вифлиемской звездой. Нам оставили только Новый год, но и то он был другим, не таким радостным и частенько голодным. Но так счастливо распорядилась моя судьба, что живы ещё «из той жизни» несколько друзей, кото­рые вспоминают наши праздники и непередаваемое со­стояние Рождественского счастья, переходящее почти в волшебство, привитое нам с детства родителями. Оно осталось со мной на всю жизнь.

 

Семья

Дитя, не смею над тобой Произносить благословенья. Ты взором, мирною душой, Небесный ангел утешенья.

A.C Пушкин. «Младенцу»

«Острую жалость вызывает умира­ние и охлаждение человеческих надежд

и человеческих чувств. Острую жалость вызывает всякое расставание. Острую жалость вызывают многие воспо­минания о прошлом, о безвозвратном, и сознание своей неправоты, причинение страданий другим людям, осо­бенно близким. Жгучую, пронизывающую жалость ис­пытывал я часто, когда смотрел в глаза животных: есть выражение глаз страдающих животных, которое нельзя вынести. Вся скорбь мира входит в вас. Я часто, очень ча­сто чувствовал людей, как угрожаемых смертью, как уми­рающих, и представлял себе молодых и радостных, как больных, постаревших, потерявших надежды.» Именно этими словами Николая Бердяева из «Самопознания» я и хочу продолжить свой рассказ.

Вот уже более тридцати лет, как я живу в Париже и приезжаю в свой любимый Питер все реже, семья и рабо­та связывают нас и диктуют свои законы, но каждый раз, когда я бываю в городе своего детства и юности, я прихо­жу к дому номер 4 на Гороховой улице. На его сером фа­саде висит большая мемориальная доска, на которой зо­лотом выписано: здесь «...жил знаменитый оперный пе­вец Иван Васильевич Ершов». Рядом — другие мемори­альные доски, громкие имена, прославленные люди, — в разное время все они проживали в этом доме.

Я родилась в квартире, расположенной на предпо­следнем, пятом, этаже. Она занимала пространство все­го периметра дома. Дед хотел видеть небо и простор, но, к сожалению, вид из окна был не на Александрийский шпиль, а во двор-колодец, довольно мрачный. Вся анфи­лада комнат соединялась огромным коридором, по кото­рому я совершила первые шаги, а чуть позже каталась на деревянном желтом велосипеде, пряталась в шкафы и чу­ланчики. У меня с детства сохранилось ощущение таин­ственности нашей огромной и во многом «сказочной» квартиры. Все комнаты и коридор были увешаны сцени­ческими фотографиями деда и бабушки, полотнами са­мого деда, рисунками и картинами Кустодиева и Репи­на, с дарственными надписями, эскизами костюмов Бе-нуа к вагнеровским циклам. В нашей квартире было два рояля и с детства завораживающий меня инструмент фисгармония, нотные шкафы до потолка, книжные пол­ки, — и всегда много, много живых цветов. Это букеты от поклонников. Здесь же на кушетках и креслах валялись шкуры, мечи и щиты Зигфрида, гусли Садко, многочис­ленные гримерные ящики и масса зеркал самых разных форм и размеров. Атмосфера была пропитана творчески­ми деяниями деда и бабушки, воздух вдохновения деся­тилетия питал не только меня, моих родителей, но и мно­гих друзей, соратников, учеников. Этот огонь служения искусству сохранялся долго, вплоть до смерти бабушки в 1972 году.

Моя бабушка, Софья Владимировна Акимова-Ершо­ва, была партнером деда по сцене, его концертмейстером и профессором по классу вокала в Ленинградской кон­серватории. Их романтическая встреча в Лейпциге и лю­бовь, сложные, вулканические отношения сравнялись и упокоились в одной могиле в Александро-Невской лавре.

Бабушка была второй женой деда, а он её вторым му­жем. Разница в возрасте — почти в тридцать лет. Он — «выходец из народа», она — дворянка. Бабушка вышла замуж за Ершова против воли своих родителей, а перед этим пережила бурный, почти драматический развод с первым супругом — Александром Сергеевичем Андре­евским. По профессии он был юрист, но его настоящей страстью была музыка и опера. Именно он, увлеченный Вагнером, впервые рассказал ей о замечательном «рус­ском вагнерианце» Иване Васильевиче Ершове. Как счи­тал Андреевский, Ершов не имел себе равных по испол­нительскому мастерству, даже в Германии.

Итак... бабушка Софья Владимировна Акимова (Ер­шова), будущая жена Ивана Васильевича Ершова и мать Игоря (моего отца), родилась в 1887 году на Кавказе в го­роде Тифлисе. На своей левой руке, на безымянном паль­це, я ношу фамильное кольцо с вензелем из трех букв «С.В.А.» (имя, отчество, фамилия бабушки) — это то малое, что сохранилось у меня от семьи, от той её части, которая жила в «старой» дореволюционной России.

Всю жизнь я обращалась к бабушке только на «Вы», так уж в нашей семье было заведено. Сегодня это кажет­ся старомодным и даже смешным, но это «Вы» не приве­ло нас к отчуждению, а даже наоборот, постепенно вве­ло меня в пространство отношений возвышенных, неко­его «бельканто», стояния «на пуантах», — всего того, что воспитывает в человеке уважение к личности. Теперь такие бабушки редкость. Может быть кое-кого такая ба­бушка могла бы и напугать; особенно её глаза, всегда вни­мательные, строго смотрящие, жизнь по расписанию, тре­бовательность и ответственность не только к другим, но прежде к самой себе. Да, она не была «классической» ба­бушкой, в коляске меня не катала, кашу не варила и сказ­ки не читала. Зато с детства водила меня в Мариинку и в Малый на балет и оперу; рассказывала о детстве в Тиф­лисе, о своей матери (верующей и строгой женщине), о годах, проведенных в Германии, о Париже и Женеве, о том, как Иван Ершов построил дом и деревянный театр на реке Мста в деревне Воронья гора Новгородской об­ласти, где хотел ставить камерные спектакли и привозить артистов из Питера (театр вскоре после революции сожг­ли местные жители); бабушка учила меня играть на рояле и, как ни странно, петь. Не вышло из меня ни пианистки, ни певицы, но музыка вошла в мою жизнь навсегда. Ба­бушка вплоть до самой смерти (а ей было 86 лет) каждый день садилась к инструменту. К ней по-прежнему прихо­дили ученики, она сохранила сильный голос, и её драма­тическое сопрано поражало своим диапазоном, никак не вяжущимся с грузной седовласой женщиной преклонных лет и орлиным профилем. Разговоры мои с ней, вплоть до её кончины, были увлекательными, она всегда живо инте­ресовалась «чем я дышу, с кем дружу и в кого влюблена». Она была на редкость благородным, не безразличным и, как ни странно, влюбчивым человеком (особенно это ка­салось её учеников. Свою строгость она унаследовала от матери, а влюбчивость и застенчивость — от отца. Дума­ется, для неё слова «родственник», «сын», «внук» не сводились к кровным связям, она часто повторяла (даже своему сыну Игорю), что «её духовные дети — учени­ки». Дед и бабушка жили еще в той жизни, когда слова «служение искусству» звучали возвышенно и правди­во, они действительно «служили», не во имя славы. Хотя слава была им знакома. Но под её гнетом они не только не сломались, но и не заигрались в неприступных «зна­менитостей».

Бабушка происходила из дворянской, патриархаль­ной семьи Акимовых. Считалось, эта фамилия произо­шла от армянской фамилии Экимян (или Хекимян). Её деды, со стороны отца — Николай Захарьевич Акимов, а со стороны матери — Антон Соломонович Корганов, хо­рошо говорили на грузинском языке и прекрасно владе­ли русским. Я, благодаря моим предкам, соединила в себе много кровей: одна бабушка — армянка, другая — на­найка, их дополняют донские казаки, украинцы... — и все эти «четвертинки» меня радуют, эта «гремучая смесь» дает мне ощущение равенства со всеми частями света.

Гувернантки и гувернеры трех сестер Акимовых (Нины, Сони и Ирины) были француженки и немцы, учителя музыки и танца выписывались из Москвы. Моя бабушка всегда сокрушалась, что плохо знает английский и уже в 75 лет решила наверстать упущенное, засела за те­тради и учебники и меня подключила! Семья Коргановых была богата, владела большими нефтяными месторожде­ниями. Армянский геноцид 1915 года, а потом и револю­ция, разорили их, но до меня доходили слухи, что до сих пор в Тбилиси сохранилась улица Коргановых... Не знаю, правда ли это?

Я с детства любила слушать рассказы бабушки. Она живо и образно описывала свою юность, встречи с людь­ми, сыгравшими в её профессиональной жизни ключе­вую роль. Она многое видела и запечатлела в своей па­мяти эти встречи с пианистами Артуром Шнабелем, Ра­улем Пюньо, скрипачами Пабло Сарасате, Яном Кубели­ком, Фрицем Крейслером, виолончелистом Пабло Каза-лесом. Она стала ученицей Марии Александровны Сла­виной и позже выступала в оперных спектаклях с выда­ющимися русскими и зарубежными дирижерами: Эдуар­дом Направником, Сергеем Кусевицким, Альбертом Ко-утсом. Её партнерами по сцене стали Леонид Собинов, Павел Андреев, Иван Ершов и многие другие.

После двухлетнего обучения вокалу в Петербурге ба­бушка едет со своим первым мужем в Германию. Два года, 1911-1912, она проводит в настойчивом изучении Ваг­нера и его репертуара. Близкое знакомство с музыкаль­ным критиком В. Коломийцевым и дирижером С. Кусе-вицким привело к тому, что её приглашают принять уча­стие в сезоне концертов, посвященных 100-летию Вагне­ра, в Петербурге. Она не нашла в себе сил отказаться от столь лестного предложения, хотя «волновалась и уми­рала от страха». И вот 6 февраля 1913 года её фамилия появляется на афише рядом со знаменитым исполните­лем Вагнера — Иваном Ершовым. Дебют был настолько блестящим, что Софье Акимовой-Андреевской предлага­ют подписать контракт и быть зачисленной в труппу Ма-риинского театра уже с октября месяца 1913 года. С это­го момента начинается её карьера оперной певицы и пар­тнерши Ивана Ершова по сцене, во всем многообразии вагнеровских героинь (Зиглинда в «Валькирии», Гутру-на в «Гибели богов», Елизавета из «Тангейзера» и Эль­за из «Лоэнгрина»).

А поздней осенью 1914 года она расстается со своим первым мужем и переезжает на новую квартиру. В ту пору все её чувства и мысли были обращены только к одному человеку. 7 ноября 1916 года у Софьи Акимовой и Ивана Ершова рождается сын, которому дают имя Игорь.

Всегда собранная, одухотворенная, она умела подня­ться над «суетой сует», над всем будничным и мелким, в ее судьбе были взлеты и падения. Век девятнадцатый, в котором родилась бабушка, и век двадцатый расколол не только Россию, но и семью Акимовых. Они покинули Тифлис в 1915 году, оказались в Германии, потом рево­люция и опять разлуки, которые разбросали семью. Нина (старшая сестра бабушки), Софья (средняя) и младшая Ирина, вместе с матерью Марией Антоновной уехали в 1915 году в Европу. Их отец, Владимир Николаевич Аки­мов, остался в Тифлисе. События 1917 года, потрясшие Российскую империю, разделили семью навсегда. Мать бабушки и две ее сестры решили остаться в Швейца­рии, Софья вернулась к Ивану Васильевичу Ершову в Пе­троград. «Скоро всё закончится, мы опять увидимся, я так хочу обнять маленького Игоря. Твои сестры хоро­шо учатся, и мы скоро вернемся домой... » — так писа­ла моя прабабушка. Им суждено будет встретиться еще один раз, примерно в 1922-24 году, когда Софье с сыном будет разрешено посетить с гостевым визитом Женеву. И по тем временам казалось, что разлука — навсегда.

Вот уж действительно, никогда не говори «никогда»! В 1964 году моя бабушка Софья Владимировна впервые, после сорокалетнего перерыва, увидела свою младшую сестру Ирину. Та приехала с приятельницей в Ленинград как турист, на три дня. В моей памяти отпечаталась ма­ленькая, прямо держащаяся, как бы «засушенная», с го­лубыми волосами швейцарка. Ни русского, ни армянско­го в ней ничего не осталось, она была эталоном швей­царского благополучия, и на меня пахнуло «гербарием» веков. Мы встретили её в нашей квартире, с анфиладой комнат, на улице Гороховой. Бывшая квартира Ершова-Акимовой превратилась постепенно в огромную ком­муналку. Из каждой комнаты высунулись любопытные носы, дабы посмотреть на «голубоволосую» швейцар­скую старушку. Она и мне была в удивление. Почему-то я запомнила, что бабушка решила принять сестру достой­но и шикарно. Как только открылась входная дверь, мне было приказано поставить на проигрыватель пластинку в исполнении деда, так что тетя Ирина вступила под зву­ки Вагнера и голос Ершова. Бабушка занимала в «нашей квартире» три комнаты, а на большой кухне стояло семь деревянных столиков с аккуратными маленькими навес­ными замками на каждом ящичке, три газовых плиты и соответствующие неаппетитные запахи из помойных ве­дер. Голубая старушка шла по коридору под звуки Вагне­ра и по-русски, с довольно сильным акцентом, выговари­вала: «Слушай, Софи, как ты можешь жить в этой стра­не! Воды горячей в гостинице нет, я не могу принять ван­ну. Краны не отвинчиваются, уборная забита газетой, а туалетной бумаги нет, еда жирная, салатов не подают...», — и так далее... Потом тетя Ирина перешла на француз­ский, продолжая жаловаться с прежним азартом на «сер­вис» гостиницы «Октябрьская». Любопытные носы со­седей быстро скрылись, заслышав чужую речь.

Я была поражена, что сестры не кинулись друг к дру­гу в объятия, не заплакали, в общем, все то, что мы обыч­но наблюдали по телевидению в трогательных передачах «Жди меня». И это после стольких десятилетий разлу­ки! Бабушка была смущена, отец возмущён, мама суети­лась за приготовлением чая. Кстати, переписка между се­страми, хоть и с перерывами, по совершенно определен­ным обстоятельствам тех лет и режима, худо-бедно не прерывалась. Но эта встреча, без слёз радости, волнения, проходила как-то не так, как полагалось. Я помню, как все мы к ней готовились, особенно бабушка, но не учли мы «противоположной стороны», не ожидали, что эмоции и слезы радости напрочь сотрутся советской бытовухой. Тетя Ирина долго говорила о неудобствах нашей жизни, к торту с розочками не притронулась, вымыть руки в ван­ной отказалась, музыку попросила пригасить, а фотогра­фии из семейного альбома просмотрела небрежно. Зато показала свои — большой дом с садом в Лозанне, шикар­ный автомобиль. Вот и говори потом, что есть родствен­ные связи...

Так я впервые увидела не просто заморских людей, а своих заграничных родственников. Семейная струна во мне не задрожала и любопытство не взыграло. Казалось, что я у них тоже вызвала, скорее, чувство страха (а вдруг начну просить о подарках). Но я ничего не попросила -моя двоюродная бабушка мне не понравилась, и никакого желания посетить Швейцарию в то время у меня не воз­никло. Мы все переживали интереснейшее время «отте­пели», и меня совершенно не привлекали отношения с малосимпатичными заграничными родственниками.

Помню, что бабушка была расстроена встречей. Тетя Ирина оставалась ещё три дня в Ленинграде, но с бабуш­кой они уже не виделись, кажется, мой отец возил их на могилу деда в Александро-Невскую Лавру. Позже, когда бабушка стала писать свои воспоминания, она частень­ко читала нам черновики. Ей хотелось сказать многое, но, как мне кажется, по тем временам она себя придержива­ла, срабатывала самоцензура. Этот страх доверить бума­ге себя, свои мысли, переживания, въелся и в неё, хотя она прожила вполне благополучную жизнь, не пострада­ла и бояться ей было особенно нечего. Помню, что отец мой критиковал её за умолчания и недосказанность ме­муаров.

В этот рассказ о женщинах моей семьи я не буду впле­тать повествование о деде, который во многом сформи­ровал бабушку. О нём написано много книг, статей, в 1999 году в Санкт-Петербурге в издательстве «Компози­тор» вышло второе, дополненное, исследование профес­сора А.А. Гозенпуда. Этой книге он отдал почти десять лет, она заполнена фотографиями и большими серьёзны­ми исследованиями творчества деда. Помню, как Гозен-пуд много и дотошно работал с архивами, расспрашивал бабушку, моего отца, учеников деда. Абрам Акимович умер несколько лет назад, в преклонном возрасте, ему было далеко за девяносто. А совсем недавно в Париже я увидела его по телевидению в фильме, посвященном С.С. Прокофьеву, — он замечательно говорил, вспомнил и о «Трёх апельсинах», где партию Труффальдино испол­нял Ершов, который в 1927 году был уже не молод, одна­ко Прокофьев уговорил его стать первым исполнителем.

Творческое влияние Ершова на Акимову было несо­мненным. Как в оперном, так и в камерном исполнитель­ском искусстве оба были исключительно требовательны­ми тружениками. Непрерывное совершенствование ма­стерства, неутомимый труд, постоянная работа над рас­ширением репертуара; они никогда не признавали ника­кого «кокетства», жеманной пошлости и безвкусицы.

Мой дед скончался в 1943 году, а я родилась в конце 45-го, так что деда своего я не знала. Но тем не менее я выросла в атмосфере поклонения таланту и гению Ершо­ва, а мой отец на протяжении всей жизни так и не смог справиться с комплексом «сына великого отца». Хотя сам унаследовал прекрасный голос, внешность, пропел на сцене Малого оперного театра два сезона (особенно он был выразителен и красив в роли Куракина и Дон Жу­ана), но в 1946 году он все-таки окончательно и беспово­ротно избрал путь художника.

* * *

Странна наша судьба и её возвращение «на круги своя». Мой рассказ будет неполным, если не вспомню о том, как в конце семидесятых годов я оказалась в Жене­ве. Здесь в доме для престарелых я познакомилась с тетей Ниной, старшей сестрой бабушки.

В первый момент я была совершенно потрясена её внешним сходством с бабушкой Соней. Тете Нине было почти сто лет; жизнь сложилась в Швейцарии неожидан­но: после смерти мужа-швейцарца она перешла в проте­стантство и, более того, стала довольно известным фило­софом и богословом. К ней приезжали за советами изда­лека и поговаривали, что она многое видит... Из разгово­ра с ней я узнала, что она всегда была верующим челове­ком и что в акимовской семье в церковь их водила мать. Мне трудно было отвечать на её вопросы, к сожалению, я не могла описать жизнь ее сестры Сони. Но сколько во­просов она мне задала! И какой проницательностью она обладала, в отличие от их младшей сестры Ирины, той са­мой «голубой» старушки... Видимо, в какой-то момент она почувствовала мою неловкость и сказала: «Ты, на­верное, стесняешься и не можешь мне сказать, что Соня не была верующим человеком? Я вполне понимаю и жа­лею её, она оказалась в положении деликатном, ведь жила в безбожном СССР. Но я знаю, что на протяжении всей своей жизни она оставалась настоящей христианкой, че­ловеком Совести, а это огромное мерило, особенно для людей советских, совесть которых, как мне известно, была связана с карьерой и именем. Нужно, чтобы ты на всю жизнь запомнила, что твоя бабушка была, по сути, христианкой, она никогда не совершила ни одного пре­дательства и сделки с совестью, а это было непросто в тех обстоятельствах». После этих слов у меня будто камень упал с души, и я рассказала тете Нине, что до конца своих дней её Сонюша была окружена учениками и любящими сподвижниками. Наверное, для многих из них она была «последним могиканином». Может, потому её всегда с уважением и восхищением величали не иначе как «про­фессор».

Дом «ершовский» уплотнился до размеров комму­нальной квартиры, но стены в нем как бы расширились и гостеприимно раскрывали двери для новых и новых учеников. Уже больная, но всегда встававшая к двенадца­ти часам, бабушка тщательно приводила себя в порядок, укладывала свои густые, красивые седые волосы в приче­ску, подмазывала губы яркой помадой, душилась, наде­вала шелковую фиолетовую кофту с широкими рукава­ми и садилась к роялю. До самой смерти она переписы­вала свои дневниковые записи, встречалась с учениками и была в курсе последних мировых событий, она сумела разобрать архив деда, передала его библиотекам и музе­ям, так что почти ничего не пропало: каждая фотография надписана, каждая вырезка из газеты нашла своё место.

Бабушка всегда была эпикурейцем, любила разные вкусности и, уже чувствуя дыхание смерти, попроси­ла отца налить ей бокал шампанского. Одна из любимых учениц, Татьяна Лаврова, обняла её, запела колыбельную, а через полчаса бабушки не стало...

Счастье, что она упокоилась в одной могиле с дедом, на «театральных мостках» в Александро-Невской Лав­ре. Надгробие — серая мраморная плита. Скромность и простота, которые были присущи этим двум артистам в жизни и на сцене, сопровождают их и в мир вечности.

 

Няня

Подруга дней моих суровых, Голубка дряхлая моя! Одна в глуши лесов сосновых Давно, давно ты ждешь меня. Ты под окном своей светлицы Горюешь, будто на часах, И медлят поминутно спицы В твоих наморщенных руках...

А.С. Пушкин. «Няне»

В детстве у меня была нянечка, о ней я уже немного рассказала. Она досталась

мне «по наследству» от папы, которого она вынянчила. Сейчас таких нянь уже нет, этот класс вымер, а были они особыми женщинами. Её звали Елена Михайловна Суб­ботина, её родная сестра Дуня (которую все звали Дуду) одевала мою бабушку для сцены и заведовала её театраль­ным гардеробом. Обе сестры приехали из новгородской деревни Крестцы на заработки в Петербург в 1909 году. Крестцы славились вышивкой, которая так и называлась «крестецкой строчкой». Дуду и моя нянечка Елена были мастерицами в «строчке», до сих пор в Париже у меня сохраняется скатерть её рукоделия.

Все детство нянюшка меня обшивала, особенно она любила шить костюмчики для моих кукол из розового целлулоида. Кукол у меня было три, и все с большим гар­деробом. Нянечка была доброты неземной, все мне про­щала и совершенно не занималась тем, что называется воспитанием. Она была малограмотная, сама выучилась писать и читать. Набожность и церковность няни сыгра­ли большую роль в моем воспитании. Помню, как она поч­ти машинально, как бы между делом, молилась. У нее были молитвы на всякий случай, каждое утро - «Отче наш», на ночь - «Вечернее благодарение»... Только сейчас я начи­наю осознавать, какое значение в моем воспитании сыгра­ла эта малограмотная, но кроткая и смиренная старушка. Она научила меня прощать и молиться за обидевших нас. Доброта и покой нянюшки сыграли в моей жизни огром­ную роль. Моим первым учителем грамматики была тоже она и, как я теперь понимаю, няня применила ко мне тот же способ обучения буквам и чтению, который она испы­тала сама. Она вырезала из бумаги большие буквы, скла­дывала из них простые слова, а потом перемешивала все и просила меня сложить заново. Няня много читала мне вслух, и я уже в три года разбирала по складам предложе­ния. У нас с ней образовалась настоящая дружба, я с ней играла, как с ровесницей, ничего от нее не скрывала.

С личной жизнью ей не повезло. Первый раз она вы­шла замуж в 32 года, и муж её умер в первую брачную ночь. Второй оказался пьяницей и бил её. Стерпеть она этого не смогла и ушла от него. Своих детей у неё не было, а любовь к ним была большая. Так она и попала в нашу се­мью, вначале выходила, вынянчила моего отца (её Гулень­ку), а потом уже и меня. Жила вместе с нами совершенно родным человеком.

Прогулки с няней были каждодневными. Рано утром мы выходили из дома, в любую погоду, и шли в Алексан­дровский сад (напротив Адмиралтейства) или до Михай­ловского и Летнего. Весной мы собирали подснежники в большие белые букеты, осенью — желтые и красные ли­стья, а в маленькую корзиночку шли желуди. Зимой — санки, катание с ледяных горок: бух... — и все лицо жжет, нянечка меня бранит, выбивает из валеночек снег. Я была упрямым ребенком и иногда донимала свою добрую ня­нюшку. Наделаю проказ за день, а перед тем, как должны прийти домой мама и отец, целую милую няню и умоляю ничего им не рассказывать. Наказаний от родителей не получалось. Но однажды мои фантазии превзошли себя! Одну из моих кукол звали Ира, кроме того, у меня был Петрушка, который надевался на пальцы, я представля­ла разные сцены и разговаривала за него, а ещё был боль­шой медведь. Почему-то я его не любила. Он был страш­но облезлый, внутри у него что-то сухо трещало. Однаж­ды мама и папа, как обычно, поутру ушли. Я осталась в квартире с нянечкой, которая занималась хозяйством на кухне. В своей комнате я разговорилась с любимой ку­клой Ирой, и не знаю, то ли она подала мне идею, а мо­жет быть, запахи, шедшие из кухни... только я потихонь­ку пробралась в столовую и стащила из буфета огромный кухонный нож с костяной ручкой. Я знала, что в комнате у нас всегда была электрическая плита (с металлическими спиральками), которую включали для подогрева в холод­ные дни. Я взяла медведя, положила его на пол, разреза­ла на куски, затем поставила детскую игрушечную сково­родку на плиту, вставила штепсель в розетку, разложила куски медвежатины на сковородке... Мишка запылал до­вольно быстро. Нянечка прибежала из кухни с кувшином воды, так как запах горелого быстро распространился по всей квартире. Она плеснула на мое «блюдо», и оно за­дымилось ещё больше. Медвежьи опилки плавали по пар­кету, я рыдала, оправдываясь тем, что хотела приготовить ужин для папы и мамы. Но где-то внутри себя я была рада, что расправилась с ненавистным мне скрипучим зверем. Скрыть происшествие от родителей не удалось. Меня на­казали жестоко — отняли все книжки на несколько дней. Нянюшка переживала больше меня. Она чуть не плакала от жалости ко мне, целовала и успокаивала.

Няня много со мной говорила. Мое детское вообра­жение особенно поражали ее рассказы о «крепостном иге» — её семья была крепостной. Мне тогда было не­вдомек, что такое «крепостной крестьянин», и почему-то казалось, что это такие люди, которые живут в крепо­сти, а потому очень воинственные и богатые. В нянином рассказе удивляло, что она частенько повторяла: «А мы и не очень хотели уходить на волю, любили своего бари­на, плакали и молились, чтобы он нас при себе оставил». Вот тут я уже совсем ничего не понимала, а расспросить её не умела.

Няня обожала мою бабушку и отца. Как я говори­ла, она была членом семьи, жила с нами, а задолго до мое­го рождения сопровождала на летние и зимние дачи. Об этих поездках она мне, девочке, тоже рассказывала, и на всю жизнь поразил меня её рассказ о разбойниках.

Мой дед Иван Ершов на простом холщовом полотен­це написал Образ Христа, с которым никогда не расста­вался. Это холщовое полотенце потом всю жизнь висе­ло над моей кроваткой, сейчас оно пропало, как и многое другое, но одна пожелтевшая фотография, с обломанны­ми краями, приехала со мной во Францию: слева — моя мама, в центре — глупый пупс лет пяти, это я, справа — няня; мы стоим на фоне полотенца с Образом.

Так вот, няня рассказывала, что в 1910 году летом дед собрался к себе на дачу, в Новгородскую губернию, на Воронью гору, где он строил театр. Бабушка и няня оста­вались в Петербурге и должны были поехать позже, а по­тому дед захватил с собой кое-что из вещей и бабушки­ны фамильные драгоценности. Всю жизнь она храни­ла их под крышкой рояля (насколько это было надежно — трудно сказать, нашу квартиру грабили много раз и в разные периоды). Дед взял коробочку с драгоценностя­ми, завернул ее в холщовое полотенце с Образом Хри­ста и положил все это в сундук вместе с остальными ве­щами. Дорога длинная, в то время попасть на реку Мсту через новгородские леса было делом долгим, лошадей ме­няли в Малой Вишере, на постоялом дворе пили чай, от­дыхали. В шестидесятые годы, посещая эти места, я сама пила жидкий чай в Маловишерской столовой, где в се­редине зала возвышался десятиведерный самовар из Ершовского дома, наполненный самогоном. Отмахав мно­го верст, дед ехал через лес, и вот тут, уже почти возле дома, на него напали разбойники. Лошадей остановили, кучера ссадили, сундуки взломали и... перед ними развер­нулся лик Христа! Это их так напугало, что один упал на колени, стал молиться, другой дал дёру, побросав в пани­ке награбленное. Третий, правда, все же прихватил с со­бой бабушкину коробочку с драгоценностями, но како­во было удивление деда, когда через пару дней крестьяне принесли коробочку с нетронутым содержимым, сказав, что нашли её подброшенной к одному из домов.

Няня дожила до 1963 года. Она всю жизнь страдала стенокардией. Умерла от приступа. Когда её нашли, уви­дели, что правая рука была занесена ко лбу, она, видимо, не кончила крестного знамения, когда душа её отлетела на небеса. А это милость Божия.

 

Мама

 

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит — Летят за днями дни, и каждый час уносит Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем Предполагаем жить, и глядь — как раз умрем. На свете счастья нет, но есть покой и воля...

А.С. Пушкин

Мама моя, красавица, драматическая актриса, полжизни проработала в ТЮЗе

(начинала у Брянцева). Приехала она в Ленинград в 1935-м с Камчатки, наполовину нанайка, наполовину — укра­инка. Детство свое я проводила не только на ершовском рояле, но и за кулисами ТЮЗа, в окружении живых ска­зок. Мама обладала на редкость стойким и сильным ха­рактером; она похоронила двух малолетних детей (мою младшую сестру и брата) — когда отец привез маму из больницы, её волосы из сине-черных стали совершенно седыми. Мне было пять лет, помню, как я испугалась, в первый момент я не узнала её и заплакала.

А теперь мы в Париже, и я сижу на полу, в квартир­ке, которую занимала моя мама. Передо мной книжный шкаф, ещё один в коридоре, с полок на меня смотрит смесь подписных советских изданий, эмигрантской лите­ратуры и... Марининой. Мне предстоит разобрать, ото­брать, разделить на кучки все эти книги. Что-то придет­ся выбросить, часть сохранить и перенести к нам домой, какую-то часть подарить друзьям. Кое-что из вещей и книг я уже вынесла на улицу и была поражена, как люди на это набросились. В людском копошении в скарбе чув­ствовалась какая-то жадность и ещё нечто неопредели­мое и отталкивающее, то, что обычно проявляется в че­ловеке небедном, ведь среди подбиравших книги и мами­ны вещи бездомных не было.

Безнадежное и грустное дело сохранять библиотеки, перевозить их через границы, копить вещи в подвалах. Один мой знакомый сказал, что наконец стал разбирать свой чердак, где свалены детские игрушки его детей, — детям сейчас за пятьдесят, у них уже дети и даже внуки. Жизнь вещей кончается со смертью владельца. Мама моя ещё жива, но она уже не живет в этих стенах, пришлось поместить ее в старческий дом. Никогда не могла пред­ставить себе, что так случится, это ужасно для меня, но так лучше для нее. Маме 93 года. В последнее время у нее было много падений, переломов, больниц, а у меня — по­стоянный страх за ее жизнь. Каждый день к ней прихо­дили две женщины помогать, медсестра раскладывала на всю неделю лекарства, следила за давлением и сердцем, наш «участковый» врач постоянно был на связи, мы сами жили в десяти минутах ходьбы, внук Иван звонил ба­бушке каждый день... Да, мама совсем не похожа на себя. Последние годы книжку она держала вверх ногами, уве­ренно говоря мне, что читает. «Мамочка, что ты сегодня делала?» — это мой каждодневный вопрос. — «Массу дел! Читала, вязала, стирала, разговаривала с подругами по телефону»... Вот уже много месяцев, как она «чита­ет» всё ту же книгу с картинками — «Камчатка», толь­ко обернула её в газету. Подруги в России уже все давно умерли. Мама, худенькая и легкая как пушинка, с двумя протезами вместо шеек бедра, перенесла и раковую опу­холь, и смерь двух детей, и все тяготы жизни в блокадном Ленинграде, актерские выступления на фронте... О воен­ном периоде она особенно долго помнила и много рас­сказывала, но теперь из ее памяти стерлось все. Она не помнит, как звали ее единственного мужа, моего отца...

Я посмотрела на верхнюю полку шкафа и увидела толстенную книгу. Потянулась за ней, но от неловкого движения книга упала на голову, а пожелтевшие страни­цы рассыпались. Собрать их хоть и долго, но можно, ведь страницы пронумерованы, а вот выстроить порядок со­бытий в памяти моей мамы — уже нельзя. Эти страни­цы стерлись из ее памяти безнадежно, а когда пытаешься вернуть ее «назад» — она сердится. Куда, в какое зага­дочное небытие ушло все? Страдает ли она сама от невоз­можности заполнить эти «чистые листы»?

Кое-как я справилась с развалившейся книжкой и, на­конец, нашла титульную страницу. Оказалось, это «Об­рыв» Гончарова. Хорошая книга. Я перевела взгляд на окно и увидела синее, ясное, без единого облачка небо. Такой солнечный январь, почти весенний, бывает в Па­риже не часто. В высоком поднебесье яркой белой звез­дочкой мелькает самолетик. Может, он летит в Россию, а может, — на Камчатку, где родилась в 1915 году моя мама.

Как у всех, конечно, есть в ее жизни некоторые за­гадки, и об этих секретах мне уж никогда не узнать. Не­смотря на преклонный возраст и болезни, она держалась всегда молодцом, хотя за последние пять лет сдала. Каж­дый раз, уезжая из Парижа (звоня ей утром и вечером), я молилась, чтобы в моё отсутствие ничего с ней не слу­чилось, и Бог был милостив ко мне и к ней. Роковые со­бытия, связанные с её здоровьем, происходили всякий раз, когда я была рядом, и каждый раз её болезни и опера­ции приводили меня к естественным житейским мыслям, в перечень которых входил и такой вопрос: крещена ли моя мама? И если нет, то как быть, когда наступит послед­ний час? Звать ли священника?

Разбирая мамины полки, в кипе фотографий я нашла совсем маленькую потертую карточку с изображени­ем годовалой девочки в белом пышном платье, сидящей на кресле. На обратной стороне карандашом, крупным малограмотным почерком моей нанайской бабушки на­писано: «Дорогую мою девочку Лиду поздравляю с днем Ангела». Все-таки крещена? Так ли это важно? Как будет проходить Высший суд на небесах, по нашим делам или по нашим неумелым, недостаточным молитвам, будет нам даровано прощение или наказание?

Думаю, что я неплохо знаю жизнь мамы. Она родилась на Камчатке, а её дед по матери — на Аляске. От нанайцев мама унаследовала удивительный национальный дар руко­делия, вышивки, фантазии в шитье и росписи по шелку. От предков к ней перешла по наследству и интуиция. «Быва­ло, утром просыпаешься, а дед запрягает собачью упряж­ку и едет за сотни километров. Зачем, куда? А потому, что он "услышал" (хотя почты нет никакой), что заболел близ­кий человек. Нужно ему помочь, принести пищи, разжечь огонь...» «А когда стареет человек, он не хочет быть обу­зой семье. Ведь и так тяжело живется. Он сам решает, что пора умирать, идет на курган — и веревку на шею.»

Странными, сказочными для меня, девочки, были её рассказы о боге Медведе, о том, как весна приходила за одну ночь и всё покрывалось цветами и медовыми запа­хами, и так же враз наступала полярная ночь; как мож­но было ведром черпать в нерест семгу; как к горячим камчатским источникам приходили лечиться не только люди, но и животные. В её (моей) нанайской семье все были охотники, но почем зря зверя не убивали, а бабуш­ка (Куркова) могла попасть белке в глаз. «Дед мой жил на Аляске и был не только охотником, но и мыл золото. Конечно, скупали у него это за гроши, за спирт, за ружьё, даже за американские консервы. Много раз я видела, как его, пьяного, шайтан окуривал да вокруг приплясывал, а потом бабушка его в печку задом сажала.»

Путь от Камчатки, где она запоем читала книги в какой-то сельской библиотеке, потом стала техником-строителем, а потом приехала в Ленинград поступать в Театральный институт, был ею пройден огромный... Но странности первобытного человека, некая фатальность в характере мамы сохранилась до сих пор. Меня всегда по­ражало, как она умела справляться с трудностями и одино­чеством. Никогда ни на что она особенно не жаловалась.

 

Любовь и, я бы даже сказала, уважение к животным у неё тоже наследственные. Я даже не помню, когда в нашей семье не было бы кота или собаки, а порой одновремен­но двух-трех котов и собак, и они вполне «по-Дуровски» между собой дружили. Был в нашей жизни с мамой и де­ревенский период, когда у нас появились куры, кролики и корова. Всем им были даны имена, всем им у нас хорошо жилось, резать курочек и кроликов мама так никогда и не смогла научиться. Отдавала их соседям. Пиком нашего деревенского бытия стала покупка коровы, которую она ласково назвала Доча и научила меня ее доить... «Знаешь, у лаек необыкновенные голубые глаза! Но для того, чтобы они работали, бежали, их три дня не кормят. Каюр только голосом с ними управляется, никогда их не подстегивает, а на ходу кидает им мороженую рыбу. Сама видела, как мчалась такая упряжка через деревню и на дорогу вышла свинья. От нее через пять минут ничего не осталось, со­баки на ходу ее сожрали.»

Первую лайку с небесным цветом глаз я увидела в Париже. Почему-то в СССР я их не встречала. А после войны никто в квартирах собак не держал, да и кот был редкостью, и хозяевам, выгуливавшим своих четвероно­гих друзей, вслед частенько неслось: «Вот, самим жрать нечего, а они псов развели». Это относилось и к нам, по­тому как первая собака появилась у нас в 1950 году. Её звали Бой, очень красивая песочного цвета овчарка, с до­брым лицом и большими карими глазами. В 1952 году она с нами поехала в путешествие на Северный Кавказ, где папа писал портреты каких-то передовых колхозников и проектировал (хотя что он мог проектировать?) павильо­ны мини-ВДНХ. Помню, что мы жили недалеко от стани­цы Курганная, где, кажется, снимался фильм, который в народе прозвали «Враки про кубанские казаки». А ещё по нашей местности протекала стремительная и холоднющая река Лаба, приток реки Кубани. Так случилось, что в первый класс я пошла именно там, и меня, девочку, удивляло, на каком странном русском языке все вокруг го­ворят. Мне не повезло, в этом плодородном краю, благоу­хающем розами и изобилием «кавунов», я заболела маля­рией, и помню, что лечили меня хинином, отчего кожа моя пожелтела, тело ослабло, и в свои семь лет я практически разучилась ходить. Для того, чтобы как-то восстановить силы, меня старались кормить тутовыми ягодами и медом, после чего я возненавидела эти продукты на всю жизнь... Мама вывозила меня на самодельной коляске (скорее по­хожей на тачку для земли) на берег Лабы. Собака Бой нас всегда сопровождала. Уж не помню, по какой случайности я сползла к самой воде, где стремнина подхватила меня и понесла... Мама закричала, побежала вдоль реки, но во­круг не было ни души и некого было звать на помощь. Бой кинулся в реку, схватил меня за платье и вытащил.

Когда мне было лет десять, мы с мамой гуляли на Елагином острове. Стояла тёплая весна, вокруг прудов цвели кувшинки, летали синие стрекозы, и вдруг я увидела птицу, которая лежала у самой воды и смотрела на меня испуган­ным глазом. Я позвала маму, и она, взяв её в руки, сказала мне, что пока трудно определить, ворон это или грач, но птенец, видимо, выпал из гнезда. Присмотревшись к птич­ке, мы обнаружили, что у неё не хватает одной ноги. Мама сказала, что если мы её здесь оставим, она погибнет. Мы принесли её домой и дали имя Карка. Пришлось купить ей клетку, потому что в то время у нас был кот. Птице было трудно двигаться, она довольно неловко прыгала на одной ноге, отказывалась клевать семечки, но постепенно освои­лась с людьми, и когда наш кот выходил на улицу, мы вы­пускали Карку из клетки. Он постепенно стал совсем руч­ным, и мама решила, что можно попытаться сделать ему что-то вроде маленькой деревянной ноги. Этот странный протез она мастерила довольно долго из каких-то пало­чек, клея и ниток. Когда дошло до укрепления его на теле птички, дело не заладилось. Пришлось нашу затею оста­вить. Инвалиду Карке жилось у нас хорошо, он довольно шустро приспособился прыгать на своей одной ноге, через год он вырос в ворона, и мама сказала, что это умная птица и мы научим его говорить. Дело до науки так и не дошло. Однажды утром мы обнаружили Карку в клетке мертвым. После этого я никогда не заводила домашних птиц...

«Мама, помнишь нашу Урчу? Как она радовалась, когда попадала на природу, бегала кругами по траве? (Об этой невинной душе рассказ впереди.) А помнишь нашего кота Фильку? Он был очень красивый, тигровый, черно-бело-рыжий, с длинной шерстью, и нашли мы его во дво­ре у помойки. Больше всего на свете он любил сидеть на дне ванной и ловить язычком струю воды. Ты говорила, что это камышовый кот... А помнишь, еще у нас был кот Тиша? Он был большим донжуаном, весной пропадал, шлялся неделями, возвращался худой, ободранный, еле держался на ногах и заваливался спать.» — «Нет, ничего не помню!» — сердито отвечает мама. А я сержусь и раз­дражаюсь на неё за этот провал памяти, за то, что я боль­ше не могу делиться с ней своими мыслями, что больше она никогда не напишет мне ни одного письма, которых за нашу жизнь было написано очень много и которые на­чинались словами: «Курочка моя, доченька моя». Эти письма я только что разбирала и завороженно перечиты­вала. Сколько детальных описаний, сколько рассказов о друзьях, сколько надежд и планов! Наша переписка со­хранилась, особенно за тот страшный год, когда мы были разлучены с ней и Иваном и казалось, что навсегда они останутся в СССР, а я во — Франции.

Шел 1981-й, полтора года мы прожили в разлуке. Я уехала к Никите, Ивана пришлось оставить в СССР. Он стал неким заложником в сложной игре КГБ со мной и Никитой. Вся ситуация была похожа на натянутую стру­ну, хождение по канату над пропастью. Иван, которому тогда было 4 года, жил с моими родителями. Не буду пе­ресказывать всю историю, но хочу вспомнить одну нема­ловажную деталь, скорее, даже событие, из-за которого наше тогдашнее хождение над пропастью могло обер­нуться настоящим падением в неё. И если бы не мамина сила воли и нанайская интуиция — так бы все и рухну­ло. И вся наша жизнь с Никитой, мамина судьба, будущее Ивана сложились бы иначе. Как? Этого никто не знает.

