СОДЕРЖАНИЕ

 К ЧИТАТЕЛЮ

Еп. Варнава (Беляев) ПО ВОЛГЕ ... К ЦАРСТВУ НЕБЕСНОМУ

ДАР УЧЕНИЧЕСТВА

В.И. Экземплярский СТАРЧЕСТВО

ПУТЕВОДИТЕЛЬ В КРАЙ СВЯТОСТИ

Еп. Варнава (Беляев) ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ...

• ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

• ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПРИЛОЖЕНИЯ

• Вера Васильевна Ловзанская

• Речь архимандрита Варнавы при наречении его во епископа Васильсурского

• Епископ Варнава о подвижничестве и о монашестве

Злословят нас, мы благословляем;
гонят нас, мы терпим; хулят нас,
мы молим; мы как сор для мира,
как прах, всеми попираемый доныне.
1 КОР. 4, 12-13

ДАР УЧЕНИЧЕСТВА

СБОРНИК

 Составитель Проценко П. Г

 К ЧИТАТЕЛЮ

После декрета о печати, в первые дни революции отменившего свободу слова, появились в России тайная литература, забытое уже тайнописание и привычка хранить свои произведения в укромных местах. Иные догадливые граждане стали прилагать специальные усилия, и немалые, чтобы оберечь домашние архивы.

Отчасти благодаря этим стараниям с “оттепели” шестидесятых годов советские люди постепенно стали узнавать, что под гнетом казарменного социализма сохранялись в обществе независимые мысль и слово. Появились новые имена писателей и ученых, в основном представляющих светские линии русской культуры. Но была еще важнейшая для нашей истории ветвь творческого бытия — церковная, остававшаяся для большинства неведомым миром, существование которого одними даже не подозревалось, а другими сознательно замалчивалось.

Тексты, вошедшие в него, написаны в разных жанрах (апологетическая беседа, жизнеописание, историко-аскетический очерк), но объединены общим церковным миропониманием и выстраиваются в цельную книгу для духовного чтения. (Подобные книги ведут свое начало с XIX века, а в наше время — с 1977 г. — возродились в Самиздате в сборниках “Надежда”, составленных З.А. Крахмальниковой.) Предлагаемые работы, созданные после октября Семнадцатого, являются к тому же и своего рода историческими документами, затрагивающими проблемы эпохи. Публикуются они впервые.

В своих воспоминаниях А. И. Солженицын приводит описание техники хранения, с помощью которой он оберегал свои произведения от любопытства казенных “литературоведов”. Рукописи, дошедшие до нас из 20 — 50-х годов, остались целыми благодаря такой же смекалке их творцов. Один из авторов сборника в начале 50-х годов в обращении к будущему “любознательному читателю” показал собственное изобретение (впрочем, старое, как мир), хранившее плоды его одинокого творческого подвига. “Я раскрыл баул, — читаем мы. — И чего в нем только не было! Тут был ночной “биноктар” Цейсса, очень маленький фотоаппарат Герца, полный набор серебряных ажурных с бирюзой пуговиц от старинного сарафана, порошок от мигрени, маленькая двойная лупа, настоящая китайская тушь, пачки голландской бумаги и много еще всякой всячины. Но где же рукописи?

Оказывается, под этим верхним ярусом баула было как бы потайное дно, второй нижний ящик (не менее глубокий, чем первый). И здесь-то лежал целый ворох разных папок, тетрадей, записных книжек, блокнотов, простых записок, то на белоснежной атласной старой бумаге, то на простой серой, оберточной, нынешнего дня...”

Может быть, публикация этого и, надеюсь, последующих сборников поможет читателю постепенно узнать то духовное наследство, которое единственно способно сделать человека свободным, поднимая его над внешними невзгодами, ибо, по словам Христа, “где сокровище ваше, там и сердце ваше будет” (ЛК. 12, 34).

В примечаниях, составленных еп. Варнавой, оставлены без расшифровки авторские анограммы, обозначающие конкретные его произведения (например, Аω). Частичная расшифровка дана в биографической справке о нем; со временем будет приведен полный список его рукописных трудов, включающий перечень его псевдонимов и авторских сокращений.

МЫСЛИ ОДНОГО СТАРИКА

Иногда он, известный соседям как “дядя Коля” (конечно, из “бывших”), доживающий свои дни на попечении добрейшей Верочки Васильевны, выходил на улицу и направлялся в город. Бродил по Подолу, по Житнему базару, стоял у книжных киосков, наблюдая за проходящей молодежью, ловя обрывки разговоров. Возвращаясь, записывал услышанное, увиденное, подводя под картинками из подсмотренной современной жизни итоговую черту грустных обобщений: совсем другие люди, новые, и мир новый, в колюром действуют разнообразные “законы”, от уголовного кодекса до неписанного воровского, и отсутствует лишь отмер христианской морали. Обнадеживало лишь одно: пустота. Невыносимая пустота нового мира, от которой изнывают души человеческие.

И дядя Коля писал, запечатлевая основы и внутренние пружины православной культуры России. Впрочем, он был не дядя Коля, и даже не Николай Никанорович (Николаевич — дань конспирации) Беляев, каковым он значился в том далеком ушедшем мире, а епископ Варнава, полутайно, полуявно живший в СССР. Выпускник Московской духовной академии, чью дипломную работу похвально отметил в 1915 году о. Павел Флоренский. Преподаватель Нижегородской семинарии, он в 1920 году принимает епископский сан, а уже через два года остригает волосы и представляется всему городу сумасшедшим ради того, чтоб оставить высокое положение и епископскую кафедру.

Наступали десятилетия беспросветного террора, и, по благословению старцев: духовного отца своего, затворника Зосимовской пустыни иеросхимонаха Алексия (Соловьева) и др. — он таким необычным образом, через имитацию психической болезни, а говоря языком религиозным, через подвиг юродства, удалился в затвор, пустыню мира, в его уголки, чтоб созерцать происходящее, осмысливали” его и писать Энциклопедию Православного Миросозерцания (получившую позже название “Основы искусства святости”).

Эмансипированная барышня? Но, по словам автора, она — “вдумчивая и серьезная, простая душа”. Почему же ей предназначено в рассказе олицетворять общую болезнь европейского духа?

Думая о том, как пробудить новые, уже подсоветские поколения к духовной жизни, к вхождению в культуру, епископ Варнава возвращался к предреволюционному прошлому, Если в середине XX века Россия лежала среди пепелищ, то в его начале переживала материальный подъем. Нет ли внутренней взаимосвязи между столь противоположными состояниями? Если при новом социальном строе человек перестал видеть себя и понимать как душу живую, превратившись в винтик государственной машины, то при прежнем образе жизни он воспитывался, прежде всего, в осознании себя личностью, предназначенной для вечности. И здесь же новый парадокс: при экономическом расцвете и культурном ренессансе человек оказался пресыщен и не удержал непреходящие ценности, тогда как при полном хозяйственном и идейном крахе он затосковал о вере.

Биографическая справка. Епископ ВАРНАВА, в миру Николай Никанорович Беляев, родился в Москве 12 мая ст. ст. 1887 года. Отец его был слесарем ткацкой фабрики с. Раменского Бронницкого уезда, мать — дочь деревенского дьякона. В 1908 г. он оканчивает гимназию с золотой медалью. Духовный переворот побуждает Николая отказаться от карьеры инженера, после чего он посещает Оптину пустынь, где сближается со знаменитым старцем архимандритом Варсонофием. В 1911 г. поступает в Московскую духовную академию, и в том же году ректор академии, епископ Феодор (Поздеевский), постригает его в монашество. В 1915 г. иеромонах Варнава окончил академию, получив степень кандидата богословия. Его диссертация “Св. Варсонофий Великий. Его жизнь и учение” была положительно оценена в рецензии о. Павла Флоренского. Тогда же молодого монаха, обладавшего обширным научным кругозором, знанием шести языков, направляют преподавателем в Нижегородскую духовную семинарию.

Срок отбывал в Бийских лагерях на Алтае, продолжая и здесь юродствовать. Лагерными врачами признан сумасшедшим, переведен в Мариинские лагеря, откуда — по разрешению из Москвы — освобожден в 1936 г.

1. Основы искусства святости. Опыт православной аскетики. (Сокращенное авторское обозначение Аω)
2. По Волге ... к Царству Небесному (Разговор о тайнах духовной жизни).
3. Тернистым путем к небу (биография схиархимандрита Гавриила).
4. Голубой корабль (Православная мистика).
5. Ряд жизнеописаний древних святых, “переписанных” еп. Варнавой для современного читателя. Одно из них, “Однажды ночью”, публикуется в настоящем сборнике.
6. Проповеди.
7. День святой жизни.
8. Сборник статей “Изумруд”.
9. О Промысле Божием.
10. “Невеста” — неоконченный роман.

По Волге ... к Царству Небесному

1913 год. Нижний (разумеется Новгород).

