ИИСУСОВА МОЛИТВА

(Три открытия русского православия)[7]

Православие - это не просто система приходов, мона­стырей, не просто епископы, священники и миряне, не просто церковная организация в России, Греции, Ру­мынии и некоторых других странах, не просто Констан­тинопольская и Московская патриархии или какая-ли­бо другая юрисдикция. Православие - это, прежде все­го, духовная традиция, совершенно особая и, если так можно выразиться, раскрывающая для нас особую грань христианства, не замеченную, а иногда и утраченную ка­толиками и протестантами. Бывали случаи (как в древ­ности, так и в советские времена в России), когда право­славная вера сохранялась единицами, случайно избе­жавшими репрессий. При этом православие продолжало существовать не в качестве какой-то общественной си­лы, но именно как правда о Боге, о человеке, о Христе, невидимо, но реально пребывающем с нами «во все дни до скончания века». Опыт тайного христианства, ката- комбной жизни во Христе и тайного служения, опыт ду­ховной жизни в сталинских концлагерях и, прежде все­го, на Соловках стал для нашего времени драгоценней­шим вкладом православия в мировую духовность.

При этом важно понимать, что православие, прежде всего, в России, говорит с нами на очень непростом языке. На Руси оно довольно долго вообще не было ар­тикулировано в вербальной форме. Это был мир икон и безмолвной молитвы. Как говорит Е. Трубецкой, со­временник и друг Владимира Соловьева, «русские ико­нописцы с поразительной ясностью и силой воплотили в образах и красках то, что наполняло их душу - видение иной жизненной правды и иного смысла мира». Далее в той же статье «Умозрение в красках» Трубецкой про­должает: «Пытаясь выразить в словах сущность их отве­та, я, конечно, сознаю, что никакие слова не в состоя­нии передать красоты и мощи этого несравненного язы­ка религиозных символов».

В отличие от своих западных собратьев, старцы и свя­тые Средневековой Руси передавали свой опыт из по­коления в поколение устно и при этом не оставляли ни­каких книг, как это было принято на Западе. Поэтому у нас нет ни «Подражания Христу» Фомы Кемпийского, ни «Цветочков» святого Франциска, ни своей «Суммы теологии» Фомы Аквинского. Первые же книги по аске- тике появились в России только в XVIII и XIX веках. Об аскетическом опыте святых X—XVII веков можно толь­ко догадываться по отдельным намекам в их жизнеопи­саниях. «Устав» преп. Нила Сорского представляет на этом фоне исключение, которое только подтверждает правило.

Разумеется, речь идет только о Руси, но не о греках, у которых «Филокалия» начала складываться с IV—V ве­ков. Христиан Византии и Ближнего Востока это каса­ется только отчасти, поскольку их церковные писатели в большинстве своем были не философами и не бого­словами (в западном смысле этого слова!), но поэтами. В отличие от наследия Святых Отцов христианского Запада, от них остались, за исключением гомилетики, главным образом, тексты молитвенного, поэтического и аскетического содержания, в которых, однако, совре­менный богослов может обнаружить высокое и проду­манное богословие. Это поэзия Ефрема Сирина (306— 373), сохранившаяся как в сирийском оригинале, так и в переводах на греческий, это «Великий покаянный канон» св. Андрея Критского (сконч. 713 г.), состоящий из 250 тропарей (строф) и представляющий собой по­каянную песнь грешника и богословский трактат одно­временно, это поэтические произведения Иоанна Дамаскина и его современников. При этом необходимо осознать и то, что для православного сознания главное - это не богословская система, верность которой посту­лируется тем, что верующий не выдвигает никаких но­вых богословских утверждений, исповедуя лишь то, что досталось ему от Отцов, но личная молитва.

«Беседа с Ним возможна только в молитве. Общение с Богом в смысле познания Его возможно только в молит­ве, - писал великий православный мыслитель А.Ф. Лосев в своей книге «Диалектика мифа», за бесцензурное изда­ние которой он попал в сталинский концлагерь, где и ослеп, - только молитвенно можно восходить к Богу и немолящийся не знает Бога». Не случайно в этом до предела кратком тексте три раза, подобно звону колоко­ла, звучит слово «только». Молитва - это не повторение (пусть даже благоговейное), каких-то определенных слов, нет, это прямой, если можно так выразиться, выход на Бога, это полное раскрытие меня перед Его лицом.

Такая молитва, как говорит Бальзак в «Серафите», «связывает душу с Богом, с которым вы соединяетесь, как корни деревьев соединяются с землей». Этот образ блестяще характеризует саму сущность молитвы, как ее понимают мистики и на Западе, и на Востоке. Молитва, по мысли архимандрита Софрония (Сахарова), «связы­вает» человека с Всевышним. Такая молитва перестает быть прошением, основанным на принципе «Бог егда восхощет, изменяется естества чин», как говорится в одном из тропарей Покаянного канона, но становится актом погружения в неизмеримые глубины милости Божьей и слияния моей или, шире, нашей воли с Его во­лею по принципу «да будет воля Твоя».

«Для меня молитва - порыв сердца (ип elan du coeur), простой взгляд (ип simple regard), возведенный к Небу, воз­глас благодарности и любви (ип cri de reconnaissance et d'amour) как среди испытаний, так и в радости», - писала в своей затем переведенной на все языки под названием «История одной души» рукописи маленькая Тереза из Лизье. Молитва для Терезы - порыв сердца, взгляд и крик любви, но никак не прошение. И в самом деле, о каких прошениях может идти в молитве речь, если «знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде чем попросите у Него» (Мф 6:8), как говорит Сам Иисус в Нагорной про­поведи. При этом этимология слова «молитва» (lapriere, preghiera, прооеихц и т.д.) почти во всех языках до преде­ла ясна: молитва - это прошение. Но только не прошение о том, «чтобы дважды два не было четыре», как скептиче­ски полагает Тургенев в «Стихотворениях в прозе», а просьба о милости - Kvpie, eAer/oov великой ектеньи или Miserere mei, Deus 50-го псалма, то есть «Господи, поми­луй» или «Помилуй меня, Боже».

«Восточные обряды, - говорит кардинал Томас Шпид- лик в своей книге La spiritualite de I'Orient chretien, - изоби­луют настойчивыми повторениями слов «Господи, поми­луй», прошениями об оставлении грехов. Они соверша­ются в атмосфере подлинного покаяния. Не будучи при этом в унынии или пессимизме, восточные аскеты про­поведуют радостную веру: если единственное зло состо­ит в грехе, то его всегда можно стереть раскаянием». «Атмосфера подлинного покаяния», по выражению Шпидлика, - это, вероятно, и есть та черта, которая бо­лее всего отличает православие. Необходимо заметить, что и сегодня зачастую в церковь человека более всего привлекает не богослужение с его величественной кра­сотою, не таинство Евхаристии, которое, казалось бы, объединяет человека с Богом в единое целое, но именно исповедь - страстное желание покаяться и просить о по­миловании.

* * *

Первое из трех открытий православия - это непре­станная молитва и учение о так называемой Иисусовой молитве, состоящей всего лишь из нескольких слов: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного». Греческая «Филокалия» знает эту молитву в форме «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, поми­луй меня», русская традиция добавила к местоимению «меня» слово «грешного», усилив покаянное настрое­ние этой молитвы. Все эти слова взяты из нескольких мест Евангелия - из вопля слепого Бар-Тимея (Мк 10:47) и из молитвы мытаря в Евангелии от Луки (18:13). Именно из молитвы мытаря взято слово «грешного» (poi тф ацарта>Ла>).

При этом, как обнаружили старцы, именно эта молит­ва, такая краткая и, казалось бы, ничего особенного из себя не представляющая, удивительным образом соеди­няет человека со Христом. Иисусовой молитве посвя­щена написанная во второй половине XIX века книга «Откровенные рассказы странника духовному отцу сво­ему». Книга эта написана, как следует из ее содержания, простым крестьянином, не священником и не монахом. Однако современный исследователь Илья Семененко- Басин считает, что под маской воображаемого автора скрывается отец Михаил (Козлов) - выходец из старо­обрядческой семьи, соединившийся с православием, но принесший из старообрядчества особую любовь к чте­нию Писания, которое старообрядцам заменяло литур­гию. В первоначальном варианте книга была издана в 1881 году. Затем ее текст видоизменили несколько ре­дакторов, в том числе и знаменитый Феофан Затворник. Сегодня задача издателя заключается в том, чтобы дать в распоряжение читателя «Откровенных рассказов» текст максимально близкий к авторскому, поскольку книга эта, без сомнения, может быть отнесена к числу подлинных жемчужин русской литературы.

«Откровенные рассказы странника» переведены на все европейские языки и произвели огромное впечатле­ние на американского писателя Джерома Д. Сэлиндже­ра, который посвятил им замечательные страницы в двух своих повестях. Сэлинджер говорит, что книга эта предлагает читателю incredible method of praying («не­вероятный способ молитвы») или учит тому how to pray by this special way («как молиться этим особым образом»). Для человека, принадлежащего к духовной культуре христианского Запада, метод, который предлагается странником, действительно невероятен (incredible), ибо странник рассказывает о том - и именно это с удиви­тельной проницательностью подчеркивает Сэлинд­жер, - что тому, кто начинает молиться, «даже не надо верить в то, что делаешь... и не надо думать о том, что ты твердишь». «Если ты станешь, - продолжает героиня Сэлинджера, - повторять молитву снова и снова - снача­ла хотя бы одними губами, - то, в конце концов, само собой выходит, что молитва сама начинает действо­вать». Сэлинджер не совсем прав, когда он говорит, что молящийся не должен даже вдумываться в то, что он го­ворит, но в целом правильно излагает ту теорию молит­вы, которую предлагает страннику его духовный отец.

Действительно замечательное наблюдение Сэлинд­жера состоит в том, что молитва сама начинает действо­вать (becomes self-acting), то есть становится самостоятель­ной, начиная жить в глубинах самого существа моляще­гося, жить и преображать его личность как бы изнутри. Сэлинджер, разумеется, не зная русского языка, читал «Странника» в английском переводе. Представляется чрезвычайно важным и то, что говорит Сэлинджер о слове «помилуй»: «...особенно слово "помилуй", пото­му что оно действительно так огромно и может означать самые разные вещи» ("Especially the word "mercy " because it is such a really enormous word and can mean so many things"). И в самом деле, как это подчеркивает кардинал Шпидлик, вопль «Господи, помилуй», играет в восточном христи­анстве огромную роль и является очень значимым эле­ментом не только богослужения, но и восточно- христианской духовности в целом.

Вот в высшей степени характерный фрагмент из «Откровенных рассказов»: «Молитва все более и более утешала меня, так что иногда сердце мое воскипало от безмерной любви к Иисусу Христу, и от сего сладостно­го кипения как бы утешительные струи проливались по всем моим суставам. Память об Иисусе Христе так напе­чатлевалась в уме моем, что, размышляя об евангель­ских событиях, я как бы их перед глазами видел, умилял­ся и радостно плакал, иногда в сердце чувствовал ра­дость, что и пересказать сего не умею. Случалось, что иногда суток по трое не входил в селения человеческие и в восторге ощущал, будто один только я на земле, один окаянный грешник пред милостивым и человеколюби­вым Богом. Уединение сие утешало меня, и молитвен­ная сладость при оном бывала гораздо ощутительнее, нежели в многолюдстве». Когда странник говорит о том, что, «размышляя об евангельских событиях, я как бы их перед глазами видел», это живо напоминает «Духовные упражнения» Игнатия Лойолы и его метод молитвенно­го размышления о тайнах жизни Иисуса.

Важно иметь в виду, что и учение о непрестанной мо­литве в русской духовной практике имеет не только гре­ческие, но и западные корни. Нельзя не вспомнить о книге Лоренцо Скуполи "Combattimento spintuale" или «Духовная брань», написанной умершим в 1610 году ита­льянским монахом-театинцем и переведенной на грече­ский в XVIII веке святым Никодимом Агиоритом. В гре­ческом варианте Aoqcitoc; ПбАерод довольно точно воспроизводит итальянский оригинал, хотя Никодим переводил эту книгу с латинского перевода. Книга св. Никодима попала в руки русского духовного писате­ля епископа Феофана (Говорова), которого обычно на­зывают Затворником. Он начал переводить ее с грече­ского и, когда перевод был почти закончен, узнал, что книга эта западного происхождения. Тогда он стал сме­лее переделывать греческий текст и выпустил ее в сво­ей редакции. При сравнении итальянского текста с рус­ским видно, что оригинал подвергся редакции, но все же остался узнаваемым. Необходимо отметить, что сре­ди православных читателей «Невидимая брань» стала пользоваться огромной популярностью и превратилась чуть ли не в настольную книгу. И сейчас, хотя многие знают, что книга эта по происхождению своему католи­ческая, она широко издается и читается.

Сравнение трех вариантов книги (итальянского, гре­ческого и русского) может быть предметом специально­го исследования. Тем более что все три автора - фигуры в высшей степени примечательные. Никодим - автор греческой «Филокалии» в ее окончательном варианте, переводчик не только Скуполи, но и «Упражнений» свя­того Игнатия на греческий, Феофан - автор русской «Филокалии» в пяти томах, переводчик Симеона Нового Богослова и автор огромнейшей переписки на аскети­ческие темы, вышедшей в начале XX века в 7 томах. Он жил в монастыре недалеко от Тамбова в буквальном смысле в качестве затворника, т.е. не принимая в своей келье никаких посетителей, и работал над своими кни­гами, которые стали классическими и издаются сегодня огромными тиражами.

Проблема состоит в том, что святой Феофан крайне отрицательно относился к психофизическому аспекту Иисусовой молитвы и отрицал какую бы то ни было связь между молитвой и дыханием, молитвой и биением сердца и т.д. Он не придавал никакого значения позе, в которой находится молящийся. В то же время грече­ские исихасты считали, например, что молиться следу­ет сидя на низкой скамеечке и прижимая колени к груди так, чтобы ощущать биение сердца. Все эти методы, в чем-то роднящие греческий исихазм с индийской йо­гой и теми способами молитвы, которые практиковал святой Игнатий, рекомендуя «соразмерно дыханию мо­литься умственно, произнося в это время слова Молитвы Господней или иной молитвы, которую читаешь, так, чтобы произносить по одному слову между последова­тельными вдохами и выдохами», свт. Феофан считал не­лепыми и презрительно называл «художествами». Поэтому, переводя аскетические тексты с греческого на русский, он исключал из них все подобного рода советы для молящихся. Можно говорить о том, что русская «Филокалия» не вполне аутентична и сильно отличает­ся от греческой. Работы по сравнению двух текстов еще практически не проводились.

Лоренцо Скуполи говорит о двух видах мысленной молитвы (orazione mentale), то есть молчаливой молитвы. Первый ее вид - это domanda attuale, которая состоит в том, что слова молитвы произносятся, но мысленно. Второй вид мысленной молитвы (orazione mentale) назы­вается у Скуполи domanda virtuale. Он состоит в том, что мы alziamo la mente a Dio (возносим ум к Богу) senza dire о ragionare di nulla (не говоря и не помышляя разумом ни о чем). В сущности, это и есть та «умная» молитва, кото­рую практиковали греческие исихасты. Никодим пере­дает здесь текст Скуполи по-гречески довольно точно. Феофан, передавая этот текст, говорит следующее: «Не словом только надо молиться, но и умом, и не умом толь­ко, но и сердцем». Он говорит о том, что существуют три вида молитвы: словесная, мысленная и сердечная. «Полная и настоящая молитва есть, когда, - говорит святой Феофан, - со словом молитвенным и молитвен­ною мыслью соединяется и молитвенное чувство».

По этому поводу нужно заметить следующее. Итальян­ское слово la mente, как и латинское mens, mentis, - это не просто «ум», «мысль» или «рассудок», это, скорее, «духов­ное начало», нечто похожее на «вся внутренность моя» из первого стиха 102-го псалма или выражение "cordis intima" («глубины сердца») из латинского гимна "Jam lucis orto sidere", который расположен в старом Бревиарии в на­чале 1-го часа. Поэтому, когда Скуполи употребляет вы­ражение orazione mentale или говорит alziamo la mente a Dio, он имеет в виду не только «разум», но и то, что русские писатели относят к области сердца - cordis intima, как го­ворится в амбросианском гимне. Что же касается Феофа­на Затворника, то он сильно упрощает этот текст, сводя умно-сердечную молитву только к области чувства.

С другой стороны, в следующем абзаце Феофан дела­ет чрезвычайно важное замечание: «Бывает, по благо­дати Божией, и одна сердечная молитва, и это есть ду­ховная молитва, Духом Святым в сердце движимая; мо­лящийся сознает ее, но не творит, а она сама в нем творится». Понятно, что это утверждение основывает­ся на словах святого Павла из Послания к Римлянам (8:26), где говорится: «... мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыха­ниями неизреченными». При этом важно понимать, что учение о «самодвижной» молитве, которая сама «жур­чит» в сердце наподобие ручейка, есть вершина всего учения о практике Иисусовой молитвы.

Здесь уже можно говорить о серьезных расхождени­ям между Скуполи и восточной традицией молитвы сердца. Скуполи о «самодвижной» молитве ничего не знает. Для него высшая ступень молитвы сердца (altro genere piu preciso di orazione virtuale) - «в простом взгляде сердца на Бога» (semplice sguardo della mente a Dio). Подводя итог духовным исканиям, связанным с практикой Иисусовой молитвы в России, архимандрит Софроний (Сахаров), афонский монах, поселившийся в Англии и умерший в глубокой старости 10 лет тому назад, выде­лил пять ступеней Иисусовой молитвы: от устной (кото­рая произносится устами) до самодвижной и благодат­ной, которая «действует как нежное пламя внутри нас». Тут вспоминается corardens и слова из Евангелия от Луки: «Не горело ли в нас сердце наше, когда Он...» (24:32).

Возникает существенный вопрос. Когда «Странник», а равно и о. Софроний (Сахаров) говорят о Иисусовой молитве, они подчеркивают ее сладость. У русского кре­стьянского поэта Ивана Никитина (современника авто­ра «Откровенных рассказов...») есть даже стихотворе­ние, которое так и называется - «Сладость молитвы». Отец Софроний говорит, что самодвижная молитва «действует как вдохновение Свыше, услаждающее серд­це». Это напоминает стихи святого Бернарда "Jesu dulcis memoria dans vera cordisgaudia". Когда Бернард восклицает О Jesu mi dulcissime, он практически дословно повторяет слова греческого гимна, где Иисус также называется «сладчайшим» - уАихитатос;.

Сладость молитвы - тема не чуждая и Ветхому Завету. Так в 118-м псалме (103) говорится: «Как сладки гортани моей слова Твои! лучше меда устам моим». Однако «мейнстрим» мысли Святых Отцов все же подчеркива­ет, что в молитве главное - слезы покаяния и ощущение своей греховности, но никак не ощущение сладости. На этом основании ряд современных богословов относят «Откровенные рассказы...» и другие книги о Иисусовой молитве, а равно и творчество архимандрита Софро- ния, к числу «соблазнительных» и вредных для чтения текстов. Не собираясь полемизировать с ними, я хотел бы сказать, что, вне зависимости от их богословской оценки, здесь мы имеем дело с одним из наиболее харак­терных и ярких феноменов русской православной ду­ховности, который сегодня заслуживает самого при­стального изучения.

Иисусовой молитве (кроме уже названных) посвяще­ны следующие книги. Во-первых, это небольшой сбор­ник «Искатель непрестанной молитвы», составленный игуменом Тихоном (Цыпляковским), представляющий собой цитаты из Святых Отцов о молитве, к которым прибавлена глава «Родные нам, наши молитвенники умные, ученики Иисусовы». Здесь собраны краткие апофтегматы российских аскетов, посвященные Иисусовой молитве. В частности, здесь цитируется ки­евский иеросхимонах о. Парфений. О нем говорится, что для него «молитвенная беседа с Богом была предвку­шением блаженства небесного». И далее: «Вот, что гово­рил он о правиле своем келейном: паче меда и сота сия молитва мне приятна - она мне охотна, помогательна, спасительна». Тема сладости молитвы, как видим, при­сутствует и здесь, хотя не является главной. Среди про­чих авторов Тихон цитирует о. Авраамия Некрасова из Арзамаса, которого называет учеником Серафима Саровского. Этот священник утверждает следующее: «Имя Иисуса Христа, как бриллиант, да не угасает ни­когда в сердце твоем. Бдительное внимание к молитве, как жемчужина, пусть будет единственным украшением души твоей». В этой цитате обращает на себя внимание особое отношение к самому имени Иисуса. Для народ­ного мистика очень важно, что само имя Иисуса - это уже святыня. Оно подобно нерукотворенной иконе, ко­торая всегда находится в сердце молящегося.

Второй сборник составлен игуменом Харитоном. Он называется «Умное делание. О молитве Иисусовой». Этот сборник был издан в 1936 г., т.е. уже после револю­ции в Финляндии, на территории которой находился тогда Валаам - один из самых знаменитых монастырей России. Сборник состоит, главным образом, из текстов Феофана Затворника и епископа Игнатия (Брянча- нинова). Книга игумена Харитона в сокращенном вари­анте была переведена, вернее, пересказана на немецком языке Аллой Селаври и в 1964 г. вышла в свет в Ульме.

Третья книжечка, на которую следует обратить вни­мание исследователю практики Иисусовой молитвы, была издана в Брюсселе. Она называется «На высотах духа» и представляет собою записки Сергея Большакова о встречах с клириками и мирянами, которые практико­вали Иисусову молитву. Эта небольшая книга была из­дана католическим издательством "Foyer Chretien" или «Жизнь с Богом», которое в советские времена публи­ковало православную литературу для нелегальной пере­броски в СССР. «На высотах духа» - это книга о внутрен­нем молчании. Лейтмотив ее выражен в словах о. Тихона, которого Сергей Большаков встретил в Вильмуассоне: «Кто творит молитву Иисусову, у того в душе всегда весна».

* * *

Второе открытие нашей духовности (правда, многи­ми признаваемое за ересь) заключается в том, что Христос пребывает уже в самом Своем Имени. В 1907 г. в свет вышла еще одна книга, немногим менее знамени­тая, чем «Откровенные рассказы странника». Это «На горах Кавказа» схимонаха Илариона. Речь здесь идет опять-таки об Иисусовой молитве. Автор этой книги был (как и воображаемый автор «Странника») тоже со­всем неученым человеком. Он жил высоко в горах Кавказа и оставил после себя целую школу монахов, по­лучивших прозвище «имяславцев», поскольку они сла­вили Имя Божие. Схимонах Иларион в книге «На горах Кавказа» писал так: «В производстве умно-сердечной Иисусовой молитвы, творимой в покаянном настрое­нии души и глубоком сокрушении, действительно, чув­ством сердца слышится и ощущается, что Имя Иисус Христово есть Сам Он: Божественный Спаситель наш, Господь Иисус Христос, и нет возможности отделить Имя от Лица именуемого. Но оно сливается в тожде­ство, и проницается одно другим, и есть одно».

По утверждению Илариона, Имя Иисуса Христа, та­ким образом, становится не просто святыней как Имя Божье - Яхве (на чем построена вся еврейская мисти­ка), - но живым присутствием Сына Божьего, и в Его Лице Самого Бога, среди людей. Это учение Илариона и его последователей породило ожесточенные споры как среди духовенства, так и среди философов. Послед­ние (в том числе о. Сергий Булгаков и Алексей Лосев) встали на сторону Илариона. На эту тему существует огромная литература, о которой говорить надо в специ­альной лекции. В настоящей работе мне хотелось бы только обратить внимание на этот памятник духовной литературы и постараться понять своеобразие учения Илариона об Иисусовой молитве.

Иларион говорит о «непрекращаемости внутренней молитвы», которая не оставляет молящегося ни при ка­ких обстоятельствах, и сравнивает молитву с ручьем, который весело течет тихими прозрачными струями. Иларион настаивает на том, что «всякому желающему приводворить молитву Иисусову в своей душе, необхо­димо читать священное Евангелие как можно чаще и бо­лее, до тех пор, пока оно не будет все в памяти». «Евангелие, - говорит Иларион, - служит необходимым средством к стяжанию в сердце сладчайшего Иисуса, в Котором вечная жизнь и Царство Небесное». О том, как много дает чтение Евангелия, говорит и «Странник». Я уже упоминал, что Михаил (Козлов) был по происхо­ждению старообрядцем. Возможно, именно отсюда его любовь к чтению Евангелия. Это следует подчеркнуть, потому что Феофан Затворник, редактируя «Откровен­ные рассказы странника», в ряде мест убирает указание на то, что автор читает Библию и именно из Библии черпает духовные силы.

Приведу только один пример. Странник говорит: «Все, прочтенное в Филокалии, для поверки, старец мне указал по разным местам Библии и сказал: вот смо­три, откуда все сие почерпнуто. - Я с восхищением вни­мательно слушал». Феофан убирает упоминание о Биб­лии и говорит, что «старец все прочтенное в Филокалии растолковал и своим еще словом». Это типичный при­мер цензуры, которую Феофан Затворник считал анти­сектантской, потому что в его время начал распростра­няться русский баптизм, который базировался именно на чтении Библии.

Но вернемся к автору книги «На горах Кавказа». Иларион говорит о том, что опытные молитвенники ча­сто повторяют Иисусову молитву не полностью, но только ее первые слова «Господи Иисусе Христе», а не­которые и просто одно имя «Иисусе»: «Если кто, - гово­рит Иларион, - Имя Иисусово водворил в своем сердце, то он носит в себе самый корень молитвы, самое ее су­щество». «Нужно, - говорит Иларион, - чтобы ум, дер­жась в словах молитвы, был совершенно голым, чуждым всякого образа и мысли» - это и есть та domancLa virtuale, которая состоит в том, чтобы молиться senza dire о ragion- are di nulla (не говоря и не помышляя разумом ни о чем), о чем говорит Лоренцо Скуполи в «Духовной брани».

Огромное место в книге схимонаха Илариона занима­ет природа Кавказа. «Вот вышел я в полдень, - говорит он, - на край скалы, где наша обитель, высоко над уров­нем речки. Ослепительные лучи Солнца, сливаясь с бе­лизною снега, не дают возможности смотреть на горы. Они обратились как бы в море света, блеска и нестерпи­мого сияния. Зрелище чудное и величественное!.. Если такое поражающее сияние происходит от тварного све­та, то каков же должен быть Свет несозданный?.. Свет присносущный, первовечный Свет Божества?..»

Автор, без сомнения, поэт. Его радует солнце, горы, облака и пейзажи, он наблюдает за животными, населя­ющими эти горы. Он кажется мне чем-то похожим на того мудреца, которого можно увидеть на китайской гравюре. Этот мудрец стоит где-то с краю, а перед ним открывается величественный пейзаж. Находясь «пре­выше всего дольнего», как говорит Иларион, - пустын­ник созерцает мир, сотворенный Богом, как бы со сто­роны, словно не принадлежа к нему. Как автор 103-го псалма, который не раз цитирует Иларион.

В советские времена традиции имяславия тайно про­должал ученый-монах (или, вернее, ученый и монах, причем, тайный!) Алексей Лосев, умерший в 1988 году. Его высказывание о молитве было процитировано выше. С начала 70-х гг. я постоянно бывал в его доме и изучал греческий язык и литературу под руководством его крестницы и воспитанницы Азы Тахо-Годи. Лосев был примером несгибаемости и той силы Божией, что совершается в немощи. Слепой 90-летний старик, он продолжал работать, диктуя нам свои статьи и книги, совершая великий труд освобождения мышления «со­ветского» человека от марксизма. Не одно поколение отечественных филологов, философов и историков вы­росло в тени его могучей натуры. Каждая его публичная лекция, каждая встреча с ним у него дома на Арбате, каждый час работы с ним над какой-нибудь его новой статьей или книгой был для нас событием, полным не

только научного, но и огромного духовного смысла.

* * *

Третье открытие русской духовности в XX веке - уче­ние жившего на Афоне старца Силуана, современника Илариона. Этот совсем простой и не получивший ника­кого образования монах, выходец из русской деревни, рассказал своим ученикам о том, что такое молитва обо всем мире, о верующих и неверующих, что такое боль за все человечество и, шире, за всю природу и вообще за весь мир в целом. «За людей молиться - кровь проли­вать», - говорил старец Силуан. В связи с этим нельзя не вспомнить об одном разговоре между Андреем Блумом (будущим митрополитом Антонием, жившим в Лондоне и являвшимся прямым продолжателем старца Силуана) и его отцом. «Я вспоминаю, - рассказывает митропо­лит, - печальный эпизод в своей жизни, когда мой отец спросил меня: "Какая у тебя самая большая мечта?" Я был молод тогда и ответил: "Быть с Богом наедине". Тогда он посмотрел на меня с грустью и сказал: "Ты еще и не начал быть христианином". Потому что если мы любим Бога, то должны разделить с Ним Его заботу о всем мире и о каждом человеке в этом мире». Именно этому учил и старец Силуан, о котором, вероятно, отец будущего митрополита ничего не знал. С учением стар­ца Силуана связан выход христианской духовности на Руси за пределы церковной ограды: Бог не только в церкви и среди верующих, Он - везде, Его благодать почиет на всем, всё в нем нуждается, хотя и не всегда знает об этом. В сущности, старец Силуан предложил новое прочтение Евангелия.

Нельзя обойти молчанием одно из изречений старца Силуана, где он говорит о Святом Духе и Его воздей­ствии на человека: «Дух Святой очень похож на мать, на мать милую, родную. Мать любит дитя свое и жалеет его, так и Дух Святой - жалеет нас, прощает, исцеляет и вразумляет, и радует, а познается Дух Святой во сми­ренной молитве». Это замечание старца Силуана, нео­жиданное и даже, быть может, с точки зрения законни­ка, недопустимое, заставляет нас вспомнить о том, что в иврите слово «руах» - дух - будет не мужского (как в ла­тыни и в славянском), не среднего (как в греческом), но именно женского рода. Что же касается явления Духа Святого «в виде голубине», о чем говорится в Евангелии и вообще в христианской традиции, которая невидимое изображает через видимый образ, то это не «голубь» (мужского рода), но именно «голубка» («перистера» - перютера - по-гречески и columba на латыни).

Разумеется, будучи простым крестьянином, старец Силуан об этом ничего не знал, и, тем не менее, он все это чувствовал именно по наитию. Он первый в право­славной традиции заговорил о том, что природа Бога больше мужского «Я» и включает в себя несомненное женское начало. Понял он и то, как Дух Святой, Который ниспосылается на верующих во время эпиклезы (см. ниже), словно мать, «жалеет, прощает, исцеляет и вра­зумляет, и радует» каждого из нас. «Мы живем на земле, и Бога не видим, и видеть не можем. Но если Дух Святой придет в душу, то мы увидим Бога, как увидел Его святой архидиакон Стефан, - говорит старец Силуан в другом месте, вспоминая известный текст из «Деяний апосто­лов» (6:8-15). - Увидеть Бога можно, но не глазами, а сердцем». Это известное положение многих мистиков, как восточных, так и западных, старец Силуан не только полностью разделяет, но и постоянно говорит об этом.

Парадоксальность Бога заключается в том, что Он не только всемогущ, но и бесконечно раним. Митрополит Сурожский Антоний (Блум) говорит в одной из своих книг: «Если вы хотите подружиться с Богом, то поучи­тесь у лисички (из книги Антуана де Сент-Экзюпери), как подружиться с кем-то, кто очень чуток, очень раним и очень застенчив».