Помню, как мама в один действительно прекрасный день сказала мне по телефону: «Мы с Иваном получили в ОВИРе паспорта. В них срок выезда во Францию ограни­чен двумя месяцами». Ликованию нашему с Никитой не было предела. Теперь всё будет хорошо, французскую визу они быстро получат. Прошла неделя, и тот же телефон принес ужасную весть, что она шла выносить помойное ведро, поскользнулась во дворе, упала и сломала шейку бедра. В одной из лучших больниц Ленинграда «им. В.И. Ленина» оперировали мою мамочку. Рано утром при­шел хирург. Он не совсем твёрдо держался на ногах после ночного банкета, праздновался его выход на пенсию, и сегодня была последняя операция. Из-под белоснежного халата, пропахшего хлоркой, странным образом выгля­дывала пижама и стоптанные домашние тапочки. Он на­гнулся над мамой и выдохнул смесь водочного перегара, закуски и папиросного угара. Уже под наркозом, на опе­рационном столе, мама отдаленно и глухо слышала звуки молотка, вколачивающего в её бедро гвоздь. Что вбива­лось? Неизвестно. Видимо, так было надо. Затуманенный взгляд хирурга и дрожь в руках сыграли роковую роль. Предмет, который должен был надёжно соединить кости в шейке бедра, — прошел рядом. Это был не обычный гвоздь, а достаточно увесистый, многогранный десяти­сантиметровый предмет, с остро отточенным концом, который, пройдя рядом с костью, уперся в живую ткань. Это был не просто предмет, а деталь военного самолета, из ценного металла титана. С одной стороны — винтовая нарезка, с другой — ручная заточка. Боль после опера­ции — нестерпимая, не проходящая. «А ты что хочешь? Кости-то нужно соединить, чтобы нога не болталась. Мы тебе гвоздик вбили. Учти, из ценного металла! Его через четыре месяца нужно вынуть и нам вернуть...», — сказал хирург маме. И продолжил: «Ты, кажется, в Париж со­биралась? Оставь эти мысли, лежать тебе месяца три, а потом будешь учиться ходить. Да и ещё нужно проверить твой рентген! Мне он не нравится, не исключаю рака ко­стей». Хирург любил аккуратность и правду.

Рентген повторили, результат показал, что рак костей в прогрессивной стадии. Маму выписали из больницы через десять дней, рентгеновские пленки на руки не вы­дали, потому как не положено — должно пойти в архив. Помог семейный «блат», благодаря другу-хирургу сним­ки просмотрели ещё раз и выяснилось, что они принадле­жат другому больному. Перепутали фамилию, и диагноз был ошибочным. Но боли в ноге не прекращались, хотя все врачи и даже «семейный» утверждали, что операция прошла хорошо. За время, что мама лежала в ленинград­ской больнице, мы похоронили Нину Алексеевну (мать Никиты) на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Дни переходили в недели ожидания, и казалось, что цеп­ному кошмару непредсказуемости событий не будет кон­ца. Трудно сейчас припомнить, как мы действовали изо дня в день, решения приходилось принимать интуитивно и по возможности обдуманно, но чувство полного бесси­лия и ощущение, что пришел конец всему было для нас очевидно! В Париже, наведя справки, выяснили, что по­добная операция при хорошем исходе восстанавливает человека и его способность ходить на пятый день, а через десять дней при занятиях со специалистом человек уже самостоятельно передвигается с костылями. Ни о каком «гвозде», соединяющем кости, парижские врачи не слы­хали, здесь ставили пластиковый протез.

Приговор хирурга звучал угрожающе, но, наконец, маму привезли домой, и телефон ожил. Мама мужествен­но сказала, что как только пройдет боль, она немедлен­но займется визой и билетами и что ни в коем случае она не хочет, чтобы я приезжала. Она понимала, чем может закончиться мое появление в Ленинграде. Преодолевая дикие боли, она стала ходить с помощью костылей. Мои друзья помогали ей, старались успокоить Ивана. Он был как зверёк, который чувствует опасность и инстинктив­но жмется к людям в надежде на спасение...

И все-таки день отлета наступил. Мама лежала на кровате-каталке, Иван рядом, две женщины в форме за­везли их в боксик, задернули шторки, попросили маму и Ивана раздеться и приступили к «шмону». Он был осно­вательным, бессмысленным, унизительным и грубым. Кажется, собирались разбирать костыли — в них можно было спрятать брильянты; мальчика попросили открыть рот и тщательно осмотрели его тельце. Бедная мама, с тру­дом сдерживающая боль, сама раздевалась и одевалась по­сле обыска. Родина провожала с любовью, так, чтобы на­долго запомнилось! Самолет задержали на два часа...

В Париже нам казалось, что несколько сеансов гим­настики, массажи, уход — и здоровье мамы восстано­вится. Но боли не прекращались, и мы показали ее спе­циалисту. После рентгена хирург сказал нам: «У вашей матери начинается гангрена и необходимо немедленно делать операцию. В ином случае придется ампутировать ногу». После операции вся клиника сбежалась смотреть на «восьмое чудо света» — предмет, он же титановый гвоздь, он же деталь самолета. Ничего подобного фран­цузские врачи не видали. Гвоздь прошел мимо и вызвал нагноение. На границе с мамы взяли письменное обяза­тельство, что она вернет кусок этого ценного металла в СССР, а я решила сохранить его как редкий коллекцион­ный образец. Надеюсь, золотому запасу страны и авиа­строению я не нанесла ущерба.

Через неделю мама уже ходила на костылях, боли исчезли. Мы с Никитой решили уговорить её остаться с нами, но, видимо, она и сама понимала, какая жизнь предстоит ей в Ленинграде. Иллюзий и перспектив, что мы когда-нибудь ещё увидимся — не было. Через месяц скончался Брежнев, ему на смену пришел Андропов. По­думать, что наше воссоединение висело на волоске ещё и от этих перемен в стране Советов! Мама попросила по­литическое убежище.

С тех пор она ходит с костылем и как-то однажды, смеясь, сказала мне: «Я теперь, как Карка, скачу на одной ноге... Помнишь, мы ему тоже протез выдумывали, да он умер». Совсем недавно (в свои 89 лет) она опять упала, с ещё большими страданиями и усилием опять стала хо­дить, но уже с двумя костылями.

Мамино постепенное увядание вызывает во мне страх и незнакомые доселе чувства. Вдруг она мне гово­рит: «Ты хорошо выглядишь. Может, тебе пора родить? А кто твой муж?» Разговоры наши свелись к двум фра­зам: «Как ты завтракала? Как спала?» Спрашивать чуть

 

пространней уже бесполезно. Она забыла много слов и понятий. Хотя, утром встаёт, сама одевается, застилает кровать и идет к столу. А ведь она была красавица. Длин­ные косы цвета воронова крыла с синим отливом, она их укладывала в причудливые прически. Высокая, стройная, хорошо танцевала, пела, читала стихи... В ней всегда была застенчивость и робость, порой даже самоуничижение, которое, полагаю, оставалась у неё от принадлежности к малому народу. Но была в ней и дерзость, и бесстрашие. В 1935 году она села в поезд и десять дней ехала до Ленин­града. Цель — Театральный институт. Приняли её тоже не сразу. По способностям она прошла, но приемная ко­миссия поставила условие: исправить за год русское про­изношение. Вот тут-то и сказался её упрямый характер. Перед самой войной она стала актрисой Брянцевского ТЮЗа. «Вот посмотри, это ты в роли Беатриче... А это ты в «Грозе» Островского.» — «Нет, не помню. Неужели это я?» — опять сердится мама и замолкает.

В моей голове с утра до вечера толкутся вопросы, и я мысленно обращаюсь к тебе: «Ну, мамочка, неужели ты не помнишь, какие ты пиры закатывала, сколько самых разных людей сидело за нашим столом, какие интересные разговоры мы вели, как мы с тобой путешествовали и как ты, прожившая всю жизнь с моим отцом, была им брошена в свои 60 лет... Нам удалось с тобой выдержать, пережить трудности. После долгих месяцев ночных рыданий и бо­лезни ты нашла в себе силы и пошла опять работать в театр. Ты стала заведовать костюмерной в замечательном ансам­бле Якобсона. Ты объездила почти всю Россию, побывала в Германии, Югославии. Тебя все любили, и ты любила всех... Последний раз ты упала страшно. Когда я прибежала к тебе, то нашла, раздетую, окоченевшую, лежащей на полу в огромной луже крови. Как и когда ты упала? Может, ты так лежала всю ночь? Мое сердце разрывалось от жалости, страха, безысходности, и я стала молиться, читать все мо­литвы подряд, я укрыла тебя всеми одеялами, подложила под голову подушку, которая тут же пропиталась кровью. Я вызвала скорую помощь, мы поехали в больницу... Удиви­тельно, что ты ничего не сломала, только рассекла голову. Нет, инсульта у тебя не было и тебя не парализовало, но после этого последнего падения из твоей памяти начисто стерлось много имен, событий, дат, как и место, где ты про­жила двадцать лет. Вот тогда, после трехнедельного пребы­вания в больнице, мне чудесным образом удалось устроить тебя в мини-старческий дом (всего тринадцать старушек) рядом с нашим домом... Ты восприняла свою комнату так, будто жила в ней всю жизнь...

Я мучительно переживаю этот новый этап нашей жизни. Мне стыдно, и я ругаю себя за то, что у меня нет больше сил, нет возможностей ухаживать за тобой двад­цать четыре часа в сутки. В это твоё последнее мирское пристанище я перенесла вещи, кое-какую мебель, цветы и книги, которые ты так ни разу и не раскрыла. Ты окру­жена вниманием и заботой девушек-медсестер. Терпе­ние и любовь этих белых, желтых и чернокожих ангелов к постояльцам поразительна. Чем-то напоминает твоё от­ношение к больным и бессловесным животным...

Кстати, ты часто говорила мне, что отмерено тебе мало и что ты скоро умрешь. Для меня, девочки, девушки, потом взрослой женщины, на разных этапах жизни твои слова звучали по-разному, вызывали чувство страха. С детства я боялась твоего исчезновения, а с возрастом слова перерос­ли в некое заклинание смерти, и ты не умирала, а дожила до 93 лет... Как объяснить эти заклинания? Как твой посто­янный страх смерти или, наоборот, готовность принять её в любой момент? Может, это говорило в тебе первобытное нанайское: «Приходит срок, и он идет на курган...». Быва­ет, что в своих снах я вижу тебя молодой, веселой, бодрой — такой, какой я тебя помнила в юности. Просыпаюсь и с удивлением думаю: как же это может быть, что твой «тот» образ так отпечатался в моем подсознании? Он как награда мне, взамен того, какой ты стала. Твой сегодняшний облик меня страшит, трудно быть рядом, и каждый раз, уходя от тебя, я задаюсь вопросом: почему?.. Сознаешь ли ты сама свой медленный уход из нашей жизни? И сколько време­ни тебе суждено еще пребывать в этом преддверии?.. На все бесконечные вопросы я нахожу только один ответ: во мне говорит величайший страх приближающейся смерти, он повергает меня в пустыню мыслей, в этом страхе твоего исчезновения растворяется все и остается только пронзи­тельная жалость к тебе. Это дыхание смерти так близко, так мистически не имеет границ; расстояние ей не подвласт­но... Можно только уповать на банальную фразу: «Время всё лечит». Ничего оно не лечит, и наши близкие, покинув­шие эту «юдоль слёз», всегда живут с нами. И сегодня я могу только шептать: «На все воля Божия», — и пожелать тебе, мамочка, тихого и безболезненного угасания».

 

 

 

Четвероногий друг

Ангел кроткий, безмятежный, Тихо молви мне: прости...

А.С. Пушкин

М ой отлет в эмиграцию нельзя срав­нить с «белым бегом» наших бабушек и дедушек, в равной мере, как и с современной миграци­ей соотечественников. К приезду Ивана и моей мамы в 1981году мы сняли маленькую двухкомнатную квартиру на улице Гандон. В этом же доме, двумя этажами ниже, жили родители Никиты, а название улицы вызывало смех у всех советских друзей. Нина Алексеевна Кривошеина в свое время ругала Игоря Александровича: «Игорь, как я буду надписывать конверт с таким адресом в Москву? Как вы могли снять квартиру, во-первых, в «хамском тринад­цатом округе», а во-вторых, это название улицы!» Я не знаю, по какому стечению обстоятельств Игорь Алексан­дрович нашел эту квартиру, но именно сюда, в этот дом, я приехала к Никите с двумя картонными чемоданчика­ми, и здесь мы счастливо прожили семнадцать лет. Мне и вправду приходилось объяснять советским друзьям, что улица названа так в честь французского писателя...

В съемной квартире на улице «имени Гандона» нас окружили голые стены и пустое пространство. Мы купи­ли матрац, положили его на пол; два стула, большую до­ску превратили в кухонный стол и место для моего рисо­вания, за ним же мы принимали гостей, и еще у старьев­щика сторговали старый черно-белый телевизор. Он был для меня замечательным продолжением языковой шко­лы «Берлиц». Никита жил холостяцкой жизнью, а когда, ещё до нашего знакомства, приезжал из Лондона, где ра­ботал, в Париж, то останавливался у родителей. Скарбом он не обзавелся. Пережив три эмиграции, аресты и ссыл­ки, семья Кривошеиных чудом сохранила несколько фа­мильных предметов, но любимые сковородки и кастрюли приехали с Ниной Алексеевной в 1975 году из Москвы, а потом достались мне в наследство вместе с прекрасной книгой рецептов «Tante Marie».

Шутливую рекомендацию Игоря Александровича, что нужно жениться на «красивой, доброй, умной и бо­гатой», Никита выполнил не до конца и до сих пор по­вторяет, что «последний пункт в этом списке у Ксении отсутствовал».

Уже в первые дни нашего знакомства (в Женеве) Ни­кита предложил мне прокатиться на его мотоцикле. Я бесстрашно согласилась, хотя трусила, потому что никог­да не садилась на такую машину. Первые путешествия мы совершили по Швейцарии, потом по Франции, пересек­ли горный массив Юра, проехали через Бургундию, Эль­зас... Прекрасная Франция поразила меня разнообрази­ем и ухоженностью пейзажа, вкусной едой, обилием му­зеев, приветливостью людей. Все говорили «merci», а за что — непонятно... Как не вспомнить анекдот-быль: при­ехавший русский пошел утром в булочную, купил знаме­нитый белый хлеб «багет», и продавщица ему сказала «merci»; он был страшно озадачен: «Или она меня об­считала, или хлеб жесткий». Проверил сдачу, все в поряд­ке. Потискал хлеб, почти горячий. — «Так за что же она меня благодарила?»

До сих пор не понимаю, как я не боялась ездить с Ни­китой на мотоцикле? По природе он человек рассеян­ный, впрочем, по молодости страха не чувствуешь, осо­бенно когда сидишь за спиной любимого человека. В наших пробегах мы частенько ехали по большим авто­трассам, мимо нас проносились гигантские грузовики-трейлеры, от которых буквально сдувало в кювет, а через пару километров, съехав с магистрали, Никита останав­ливался, раскрывал карту и грустно говорил: «Мы заблу­дились, я не знаю, куда ехать...» Потом мы каким-то рус­ским чутьем выскакивали на маленькие проселочные до­роги и, петляя по ним, приезжали в совершенно незнако­мый городок или селение. Шли в первую дешёвую, всегда чистенькую, гостиничку, вкусно ели, осматривали мест­ные достопримечательности и катили дальше. Тогда я впервые поняла, как можно просто, без особого комфор­та, совершенно безопасно узнавать страну. Именно тог­да я увидела, сколько молодежи, да и людей среднего воз­раста, с рюкзаками, на велосипедах, пешком, в автобусах и поездах передвигаются самостоятельно по всей Евро­пе. В руках бутылка воды, карты, а глаза и ноги ищут ин­тересные места! Меня, только что выехавшую из СССР, удивляла легкость, беспрепятственность путешествий, доступность обозрения, сеть удобных магистралей и до­рожек по всей стране, простота и открытость людей, бы­строта и слаженность всего этого огромного механизма, который работает на обслугу как «дикого», так и циви­лизованного туризма.

Никита объездил и облетел вокруг шарика несчёт­ное количество раз. Благодаря тому, что он работал пе­реводчиком в разных международных организациях, ему повезло, он всюду побывал, «да ещё возили бесплатно» (и тут он гнусно хихикает), а вечная жизнь на колесах и в небе, смена стран и континентов срослась не только с профессией, но стала второй натурой, и от этого ему до сих пор кажется, что он чего-то не досмотрел.

Наши мотопробеги начались давно, в 1979 году. Тог­да Иван и моя мама были еще в СССР, и тем, кто не знает, хочу напомнить, что очень непродолжительно, буквально год, можно было без всякой телефонистки в любой загра­ничной телефонной будке бросить монетку, набрать но­мер Москвы и Ленинграда и услышать родной голос. Ка­жется, эта свобода связи была «открыта» под Олимпий­ские игры. Так, однажды заехав на вершину горы в Юре, где вокруг лежал снег, из-под которого пробивались пер­вые подснежники, мы увидели красную будку. Оттуда я и позвонила в Ленинград, а сказав, где я нахожусь, край­не поразила свою маму. В одном из таких путешествий нас занесло в город Пуатье. Мы ехали по улице, зажег­ся красный свет светофора, и перед нашим мотоциклом возникло странное существо. Оно было белое, квадрат­ное, носатое, малошерстное и очень противное. «Это он! Я всегда мечтал только о таком!» — вскричал Ники­та, спрыгнул с мотоцикла и подбежал к человеку, который вел эту образину на коротком поводке. Долго что-то вы­яснял, записывал, вернулся и сказал: «Мы сюда приедем через несколько дней, но на поезде». Через десять дней мы опять вернулись в Пуатье. Я прекрасно помню, как мы пришли по заветному адресу, как раздвинулись боль­шие, достаточно массивные железные ворота и нам на­встречу выехал мальчик лет семи верхом на белом мон­стре. На длинной поросячьей морде без намордника кра­совались боевые шрамы, он больше походил на квадрат­ный шкафчик, чем на собаку, — покрытый жесткой бе­лой шерстью, с маленькими свинячьими глазками. Про­шло пять минут, и на нас с лаем и визгом кинулась стая та­ких же гладких, мускулистых свинушек все на одну мор­ду. «Господи, — подумала я, — ну и семейка! И именно о таком чудище Никита мечтал всю жизнь?!» С момен­та нашей роковой встречи с белым монстром он долго и нудно капал мне на мозги, что Иван, якобы, должен расти с собакой, а иначе вырастет мальчик-эгоист. Он мне впа­ривал, что ещё в Москве, в шестидесятые, видел англий­ский фильм, где главный герой обладал «булем», что со времен своей холостяцкой жизни в Англии спал и видел у себя бультерьера — белого! И вот сейчас такой случай подвернулся! Надо сказать, что у меня в прежней жиз­ни в СССР было несколько собак, все они были хоро­ших кровей и даже мирно сосуществовали с нашими ко­тами, но главное — они были приятной, красивой, нор­мальной внешности. А эта шумная галдящая орава ни­как не походила на мои представления о собаке. Мы были окружены плотным кольцом акуло-свиней, от вида кото­рых тряслись поджилки. «Сейчас мы выберем себе щен­ка, — сказал Никита. — Ты знаешь, что их папа — чем­пион мира, он голландских кровей, редчайшая порода бе­лых бультерьеров, а мама из Англии и тоже большая ари­стократка.» «Опять эмигранты и беженцы, — подума­ла я, — неужели нельзя обойтись простой, без выкрута­сов, местной породой?» И в это мгновенье к нашим но­гам прижался беленький «поросенок», трясущийся от страха. Он жалобно скулил, просил защиты от семейной братвы, которая так и норовила его покусать. «Никита, возьмем этого, видишь, он совсем не злобный... » Я всег­да любила мальчиков, но тут я сильно прокололась, оказа­лось, что это девочка.

Она росла кроткой, ласковой, тихой, но упрямой «за­йкой». Её сердечные и душевные «антенны» всегда были настроены на нас — на её семью. Потом она много, очень много болела, а могла бы погибнуть в первый день нашего знакомства. На железнодорожном перроне Пуатье, обал­дев от незнакомых шумов, «зайка» чуть не сиганула под подходящий поезд. Никита растерялся, двухмесячный бе­лый комочек выскользнул у него из рук, длинный поводок-лебедка как-то неловко раскрутился, и в последнюю се­кунду перед наезжающим составом я подхватила её!

Хозяева были рады сплавить нам девочку, таких иди­отов, как мы, видимо, было не очень много — все поку­пали её братишек. Нас горячо убеждали, что мы сможем разбогатеть на потомстве, так как сейчас бультерьеры в большой моде и цене. Это была чистая правда, по тем вре­менам мы выложили за неё приличную сумму и, конеч­но, никогда ни о каком «детрассаднике» не помышляли, потому что в нашей парижской малогабаритке она долж­на была приносить нам только радость. Но знали бы мы, во что это нам обойдется, в какие бессонные ночи, лекар­ства, клиники и тысячи франков выльется минутная сла­бость нашей (моей!) души. Но и теперь, поверни я колесо времени вспять, я опять купила бы только её.

Все семнадцать лет этот полноправный член семьи радовал нас своей лаской и умом. Ей нравилось, когда за ней ухаживали, выхаживали после многочисленных опе­раций, вывозили на испанский пляж, где она зарывалась носом в песок, жарилась на солнце, мокла в море, а через неделю от соленой воды покрывалась гнойниками почи­ще ющенковских... Но все это было позже, а тогда мы при­везли её на Гандон и стали думать, как же её назвать? В ко­ролевском родословном паспорте стояла дата рождения 8 марта 1981 года и буква U. Мама моя предложила дать ей имя Урча — Urtcha, что по-нанайски — «девочка». Если верить, что данное имя является своеобразной Кар­мой жизни, то наша Урча вполне оправдала свою судьбу — она так и осталась девственницей. Никаких миллио­нов мы на её потомстве не заработали, но зато она полно­стью вписалась в ряды перемещенных лиц, легко войдя в семью русских эмигрантов в тринадцатом округе Пари­жа, населенном китайскими беженцами.

Урчу пора было воспитывать. В этот минимум входи­ли прогулки без поводка, знание своей подстилки, уваже­ние к ближнему и прочий собачий кодекс чести. Получа­лось все наоборот, дрессировке подвергались мы. Гулять она не любила, и как мы ни тянули ее, бросая приманки в виде мячиков и конфет, дело дальше пяти метров не шло. Она упиралась, отчаянно тормозила, прохожие огляды­вались и смеялись... Приходилось брать упрямого «сло­ника» на руки, нести до ближайшего садика. В результа­те мы так и не научили ее ходить «у ноги», садиться и ложиться по команде, знать свое собачье место на коври­ке, от которого, кстати, она наотрез отказалась и проч­но поселилась на нашей двуспальной кровати, нахально улегшись между нами тяжелым бревнышком. Чем стар­ше она становилась, тем чаще казалось, что Урча обладает неким чутьем, не свойственным животному. Нет, она не становилась похожа на хозяев (хотя это было бы не лиш­ним), но в ней созрела личность, которая привела к не­коему очеловечиванию. Она тонко угадывала атмосфе­ру дома, настроения, с каждым членом семьи у неё была своя повадка. К больному она прижималась своим глад­ким, розовым пузом, и было чувство, что ей удается вы­тянуть из тебя недуг. Она чуяла наших гостей: если то были добрые друзья, она не реагировала на них, уходи­ла в другую комнату и, зарывшись носом в подушки, спо­койно дрыхла, если же люди с дурными мыслями, она за­бивалась в угол комнаты и начинала мелко дрожать. Ино­гда дело доходило и до хулиганства. Помню, к нам прие­хал Виктор Балашов из Америки, старый лагерный друг Никиты, по прозвищу «Балаш-побегушник». Мы сиде­ли на кухне и ужинали, шарф и пальто Балаша остались в соседней комнате, где Урча мирно спала на диване, ни­что не предвещало бури... Разговор и застолье наше затя­нулись, и я не пошла проведать собачку. К последнему ме­тро Витя заторопился, пошел одеваться, мы вошли в ком­нату и обомлели: пальто, шарф и шляпа гостя были изо­драны в мелкие клочья. «Этот шарф мне связала люби­мая девушка», — как-то удивленно и беспомощно проле­петал Балаш. Наша «зайка» мирно посапывала, поскули­вала и подрагивала ногами во сне, наверняка она видела весёлый собачий сон.

В воспитании детей мы чаще всего полагаемся на свою интуицию, реже — на книжные советы, иногда — на опыт родителей, хотя ответную радость и благодар­ность получаем не сразу. С животными проще: вклады­вая в них свою любовь, взаимность получаешь сразу. Ур-ченька была напрочь испорчена нашим воспитанием. Из нее выросла эгоистка, она ревновала нас не только к го­стям (таким, как друг Балаш), не выносила нашего от­сутствия. Как-то мы ушли в гости и вернулись далеко за полночь. Сразу показалось странным, что нас не встре­тил обычный радостный лай и прыжки до потолка. Мы прошли в комнаты, собаки не было, на балконе, дверь ко­торого была открыта, ее тоже не оказалось, я заглянула в платяной шкаф — пусто... Мне бросилось в глаза, что дверь на кухню плотно закрыта. Подергали дверную руч­ку — казалось, будто с другой стороны дверь что-то дер­жало. Прислушались. Странные шуршащие звуки, потом скулящий лай... Поняли, что собака жива. Возились мы долго, кое-как открыли дверь (оказалась — табуретка), вошли и увидели жуткую картину: мука с горчицей и ва­реньем, рассыпанная крупа, разгрызенные пластиковые бутылки. Вода, перемешанная с бумажными упаковками, разодранными в клочья, образовала на кухонном полу на­стоящий слой папье-маше... Из-под кухонного стола вы­лезло настоящее чудище с перемазанной мордой. Она не чувствовала себя виноватой, хвост не поджала, не убежа­ла в уголок, а с радостью принялась носиться по комна­там, сметая все на своем пути. Утром я обнаружила, что в коридоре ножки книжных полок она хорошо обгрызла...

Французы — народ невозмутимый, их ничем не уди­вишь, однако наша бульченька стала для них настоящим вызовом, некой провокацией. Мы не подозревали, что наша Урча наведет страх на всю округу. Народ от неё шарахался, она вызывала панику и отвращение у мест­ного населения и особенно у китайцев, для которых бе­лый цвет связан с трауром. Однажды, выйдя с Урчей на прогулку, Никита зазевался и она вбежала в ближайший китайский ресторанчик. Ей показалось, что на полу она увидела свои любимые желтые теннисные мячики, за ко­торыми бегала на пляже в Испании и в садике церкви Сент-Ипполит. О ужас! Свиная мордашка сунулась в ки­тайский алтарь, схватила апельсин, потом другой, лапы затоптали пирамиду курившихся палочек, несчастные хо­зяева замерли от страха. Белый призрак, монстр разру­шил алтарь! Китайцы загалдели, Никита не на шутку ис­пугался, назревал скандал, дело могло дойти и до руко­прикладства. Пришлось нам мучительно ублажать хозя­ев и... домового.

Характер собаки во многом зависит от хозяина; из пуделя тоже можно сделать тигра. Помню, как в одну из снежных зим мы оказались с Никитой в Питере. Идем по Гороховой, а нам навстречу, переваливаясь на сво­их свинячьих ножках, бодро бежит бульчик. Ну, точь-в-точь Урча! Я и не подозревала, что бультерьеры доедут и до северной столицы, уж больно неподходящий климат для этой английской породы. Стоял крепкий мороз, со­бака была без пальто и калош, мои материнские чувства взыграли и я кинулась ее обнять. Хозяин, молодой чело­век в кожаной куртке, резко приказал ей «фас!» — я до сих пор не знаю, какое чудо спасло меня. Зубы лязгнули, я поскользнулась и упала... «Я же хотела её погладить... У меня такой же в Париже», — пробормотала я. — «Не­ужели? И его могут гладить посторонние на улице?» — «Да, конечно, она добрая». — «Ну, значит, у вас не на­стоящий бультерьер», — резко ответил парень. Я оскор­билась ужасно, но спорить не стала. Да, наша девочка была не такой, как надо, за свою жизнь она никого не уку­сила, была доброй, кроткой, складочки на её гладком лбу прибавлялись с каждым годом — как заметила одна наша приятельница: «Это оттого, что она много думает». На­блюдение нашей подруги походило на правду; как любо­го из нас физические страдания и прикованность к по­стели приучают к созерцанию, кротости и философским отвлечениям, так и нашу Урчу постоянное балансирова­ние между жизнью и смертью привело к некоему самоу­глублению. Наблюдая за ней, мне порой казалось, что она знает о нас гораздо больше, чем мы о ней.

Не проходило месяца на протяжении семнадцати лет её жизни, чтобы она не болела. Она стала своеобразным павловским подопытным кроликом для нашего ветерина­ра доктора Тьебо. Сколько раз он спасал её от страшных воспалений кожи, им было сделано пять операций, не считая более серьезных уже в Институте ветеринарной медицины. Сколько перевязок я сделала ей, сколько уко­лов, притирок, компрессов, мазей, капель, сколько сотен килограммов особого корма, супов домашнего приго­товления и витаминов. А бессонные ночи, когда приходи­лось выносить ее на руках на улицу... В какой степени Ур-ченька стала подружкой нашему сыну? Думаю, что свою воспитательную, однако Иваном неосознанную, роль она сыграла; собака скучала без него больше, чем он без неё. Для Ивана она была развлечением, и она принимала это с удовольствием: он запрягал её, как лайку, сам становил­ся на ролики, и они весело катили по тротуарам Парижа. Они частенько гуляли в дворовом садике церкви Сент-Ипполита, она обожала бегать за теннисными мячиками. Прогулки омрачались криками сторожа, потому что, со­скучившись по запахам земли и травы, наша «птичка» с остервенением рыла ямы под кустами. Каждый раз мы рисковали быть оштрафованными за порчу зеленых на­саждений. В этот маленький оазис её не нужно было та­щить, она неслась туда, сломя голову, но, к сожалению, са­дик частенько запирался на замок (подозреваю, что из-за Урчи), сторожа злобно кричали на нас, отгоняли, а она тыкалась черным пятачком в заборную сетку и жалобно скулила. Вообще, Париж, в отличие от многих других ми­ровых столиц, за последние годы стал очень враждебен к собакам. Просто так не присядешь, и бедным четверо­ногим приходится все труднее. Теперь и больших собак в Париже стало меньше, а многие хозяева ходят с метелоч­ками и пластиковыми мешками, а не то — штраф.

Урча редко оставалась дома одна, и на отдых в Испа­нию летала с нами. Процедура перелета всегда была свя­зана с большой организационной волокитой. Доктор Тьебо выдавал ей специальный пропуск «здоровья», справку с разрешением пересекать границу, мы ей поку­пали «детский» билет и перед самым отлетом сажали в большую раскладную клетку, обязательно со своей при­вычной игрушкой. Каждый раз я давала ей маленькую успокоительную таблетку, а не то по приземлении её дол­го тряс нервный «колотун». Зато она любила кататься в автомобиле: высовывала морду в окно навстречу ветру.

Мы переехали на другую квартиру, привычная мало­габаритка сменилась на простор, нас это радовало, а для Урчи стало мукой, душевным страданием. Долгие месяцы она никак не могла привыкнуть к нашей стометровке и никак не решалась дойти до последней комнаты. Сначала жила в коридоре, потом — у входной двери, и все норо­вила выскочить наружу, куда-то бежать... Наконец, реши­лась приходить на кухню к своей миске, через три меся­ца с трудом освоила нашу спальню и без особой радости — нашу новую кровать, потом ненадолго стала загляды­вать в гостиную, но на этом все застопорилось и дальше дело не пошло. Как мы ни пытались заманить её разными хитростями, ничего не помогало, а ведь как она обожала жариться на балконе под парижским солнцем, просовы­вать голову сквозь прутья и смотреть сверху на мир. Она впала в агарофобию, потом — в депрессию, стала быстро слабеть, хуже видеть. В 1999 году осенью мы планирова­ли полететь на Гваделупу посетить Ивана: он служил во французской армии. Почти перед самым нашим отлетом Урче стало хуже. Что делать, как быть? Я побежала к вра­чу, он уверил меня, что сделает всё возможное, чтобы за десять дней нашего отсутствия выходить Урчу. Ведь он спасал её столько раз! Моя мама на время нашей поездки жила у нас, девушка, которая гуляла с собакой, когда мы далеко улетали, тоже была надежной подмогой, так что мы поцеловали нашу «зайку» в черный носик и полете­ли к сыну. Каждый день мы звонили в Париж, я молилась, чтобы она дождалась нас и не умерла. Я не могла предста­вить себе, что не провожу её в последний путь.

Накануне нашего возвращения она упала в коридоре, начались конвульсии. Прибежала девушка и вместе с моей мамой донесла её до Тьебо. Сделали укол, Урча пришла в себя, лекарствами стали поддерживать сердце, и врач оставил её в стационаре. Но, видно, не суждено мне было ещё раз заглянуть в её черные раскосые глазки и погладить розовый теплый животик. Она скончалась без нас.

Мне всегда казалось, что у Урчи есть свой ангел-хра­нитель, который после смерти поможет ей оказаться в райских кущах, а потому мы сожгли её тело и закопали пепел под кустами в садике церкви Сент-Ипполита, там, где на платочке зеленого газона она была по-настоящему счастлива. Мама моя, которая жила от нас в ста метрах, частенько, прогуливаясь, наведывалась к Урче и даже вы­садила цветочки на этой странной могилке.

 

Дивеево

Восстань, боязливый: В пещере твоей Святая лампада До утра горит. Сердечной молитвой, Пророк, удали Печальные мысли, Лукавые сны! До утра молитву Смиренно твори; Небесную книгу До утра читай!

А.С. Пушкин

Как современ­ному русскому человеку отделить зёрна от плевел, избавиться от всепроникающей лжи и обрести то, что было изни­чтожено? Вернуться к самобытности общественного уклада России. На протяжении долгих десятилетий ис­терзанная страна, изуродованные жизни, не могли пред­полагать, что однажды случится чудо и молитвой о нас грешных, убиенных святых Новомучеников, Россия оч­нётся от страшного сна. В тяжёлые годы тьмы и гнёта многодесятилетний узник Гулага, замечательный исто­рик церкви Сергей Фудель написал: «Мы очень много­го не знаем. Ясно нам только одно: ночь истории подо­шла к концу. Может быть, вся задача нашего уходящего поколения в том и есть, чтобы передать молодым хри­стианам это чувство рассвета, чувство приближения сроков».

Человек в Советском Союзе был по-своему счастлив, он жил в бессобытийном мире, и эта иллюзия безоблач­ного счастья была бы идеальной, если бы не состояние постоянного страха, в котором жили советские люди. В эти безбожные десятилетия в сознании человека произо­шло полное смещение добра и зла, воспевание новых бо­жеств утверждающих истину вне Христа. Жизнь страны: школа, институт, газеты, радио, телевидение, всё было пронизано марксистко-ленинской идеологией. Для Бога, Евангелия, отцов Церкви, богослова, священника — не было места в советском обществе, их место было в спец­хранах, в лагерях и расстрельных подвалах.

Думающая часть страны, сопротивленцы, духовен­ство, интеллигенция, те кто не был посажен, расстре­лян, те кто дожил до вегетарианских времён брежневко-го застоя —могли почти с ощущением счастья окунуть­ся в состояние относительной своботы. Радость прочи­тать в «самиздате» тексты о.Павла Флоренского, Соло­вьёва, Хомякова, сквозь радиозаглушки услышать другие «голоса », впервые открыть замолчанных и запрещён­ных поэтов и писателей. Эти ростки пробившиеся вопре­ки всему в 60-70 годы были глотками истинной свобо­ды. Ведь так была устроена система, что если ты жил «по совести», то чаще всего платил за это своей свободой, а если жил по лжи принимая условия системы, то брал грех на душу и обязан был платить этой власти по всем вексе­лям. Открытая вера в Бога, хождение в храм, проповедь, чтение Евангелия, были делом опасным. Вечные духов­ные ценности и заповеди Господни были ловко замене­ны на «краткий курс» превращенный в веру и идолопо­клонство вождям.

Безбожная власть всё давила на своём пути. Непро­должительное затишье после 1945 года сменилось масси­рованным наступлением на Церковь и верующих. В 1959 г. ЦК КПСС принимает постановление о необходимо­сти улучшить массово-политическую работу среди тру­дящихся. Особое значение Хрущёв придавал «научно-атеистической пропаганде». Именно с этого времени на­чал издаваться журнал «Наука и религия». Священнос­лужители, монастыри, храмы, приходы, верующие — всё было поставлено под особо жёсткий контроль. Так что, поколение, которое помнит эти «оттепельные» времена, знает о беспрецедентном давлении и гонениях, которому подверглась Русская Церковь.

Поколение родившееся в 1953 году, после смерти Сталина, выросли в совершенно атеистическом государ­стве. Ведь вплоть до 1985 года крещения и венчания про­ходили тайно, приходская жизнь, её живой организм, наполненый молодыми людьми, воскресными школами, ка­техизацией, паломничествами и всем прочим — то что теперь возрождается — было абсолютно немыслимо. Может, и сегодня ещё мало слов разъясняющих, и мы ча­стенько видим обмирщение духовенства и обрядоверие у мирян.

Никто не ждал чуда, но Господь сжалился над нами грешными, и рухнул безбожный строй. Но никто не мог предполагать, что народ, оказавшийся «на свободе», без «краткого курса», без идеи и веры в светлое будущее, бу­дет долго бродить в «потёмках».

А тогда, в 90-е годы, отбросив страх, люди масса­ми кинулись в церковь! Ох, как хотелось и верилось, что с наскока, быстро и легко можно перейти из атеиста-коммуниста в верующего православного! Думалось, что стоит только перешагнуть порог церкви и сразу откро­ются церковные врата и будет некое продолжение «свет­лого будущего».

Но вот, наконец, мы обрёли свободу вероиспове­дания, возможность войти в храм, выучить первые сло­ва молитв, зажечь свечу и прикоснуться к святым ико­нам и мощам... И никто нас за это не преследовал! Мно­го было крещений, но многие ли из нас остались в церк­ви? Не было тогда ни миссионеров, ни умных наставни­ков, ни тонких психологов. Некому было объяснить за­деревеневшему люду, что дорога к храму, тяжела и сопря­жена с большой внутренней работой. За 75 лет советской власти человек потерял представление что же такое Русь, как жили семьи до 1917 года, как они воспитывали сво­их детей, как традиции и вера передавалась из поколения в поколение, как с детства и юности богослужебная поэ­зия и литература формировала сердце и душу. Не веда­ли в массе совей советские люди и об истории Церкви, о лагерях смерти устроенных в Монастырях, о расстрелах священников, о том сколько сотен тысяч вынужденно по­кинуло родину и оказались эмигрантами, как они жили на чужбине, хранили веру Христову, строили храмы, из­давали книги, сколько русских полегло в братоубиственной войне 1919-21гг, и как уже на своей второй родине

в Европе во время Второй мировой войны становились в ряды Сопротивления....

Блуждал человек в царстве Тьмы и вдруг увидел Свет, который ощущал интуитивно, но понять его природу не мог. А потому ещё и сегодня, состояние нашей воцерков-лённости, нашего молодого христианства больше всего напоминает времена первохристианские: с теми же со­мнениями, искушениями, жаждой чудес, со стремлением стяжания Духа Святого и радости богообщения. Но как трудно всё это вместить в себя, как тяжело душе выхоло­щенной и хладной прикоснуться к слову Евангельскому, когда вокруг столько соблазнов. Как укрепить сердце и чем наполнить душу?

О Серафиме, Саровском Чудотворце, известно да­леко за пределами России. Книги о святом, его жития, есть на всех европейских языках, в интернете можно най­ти фильмы о Дивеево. Множество паломников из Фран­ции посетило это святое место. В Париже есть несколь­ко эмигранских храмов св. Серафима, с иконой и части­цами мощей Преподобного. В Бургундии, после того как несколько монашек съездило в Дивеево открылся неболь­шой женский православный монастырь. Сестры, чисто­кровные француженки и англичанки, настолько почитают батюшку Серафима, что у себя в саду воспроизвели келью Преподобного. Это трогает и умиляет до слёз, а саровча-не наверняка не догадываются, насколько велика слава и молитва их земляка. Батюшка Серафим по своему почитанию, далеко обогнал и преподобного Сергия, и святых равноапостольных князя Владимира и княгиню Ольгу...

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную! Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!»

Трудно начать рассказ о нашей поездке. Назвать её паломничеством тоже трудно. Препятствия на пути к её осуществлению были, но скорее организационные, ру­тинные, хотя в последние дни в Москве, уже перед на­чалом 1998 года (хотели мы ехать в Дивеево 3 января), в предпраздничной гостевой суете, под подсказку на ухо, что трудно, сложно, никто не ждёт, да и мерещилось, что не те попутчики, как добираться по морозу, ну и прочие бытовые, уже забытые глупости.

Впервые в СССР мы приехали в 1989 году. Повея­ло переменами. Мы, как и многие эмигранты, решились рискнуть. А потом уже каждые два года приезжали в Рос­сию навестить стариков, друзей и поездить по стране. Вот и сейчас, в конце декабря мы с Никитой и сыном ока­зались в Москве.

В Дивеево мы задумали поехать давно — наш сын Иван уже побывал там, опередив нас на три года. Летом он попал на большой праздник к 1 августа, когда праздну­ется день преп. Серафима Саровского. Уже по фотогра­фиям Ивана, где дороги и тропинки вокруг монастыря выложены цветами (подобные узоры из живых цветов я видела только в Индии), дивеевская природа и храмы, на фотографиях выглядели почти как заманка туристов... но рассказы нашего сына были лучше всех фотографий.

Ну так вот, мы купили билеты на поезд. С нами вы­разили желание ехать московские друзья, муж и жена А.

3 января в 22 часа мы сели в поезд на Казанском вок­зале, зашли в вагон, и были несказанно удивлены: выши­тые занавесочки на окнах, мягкие матрасы, чистое бельё и все прочие атрибуты так называемого СВ. Мне показа­лось, что у наших спутников от этого нежданного ком­форта, поднялось настроение. Попили чаю и улеглись. В 5 часов утра зазвонил мой будильник, и проводница за две­рью сообщила: «Подъезжаем к Арзамасу!»

Из тёпло-жаркого вагона мы сошли в темноту и снег. Народ вокруг нас куда-то побежал стайками, поспеши­ли за толпой и мы; оказались на вокзале. Никита упрямо стремился к кассам автобуса. Нам нужно было ещё 60 км ехать до Дивеева.

Вокруг шофёры легковых машин наперебой предла­гали свои услуги, но Никитушка твердил об автобусе.

Мы уже встроились в очередь билетных касс, когда к нам подошёл последний шофёр.

— А может поедете? — как-то почти не настойчиво спросил он.

Наши друзья были согласны ехать сразу. Никита не­довольно буркнул: «Как хотите...»

Было немножко странно и почти неправдоподоб­но оказаться в машине иностранной марки, чистой, мяг­ко скользящей по заснеженной в ночи спящей природе. Все мы молчали, а для меня было страшно услышать пер­вые слова нашего водителя; про себя я умоляла, лишь бы он молчал, потому как слова, должны были оказаться про­тивными, глупыми, с комментариями, о которых и не хо­телось думать, с ненужными в эти полтора часа разгово­рами, с расспросами, ну и всё остальное, что обычно объ­единяет людей случайных в таком месте и при таких об­стоятельствах. Но наш шофёр долго молчал, потом заго­ворил, и после дву-трёх фраз мы поняли, что это нам пода­рок. Он говорил умно и обо всем сразу, как бывает только о русских — и о земле, которую нужно продавать и поку­пать, ругал Ельцина, Ленина и коммунистов, рассказывал интересно о себе, жене и дочери, с болью делился об ар­замасских безобразиях, о разрушении церквей и поруга­нии большевиками святых мест. Как всегда, не обошёлся он и без рассказов о чудесах, происшедших с ним самим. Через 20 минут весело бежавшая машина встала в ночи и метели. Наш шофёр недовольно вышел. Открыл капот, чего-то там ковырнул, вернулся за руль.

