СОДЕРЖАНИЕ

Много молились Иоаким и Анна, чтобы Господь дал им дитя; они даже дали Богу обет, что посвятят Ему на служение то дитя, которое у них родится. Но молитва их не исполнялась. Время шло, и они уже начали стареть.

А в народе еврейском иметь детей желали не для семейной только радости. Все тогда ждали пришествия Христа Спасителя, и те, у кого были дети, надеялись, что хоть дети их доживут до Его желанного царствия. У кого же детей не было, тот считал себя как будто бы исключенным из царствия Христова. Поэтому евреи считали знаком гнева Божия, если у супругов не рождалось детей.

Однажды Иоаким пошел в Иерусалим и там пошел в храм, чтобы принести жертву. Там был кто-то из его соседей, человек этот грубо оттолкнул Иоакима, сказав: “Что ты идешь вперед! Ты и вовсе-то недостоин приносить жертву, так как Бог не дал тебе детей”.

Иоаким глубоко огорчился этим укором. Он не вернулся домой, а ушел в пустыню, где паслись стада его. Там хотел он успокоиться душою.

Анна дома услыхала об обиде, которую испытал муж ее. Ей тоже стало тяжело. Среди домашних трудов своих вышла она в сад и села там отдохнуть под лавровое дерево. Случайно подняв глаза, увидела она в ветвях гнездышко с птенчиками. Птичка-мать прилетела и кормила их.

Анна вздохнула. “Вот, — сказала она себе, — и птице Бог дает радость в детях, а у меня этой радости нет”.

Когда она это подумала, ей явился Ангел Господень и сказал: “Молитва твоя услышана. У тебя родится Дочь, благословенная более всех дочерей земных. Имя Ей будет Мария”.

Услышав такое дивное обещание, Анна в радости душевной поспешила в Иерусалим, чтобы там в храме поблагодарить Бога.

Через несколько месяцев у Анны родилась Дочь, и родители назвали Ее Марией.

В радости своей они, однако, не забыли своего обещания и стали готовиться посвятить Ее Богу.

Сначала они имели намерение сделать это, когда их Дочери будет два года. Но младенец Пресвятая Дева была еще мала и слаба и не могла оставаться без помощи родителей. Тогда они отложили посвящение на один год.”

До трех лет прожила Мария в Назарете, в доме родителей. Когда же Ей исполнилось три года, Иоаким и Анна решили, что настало время исполнить данный Богу обет — посвятить Ему Девочку. В то время у иудеев был обычай, по которому дитя, посвященное Богу, вводилось в Иерусалимский храм.

Иоаким и Анна начали все необходимые приготовления к торжественному

дню введения во храм. Предстояло пройти от Назарета в Иерусалим около ста пяти верст. Родители Марии созвали своих родственников, которые должны были следовать вместе с Марией в Иерусалим.

Три дня находились путники в дороге, наконец достигли города. Началось торжественное шествие в Иерусалимский храм. Впереди шли юные девы с зажженными свечами и пели священные молитвы; за ними шли Иоаким и Анна, ведя за руки Марию. Родственники и много народа окружали все шествие. Дойдя до храма, родители Марии поставили Ее на первую ступень лестницы, ведущей в храм.

Пятнадцать ступеней вело в храм. И вот, едва родители Марии поставили Ее на первую ступень, Она Сама, без посторонней помощи, взошла по ступеням храма.

Все присутствовавшие дивились, видя, как Мария, несмотря на Свои юные годы, всходила по ступеням.

На помосте храма встретил Марию первосвященник Захария, отец Иоанна Крестителя.

Дух Святой просветил Захарию, и он воскликнул: “Гряди, Чистая, гряди, Преблагословенная! Войди в радости в церковь Господа Твоего!”

И взяв Марию за руки, он ввел Ее в Святилище, а оттуда в Святое Святых, куда сам имел право входить лишь однажды в год. Так совершилось введение во храм.

По введении, Мария оставалась при храме двенадцать лет.

И вот под кров священных сеней

Вступило юное Дитя, —

Там веял дух святых молений,

Лампады теплились, светя.

Младенец — Дева! кто расскажет,

Как Ты росла в святой тиши!

Лишь ангелы, святые стражи,

Следили жизнь Твоей души.

Они, блаженные, дивились

Ее хрустальной чистоте,

И радостно с Тобой молились,

Взирая к горней высоте.

Но тайны и они не знали,

Которой Ты обручена, —

К Тебе столпясь во время сна,

Они, быть может, вопрошали

Не раз: “О братья! кто Она?!”

Полна молитв и упованья,

Пророков тайные сказанья

Читать с смиренною душой

Она любила в час иной.

И в них, в восторге чувств священном,

Встречала те места Она,

Где о Мессии вожделенном

Приподнималась пелена.

Глубоко в сердце их хранила,

Их смыслом занимала ум,

И много слез, и много дум

Она им втайне посвятила.

Предание говорит, что Ангел Господень слетал к Марии, чтобы наставлять Ее в Священном Писании.

Настало время выхода Девы Марии из храма и вступления в брак. Но Мария заявила первосвященнику, что Она еще до рождения была посвящена родителями Богу и до конца жизни хочет принадлежать Ему.

Первосвященник и священники поручили Деву Марию восьмидесятилетнему старцу, Ее родственнику Иосифу, который должен был заботиться о Ней, беречь и охранять.

По выходе из храма Дева Мария вернулась в Назарет и поселилась в доме Иосифа.

Пришел праздник великий. Пир был у царя. Нарядили девочку, надели ожерелье на шею. Не блестит ожерелье, не переливаются жемчуга. Увидал отец, опечалился: “Деточка, милая, что это значит? Отчего нет в ожерелье прежней красоты? Не берегла ты мой подарок, вот и испортился он. Впрочем, пока еще исправить горе можно: царапинки загладим, пятнышки счистим, ожерелью вернем прежний блеск: порча пока еще чуть-чуть тронула жемчужинки. Но если ты и дальше так же небрежно будешь относиться к моему подарку, пропадет он совсем.

Вместо царапин будут трещины, пятнышки испещрят все жемчужины, погубится вся красота.

Детки, вы поняли, конечно, притчу: царь — это Бог, царская дочь — ваша душа, жемчужины — наши добродетели, пятна — наши недостатки. На жемчужине, что правдой называется, по нашему недосмотру заводится ложь, хитрость, лукавство; на любви — зависть, важничанье, гордость; на кротости и послушании — грубость, резкость в словах, резкость и в деле. Так и погибает все ожерелье. Чаще, дети, пересматривайте отдельные жемчужинки: все ли в исправности, нет ли где пятен?