«Откровенные рассказы странника» удивительным образом дают возможность почувствовать, ощутить Бога, пережить в молитве встречу с Ним всем существом и, если пользоваться выражением митрополита Антония, «с Ним подружиться».

Именно об этом говорит А.Ф. Лосев, когда утвержда­ет, что только в молитве можно познать Бога. Познать Бога и пережить встречу с Ним - прежде всего, в лич­ной молитве. Указывая на телесность и, более того, фи- зиологичность религиозности, Лосев жестко связывает религию с конкретной личностью конкретного челове­ка, с его, если так можно выразиться, «безусловными рефлексами», иными словами, не с тем, что приобрета­ется в процессе общения с другими людьми под их влия­нием, но с тем, что вырастает изнутри каждого из нас. Познать Бога и пережить встречу с Ним - особенно, в литургической молитве. В жизни православного чело­века литургия, как наше приношение «о всех и за всё» (и снова сразу вспоминается митрополит Антоний и его слова о том, что мы, если любим Бога, «должны разде­лить с Ним Его заботу о всем мире и о каждом человеке в этом мире») занимает совершенно особое место.

В принципе, Византийская литургия, которая, есте­ственно, совершается и сегодня в России, ничем не от­личается от Римской мессы. Она включает в себя те же составные части, что и месса: чтение Апостольского по­слания, а затем пение стиха из Псалмов и чтение Евангелия, потом «Верую», после которого словами «Горе имеем сердца», что полностью соответствует ла­тинскому Sursum corda (или in alto i nostri cuori), начинает­ся анафора или возношение. Префаций, как и в Римской мессе, начинается словами «Воистину достойно и пра­ведно...» (по-итальянски Е veramente cosa buona е giusta), потом поется Sanctus, Sanctus, Sanctus (или «Свят, Свят, Свят...») и совершается дальнейшая молитва с воспоми­нанием о Тайной вечере и возглашением слов Иисуса «Приимите, вкусите, сие есть Тело Мое, за вас ломи­мое...» и т.д. Затем, непосредственно после слов «пейте из нее все, ибо это Кровь Моя Нового Завета, изливае­мая за вас и за многих», священник или сослужащий ему диакон высоко поднимает дискос (или патену) и чашу со Святыми Дарами над престолом.

Это напоминает соответствующий момент латинской мессы, когда со словами per Cristo, con Cristo e in Cristo («че­рез Христа, со Христом и во Христе») священник воз­носит над алтарем чашу и патену со Святыми Тайнами. Однако в православной литургии в этот момент произ­носятся совсем другие слова «Твоя от Твоих Тебе при- носяще о всех и за вся», что означает «Твое из того, что принадлежит Тебе, мы ныне приносим Тебе ради всего и за всё». В отличие от Римской мессы, где этими слова­ми приношение завершается, в Византийской литургии именно здесь наступает кульминационный момент ли­тургии - эпиклеза или призывание Святого Духа: свя­щенник, как говорится в греческих богослужебных кни­гах, «мистикос» (рисгихсод) - то есть будто прикасаясь к тайне - молится.

«Еще приносим Тебе словесную эту и бескровную жертву и просим, и молим, и умоляем: ниспосли Духа Твоего Святаго на нас и на предлежащие сии дары и со- делай хлеб сей почитаемым Телом Христа Твоего, а то, что в чаше сей, почитаемой Кровью Христа Твоего, пре­ложив Духом Твоим Святым». Троекратным «аминь» от­вечает на эту молитву священника дьякон. И вот уже на престоле не просто хлеб и вино, но Сам Иисус в Святых Тайнах. Затем поется «Отче наш» и литургия продолжа­ется подобно Римской мессе. Западные литургисты уже не первое столетие показывают в своих работах, что эпиклеза, правда, не эксплицитно, в том виде, как в гре­ческой и славянской литургии, но все же присутствует в Римской мессе. Готов согласиться с ними, но хотел бы подчеркнуть, что нашу литургию отличает хорошо осмысленная и удивительным образом сформулирован­ная явная эпиклеза.

Эпиклеза - это призывание Святого Духа сойти не только на евхаристические хлеб и вино, но и на самих молящихся, на все, что окружает нас. Если мы верим, что эпиклеза бывает услышана Богом, то за ней есте­ственно следует и само нисхождение Духа Святого и на Святые Дары, и на молящихся, и на весь мир (совсем как в молитве, которой учит старец Силуан). Таким об­разом оказывается, что литургия есть мистическое при­соединение верующих не только к Тайной вечере, но и к моменту нисхождения Святого Духа, описанному в 1-й главе книги «Деяний апостолов». Следовательно, с эпиклезой связывается и обожение благодатью Свято­го Духа без всякого исключения всего, что составляет наш мир. Так таинство Евхаристии становится событи­ем, оказывающим воздействие не только на тех, кто в нем сознательно участвует, но «на всех и на всё», как об этом прямо говорится в чине византийской и, следо­вательно, русской литургии.

Во время Византийской литургии священник не vicar- ius Christi (заместитель Христа), он не совершает таин­ство сам, но только призывает Бога и Отца ниспослать дар Святаго Духа на хлеб и вино в чаше и соделать хлеб и «еже в чаше сей» (налитое в чаше) «Телом и Кровью Христа Твоего». Выделяю слово «Твоего», чтобы подчер­кнуть, что вся эпиклеза от начала до конца обращена к Богу-Отцу, Которому приносим мы Его же творение как наш дар с молитвой «о всех и за вся», то есть «ради всего и с благодарностью за всё». Тот дар, который по­лучил человек от Бога-Творца на первых страницах Библии (Быт 1:29) в словах «Я дал вам всякую траву, сею­щую семя ... вам сие будет в пищу», мы всякий раз во время литургии благоговейно возвращаем Богу. Если внима­тельно вглядеться в процитированную фразу из книги Бытия и сравнить ее со словами Иисуса во время Тайной вечери, когда Он берет хлеб и дает его ученикам со сло­вами «приимите, ешьте его», мы непременно обнаружим, что по сути своей это одна фраза, только по-разному сформулированная. Литургия, таким образом, есть не только благоговейное воспоминание о Тайной вечере Иисуса и нисхождении Святого Духа на апостолов, но и акт мистического возвращения к тому моменту, когда Бог передал в руки человека мир (космос!), только что сотворенный и сияющий непоблекшими красками во всей его первоначальной красоте. Об этом же говорит и схимонах Иларион, описывая ночь на горах Кавказа. «Природа, - говорит он, - приносила обычную службу Творцу Своему, безмолвно прославляя Его бесконечные совершенства».

Эпиклеза - это наша молитва за всех. Кроме цитиро­ванных уже слов из анафоры литургии «о всех и за всё», здесь есть еще одно в высшей степени значимое место.

Литургия начинается молитвой «о мире всего мира... и соединении всех» - именно «всех»: христиан и нехри- стиан, верующих и неверующих и так далее, - о соедине­нии всего человечества... «"Мир" ищет, - писал убитый прямо по дороге к храму, где он должен был служить вос­кресную литургию, 9 сентября 1990 г. отец Александр Мень, - своих чисто человеческих дорог к истине, сво­боде и единству. Но чем больше он замыкается в само­обожествлении, тем глубже погружается он в ложь, раб­ство и ненависть. Только могущественная сила веры, претворяемой в любви, которая заложена в Евангелии, - продолжает о. Александр, - сможет дать то, чего тщетно ищет человек у своих идолов». Понятно, что под словом «идолы» имеются в виду не статуи богов древнего мира, но те пристрастия (как кино, футбол, политика и т.п.), которые сегодня приковывают к себе человека и дела­ют его своим рабом.

Вот почему представляется чрезвычайно важным тот факт, что именно сегодня, говоря о соединении стран и народов в единые структуры, мы все время забываем о духовном аспекте всечеловеческого единства. А ведь именно о нем напоминает нам ежедневно совершающа­яся повсюду на нашей планете православная литургия, которая совсем не призывает всех под «знамена» право­славия, но зовет нас, христиан, молиться о всех людях мира и о всем, что с ними происходит.

 

ПОЧИТАНИЕ ДЕВЫ МАРИИ В СРЕДНЕВЕКОВОЙ ГИМНОГРАФИИ[8]

Почитание Марии Девы (именно так названа Она в Никео-Константинопольском Символе веры) нача­лось уже в I в. н.э., о чем свидетельствует текст Евангелия от Луки, где присутствуют такие чисто молитвенные об­ращения к Марии, как: «радуйся, Благодатная»; «Ты об­рела благодать у Бога»; «благословенна Ты в женах»; «благословен Плод чрева Твоего»; «блаженна поверив­шая»; «блаженно чрево» и т.п. Мария, sub tuum praesidium («под Твою защиту») которой, как поется в одном из древнейших христианских гимнов, известном как на Западе, так и в Византии (а, следовательно, и на Руси), прибегают христиане, открывает для человека «двери милосердия». Она наставляет его на стези спасения и избавляет Своими молитвами от всякой нечистоты. Выступает как Избранная (по-славянски - Взбранная) Воевода, Нескверная, Неблазная (то есть Непорочная, по-гречески «амолюнте» (apoAuvxe), что соответствует латинскому immaculata), Нетленная, Пречистая, Чистая Дева и т.п. О том, почему именно Марии посвящено так много молитв, хорошо говорит французский святой Луи Гриньон де Монфор, рассуждающий примерно так: Христос пришел к людям через Марию. По дороге в каж­дую душу и сегодня Он повторяет тот же самый путь, то есть приходит в сердце каждого через Марию как «бла­гословенный Плод чрева Твоего», о чем говорится в мо­литве «Богородице Дево, радуйся».

Митрополит Евлогий (Георгиевский) - в послерево­люционные времена русский епископ в Париже - отме­чал в своих записках: «На Западе, у католиков, Божия Матерь - это, прежде всего, Пречистая Дева. Они почи­тают Ее чистоту и Ее девичество. А для нас - Она, пре­жде всего, Милующая Мать». Эта точка зрения довольно распространена. Но на самом деле, конечно, даже если вспомнить молитву "Ave, Maria ", то там есть слова "Sancta Maria, Mater Dei" («Святая Мария, Матерь Божия»), В дру­гой молитве - "Ave, Maris Stella" («Радуйся, Звезда над мо­рем») - уже во втором стихе исповедуется Мария как Матерь Божия (Dei Mater Alma). Можно вспомнить и еще одну молитву - "Ave, Redemptoris Mater", то есть «Радуйся, Искупителя Мати». Здесь тоже Пречистая Дева испове­дуется как Мать. Таких примеров очень много, поэтому на самом деле, конечно, и для западного христианства Пречистая Дева - это Мать, что известно как из "Marialis cultus" Папы Павла VI, так и из других документов, но, главное, из древней литургической традиции христиан­ского Запада. На это указывает Романо Гвардини в кни­ге «Введение в молитву», когда подчеркивает, что хри­стианское сознание очень рано наградило Марию име­нем Матери, и, с другой стороны, замечает, что «материнство Марии освещается ореолом Ее девствен­ности».

Можно говорить о том, что почитание Богородицы как Пречистой Девы было действительно несколько ослаблено на христианском Востоке. Причина этого проста - для греков IV или V веков Мария, помимо всего прочего, еще и Ттсеррахск; Етратг]у6д, то есть «Царя­щая над битвами Полководица» или «Взбранная Воево­да», и в то же время - Дева (napSevoc;).

Это напоминает о богине греческого Олимпа - Афине Палладе, что не случайно, ибо грек всегда приносит в христианство черты своей прежней тысячелетней ре­лигиозности, а затем уже внутри Церкви начинает прео­долевать эту древнюю религиозность. Русским, поля­кам, венграм, даже французам и немцам гораздо легче, чем грекам, потому что культура этих народов начинает­ся с принятия христианства. В частности, с крещения Руси. Ay греков есть Гомер, Софокл, Еврипид, Платон и Аристотель. Им очень трудно преодолеть наследие античности.

Итальянцам гораздо проще, потому что римский дух больше связан с порывом, чем с мыслью. Римляне - это народ воинов и поэтов, а греки - народ мыслителей, на­род с очень развитым сознанием, с прекрасной памя­тью, и поэтому преодоление античной культуры греку дается с большим трудом. Однако с течением времени Дева-Воительница мало-помалу превращается в Мать- Отроковицу с чертами той Девы, которую в Марии ви­дит и христианский Запад. Хотя, конечно, и римляне прошли это искушение отождествления Матери Божией с древними культами: в Риме есть даже храм, который называется "Santa Maria sopra Minerva ", построенный на развалинах храма Минервы.

Греки преодолевают искушение увидеть в Марии Деве «новую Афину» только тем, что вживаются в Евангелие, молитвенно всматриваясь в тот Ее образ, что дается нам на первых страницах Евангелия от Матфея, где пять раз повторяется выражение «Младенец и Матерь Его». Вот почему на иконах Она за редкими исключениями изо­бражается с Младенцем Иисусом на руках. Преодо­левается это искушение и через вслушивание в то, что говорит Богородица на страницах Нового Завета и, пре­жде всего, в то место рассказа о браке в Кане Галилейской, где Она говорит, указывая на Своего Иисуса, как бы об­ращаясь к каждому читателю Евангелия: «Все, что Он скажет вам, то сделайте».

Богословы всегда обращают внимание на то, что в тексте это последние из тех вообще немногих слов, ко­торые произносит Пречистая Дева. «Мы не сможем по- настоящему принять Деву как Мать, - сказал однажды Иоанн Павел II, - если не прислушаемся к Ее словам, из которых становится ясно, что Иисуса надо слушать как Учителя истины, что надо следовать за Ним... Эти слова Мария повторяет все время, держа Своего Сына на ру­ках и указывая нам на Него глазами».

В начале VII века в Византии был создан огромный по объему акафист Богородице, по образцу которого потом будут составлены десятки (если не сотни) других акафи­стов в честь Божьей Матери и святых. В отличие от Византии, в латинской традиции нет таких больших произведений: латинский чин требует значительно бо­лее строгой формы от тех текстов, которые включаются в богослужение. Поэтому есть такие песнопения, в том числе и выдающиеся, которые не могли быть включены в чин вечерни или утрени, а также не попали в состав мессы в качестве секвенций и т.д. Они, как правило, ис­пользуются только во время процессий. Великолепно такая процессия описана у Шатобриана в «Гении христи­анства». «Однажды, - пишет Шатобриан, - мне довелось стать свидетелем кораблекрушения. Выбравшись на бе­рег, матросы сбросили верхнюю намокшую одежду. Во время бури они дали обет Деве Марии. Они направились к маленькой часовне святого Фомы. Шествие возглавлял капитан; деревенский люд следовал по пятам за матроса­ми, распевая с ними Ave maris Stella». Знаменитое песно­пение Якопоне да Тоди Stabat Mater dolorosa тоже не вклю­чалось в богослужение, оно существовало как бы само по себе, для частных молитв во время Великого поста и Страстной недели. Только в XVIII веке Stabat Mater, на­писанная на рубеже XIII—XIV веков, а скорее, в послед­ней четверти XIII века, была включена в качестве сек­венции в мессу в день Семи скорбей Святой Девы 15 сен­тября. Это сделал Иннокентий IX в 1688 г.

Но существуют песнопения - и это основная масса из­вестных гимнов в честь Святой Девы, - которые занима­ют определенное место в богослужебном чине. Так Песнь Богородицы - Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге Спасе Моем или Magnificat anima теа Dominum - это обязательный элемент вечерни в латинском обряде. Римский Бревиарий (замененный в 1970 г. Папой Павлом VI Литургией часов) предписывал всем священ­никам читать в форме личной молитвы, а во всех мона­стырях обязательно совершать ежедневно, все службы богослужебного круга: утреню, laudes или «хвалы», часы, вечерню и completorium (повечерие). Нельзя не заметить в скобках, что этот суточный круг очень близок к тому, что сложился у греков и затем был принят на Руси.

Сама же книга (Римский Бревиарий) получила назва­ние от того, что достаточно большую ее часть составля­ют так называемые lectiones breves - краткие чтения, то есть маленькие фрагменты, объемом не больше чем в два-три стиха, выбранные из апостольских посланий или из пророков. Над этими чтениями предлагается ежедневно размышлять во время молитвы. Многочис­ленные рукописные бревиарии, в отличие от греческо­го Часослова, который достаточно рано приобрел стро­гую форму и был, если так можно выразиться, «канони­зирован», отражали не общецерковную традицию, но чин конкретного монастыря или конгрегации. Только в 1568 г. Папа Пий V издал, выполняя решение Тридентского собора, Breviarium Romanum, пользоваться которым было предписано всем без исключения като­ликам. При этом такие конгрегации, как, например, бе­недиктинцы, сохранили свою традицию, несколько от­личную от Римского Бревиария. Важно иметь в виду, что суточный круг греческого и, следовательно, славян­ского Часослова ориентирован на одни сутки, то есть каждый вечер читается 103-й псалом: Благослови, душе моя, Господа. / Господи, Боже мой, возвеличился ecu зело и т.д. Каждая утреня начинается всегда с шестопсалмия, кото­рое всегда состоит из одних и тех же псалмов. Каждая полуночница включает в себя 118-й псалом и т.д. В Рим­ском Бревиарии ситуация другая. Каждый день недели (притом, что схема суточного круга всегда остается не­изменной) для чтения во время того или иного богослу­жения предлагаются новые псалмы. В результате полу­чается не одна вечерня, а семь ее видоизменений. При этом вечерня (как и утреня и т.д.) всегда остается одной и той же по своей структуре.

Важно подчеркнуть, что на Руси Часослов и сегодня остается таким, каким он был тысячу лет назад, тогда как на Западе богослужебный суточный круг, зафикси­рованный в Римском Бревиарии, изменялся от века к веку, был реформирован после Тридентского собора, а затем при Урбане VIII и т.д. Даже написанные стихами гимны подвергались трансформации. В них заменяются слова, убираются целые строфы, а из нескольких строф двух или трех разных гимнов собирается новый. Логика здесь совершенно иная, нежели на Востоке, где культи­вируется стремление сохранить древний чин в неизме­ненном виде. Латинский чин трансформируется, но и здесь есть какие-то ключевые моменты, которые оста­ются неизменными. Так, например, каждый псалом зву­чит не сам по себе на утрене и на вечерне, но с антифо­нами. Порядок чтения псалмов может изменяться, из­меняются антифоны, но сам принцип остается.

К числу текстов, которые остаются раз и навсегда в бо­гослужении, относится Песнь Богородицы. Вечернее бо­гослужение уже две тысячи лет включает в себя песнь Magnificat - древнейший Богородичный текст, древней­шее песнопение в честь Марии Девы, вложенное в Ее собственные уста в Евангелии от Луки. В начале Евангелия от Луки говорится о том, как, восставши, Мириам пошла в нагорную страну, в город Иудин, и вошла в дом Захарии, и це­ловала Елисавету. И дальше, когда Елизавета восклицает: И откуда это мне, что пришла Матерь Господа моего ко мне, и т.д., а в ответ на ее слова Мария воспевает этот гимн: Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасе Моем. Если на Западе это элемент вечерни, то на христи­анском Востоке, в православной традиции, это тоже обя­зательный элемент, но утрени. Если на Западе гимн Magnificat поется с антифонами, которые меняются в за­висимости от дня недели и церковного календаря, то на Востоке он тоже поется с антифоном, будучи разбит на отдельные стихи (вполне на манер западного стихосло- вия), но только этот антифон всегда один и тот же - гимн Честнейшую Херувим.

В течение всей истории христианства Magnificat на христианском Западе звучал в переводе на латынь, кото­рый когда-то, на рубеже IV и V веков попал в Вульгату. Только во время Второй мировой войны будущему кар­диналу Агостино Беа, одному из самых талантливых би- блеистов XX века, было поручено сделать новый пере­вод псалмов на латинский язык. С этого времени Римский Бревиарий стал издаваться с новым переводом псалмов на латинский язык. Эксперимент оказался не вполне удачным. Рим возвратился сначала к старому пе­реводу псалмов на латынь, а затем вообще отказался от латыни. Современная Литургия часов издается на всех языках мира и редко где читается теперь на латыни.

Magnificat на латыни написан прозой, но прозой рит­мизованной, потому что, когда блаженный Иероним переводил поэтические тексты Священного Писания, он, вероятно, или пел эти строки про себя или каким-то образом проговаривал, но так или иначе придавал им особенное звучание и какой-то размер, который, разу­меется, плохо улавливается, как всегда размер в верлиб­ре. Не отступая от буквальной точности, он хотел, что­бы эти тексты звучали, как стихи. Поэтому в его текстах всегда очень много ассонансов, очень много аллитера­ций, то есть он повторяет один звук согласный, напри­мер, «л», в 148-м псалме: laudate еит sol et luna, laudate eum omnes stellae et lumen. Ничего подобного ни в греческом, ни в еврейском не было, а вот он насытил эти две строч­ки звуком [л]. Или знаменитый псалом 50-й, Miserere, ко­торый хорошо известен из музыки. Тут у Иеронима вез­де звучит «м»: miserere тег Deus secundum magnam misericor- diam tuam et secundum multitudinem miserationum tuarum dele iniquitatem meam (Помилуй меня, Боже, no великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое). Можно вспомнить и псалом 21-й, где содержится та строчка, что приводится в Новом Завете как восклица­ние Иисуса с Креста: Боже, Боже мой, вонми Ми, векую оставил Мя ecu - Deus Deus mens respice me quare me dereliquisti. Здесь трижды повторяется слог [ре]: respice, quare те dereliquisti и т.д. Можно наугад брать любой псалом или любой из гимнов, которые содержатся и в других кни­гах Ветхого Завета, как Песнь Моисея, например, из второй книги Пятикнижия - из Исхода: Поем Господу, ибо Он славно прославился, коня и всадника ввергнув в море. И вез­де у Иеронима будут аллитерации, будут ассонансы, бу­дут какие-то ритмические фигуры - это все уже он, очень начитанный античными авторами человек, отшельник, который жил где-то в окрестностях Вифлеема и в пол­ном одиночестве переводил Библию с еврейского и гре­ческого на латынь, внес в текст, который, как мне пред­ставляется, звучал в его сознании.

Magnificat- это именно такой текст: он, с одной сторо­ны, написан прозой, с другой стороны, он очень хоро­шо поется, потому что он содержит в себе какие-то вну­тренние ритмы. Magnificat anima теа Dominum et exultavit spiritus mens in Deo salutari meo quia respexit humilitatem ancillae suae ecce enim ex hoc beatam me dicent omnes generationes quia fecit mihi magna qui potens est et sanctum nomen Eius - Величит душа Моя Господа, и возликовал дух Мой о Боге, Спасителе Моем, что Он призрел на малость Рабы Своея, ибо отныне Блаженной будут называть Меня все роды, что сотворил Мне величие Сильный, и свято имя Его. Трудно сказать, кто из музыкантов не писал музыку к Magnificat, потому что Magnificat - это каждая вечерня. Ежедневно, во всех мо­настырях западно-христианского мира каждый вечер звучит Magnificat. К Magnificat прибавляются антифоны, которые каждый день меняются в зависимости от того, какая идет неделя после Пасхи, или после Рождества, память какого святого сегодня празднуется и т.д.

Имеет смысл обратиться и к более поздним гимнам в честь Богородицы, в честь Святой Девы, - в сущности, на Западе далеко не всегда употребляется термин Богородица, как правило, говорят все-таки Дева, la Vierge по-французски, Дева- Virgo, но в молитве Аве, Мария этот термин употребляется: Sancta Maria Mater Dei, orapro nobis peccatoribus - Святая Мария, Мать Божья, моли о нас греш- ных. В самом знаменитом, пожалуй, гимне в честь Святой Девы - Ave maris Stella Dei Mater alma atque semper Virgo felix caeli porta. Sumens illudAve Gabrielis orefunda nos in pace mutans Hevae nomen и т.д., Мария тоже называется Богородицей - Dei Mater alma. Есть хороший перевод на русский язык, сделанный С.С. Аверинцевым: О, Звезда над зыбью, Матерь Бога Слова, Ты во веки Дева, дверь небес Благая, знаменует "Ave" ангельского зова, грешной имя Евы, от грехов спаси нас. Здесь, переводя слова sumens illud Ave Gabrielis ore - при­емля это Ave из уст Гавриила, - Аверинцев оставляет сло­во Ave без перевода. Думается, что это блестящая на­ходка. Ибо здесь, в гимне, Ave не просто использовано в качестве обращения - оно процитировано. Оно напо­минает о евангельском тексте о Благовещении и о мо­литве Ave Maria. Что касается датировки этого гимна, то это неизвестный автор VI—VII века, это очень раннее для латинского Средневековья песнопение, прекрасное и очень раннее. Текст его впервые встречается в т.н. Codex Sangallensis - манускрипте IX в., хранящемся в на­стоящее время в Швейцарии в Сен-Галлене. Наличие Ave maris Stella в Сен-Галленском кодексе дает все основа­ния отвергнуть достаточно распространенную атрибу­цию, приписывающую этот гимн Бернарду Клервос- скому, который, как известно, родился в конце XI в. Есть основания приписывать этот гимн Венанцию Фортунату (умер в 609 г.) или Павлу Диакону (умер в 787 г.).

Что же касается тоже начинающегося со слова Аве мо­литвенного обращения к Богородице, которое извест­но всем как Аве, Мария, то у него довольно сложное, как это ни удивительно, происхождение. Потому что пер­вая часть практически такая же, как в греческом ангель­ском приветствии: Богородице, Дево, радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобою. Благословенна Ты в женах, и благосло­вен Плод чрева Твоего. И так же по-латыни: Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum. Benedicta tu in mulieribus et benedictus fructus ventris tui - только к этому ventris tui прибавлено Iesus. Таким образом, в середине молитвы оказывается имя Иисуса: benedictus fructus ventris tui и затем сразу это Iesus. «Имя Иисус, - говорит Иоанн Павел II в апостоль­ском послании "Розарий Девы Марии", - средоточие молитвы "Радуйся, Мария", оно словно связующее зве­но между первой и второй частью. Иногда во время по­спешного чтения этот центр теряется из виду, и вместе с ним - связь с тайной Христа, над которой размышля­ют в данный момент. Но плодотворное и выразитель­ное чтение Розария отличается именно акцентом на имени Иисуса и Его тайне».

Вот вторая часть молитвы: Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас грешников ныне и в час смерти нашей. Аминь, - довольно позднего происхождения, потому что ее первые слова: Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас грешников, - появляются не раньше XV века и содер­жатся в писаниях святого Бернардина Сиенского, кото­рый, возможно, сам прибавил к словам orapro nobis - мо­лись за нас - слово peccatoribus (грешников), придав, та­ким образом, молитве особенно покаянный характер. Бернардин жил в первой половине XV в. и скончался в 1444 г. Почти эта же формула - молись за нас ныне и в час смерти нашей. Аминь, - обнаруживается в бревиариях германского происхождения, датируемых XV веком. Молитва Ave Maria также фигурирует в том виде, в кото­ром она читается теперь и в котором она вошла в т.н. Angelus и в Розарий (молитву по четкам), в комментарии Джироламо Савонаролы, казненного, как известно, в 1498 г. Савонарола цитирует молитву в современном виде за исключением слова nostrae - нашей в словосоче­тании «и в час смерти нашей». В современном виде Ave Maria полностью приводится только в Римском Бревиарии 1568 г., изданном Пием V. С тех пор она была принята всеми и больше уже не трансформировалась.

Особенностью западного религиозного сознания яв­ляется его динамичность. Христиане Европы без вну­треннего отторжения соглашаются с тем, что вносятся изменения в богослужебные книги, изменяется чин мес­сы, трансформируются и редактируются древние мо­литвы и т.д. Возможно, это связано с тем, что догмати­ческие споры, которые, начиная с IV в., буквально со­трясали Византию, мимо христианского Запада прошли стороной. Западное сознание не видит в новом ничего опасного, еретического, тогда как христианский Восток всегда озабочен тем, не является ли та или иная новация отступлением от истины, предательством, ересью.

Начиная приблизительно с XI в., в Европе появляет­ся обычай читать молитву Ave Maria вечером во время колокольного звона. Этот обычай, практиковавшийся у францисканцев, с течением времени становится обще­народным и вырастает в специальный чин, который на­зывается Angelus. Здесь молитва Ave Maria соединяется с несколькими евангельскими стихами, и, таким обра­зом, получается небольшое богослужение в честь Марии, которое по первому его слову называется Angelus. Angelus читается на заре, в полдень и вечером, когда зво­нят колокола. Об этом обычае напоминает картина Жана Франсуа Милле «Анжелюс», где изображено, как крестьяне на поле стоят на коленях и молятся, услышав, как колокол зазвонил с колокольни их деревенской церкви - время читать Angelus. И сегодня в Ватикане Папа каждое воскресенье после воскресной мессы по­является в окне своего дворца и читает Angelus вместе со всеми, кто собирается в это время на площади Святого Петра. Angelus начинается словами: Ангел Господень возве­стил Марии, и Она зачала отДуха Святого - Angelus Domini nuntiavit Mariae, et concepit de Spiritu Sancto. И после этого читается или поется Ave Maria, gratia plena от начала до конца - nunc et in hora mortis nostrae. Amen. После этого - следующий стих из Евангелия, слова Марии, обращен­ные к Ангелу Гавриилу во время Благовещения: ессе ancilla Domini fiat mihi secundum verbum tuum - вот Я раба Господня, да будет Мне по слову Твоему. И снова Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum. После этого третий стих из Евангелия - из первой главы Евангелия от Иоанна: И Слово стало плотью и обитало с нами - et Verbum саго factum est et habitavit in nobis, и снова Ave Maria, gratia plena. Три раза звучит молитва Ave Maria, которая предваряется тремя стихами из Евангелия. А после этого восклицают молящиеся: моли о нас, Пресвятая Богородица, да удостоим­ся Христовых обещаний. И затем читается краткая молит­ва на латыни или на живом языке, которая завершает этот маленький богослужебный чин, совершенно авто­номный, не входящий в суточный круг Римского Бревиария, но повсеместно употребляемый в католиче­ском мире. Он читается везде, где бы ни находился че­ловек, и как бы обозначает зарю («альбу»[9]), полдень и вечернее время и напоминает о необходимости не­престанной молитвы, идея которой выражена в словах «бдите, на всяко время молящеся».