— Плохо дело, видимо дальше не поедем, не прове­рил я аккумулятор, заменил на новый, поставил от дру­гой машины.

Мы приуныли ужасно. На всякий случай шофёр по­вернул два-три раза ключ стартёра — мотор зашелестел, набрал обороты и мы вдруг поехали. На десятую мину­ту мы уже почти летели над асфальтом. Наша подруга, си­девшая рядом с водителем, тихонько подстанывала и уго­варивала ехать потише.

— Что с моей машиной? Она так никогда не ездила, — вслух удивлялся шофёр.

— Помедленнее, пожалуйста... — стонала Татьяна. А машина и вправду летела по воздуху, взлетала на горки, ухала вниз, и казалось, что нас несёт уже не этот аппарат — гибрид, полуиностранного производства, а нечто иное, неземное, какая-то сила, которая торопит нас всё скорее и скорее вперёд. Вот уже первые огни, домики Дивеева, расчищенные дорожки, сугробы... и мы как-то сразу подлетели к монастырю, встали, вышли из машины и из метельной ночи попали на утреннюю службу.

Было чувство, что из полёта по заснеженной тёмной дороге нас забросило в этот храм небесный, где пели го­лоса ангелов. Ничего подобного я никогда не слыхала! Как-то почти сразу я осознала, что вышла из темноты в Рай; чувство космичности этого места и его отделённо-сти от всего мира меня не покидало все полных два дня, которые мы провели в Дивеево. Стоишь на службе с утра до вечера, и нет ни ощущения времени, ни усталости. Люди вокруг. Их очень много. Много молодых; молчали­вых детей. Нет толкотни, нет разговоров. Монашки, со­всем молодые, молящиеся в одном порыве. Молитва на­столько объединяющая, что хочется быть в этой массе че­ловеческой долго, бесконечно.

Не хочу подробно рассказывать о нашем бытовом устройстве, могу только быть безмерно благодарна всем нас принявшим, обогревшим, поселившим в Дивеево. Спасибо всем — и о.Георгию, и матушке игуменье Сер­гии, и монахине Юленьке, и монахине Ольге. И всем по­слушницам, нас кормившим в трапезной и так терпеливо переносившим наши разговоры за едой.

Сколько построено, отреставрировано, возвращено, выкуплено, выращено! А скиты в лесу вокруг, а сколько ещё предстоит!!! Матушка игуменья оказала нам вели­кую милость, пригласила к себе, показала свои альбомы с фотографиями. Смотришь и диву даёшься, какие силы в столь короткие сроки подняли из руин всю эту красоту.

Уже после переноса святых мощей преподобного Серафима расцветало Дивеево не подням, а по часам. С давних-предавних пор, ещё с конца XVII века, когда ме­сто это было предназначено Царицей Небесной в четвёр­тый её удел, но как бы для испытания было Дивеево на­селено враждебными людьми. Они и сейчас живут рядом с монастырём, а предки этих людей напали на преподоб­ного Серафима, зверски его били почти до смерти, пыта­лись найти деньги в его келье, да ничего не найдя, испу­гались и убежали. При возрождении монастыря, наплы­ве со всей России (и не только) паломников, помощи со всего света, местное население враждебно относиться к святыне. Мало кто из них приходит помолиться в храм. Но и здесь все меняется. Людей, желающих жить рядом с преподобным Чудотворцем, становится всё больше, и уже сами жители, настроенные против, не выдерживают, продают дома и уезжают, а на их место, конечно же, се­лятся жаждущие быть вблизи дивеевского монастыря.

Батюшка Серафим много говорил и предсказывал о Дивеево. Известно, что организовал он две общины, одна из которых состояла из девушек: « Если кто моих сирот девушек обидит, тот велие получит, от Господа на­казание. А кто заступит за них и в нужде защитит, и помо­жет, изольётся на того велия, милость божья свыша. Кто даже сердцем воздохнёт, да пощажет их и того, тоже Го­сподь наградит. И скажу вам, помните: счастлив всяк, кто у убогого Серафима в Дивееве пробудет сутки, от утра и до утра, ибо Мать Божия, Царица Небесная, каждые сут­ки посещает Дивеево!»

Не хочу впасть в гордыню, но не могу не восклик­нуть: «Счастье это посетило нас!» И эта несказанная ра­дость, прозрачная чистота разлита в самом воздухе и при­роде.

Мы познакомились с отцом Георгием (Павловичем) — мы привезли ему письма из Парижа. Отец Георгий, молодой, умный, образованный, ласково нас принявший, много и интересно с нами говоривший, повёз нас на ма­шине к источнику преподобного Серафима. Выстроена на берегу речки деревянная часовня, сделана запруда, а на горе на берегу, где бьёт источник, поставлен крест. Во­круг снег, лёд, скользко, но народ идёт к кресту и запру­де самый разный. Вот и наша группа, вполне смешанная, из московской интеллигенции и эмигрантов из Парижа. Сама не помню как, но решение окунуться пришло ко мне мгновенно, даже не раздумывала. Разделась до нага, по мосточкам спустилась и три раза с головой окунулась; странно, что выходить было совсем не холодно. Никита последовал моему примеру, он не колебался ни секунды.

Потом нам сказали, что вода в источнике круглый год +4 градуса. Через некоторое время, не сразу, появилось ощущение настоящего очищения. Тяжесть душевная, го­речи, обиды и прочая накипь и окалина нашей жизни — всё ушло. Появились радость и лёгкость почти детского счастья. Захотелось, чтобы длилось это состояние долго, всегда, по возможности не заслонялось бы суетой сует.

Ощущение прикосновения к неземной прозрачно­сти, заполнило меня всю после этого омовения, трудно даже понять сразу, что с тобой произошло. Только по воз­вращении в Париж я почувствовала, насколько мне ста­ло легче. Из души ушли беспокойство и страх. Велика ми­лость Господа, и, видимо, то, что мы оказались с Ники­той в Дивеево, есть результат не слепого случая, а скорее закономерность, которую мы поняли не сразу. К препо­добному Серафиму, как известно, приходили люди за по­мощью, молитвами, просили избавлений от болезней ду­шевных и телесных, но были люди, которые посещали его из простого любопытства, маловеры. Известен случай с генералом, который, весь увешанный орденами, важный, надутый, верящий только в свою силу, авторитет и власть, был принят преп. Серафимом. Вышел генерал через пол­часа беседы потрясённый, вынеся все свои ордена в фу­ражке, а от прежней важности не осталось и следа. Из­вестно, что в будущем он стал вести другой образ жизни, а все награды, полученные нечестно, уже более не наде­вал.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную», — звучало всюду в Дивеево. С этими словами молитвы на устах, монашенки приглашают нас к трапезе, на прогулку по канавке, дарят подарки. Монахиня Люба, по послушанию работающая в дивеевской гостинице, бурятка, милая, улыбчивая, добрая зовёт нас к трапезе с этой молитвой. Показывает нам заснеженный сад и ого­род, здесь выращивают в теплицах помидоры, огурцы и... цветы, которыми украшен круглый год храм и иконы.

Нас задарили. Здесь и книги, и сухарики преподобного Серафима, в его чугунке высушенные, просфорочки с его изображением, маслице из лампадки для помазания, зем­ля из глубины канавки, вырытой вокруг монастыря. По преданию, Сама Царица Небесная стопочками своими прошлась по этой земле и указала границу — «обвод» монастыря. А сам старец Серафим чудным образом пока­зался здесь с мотыжкой и начал копать эту канавку. Пода­ренная нам земля из глубины, а не с поверхности канавки, что означает — из глубины столетий, веков не земных. Мотыжка преп. Серафима уцелела, монахини вынесли нам мотыжку, целовали мы её и молились. Нас окружил народ, кто случайно оказался рядом, все пришли в волне­ние, крестились, молились. Я гладила мотыжку, и стран­ное чувство удивления и чуда меня охватывало: как этот предмет уцелел, как он остался не истреблённым за все эти страшные богоборческие годы в России? Впрочем, как и огарочек той свечи, который сохранился, и сбылось предсказание преп. Серафима... и многое ещё сбудется.

Нам приходилось сдерживать своё любопытство, а удивляло многое. Хотелось посмотреть, как мать Ирина пишет иконы (да поняла я, что этого просить нельзя), а они замечательные; мы их увидели в церкви рождества Христова, той первой и самой древней. По предсказа­нию, сюда будет перенесено четверо мощей. Здесь читают день и ночь Псалтырь, горит неугасимая свеча и лампа­ды. Мать Ирина, как нам рассказала матушка Игуменья, держит себя постом и старается в полном одиночестве, только с молитвой наедине, писать иконы «Сама не знаю, как моя рука кистью водит, будто это и не я сама, а сам Го­сподь Бог иконы выписывает». Может быть, я не совсем точно помню её слова, но смысл был именно таким.

Нас повели на «экскурсию» по территории мона­стыря, к святым могилам, вокруг по канавке, к святым мощам преподобного Серафима. Для нас их открыли (ве­лика милость Божия!) и мы смогли помолившись, прило­житься к ним. Водила нас монахиня Ольга, молодая, свет­лая лицом, замечательно обо всём рассказывающая.

Я пыталась многое запечатлеть на камеру. Но и впрямь пыталась, ничего из съёмок не получилось. Чувство, что невозможно запечатлеть в памяти машинного нутра всё, что мы видим не оставляло меня. В какой то момент моя камера остановилась, батарейка кончилась, и получилось, что из всех двух дней наснимала я всего 20 минут.

Дважды мы шли по канавке. Первый раз ночью, по­сле службы, снег, морозец, луна светит, и процессия из монашек с молящимися, а вокруг нас бегает несколько собак «из своих», живут они при монастыре, охраняют от тех, что живут рядом, но не принимают Дивеева. Уди­вительно, что каждый раз, когда на нашем пути попада­лись люди посторонние, эти собачки начинали отгонять их лаем, и собак из соседних домов тоже облаивали и не пускали в свою стаю. Днем монахиня Ольга повела нас по той же канавке. Деревья полуторовековые, посаженые после смерти преп. Серафима, а значит после 1833 года. Они как стражи стоят по всему кругу границы монасты­ря, вдоль по канавке. Поразила меня лиственница, посаженная в день рождения наследника, царевича Алексея.

Ствол её, оттого, что люди отдирают кору на память, стал в этом месте цвета запёкшейся крови. Если подумать, что этот красный цвет для наследника был знаковым с само­го рождения и ещё до всего, и Паша Саровская — про­рочица, к которой приезжали Государь и Государыня, — выносила им «красный лоскут» с объяснением, что это означает, что ждёт в будущем наследника, который поя­виться на свет. Тут и его болезнь крови — гемофилия, и символ красного знамени большевиков, и красный тер­рор и трагическое убийство всей семьи Государя.

У нас в доме в Париже висит маленький гобеленчик. Его мне удалось увезти с собой когда я уезжала навсег­да во Францию к Никите. По рассказам моей бабушки, попал к нам в дом этот гобелен, из спальни наследника Алексея. Ничего особенного в этой вышивке нет: сидя­щий под деревом человек в шляпе и собака рядом. У гобе­лена два цвета: бело-серо-пепельный, из которым вышит пейзаж с человеком, и багрово-красное, зловещее, небо.

Вот и наступил наш день отъезда. Все в монасты­ре готовились к Рождеству Христову, гости и паломни­ки прибывали каждый день. Нам повезло,мы приехали немного раньше и оказались в сравнительно малочис­ленной толпе. Матушка Игуменья распорядилась, чтобы нас с оказией отвезли в Арзамас к поезду. Шёл маленький монастырский автобус, мы со всеми попрощались, и нас втиснули в плотно набитую машину. Кроме нас четверых в ней оказались молчаливая девушка лет 15-ти, средних лет монашка из Рижского женского монастыря и стран­ный хлопотливый дедушка, шофёр и рядом с ним молодой человек. Монашка из Риги привезла в Дивеево подарки и думала возвращаться налегке. Да ей самой в обратную дорогу надавали гостинцев не меньше, был даже запечён­ный в тесте кабанчик.

Как выяснилось из разговора, который сразу же и естественно завязался, старичка величали «батюшкой», но был ли он таковым, для меня остается загадкой. Он и сопровождавший его молодой человек тоже заезжали в Диеевский монастырь с подарками к Рождеству и, пого­стив, ехали дальше, а потом ещё дальше, и предстоял им большой объезд к праздникам. Батюшка был говорлив, поначалу мне даже показалось, что он немного «навесе­ле», его монолог привёл к интересному повороту в об­щей беседе. Из рассказов прояснилось, что когда-то он был автомехаником, а потом стал дьяконом. Основное место его пребывания — Ульяновск, но он любит пере­двигаться, ездит по монастырям, выполняет просьбы, по­ручения скорее по хозяйству.

Слова батюшки, обращённые в темноте и тесноте ма­шины как бы ко всем и к себе самому, размышления вслух, так же как и у нашего первого шофёра, вёзшего нас в Ди-веево, были на редкость интересны и разнообразны. Он не знал кто мы, откуда, внутри машины лиц не было вид­но, одеты мы были как все, просто, поэтому бояться или контролировать свою речь ему не надо было. Совершен­но естественно рассказ его с восстановления монастырской жизни перёшёл к предыстории, к разрушению хра­мов, Саровской обители, и сотен других, разорённых и разграбленных при Советской власти. Батюшка не по-дьяконски ругался и проклинал «хозяев» страны, арза­масских атомщиков, сетовал на бедность и отсталость в Ульяновске.

— А как там памятник «копчушке» (Ленину), всё стоит? — спрашивает Никита.

— А куда же ему деваться, стоит, — отвечает батюшка.

— А улица Водников, а улица Рылеева... не переиме­новали?

— Всё на месте... — бурчит дедушка.

— Ну а памятник Карамзину, всё там же, в Карамзин-ском садике? — допытывается Никита. — А овраг в цен­тре города? А на месте ли река Свияга? — вопросы сыпа­лись один за другим.

В темноте не было заметно, удивился ли батюшка от вопросами, задаваемых странным картавым голосом из глубины машины, с совсем не советской манерой разго­вора. Никита был удивлён такому повороту в разговоре больше, чем сам старичок. После возвращения его с се­мьёй в СССР из Франции в 1948 году, а ему было тогда 14 лет, их сослали в Ульяновск. Никита, молодой парижа­нин, пошёл учиться в вечернюю школу рабочей молодё­жи и работать токарем на завод, в ночную смену. Отца, вернувшегося на Родину с иллюзиями и мечтами быть ей полезным двумя Сорбоннскими дипломами, арестова­ли здесь же в Ульяновске в 1949 году. После Сопротив­ления, пыток в Гестапо, Бухенвальда, Игорь Александрович Кривошеин оказался в тюрьме и лагере с обвинени­ем в измене Родине.

«Будь ты проклят, Ульяновск!» — эти слова от Ники­ты я слышала часто. Страшные полуголодные годы, пол­ные страха за жизнь отца. Неизвестность его местона­хождения после ареста. Никита присутствовал при аре­сте отца дважды. Один раз — гестапо в Париже, второй раз в Ульяновске. Безысходность, болезни Нины Алексе­евны, постоянный страх, что придут и за ними в любой момент....

Батюшка продолжал говорить: — «А когда этот вам­пир маленьким был, ведь никто в Симбирске из детей с ним играть не хотел, все его боялись. Он злой был. Драть­ся любил, животных мучил, кошек вешал... посмотрите, ведь памятники ему ещё по всей России стоят. Плохо это! Пока они стоят этому антихристу, ничего хорошего не будет в стране. Кровушку этот вампир бронзовый у на­рода до сих пор выпивает, он от этой крови крепчает, на­ливается... »

Почему так случилось, что надо было приехать Ники­те за несколько тысяч километров, чтобы в чреве маши­ны на заснеженной дороге услышать голос, который воз­вращал его пережитое? Главной темой ненависти дьяко­на было детство Ленина. Он сыпал подробностями, о ко­торых лично я никогда не слыхала. Подозреваю, что мно­гое, как всегда в таких случаях бывает, было народной ле­гендой, но скорее в противоположность добрым расска­зам о дедушке Ленине и кудрявом «мальчике-ангеле», глядящем со значка октябрёнка. Видимо сам рассказчик здорово в жизни натерпелся от советской власти, сдер­жать себя он не мог, заснеженные поля по которым мы ехали, отделяли Никиту от Потьмы всего несколькими километрами. В 1957 году Никита был арестован, почти год одиночки, потом Дубровлаг. В какой несчётный раз на краю смерти сохранилась семья Кривошеиных молит­вами преподобному чудотворцу Серафиму Саровскому? Через все испытания, аресты, обыски, лагеря, эмиграции и реэмиграции хранится в семье медальон с частицами мощей (власов) Святого Серафима. Прислан этот меда­льон был Государыней в 1918 году из Тобольска в благо­дарность за помощь Александра Васильевича Кривошеи-на (деда Никиты), которую он оказал Государю Импера­тору и его семье.

Начинался и заканчивался наш путь в Дивеево стран­но...

Мы вернулись во Францию, к себе домой и через несколько дней я увидела сон. Будто раздался звонок в дверь нашей парижской квартиры. Мы всем семейством сидим за столом, на нашей кухне и ужинаем. Я иду откры­ваю дверь, на пороге с опущенной в смущении головой, стоит мой отец. Он подымает глаза, они полны слёз и при этом он виновато улыбается. Потом его тело отрывается от земли и как бы переплывает в нашу квартиру, потом на кухню. У него в руках маленький детский чемоданчик и одет он в незнакомое мне серое пальто.

«Ну вот, теперь я могу быть с вами...» — произносит он, и меня выбрасывает из сна. Я проснулась и почувство­вала, что моему отцу сейчас хорошо, что, может быть, мои молитвы были Господом услышаны, и у отца душа сейчас кротка и успокоена. И показалось мне, что, там, на неве­домом нам Свете, он нашёл самого себя и очистился от всего страшного, что терзало его душу всю жизнь.

Милость Божия велика. Господь сподобил меня при­коснуться к великой Дивеевской Святыне, мы помоли­лись о прощении грехов наших. Путешествие многое расставило на места, всколыхнуло воспоминания, кро­воточащие раны успокоились. «Слава тебе, преподобие Серафиме! Радуйся душ смятенных умирителю пресладостный. Радуйся в бедах и обстояниих помощниче ско­рый. Радуйся, преподобне Серафиме, Саровский чудотворче».

 

Рука дающего не оскудеет

Торгуя совестью пред бледной нищетою, Не сыпь своих даров расчётливой рукою: Щедрота полная угодна небесам. В день грозного суда, подобно ниве тучной, О сеятель благополучный! Сторицею воздаст она твоим трудам. Но если, пожалев трудов земных стяжанья, Вручая нищему скупое подаянье, Сжимаешь ты свою завистливую длань, — Знай: все твои дары, подобно горсти пыльной, Что с камня моет дождь обильный, Исчезнут — Господом отверженная дань.

А.С. Пушкин

В нашей малень­кой церкви на Оливье де Серр в Париже шла воскресная литургия. И вдруг молитвенное состояние прихожан было нарушено нео­бычным шумом, исходящим из трапезной. Староста, сто­ящая за свечным столиком немедленно бросилась туда, потом мы услышали довольно грубый мужской голос и взволнованные увещевения нашей старосты. Несколько мужчин прихожан кинулись на помощь, так как даже че­рез закрытые двери храма, стало ясно, что ситуация мо­жет вылится в рукопашный конфликт. В большие окна на­шего зала, примыкавшего к церкви, я увидела, как Павел и Марк, под руки ведут через дворик уже известного нам «бомжа».

Не в первый раз, он проникал во время службы на нашу кухню, находил бутылки с красным вином, напивал­ся и начинал дебоширить. Обиднее всего, было то, что мы его всячески подкармливали, помогали деньгами и вооб­ще старались как-то обиходить. Был он кавказской внеш­ности, уже не молод и вряд ли вообще верующий, но наш церковный календарь он знал досканально, потому что в большие праздники приводил ещё и своих друзей. Как-то раз, идя на литургию я увидела, как один из них копается в помойном баке и вынимает из него выброшенную одежду, примеряет на себя, засовывает в мешок... прошло два часа и этот «бомж», вооружившись белой палочкой, изобра­жая слепца вошёл к наш храм. Служба только что закон­чилась и он натыкаясь на людей и чуть не упав на солею, чётко направился к свечному ящику. «Слепец» видел, что уже начали считать собранные на тарелочку деньги. «Отец Владимир, как быть? Вы же знаете, что он зрячий и всё это театр?» — спросила я. Отец Владимир рассмеялся, и сказал: « Да, конечно знаю и, что они из трапезной вино таскают, тоже знаю. Постараемся и к нему проявить тер­пение и любовь». Краем глаза, я увидела, как староста уже суёт «бомжу» мелочь, а он внезапно прозрев, начинает её

пересчитывать.... Грешна, но во мне взыграли чувства не

христианские ! И конечно, уже не в первый раз я задалась вопросом: «Как дать милостыню, кому именно? И есть ли в этом смысл? Нужно ли потакать обману, которому частенько подвергаются люди подающие? Или не задавая лишних вопросов и не рассуждая, следовать словам Госпо­да: «Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся» ( Мф. 5:42) Но как поступать с бомжами, с цыганскими детьми? Ведь мы почти наверняка знаем, что есть и «бомжовская мафия» и профессиональные нищие, которые работают на «хозяина». И когда отец Владимир дал мне понять, что и к этому падшему обманщику нужно проявить любовь, я не приняла его слов. Мне было трудно понять, как вот взять и полюбить всякого бродягу, да ещё который тебя же обманывает.

Но тут же я подумала, ведь во всех храмах стоят ящички на которых написано: «на бедных», «на храм», на певчих... да и в конце литургиии мы обносим тарелоч­ки. На каких же бедных мы собираем и как выявить «ис­тинных» и «фальшивых»? Да и кто мы такие, чтобы с высоты нашей внешней чистоты, и гордыни, определять «кто есть кто»? Французский философ и ученый Па­скаль, писал, что «условно можно разделить всех людей на праведников и грешников. Праведники — это те, кто считает себя грешниками, а истинные грешники — это те, кто чувствуют себя хорошими людьми». Эти люди ни­когда не видят своих недостатков, не чувствуют, как дале­ки они от Бога, от любви. Потому что любви всегда мало, и нужно её алкать и давать другим.

По жизни я наблюдала, что люди делятся на группы подающих. Одни не раздумывая следуя порыву сердца дают всем просящим. Часто мы видим как в переходах ме­тро, из толпы выделяется человек и на ходу, кидает бумаж­ку или мелочь, сидящему нищему. В этот момент почти в каждом из нас, особенно в тех, кто не подаёт, а проходит мимо, но замечает жест подающего, вскипают противо­речивые чувства и мысли: зачем этот человек подал, зря сделал, всё равно пропьют, обманщики, воры, мафия... и т.д.? Некоторые, не хотят подавать пьяницам и нищим потому что не хотят быть соучастником их падения. Ведь его трудовые денежки, будут скорее всего пущены не на хлеб детям и не для «выползания со дна», а на продол­жение своей падшей жизни. Вроде как будто ты подаёшь нищему не хлеб насущный, а яд, который с каждым днём разъедает его всё сильнее... Один из моих друзей в России решил помогать беспризорникам. Грязные, битые, наню­хавшиеся клея «Момент», отвязные, их много в больших городах. Как правило, просят «мелочь»... Не только в России, во всём мире государство плохо справляется с ними. Они бегут из детдомов и возвращаются к попро­шайничеству под эгидой взрослой бандитской мафии.

Чем им помочь? Мой друг попытался своими сила­ми и малыми средствами как-то пристроить их, общался, вёл беседы, покупал им разное необходимое, проводил с ними время и даже приводил к себе домой. В результате был ими бит и ограблен.

Советский опыт работы с беспризорниками и нищи­ми сводился к их отлавливанию и высылке на 101 км. О работе с детской преступностью и бродяжничеством нам известно по книгам и фильмам «Педагогическая поэма» и «Флаги на башнях».

В них рассказывается о перевоспитании несовер­шеннолетних правонарушителей в детской трудовой ко­лонии, создателем и руководителем которой в 20 е годы был автор этих книг А.С. Макаренко. До сих пор слышны голоса в России, что нужно бы ввести именно эту систе­му воспитания, но никто из защитников этого метода не говорит о жестокости на гране садизма по отношению к этими малолетним правонарушителям. Конечно о душе, вере и Боге там речь не шла, наверняка из воспитанников Макаренко получились верные сталинцы, но... перестали ли они пить, рукоприкладствовать, воровать, предавать, развратничать? Об этом история умалчивает. До недавне­го времени сохранялась иллюзия, что с крахом безбожных десятилетий, общество восстанет всей своей духовной мощью. Но большевики выпестовали совершенно нового человека, утратившего всяческие представления о нрав­ственности. Этот человек не верит никому, он не доверяет государству, не видит спасения в Церкви. Моральная де­градация общества налицо: преступность, пьянство, нар­комания, жестокость, жажда наживы... Мы можем продол­жать обличать, но как оздоровить общество?

Милостивое отношение к животным на фоне жесто­косердия к тем же беспризорным выглядит странно и это признак сдвинутого сознания общества. Опытные мис­сионеры, гуманисты, священники, те, кто сегодня во всём мире занимается социальными проблемами, ищут пути. Но как их миссия трудна и неблагодарна!

«Рука дающего, да не оскудеет!», — чаще всего эту руку мы не протягиваем, потому что делается обидно за са­мого себя. Ты дал, он взял, не оценил и пропил... И мы на­чинаем осуждать его, но не себя. Очень трудно взвалить на себя непомерную ношу, и вероятнее всего не нужно брать на себя этот труд, который выше сил наших. Ведь придётся потом всё бросить и расписаться в собственном бессилии. Такие сверхподвиги иногда заканчиваются трагически. Приведёшь с улицы бродягу, отмоешь, накормишь, поселишь, а он... Ведь большинство этих людей больны психи­чески и физически, они абсолютно асоциальны, и именно вследствии этих причин попадают на улицу, которая даёт им иллюзию свободы и равенства с миром, а потому мно­гие из них отказываются идти в ночлежки и спецдома.

Наверное, нужно помогать по своим силам, Господь обязательно укажет человеку ищущему приложения сво­его милосердия. И, конечно, отказаться от укоров в адрес этих людей, им и так трудно, а поучения ни к чему не при­водят, только вызывают раздражение. Нужны ли им наши советы, наставления и тем более проповеди и душеспаси­тельные разговоры о вере и Боге? Да и советы можно на­верное давать, и о Боге говорить, но только когда завя-зыается беседа, разговор по душам, а ведь чаще всего, мы в их глазах выглядим благополучными, а оттого вызыва­ем раздражение и агрессию. Постараемся хотя бы в ма­лом следовать словам: «...Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал , и вы напоили Меня; был странником, и вы Меня приняли; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне...» (Мф.25: 34-40).

 

«ПРАВОСЛАВНОЕ ДЕЛО» В ПАРИЖЕ

Католичество с давних пор уделяло большое внима­ние социальным вопросам, а с середины 19-го века Вати­кан взял на себя миссию «особой католической социаль­ной доктрины». У протестантов тоже были напряжённые поиски в этой области и к тридцатым годам 20 века появи­лось «Движение социального христианства».

В настоящее время католичество и протестантство показало на практике воплощение идей «социальной доктрины». Во Франции существуют развитые и совре­менные католические больницы для всех слоёв общества. Бесплатные столовые и денежные пособия для бездомных. Для детей-сирот, одиноких стариков, наркоманов открыты специальные центры, где лечат и стараются адаптировать к работе. Более того, гуманитарная помощь распространя­ется и на другие страны, причём не только в христианские. Таких примеров множество, особенно в последние десяти­летия, когда войны, экологические катастрофы, болезни и эпидемии обрушились на весь мир. Щедрость наших бра­тьев во Христе католиков остаётся примером для многих.

Совсем недавно Русская Православная Церковь во главе с патриархом Кириллом разработала и опубликова­ла документ «Миссия Русской Православной Церкви». Этот проект был утверждён Синодом РПЦ. В объёмном документе подробно разработан проект миссионерской помощи на всех уровнях: беспризорники, одинокие ма­тери, инвалиды, приюты, школы, богадельни. Впервые после падения богоборческого режима, РПЦ берёт на себя ответственность и миссию активного помошника в устроении жизни на равне с государством.

По пути милосердия (а само слово прекрасно, оно ведь составлено из милости сердца или сердечной милостыни) почти сто лет шёл весь русский народ, интеллигенция, дво­рянство и купечество, вплоть до 1917 года. На милосердии к ближнему и вере в Бога была воспитана лучшая часть рус­ского общества. Все больницы, приюты, сельские школы, помощь неимущим, благотворительность в самом широком смысле — стали традицией в России. Мать Мария ( Скоб-цова), о которой я расскажу, — целиком отражение этого явления и более того, эта удивительная женщина, достигла наивысшего духовного расцвета потеряв свою родину.

Эмиграция людей часто не объединяет, а ожесточает и размежевывает. Первая эмиграция (как её принято на­зывать) людей, выброшенных в пустоту и нищету, насчи­тывала сотни тысяч. Надо сказать, что эмиграция русская была разнообразна сословно, то есть были совсем про­стые и малообразованные люди, аристократия, интеллек­туалы, писатели, художники, артисты, духовенство. Но почти все эти слои находились в бедственном материаль­ном положении. Ведь русские люди бежали от пули, от большевистских расстрелов, пересекали страны (Сербия, Турция, Чехия, Германия, Франция...). По дороге если и удавалось хоть что-то сохранить из своих сбережений и ценных вещей, всё тратилось и продавалось. Редко кто из прибывающих на Запад, мог заработать себе на жизнь сво­ей настоящей специальностью, если таковая была. Расхо­жий образ русского эмигранта, кстати внедрённый совет­ской пропагандой: русский князь — шофёр парижского такси. Были конечно и такие, но большинство из тех, кто знал иностранные языки (а в среде интеллигенции и ари­стократии их было большинство), всё-таки устраивались гувернёрами в богатые дома, манекенщицами в Дома мод, снимались в кино, шли во французскую армию, поступали в Сорбонну и получали французские дипломы. Со време­нем жизнь устраивалась, кто-то адаптировался, но многие попали в страшное бедственное положение, превраща­лись в бездомных бродяг, спивались, сходили с ума...

Семья Скобцовых приехала из Сербии в Париж в ян­варе 1924 года. Выезжали они из России в эмиграцию в 1920 году. В продолжении этого долгого пути, в Тифлисе, у них родился сын Юрий, а в Сербии в 1922 году роди­лась Настя.

В эмигрантской анкете, которую заполняла Елиза­вета Юрьевна, в строке профессия ею было написано «рисование». А у Даниила Ермолаевича, была специа­льность «политического лидера казачества» — так что профессией это было назвать трудно, но тем не менее он активно включился в общественную деятельность в сре­де казаков-эмигрантов в Париже. А для того, чтобы про­кормить семью он устроился... шофёром такси. Семья с трудом сводила концы с концами, Елизавета Юрьевна зарабатывала росписью тканей, шитьём и изготовлением кукол, на этом она навсегда испортила себе зрение. Кон­куренток у неё была масса, русские женщины в Париже были известны своим мастерством рукоделия и вышивки, платили за этот неблагодарный труд очень мало.

Личность Елизаветы Юрьевны настолько связана с эпохой в которой она выросла и воспиталась и, что о ней нельзя сказать будто она «человек на все времена», кото­рому в наше время можно подражать во всём,. Мы можем восхищаться только её силе духа, смелости и даже безрас­судности, с которой она кидалась в пропасть неизвестности ради нахождения и достижения истинного решения. В деле помощи ближнему, в милосердии, в строительстве домов для бедных и больных, открытии храмов сила её личности и вера в то, что она сумеет довести начатое до конца, заражала и её помощников. Она всё делала своими руками для своих приютов — и полы мыла, и стены воз­водила, и храмы расписывала, и пищу готовила... Судьба матери Марии во многом похожа на судьбу России 20-го века. Революция расколола страну и выбросила из России лучших её сынов и дочерей. Русские люди потеряли свою родину, веру в Бога и доброту к ближнему. Мать Мария среди этой безнадёжности душ и отчаянии сердец нашла силы спасать людей словом и делом.

Жизнь матери Марии состоит из трагических этапов и, я бы сказала даже — роковых — ударов, но и много раз ей спасительно везло. Вот и с началом своей второй жизни ей повезло — она оказалась в эмиграции в Париже. Вос­питанная в России на немецкой и французской филосо­фии 19-го века, увлечённая левыми «прогрессивными» идеями, модными и распространёнными в то время на­столько, что у многих в убеждениях и взглядах стиралась грань между христианством и коммунизмом (это произо­шло с Н. Бердяевым), потрясённая и не принявшая пер­вую революцию, но увлечённая октябрьским восстанием, ставшая членом эсеровской партии и активно работающая при новых властях, Е. Ю. была одержима поиском идей справедливости на Земле. Кто из русских не был тогда за­тянут в этот омут и чем это обернулось для России, мы теперь знаем. Она была ученицей Серебрянного века, впи­тавшая идеи Вл. Соловьёва, свободу поэтического слова А. Блока, услышавшая раскаты грядущего Апокалипсиса в гражданской войне и, конечно, предчувствовавшая свой мученический конец. Во многих своих текстах, написан­ных живым, темпераментным (и, я бы сказала, горячим) языком, слышится её голос, оклик, призыв к нам оглянуть­ся вокруг и задуматься о страшных грехах, бездне безбо­жия и Голгофе, на которую взошло человечество в 20-ом веке. Очень рано она почувствовала своё предназначение и судьбу и, как это бывает у святых, пророчила свою ги­бель! В Париже началась её вторая жизнь, но первая была богатым, неисчерпаемым источником. В парижской эми­грации она встретилась со своими единомышленниками и старыми друзьями. А жить без общения с близкими по духу людьми было просто невозможно, и как бы ни тяжела была рутинность и бедность, Елизавета Юрьевна шла по пути предначертанному. Вопреки всему она продолжа­ла писать статьи, стихи, читать лекции и... учиться. Могу предположить, что творчество было для неё как молитва и спасение в самые трудные моменты жизни. Даже в лагере, в нечеловеческих условиях, больная и, конечно, знавшая о своей предстоящей смерти, мать Мария продолжала тво­рить.

Мало кто знает, что русская богословская мысль и рус­ская традиция милосердия девятнадцатого века были глу­боко социальны, именно поэтому к началу XX в. уже были намечены конкретные пути к решению «православных социальных проблем» в России. Революция всё разруши­ла. Группа русских, оказавшихся во Франции, объединились вокруг м. Марии (Скобцовой) и создали обществен­ное объединение «Православное дело». В одной из своих статей в сборнике «Православное дело» м. Мария гово­рит: «Мы собрались вместе не для теоретического изуче­ния социальных вопросов в духе Православия. Среди нас мало богословов, мало учёных, и мы, тем не менее, хотим поставить нашу социальную идею и мысль в теснейшую связь с жизнью и работой. Вернее, из работы мы исходим и ищем посильного богословского её осмысления. Мы помним, что «Вера без дел мертва» и что главным поро­ком русской богословской мысли была её оторванность и беспочвенность от церковно-общественного ДЕЛА.»

В январе 1923 года из России была выслана большая группа интеллигенции, среди них был и Н. Бердяев. С 1925-ого года он возглавил в Парижском Православном Богословском институте кафедру догматического богос­ловия. Его выступления привлекали слушателей и вызыва­ли огромный интерес, часто во время лекций возникали споры, обсуждения. Елизавета Юрьевна стала вольнос­лушательницей Богословского института. В том же 1925-ом году состоялось освящение храма Сергиевско­го Подворья , во главе всего стоял митрополит Евлогий (Георгиевский). Атмосфера Православного Богословско­го института, в которую она окунулась, совершенно её преобразила, мучившие вопросы стали находить ответы, появились единомышленники, будто новую жизнь она начала сблизившись с чутким наставником и ставшим её духовником о. Сергием Булгаковым. Она высоко ценила Булгакова-богослова, но сейчас она ещё больше оценила

Булгакова-иерея. В те годы статьи и философские раз­мышления, были написаны Е.Ю. под влиянием идей отца Сергия. Он остался на всю жизнь её советчиком.

В Париже в то время было столько русских, что вы­ходило несколько ежедневных газет, ежемесячных тол­стых журналов, десятки издательств, русских ресторанов и кабаре, были русские лицеи и школы, летние лагеря для детей и подростков, при каждом православном прихо­де была воскресная школа, Кадетский корпус продолжал свою деятельность, политические движения и партии са­мого разного толка жили активной жизнью, обществен­ная и культурная жизнь била ключом. Франция двадцатых годов, оправлялась после тяжелейших ран первой миро­вой войны и экономически набирала обороты. Те кто из эмигрантов помнит то время не из книг, все говорят, что Франция вплоть до мирового кризиса 1929 года жила на подъеме и даже весело, но, конечно, эта атмосфера в малой степени касалась русской эмиграции. Социальная защита и помощь неимущим, а тем более эмигрантам, только начи­нала обретать конкретные действия. Было страховое обе­спечение по болезням, но это было частное страхование, которое могли себе позволить люди работающие и откла­дывающие деньги на случай болезни или госпитализации. Люди без работы, без дипломов и профессий не могли рас­считывать на социальную помощь от государства. Первая русская эмиграция ( впрочем как и другая) могла занять место только среди наименее квалифицированной части... пролетариата, то есть совершенно «люмпенизироваться», что и произошло почти со всеми слоями русского общества. Более того, по сравнению с французским рабочим, русский эмигрант мог рассчитывать на мизерный зара­боток, и даже получив работу, он никогда не был уверен, в завтрашнем дне, при малейшем промышленном кризисе предприятия он первый увольнялся. Конечно это жестокое социальное неравенство, тяжело сказывалось на морально-психическом состоянии людей. Это унижение было даже двойное, так как многие из эмигрантов обладали специаль­ностями, и общественно- политическим положением, «ве­сом», в России, но всё это было совершенно непереноси­мо «автоматически» на Запад. Нужно было всё начинать с нуля, проходя круги ада унижений, просьб и нищеты.

Елизавета Юрьевна с тремя детьми, мужем и матерью оказалась в самой гуще событий и переустройства жиз­ни. Софья Борисовна Пиленко (урож. Делоне), её мать, всю жизнь оставалась опорой, поддержкой и стержнем семьи. Даниил Ермолаевич в равной степени (даже после развода) был помощником и деятельным участником во всех начинаниях Е.Ю. Счастье, что они были окружены в Париже близкими по духу и деятельности людьми.

В продолжении зимы 1925-26 годов тяжело болела маленькая Настя, а 7 марта 26 года она скончалась.

Е.Ю. не отходила от постели умирающей дочери и до нас дошли страшные рисунки умирающей Насти, кото­рые датированы буквально по часам. Смерть девочки, так же как и смерть в своё время любимого отца потрясла её. Это странное определение «несправедливости» смерти, о котором она писала и говорила в юношеские годы после кончины отца, сейчас обрели другие формы. Тогда она замкнулась и почти озлобилась на Бога, всячески пытаясь разобраться в чём же « Его справедливость и за что нака­зание?». А сейчас, в свои 34 года, она написала следующее: «Сколько лет, — всегда, я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему. Ещё вчера говори­ла о покорности, всё считала властной обнять и покрыть собой, а сейчас знаю, что просто молиться-умолять я не смею, потому что ничтожна». И дальше она пишет «Ря­дом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулоч­кам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и при­нять смерть. И чтобы оправдывая и принимая, надо вечно помнить о своём ничтожестве. О чём и как не думай, — больше не создать, чем три слова: «любите друг друга», только до конца и без исключения, и тогда всё оправдано и вся жизнь освещена, а иначе мерзость и тяжесть... » Эти строки, можно считать поворотом и уже настоящим на­чалом её пути, к которому она так долго готовилась, перед ней открылись как она сама говорила «ворота в вечность и законы вчерашнего дня отменились» и у неё «выросли крылья». И по её же выражению — это называется «по­сетил Господь». И смерть девочки, не парализовала душу её страхом, не замкнули её на своём горе, произошло чудо, она увидела ясную цель, свой жертвенный путь, без остат­ка отдать себя на Любовь к ближнему своему.

В 1927 году на 5-ом съезде Русского Студенческого Движения в Клермоне, Елизавета Юрьевна была выбра­на кандидатом в члены Совета Движения. Практически с этого момента начинается её миссионерская деятельность. Формально она должна была ездить по Франции с докладами на собраниях русских общин, разбросанных по всей стране. Сама она писала в своих отчётах, что чаще всего эти лекции превращались в духовные беседы, более того она говорит, что «С первого же знакомства завязы­вались откровенные беседы об эмигрантской жизни или о прошлом, и мои собеседники, признав вероятно, во мне подходящего слушателя, старались потом найти свобод­ную минутку, как бы поговорить со мной наедине: око­ло двери образовывались очереди, как в исповедальню. Людям хотелось высказаться, поведать о каком-нибудь страшном горе, которое годами лежит на сердце, или об угрызениях совести, которые душат. В таких трущобах (где она чаще всего бывала) о вере в Бога, о Христе, о Церкви говорить бесполезно, тут нужда не в религиоз­ной проповеди, а в самом простом — в сочувствии».

Её рассказ как она посещала шахтёров в Пиренейских горах, на юге Франции и с какой ненавистью она была встречена этими несчастными людьми, как только начала свою «проповедь» — заслуживает особенного внимания. С чтением лекций о «добре и зле», с призывами в «со­страданию к ближнему» — без душевного сочувствия к людям, не возможно было выступать и философствовать, когда страшная нищета и болезни шахтёров — всё это требовало незамедлительных действий. Её предложение провести беседу, было встречено враждебным молчани­ем и потом злобными словами: « Вы бы лучше нам пол вымыли, да всю грязь прибрали, чем доклады читать!» Она сразу согласилась: «Работала усердно, да только всё платье водой окатила. А они сидят, смотрят... а потом тот человек, что так злобно мне сказал, снимает с себя курт­ку кожаную и дает мне со словами: «Наденьте... Вы ведь вся вымокли». И тут лёд растаял. Когда я кончила мыть пол, меня посадили за стол, принесли обед, и завязался разговор.» В результате беседы выяснилось, что один из шахтёров был на грани самоубийства. Елизавета Юрьевна решила, что невозможно оставлять его в таком состоянии. Она решила уговорить его и отвести к знакомым, где он смог бы восстановить свои душевные силы и веру в жизнь.

В следующей своей поездке в Марсель, целью кото­рой было спасение двух русских интеллигентов нарко­манов, она совершенно бесстрашно вошла в притон, и буквально вытащила силой из него молодых людей. Сле­дующим действием, она посадила их на поезд и сама от­везла их в семью, (в деревню) где они, работая на приро­де, постепенно стали приходить в себя.

На этих двух примерах, (а таких случаев было много) можно сказать словами самой Е.Ю. «то что я даю им так ничтожно, поговорила, уехала и забыла. Каждый из них требует всей вашей жизни, ни больше, ни меньше. Отдать всю свою жизнь какому-нибудь пьянице или калеке, как это трудно». Она продолжала ездить и читать доклады по всей Франции, но каждый раз «лекции» переходили в человеческое общение. Душеспасительные разговоры, чаще всего переходили в конкретные действия с её сторо­ны: она старалась помочь больным, осиротевшим детям, отчаявшимся от одиночества и нищеты женщинам... Она всё чаще стала задумываться о том, что же необходимо сделать для этих несчастных людей и как она должна по­ступить СЕГОДНЯ. Всё больше Е.Ю. понимала, что она обречена идти по пути самоотверженного милосердия.