То, что я расскажу вам, случилось много лет тому назад в селе Любани, Новгородской губернии. Однажды в июне, около двух часов дня, на двор одной из дач, стоявших близко к речному берегу, вбежали две девочки, полураздетые, дрожащие всем телом. С распущенных и спутавшихся волос их текла вода. Когда к неизвестным девочкам со всех углов дачи сбежались люди, испуганные их видом и мертвенной бледностью лиц, то девочки, трясясь и стуча зубами, едва могли пролепетать, что они купались на реке, что их сестра и горничная потонули, и что они прибежали сюда, чтобы скорее просить всех спасать утонувших, потому что до их дачи еще далеко.

Услыхав это, все люди с этой дачи бросились к реке, взяв с собой одну из девочек, чтобы показала им место, где утонула их сестра; а другая девочка побежала без памяти дальше, к своей даче, чтобы позвать родителей.

В это время пришла мать девочек, не помня себя от ужаса и горя. Узнав, что ничто не помогает, она умоляла все-таки сделать еще что-нибудь для оживления дочери. Ей отвечали, что ничего больше нельзя уже сделать. Тогда она припала к навсегда замерзшему телу и горячими слезами обливала посиневшее личико.

Потом мертвую девочку положили на телегу, и мать повезла ее домой.

Горничную же все не могли сыскать. Ее нашли только спустя некоторое время, когда на реку выехали в лодке и стали баграми нащупывать дно в разных местах омута. Вытащив давно уже безжизненную девушку из воды, ее положили также в телегу, прикрыли рогожей и увезли домой.

Когда сестры утопленницы пришли в себя и немного успокоились, они рассказали, как случилось это несчастье.

День этот был особенно знойный и душный. Идя к реке, все они истомились от жары, и когда пришли на берег, то горничная в одно мгновение разделась и, не дожидаясь, пока разденутся дети, бросилась, не разбирая, в самый омут.

Случились ли тут с горничной судороги или другое что, только она стала тонуть. Увидав это, старшая сестра Вера, не раздумывая ни минуты, бросилась, как была, не скинув даже платья, в реку, к утопающей. Но Вера почти не умела плавать, не осилила стремительности омута и сама начала тонуть.

Тогда вторая сестра пошла также в воду, дошла до обрыва и подала руку сестре, боровшейся в омуте. Утопающая схватила сестру за руку, но тотчас же отбросила ее руку от себя.

В это время вода дошла второй сестре до рта; ей сделалось страшно и она выбежала из воды.

Обе девочки в один голос рассказывали, что сестра их утонула, спасая погибшего человека, и что она ни минуты не раздумывала, а прямо кинулась в воду, так что, видимо, она ничего не думала о своей жизни, а вся была в это время проникнута только жалостью к чужому несчастью.

Вот как умерла маленькая христианка... Мы стали расспрашивать про нее и узнали, что и жизнь ее была такой же Христовой, как и смерть. Девочка эта была очень верующая и очень хорошая. С самых ранних лет она тянулась ко всему хорошему и светлому, как молодая травка изо всех сил тянется к солнечному свету, вбирает его в себя и от этого становится все зеленее и выше. Это был всегда радостный и ласковый ребенок, и каждому бывало с ним весело и хорошо, — столько искренней любви светилось из больших синих глаз девочки, столько любви было в ее обращении со всеми.

Такой она и росла. Многие люди бывают маленькими детьми добрыми и кроткими, но, подрастая, начинают черстветь и грубеть, в Вере же любовь делалась с годами только глубже и сильнее. Вместе с тем она становилась очень умна; она много читала и передумывала.

Она слушала, как при ней читали иногда что-нибудь из Евангелия, и ей казалось тогда, точно из этой книги говорит с ней Кто-то такой родной, дружный с нею, и говорит все так прекрасно, что у ней слезы навертывались на глаза и маленькое сердце ее согревалось невыразимым Теплом.

И Вере казалось, что это самая нужная для нее книга, что она должна читать ее сама и перечитывать, и она просила мать, чтобы та подарила ей Евангелие. Вере было тогда только одиннадцать лет, и мать долго не соглашалась исполнить ее просьбу, говоря, что ей рано читать такую книгу, что она не поймет ее своим ребяческим умом. Но девочка просила неотступно, и мать, наконец, подарила ей Евангелие. Жадно, с блаженной радостью прочитав и перечитывая евангелие, девочка не расставалась с этой книгой. Она знала все четыре Евангелия наизусть. Но не это было удивительно: наизусть выучить Евангелие может всякий. Удивительно было то, как хорошо понимала она, чему учило Евангелие.

Прежде всего она поняла из Евангелия, что нельзя жить для себя только, а надо жить для всех, всех надо любить, со всеми всегда надо быть кроткой и ласковой, всем быть слугою, а больше всего надобно жалеть и помогать тем, кого некому пожалеть — всем людям нуждающимся, голодным и холодным.

Также рано поняла она, что надо быть всегда правдивой, что надо везде и всегда искать только одну правду и говорить всегда правду и не бояться ничего, если тебя обидят, заругают или чем-нибудь накажут за эту правду. И что всегда всегда надо быть чистой сердцем, как деточки маленькие, в которых ни крошки нет ничего злого; и как от деточек всем вокруг веселее становится, так и самой надо стараться быть такой, чтобы всех вокруг себя радовать и утешать, как солнце на небе всех радует: и добрых и злых, никого не разбирает, всем светит и всех греет.

Все это она поняла из Евангелия прежде всего, а потом с годами открылось ей еще многое другое. И этот ребенок хорошо понял, для чего нужно жить, во что надо верить и что надо любить всей душой: жить нужно для правды; верить надо в Бога, а Бог есть Любовь, как говорится в Евангелии; любить же всею душой надо всех людей, как милых и дорогих братьев.

И вся душа Веры доверчиво потянулась навстречу этому ученью любви, этой правде Христовой. Она твердо верила, что всем надо и всем можно жить так, как учил людей жить Сын Божий, Господь наш Иисус Христос; и когда ей случалось говорить это взрослым, и некоторые говорили с ней со снисходительною улыбкой, что жить так почти невозможно, то она отвечала на это: “Значит, вы не верите в то, чему учил Христос. Нет, если верить, так уж верить!”

И говорила она это с таким горячим убеждением, что взрослые люди невольно замолкали, а она всегда как-то особенно выразительно повторяла еще: “Верить, так верить!”

Она много читала в свободное время. Больше всего она любила читать о жизни и учении Иисуса Христа. Кроме того, она особенно любила читать историю и путешествия.