Громадный самолетский [ 1 ] пароход готовится к отходу. Сверху, с балкончика, было видно, как грузчики быстрее забегали и докатывали последние бочки, а толпа провожающих начинала чувствовать себя более нервно.

В салоне первого класса роскошно и уютно. Веерные пальмы, хамеропсы, драцены, зеркала, бронза, бархат, хрусталь. У громадного венецианского стекла во всю переднюю стену какие-то два чиновника в форме Удельного Ведомства уже уселись играть в шахматы за инкрустированным столиком.

Красивый купчина средней упитанности в единственном числе расположился за громадным табльдотом [ 2 ] и, заткнувши белоснежную салфетку за воротник шелковой поплиновой рубашки стального цвета, старательно налегал на стерляжью солянку, которую ему только что принес официант. В черном фраке и безупречном пластроне [ 3 ], как какой-нибудь денди [ 4 ] на великосветском рауте [ 5 ], склонившийся пред дамой с приглашением ее на танец, он обратился к сему знатному представителю знаменитой Нижегородской ярмарки:

— На второе прикажете осетринки с хренком по-татарски, с желтками и сахаром, ваше степенство?

— Нет, ты, братец мой, мне уж лучше по-русски услужи: свари ее, бестию, в белом вине, хоть, например, в сотере, прибавь сливочного маслица малу толику, лимону — да не жалей, как яблоко накроши, — и чтобы в два счета все готово было! А сверху покрыть маринованными огурчиками, рыжиками, раковыми шейками невредно будет.

— Слушаюсь, передам повару.

— Да чтоб кусочек был с коровий носочек, а то вишь, ломоть — положить нечего в рот. Знаю я вас...

— Помилуйте, порции у нас полные.

— И еще отдельно соусок. Я люблю какой-нибудь; в него эдак, знаешь, рюмочку малыги плеснуть надо. И огуречного рассола, так сказать, для освежения.

— Слушаюсь. Еще что прикажете?

— Ну, и пивца к рыбке холодненького, с Жигулевских гор [ 6 ]. Она плавать любит.

— Еще что изволите заказать?

— Еще? Надо бы, братец, и еще. Для утеснения и довольства желудка какую-нибудь растительную пищу бы...

— Спаржу можно или артишоки с зеленым горошком. Вчера только свежие получены.

— Да поди ты с этим дерьмом... Что я, лошадь или корова, чтобы траву есть.

— Виноват, ваше степенство!

— Я про ту пищу говорю, которая подрастает и на двух лапках бегает, ну, цыплята что ли...

— А-а... Хорошая пулярдка [ 7 ] есть, прикажете?

— Пожалуй... Да скажи шельмецу повару, чтобы, когда будет варить ее, мускату бы побольше положил. Люблю. Еще не забудь к ней белый соус, а не красный подать!

— Как же-с, понимаем, ваше степенство, которых знающих людей... Не извольте конфузить.

— Нет! Стой! Не надо мне твоей пулярдки, а вели сделать фрикассе из этих все-таки цыплят. Но... но, знаешь, чтобы все было чин-чином, как в лучших домах Лондона: и отварная цветная капуста, и фаршированные раковые шейки, и этакие малюсенькие слоеные штучки, — он показал их на пальцах, — пожалуй, к этой кнели прибавь и своей спаржи, которую хвалил. И, наконец, соответствующий соусок. Да положи в него, черт знает чего только не положи: и шампиньонов, и маринованных боровичков, лимону, сахару, мадеры, желтков...

— Всенепременно-с... На нашем пароходе лучший повар-с. А из вин закажете, конечно?

— Ну как же об этом можно спрашивать, братец ты мой? Херес уже был, — сказал ярмарочный туз, наливая себе еще стакан (очевидно, питье рюмками он считал за ничто), — и шато-д'икем [ 8 ] я как-то у вас попробовал. Последний — надо сказать — прямо помои. Теперь по чину приготовь там к твоим фрикассе чего-нибудь подходящего — ну, скажем, бутылочку Вдовы Клико [ 9 ].

Я с любопытством, как во сне, слушал этот удивительный разговор, начиненный, как жареный гусь яблоками, гастрономическими смакованиями ресторанного завсегдатая и особенно, видать, специалиста по части “закладывания за галстух”. Но неожиданно новое обстоятельство заставило меня раскрыть уши и глаза вовсю и удивиться, как уживаются в человеке противоположные чувства и настроения, пороки и добродетели.

Ублажая свое чрево, купец не забывал и “малых сил”, про которых Господь скажет на Страшном Суде: “Истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне. И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную” (мФ. 25,45 — 4б). И не жалел купец больших денег на милостыню.

Подошла монахиня уездного монастыря, несшая тяжелое для целомудрия и самособранности послушание сборщицы на свою нищенскую, перебивавшуюся с воды на хлеб, обитель. Поклонилась и протянула свою черную клеенчатую с парчевым золотым крестом книгу:

— Пожертвуйте ради Христа, господин хороший, что-нибудь на святую бедную обитель!

Тит Титыч, не говоря ни слова, вынул свою большую мошну, туго набитую всякими бумагами и кредитными билетами (даже блеснул “Петр”), и подал ей “катеринку” [ 10 ].

— На, иди молись за мою грешную душу...

Пусть в тоне его звучала легкая насмешка, но, может быть, она была только для нас?

Монахиня от неожиданности засуетилась, поклонилась по-иночески в пояс и пошла обходить остальную публику.

Да, я не сказал, что сам я ехал на низ с товарищем, молодым доцентом одного столичного вуза. В дороге встретились с семьей, очень близкой ему, среди которой была веселая и настолько красивая девушка, что я невольно опустил глаза. Она оказалась вдумчивой и серьезной, нескладной на язык и простой душой, но образованной и талантливой девушкой. Ее звали Липочкой. Она была студенткой Московской консерватории.

Она давно уже сидела в углу за фортепиано, задумчиво наигрывая потихоньку какой-то чувствительный вальдтейфелевский вальс (вот тоже фамильица досталась: нем. — “леший”; известный композитор) и еще что-то, а сейчас вдруг разразилась арией маркиза из “Корневильских колоколов”.

Правда, минут пять назад на горах, в городе, и на Нижнем базаре ударили и заблаговестили тоже полсотни колоколов (назавтра был какой-то большой праздник), но первые были не эти колокола, а из комической известной оперетты.

Серебряный звон целого города, особенно “сорок сороков” Москвы с 4000-пудо-вым “Царем” Ивана Великого [ 11 ] в Пасхальную ночь (с Каменного моста), производил на меня — да и не только на меня, но и на знаменитых людей века сего, — всегда сильное впечатление, чего теперь москвич не имеет возможности проверить. Но у мира и была эта цель, когда сатана уничтожал колокольный звон.

Мне вспомнились эти слова Виктора Гюго:

“...Да, эта музыка (церковный благовест большого города) стоит любой оперы. Так прислушайтесь же к этому хору колоколов... Пусть эти звуки смягчат в вашем слухе то, что могло бы показаться вам слишком резким и шумным в трезвоне церквей, — и затем скажите, знаете ли вы на свете что-нибудь более блистательное...”

А Липочка пела:

Ее большие лучистые черные глаза, соболиные брови русской красавицы, длинные-предлинные ресницы и тонко подведенные губы (набожная старушка мать никак не могла с этим примириться) — все лицо, на секунду обратившееся назад, лукаво на что-то вызывало.

Но она не могла прогнать моих размышлений и дальнейших мыслей из Виктора Гюго:

“И затем скажите, знаете ли вы на свете что-нибудь более возвышающее душу, чем этот концерт колоколов, чем это горнило звуков, чем эти десять тысяч медных голосов, поющих разом в каменных флейтах, в триста футов вышины каждая, чем этот город, превратившийся в громадный оркестр, чем эта симфония, похожая на бурю?..” [ 12 ]

Поравнялась с Липочкой монахиня. Хотела ли первая деликатно не подать ей или затевала что-то другое, но снова вспыхнули огоньки под ее ресницами на одну шестьдесят четвертую такта, обожгли вызывающе монахиню (монашка в смятеньи отшатнулась в сторону!), скользнули по мне, и — новый бесстыдный куплет:

Один из шахматистов крякнул и, деликатно предупредив другого: “Гарде [ 13 ] вашей королеве”, — ухмыляясь в бороду, затянулся ароматной папироской. И табак был такой душистый, что не походил на табак, а на какой-то бесовский обворожительный фимиам, так что я, некурящий, все время порывался встать и спросить, что за душистая трава такая, пред которой, на мой взгляд, ничего не стоят ни гаванская сигара, ни турецкий самсун, ни английский кэпстеп, запах которых я знал.

Купец заканчивал свой обед, обжигаясь черным кофе и не менее огненным, прославленным на весь мир ликером Бенедиктинского католического монастыря. На драгоценных бутылочках его, как известно, стоял гриф (подпись) преподобнейшего игумена — да не соблазняются людие! — во избежание бесчисленных подделок.