В 1927 году она издала сборник житий под названием «Жатва Духа». Это сборник пересказов житийного ма­териала, но сама она на основе его пытается высветлить и конкретно обозначить центральную роль просветления и расцвета чужих душ в результате жертвенного служе­ния Святых подвижников. В этом сборнике она приводит пример инока Серапиона, который готов был отдать по­следнее и самое драгоценное имущество — Евангелие — на пользу нищих и бродяг. И когда его спрашивали, куда он девал Евангелие, он отвечал:» Я продал Слово, кото­рое научило меня: продай имение своё и раздай нищим».

Так постепенно, вокруг будущей матери Марии стала образовываться настоящая группа людей, поставившей своей задачей, наряду с практической благотворительной деятельностью, искать и выяснять ХРИСТИАНСКИЕ основы общественной социальной работы.

Говоря сегодня о современной христианской благо­творительности и милосердии, нам нужно хотя бы чуть чуть представить, в каких условиях и как православные люди в эмиграции, своими малыми силами и средствами работали на этом поприще. Они и вправду пребывали в настоящей антисоциальной пустыне, а деятельность орга­низации «Православного дела» была первой ласточкой.

Но прежде чем продолжить свой рассказ, я должна ска­зать о поворотном событии в жизни Елизаветы Юрьевны Скобцовой. 16 марта 1932 года в храме Сергиевского под­ворья Парижского Православного Богословского инсти­тута Е.Ю. приняла от митрополита Евлогия монашеский постриг, получив имя Мария в честь Святой Марии Еги­петской. Митрополит Евлогий очень надеялся, что мать Мария пойдёт по пути традиционного монашества. Но ви­димо не суждено было этому быть. Мать Мария после по­стрига, проехала по монастырям, побывала и в Пюхтицком женском монастыре, ездила в Финляндию на Валаам. Но не в затворнической жизни чувствовала она своё призвание, вся её натура и вся её готовность служения, была направле­на в народ, в люди, в монашество в миру, путь на который она ступила не мог превратиться для неё в убежище.

Основоположницей женского монашества она не ста­ла, хотя митрополит Евлогий возлагал большие надежды на это. И сам он к концу тридцатых годов с прискорбием писал, что «монашества аскетического духа, созерцания, богомыслия, то есть монашества в чистом виде, в эмигра­ции не удалось» Он внимательно и с большой сердечно­стью относился ко всем начинаниям м. Марии, помогал ей во всех начинаниях, с его благословения она открыла свои Дома и Храмы. Однажды митрополит Евлогий и мать Ма­рия вместе ехали в поезде и стоя у окна любовались пейза­жем Франции и неожиданно для неё самой он задумчиво вслух произнёс: «Вот Ваш монастырь, мать Мария!»

А в сентябре 1932 года мать Мария подписала свой первый контракт на аренду дома, в нём она собиралась от­крыть «Общежитие для одиноких женщин». Этот дом 9 на ул. Вилла де Сакс в Париже был снят ею без всяких на­дёжных финансовых средств. Пришлось взять денег в долг

Потом у неё подобная ситуация повторялось часто. Снача­ла возникала идея, которой она была одержима и кидалась в неё с головой, заражала своим энтузиазмом своих помощ­ников, её пытались отговорить, образумить, но она никого, никогда не слушала и... получалось, она добивалась цели.

Название организации «Православное Дело» при­думал Н. Бердяев, ближайшие помощники и сотрудники были всегда рядом: Т.Ф. Пьянов, И.И. Фондаминский, К.В. Мочульский, о. Дмитрий Клепининин, духовный на­ставник о.Сергий Булгаков, а уже вначале войны большую организационную помощь оказывал в течении полутора лет И.А. Кривошеин. К моменту открытия первого Об­щежития «Православное Дело» накопило уже немалый опыт. Это были не только богословские кружки и поездки с лекциями по Франции, но и уже конкретно организо­ванная помощь бедным. Но сейчас у м. Марии появилась первая крыша и дом, который мог стать приютом для всех кто нуждался в нём незамедлительно. Дом был совершен­но пустым и не обжитым, одна из комнат на втором этаже была превращена в домовую церковь. Именно с неё нача­лись росписи стен, окон, вышивки для убранства церкви. Постепенно дом заполнялся «посетительницами», а уже через два года он не вмещал всех нуждающихся.

Сама мать Мария вела активную деятельность и не только по благоустройству нового Дома, она ездила по Франции, списывалась с больницами, посещала их и при­возила к себе в «Общежития» для восстановления сил. Это были самые разные люди, у одних не было возможности долго оставаться в больнице, кто-то был одинок и ему нужно было помочь с оформлением документов, а потом найти работу, а тяжелее всего было старикам...

В своём рассказе-отчёте «В мире отверженных» мать Мария в пишет: «Во первых, удалось организовать Комитет помощи русским душевнобольным, в который вошли доктора-психиатры, как русские, так и французы, и различные лица, принявшие к сердцу тяжёлое положение этих больных. Во-вторых, удалось, путём переписки со всеми французскими психиатрическими учреждениями( которых больше восьмидесяти) установить, что по край­ней мере, в 60-ти из них находятся на излечении русские. Общая цифра этих людей достигает 600 человек. Дома чрезвычайно разбросаны по всей Франции, русские рас­пределены в них неравномерно — есть такие, где два-три человека, а есть и такие, где их несколько десятков. Перед Комитетом стоит задача посетить все дома, что, конечно требует больших средств, даже при возможности пору­чить это дело в особо удалённых департаментах местным православным священникам. Но, несмотря на трудности этой задачи, кое-что мне удалось осуществить.

Во-первых, этим делом сейчас занимается пять человек (это помощники по Общему Делу). Мне лично удалось по­сетить, не считая парижского района, все дома Нормандии и Бретани, дома расположенные в центре Франции и дом в Армантье (Норд) В общей сложности я была в 18-ти домах, остальные посетители видели тоже домов до 12. Думаю, что общий итог обследованных больных сейчас превышает 200 человек. По моим подсчётам из этих 200-т меньше 15-20 могут быть возвращены к нормальной жизни.

Прежде чем говорить об этих конкретных случаях, мне кажется нужным дать общую характеристику поста­новки дела и лечения душевнобольных во Франции(прим. Докл. — в тридцатые годы 20-го века) Конечно, дома чрезвычайно разнообразны, но общее впечатление от них совсем не плохое. Поражает огромное количество врачей, по нашим понятиям — юношей, в возрасте 30 лет, кото­рые стоят во главе домов (главврачи) с 1000-2000 боль­ных Это очень отрадное явление. Так как это квалифици­рованный врач и думается, что это явление чрезвычайно благоприятно отражается на общей атмосфере самой больницы. Впечатление такое, что в течении последних пяти лет обновился весь медицинский состав. Младший состав лечащих врачей, чем дальше от Парижа, тем лучше, проще и сердечнее. В смысле помещений картина также разнообразна: есть очень устарелые и малогиегинические здания, а есть только что построенные, причём по послед­ним правилам техники и гигиены. Тут мне хочется сделать одну неожиданную оговорку. Мне пришлось посетить одно учреждение, которое состоит на половину из старых и негиегиничных павильонов, предназначенных на слом, а другая половина этой больницы — только что отстрое­на. Новые павильоны поражают количеством солнца, воз­духа, чистоты. Это своеобразные стеклянные оранжереи, окружённые песчаными площадками, для прогулок.

...Далее из всех моих впечатлений мне хочется выделить «две семейные колонии» — мужскую и женскую. Они на­ходятся в департаменте Сены. Центр этого учреждения по составу больных не велик — это больница человек на пять­десят, где есть зал для собраний, кинематографический зал, душ, парикмахерская, помещение для персонала и админи­стративное бюро. Принцип этой больницы — приюта, что больные распределены по квартирам у местных жителей. Правительство платит местным жителям, которые берут к себе домой больного, около 300 фр. в месяц. А лучший из хозяев на ежегодном конкурсе получает награду.

Для местных жителей это своеобразное подсобное ре­месло, а для больных — это возможность жить не в боль­ничных стенах ( эта больница может располагать только 50 койками, но располагает врачами и фельдшерами, которые еженедельно навещают больных). Мужчин числящихся за этой больницей — 800, а женщин — 500. Интересно за­метить, что за 30 лет подобной практики существования колонии, почти не было несчастных случаев, т.е., когда фельдшер замечает, что состояние больного ухудшается, он незамедлительно забирает его в больницу. Должна ска­зать, что система этих двух колоний произвела на меня са­мое отрадное впечатление.

Теперь хочу перейти к вопросу о «русских» больных. Это понятие» русский» для меня и нашего «Православно­го дела» гораздо шире. А здесь я хочу перейти к конкрет­ным примерам и тому что мы ДОЛЖНЫ делать для них.

Понятие «русский», тут надо понимать более чем растяжимо. Мне часто приходиться иметь дело с боль­ными вообще любой славянской народности. Они были рады объясниться со мной хоть на каком-то славянском языке и рассказать о своих нуждах. Ведь они даже фран­цузского не знают и объясниться с персоналом не могут!

Нашему Комитету придётся в связи с помощью для таких людей вступить в переговоры с различными кон­сульствами, рекомендуя обратить их внимание на соб­ственных граждан, находящихся в чрезвычайно траги­ческой ситуации. Я сама видела совершенно ужасающий случай (и, видимо, он не единственный) как один молодой поляк, только что приехавший во Францию и не знающий ни слова по-французски, заболел, но попал на излечение не в обыкновенную больницу а в сумасшедший дом. Там то я его и обнаружила. И сколько таких случаев ещё! Мно­гие из таких больных умоляют помочь им выйти отсюда. Не будем забывать, что больных среди них большинство, и что выход для них не возможен. Но необходимо посе­щать больных, как в нормальных стационарах, так и ду­шевнобольных. Надо отвечать на их письма, посылать им газеты, книги, табак...

Но есть категория людей, которым нужна не только такая «косметическая», но кропотливая и постоянная помощь. Это те люди кто поправился совершенно и мог бы быть выпущен на свободу. Относиться это к разным больным, и к категории поправившихся душевнобольных и туберкулёзных, и прочих.

Необходимо, чтобы кто-нибудь взял на себя заботу о их устройстве на работу или нахождению им посильному труду, вне стен больницы. К этой категории относятся: бывшие пьяницы, сидящие иногда по пять лет и получив­шие дезонтоксикацию, потом жертвы всяческих несчаст­ных случаев, падений, переломов, сотрясений мозга, плохо видящие и глухие.

Посещая больницы, по составу людей из «русско-славянских» народов я видела за последнее время: не­сколько инженеров, художников, много офицеров, таксистов, простых казаков, одного банкира, солдата экс­педиционного корпуса, одного калмыка. (Женщин го­раздо меньше, чем мужчин) Среди больных попадаются и очень молодые. Я видела трёх слепцов и одному из них, по словам врача, операция помогла. Все эти люди нужда­ются в общении на родном языке, участливости и внима­ния, так как все они одиноки.

Чтобы этот рассказ не производил впечатления полной безнадёжности для наших сил и не пугал труд­ностями поставленной задачи, я считаю своим долгом добавить, что нам удалось уже помочь шестерым из нуж­дающихся. Они совершенно вошли в жизнь, но психоло­гически находятся в некотором промежуточном перио­де. Нам необходимо обследовать и далее, все больницы и психиатрические лечебницы, в них мы можем помогать выявлять здоровых и нуждающихся в поддержке людей».

***

Чем больше разворачивалась деятельность мате­ри Марии , тем острее вставал вопрос о аренде нового дома в Париже и за городом. В помещении на ул. Вилла де Сакс, велась активная работа. Так в январе 1933 года здесь прошёл съезд Лиги Православной культуры. С до­кладом выступил К.Мочульский и присутствовал митр. Евлогий, в ноябре состоялось открытие Богословских( миссионерских) курсов, с числом слушателей в 56 чело­век. Вступительная лекция была прочитана о. Сергием Булгаковым, задача была поставлена большая: лекции по изучению Священного писания, истории Церкви, литур­гии, апологетики, догматического богословия.

И вот летом 1934 года мать Мария снимает новый дом на ул. Лурмель № 77. Дом был расположен в 15 округе Па­рижа, в самом центре «русского района». Плата за наём была 25 тыс. фр. в год, по тем временам огромная. Мо-чульский писал: «Денег никаких, риск огромный, но она не боится», а сама м. Мария говорит: «Вы думаете, что я бесстрашная. Нет, я просто знаю, что это нужно и что это будет. На Сакс я не могла развернуться. Я кормлю теперь двадцать пять голодающих, а там я буду кормить сто. Я просто чувствую по временам, что Господь берёт меня за шиворот и заставляет делать, что ОН хочет. Так и теперь с этим домом. С трезвой точки зрения это- безумие, но я знаю, то это будет. Будет и церковь, и столовая, и большое общежитие, и зал для лекций, и журнал. Со стороны я могу показаться авантюристкой. Пусть! Я не рассуждаю, а повинуюсь... » И у неё всё получалось! Дом был на­столько не жилым, что пришлось буквально заниматься строительством. Для церкви, она придумала переустро­ить гараж, во дворе дома. Попросила кого можно собрать церковную утварь, многое перенеслось их Сакса, сестра Иоанна (Рейтлингер) написала большую икону Покро­ва Пресвятой Богородицы, постепенно, за многие годы в этой церкви появились вышивки и иконы написанные самой матерью Марией. На фотографиях которые дошли до нас можно увидеть в каком виде было здание вначале и как оно преобразилось. Даже облачения священнику она вышивала собственными руками. Несмотря на годы, войну и большое разорение( дом и часть улицы снесены в середине в 70- х годов) сохранились иконы, вышивки и об­лачения созданные руками этой замечательной женщины.

Она ни минуты не могла сидеть без дела: строитель­ство нового дома, закупка продовольствия, поездки по стране, вышивки икон, стихи, статьи, большая организа­ционная работа... всего не перечислить. Лурмель стал и до конца оставался центром деятельности м. Марии.

Вот что было написано в «Вестнике РСХД» 1937 го­да:

«Цель женского общежития (на ул. Лурмель) дать возможность малоимущим людям за минимальную плату иметь полный пансион. В общежитии сейчас живёт 25 че­ловек, из которых часть оплачивает своё существование, часть не имеет возможность внести даже половинную сумму. Кроме того в общежитии постоянно живёт 7-8 человек персонала. При этом общежитии уже три года существует дешёвая столовая, в которой выдаётся от 100 до 200 обедов в день.(В одном 1935 году столовая выдала 22.991 обед.) За этот год, о росте столовой говорят такие цифры: в январе было отпущено 814 обедов, а, например, в декабре уже 2.815. Стоимость обеда( суп и второе мяс­ное) этой осенью была поднята с 1 с пол. До 2 франков. Столовая посещается главным образом получающими по­собие безработными. Среди столующихся удалось нала­дить культурно-просветительскую работу, в которой ак­тивное участие принимают сами посетители столовой».

Мать Мария не остановилась на достигнутом и продол­жала открывать новые общежития: на ул. Франсуа Жерар в 16-ом округе был найден дом предназначенный для семей­ных, неимущих. На авеню Феликс Фор был открыт дом для мужчин. В тридцатые годы во Франции, правительство всё больше обращало внимание на права и нужды эмигрантов, особенно в здравоохранении. Те, у кого было постоянное место жительства, (т.е. снятая или собственная площадь) могли по закону получить бесплатный уход в больнице. После пребывания в больнице (особенно это касалось туберкулёзных больных) предстояло немедленно идти на работу. Санаториев, домов отдыха на всех не хватало. Под Парижем в Нуази-ле-Гран м. Мария и её помощники при­обрели усадьбу для выздоровления таких туберкулёзных больных. Безусловно, что миссионерская деятельность м. Марии во Франции была тесно связана со структурами социальной помощи населению. Положительные переме­ны в области здравоохранения постепенно набирали обо­роты, на миссионерской ниве значительный вклад внесла женщина философ Симона Вейл (её часто сравнивают с м. Марией), а также движение «Pretres Ѳиѵгіег8».Сегодня во Франции каждый человек застрахован и последний бездо­мный может рассчитывать, что он не останется без врачеб­ной помощи. Начало страхового и социального обеспече­ния зарождалось именно в тридцатые годы XX века.

Невозможно в коротком очерке рассказать о всей деятельности м. Марии и «Православного дела», а так же передать атмосферу «центрального» дома на ул. Лурмель. Но приведу отрывок из воспоминаний её близкого друга и помощника, профессора Мочульского:» Комна­та в которой живёт мать Мария — под лестницей, меж­ду кухней и прихожей. В ней большой стол, заваленный рукописями, письмами, счетами и множеством самых неожиданных предметов. На нём стоит корзинка с раз­ноцветными мотками шерсти, большая чашка с недопи­тым холодным чаем. В углу — тёмная икона. На стене над диваном — большой портрет Гаяны (прим. докладчика — Гаяна, старшая дочь м. Марии, погибла 30 авг. 1936 г. в Москве. До сих пор не известны причины её смерти) Комната не отапливается. Дверь всегда открыта. Иногда м. Мария не выдерживает, запирает дверь на ключ, падает в кресло и говорит: «Больше не могу так, ничего не сооб­ражаю. Устала, устала. Сегодня было около сорока чело­век и каждый со своим горем, со своей нуждой. Не могу же я их прогонять». Но запирание на ключ не помогает. Начинается непрерывный стук в дверь, она отворяет и говорит мне: «Видите, так я живу».

14 июня 1940 года началась оккупация Парижа. Рабо­та м. Марии и «Православного Дела» не только не пре­кратилась, а даже усилилась и расширилась. При немецкой администрации эта деятельность стала более опасной, а 22 июня 1941 года после нападения Германии на СССР в Па­риже и окрестностях было арестовано больше тысячи рус­ских эмигрантов. Все они были направлены в лагерь Ком-пьень, в ста километрах от Парижа. Среди арестованных были и соратники м. Марии по «Православному делу».

* * *

Далее я хочу привести отрывок из книги «Мать Ма­рия» автор о. Сергий Гаккель: «В числе заключённых находился и Игорь Александрович Кривошеин. В конце июля он был освобождён. Его товарищи по заключению, чья судьба ещё не была решена, поручили ему организо­вать помощь, как заключённым в лагере, так и их семьям, — многие из которых лишились средств к существованию. Чтобы осуществить это задание И.А. Кривошеин обратил­ся к С.Ф. Штерну, который годами занимался сбором по­жертвований и оказания помощи нуждающимся. Штерн согласился помочь и посоветовал Кривошеину обратиться к матери Марии. Это была их первая встреча. Мать Мария приняла его ласково и сразу дала согласие на совместную работу». После этого при помощи Кривошеина был орга­низован комитет в который помимо м. Марии, Кривошеи-на и Штерна, вошли о. Дмитрий Клепинин, С.В. Медведе­ва и Р.С. Клячкина. Благодаря замечательной организации, на протяжении периода 1941-42 годов этим комитетом было отправлено сотни посылок семьям заключённых и нуждающимся, французский Красный Крест предоставил для перевоза посылок грузовик. Самый опасный период для «Православного дела» наступил в 1942 году. В февра­ле этого года в Париже были расстреляны Б. Вильде и А. Левицкий, (русские участники Сопротивления, о них речь впереди), с которыми, благодаря И.А.Кривошеину сотруд­ничала м. Мария. А 7 июня во Франции вступил в силу указ гитлеровской канцелярии о необходимости всем евреям носить «жёлтую звезду Давида». Практически с июля месяца начались массовые аресты евреев.

На Лурмель уже не хватало места для всех нуждаю­щихся, а с возникновением новой проблемы — помощь евреям, работы только прибавилось. И.А. Кривошеин го­ворил, что «вопрос стоял уже не только о материальной помощи. Нужно было доставать для евреев поддельные документы, помогать им бежать в ещё не оккупирован­ную зону Франции, укрывать их и устраивать детей, ро­дители которых были уже арестованы». Мать Мария и её соратники вели бесстрашную жизнь и с самого начала войны они верили в победу. Хочу уточнить, что благода­ря свидетельствам и рассказам И.А. Кривошеина, кото­рый сам пережил Бухенвальд и Дахау, а потом и советские лагеря, был награждён медалью Героя Сопротивления, появились в шестидесятые годы первые рассказы о мате­ри Марии. Эти подлинные и правдивые свидетельства о жизни этой замечательной женщины, легли в основу для дальнейших исследований летописцев. В его архиве со­хранились документы тех лет, а также фотографии худо­жественных работ м. Марии.

Я не буду рассказывать о последних месяцах, которые мать Мария провела на свободе, об этом уже написано. Хочу привести сухие даты из летописи её, составленной А.Н. Шустовым:

«8 февраля 1943 года — обыск на ул. Лурмель, раз­гром гестаповцами «Православного дела». Арестован сын м. Марии Юрий Скобцов.

9 февраля мать Мария и о. Дмитрий Клепинин и Ф. Пьянов, арестованы гестапо, заключены в пересыльную тюрьму — форт Роменвиль.

27 апреля м. Мария в числе 213 арестованных отправ­лена из Компьеня в женский концлагерь Равенсбрюк.

В 1944 году 28 января Софья Борисовна Пиленко по­лучила открытку от дочери из Равенсбрюка, в которой м. Мария писала «Я сильна и крепка».

6 февраля в концлагере Дора погиб сын м. Марии Юрий Скобцов.

16 апреля — празднование православной Пасхи. Мать Мария украсила окна своего барака художествен­ными вырезками из бумаги (все виды праздников, в т.ч. религиозных, в лагере были запрещены). Она посещала чужие бараки, утешала женщин, вела беседы и рассказы­вала многим из советских заключённых о жизни во Фран­ции. Часто читала им Евангелие и толковала его. Эта дра­гоценная книга была у неё украдена, когда её перевели в карантинный блок.

1945 год, 10 января — мать Марию, ослабевшую и больную, переводят в Югентлагерь.

31 марта — узница под номером 19263 казнена в га­зовой камере Равенсбрюк.

Так не дожив двух месяцев до победы и освобожде­ния лагеря союзными войсками погибла мать Мария. Её трагическая кончина пришлась на Великую Пятницу по западной пасхалии. По одной из версий состояние здо­ровья от крайней степени дизентерии (истощение) было таким, что по лагерному методу «селекции» она была обречена на уничтожение. По другой, она добровольно заменила собой девушку, которой было уготовано со­жжение в газовой камере.

 

Исход

Кто видел край, где роскошью природы

Оживлены дубравы и луга,

Где весело шумят и блещут воды

И мирные ласкают берега,

Где на холмы под лавровые своды

Не смеют лечь угрюмые снега?

Скажите мне: кто видел край прелестный,

Где я любил, изгнанник неизвестный?

А.С. Пушкин

ККроме интерес­ных путешествий, двадцатый век принёс в мир невиданный феномен

исхода в эмиграцию. Климат и вправду изменился, пла­сты человечества сотряслись, сдвинулись, породив колос­сальные волны размывшие границы; для людей бегущих, они как бы перестали существовать. Тоталитарные режи­мы не смогли сдержать сотрясений, под их натиском упа­ла не одна «берлинская стена», а страх быть съеденным акулами оказался ничтожным препятствием, в сравнении с океаном крови, залившим Вьетнам и Камбоджу. На ут­лых судёнышках, тысячами, люди спасали жизни, сегодня арабо-африканцы продолжают начатое дело, только уже совершенно по другим соображениям.

Несмотря на огромный в последние десятилетия приток иммигрантов во Францию, она ещё не стала Аме­рикой. В начале 70-х годов Франция ( по своему принци­пу «страна убежища») приняла сотни тысяч вьетнамцев, китайцев, камбоджийцев и лаосцев. Это были беженцы, спасавшие свою жизнь от коммунистических преследо­ваний. В основном они осели в Париже и на юге Фран­ции. Живут своей обособленной жизнью, открывают ма­газины, рестораны, гостинницы. Их дети и внуки — это образцы хорошего образования, многие вполне двуязыч­ны и двукультурны, вживаются во французское обще­ство, но не теряют корней. Почти никогда, эта молодёжь не замешана в межэтнических разборках с французами или арабами. Есть среди них и католики, службы в храмах идут на своём языке. Здесь не обойтись без исторической памяти. После 1920 г. Франция приняла огромное число русских эмигрантов. В Париже 15-ый округ так и назы­вался «русским районом». Была такая же концентрация и в парижском районе Пасси, под Парижем в Медоне и Кламаре. Открывались храмы, выпускались газеты, жур­налы, работали школы и гимназии... Русская эмиграция оставила огромный культурный след во Франции. Дети и внуки постепенно вжились, многие из них забыли рус­ский язык, но православие крепко связывает русские семьи. Конечно появились и смешанные браки с като­ликами. Вероятно, что христианские основы сыграли не последнюю роль в благополучном вживании русских во Франции.

Необходимо напомнить и о большом притоке поль­ской иммиграции в 20-е годы. Поляки в основном укоре­нились в северных районах Франции и работали на шахтах. Их дети сохранили живую веру, ассимилировались.

Во Франции всегда было много островных черноко­жих французов, алжирских и тунисских арабов, были и франкоязычные колонии Чад и Сенегал. После войны, в 1946 году, Франция нуждалась в дешёвой рабочей силе, а потому в обмен на неё те, кто приехал, получили «вид на жительство», а многие — и гражданство. Это были настоящие многодетные «работяги». Ни о каком куль­турном слое речь не шла, и, тем более, — о межэтниче­ских и межрелигиозных разборках. Это было мирное му­сульманское население. Работа-семья-молитва. Но вре­мя шло и уже их дети, а потом и современные внуки стали проявлять недовольство и выражать чувства социального неравенства. Им казалось, что «их унижают». Во Фран­ции очень хорошо разработан пакет социальной защиты, а потому многодетная мусульманская семья имеет даже больше льгот и денежной помощи чем обыкновенный семейный француз. Для иммигрантов построены целые пригородные посёлки, много « государственных» домов в больших городах. Квартиры в этих домах выданы имми­грантам пожизненно, за очень низкую плату, коммуналь­ные услуги оплачиваются мериями.

Задача французского правительства — это всяческая ассимиляция иммигрантов, при неподавлении национа­льных особенностей. Строят мечети, пагоды, открыва­ют католические храмы где службы идут на своём языке. Президент Франции Никола Саркози ставит задачу соз­дать «умеренное мусульманство» толерантное ко всем религиям на территории «страны убежища». Высказы­вания крайне правого лидера Ле Пенна, только подлили масла в огонь и вызвали в своё время бурные протесты мусульман. Нынешнее правительство старается сдержать приток нелегельных иммигрантов и одновременно спра­виться с задачей внутри страны.

Во Франции действует закон о запрещении ношения мусульманского платка и тем более бурки и паранджи в общественных местах (школы, университеты, больни­цы... ) Есть частные школы: мусульманские и еврейские, где носят культовые предметы и одежду. Более того во французких школах законом запрещено учителям ноше­ние поверх одежды креста, иудейской кепы, а также знач­ков с политической символикой.

К сожалению меры по ослаблению межэтнической напряженности не приводят к желаемым результатам. Достаточно самого незначительного повода, чтобы воз­никали кровавые разборки среди арабов и иудеев или арабов с полицией. Горят машины, льётся кровь, тюрьмы наполнены мусульманской молодёжью.

В первой и второй волне русской эмиграции роди­тели неустанно повторяли своим детям «говорите по-русски». Но заставить детей придя из французской шко­лы сразу перейти на язык семьи, было делом не простым. Так устроен человек, что он интуитивно выбирает путь наименьшего сопротивления. А ещё, очень маленькому существу не хочется выделяться в среде своих сверстни­ков, а хочется «быть как все». Трудности сохранения родного языка подстерегают все эмиграции. У китайцев и арабов, получается очень хорошо сохранить двуязычие, а вот у русских труднее. Сегодня внуки и правнуки русских потомков первой волны на 80 процентов забыли язык Пушкина, хотя есть и такие которые стремятся его выучить заново. Это явление отторжения огорчает тем более, что иностранцы — немцы, французы, англичане — учат русский язык, читают наших классиков в ориги­нале, ездят в Россию на практику.

Как только после исхода русские попали в эмигра­цию, они тут-же организовали приходские школы и дет­ские лагеря. Я уже писала, что Франция и Германия тех послереволюционных лет, стали настоящими центрами культурной жизни России. Здесь открывались и филоло­гические кружки и университеты на дому, выходило не­сколько десятков толстых журналов, ежедневных газет, работали театры и издательства. В те годы родителям не нужно было особенно прилагать усилий чтобы «застав­лять» детей учить русский. Но с годами эмиграция всё больше расстворялась в среде социального обитания, в отрыве от России, родители сами того не замечая перехо­дили в разговоре с детьми на французский, и как бы они не повторяли детям «говори по-русски!», те через две минуты забывали об этом, как только попадали на улицу. В 30-е годы были обустроены православные летние ла­геря: «Витязи», «Соколы» и «ACER» (РСХД — Рус­ское студенческое движение). Лагеря были палаточные и располагались в живописных южных районах Франции. Руководители дружин, составляли разнообразную про­грамму, приспособленную к вкусам и возрасту детей. На предворительных сборах обсуждались планы культурно-просветительские, спортивные, выбирались «руко» (руководители) каждой группы. Обычно эти лагеря были расчитаны на две смены: июль и август. Обязательным было присутствие в каждом лагере священника и обу­строена в палатке походная церковь. Утро начиналось в 7 часов под горн, быстрое умывание ледяной водой, ли­нейка, подъём русского штандарта, молитва, завтрак... и начало активной деятельности.

В лагере все (хочешь или нет), но обязаны были го­ворить по-русски! Родители с большим воодушевлением относились к этим «русским летним университетам» своих детей. Благодаря лагерям на всю жизнь эти ребята сохранили любовь к языку и традициям. Все основатели этих лагерей были интузиастами, работали от чистого сердца, не было тут ни идеологии, ни политики, а стре­мились они передать молодому поколению кодекс чести, благородства и гордости за свой народ. Основателем дет­ской молодёжной организации «Витязей» был Николай Фёдорович Фёдоров, вольноопределяющийся Белой ар­мии. В эмиграции он оказался как тысячи русских бежен­цев и решил организовать в местечке Лаффрей лагерь, как он сам говорил «для сохранения веры, языка и культуры среди русских эмигрантов». Это он выбрал для «Витя­зей» девиз «За Русь! За веру!», а небесного покровителя Святого благоверного князя Александра Невского. Здесь в походной церкви, с любовью и вниманием украшенной молодёжью и детьми, ежедневно возносились благодар­ственные православные молитвы. А в 1961 году на пожертвования, была построена каменная церковь. И в ней до сих пор, каждое лето собирается молодёжь, приезжают их родители, друзья и молятся: «Господи, избави роди­ну нашу от всякого злаго обстояния, утверди нас в вере православной и даждь нам скоро в землю российскую возвратится». Эта молитва «Витязей» звучала странно и трогательно в устах детей, которые никогда не видели ро­дины своих предков и знали Россию только из рассказов, книг и песен, и, конечно, из православной литургии. В журнале «Костёр», который выпускают и сегодня «Ви­тязи», можно прочитать уже о современной жизни орга­низации, а тогда вокруг реального костра, эти дети пели русские песни, слова которые не всегда им были понятны. Но они эти слова заучивали наизусть, а по прошествии почти 50 лет, они выросли и многие из них оказались уже в свободной России. А тогда, когда это всё начина­лось, никто из них и думать не мог, что к ним в лагеря, бу­дут приезжать дети из бывшего СССР, а они, «Витязи», будут ездить на съезды в Россию, и к ним будут съезжать­ся ребята из Саратова, Ардова, Нижнего Новгорода... 12 сентября 2009 г. в городе Городец, в дни пребывания Свя­тейшего Патриарха Кирилла «Витязи» были приглаше­ны на торжества. Духовный руководитель, протоиерей М. Резин пишет об этой встрече: «Звонили колокола. «Витязи», которых было около 80 человек, стояли во дворе храма в честь иконы Божией Матери Федоровской. До самого конца мы не знали подойдёт ли к нам патри­арх, заметит ли? Ведь народу было видимо невидимо. Мы стояли в строю четыре часа — задача не из лёгких, если учесть, что среди приехавших были дети восьми-девяти лет, которые не спали, не ели и преодолели расстояние в 300 километров. И когда патриарх Кирилл шёл уже к во­ротам, весь строй «Витязей» по команде : «Витязи, во­жатые — под гимн смирно!» — грянули как один: «Мы витязи славной России, за веру, за Русь мы идём! И эти слова дорогие мы радостно в жизни несём... » Патриарх остановился, улыбнулся и внимателно выслушал гимн до конца, а потом неожиданно предложил рассказать ему о нас. После разговора Святейший благословил «Витя­зей», которые провожали его громогласным «ура!»

Так небольшие куски французской земли, над кото­рыми в течении 75 лет, каждые два месяца в году разви­вался русский штандарт, неожиданно получили продол­жение уже на исторической родине. А лагеря «Витязей», «Соколов» и «РСХД» до сих пор продолжают суще­ствовать во Франции и ждут к себе гостей из России.

Эмигрант всегда одержим желанием не вжиться, а выжить, что частенько приводит к полному отсутствию культурного интереса к стране их приютившей, даже рус­ская, первая волна, как-бы проевропейская и христиан­ская, в которой было всё — и аристократия, и духовен­ство, и простые люди. Кто-то разбогател, а кто нет, но и сытый и голодный Франции душевно до конца не приня­ли. Она для них навсегда не мать, а мачеха. Почему так? Может оттого, что у «тех» русских , в отличие от праг­матичных китайцев, была уверенность, что Ленин и Со­веты скоро падут, а потому, сидели на чемоданах, и долго, долго ждали белого парохода....

Вторая волна состояла из пленных, им дорога назад была заказана, иллюзий они не питали и говорят, что они вжились лучше всех, многие из них почти расстворились в новых странах и осталась у их детей от русскости только фамилия с окончанием на «off» — «Popoff».

Русское кладбище Сен-Женевьев де Буа — редкое место. Это кусок истории трагических событий, здесь слёзы и страдания русских людей и как хочется, чтобы это место стало источником не только рекламных роли­ков про «старую» эмиграцию, но и вкрадчивым расска­зом, о душах усопших вдалеке от России, о сынах и доче­рях, ставшими героями и защитниками отечества на чуж­бине.

«Белая Роза» и «Резистанс»

Бог помочь вам, друзья мои, И в бурях, и в житейском горе, В краю чужом, в пустынном море И в мрачных пропастях земли!

А.С. Пушкин

Благодаря советской пропаганде, до недавнего времени в России существова­ло мнение, что Сопротивление во время войны 1941-1945 годов было исключительной прерогативой коммунисти­ческого подполья. Знания о «другом» Сопротивлении всячески замалчивались, потому как эти группы в Европе были сформированы людьми, далекими от коммунисти­ческой идеи. Русские-французы и русские-немцы, люди правого толка, верующие христиане любили свою роди­ну и хотели освободить от Гитлера не только Германию, но и завоеванный им мир. Национал-социалистическая доктрина расового превосходства немецкого народа бы­ла известна еще до войны. Кто бы мог думать, что она окажется живучей и что идеи чистоты высшей расы до сих пор будут смущать умы.

Русская эмиграция в Европе была крайне разно­шерстной и представляла собой слепок русского дорево­люционного общества, только в изгнании. Обострились несогласия и противоречия: правые яростно осужда­ли левых (виня их в победе большевиков в России в 1917 году), монархисты в своих журналах писали манифесты против всех, им отвечали эсеры и меньшевики, единая церковь раскололась на три юрисдикции — РПЦ, РПЦЗ и малую часть, временно перешедшую под Вселенский патриархат.

С началом войны разногласия не устранились, но наметился перелом. Враг занял Европу, потом напал на СССР, и против этого общего врага нужно было объ­единиться. Каждый, кто считал своим долгом совести встать на борьбу с нацизмом, решились на конкретные действия. Политика коллаборационизма Франции и те компромиссы, на которые пошло правительство Петена, были для многих патриотически настроенных французов неприемлемы. Русскими в рядах европейского Сопро­тивления двигали сложные чувства в борьбе с Гитлером: долг послужить приютившей их стране (ставшей второй родиной), надежда на победу и освобождение России, поражение не только национал-социалистов, но и крах сталинского СССР. Но победа только укрепила Стали­на, репрессии и преступления против собственного на­рода продолжились, и этот вампир в облике Антихриста до сих пор кое-кому внушает надежды на свою «канони­зацию». Мечты о канонизации Гитлера немцам в голову не приходят, а если бы пришли, то вызвали бы наверняка шок и экстренное совещание Совбеза ООН.

В 1942 году, перед русскими во Франции встал во­прос, нужно ли создавать отдельный русский «Рези­станс» или вступить в ряды французской организации. По многим причинам, которые излагает один из участни­ков «Резистанса» И.А. Кривошеин в «Вестнике участ­ников Сопротивления» (Париж, 1946-1947), идея соз­дания отдельной русской ячейки была отвергнута. Са­мым главным аргументом было то, что такое формиро­вание затруднило бы конспирацию и в случае «провала» повлекло бы удар по всему русскому делу во Франции.

Борис Вильде, Анатолий Левицкий, Вики Оболен­ская, Тамара Волконская, мать Мария (Скобцова), отец Димитрий Клепинин... Это только малая часть имен из списка русского «Резистанса», блестяще образованных, православных, любящих Францию и Россию, и мучени­чески принявших смерть. О некоторых из них рассказ впереди, а пока я поведаю о малоизвестной молодежной группе немецкого Сопротивления.

В Германии в 1943 году была раскрыта организация «Белая роза», её руководители, Ганс и Софи Шоль, Алек­сандр Шморель, Кристоф Пробс, Вилли Граф, Курт Хубер были казнены.

Почему они назвали себя «Белая роза»? В дневни­ковых записях молодых людей, основавших движение, этому нет четкого объяснения. До сих пор строятся до­гадки происхождения названия: то ли роман Ф. Достоев­ского «Братья Карамазовы», где на гроб мальчика была

* * *

 

положена белая роза, символ возрождения и вечной жиз­ни, подсказал им его, то ли повесть известного писателя Б. Травена «Белая роза» (1929), в которой он расска­зывает о народном движении в Мексике. Нельзя исклю­чить и «Божественную комедию» Данте. Ганс Шоль, его сестра Софи, их друзья и соратники Вилли Граф, Кри-стоф Пробс, Александр Шморель и профессор Курт Ху-бер были знатоками поэзии и литературы, и «небесная роза» Данте уже стала однажды символом молодежной группы «Bundisch Jugend» в начале 30-х годов. Членом этой группы был и Ганс Шоль, вплоть до 1933 года, когда пришедшие к власти национал-социалисты её запретили.

Кто они, эта группа образованных, увлеченных ис­кусством и любящих жизнь молодых людей? Они вышли не из бедняцкой или пролетарской среды, где классовая борьба горячила кровь, а подпольная и конспиративная жизнь была нормой. Все шестеро членов «Белой розы» — выходцы из буржуазной среды. Они были богаты, их научная и медицинская карьера после окончания уни­верситета, очевидно, была бы вполне успешной. Роди­тели сыграли важную роль в их духовном воспитании и формировании политических взглядов. Их объединяли христианские принципы морали и вера в Бога. Ганс и Софи Шоль были протестанты, Вилли Граф — католик, Александр Шморель — православный, Кристоф Пробс был верующим, но некрещеным. Накануне казни он по­просил креститься, но ему было в этом отказано (в день казни у него родился третий ребенок). Об этих героях невозможно говорить коротко, на­ спех, не хочу и я, рассказывая об их подвиге, невольно скатиться в патриотический газетный пафос. Почти все они вели дневники, писали письма; некоторыми отрыв­ками из них я и хочу поделиться с читателем.

Им было всем чуть за двадцать, но, читая их дневни­ки и письма с русского фронта, поражаешься взрослости суждений, осознанности выбора, глубокой вере, молитве за растерзанную родину, сострадания к униженным. Они сознавали опасность, по их пятам шла смерть, но даже накануне казни они скорее утешали своих друзей и близ­ких, говорили о вечной красоте, мечтали о будущей сво­бодной Германии и молились Богу.

За очень короткий срок им удалось многое. Они наш­ли помощников и единомышленников как среди профес­суры и известных литераторов, так и в студенческой сре­де. Они сумели написать и распространить десятки тысяч листовок по всей Германии. Они действовали рискованно и, как все или почти все молодые люди, порой безрассудно.

По рассказам знавших их людей все они были ребята­ми веселыми и обаятельными, а по фотографиям, дошед­шим до нас, очень красивыми. В студенческие годы, на медицинском факультете Мюнхенского университета, их свели общие интересы — музыка, литература, политика. С приходом к власти национал-социалистов эти мальчи­ки и девочки быстро повзрослели и с ужасом осознали, в какой страшный мрак окунулась их страна.

Софи Шоль пишет в своем дневнике: «Мы много го­ворили с нашим отцом. Чаще всего наши беседы прохо­дили во время длинных прогулок. Отец на многое открыл нам глаза. Мы любили Германию, так сильно, что никогда не задавали себе вопросов, «за что и почему» мы любим нашу родину. С приходом Гитлера нас стали учить и объ­яснять «как и за что» мы должны любить нашу родину. Мы жили как несмышленые зверушки, мы были невин­ными полевыми цветами, свободно бегущими по небу облаками и легким ветерком ласкающим наши лица, мы обожали музыку и поэзию, зачитывались Гёте и Достоев­ским, ходили на концерты Генделя и на воскресную мес­су, мы молились и читали святого Августина... Но вдруг оказалось, что все это ни к чему. Мы, наши друзья, были такие разные, настолько индивидуальные, в чем, казалось бы, и кроется богатство человеческой личности, и вдруг оказалось, что именно в этом и есть главная опасность для нации, для национальной идеи. Как-то незаметно, нас всех поставили под знамена, мы запели другие песни, нас научили маршировать, ходить строем, не возражать и коллективно думать. К концу тридцатых годов вся Герма­ния была зациклена на шпиономании».