И все, что она читала о жизни людей, она оценивала по-своему: там, где народы жили в согласии между собой, где они вели жизнь мирную, тихую и дружескую, там, говорила она, люди жили так, как должны всегда жить. Когда же она читала о войнах, кровопролитиях, и вообще о каких бы то ни было жестокостях и притеснениях одних людей другими, она всегда с горячим негодованием порицала такие поступки людей.

Она горячо порицала всегда, — никем и ничем не стесняясь, — всякую несправедливость, которую видела или о которой ей приходилось прочесть или услыхать. Лицо ее всегда разгоралось в такие минуты, точно от какого-то глубокого стыда за людей, и в дрожащем голосе звенели слезы.

Насколько она любила всех, настолько же она ненавидела всем сердцем злобу и ложь, у кого бы ее ни встречала. Она прощала все это людям, но считала, что большой грех скрывать от людей правду, когда они делают злое. Она никогда не лгала. Как она верила и говорила, так и жила, стараясь делать все то доброе, что могла и умела.

Жертвуя тем малым, какое она имела, Вера пожертвовала и всею жизнью, когда это понадобилось.

И в самые предсмертные свои минуты она сделала то, что может сделать только

тот человек, в котором ничего, кроме любви, не осталось. Вспомните, что, когда вторая из сестер дошла в воде до омута и подала руку сестре, боровшейся с силою воды, то утопающая схватила эту руку и затем сию же секунду бросила.

Это она сделала сознательно, потому что покойная девочка много раз говорила, что когда человек тонет, то надо схватить утопающего, не допуская, чтобы утопающий схватил спасающего, иначе спасающий может погибнуть. Она вычитала это в какой-то книге. Поэтому надо думать, что она вспомнила эти слова свои в ту минуту, когда схватила руку сестры, и она бросила эту руку, чтобы как-нибудь не погубить сестры, а сама затем навсегда погрузилась в речную глубь.

Вот почему, когда вечером того дня, в который случилось это несчастье на реке, в одной из комнат дачи, где жила семья покойной девочки, раздались унылые напевы панихиды, что-то особенное, глубоко трогательное было на сердце у всей собравшейся кучки родных и знакомых. И застланные слезами глаза жарко молившейся матери и сестер с бесконечной любовью и скорбью глядели туда, где лежало чистое, невинное тело четырнадцатилетней девочки, почти ребенка, без колебания отдавшего свою жизнь в жертву святой любви.

И на белевшем сквозь туман кадильного дыма спокойном, прекрасном лице девочки лежала застывшая кроткая и приветливая улыбка, точно она говорила всем собравшимся: “Я сделала свое дело, делайте же и вы свое”.

Как жаль, что теперь нет волшебниц! Они исполняли бы наши желания”, — сказала маленькая Саша, рассматривая карманную зрительную трубу своей матери, которую та получила в подарок ко дню своего рождения. Я бы знала, что попросить у них.

“Верно, такую же трубку, как моя?” — заметила, улыбаясь, мать.

“Не совсем такую. Я бы желала видеть через эти стекла не одни лица и предметы, — я их и так хорошо вижу, — но я бы хотела видеть все, что кроется под ними, — например, сердца людей, узнать их мысли, желания, а также, кто из них добр, кто зол”.

“Я очень рада, — сказала мать, — что не имеешь таких стекол; иначе ты нажила бы себе очень много врагов”.

“Почему же, мама?” — спросила девочка.

“Неужели ты думаешь, мой друг, было бы приятно людям знать, что они не могут ничего скрыть, и что сердца их открыты пред тобою, к тому же, видя больше дурного, нежели хорошего, ты сама будешь несчастна. Погоди, мне припомнилась сказочка. Она объяснит тебе то, чего ты не понимаешь.

“Поняла ли ты мою сказочку, Саша? — спросила мать. — Будем и мы с тобой смотреть на себя в те волшебные очки, а на других в простые стекла. Нам заповедано любить ближних, а не искать их недостатки. Довольно с нас и того, если мы узнаем и исправим наши собственные”.

Я хочу поговорить с вами о маленьком голубом цветочке с золотистым венчиком, точно сердечком, — в середине. Цветочек этот называют незабудкой.

Когда я была еще маленьким ребенком, то, гуляя с няней в обширном парке, окружавшем наш сельский дом, всегда надолго останавливалась около большой канавы, отделявшей парк от темного бора; по краям этой канавы росло множество самых крупных, самых прекрасных незабудок. Я не могла насмотреться на них, не могла нарадоваться; мне казалось, что незабудки смотрят на меня своим лазоревым взором и говорят: “Не забудь меня!”

“Не говорят ли эти цветы?” — спрашивала я иногда свою няню.

Няня моя была старушка -малороссиянка, необыкновенно добрая, простая сердцем и глубоко верующая. Она любила слушать Священное Писание и знала много занимательных рассказов религиозного содержания.

- На повторяемые мои вопросы, не говорят ли эти цветы, раз она ответила мне: “Да, рассказывают благочестивые люди, что однажды цветы говорили, и лучшее слово сказал твой любимый лазоревый цветок”.

“Расскажи, няня, что это за слово “незабудка?”—“Изволь, друг сердечный, — отвечала няня, горячо любившая меня, — слушай и не шали, пока я буду говорить”.

Я смиренно уселась подле няни на мягкой траве, около канавы, и, не спуская глаз с окружавших нас незабудок, слушала следующий рассказ.

“Когда Господь Бог, — начала, перекрестясь, няня, — сотворив мир, почил от трудов Своих, то позвал к Себе первого человека — Адама, и при нем поставил перед Собою рядом все растения, стал посреди них и каждому дереву, цветку, травке, былинке говорил подряд его название и для чего оно назначено. Только один цветочек стоял безмолвно в большом смущении, подняв на великого Творца свои голубенькие глазки, и открыв Ему свое золотое сердечко, он в блаженном восторге все позабыл, кроме Создателя, и не мог ничего запомнить.

Опустив к земле цветы и бутончики, голубой цветочек залился румянцем смущения и умоляющим голосом пролепетал: “Господи! Отец всего создания, прости меня, я не мог оторвать от Тебя взоров моих и позабыл самого себя. Если Тебе будет угодно повторить мое название, я никогда его не забуду”. Творец неба и земли, взглянув с любовью на этот цветок, произнес: “Вины нет в том, что ты забыл самого себя, Меня только не забудь”, и удалился. Цветок так и остался в блаженном состоянии божественного восторга, сделался любимцем всех и каждого, вот как и тебя, — сказала, обратясь ко мне, няня, — Господь наградил его за любовь к Себе прекрасным именем Незабудка. Вложи и ты в свое детское сердце завет Господа, данный незабудке: “Меня ты только не забудь!”