Появился новый персонаж — книгоноша Библейского общества. Почтенное учреждение международного характера, приближающее к нам день Страшного Суда, по предсказанию Иисуса Христа [ 14 ]. Книгоноша продавал Священное Писание по баснословно дешевой цене. Только Библия стоила рубль-два. Евангелие же — пятиалтынный, полная Псалтирь — даже семь копеек.

Обошел кругом. Подошел к пианистке. Предложил Липочке, и она... купила книгу.

Евангелие.

“Из-за красивого переплета”, — объяснил я себе, ибо у продавца чуть подороже были изящные издания.

Подбежала ко мне.

— Загадаю?

У меня упало сердце. Вот, оказывается, зачем можно еще покупать священные книги. Нашла сестра путь...

— О ком? О чем?

— Конечно, о женихе, — и пронизывает меня взглядом русалки.

— Небесном?

Она вытаращила глаза.

Полная растерянность.

Открыла все-таки книжечку и читает в первом попавшемся месте:

“...вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано”.

— Что это значит?

Длинные ресницы, как вспугнутые птицы, поднялись и тотчас же снова опустились на поле книги.

— Именно то, что вы прочли. Что же еще? — холодно отвечаю я.

— Не понимаю.

— Повторю. Вам, Олимпиаде Назаровне, дано знать тайны Царствия Небесного, а им, большинству окружающих нас людей, — и я обвел рукой кругом, — не дано. Вы хотели погадать, а Бог открыл вам всю Свою волю...

Это было сказано немножко дерзко, вернее дерзновенно, но что мне было делать.

— Пожалуйста, не смейтесь.

— Я не смеюсь. Даже напротив. Гадать, да еще на священных предметах, это — кощунство, смертный грех. Но в житиях святых и даже в самой Библии мы находим, что Бог, снисходя к немощи человеческой и к неведению, открывался иногда и в гадании [ 15 ].

— Но объясните, что за тайны Царствия Небесного? Признаться, первый раз слышу об этом. Тайны... Причащаются Святых Тайн, это я знаю. Но тут ведь не то?

— Не то.

— Значит, кроме видимого христианства, есть какое-то еще невидимое?

— Вы как нельзя лучше поняли меня.

— Тогда, может быть, можно принадлежать видимо к христианству, но не быть христианином “невидимым”, то есть которому открываются эти тайны Царства Небесного?

— Вы изрекли самую истину.

— Но мой язык болтает, а я ничего, повторяю, не понимаю. А я так люблю всякие “заумные” вещи...

— Тогда позвольте мне высказаться по этому поводу. Я буду краток.

Между тем, внизу после третьего гудка загремели спешно сходнями, столпились на краю пристани провожающие и замахали платочками, и пароход стал бесшумно и медленно, почти незаметно, отделяться от дебаркадера. Раздвинулась панорама бесчисленных волжских судов и просторов; теплоходов, пришвартованных по три зараз к пристаням; шныряющих катеров — “финляндчиков”, перевозящих публику из Канавина в город и разгружающих трамвайное и пешеходное движение по плашкоутному мосту; груженых и перегруженных баржей, всяких расшув, белян, приземистых буксирных пароходов... Воды не было видно — столько их тут было! Зажигались понемногу по сторонам непрерывной цепью белые, красные, зеленые огоньки бакенов и громадных паровых паромов. Проплыли мимо фуникулера [ 16 ] (“Элеватор”), древних стен кремля с его храмами, из которых достоин упоминания особенно Архангельский (1227 г., возобновленный в 1359 г., сохранившийся в целости, и в нем икона Архангела Михаила XIV века), Александровского сада (набережной) с дворцами нижегородских богачей по гребню горы; Печерской слободы с монастырем начала XIII века (1219 г.). А мы все говорили. И я посвятил ее в следующее.

* * *

— Тайны Царствия Небесного имеют свою земную историю. И они, действительно, факт. Одно Господь Иисус Христос говорил явно, прямо к народу, а другое лишь посвященным своим ученикам, как вы и прочли давеча в Евангелии. И даже больше. Господь дал прямую заповедь, не по зависти, или лицеприятию, или еще по чему подобному (да не будет такой богохульной мысли), а по жалости и желанию добра нам [ 17 ], чтобы мы профанам...

Итак, чтобы мы недостойным не передавали драгоценных жемчужин Его слов, содержащих тайны и святыню Царства Божия.

“Не давайте святыни ПСАМ и не бросайте жемчуга вашего пред СВИНЬЯМИ, — так грозно и резко говорит Господь, — чтоб они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас” (Мф. 7, 6).

— Ой, как страшно!

— Однако мы ежедневно видим и увидим еще тысячу раз, как реализуются слова Христа со стороны безбожных людей.

Липочка закрыла лицо свое руками: она вспомнила свою давешнюю выходку против монахини.

— Первые христиане, — продолжал я, — строго соблюдали эту заповедь. Они завели так называемую Disciplina arcana или D. arcana, “Тайное учение”, или “Учение тайны”, по-русски сказать. Впоследствии надобность во внешней узде отпала, — но и до сих пор отзвук Disciplina arcana остался в возгласе диакона на литургии оглашенных: “Оглашеннии, изыдите, оглашеннии, изыдите, елицы (только) вернии, паки и паки (еще и еще) миром Господу помолимся”, — потому что христиане сами настолько удалились от духа и силы (1 Кор. 2. 4) Христова учения, что внешнее знание его тайн не могло нанести им при неправильном употреблении в общем духовного вреда, как все равно при знании колдовских наговоров и при отсутствии практического общения с бесами и самой веры в них человек не в состоянии вызвать этих бесов и заставить их помогать себе.

— Неужели есть бесы?

— Еще бы! Жития святых переполнены рассказами о том, как подвижникам всю жизнь они мешали строить свое спасение, как видимо являлись, физически наносили им удары, так что близкие нередко находили их после избитыми до потери сознания в отшельнической келье, а вы говорите: есть ли бесы? [ 18 ] А цыганки и гадалки?.. Правда, в большинстве случаев это шарлатанки, но на несколько тысяч попадает и одна настоящая, то есть имеющая дело с бесами, как та, о которой говорит Метерлинк...

— Метерлинк?

— Знаменитый писатель [ 19 ]. Про себя. Не знаете? А Марию Башкирцеву читали? [ 20 ] А про ту, которая в подробности предрекла смерть нашему Пушкину, тоже не слыхали? [ 21 ] А это интересно.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Да, наконец, в Париже существует целая школа психолого-медико-психиатрическая, в смысле ученого учреждения, поставившего пред собою специальные задачи с известным направлением, занимающаяся изучением этих вещей научно [ 22 ]; в Лондоне целое Психологическое общество, и проч. и проч., а вы говорите: есть ли бесы? Они часто фигурируют среди людей и в практике даже ученых, но только под другими названиями.

Но продолжаю.

Итак, потому и “Тайны” Царства Небесного и “Тайное учение”, что они от многих, от большинства сокрыты, несмотря на то, что текст евангельский доступен всем. Кстати, “тайное учение”... Будем называть его так, хотя оно уже понятия Disciplina arcana, что было у первых христиан, которое притом специфично и представляет целую систему правил культово-сакраментального характера и догматических положений, обусловливающих последние, и к тому же ограниченную определенным временем церковной истории, тогда как я беру это определение по другому признаку, именно только со стороны общей скрытности и таинственности явления и невозможности насильственного дерзкого искусственного, не подберу выражения, (вос)хищения его, обладания им, т.е. без благодати, самочинно. У святых отцов-аскетов, особенно великих и методичных, мы тоже находим тенденцию не все раскрывать пред учениками из области высокодуховных и созерцательных явлений чудесного характера, по причине их неспособности понять сущность последних, как должно. А добро, несмотря на то что добро, тоже не полезно, если не в меру, не вовремя преподается. Есть и другие причины, тоже незазорного характера, когда ими утаивается иногда кое-что. Так они соблюдали эти правила Disciplinat arcanae, которыми они старались охранить себя. Надо же исполнять нечто из того закона, который преподаешь, чтобы он покоился на достаточном основании, как того требует и учит наука всех внешних наук — логика.

Итак, повторяю, “Тайным учением” называю его так потому, что оно скрыто, не для всех. Не то чтобы учение это, наподобие тайных сект, религиозных и мирских, держалось в тайне и сообщалось бы только посвященным. Нет, оно, вначале обладая всеми этими свойствами, поскольку и само христианство было religia illicita (недозволенная религия), теперь, наоборот, распространяемое явно, на ДЕЛЕ (не на словах или в качестве субъекта и объекта пропаганды или проповеди), — на деле все-таки является для большинства людей ТАЙНЫМ, неизвестным, скрытым.

И скрытым, скажем прямо, от неразвитых и непросвещенных внутренних очей и слуха.