«Скажи, отец, — спрашивал Ганс Шоль, — а фюрер знает о существовании концентрационных лагерей? Он знает, как в молодежных отрядах следят за партийной дисциплиной? Знает ли он, что душевнобольных детей увозят из клиник и монастырей в неизвестном направле­нии? Почему тем, кто освобождается из лагерей, запре­щено под страхом смертной казни рассказывать, что они пережили? Почему и как такое правительство и такой вождь смогли укрепиться в нашей стране?» Отец Ганса и Софи Роберт Шоль был по профессии налоговым советником. В начале 30-х годов он увлекался идеями «великой Германии» и даже вступил в одну из национал-социалистических организаций. Но довольно быстро понял, что политические взгляды и идеи фашиз­ма ему как верующему протестанту совершенно чужды. Он не боялся прямо говорить со своими детьми о том, что происходит с их народом, когда главным становятся богатство и идеология власти. Отец не уходил от ответов и объяснял: «Германия пережила страшные годы бед­ности, безработицы и унижений. Великая страна прак­тически к началу 30-х годов перестала существовать как великая держава. Фюрер сумел возродить экономику, остановил инфляцию, бедность отступила, люди повери­ли ему и его партии. Вы родились сразу после Первой ми­ровой войны, вы выросли в бедной стране, но свободной, оглянитесь вокруг, — сегодня нас стали уважать и боять­ся. Это кое-кому придает уверенность. Но мы не живот­ные, а потому материальное благополучие не может нас сделать счастливыми. С патриотическими песнями на устах и стройными рядами фюрер и его партийцы по­ведут молодежь на смерть, и вы будете обязаны служить не Господу, а дьяволу. Программа служения и «правиль­ной» любви к родине уже для всех вас прописана. Моло­дежь призвана под знамена, бить в барабаны, трубить в горн, носить форму, значки, петь патриотические песни. Как детей из сказки о знаменитом гамельнском крысоло­ве, вас заманят в пещеру, где все погибнут... »

«В начале 1942 года мы стали находить в наших по­чтовых ящиках листовки, — пишет в своем дневнике Инга Шоль¹. — Текст их содержал выдержки проповедей епископа Мюнстерского фон Галена. 12 июля всей Гер­мании стало известно, что орден иезуитов закрыт, а его члены выгнаны из своих обителей с приказом немедлен­но покинуть провинцию Вестфалию. То же самое постиг­ло и женские обители в Лотарингии и Варте, вплоть до отдаленных границ. В бенедиктинском монастыре свято­го Иосифа, где обычно находили приют и медицинскую помощь одинокие матери с детьми, был проведен обыск, а вскоре мы узнали, что это место переоборудовано под огромный кинотеатр. «Ненужные, неполезные люди», среди которых много душевнобольных, инвалидов, оди­ноких стариков, вывозят из больниц в неизвестном на­правлении, а родственникам сообщается об их внезапной смерти и выдается кучка золы. Мы все больше понимали, что нас хотят перековать душевно, из нас, христиан, хотят сделать другую нацию и свернуть с пути Господа!»

Довольно длинный текст Готфрида Келлера стано­виться первой листовкой «Белой розы»: «Опустевшая земля проросла бурьяном, народ пребывает в состоянии позора, преступники торжествуют. Слишком поздно мы вспомнили утраченные истины: все добрые люди рас­сеялись, а имя злым легион... » Эта вольнолюбивая гер­манская поэма XIX века звучит так, будто она написана сегодня. Друзья перепечатывают ее на машинке, рассыла­ют наугад, бросают в почтовые ящики, а уже следующие листовки, размноженные на ротаторах, Александр, Ганс и Вилли в чемоданах развозят по всей Германии. Вскоре к ним подключается Софи Шоль, младшая сестра Ганса (в 1942 году она поступает на биологический факультет, знакомиться с друзьями брата и становится активным членом «Белой розы»).

До отъезда студентов-медиков на Восточный фронт они составили и распространили еще три листовки, а после возвращения в Мюнхен их активная деятельность распространяется уже по всей Германии. Поворотным моментом войны стало поражение вермахта под Сталин­градом, оно удвоило силы европейского «Резистанса» (Сопротивления), а «Белая роза» стала продумывать по­литическую концепцию свободной Германии. Казалось, что победа близка! Но 18 февраля 1943 года, в то время, когда очередные листовки были разбросаны по всему университету, здание оцепляют солдаты, молодых людей арестовывают, увозят в тюрьму, и уже на следующий день их судит знаменитый внесудебный фашистский Народ­ный трибунал.

22 февраля Ганс и Софи Шоль, и Кристоф Пробс были гильотинированы. Александр Шморель и профес­сор Курт Хубер были арестованы чуть позже и казнены 13 июля, Вилли Граф — 12 октября.

 

Из воспоминаний сокамерников Софи, Ганса и Александра

 

«Ты побледнела, твои руки немного дрожали, когда ты в камере перечитывала смертный приговор и, закон­чив, тихо сказала «Спасибо, Господи!». За что ты благо­дарила Бога? Наверное, за то, что, несмотря на многочасовые допросы, ты никого не выдала, точно так же держался и твой брат Ганс. Каждый раз, возвращаясь в ка­меру, он подходил к окну, улыбался и говорил, что «они» так ничего и не узнали. Ты, дорогая Софи, смотрела на «них» своими большими карими глазами, ты была похо­жа на олененка, которого немного испугал шум в лесу, но который быстро оправился от страха и готов опять прыг­нуть в неизвестность, в стихию свободы. Ты вспоминала письма своего брата и Александра Шмореля с русского фронта. Когда к тебе обратился один из следователей и сказал: «Видимо по молодости вы не понимали, что тво­рите беззаконие, выступаете против своей великой на­ции и против фюрера», — ты побледнела и тихо ответи­ла, что, если выйдешь на волю, то начнешь все с начала и что тебе не за что стыдиться. «А позор и возмездие падет на ваши головы, — сказала ты. — Мы, «Белая роза», не молчим, мы — ваша нечистая совесть! Вы уничтожили 300 000 тысяч польских евреев, для вас это не люди, для вас это скот. Каждого еврейского мальчика в возрасте от 15 до 20 лет вы отправили в концентрационные лагеря и на принудительные работы, а еврейских девушек вы по­сылаете обслуживать немецкие бордели СС»».

«Господи, слава Тебе! У нас хватило мужества и сил все взять на себя. Мы никого не выдали. Возблагодарим Господа за силы, которые он нам дает в борьбе с сатаной. Пусть мы погибнем, но зато у многих немцев откроются наконец глаза. Я люблю Россию, я обожаю свою вторую родину Германию, я хочу помочь освободиться от страшного богоборческого правления. Наши листовки достиг­ли Баварии, Ульма, Штутгарта, Регенсбурга, Зальцбурга и Вены. За такой короткий срок мы сделали много. А нас было так мало», — так незадолго до казни говорил Алек­сандр Шморель, для которого, как это ни странно, было чуть ли не счастьем попасть в 1942 году на три месяца на русский фронт, то есть оказаться на земле своих предков. Благодаря отцу немцу, известному врачу, и своей русской няне он хорошо знал историю России.

Вкратце биография А. Шмореля такова. Он появился на свет в 1917 году в Оренбурге. Мать — русская, дед — православный священник. Вскоре мама умерла от тифа, и отец женился вторично, теперь уже на немке. Во время гражданской войны смерть подобралась к их семье совсем близко, и в 1919 году семья бежала в Баварию, в Мюнхен.

В письмах с фронта Александр старался рассказать отцу, как он видит и воспринимает Россию. Он и Ганс Шоль оказались в Гжатске и здесь, в медбатальоне, рабо­тая санитарами, хороня мертвых, облегчая страдания ра­неным, они читают Достоевского, Гоголя, Шиллера, Гёте. «Сегодня мы с Гансом были в церкви, — пишет Алек­сандр. — Нас окружала толпа молящихся стариков, жен­щин и детей. Как они молились! Как пели! Удивительно, что за все годы страшной богоборческой власти у этого народа осталась вера. Её не смогли убить ни репрессии, ни лагеря. Когда кончится война, я вернусь в Россию...»

15 октября 1942 года Ганс Шоль пишет в письме сво­ей младшей сестре Инге: «После войны я обязательно повезу тебя в Россию. Ты полюбишь эту страну так же сильно, как и я». Словно вторя словам этих мальчиков, мать Мария (Скобцова) в лагере смерти Равенсбрюк го­ворила своим солагерницам: «Если выживу, вернусь в Россию и буду бродить по дорогам».

В дневнике, с которым Ганс никогда не расставался, мы читаем следующие строки: «О, Господь, Создатель наш! Ты сотворил не только прекрасный мир, но и чело­вечество, но сейчас я вижу, как это человечество ужасно, — оно разрушает не только Твое создание, но и уничто­жает себя. Лживость людская так глубоко укоренилась, что немцы уже не могут существовать без того, чтобы не убить себя до конца. Мой пессимизм ожесточается изо дня в день, безнадежность отравляет мою душу, я бы хо­тел освободиться от этого, потому что жить с этим гре­ховно. Сегодня немцы — конченая нация... Помоги нам, Господи, и защити детей Твоих!». И далее: «Я в России, мы с Александром работаем с утра до ночи. Хороним, перевязываем раненых, ездим по селам, где очень много инфекционных больных. Моя душа страдает, она не на­ходит места, я больше не думаю о прекрасном искусстве, ни о Достоевском, ни о Генделе... Я окружен красивейшей природой, березы в своем предсмертном, траурном уборе из прозрачной золотой листвы, на фоне синего неба, тре­пещут на холодном ветру, они прекрасны, но вот-вот их прихватит морозом, и листья опадут, но воспоминание о красоте останется в нас навсегда. Что останется от нас? Я заметил, что личность — не только у нас, но и здесь в Рос­сии, — стирается, превращается в чистый гладкий лист».

Содержание и стиль листовок «Белой розы» было необычно. Да, в них, конечно, были слова: «Свобода! До­лой Гитлера! Гитлер массовый убийца!», но в основном тексты изобиловали выдержками из классиков литера­туры, из Священного Писания и Аристотеля. Задача со­стояла в том, чтобы заставить немецкую интеллигенцию осознать весь ужас, в котором пребывает Германия и Европа, попытаться разбудить ее сознание, воззвать к ее совести. «Студенты! — написано в листовке. — На нас смотрит немецкий народ! По Гёте, у германской нации трагическая суть, ее судьба в какой-то степени подобна судьбе греков и евреев. В настоящее время немецкий на­род подобен толпе безвольных трусливых людей, послуш­ных воле любого хозяина, немцы готовы к тому, чтобы их согнали в стадо и подвели к краю бездны. Они уже напо­ловину в этой пропасти. Но можно лишь надеяться, что это лишь кажется. В результате систематического наси­лия над совестью каждый человек замкнулся в молчании или обороняется ложью. Мало у кого хватило мужества изобличить зло. Тех, которые дерзнули воззвать к обще­ственности, ждала смерть. Предстоит многое рассказать о судьбе этих героев».

А вот и другая листовка: «Кто ведет подсчет погиб­шим: Гитлер, Геббельс? Конечно же, ни тот, ни другой. Ежедневно в России погибают тысячи наших людей! Горе постигло дома русских, польских, немецких кре­стьян, некому утешить плачущих матерей. Гитлер отнял у них самое дорогое, подверг их детей абсурдной смерти и продолжает им нагло лгать. Каждое слово, произносимое Гитлером, есть ложь. Когда он говорит «мир», он думает о войне. Когда, богохульствуя, он ссылается на Всемогущего, он думает о силах зла, о падшем ангеле и о Сатане. Его рот есть зловонная адова пасть, его мощь обращена на погибель».

В одном из последних текстов «Белой розы», приво­дятся слова поэта XIX века Новалиса, которые и сегодня звучат пророчески: «Лишь бы Европа воскресла, образо­валось бы государство из государств, сформировалась бы достоверная политическая наука. Неужели объединив­шиеся государства должны подчиняться силе иерархии? В Европе будет продолжать литься кровь, покуда нации не осознают своего собственного безумия, покуда наро­ды не вернутся к своим древним алтарям, мирному труду и не восславят мира на недавних полях битв. Религия и только религия может помочь проснуться европейскому сознанию и стать гарантом прав народов, и только тогда на наших землях воссияет новым светом христианство, веротерпимость и мир».

Сегодня мы живем в объединенной Европе, но упаси нас Бог позабыть, какой кровью, какими жертвами вы­страдано это объединение.

В нашей семье сохранились уникальные издания двух выпусков «Вестника участников Сопротивления». Од­ним из его основателей был Игорь Александрович Кри-вошеин. В одном из сборников он рассказывает и о сво­ем «Резистансе», об аресте, пытках, лагерях Бухенвальд и Дахау и о возвращении в Париж после победы в июне 1945 года. В «Вестнике» приводятся рассказы очевидцев и воспоминания людей, знавших Бориса Вильде, Анато­лия Левицкого, Вики — Веры Оболенской, матери Марии (Скобцовой), Ариадны Скрябиной (Сарры Кнут) и дру­гих. У многих из них нет могил, они «похоронены в общих гробах», но на знаменитом кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, под Парижем, стараниями русской диаспоры воз­двигнут Кенотаф (памятник). На нем выбиты золотом имена русских героев, выгравированы их портреты.

Что же послужило импульсом для этих молодых лю­дей безоговорочно встать на опасный путь Сопротив­ления? Ведь в оккупированной немцами Франции мож­но было спокойно существовать при условии, что ты не еврей, не коммунист, не антифашист. Более того, часть русской эмиграции, поддавшись своим иллюзиям, почти сразу встала на путь сотрудничества с оккупантами. Но были и такие, которые, рискуя своей жизнью и жизнью своих семей, укрывали подпольщиков и евреев, беглых военнопленных, сбитых союзных летчиков, помогали с документами, переводили через границы. Сотни, если не тысячи спасенных людей, сотни спасавших их русских сопротивленцев — имена тех и других исчезли из нашей памяти, остались лишь наиболее яркие из них.

На основании материалов «Вестника», где опубли­кованы воспоминания очевидцев, я расскажу о двух рус­ских эмигрантах: о блестящем ученом, полиглоте Борисе Вильде и красавице «Вики» Оболенской.

Важно отметить, что первая подпольная организация возникла во Франции в августе 1940 года, как только сва­стика взметнулась над Парижем. Листовки с призывом

* * *

«Мы все с генералом де Голлем» уже тогда, в наивыс­ший пик победы нацизма в Европе, расклеивались в теле­фонных будках, в уборных, на немецких автомобилях, бросались в почтовые ящики. Именно тогда Б. Вильде и А. Левицкий задумали свой первый номер газеты «На­ционального комитета общественного спасения — Рези­станс».

Она увидела свет 15 декабря 1940 года. Через четыре года детище Вильде-Левицкого, ставшее ведущей газетой Сопротивления, публикует статью «Интеллигенция — авангард «Резистанса»». Действительно, в эту группу, наподобие немецкой «Белой розы», входили универси­тетская молодежь, ученые, музейные работники, а так­же крупные писатели: Жан Кассу, Клод Авелин и Пьер Абраам. Общепризнанным вождем этой группы был Бо­рис Вильде, первым его заместителем — Анатолий Ле­вицкий. Кроме печатной и устной пропаганды, которую они вели как в Париже, так и в провинции, Вильде про­водил весьма сложную и опасную работу по переправке в неоккупированную зону, а оттуда на испанскую границу добровольцев в армию де Голля. В обвинительном акте Бориса Вильде упоминается еще одно его преступле­ние — «шпионаж», что, по-видимому, относится к двум раздобытым им секретным документам: о строившемся подземном аэродроме и о базе подводных лодок в Сан-Назэре, о существовании которой Лондон узнал именно из этого источника. Многое в этом деле осталось загадоч­ным и по сей день. Главных его героев, которые могли бы пролить свет, уже нет в живых. Известно лишь имя вино­вника разгрома группы Вильде, крупного немецкого аген­та, внедрившегося в Национальный комитет обществен­ного спасения, замешанного и в других предательствах.

Личность же самого Вильде еще до войны была оку­тана некоторой таинственностью. В своих воспоминани­ях Борис Сосинский пишет: «Борис Вильде шел среди людей, как завоеватель. Он появился в Париже откуда-то из Прибалтики бесстрашным провинциальным русским мальчиком, полным романтических бредней о «подвигах и славе»; как сам Вильде пишет позднее в своих пред­смертных тюремных записках, «жадным к жизни и счаст­ливым, несмотря на нищету и мировую скорбь». Его светлые глаза смотрели на мир и людей открытым, пол­ным беззаветной смелости взглядом. Однажды он сказал мне: «Я всегда живу так, как если бы завтра я должен был умереть». Но, может быть, еще больше, чем предсмерт­ный дневник, самые поступки Вильде позволяют дога­дываться о содержании этой интуиции, приведшей его к высшей жертве. Подпольная жизнь была его родной сти­хией: собрания заговорщиков, хранение оружия, борьба со слежкой, вечная конспирация... Если бы не его порою ничем не оправданная любовь к риску, не азартная игра со смертью, он мог бы стать руководителем всего фран­цузского движения Сопротивления. Вильде и Левицкий посеяли зерна противостояния фашизму. Их журнал, их деятельность, суд над ними и, наконец, их героическая смерть повлияли на многих».

Известный публицист и историк эмиграции В. Вар­шавский приводит слова Вильде, которые тот пишет в тюрьме: «Я поклялся самому себе сделать из свой жизни игру — забавную, капризную, опасную и трудную... » И далее В. В. говорит: «Вильде не стал ни искателем при­ключений, ни ницшеанцем, ни новым Ставрогиным, хотя у него было достаточно для этого силы. Обладая ясным умом, огромной волей и железной выносливостью, всег­да бесстрашно идя на риск, он мог добиться всего на лю­бом общественном поприще. Он был щедро наделен для этого способностью подчинять людей своему влиянию, орудовать понятиями и словами и еще в большей степени «математическим разумом», необходимым для научных занятий. Учился он с необыкновенной легкостью. После пьяной бессонной ночи садился за научную книгу с голо­вой совершенно ясной. Уже в тюрьме, в течение восьми недель, занимаясь по два, по три часа в день, он выучивает древнегреческий, достаточно, чтобы при помощи словаря разобрать любой текст. Мне пришлось слышать его до­клады по самым разнообразным вопросам этнографии, антропологии, языковедения, социального и экономи­ческого строя различных исчезнувших и современных цивилизаций, и по тому, с каким вниманием и интересом его слушали седовласые специалисты, я мог судить, что его доклады были не только блестящи по построению и ясности изложения, но основанными на углубленном знании предмета. Вильде было совершенно чуждо само­довольство «умных людей», самоуверенно говорящих о чем угодно. Все мы чувствовали, встречаясь с ним, как под этой поверхностью «умного человека» скрывалось что-то более глубокое — непосредственная, первород­ная интуиция жизни, неясная и загадочная. О своих та­лантах и многочисленных занятиях в разных областях он сам очень редко и очень скупо говорил. Однажды на мой вопрос, почему он занимается сразу столькими науками, он, усмехнувшись, ответил: «Единственная наука, меня интересующая, — это наука жизни». Это меня удивило. Я знал, что он не занимается школьной философией и ни­когда не участвовал в том беспардонном метафизическом остроумничанье, которое, с легкой руки «учеников» Мережковского, буйно цвело на нашем «Монпарнасе». Но, может быть, еще больше, чем предсмертный дневник, самые поступки Вильде позволяют догадываться о содер­жании интуиции, приведшей его к высшей жертве, вовсе не к ставрогинской, «так сказать, насмешливой» жизни, чего можно, казалось, было ждать от человека, бывшего в молодости, по его собственным словам, чудовищем».

Об этой жертве чаяла и Вики Оболенская, казнённая через гильотину в Германии, и мать Мария (Скобцова), сожженная в печах Равенсбрюка, и многие другие...

В 1922 года совсем юный Вильде становится зачин­щиком движения в пользу автономии ливов. Тюрьма, вы­сылка. В Германии, во времена первых успехов нацизма, он ведет прокоммунистическую деятельность. Новое тю­ремное заключение. Очутившись во Франции, он мечта­ет присоединиться к испанским республиканцам. Но же­нитьба и увлечение научной работой в Музее человека, как будто дают новое направление его жизни, уводят его от беспокойных, романтически-революционных поры­вов юношеских лет. Начинается война. С первых же дней Вильде на фронте. Томится от бездействия месяцев drole de guerre («странной войны») Хлопочет о зачислении в экспедиционный корпус в Норвегию. В 1940 году, после разгрома французской армии, бежит из плена и, уже че­рез несколько недель по возвращении в Париж начинает движение борьбы против немецких оккупантов, движе­ние, которому он первый дает имя Resistance.

Это был один из тех постоянно являвшихся в исто­рии русского общества беспокойных, волевых и смелых людей, которых влечет какая-то сила туда, где идет борьба против угнетения и несправедливости, — будь то рево­люционное движение, война за освобождение славян или Трансвааль. Этими людьми, в сущности, двигает та же, видимо, питаемая глубокими течениями народной жизни русская идея, которая нашла свое выражение в творчестве великих русских писателей и мыслителей. Их не останав­ливают ни страх пыток, тюрьмы и казни, наоборот — они как бы ищут смерти, дабы положить себя «за други своя».

Трагическая развязка повести жизни Вильде — смерть под пулями немецких палачей. Его духовный об­лик, как и его героическая смерть, говорит о том, что был он из этих людей, о которых классик сказал: «А он, мя­тежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой». Впро­чем, люди близко его знавшие, уже и раньше могли об этом догадываться. Появляясь на Монпарнасе, только как случайный гость, он становится одним из самых деятель­ных участников антитоталитарного кружка, основанного Ильей Исидоровичем Бунаковым-Фондаминским в 1938 году как бы в предчувствии грядущих событий. Это был кружок почти тайный, негласный, в него были приняты единицы. Сам Илья Исидорович называл его «орденом» (В. Варшавский).

Чем занимались в этом кружке, в чем была его цель? На собраниях здесь читались и обсуждались доклады по политическим и социальным вопросам. Но это не был по­литический кружок в тесном смысле слова. В него входи­ли люди разных взглядов и разных миросозерцаний. Об­щим было только одно: желание служить идеалу правды, сияющему, как самая яркая звезда на восходящем небе России. Собственно в рассказе об этой звезде было все содержание того предания об ордене русской интелли­генции, которое И.И. Фондаминский старался передать нам, эмигрантским сыновьям.

Когда наступили дни испытания, почти все участни­ки этого кружка доказали на деле, что все эти разговоры не были для них только прекраснодушной болтовней: погибли в Германии сам И.И. Фондаминский и мать Ма­рия (Скобцова) и отец Димитрий Клепинин; расстрелян немцами Б. Вильде. Рискуя не только своей головой, но и жизнью своих жен и детей, принимают героическое уча­стие в борьбе с врагами России и всего человечества В. Алексинский, В. Андреев, Б. Сосинский, А. Угримов, И. Кривошеин.

«Ни один из членов кружка не стал коллаборантом. Теперь нам кажется естественным, что именно в этом кружке Б. Вильде должен был стать одним из самых глав­ных деятелей. Но тогда мы еще сомневались. Нам каза­лось, он слишком ценит удовольствия, слишком увлечен своей научной карьерой. Однажды в ресторане, когда после плотного обеда он с несколько детской важностью с наслаждением закурил толстую сигару, я подумал: нет, он слишком любит жизнь. Не выдержав, я спросил тогда, как он относится к нашему кружку и к тому, ради чего мы его затеяли. Он посмотрел на дым своей сигары, потом слегка удивленно на меня и с наивностью, всегда в нем по­являвшейся, когда он был совершенно серьезен, сказал: «Главная цель моей жизни — это Резистанс»». (В. Вар­шавский).

Мой тесть И.А. Кривошеин, хорошо знавший Б. Вильде, говорил мне, что он был последователен до кон­ца. На суде, когда немецкий обвинитель сообщает ему о своем решении требовать для него смертной казни, Вильде записывает: «Быть расстрелянным — это в не­котором роде логическая развязка моей жизни». В пред­варительной речи председатель суда не может не сказать о факте, который, видимо, его удивляет и вызывает вос­торг: «Вильде нашел в себе моральную силу, будучи в тюрьме и наверняка догадываясь о смертном приговоре, после японского изучить санскритский язык». Послед­ние слова приговоренного: «Я иду на смерть с высоко поднятой головой: я ничего не сказал при допросе», — были как две капли воды похожи на слова юных Ганса и Софи Шоль из «Белой розы». А через два года казнен­ная в тюрьме Plotzensee в Берлине 4 августа 1944, Вики Оболенская добавит: «Председатель, наверное, заметил, что за все эти одиннадцать месяцев я не произнесла ни одного слова правды, но это нагромождение лжи имело единственную цель: покрыть товарищей, до которых вы никогда не доберетесь».

Подпольная деятельность, железная воля, дисципли­на, опасность, риск, казнь... Прошли десятилетия, и для нас, живущих сегодня, кажется, что за этим образом скры­вается не человек, а некий абстрактный бездушный герой, на манер киношного Джеймса Бонда или Штирлица. Но не нужны никакие слова (они будут звучать банально), не нужны подробности биографии Вильде и длинный спи­сок его подвигов (все покажется холодным и архивным), по сравнению с его предсмертным письмом к жене:

«Простите, что я обманул Вас: когда я спустился, чтобы еще раз поцеловать Вас, я знал уже, что это будет сегодня. Сказать правду, я горжусь своей ложью: Вы мог­ли убедиться, что я не дрожал, а улыбался, как всегда. Да, я с улыбкой встречаю смерть, как некое новое приключе­ние, с известным сожалением, но без раскаяния и страха. Я так уже утвердился на этом пути смерти, что возвраще­ние к жизни мне представляется очень трудным, пожалуй, даже невозможным. Моя дорогая, думайте обо мне, как о живом, а не как мертвом. Я не боюсь за Вас. Наступит день, когда Вы более не будете нуждаться во мне — ни в моих письмах, ни в воспоминании обо мне. В этот день Вы соединитесь со мной в вечности, в подлинной любви. До этого дня мое духовное присутствие, единственно подлинно реальное, будет всегда с Вами неразлучно.

Вы знаете, как я люблю Ваших родителей — они мне стали родными. Благодаря таким французам, как они, я узнал и полюбил Францию. Пусть моя смерть будет для них скорей предметом гордости, чем скорби. Постарай­тесь смягчить известие о моей смерти моей матери и се­стре. Я часто вспоминал о них и о моем детстве. Передай­те всем друзьям мою благодарность и мою любовь... Моя дорогая, я уношу с собой воспоминание о Вашей улыбке. Постарайтесь улыбаться, когда Вы получите это письмо, как улыбаюсь я в то время, как пишу его (я только что взглянул в зеркало и увидел в нем свое обычное лицо). Мне припоминается четверостишие, которое я сочинил несколько недель тому назад:

Comme toujours impassible Et courageux inutilement, Je servirai de cible Aux douze fusils allemands1.

Да, по правде, в моем мужестве нет большой заслуги. Смерть для меня есть лишь осуществление великой люб­ви, вступление в подлинную реальность. На земле воз­можностью такой реализации были для меня Вы. Горди­тесь этим. Сохраните, как последнее воспоминание, мое обручальное кольцо.

Умереть совершенно здоровым, с ясным рассудком, в полном обладании всеми своими духовными способ­ностями, — бесспорно, такой конец более по мне, разве это не лучше, чем пасть внезапно на поле сражения или же медленно угаснуть от мучительной болезни. Я думаю, это все, что я могу сказать. К тому же скоро пора! Я видел некоторых моих товарищей: они бодры. Это меня радует. Бесконечная нежность поднимается к Вам из глуби­ны моей души. Не будем жалеть о нашем бедном счастье, — это так ничтожно в сравнении с нашей радостью. Как все ясно! Вечное солнце любви всходит из бездны смер­ти... Я готов, я иду! Я покидаю Вас, чтобы встретить Вас снова в вечности. Я благословляю жизнь за дары, которы­ми она меня осыпала... Ваш Б. В. Понедельник, 23-е фев­раля 1942 года».

«Вики» — подпольное имя Веры Оболенской. Она любила танцевать, все схватывала на лету, много читала и очень любила Францию, свою вторую родину. Хотя вся жизнь её прошла в Париже, она сохранила прекрасный русский язык и была к тому же добрым, глубоко верую­щим человеком. Столь же горячо она любила Россию. Те, кто знал Вики ранее, считали её скорее светской, немного сумбурной девушкой. Но после её смерти знавшие гово­рили, что легкомысленность её была чисто внешней, а на самом деле она была сильным и благородным человеком.

Решение её пойти в «Резистанс» было тесно связано с христианскими ценностями добра и зла, она отвергала насилие а потому ее слова: «Нельзя, исповедуя Христа и понимая сущность Его заветов, — братство людей в Духе Святом, — примириться с религией отбора людей по крови», — эта фраза была естественным ответом Вики на заявления Гитлера о расовой дискриминации.

Прилетев в Лондон из Бордо 17 июня 1940 года, ге­нерал де Голль обратился к своим соотечественникам со следующими словами: «Франция проиграла сражение, но

* * *

не проиграла войну. Пусть люди во главе правительства, поддавшись панике и позабыв о чести, капитулировали и отдали страну в рабство, но еще ничто не потеряно!» Призывая каждого француза, где бы он не находился, присоединиться к его действиям де Голль закончил свое выступление: «Наша страна в смертельной опасности. Будем же все бороться, чтобы спасти ее. Vive la France!» Слова де Голля стали для Вики определяющими. Доволь­но скоро она нашла союзников среди французов, для которых расовая доктрина национал-социалистов была столь же неприемлема. Эти люди, с которыми свела ее судьба летом 1940 года, были ей близки и понятны. Под­польная организация «Reseau OCM», во главе которой стоял Жак Артюис, объединяла людей правого толка, да­леких от коммунистистических идей. Сам Жак Артюис до войны был успешным предпринимателем, состоял в правой партии и писал трактаты о перспективах эконо­мического развитии Франции. Более того — он мечтал после войны создать Соединенные Штаты Европы. Он был патриотом своей страны, был врагом нацизма, но никак не врагом германского народа. После оккупации его чувство долга за униженную родину нашло отклик в сердцах единомышленников; так родилась подпольная группа ОСМ. Ничего нет странного в том, что эти на­строения целиком перекликались с патриотическими на­строениями русского белого офицерства из окружения Вики Оболенской. ОСМ доставляла в Лондон военные сведения о немецких передвижениях, набирала и группировала партизан для восстания в день высадки союзни­ков и формировала будущий гражданский аппарат власти генерала де Голля. Вики была не только секретарем Жака Артюиса, но и активной связной вплоть до его ареста в 1941 году. Разгром ОСМ не остановил Вики, и она про­должила свою подпольную деятельность как агент связи между Центром и другими организациями.

Софья Носович, близкий друг и соратник Вики по Сопротивлению, пишет: «Ею была снята квартира на rue Cassete, где она хранила архивы ОСМ, принимала ответ­ственных работников нашего движения, переписывала на машинке все приказы и тайные донесения в Лондон, снимала копии планов, схем мест высадки парашютистов и снабжения оружием. Работала она толково, быстро, ве­село и без отдыха с раннего утра до позднего вечера; ни­когда не шифровала и не записывала ни одного имени, ни клички, ни номеров телефонов, не говоря уже об адресах. Эта невероятная память делала ее идеальным агентом и прекрасным секретарем. Как-то раз в метро Вики по­пала в облаву; при ней был чемодан, набитый планами и секретными документами. На вопрос полицейского, что в чемодане, она с веселой усмешкой ответила: «Mais une bombe, monsieur!» (конечно же, бомба!) — тот рассме­ялся и пропустил её.

Арестована она была у меня на рю Сен-Флорэнтин утром 17 декабря 1943 года. Она зашла на минутку пере­дать мне некоторые сведения и не очень важные докумен­ты. Накануне был арестован мой ближайший сотрудник по работе, он не выдержал допроса и дал мой адрес. В 11 часов утра раздался стук в дверь, я пошла открывать и увидела перед собой револьвер, немца и трех французских милиционеров. Выход из моей комнаты был один; бегство Вики, уничтожение документов были немыслимы. Арест сопровождался, как всегда, грубостью, нелепыми угро­зами о немедленном расстреле, окриками с неизменной игрой револьверами. Забавна была реакция гестаповца, который при виде удостоверения личности Вики завопил по-немецки и по-французски: «eine echte Prinzessin!» — «une vraie princesse!» (настоящая княгиня!). Най­денные в её сумке документы тоже порадовали его. Вики отвечала ему спокойно и с достоинством. Все это про­должалось недолго. Скованные одной парой наручников, мы спустились во двор, подняв руки над головой, чтобы предупредить друзей, живущих в этом доме о нашем аре­сте. Никогда не забуду, как Вики, с весёлой усмешкой ти­хонько напела мне: «Сегодня нитью тонкою связала нас судьба»... Повезли нас на avenue du General Dubail в ма­ленький особняк, где сразу же устроили очную ставку с моим товарищем по работе. Мы с Вики никогда не осуж­дали его, зная всю его храбрость и великолепную работу в «Резистанс». Дюбаль, его кличка, опознал меня и отка­зался oт Вики, что позволило ей при допросе скрыть и от­рицать очень многое. Первой допрашивали меня. Допрос этот прошел гладко, но ночью меня потащили наверх в ванную, и озверелый нацист долго бил меня по лицу. Не могу сказать, сколько времени всё это продолжалось. Не успела я вернуться в комнату, где меня ждала Вики, и при­лечь рядом с ней, как нацист опять ворвался к нам, и все началось сначала. Слава Богу, мне удалось промолчать и никого не выдать. Вики лежала, закрыв лицо руками. На­конец, он ушел, обещав нам мучительную смерть. Вики, со слезами на глазах, перекрестила меня: «Ну, теперь моя очередь, ты отбыла своё», — сказала она».

В гестапо их пытали ещё два дня, нацисты устали и в бессилии кричали: «Вы все голлисты и коммунисты, так вам и надо!», а Вики ответила: «Если вы все так настрое­ны против коммунистов, то почему бы вам не повоевать с ними на Восточном фронте?». Один из них усмехнулся и, играя наручниками, сказал: «Нет, лично я ненавижу войну, а здесь хороший спорт». Потом их перевели в зна­менитую тюрьму Фрэн, где допросы продолжились. Их посадили в разные камеры, и после гестапо тюрьма пока­залась тихим приютом. Вики сразу вошла в тон тюрьмы. Она попала в интернациональную камеру: француженка, итальянка, австриячка — все политические, все молодые веселые женщины. Она усовершенствовала свой немец­кий с австрийкой, давала уроки русского языка итальянке, импровизировала стихи, утешала. Удивительно, что точ­но так же, словно по сценарию, вела себя в лагере смерти Равенсбрюк мать Мария (Скобцова): она собирала во­круг себя женщин, рассказывала им о России, читала свои стихи. Но это была внешняя жизнь — те, кто помнит и Вики, и монахиню Марию, рассказывали, что параллельно протекала другая жизнь, полная беспокойства о родных и о предстоящих допросах. А вдруг не выдержишь пыток, шантажа и проговоришься? На допросах гестапо особен­но упирало на эмигрантское прошлое Вики и всячески уговаривали отколоться от коммунистов. Но Вики объяснила им, что совершенно не разделяет взглядов больше­виков и что ее цель совсем в другом: «Я русская, выросла во Франции; не хочу изменять ни своей родине, ни стра­не, приютившей меня». На их антисемитскую пропаган­ду она отвечала: «Я верующая христианка и поэтому не могу быть антисемиткой». Как только допрос подходил вплотную к именам, к её работе, сотрудникам, адресам и т. д., тут Вики отрицала всё и путала их, как могла. Ни­чего они от неё не узнали и создалось впечатление, что они ей поверили. Но 28 марта её выводят под конвоем из тюрьмы, запихивают в грузовик, до отказа наполнен­ный знакомыми ей людьми. Увидев их, она понимает, что напрасен был её труд оградить оставшихся на свободе товарищей, спасти дальнейшую деятельность «Reseau». Напрасна была её сплошь выдуманная история о несуще­ствующем «Жераре», на которого немцы после её по­казаний завели дело... Все были арестованы! Гораздо поз­же стало известно имя предателя: он покончил с собой, оставив жену и четырех маленьких детей...

Вечером их привезли в город Аррас, где было сосре­доточено все их подпольное дело. Там и начались главные допросы Вики. Её допрашивали на протяжении четыр­надцати дней, с утра до вечера, и, несмотря ни на какие угрозы, она исполнила свой долг до конца. Военный сле­дователь прозвал ее Prinzessin Ich-Weiss-Nicht (княгиня Ничего-не-знаю).

На одном из допросов дело дошло до денег — её спрашивали о размере сумм, проходивших через её руки. «Миллион, а иногда два», — ответила она, поняв по пред­ыдущим допросам, что это им известно. «Вы никогда ни­чего не взяли для себя из этих сумм?» — спросил её немец. «Вы спрашиваете у меня глупости! — ответила Вики по-немецки. — Вы понимаете, глупости!» — и следователь замолчал. Каждый раз после многочасовых допросов она возвращалась в камеру, изнемогая от усталости, но и тут она не теряла самообладания, оставалась доброй, услуж­ливой, делилась со всеми, чем могла. До объявления ей смертного приговора она сидела в общей камере, и у всех соседельцев Вики оставляла о себе самую светлую память.

Её приговорил к смерти военный суд в Аррасе. Обви­нение: «Шпионаж. Никаких смягчающих вину обстоя­тельств». Решение было принято заранее. Председатель объявил смертный приговор и спросил о последнем жела­нии. Вики просила разрешения написать матери — отка­зали. О муже она не смела и говорить, чтобы не подвести его: ведь на всех допросах она играла роль равнодушной жены. Затем её перевезли в Париж, и 13 июня Софья Но-сович и Вики под охраной, в наручниках, оказались в ав­томобиле, который промчал их на огромной скорости до Восточного вокзала. Их посадили в поезд Париж-Берлин, и через сутки они оказались в берлинской тюрьме Альт-Моабит. Их рассадили в разные камеры, на режим приго­воренных к смерти: кандалы круглые сутки и постоянно зажженный ночью свет. Судьба им помогла: камеры на­ходились одна над другой, и они общались перестуки­ванием по азбуке Морзе. Так в одну из бессонных ночей Вики «простучала» подруге: «Я поставила перед собой цель: по окончании войны ехать в Россию и работать там для родины». Вики всюду заводила друзей и здесь в своей последней тюрьме, где были сосредоточены все немецкие и иностранные смертницы, к ней прониклась немка над­зиратель (сама же арестантка). Рискуя, она тихонько при­носила ей хлеб с маргарином, газеты; закрывая шторы на ночь, шептала ей последние новости, подбадривала... Тюрьма эта пострадала от английских бомбардировок и пожаров, и многим арестованным удалось бежать из неё, и во избежание этого всех запирали вместе в подвальную камеру.

«Первую тревогу мы провели вместе с немками, приговоренными к смерти, — вспоминает Софья Но-сович. — Камера была переполнена ими, сколько их там было, сказать трудно. Когда надзирательница открыла дверь, мы увидали фигуры сидящих на полу женщин, за­кутанных в одеяла. Тихо позвякивали цепи на их руках. Они мало говорили, неохотно отвечали на вопросы. Мы так и не узнали, за что были приговорены к смерти эти несчастные женщины. Казнили их по несколько сразу. Днем, после обеда, уводили их в черный подвал, где они ждали до глубокой ночи часа смерти. Часто выли они, как звери. Вся тюрьма затихала в ужасе, прислушиваясь к их крику смертной тоски. С нами вместе поместили одну советскую молодую девушку, докторшу по профессии. Более очаровательного внешнего и внутреннего облика трудно было себе представить. Её приговорили к смерти в Берлине за пропаганду против войны и за связь с не­мецкими коммунистами. Тихая, скромная, она мало говорила о себе. Рассказывала главным образом о России.

Нас поражала она своей спокойной уверенностью, как она говорила: «В необходимость жертвы своего поколе­ния для благополучия и счастья будущего». Она ничего не скрывала, говорила о тяжелой жизни в СССР, о всех лишениях, о суровом коммунистическом режиме, о том что всю её семью расстрелял Ежов. А потом прибавля­ла: «Так нужно, это тяжело, грустно, но необходимо, вот увидите, после войны все изменится». Встреча с ней еще более укрепило желание Вики ехать на родину. Они сго­ворились непременно встретиться там, но обе погибли в Берлине. Сперва — Вики, а потом — она».

Накануне казни, во время прогулки Софья и Вики были вместе. Неожиданно её вызвала смотрительница. О чем был разговор? Вики удалось шепнуть Носович: «Меня спрашивали, хорошо ли я знаю немецкий, види­мо, хотят предложить переводить, сказали, что повезут за город, в дальний лагерь...» Их разводят по камерам, про­ходят сутки, опять налет английской авиации, всех сгоня­ют в подвал... Но — Вики нет. И тут Носович понимает, что Вики ей солгала, что история с переводом — ложь.

«Да, её отвезли, но не в дальний лагерь, а на расстрел, — пишет Софья Носович. — Теперь я знаю, что нашла она в себе нечеловеческие силы, идя на ужас казни, ду­мать о нас, оставшихся, обо мне, о своем друге по заклю­чению. Ведь смертницам читают приговор заранее. Знала она, куда шла... »

В копии документа помечен день смерти Веры Обо­ленской: 4 августа 1944 года. Она была не повешена и не расстреляна. Она была обезглавлена.

 

 

Приидите, поклонимся и припадем...

Воспоминаньями смущенный,

Исполнен сладкою тоской,

Сады прекрасные, под сумрак ваш священный

Вхожу с поникшею главой.

Так отрок Библии, безумный расточитель,

До капли истощив раскаянья фиал,

Увидев наконец родимую обитель,

Главой поник и зарыдал.

В пылу восторгов скоротечных,

В бесплодном вихре суеты,

О, много расточил сокровищ я сердечных

За недоступные мечты,

И долго я блуждал, и часто, утомленный,

Раскаяньем горя, предчувствуя беды,

Я думал о тебе, предел благословенный,

Воображал сии сады.

А С Пушкин «Воспоминания в Царском Селе»

Может показаться странным, но исторически так сложилось, что Фран­ция сохранила величайшие раннехристианский святыни, а Париж, благодаря русской эмиграции после 1917 года, стал одним из самых православных столиц Запада. Так было до 2000 года, а теперь Италия перегоняет Фран­цию, где, по статистике, православие стоит на втором ме­сте после католичества. Происходит странный процесс оправославливания, который можно сравнить с процес­сом «наоборот», который был в России до революции, когда интеллигенция, да и аристократия, отходили от веры, а в 19 веке в определённых кругах, возникла мода на католичество. В самом Париже около тридцати право­славных храмов, среди них есть и румынские, греческие, болгарские, сербские, грузинские и коптские... Русских храмов осталось около 10, а было гораздо больше. Для русских самым большим и красивым храмом в Париже на сегодня является Св. Александро-Невский Собор, ко­торый находится в юрисдикции Константинопольского Патриархата. Русская православная церковь Корсун-ской Епархии (МП) до сих пор не имеет своего Собора и ютится в храме перестроенным в 1931 г. из гаража. Все стены этой церкви, она же Кафедральный собор Трёх Святителей расписаны фресками о. Григория Круга и Леонида Успенского, а в левой части храмы великая свя­тыня — икона Иверской Божией Матери (о её чудесной истории обретения я ещё расскажу). Но вот парадокс. В большом соборе Св. Александро-Невского, молящихся всё меньше, в основном очень пожилых, жизнь приход­ская съёживается, службы некаждодневные, в крипте этого храма, службы идут по-французски, что тоже не способствует привлечению русско-язычных мигрантов... Зато в маленьком, тесном храме Трёх Святителей, служат и утром и вечером круглый год, народ прибывает, очень много молодёжи, детей, воскресная школа, лагеря, конфе­ренции — полнота приходской жизни.

Меняется контингент прихожан и в других храмах, конечно с российской точки зрения это даже не приходы, а приходики. На воскресных службах там бывает 30-40 человек, 5-10 причастников. Все священники в возрасте до 50 лет служат в церкви и работают на светской работе, жалованья от Епархии они не получают. В лучшем случае, жена священника зарабатывает деньги на светской рабо­те, а батюшка служит в свободное от домашних обязанностей время.

Многие русские, которые в эмиграции оказались сра­зу после гражданской войны, переживали страшную ни­щету. Но как только они оказались в Париже, сразу стали создавать православную общину и искать место для церк­ви. Денег хватало только на то, чтобы снять гараж да пе­рестроить его в церковь, собрать кое-какую церковную утварь. Духовенство служило в облачениях, трогающих сердце: столько было положено заботы, любви и тщания, чтобы из жалких тряпочек соорудить одежды, достойные предстоятелей. Но несмотря на бедность, люди жерт­вовали на строительство, устраивали приходские шко­лы, всячески старались сохранить русский и церковно­славянский язык. Я помню священников старого време­ни, а в тридцатые годы было много рукоположений офи­церов, у них была особая выправка, но богословское об­разование они получили под свист пуль.