В одной стране был обычай отрубать руки всякому, кого уличат в краже. Попался раз в этом знатный вельможа, царский любимец. Не мог царь отступить от старинного обычая и велел наказать преступника.

Но вот, накануне казни, является во дворец маленькая девочка, дочь этого вельможи, и просит со слезами допустить ее к царю. Царедворцы исполнили ее просьбу. Девочка упала на колени перед грозным владыкой. “Великий государь, — сказала она в страхе, — отец мой присужден остаться без рук. Так вот, отрубите мои руки”.

У царя были свои дети, и ему понравилось, что маленькая девочка так любит отца. “Пусть будет так, как ты просишь, — сказал царь. — Но ты можешь отказаться от казни, хоть бы и в самую последнюю минуту”.

(О ТОМ, КАК ВОСПИТЫВАЛИ И УЧИЛИ

СВОИХ ДЕТЕЙ ДРЕВНИЕ ХРИСТИАНЕ)

“Господи! не оставь нас, но Сам помоги нам не устрашиться мук, не устрашиться смерти! Помоги нам, Спаситель наш, не отступить от Тебя!” — взывала молитвенно мать-христианка, а за нею и три ее дочери, в которых она уже успела утвердить веру Христову. И, помолясь, спокойно пошли они на суд, предав себя в волю Того, Кто не велел бояться убивающих тело, но душу убить не могущих...

На суде на вопрос: какого происхождения и какой веры София, она безбоязненно отвечала, что она раба Христова, неисповедимому имени Которого должны поклоняться все сотворенные Им на земле... “И детей моих, — прибавила София — обручила я Богу Христу, чтобы сохранили они любовь нетленного Жениха — Сына Божьего”...

После суда отведена была София с детьми своими к одной язычнице, именем Палладия, которой поручено было уговорить Софию не жертвовать своими детьми и их счастьем ради веры в распятого Христа. Но все три дня, предоставленные Софие до нового суда, она провела в молитве и увещании детей своих быть готовыми к мученическому подвигу.

“Дети мои дорогие! — говорила София дочерям своим. — Вот наступило теперь время подвига вашего ради Иисуса Христа. Не устрашайтесь же вы пострадать за Него! Не убойтесь лишиться временной жизни ради вечной жизни в царствии Его! Не бойтесь того, что будут истязать ваши тела: Бог исцелит ваши раны и даст вам нетленную красоту... Также и не прельщайтесь вы, если вам будут обещать богатые дары и всякие почести земные... Все это исчезнет, как дым, как пыль, все разметается ветром и увянет, как трава. Вечны одни только Божий дары. Не опасайтесь вы никакого зла: Бог не отступит от вас, Он Сам обещал верующим в Него, что мать скорее забудет свое дитя, чем Он забудет Своих людей... О, дети! вспомните, что в страданиях родила я вас, в трудах воспитала вас; вспомните, как учила я вас и любви, и страху Божьему, и утешьте старость мою твердым исповеданием Бога Христа...”

И глубоко ложились на детские сердца христианских девочек эти увещевания их матери-христианки, и внезапно расцвели небесным плодом небесные семена, посеянные матерью в душах детей своих...

Когда они снова были призваны на суд, то неустрашимо исповедали веру свою во Христа, не отреклись от этой веры ради обещанных им всевозможных радостей земных, не отступили и перед жестокими муками, и одна вслед за другою, старшая — Вера, вторая — Надежда, и младшая Любовь, перенесли и поджигание на раскаленной железной решетке и горение в кипящей смоле, и строгание острым железом, и пригвождение к колесу, и биение палками, так что израненные тела их распадались кусками... И оставшись ради проявления славы Господней живыми несмотря на все эти мучения, были, наконец, усечены мечем...

И София перенесла эту лютейшую из пыток: зрелище пытки и казни своих детей. А Господь скоро всецело утешил пострадавшую за Него если не плотию, то сердцем Софию. Похоронив детей своих, она неотступно в молитве пребывала на их могиле, и в третий день по их кончине и сама успокоилась вечным сном, соединившим ее с детьми в царстве Бога тою любовью, которую она сама возлюбила, и детей своих научила любить Бога Христа...

Я возвращался с работы один, с конвойным, навстречу мне прошла мать с дочерью. Дочь была девочка лет девяти.

Я уж видел их раз. Мать была солдатка, вдова. Муж ее был под судом и умер в больнице, в арестантской палате. В то время и я там лежал больной.

Жена и дочь приходили в больницу прощаться с покойным; обе ужасно плакали.

Увидя меня, девочка закраснелась и прошептала что-то матери. Мать тотчас же остановилась, отыскала в узелке что-то и дала девочке. Девочка бросилась бежать за мной. Она сунула мне в руку монету и сказала: “На, несчастненький, прими Христа ради копеечку”. Я взял копейку, и девочка возвратилась к матери совершенно довольная.

Эту копеечку я и теперь храню у себя.

Послушайте, как поступали добрые христианские дети, когда слышали, что надо помочь язычникам обратиться ко Христу.

Одна юная девушка была слепа. Проводила она жизнь в большой бедности и добывала себе хлеб насущный только вязанием чулок. Но и при своем убожестве она не забыла о язычниках, о которых ей приходилось слышать. И вот однажды она явилась к собиравшему на дело проповеди среди язычников и подала ему золотую монету. “Как ты сберегла столько денег?” — спросил он ее. Слепая отвечала: “Я зарабатываю вязанием чулок не более своих подруг, но я слепа и не нуждаюсь в освещении, потому что вяжу чулки без огня. И вот я вам принесла столько, сколько у меня могло бы выйти за зиму на керосин”. Так слепая, несмотря на свою нищету и убожество, скорбела о язычниках, которые не ведают Христа! Она — слепая телесными очами — заботилась, как бы помочь просвещению язычников светом учения Христова.

Вот как помогали добрые дети делу распространения слова Божия среди несчастных язычников. Пожалейте их, дорогие дети, и вы. И детское сердце ваше подскажет вам, чем и как вы можете помочь тем людям, которые доселе еще не познали Бога. Им нужна и ваша маленькая лепта, и ваша детская молитва, и ваше доброе сочувствие, и ваша любовь к ним.

В РИМСКОМ ЦИРКЕ

Рим ликует... Встречает победоносного Тита с его железными легионами и золотыми легионными орлами, облетевшими на своих высоких древках весь ведомый тогда мир. Тит возвращается после победы, одержанной над восставшей Иудеей.