Эта же молитва Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum легла в основу богослужебного чина, опять-таки предна­значенного для частного богослужения. Появившись в XII веке благодаря святому Доминику, этот чин - мо­литва по четкам или Розарий - до такой степени укоре­нился в сознании христианина Запада, что без него не­возможно представить религиозную жизнь в католиче­ском мире. Молитва по Розарию представляет собой своего рода венок из роз для Богородицы. Розарий со­стоит из молитвы Отче наш - Pater noster, qui es in caelis - и десять раз прочитанной молитвы Ave Maria, в конце следует малое славословие: Слава Отцу и Сыну и Святому Духу - Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancto, - все это повторя­ется в таком порядке пять раз. Получается последова- ние из пятидесяти молитв Ave Maria - собирается венок из роз. Сообразно дням недели к каждому из пяти десят­ков этих молитв прибавляется meditatio или молитвен­ное размышление о той или иной Тайне в жизни Богородицы. Так в понедельник это Радостные Тайны - mysteria gaudiosa: воспоминание о Благовещении, когда Ангел сказал Марии: Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою, - первая Тайна; вторая Тайна - это воспомина­ние о посещении Марией Елизаветы, когда Мария при­ходит в горы со тщанием во град Иудов и вошла в дом Захарии, и целовала Елисавет, третья Радостная Тайна - это Рождество Христово; четвертая - Сретение, или пред­ставление во храм, Praesentatio, когда сорокадневного Младенца Иисуса приносят в храм и его благословляют Симеон-Богоприимец и пророчица Анна; наконец, пя­тая, последняя Радостная Тайна - это воспоминание о том, как 12-летний Иисус теряется в дни праздника Пасхи в Иерусалиме, и затем Иосиф и Мария находят Его через три дня в храме, где Он сидит среди учителей закона, спрашивает их, и все дивятся мудрости Его во­просов. А на вопрос Марии: Что же Ты сделал с нами? - Он отвечает: Разве вы не знали, что мне надлежит быть в том, что принадлежит Отцу Моему? Кроме того, могут быть еще Тайны, которые называются Славными - gloriosa. Это, конечно, Воскресение Христово; Вознесение; Пятидесятница или Сошествие Духа Святого на апостолов; Успение Пресвятой Девы или Assumptio (по-латыни это не совсем Успение от слова «сон», это - Взятие, Assumptio - от глагола assumere, который подчеркивает, что, в отли­чие от всех остальных умерших, Мария не осталась те­лом на земле, но была взята на небо телесно). Последняя из этих Славных Тайн - это Коронация Марии, по- французски Couronnement de Marie, увенчание Ее коро­ной, которую возлагают Ей на голову ангелы. На многих иконах (в том числе и на православных) изображается Святая Дева в короне - здесь прослеживается рецепция западного учения о короновании Марии. Есть еще Скорбные Тайны. Это, конечно, Гефсиманская молитва; бичевание Иисуса; венчание терновым венцом; несение Креста и смерть на Кресте. На понедельник приходятся Радостные Тайны, то есть Благовещение и т.д.; на втор­ник - Скорбные Тайны, mysteria dolorosa, на среду прихо­дятся Славные Тайны - Воскресение, Вознесение и т.д.; на четверг снова Радостные и т.д. И каждый день связан с теми или иными Тайнами. На субботу и на воскресе­нье, конечно, приходятся Славные Тайны.

Небезынтересно заметить, что в октябре 2002 г. Иоанн Павел II прибавил к этим трем группам Тайн чет­вертую, которую он назвал mysteria luminosa - Светлые Тайны. Совершенно невозможно себе представить, что патриарх Варфоломей в Константинополе или Алексий в Москве вдруг бы трансформировал какой-то традици­онный богослужебный чин. Все молятся по Розарию, нет такого верующего человека на католическом Западе, у которого бы не было четок, если не в кармане, то, во всяком случае, где-то дома, потому что ему подарили их на первое причастие или еще когда-то. Это молитва, давно ставшая традиционной. И, тем не менее, Иоанн Павел II трансформирует Розарий и вводит новую груп­пу Тайн, к которым он предлагает обращаться по чет­вергам. Светлые Тайны составили события, связанные с проповедью Иисуса: Крещение, брак в Кане Галилейской, начало проповеди и призыв к покаянию, Преображение и Тайная Вечеря, то есть учреждение та­инства Евхаристии. И эту реформу все приняли, потому что западное религиозное сознание, как уже было под­черкнуто выше, принимает новое, если чувствует, что это новое не изменяет духу христианства.

Нельзя не отметить, что комплеторий, или повечерие, всегда заканчивается антифоном или сравнительно кратким гимном - в честь Марии. Причем, в зависимо­сти от того, какое сейчас время года, антифоны эти бу­дут разными. Согласно традиции, которая ныне соблю­дается не слишком точно, в течение года поются четыре разных антифона (от начала Адвента и до Сретения - один, Великим постом - другой, на Пасху - третий и по­сле Пятидесятницы - четвертый). Молитва по Розарию тоже заканчивается пением антифона в честь Марии. Обычно пением этого же антифона заканчивается и мо­настырская трапеза, раньше после окончания мессы тоже всегда пелся антифон. В богослужении антифон зафиксирован только в одном месте - в конце комплето- рия, но при всем при том это очень распространенная молитва.

Поскольку церковный год на Западе начинается с пер­вого воскресенья Рождественского поста (на Востоке церковный год начинается с пасхальной утрени), пер­вый из антифонов звучит Рождественским постом, на Рождество и вплоть до праздника Praesentatio, то есть Сретения, которое празднуется 2 февраля. Этот анти­фон, скорее всего, написал монах, живший в XI веке в аббатстве Райхенау, в Германии, которого звали Герман Contractus, то есть Расслабленный или Калека (он стра­дал каким-то тяжелым заболеванием, возможно, дет­ским церебральным параличом). Им был написан ко­роткий гимн Святой Деве неожиданно античными гек- саметрами:

Alma Redemptoris Mater Quae pervia caeli Porta manes et Stella maris succurre cadenti Surgere qui curat populo Tu quae genuisti Natura mirante tuum sanctum Genitorem Virgo Prius ac posterius Gabrielis ab ore Sumens illud Ave peccatorum miserere.

Надо сказать, что не только Герман Расслабленный, но и Иоанн Дамаскин на Востоке тоже иногда писал гек- саметром и другими античными размерами, использо­вали гексаметр и другие византийские гимнографы. С.С. Аверинцев перевел этот антифон очень неплохо, тоже гексаметрами, правда, с привкусом славянизмов, которые больше напоминают о Византии, чем о запад­ном Средневековье:

О, Спасителя Матерь! Врата отверстые Рая Ты являешь Собой и Звезду Морей; так помилуй Падших людей, хотящих восстать, о Ты, что родила, Преодолев естество, Твоего Родителя дивно! О, Присносущная Дева, из уст Гаврииловых слово «Радуйся» внявшая встарь, умились о грешниках темных.

В этом антифоне сразу бросаются в глаза несколько цитат из более древнего гимна Ave maris Stella - о, Звезда над морем. Во-первых, Porta manesque pervia caeli: Porta manes, caeliporta - врата неба, это, конечно, Felix caeliporta, счастливая Дверь, г. вернее, счастливые Врата Неба. Цитата из Ветхого Завета - Быт 28:17: «Как страшно сие место! Это не иное что, как дом Божий, это врата небесные». И далее, Stella maris - это цитата из первой строки Ave maris Stella. Когда средневековые мореплаватели видели Полярную звезду, они вспоминали Богородицу, Которая, подобно Полярной звезде, выводит каждого на верную дорогу. Succurre cadenti - поспеши навстречу падающему, на­встречу тому, кто падает. И в конце, sumens illudAve-сно­ва цитата из второй строфы гимна Ave maris Stella - sumens illud Ave Gabrielis ore. Создавая этот новый гимн, Герман Расслабленный имел в виду древний гимн, который, ко­нечно, звучал в его памяти; с другой стороны, он вос­пользовался не современным хореем или распростра­ненной в его время амброзианской строфой: Jam solis ortu sidere, а древним гексаметром, который заставляет вспомнить о Гомере или о Вергилии. Антифон Alma Redemptoris Mater звучит, согласно Тридентскому чину, на­чиная с первого воскресенья Рождественского поста и вплоть до Сретения. Ключевыми словами этого гимна оказываются следующие: tu quae genuisti natura mirante tuum sanctum Genitorem (о Ты, что родила, преодолев естество, Твоего Родителя дивно); главная тема гимна - Рождество Христово.

Затем, между Сретеньем и концом Великого поста, звучит следующий антифон; он тоже, возможно, напи­сан Германом Расслабленным, хотя по рукописям изве­стен только с XII века. У Германа, вероятно, была страсть в текстах цитировать своих предшественников, песно­пения которых он слышал, любил и т.д. К его времени Акафист Богородице был уже переведен с греческого на латинский язык. Латинская рукопись Акафиста датиру­ется IX в.; она хранится в Bibliotheca Marciana в Венеции. Этот гимн по-русски начинается краткой песнью Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, за которой следуют 12 кондаков и 12 икосов с бесконеч­но повторяющимся словом радуйся (xaipe), которое, разумеется, взято из Евангелия от Луки. Первый икос по-славянски звучит примерно так: Ангел предстатель с небесе послан бысть рещи Богородице: радуйся, и со бесплот­ным гласом воплощаема Тя зря, Господи, ужасашеся и стоягие, зовый к Ней таковая: Радуйся, Еюжерадость возсияет; радуй­ся, Еюже клятва исчезнет; радуйся, падшаго Адама воззвание; радуйся, слез Евиных избавление; радуйся, высото неудобовос- ходимая человеческими помыслы; радуйся, глубино неудобозри- мая и ангельскима очима и т.д., а затем: радуйся, Невесто Неневестная. По-русски: Первый из ангелов был послан с не­бес, чтобы Богородице радость возвестить. И когда бесплот­ный вестник увидел, как Ты, Господь, принимаешь плоть, то замер в изумлении, взывая к Ней: Радуйся! Радость в Тебе вос­сияет! Радуйся! Проклятие в Тебе исчезает! Радуйся, к падше­му Адаму воззвание! Радуйся, Евиных слез утешение! Радуйся, высота, куда помысел не взойдет человеческий! Радуйся, глуби­на, куда взор не проникнет ангельский! и т.д. Надо сказать, что хотя по-славянски это не сохранено, но по-гречески в Акафисте в соседних строках рифмуется одно с другим почти каждое слово. Таким образом, текст этот почти полностью состоит из одних сплошных рифм и ассонан­сов, он действительно весь сияет и искрится. В практи­ке Православной Церкви в России этот текст использу­ется только по-славянски, по-русски его можно найти в Требнике, опубликованном Конференцией Католических Епископов России.[10] Опубликованный здесь перевод местами очень хорошо воспроизводит структуру и звучание греческого текста и может дать какое-то представление об оригинале. Под влиянием Акафиста Богородице Герман или кто-то из неизвест­ных его современников написал гимн, состоящий всего лишь из восьми строк:

Ave, Regina caeUrrum,

Ave, Domina angelorum,

Salve, radix, salve, porta,

Ex qua mundo lux est orta.

Gaude, Virgo gloriosa

Super omnes speciosa,

Vale, о valde decora,

Et pro nobis Christum exora.

Греческое x^ai-P^£ здесь два раза (в первой и второй строчке) передано как Ave, в третьей строчке два раза как Salve, то есть сначала радуйся, потом Salve - «привет Тебе» или тоже «радуйся», дальше - снова как радуйся, но только через глагол gaudere: Gaude, Virgo gloriosa; и потом как Vale. В результате, этот очень простой по форме текст начинает тоже искриться подобно сложнейшему и с точки зрения лексики, и по рифмам, и по синтаксису греческому Акафисту. Средствами русского языка пере­дать это мне представляется невозможным, поэтому предлагаю рабочий перевод: Ave, Царица небесная; Ave, Госпожа ангелов; Salve, Корень, Salve, Дверь, из которой миру явился Свет; Gaude, Славная Дева, Прекрасная больше всех; Vale, о весьма Прекрасная, и моли за нас Христа.

В число богослужебных текстов его ввел, вероятно, Папа Климент VI (1342-1352). К нему - как и к осталь­ным гимнам - присоединяется коллекта, открывающая­ся стихом: "Dignare те laudare Те, Virgo sacrata. R. Da mihi virtutem contra hostes Tuos". («Удостой меня славить Тебя, Дева священная. Отв. Дай мне силу против врагов Твоих»), По свидетельству Иеронима Стридонского, эти слова принадлежат Ефрему Сирину.

Затем начинается пасхальное время, когда в конце комплетория поется краткий гимн, который принадле­жит неизвестному автору, но, по преданию, написан Папой Григорием Великим (590-604). Предание пове­ствует, что в пасхальные дни 596 г. в Риме начался мор, и Папа, держа в руках образ Пресвятой Девы, написан­ный, как считалось тогда, евангелистом Лукою, пошел с процессией от Собора св. Петра к центру города и, проходя мимо стоящего на другом берегу Тибра мавзо­лея Адриана, услышал голоса ангелов, певших "Regina Caeli". Пораженный их пением, он громко довершил четверостишие строкой: "Ora pro nobis Deum. Alleluia!". В этот миг появился в небесах Михаил Архангел, вкла­дывающий меч в ножны, и эпидемия прекратилась. Именно с того момента замок получил имя Святого Ангела (Кастель Сант-Анджело). Однако же рукопис­ная традиция и, что не менее важно, наличие в тексте рифм позволяют датировать этот гимн лишь периодом IX-XII вв.; один из известнейших авторов этого време­ни - Папа Григорий V (996-999), которому и приписы­вается авторство этого антифона.

Согласно преданию, от Ангелов Григорий Великий услышал первые три строчки антифона: Regina caeli laetare, alleluia Quia quern meruisti portare alleluia, Resurrexit sicut dixit alleluia, ora pro nobis Deum, то есть Царица Небесная, радуйся, - Аллилуйя, - ибо Тот, Которого Ты удостоилась но­сить во чреве Твоем, - и снова Аллилуйя - воскрес из мертвых, как и предсказал: Resurrexit sicut dixit - последняя строка представляет собой цитату из Евангелия (Мф 28:6) - Аллилуйя", затем следует заключительная строчка, кото­рую прибавил уже сам Папа Григорий I к тому, что слы­шал от Ангелов: Моли Бога о нас - ora pro nobis Deum. Этот антифон поется от Пасхи до Троицы.

И, наконец, последний антифон: он звучит от Трои­цы в течение всего года до начала Рождественского по­ста, то есть все лето и осень, - это Salve, Regina, Mater misericordiae, vita, dulcedo et spes nostra, salve, ad Те clamamus, exsules filii Hevae, ad Те suspiramus, gementes et flentes in hac lacrimarum valle, Eia ergo Advocata nostra и т.д. Он также переведен на русский язык С.С. Аверинцевым: Радуйся, Царица, Матерь милосердия; Жизнь, и веселие, и упование наше, Радуйся! Это верлибр, здесь нет строгого ритма и нет рифм: к Тебе прибегаем мы, горькие чада Евы, к Тебе воздыхаем, изливая слезы в сей плачевной юдоли. Ей, Заступница наша! на нас милосердия склони взоры, и Христа, благословенный Плод оный чрева Твоего, яви нам по скончании сроков земного нашего странствия; златая, благая Мария святая!

Относительно последнего восклицания этого гимна (О clemens, о pia, о dulcis Virgo Maria - о, Сладостная, - dulcis Virgo - Сладостная Дева Мария) некоторые источники утверждают, что его добавил к уже распространенному в его время антифону святой Бернард Клервосский, ко­торого часто называют doctor mellifluus, т.е. «доктор медо­точивый». Будучи апостольским легатом в Германии, он услышал, как в Шпейерском соборе поют этот гимн, пал на колени и воскликнул: "О clemens, О pia, О dulcis Virgo Maria!"- считается, что с тех пор эти слова присоедине­ны к гимну и завершают его. Однако эти слова встреча­ются в древней рукописи, которая старше, нежели гер­манская миссия Бернарда.

По поводу слова dulcis (сладкая) нужно отметить, что в средние века, как и в древности, не знали, что такое сахар; поэтому прилагательное сладкий имело несколько иную семантику. Греческое yXvKve, и латинское dulcis не звучит слащаво, как русское сладкий, - оно звучит каким- то особым образом, напоминая о сладости плода, и поэ­тому есть, скажем, у святого Бернарда знаменитый гимн: Jesu dulcis memoria - сладостная память о Иисусе, сладостная мысль о Иисусе. Отсюда и греческий канон Иоанна Евхаитского, обращенный к Иисусу Сладчайшему, и до­статочно многочисленные случаи употребления слова dulcis применительно к Богородице в латинской гимно- графии. Сладчайшим (dulcissimus) называется Иисус и в молитвах Амвросия Медиоланского, написанных еще в IV веке. При этом Аверинцев, обладая исключитель­ным чувством языка, убрал из своего перевода антифо­на Salve Regina слово dulcis, считая, что по-русски оно придаст тексту чуждый ему оттенок.

Об авторстве этого антифона тоже идут споры; сей­час принято считать, что и его написал Герман Калека, однако есть и другие гипотезы - так иногда авторство Salve Regina приписывается Адемару де Монтейлю, епи­скопу города Ле-Пюи (умер в 1098 г.), апостольскому ле­гату, сыгравшему важную роль в организации и проведе­нии Первого крестового похода.

Пасхальный антифон Regina caeli laetare - Царица Неба, радуйся, - кончается словами Ora pro nobis Deo - Молись за нас Богу - Ora pro nobis. И вот эти слова - Ora pro nobis - со­ставили основу для одной из наиболее распространен­ных Богородичных молитв. Это Лоретанская литания, которая получила название loretana в честь городка Лорето, куда, согласно средневековой легенде, Ангелы перенесли домик Марии из Назарета. А современные исследователи все-таки установили: по всему похоже, что это действительно домик с Ближнего Востока. И оказалось при исследовании рукописей, что Ангелы были не крылатые, а это была семья греческих купцов, которые носили прозвище Ангелы. И вот они, эти Ангелы, перенесли домик Богородицы из Палестины в Лорето. Есть копия такого домика в Кракове у капуцинов, где во дворе стоит статуя Падре Пио. Она так и называется, эта улица, - Лоретаньска, от слова Лорето. Так что нео­бязательно ехать туда - можно доехать до Кракова и по­смотреть на этот замечательный домик Богородицы. Тем более что там такой добрый старец падре Пио, бронзовый, стоит у входа в эту маленькую церковь, там очень хорошее настроение охватывает посетителей.

Так вот, литания напоминает чем-то акафист, потому что она состоит из повторяющегося ora pro nobis - молись за нас, и обычно читается первая часть строки и поется ora pro nobis. Литания всегда начинается словами: Кирие, элейсон, Христе, элейсон, Кирие, элейсон, то есть Господи, по­милуй, Христос, помилуй, Господи, помилуй; Христос (еще раз), услышь нас, Christe audi nos, Christe exaudi nos, Pater de caelis, Deus, miserere nobis... Отец небес, Бог, помилуй нас, и т.д. И затем: Mater Christi, ora pro nobis - Мать Христова, молись за нас. Mater divinae gratiae, ora pro nobis, - Мать божествен­ной благодати, молись за нас; Mater purissima, ora pro nobis - Мать Чистейшая, молись за нас; Mater castissima, ora pro nobis; Mater inviolata, ora pro nobis; Mater intemerata, ora pro nobis; Mater amabilis, ora pro nobis; Mater Creatoris, Mater Salvatoris - Мать Создателя, молись за нас; Мать Спасителя, молись за нас; Дева чистейшая, молись за нас; Дева почитаемая, молись за нас; Virgo praedicanda, Virgo potens, Virgo clemens, - самые разные определения, и всегда or a pro nobis.

Интересно, что в ежедневной практике католическо­го богослужения XIX и начала XX века во многих дере­венских приходах было принято, что священник служит мессу про себя, он не произносит ни одного слова вслух; все, что написано в миссале, он произносит про себя, включая чтение Евангелия. Есть французский термин messe basse - тихая месса, а в это время прихожане поют литанию. Значит, кто-то возглашает: Mater amabilis, - и все отвечают: ora pro nobis; Mater admirabilis, - и все от­вечают: ora pro nobis-, Mater divinae gratiae, - и все вместе: ora рт nobis, - а месса совершается про себя. Вот есть та­кой обычай. Но надо сказать, что, кроме этой литании лоретанской, есть еще литания Имени Иисусову - более позднего времени, потому что эта литания появилась, вероятно, тоже под влиянием акафиста, переведенного на латынь когда-то на рубеже X—XI—XII веков, не позже, а уже более поздняя литания, современная, написанная в XIX веке, - литания Святому Сердцу. Есть литания Иосифу, есть литания Михаилу-архангелу, есть литания Всем Святым, такая же, с обращением ora pro nobis к каж­дому святому: молись за нас. Эта литания входит в состав вечернего богослужения в преддверии Пасхи. Таким об­разом, можно сказать, что это тоже целый богослужеб­ный жанр, представляющий собой аналог славянских акафистов, потому что на сегодняшний день литаний написано, наверное, 20 или 30. Их было когда-то две - литания лоретанская и литания Имени Иисусову, затем прибавилась - Святому Сердцу. Но теперь литания Святому Сердцу уже, конечно, старая, а за XX век напи­саны десятки литаний на всех языках мира.

Всем известен гимн Stabat Mater dolorosa Juxta crucem lacrimosa Dum pendebat Filius, Cuius animam gementem Contristatam et dolentem Pertransivit gladius. О quam tristis et afflicta Fuit ilia benedicta Mater Unigeniti. Он написан, как «Божественная комедия» у Данте, - терцинами: dolorosa - lacrimosa, - рифмуются две строчки, а у тре­тьей здесь нет рифмы, и далее тоже рифмуются две строчки, т.е. первая со второй и четвертая с пятой: dolorosa - lacrimosa; gementem - dolentem, а третья gladius рифмуется с шестой Filius. Afflicta - benedicta, а в следую­щей терцине - dolebat и videbat, inclyti, рифмуемое с Unigeniti. Текст знаменитый: все, начиная с музыкан­тов XIII века и заканчивая Перголезе, писали на эти слова свои музыкальные произведения. Но интересно то, что сам автор Якопоне да Тоди написал два гимна: Stabat Mater dolorosa и Stabat Mater speciosa: Стояла Мать скорбящая и Стояла Мать прекрасная, speciosa. В гимне Stabat Mater dolorosa- стояла Мать скорбящая Juxta Сгисет lacrimosa - у Креста, полная слез. А во втором гимне - Juxta fenum gaudiosa.

Juxta Сгисет - у Креста; Juxta fenum - у охапки сена;

lacrimosa - полная слез, gaudiosa - радостная; там -

Dumpendebat Filius - когда висел Сын на Кресте, здесь -

Dumjacebat Parvulus - когда лежал Младенец.

То есть один гимн посвящен стоянию Богородицы у Креста, второй гимн - стоянию Ее у яслей с только что родившимся Иисусом. И дальше: Cuius animam gementem Contristatam et dolentem Pertransivit gladius - чью душу сте­нающую, gementem, и contristatam et dolentem, печальную и скорбную, пронзил меч - pertransivit gladius. Это как Симеон-Богоприимец говорит в Евангелии от Луки: меч пронзит Твою душу, Тебе будет больно. Так вот, Ее душу пронзил меч, а здесь Cuius animam тоже, но уже не gementem - стенающую, a gaudentem - радующуюся, и не contristatam et dolentem - печальную и страждущую, a laetabundam et ferventem - полную веселия и горения. Тоже pertransivit - пронзил, но не gladius, a jubilus - лико­вание: пронзило ликование. О quam tristis et afflicta - О, как печальна и несчастна! - Fuit ilia benedicta Mater Unigeniti - была эта благословенная Мать Единородного. Во вто­ром гимне: О quam laeta et beata - О, как радостна и бла­женна! Там - как печальна и несчастна; здесь - о, как ра­достна и блаженна! Fuit ilia immaculata - была эта Непорочная. В первом гимне - эта Благословенная, а здесь - Непорочная; и там и здесь Mater Unigeniti - Мать Единородного; Quae maerebat et dolebat ~ как горевала и страдала; quae gaudebat et ridebat - как радовалась и улы­балась; Pia Mater dum videbat - Благочестивая Мать, когда видела, - а здесь Exsultabat cum videbat - и веселилась, ког­да видела; Nati poenas inclyti - муки, poenas, висящего Славного Сына, а здесь Nati partum inclyti - Рождество, partum, Славного Младенца, Рождение Славного Младенца. Quis est homo, Qui поп Jleret? - есть ли человек, который не заплачет? - а здесь: Quisquam est qui поп gauderet? - есть ли, кто не возрадуется? Christi Matrem si videret - если увидит Мать Христову, - это одинаково и там, и здесь. In tanto supplicio - в такой мольбе - в гимне Stabat Mater dolorosa, и in tanto solatio - в таком утешении - в гимне Stabat Mater speciosa.

Кажется нам, когда мы сравниваем эти два гимна, что они как отражение один другого в зеркале, но в совер­шенно разной мотивации. Полон скорби гимн Stabat Mater dolorosa - действительно полон скорби, более скорбного песнопения, наверное, нет на белом свете. В Великую пятницу, когда в Колизее совершается чин «стояние Via Crucis - дорога Христова», то по частям по­ется гимн Stabat Mater. Не случайно все помнят десятки Stabat Mater, которые действительно больно слушать, на­столько эта проникающая в душу скорбь передана в са­мих этих стихах. Есть неполный и без рифм перевод В.А. Жуковского на русский язык, и есть полный и с рифмами замечательный перевод поэта Эллиса - Льва Львовича Кобылинского. Эллис - это псевдоним. У него есть сборник стихов, который называется «Стигматы». Потом Эллис уехал в Швейцарию, там стал католиче­ским священником, но еще в начале века он прекрасно переводил латинские гимны. «Стигматы» были переиз­даны в Томске несколько лет назад. Этот прекрасный перевод Stabat Mater dolorosa с рифмами, абсолютно точ­но соответствующий латинскому подлиннику, - это дей­ствительно какой-то такой филологически-поэтический подвиг Эллиса. Если же обратиться ко второму гимну, то Stabat Mater speciosa действительно полон радости, хотя состоит почти из того же материала, что и Stabat Mater dolorosa: одно прилагательное заменено на другое - по­хожее по форме, противоположное по смыслу; одно причастие заменено на другое - похожее по форме, про­тивоположное по смыслу. Он весь соткан из антонимов к предыдущему, причем грамматические формы оста­лись теми же: прилагательные, причастия, глаголы в imperfection, в прошедшем незаконченном. То есть с точ­ки зрения формы - просто одни слова заменены на дру­гие, с другим значением, с той же грамматикой; с точки зрения содержания - совершенно разные гимны. Это какая-то часть средневековой культуры, для которой действительно элемент паззла играл очень большую роль - вот это надо иметь в виду. Собирались фрагмен­ты: то, что они читали, то, что они пели, то, что они переживали, - но этот паззл приобретал какую-то удиви­тельную целостность в результате. Как это получалось - я сказать не могу. Наверное, это и есть тайна поэзии. Наверное, это есть тайна искусства.

Есть тема, о которой говорят как о моменте разногла­сий между Западом и Востоком. Это - Непорочное Зачатие. Но есть такая молитва в славянском Часослове, которая всегда читается во время Великого поста: «Нескверная, Неблазная, Нетленная, Пречистая»... и так далее. Разве это не соответствует латинскому сло­ву Immaculata, что значит «непорочная»? Само это сло­во, вернее, аналогичные ему греческие прилагательные составляют саму сердцевину того, что мыслит о Пре­чистой православный Восток. Только на Западе это осмыслено в виде догмата, а на Востоке исповедуется в песнопениях, и - более того - Восток всегда протесту­ет против догматического оформления этого древнего учения. На самом же деле, что в западном богословии присутствует эксплицитно, сформулированно, в вос­точном живет, как правило, имплицитно, скрыто: в пес­нопениях, в живой традиции, но без догматического оформления.

«Вера в личную безгрешность Богоматери в Право­славии, - пишет о. Сергий Булгаков в книге «Купина не­опалимая», изданной в Париже в 1927 г., - есть, так ска­зать, благоуханное курение, молитвенное облако, сгу­щающееся из фимиама благочестивого Ее почитания в Церкви». И в самом деле, Преблагословенная и Пре­чистая Дева именуется в молитвах как «Нескверная (аатнАе), Неблазная (apoAuvxe), Нетленная (acpSoQe), Пречистая (axQcrvxe), Чистая» (ayvr|) и т.п. Или, как говорит Дидим Александрийский, del xai 6ia navxax; apcopo^ naqQevoc,, т.е. «всегда и присно Непорочная Дева»... Все эти эпитеты, которыми награждается Богородица, начинаются с префикса «а-», т.е. «не-» - это, если так можно выразиться, апофатическая марио- логия христианского Востока, цель которой показать, что Святая Дева никоим образом не причастна ни греху, ни скверне, ни пороку, ни тлению, ни какой бы то ни было нечистоте. Все эти прилагательные сродни латин­скому immaculate,...

В то же время это облако эпитетов, сгущающееся из благочестивого почитания Святой Девы в Восточной Церкви, обладает одной в высшей степени важной ха­рактеристикой. Эти эпитеты неприложимы ни к кому другому - ни к кому из святых ни при каких обстоятель­ствах. Это те похвалы, которые усвояются только Святой Деве. «Если задать себе вопрос, что именно означает, как нужно выразить на богословском языке силу и смысл такового почитания, - говорит о. С. Бул­гаков, имея в виду догмат 1854 г. о Непорочном Зача­тии, - тогда напрашиваются такие или подобные догма­тические формулы». И далее: «Однако таковые форму­лы, неизбежные при богословствовании, доселе остаются в Православии на положении частных бого­словских мнений... в данном случае, как и во многих других, Церковь, содержа истинное почитание Богоматери, а следовательно, и заключающееся в нем правильное учение, не приступала к догматическому выявлению этого учения».

Virgo per gratiam ab omni integra labe peccati - Дева, благо­датью избавленная от всей скверны греха - (Ambrosii in Ps. cxviii expositio, 1255) - эта формула святого Амвро­сия Медиоланского очень точно отражает характер адогматического учения о Богородице на христиан­ском Востоке. Амвросий заимствовал это учение у Оригена. Вот как говорит о Святой Деве этот вели­кий христианский мыслитель в проповеди на Евангелие от Луки, сохранившейся в латинском переводе Иеронима: «Ангел приветствовал Марию новым выра­жением (novo sermone), которое я не смог найти нигде более в Писании. Ведь это, что он говорит, - Ave, gratia plena, что по-гречески звучит как K£XocpiTOJ\ievr\, - сло­во, которое я не припоминаю, чтобы читал его где- либо еще в Писании. Это приветствие адресуется одной лишь Марии»...

Дуне Скот по прозванию doctor subtilis, а также doctor Marianus - последний и самый оригинальный предста­витель золотого века средневековой схоластики и в не­которых отношениях предвестник иного мировоззре­ния - в Париже в 1305 г. защитил докторскую диссерта­цию, в которой отстаивал изначальную непорочность Пресвятой Девы (Immaculata Conceptio). Исторически до­стоверно, что парижский факультет признал доводы Д. Скота настолько убедительными, что тогда же поста­новил требовать впредь ото всех, ищущих ученой степе­ни, клятвенного исповедания веры в Непорочное Зачатие. Это было за пять с половиной веков до провоз­глашения этого догмата Папою Пием IX.

Месса Рождественского сочельника (24 декабря) слу­жится вечером, что вполне соответствует и византий­ской традиции, согласно которой литургия этого дня начинается с вечерни. После мессы, согласно Римскому Бревиарию, начинается собственно Рождественская утреня. Спаситель наш Возлюбленный родился сегодня, возра­дуемся - Salvator noster dilectissimus hodie natus est: gaudeamus, - так начинает свою проповедь в день Рождества Христова, включенную в латинский Бревиарий, Папа Лев Великий. В Римском Бревиарии (в современной Литургии часов этого нет!) эта проповедь на середине прерывается антифоном О magnum mysterium, где гово­рится о том, как животные увидели родившегося Господа, лежащего в яслях. Далее прославляется Мария Дева, чрево Которой блаженно, ибо в нем Она носила Сына Великого Отца. Далее: Ave, Maria, gratia plena, - пер­вые слова молитвы. Когда же проповедь заканчивается, антифон Sancta et immaculata продолжает тему прослав­ления Девы Матери: «Какими прославлю Тебя похвала­ми, не знаю, ибо Того, Кого не могли вместить Небеса, Ты понесла во чреве». А далее продолжается молитва Ave, Maria: благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего - benedicta Ти in mulieribus et benedictus fructus ventris Tui. Богородица, о Которой в проповеди Льва Великого еще не было сказано ни слова, здесь, к концу утрени, как бы выступает на первый план. Завершается утреня пе­нием гимна Те Deum laudamus, который обычно называ­ется песней Амвросия Медиоланского, где также упоми­нается Святая Дева.