В этом и заключается мистичность всего христианства, священный мрак его по причине светлости, превосходящей яркость солнечных лучей, в догматах ли, таинствах, или еще в чем, чего мир не хочет признавать, перед чем не желает смириться и преклониться, считая все это за nonsense, чепуху, невозможную бессмысленную вещь. Мистика, правда, всегда иррациональна, плотскому уму недоступна; но если ею жила тысячи лет большая и лучшая часть всего человечества, ясное дело, она — прекрасный факт, ибо по воздуху кулаками никто не машет, желая его поколотить [ 23 ]. Это еще Апостол Павел сказал (1 Кор. 9, 26).

* * *

— Но вы говорите про какого-то “нового” человека с новыми расширенными чувствами?

— И с новым расширенным сознанием, о котором человечество мечтает, и то не в области официальной науки, а оккультной, которую иррелигиозная наука так же, как и христианскую мистику, считает “ненаучной”, т.е. чепухой, недействительной вещью. Это и понятно. Оккультные знания — знания бесовские, а следовательно, как прямая противоположность чистому божественному откровению и ведению, в то же время вещь чисто духовная, противны и неприемлемы для позитивного мышления.

Отсюда видно, что официальная наука очень отстала и ретроградна, хотя и мнит обратное. Колдовство стало научным фактом.

Но все-таки хвалиться нечем, пройдет еще несколько столетий, когда официальные ученые усвоят что-нибудь из начатков элементарной алгебры, но до высшей математики им все же далеко и, прямо надо сказать, никогда не дойти, если они не откажутся от своего узкого мировоззрения, позволяющего им брать и исследовать только внешне-практические стороны мистической философии и делания, а не внутренне-существенную и духовную.

Впрочем, в последнее время, так как нельзя же умному человеку, видя белое, уверять себя, что это черное, некоторые ученые занялись, не отходя от своей узенькой щелки, в которую они смотрят на мир Божий, и изучением сил чисто духовных, сверхопытных (ой, как для них страшно это слово!). Это в области, главным образом, гипнотизма. Но, стоя на почве ограниченного эксперимента и, боясь вдаться в спиритуалистическую область, они, естественно, имеют дело только с внешними проявлениями сей последней и ее субстанций, т.е. с азами, умея обращаться только с четырьмя правилами арифметики, выражаясь математическим языком. Это все равно что, желая научиться плавать, прежде всего, перед погружением в воду, прицепить к своим плечам по большой гире. Но и то хорошо. Для современной науки все-таки ясновидение, яснослышание, чтение мыслей и проч., что еще недавно, как говорит один из таких ученых, казалось самой дикой фантазией и с чем — прибавлю я — глубокие люди человечества были знакомы уже тысячи лет, есть шарлатанство, т.е. не только ей не понятны самые элементарные вещи, но она их считает за отрицательную величину. Следовательно, через “0” (нуль) не перешла даже, т.е. через порог безразличия. Что же говорить ей про знания йогов, махатм. Я не говорю уже про древних волхвов и чародеев!

Но, как бы то ни было, вы правы. Мы вот сразу же, как заговорили, пришли к новому и неизвестному миру понятий духовных зрения и слуха: новых чувств и ощущений, неизвестных мирской, скажем, университетской психологии. Об этом и Священное Писание говорит:

“Итак, кто во Христе, (тот) новая тварь”, — Καιυή ΚΤΙΣΙΣ(2 Κор. 5, 17).

И прибавляет: древнее прошло, теперь все новое. Но это не для всех. Это когда человек видит невидимое всеми и вообще как-то прикоснулся уже здесь веянию того невещественного и нескончаемого будущего века, в который достойные люди перейдут по смерти. Для того, действительно, древняя мимоидоша, се, быша вся нова.

Поэтому св. Апостол и Евангелист Иоанн Богослов, обладавший в совершенстве этими дарами, называется Церковью ТАЙНОЗРИТЕЛЕМ. Про него в службу на день его памяти поется:

“О чудесе ужаснаго, и вещи мудрительныя! Яко полн сый любве, полн бысть и богословия”.

(Славник, на “Господи воззвах”.)

“Яко неизреченных тайн самовидец”, “Утешителев свет восприем”, “научился еси неизреченным Божиим тайнам”...

(На литии, на стиховне, passim [ 24 ].)

— Но все не могут быть такими?

— Это дары Христовы или Св. Духа, все равно, как сейчас сказано было (“Утешителев свет” и проч.). И для наличия духовной жизни они не обязательны. Христианство и без них в человеке может быть мистической и таинственно действующей силой. Но все-таки сила, именно благодатная, должна жить в человеке, хотя бы и невидимо. А сила есть сила, не фикция, не самообман, не галлюцинация, не выдумка, не сказка, а вещь, энергия, возьми термин из внешних наук, хотя, повторяю, и незримая. Но ведь и космические силы, поддающиеся экспериментальному измерению, тоже не всегда видимы и обнаруживаются лишь в своих проявлениях. Однако мы не обманываемся в них. Протяните руку и вложите ваши тоненькие пальчики в штепсельную розетку сзади себя, как вас тряхнет... Так и в благодатной силе ошибиться нельзя, тем более, что и действие ее в тысячи раз сильнее. И это еще на самых низших ступенях духовной жизни, когда человек не имеет даров чудотворения.

— Но я подобных людей не встречала.

— Значит, не видели истинных христиан, которым открыты эти самые тайны Царства Небесного: новой твари.

А потом ведь вы, наверно, искали блестящих качеств в человеке, тогда как на первых порах духовные дары не ярко проявляются [ 25 ].

Не придет Царствие Божие приметным образом, предупреждает Христос, и не скажут: “вот, оно здесь”, или: “вот, там”... (Лк. 17, 20 — 21).

Это еще в Ветхом Завете было открыто величайшим пророкам, которые жили новозаветным евангельским духом, когда все окружающие думали оправдаться плотским законом, по-нашему бы теперь сказать, обрядовым исполнением заповедей, как наши старообрядцы мнят спасаться.

Так, пророк Илия удостоился видеть Бога, насколько то возможно человеку. И вот, говорит Библия, — по-видимому, в тон и вашим чувствам, насколько вы это выразили в только что сделанном замечании, —

— Все-таки я не представляю, как я могу отличить среди обычных людей этого “нового” человека, “сверхчеловека”...

— Но не в смысле Űbermensch’а Ницше. Полная ему про-ти-во-по-лож-ность.

— Итак, как отличить?

— А очень просто.

Апостол Павел говорит:

“Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание. На таковых нет закона. А иже Христовы суть, плоть распяша со страстьми и похотьми” (гал. 5,22 — 24).

И только. Никаких чудес. А ведь это те, которые — Христовы. Но “востаните, идем отсюду” (Ин. 14, 31).

* * *

Мы вышли на балкончик, постояли под капитанским мостиком и пристроились на свободном близком диванчике, каждый предаваясь своим мыслям.

Спустились теплые сумерки. Слева на горизонте затухала оранжево-пурпурная полоса заката. Прямо темнели камыши левого берега. Нагнали какой-то баркас, заваленный мешками с подновскими [ 26 ] огурцами так, что он бортами чуть ли не уходил в воду.

Липочка первая нарушила молчание.

— У меня прямо голова кругом пошла от ваших слов. Вот я кончила гимназию с золотой медалью. Все годы мы постоянно изучали на первом месте Закон Божий.

— И у нас такой предмет был.

— Потом я все-таки и сама читала. Мама у меня набожная и богомольная, книжки духовные имеет. И спрашивается, кто же кругом отдает себе отчет, что он на правильном пути? И вообще на пути? Да еще на таинственном? А если я встречала у светских известных писателей вопрос: “Что делать?” [ 27 ] — то согласного ответа не находила. Авторитет? Но какой они для меня авторитет, когда они меняют свои убеждения как перчатки, приспосабливают их смотря по времени и обстоятельствам и когда, по проникающим в периодическую печать и чуть ли не в академическую литературу сведениям и биографическим данным об этих лицах, даже еще при жизни их, они показываются сами еще “ищущими”, а не “нашедшими”?..

— Вы все за меня сказали сами. Из предыдущих моих слов уже заранее можно заключить, что раз не все обладают зрячими глазами (слух мы оставим в стороне, это уже совсем редкая вещь, и среди христиан, живущих духовной жизнью и носящих не только монашеское платье, но и схимнические куколи, едва ли в пропорции 1:1000000 встречается), то не все видят и знают, в чем истина христианства (и монашества, прибавлю) и цель жизни, что им нужно делать и где тот путь, который ведет ко всему этому.

На практике, действительно, мы все это видим. Тысячи религиозных проповедников, философов, политических деятелей, писателей, ученых, художников и других тысячи лет проповедуют, что вот-де в их-то учении весь смысл жизни и заключается... И люди идут и после возвращаются с проклятиями, что их обманули: неудовлетворенные, разочарованные, если только не умирают в угаре и в состоянии самого опьянения. Тогда, конечно, в припадочном жару, с таким лихорадочным больным невозможно говорить, сладкое ему кажется горьким, и какую-нибудь кислятину и мерзость, — как продукт чистой идиосинкразии [ 28 ], — он предлагает всем в качестве вкусного и непревзойденного блюда...