На триумфальной колеснице въезжает Тит по “священному пути” на вековечный “форум романум”. За колесницей его бежит народный “клеветник”, по исстари заведенному обычаю порицающий триумфатора; но над “клеветником”, конечно, смеется ликующий народ... Слышатся приветственные крики, возгласы восторга.

За триумфальною колесницей следует другая, на ней высится, сверкая на солнце своим золотом, исполинское седьмисвещие, взятое из святилища храма Соломонова, и другие священные сокровища храма, спасенные от пламени.

За колесницами вели пленных иудеев — главарей восстания, и других знатных людей, взятых с оружием в руках. Все были в оковах; на главарях же сверкали на руках и на ногах массивные золотые цепи, закованные из расплавленного пожаром золота храмовых сокровищ.

Общее внимание привлекала также замечательно красивая, хотя и далеко не молодая женщина уже лет за сорок, которая вела за руку ослепительной красоты девочку, лет четырех-пяти, с распущенной роскошной косой цвета червонного золота.

“Маленькая Венера!., маленькая Венера!.. Афродита!” — слышались в толпе возгласы восторга и удивления.

Прекрасная женщина, которая вела за руку ослепительной красоты девочку, была христианка-еврейка. Когда она еще была маленькой девочкой, она в числе прочих иерусалимских детей хотела приблизиться к Спасителю, а ученики Его отгоняли их. Тогда Спаситель сказал: “Не отгоняйте от Меня детей...” — и положил Свою руку на ее головку. Прелестная же девочка была ее дочерью.

Теперь для нее с дочерью предстояло отойти ко Христу.

Теперь и мать, и ребенок обвинялись в страшном государственном преступлении и осуждены были военным советом всей армии Тита на растерзание львами в великом цирке Рима.

Преступление было такого рода. Когда Иерусалим пал и дымился в развалинах, женщина эта, по имени Саломея, желая пробраться к Вифанию, где у нее была родня из семейства Лазаря, бывшего друга Спасителя, пошла с девочкой к начальнику когорты, заведовавшему стражей, чтоб попросить у него пропуск. Случайно палатка этого начальника разбита была на Голгофе, у Лобного места. Подходя к палатке, Саломея с ужасом увидела, что римский легионный орел — государственное знамя Рима — был святотатственно водружен при входе в палатку, в ту священную лунку, в которую тридцать семь лет перед этим был водружен крест, принявший на себя распятого Спасителя, и которую верующие оберегали как святыню, а сама Саломея ежегодно, в дни страстей Христовых и воскресенье, вливала в нее благовонное миро. Увидав поругание святыни, Саломея схватила легионного орла, наплевала на него, бросила на землю и стала топтать ногами. Мариам, ее девочка, подражая матери, тоже топтала орла своими ножками... Солдаты увидели это оскорбление императорского знамени, схватили Саломею и вместе с Мариам отвели к Титу, который, по требованию всех легионов, и велел судить преступниц полевым судом. Несчастных присудили к смертной казни через растерзание львами на арене в Риме.

“Маленькая Афродита!.. Народившаяся Венера!” — слышалось в восторженной толпе.

Наконец, наступил день гладиаторских состязаний и звериной травли — травли людей зверями.

Весь Рим, казалось, наполнил собою Великий Цирк, который мог вмещать в себя до полумиллиона зрителей. Ничто так не привлекало жестоких, бездушных римлян, как кровавые зрелища. Нынешний же день представлял собой особый интерес для кровожадных латинян: смертельный бой гладиаторов с двумя силачами-иудеями, приведенными легионами Тита из только что павшего Иерусалима, и отдание на растерзание нумидийскому льву красивой иудейской женщины с прелестною малюткою. Иудейские богатыри были: Иуда, сын Мертона, и Симон, сын Иаира, от могучей руки которых пало в бою немало римских воинов при штурмах Иерусалима.

Взвыли трубы, это был призыв гладиаторов к бою.

Борцы выступили. Германец считался одним из лучших гладиаторов, с детства обучавшийся в императорской гладиаторской школе. Он прямо пошел на своего противника. Мечи обоих сверкнули, но, скользнув по подставленным щитам, взвизгнули точно от боли. Оба противника искусно отражали удары...

Вдруг германец отбросил свой щит.

“Уловка Спартака! — улыбнулся Тит! — Иудей погиб...”

Подняв высоко меч, германец прямо пошел ни чем не прикрытый, на закрытого щитом Симона. Последний, предвидя удар, прикрыл щитом грудь и живот... Вдруг показалось, что германец споткнулся, припав на колено... Но в тот же момент меч его очутился под щитом противника-Амфитеатр потрясли рукоплескания... Стон криков!

“Побежден! Побежден!” “Не побежден!” — успел выговорить Симон, и, перегнувшись через голову врага, всадил в него меч...

Оба были мертвы. Их унесли... Снова взвыли трубы.

— Ввести женщину с девочкой, — распорядился “эдитор”.

Тит что-то тихо сказал отцу.

— Зачем же ты допустил это? — спросил император.

— Все легионы требовали этого... оскорбление римского орла...

На арену медленно выступило что-то вроде привидения, — все в белом. Это была Саломея, которая вела за руку ослепительно прекрасную девочку с распущенными волосами червонного золота. Ропот удивления и восторга волнами перекатился по амфитеатру.

— Идущие на смерть приветствуют тебя, император! — возгласил “эдитор”, когда Саломея и Мариам поравнялись с императорской ложей.

— Вон видишь, дитя мое, Божье оконце? — показала Саломея на солнце. — Оттуда теперь смотрят на нас добрый Иисус, Сын Божий, и твой покойный отец... Видишь, дитя мое, у нас злые римляне отняли наш Иерусалим, сожгли его, а у доброго Иисуса есть небесный Иерусалим, и Он зовет нас к Себе...

— Какая красота! какое божество! — слышались голоса.

— Дай вырасти такому змеенышу, все мужья и юноши сойдут по ней с ума, — раздался визгливый женский голос.

Вдруг послышались раскаты грома... Все вздрогнули... Вздрогнула и Саломея с Мариам, и побледнела... Это было рыканье льва...

— Слышишь, дитя, это добрая большая кошка радуется, что сейчас понесет нас на небо, к твоему отцу, в небесный Иерусалим, — говорила Саломея, указывая на выскочившее из своей темной железной клетки с косматою гривой чудовище.

— Видишь, дитя мое, как играет добрая большая кошка, — говорила между тем Саломея, с трепетом гладя головку девочки.