Таким образом, в центре внимания молящегося сна­чала оказывается только Риег, то есть Младенец, а потом и Mater, Его Мать, совсем как в той формуле, что пять раз повторяется во второй главе Евангелия от Матфея - «Младенец и Матерь Его».МАРИАМ[11]

«При Кресте Иисуса стояли Мать Его и сестра Ма­тери...», - так в Евангелии от Иоанна (19:25-27) описыва­ется тот момент, когда уже на Голгофе, буквально за не­сколько мгновений до Своей смерти, Иисус из Назарета, «увидев Мать и ученика, тут стоящего, которого любил», сказал Своей Матери: «Жено! Се сын Твой», а потом уче­нику: «Се Матерь твоя». Умирая, Он думает о том, что бу­дет с Матерью. «А туда, где молча Мать стояла»... - так напишет потом, в тридцатые годы XX века об этом Анна Ахматова. Всего лишь одной стихотворной строчкой она нарисует образ, напоминающий по степени своей близо­сти к евангельскому повествованию «Пьету» или «Опла­кивание Христа» - скульптурную группу, которую ровно 500 лет тому назад изваял Микеланджело Буонарроти для Собора святого Петра в Риме.

«А туда, где молча Мать стояла»... Билась и рыдала Мария Магдалина, окаменел от горя любимый ученик - евангелист Иоанн, а Она... просто молча стояла у Креста. В одном слове сказано всё: «молча», как только мать мо­жет стоять рядом с умирающим сыном.

Stabat Mater dolorosa Мать скорбящая стояла juxta Crucem... при Кресте...

Этими словами начинается средневековый латин­ский гимн, обращенный к Той, кого христиане назвали Пречистой и Преблагословенной Приснодевой, Всепетой Матерью, Невестой Неневестной и Бого­матерью. Средневековый поэт, как потом это же сдела­ет Анна Ахматова, практически ничего не прибавил к Евангелию, он только подчеркнул самое главное: Она просто стояла у Креста, Она была рядом до последнего мгновения. Была рядом. И тогда, посмотрев на Мать, Ее умирающий Сын сказал, глазами указывая на ученика: «Жено, се сын Твой». Он не просто позаботился о Матери, Он (не случайно Евангелие не называет этого ученика по имени, но только подчеркивает, что он был любимым!) ясно сказал и Ей и всем нам, каждому и каждой, что теперь Она будет Матерью уже не только Ему одному, но и каждому из тех, кто хочет быть Его уче­ником или ученицей. С Креста, в момент величайших страданий, Иисус сказал об этом и просто и предельно ясно. Так началось Ее всемирное материнство.

В дни после Пасхи в Иерусалиме, когда, как рассказы­вает книга Деяний Святых Апостолов, «все они едино­душно пребывали в молитве и молении» (1:14), и Она была вместе с учениками. А затем? В Новом Завете об этом ничего не говорится, но Священное Предание (это слово, обозначающее ту истину, что передается из рук в руки и из поколения в поколение, неслучайно пишет­ся с большой буквы!) - Предание, воплощенное в древ­них иконах и в церковных песнопениях, - говорит нам о том, что затем Ее место среди учеников становилось все более важным. И до - и после Ее кончины, в кото­рой ученики увидели не смерть, но «бессмертное Успение» или «преставление к жизни», не уход из жиз­ни, а только лишь переход от видимого пребывания сре­ди них к невидимому, но не менее реальному.

Понять, а вернее, почувствовать, что это значит, осо­знать, что это такое - Ее невидимое присутствие, - нам помогают Ее иконы, древние и написанные совсем не­давно. Разными мастерами, в разных странах, в разные эпохи. Владимирская, Казанская, Смоленская, Иеруса­лимская, «Утоли моя печали», «Всехскорбящих Радость»- на Руси; Ченстоховская - в Польше; Остробрамская - в Литве; Болонская и Madonna delle grazie - в Италии; Лурдская - во Франции; Фатимская - в Португалии; и мно­гие, многие другие. Вот как писал об этом замечательный современный поэт Семен Липкин:

Когда Ты в городе родном В Успенской церкви за углом Явилась мне году в двадцатом, Казалось, будто Ты пришла Из украинского села С Ребенком, в голоде зачатом.

Когда Казанскою была, По озеру не уплыла, Где сталкивался лед с волнами, Но над Невою грозовой И Ты сама, и Мальчик Твой Блокадный хлеб делили с нами.

Когда Сикстинскою была, Казалось, будто два крыла Есть у Тебя, незримых людям, И Ты навстречу нам летишь И Свой полет не прекратишь, Пока мы есть, пока мы будем...

Что такое Ее присутствие и помощь, защита и под­держка, помогают понять и церковные песнопения - не только их слова, но и напевы. Мне вспоминается подмо­сковная деревня Кривцы, расположенная на дороге, что ведет в Рязань и далее на восток России, начало августа, раннее утро, маленькая белоснежная церковь на высо­ком пригорке, праздник в честь Одигитрии или Путеводительницы... Это было лет тридцать тому назад. В самом начале семидесятых годов. Старичок-священ­ник, двадцать или тридцать старушек и я, студент Московского университета, - все мы стоим на коленях, а лучи восходящего солнца, еще косые, свежие и чуть те­плые, играют на серебряных окладах старых икон. Тонкою струйкой дым поднимается из кадила, и пахнет свежим хлебом - только что испеченными просфорами.

Мы собрались здесь, у Ее иконы, задолго до начала обедни, чтобы просто всем вместе прочитать акафист с его бесконечно повторяющимися (словно звон коло­колов над утреннею рекою) «радуйся» и помолиться. И чувствуется, что Она где-то тут, совсем рядом и вместе с нами. «Радуйся, твердое веры утверждение. Радуйся, светлое благодати познание. Радуйся, Звезды незаходи- мыя Мати. Радуйся, заре таинственного дне»...

А что было до этого? Как начиналось все еще продол­жающееся и ныне Ее служение? Мария или, точнее, Мариам жила в галилейском городе Назарете на самом севере Палестины. Это было две тысячи лет тому назад, в те годы, когда в Риме правил подчинивший себе Египет и Ближний Восток император Август - знаменитый пле­мянник Юлия Цезаря, хилый, но властный человечек, мраморные статуи которого украшают античные залы лучших музеев мира. Юная девушка, она готовилась выйти замуж за человека по имени Иосиф, когда Ангел возвестил Ей, что Она «обрела благодать у Бога» и ско­ро родит Сына, Которого назовет именем Иисус, что на еврейском языке означает «Бог спасает».

Вскоре после этого Мария отправляется «в горняя со тщанием, во град Иудов», как говорится об этом в сла­вянском тексте Евангелия, то есть поспешно идет в на­горную часть страны. Туда, где живет ее родственница Елизавета, которая тоже ждет ребенка. «Благословен плод чрева Твоего... И откуда мне сие, да приидет Мати Господа моего ко мне?» - восклицает Елизавета, увидев Марию, Которая не понимает, что означают эти слова. А Елизавета продолжает: «Когда голос приветствия Твоего дошел до слуха моего, взыграл младенец радост­но во чреве моем. И блаженна Уверовавшая, ибо совер­шится сказанное Ей от Господа». Вот и все, что мы знаем о тех месяцах, когда Мария под сердцем носила Иисуса. Евангелие выхватывает из тьмы веков один момент, все­го лишь несколько минут встречи у порога дома, где жи­вет Елизавета, и предлагает нашему вниманию, если так можно выразиться, нарисованную словами икону. Читая этот рассказ, мы видим, как обнимают друг друга Мария и Елизавета, которая чувствует, как бьет от радости нож­ками еще не родившийся младенец - будущий Иоанн Креститель. Тот самый, кто будет тридцать лет спустя, перед самым началом проповеди Иисуса, призывать всех жителей Иудеи к полному духовному обновлению. Мы видим, с какой любовью целует Елизавета Марию, и осознаем, что в том и заключается чудо Евангелия, что оно дает нам возможность прикоснуться к реальности тех событий, которые в нем описываются.

Далее Новый Завет рассказывает о том, как во время переписи, которая была устроена по приказу Августа, Иосиф с Марией приходят в Вифлеем, где и родился Иисус. В яслях для скота, ибо им не хватило места в го­стинице. С того дня прошло две тысячи лет, но и теперь, хотя, казалось бы, цивилизация ушла далеко вперед, в Святой Земле далеко не всем паломникам удается оста­новиться в отеле - многие ночуют под открытым небом. Проходит несколько дней (быть может, два или три ме­сяца, но точно этого никто не знает), и Иосиф с «Мла­денцем и Марией, Матерью Его», как многократно гово­рится в Евангелии, вынужден, спасаясь от царя Ирода, бежать в Египет. Ирод хочет убить Младенца, ибо боит­ся, что Тот станет царем в Иудее, как сказали ему об этом пришедшие откуда-то с Востока, возможно, из Вавилона, волхвы или маги. Узнав об опасности, Иосиф прямо но­чью, не дожидаясь утра, сажает Марию с Младенцем на осла и уходит из родного города.

О том, как жило Святое Семейство в Египте, в Новом Завете не рассказывается, ибо вообще о жизни Иисуса здесь говорится очень мало. Однако христианские от­шельники, жившие с IV века н.э. в Египте, рассказывали друг другу, что, попав в Египет, Иосиф с Марией и Младенцем был вынужден провести первую ночь в не­знакомой стране прямо под открытым небом, укрыв­шись между лапами огромного Сфинкса. Того самого, что и ныне привлекает внимание каждого, кто оказыва­ется в Гизе близ пирамид Хеопса, Хефрена и Микерина. Увидев Младенца Иисуса, каменный Сфинкс, как гласит сложившаяся среди монахов-пустынников, живших в египетской пустыне, легенда, улыбнулся. Но посколь­ку Сфинкс был из камня, то улыбка застыла на его ка­менных устах навсегда. И хотя нам понятно, что камен­ный Сфинкс улыбался и раньше, с того самого момента, когда он был сооружен египтянами в третьем тысячеле­тии до н.э., но эта легенда удивительно правдива. Правдива, поскольку передает нам ту радостную и осо­бенную атмосферу, в которой жили древние монахи, везде и во всем ощущавшие следы присутствия в реаль­ной жизни Иисуса и Его Матери Марии. Не случайно прекрасное стихотворение об этом написал некогда поэт, скрывавшийся под псевдонимом «К.Р.», дядюшка царя Николая II, которого в жизни звали Константин Константинович.

Выражение «Младенец с Матерью Его» повторяется в начале Евангелия от Матфея пять раз. Как своего рода призыв к его читателю вглядеться в Ее словесное изобра­жение. Именно отсюда, от этих страниц Евангелия, надо начинать историю иконы пречистой Девы Марии с Младенцем на руках. Владимирской, Казанской, Ченстоховской. Женщина на Востоке всегда живет не­заметно. Поэтому Мария в Евангелии не произносит почти ни слова. Ее присутствие в Новом Завете, если можно так сказать, не изображается, но отражается в тех притчах, что Иисус рассказывал ученикам. Такова, например, притча о закваске, где Он говорит о том, как женщина берет закваску и кладет ее в три меры муки, так что вскисло все тесто. С этой закваской Он сравни­вает Царство Небесное, которое, подобно закваске, из­меняет саму жизнь. Откуда мог знать Иисус, как кладет хлопочущая на кухне женщина в тесто закваску, когда на­чинает печь хлеб? Это предельно ясно. Годами почти ежедневно Он видел, как делала это Она, Его Мать, Пречистая Дева... А в чьих руках видел Он ежедневно иголку, чинившую Его одежду? Вот откуда приходит в Евангелие фраза о том игольном ухе, через которое не пройдет верблюд... И так далее.

На браке в городке, что называется Кана Галилейская, куда Мария была приглашена вместе с Иисусом и Его учениками, Она, указывая на Своего Сына, говорит не только прислужникам, разносившим угощения во время брачного пира, но, наверное, и каждому из нас: «Все, что Он скажет вам, то сделайте»...

Толкователи всегда подчеркивают, что это последние слова Марии в Новом Завете. Больше Она, великая мол­чальница и молитвенница, на страницах Евангелия не произнесет ни слова. Это - Ее главное обращение ко всем нам... К чему призывает Она тех, кого у Креста Своего Сына, в самый страшный и трудный миг Своей жизни, Она приняла как детей? Она зовет нас делать то, что скажет Он, то, чего ждет от нас Иисус и к чему нас зовет в Своем Евангелии...

 

ЭСХАТОЛОГИЯ ВЛАДИМИРА СОЛОВЬЕВА И ПЕРВОСВЯЩЕННИЧЕСКАЯ МОЛИТВА ИИСУСА[12]

Слово «апокалипсис» в секулярном языке сегодняш­него дня употребляется как правило в выражениях типа «пугать апокалипсисом», «уберечь землю от апокалип­сиса» и т.д. Апокалипсис - всемирная катастрофа, в ре­зультате которой погибает цивилизация, человечество, сама планета сгорает или взрывается, и затем кончается все. Такое значение этого слова появилось не сегодня; было бы разумно назвать его романтическим, ибо еще Ф.И. Тютчев, как известно, писал:

Когда пробьет последний час природы, Состав частей разрушится земных, Все зримое опять покроют воды И Божий лик отобразится в них.

Для Вл. Соловьева, в отличие от большинства его со­временников, апокалипсис не является катастрофой (в сегодняшнем понимании этого слова!). События, о которых Господь говорит в Евангелии (см., например, Мф 24:1-44; Мк 13:1-37; Лк 21:5-38), - это, безусловно, ко­нец (у Мф. стихи 13, 14); но в каком смысле этого слова? ТёАод в греческом языке соответствует не французско­му terminus или fin, а слову accomplissement. TeAog - конец не в смысле «крах», - это завершение. «Я прославил Тебя на земле, совершил дело, которое Ты поручил Мне исполнить», - говорит Иисус в Своей Первосвященнической молитве (Ин 17:4). «Совершил» - греч. теЛе laxrac;. ТМо<; Иисуса - это не крах Его дела, а торжество, вхож­дение в славу: «Ныне прославился Сын Человеческий, и Бог прославился в Нем» (Ин 13:31 и далее). ТеЛо<; че­ловечества - это тоже вхождение в славу. Как говорит апостол Павел (1 Кор 15:20-28): «Христос воскрес из мертвых, первенец из умерших. Ибо, как смерть через человека, так через человека и воскресение мертвых. Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут, каж­дый в своем порядке: первенец Христос, потом Христовы, в пришествие Его. А затем конец, когда Он предаст Царство Богу и Отцу, когда упразднит всякое на­чальство и всякую власть и силу. Ибо Ему надлежит цар­ствовать, доколе низложит всех врагов под ноги Свои. Последний же враг истребится - смерть. Потому что все покорил под ноги Его. Когда же сказано, что Ему все по­корено, то ясно, что кроме Того, Который покорил Ему все. Когда же все покорит Ему, тогда и Сам Сын поко­рится Покорившему все Ему, да будет Бог все во всем».

Но есть в евангельском рассказе место, которое не может не вызвать ужас у читателя. «Восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и зем­летрясения по местам. Все же это - начало болезней» (Мф 24:7-8). Если таково начало, то каково же будет про­должение? - спросит читатель и будет прав. Быть может, именно отсюда и проистекает тот ужас, который мы ис­пытываем перед концом. А беда тем временем гнездится всего лишь в неправильном переводе. По-гречески здесь сказано: apx¹! co&ivcov, т.е. начало, но не болезней и бо­лей вообще, а болей рождения. Здесь раскрывается та же тема, что и в Евангелии от Иоанна (16:21): «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир». Речь идет, таким образом, не о бедствиях, в которых погибает ста­рое, а о тех мучениях, в которых рождается новое, - не о конце, но о начале. И это прекрасно знает Вл. Соловьев, когда, заключая «Краткую повесть об антихристе», го­ворит, что она «имела предметом не всеобщую катастро­фу мироздания, а лишь развязку нашего исторического процесса, состоящую в явлении, прославлении и круше­нии антихриста» (Вл. Соловьев. Три разговора. М., 1991. С. 187).

ТёЛос; в истории человечества - это осуществление его единства (не политического, культурного или на­ционального, не религиозного даже, а полного, или троического), того единства, о коем молится Иисус в Первосвященнической молитве (Ин 17:21-23): «Да бу­дут все едино; как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они будут в Нас едино... да будут едино, как Мы едино. Я в них, и Ты во Мне; да будут [они] совершены (TExeAeiajpevoi от теЛод) воедино». Замечания о том, что есть это единство, у Вл. Соловьева можно найти в «Оправдании добра» (гл. 19, особенно § 7), путь же к такому единству лежит через мир, но не через тот мир, который нам «мир дает» (Ин 14:27), ачерез мир Христов. Мир Христов, - говорит по этому поводу Вл. Соловьев, - «основан на том разделении, что Христос пришел при­нести на землю, именно на разделении между добром и злом, между истиной и ложью; и есть дурной, мирской мир» (Три разговора, С. III). Последний способен при­вести только к видимым формам единства и, наоборот, увести бесконечно далеко от единства подлинного.

Окончательное единство человечества описано апо­столом в цитированном выше месте Первого послания к Коринфянам. При этом, однако, последние слова при­веденного текста: «да будет Бог все во всем», - не могут не поставить нас перед вопросом: а не растворится ли тогда личность в Боге? Растворится и, таким образом, исчезнет. Тогда это будет концом, но не вхождением в полноту, а прекращением бытия индивида, его гибе­лью. Это будет не accomplissement, a terminus для человече­ства, иными словами, как раз то, чего так боится сегод­ня секулярное сознание.

Как ответить на этот вопрос? Осуществленное един­ство человечества мы вместе с Иисусом называем

Царством Небесным. Но там, как мы знаем из церков­ных песнопений в чине погребения человеков, «лица святых, Господи, и праведницы сияют яко светила». О Царстве в Евангелии от Матфея (13:45-46) рассказана и следующая притча: оно уподоблено «купцу, ищущему хороших жемчужин, который, найдя одну драгоценную жемчужину, пошел и продал все, что имел, и купил ее». Итак, Царство подобно купцу, а каждый из нас, грешни­ков, - драгоценной жемчужине. Этой притчей утверждает­ся абсолютная уникальность каждого человека для Царства Небесного, где личность не растворяется, но, напротив, начинает сиять, как лицо Моисея. Залог это­го - то место, которое занимают в Церкви святые. Об этом у Вл. Соловьева говорится в «Оправдании добра» (гл. 19, § 8. С. 508 в изд. 1988 г., Т. I): «Поскольку в церкви все сообразуется с абсолютным целым, все кафолично, в ней падают все исключительности племенных и лич­ных характеров и положений общественных, падают все отделения или разобщения и остаются все разли­чия, ибо благочестие требует принимать единство в Боге не как пустое безразличие и скудное однообра­зие, а как безусловную полноту всякой жизни».

Абсолютное целое, выраженное в евангельской фор­муле «да будет все едино», реализуется в таинстве Евхаристии. В целом соловьевская эсхатология - чисто евангельская и воскресная. Здесь нет ничего своего; как истинно христианский мыслитель, он ничего не изо­бретает, ничего не придумывает, он лишь проявляет, подчеркивает и высвечивает то, о чем говорит и, глав­ное, что делает в Евангелии и через Свое Евангелие Иисус. Соловьевская эсхатология не есть ожидание ан­тихриста, это чаяние Царства Божьего, которое грядет в силе; в ее сердцевине лежит не катастрофа, а абсолют­ное единение человечества в Боге: «Совершенное един­ство и святость - в Боге; в мирском человечестве - рознь и грех, объединение и освящение - в церкви, примиряю­щей и согласующей раскаявшийся и греховный мир с Богом» («Оправдание добра». Там же).

В течение всей своей жизни, от «Чтений о Богочеловечестве» (1878) вплоть до «Трех разговоров» (1900), Вл. Соловьев страшился, более того, его приводило в ужас христианство без Христа. Не так давно один из­вестный актер сказал в телевизионной передаче: «Я ате­ист, но православный атеист». Христианин, однако, ве­рит не во что-то, но в кого-то, не в христианство, но в Христа. Наука же приучила человека ориентировать­ся на что-то, не на личность, а на факты, явления и про­явления тех или иных процессов в виде фактов. Следуя не за Христом, а за наукой, мы начинаем видеть в эсха­тологии анализ знамений конца. Главное место в том, что секулярная культура называет теперь словом «апо­калипсис», начинают занимать «войны, военные слу­хи..., глады, моры и землетрясения по местам» (Мф 24:6-7), тогда как главное здесь в другом - в том, что в Писании названо пришествием или присутствием (греч. napouaia) Сына Человеческого. Оно осущест­вляется через Церковь. Это Вл. Соловьев знает и посто­янно доводит до своего читателя.

 

Часть II

НИЧЕМ НЕ ВООРУЖЕННАЯ СМЕЛОСТЬ

МУЧЕНИЧЕСТВО КАК ФЕНОМЕН[13]

«Начинался не календарный - настоящий - двадца­тый век», - говорит Анна А. Ахматова в «Поэме без ге­роя». Быть может, одна из дат, с которыми можно свя­зать это его «настоящее» начало, - это 1 декабря 1916 го­да, когда в Алжире был убит брат Шарль де Фуко, французский монах, живший в пустыне в полной нище­те и одиночестве среди туарегов, изучавший их язык и в полной тишине молитвенно читавший Евангелие. Был убит вовсе не потому, что был христианином, но только из-за того, что его убийцы думали, что в своей хижине он прячет оружие.

Можно ли назвать его смерть мученической? Ведь у мучеников первых веков всегда был выбор. Каждый из них был волен остаться в живых при условии, что он от­речется от своей веры, или же не отречься умереть и именно поэтому умереть. У брата Шарля этого выбора не было. Как-то ясно то, что двадцатый век начался с 1914 года, с началом Первой мировой войны, или с октября 17-го года. Об этом можно спорить. И о Шарле де Фуко вспоминается потому, что это был человек осо­бенный, из «рода нашего», как по преданию сказала Богородица, указав на преп. Серафима кому-то из его учеников. Именно о брате Шарле задумываешься, по той причине, что это был человек Евангелия, настоящий «ученик», если вспомнить о первом самоназвании хри­стиан, о котором говорится в «Деяниях». Французский офицер, ставший монахом и ушедший в пустыню не в пе­реносном, но в самом прямом смысле этого слова.

Осень 2001 года, и, конечно же, «не календарный, а на­стоящий», XXI век и новое вообще тысячелетие началось 11 сентября 2001 года, когда в двух благополучнейших го­родах планеты - Нью-Йорке и Вашингтоне - за какие-то несколько минут погибли тысячи людей. Одна или две женщины успели позвонить домой по телефону, чтобы сказать своим мужьям, что любят их. И всё. Запись одно­го из таких звонков, сохранившуюся на автоответчике, услышал весь мир, о другом мне просто рассказал муж по­гибшей. Казалось, что такое не может быть правдой. А ведь кто-то продумал, организовывая эти теракты, аб­солютно все, все до мельчайших подробностей.

Такое под силу не горстке бандитов, не пятерым озве­ревшим террористам, но только серьезнейшей и бле­стяще функционирующей и, скорее всего, государствен­ной структуре. Увы, но это именно так. И стоит органи­зация такого теракта бешеных денег. Бюджет обычного хорошо развитого европейского государства такого бы не потянул. Но там, где есть деньги, что рождаются из ничего - от торговли нефтью и «наркотою», там оказы­вается возможным все.

Как не хочется, чтобы бомбы падали на Кабул! Но по­чему тогда талибы отказываются выдать Бен-Ладена ми­ровому сообществу? Да и не в одном этом человеке дело, потому что их действительно много, но при этом, и это особенно страшно, мир их не знает ни в лицо, ни по именам. Это не нацисты, о которых нам было известно абсолютно все, а какие-то невидимки, анонимно дей­ствующие и поставившие себя вне мирового сообще­ства. И вот перед лицом этой опасности мир начал объ­единяться. Россия и Америка, христиане разных испо­веданий, иудеи и мусульмане, буддисты, индуисты и так далее, верующие и неверующие, консерваторы и социал- демократы, - все мы оказались в одной лодке.

Но сегодня даже такое объединение, но без примене­ния силы, скорее всего, не принесло бы результатов, по­тому что террористов нужно не просто остановить, но остановить как можно быстрее. А переговоры с ними не­возможны. Но сила, даже употребленная по римскому принципу vim vi repellere licet, то есть «на силу позволено отвечать силой», все-таки являет собой что-то не вполне христианское... Правда, сегодня мы видим и то, что, по сравнению с предыдущими эпохами, применение воен­ной силы сводится к минимуму. И это, быть может, самое большое достижение человечества за всю его историю, но возможным это становится, только когда весь мир объединяется. В конечном итоге, объединяется в люб­ви - к жизни и к человеку, а следовательно, и к Богу.

У тех, кто погиб 11 сентября, не было выбора, их не спрашивали, что они выбирают: жизнь или веру; да и ве­рующими среди них были далеко не все. Не было такого выбора и у других (за крайне редким исключением) му­чеников XX столетия. В России жертвы сначала красно­го террора (при Ленине), а затем ГУЛага (при Сталине и его продолжателях), жертвы нацизма в Германии, включая тринадцатилетнюю Анну Франк и всех евреев (а их было шесть миллионов!), кто встретил смерть в га­зовых камерах Освенцима и в других лагерях смерти, выбирать не могли, у них не было вариантов - их просто уничтожали, не спрашивая, каков их собственный вы­бор. Их просто убивали. Царь Николай, казалось бы, от­рекся от престола именно для того, чтобы сохранить жизнь своим детям, но все равно вся царская семья была расстреляна: и у них тоже не спросили, выбирают ли они этот путь - их просто поставили к стенке.

Эдит Штайн стала христианкой и католической мона­хиней, казалось бы, изменила своему еврейству и, с точ­ки зрения ее родных, крестившись, предала веру отцов, но и она была арестована и отправлена в газовую камеру как еврейка, и так далее... Рауль Валленберг боролся с нацизмом, а погиб в советских застенках, а большин­ство репрессированных при Сталине партийцев и воен­ных были наивернейшими «солдатами партии», безбож­никами и сталинистами, и попали «под статью» лишь потому, что представляли не реальную, но лишь потен­циальную опасность для режима, быть может, выделя­ясь умом или негибкостью, какими-то нравственными принципами, может быть, прямотой или какими-то еще качествами. Людей типа Фед. Фед. Раскольникова (Ильина), сознательно выбравшего путь противостоя­ния Сталину, среди них было катастрофически мало.

А жертвы массовых репрессий в Китае, при Мао и позднее, включая тех студентов, что были расстреля­ны на площади Тян-ан-мынь? А убитые в Камбодже при Пол-Поте, в Руанде и Уганде при Иди Амине? А в Афга­нистане при Кармале Бабраке и Наджибулле? На Кубе, в северной Корее и так далее. Все они мученики, то есть torturati или tortures - в том смысле, что их мучили, терза­ли, безжалостно и жестоко убивали, они vittime или victimae- значит, «жертвы», но... Именно в этом контек­сте нельзя не вспомнить о том, что русским словом «му­ченик» переводится греческое «мартис» рартис; - сви­детель; «мученичество» - это «мартирион» papxupiov, то есть «свидетельство», это та невооруженная и ничем (кроме веры!) не защищенная смелость, что порою при­водит на плаху. Martin- это свидетели. Причем свидете­ли не просто жестокости своих палачей, но правоты своего исповедания.

Мартин Лютер Кинг в Мемфисе 4 апреля 1968 года был убит, поскольку его ненасильственный протест ве­рующего против расизма, его христианский гандизм был для тех, кто защищал право на расизм в США, не­сравненно более опасен, чем любые другие выступле­ния черных. Борьба черных против расизма до Кинга была почти всегда, во-первых, достаточно агрессивна по форме, и, во-вторых, направлена против белых. Кинг сумел и полностью отказаться от агрессивности и придать своей борьбе подлинно евангельский харак­тер, но главное, начисто исключить из своей програм­мы, из своей проповеди, из своего мировоззрения, тот момент, который всегда так или иначе, но служил на пользу расизму - неприятие белых американцев, их ци­вилизации, образа жизни, и непременное желание ви­деть в них врагов.

Мечта, или dream, как он сам говорил, Мартина Лю­тера Кинга заключалась в том, чтобы черные и белые увидели друг в друге братьев и взялись за руки. Он во весь голос заговорил не о любви черных друг к другу, но о любви черных к белым, о любви вне зависимости от того, кто есть кто; парадоксальная заповедь о любви к врагам в деле Кинга, быть может, впервые в истории одержала потрясающую победу. И поэтому не случайно, что сегодня Кинг воспринимается как праведник не только черной, но всей Америкой - его служение (бла­годаря его христианству и его пламенной вере) пере­росло борьбу за права черных и против всего того, что их ограничивало. Оказалось, что Кинг боролся в рав­ной мере и за тех, и за других...

Однако свой выбор он сделал, но только не в день сво­ей смерти, а намного раньше. Тут вспоминаются притчи о работниках в винограднике и о десяти девах из Евангелия от Матфея. Рауль Валленберг тоже сделал вы­бор, и опять-таки задолго до дня своей смерти; фигу­рально выражаясь, стал работником не одиннадцатого часа, но тем, кто был послан в виноградник с утра или около третьего часа. Или Дитрих Бонхёффер, который мог бы просто вести себя достойно, но тихо, как это сде­лали многие его друзья. В сущности, этот же выбор сде­лал и о. Александр Мень, но опять-таки задолго до своей смерти.

Каждый из них мог бы остаться жив. Этот выбор - вы­бор, сделанный заранее, - не ведет неминуемо к смерти, как это было в первые века христианства... Он только де­лает ее весьма близкой, возможной, реальной... Так Андрей Блум (будущий митрополит Сурожский Антоний) в годы Второй мировой войны тоже сделал выбор, уйдя в Сопротивление в оккупированной Франции, но остал­ся жив, хотя и рисковал, и мог бы вполне быть расстре­лянным или попасть в концлагерь, как мать Мария или о. Димитрий Клепинин. Будущий митрополит не только выдавал справки о состоянии здоровья, что давали воз­можность лицам, их получившим, избежать вывоза на ра­боты в Германию, но и фабриковал такие рентгеновские снимки, на основании которых можно было понять, что эти люди действительно больны туберкулезом, которого немцы очень боялись и поэтому старались держаться как можно дальше от туберкулезных больных.

Эдит Штайн вполне могла уехать в Латинскую Аме­рику. Да и брат Шарль тоже мог просто вернуться во Францию... Брат Христиан и его собратья, монахи-трап­писты из Алжира, убитые несколько лет тому назад ис­ламистами, и их застреленный епископ - монсиньор Клаври... Они, в общем, тоже могли уехать во Францию или уцелеть, оставаясь в Алжире. Но они сделали свой выбор и стали работниками третьего или шестого часа. Поэтому они - настоящие мученики.