Русские «старые» эмигранты, которых всё мень­ше, до сих пор выделяются из толпы. В церкви они очень скромно себя ведут, никогда не шумят, громко не разго­варивают, особенно красиво и торжественно одеты на праздники. Их дети и внуки стали французами, не все из них хорошо говорят по-русски. Но после падения «же­лезного занавеса» многие из них стали ездить на свою историческую родину. Кто-то работает в совместных фирмах, молодёж учится в русских университетах, ездят в паломничества, стараются активно помогать русской церкви.

Церковное поведение — это ведь тоже традиция, воспитание с детства, а это или получается или нет. У нас в семье всегда было правило, никогда не поучать, не шикать, не одёргивать: «что ходишь в джинсах или без платочка». Ведь пример окружающих — это лучший учитель. Ну, что поделать, когда во время литургии вдруг звонит мобильник!? Или девушка в шортах? Приходить­ся мягко объяснять. Мы своего сына всегда готовили к церкви, одевали в самую хорошую одежду, объясняли правила поведения в храме.

Во время больших праздников таких как Пасха, Рож­дество, эмигранты особенно красиво одеваются. Женщи­ны надевают ожерелье из яичек-кулончиков, которые они собирают всю жизнь. Обычно первые яички девочка уже в пять лет получает в подарок на Пасху. На Пасхальной заутрене в одежде обязательно присутствуют белый и красный цвет. У мужчин это чаще всего красный галстук или шёлковый шейный платок. Женщины и дети должны быть нарядно одеты, совершенно исключено одеваться в чёрный строгий костюм. Всё должно сиять праздником!

Примером вкуса и стиля для многих является доре­волюционное дворянство. В послереволюционные вре­мена даже донашивая старую одежду, эти люди выгляде­ли красиво и элегантно. «Бывшие», как называли дворян в СССР, уже бедно, плохо и немодно одетые, все равно как-то выделялись. Именно по внешнему виду их опре­деляли как «из благородных». В чем же здесь секрет, в какой степени он связан с одеждой? Традиции передавались из поколения в поколение. Это входило в поры и в кровь. Именно поэтому «бывшие», хоть и плохо одетые выделялись из массы не столько одеждой, а своим поведе­нием и воспитанием.

Моя бабушка мне с детства говорила, что настоя­щая дворянка, должна и на балу блистать и пол вымыть. В этом и кроется секрет «бывших» людей. Многих из них не смогла «перековать» советская власть, их не сломили лагеря, а в эмиграции, те, кто жил бедно сохранял досто­инство.

Самые знаменитые парижские манекенщицы были все сплошь русские дворянки. Как принято говорить «из хороших фамилий». Русские манекенщицы-аристокра­тки стали знаменитыми в Париже не только потому, что они были очень красивы собой, но и потому что обладали безупречными манерами, знали языки и умели держаться в обществе. Этому их научили и в «Смольном институте благородных девиц», и дома. У моей бабушки с детства была французская гувернантка Жозефина, которая гово­рила с ней только по-французски, заставляла обливаться с утра ледяной водой, заниматься спортом, потом поя­вился немец, который на всю жизнь привил бабушке лю­бовь к немецкой поэзии. В восемь лет ей наняли учителя музыки, пения, потом повезли за границу, чтобы показать мир (как говориться для расширения кругозора). Частые посещения оперы, чтение умных книг, наука вести дом, быть хорошей хозяйкой и любящей женой и матерью и, конечно, вера и церковь — вот из чего постепенно скла­дывалась личность барышни.

Молодой человек воспитывался ещё строже. Обычно его будущее определялось семейными традициями, ведь были династии военных, чиновников и просто помещи­ков (а управлять своим хозяйством дело непростое). Хо­рошие манеры, вкус к одежде, стилю жизни, поведению в обществе и т.д. сами по себе не могли бы созреть. Да, наверное, это можно обозначить как нечто врождённое, то, что передаётся по наследству. Ведь горничная, кото­рая работала у «господ», как бы она не наблюдала го­дами за жизнью своих хозяев, никогда не могла превра­титься в аристократку. Но в прежней России, она себя не чувствовала отверженной, обделённой, у неё не возни­кало комплекса неполноценности. Если она хорошо зна­ла своё ремесло, то попасть на работу в богатый дом, она могла только по рекомендации, а не «по блату». Все не­счастья начались, когда «каждая кухарка захотела управ­лять государством».

Как связаны достаток, богатство и возможность вы­глядеть красиво, элегантно? Можно ли быть бедным, но изящным? Да, можно быть бедным, но одеваться изящ­но и просто. У меня была нянечка, она мне досталась по наследству от моего папы, всю жизнь она прожила у нас в доме, стала членом семьи. Она была простой новгород­ской крестьянкой. Сама научилась читать и писать, была глубоко верующим человеком, замечательно вышивала. Но какое у неё было достоинство и скромность! И этот класс простых русских людей исчез. Он просто вымер.

В первой эмиграции многие женщины были вынуж­дены донашивать одежду с чужого плеча. Как-то я разговорилась с одной пожилой дамой, из рода Ш. и она мне сказала: «Есть правило, чтобы всегда выглядеть изящно. Для этого, нужно держать в полном порядке руки, голо­ву и ноги. Остальное неважно, можно хоть до гробовой доски донашивать старенький, но дорогой костюмчик от Шанель, но причёска, маникюр и не стоптанная обувь — это моя витрина».

Моя бабушка, вплоть до своей смерти, никогда не ходила полдня в халате, непричёсанной и неприбран-ной. Даже если она была дома совсем одна. Мой покой­ный тесть И.А.К., дворянин, офицер лейб-гвардии кон­ной артиллерии, не только не снимал пиджак при дамах, но он его надевал с утра. И даже выйдя на пенсию, не мог себе позволить небрежность в туалете, он был так вос­питан с детства в Кривошеинско-Морозовской семье и в Пажеском корпусе. О сквернословии в обществе не мог­ло быть и речи. Было не допустимо кричать на своих под­чинённых, в споре перебивать собеседника и повышать голос. Самодуры помещики и барыни, конечно, были, но это было не правило, а скорее исключение. Дипломатии отношений со своими слугами (начальник-подчинённый) тоже учили с детства!

Сейчас на Западе перестали человека принимать «по одёжке», ценят, прежде всего, его знания, ну и конечно его повадки, а потому не нужно «класть ноги на стол», «ковырять в носу», жевать часами жвачку, пить пиво из бутылки, разговаривать с набитым ртом и скверносло­вить. Вообще в последние годы огромное значение при­даётся здоровому образу жизни: спорт, лёгкая еда, отказ от курения и алкоголя. Это и есть лучший «бренд» человека, который хочет сделать карьеру, преуспеть в обще­стве и стать настоящей леди или джентельменом.

Но перейду от правил хорошего тона к рассказу о на­ших православных святынях во Франции. Хочу заметить, что во Франции отношение к святыням совсем другое, чем в Италии или Испании.

Многих русских это удивляет, но удивляться на са­мом деле не стоит, потому что достаточно знать, в каком провале пребывает современное католичество во Фран­ции, как гулко отражаются от каменных стен одинокие шаги редко молящихся — «посетителей», как стран­но бездушно звучат современные песнопения, лишён­ные всяческой божественной мистики, как схематично-поверхностно совершаются таинства Крещения, Венча­ния, Отпевания. Обновленчество, пришедшее в католи­ческие храмы после Второго Ватиканского Собора 1962 г., только оттолкнуло, а не привлекло молодёжь. Казалось, что месса под джаз или гитару, с новомодными литурги­ческими молитвами, когда Отче Наш звучит как подарок — заманит заблудших овец в «современную» церковь. Но не тут-то было, обновленчество потерпело крах, хра­мы опустели ещё больше, их приходиться продавать с мо­лотка или сдавать в аренду под дискотеки и рестораны. Этот прискорбный перечень церковных бед можно про­должить и он нам живо напомнит те советские времена, в которых мы сами не так давно пребывали. Католическая Франция, за последние десятилетия секуляризации разу­чила людей молиться, вера в Бога, таинство и чудо под­менилось актом гуманитарной помощи и воцерковление человека отодвинулось на задний план. Сегодня фран­цуз, подающий милостыню, отправляющий посылку го­лодающим африканским детям — считает что он живёт не только по совести, но и по-Божески, и вполне может обойтись без церкви, без молитвы, без слова Господня и уж наверняка без священника, подменив всё благотвори­тельностью. Ещё в 30-х годах, прошлого века, во Фран­ции вошли в моду т.н. «Рабочие батюшки», позже появи­лась «Армия спасения», «Врачи без границ», несколько лет уже существует сеть «Ресторанов Сердца» основан­ных знаменитым актёром Колюшем, который искренне и щедро помогал бездомным, но сам был человеком далё­ким от церкви .Французская интеллигенция идёт по сто­пам Колюша, принимает активное участие в акциях ми­лости к падшим, но в массе своей остаётся вне церковных стен. Где же проходит эта золотая середина церковной жизни, молитвы, традиции и благотворительной миссии? Как легко перейти с одной крайности в другую. В России только-только нащупывается путь милости к падшим, на­род к этому не готов. В бедной стране, жившей 75 лет без Бога, встать на путь христианской щедрости « отдать по­следнюю рубашку ближнему и дальнему» — практиче­ски невозможно. На всё нужно не только время и ста­бильность, но и умное слово священника, деятельная по­мощь государства, разъяснения через СМИ.

Лет десять назад мне Господь Бог послал оказаться в городе Брив (провинция Коррез) и оказаться в пустынном бывшем монастыре основанном св. Антонием Падуанским. Святой источник, гроты со струящейся водой, озерца, лужайки, тишина и пустота. Я набрала в малень­кую бутылочку из под «Виши» воды из стены поросшей мхом. Рядом табличка «Святой источник Антония». Ве­чером у меня была встреча с мэром этого города и я по наивности рассказала о своём открытии. Он засмеялся и сказал: « Мадам, и Вы верите в эту чепуху. Я уверен, что это вода которая вытекает из испорченного водопрвода. Я знаю, что ею пользуются для поливки своих огородов соседние дачники». Это было сильно сказано! И я поду­мала о силе атеистической пропаганды, слепоте совре­менного человека, а потому и неверии в Божественное чудо.

Рассказывая о бедствиях наших древних святынь во Франции, как не вспомнить и о том, что большевистская власть в 1917 официально провозгласила свободу верои­споведания, но на самом деле приступила к беспощадно­му гонению на неё. Духовенство истязали и избивали до смерти, алтари и предметы богослужения подверглись осквернению, монастыри превратились в пыточные ка­меры и тюрьмы, где первыми заключёнными в них ока­зались монахи и настоятели. История поругания Соло­вецкого монастыря нам хорошо известна, но сколько по России было подобных монастырей! Надругательства над мощами обставлялось с особой жестокостью. Боль­шевики специально вскрывали раки, выкрадывали мощи, а затем заставляли священников всенародно открывать пустые раки... дабы выставить всё в шарлатанском виде.

Кощунственные церемонии снимались на кинематограф, потом силой сгоняли народ и демонстрировали. В газе­те «Правда» от 16.04.1 919 года была помещена статья «Святые чудеса» и приведён протокол вскрытия мо­щей Св. Сергия Радонежского. Вскрытие происходило в присутствии докторов медицины, большого количества коммунистов и под дулом пистолета иеромонаха Иона игумена Лавры, заставили приступить к кощунственно­му акту. Им пришлось в течении двух часов разбирать покровы и мощи Св. Сергия, которые более пятисот лет тому назад благословил русский народ на борьбу с та­тарами во имя спасения и объединения России. У стен монастыря собралась огромная толпа протестующих ве­рующих, многие стремились приложиться в последний раз к святыне, а в это время в храме щёлкали фотоаппа­раты и снималось кино. Поздно вечером позорное дело было закончено и скреплено 50 подписями.... Великая милость Господня, что пала безбожная власть, мы можем сегодня прикоснуться в России к святым мощам, по ве­ликому провидению, укрытому Богом от надругательств. Они явились нам сегодня во спасение и может быть для окончательного очищения соделанных преступлений на нашей несчастной земле. Так будем благодарны про­видению Господню и помолимся о воле людей, которые поставят окончательную точку в «научном» обретении останков св. Царственных Новомучеников. К ним прие­дут приклониться верующие всего мира, точно также как мы припадаем к нашим древним святыням во Франции.

 

ПАРИЖ

Терновый Венец Спасителя

Всё чаще, даже в отдалении от больших городов, в ка­толических храмах можно увидеть у алтаря или в преде­лах, копии русских икон: Рублёвскую Троицу, Богороди­цу, Спас Нерукотворный. В октябре 2007 года Патриарх Алексий II посетил Францию и преподнёс в подарок кар­диналу Вэнт-Труа список иконы Владимирской Богоро­дицы. Патриарх выступил на Парламентской ассамблее Совета Европы, встретился с Президентом Н.Саркози и служил молебен у великой Святыни Тернового Вен­ца Спасителя в Соборе Парижской Богоматери. Гигант­ский Собор не мог вместить всех желающих, толпа вы­лилась на площадь. Своды Нотр-Дам и площадь, на кото­рой были установлены экраны с трансляцией, наполни­лись православным песнопением. Народ замер, затаил дыхание, кто-то молился, кто-то плакал от переполняв­ших чувств. Терновый Венец вместе с частицей Креста Господня и Гвоздем были вынесены на алтарь и молитва, православного Предстоятеля, клира, хора и молящихся, впервые за тысячу лет, зазвучала в центре Европы!

Терновый Венец Спасителя, возложенный римски­ми воинами для усугубления страданий на главу Иису­са Христа, вместе с другими святынями с 1806 года на­ходятся в сокровищнице собора Нотр-Дам де Пари. За последние годы Францию посетили сотни тысяч православных и только единицы знают, сколько эта земля, не­смотря на войны, революции и забвение современного общества сохранила раннехристианских святынь. (До 1054 года, когда единая Церковь раскололась на Право­славную и Католическую — святыни были общими. С момента разъединения православные считают их «сво­ими», в равной степени как и римо католики, а потому во избежание путаницы и споров принято называть эти Святыни раннехристианскими.)

Как же Терновый Венец оказался во Франции?

В 1204 году крестоносцы завоевали Константино­поль, основали Латинскую империю, которая просуще­ствовала до 1261 года. Правящий Император Балдуин II продал королю Франции Св. Людовику IX многочислен­ные христианские святыни, которые находились в Кон­стантинополе. Какого было удивление Святого Людови­ка (он был канонизирован за своё благочестие и веру), когда среди приобретённых реликвий обнаружился Тер­новый Венец Спасителя. 9 августа 1239 года, за 40 км. от Парижа, сняв с себя королевское облачение, Людо­вик вместе со своим братом Робертом, торжественно на плечах внес в столицу великую святыню. Через три года в Париж из Константинополя была перевезена и частица Креста Господня. В рекордные сроки с 1243-1248гг., для этих реликвий в центре города на острове Ситэ была воз­двигнута часовня, Сент-Шапель. На строительство этого шедевра готической архитектуры пошло в два раза боль­ше средств чем на покупку Тернового Венца! Сюда же перенесли и фрагмент честного Креста и один из гвоздей, вбитых в тело Христа. Терновые шипы, а их в Венце было 70, в качестве дара, были розданы соборам и храмам раз­личных христианских стран. Во время Французской Ре­волюции Сент-Шапель была закрыта, но святыни удалось спасти от надругательств, их тайно вынесли и спрятали в подвалах Национальной Библиотеки.

Благодаря конкордату 1801 года между Наполеоном и Римским Папой реликвии были возвращены париж­скому архиепископу. Их поместили в специальные запа­янные стеклянные ампулы и с 1806 года до сего дня они находятся в сокровищнице собора Notre-Dame de Paris.

В Страстную Пятницу католической Пасхалии, Свя­тыни выносятся в Собор и верующие могут приложить­ся к ним.

Так и до великого молебна, совершенного Патриар­хом Алексием , каждый год во время Великого поста пра­вославной Пасхалии на протяжении вот уже нескольких лет, православными архиереями (сербами, болгарами, греками, русскими), совершаются службы, читаются ака­фисты, при стечении огромного числа верующих приез­жающих со всей Европы. Бывает, что русские приглаша­ют на молебны иерархов и священников из других пра­вославных поместных церквей, но обычно службы про­ходят раздельно.

 

Иверская-Парижская

Прихожанами кафедрального храма Трёх Святите­лей ( Корсунской Епархии РПЦ) в Париже, регулярно устраиваются паломничества по святым местам Франции. В этом подворье, в самом центре столицы по вели­кой милости Господней, находится чудотворная икона Иверской Божией Матери. История её спасения от рук ростовщиков на Парижской барахолке русскими эми­грантами похожа на детектив.

В 1930 году эмигрант-москвич А.Н. Павлов в одной из парижских антикварных лавочек, через витрину уви­дел огромную икону. Он вошёл в магазин и сразу узнал в ней Иверскую Божию Матерь. Павлов стал расспраши­вать хозяина, как к нему попала эта икона и выяснилось, что она была вывезена одним французским офицером в 1812 году из Москвы, а теперь потомки этого офицера хотят продать её. Весть об иконе быстро облетела всю русскую эмиграцию, это было воспринято не только как особый знак, но и как чудо! Как известно в 1812 году французские солдаты разграбившие Москву, не пощади­ли и церквей. Из одного только Успенского собора было вынесено драгоценной утвари 18 пудов золота и 325 пу­дов серебра, были сорваны оклады с икон, а из Иверской часовни пропала главная святыня — Иверская икона. Позднее в 1852г. была написана её точная копия, которая оставалась в часовне до Революции 1917, именно её об­раз и остался в памяти москвичей. В 1922 году всё убран­ство часовни было опять изъято, но уже большевиками, а икона перенесена в храм Воскресения в Сокольниках, но уже без жемчужной ризы.

Но вернёмся к нашей парижской Иверской Богомате­ри. Русские эмигранты привели в магазин специалистов, которые внимательно изучили поверхность доски, взяли пробы лака и краски и в результате пришли к выводу, что перед ними вероятнее всего именно та самая икона, ко­торая исчезла из Москвы в 1812 году и промыслом Божиим находилась почти 120 лет в безвестности. Хозяин-антиквар, довольно быстро понял, что является облада­телем музейной редкости, а потому сразу взвинтил цену. Он запросил 250000 франков.( 200 франков считалось очень хорошей месячной зарплатой). Для выкупа иконы был создан комитет и эмиграция сумела собрать деньги на задаток, что позволило взять икону из магазина. Ико­на торжественно была принесена в Собор св. Александра Невского, на рю Дарю. Здесь при огромном скопле­нии верующих, митрополит Евлогий (Георгиевский) по­сле окончания молебна сказал: «Пусть этот образ Влады­чицы послужит нам символом единства и откроет двери в нашу многострадальную Родину». С этого момента ико­на стала путешествовать по всей Франции. Перед ней со­вершались молебны в православном соборе в Ницце, и в Каннах. Все радовались появлению иконы, слёзно моли­лись и продолжали собирать деньги для её окончательно­го выкупа. Несмотря на активность, нужная сумма так и не была собрана. Пришлось икону вернуть в магазин! А.Н. Павлов, её первооткрыватель, был в отчаянии, и ле­том 1931 года он пришёл за советом к епископу Вениами­ну (Федченкову) основателю подворья Трёх Святителей. Как многие эмигрантские приходы, открытые в те 30-е годы в Париже, этот новый «храм» помещался в бывшем гараже. Его нижняя часть и подвал трудами православ­ных превратился в просторный зал, а на «втором этаже» была достроена трапезная и монашеские кельи. Приход только образовался и денег не хватало ни на утварь, ни на иконы. Каменные неоштукатуренные стены, фанерный иконостас, духовенство в облачениях сшитых руками прихожанок. Но сколько любви и заботы было вложено во всё это! В те же годы, в том же парижском квартале и тоже в гараже, мать Мария (Скобцова) открыла свой пер­вый храм. Вот как в те годы описывает жизнь Трёх Святи­телей митр. Антоний (Блум): «Денег не было никаких, на которые можно было бы покупать пищу для живших при храме пяти монахов. Ели они только то, что прихожане складывали в картонные коробки у дверей одной кельи. Придёшь как-нибудь поздно вечером и видишь: как ле­жит на цементном полу епископ Вениамин, закутавшись в свою монашескую мантию; в его келье, на его койке — нищий, на матрасе — нищий, на ковре — нищий; самому епископу там места нет».

Епископ Вениамин выслушал удручающий рассказ Павлова и усмотрел в его обращении особое знамение для прихода. Он немедленно поехал в магазин и с ужа­сом узнал, что икону уже отправили в подвал как труд­но продаваемый «предмет». Епископу Вениамину было разрешено спуститься вниз и с трудом, из под завалов са­мых разных вещей он увидел Иверскую... стоящую вниз головой! Владыка Вениамин был в ужасе от надругатель­ства над святыней. Он стал на колени перед образом и на глазах потрясённого хозяина стал молиться. Слёзы текли по его лицу, он был в отчаянии от безденежья и от без­ысходности. И вдруг он услышал голос: «Как ты можешь сомневаться? Где же твоя вера?». Вероятно состояние владыки, его коленопреклонное моление, произвёло на «антиквара» сильное впечатление и после непродолжи­тельного разговора владелец снизил цену и даже согла­сился пойти на продажу в рассрочку. Более того он раз­решил владыке забрать икону в храм. Как не велико было сомнение, что удастся собрать нужную сумму, вл. Вениа­мин стал рассылать письма по всей Франции. Эмигранты состоятельные и бедствующие, и те кто откладывал «на похороны» и на «чёрный день», все стали присылать деньги. Но самым неожиданным было жертвование от прихожанки Наталии Соболевой. Она продала своё един­ственное изумрудное кольцо, что окончательно решило дело. (Через несколько лет Н. Соболева приняла постриг, уехала в Эстонию. Она похоронена в Пюхтицком мона­стыре.) В январе 1932 года деньги были полностью вы­плачены. Владыка Вениамин отслужил благодарственный молебен, после чего двери храма по его благословению в течении месяца не запирались ни днём ни ночью. Люди со всей Франции ехали приложиться к святыне, кото­рая окончательно нашла своё место в центре Парижа, в Трёхсвятительском подворье. С этого времени храм стал расцветать и приумножаться молящимися и красотой — стены украсились иконами и фресками Л. Успенского и о. Г. Круга. И сегодня, каждую среду вечером, православные христиане самых разных национальностей поют акафист перед чудотворным образом Иверской Божией Матери.

 

Святая Елена

В центре Парижа есть улица Сен-Дени, на которой находится церковь Сен-Лё-Сен-Жиль, в которой лежат мощи св.царицы Елены, матери императора Константи­на. Улица эта уже двести лет пользуется недоброй славой, потому как на ней расположены увеселительные клубы, а с наступлением ночи она заполняется женщинами осо­бой профессии. Может быть для верующего человека это соседство покажется странным. Но есть в этом и особый знак! Ведь св. Елена разрушила языческие храмы на Гол­гофе, один из которых был посвящён Венере, а другой Юпитеру. А потому и сегодня мы уповаем на её помощь в победе над низменными страстями. Царица Елена была погребена в Риме в храме св. Маркеллина и Петра. Так как же её святые мощи попали в Париж?

История нас возвращает в IX век, когда французский монах, по имени Тёджист, страдал неизлечимой болез­нью, молился у раки св.Елены и получил исцеление. По­сле этого он решил спрятаться в храме на ночь, выкрасть мощи и перевести их во Францию. Ему это удалось! Но когда он привёз их в свой монастырь в регионе Шампань, около города Реймса и объявил об этом братии, то ему не только не поверили, но и осудили за сей ужасный по­ступок. Более того это стало предметом большого «меж­дународного» епископского скандала. Писались пись­ма в Рим, собирались комиссии и выяснилось, что дей­ствительно мощи св. Елены исчезли из раки. В результа­те переговоров Папа простил монаха Тёджиста и повелел оставить святыню в Реймском монастыре. Но король Карл «Лысый» не был уверен в подлинности мощей, а потому приказал монаха Тёджиста подвергнуть пыт­ке кипятком и посмотреть «как защитит» его св. Елена. Вся братия монастыря три дня стояла на коленях и непре­рывно молилась. А сам Тёджист уже однажды исцелён­ный св. Еленой, без страха согласился на подобную муку. Монах вышел из испытания невредимым и даже не полу­чил ожогов! С этого времени с IX по XII век от этой свя­тыни происходит целая череда исцелений, которые были тщательно зафиксированы. Монастырь в Реймском епи­скопстве, где хранились мощи стал процветать и превра­тился в очаг паломничества. Во времена якобинских го­нений во Франции, монахи узнали что к ним в обитель на­правлен целый отряд, с приказом конфисковать всё мо­настырское имущество, сам монастырь разрушить. Один из монахов по имени Грассар, взял мощи из раки и спря­тал их в отдалённой деревенской церкви. Монастырь дей­ствительно был разрушен, а древние «кирпичи» раста­щили крестьяне. Шло время, а с ним пришли и переме­ны и уже состарившийся отец Грассар решился сообщить епископу Парижскому о том, где он спрятал мощи цари­цы Елены. Эта весть очень быстро дошла и до предста­вителей Святого Гроба Господня. Они считали св. Еле­ну своей покровительницей, потому как именно она вос­становила церкви в Вифлееме и на Голгофе и возложила Крест Господень на умершего и он воскрес. Епископат решил найти достойное место в столице для помещения святых мощей

В 1820 году в церкви Сен-Лё-Сен-Жиль в Париже произошла торжественная передача мощей, причём в раку были положены описания событий, начиная с рим­ских времён. Так всё и оставалось нетронутым , только за последний век об их существовании почти забыли...по-тому как сами мощи находятся в саркофаге подвешенном под сводами церкви!

В 1997 году благодаря усердными стараниями и под­вижничеству о. Николая Никишина и с разрешения кюре Жоржа Морана, у св. Елены представителями трёх пра­вославных юрисдикции (Константинопольской, Румын­ской и Московской) был совершён первый молебен. А в 2003 году по благословению арх. Корсунского Иннокен­тия (МП) была совершена первая православная литур­гия. За последние годы в крипте церкви появились рус­ские иконы, царские врата расписанные московскими мастерами иконописи, регулярно, два раза в месяц здесь поют акафисты и служат литургию. По молитвам св. Еле­ны образовалась православная община-приход и это свя­тое место в центре Парижа зажило своей новой жизнью.

 

ПРОВИНЦИЯ: СВЯТЫЕ МЕСТА

Для русских людей, особенно для тех кто помнит бо­гоборческий строй СССР, может показаться странным, что и во Франции, судьба святынь претерпела нелёгкие времена.

Французская революция 1789-1799, десятилет­ним тяжёлым катком прошлась по Церкви. Раны ванда­лизма до сих пор зияют на многих памятниках, прекрас­ные скульптуры Святых и Ангелов обезглавлены, многие фрески замазаны штукатуркой, готические витражи -раз­биты, надругательство над священством было таким же страшным как и во времена безбожного СССР. Святыни, нашего христианского прошлого были поруганы и пре­даны забвению. Если XIX век был достаточно благопо­лучным для Церкви во Франции, то в начале XX началась новая волна гонений. Был проведён закон об отделении школ от церкви, в школах запретили даже факультатив­ную катехизацию, было закрыто сотни частных конфес­сиональных учреждений, из страны были изгнаны мона­шеские ордена, конфискованы церковные здания...Имен­но тогда был утверждён принцип «светскости» Фран­цузского государства. Именно поэтому то, что Терновый венец Спасителя, частица Креста и Гвоздь до сих пор хра­нятся в Соборе Парижской Богоматери - воспринимает­ся как чудо. Наверное это можно сравнить с чудом обре­тения Святых Мощей Преподобного Серафима Саров­ского, найденных на чердаке Казанского Собора, превра­щенного большевиками в «музей истории религии и на­учного атеизма».

 

Плат Божией Матери

Группы паломников во Франции по святым местам обычно состоят из православных разных юрисдикций. В последние годы к ним стали присоединяться и католи­ки. Кто знает, может в этом интересе к святыням сыгра­ли не последнюю роль и православные, которые ездят и в Амьен к Честной Главе св.Иоанна Предтечи, поклоня­ются Плату Божией Матери в 90 км. от Парижа в горо­де Шартр, молятся у мощей царицы Елены в парижской церкви Сен-Лё-Сен-Жиль, и едут в Эльзас к св.Вере, На­дежде, Любови и матери их Софии...

Почитание Богородицы и места связанные с её чу­десным явлением, таким как Лурд, сегодня привлека­ют тысячи паломников, постоянный поток молящихся идёт и к Плату Пресвятой Богородицы. Шартрский со­бор Божией Матери стоящий высоко над городом знаме­нит не только своей «чистой» готикой и изумительны­ми витражами с особо синим цветом, но и тем, что здесь лежит Плат (Покров) Пресвятой Богородицы. Преда­ние утверждает, что именно он был на Пречистой Деве в момент рождения Богомладенца. Покров пр. Богоро­дицы в 876 году был подарен Собору королём Карлом II, а в 911 году под стенами Шартра появились норманы и тогда епископ Жантельм, уповая на заступничество Бо­городицы, устроил крестный ход и вывесил Плат на го­родской стене. Произошло чудо — норманы обратились в бегство! Второй раз, чудо произошло в 1194 году, ког­да пожаром был уничтожен не только город, но и Собор. Одна из монашек успела снести ларец с Покровом в под­земную часовню, где он находился вплоть до возведения нового Собора Нотр-Дам де Шартр, который строился полтора века, был освящён королём Св. Людовиком IX в 1260 г. и получил название «Акрополя Франции».

Вера, Надежда, Любовь и мать их София

Спустя три года после Французской революции в 1792 году монастырь в местечке Эшо, недалеко от Страс­бурга, был продан с аукциона и в нём разместился ресто­ран с винным погребом. Мощи святых Веры, Надежды, Любви и матери их Софии, которые находились в этом монастыре — исчезли! Владыка Ремигий в 777 году по­лучил эти мощи в подарок от папы Римского Адриана, на своих плечах торжественно перенёс их и поместил в мо­настырской церкви св. Трофима. После исчезновения мо­щей прошёл век и только в 1898 году остатки монастыря в Эшо были объявлены «историческим памятником» с разрешением проведения церковных служб, а в 1938 году епископ Шарль Руш привозит из Рима две новые части­цы мощей святой Софии. Одна из них помещена в сар­кофаге из песчаника, а другая — в небольшом реликва-рий. Почитание, с молебнами и акафистами великомуче­ниц Веры, Надежды, Любви и матери их Софии особенно торжественно проходит в Эшо каждое 30 сентября.

 

Св. Иоанн Предтеча

История Главы св. Иоанна Предтечи в г. Амьене свя­зана с многовековыми трагическими перипетиями; мно­го раз за 2 тысячи лет она исчезала и обреталась!

Нечестивая Иродиада приказала закопать главу свя­того в своём саду, а тело было отдано ученикам св. Иоанна. Прошло много лет и в царствование императора

Константина и его матери Елены на Святую Землю ста­ло стекаться множество паломников к честному Кресту и Гробу Господню, среди них оказались и два инока, ко­торым во сне привиделось место, где лежала глава Кре­стителя. Действительно в бывшем саду царя Ирода иноки обнаружили святыню, положили в мешок и отправились в путь на поиски работы. По дороге к ним присоединил­ся нежданный попутчик-гончар, которому иноки, устав от поклажи, поручили нести мешок, но строго наказали в него не заглядывать. Любопытство разъедало гончара, он был уверен, что в мешке богатство. Он улучил момент и уже намеревался развязать мешок, как вдруг перед ним явился св. Иоанн и приказал ему взять мешок и бежать от иноков. Всю свою долгую жизнь, прожил гончар в до­вольстве, раздавал милостыню, помогал бедным и свято хранил Главу Крестителя, а после смерти передал своей сестре с наказом жить христианскими добродетелями. С этого момента начинается длинная вереница перипетий-Глава переходит из рук в руки, попадает, то к праведни­кам, то к нечестивым еретикам. После утверждения пра­вославия, на константинопольском соборе честная Глава опять оказалась в Константинополе. 14 апреля 1204 года во время IV крестового похода крестоносцы захватили столицу Византийской империи. Город был разорён и ограблен. Каноник Валлон де Сардон нашёл в развалинах одного дворца странный футляр. Он открыл его и увидел серебряное блюдо, в центре которого, под стеклянным колпаком были скрыты останки человеческого лица. Не хватало только нижней челюсти. На блюде была надпись по-гречески, которую каноник прочитал и понял, что перед ним глава св. Иоанна Предтечи. Валлон де Сардон решил увезти Главу к себе на родину на север Франции. Через два года в 1206 году епископ Амьена торжественно встретил мощи св. Иоанна, а в 1220 был заложен первый камень прекрасного готического Кафедрального Со­бора, который станет самым прекрасным собором всей Европы и в котором упокоится Глава св. Иоанна. После революции по всей Франции проходили описи церков­ного имущества с изъятием мощей и реликварий честной Главы подвергся надругательству со стороны Конвента. Были сняты все драгоценности с мощей, а саму Главу было приказано отправить на кладбище. Но приказ не был исполнен! Мэр города тайно вывез сокровищницу и укрыл у себя в доме. Только через двадцать лет мощи св. Иоанна опять вернулись в собор. Но французская ре­волюция сделала своё злое дело, посеяв всеобщее недо­верие к святыням, а XIX век пошёл ещё дальше и наука не без участия церкви стала «доказывать» ложность мо­щей. Почитание и паломничество к Амьеньской святыни угасло и в 1958 году по благословению епископа Амьена пришлось собрать научную комиссия вместе с медиками, которая проведя тщательную экспертизу пришла к выво­ду, что св. Глава по всем параметрам принадлежит Иоан­ну Крестителю.

 

« . . . и возвращается ветер на круги свои»

«Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к ме­сту своему, где оно восходит. Идёт ветер к югу, и перехо­дит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвра­щается ветер на круги свои.»

Екклесиаст

П осле 1990 года для многих эмигрантов откры­лась возможность приезжать в Россию. Но поехали не все. Много раз я слышала от старшего по­коления, что они не хотят возвращаться в «другую стра­ну». Им хотелось сохранить в памяти то, что осталось от детства. Об этом состоянии метущейся ностальгии очень хорошо написано у Набокова в «Других берегах» и у Бунина в «Окаянных днях». Набоков сосредоточил­ся на культивировании и консервации памяти и для рас­сказа нам своего детства и юности до революции 1917 года, а Бунин в страшном своём повествовании описыва­ет кровавую бойню гражданской войны, унижения кре­стьянства, интеллигенции, аристократии, аресты и го­лодную смерть русских людей, тех кто остался на родине, отказавшихся или не смогших уехать в эмиграцию. На­боков и Бунин обоими произведениями очень дополня­ ют друг друга и читателю вырисовывается ясная картина состояния умов, настроений тогдашних русских. Через горе обрушения страны, трагедию разрыва семейных связей, раздвоенность — они вынужденно, не по своей воле на долгие десятилетия, оказались оторванными от России, своих корней, потеряли не только нажитый по­колениями предков уклад жизни, но и любимых людей и свою Отчизну...

Может быть, не все читали Набокова и Бунина, но тогда наверняка со школьной скамьи знакомы с «Вой­ной и миром» Л. Толстого. Это произведение пронизано мельчайшими и любовно выписанными подробности рус­ской «старины», той, как бы кинематографической жиз­ни, которая даже в СССР воссоздавалась в кино и театре с большим тщанием. Толстой с первых страниц окунает нас в атмосферу и характер тогдашних взаимоотношений, описание семейных традиций, он сплетает для нас тончай­шее кружево рассказов о деревенской жизни, выписывает портреты крестьян, солдат, горожан; он смакует русскую кухню, и мы воочию сидим за одними столами вместе с барами и узнаём, что ела и пила не только аристократия, а и простые люди, как одевались, куда ездили, что читали и какую музыку слушали наши прадеды; как сватались, вен­чались, рожали и крестили, как воевали и погибали... Этот дивный узор повествования увлекает и ведёт за собой в тот ушедший навсегда от нас русский мир, который суще­ствовал воистину и взаправду вплоть до 1917 года.

Наши старики эмигранты унесли именно такую Россию в своей памяти, в своих чемоданах им удалось спасти только фотографии да несколько семейных предметов. Эта память для многих из них была дороже, чем простое любопытство поездки в СССР на пепелище собственных домов. Но после 1991 года некоторые всё-таки поехали. Почти всех ждало разочарование. У кого-то семейная усадьба превратилась в развалины, у кого-то квартира стала коммунальной, кого-то встретили словами «опять буржуи понаехали»... Но берёзки и просторы были всё те же, только поля заросли бурьяном, в прудах и реках не всегда ловилась рыба, а многие храмы были поруганы, снесены или превращены в склады...

Вот и мы с Никитой оказались в России в 1990 году в Ленинграде, потом была Москва, позже поездки по стра­не, а потом Эстония и бывшая ГДР.

Последний раз я была в Таллинне в шестидесятые. Поездка в Эстонию, для всех советских людей, особенно интеллигенции, в те годы была глотком свободы, некой отдушиной, даже если хотите «малой заграницей». Я помню, как ленинградцы и москвичи ездили в Эстонию погулять по средневековому городу, поесть вкусного творога со сметаной, попить пива в погребках, послу­шать джаз, привезти кусочки янтаря ... Прошли годы, маленькая страна вошла в новую фазу развития, а мне оказавшейся теперь во Франции, было очень интересно оказаться через 40 лет у «старого Томаса» и пойти в со­бор Александра Невского, как бы венчающего с высоты Вышгорода этот маленький протестантский город.

* * *

 

20 октября 2000 года мы прилетели в Таллинн, сели в такси, шофёр заговорил с нами по-английски. «И много в городе, таких как Вы таксистов, говорящих на иностран­ных языках?» — поинтересовались мы. «Да почти все. Кто по-немецки, кто по-английски балакает, надо пере­страиваться, у нас очень много туристов и так круглый год. Я сам русский, всю жизнь здесь прожил, работал на заводе инженером, а потом решил поменять специаль­ность. Теперь доволен, жить стало лучше, свободней чем раньше». «А мы слышали, что русских притесняют. Это правда?» — настаивали мы с вопросами.

«Всё это политика. А те, кто хочет, тот язык выучил и работает. Вон у вас в Европе небось всем места хватает, а недовольные есть всюду».

Довольно быстро мы домчались до центра города, устроились в гостинице, и вышли погулять; и вправду, всюду слышалась иностранная речь. Да и понятно, ведь виз въездных теперь не нужно, это единая Европа. Темпе­ратура таллиннской толпы положительная, полно кафе, ресторанчиков, лавочек с местными сувенирами из ко­жи, стекла, янтаря и за покупку, как в Париже, говорят «merci». Но и русская речь на каждом шагу, а если заго­воришь, отвечают тоже по-русски.

Мы впервые с Никитой попали в «ближнее зарубе­жье», нам было всё интересно. Дошли до площади Старо­го Таллина, на шпиле городской ратуши всё тот же флюгер в виде солдатика. Он символ и страж города. Это и сеть Старый Томас. Говорят, что пока «старик» находится на своем боевом посту, Таллину не грозит никакая опасность.

А мне подумалось, что и собор св. Александра Не­вского так странно контрастирующий с обликом города, символически венчает его со своего Вышгородского хол­ма; он в равной мере заботиться о постоянстве и возвра­щая «ветер на круги свои» напоминает нам о величии Российской Империи. Прошло более ста лет, чего только не было! Войны, революции, разрухи, а его колокола зво­нят по сей день и тысячи православных тянуться сюда за утешением. Храм был возведён в 1900 году в память о чу­десном спасении императора Александра III в железнодо­рожной аварии в 1888 году. Собор украшение Таллина. Купола, колокольный звон, белокаменные стены — он как большой корабль, с паствой на борту, парит над городом в окружении средневековой архитектуры. Русские импе­раторы возводили храмы по всей Европе. Великолепные Соборы до сих пор украшают Ниццу, Канны, Париж, Би-арритц, столь же прекрасные и в Женеве и Баден Бадене... Их история пережила себя, приезжающие на воды и море «чеховские дамы с собачками», сменились после 17 года эмигрантами первой волны, но и они постепенно уходят в мир иной, а потому благодаря упразднению «железного занавеса» эти Соборы пополнились новыми верующими, приезжающими теперь в Европу на заработки. Многие укореняются. Теперь их очередь реставрировать старые и возводить новые храмы во славу Божию и воистину следо­вать словам «восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит».

В воскресенье мы стояли на литургии, огромный со­бор был заполнен до отказа, служил Митрополит Таллиннский и всея Эстонии Корнилий (Якобс). В тот год исполнилось 10 лет архиерейского служения Владыки. Проповедь митрополита была о чудесах выздоровления, прозрения и воскрешения из мёртвых Господом нашим Иисусом Христом... Именно в этот момент мне и поду­малось о чуде сегодняшней встречи, через 35 лет моего мужа Никиты Кривошеина с Владыкой Корнилием. А ведь и не мечталось, когда в 1971 году Никита уезжал на­всегда из СССР, а Владыка Корнилий (тогда отец Вячес­лав) был настоятелем маленького прихода в Нымме.

Их первое знакомство произошло в лагере в 1958 году в Мордовии, в месте под названием Явас. Мой муж всегда вспоминал об этой встрече с благодарностью. Их разговоры, душевная связь тех лет остались навсегда. Потом, после отъезда Никиты в Париж, была перепи­ска, которая не прерывалась, и вот — подарок судьбы: неожиданно Совет Европы послал Никиту на четыре дня для работы в Таллинн. Я, конечно, упросилась пое­хать, для меня ведь это было не только любопытство — посмотреть на другую Эстонию, но и познакомиться с Владыкой. Будущий митрополит родился в 1924 году в дворянской семье русских эмигрантов, отец был в зва­нии полковника царской армии, когда в России случи­лась революция они бежали в Эстонию. Отец Вячеслав Якобс рос в Таллинне, с отрочества почувствовал в себе духовное призвание, пошёл по пути приходского окорм-ления, через это нашёл счастье и единение с паствой. По­том молодого священника направили в Вологду. Стояла хрущёвская оттепель, гонения на церковь развернулись во всей «красе», а отец Вячеслав потеряв бдительность переусердствовал в просветительском рвении — решил «распространять» Бердяева. Его арестовали в 1957 году, причина: « антисоветская пропаганда — собирал вокруг себя молодёжь, устраивал музыкальные вечера на дому, обсуждал духовную литературу». Эти невинные встречи привели к аресту и осуждению на 10 лет поли­тических лагерей.

Органы КГБ предоставили отцу Вячеславу все усло­вия духовного самоусовершенствования в мордовских лагерях, где Никите встреча с батюшкой была как пода­рок, душевной радостью и поддержкой. После освобож­дения отец Вячеслав вернулся к священнослужению, но думал ли он тогда, что ему выпадет нелёгкий крест стать митрополитом Эстонским....

Собор был недавно отреставрирован, после службы нас пригласили осмотреть его, потом мы трапезничали, знакомились с клиром и мирянами. Митрополит Корни-лий сказал, что завтра он едет в Пюхтицкий монастырь и если мы свободны, то он возьмет нас с собой. Мы с ра­достью приняли приглашение. В пять утра на машине, в сильном утреннем тумане, мы выехали в направление Святой Горы. В разговорах и воспоминаниях, мы неза­метно проехали два часа и поспели к утренней службе в Успенском соборе.