Затем, сделав еще несколько гигантских прыжков, чудовище пустыни вдруг остановилось. Лев только теперь заметил на арене Саломею и Мариам, и с удивлением уставился на них.

Весь амфитеатр с трепетом ждал, что будет дальше...

— Ах, зачем ты осудил ребенка, — со старческой жалостью тихо проговорил Веспасиан.

— Иди, мое дитя, к доброй кошке, — побледневшими губами прошептала Саломея.

— А добрая кошечка не царапается, мама? — спросила девочка.

— Нет, моя крошка...

Девочка двинулась вперед... Вот-вот бросится чудовище и растерзает ребенка, — колотилось у всех в сердце.

Но чудовище не бросалось... И вот разгадка: перед травлею людей зверями, четвероногих гладиаторов обыкновенно несколько дней морили голодом, и потому, при выходе на арену, они жадно бросались на добычу. А у этого льва надсмотрщиком был тайный христианин, и вот он, узнав, что его узником будут травить христианскую женщину с девочкой, все время тихонько, по ночам, закармливал льва до отвалу...

Зверь был сыт по горло, и ему хотелось только веселиться, играть на свободе... Он никого не видел, кроме беленького, маленького существа, которое само шло к нему... “Играет со мной”, — подумал сытый зверь, и подобно кошке стал ползком двигаться назад... Вот-вот — сейчас ужасный прыжок... Но нет прыжка...

"Видишь, добрая кошечка играет" - шепчет Саломея.

И лев, как бы поняв ее слова, вновь начинает прыгать из стороны в сторону, точно в самом деле заигрывает с девочкой.

Потом он снова прилег и совершенно по-кошачьи стал ползти на брюхе к девочке...

“О, Всеблагий! приими с миром ее чистую душу”, — подняла к небу глаза Саломея, а потом в ужасе закрыла их, чтобы не видеть.

Лев у самых ног девочки. Та стоит как заколдованная.

Что это? Неслыханное чудо! Лев лижет маленькие ножки!

Весь амфитеатр задрожал от женных криков и рукоплесканий.

Лев, оглушенный этим громом, вскочив, глянул на скамьи и галереи, наполненные народом, которого он прежде, казалось, не заметил, — и стремительными прыжками бросился в свою тюрьму...

“Увести их! — вдруг раздался повелительный голос императора. — “Боги пощадили ребенка, а мы для него оставляем его мать...”

СОРНАЯ ТРАВА

Одна благочестивая мать, вместе со своими маленькими дочерьми, занималась в своем небольшом огороде вырыванием сорной травы. Работа шла скоро и весело; дочери поспешно рвали сорную траву, росшую среди овощных растений, и не замечали, как текло время, потому что кроме своей работы они были заняты рассказами матери о древних христианских подвижниках. Перед окончанием работы младшая девочка окинула своим взглядом очищенное место, и ей жаль стало той травы, которая так красовалась прежде среди гряд, испещряя весь огород разнообразными цветочками.-

“Милая матушка, — сказала она, - я не буду полоть всей этой гряды. Мне грустно взглянуть теперь на наш огородик: тут так прекрасно расцветали и репейник, и анютины глазки, и клевер, а теперь все как будто мертво, и нечем мне полюбоваться”.

Мать согласилась и уважила желание своей еще мало понимавшей дочери: полугряда огурцов осталась покрытою сорными травами. Недели через две в огороде стали созревать плоды. Младшая из девочек более всех томилась ожиданием, — когда же придет возможность сорвать свеженький огурчик или выдернуть вкусную морковку... Каково же было ее удивление, когда на оставленной ею невыполотой грядке она не нашла ничего, кроме отцветшей, потому и не красивой более травы! С печальным видом возвратилась она к своей доброй матери...

“Милая мама! — сказала она со слезами на глазах. — Ты знаешь, что я прежде радовалась, смотря на грядку, которую ты мне позволила оставить покрытою сорною травой... Теперь на ней ничего нет, кроме почти засохшей травы, тогда как наш огород и зелен, и свеж, и уже принес плоды!..”

На эти кроткие слова раскаяния добрая мать отвечала ласковым словом утешения и участия.

“Слушай же, мое милое дитятко, — помни, что огород подобен нашей душе. Как в огороде, так и в нашей душе есть много доброго; но есть в нем (и еще более) и худое. Что добрые растения в огороде, то добрые желания в нашей душе; сорная трава — это наши грехи и желания. Как тебе грустно было смотреть на очищенный огород, потому что он сделался пустым: так грустно и тяжело человеку оставить свои худые привычки: без них ему жизнь кажется постылою... Он не оставляет их, не старается истребить — и что же? Они приводят его на край гибели; все доброе в нем умирает; он перестает любить Бога, ближних, своих родителей... Вот смерть лишает его жизни, он является перед Богом, и нет у него ничего, никаких добрых дел; и самые пороки, как тебе теперь трава, не кажутся ему более приятными; но после смерти нет покаяния. Он подвергается вечному осуждению. Откройте, дети, Евангелие от Матфея и прочитайте в главе третьей десятый стих”.

Одна из девочек прочитала: “Уже и секира при корне дерева лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь”.

“Запомните это место и старайтесь никогда не забыть его, — сказала мать своим детям. — Дерево, не приносящее плодов, — то же, что сорная трава. Оно означает человека, не делающего добрых дел, — человека, преданного пороку. Бегайте же греха, этого сорного растения, которое так часто заглушает в людях все доброе”.

Трудно жилось Марье Алексеевне с тремя малолетними детьми, когда она осталась вдовою без всяких средств к существованию. Муж ее был дворянином и добрым отцом семейства, но, по ограниченности своего жалованья, ничего не скопил для жены и детей. Схоронила Марья Алексеевна мужа и задумалась: чем жить? Нужно хлопотать о месте в каком-нибудь казенном учреждении, где бы дали квартиру и стол; о жалованьи уже рассуждать не приходилось, лишь бы приютиться с детьми. В ожидании такого места вдова продала свои пожитки и на эти деньги кормила детей. С нею жила еще старшая сестра ее, Анна Алексеевна, тоже вдова, уже пожилая женщина. Маленькая квартирка, состоящая из двух комнат, бедно обставленная, производила грустное впечатление вместе со своими обитателями, которые надеялись только на Божию помощь, ничего не имея в виду к материальному улучшению. Но вот их постигает новое горе: заболевает мать семейства. Болезнь начинается страшным жаром и каким-то незнакомым ощущением в горле, но больная молчит, боясь напугать своих детей.