А жертвы тоталитарных режимов? Допустим, студен­ты, погибшие на площади Тян-ань-мынь во времена Мао, - могли не выходить на площадь, но врачи, про­фессора, буддийские монахи, а вместе с ними и священ­ники всех христианских исповеданий, а рядом с ними... и просто партийные работники, вполне убежденные в гениальности идей Мао Цзэдуна, - все были уничтоже­ны просто так. У них не спрашивали, хотят ли они жить, и не предъявляли им никаких условий, при соблюдении которых они не были бы казнены.

А в России после революции? Убивали всех подряд без суда и следствия. И тех, кто был готов сопротивлять­ся новой власти, как Николай Гумилев, и тех, кто вооб­ще не задумывался над проблемою большевизма. А «тетя Варюша», мать моей старой приятельницы Александры Павловны Боженко, расстрелянная прямо на перроне у дверей поезда, в котором она просто ехала, то ли к де­тям, то ли куда-то еще, - расстрелянная лишь за то, что в ее паспорте было указано, что она графиня? А те рус­ские, которых Черчилль выдал Сталину после войны? Их расстреливали всех подряд прямо на пароходах, пря­мо в территориальных водах Великобритании... А Холокост? Евреи в годы нацизма... Тысячи убитых детей, в том числе и новорожденных...

Все они - как вифлеемские младенцы. И не случайно поэтому Православная Церковь 29 декабря[14], а Католи­ческая - 28-го, отмечают день памяти святых младенцев, в Вифлееме убиенных. Они называются по-гречески nepioi (vr|moi), а на латыни infantes, то есть «не говоря­щими», еще не научившимися лепетать по-детски са­мые простые слова, они - innocentes (невинны), они - bambini, то есть «малыши»... Они не были крещены, у них еще не могли сформироваться никакие убежде­ния. Но именно к ним Церковь отнесла древнее проро­чество Иеремии: «Рахиль плачет о детях своих и не хо­чет утешиться, ибо их нет». Рахиль, словно мать Родина, оплакивает своих детей и «не хочет» (подчеркивает пророк!) утешения, «яко не суть», - говорится далее по- славянски как-то бесконечно просто, но до предела определенно: ибо их нет! Воистину Слово Божие «острее меча обоюдоострого».

«Яко не суть» - это значит «их нет», это значит, что их отобрал у Родины и раздавил безжалостный и безликий тоталитаризм, Рахиль не хочет утешиться, ибо такую смерть принять и объяснить невозможно, они ведь, эти младенцы, не имели в сердцах и в своих намерениях аб­солютно ничего против кого бы то ни было. Их было, как указывает византийская традиция, «четырнадцать тысяч». Понятно, что такого числа детей «от двух лет и нижайше» просто не могло быть в маленьком Вифлееме и его окрестностях, - отсюда становится ясно, что чис­ло имеет символическое значение, оно говорит о массо­вости такого явления, как убиение невинных, как ре­прессии, которые всегда обрушиваются не на единиц, а на тысячи и даже на миллионы.

Этот день (28 или 29 декабря), который всегда наступа­ет сразу после Рождества, в те дни, когда еще зажигаются свечи на елках и праздник продолжается, был избран непозднее, чем в V веке, о чем свидетельствует Петр Хризолог, был избран для того, чтобы и мы, подобно Рахили, не забывали о том, как убивает невинных всякий тоталитарный режим. Помня о младенцах из Вифлеема, мы помним обо всех убиенных - убитых просто так, без обвинения, без какого бы то ни было «состава преступле­ния», убитых просто так, по той причине, что это было нужно режиму. Даже Борис и Глеб были убиты из-за того, что Святополк видел в них конкурентов.

А вифлеемские младенцы (и тогда, и в наше время) при­говариваются к смерти просто так - как тетя Варюша, как Анна Франк, как дети из чешского города Тарезина - всего лишь для того, чтобы крови пролить побольше. А.Д. Саха­ров как-то раз сказал (не знаю, записана эта мысль им или нет), что Сталин убивал всех подряд, включая вернейших своих соратников, только для того, чтобы все время под­держивать в стране атмосферу ужаса и страха.

В отличие от «вифлеемских младенцев», мученик всегда вступает в конфликт (так было и в первые века!) - и не просто со злом, но со злом, воплощенным в практи­ке и законодательной базе того или иного политическо­го режима. Вот почему такой чисто духовный по сути своей феномен как мученичество всегда теснейшим об­разом связан с политикой, с политической жизнью, с историей. При этом мученик всегда предлагает непо­литический выход из политической ситуации, борется не с режимом, но со злом, в этом режиме укоренившим­ся. Где-то здесь проходит водораздел между мучениче­ством святого и простым политическим убийством. К тому же, политические убийства почти всегда совер­шаются теми, кто противостоит власти, - по большей части, анонимно (достаточно вспомнить о том, как были убиты Джон Кеннеди, Улоф Пальме или Альдо Моро). Мученика же убивает власть (все равно кто: император Диоклетиан, Иоанн Грозный или Сталин) - власть, пу­скай безбожная и жестокая, но внешне легитимная, власть или ее представители, вроде Малюты Скуратова, задушившего митрополита Филиппа (Колычева).

Мученик практически никогда не бывает одиночкой... Его всегда окружают люди, в том числе и другие мучени­ки. И не случайно именно многофигурные иконы с глубо­кой древности являют нам образ мученичества. В окру­жении мученика оказываются самые разные люди - не­счастные маршалы Блюхер и Тухачевский, или чекист Михаил Кедров и т.д., - люди, которые сами пролили реки крови (сначала участвуя в репрессиях, а потом сами став их жертвами). Вот оно - трагическое окружение но- вомучеников российских: Елизаветы Федоровны, митро­полита Серафима (Чичагова), епископа Серафима (Звездинского) и других.

Были среди них и священники, дававшие показания против своих собратьев, назвавшие имена многих и по­служившие причиной их ареста; то ли они думали, что их за это помилуют, то ли просто не выдержали и слома­лись... Святыми их назвать нельзя, но разве они не та­кие же жертвы режима, как и все остальные? И потом нельзя забывать о том, что в других условиях эти люди, тогда пошедшие на сотрудничество с режимом, были бы праведниками... «Рахиль плачет о детях своих и не хо­чет утешиться...»

Пораженный лютой проказой праведный Иов в ответ на слова своей жены, которая предлагает ему похулить Бога и умереть, произносит следующую фразу: «Ты гово­ришь, как одна из безумных; неужели мы доброе будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?» (Иов 2:9- 10). Это значит, что и зло от Бога? И вообще - откуда в мире зло, в противостоянии которому мученики становятся святыми? Если Бог всеблаг и любит нас, то как же Он до­пускает это зло? Нередко нам кажется, что Бог наказывает. Есть даже присловие: «Бог наказал». Но Бог ведь не без­жалостный демон, чтобы так ужасно наказывать, чтобы наказывать страшными болезнями детей за грехи их роди­телей, чтобы наказывать убивая, чтобы наказывать чело­вечество войнами, тысячами и миллионами смертей.

Если Бог не безжалостный демон, то как тогда Он все это допускает? Неужели может Он нас так жестоко наназывать или просто взирать на жизнь da I'alto soglio, то есть с «высокого престола Своего», как говорит Торква- то Тассо в самом начале своей поэмы, - терпеливо и рав­нодушно? И спокойно терпеть все то, что происходит в мире вокруг нас? Терпеть 11 сентября, чуть ли не еже­дневные взрывы в Израиле и другие ужасы? Или Он ве­дет Себя так, как делает иногда это строгий учитель? Нет, это тоже невозможно! Если Бог безжалостен, то действительно права жена Иова, когда советует ему по­хулить Бога и умереть. Как тут не вспомнить Вольтера. «Как мог Бог создать эту страшную клоаку несчастий и преступлений? Предполагается, - говорит Вольтер, - что Бог могущественен, справедлив и благ, мы же видим со всех сторон безумие, несправедливость и злобу. Поэтому люди предпочитают отрицание Бога тому, что­бы Его проклинать». При этом сам Вольтер в Бога ве­рил, хотя и говорил, что предпочитает верить в Бога не всемогущего, и пусть ограниченного в Своих возможно­стях, но благого.

Мы видим, сколько в мире беды и горя, но почему-то чувствуем, что источник у этого горя не Бог. Вместе с тем, объяснить происхождение зла в рамках христиан­ской доктрины невозможно. И тысячу раз прав Вольтер, когда говорит, что причиною атеизма для многих стано­вится именно то зло, торжество которого мы здесь и там видим вокруг себя. Однако вопреки всему и, прежде все­го, вопреки очевидности, мы каким-то образом чувству­ем в мире Божье присутствие.

Именно чувствуем. Ибо очень часто ничего не знаем об этом, а зачастую и просто забываем, что Бог присут­ствует в этом трудном мире, как и обещал Он устами Иисуса: «Я остаюсь с вами во все дни до скончания века» (Мф 28:20). Мы именно чувствуем это, не зная, и пони­маем не умом, но сердцем, что Господь разделяет с нами любую нашу беду во всей ее полноте. Он с нами там, где плохо. И это - главное. Спускаясь вместе с нами, словно в ад, в глубины нашей беды и нашего отчаянья, Он и вы­водит нас из этих глубин, даруя нам мудрость и терпе­ние. Как изображается это на пасхальной иконе «Со­шествие Спасителя во ад»...

Что же касается происхождения зла, то главное - по­нять, что доминанта наших отношений с Богом - не логи­ка, а любовь. Бог не учит и не наказывает, но любит. «Традиционная западная теология, - пишет Эрих Фромм, - пытается высказывать суждения о Боге. Предполагается, что я могу познать Бога мышлением. В мистицизме же, являющемся логическим следствием монотеизма, попытка познать Бога рационально отвер­гается и заменяется переживанием единения с Богом, при котором для знания о Боге не остается ни места, ни необходимости». Если это так, то, «говоря, что Бог - му­дрый, сильный, благодатный, мы опять-таки подразуме­ваем, что Это - некое существо; самое большое, что мож­но сделать - это сказать, чем Бог не является, то есть на­звать негативные признаки: можно говорить, что Он не ограничен, не несправедлив, не недобр. Чем больше я знаю о том, чем Бог не является, тем больше я знаю о Боге», - говорит Фромм, ссылаясь на Маймонида. Мы же можем к этому наблюдению Эриха Фромма добавить всю без исключения восточно-христианскую традицию так называемого апофатического богословия. Поэтому нельзя говорить, что Бог попускает зло. Можно только утверждать, что Он не имеет со злом ничего общего.

Не можем мы (хотя постоянно именно это и делаем!) и представлять историю как арену, на которой борются Добро со Злом, Ормузд с Ариманом, свет со тьмою и так далее. Увидеть в Зле антагониста Добра - значит отка­заться от монизма, стать дуалистом, по-манихейски до­пустить, что Зло является таким же изначальным при­знаком бытия, как и добро, то есть своего рода анти- Богом. Но что же такое зло? Если Бог всегда созидает, Он - Творец или Зиждитель, Creator, то зло может только разрушать, разваливать, убивать, подвергать разложе­нию и так далее. В нем нет никакой (пусть даже со зна­ком минус) созидательной силы. Оно - исключительно разрушительно.

Зло (и тут мне снова придется сослаться на Фромма) - это всегда некрофилия, то есть «страстное влечение ко всему мертвому, больному, гнилостному, разлагающему­ся; одновременно это страстное желание превратить все живое в неживое, страсть к разрушению ради разру­шения». Зло можно сравнить с тем зловонием, что на свалке исходит от помойных куч. Зло всегда, употребляя образ Гумилева, «дурно пахнет».

Злу, если мы будем понимать его вместе с Фроммом именно так, противостоит не Добро, то есть Бог, но жизнь - та самая жизнь, которую Бог как «Сокровище благих и жизни Податель» дает всему живому. Гитлер по­шел на смерть ради смерти, потому что все, что состав­ляло его мир, к этому моменту уже рухнуло, - мученик, наоборот, идет на смерть не ради смерти, но ради жиз­ни, ради того, чтобы другому человеку было лучше. Так Мать Мария (Скобцова) попала в нацистский концла­герь, потому что в оккупированном Париже спасала ев­реев от голода и смерти; святой Максимилиан Кольбе вошел в газовую камеру, чтобы спасти жизнь другого узника, потому что у того была большая семья; Мартин Лютер Кинг был убит именно за то, что в сердцах чер­ных и белых американцев стремился зажечь любовь друг ко другу, и так далее.

Бог в христианстве являет Себя миру не в сильном вихре, раздирающем горы и сокрушающем скалы, не в землетрясении и не в огне, как прямо говорится об этом в рассказе о пророке Илье и том богоявлении, что было пережито им на горе (3 Цар 19:11-12), а в веянии тихого ветра, но главное - в предельной слабости и бес­помощности... Сначала в виде беспомощного Младенца, а затем в виде не менее беспомощного Страдальца, рас­пятого и умирающего на Кресте: и в том и в другом слу­чае именно эти дни - главные в церковном календаре (Рождество и Пасха!) для любого христианского испо­ведания. Но в этой слабости, как восклицает апостол Павел, совершается сила Божия.

Мученики почитаются христианами примерно так же, как в античные времена греки почитали своих геро­ев. Однако если герой выходит всегда победителем (Персей убивает Медузу, Беллерофонт - Химеру, Геракл - лернейскую гидру, стимфалийских птиц, немейского льва и т.д., а Тесей - Синиса и Прокруста, то мученик формально заканчивает жизнь как побежденный - за веру его непременно убивают его палачи. Культ античного героя - это всегда культ силы, прежде всего, мускульной. Культ мученика - это культ чистоты души и невооружен­ного бесстрашия.

Герой, пускай освобождая людей, но всегда приносит смерть другим, - мученик не боится только смерти соб­ственной, другим он приносит жизнь, «умирая за други своя», как говорится в Евангелии. Главное в мучениче­стве как в свидетельстве (итальянское martirio) - выбор. Выбор служить другим, принося им добро, выбор, кото­рый связан с чистой верой и поразительным бесстра­шием, ничем не вооруженной смелостью. Но есть и дру­гое мученичество (по-итальянски tortura) - мучениче­ство младенцев из Вифлеема, еще более невооруженное, ибо на него человек идет без выбора, идет, потому что власть поставила на нем клеймо и некрофильски обрекла его на смерть.

 

«БЕЛАЯ ГВАРДИЯ»[15]

Булгаковская «Белая гвардия», история киевского врача Алексея Турбина, во многом похожего на самого автора, и его семьи, - это не просто проза, но проза ли­рическая, временами похожая на молитву или тексты из Библии. «Велик был год и страшен по рождестве Хрис­товом 1918, от начала же революции второй», - так на­чинает свой роман Булгаков, уже задавая ему библей­ский тон. В сущности, в ней нет ни начала, ни конца, ни сюжетной линии. Это поэтическая хроника, фиксирую­щая не факты, а, скорее, мысли и чувства ее героев. Порою проза «Белой гвардии» сильно ритмизована, по­хожа на стихи, что напоминает Андрея Белого, его «Симфонии», несомненно под влиянием которых писал Булгаков свой роман. Работая над романом, он имел в виду пушкинскую «Капитанскую дочку», где говорится о пугачевщине и русском бунте, и «Апокалипсис» с его повествованием о конце света. Революция видится Булгакову и его героям страшным потрясением, на­прочь ломающим жизнь каждого из них.

Странно, «Белая гвардия» - это по-настоящему бело­гвардейский и антисоветский роман, но написанный и опубликованный в советской России. Читатель пом­нит, что книга начинается с рассказа о том, как отпева­ют и хоронят мать Турбиных; вспоминаются слова Анны Ахматовой «Когда погребают эпоху...». И здесь речь идет, конечно же, о том, как хоронят Россию, растоптан­ную революцией. Поскольку действие происходит в Киеве, речь идет и о том, что власть постоянно пере­ходит из рук в руки: от красных - к гетману Скоропад- скому, от гетмана - к немцам, от немцев - к Петлюре, а затем снова к красным.

Старший Турбин, как рассказывает Булгаков, с 25 ок­тября 1917 года постарел и стал мрачным, а у его сестры Елены «в глазах тоска и пряди, подернутые рыжеватым огнем, уныло обвисли». Везде царствуют вши, грязь, «мыши, которые грызут и грызут, назойливо и делови­то, старую корку сыра», голод, брюшной тиф и другие болезни. Кончается роман тем, что в городе появляют­ся большевики. «У бронепоезда ходил, как маятник, че­ловек в длинной шинели, в рваных валенках и остроко­нечном куколе-башлыке. Винтовку он нежно лелеял на руке, как уставшая мать ребенка».

Надо думать, что не случайно М. Булгаков не называ­ет буденовку буденовкой, а как бы рисует словами силуэт красноармейца, используя славянское слово «куколь», которым обычно называется остроконечный капюшон монашеского одеяния. Сцене с красноармейцем пред­шествует огромная цитата из «Апокалипсиса»; герои Булгакова религиозны, поэтому и фигура красноармей­ца видится им словно изображенной на иконе. Тем бо­лее, что он держит винтовку именно так, как держит на иконе Младенца Богородица, «смуглая дева», которой молится Елена в том момент, когда умирал ее брат. Алексей Турбин выжил, но это ничего не значит, ибо все равно старое рушится и уходит в небытие. На смену ему приходит новое, неизвестное, но кровавое. В ту са­мую ночь, когда в город вошли большевики, Елене снит­ся ее младший брат Николка. «В руках у него была гита­ра, но вся шея в крови, а на лбу желтый венчик с иконка­ми» - как у покойника. Елена горько рыдает и с криком просыпается.

В сущности, в романе есть только одно мгновение, когда его герои не умирают, но живут и надеются. В доме Турбиных появляется бывший гвардейский офицер Шервинский. Он рассказывает о том, что, когда послы гетмана Скоропадского были в Берлине у кайзера Виль­гельма, с ними встретился Николай II, оказывается, не убитый, а спасшийся вместе с семьей благодаря гуверне­ру наследника и через Азию и Сингапур добравшийся в Европу. Турбины не верят этому известию, но вместе с тем безумно хотят верить и пьют за его здоровье. «Пусть! Пусть! Пусть даже убит, - надломленно и хрип­ло крикнула Елена. - Все равно. Я пью». И все запевают царский гимн «Боже, царя храни». Соседи с нижнего этажа просыпаются от ужаса, потому что гимн запре­щен: «Сверху, явственно просачиваясь сквозь потолок, выплывала густая масляная волна, и над ней главенство­вал мощный, как колокол, звенящий баритон:

... си-ильный, де-ержавный,

царр-ствуй на славу».

Можно считать, что именно эта сцена стала кульми­национным моментом романа. Той России, в которой родились Турбины, больше нет - как и их мать, она тоже умерла и похоронена. «И маму закопали... эх... эх...», - восклицает Николка Турбин. Но и мать их, и Россия- матушка остаются живыми в их памяти, в их сердцах, из которых невозможно вытравить любовь. Интеллиген­ция трагически переживает крушение прошлого, но, со­храняя прошлое в глубинах своего сердца, она находит, если так можно выразиться, духовный выход из того ту­пика, в котором оказалась «умытая кровью», голодная и страдающая от грязи Россия. И не случайно, навер­ное, как и в поэме Александра Блока «Двенадцать», Елене в «Белой гвардии» у Булгакова в какой-то момент является Христос - «у развороченной гробницы, совер­шенно воскресший, и благостный, и босой».

 

ХРИСТИАНСКИЕ ПОДВИЖНИКИ XX ВЕКА[16]

Мы живем в эпоху рубежа, в эпоху действительно огромного исторического рубежа и перелома. Мы ино­гда это понимаем, чаще все-таки мы это забываем, но тем не менее это так. Подводить итог тысячелетию, на­верное, рано. Я думаю, что это сумеют сделать те наши правнуки, которые будут жить в конце XXI века. Наверное, тогда, когда уйдет тысячелетие в прошлое хотя бы на шестьдесят-семьдесят лет, станет ясным абрис тысячелетия - хотя бы сколько-то. Но сегодня можно начать подводить хотя бы предварительные, но все-таки итоги XX веку.

Понятно, что XX в. - это эпоха огромных потрясе­ний. Это эпоха катастроф, которые по-французски мы бы назвали словом massacre. Я, увы, не знаю адекватного русского слова. Это не массовое убийство, это нечто большее - человеческая «мясорубка», наверное, так. Итак, XX век - действительно, это эпоха страшной че­ловеческой «мясорубки». Это эпоха резни армян в 1915 г., это эпоха ГУЛага, который унес миллионы че­ловеческих жизней самых разных людей - верующих и неверующих, молодых и старых, всемирно знамени­тых и самых простых и никому не известных, кроме ближайших родственников. Страшно читать те рас­стрел ьные списки, которые публиковались в одно вре­мя «Вечерней Москвой» и другими газетами. Страшно читать солженицынский «Архипелаг ГУЛаг». Еще страшнее читать списки тех, кто похоронен на так на­зываемом Бутовском полигоне: здесь есть и всемирно известные ученые, и иерархи, даже святые, как, напри­мер, митрополит Серафим Санкт-Петербургский. Но здесь есть и простые люди: бухгалтеры и счетоводы, из­возчики и т.д. - все, все попадали в эту «мясорубку», без всякого различия. XX век - это век и еще одной «мясо­рубки», «мясорубки» гитлеровской. Это век Майданека, Освенцима и Бухенвальда. Это век массового уничтоже­ния евреев, народов Восточной Европы и немцев в том числе. XX век - это век распространившегося по всей планете терроризма. И вообще, когда обо всем этом по­думаешь, иногда приходит в голову мысль, что не было в истории века страшнее. Это век Хиросимы, это век

Чернобыля, в конце концов.

* * *

Но XX век - это в то же самое время век удивительно чистых и удивительно ярких людей. Людей, которые су­мели жить поверх барьеров: поверх барьеров госу­дарств, наций, вероисповеданий. Людей, которые суме­ли самой своей жизнью показать, что апостол Иоанн Богослов был абсолютно прав, когда сказал, что «Бог есть любовь» (1 Ин 4:16). И мне сейчас прежде всего приходит в голову имя матери Терезы - прежде всего потому, что ее жизнь как-то хорошо укладывается в рам­ки нашего века. Она прожила на земле почти весь XX век и ушла совсем незадолго до его завершения.

Все вы, я надеюсь, помните, что мать Тереза по нацио­нальности была албанкой и родилась в Македонии - и, наверное, любила свою родину. Но, оторвавшись от нее еще в юности, она нашла вторую родину в Индии. Сначала была просто монахиней и профессором в шко­ле для девочек - я бы сказал, вполне респектабельным профессором в респектабельной школе. Затем началось ее служение нищим, больным, умирающим от голода и болезней. Ее служение сначала на улицах Калькутты, затем по всей Индии и, наконец, по всему свету, по всей планете. Когда десять лет тому назад Армению поразило страшное землетрясение, одной из первых на боль на­родов этой маленькой страны откликнулась мать Тереза.

Мать Тереза, конечно же, была христианкой; конечно же, она была католичкой; конечно же, она была беско­нечно предана своей Церкви. И как христианка испове­довала Евангелие, ни в чем не пытаясь идти на компро­миссы с эпохой, с современностью, с потребностями межнационального и межрелигиозного общения и т.д. Нет, она была абсолютно верна той вере, которую абсо­лютно сознательна избрала. Она была абсолютно верна Христу и тому пути, по которому Он ее некогда повел. Но при этом она принадлежала всему человечеству.

Ее, христианку, хоронила на государственном уровне Индия, в которой вообще мало христиан, и более того - в которой к христианам относятся не очень хорошо, считая их чужими. Но она не только Индии принадле­жала, она принадлежала и Европе, и России, и вообще всему миру. Когда она входила в православный храм, то люди всех возрастов кидались к ней с радостными улыб­ками. Когда она входила в армянский храм, там проис­ходило то же самое. И это же можно было видеть всем, кто бывал вместе с нею в разных странах на улицах и ев­ропейских городов, и на Востоке, в странах ислама, где вообще предпочитают не замечать христиан. Будучи аб­солютно верной своему исповеданию, мать Тереза стала человеком планеты, гражданкой планеты - именно так, в лучшем смысле этого слова. Но если мы вернемся к са­мому началу XX века, то тогда мы не можем не вспом­нить нескольких хотя бы предшественников и предше­ственниц матери Терезы из Калькутты.

* * *

Прежде всего, это Шарль де Фуко. Французский офи­цер, ставший сначала монахом, а затем священником, бросивший все и уехавший в африканскую пустыню, что­бы жить в полном одиночестве среди людей другой расы, другого языка, другой веры. Чтобы быть среди них свиде­телем о Христе не словами, а самой своей жизнью. Одинокий служитель Бога любви. Даже представить себе сегодня невозможно, как жил Шарль де Фуко: далеко в пу­стыне, где никто вокруг него не знал французского язы­ка, где не было рядом ни одного христианина.

Он рассказывает в письмах, которые писал регулярно, а потом отправлял во Францию друзьям и родным, о том, что иногда, бывало, по несколько месяцев он не мог со­вершить литургию, совершить обедню, потому что не было поблизости ни одного христианина, который бы мог вместе с ним участвовать в совершении таинства. Затем, когда случайно какой-нибудь французский чинов­ник забредал в те места, где жил Шарль де Фуко, они вме­сте молились: уже вдвоем совершать литургию можно. «Там, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я по­среди вас», - говорит Сам Христос в Евангелии (ср. Мф 18:20). И затем снова месяцы такой необычайной жизни в пустыни. Шарль де Фуко жил один и не один од­новременно. Да, физически он был один; да, психологи­чески он, может, часто был в одиночестве - но с ним был Христос, с ним был Бог, с ним была вся полнота Церкви, и с ним были его друзья, туареги. Люди другой расы и дру­гой веры, но увидевшие в своем белом друге именно лю­бовь, которую несет людям Бог.

Так проходили годы. В начале Первой мировой вой­ны брат Шарль был убит случайно забредшими сюда людьми из другого племени, которые думали найти в его хижине оружие. Конечно, никакого оружия там не было...

Вот, мне кажется, что первым человеком XX столетия был именно он, брат Шарль. Ученый, педагог, писатель и по-своему поэт, автор потрясающих комментариев к Священному Писанию и размышлений над его тек­стом, в прошлом офицер, и тоже, как говорят, блестя­щий, великий аскет и подвижник, человек любви, чело­век, который сумел рассказать людям о Христе не слова­ми, а самой жизнью; человек, который умер как мученик.

Он - в то время, когда, по словам А. Ахматовой, начи­нался не календарный, а настоящий XX век, - стал пер­вым представителем этого нового столетия.

* * *

А вслед за ним идет мать Мария (Скобцова) - поэтес­са, философ и ученый, автор нескольких поэтических книг, автор блестящих философских очерков, автор многих книг и вообще одна из самых блестящих пред­ставительниц интеллектуальной эмиграции.

В русской эмиграции в Париже мать Мария становит­ся монахиней, надевает апостольник и начинает слу­жить тем, кому плохо. Она создает и ночлежные дома, и столовые для бедных, уже старых и больных русских людей в Париже. Попадают в эти дома и русские, и не русские. Она, не имея никаких средств для финансиро­вания, находит какие-то способы для того, чтобы соби­рать продукты, варить обеды и кормить этих людей, ко­торые иначе бы умерли с голоду. В конце дня она при­ходит на парижские рынки с большим мешком, и торговцы отдают ей что-то - кто что может. Однажды мне пришлось разговаривать в Париже с одним старым жителем Монмартра, который на рубеже 30-40-х гг. тор­говал в «чреве Парижа». Он сказал: «Я знал русскую мо­нахиню, которая приходила на рынок с мешком. Иногда мы ей давали какую-то еду для ее подопечных».

Мать Мария сумела прожить жизнью, очень похожей на жизнь брата Шарля, но только в условиях большого города, в условиях, когда русские эмигранты начали ста­реть и болеть, а затем началась война. Православная в католическом Париже, тоже немолодая и больная, чу­довищно близорукая, без очков терявшая способность найти дорогу даже в тех местах, которые были ей знако­мы, она была самой смелой, самой сильной только по одной причине: потому что с ней был Бог. «Сила Моя в немощи совершается» (ср. 2 Кор 12:9), - сказал Господь апостолу Павлу. На примере матери Марии (Скобцовой) эти слова иллюстрируются как нельзя лучше.

Война, массовые аресты среди евреев. Именно им на­чинает служить мать Мария, тайно проникая на париж­ский велодром, превращенный в концентрационный лагерь, и пронося туда воду и еду для детей. За это ее аре­стовывают, за это отправляют ее в конце концов в газо­вую камеру накануне Пасхи Христовой. Вот еще один человек XX века, вот еще одна биография, рассказанная пусть до предела кратко. Именно с этими людьми, имен­но с их опытом входим мы в следующий XXI век, входим мы в следующее третье тысячелетие.

Н= [17] *

Эдит Штайн - философ, профессор, автор книг и ста­тей, молодая ученая леди. Еврейка по национальности, в ранней юности расставшаяся с верой отцов, ставшая агностиком, - она открывает для себя Бога через хри­стианский, католический опыт святой Терезы*, стано­вится монахиней-кармелиткой и умирает в фашистском концлагере.

Отец Таврион - православный архимандрит, прошед­ший через сталинский ГУЛаг, вкусивший там все, что можно было вкусить от этих бед и несчастий; человек удивительно солнечной и радостной веры; человек, бла­годаря которому в православие пришли сотни и сотни людей в 50-60-е, на рубеже 70-х годов, - еще один из са­мых светлых людей XX века.

Отец Александр (Мень) - проповедник, священник, богослов, великий катехизатор. Надо сказать, что каж­дый из них - и отец Таврион, и Эдит Штайн, и отец Александр (Мень), и мать Мария (Скобцова) - так же, как и мать Тереза из Калькутты, оставались верны тому пути, который избрали, оставались абсолютно верны своему исповеданию. И вместе с тем это были люди, ко­торые жили поверх барьеров. Это были люди, которые трудились для всего человечества, хотя не всегда заду­мывались и не всегда догадывались об этом.

Надо сказать, что у отца Тавриона и отца Александра (Меня) был московский предшественник-отец Алексий (Мечёв). Вот еще один из граждан XX столетия. Глубоко погруженный в церковную жизнь православный свя­щенник, он на исповеди выслушивал всех, не делая ни­какой разницы между верующими и неверующими, хри­стианами и нехристианами, православными и неправо­славными людьми. Он был открыт всем - а быть более верным православной вере, чем он был, наверное, очень трудно. В условиях большого города - а Москва все-таки даже в начале века была очень большим горо­дом - отец Алексий (Мечёв) жил подобно брату Шарлю де Фуко. Проповеди его сохранились, но, в общем, в них ничего особенного не найдешь: проповедовал он не сло­вами, а самой жизнью.

* * *

Приближаясь к концу XX века, я хотел бы назвать еще только два имени людей, уже принадлежащих к самому старшему на сегодняшний день поколению - это Иоанн Павел II и митрополит Антоний (Сурожский). И опять- таки и про одного, и про другого можно сказать, что они верны своему исповеданию, но оба открыты всем. Неустанный паломник, Иоанн Павел II бывает во всех странах - христианских, мусульманских, в странах, ко­торые исповедуют другие религии: в Индии, в Японии и т.д. Иоанн Павел II везде появляется как вестник мира, как вестник любви, как вестник того, что, несмотря на множество различий, что-то есть в людях такое, что их объединяет в одно единое целое. Его служение... - оно тоже выходит за рамки слов. Потом начинаешь задумы­ваться о том, что главные слова уже сказаны, сейчас дело не в словах - в действиях, в самой жизни, в какой- то сердцевине жизни.