Это мучительное хождение народов, шатание масс туда и сюда еще за полторы тысячи лет до Р. X. предсказано:

“Вскую шаташася языцы и людие поучишася тщетным?” (Пс. 2, 1).

И Сам Господь говорит: “Вот, Я наперед сказал вам.

Итак, если скажут вам: “вот, (Он) в пустыне”, — не выходите; “вот, (Он) в потаенных комнатах”, — не верьте” (Мф. 24, 25 — 26).

Тут и конспирация, и фабрикация новых учений — все, чем богат наш век. В Евангелии обо всем сказано.

— Но вы мне не ответили на вопрос о правильном и положительном пути.

— Путь один. И истина одна, едина. Аз есмь путь и истина и жизнь, сказал Христос (Ин. 14, 6). Но эмпирический, опытный путь, — а он один только раскрывает истину и удостоверяет нас в ней, — хотя и один, но имеет не один подход даже для находящих его.

А найти его, кстати сказать (не идти, а только найти путь), и то трудно.

Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и НЕМНОГИЕ находят их (Мф. 7, 14), говорится в Евангелии. А тут еще вышеупомянутая слепота, личная или своего руководителя, мешает. Об этом тоже сказано:

“Оставьте их, вожди суть слепи слепцем; слепец же слепца аще водит, оба в яму впадетася” (Мф. 15, 14).

* * *

— У-у-у-у... — гудит густым басом сирена нашего парохода.

— И-и-и-и... — свистит тоненьким тенорком, очевидно, буксирный пароходишко, идущий нам навстречу.

И эхо встречается, перекликается в нависшем и приблизившемся правом высоком береге и глубоких его ущельях и падях.

Я беру обычно в дорогу на железнодорожных станциях, на пристанях массу журналов, газет, книг и проч. Вот и теперь целый их ворох лежит около меня.

Невольно прикрыв другим журналом неожиданно выскочившую цветную фотографию “известной немецкой артистки Фрицци Шаффер в роли Саломеи”, которую никак невозможно было видеть молодой девушке даже в возрасте Липочки, я взял наудачу первый из наиболее читаемых журналов, популярнейших в России, и стал пробегать глазами объявления.

— Ах, вот, что нужно!.. И вслух:

— Позвольте мне прочесть вам. Олимпиада Назаровна, интересные вещи на нашу тему...

— Объявления?

— Объявления.

— На наши темы?

• предсказывать будущее

• читать чужие мысли

• давать магические представления и вообще ПОРАЖАТЬ ВСЕХ своими необыкновенными чудесными познаниями и сверхъестественной тайной силой... Лодзь. Изд-ство “Тайная наука””..

Как вам это нравится? Официальный адрес, учебники по бесовщине. Правда, это слово не употребляется.

А вот еще в этом же роде.

Виноват, позвольте мне прервать чтение и сделать одно замечание. Вот это упоминание о “любви” не есть простая обмолвка. Нужно сказать, что вся жизнь, ну хоть поскольку ее отражают эти объявления в газетах и журналах, насыщена сексуальным элементом, а выражаясь святоотечески, плотской страстью. И замечательно, говорю по данным из житий святых, что блудные бесы очень часто примазываются там, где бы, казалось, им нужно быть подальше. Ну, там, где люди живут грязной, чревоугодной жизнью, там неудивительно, что — возьму вопрос в социологическом плане — половая проблема актуальна и разъедает общество. Но там, где человек живет высокодуховной жизнью и все думы и мысли его о потустороннем и божественном, откуда бы действовать блудной страсти? А однако мы видим, как мистика католических (заметьте, западных, а не греко-восточных) святых нередко проникнута чистой эротикой. Об этом написано — правда, со злобной целью, ну а я говорю с поучительной, но то же самое, — много книг. Да и наша православная аскетика в преданиях старчества и святоотеческих творениях нисколько не исключает приражения блудных бесов даже на высоких ступенях подвижничества, но только внешне. По крайней мере, я во всей истории монашества не нахожу и не припомню ни одного случая, где бы мышление и созерцание святого подвижника было окрашено половым элементом. Но во время впадения в прелесть, которая не принадлежит нормальному процессу духовной жизни, конечно, бывали факты нездоровых созерцаний, отстаивания их как истинных.

А про мир и говорить нечего. Св. Ефрем Сирин в своем знаменитом слове об Антихристе говорит, что последний будет притворяться, выставлять себя, между прочим, и целомудренным. Нет сомнения, -у него будут и предтечи, и, возможно, один из них заведет такой порядок, что весь так называемый “половой вопрос” и проституцию постарается искоренить, вернее смазать, прикрыть какой-то ширмой [ 29 ]. Но это будет значить только то, что болезнь загонят внутрь. Возможно, конечно, цензуре запретить и изгнать все порнографическое и нечистое со страниц печати, кинематографа, театра, но невозможно без благодати Божией изгнать их не только из сердца и ума, а и из тайной человеческой жизни, простите за выражение прямое, из спальни. Уже и сейчас в некоторых случаях семейная жизнь не совсем чиста, а тогда при антихристовых вышеуказанных фарисейских деяниях и вовсе брак обратится в преступную непрочную связь. Раз, повторяю, нет церковного благословения, т.е. благодати, нет страха Божия, нет соблюдения церковных правил и добрых чистых целей, там что же может быть, кроме разврата, прикрытого словом “жена-муж”, “брак” — не знаю, как дальше выразиться?..

Впрочем, и не нужно выражаться. А мне надо дочитывать объявления.

Вот вам снова учебник по демонологии, в золотом тисненом переплете (за один переплет берут деньги — научение бесовщине бесплатно) и всего за пятерку. Впрочем, это деньги большие: бумажку в банке можно обменять на золотой...

— И положить в кубышку!

— И положить в кубышку. Так некоторые рабочие и делали. Мой отец, например.

— Ну а какое же отношение все это имеет к вашему разговору и словам о Тайнах Царства Небесного?

— Да никакого, ерунда все это...

— Вот-те на...

— Ну, в известном смысле, конечно. Как и у нас в спасении. Христос что говорит? Много званных, а мало избранных (МФ. 22,14). Тысячи, миллионы идут в Церковь, становятся верующими, а потом отпадают, уходят “на страну далече”, подобно блудному сыну из евангельской причти. А святых-то и истинных христиан, обладающих духовными благодатными добродетелями, и не видать. А они есть, конечно. Какой мрачный век был во время пророка Илии, даже он со “зрячими” глазами и то не мог нигде заметить благочестия и человека, который бы не примкнул к государственному культу нечестивого Ваала. А Бог разглядел. Ничто от Него не укрыто. И Он сказал в утешение пророку в ответ на жалобу, что “сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили жертвенники Твои, и пророков Твоих убили мечем [а духовенство, очевидно, или попряталось, или разбрелось, или, может быть, тоже переключилось, так сказать, на службу Ваалу]; остался я один, но и моей души ищут, чтобы отнять ее”:

“Пойди... помажь Азаила в царя над Сириею, а Ииуя... помажь в царя над Израилем; Елисея же... помажь в пророка вместо себя. Кто убежит от меча Азаилова, того умертвит Ииуй; а кто спасется от меча Ииуева, того умертвит Елисей [это государственный выход из положения]. Впрочем Я оставил [замечательно, не своею силою люди сохранились от нечестия и пороков, а силою Божиею] между Израильтянами семь тысяч (мужей): всех сих колена не преклонялись пред Ваалом, и всех сих уста не лобызали его” (3 ЦАР. 19, 14-18).

Так и у сатаны. Много народу к нему идет. Все человечество круглым числом на него работает. Сам Господь говорит, что у Него у Самого остается лишь “малое стадо” (ЛК. 12,32). Но работнички у князя мира сего (Ин. 14, 30) тоже ленивые: попить, поесть, поблудить — это они с удовольствием, но чтобы духовно погрузиться в бесовскую стихию и вступить в непосредственное общение с демонами и воспитать себя в их духе, это — извините, пожалуйста! Для этого тоже нужен подвиг, тоже самоотречение, масса условий, которые являются не менее стеснительными и ранящими человека, чем и при служении Христу. Этим и объясняется, почему заклинания древних магов и колдунов, которые иногда попадают в руки ученых, не вызывают пред ними бесов и даже самого ощущения невидимого их присутствия. Надо заслужить это [ 30 ].

* * *

Пароход подошел к пристани. Монахиня, собиравшая милостыню, оказалась из Макарьевского Желтоводского монастыря; она здесь и сошла.

Монастырь, окруженный красивыми высокими стенами (1667 г.) с 9 башнями, находился напротив, на левом берегу Волги. Основал его преп. Макарий, уроженец Нижнего и постриженник вышеупомянутой Печерской обители, в конце XIV века. Когда-то монастырь разорялся татарами, восстанавливался, собирал вокруг себя народ и богатство, потом снова разграблялся, приходил в захудалое состояние, снова делался центром внимания и благочестия. Свято место не бывает пусто.