“Маша, ты вся горишь”, — замечает сестра ее.

“Да, мне сильно нездоровится, я, должно быть, слягу в постель, но Бог милостив, может быть, пройдет; ведь приглашать доктора мы не можем, его нечем поблагодарить, да и лекарства покупать не на что”, — отвечала больная.

К вечеру она действительно слегла в постель и начала бредить. На другой день Анна Алексеевна увидела, что дело плохо, и пошла к знакомому доктору, умоляя его навестить больную. Он не замедлил прийти на помощь и нашел у Марьи Алексеевны сильнейший дифтерит.

“Сейчас же, не медля, нужно удалить детей, — распорядился он, — для безопасности”.

“Что вы говорите, доктор, — возразила Анна Алексеевна, — куда же я их дену? Вы видите наше помещение!”

“Куда-нибудь к родным, к знакомым, словом куда хотите, но удалить необходимо”.

Тут поднялся плач детей, раздирающий душу.

“Мы не пойдем никуда, мы будем ходить за мамой, мы никуда не пойдем от мамы!..”

“Оставьте их на волю Божию, просила Анна Алексеевна, — если умрет мать, то пусть умирают и они все, мне их некуда девать, пусть уж все умирают, — с отчаянием говорит она.

“По крайней мере не впускайте их в эту душную спальню, где лежит больная, ведь вы подвергаете меня ответственности, оставляя детей при заразной болезни, что мне с вами делать? Вот я пропишу, что нужно на первых порах, а завтра в 10 часов утра приеду опять; но не ручаюсь, может быть, к утру больной уже не будет в живых”.

С этими словами добрый доктор уехал, оставив свои деньги на лекарство. Анна Алексеевна тотчас послала племянника Витю в аптеку, так как он был старший в семье, и велела ему пока будут приготовлять лекарство не дожидаться, а сбегать в часовню Пантелеймона и взять масла из лампады.

“Да помолись за больную!” — крикнула ему тетка, когда он уже бежал по двору.

Девочки, семилетняя Катя и восьмилетняя Маня, находились у постели больной матери, и невозможно было отозвать их в другую комнату. Они плакали и целовали ее, стараясь вызвать хотя один звук ее голоса.

Анна Алексеевна верила, что невозможное для людей возможно для Бога, и обратилась к Нему с усердной молитвой, тому же научила и детей.

“Маня, Катя! Если вы любите маму, то помолитесь Богу, чтобы вам не остаться круглыми сиротами. Встаньте перед иконами и усердно молите Господа об исцелении вашей мамы, молите Царицу Небесную и всех святых угодников Божиих, вот у меня есть акафист целителю Пантелеймону, читайте его и молитесь”.

Девочки с верою ухватились за это средство и обе встали на колени. Они разостлали печатный лист на полу, для своего удобства, и начали читать акафист вслух, с горькими слезами. Акафист был напечатан по-церковно-славянски, что их сильно затрудняло; они едва разбирали слова и поливали этот лист горькими слезами. Маня не могла надолго оставлять свою мать, и часто бегала в спальню посмотреть на нее, а Катя, не поднимаясь с колен, с рыданием молилась, повторяя свою собственную молитву: “Господи, спаси нам маму! Святой угодник Божий, исцели нам маму!”

Анна Алексеевна жалела, что не успела попросить священника причастить умирающую сестру, и сидела, прислушиваясь к хрипению в груди больной, ожидая ее кончины.

Но вот прибежал племянник Витя, едва переводя дух от быстрой ходьбы; он отдал тетке лекарство из аптеки и масло из часовни св. Пантелеймона. Вера породила надежду, и Анна Алексеевна торопливо взялась за целебное масло из часовни, отставив лекарство в сторону. С молитвой начала она натирать маслом все тело больной и продолжала это около получаса, а дети все молились. Вдруг больная открыла глаза и слабым голосом спросила: “Какими это травами ты натираешь меня? Уж очень они ароматны, душисты и так приятны для тела”.

"Это масло из лампады целителя Пантелеимона".

“А, вот что, я не знала”, — и больная приподняла руку перекреститься.

Анна Алексеевна употребила на растирание все принесенное масло, а затем одела больную теплым одеялом. Дети, утомленные слезами и усердной молитвой, скоро заснули на жестком диване, а тетка их сидела возле сестры, не спуская глаз с маленького образочка св. Пантелеймона, висевшего в головах больной. Она уже не могла молиться, она только смотрела на образок, как смотрят на врача, в искусство которого верят и отдают ему больного в полное распоряжение. Прислушиваясь к дыханию сестры, она заметила, что та стала дышать ровнее и спокойнее. Так прошла вся ночь. Утром, часов в восемь, больная попросила переменить на ней белье, потому что была в сильном поту. Она сама села на постели, перекрестилась и попросила чаю. Обрадованная Анна Алексеевна торопливо исполняла все ее требования. В десятом часу пришел доктор и, осторожно войдя, спросил: жива ли больная?

“Войдите к ней, ей лучше”, — ответила Анна Алексеевна.

Он вошел и остановился, не веря своим глазам. Взглянул на нетронутое лекарство и спросил: “Чем вы лечили ее?”

Доктор осмотрел больную и воскликнул: “Ну, сильна вера ваша! Это чудо Бог сотворил, — иначе и предположить не могу. Вы знаете, что у Марьи Алексеевны был сильнейший дифтерит, и я не рассчитывал застать ее живою, а теперь этой болезни и следа нет. Я торопился узнать о результате действия моего лекарства, а вы к нему и не прикасались”.

“Простите, доктор, я была в таком отчаянии, что верила только в Божию помощь, и поэтому предпочла это масло вашему лекарству”.

“Мы молились за маму, — сказала маленькая Катя, — вот Бог и исцелил ее. Скажите, доктор, всем больным, чтобы молились Богу и читали акафист св. Пантелеймону. Ведь вы верите, что это он исцелил нашу маму?”

“Верю, детки, верю, это первый случай за все время моей врачебной практики. Я плохой христианин, но все-таки советую, когда ваша мама совсем поправится, пойдите с ней и отслужите благодарственный молебен. Теперь я смело поздравляю вас, Марья Алексеевна, с быстрым выздоровлением. Только один Бог мог вырвать вас из когтей смерти”.

С этими словами доктор ушел, радостный и удивленный. Марья Алексеевна, действительно, скоро поправилась.

Человек, озлобленный против нас, есть человек больной. Надо приложить к его сердцу пластырь — любовь; надо приласкать его, поговорить с ним с лаской, с любовью, — и если в нем не закоренелая против нас злоба, а только временная вспышка, — посмотрите, как сердце его или злоба его растает от нашей ласки и любви, как добро победит зло. Христианину нужно быть всегда благим, мудрым на то, чтобы благим побеждать злое.