Митрополит Антоний - старый православный архи­ерей в центре англиканского мира, в Лондоне, где пра­вославных очень немного (кажется, не больше тысячи человек в самом Лондоне и около тысячи человек по Великобритании; теперь их стало немножко больше за счет тех, кто переселился в Англию за последние годы из России, но все равно очень немного) - и тем не менее он известен всему миру! И тем не менее его книги пере­ведены и на французский, и на итальянский, и на другие языки. Я купил несколько книжек митрополита Антония в итальянском переводе прямо в центре Рима, подарил нескольким своим друзьям - и сразу же, буквально через два дня, услышал от них: вот что надо читать! Вот, где действительно верный путь молитвы! Доктор чуть ли не всех университетов Англии bienvenu, всегда радостно ожидаемый брат в Тэзе, митрополит Антоний при этом остается до предела верен своему пути. Это православ­ный архиерей, это вовсе не создатель какой-то новой сверхрелигии или пострелигии. То же самое можно ска­зать об Иоанне Павле II, об отце Таврионе, о матери Марии, отце Шарле де Фуко, об Эдит Штайн, об отце Александре (Мене), об отце Алексии (Мечёве).

Но все они действуют поверх барьеров, удивитель­ным образом преодолевая эти барьеры, несмотря на страшные препятствия. А препятствиями этими явля­ются и война, и массовые убийства, и политические со­бытия (в частности, революция, тоталитарный режим), и возраст, и болезни, и неприятие многими христиан­ства. Потому что мы ведь знаем, что на белом свете есть очень много людей, которые не приемлют никаких раз­говоров о христианстве даже, и тем не менее они прини­мают этих людей - тех, кем может по праву гордиться наше столетие, с кем раз и навсегда связана история именно XX столетия и его духовности. Тех, кто и для бу­дущего будут вестниками из XX века. Вот что меня по­ражает: все эти люди принимались и принимаются дале­ко за пределами их конфессионального мира и христи­анского мира в целом, несмотря на то, что они во всем абсолютно верны своему исповеданию.

Когда говоришь о них, то сразу приходит на ум еще одна фигура - Хьюлетт Джонсон. Был такой англикан­ский священник (наверное, надо сказать: печально зна­менитый), который пытался примирить христианство с марксизмом-ленинизмом, который пытался помирить­ся с коммунистами, доказывая, что Иисус Христос был предтечей именно этой идеологии и т.д. И ничего у не­го не получилось. На Западе над ним смеялись как над «красным», в Советском Союзе, хотя дали ему Ленин­скую премию, но смеялись над ним как над верующим. А теперь, когда открываешь написанные им брошюры и книги, то там не находишь ни одного живого слова - все какая-то агитка. Человек сознательно шел на ком­промисс, думая, что путем компромисса можно продви­нуться вперед в духовном плане, можно преодолеть ба­рьеры. И ничего у него не получилось. А вот те, о ком мы сейчас говорили, ни на какие компромиссы никогда не шли и пойти не могли. И тем не менее у них получи­лось все, они оказались действительно способными на преодоление барьеров, способными служить человече­ству без какого бы то ни было исключения, способными быть принятыми всеми - именно в силу своей верности

Тому, Кто их избрал, - Христу.

* * *

Мне кажется, что надо говорить о XX веке в разных планах. Мы говорили о подвижниках, о личностях в хри­стианстве XX века. Впереди еще один вопрос: а каково оно, христианство XX века? Что прояснилось в духов­ной жизни христиан именно в течение XX столетия? Что мы открыли и что, может быть, утратили? На заре XX века Владимир Иванович Вернадский, замечатель­ный ученый и настоящий философ, писал, что именно сейчас открывается суть христианства, - и в общем был прав, и об этом стоит поговорить.

Мне кажется, надо говорить и о писателях XX столе­тия, причем иногда беря отдельное произведение кого- то из авторов нашего века, а иногда говоря о всех сразу, пытаясь осмыслить место всех больших писателей в на­шем веке. Если хотите, выделить десять самых значи­мых писателей нашего столетия, десять имен из числа всех остальных, книги которых можно было бы унести с собою в рюкзаке в XXI век, для того чтобы давать чи­тать их людям следующего столетия, для того чтобы они не были утрачены, потеряны, забыты. Кто эти десять писателей? Давайте подумаем об этом.

А композиторы нашего столетия? Наверное, тоже надо выделить 10-12 человек из огромного числа замечатель­ных композиторов. Достаточно вспомнить Рихарда Штрауса, Рахманинова, Хиндемита, Дариуса Мийо, Равеля. Достаточно вспомнить Шнитке, Эдисона Денисова, Шостаковича и Прокофьева. А скольких я еще не назвал! Я не назвал еще имя Бенджамина Бриттена, я не вспомнил еще о Скрябине и т.д. Так вот, давайте по­пытаемся из числа этих великих композиторов нашего века выделить десять и понять, что их творения нам надо взять с собой в следующее тысячелетие.

А философы? Это совершенно особая тема, потому что XX век - это и век русской религиозной философии, это век отцов Сергия Булгакова и Павла Флоренского, это век Федотова, Вышеславцева, это век Бердяева, это век Франка, Льва Шестова и многих-многих других фи­лософов на Руси, в большинстве своем затем трудивших­ся в эмиграции. Исключение составляет Лосев, Алексей Федорович Лосев, который сумел остаться здесь и ос­таться философом - тоже особая жизнь, особая про­грамма, особый путь. А я не назвал еще ни одного имени из числа французских философов, американских, ан­глийских. Давайте назовем одного Жака Маритэна, но ведь сколько есть еще удивительных мыслителей! А ис­панских? - Ортега и Унамуно.

Я не сказал еще ничего о политиках - а на самом деле XX век - это эпоха очень больших политиков и людей, заговоривших о нравственности в политике, о нрав­ственности в общественной жизни. Все-таки это эпоха Ганди и Сахарова. Давайте размышлять на эту тему.

А наука! XX век - это эпоха великих ученых, великих и временами трагических открытий. Об этом тоже не­обходимо говорить.

Но, наверное, надо что-то сказать и о художниках, по­тому что XX век связан с мастерами, которые еще при жизни стали классиками.

Так что подводить итоги века будет не так просто, но вместе с тем мне кажется, что сегодня это необходимо: мы нуждаемся в осмыслении той эпохи, которую прожи­ли. Мы нуждаемся в осмыслении тех достижений, кото­рые были сделаны человечеством в течение уходящего века, и вместе с тем, друзья мои, тех утрат, которые тоже имели место в течение нашего столетия.

Наверняка, можно выделить еще множество имен за­мечательных людей, которые сделали в течение нашего

XX    столетия удивительные духовные открытия. Конеч­но же, вместить в список из десяти человек то, что на­работано человечеством за целый век, на самом деле не­возможно. Но наша задача заключается сейчас не в том, чтобы вместить все, но нарисовать какой-то портрет столетия, XX столетия, который бы представил наше столетие тем, кто в общем уже являются гражданами

XXI     века и третьего тысячелетия, - тем, кто уже живет среди нас; тем, кому сейчас три, четыре года, пять, шесть, восемь, двенадцать, пятнадцать лет - в общем, людям XXI века. Что мы им расскажем о нашем столе­тии? Давайте задумаемся об этом.

Я с детства помню такие большие малиновые тома истории XIX века Лависса и Рамбо. Наступает следую­щее столетие, XXI век, и задача наша заключается в том, чтобы начать готовить материалы для истории XX века. Давайте считать наш очерк каким-то подготовительным трудом для нашей будущей истории нашего века, в чем- то похожей на «Историю» Лависса и Рамбо.

 

ЭПОХА РАВНОАПОСТОЛЬНЫХ ЖЕН[18]

...Есть что-то такое, что не может устареть, не может не быть новым в любой ситуации. Это - личный челове­ческий опыт. Мать Мария и Эдит Штайн одинаково мне близки и дороги, я всегда их соединял в своей молитвен­ной памяти, и в своем сознании, и в круге своего чте­ния. Вот этот личный опыт прожитой в XX веке жиз­ни - это все-таки, наверное, главное, что мы можем пе­редать людям XXI века, то, что абсолютно необходимо передать им. Мне вспоминается замечательная книга Хэдди Фрид, которая тоже прошла концлагеря наци­стов и, в отличие от Анны Франк, вышла из них живой. Она жила в Вене, и, несколько старше Анны Франк, она почти взрослой уже попала в концлагерь, так же, как мать Мария и Эдит Штайн. И эти записки, личные, не претендующие ни на какие обобщения, ни на какие тео­рии, - они с каждым днем становятся все более ценны­ми. На самом деле: сколько мы можем говорить правиль­ных слов? Но пока эти правильные слова не будут пере­плавлены в правильные дела, не получится ничего, и нам никто не поверит, и нас никто не услышит.

Люди вне церковных структур, которым гораздо важ­нее услышать о матери Марии, чем людям, находящим­ся внутри Церкви, могут принять христианство и при­нять Евангелие только благодаря тому, что есть такие люди, что были такие свидетели в XX веке, как Эдит Штайн, как мать Мария, как доктор Швейцер, как Дитрих Бонхёффер и многие другие. Внутри церковных структур этих людей не всегда принимают. Иной раз го­ворят, что Швейцер отошел от ортодоксального люте­ранства и вообще дошел почти до полного отрицания бытия Божьего. Или говорят о матери Марии, что ниче­го нового она не написала. Но это уже не так, потому что это новое видят, но опять-таки не внутрицерковные историки философии, а светские философы. Для меня, скажем, очень важно, что Эдит Штайн воспринимают как настоящего мыслителя, как большого философа ав­торы нецерковных, внешних курсов по истории евро­пейской философии XX века. Это действительно при­знание, потому что, если бытолько внутри Католической Церкви говорили, что то, что осталось от Эдит Штайн, - это выдающиеся философские тексты, это бы еще ниче­го не значило. В конце концов, pro domo теа мы всегда говорим, что все, что сочинено нашими собратьями, коллегами, выходцами из нашего сообщества, достойно самого большого внимания. Но, нет, в данном случае об этом говорим не только мы - об этом говорят люди со стороны.

Мне кажется, что этот человеческий опыт, эта чело­веческая, абсолютно невооруженная и ничем не защи­щенная смелость, которую являют нам эти женщины, - как раз во многом и есть то главное, что раскрыла в Евангелии и в нашей вере эпоха XX века. Это не толь­ко названные сегодня здесь нами мать Мария и Эдит Штайн, это не только мать Тереза из Калькутты и мать Магдалена Младенца Иисуса из братства Малых сестер, или сестра Эмманюэль из Каира, или Юлия Николаевна Рейтлингер, которую мы все прекрасно знаем и любим, или мать Елена Казимирчак-Полонская. Можно назы­вать десятки и сотни имен. Это, мне кажется, очень важ­но. Ну, а одним из первых или просто первым именем, хотя бы хронологически, в этом списке будет, конечно, имя Елизаветы Федоровны.

Мне кажется, что это женское христианство отлича­ется одной особенностью: христианка-женщина прини­мает таинство, которое ей преподается, но не является тем субъектом, благодаря которому таинство соверша­ется. Женщина-христианка, таким образом, отчасти свободна от той сакраментальной дисциплины, от той сакраментальной структуры, в которую включены хри­стиане предыдущих девятнадцати веков - подвижники, святые и т.д., - которые все-таки в большинстве своем были священниками и епископами. Это освобожденное от каких-то структурных моментов христианство дей­ствительно явило себя в XX веке, когда (и на самом деле об этом надо говорить абсолютно ясно, точно и опреде­ленно) уже стало ясно, что все, касающееся христиан­ства, надо сдать в архив, когда стало ясно, что кончается христианская история Европы, кончается - может быть, не так быстро, но тоже кончается - христианская исто­рия на других континентах, и вообще кончается исто­рия христианства. Ведь на самом деле - сейчас нам это трудно представить, но в 50-е годы так казалось боль­шинству не только людей со стороны, но и очень мно­гим христианам - казалось: мы последние, мы дожива­ем, это уходит, этого больше не будет.

Такие настроения царили и на Западе, среди католи­ков, и старые католические священники говорили: всё, мы последние. Такие настроения царили и у нас, и когда Никита Сергеевич Хрущев сказал, что в 80-м году он по­кажет по телевизору последнего попа, он, в общем, был не так уж не прав, потому что все шло именно к этому. И шло совсем не потому, что он так хорошо наладил в стране атеистическую пропаганду, а просто такова была логика событий. Хотя на самом деле это логиче­ское движение уже было нарушено - не знаю, перед са­мой войной или во время войны. Наверное, все-таки во время войны, потому что не случайно из целого длинно­го ряда потрясающих фигур мы выделяем Эдит Штайн и мать Марию, подвиг которых совершился как раз в страшные годы войны. Логика событий была наруше­на именно потому, что вдруг этим женщинам удалось со­вершенно по-другому прочитать Евангелие, этим жен­щинам вдруг удалось понять, что совершенно не нужно женщине быть священником или епископом, для того чтобы занять в Церкви равноапостольное положение. Казалось бы, эпоха равноапостольных жен ушла давным- давно в какое-то супердалекое прошлое, но вот, они по­явились в XX веке.

И несмотря на то, что сегодня христианство есть ис­поведание меньшинства (как-то один мой итальянский друг сказал: «Вся земля сегодня - это каноническая тер­ритория безбожия»; конечно, об этом надо говорить прямо, не надо делать вид, что это не так), - но, тем не менее, той степени кризиса и конца христианства, кото­рую переживал в середине XX века как христианский Восток, так и Запад, теперь уже нет. Теперь уже все об­стоит по-другому, и «малое стадо» теперь не обречено - это всем совершенно ясно. И если мы будем хоть сколько-то достойны того, что делали эти люди, если мы будем хоть сколько-то продолжать идти их путем - конечно, и через сто, и через двести лет будет существо­вать Церковь Христова.

Но очень важно понять, что опять-таки все связано с чисто человеческим опытом, с чисто человеческим подвигом, вне каких бы то ни было взглядов, точек зре­ния, позиций и так далее. Я думаю, что мало-помалу история взглядов уходит в прошлое и начинается исто­рия личности, история личного опыта, история степе­ни личной честности. И потрясающую степень личной

честности явили нам эти женщины.

* * *

Вот это и есть главная, самая важная мысль: этот лич­ный опыт - как раз то, что мы можем предъявить людям в период, когда заканчивается XX век и вообще тысяче­летие. На вопрос «А кто вы такие, христиане, и что во­обще такое христианство?» мы можем сказать: «Вот кто мы такие!» - и это будет, без сомнения, услышано. Это уже услышано. В тех кругах, которые себя не отождест­вляют с христианством, говорят: «Вообще, конечно, есть над чем задуматься, и, может быть, вы, христиане, в чем-то и правы, ведь у вас же были Эдит Штайн и мать Мария. А раз они у вас были - надо подумать: может, есть у вас что-то настоящее, потому что хотя бы два настоя­щих человека у вас были...». А на самом деле их, конеч­но, значительно больше.

Мне вспоминается сейчас фраза из какого-то продол­жения Жития святителя Николая, где кто-то из нехри- стиан говорит жителям Мир Ликийских, что готов по­верить в Христа, потому что готов поверить в того Бога, в Которого верит этот человек. Я думаю, в этом плане история Церкви Христовой и продолжается: те новые люди, которые нас окружают, могут все-таки оказаться готовыми поверить в того Бога, в Которого верили эти люди.

 

ОСТРОВА ОСОБОГО НАЗНАЧЕНИЯ

(Соловки)[19]

Только в одном 1933 году по данным Центрального архива КГБ СССР, как сообщает Юрий Бродский, на Соловках находилось 19 287 заключенных. И убивали здесь не десятками и не сотнями, а тысячами, но могил здесь нет вообще, ибо расстрелянных и умиравших на Соловках не хоронили, а просто сбрасывали в ров, сле­ды чего давно сровняли с землей. Крест (один в память о всех!) был установлен лишь 14 августа 1999 года, когда исполнилось 60 лет со дня закрытия Соловецкой тюрь­мы особого назначения. В эти дни группе детей (а те­перь уже больных и беспомощных старушек) тех, кто был здесь убит в годы большевистского террора, уда­лось, благодаря помощи «Мемориала» и Института «Открытое общество», добраться до Соловков. Чтобы коснуться той земли, что так густо пропитана кровью их родителей, и посмотреть на бараки, в которых они жили, ибо кое-где эти серые деревянные бараки сохра­нились до сегодняшнего дня. «Гибельные эти острова предвосхитили гитлеровские Vernichtungslagern - лаге­ря уничтожения», - писал о Соловках Олег Волков, ав­тор книги «Погружение во тьму», прошедший через Соловки и не так давно скончавшийся в Москве.

Коммунисты уничтожали здесь старшее поколение, убивая тело, чтобы затем переделать младшее, губя его души. Лет тридцать тому назад Густав Богуславский на­писал книгу «Острова Соловецкие», где, описывая бе­лые ночи и удивительные красоты природы, которыми так богаты острова, акварельно-прозрачные леса и «пер­возданную» тишину, которая здесь - «главное», а одно­временно поругивая святых монахов Зосиму и Савватия и посмеиваясь над их «мощами» (слово «мощи» в его книге фигурирует многократно и всегда в кавычках!), ни словом не обмолвился о том, что происходило тут в двадцатые-тридцатые годы. В остальном книга Богуславского написана неплохо и пронизана подлин­ной любовью к необыкновенной природе архипелага. Но как страшно читать слова о «зеркальной глади озера, на берегу которого стоит наша палатка», о том, что оно - «как палитра живописца, на которой множество цветов, отражение деревьев, неба без единого облачка, цветов нежно-палевых, кое-где переходящих в фиолето­вый оттенок предзакатной зари». Как страшно читать эти слова, когда знаешь, что здесь повсюду скрыты под землею могилы тысяч убиенных.

«Надгробное рыдание творяще...» Веками звучали эти слова под сводами монастырских храмов. Веками служи­ли здесь монахи панихиды, не догадываясь, сколько по­явится тут могил в двадцатом столетии. Сколько муче­ников... Если бы Гитлер устроил Аушвиц у Франциска в Ассизи или Бухенвальд в Бингене у святой Хильдегар- ды, только это смогло бы сравниться с тем, что сделали на Соловках коммунисты, «...песнь: аллилуйя, аллилуйя, ал­лилуйя»... Понятно, когда Вас.И. Немирович-Данченко или В.Г. Короленко восхищались природою Соловецких островов и писали, что ее красоты напоминают юг Швейцарии, - это было до революции. Другое дело - когда об этом же пишет в 1929 году Максим Горький, ко­торый, как сообщает Солженицын, знал о Соловках все, ибо нашлись люди, которые сумели донести до него всю правду.

Однако надо иметь в виду, что Горький был отправлен на Соловки в связи с тем, что в год, когда исполнялось 500 лет со дня основания монастыря, «усилилась клевет­ническая кампания ряда буржуазных стран и Ватикана, и Соловки стали хотя и отдаленной, но едва ли не самой "привлекательной" точкой опоры для буржуазной анти­советской пропаганды». Так пишет Т.Б. Дмитриева (или кто-то из ее соавторов) в комментариях к сочинениям «великого пролетарского писателя», вышедшим в Моск­ве в 1974 году. «Политическая чуткость Горького, - гово­рит советский ученый-литературовед, - заставила его обратиться к Соловкам, чтобы разоблачить клеветни­ков». Известный всей Европе как «живой классик» и близкий друг Чехова, Рахманинова и Шаляпина, Горький «работал» на экспорт. В его задачу входило рас­сказать о Соловках правду - в противовес той лжи, кото­рую распространяют религиозные фанатики из Ватикана, будто в одном из самых благодатных мона­стырей Святой Руси коммунисты устроили лагерь смер­ти, где либо уже расстреляны, либо умирают от голода и болезней тысячи людей. В том числе и православные - епископы, священники и миряне. На самом деле, как со­общает Горький, монахи пьянствуют, а увлеченные ра­ботой молодые люди из числа бывших уголовников (уже перевоспитавшихся) созидают здесь новую жизнь.

Не знаю, поверили ли ему итальянцы, но внутри СССР его очерк широким тиражом старались не печа­тать. Тут применялась другая методика - «активное за­бывание». О Соловках писали только в том стиле, как сделал это Богуславский. Выпускались фотоальбомы и буклеты, организовывались теплоходные экскурсии, во время которых туристам всячески внушалось, что Соловки - это даже не монастырь, а, скорее, военная база, построенная для защиты «наших рубежей». Монахи? Это - печальное недоразумение, сочинители небылиц, но лучшие из них занимались тут строитель­ными и фортификационными работами (в том числе построили водопровод) или разведением овощей и ре­меслом, но, разумеется, не молитвенным деланием. Тюрьма? Да, она была тут при царской власти, но неза­долго до революции ее ликвидировали. Навсегда.

В эти годы (вплоть до конца 80-х), притом, что Со­ловки в качестве туристического объекта пользовались огромной популярностью, о преподобных Зосиме и Савватии можно было что-то прочитать только в цен­тральных библиотеках, где сохранялись книги, издан­ные до революции (из обычных библиотек просто- напросто изъятые). А о том, что происходило здесь по­сле революции, - можно было узнать только от старших. Из рассказов тех из них, кто был посмелее. Помню, как однажды заговорили о Соловках моя мама со своей под­ругой Ольгой Павловной, дочерью о. Павла Флоренско­го. Помню, как изменилась в лице при упоминании о Со­ловках одна старая дама в гостях у моей тетки - кажется, там погиб ее отец. И ничего другого.

Только в начале 70-х годов, когда я уже студентом был в Питере, куда ездил довольно часто консультироваться с моим учителем профессором Аристидом Ивановичем Доватуром, я узнал, что такое Соловки. Автор блестя­щих книг по истории греческой литературы и лучших переводов с древнегреческого (например, «Истории» Геродиана), Доватур жил в коммунальной квартире, в одной комнате, заваленной книгами и рукописями, - в комнате, где на полу стояло обычно до двадцати пу­стых бутылок из-под кефира, а на окнах не было занаве­сок. В комнате, напоминавшей о лагере, в котором он провел свою молодость, чтобы, уехав из Питера юно­шей, вернуться сюда стариком. Доватур (как рад был я потом, встретив рассказ о нем у Солженицына в «Архи­пелаге...») любил кормить своих учеников и аспиран­тов, но, конечно, не дома, где, не разгибая спины, мы просиживали с ним по пять часов над греческими тек­стами, а в ресторане на Сенной площади. Однажды он повел нас туда с Дмитрием Павловичем Каллистовым, университетским профессором, которого я знал только по книгам о Северном Причерноморье в древности. В тридцатые годы он побывал на Соловках и в Кеми, и в тот раз решил рассказать об этом мне, студенту: «Я был тогда вроде вас...».

Больше я Дмитрия Павловича, который вскоре умер от рака, не видел, а восстановить по памяти тот его рас­сказ сейчас почти невозможно, поскольку он как-то пе­ремешался с тем, что я вскоре прочитал о Соловках у Солженицына (у которого есть ссылки и на Каллисто- ва), а позднее - в «Неугасимой лампаде» у Бориса Ши­ряева и в книге Олега Волкова «Погружение во тьму». Помню только общую атмосферу этого разговора, осо­бенно то, что Каллистов говорил о зимних месяцах. О холодах и о трупах, которые по несколько дней оста­вались на нарах - вместе с живыми. Уже потом (лет че­рез пятнадцать, если не больше, после моей встречи с Каллистовым) о Соловках заговорили. Появилась «Власть Соловецкая» - фильм Марины Голдовской и Виктора Л истова. Авторы работали над ним, стараясь не только не афишировать этого, но сознательно вводя «органы» в заблуждение. В 1988 году фильм был готов, но КГБ всячески тормозил его выход в свет, который стал возможен лишь после того, как Горбачев вместе с Раисой Максимовной посмотрели его у себя на даче.

Только после этого о Соловках начинают открыто вспоминать последние из оставшихся в живых очевид­цев. Среди них Дм.С. Лихачев и Олег Волков. Казалось, что, наконец, нам возвращается память. Волков, вспо­миная о словах «Никто не забыт, и ничто не забыто», писал тогда в своей книге: «Я хочу повторить эти слова в ином толковании. Для блага возрождения России не­обходимо, чтобы они были произнесены вслух в отно­шении жертв на Соловках и Колыме, в Ухте и Тайшете - во всех бесчисленных островах архипелага ГУЛаг, кото­рыми душили страну». Произнести вслух не только эти слова, но и все бесчисленные имена тех, кто окончил свои дни на Соловках, действительно необходимо, ибо сегодня (через 10 лет после того, как всей стране была показана «Власть Соловецкая») мы намного лучше зна­ем о жертвах нацизма, чем о тех, кого убило наше госу­дарство. Знаем о палачах и уже начинаем смотреть на них спокойно, как на факт из истории, который, к при­меру, нельзя выносить из Мавзолея, ибо «это наша исто­рия», как считают многие политики, еще несколько лет тому назад причислявшие себя к антикоммунистам. И не хотим помнить (нет, не о жертвах, ибо язык не повора­чивается назвать «жертвами» тех, кто так достойно и так честно при своей полной невооруженности отве­тил на тот террор, что был обрушен на Россию комму­нистами) - о мучениках.

Нельзя не напомнить тому, кто, быть может, это за­был или не знает, что славянское слово «мученик» не имеет по своему происхождению никакого отношения к глаголу «мучить». «Мученик» - это эквивалент грече­ского «мартюс» (рартид) или латинского testis, что означает «свидетель». Свидетель того, где проходит гра­ница между добром и злом, того, что такое зло вообще. Свидетель того, что было на самом деле, - тот, кто мо­жет прямо свидетельствовать против идеологической лжи и мифологии, например, той, что распространя­лась Максимом Горьким.

Всего десять с небольшим лет прошло сегодня с тех пор, как Россия узнала правду о Соловках и о СЛОН'е - Соловецком Лагере Особого Назначения, но сегодня острова все больше вновь (как это было до революции) воспринимаются только как место аскетических подви­гов преподобных монахов. Это по-настоящему опасно, ибо на этом примере видно, как вновь включается меха­низм «активного забывания». Слава Богу, что в 1998 году в свет в Италии в издательстве «Каза ди Матрена» вы­ходит в свет страшная и потрясающая своей докумен­тальностью (в ней, в сущности, нет почти ничего кроме фотографий и цитат) книга Юрия Бродского «Соловки. Двадцать лет Особого Назначения». Теперь она, нако­нец, появилась по-русски.

А в результате - итальянцы приезжают сюда покло­ниться мученикам XX века, а русские паломники - заме­чательные и по-настоящему чистые мальчики и девоч­ки, приехавшие сюда помолиться в святом месте, - за­частую не подозревают, что ходят по земле, политой кровью их собственных прадедов, по земле, из которой в буквальном смысле этого слова торчат их непогребен­ные кости. О СЛОН'е «полезнее» просто не помнить, ибо «главное» - не это. Для наивного натуралиста Густава Богуславского главным казалась тишина, царящая здесь в природе, для сегодняшних богомольцев - тоже тиши­на, но другая, монастыря и молитвы, «Соловецкого па­терика» с его рассказами о безмолвной жизни святых монахов...

Но главным оказывается и то, и другое, и третье! И ти­шина Иисусовой молитвы, и та, что в белую ночь стоит над безмолвным озером. И еще одна тишина - после рас­стрела, над телом того, кто только что был убит по при­казу той власти, что безжалостнее и бесчеловечнее лю­бого самого страшного террориста; убит, и никогда не будет по-человечески похоронен. Тишина, рассказать о которой слов почему-то не находится.

Я стоял у высокого Креста на окраине поселка, что вырос под самыми стенами монастыря, стоял среди хрупких старушек, сознавая, что это - дети. Не дождав­шиеся отсюда своих родителей. Их были миллионы, в живых на сегодня остались, боюсь, что уже единицы. Кто-то плакал навзрыд у меня на плече, кто-то пытался целовать мне руки, хотя это я, именно потому, что я свя­щенник, должен целовать их морщинистые руки. Кто- то объяснял со слезами, что, будучи еврейкой, не может молиться по-православному, но любит меня не меньше, чем те, кто исповедуют вместе со мною одну веру, лю­бит, потому что мы все здесь породнились навеки - бла­годаря всем тем, кто тут нашел свою смерть и со святы­ми упокоение.

 

РАУЛЬ ВАЛЛЕНБЕРГ[20]

В двадцатых числах октября 2000 года НТВ неожиданно рассказало о том, как именно был арестован Рауль Валленберг. 78-летний житель Львова по имени Богдан Тарнавский, сражавшийся во время Второй мировой вой­ны в партизанском отряде, сообщил журналистам, что Валленберга арестовал он. Случайно. «Это случилось ран­ним утром, когда я был на дежурстве, - рассказал бывший партизан. - Из тумана вышел человек. Было впечатление, что он появился из ниоткуда. Я был поражен его ухожен­ным видом, как будто он только что вышел из парикмахер­ской. Когда я крикнул "Стоять!", он побледнел. Мой това­рищ приставил к его уху автомат, и мы обыскали его. Наш­ли два паспорта: шведский и бельгийский, десять тысяч долларов и тысячу фунтов. В его паспортах была одна и та же фамилия - Валленберг и имя: не то Пауль, не то Рауль. Я до сих пор помню его. Если мне дадут фотографию, я узнаю его и сегодня. Потом я отвел его к офицеру развед­ки. И в ту же ночь Валленберга увез специальный самолет, возможно, присланный Центром».

Если Тарнавский говорит правду, это означает, что со­ветская разведка специально не похищала Валленберга, ибо его совершенно случайно задержали в лесу под Будапештом. Однако нельзя не заметить, что о версии Б. Тарнавского российские журналисты заговорили сра­зу же после того, как о судьбе Рауля Валленберга спро­сил Владимира Путина премьер-министр Швеции Йоран Перссон во время своего визита в Москву 27 сен­тября 2000 года. Новая версия плохо согласуется с обще­принятой, согласно которой последний раз Рауля Валленберга якобы видели в Будапеште приблизитель­но 17—18 января 1945 года, когда он собирался вместе со своим шофером Вильмошем Лангфельдером ехать в со­провождении нескольких советских солдат в Дебрецен на встречу с маршалом Родионом Малиновским для об­суждения вопроса об оказании помощи уцелевшим вен­герским евреям. Считается, что по дороге его похитили сотрудники НКВД.

Однако есть и третья версия, о которой в журнале «Новое время» (№ 43 за 2000 год) рассказал Сергею Маслову Лев Безыменский. Согласно этой версии (ее достоверность в беседе с Безыменским подтвердил быв­ший шеф КГБ Владимир Крючков), Валленберг, как утверждает Безыменский, в Москву отправился добро­вольно (или почти добровольно), по дороге обедал в ре­сторанах, а позднее, уже в Москве, осматривал метро и так далее и только позднее попал на Лубянку.

23 октября о версии Тарнавского сообщила «Нью- Йорк Тайме», а еще через несколько дней (9 ноября) в комиссии при Президенте РФ по реабилитации жертв политических репрессий, которая работает под предсе­дательством Александра Яковлева, было принято реше­ние «положительно рассмотреть вопрос о подготовке предложения по реабилитации Рауля Валленберга». «Дело» Валленберга стало «раскручиваться» очень бы­стро. Ровно через два месяца после интервью с Тарнав- ским и публикации беседы со Львом Безыменским в «Новом времени», 22 декабря 2000 года генеральный прокурор России Владимир Устинов утвердил решение о реабилитации Рауля Валленберга и его водителя В. Лангфельдера.