Мы с Липочкой снова сидим вместе, любуемся на широкую гладь реки и отражающийся в ней белый, как чайка, монастырь с древним собором и шатровой колокольней и колоссальными вязами у святых ворот.

“В 1670 г., — читал я в путеводителе, в сущности строго научном, большом историко-географическом исследовании, — на Желтоводский монастырь, славившийся уже в то время своим богатством, напали шайки, посланные Стенькой Разиным, под предводительством атамана Максима Осипова, который выдавал себя за “царевича Алексея”. 8 октября воры приступили к монастырю со страшными криками “Нечай! Нечай!”, старались зажечь обитель, но монахи (женским монастырь стал в самое последнее время, после последнего периода запустения. — Еп. Варнава), служки, богомольцы и подмонастырские крестьяне потушили пожар и отбили воров”.

— Как вам это нравится? — спрашиваю у Липочки... — Любопытно, что какой бы предлог и мотивация у мира для притеснения монашества или Церкви ни были, на деле, т.е. в тайне, все клонится к тому, чтобы гнать самое христианство по существу, т.е. религию и Бога. На что уж дико это место было, когда пришел сюда преп. Макарий и основал здесь монастырь: лес, пески (“Желтые пески” называлась тогда эта местность, откуда и нынешнее до сих пор название) да вода... Но вот в 1439 г. татары заходят в эти леса, облагоуханные молитвами первых насельников и самого основателя обители, видят воды, освященные ими, разоряют все это, такое неценное, которое везде есть, — ибо где нет воздуха и солнца? — уводят с собой в плен этих благочестивых мирных людей и какое же берут обещание с преподобного, отпуская его? — не возобновлять вновь обители! Да кому она нужна там, в лесах и пустыни? Не были ли христиане, по заповеди Самого Христа, молитвенниками за своих врагов? Брали ли они когда-либо, принимая священный и монашеский сан, оружие, чтобы обагрять кровью своих ближних руки, долженствующие быть простираемыми только на молитву?.. Как это прекрасно сказано у Апостола:

“Хощу убо да молитвы творят мужие на всяком месте, воздеюще преподобные руки без гнева и размышления...” (1 ТИМ. 2, 8).

А все потому, что за спиной злых людей стоит подущающий их на это зло сатана. У людей могут быть низменные повод и цель, они могут быть даже, по взглядам мира, идеологически оправданные и высокие, могут быть временные, и могут даже преступления именоваться добродетелями, а добродетели инкриминироваться монахам или вообще верующим как преступление, но у сатаны цель только одна, чисто духовная: борьба со Христом и уничтожение Его Святой Церкви, в особенности святых душ, таинственно соединенных со Христом Иисусом. Т.е. опять та же мистика...

— Кстати, мы с вами не все еще договорили на эту тему. Я за это время много передумала и старалась, не щадя себя, подойти к задаче. И теперь я хотела бы задать последние два вопроса. А может быть, и не последние.

— Сделайте одолжение.

— В чем же состоит практически путь в Царство Небесное, выражусь так...

— Прекрасно сказано.

— И вместе и таинственный, проводящий за завесу “Святая Святых”?

— Еще лучше сказано. Но многого требуете. Только единой Приснодеве Марии, избранной от всех родов, открыл Бог доступность этого, как сказано: “Вниди в невходимая (τα άδυτα) θ увеждь тайны (γνώυι μυστήςια). Θ она, действительно, как поется в церковной песне, “со славою вошла во Святая Святых ”.

Вы мне недавно пропели кое-что, — Липочка до слез покраснела и низко-низко нагнулась, — не смущайтесь, я не хочу вас обидеть или даже упрекнуть, а просто это, в свою очередь, и меня подвигает на то же. Я спою вам потихоньку на нашу тему задостойник сокращенного знаменного распева — обычный напев, который поется в родной мне Московской епархии, — задостойник Введению во храм Пресвятыя Богородицы.

— Это, собственно, припев, а дальше следует ирмос. Конечно, специалист спел бы какую-нибудь редкую, “музейную” мелодию — они у нас есть в двух-трех монастырях России, — но этим займитесь уж вы сами. Мне хотелось лишь передать свое настроение и идею вместе. Но, повторяю, вы замечательно определили мистический образ и прообраз спасительного делания души человеческой, уневестившейся Христу.

Про самое же делание что можно сказать? Ведь это целая наука, искусство из искусств... Люди бросали города, культуру, родителей, жен, женихов и невест и уходили изучать ее на всю жизнь в пустыни, где лишь жгучие пески, тощая растительность по скалам, прекрасное, целительное для души безмолвие и красивые закаты с вечерним оранжево полыхающим и темно-сине затухающим небом... Там даже есть было почти нечего, кроме разных безвкусных горьких корешков, а питьем нередко служила только роса, собираемая и слизываемая подвижником с камней, раскаленных днем и быстро охлаждающихся в час вечерней и ночной прохлады... Но с нас, новоначальных, Бог многого и не требует. Две лепты привлекли на евангельскую вдовицу благодать божию (Мк. 12, 41—44). Но Нужно хорошо уразуметь, что “все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила все, что имела”. Следовательно, мы должны трудиться до последних сил. А поскольку силы у нас маленькие в сравнении с исключительными силами и дарованиями святых, то и получится у нас только две лепты. Но благодать они могут привлечь равную по количеству со святыми, как и Господь сказал: “Истинно говорю вам, что эта бедная вдова положила БОЛЬШЕ ВСЕХ!”... Под “богатыми” (Мк. 12, 41), конечно, надо разуметь подвижников и даже святых.

— Но опять, конкретно, в чем должны состоять эти “две лепты”?

— В соблюдении всего того, что обычно и другие делают, — в хранении ЦЕРКОВНЫХ заповедей, таинств, обрядов, в частности в подробнейшей исповеди и причащении Святых Тайн.

— А необычно?

— Необычно — на первых порах или ступенях можно ограничиться слежкой за своими мыслями, или помыслами, как святые отцы выражаются. Чтобы не было никогда в сердце лукавых помыслов, а в голове нечистых мыслей. Да и просто не относящихся к Богу и спасению. А если что появится в поле сознания, сейчас же от него бежать под защиту Христа и не бороться с помыслом. Иными словами, мысленно воззвать: “Иисусе, помоги”, “Марие, Дево, спаси”.

— И Богородицу призывают?

— Безусловно. И любого святого и святую временами можно. “Только все, — говорит Апостол, — благообразно и по чину да бывает” (1 Кор. 14, 40).

Указанные мною воззвания можно и должно повторять, по крайней мере, сотни раз на день.

— И это все?

— Это делание. Должен быть еще фон, на котором оно происходило бы. Фон — смиренный. Само смирение для новоначальных — недоступная и неизъяснимая вещь, но грубое оформление его и выражение на первых порах доступно всем. Кратко сказать, всегда и во всех случаях думать о себе, что ты ничто, хуже всех, “прах и пепел”, как говорит про себя даже Авраам (Быт. 18, 27), и “моль”, как выразился один мудрец из друзей праведного Иова (Иов. 25, 6), которую все считают нужным давить. Так себя и вести. У всех просить прощения, предпочитать простую одежду модной, молчание — разговору, не лезть наперед, никогда не оправдываться, если можете, откажитесь от дорогих вам вещей... Видите, это уже не церковные, а ЕВАНГЕЛЬСКИЕ заповеди и даже советы пошли...

— Еще последний вопрос: о неверии.

— Пожалуйста.

— Весь мир: наука, литература, искусство и прочее — все восстает против мистики, монашества, против Евангелия и Христа, даже против простой веры в Бога...

— Но, по-моему, это как раз и доказывает истину христианства, все эти нападки, отрицательная критика, злобное анализирование священных библейских и церковных фактов и пр. и пр.

— Как так?

— Да очень просто. Если бы все это исходило из уст святых духовидцев, чудотворцев, всякого рода подвижников и просто глубоко верующих людей, тогда это было бы соблазнительно. А со стороны неверующих... Да чего же от них иначе можно ожидать? Вы подумайте! Не апологии же и защиты христианства, не раскрытия же положительного его тайн?..

Не от терния чешут смоквы, ни от купины емлют гроздия, сказал Христос (Лк. 6, 44), т.е. “не собирают смокв с терновника, и не снимают винограда с кустарника”.

Или то же у другого Евангелиста:

“Собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы?” (Мф. 7, 16). Ясное дело, нет.

Если человек не верует в Бога, не имеет страха Его в себе, не признаёт Церкви, чуждается Православия и, таким образом, вся жизнь его остается неосвященной, безблагодатной, хотя бы внешне он стоял 30 лет у престола Божия и носил рясу, то что он может увидеть в Библии, в храме, в поведении верующих духовного и таинственного, кроме противоречивых вещей и соблазна?

Апостол Павел, или, вернее, Сам Бог чрез Своего Апостола, говорит:

“Душевен же человек не приемлет яже Духа Божия [того, что от Духа Божия]: юродство бо ему есть [потому что он почитает это безумием], и не может разумети, зане духовно востязуется [и не может разуметь, потому что о сем надобно СУДИТЬ ДУХОВНО]” (1 Кор. 2, 14-15).