Вошли. В полупустом храме, пели четыре женских го­лоса, и так же, как в моё посещение Дивеева, меня охва­тило чувство необыкновенного блаженства и радости, возвышающей до небес. О женском монастыре в Пюхтицах на Святой Горе, прославленном явлением Божией Матери и обретением чудотворного образа Ее Успения, я читала много, но не мечтала, что попаду сюда. У всяко­го монастыря, есть своя легенда и история, а потому по­сле службы, нас повели к Заповедному дубу, на котором была найдена икона Успения Божией Матери. Вот уже несколько сотен лет, он не покрывается листьями, от его стволов и коры веет древностью и вечностью, кажется, что он замер в ожидании благословенного знака с небес, чтобы вновь зазеленеть... В монастырской летописи гово­рится, что шесть столетий возвышается дуб на этом месте и, по преданию, в XVI веке он был свидетелем совершив­шегося чуда. Здесь, на Святой Горе, было явление Божией Матери. Первым её увидел эстонский пастух, и именно там, где являлась Богородица, на сучьях дуба был обна­ружен чудотворный образ. Мы увидели его в Успенском соборе — это изображение лежащей во гробе Пресвятой Богородицы.

О Пюхтицах написано много, пересказывать его ис­торию не буду, а хочу поделиться впечатлениями от этого посещения, так странно и неожиданно нам ниспосланно­го. Первое, что меня поразило — удивительное чувство покоя, гармонии и красоты разлитой во всей природе. Стояла осень, солнечная и тёплая, паломников обычно приезжающих летом и в большие праздники не было. Мы с Никитой оказались почти одни, да ещё молодая влю­блённая пара, я их заметила на утренней службе, а теперь взявшись за руки они бродили по монастырским просторам. Жёлтые, красные листья, гроздья рябины, голубое поднебесье над куполами, обилие цветов в оранжереях и на клумбах. Летом, когда цветут розы, воздух наполняет­ся дивным благоуханием.

Владыка Корнилий нас представил матушке игуменьи Варваре. Она впервые попала в Пюхтицы в начале пяти­десятых годов и вот уже более тридцати лет направляет жизнь насельниц.

Как положено, нас усадили трапезничать. На стол по­дали овощи, ягоды, фрукты, выращенные в монастырской оранжерее, дивный творог, сметана, ряженка, мёд, всё со своей фермы. Матушка игуменья рассказала нам из каких трудностей, ей приходилось возрождать и поддерживать монастырь. Её увлекательный и живой рассказ о нахож­дении средств для покупки и установления новой котель­ной мне показался сочетанием детектива с Божиим Про­мыслом. В монастыре есть не только телефон-факс, но и электронная связь, а за пультом управления котельной досматривает одна из послушниц с высшим техническим образованием. Прогрессу и порядку в Пюхтицах могут позавидовать многие русские эмигрантские приходы! Хоть и идёт здесь постоянная работа физическая и руко­дельная, молитва не прекращается. Она на устах сестёр, которые восстанавливают древние ризы, в молитвенной тиши пишутся иконы, этот ручеёк, как живой источник даёт силы всем труженикам монастыря. В послушании у матушки игуменьи 170 монахинь и послушниц разного возраста, с разной судьбой, приехавших со всего света. Энергия, сила духа матушки Варвары, умение всё поста­вить на хозяйственную ногу, строгость, любовь и внимание к каждой монашке, создают особую атмосферу еди­ной, деятельной семьи.

За последние годы трудами сестёр на территории мо­настыря был построен скотный двор, вырыт огромный пруд, в нём разводят рыбу, которую нам подавали во вре­мя обеда. Уже к вечеру Владыка Корнилий, с которым мы не расставались, завёз нас на ферму монастыря. Тут нам показали и амбары, и сеялки, стадо коров, пасеку, сотни кур.

Осматривать уголки этой «прогрессивной» обите­ли нам выделили монахиню Олимпию. С ней, мы увиде­ли мастерские по реставрации икон и золотого шитья, замечательную выстроенную и расписанную фресками крестильную. Сама монахиня Олимпия — эстонка, по своему послушанию пишет иконы, поёт на клиросе, со­всем недавно она и ещё три послушницы расписали кре­стильный храм. «Писали быстро, в несколько недель справились, сами удивлялись, как хорошо и споро рабо­талось...», — говорит она с радостной улыбкой.

В летние месяцы Пасхальные и Рождественские не­дели и, особенно в праздники Пюхтицкой иконы Божией Матери Успения, монастырь наполняется паломниками, со всех концов света и не только из России. Кстати по­пасть теперь в Эстонию русскому человеку труднее, чем нам из Франции, он мыкается часами в консульствах, до­стаёт туристическую визу, которая стоит дорого и не всем по карману. Как и во всех больших монастырях, здесь хо­рошо налажен приём паломников, никто не остаётся без крова, есть гостиница, селят у жителей соседней деревни, каждый приезжающий идёт помолиться, а потом окунуть­ся в водах живоносного источника.

Прозрачное, будто из фарфора лицо монахини Олим­пии оживилось, когда я показала ей открытку с изображе­нием матери Марии (Скобцовой), я рассказала, что пишу книгу о её творчестве, занимаюсь выставкой её работ. «Вы, конечно знаете, что она у нас бывала в начале тридцатых го­дов, сразу после пострига во Франции... и фильм о ней здесь снимался, а когда актриса Касаткина приезжала, мы её учи­ли как нужно носить монашеское облачение». Странно, подумала я, и здесь мать Мария напоминает мне о себе.

Сестра Олимпия повела нас в музей монастыря. Здесь хранятся предметы, облачения, принадлежащие святому Иоанну Кронштатскому, много фотографий тех лет. Ока­зывается, он не раз бывал в Пюхтицах, совершал богос­лужения и заботился о строительстве его, но особое зна­чение в прославлении обители сыграл Эстлянский князь и губернатор Сергей Владимирович Шаховской. Именно он и его супруга посвятили последние годы своей жизни благоустройству монастыря, они скончались в Пюхти-цах, прах их покоится здесь же, у стен храма пр. Сергия Радонежского.

На закате дня мы собрались в обратный путь. Матуш­ка Варвара и её насельницы ласково простились с нами и приглашали приезжать. По возвращению в Париж у нас завязалась переписка, а в 2010 году матушка Варвара скончалась..

Мы провели с Владыкой Корнилием вместе целый день, конечно если бы не он, то вряд ли бы мы встретили такой царский приём. Было бы хорошо, но совсем иначе. Все, с кем за этот длинный день нам пришлось увидеться, испытывают к митрополиту огромную любовь и доверие. Наши сердца и души были переполнены волнением, весь обратный путь до Таллинна мы делились впечатлениями. Владыка много и интересно рассказывал нам о трудном положении, которое сложилось у Православной Церкви в Эстонии, после распада СССР, о своих личных стараниях уврачевания расколов.

Благословение на монашеский постриг и архиерейство Владыка Корнилий всегда воспринимал как новый крест. Ему выпали годы трудного епископства, пришлось разрубать узлы постсоветской церковной дипломатии. Но Господь милостив к нему и в свои преклонные годы он по­лон сил, энергии, забот о пастве и думает только о благе Православной Церкви в Эстонии.

Ещё в Париже Александр Ельчанинов рассказывал мне о молодом Братстве св. Анастасии Узорешительнице и о первом православном радио «Град Петров». Как я поня­ла, многие из русской эмиграции и особенно парижские основатели франко-русского «Голоса Правос-лавия» по­могали в создании «Града», а АСЕР, во главе которого был Александр, поддерживал эту инициативу и материально. В очередной раз, когда я собралась в Россию, он дал мне письмо и координаты о. Александра Степанова. Кажется, Галина Клишова, которая открыла первый хоспис в 1999 в Питере, привела меня в Братство.

Я познакомилась с отцом Александром, он увлечён­но рассказывал мне о планах, о том как они окормляют неустойчивых подростков, как помогают адаптации вы­шедшим из тюрем, работают с наркоманами и о ново­рождённом детище «Граде Петровом», а потом неожи­данно предложил «Давайте запишем с вами несколько передач. Было бы хорошо, чтобы вы рассказали нашим радиослушателям о матери Марии (Скобцовой) и о вла­дыке Василии (Кривошеине)». Я согласилась, а через не­сколько дней опять встретилась с отцом Александром и мы с ним поехали в Ал.-Невскую Лавру на встречу с ми­трополитом Владимиром. Отец Александр хотел помочь мне в устройсте выставки художественных работ м. Ма­рии в Русском Музее, а митрополит Владимир дал своё благословение. Наш разговор с митрополитом длился долго, мы пили чай, он расспрашивал о вл. Василии, о пра­вославной Франции и с удовольствием перемежал свою речь французскими фразами. Шёл 2001 год, ранняя сол­нечная весна, уже цвела черёмуха, я подписала договор на книгу с издательством «Искусство» и планы мои вы-стривались в череду приятных знакомств и перспектив...

За последние два десятилетия много написано об рус­ской эмиграции, уже не сосчитать конференций, моногра­фий, выставок, документальных фильмов посвящённых этой «модной» теме. Но и книги, и конференции бывают разные, иногда скучные, порой повторяющие уже давно известные факты, а иногда их перевирающие. Потомки первой волны русской эмиграции, сохранили церковные традиции и богатство русской культуры, долгие десяти-

* * *

 

летия они жили в надежде, что их родина освободится от богоборчества и придёт время, когда они смогут передать накопленное ими духовное богатство своим детям и вну­кам. Но не всегда выстроенные в нашей голове мечты сбы­ваются так, как могло бы уложиться в логику событий.

Франция, эмигранты первой волны, казалось бы их потомки и подхватят эстафету поколений. Да не всё так просто. Их внуки, рождённые в Европе, не всегда знают русский язык,может быть, только малая часть из них зна­кома с семейной историей, далеко не все уже ходят в пра­вославные храмы, а когда умирает «последний из стол­пов», то вся бережно накопленная библиотека или архив выбрасывается как ненужный хлам на помойку. Как не печально, но такие случаи мне известны.

Но произошёл неожиданный возврат — «деды и от­цы» эмиграции, стали истинным чернозёмом для ново­го «русского посева», так обильно взошедшего после падения Советов на бывшем пространстве СССР. Мно­гие эмигранты из Европы, основашие в 70 годы «Голос Православия», с центром и студией в Париже - уже в мире ином, некоторые ещё вполне бодры, и несмотря на свой преклонный возраст приезжают в Россию. Именно их инициатива и энергия о. Александра Степанова легла в основу будущего «Града Петрова».

Я многих ещё помню, слышу их голоса, рассказы о себе, о семьях, о беге и спасении, о жизни, нищете, голоде в Па­риже, Константинополе, Праге, Берлине... выброшенные в эмиграцию, без профессий, а часто без знаний языка , они должны были погибнуть или бесследно расствориться в иной культуре. Но вышло иначе, они выжили, сохранили и приумножили семьи, построили храмы, сохранили язык и традиции. Почти вся эмиграция долгие десятилетия жила, что называется, на чемоданах, в надежде, что Со­веты скоро отомрут. Но не тут то было, пришлось ждать 75 лет. Почему и для кого эти люди так бережно охраняли своё прошлое? Кому, кроме их самих, да небольшому кру­гу единомышленников это было нужно? Может быть это был инстинкт самосохранения, в чужой среде? Ответить на эти вопросы трудно, но одно ясно, что ничего не дела­ется без промысла Божьего и дело «отцов» не пропало всуе, сегодня оно живёт и даже заговорило новым голосом « Града Петрова» в городе на Неве.

В 1990 году на первом совместном семинаре «Голоса Православия» и «Град Петров» во Франции в монасты­ре Бюси-ан-От, отец Борис Бобринский сказал: «Рус­ское рассеяние, массовая эмиграция двадцатых годов явилась, с одной стороны, страшной трагедией, а с дру­гой стороны, и необычайным благословением Божиим, благодаря которому Православие перекочевало с Вос­тока на Запад, укоренилось на Западе, а затем уже стало расти и свидетельствовать, ...Духовные плоды общинной жизни, я думаю, это само церковное сознание, сознание жизненности Православия в современном обществе. На­пример, у нас есть желание выйти из среды своего «при­ходского «гетто». Я нарочно употребил это слово, чтобы сказать, что мы не хотим замыкаться в собственное само­довольство и самолюбование. Думаю, что в той степени, в которой развивается евхаристическое духовное сознание развивается и чувство миссионерской ответственности».

А вот что сказал отец Борис в 1999 году, практически в год основания «Град Петров»: «С наступлением постсо­ветской эпохи в России появляются люди, готовые прийти нам на смену и продолжить нашу работу, и здесь хотелось бы напомнить слова святого Иоанна Крестителя о Христе « Ему должно расти, а мне умоляться» /Иоанн,3-30/. Я благодарю Господа за то, что я был причастен к этому мис­сионерскому делу с самого начала, за то как оно рождалось, росло, зрело, за то, что я вижу живое продолжение нашей парижской организации в студии Санкт-Петербурга, ко­торая создаётся и начинает действовать».

«Голос Православия» созданный в 1979 году на За­паде, трудами потомков русской эмиграции с 2000 года стал официально вещать в России уже как бы в новом обличии,с названием радио «Град Петров», — у которого действительно счастливая судьба. Ему не пришлось годами трудов и ошибок настраивать свои волны на верное слово и интонацию; с момента рождения оно стало наследником «Голоса Православия», той первой православной радио­станцией вещавшей в течении 20 лет для советских слу­шателей. Судьбы двух радиостанций, как судьбы русских семей, счастливо воссоединились! Что не часто бывает, преемственность поколений произошла естественно и легко, а «отцы», которые начинали в Париже это, как они сами говорили «безнадёжное дело»- могут только гор­диться таким замечательным воплощением их мечты.

«Дух дышит, где хочет» — но и эфирный дух не ведая препятствий и «границ на замке» вошёл в новое тело и со­грел сердца. Несмотря на огромную культурную пропасть в воспитании, истории и политике — эта лакуна оказалась уже преодолимой в самом начале 1989-90 годов. А ведь тогда Россия только начинала оттаивать, сбрасывать око­вы и навёрстывать упущенные десятилетия своего «я». В церковном окормлении Россия тех лет представляла из себя духовную пустыню. Среди людей верующих и дея­тельных как никогда, была огромная жажда знаний. Эти люди, по большей части молодые, только начинавшие своё воцерковление, без специальной подготовки, без книг, без разъяснений «добрых пастырей» на местах, неожидан­но встретились с русскими эмигрантами. Для молодых учредителей будущего «Града Петрова» и основателей православного Братства св.Анастасии Узорешительницы, встреча с «Голосом Православия» стало настоящим «бо­гословским университетом». Оказалось, что эта огромная и единая семья сотрудников и помощников раскинута по всему свету, объединённая общим миссионерским делом, в основании которого были муж и жена Поздеевы из Гер­мании (которые будучи совсем молодыми супругами на­чинали свою церковную деятельность на оккупированных территориях в 1942 году в Псковской миссии ), отец Бо­рис Бобринский из Франции и лютеранский пастор Евге­ний Фосс, по материнской линии русский, из Швейцарии.

Во время наших бесед с отцом Александром Степано­вым он часто повторял слово «чудо». И вправду, не есть ли чудо, что кончилась власть Советов и в России открылись храмы, приходские школы, курсы катехизации, из ничего выросли воцерковлённые семьи, Богословские институты, семинарии, православные издательства, появилось об­разованное священство... Не есть ли чудо, что уже в начале 90 годов, в России , стало возможным бесстрашно читать В. Соловьёва, Н. Бердяева, П. Флоренского, о. А. Шмемана, Шаламова, Солженицына и многих других запрещённых писателей, издания которых, довольно скоро из разряда «сам и там издата» стали осуществляться собственными силами в России. Отпала необходимость, рискуя жизнью, тайком перевозить запрещённую литературу, в списки ко­торой были занесены Библия и Евангелие.

В 1990 году французский «Голос» познакомился с за­чатком Братства св. Анастасии в северной столице, буду­щими священниками Александром Степановым и Львом Большаковым. Эта встреча позволила более конкретно понять нужды воцерковления и богословской мысли в России, представить конкретную помощь в налаживании будущей радиостанции непосредственно на месте. У на­чинающих с нуля энтузиастов были практически те же трудности, с которыми столкнулся «Голос Православия» в 1979 году в Париже. И тогда, и сейчас на помощь пришел пастор Фосс. Так же как двадцать лет назад, он сказал По-здеевым, что дело не в деньгах — деньги можно найти, а дело в идее, солидарности и увлечённости делом, а в 1994 году в Санкт-Петербурге, он повторил те же слова буду­щим основателям «Града Петрова».

У молодых православных не было ни денег, ни радио­техники, ни людей, ни программ, но было огромное жела­ние преодолеть трудности. Поздеевы рассказывали о своём начинании во Франции: « Прошло несколько лет напря­жённой работы, появились люди, помощники, средства и идея религиозного радиовещания, распространения слова Божия оказалась настолько динамичной, что собрала во­круг себя талантливых сотрудников, русских богословов, профессоров и священников со всего мира».

Прошло 20 лет и рождение «Града Петрова» повто­рилось почти также, и, что удивительно, в основании сто­яли те же Поздеевы, о. Борис Бобринский, пастор Фосс, Валентин Корельский, о. Владимир Ягелло, Нико Чавча-вадзе... Список всех сотрудников «Голоса Православия» невозможно привести целиком. Каждому должно отве­сти особое место, дано слово. Отмечу, что в те годы, когда существовал «железный занавес», несмотря на церков­ные несторения на Западе, а порой даже межюрисдик-ционную вражду, в благородной работе «Голоса Право­славия» объединились люди из РПЦЗ, РПЦ, Экзархата Вселенской Патриархии, католики, протестанты и даже малоцерковные люди!

Совместная работа начинается в мае 1994 года по­сле подписания договора о сотрудничестве с Братством св. Анастасии, предусматривающего предоставления до­ступа к парижским программам «Голоса», поиск и закуп­ка недорогих радиостанций и создание местной студии звукозаписи. В декабре 1994 года начинается вещание на волне одной из основных радиостанций Петербурга. Соз­даётся редакция, которая в то время, своей пуповиной це­ликом была привязана к Парижу, к студии звукозаписи и обработке текстов, составлению программ, над которыми работали сотрудники «Голоса Православия». В 1999 году студия в Петербурге получает «постоянную прописку» на набережной лейтенанта Шмидта в Братстве св.Анастасии Узорешительницы и уже вещает как официальное радио Санкт-Петербургской митрополии «Град Петров».

После распада СССР, только малая часть эмигрант­ских начинаний, сумели успешно себя перевоплотить или перебазировать в Россию.

К ним относятся: радио « Голос Православия» пере­родившееся в «Град Петров», организация НТС ( ко­торая выпускает и сейчас журнал «Посев» и «Грани»), журнал «Континент» (основанный в Париже, а теперь выходящий в Москве), радио «Свобода» с русской редак­цией в Москве, молодёжная православная организация «Витязей» (Париж) ,она активно действует на простран­стве России с корпунктами в Москве и Петербурге, изда­тельство ИМКА-Пресс, которая стала соучредителем из­дательства «Русский Путь» и Фонда Русское Зарубежье, основанное А.И. Солженицыным. Старая русская эмигра­ция исчезает, можно только пожалеть, что кровные их по­томки не смогли подхватить эстафету на Западе, но можно порадоваться, что пересаженные корешки на новую рус­скую почву дали такие прекрасные всходы.

Мне хотелось бы назвать всех, кто был причастен к деятельности «Голоса Православия», в самые разные го­ды. Их служение делу и духу преодолело время и границы. Многих я знала лично: Кирилл Ельчанинов, светлейшая личность, один из столпов РСХД, теперь его дело продол­жает сын Александр; Степан Татищев, (он был шафером на нашей свадьбе с Никитой К., а наши семьи связывают долгие и крепкие годы дружбы); Валентин Корельский, Нико Чавчавадзе, Ульяна и Михаил Самарины, Анна Тати­щева, Ксения Паскалис о. Владимир и Варвара Ягелло, о. Борис Бобринский: эти люди ещё живы.

Для них, как и для всех основателей «Голоса Право­славия» как говорит о. Борис: « Россия никогда, не пере­ставала быть нашей Родиной, даже если волею судеб или скорее, Промысла Божьего мы были отброшены за грани­цу, как доброе семя, которое приносит плоды духовные в меру наших сил. Сам «Голос Православия», конечно, яв­ляется связью с Россией, даже тогда, когда непривычные наши интонации или акценты мешают русскому слушате­лю. Так сложились наши судьбы, что многие из нас роди­лись или воспитывались за границей. После нашего трид­цатилетнего торжества «Голоса», я радуюсь, что «Град Петров» унаследовал наши духовные ценности. Я счаст­лив, что это молодая радиостанция будет вещать в России и дышать одним с нами Духом. Православное радиовеща­ние — это есть голос Божий, который через современную технику проходит через все затворы, через все стены и до­ходит до сердец людей»

Прошло ещё десять лет. И уже в 2010 году я опять оказалась в студии «Града». Удивительные преобразо­вания произошли за эти годы. Большой пласт программ радио посвящает христианскому и историческому просве­щению. Появился цикл передач «Возвращение в Петер­бург». Город на Неве давно вернул себе своё родное имя, но его карта до сих пор испещрена советскими новояза­ми. В передачах об этом жизненно важном вопросе, выступают специалисты, историки, богословы. Они расска­зывают кем были и что творили организаторы массовых убийств, в честь которых названы улицы, проспекты и пло­щади Санкт-Петербурга. Володарский, Марат, Урицкий, Бела Кун, лейтенант Шмидт, Маркс, Ленин... список длин­ный. Их имена были увековечены коммунистами в городе носящем имя апостола Петра. Раздвоеннность сознания приводит к плохим последствиям, символы историческо­го зла разъедают, а «возращение на круги своя» очищают наши души и память. Большевики очень хорошо понимали как важна топономика, как незаметно и вкрадчиво она въе­дается в сознание людей; стирается из памяти поколений «кто есть кто», но однажды заняв место прочно и надолго вытесняют и искажают историческую истину.

В феврале 2011 года Архирейский собор Русской Пра­вославной Церкви принял постановление «О мерах по сохранению памяти Новомученников и всех невинно от богоборцев в годы гонений пострадавших». В этом тексте есть слова о «необходимости возвращения имён и о про­должении диалога с государством и обществом, для того, чтобы в названиях улиц и населённых пунктах не возвели­чивались имена лиц, ответственных за организацию пре­следований и уничтожении неповинных людей, в том чис­ле и за веру пострадавших». Этот важный документ был опубликован. Но как мало людей знакомо с этим текстом! И кто воплощает эти благие намерения в жизни? Но не бу­дем роптать, возрадуемся малому и преумножим нашими трудами «голоса и дух» отцов, чтобы они звучали громче из ушедшего небытия и вернулись к нам возрождёнными.

 

Твоя стена

Несколько лет назад по французскому теле­видению я видела передачу о телепатии.

Как обычно ведущий пригласил разных участников. Тут были учёные, маги, шарлатаны и гадалки. Обсуждался вопрос телекинеза. Кто-то выступал «за», кто-то «про­тив». Конечно самый сильный аргумент противников «а вы докажите». И вот очередь дошла до известной французской гадалки, ясновидящей Мод Кристен. Ей за­вязали глаза и только после этого дали в руки маленький камень. Она его потёрла, сжала в ладонях, и произнесла: «Я чувствую огромный сгусток негативной силы, кото­рая сконцентрирована в этом кусочке. В нём много кро­ви, страданий и ненависти, и всё это происходило совсем недавно, где-то в самом центре Европы... » Потом ей раз­вязали глаза и ведущий программы, раскрыл секрет: « Вы держали в руках осколок Берлинской стены».

Каждый город обладает характером, он как человек имеет своё лицо, мордочку или маску. Не так много на свете городов, где осталось такая концентрация трагиз­ма, как в Берлине. В нём нет красоты старинных ансам­блей, всё было разбомблено, а те отдельные исторические здания, которые сохранились, оперный театр, музеи — на долгие десятилетия, были отрезаны от Западных немцев.

За Брандербургскими воротами начинался другой Берлин. Хотя и эта «граница» не была единственной. Весь город, как лоскутное одеяло, был нарезан сектора­ми, ячейками свободной и не свободной зоны и через всё это возвели Стену.

Первый раз я оказалась в Берлине проездом в 1979 году. Я ехала в гости, по приглашению моей девяносто де­вяти летней бабушки, в Женеву. Моё путешествие дли­лось две ночи и почти два дня. Села я на поезд в Ленин­граде, потом Москва-Берн, через Польшу и Германию. Купе было узенькое, на троих, моими соседями оказа­лась женщина средних лет с мальчиком подростком. Они должны были сойти в ГДР.

В первую ночь нашего пути я проснулась от того, что наш поезд стоит, и кажется, уже давно. Соседка моя, при свете ночника зашептала: «Мы в Бресте, здесь нам ко­лёса меняют. Это часа на два, а заодно и документы смо­трят». Скоро послышался голос проводника «Из купе не выходить!» А ещё через пару минут к нам сильно по­стучали и сразу вошёл молодой военный, женщина в фор­ме и проводник. У нас отобрали паспорта, приказали выйти в коридор, пошныряли глазами по стенам, посве­тили карманным фонариком по потолку, заглянули под нижние полки. Я отвернулась к окну и в ночных сумер­ках, на плохо освещённой платформе увидела, как пожи­лую полную женщину снимали с поезда с тяжёлыми че­моданами. Уж не помню, сколько длилась эта ночная сме­на колёс с постановкой на новые рельсы, но, когда нако­нец состав тронулся, я увидела, как та же немолодая жен­щина, вся взлохмаченная, бежала по перрону с растерзан­ной огромной сумкой и развалившимся чемоданом, что­бы успеть на ходу вспрыгнуть в вагон. Ей никто не помог, а поезд набрал скорость.

Я кое-как заснула, а утром мы уже катили по Польше. Поля, поля, редкие, одинокие пахари на лошадках, иногда на сотни километров попадается трактор, бедность, обшарпанность мелькавших за окном станций. Следующей ночью мы должны были пересечь границу с Германией. Всё почти сценарно повторилось. Сильный стук в дверь, и морда чёрной овчарки сунулась сразу под нижнюю пол­ку. Мальчонка от страха вскрикнул и кинулся к матери, я в ночной рубашке успела прикрыться простынёй. «Всем встать! Выйти! А вы, гражданочка, поторопитесь, вам здесь слезать. Да вещички свои подберите». Только сейчас я заметила, что мои соседи уже одеты и готовы на выход, а их чемоданы, полурастерзанные досмотром уже ожидали их в коридоре. Это был Берлин, его Восточная зона. Моя соседка кинулась прибирать чемодан и сумки, я пыталась помогать, а в это время женщина немецкий пограничник подняла наши матрацы, посветила фонариком под потол­ком, собака обнюхала все уголки и не забыла о нас.

«Можете ложиться!» Я не успела попрощаться с со­седкой и покорно залезла на верхнюю полку. Меня закры­ли на ключ, поезд тронулся и покатил по Западной зоне Берлина. Лёжа плашмя на животе, в темноте, я припод­няла жёсткую шторку окна и стала всматриваться в мель­кавшие тени за стеклом. Сначала, я видела только глухую бетонную стену, с металлической сеткой и колючей про­волокой на верху, вдоль которой наш поезд ехал довольно долго. Минут через пятнадцать этого мрачного пути ста­ли мелькать будки со слабым электрическим освещением, рядом люди в форме с собаками, все стоят лицом к проез­жающему поезду. Потом опять стена, а через пару минут из этой мрачной темноты мы вырвались в полосу света. Наш состав набрал скорость, будто хотелось ему поско­рее проскочить этот участок, где на его пути замелькали тысячи живых светлячков, которые двигались, сливались в живые потоки, их разводило в разные стороны... Что это? Неужели ночной Берлин!? И «этот» Берлин не спит в мрачной летаргии своего соседа! Один город, но какое неравенство, будто один слепой, а другой — зрячий. Этот город сверкал огнями, в ночи я различила кафе, гуляющие парочки, сотни машин... Видение длилось несколько ми­нут, потом поезд опять окунулся в вязкую темноту, опять сбросил скорость, и я опустила штору. Из своего угла, за­крытая на замок, я почувствовала, что там, где был неоно­вый свет, идёт другая жизнь, к которой ни меня, ни мою соседку, ни сотни тысяч моих советских соплеменников допускать нельзя. Я тогда не могла определить, какая эта жизнь, почему принято говорить что «там» свобода, а здесь наоборот... Тогда я ещё мало знала о Стене и не очень задумывалась о том, как живут немцы в Берлине.

После того, как я оказалась в эмиграции, вторая по­ездка в Берлин случилась в 1987 г. Потом я бывала много раз, уже после падения Стены, но это второе знакомство, было столь же сильным, как и первое, мимолётное, из окна ночного поезда.

Наш самолёт стал медленно снижаться. Нужно было, не промахнувшись «упасть» в пятачок «своего» аэро­порта.

На этом широком авиавираже, город распластался словно птица и в иллюминаторе было хорошо видно, не­кое урбанистическое неравенство. Почему-то, в одной ча­сти Берлина машин было больше, движение гуще, освеще­ние ярче, а в других местах, преобладали автомобили ярко синего цвета и улицы малолюдные и плохо освещённые. Так, с высоты, в сгущающихся сумерках, я впервые уви­дела два лица одного Берлина и знаменитые васильковые немецко-восточные «трабаны», производством которых так гордилась ГДР. Пахнуло чем-то знакомым и унылым.

Берлин был разделён на 4 сектора — французский, английский, американский и советский. Во французском секторе в местечке Тейгел, до сих пор находится русское кладбище, с деревянной церковью. На нём похоронен дед моего мужа — Александр Васильевич Кривошеин. Рядом, могила его политического противника Владимира Дми­триевича Набокова, закрывшего своим телом Милюкова.

Западная часть Берлина вливается в Потсдам, вокруг большие озёра, шикарные виллы, замки с башенками и крепостями. Между двумя озёрами есть узкая полоска воды, соединённая мостом Глинкер. В девятнадцатом веке мост был деревянный, в потом его заменили на металличе­ский. В период холодной войны именно он окончательно делил Германии. На противоположной стороне начина­лась советская ГДР, и почти невооружённым глазом, без бинокля, можно было увидеть зыркающие на Западный берег пулемётные стволы и вышки. Мост этот вошёл в историю как «шпионский». На нём обменяли американ­ского пилота Гарри Пауэрса на советского разведчика Ру­дольфа Абеля.

Прошло 18 лет после объединения, в бывшей Восточ­ной части Германии, и сегодня видишь, насколько люди, ещё не «оттаяли». Времена «холодной войны» крепко вошли в поколения. ГДеРовским немцам трудно пере­строиться, привыкнуть к новой жизни, раны кровоточат. А казалось, бы, чего проще, ведь объединились люди одно­го языка, одной культуры, но ЦК ГДР и Штази, умудри­лись, за малый срок, превратить их уже в других немцев. Молодым, родившемся после объединения в 1989, чтобы помнили, осталось много реликвий, от того времени. Воз­ле Восточного вокзала сохранилась почти километровая часть Берлинской стены.

Она расписана художниками и смахивает на полити­ческий плакат. Мы с Никитой, видели эту стену ещё не раздолбанную, она тянулась через весь город, более того, даже под землёй. Дело в том, что берлинское метро, было построено давно, а после стены, чтобы не повадно было восточному немцу спрыгнуть на рельсы «не своей» стан­ции, и выйти в свободной зоне, эти места отгородили; где-то залили бетонкой, а где протянули проволоку под током. Люди с одной стороны — люди с другой стороны. Даже если чудом спрыгнешь и побежишь, все равно погибнешь.

За наземной частью стены, со стороны ГДР, была рас­паханная полоса, с вышками, с солдатами, с автоматами, с овчарками. И несмотря на это, народ все равно бежал.

Мы пришли с Никитой, в музей « Берлинской сте­ны», основанный в 1961 на знаменитом погранично пропускном пункте в американской зоне «Чекпойнт Чарли». Кстати, на этой уже виртуальной границе, до сих пор, сохранились русские буквы «КПП» и слова предупреждения на трёх языках « Здесь вы выезжаете из американского сектора».

В музее «побегушников», поражает не только много­голосие туристов, но и огромное стечение немецкой мо­лодёжи. Лица сосредоточенные, читают, смотрят как за­вороженные на ужасное прошлое, слушают объяснения. Их волнует история тех лет. Экспозиция музея устроена продумано, много фотографий известных политиков, улы­бающийся Джон Кеннеди посетивший Берлин в 1961 году и олицетворив себя с трагедией разделённого народа, вос­кликнувший «я берлинец!» Рядом, фотографии событий шестьдесят первого года, когда на этом КПП стояли лоб в лоб американские и советские танки; можно послушать их рёв, голоса, приказы командиров... А вот и улыбающийся Рональд Рейген, со своей женой Нанси, это уже 1989 год.

Фотографии Эриха Хонеккера, взасос целующегося с Брежневым, Горбачёв с Раисой и тут же Ростропович, играющий на виолончели, в момент разрушения стены.

На стендах гедееровская пропаганда, документы тех лет. Но больше всего поражают всевозможные, немыс­лимые агрегаты, они же — «средства передвижения», с помощью, которых, люди бежали из Восточного Берлина в свободный мир. Чего только народ не выдумывал: здесь и воздушные шары, и змеи, и самодельные, бесшумные мини-самолёты, автомобили с тайниками и двойным дном, (под размер человека), футляры от контрабасов и барабанов, водолазные скафандры, подводные мини-батискафы... Наглядно выставлены рассказы и фотогра­фии удачливых «побегушников», можно послушать их голоса, посмотреть на чертежи конструкций.

Очень немногим удалось переплыть, перелететь и прорыться в ФРГ. Тех, кого ловили сажали, более 1000 человек погибли от пуль пограничников. При Ульбрихте, (до возведения стены), только в марте 1953 года бежало 50 тысяч человек. Тогда ещё по ним не стреляли... На тер­ритории ГДР, к 1961 году уже стояла почти миллионная советская армия. Строительством стены, как секретарь ЦК по вопросам безопасности, управлял лично Эрих Хонеккер.

Для меня было полным откровением (а нас в СССР учили другой истории) увидеть хронику тех событий, той драматической ночи 13 августа 1961 г., когда Берлин «раз­резали» пополам. Советская армия не дремала, в случае чего, они были готовы в любую минуту блокировать вой­ска западных союзников. За одну ночь, уже к утру, гедееровские солдаты полностью разделили город. Полиция перегородила колючей проволокой 193 улицы, блокиро­вала 4 линии метрополитена и 8 трамвайных линий, зава­рили водопроводные и газопроводные трубы, перерезали телефонные и электрические кабели. С 13 по 17 августа тысячи строителей, мобилизованных по тревоге по всей ГДР, под неусыпным оком автоматчиков построили 9-ки­лометровую монолитную бетонную стену высотой 3,2 метра. Эта Стена разделила мосты и площади, кладбища и бульвары, пруды, парки и человеческие судьбы на многие десятилетия.

Хонеккер мечтал, что его детище отпразднует веко­вой юбилей, а от того частенько приговаривал: «Стена простоит еще сто лет, пока не будут устранены причины, обусловившие ее возведение». Но воздадим славу Госпо­ду, что такие условия появились гораздо раньше... Как всякий сумасшедший, Хонеккер не ограничился строи­тельством только стенки, а почему-то, уже в самые каза­лось бы благополучные, семидесятые, под зданием Госсо­вета на 6-метровой глубине вырыл бункер, состоявший из нескольких комнат с велюровыми обоями, вентиляцией и 30-метровым подземным выходом во двор. Но и это его не спасло...

«Знаешь, — сказал мне Никита, — когда родители опять в 1975 вернулись в Париж, мы с папой поехали в Берлин. Он хотел посмотреть на этот город. Как бы глаза в глаза. Ведь он был в Сопротивлении, арестован геста­по, в 1943г., его пытали 12 дней в ледяной ванне, а потом отправили в Бухенвальд. Освободили союзные войска... он вернулся в Париж настоящим скелетом, еле стоял на

ногах. Немцы проделали над ним операцию, вырезали, огромный кусок якобы «лишней» вены на предплечье.

«И как же, Игорь Александрович, приехал в Берлин, после тридцати трёх лет? Ведь он боролся с фашизмом и для него каждый немец, должен был олицетворять наци­ста. Что он сказал?»

«Мы, конечно, тогда приехали с папой в ФРГ. И то, что он увидел, поразило его. Он плакал от счастья и ска­зал, что несказанно рад, видеть свободную и процветаю­щую Германию».

«Я хорошо помню, — продолжал Никита, — 22 июня 1941 года. В этот день вероломного нападения на СССР немцы решили провести профилактические посадки по всей Франции. По спискам найденным немецкой комен­датурой в Парижской полицейской префектуре, гестапо арестовало во Франции тысячи русских эмигрантов, в том числе и Игоря Александровича. В число арестованных входили и священники, и таксисты, и интеллигенция... Отца, как и других, поместили в транзитный лагерь Ком-пьень. Евреи из посаженных, в этот лагере, были выделе­ны в особую отгороженную колючей проволокой зону. Их ждала геноцидная участь. Русские содержались в ла­гере Компьень без допросов и судов, а скорее на всякий случай, для устрашения. Спустя три месяца все, кроме ев­реев были освобождены. Компьеньский лагерь был тран­зитным и подведомственным Вермахту. Его начальником был капитан по фамилии фон Нахтигаль, а в русской среде его звали « Соловей». С первого дня заключения русских в лагерь, Нахтигаль разрешил посещения родственников и продовольственные передачи. Еврейская зона управ­лялась не им, но Соловей был в курсе и смотрел сквозь пальцы, как русские наладили тюремный механизм верё­вочного переноса провианта, и делились чем могли с ев­рейской частью лагеря. Нахтигаль ни на кого не повышал голос, характер у него был ровный, более того, он охотно разрешил устроить в одном из бараков самодельную цер­ковь. Русские сколотили из подсобных материалов подо­бие алтаря, нарисовали иконы. Священники, а их было в Компьене много, церковь освятили и начали служить. После освобождения русского контингента Компьень-ский лагерь продолжал существование как транзитный, только в нём ожидали этапирования в концлагеря Гер­мании французы, а Нахтигаль продолжал гнуть свою ли­нию, на наиболее мягкий режим содержания.

Однажды мне родители сказали, что придёт необыч­ный гость, немецкий офицер. Наверное, сегодня это мо­жет показаться диким, и почти неправдоподобным, но это было именно так. Он, впрочем, побывал в гостях и у других русских семейств, побывавших в Компьене, остав­шихся ему благодарными. Вот и мои родители пригласи­ли коменданта лагеря, Нахтигаля, к пяти часам на чашку чая. Более того, к этому времени Игорь Александрович вполне уже состоял в антинацистском подполье и активно помогал матери Марии (Скобцовой). Так, что подобное прилюдное общение с немецким офицером, было по всем статьям, небезопасно.

Необычный гость прибыл во время, в руках у него была кожаная палочка — стек, пил чай, говорил по-французски с акцентом. С его разрешения я взял его серую ар­мейскую фуражку с распластанным оловянным одногла­вым орлом и долго его рассматривал. Лагерная буколика «Соловья» долго продолжаться не могла, всё дошло до высокого начальства. В наказание за халатность Нахти-галь был переведён в боевую часть на Восточном фронте. Там он выжил, но после поражения Рейха Союзники в его личном деле обнаружили должность «начальник ла­геря» и арестовали.

Его должен был судить Нюренбергский Трибунал, каким-то четвёртым или пятым процессом, но Компьень-ские русские все как один написали этому Трибуналу пе­тицию с обстоятельным рассказом об отношении к ним Нахтигаля в 1941 году.

Нюренбергские судьи никакого состава преступле­ния, кроме факта занимаемой должности в «деле» Соло­вья не обнаружили, а потому оправдали его подчистую...»

Никита рассказал мне эту историю, а я подумала, что Берлинская стена, построенная для разделения собст­венного народа в мирное, послевоенное время, уже дала трещину во время войны! Кто был друг, кто враг? И как заведомый враг, неожиданно оборачивался другом...Ведь среди немцев было немало настоящих антифашистов. Они понимали, что идеи Вермахта не только безумны, но и об­речены. Особенно, это стало явным после Сталинград­ского поражения. А те немцы, которые поняли довольно быстро, что необходимо что-то делать, были настоящими патриотами. С таким человеком Игорь Але-ксандрович познакомился в Париже в сорок первом.

Свободное владение немецким позволяло ему для Сопротивления выполнять самые рискованные задания. Для изучения на месте ряда вопросов, касающихся про­мышленности и применения иностранной рабочей силы, Игорь Александрович в сорок третьем году, несколько раз приезжал в Берлин. В тоже время в Париже, в одной русской семье он познакомился с неким Вильгельмом Бланке. Это был немец, лет 30-40, служивший в эконо­мическом отделе «Мажестик» в звании Sonderfuhrer. Он прекрасно говорил по-французски, учился в Швейцарии и не имел близких и родных в Германии. Почти всю свою жизнь он провёл за границей, занимаясь коммерческой деятельностью. Бланке много бывал по делам во Фран­ции и Испании, где во время гражданской войны нахо­дился в «красной зоне».

Постепенно, в результате встреч и разговоров с Иго­рем Александровичем, Вильгельм стал высказывать своё не согласие с Гитлеровской политикой и вскоре уже не скрывал своих антинацистских убеждений. Он был край­не пессимистичен в своих высказываниях, говорил, что война будет проиграна Германией и считал, что чем ско­рее она окончится, тем легче будут её последствия для не­мецкого народа.

После долгого наблюдения за Бланке Игорь Алексан­дрович пришёл к выводу, что необходимо попробовать предложить ему сотрудничество. Уверенности, что Блан­ке согласиться и пойдёт на вербовку, не было никакой, но, как ни странно, немец без колебаний и сразу принял пред­ложение.

Материалы, которые он стал передавать, оказались крайне важными. Эти сведения изымались из документов и выписок ежедневных рапортов гестапо о деятельности её на всей территории Франции, всех арестов, раскрытия тех или иных отделений, организаций, радиопостов и ча­сто даже с фамилиями арестованных В этих же рапортах перечислялись и проведённые Сопротивлением террори­стические акты, действия против «маки» с точным коли­чеством жертв с обоих сторон.

В результате провокации, в 1944 году, Вильгем Бланке и Игорь Александрович были арестованы.

Это был второй арест Кривошеина, после Компьеня. Но, если тогда, всё кончилось благополучно, то теперь его допрос и пытки, начались немедленно и длились с поне­дельника 12-го по субботу 24-го июня. Прерывались они, лишь в воскресенье, 19-го( ведь и чинам Гестапо, нужно было отдохнуть). За эти одиннадцать дней его иногда от­возили «ночевать» в тюрьму Френ, но чаще он оставался там же, на рю де Соссэ, в маленькой мансарде, похожей на пенал, с руками, скованными наручниками, за спиной. В этих допросах и пытках были применены все, ставшие уже киношными гестаповские методы: его избивали, пы­тали «ледяной ванной», «кормили» дружескими угово­рами с подкупом и провокациями, и с рассуждениями о долге. Результат — нервное истощение от многодневных бессонниц, физические страдания и страх ареста друзей и семьи... Нина Алексеевны и Никита в этот момент скры­валась на ферме под Парижем, потом в семье Генриха де Фонтенэ, который был другом и видным деятелем Со­противления. С первого же дня Игорю Александровичу сказали, что он будет расстрелян! На протяжении всех одиннадцати дней допроса и пыток, он ставил перед со­бой только одну задачу — никого не выдать, чтобы не дать делу «развернуться». До конца своих дней, для него так и осталось загадкой, почему расстрел был заменён на де­портацию в Бухенвальд.