Об этом было объявлено после того, как, «изучив мате­риалы проверки в отношении шведского дипломата Рауля Валленберга и его водителя Вильмоша Лангфель­дера, Генпрокуратура РФ пришла к выводу, что оба они мы от сердечного приступа». И только в декабре 1997 года, во время визита в Швецию президента Бориса Ельцина, сопровождавший его тогдашний министр юстиции РФ Сергей Степашин, встретившись в Стокгольме с род­ственниками Валленберга и пообещав им продолжить поиски в российских архивах информации, которая мо­жет пролить свет на таинственное исчезновение швед­ского дипломата, признал, что Валленберг не умер от ин­фаркта в тюрьме в 1947 году, но был расстрелян.

В сущности, этаже версия «озвучивается» и в мемуарах генерала КГБ Павла Судоплатова, опубликованных в 1999 году, где говорится, что Валленберга арестовали по личному приказу Булганина, а убили по указанию Молотова в 1947 году. Ему, как считает Судоплатов, ввели смертельную инъекцию в возглавлявшейся Майранов- ским лаборатории ядов МГБ в Москве, в Варсонофьев­ском переулке. Затем тело Валленберга было, скорее все­го, сожжено в крематории Донского монастыря. При этом в течение многих лет запросы родственников и жур­налистов о судьбе Валленберга оставались без ответа.

И хотя в Будапеште те, кто восхищался этим человеком, решили воздвигнуть ему памятник как умершему, Альберт Эйнштейн был среди тех, кто выдвинул Рауля Валленберга на Нобелевскую премию мира, которая, как известно, не присуждается посмертно. Но самое главное, на Западе по­явились его бывшие сокамерники, которые могли под­твердить, что он находился в заключении с января 1945 по апрель 1947 года. Среди них были два немца - Густав Рихтер и Хорст Кичман. Оба они сообщили, что их допра­шивали о Валленберге в Лефортовской тюрьме 27 июля 1947 года и что после допроса их перевели в одиночку.

По их рассказам, за два года заключения в Москве Валленберга выпускали из камеры лишь на ежедневную 20-минутную прогулку во дворике размером 3 на 4,5 метра, окруженном забором, чтобы узники не видели друг друга. Но, как все заключенные, он вскоре научился пользовать­ся «тюремным телеграфом». По соединявшим камеры тру­бам успешно передавались сообщения, выстукиваемые зубными щетками. Вернувшийся из заключения в СССР итальянец Клаудио де Мор вспоминал, как он изумился, услышав по «тюремному телеграфу», что в Лефортове дер­жат дипломата из нейтральной страны. Три освободив­шихся немецких дипломата рассказывали, как они помога­ли Валленбергу - тоже по «телеграфу» - писать по- французски письмо Сталину. Дошло ли оно до адресата, они не знали. Затем, весной 1947 года, Валленберг пере­дал последнее сообщение: «Нас переводят отсюда».

Есть свидетельства о том, что Валленберг был жив и по­сле 1947 года. Так, бывшие узники Озерлага граждане Польши Е. Цихоцкий и И. Ковальский утверждают почти невероятное: в конце 1949 г. они видели и общались с Раулем Валленбергом на 016 лагерном пункте Озерлага. Позднее Валленберга якобы видели в Воркуте, в одном сибирском лагере, а также в знаменитом Владимирском централе. Поляки утверждают, что он был жив даже в октябре 1959 года. Вот почему посол Швеции в России Ян Лунвик высказал 4 августа 2000 года (в день, когда со дня рождения Валленберга исполнилось 88 лет) предпо­ложение, что человек, спасший тысячи евреев от гибели в фашистских концлагерях в Венгрии и взятый в плен российскими войсками в 1945 году, может быть жив. По некоторым данным, Валленберг мог содержаться в том же лагере в Казани, что и венгерский пленный Андраш Тамаш, обнаруженный сравнительно недавно в пси­хиатрической больнице города Котельнич в Вятской об­ласти. «По чисто статистическим причинам это мало­вероятно, - заявил посол в интервью газете «Тайме», - но случай Андраша показывает, насколько осторожными мы

должны быть, объявляя человека погибшим».

* * *

Вне зависимости от того, когда именно и где (в Москве, во Владимире или в Воркуте) погиб или просто «затерял­ся среди просторов ГУЛага» Рауль Валленберг, его жизнь свидетельствует о том, что подлинное мученичество (в самом высоком и абсолютно церковном смысле этого слова) возможно и для того, кто не заявляет о своей вере и, быть может, даже не отдает в ней себе отчета. Коммерсант и дипломат, родившийся в одной из богатей­ших семей Швеции, Рауль чисто внешне был типичным представителем европейской элиты 30-х годов. Арестовал его Богдан Тарнавский, или эту историю придумали за него журналисты, но образ человека, который на войне, среди копоти, грязи и прочая, в момент ареста поразил его своим ухоженным видом - «как будто он только что вышел из парикмахерской», - нарисован в рассказе укра­инского партизана действительно блестяще.

Стройный, безупречно одетый и знавший толк в пре­стижных видах спорта, прекрасно воспитанный и умев­ший галантно ухаживать за девушками, он в силу того, что был от Бога наделен чистым сердцем, стал не про­сто «героем Запада», как пишет в газете «Сегодня» Алексей Макаркин, но настоящим мучеником и подвиж­ником. Как Януш Корчак, мать Мария (Скобцова), отец Димитрий Клепинин, Эдит Штайн, Альберт Швейцер, Андрей Сахаров... Вот имена тех наших современников, вспоминая которых понимаешь, что не нужно стыдить­ся того, что мы родились в XX веке, веке Ленина, Гитлера и Сталина. Нет, к счастью, мы все-таки младшие совре­менники Рауля Валленберга и матери Марии - тех, кто на примере собственной жизни показал, что означают слова Иисуса о том, что «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин 15:13).

Швед по происхождению, Валленберг носил еврей­скую фамилию, поскольку его прапрадед был евреем, принявшим христианство. В 1936 году отправленный дедом в Палестину, в Хайфе Рауль жил в пансионе для ортодоксов. Именно здесь он впервые услышал от бе­женцев из Германии, что там происходит с евреями. Позднее, в 1942-м году, он посмотрел английский фильм о рассеянном профессоре, которому удается провести фашистов и спасти евреев от уничтожения. Тогда Рауль сказал своей младшей сестре Нине, что это как раз то, что хотел бы сделать он. И это ему удалось.

Можно теперь сколько угодно говорить о том, что Валленберг действовал не как одиночка, но опирался на поддержку шведского правительства, финансистов, из среды которых он происходил, и, конечно же, американ­цев, но все то, что он сделал, спасши сто тысяч евреев от газовой камеры, было бы сделать невозможно, если бы не его абсолютно личный (на самом деле чисто мистический) и никак не объясняющийся его дипломатической миссией порыв, если бы не его личная убежденность в том, что сде­лать это должен именно он. Он действительно должен был спасти от гибели тех, среди кого он сам не оказался только как христианин в пятом поколении.

Страшный парадокс заключается в том, что человек, так бесстрашно и без оружия боровшийся с Гитлером, спасший, не сделав ни одного выстрела, десятки тысяч жизней, был за это брошен в подвалы на Лубянке и об­речен Сталиным и его командой на пожизненное заклю­чение и смерть. Сталин не только мстил Валленбергу за то, что он оказался героем, но безумно боялся его, ибо сам в эти годы уже подхватил выпавшее из рук Гитлера знамя и начал как верный продолжатель дела фюрера реализовывать планы массового уничтожения евреев в СССР. В этой ситуации освобождение Валленберга, вступившего в единоборство с Гитлером и выигравшего это единоборство, поскольку сто тысяч человек оста­лись живы, несмотря на то, что Валленбергу в Венгрии противостоял Эйхман, было бы для Сталина самоубий­ственно. Ведь именно в эти годы в СССР были уничто­жены Соломон Михоэлс, Перец Маркиш и Самуил Галкин и многие другие. А окружение Сталина заявляло, что Валленберга в СССР нет.

«Трудно богатому войти в Царство Небесное», - гово­рит в Евангелии Иисус. Жизненный путь Валленберга показывает, что означает это слово. Трудно до такой степени, что «удобнее верблюду пройти сквозь иголь­ные уши». Трудно не просто, а бесконечно, - но все же возможно. Именно это показал своей жизнью и своим мученичеством Рауль Валленберг...

 

ЭЛИ ВИЗЕЛЬ: ВОЗВЕЩАЯ РОДУ ГРЯДУЩЕМУ[21]

«Истину невозможно изложить в письменном виде... она должна передаваться из уст в уста, губами и глаза­ми». Так пишет Эли Визель, лауреат Нобелевской пре­мии мира за 1986 год, родившийся 30 сентября 1928 года в находившемся тогда на территории Венгрии городе Сигет в приверженной религиозным традициям еврей­ской семье, получивший в детстве настоящее религиоз­ное воспитание и научившийся читать Библию у старых раввинов былых времен, а затем в ранней юности про­шедший через три лагеря смерти - Биркенау, Освенцим и Бухенвальд, где погибли родители Э. Визеля и одна из его сестер.

Сам Эли Визель в 1945 году в возрасте 17 лет был осво­божден из Бухенвальда войсками союзников и попал в Париж, где в 1948-1951 годах учился в Сорбонне и за­тем начал заниматься журналистикой. Именно поэтому до сих пор он пишет в основном по-французски, а Франция считает его своим и гордится им как францу­зом, хотя он давно живет в США. Эли Визель - один из тех, кто сразу после окончания войны заставил челове­чество начать думать над тем, что такое Холокост. В кни­ге «Следующее поколение», переведенной на русский язык, Визель говорит о том, что рассказать о Холокосте невозможно, ибо «истину невозможно изложить в пись­менном виде».

Казалось бы, человек, знающий, что такое Библия, не понаслышке, должен утверждать обратное, но не Эли Визель, поскольку он Писание изучал не в респектабель­ных учебных заведениях Запада, а впитывал в себя с го­лоса - сначала от своего деда Додье Фейга, который, по­добно древним мудрецам Израиля, вроде Гиллеля или рабби Акибы, был неутомимым тружеником и делал все сам: «доил коров, пахал землю, залезал на деревья за гру­шами, яблоками, абрикосами», - а потом от раввина из Борша, «послушать проповеди которого собирались сотни людей из окрестных деревень».

«Часами простаивал я, - пишет Эли Визель, - за спи­ной у раввина и изо всех сил старался молиться с ним в унисон». Библию как Слово Божие, которое «живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого», он получил из рук, а вернее, впитал, именно впитал в себя, с уст старших - он усвоил как истину живую, переданную ему живыми людьми, а не вычитанную из старой книги, взятой с полки в научной библиотеке. Буквально по слову псалмопевца, который говорит в начале 77 псалма, «что слышали мы и узнали, и отцы наши рассказали нам, не скроем от детей их, возвещая роду грядущему».

Библия - это, конечно, книга, состоящая из слов и букв, и, как всякая книга, она была написана на перга­менте и печатается в современных типографиях на бу­маге. Но как Слово Божие, как главная святыня челове­чества, как тот единственный текст, прочитав который мы (как иудеи, так и христиане!) благоговейно касаемся его губами, Библия не просто сохранилась доныне (как, например, гомеровские поэмы или «Энеида» Вергилия) в таком-то числе рукописей, но была вручена Богом лю­дям - живым и конкретным людям, чтобы они сохрани­ли ее, передавая из рук в руки, из поколения в поколе­ние. И опять-таки, это знают все верующие, как иудеи, так и христиане, по опыту своей веры: истина остается сама собой, пока она живет среди людей.

Визель понял это еще ребенком, но он же оказался свидетелем того, как тот мир, внутри которого он вырос, тот мир, где он учился вглядываться в ночь и слу­шать молчание Бога, рухнул, а вернее, задохнулся в газо­вых камерах и сгорел в печах Освенцима, Майданека и Треблинки. Символом этого исчезнувшего мира ста­новятся часы, которые Эли Визель зарыл в земле в саду своего дома в Сигете в тот день, когда его семья покида­ла родной город. Через 20 лет после того, как война была окончена, он нашел эти часы сгнившими и полны­ми червей и снова похоронил в том самом месте, где они некогда были зарыты...

Шесть миллионов живых людей исчезли с лица зем­ли. И среди них все те, среди кого жил Эли Визель в годы своего детства и юности. Рассказать об этом действи­тельно невозможно. Но сделать это необходимо. И имен­но это делает Визель в своих книгах, первая из которых была опубликована в 1958 году. «Ночь» - это воспомина­ния о пережитом в немецких лагерях смерти. Первая книга Э. Визеля была переведена на 18 языков. С тех пор он написал около 30 книг, значительная часть кото­рых, как, например, единственный написанный на иди­ше роман «И мир молчал», «Рассвет» (1961), «День» (1961), «Песнь мертвых» (1966) и другие, посвящена трагедии еврейского народа во Второй мировой войне.

Как рассказать о Холокосте? «Сколько свечей зажечь, сколько молитв прочесть и сколько раз... я по-прежнему не знаю, - пишет Эли Визель, - что нужно делать, чтобы сохранить в памяти образ города, который с каждым днем кажется мне все более нереальным». В 1972 г. Визель публикует книгу «Во славу хасидизма», которую составляет из хасидских легенд, преломленных через воспоминания собственного детства. И опять он гово­рит здесь о той самой истине, которая передается толь­ко из рук в руки. Бог... Можно ли верить в Бога после Майданека и Освенцима? Этим вопросом задавались с 40-х годов и до сих пор задаются самые разные фило­софы, вышедшие как из христианства, так и из иудаиз­ма. Эли Визель отвечает на этот вопрос своей лириче­ской прозой, когда просто вспоминает раввина из Галиции, с которым столкнулся в лагере. Имени его он не запомнил, а возможно, и никогда не знал. «В памяти сохранился лишь его незабываемый голос».

Только голос. Как голос Иоанна Предтечи. «Глас во­пиющего в пустыне», как сказано у Исайи. «Ты должен выстоять. Слышишь? - говорил Эли Визелю неизвест­ный и, казалось бы, забытый раввин из Галиции. - Выстоять любой ценой. Главное, не поддаваться злу, от кого бы оно ни исходило». Этот человек знал на память не только Тору, то есть Пятикнижие Моисеево, но и тал­мудические комментарии к ней. Как делал это рабби Акиба или Йоханан бен Заккаи, он с голоса учил Эли Визеля. В лагере он стал учителем будущего писателя. «Сначала он читал отрывок по памяти, затем я его по­вторял, после чего мы подробно и всесторонне его об­суждали... а потом его перевели в другой лагерь, и боль­ше я его не видел».

Мир, от которого не осталось ничего, кроме про­ржавевших и навсегда похороненных в земле часов, на страницах книг Эли Визеля не просто оживает, но ока­зывается необходимым для всех нас: евреев, русских, итальянцев; для нас: иудеев, христиан, сомневающих­ся, неверующих и агностиков, - а населявшие его люди становятся нашими друзьями и нашими вечными спут­никами на жизненной дороге. «Что ответить челове­ку, - пишет Эли Визель, - который не понимает, почему Бог хранит молчание в тот самый момент, когда чело­век - любой человек, еврей или нееврей - как никогда прежде нуждается в Его слове, не говоря уже о Его ми­лосердии». На самом деле, сам автор (как и любой из нас) не понимает, что нужно ответить этому человеку. И отвечает ему не он, а те, о ком он, Эли Визель, пи­шет - его дедушка Додье Фейг, раввин из Галиции и многие другие.

Невозможно читать книги Визеля и не плакать, но и плакать, читая его книги, нельзя, стыдно, недопусти­мо и аморально, потому что то, о чем рассказывает пи­сатель и чего он был свидетель, неизмеримо больше лю­бых слез, любого отчаяния, любой нашей реакции на то, что случилось и затем было названо словом Холокост. «Все раввины, все мудрецы, все святые с самого начала нашей истории готовились к тому, - сказал однажды Эли Визелю раввин из Галиции, - к тому, что здесь происхо­дит». Страшные слова... Но в них очень много правды. Зло, страшное человеческое зло, воплотившееся в XX веке в режимах Гитлера и Сталина, на самом деле про­сто не могло не обрушиться на тот народ, что пронес сквозь тысячелетия и сохранил для нас Слово Божие, дыхание Духа Святого... Пятикнижие, пророков и псал­мы... Ту самую истину, что передается только от челове­ка к человеку, из уст в уста и из рук в руки.

И именно поэтому Гитлер стал уничтожать евреев, а Сталин в СССР - и тех и других: и евреев, и христиан, прежде всего, православных, которых в его владениях было просто больше всего - священников и простых ве­рующих, всех тех, о ком я, православный священник конца XX столетия, так много знаю, ибо кого-то из них все же застал в живых. Православные люди, обречен­ные на смерть советским режимом... - как они похожи во всем, вплоть до мелочей, на тех евреев, о которых пи­шет Эли Визель... И те и другие пели одни и те же псал­мы, только одни на иврите, а другие по-славянски... И те и другие знали, что такое молитва и что такое то молча­ние, через которое к нам приходит Бог.

Следующее поколение (те, кто родились после 1945 года!) должно узнать о Холокосте не из учебника по истории, но от живых свидетелей. Эли Визель - один из них: знаток Священного Писания и тончайший поэт, мальчик, переживший Освенцим и Бухенвальд, и один из самых активных и бескомпромиссных правозащит­ников в мире сегодня, человек, активно выступающий в защиту тех групп населения в самых разных странах, что подвергаются преследованиям из-за их религии, расы или национального происхождения. «Следующее поколение», а именно ему не случайно Эли Визель по­святил книгу, должно не просто знать о том, что было, но уметь сделать так, чтобы история не повторилась. А это порою бывает очень трудно.

«Следующее поколение» - это и те евреи из Израиля, которые летом 1967 года, когда Насер и другие арабские лидеры той эпохи, подстрекаемые из Москвы и со стра­ниц газеты «Правда», готовились действительно сбро­сить евреев обратно в море, а на Иерусалим, как говорит Эли Визель, уже легла тень Освенцима, не дали превра­тить себя в жертву, а стали сопротивляться. Последнее приняли далеко не все. Визель вспоминает, что многие европейские интеллектуалы увидели в победе Израиля над арабами измену его священной миссии и чуть ли не требовали, чтобы еврейский народ вновь стал жертвой. Тогда бы они кинулись на его защиту и рыдали бы над его развалинами, глядя на них из благополучной Европы и своих благоустроенных кабинетов. Однако народ Израиля не стал играть по этому сценарию и тогда сумел победить. Это была победа «следующего поколения» - поколения людей, родители, деды, а порою и старшие братья или сестры которых погибли в газовых камерах Освенцима и Треблинки. Поколения тех, кто был всего лишь на 10 лет младше, чем Анна Франк.

Но как победил народ Израиля в июне 1967 года? Эли Визель вспоминает о том, как во время взятия города по одной из улиц старого Иерусалима пробежал молодой араб, увидев которого израильские военные решили, что он сдается. Но оказалось, что это был просто мир­ный житель, у которого в это время начала рожать жена, а поэтому он искал военного врача израильской армии, чтобы тот принял роды. И это в самый момент штурма города, казалось бы, самыми страшными врагами... С точки зрения Визеля, эта маленькая зарисовка с нату­ры показывает, какими именно победителями стали из­раильтяне и какова психология «следующего поколе­ния», среди представителей которого людей сознатель­но верующих очень немного.

Быть побежденным страшно, но порою психологиче­ски это легче, чем побеждать. И если человек не хочет сдаться, история непременно поставит его перед труд­нейшими вопросами. Как бороться с врагом и при этом не ожесточаться? Как можно побеждать зло, не беря при этом на вооружение его методов? Что необходимо для того, чтобы, отстаивая свои права, все-таки оста­ваться на позициях истины? Разумеется, Эли Визель не знает ответов на все эти вопросы, но своею книгой «Следующее поколение» он, а на самом деле его герои (все без исключения жители маленького Сигета, неиз­вестный по имени раввин из Галиции и шесть миллио­нов тех, кто погиб в годы нацизма в лагерях смерти) по­могают нам (каждому по-своему) приблизиться к тому, чтобы найти на них наши собственные ответы...

 

ОТЕЦ АЛЕКСАНДР МЕНЬ[22]

Отец Александр Мень - один из ярчайших мыслите­лей и подвижников (в самом широком смысле этого сло­ва!) России во второй половине XX века. Для спасения человека из лап тоталитарного мышления и той духов­ной душегубки, в которой мы жили в эпоху безраздель­ного господства коммунистической партии и кагебеш­ного контроля за всем, что происходило в наших душах, мало кто сделал так много, как Андрей Сахаров, Александр Солженицын, академик Дмитрий Лихачев и он, отец Александр Мень.

Именно эти четыре человека, очень разные и совер­шенно непохожие друг на друга, в сущности, посвятили всю свою жизнь тому, чтобы мышление их соотечествен­ников было свободным, чтобы все мы мыслили не сте­реотипами и готовыми клише, а творчески осваивали то, что нас окружает, чтобы в конце концов мы не боя­лись сказать или сделать что-то не так, как это принято, положено, установлено. И вообще - чтобы мы не боя­лись. Один современный культуролог сказал как-то, что эта работа была своего рода «расцементированием моз­гов», которые у подавляющего большинства из нас были крепко-накрепко зацементированы советским строем и марксистско-ленинской идеологией. Действительно, именно этим и занимался отец Александр Мень.

Часто приходится слышать, что о. Александр не зани­мался политикой. Это действительно так, в том плане, что он не участвовал в ежедневной работе, которая ве­лась тогда диссидентами, но при этом он не покладая рук занимался с людьми, работал с ними, делая их сво­бодными, раскрепощая сознание и воспитывая моло­дежь в духе, который был уже несовместим со всем тем, что творилось тогда вокруг. Не случайно поэтому во вре­мя августовского путча 1991 г. (уже после убийства о. Александра) почти весь новодеревенский приход ока­зался у Белого Дома. Всем нам было тогда понятно, что при советском кагебешном режиме мы жить больше не хотим.

Надо думать, что и смерть его может быть объяснена именно тем, что КГБ (в сентябре 1990 г. он был еще все­силен и возглавлялся будущим членом ГКЧП Крюч­ковым!) видел в нем настоящего врага, особенно в тот период, когда в эпоху «гласности» о. Александр начал появляться на телевизионных экранах, выступать в клу­бах и высших учебных заведениях, давать интервью оте­чественным и зарубежным газетам. Деятельность таких людей, как о. Александр, приводила к тому, что горба­чевская подконтрольная ЦК КПСС перестройка пере­растала в реальный отказ от тоталитаризма, в реальное движение страны к свободе.

«Я абсолютно убежден, - сказал 8 сентября 2000 г. в эфире радио «Эхо Москвы» Николай Александров, - что это инспирированное определенной организацией на самом верху убийство». А писатель Андрей Еремин, приглашенный в тот день на радио, сразу вспомнил, как Григорий Явлинский, выступая на конференции, посвя­щенной отцу Александру, сказал, что «безнравственная ситуация в России в 90-е годы во многом определилась смертью двух великих духовных лидеров России - Андрея Дмитриевича Сахарова и отца Александра Меня. Это не случайно. Чего хотели, того и добились».

В начале 90-х годов о. Александр Мень оказался для них действительно страшным врагом, потому что ему, как и Сахарову, было чуждо умение играть в «их» игры, идти на компромисс, особенно в тех случаях, когда дело касалось внутренней свободы человека и его внутрен­ней независимости от чего бы то ни было. Именно поэ­тому убийца не найден до сих пор, поскольку комитет умел профессионально организовывать спецоперации и скрывать следы. Встречи в клубах собирали полные залы, студенты в Историко-архивном институте (буду­щем РГГУ!) вслушивались в каждое его слово, статьи в газетах и журналах читались тысячами читателей. Журнал «Смена» начал тогда печатать «Сына Чело­веческого», и это тоже было огромным событием, по­тому что люди, еще вчера думавшие, что христианство - это удел безграмотных старушек, вдруг неожиданно на­чали открывать в Евангелии весть, адресованную именно им, здесь и сейчас. Буквально на глазах о. Алек­сандр (как это было в Польше с о. Ежи Попелюшко) ста­новился одним из лидеров новой России, что, конечно, для КГБ было нестерпимо.

В Центральном муниципальном архиве Москвы хра­нится дело (ф. 3004, on. 1, № 107), представляющее со­бой объемную записку «О современном приходе рус­ской православной церкви, о современных верующих». Записка эта составлена в 1979 г. «по нашей просьбе, - как пишет А.С. Плеханов, бывший главным куратором Церкви от КГБ, а официально - уполномоченным Совета по делам религии по Москве, - одним из опыт­ных в церковных делах служителей культа».

Автор записки, имея в виду, что «в своем движении к коммунизму страна постепенно меняет свой облик», предупреждает, что в век техники до молодежи «доходит чрезмерно много информации дурного свойства из-за ру­бежа... Такая молодежь, - продолжает не известный по имени, но маститый московский протоиерей, - хотя и прошла курс атеистического воспитания, недостаточ­но твердо восприняла его». Она, по мнению автора запи­ски, «остывает к материалистической философии и ищет что-то новое... ответов на волнующие их философские вопросы, надеясь найти их в церкви, в религии».

Подчас она оказывается в лапах сектантов, искусно прививающих ей религиозное мировоззрение, но, про­должает автор, «старается работать с такой молодежью и фрондирующая часть духовенства, вроде диссиден­тов - "борцов" (кавычки автора! - Г.Ч.) за права верую­щих Дудко, А. Меня и им подобных». О том, что о. Александр работал с нами, тогдашней молодежью, мы знаем не понаслышке. Знали мы и о том, что многим из пожилых священников того времени это казалось не­нужным и, прежде всего, опасным для судьбы отца Александра, которого, как они справедливо считали, за это могли «наказать», а попросту выслать из Москвы, от­править в пермские лагеря и т.д.

Не знали мы только того, что, оказывается, кого-то из этих пожилых священников беспокоило, что такая ра­бота наносит вред атеистическому мировоззрению. Читать такие документы до боли грустно, а в сущности, отвратительно. А ведь при этом автор был верующим и благочестивым человеком! Молился на ночь и постов не нарушал. «Таким образом, - продолжает неизвест­ный аналитик, - эта часть молодых людей, утерянная для атеизма, становится верующей с исковерканной психологией».

Вот в какой атмосфере приходилось трудиться о. Александру Меню. Естественно, вслед за такими запи­сками начинались бесконечные вызовы в КГБ, «профи­лактические» беседы и просто допросы, вечная слежка, чудовищный психологический прессинг со стороны вла­сти. Примерно в эти же годы меня вызвали как-то раз в военкомат, где сотрудник КГБ стал уговаривать меня «информировать» их о том, что я знаю из области ново­стей в религиозной сфере, сообщать о том, что читает мо­лодежь, чем она живет, как обстоит дело с книгами из-за рубежа и прочая. В полном отчаянье и боясь рассказать об этом родителям, которые бы чудовищно перепугались, я помчался в Новую Деревню, где рассказал об этом о. Александру, уже уходившему из церкви, поэтому прямо по дороге. Тот рассмеялся и сказал: «Кто же с тобой бесе­довал? Наверное, "старлей" какой-нибудь... А вот меня вче­ра два часа подполковник обрабатывал на Лубянке».

Действительно, меня, молодого преподавателя Института иностранных языков, только «щупали», а его именно за молодежь, которую он приводил к Богу, про­сто колошматили, как могли. Следил за ним КГБ не пе­реставая. У Библиотеки иностранной литературы, ког­да он читал там лекции, всегда дежурила их машина, в церкви постоянно появлялись агенты, по улице вслед за о. Александром вечно ходили топтуны. И все это на фоне все более «набиравшей обороты», как писали тог­да в газетах, перестройки.

«Таким образом, - повторю цитату из аналитической записки неизвестного московского протоиерея, - эта часть молодых людей, утерянная для атеизма, становит­ся верующей с исковерканной психологией». В чем же заключается «исковерканность» психологии той моло­дежи, о которой говорится в записке? Речь идет не толь­ко о том, что она утеряна для атеизма, но, конечно, о большем: о том, что попавшая к о. Александру моло­дежь исковеркана свободой и раз и навсегда по­теряна для тоталитаризма. «Всю жизнь, - пишет об о. Александре Владимир Илюшенко, - власти светские и духовные преследовали его. Его свободомыслие было для них неприемлемо и подозрительно». «К свободе призваны вы, братья», - любил повторять о. Александр, цитируя апостола Павла. И с горечью продолжал: «Люди не хотят свободы. Причины разные, но - это факт». «Я убежден,— говорил он в своем интервью, заготовлен­ном на случай ареста, - что свобода должна вырастать из духовной глубины человека. Никакие внешние пере­мены не дадут ничего радикально нового, если люди не переживут свободу и уважение к чужим мнениям в соб­ственном опыте».

В семидесятые годы часто бывало, что молодые люди, уверовав в Бога, уходили с работы, бросали науку или искусство (в общем, все, чем они занимались), и, устро­ившись на работу где-нибудь в качестве ночного сторо­жа, погружались в чисто ритуальную жизнь: чтение ака­фистов, паломничества, посты и так далее. Отца Александра такое православие не устраивало. Он счи­тал необходимым, чтобы верующие люди работали в школах и в университете, в библиотеках и т.д. и зани­мались искусством, наукой, литературой. Уход от реаль­ности казался ему очень опасным именно для верующе­го человека, который действительно должен быть «со­лью земли», как Сам Иисус говорит об этом в Нагорной проповеди. И в этом тоже, наверное, заключалась та «исковерканность» психологии его прихожан, о кото­рой говорит маститый информатор в своей записке.

«В Церкви до отца Александра, - сказал в уже упоми­навшейся радиопередаче Андрей Еремин, - представле­ние о жизни христианина было такое, что есть духовная жизнь сама по себе где-то в Церкви, а есть светская, мир­ская жизнь, которая отделена от Церкви, и что Церковь может быть неким убежищем от мира. Отец Александр был категорическим противником такой мысли. Для меня важно то, что он постулировал, что светской жиз­ни не существует отдельно от духовной жизни».

«Что это означало?» - спросил его Сергей Бунтман, и тогда, развивая свою мысль, А. Еремин продолжил: «Это означает то, что христианин должен привнести свою веру во все аспекты своей человеческой жизни. Он может заниматься всеми делами, какие полезны для общества, делать любые действия (любая творческая деятельность, искусство, наука) - все что угодно челове­ку дано Богом в этом мире. Но если он это делает с ве­рой, с Христом в сердце у себя, то это благословенная работа, которая приносит пользу обществу». Многим церковным людям эта точка зрения, теперь все более укореняющаяся в обществе, тогда казалась странной.

Среди духовенства в хрущевскую и брежневскую эпо­хи было немало достойных и глубоко верующих людей, которые считали, что проповедовать и звать к Богу лю­дей не нужно не только по той причине, что это опасно и не рекомендуется властями, но и чтобы не уподоблять­ся протестантам, которые привлекают, зазывают в свою веру «назойливой» проповедью и своего рода агитаци­ей, тогда как человек должен придти к Богу сам. Отец Александр Мень резко отметал такую постановку вопро­са и каждое мгновение своей жизни использовал для проповеди. И более, он прекрасно понимал, что гово­рить о Боге необходимо не только с теми, кто уже пере­шагнул порог храма, но и с людьми, которые пока этого не сделали и, возможно, сами не захотят придти в цер­ковь никогда.