Как человек с глазами, страдающими дальтонизмом, путает цвета, так и страдающий душевной слепотой (страстями) — сектант, антирелигиозник, безбожник. И как первый смешивает красное с зеленым (представьте себе такого машиниста или у нас рулевого наверху, что будет!), так и последний все путает и находит в каждой строчке Библии и Евангелия противоречия. И как про первого мы говорили “больной” и не смущаемся, так и про последних надо сказать. Их просто надо пожалеть, и все.

И еще:

“Кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем? Так и Божьего никто не знает, кроме Духа Божия.

Но мы приняли не духа мира сего, а Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога” (1 Кор. 2. 11-12).

Это он говорит о смиренных, чистых христианах, живущих в правде и преподобии Истины.

Я на минуту замолчал. Снизу, с носа парохода, донесся куплет сладкого романса, исполняемого кем-то под аккомпанемент гитары:

Я продолжал:

— Нет, опаснее не чистые безбожники, а такие люди, которые находятся внутри ограды церковной, а берутся говорить льстиво о Боге, об Иисусе Христе, о таинствах, церковной власти. Здесь я вспоминаю слова того же Апостола, что таковые — лукавые делатели и проч. (2 Кор. 11, 13-15).

“И не удивительно: потому что сам сатана принимает вид Ангела света, а потому не великое дело, если и служители его принимают вид служителей правды...” (2 КОР. 11, 14 — 15).

Даже языческий поэт сказал: Quidquid id est timeo Danaos et done fefntes.

Vergili, Aen. II, 49.

“Как бы то ни было, я боюсь данайцев и тогда, когда они приносят дары”. Слова, сказанные в связи с известной историей с Троянским конем.

Но наш божественный поэт, пророк Давид, говорит лучше:

“Елей же грешного да не намастит главы моея” (Пс. 140, 5).

А чтобы мы не забывали этого. Церковь каждый день поет это за вечерней.

А тем временем внизу гитарист заканчивал свой меланхолический и жестокий романс, в котором земная любовь всегда мучительно умирает, отказывая во взаимности или обманывая ради другого, тогда как небесная могла бы неожиданно расцвести на ее же почве и сиять вечно.

— Меня и раньше поражало, — задумчиво, с какой-то неуловимой и неясной тенью смущения на лице, произнесла Липочка, — как это нередко чисто светские слова и мысли, даже грешные, могут выражать или напоминать высокодуховные вещи. Мы часто сами не знаем, что поем и говорим...

— А в сущности, — поддержал я ее мысль, — мы являемся в этот момент нередко и пророками самим себе, наподобие евангельского Каиафы. Однако позвольте мне докончить начатое.

Повторяю, вот если бы наши святые, чудотворцы, и прозорливцы, и духоносцы, и все подвижники сказали: “Не верьте Евангелию, вот мы всю жизнь, десятки лет, провели в трудах, в молитвах и пощениях, в плаче и воздыхании, в гонениях и преследованиях, и проч. и проч., но Бог нас не слышал, хотя мы и вопияли к Нему день и ночь, и бытия Его нигде не заметили”, — тогда бы это, действительно, было бы для меня и христианства страшно и губительно, с чего можно было бы и в отчаяние прийти. А то как раз наоборот, все жития святых переполнены чудесами и откровениями Божиими, хвалами и призываниями к сладости Богообщения и радости, неизглаголанной и неведомой в миру. От сочинений же самых великих организаторов человечества так и веет пессимизмом или ропотом и недовольством, — видно, что у него там, внутри, все бурлит, т.е. сам он неустроен, как вы давеча хорошо отметили, а у святых слово благодатное, услаждающее душу и в самой скорби...

“Просите, и дастся вам, ищите, а обрящете, толцыте [стучите], и отверзется вам” (Мф. 7, 7).

“И Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно” (Мф. 6, 6).

“Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их? Сказываю вам, что подаст им защиту вскоре” (Лк. 18, 7-8).

— А что какие-то там, позволю себе выразиться словами Апостола: [ 31 ]

“Самолюбцы, сребролюбцы, величави, горди, хульницы, родителем противящийся... непримирительни (продерзиви, возносливи), клеветницы, невоздержницы, неблаголюбцы, предателе, нагли, сластолюбцы...

От сих бо суть поныряющии в домы [которые вкрадываются в дома], и пленяющий женишца — τα γυναιχάςια [обольщают бабенок] — отягощенныя грехами, водимыя похотьми различными, всегда учащ-ся, и николиже в разум истины прийти могущыя [всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания истины]” (2 Тим. 3, 2-7)... будут что-то говорить лживое и суемудренное, и этим смущаться — странно...

— Они вот говорят постоянно о методе. Всегда подходят к каждой книге со слов...

— Вы опять не каламбурите? У Липочки чуть дрогнули губы.

— Простите. Нет. Со слов о методе. Какое-то помешательство на методе. В то же время нарушают этот самый принцип самым грубейшим образом.

Неверующие ходят кругом с аршинчиком и молоточком и постукивают, хотят все обнять деревянной мерой падшего разума.

Но еще языческий ученый сказал 2000 лет тому назад — да не один он, многие так говорили, — что Similia similibus curantur. (Подобное подобным врачуется. Слова Гиппократа.)

Впрочем, у нас в Акафисте Пресвятой Богородице лучше и глубже сказано:

...Бог, нас ради явися по нам человек: подобным бо подобное призвав...

Ομοιω γας το ομοιον χαλέσας

(Кондак 10-й).

Христианство и духовная жизнь духовны, следовательно, как Апостол сказал выше, и духовно востязуются, т.е. через добродетели, а не через голую рефлексию. Скептики же и неверующие отрицают это в принципе. Так что же получается? Contradictio in adjecto [ 32 ]. Исследуют предмет с помощью метода, который (метод) этот предмет исключает. Это все равно что идти по дороге в Москву, пятясь от нее назад!..

...Но я забыл, о чем говорил. Да... Вот, еще говорят: “Покажите нам”. Это про бесов, ангелов и Бога Самого. А когда им указывают факты, которых наука не может объяснить, — а этих фактов накапливается с каждым днем все больше и больше, и замолчать их уже невозможно, — они отвечают: “Подождите, наука еще дознается”. Очевидно, в неопределенном будущем. Но оно, по этой науке, простирается ad infinitum, до бесконечности, т.е. человек ни-ког-да не дознается... Но я не хочу ловить их на слове. Все равно их ответ не аргумент. Если не верят в истину христианства и в мистику святых и Церкви, которую все-таки можно проверить, хоть на святой крещенской воде, которая не портится годами

если, говорю, не верят в наши истины как продукт метафизики-де, так как же заставляют они нас поверить в будущее всезнание своей науки? Ведь это же не эмпирический метод? И потом, это насквозь метафизическое: “дознаемся”... А вот им же свой брат говорит: “Нет, не дознаемся — ignorabimus!” [ 33 ]. и опровергнуть его ни логически, ни диалектически никак нельзя, иначе впадем в тот самый догматизм, в котором обвиняется христианство. Но латинская пословица говорит: Quod decet Jovi, non decet bovi (что позволено Юпитеру, не позволено быку)...

Но оставим их. Они не в силах отнять веру у истинного христианина, потому что он носит заверение в истине бытия Божия и будущей блаженной жизни непосредственно в своем сердце, и притом опытно ощущает силу и таинство будущего века. Это тем более умилительно, что если ученый не нуждается для своей веры в Бога в знании философии, богословия или апологетики, и даже больше — вообще ученость ему, какая бы то ни была, часто мешает во внутреннем и умном делании, то простецу, как говорит Герсон [ 34 ] (вот попался на язык), не зараженному предвзятостью ученого, и вовсе познание Бога доступно.

* * *

Проплывали поэтическими и привольными местами. Уже самые названья сел и деревень говорили об этом. Большое Разнежье, Малое Разнежье, Венец (деревня, стоящая на самом гребне высокой горы), Бармино и другие — все они утопали в фруктовых садах. Сады, сады, сады, осыпанные весной, как снегом, душистыми цветами, а золотой осенью — ароматными яблоками всех сортов...

Яблоки, яблоки, яблоки — антоновские, боровинка, анисовые (анис серый, анис голубой, анис полосатый, анис алый), апорт, титовка, “пеструшка”, “хорошавка”, “паточная” (для варенья), крымская, цареградская, грушевка, китайка... Да разве перечтешь...

Разговорились с каким-то насельником здешних палестин. Он сообщил, между прочим, для меня интересную новость, о которой я нигде не читал и не слыхал, что у них в Разнежье висит на колокольне, среди прочих русских, небольшой бронзовый колокол голландской работы (судя по надписи) с датой XI века! Это почти вскоре после их появления! И ни один археолог у нас не знает этого!..

Опять сидим одни с Липочкой и любуемся волжскими видами.