Родители Лизы были люди бедные, но честные и трудолюбивые. Сама Лиза была очень добренькая и ласковая девочка, и все дети в соседстве любили ее за вежливое и милое ее обращение. Всякий охотно играл с нею, несмотря на то, что она была беднее всех и не имела, таких хорошеньких платьиц, как Наташа, Настя и прочие подруги. Они же смотрели не на платье, но на сердце, которое, конечно, стоит больше какой-нибудь шелковой или бархатной тряпки.

Вдруг с Лизой произошла перемена. Родители ее получили большое наследство и разбогатели. Лиза вообразила, что она важнее своих подруг, и сделалась в высшей степени спесивой. От прежней услужливости и любезности у неё не осталось и следов.

Наташа, Настя и прочие подруги ее сначала удивились, а потом стали над нею смеяться, но наконец Настя сказала ей:" “Послушай, Лизочка, ты глупенькая девочка. Если ты не переменишь своего обращения, то останешься одна: мы с тобой играть не будем. Опомнись!”

Сначала Лизе стыдно было сказать причину, но по настоянию матери она созналась в своей глупой выходке, равно как в том, что уже давно раскаивается в своей заносчивости.

“Ступай сейчас же к своим подругам, извинись перед ними, — сказала мать. — И помни, что не богатство, но ласковое и сердечное обращение делает человека любимым. Какое другим дело до того, богата ты или нет? Разве они пользуются твоим богатством? Оставь навсегда глупую спесь и не допускай, чтобы зло укоренилось в твоем сердце”.

Нет друга, так ищи, а есть, так береги.

Новых друзей наживай, а старых не теряй.

Для друга и семь верст не околица.

Дорога помощь во время скудости.

Про доброе дело говори смело.

Добро не умрет, а зло пропадет.

Не так живи, чтобы, кто кого сможет, тот того и гложет, а так живи, чтобы людям, как себе.

Глупые друг друга губят да потопляют, а умные друг дружку любят да подсобляют.

Кто добро творит, того Бог благословит.

Кто сирых питает, того Бог не забывает.

Подай в окно, Бог в подворотню подаст.

Доброму человеку и чужая болезнь к сердцу.

Не рой другому ямы: сам в нее попадешь.

В лихости и зависти нет ни проку, ни радости.

Бог видит, кто кого обидит.

Смотря на это, невольно подумаешь: “подойдите сюда, разумные люди, поучитесь у этих маленьких созданий не только их уму-разуму, их трудолюбию, бережливости, их любви к своим деткам — молодым пчелкам, но и подивитесь их любви к их матке, поучитесь у них и этой добродетели. Но ведь мы не животные, мы не дикари какие-нибудь, мы не язычники, Бога не ведущие. Нам сказал Господь Бог: “Чти отца твоего и матерь твою, да благо тебе будет и да долголетен будешь на земле”. Много-много нам писали об этой заповеди великие учителя ветхозаветные, много поучали нас святые апостолы, и всегда учила и учит святая матерь наша Церковь Православная. Она учит нас, что, кто почитает отца и мать, тому Господь ниспосылает Свое благословение и долгую жизнь, а кто не исполняет этой святой заповеди, того постигает Божье проклятие. Вот как поучает об этом премудрый Иисус, сын Сирахов: “Чтящий отца, — говорит он, — очистит грехи”. Что это значит? А это значит вот что: Господь так высоко ставит любовь детей к родителям, что Он прощает нам грехи наши, если мы всей душой любим наших родителей, если усердно служим им в их немощах и старости, если для них не жалеем ничего, что только есть у нас. И слава Богу, есть много таких христиан, у которых любовь к родителям достойна удивления.

"Бабушка, отчего вы каждый раз все считаете, когда бьют ваши стенные часы, и после того задумываетесь о чем-то?" Так спросила семилетняя девочка свою любимую бабушку, прибежав к ней и взбираясь к ней на колени, когда часы били двенадцать.

— Считаю я, милая моя, удары часов по привычке, когда думаю, а задумываюсь при этом о том, что с каждым часом, жизнь моя делается короче, а смерть становится ближе ко мне. Станут бить часы, а я и думаю: еще улетел в вечность час из моей жизни; еще часом меньше мне осталось жить на свете. Звон часов, как похоронный звон колокола, напоминает мне, что когда-то пробьет и последний час в моей жизни, после которого погребальный колокол возвестит о кончине настоящей моей жизни.

— Да на что же вам, бабушка, думать и помнить о том? Разве вам это нравится? Разве вам умирать хочется?

— Так и я теперь, бабушка, буду делать: как станут бить часы, так и я все буду вспоминать о смерти и буду делать то, что делаете Вы.

В одном доме жили две маленькие сестры, которых всегда видели весело играющими, потому что они были всегда довольны одна другою. У них были общие книги и игрушки, но никогда не было между ними ссоры, никогда не слышно было сердитого слова, не видно было гневного взгляда. Всегда находились они в хорошем расположении духа, играя ли на траве, или в чем-либо помогая матери.

“Мне кажется, что вы никогда не сердитесь, — сказал я им однажды. — Отчего это зависит, что вы всегда довольны одна другою?”

Они взглянули на меня, и старшая ответила: “Это оттого, что во всем мы уступаем одна другой”.

Я подумал одну минуту. Да, это справедливо: ты уступаешь ей, а она тебе.

"Младенцы Павел и Ольга,— писал в своем дневнике святой праведный Иоанн Кронштадтский,— по милосердию Владыки и по молитве моего непотребства, исцелились от одержимой их тяжкой болезни. У Павла-малютки болезнь разрешилась сном, а малютка Ольга получила спокойствие духа, и личико из темного сделалось ясным.

Девять раз ходил я молиться с дерзновенным упованием, надеясь, что упование не посрамит, что толкущему отверзется, что хоть за неотступность даст мне Владыка просимое, что если неправедный судия удовлетворил, наконец, утруждавшую его женщину, то тем более Судия всех Праведнейший удовлетворит мою грешную молитву о невинных детях, что Он призрит на труд мой, на ходьбу мою, на молитвенные слова и коленопреклонения мои, на дерзновение мое, на упование мое.

Так и сделал Владыка, не посрамил меня, грешника. Прихожу в десятый раз,— младенцы здоровы. Поблагодарим Владыку и пребыструю Заступницу".

Вот как любовь о. Иоанна Кронштадского исцелила деток!