Именно потому и взялся он за создание своего семи­томного труда о пути человечества к Богу и о религиоз­ных исканиях древних народов, чтобы привлечь к теме Бога интеллигента-шестидесятника, привыкшего к чте­нию научно-популярной литературы, увлекавшегося по­сещением выставок и музеев, буквально пожиравшего книги из серии «Литературные памятники» и так далее. Действительно, такому человеку труд отца Александра казался сокровищницей полезнейшей информации и вне связи с верой в Бога, личной религиозностью и ду­ховными поисками. И тут читатель попадался.

Он сталкивался не только с морем новой информа­ции обо всем, что может быть интересно, но и с новым видением мировой истории, не имеющим ничего обще­го с тем, к чему он привык, читая книги советских авто­ров. Казалось бы, речь здесь идет именно о том, что, в общем, нередко известно интересующемуся историей читателю, но... под совершенно особым углом зрения. В семитомнике о. Александр показывает, как в мировой истории, вернее, в истории философии и религии дей­ствует Сам Бог, как Его присутствие мало-помалу и не­вероятно трудным путем, но все вернее открывается человеку.

Отец Александр подчеркивал непреходящую цен­ность мирового религиозного опыта. «Есть опыт про­сто неопределенной мистики, - писал он, - есть опыт всех религий, в каждой есть своя ценность, все это пре­красно, все руки, простертые к небу, - это чудесные руки, достойные человеческого звания, потому что это руки существа, образа и подобия Божьего, которые тя­нутся к своему Первообразу». Помню, как он заинтере­совался, когда я рассказал ему об итальянской книге, в которой были собраны молитвы всех народов и всех религий. При этом он постоянно подчеркивал уникаль­ность христианства. «Но Христос, - говорил он, - есть рука, протянутая вниз, как на древних иконах иногда изображается, - оттуда протянута нам рука».

При этом было бы неправильно утверждать, что о. Александр был послан, как сказал однажды С.С. Аве- ринцев, «к дикому племени советских интеллигентов». Среди его прихожан (как и среди читателей его книг) были самые разные люди всех возрастов, культурные и совсем простые. В этом, наверное, и заключается фе­номен отца Александра, что он как пастырь мог быть нужным и совсем простому человеку, и интеллектуалу высокого полета, - и тому и другому давая что-то очень важное. Более того, он был пастырем далеко не для одного только поколения 60-х гг. С тех пор, когда созда­вался семитомник, прошло более двадцати лет, но и те­перь его книги читаются с огромным интересом и рас­купаются в магазинах совсем новым читателем - людь­ми, которые не видели о. Александра при жизни и, конечно, ничего о нем не знали, потому что были тогда детьми.

Но и человек на Западе, казалось бы, психологически ничего общего с отечественным выходцем из советско­го времени не имеющий, оказывается, тоже нуждается в о. Александре и в его слове. Когда итальянский писа­тель Джованни Гуайта решил перевести книгу «Сын Человеческий» на итальянский язык, один из француз­ских друзей о. Александра сразу же заметил, что этого делать не нужно, потому что на Западе существует и без того огромное множество таких книг, где популярно и на высоком уровне излагалась бы жизнь Иисуса. И ошибся. Когда «Сын Человеческий» вышел (сначала на итальянском, а потом в его же переводе по- французски), оказалось, что книга прекрасно раскупа­ется. Она оказалась востребованной не только в России, но и в других странах, вероятно, в силу того, что в этой книге есть нечто абсолютно уникальное. Что именно? Вероятно, «полное слияние с Тем, о Ком он говорил», - с Иисусом из Назарета.

Хорошо пишет об этом Андрей Еремин в своей книге «Отец Александр Мень. Пастырь на рубеже веков»: «В проповедях, исповедях, беседах отец Александр при­общал нас к своему опыту веры. Он говорил о тайне Богочеловечества, подбирая самые точные и простые слова, удивительно меткие и емкие метафоры. Но себя он при этом умалял, его самого как бы не было. Был Господь. Именно поэтому отцу Александру так удавалось передать Его Образ или образ святого, или евангель­ское событие... Это настоящее вживание, полное слия­ние с тем, о ком он говорил, было не только следствием его художественного таланта, но и знаком глубокого смирения» (С. 270).

Отец Александр Мень был убежденнейшим сторон­ником мира между христианами разных исповеданий, в котором видел conditio sine qua поп для будущего христи­анства. Отец Александр полностью бы поддержал участ­ницу одного из христианских форумов в сегодняшнем интернете, которая недавно написала: «Хватит межре­лигиозной борьбы. Не секрет, что из-за этих междоусоб­ных "войн" многие вообще не воспринимают христиан­ство всерьез. Мол, сами там не могут разобраться, а еще другим проповедуют». При этом, когда на «Эхе Москвы» кто-то из радиослушателей спросил «Можно ли назы­вать Александра Меня экуменистом?», а Сергей Бунтман и Андрей Еремин сразу отозвались: «Конечно, мож­но», - Ив Аман заметил: «Я не знаю, можно или нельзя, смотря по тому, что вкладывать в это слово, особенно сейчас. Но вообще отец Александр никогда не занимал­ся экуменической деятельностью как таковой. Он не участвовал в экуменическом движении».

Действительно, в отличие от своего современника митрополита Никодима (Ротова), он, будучи рядовым священником, разумеется, не вел никаких переговоров с католиками, не бывал на приемах у Папы Римского и т.д., но при этом не менее митрополита был предан пути христианского единства и был, как сказал во время диалога в радиоэфире Ив Аман, «открыт другим кон­фессиям и признавал богатства, которые у них есть». Теперь иногда утверждают (особенно представители православной молодежи), что экуменизм 60-70-х гг. был продиктован чисто тактическими целями, поскольку в условиях атеистического государства, постоянного усиления антирелигиозной пропаганды и жестокой борьбы с религией поддержка ведущих стран Запада, в правительствах которых католики и протестанты лоб­бировали интересы православия в России, спасала Церковь от разгрома.

На самом деле это не совсем так. Конечно, поддержка Ватикана и Всемирного Совета Церквей была тогда для нас чрезвычайно важна, потому что советский режим был вынужден считаться с международным обществен­ным мнением. Это прекрасно понимал такой великий человек, каким был митрополит Никодим, и поэтому из­влекал из этих отношений максимум пользы для право­славия в России и в других республиках бывшего СССР. С другой стороны, католики (например, брюссельский центр «Жизнь с Богом» и его руководители Ирина Михайловна Поснова и о. Антоний Ильц) и протестан­ты, прежде всего из США, помогали верующим в России просто и абсолютно бескорыстно.

Ведь именно они печатали для России религиозную литературу, которая затем в чемоданах дипломатов не­легально попадала на территорию СССР, - готовили эти книги к печати и печатали, в том числе и книги отца Александра, которые, разумеется, тогда не могли выйти в свет в России. Это постоянная помощь и поддержка, которая ничем, кроме как их верой во Христа, не объ­яснялась. И тут необходимо заметить, что в шести- десятые-семидесятые годы мы все, верующие в России, как-то очень ясно ощущали, что близки друг другу не только по той причине, что против нас всегда борется один и тот же враг - КПСС и ее марксистская идеоло­гия, но и по причине несравненно более важной: они (коммунисты) борются против своих бесчисленных вра­гов в стране и за ее пределами, мы же сражаемся за - за то, чтобы человек мог свободно верить в Бога и иметь возможность совершенствоваться в своей вере.

«Главное в экуменизме отца Александра, - пишет Андрей Еремин, - практический подход. В словах Христа "да будут все едино" (Ин 17:21) батюшка видел призыв некбогословствованию, акдействию... Поэтому к любому позитивному начинанию христиан других кон­фессий он относился терпимо и с интересом» (С. 230). «Отец Александр, - говорит Андрей Еремин, - постоян­но напоминал, что Христос пришел учить нас не Filioque, а жизни с Богом, которая дается причастием к Рож­денному, Воплощенному, Распятому и Воскресшему» (С. 205). То, что нас, христиан разных исповеданий, объединяет, неизмеримо больше того, что нас отделяет друг от друга, - постоянно подчеркивал о. Александр.

Однажды, говоря о том, почему в мире сегодня так много разных исповеданий, он заметил: «противоречи­вость между различными христианскими исповедания­ми - протестантами, католиками, православными - это не есть распад, разлом, а это есть лишь проявление ча­стей целого, единого целого, до которого надо дойти - до глубины». На вопрос журналиста о том, как он, право­славный, относится к другим исповеданиям, отец Александр ответил: «Отношение мое сложилось не сра­зу. Но путем долгих размышлений, контактов и исследо­ваний я пришел к убеждению, что Церковь по существу едина и разделили христиан главным образом их огра­ниченность, узость, грехи. Этот печальный факт стал одной из главных причин кризисов в христианстве. Только на пути братского единения и уважения к много­образным формам церковной жизни можем мы надеять­ся вновь обрести силу, мир и благословение Божие».

Именно поэтому он стал горячим сторонником воз­рождения Российского Библейского общества, в кото­ром христиане всех исповеданий России (а тогда всего Советского Союза) объединились бы для издания Священного Писания совместными усилиями. Воссоз­дание Общества шло трудно, поскольку это было осенью 1989 г., когда все общественные инициативы (особенно в сфере религии) еще жестко контролировались сверху, но в январе 1990 г. инициативной группе удалось прове­сти первую конференцию, и РБО заработало.

В те годы уже начали появляться новые переводы Священного Писания, сделанные не с библейских язы­ков, а с современного английского текста. Эти перево­ды, естественно, сразу привлекли внимание новых про­тестантских деноминаций, поскольку читать их было намного легче, чем традиционный синодальный пере­вод Библии. Вместе с тем они содержали упрощенный двойным переводом текст, что делало их непригодными для серьезного чтения Писания. Поэтому одной из пер­вых задач, поставленных о. Александром перед обнов­ленным Библейским обществом, стала работа над но­вым переводом Слова Божьего. Прекрасным заделом для этого был начатый под руководством отца Александра его прихожанкой Валентиной Кузнецовой перевод Нового Завета.

Теперь, когда «Радостная весть» в переводе В.Н. Куз­нецовой расходится по всей России большими тира­жами, те времена, когда Валя читала о. Александру в его комнатке при церкви первые фрагменты своей работы, а потом рукописные варианты отдельных по­сланий или куски из Евангелий обсуждались на молит­венных группах, кажется, ушли в далекое прошлое. Проделан огромный труд, который довольно быстро завоевывает себе признание у читателя. А было время, когда сама мысль о новом переводе казалась более чем дерзновенной...

Дело в том, что верующий человек относится к пере­воду Писания довольно сложно и с подозрением. Однажды, когда один из современных переводчиков Евангелия о. Леонид Лутковский отвечал по радио на вопросы радиослушателей и заметил, что и он сделал свой вариант перевода, на радиостудию позвонила раз­гневанная женщина, с возмущением закричавшая: «Хватит нас "кормить" переводами... дайте нам подлин­ный текст... хватит скрывать правду от народа...». Разумеется, она не подозревала, что оригинал существу­ет только по-гречески и ни на каком другом языке про­читан быть не может.

Опыт показывает, что есть люди, которые думают, что славянский текст это и есть оригинал. Другие, пре­красно понимая, что так называемый синодальный текст является всего лишь переводом с греческого, ви­дят тем не менее в нем какую-то копию оригинала и су­дят об остальных переводах, исключительно сравнивая их с синодальным. Это связано еще с тем, что средний читатель не хочет смириться с тем, что оригинал ему недоступен, и поэтому хочет, чтобы Писание существо­вало в каком-то одном точном переводе, любые же вари­анты вызывают у него отторжение, потому что он боит­ся, что они искажают текст Библии. Опыт, однако, по­казывает, что «точных» переводов не бывает и даже у самого лучшего из них непременно найдутся недо­статки.

«Сегодня, - именно по этой причине писал о. Алек­сандр о переводе В. Кузнецовой, - в мировой практике библейских переводов господствует плюрализм. При­знавая, что любой перевод в той или иной степени явля­ется интерпретацией оригинала, переводчики исполь­зуют самые разные приемы и языковые установки... Это позволяет читателям ощутить различные измерения и оттенки текста. Так, в традиционном синодальном переводе сохраняется близость к церковнославянскому языку, что связано с чисто историческими причинами. В.Н. Кузнецова идет по другому пути. Она стремится добиться максимального приближения к живому со­временному русскому языку. Отсюда отказ от архаиз­мов, от слов, изменивших сегодня свое значение... Были учтены достижения современной экзегетики и филологии, а также наиболее авторитетные совре­менные переводы».

Однако отказ от архаизмов нравится далеко не всем. Так один из рецензентов (между прочим, блестящий ученый-патролог и ныне епископ) пишет: «Происходит сознательная и последовательная десакрализация свя­щенного текста, который переводится на площадной, базарный, кухонный язык... Даже самые возвышенные тексты Апостола Павла теряют свою красоту и силу... Перед нами не перевод, а пересказ, причем дурной пе­ресказ, искажающий смысл и стиль оригинального текста. В основу... был положен изначально ложный принцип - стремление подстроиться к языку, на кото­ром якобы говорит современный российский обыва­тель» (Журнал Московской Патриархии. 1998. № 10. С. 79-80).

Смысл этого пассажа ясен до предела: рецензента не устраивает «десакрализация священного текста», кото­рый на самом деле (и, казалось бы, автор рецензии дол­жен об этом знать!) написан не на каком-то особом свя­щенном языке, как писалась древнеегипетская «Книга мертвых» или «Упанишады», а на простом разговорном языке своего времени; апостол, работая над своими по­сланиями, меньше всего думал о литературных красо­тах. Молодой епископ спорит не с В. Кузнецовой, а с о. Александром, причем по одному из самых принципи­альных для о. Александра вопросов.

Отец Александр Мень постоянно повторял послед­ние слова Иисуса, которыми заканчивается Евангелие от Матфея («И се Я остаюсь с вами во все дни до сконча­ния века»), и всегда утверждал, что в христианстве не должно быть благоговейной бессмыслицы, что Иисус говорил со Своими учениками не на сакральном языке священного текста, но просто и используя разговорное наречие своего времени. «Для меня, - говорил о. Александр, - в Церкви, конечно, дороги, как с детства было, и песнопения, и церковная архитектура, и тради­ции, и книги, и обычаи. Но все это имело бы преходя­щий смысл, не более важный, чем традиции древних индейцев или египтян, или любого другого народа или времени, если бы я не чувствовал, что Он действитель­но остался, если бы я не слышал Его голоса внутри, от­четливого голоса, более отчетливого, чем иной челове­ческий голос».

Вспомнив однажды о том, что при митрополите Никодиме в Ленинграде практически во всех храмах апостольские и ветхозаветные тексты во время богослу­жения читались по-русски, от чего сразу отказался пере­веденный из Минска на ленинградскую кафедру после смерти владыки Никодима Антоний (Мельников), о. Александр с горечью в голосе заметил: «Теперь снова по-славянски чирикают».

Есть открытое христианство и есть закрытое. Открытое христианство базируется на ощущении неви­димо, но реально присутствующего среди верующих в Него Воскресшего Иисуса. «Путь к открытому христи­анству лежит через сопричастность каждого Открове­нию Божественной любви, - пишет, излагая взгляды о. Александра, Андрей Еремин, - когда исчезает откры­тость, свобода и возникает тяга к гарантированному обеспечению, пропадают вера и надежда. И человек уже идет не "по воде", а "по асфальту"». В этой связи А. Ере­мин вспоминает западного богослова о. П. Тиволье, ко­торый пишет: «Христианин не может засесть в своей вере, как в неприступной крепости. Отнюдь нет. Скорее можно сказать, что он в лодке, которая качается от жиз­ненных бурь - и может потонуть. Но направляет лодку Христос, Которому человек доверяет».

Именно об открытом христианстве о. Александра го­ворил в сентябре 1991 г. на первой конференции памя­ти о. А. Меня во Всероссийской государственной библи­отеке иностранной литературы покойный философ Ю.А. Шрейдер. Как рассказывает об этом Вл. Илюшенко, он вспомнил о христианах-неофитах, только что рас­прощавшихся с марксизмом, для которых характерна «позиция человека, обладающего истиной», и противопо­ставил им о. Александра, считавшего, что «каждый бо­гослов сам ищет истину, открывает ее для себя и для дру­гих». «Так же происходит, - продолжил Шредер, - и в серьезной науке: человек хочет вначале понять что-то для себя».

Закрытую же модель христианства характеризует стремление обладать истиной в готовом виде, а следова­тельно, как пишет об этом Владимир Илюшенко в книге «Отец Александр Мень: жизнь и смерть во Христе», «об- рядоверие, нетерпимость к инакомыслию, консервация отечественной старины»; она основывается на «тради­ционалистских ценностях, ксенофобии и шовинизме». Здесь Илюшенко излагает как раз те мысли, которые не­однократно высказывал о. Александр накануне своей гибели. Так, например, за несколько дней до смерти в интервью испанской журналистке Пилар Бонет среди прочего он «с неожиданной в этом случае откровенно­стью», как напишет потом поэт Александр Зорин, ска­зал: «Ну, если называть зарождение русского фашизма не тревожным, то что тогда тревожно? Конечно! И его очень активно поддерживают очень многие церковные деятели... Это, конечно, позор для нас, для верующих, потому что общество ожидало найти в нас какую-то под­держку, а поддержка получается для фашистов. Конечно, не все так ориентированы, но это немалый процент. Я не могу сказать какой, я этого не изучал. Но куда ни сунешься, с кем ни поговоришь: этот - монархист, этот - антисемит, этот - антиэкуменист и так далее».

Проблема закрытого христианства в 90-е гг. волнова­ла не одного о. Александра. Старейший православный богослов Франции Оливье Клеман, размышляя об этом, писал: «Нельзя изолироваться, превращаться в гетто. Нужно, чтобы из Православия исходила потрясающая мощь, мощь свободы и света. К сожалению, чаще все глохнет в обрядности, обрядоверии». «Обрядоверием же, - как очень точно говорится на официальном сайте Белгородской епархии Русской Православной Церкви, - называется такое духовное состояние верующего чело­века, когда следование духу Евангелия отходит для него на второй план, а главными становятся какие-то обы­чаи, установления».

Как бы продолжая мысль Клемана, о. Александр в одной из своих лекций указал на то, что мощнейшие, направленные против обрядоверия тексты можно най­ти не где-нибудь у современных богословов вроде о. Александра Шмемана, а в Священном Писании. «Про­роки выступали, - говорил о. Александр, - против тира­нии, несправедливости, угнетения, против религиозно­го формализма, против обрядоверия, против нацио­нального превозношения, шовинизма, против войн, против насилия. По этой причине мы можем сказать: прав был Петр Чаадаев, который писал, что учение про­роков - это не что-то уже ушедшее в прошлое, которое дорого для нас потому, что пророки предсказывали яв­ление Христа, но что это учение, имеющее полную акту­альность и сегодня» (Мень А. Мировая духовная культу­ра. Христианство. Церковь: Лекции и беседы. М., 1995. С. 154).

Для закрытого христианства в высшей степени харак­терен и магизм. Об этом замечательно говорил однаж­ды на Рождественских образовательных чтениях в Москве митрополит Кирилл (Гундяев). «В день Крещения тысячи и тысячи людей идут за Святой во­дой. И часто приходят люди совершенно не верующие, чтобы взять Святую воду. И я спросил этих людей: а с ка­ким чувством вы приходите в храм - зачем вы ее берете, Святую воду? Вы ее берете, надеясь, что Святая вода ав­томатически спасет вас от греха или от беды, или от бо­лезни? Вот это и есть магическое отношение к Святыне. Я могу быть мерзавцем, могу делать все что угодно, могу грабить, убивать, прелюбодействовать, обманывать, но выпил Святую воду - все сработало. Вот это и есть ма­гизм».

«Подход религии, - подчеркивает митрополит Кирилл, - в том, что человек - ответственный участник в деле своего спасения или в деле своей гибели. Магизм предполагает воздействие предметов, слов, чисел, кото­рые действуют с непреодолимой силой и могут спасти или погубить человека. Вот в чем различие между магиз­мом и религией». «Магизм, - не уставал повторять о. Александр, - привносит в религию слепую, почти ма­ниакальную веру во всесилие ритуалов и заклятий», именно поэтому магизм всегда ведет к обрядоверию. При этом важно понимать, что «в магизме, - как писал о. Александр, - скрыто присутствует та духовная тенден­ция, которая коренится в первородном грехе человече­ства: поставить себя в центре мироздания и заставить служить себе его силы». «Поставить себя в центре миро­здания», - подчеркивает о. Александр. Поэтому не слу­чайно с магизмом и проистекающим из него обрядове- рием легко уживается национальный эгоцентризм, шо­винизм и ксенофобия.

Закрытое христианство представляет собой, если вспомнить знаменитую книгу Анри Бергсона «Два ис­точника морали и религии» - Бергсона, о котором о. Александр всегда говорил как о философе, без сомне­ния, оказавшем на него влияние, - религию статическо­го типа, отличающуюся существованием коллективных представлений, как правило, «озадачивающих индиви­дуальный разум», ведущей ролью ритуала и целой систе­мой знаний и действий, которые предохраняли бы че­ловека от воздействия на него зла. Типично для статиче­ской религии и наличие образа врага. Такая религия характерна для традиционалистских обществ. В отли­чие от нее, динамическую религию (а следовательно, и открытое христианство) характеризует живое мисти­ческое чувство, порыв, что так характерен для ветхоза­ветных пророков, и любовь, которая, как говорит Бергсон, «для мистика составляет самую сущность Бога». Динамическая религия невозможна без личной вовлеченности верующего в живое богообщение, без его личного мистического опыта. Поэтому корпоратив­ной закрытости статической религии здесь противопо­ставляется любовь, которая наполняет человека, ибо это, как говорит Бергсон, «уже не просто любовь одно­го человека к Богу, это любовь Бога ко всем людям». Здесь истина веры поверяется личным чувством верую­щего. Такова религиозность, провозглашенная в Новом Завете, такова свободная религиозность великих мисти­ков христианства. Статическая религия «привязывает индивида к обществу», динамическая - каждому откры­вает путь к небу и дает силы полюбить все человече­ство.

Но «можем ли мы, - спрашивал о. Александр, - сей­час, на пороге третьего тысячелетия... возвращаться к средневековому состоянию христианского мышле­ния? Некоторые люди, особенно молодые, сегодня го­товы к этому. Готовы по лености мысли, по невежеству». С ужасом говорил он о том, что «людям хочется несво­бодного христианства», что «люди тянутся именно к рабству». «Это страшно и встречается каждодневно, и мы с этим непрерывно сталкиваемся». Почему это имеет место? Откуда это стремление к несвободе, обря- доверию, зашоренности?

Очень хорошо (вероятно, именно так сказал бы и о. Александр) ответила на этот вопрос его ученица Валентина Кузнецова: «Сейчас даже отдельные священ­ники читают Евангелие очень мало. Гораздо больше рас­пространены акафисты, жития, апокрифы. Я не против этого, но все-таки это уже "переработанная пища", кото­рая по своим идеям и достоинствам значительно уступа­ет Новому Завету. Отчасти это связано с тем, что Евангелие - это не книга для спокойного чтения на ночь. Если человек искренне верит, то Нагорная пропо­ведь или притчи будут его тревожить, ведь после них нельзя просто достать платочек и смахнуть слезинку, а нужно прилагать усилия для изменения собственной жизни. И вот то место, которое должно занимать Писание, оказывается заполненным другими текстами. Выход из этого только один - евангелизация, попытка сформировать вкус и интерес к Новому Завету». Об этом же говорит Владимир Илюшенко, замечая, что о. Александр понял, что «надо заново христианизиро­вать тяжело больную страну, ибо выход России из духов­ного тупика возможен лишь на пути ее новой евангели- зации».

В основе его религиозности лежало не просто чувство Бога и благоговение перед Ним, но Писание - Слово Божие, живое и действенное, то, что острее всякого меча обоюдоострого. В этом смысле он был похож на пророка, прежде всего, на Исайю, который никого ни­чему не учил, но зато доносил до сердец именно то, что говорит Бог.

Самое существенное заключается в том, чтобы чело­век понял, что такое живой контакт с Богом, который становится возможен, когда ты открываешь для себя Слово Божие, что такое предстояние перед Богом, что значат слова Библии о том, что Авраам ходил перед Богом. Поняв это, ты раз и навсегда будешь свободен от закрытости. «Познание Бога - не односторонний про­цесс, как познает человек природу, а это - встреча», - го­ворил о. Александр. Чтобы пережить эту встречу, счи­тал отец Александр, нет необходимости быть каким-то особенным религиозным гением: «Для каждого челове­ка существует возможность глубочайшей таинственной личной встречи с Высшей Реальностью».

Богословие «встречи», так хорошо разработанное митрополитом Сурожским Антонием, было о. Алек­сандру действительно понятно и близко. Сам он встре­чался с владыкой Антонием не много, но всегда радовал­ся, когда узнавал, что во время очередного приезда вла­дыки в Москву кто-то из его прихожан был на его богослужении или на встрече, которые конспиративно устраивались на квартирах. Слова из церковного гимна «Христос - моя сила» одинаково характеризуют и ми­трополита Антония и о. Александра.

Главное в христианстве, с точки зрения о. Александра, не традиции и не их сакрализация, не церковная стари­на и любование ею, но живое присутствие Воскресшего Иисуса. «Он остался, - говорил о. Александр незадолго до своей гибели, - величайший двигатель истории, со­кровенно, глубоко остался в мире, "Я с вами во все дни до скончания века". Он воскрес для того, чтобы присут­ствовать всюду в нашей жизни. И сегодня каждый мо­жет Его найти. Он не историческое лицо, о котором можно вспомнить, а можно забыть. Да, Он жил две ты­сячи лет назад... Но Он не просто был, а Он есть - в этом вся тайна христианства, разгадка его силы».

* * *

Ив Аман начал писать свою книгу сразу после смерти о. Александра Меня. С тех пор прошло почти 13 лет, и, как это ни странно, эта книга, уже переведенная на рус­ский, итальянский, английский и немецкий языки, ни­коим образом не устарела, хотя за эти годы появилось множество новых публикаций: прежде всего, неиздан­ных текстов самого о. Александра, но и трудов о нем. Замечательную книгу о богословских взглядах отца Александра в Польше выпустил епископ Тадеуш Пикус. В Москве вышла прекрасная книга Андрея Еремина «Отец Александр Мень. Пастырь на рубеже веков», в один том собрал все свои размышления об о. Алексан­дре Владимир Илюшенко.

Еще раньше прекрасные записки о своем духовном отце опубликовали Зоя Масленикова, Владимир Файнберг и Александр Зорин. Продолжают выходить и тексты других авторов. Вышло в свет и несколько памфлетов, авторы которых (в большинстве случаев под псевдонимами) ставят своей целью «развенчание» о. Александра. Многие из его духовных чад пытались на эти памфлеты отвечать, но писать ответ на текст, который, прежде всего, дышит злобой, а потом уже имеет какое-то содержание, почти невозможно. Главным образом, по той причине, что злоба всегда ир­рациональна.

На этом фоне книга Ива Амана продолжает читаться и вновь оказывается востребованной. И это притом, что автор писал ее не для российского читателя, а для французов, поэтому зачастую он рассказывает о каких- то вещах, которые нам когда-то казались общеизвестны­ми. Но именно это делает книгу И. Амана востребован­ной сегодня. Современный читатель, родившийся на рубеже 70-х и 80-х годов, уже не знает того, что имело место 20-30 лет тому назад и более, поскольку та атмос­фера преследований за религию, о которой рассказыва­ет Ив, к счастью, ушла в прошлое.

Так, например, З.А. Масленикова в одном из интер­вью рассказывает: «В те времена, когда отец Александр служил в храмах, ни о какой работе с прихожанами, кро­ме исповеди во время богослужения и исполнения цер­ковных треб, официально речи не могло быть. Все, что он делал, все его общение с верующими было несанкци­онированно. Ему приходилось встречаться с ними в луч­шие времена в домике при церкви, в худшие времена это запрещалось, тогда он встречался со своими прихо­жанами на квартирах, разговаривал с ними по пути от церкви к дому, в электричке (поскольку он жил далеко от своего храма), по дороге в Москву и так далее».

Ушли в прошлое и другие реалии советского времени. Рассказ о них делает книгу французского автора удиви­тельно полезной именно в России. Однажды Ив Аман вспомнил, что «Сергей Аверинцев сказал, что мы живем во времена, когда эпоха веры ушла в прошлое. Не знаю, как точно это звучит по-русски, потому что я читал по- французски. Свойство этих времен, наверное, прояви­лось с особой силой именно в советской России - в тота­литарной стране, где атеизм был государственной рели­гией, если так можно сказать. Но атеизм, религиозный индифферентизм - явление не только российское, но универсальное. А отец Александр - именно тот пастырь, который появился для современников, воспитанных как раз в такую эпоху. Поэтому личность отца Александра и его слова могут принести очень много не только в России, но и во всем мире... В общем, - закончил Ив Аман, - если читать Александра Меня, это помогает быть христианином».

Остается только понять, почему французскому писа­телю удалось то, что не сумел сделать никто из нас. Скорее всего, по той причине, что он, хотя и близко знал о. Александра и не случайно считает себя его духов­ным сыном, однако все же смотрел на его «труды и дни» глазами человека с Запада, пусть не совсем, но все же со стороны, и поэтому видел и, главное, фиксировал то, что не смог увидеть никто из нас. Ив - человек в высшей степени скромный и смиренный. О своих личных отно­шениях с о. Александром Менем он не говорит нигде, и поэтому заметить, до какой степени в этой книге мно­го личного, нигде более не сказанного и, я бы сказал, лирического, сможет только самый внимательный и ис­кушенный читатель.

Однако именно так, подобно книге о. Софрония (Сахарова) о старце Силуане, написан и этот рассказ - ученика об учителе, - своего рода «Воспоминания о Сократе», но только не те, что оставил Ксенофонт, а такие, какие мог бы написать Платон, если бы ему хва­тило смирения не вкладывать в уста Сократу свои соб­ственные мысли. Не сказать об этом я просто не мог.

Отец Александр относился к числу людей, которые не боятся. Он не боялся ходить в больницы к тяжело больным и умирающим, хотя советским режимом это было строжайшим образом запрещено, не боялся про­поведовать и говорить с незнакомыми людьми о вере (чего не делал почти никто из приходских священни­ков), более того, говорить о вере с детьми, что вообще считалось уголовным преступлением. Не боялся языка своей эпохи и, в отличие от практически всех своих со­братьев, умел (подобно апостолу Павлу) говорить о Христе с «язычниками» на языке этих «язычников». Не боялся синтезировать опыт своих предшественни­ков, очень разный и порою взаимоисключающий, и это получалось у него удивительно хорошо, ибо он делал это не на уровне человека, но на уровне любви Божьей.

Глубоко укорененный в традиции, знавший правосла­вие не по книгам, но выросший в катакомбах предвоен­ного времени, он весь был обращен в будущее. В его ру­ках Библия становилась компасом, который верно ука­зывает пути в грядущее. Именно в этом и заключается его подвиг.

«Наша страна, - сказал как-то о. Александр Борисов, - будет в большинстве своем гордиться, что в условиях со­ветского режима, в условиях, когда все было направле­но на то, чтобы не появились такие люди, как о. Александр Мень, и такие книги, какие он написал, - что в этих условиях жил такой замечательный человек, который открывал нам Божью любовь. Через любовь, которую Бог дал его сердцу, он приводил и еще будет приводить тысячи и тысячи людей к истине, ко Христу, к добру и созиданию».