Он видел Бланке после своего ареста ещё два раза. Один раз издали в здании гестапо, другой раз их вместе привели на допрос, из тюрьмы Френ. Они были скованы одной парой наручников, поговорить им не удалось. Вся­ческое слово и жест карались мгновенно. Бланке вёл себя на допросах прекрасно, никого не выдал, не сказал ниче­го, что могло ухудшить положение Игоря Александрови­ча. Вернувшись из Бухенвальда, он узнал, что Вильгельм Бланке, также твёрдо и бесстрашно держался перед во­енным судом, который состоялся в июле месяце в отеле «Континенталь». Он взял на себя полную ответствен­ность за свои действия и сказал, что он немец, любящий свою родину, ненавидящий фашистский режим и что он с радостью сделал то, что ему велел долг и совесть. Блан­ке расстреляли в августе 1944 года. Игорь Александрович вернулся в 1947 году в СССР, где был опять арестован и где на Лубянке, во время допросов его упрекали, «что если он выжил в Бухенвальде, то значит был сотрудником гестапо». Поверить, что человек по доброй воле вернулся на родину, они не могли, ну, а коли вернулся, значит враг.

Моё послевоенное Ленинградское детство прошло в окружении сверстников, рисующих мелком на чём попало свастики. Немцы — это фашисты, потом это при-печатывание перекинулось на других иностранцев, по­рой величали так и своих русских, которые выделялись из общей массы. Фильм Александрова «Цирк», призван­ный воспитывать уважение к цвету кожи и профилю, эк­замена на терпимость не выдержал. Позднее образ «не своего» человека перекинулся и на людей кавказкой на­циональности.

Это трибальное «наш — не наш, свой — не свой» так засело в сознании советских людей, настолько про­никло в поры, перекинулось в поколения, что и молодые, те кто теперь летает в бизнес классе на «Эр Франс», и те, кто живут в русской глубинке, с трудом себя сдержива­ют от оскорблений. В слово «свой» вложено больше чем принюхивание, в нём отгороженность от «не нашего», желание подпереть Стену, подновить железный занавес, внутри которого были свои круги ада, и километры ко­лючки отгородившие «своих же от своих», и сын доно­сил на отца, а брат в монастырских стенах расстреливал брата. Кто же был «наш» и «свой»? И когда же это без­умие началось?

Прошлый век, как ни один в истории, был помечен по­строением «стен» и границ. Но стены рухнули, Европа едина, человек обрёл свободу, но так и не сумел обрести мир с самим собой. Труднее всего осмыслить, что «свое­го» можно встретить за пределами своей семьи, города, страны и языка. А порой близкий, родной человек, на про­верку оказывается чужим.

Владыка Василий

Мне очень трудно поставить оконча­тельную точку в моём повествовании.

Эта завершающая глава посвящена Архиепископу Васи­лию (Кривошеину): офицеру, монаху, богослову. Мой рассказ о нём является как бы доказательством тому, что мы ничего не можем предполагать и решать заранее и только Господь ведает истинные пути нашей земной жизни.

По учению преподобного Макария Египетского, христианин — это таинственное единство горнего све­та и дольнего мира. Название новой книги, которая вы­шла в издательстве Сатис « Письма о горнем и дольнем» вполне соответствует и горнему свету и дольнему подне­бесному пути, Божьему миру, где на протяжении почти четверти века, на Святой Горе Афон, подвизался прос­той монах Василий (Кривошеин).

Ничто не предвещало петербуржцу, студенту исто­рического факультета в миру Всеволоду Александровичу Кривошеину, четвертому сыну министра при императо­ре Николае II, оказаться на Афоне, стать автором всемир­но известных святоотеческих и теологических трудов (о пр.Симеоне Новом Богослове , Св. Григории Паламе, о молитве и многих других). Более того, когда Всеволод в 1919 году вступил в Белую армию к Дроздовцам, он скорее помышлял о военной карьере, по примеру своих братьев — Василия, Олега, Игоря и Кирилла. Он не был особенно религиозен, но всю гражданскую войну проно­сил нательную иконку св.Варвары, которая сберегла его от шальной пули и высветила будущий горний Афонский свет. Именно Афон, куда он поехал паломников в 1925 и остался послушником, сделал владыку Василия таким, каким он был: смиренным монахом, ведущим скромную жизнь, сохраняя при этом свободу мысли и слова. Чело­век глубокой эрудиции, полиглот, несмотря на все слож­ности, с которыми ему пришлось столкнуться в Церкви, именно правда и любовь заставила владыку Василия всю жизнь оставаться верным Московскому Патриархату.

Как всякий пожилой человек, а тем более монах, он готовился к смерти и заранее написал завещание. В нём он подробно описывает, как он желает распорядиться своим монашеским скромным имуществом, и главным богат­ством — библиотекой — в 1500 томов, которую он заве­щает Ленинградской духовной академии. А начинается это «Завещание» со слов: «Я, нижеподписавшийся, Василий Кривошеин, архиепископ Брюссельский и Бельгийский,

Православной Русской Церкви в Бельгии, Московского Патриархата, бельгийский гражданин, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, объявляю своим завещанием, что после моей кончины и архиерейского отпевания тело моё должно быть похоронено в склепе 582/50 купленном на моё имя на брюссельском кладбище Иксель».

Этому желанию не суждено было сбыться именно по­тому, что дольний поднебесный путь, был проложен иначе для Владыки... он был отпет в храме, где был крещён и упо­коился в городе на Неве, в котором родился. 12 сентября 1985г. он был приглашён совершить Божественную ли­тургию по случаю празднования памяти св. Благоверного князя Александра Невского в Спасо-Преображенский собор. Именно здесь, ровно 85 лет назад над ним было со­вершено Таинство Святого Крещения. После литургии ему стало плохо и уже 24 сентября 1985 года, на Серафи-мовском кладбище его тело было предано земле. Из раз­говора двух старушек на кладбище: «Кого же хоронят?» — «Святого человека, который за границей жил. За ту святость Бог его и привёл на Родине умереть».

Для Владыки Василия было настоящим счастьем в по­следние годы жизни ещё раз побывать на Афоне. Архиман­дрит Серафим (Томин), который был тогда наместником в нашем, русском Пантелеймоновском монастыре, расска­зывал о последнем посещении Владыки: «Дел у меня в мо­настыре, как говорится непочатый край. С утра до вечера хлопочу. А владыка Василий целыми днями за мной ходил и, знаете, просил поисповедовать его. Я даже удивлялся это­му, как это я буду владыку исповедовать?». Он был счастлив, что посетил родную обитель, Святую Гору, где провел четверть века и всё просил архимандрита Серафима: «Ты меня ещё раз поисповедуй, ты ещё раз поисповедуй... ну пожалуйста». Он как будто знал, что больше не вернётся сюда, а потому хотелось ему очиститься от всего, что на­липло на душу за годы жизни его вне Афона, как будто хо­тел снять с себя некую накипь. И это ведь так характерно для настоящего монаха. Он также был безмерно счастлив, когда при нём приехало первое пополнение из русской Церкви на Афон. Владыка светился, радовался и всё по­вторял: « Ах, какие хорошие, хорошие пришли монахи!». Он был горд за свой монастырь, что жизнь его будет по­степенно оживать, что новые монашеские силы дадут воз­можность монастырю не погибнуть. Он мало рассказывал о годах Афонской жизни, но вот интересные воспомина­ния: «Помню, когда я только начинал на Афоне, тогда была совершенно особая старческая жизнь. Нужно знать, что монахи на Афоне очень замкнутые. Как сказано в житии Марии Египетской, что свидетелем их жизни был только Сам Бог, так и на Афоне: каждый живёт своей внутрен­ней жизнью. Таким был и отец Силуан. Никто из монахов не осознавал, какой это подвижник. Он делал своё дело и всегда молчал. Вся его жизнь отмечена печатью свято­сти, выражавшейся в его глубоком смирении и любви к людям. Это был, пожалуй, единственный человек из всех, кого я знал, который никогда не осуждал ближнего свое­го. Никто на Афоне никогда своим внутренним миромне делится. Это характерно для монахов-пустынников». Многих поражала во Владыке поистине монашеская бедность. Об этом в своих воспоминаниях пишет и митро­полит Антоний (Блум). После его кончины нам в семью передали его вещи, и мы были потрясены тем изношенным и заштопанным рубашкам, — видимо он никогда ничего себе не приобретал, кто-то ему штопал старые вещи, — ведь для него никогда не существовало материальных цен­ностей, в жизни он был то что называется «не практичным человеком», плохо понимал в хозяйстве, а к деньгам был со­вершенно равнодушен. Единственное, что он берёг и соби­рал, так это свою библиотеку и жил одной мыслью: успеть сказать, написать, помочь людям, ничего не требовал для себя, а стремился делать всё только для блага Церкви.

После 1989 года мы стали часто бывать в России. С радостью отмечали, что дело Архиепископа не стоит на месте; богословские труды, воспоминания, письма стали широко известны в России и за её пределами. Каждый раз навещали его могилу на Серафимовском кладбище и в один из наших приездов были поражены ухоженностью моги­лы; из живых белых цветов был выложен крест, тщательно подкрашена ограда, горела лампада... Было воскресенье. Мы постояли на службе, вернулись к могиле, нас окружил народ, кто-то прикладывался к кресту, ставил свечи, моло­дой батюшка предложил послужить панихиду, а кто-то из толпы сказал: «Вот идёт Лидия Семёновна Назаретская. Это она ухаживает за могилой». К нам подошла, улыбаясь, уже немолодая женщина, среднего роста, в чёрной шляпе. «Вот вы и приехали. А я всё пыталась найти ваш адрес, всех спрашивала, хотела написать вам в Париж и рассказать, по­чему я так привязалась к Владыке. Ведь только его молитвами я и жива...». И потом она поведала свою историю. У неё была первая любовь, жених, который погиб в ополчении в первые месяцы войны, ему было 18 лет. О его смерти она узнала не сразу, а по прошествии нескольких лет, уже после окончания войны. Молодой человек был очень набожным, и долгие годы снился ей, и во сне всё просил молиться о его душе. Родственников у него не было, осталась одна не­веста Лидия Семёновна, которая продолжала заказывать по нему панихиды. И вот однажды он ей приснился сия­ющим, радостным, и попросил её съездить в те места, где он погиб, взять земельку и подсыпать под крест, который укажет ей священник. Лидия Семёновна была прихожан­кой церкви на Серафимовском кладбище. Она поговори­ла с настоятелем храма и тот указал ей на могилу Владыки Василия (Кривошеина ). «Он тоже был когда-то солдатом и к тому же великий молитвенник. Вот сюда и подсыпьте землю». Для Лидии Семёновны с этого момента могила и личность Владыки обрела особое значение. Она всё узна­ла о нём, прочла все его книги, стала ревностно ухаживать за могилой. Так завязалась наша переписка и Лидия Се­мёновна стала для нас близким человеком на долгие годы, вплоть до её кончины в сентябре 2008.

Но случилось чудо! И горний свет, исходящий от Вла­дыки, привёл к его могиле уже другую женщину, которая точно так же продолжает ухаживать за ней, читать его труды, писать нам письма... и говорит о монахе с Афон­ской Горы, как о близком и родном человеке, молитва, ко­торого согревает её постоянно.

И вправду, неисповедимы пути Твои, Господи...

 

P.S.

В этой книге я попробовала показать отражение времени-пространства в его многомерном переливе, и места, и эпохи, и переменчивости людей... Наша земная жизнь не постоянна, обстоятельства меняются, человече­ская душа мечется, а в превратностях судьбы невозмож­но найти счастья. Русские люди теперь свободно путе­шествуют по миру и любуются его красотами. А Игорь Александрович Кривошеин любил вспоминать довоен­ную рекламу бюро путешествий Кука: «Посетите мир, прежде чем его покинуть» — я же расстаюсь с читателем рифмой и размером....

Город мой состоит из руин красоты Он белеет и тает как призрак. Полу-ночь, полу-день Запах гнили, воды из каналов Вперемешку с черёмухой горклой...

В предрассвете зари полечу за мостом,

Тот, что перекинут через реку.

До банальности захваленная белая ночь,

Приземлюсь, с рекою побеседую.

А на той стороне, за другим мостом,

Третий справа — это мой дом.

Если сжаться в комок,

Превратиться в платок,

Подстелиться под дверь и пролезть...

Я увижу других,

Я услышу чужих,

Запах мой не узнаю в своей колыбели...

До банальности захваленная белая ночь,

Не укроешь ты пологом колыбельным.

Ты оставишь меня, не в защиту себе

Оголив мои раны детства,

Не услышу друзей,

Не увижу родных.

На могилы их брошу цветы...

Пролечу над Невой,

Поверну на залив

И махну на прощанье рукой.

К. К., 1990 г.

Петроград - Ленинград - Париж -Санкт Петербург, XX век

 

Именной указатель

«Семья»

Иван Васильевич Ершов (1867-1943).

Знаменитый русский и советский оперный певец (те­нор), педагог, профессор, народный артист СССР. Вы­дающийся представитель русского вокального искус­ства начала ХХ в. Его голос был редкой силы и диапазона, имел своеобразный тембр. Ершов создал незабываемые музыкально-сценические образы, отмеченные огромным драматизмом. Его исполнение покоряло яркостью, само­бытностью, психологической выразительностью. Большое значение придавал артист гриму, костюму, пластике движе­ний. Прославился как исполнитель партий в операх Вагне­ра, Римского-Корсакова и Мусорского. Всю жизнь пропел на сцене Мариинского театра. Похоронен вместе с супру­гой в Некрополе Ал.-Невской Лавры, СПб.

Софья Владимировна Акимова-Ершова (1887-1972).

Родилась в родовитой дворянской семье Коргановых-Акимовых. Её отец, генерал, в течение 15 лет был директо­ром Тифлисской казённой оперы. Софья Акимова закончи­ла Лайпцигскую консерваторию, училась у М. Славиной. Оперная и камерная певица, профессор Лен. Консервато­рии, заслуженная артистка Узбекской ССР. Супруга и пар­тнер по сцене И.В. Ершова.

Игорь Иванович Ершов (1916-1985).

Родился в Петрограде, в семье музыкантов. Отец, Иван Васильевич Ершов, — известный оперный певец, солист Императорского Мариинского театра. Мать, Софья Влади­мировна Акимова-Ершова, — певица, профессор Ленин­градской консерватории. В 1932 году И.И. Ершов посту­пил на подготовительное отделение Института живописи, скульптуры и архитектуры им. И.Е.Репина в Ленинграде, учился под руководством И.Я. Билибина. Более того Игорь Ершов обладал прекрасным голосом (баритоном) и пропел на сцене Малого Оперного театра в Ленинграде два сезона (1946-48). И.И. Ершов окончил Институт им. И.Е. Репина в 1947 году. Дипломная работа — рисунки и литографии к поэме А.С. Пушкина «Медный всадник». Произведения И.И. Ершова находятся в собраниях многих музеев: в Госу­дарственном Русском музее, Музее истории города Санкт-Петербурга (Петропавловская крепость), Всероссийском музее А.С. Пушкина, Российской национальной библио­теке им. Салтыкова-Щедрина; Государственном музее изо­бразительных искусств г. Архангельска. За рубежом работы И.И. Ершова представлены в «Музее «Карнавале»» (Па­риж), Библиотеке Ф. Миттерана (Париж), в частных собра­ниях Франции и Англии.

«Мама»

Никита Игоревич Кривошеин.

(6 июля 1934, Париж) — русский переводчик и писа­тель, общественный и политический деятель русской эмиграции, Кавалер ордена Святого Даниила III степени. В

1946 году семья русских дворян-эмигрантов первой волны во Франции Кривошеиных репатриировалась в СССР и в

1947 году приняла советское гражданство. Поселились в Ульяновске.

Никита Кривошеин работал на заводе в Ульяновске, за­кончил вечернюю школу рабочей молодёжи. Окончил Мо­сковский институт иностранных языков. В августе 1957 года был арестован КГБ за напечатанную в газете «Le Monde» не подписанную статью о вторжении советских войск в Венгрию. Осуждён по статье 58 (ч. 10), и отбывал наказание в мордовских политлагерях. Работал на пилора­ме, на погрузочных работах. После освобождения с 1960 по 1970 годы работал письменным и синхронным переводчи­ком. Работал в журнале «Новое время». Прописан был в Малоярославце Калужской области. В 1971 году вернулся во Францию. Работал синхронным переводчиком в ЮНЕ­СКО, ООН, Совете Европы. Занимается переводами рус­ской художественной литературы на французский язык. Женат на Ксении Игоревне Ершовой (Кривошеиной), сын Иван.

 

«Четвероногий друг»

Нина Алексеевна Кривошеина (урождённая Мещерская), 1895-1981.

Родилась в Санкт-Петербурге в семье крупного бан­кира и предпринимателя, владельца Сормовского и Ко­ломенского заводов А. П. Мещерского. После революции ушла в Финляндию по льду Финского залива. Супруга И. А. Кривошеина. Активный член партии «младороссов». В 1948 году возвращается в СССР, переживает арест мужа и сына. В 1975 г. снова эмигрирует в Париж, где пишет свои воспоминания «Четыре трети нашей жизни» Одна из ин­тереснейших книг о русской эмиграции, вышедшая в серии А. И. Солженицына «Наше недавнее» Ymca-Press, 1984 г. и вторым изданием ВМБ (Всероссийская мемуарная би-блиотека)1999 г. Эти воспоминания послужили основой для фильма «Восток- Запад». Нина Кривошеина публико­валась в журналах «Вестник РСХД» и «Звезда». Сконча­лась в 1981 году в Париже и похоронена на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

 

«Дивеево»

Настоятельница Серафимо-Дивеевского монастыря игумения Сергия.

17 ноября 1991 года митрополит Нижегородский и Арзамасский Николай во время входа с Евангелием ввел матушку Сергию в алтарь дивеевского Троицкого собора, а затем, стоя на кафедре посреди собора, провозгласил «Ак-сиос» и возложил на игумению Сергию крест последней игумений Серафимо-Дивеевского монастыря Александры. Игумения Сергия (Александра Георгиевна Конкова) роди­лась 26 мая 1946 года и выросла в благочестивой верующей семье под Москвой, вблизи обители преп. Сергия Радонеж­ского. Окончила стоматологический институт, работала заведующей зубоврачебным отделением больницы. Хотя ещёв детстве духовник семьи предсказывал Александре Георгиевне монашеский путь, и в юности у неё появилось желание посвятить жизнь служению Богу, родители долго не давали благословения на вступление в монастырь. На­конец, в 1981 году по родительскому благословению она пришла в Рижский монастырь, через год была пострижена в рясофор, а в 1984 году — в мантию с именем Сергия в честь преп. Сергия Радонежского.

 

«Рука дающего не оскудеет»

Церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы на Оливье де Серр (Olivier de Serres ).

Церковь существует по этому адресу с 1936 года, по благословению митрополита Евлогия о. Сергий Четвери­ков стал первым настоятелем. Этот храм пережил много перипетий но остался верен традициям Архиепископии (КП) и движению РСХД ( Русское студенческое христи­анское Движение) 1946 год был трудным годом в жизни Движения и его храма. Владелец дома, в котором они поме­щались больше десяти лет, предложил на выбор: приобре­сти дом в собственность или выехать из него. Пришлось, ко­нечно, принять первое предложение и приступить к сбору средств. Начать пришлось буквально с нуля, рассчитывая на отклик не только постоянных посетителей храма, но и всех сочувствующих этому делу. Отклик на сбор был широкий, пожертвования стали поступать, но стоимость дома по тем временам была немалая (1 400 000 франков), и владелец дома торопил с завершением дела. В этот трудный момент помог архимандрит Мефодий, указавший жертвователя, который внес крупную сумму, пожелав остаться неизвест­ным. С Божией помощью и жертвенными усилиями мно­гих дом был куплен. Все, на ком лежала ответственность за храм и за Движение, смогли вздохнуть с облегчением после исчезновения угрозы выселения из дома, знакомой многим русским церквам Парижа. На протяжении всей истории прихода при нём действовали десятки кружков как религи­озного, так и общекультурного направлений. Сегодняшние встречи развиваются в рамках этого движения, сохраняя в приходе дух русской традиции в самом широком смысле этого слова. Следуя традициям своих предшественников, настоятель храма — отец Николай Ребиндер, уже в течение нескольких лет проводит регулярные воскресные встречи со всеми желающими.

 

Мать Мария (Скобцова).

Монахиня Мария (известна как Мать Мария, в миру Елизавета Юрьевна Скобцова, в девичестве Пиленко, по первому мужу Кузьмина-Караваева; 8 [21] декабря 1891, Рига — 31 марта 1945, Равенсбрюк, Германия) — монахи­ня Константинопольского Патриархата (Западноевропей­ский Экзархат русской традиции). Поэтесса, мемуаристка, участница французского Сопротивления. Канонизирована Константинопольским Патриархатом как преподобному-ченица в 2004 году. Во время германской оккупации Пари­жа её дом на ул. Лурмель, 77, стал одним из штабов Сопро­тивления. В 1942 г. мать Мария пыталась помочь евреям, согнанным на зимний велодром на парижском бульваре Гренель для последующей отправки в Освенцим. Мать Мария, о. Димитрий Клепинин и И. А. Кривошеин также вы­давали евреям фиктивные справки о крещении, которые иногда помогали. Одно время у матери Марии также укры­вались советские военнопленные.

В феврале 1943 года её восемнадцатилетний сын Юра и о. Димитрий Клепинин были арестованы гестапо. Оба по­гибли в лагере. Она также была арестована и впоследствии отправлена в лагерь Равенсбрюк в Германии, где и погиб­ла. По одной из версий её гибели, накануне Пасхи, 31 мар­та 1945 года, она пошла в газовую камеру вместо одной из отобранных администрацией лагеря женщин.

 

Мочульский Константин Васильевич (1892-1948).

Русский литературовед, философ. Родился 9 февраля 1892 в Одессе, в семье профессора.

Эмигрировал в 1920: жил сначала в Болгарии и препо­давал в Софийском университете, в 1922 переехал во Фран­цию, где в 1924-1940 читал в Сорбонне курсы по истории русской литературы и философии. Преподавал в Право­славном богословском институте в Париже. Поддерживал близкие отношения с С.Н. Булгаковым и высоко ценил раз­виваемое последним софиологическое направление в рус­ской религиозной философии. Умер Мочульский в Комбо (Франции) 21 марта 1948.

 

Пьянов Федор Тимофеевич (1889-1969).

Родился 19 сентября 1889 г. Был одним из руководи­телей Русского студенческого христианского движения (РСХД) сначала в Германии (1923-1927), а затем во Фран­ции (1927-1935). В 1930-е гг. руководил студенческими лагерями РСХД. Секретарь РСХД во Франции (до 1935 г.). Один из инициаторов создания Кружка русской куль­туры в Париже (1933). К середине 30-х гг. стал помощником матери Марии (Скобцовой) и секретарем основанной ею церковной организации помощи русским эмигрантам «Православное дело». В 1935 г. совместно с матерью Ма­рией (Скобцовой) и священником Михаилом Чертковым основал «Дом отдыха» для выздоравливающих туберку­лезных больных в мест. После начала Второй мировой во­йны принимал участие в Сопротивлении. 20 сентября 1941 г. был арестован фашистами и заключен в лагерь Компьень, из которого через некоторое время ему удалось выйти. 8 февраля 1943 г. снова арестован гестапо вместе с отцом Димитрием Клепининым. В 1945 г. освободился из лагеря. Скончался 13 июля 1969 г. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.

 

Священник Димитрий Клепинин (Клепинин Дмитрий Андреевич) (1904-1944). Родился 14 апреля 1904 г. в г. Пятигорске Терской об­ласти в семье архитектора. Брат Н.А. Клепинина. В 1920 г. эмигрировал с семьей в Константинополь, затем в Белград. В 1920-е гг. — член кружка православных студентов, осно­ванного Н.М. Зерновым и М.В. Зерновой в Белграде. Во Францию приехал в 1924 г. Окончил Свято-Сергиевский православный богословский институт в Париже. Один из основателей (вместе с матерью Марией (Скобцовой)) бла­готворительной организации помощи русским эмигрантам «Православное дело» Во время оккупации Парижа при­нимал участие в деятельности Сопротивления, помогал евреям. Входил в Комитет помощи заключенным лагеря Компьен. 8 февраля 1943 г. был арестован гестапо вместе с другими сотрудниками «Православного дела» и заключен в нацистский концлагерь Компьен, а затем в подземный лагерь «Дора» (Бухенвальд). Претерпел многочисленные издевательства и умер от болезни и истощения 9 февраля (по другим сведениям, 8 февраля) 1944 г. О. Димитрий был канонизирован Вселенским Патриархатом в 2004 г., вместе с Юрием Скобцовым и м. Марией Скобцовой.

 

«Белая Роза»

Inga Scholl.

La rose blanche. Six allemands contre le nazisme. Les editions de minuit, Paris, 2008.

Hans et Sophie Scholl.

Lettres et carnets. Tallandier. Paris, 2008.

 

Игорь Александрович Кривошеин (1899-1987).

Родился в Петербурге. Третий из пяти сыновей А.В. Кривошеина, министра земледелия и землеустройства (1908-1915). Председатель правительства Юга России у ген. П. Врангеля (1920). Гофмейстер, действительный тайный советник Игорь Кривошеин — штабс-капитан лейб-гвардии конной артиллерии в армии генерала П.Н. Врангеля. Окончил Сорбонну, инженер. Узник нацистских (Бухенвальд, Дахау) и советских концлагерей, участник движения Сопротивления. В период с 1939 по 1941 годы активно помогал матери Марии (Скобцовой). Награжден медалью Сопротивления. Скончался в Париже. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

 

Борис Вильде (1908-1942).

Русский, принявший французское гражданство; окон­чил историко-филологический факультет и Этнографический институт. Работал при европейском отделе Музея че­ловека, совершил две научные командировки в Эстонию и Финляндию. Был мобилизован в 1939-1940 годах. Во время оккупации был судим по делу «Resistance» и расстрелян на холме под Парижем Mont-Valerien 23 февраля 1942 года. Посмертно генерал Де Голь наградил его медалью Сопро­тивления.

 

Анатолий Левицкий (1901-1942).

Русский, принявший французское гражданство, окон­чил историко-филологический факультет и Этнологиче­ский институт, заведующий одним из отделов Музея чело­века. Был одним из самых деятельных организаторов этого музея, известен своими трудами о шаманизме. Мобилизо­ван в 1939-1940 годах. Во время оккупации был судим по делу «Resistance» и расстрелян на Mon-Valerien 23 февраля 1942 года. Генерал Де Голь наградил его медалью Сопро­тивления. «ЛЕВИЦКИЙ. Выдающийся молодой ученый, с самого начала оккупации в 1940 году принял активное участие в подпольном Сопротивлении. Арестован гестапо, держал себя перед немцами с исключительным достоин­ством и храбростью, вызывающим восхищение». Алжир, 3 ноября 1943 года» (текст, выбитый на памятной доске в Музее человека в Париже).

 

«Вики» — Вера Аполлоновна Оболенская

(урожд. Макарова).

Родилась в Москве 4 июня 1911 года. Казнена в тюрьме «Plotzensee» в Берлине 4 августа 1944 года. Посмертно на­граждена орденом Почетного легиона, военным Крестом с пальмовыми ветвями и медалью Сопротивления. Выписка из приказа: «Младший лейтенант F. F. I., основательница, главный секретарь О. С. М. — участница Сопротивления с 1940 года. Будучи арестована, вывезена в Германию и ги­льотинирована в Берлине, явила собой всем прекрасный пример преданности Франции и героизма в борьбе с гит­леризмом» (подписи: «Бидо и Мишле»). Из приказа фель­дмаршала Монтгомери: «Этим приказом я хочу запечат­леть мое восхищение перед услугами, оказанными Верой Оболенской, которая в качестве добровольца Объединен­ных наций отдала свою жизнь, дабы Европа снова могла стать свободной». 6 мая 1946 года.

 

Илья Исидорович Фондаминский (Фундаминский) (литературный псевдоним Бунаков) (1880-1942). Историк, публицист, редактор. Редактор журнала «Со­временные записки». Один из организаторов Лиги право­славной культуры (1930). Оказывал благотворительную помощь многим русским эмигрантам во Франции. Перед приходом в Париж фашистов отказался покинуть Францию и погиб в немецком концлагере 19 ноября 1942 года, при­няв крещение незадолго до смерти. Канонизирован Кон­стантинопольским патриархатом в 2004 году, причислен к лику святых.

 

Варшавский Владимир Сергеевич (1906-1978).

Родился в 1906 году в Москве. Сын известного журна­листа. Эмигрировал в 1920 году. Учился в Чехии и в Париже. Участвовал во Второй мировой войне. Писатель и журна­лист. В 1950 году переехал в США, где проживал до 1968 года. Работал в Соединенных Штатах и в Германии. Скон­чался 23 февраля 1978 года в Женеве. Похоронен на клад­бище Сент-Женевьев-де-Буа.

 

 

«Приидите, преклонимся и припадём»

Инок Григорий (Георгий Иванович Круг).

Иконописец, родился в 1908 г. в С. Петербурге, скон­чался в 1969 г. во Франции. В 1931 г. уехал для усовершен­ствования в Париж (руководители — художники Сомов, Миллиоти). В 1932 г. изучал технику иконописи у старо­сты Русской иконописной артели при обществе «Икона» (основана старообрядцем Вл. П. Рябушинским) Федорова и у иконописца Рейтлингера. Писал иконы. В 1948 г. по­стрижен в монахи в церкви Св. Троицы в Ванве. Получил имя Григорий в честь св. Григория Иконописца Печерского Создал иконостасы в Трехсвятительском храме в Париже (МП), в старческом доме в Нуазиле-Гран, в церкви детско­го дома в Манжероне, в церкви дома Бердяева в Кламаре (МП), в скиту Св. Духа в Рамбуйе. Его иконы есть в храме Св. Троицы в Ванве и др. Реставрировал иконы в Италии.

 

Успенский Леонид Александрович (1902-1987).

Родился в 1902 г. в дер. Голая Снова Воронежской гу­бернии в крестьянской семье. Учился в гимназии г. Задон-ска. После окончания гимназии принимал участие в граж­данской войне. Эвакуировался в Галлиполи, затем переехал в Болгарию, где работал шахтером (до 1926 г.). В 1927 г. приехал во Францию, в Париж, где у него обнаружился художественный талант. В 1929 г. поступил в только что открывшуюся Русскую художественную академию Т.Л. Сухотиной-Толстой, затем учился у Милиотти и у Сомова. Под влиянием будущего знаменитого парижского иконо-^г-гг) писца Григория Круга Л. А. Успенский обращается к иконописи. Совместно с Г. Кругом принимает участие в росписи храма Трехсвятительского подворья в Париже. Женат на Л. А. Савинковой-Мягковой. С 1944 г. преподавал иконописа-ние в Богословском институте св. Дионисия, основанном Свято-Фотиевским братством. С 1954 г. преподавал иконо-ведение (как богословскую дисциплину) на Богословско-пастырских курсах при Западно-Европейском экзархате Московского Патриархата в Париже (по 1960 г.), а также в Ленинградской духовной академии. Скончался в ночь с 11 на 12 декабря 1987 г. в Париже. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.

 

«...и возвращается ветер на круги свои»

Митрополит Таллиннский и всея Эстонии Корнилий (Якобс) в миру Вячеслав Васильевич Якобс.

 

Родился 19 июня 1924, Таллин) — епископ Русской православной церкви; митрополит Таллинский и всея Эс­тонии, предстоятель Эстонской Православной Церкви Московского Патриархата. Дед — Василий Христианович Якобс (1827—1908) — генерал-майор, военный инженер. Отец — Василий Васильевич Якобс, родился в 1874 году, окончил Николаевское кавалерийское училище, полков­ник белой Северо-Западной армии (1919 год), эмигриро­вал в Эстонию. После присоединения Эстонии к СССР был арестован, расстрелян в Москве в 1940 году или 1941 году. Мать — Татьяна Леонидовна, урождённая Епинатьева (1904-1996), дочь потомственного почётного гражданина. Вячеслав Якобс окончил 6 среднюю школу (1943 год), ныне

именуемая Таллинской Центральной Русской Гимназией, а также Ленинградскую духовную семинарию (1951 год; за­очно). С 8 февраля 1948 года — иерей, настоятель храма Марии Магдалины в Хаапсалу. Одновременно служил и на других приходах Таллинской епархии. Одним из его духов­ников был протоиерей Михаил Ридигер, отец Патриарха Алексия II. 27 февраля 1957 года был арестован управле­нием КГБ по Вологодской области по обвинению в анти­советской агитации (обвинение основывалось на хранении священником православной литературы и его беседах с ве­рующими на религиозные темы). В мае 1957 приговорён Вологодским областным судом к 10 годам лишения свобо­ды, заключение отбывал в Дубравлаге (Мордовия). Сохра­нились и опубликованы письма, которые посылал в лагерь священнику Вячеславу Якобсу таллинский протоиерей Ва­лерий Поведский.

В июне 1960 года срок заключения ему был снижен до пяти лет, и 12 сентября 1960 года священник Вячеслав Якобс был условно-досрочно освобождён. Реабилитирован 14 октября 1988 года. С 1994 года — архиепископ Таллин­ский и всея Эстонии. С 6 ноября 2000 года — митрополит Таллинский и всея Эстонии. Последовательный сторонник сохранения Эстонской православной церкви в юрисдикции Московского Патриархата.

 

Схиигумения Варвара (в миру Валентина Алексеевна Трофимова) (1930-2011).

Настоятельница Пюхтицкого Успенского ставропи-гиального женского монастыря. родилась 17 августа 1930 года в городе Чудово Новгородской области, в благочестивой семье. С началом войны семья эвакуировалась в Лугу

Ленинградской области. Там Валентина получила среднее образование, а также пела и читала в Казанской церкви. За­кончив после школы бухгалтерские курсы, работала по спе­циальности.

В 1952 году стала послушницей в Пюхтицком Успен­ском женском монастыре.

С 1955 года Валентина Трофимова проходила послуша­ние в виленском женском монастыре во имя равноапос­тольной Марии Магдалины под руководством опытной старицы-игумении Нины (Баташевой) (впоследствии схиигумении Варвары), семь воспитанниц которой, включая и Валентину, стали игумениями. 5 марта 1958 года в Вильнюсе инокиня Валентина Трофимова приняла постриг в мантию с именем Варвара. 3 января 1968 года указом Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия I монахиня Варвара (Трофимова) была назначена настоятельницей Пюхтицкой обители.18 января 1968, в канун праздника Бо­гоявления, архиепископ Таллинский и Эстонский Алексий (Ридигер; впоследствии Патриарх Московский и всея Руси) в Александро-Невском соборе г. Таллина возвел монахиню Варвару в сан игумении, а на следующий день, 19 января, в Пюхтицах вручил ей игуменский жезл. В Свято-Троицкой Сергиевой лавре Святейший Патриарх Алексий I возложил не нее наперсный крест. 26 ноября 2010 года игумения Вар­вара приняла постриг в схиму.

 

Александр Кириллович Ельчанинов.

Родился в 1957 году в Париже. Сын Кирилла А. Ельчани-нова и внук священника Александра Ельчанинова. Окончил университет Сорбонна в Париже. Активный член Русско­го студенческого христианского движения (РСХД). После кончины своего отца К.А. Ельчанинова в 2001 г. стал руко­водителем Фонда помощи верующим в России при РСХД (ACER-Russie, Париж), организации, которая занимается оказанием благотворительной и духовной помощи России с начала 1960-х годов. Проживает в Париже.

 

Протоиерей Александр Степанов.

Родился в 1956 году в Ленинграде. В 1980 году окончил физический факультет Ленинградского государственного университета. Работал в Физико-техническом институте им. А.Ф. Иоффе, Ленинградском инженерно-строительном институте (ЛИСИ), заведовал лабораторией теплофизики. Кандидат физико-математических наук. Рукоположен в сан священника в 1992 году. Настоятель домовой церкви вели­комученицы Анастасии Узорешительницы и храма святых благоверных князей Феодора, Давида и Константина Ярос­лавских на Васильевском острове. Главный редактор радио­станции Санкт-Петербургской епархии «Град Петров».

 

Протопресвитер Борис Бобринский.

Родился 1925 в Париже в аристократической семье. Граф. Окончил Свято-Сергиевский богословский Инсти­тут в Париже в 1949 г. Кандидат богословия (1949). С 1949 по 1951 гг. стажировался на православном факульте­те Афинского университета. Инспектор Института с 1951 г. Профессор догматического богословия с 1953 г. В 1957 г. женился на Е.Ю. Дистерло. Рукоположен 18 октября 1959 г. Деятельный участник экуменического движения. Настоя­тель франкоязычной церковной общины Святой Троицы в крипте Свято-Александро-Невского собора в Париже (1969) (с 1973 г. — приход) Константинопольский Патриархат. В 1965-1967 гг. занимался научными исследованиями на факутетете протестантской теологии Университета Нью-шатель (Франция). Один из основателей и главный редактор (directeur de la redaction) бюллетеня «Bulletin de la Crypte», издающегося с 1971 г. Один из основателей и первый ру­ководитель радиостанции «Голос Православия» (Париж) (1970-е гг.). Доктор богословия (1987). Декан Свято-Сергиевского института (1993-2005). Многочисленные богословские статьи в русских и иностранных журналах.

 

Корельский Валентин Анатольевич.

Проживает во Франции. Всю жизнь служил в банке «Лионский кредит». Пенсионер. Член правления радио­станции «Голос Православия» (радио на русском языке). Активный прихожанин Свято-Александро-Невского кафе­дрального собора в Париже (Архиепископия церквей рус­ской традиции, Вселенский Патриархат).

 

Татищев Степан Николаевич (1935-1985).

Родился в 1935 году в аристократической семье. Граф. Проживал в Париже. В 1957 г. женился на Анне-Марии Марселе Августине Борель (Borel) (род. 1933). В 1971­1974 гг. был культурным атташе Франции в Москве и много делал для защиты верующих в СССР. Принимал участие в передаче за границу рукописей А.И. Солженицына, за что был выслан из СССР и объявлен в СССР «персоной нон грата». Затем преподавал в Институте восточных языков в Париже. Один из основателей, первый казначей и адми­нистратор радиостанции «Голос Православия» (Париж) (1970-е гг.). Скончался в 1985 году.

Радио «Град Петров».

 

Возникло при поддержке хорошо известной россий­ским слушателям радиостанции «Голос Православия», вещающей из-за границы на русском языке с 1979 года. «Голос Православия» был создан благодаря усилиям подвижников своего дела, Елены Петровны и Евгения Евгеньевича По-здеевых. Бессменным председателем этой радиостанции был и остается протопресвитер Борис Бобринский, до не­давнего времени декан Свято-Сергиевского Богословского института в Париже. Санкт-Петербургская епархиальная радиостанция «Град Петров» в своей работе старается ориентироваться на добрые традиции «Голоса Правосла­вия» — это отказ от всякой политической деятельности и полемики с традиционными христианскими конфессиями, создание передач исключительно на основе положительно­го опыта православного Предания, а также использование в программах трудов современных православных богословов и проповедников.

 

Монастырь Покрова Пресвятой Богородицы Бюси-ан-От (Bussy-en-Othe) Франция. Монашеская община была основана в 1938 г. игумени-ей Евдокией (Мещеряковой) совместно с монахиней Блан-диной (Оболенской) и монахиней Феодосией (Соломянс-кой) в мест. Муазен (Франция) в 50 км. от Парижа. В 1946 г. община переехала в имение В.Б. Ельяшевича «Вишневый сад» в Бюси-ан-От в Бургундии, переданное её владельцем общине в дар. Здесь был основан Покровский женский мо­настырь. Игумения Евдокия (Мещерякова) стала его пер­вой настоятельницей. В настоящее время обитель возглав­ляет игумения Ольга (Слезкина), духовная дочь епископа Мефодия (Кульмана).

 

Архиепископ Брюссельский и Бельгийский Василий (Кривошеин) 1900-1985.

В миру — Всеволод Александрович. Родился 17/30 июля (по другим данным, 19 июля) в Санкт-Петербурге. Окончив в 1916 г. гимназию в Петрограде, Всеволод Кри-вошеин поступил на историческое отделение историко-филологического факультета Петроградского универси­тета. Весной 1917 г. он переехал в Москву, где продолжал образование на том же факультете Московского универси­тета. В 1919 г. принял участие в гражданской войне, отмо­розил руки и ногу и в феврале 1920 г. был эвакуирован из Новороссийска в Египет; осенью 1920 г. он переехал в Па­риж и поступил там на филологический факультет Сорбон­ны, который окончил с дипломом (1924) (по другим дан­ным, в 1922-1923 гг. учился в Мюнхенском университете).

В 1924-1925 гг. принимал участие в Русском Христи­анском Студенческом Движении, был на его съездах в Ар-жероне. В сентябре 1925 г. выехал из Франции на съезд Движения в Хоповском монастыре в Югославии, откуда отправился в паломническую поездку на Афон. Прибыв в русский Пантелеимонов монастырь, он обошел затем мо­настыри Святой Горы, а в праздник Введения во храм Пре­святой Богородицы того же года был принят в качестве послушника в братство Пантелеимонова монастыря игуме­ном архимандритом Мисаилом.

Состоял под руководством духовника архимандрита Кирика и нёс послушание в мастерской починки церков­ных облачений. В канун праздника Благовещения в 1926 г. он был пострижен в рясофор с именем Валентина, а год спустя — в мантию, с именем Василия, и получил новое

послушание: учиться греческому языку. В феврале 1951 г., по приглашению настоятеля русского храма свят. Николая Чудотворца в Оксфорде архимандрита Николая (Гиббса) и с благословения игумена Пантелеимонова монастыря архимандрита Иустина прибыл в Англию и стал работать по подготовке издаваемого Оксфордским университетом богословского словаря греческого патристического язы­ка, 21 мая 1951 г. был рукоположен епископом Далматин­ским Иринеем (Сербского патриархата) во иеродиакона, а на следующий день — во иеромонаха, и стал служить в Оксфордской церкви свят. Николая в качестве помощника настоятеля. 28 апреля 1957 г. был возведен в сан архиман­дрита; а постановлением Святейшего Патриарха Алексия и Священного Синода от 26 мая 1958 г. архимандрит Васи­лий был назначен викарием Патриаршего Экзарха в Запад­ной Европе митрополита Николая с титулом Волоколам­ского и с пребыванием в Париже.

По кончине (в апреле 1960 года) митрополита Брюс­сельского и Бельгийского Александра (Немеловского) епи­скоп Василий был назначен на Брюссельскую кафедру.

В июле того же года он был приглашен Патриархией в Москву, где, в день праздника Казанской иконы Божией Матери, был возведен в сан архиепископа Брюссельского и Бельгийского. Скончался 23 сентября в Ленинграде. По­хоронен на Серафимовском кладбище в Ленинграде (ныне Санкт-Петербург).

 

 

Больше книг на Golden-Ship.ru