— А знаете, я кое-что сегодня записала из бесед с вами. А то трудно держать все в памяти, и через некоторое время боюсь перепутать и многое забыть. Все-таки за вашей мыслью надо следить с напряжением.

— Прошу прощенья в этом. Сидя все время на научных книжках, я изломал свой язык и потерял ясность изложения. Виноват. Последнее, конечно, не совсем от научных книг, а от того, что хочется в малое количество слов и предложений вместить много тем и предметов. Отсюда говоришь так называемыми энтимемами, т.е. пропускаешь часто посылки, которые мелькают в уме, и делаешь умозаключения, которые слушателю кажутся поэтому неосновательными. Наконец, я и не хочу в некоторых случаях быть особенно понятным. Это не полезно. И потому то, что вы записали, мне не очень нравится. Ну, да все равно. Тогда еще припишите следующее — кстати, мы идем с вами все в гору и в гору, — насчет существа самой мистики и мистицизма.

Мистика, греч. τα μυστιχά, ςо же, что τα μυστήςια. — “таинства”, как объект изучения, — это, говорят, то, чего не может понять разум, не может проконтролировать, проанализировать. Но это не так. Апостол Павел в самых таинственных главах (о так называемой “глоссолалии” — даре языков) своего Первого послания к Коринфянам говорит: “И духи пророческие послушны пророкам” (14, 32) — пророкам повинуются. А чтобы вовремя и кстати сказать что-либо таинственное (14, 2: Πνεΰματι λαλεϊ μυστήςια), откровенное (11, 26: άποχάλυψιν), уметь распоряжаться пророчествами, надо сперва проконтролировать их собственным умом или чужим (14, 27-28), как бы то ни было, иметь силу и возможность подчинить их известному чину и порядку. Таким образом, это — область известного (для некоторых, правда), а не неизвестного, и экстаз — состояние наивысшего просветления духа, а не что-то вроде обморока и потемнения рассудка.

Мистицизм, с философской точки зрения, обвиняют в том, что он хочет познать сверхчувственный мир, а заодно и вопрос об отношении веры к знанию и, обратно, науки к религии посредством чувства, а оно будто бы безотчетно, смутно и не может быть источником познания. Но, во-первых, какого чувства и какого познания? А во-вторых, от него и не требуется познания в обычном смысле, это — функция разума. Но дело в том, что в христианстве — прошу обратить внимание, что когда я упоминаю о христианстве, то разумею под этим исключительно высокую духовную жизнь, оправданную такими же делами, — итак, в христианстве сам разум-то мистичен. Это не дискурсивный разум философов и ученых, а “Владычественный”, как определяет св. Григорий Богослов: “Наш ум есть нечто совершенное и владычественное” [ 35 ], Он, Ум (Νοΰς), созерцает тайны, а не чувства. А чувство [при]дает ему (созерцанию) окраску. В духоносной жизни эти два начала — сердце и ум — связаны нераздельно и неслиянно, во образ соединения естеств в Иисусе Христе, как поется Церковью в догматике. Отсюда и путаница в философии, в сущности насквозь рационалистичной, основывающейся исключительно на рассудке и не знающей, кроме элементарных чувствований и простых ощущений, разных там перцепций и апперцепции, ничего более тонкого и высокого. Так что, видите, — пожалуй, позвольте и скаламбурить, — чувство без умно, но не безумно.

— Но если наука...

— Прошу вас, различайте всегда, какая наука: есть наука и наука...

— Но если наука, не та, которой интересы отстаиваете, боится и чуждается вторжения веры в свои пределы и чувства, границы которых она не может определить, то на чем-нибудь она основывается?

— На своей некомпетентности в этих вопросах, происходящей, повторяю, оттого, что таковые ученые воображают, что их субъективная — по Писанию, плотская, — мысль в состоянии проникнуть в объективный, т.е. Божий, мир. А чувство считают за нечто смутное, неясное, неопределенное.

Опять говорю:

Может быть, оно у кого-нибудь (у всех?) таково. Но это не закон. Поэтому и чудесное может быть для самого чудотворца непонятно, но зато он имеет то преимущество пред плотскими людьми, что его дух в своих внутренних переживаниях имеет видимое (конечно, для него самого) сродство с этим чудесным. Большего и требовать безумно, как все равно желать познать тайну Св. Троицы, или в физическом мире вычерпать ложкой море в чашку, или поместить океан воды в наперсток (ср. слова Ангела в известном видении блаж. Августина). Но в сравнении с плотским рассудком человеческого гения разум святого, можно сказать, то же, что океан и наперсток, и то, что для первого является алогичным, не поддающимся логическому истолкованию и даже безумным, для последнего — только паралогично, совершающееся против (παςά) всякого предположения и ожидания, являющееся превыше естественной способности рассуждать и синтезировать, но все же удовлетворительно ясно, поскольку святой видит связь чудесного (видения или откровения небесного в любой форме) с Истиной в Боге, с Умом Христовым, т.е. поскольку сам-то он во (έν) Христе Иисусе (Кол. 1, 28). Потому что и сам может сказать про себя: “мы ум [Νοΰν] Христов имамы...” (1 Кор. 2, 16).

Но на этом пути созерцания и мистики, — вот главное, о чем я хочу предупредить вас, — больше опасностей и греха, чем на каком бы то ни было ином.

— Почему? — Липочка сделала большие удивленные глаза. — И какие опасности?

— Дело в том, что человек, — и это вообще принцип духовой жизни, — никогда и ни в чем не должен доверять своим помыслам.

Отсюда необходимость иметь руководителя, старца, как говорят монахи. Это не может вызывать ни сомнений, ни предубеждений, поскольку и в миру это принято. Так, например, окончивший высшее учебное заведение и подготавливающийся к званию профессора необходимо выбирает себе руководителя, под руководством которого пишут обычно ученую работу, диссертацию, который предлагает темы, с которым консультируются и проч.

Если же налицо так называемое самочиние и человек думает собственными силами, уменьем и умом пройти по этому страшному и таинственному пути, на котором его встречают обычно бесы в видимом и всяком другом образе, которые (демоны) натренировались в обмане, которые сами по себе хитрее и умнее в тысячу раз человека, последнему грозит явная погибель. Жития святых переполнены рассказами не только про выдумки и хитрости бесовские, но и про состояние обольщения (так называемой прелести) подвижников. То же самое вы услышите от живых подвижников, которых, если их поискать, как голодный ищет хлеба, а табакур своего зелья, тоже еще довольно.

Отсюда следует, что человек никогда не должен верить, мало сказать (как выше), своим помыслам, но и всяким видениям и откровениям, хотя бы они были и на самом деле от Бога. Пустынники, которые не имели старцев или испытывали навязчивые помыслы (психиатр, наверное, сказал бы “idées”) целыми годами (случай с Макарием Великим), или уходили из места пребывания на время искать совета у какого-нибудь старца, да еще поверяя его другими [ 36 ], или у официального духовенства [ 37 ].

Гордость, самолюбование, уверенность в истинности личного опыта, его высоте, так что человеку не нужно-де и церковного учения — отличительные признаки совратившихся с истинного пути и прелестников, а заодно и наших сектантов, из которых многие принадлежат как раз к так называемым мистическим тайным сообществам (сектам).

Итак, мы и здесь пришли к тому, что для ревнителя спасения непременно нужно руководство Церкви, а поскольку у него и делание выше, чем у рядового христианина, он должен и в старчестве (иначе в “откровении помыслов” и, просто сказать, в обычной исповеди) быть ответственнее и показать большую ревность и успехи, ходя к старцу чуть ли не ежедневно, а если можно, и ежечасно.

Авва Антоний Великий говорил:

“Монах, если можно, должен откровенно сказывать старцам, сколько пьет капель в своей келье, чтобы как-нибудь не погрешить и в этом” (“Достопамятные Сказания”, об авве Антонии).

На этих ступенях подвижничества, конечно, могут быть коллизии [ 38 ], когда НА САМОМ ДЕЛЕ ученик становится выше старца, т.е. уже перерастает его, и в то же время и в церковных источниках он не находит для себя ничего подходящего, а если и есть, то или оно еще гниет в рукописях в разных знатных библиотеках, или погибло во время исторических пертурбаций всякого рода, или просто для него неизвестно. Но все это в конечном счете может быть преодолено без вреда для души с помощью Божиею. Ибо когда уже подвижнику приоткрываются двери в Царство Небесное и он видит полосу “Фаворского” и невещественного света, падающего оттуда через них, тогда, ясное дело, при его терпении и смирении Бог не оставит его искуситься больше, чем это возможно. Говорить об этом нет нужды, потому что моя цель и задача укрепить только начальные шаги на пути духовного делания и дать общее понятие о таких же в духоносном.

— А вы не боитесь рассказывать мне эти вещи о Тайнах, которые, сами говорите, открывались только избранным и имеют такую страшную мистическую силу и значение?

— Но мне нечего бояться говорить теперь об этом первому встречному...

— Я не “первая встречная” в настоящее время, — тихо, с волнением в голосе произнесла Липочка и потупилась.

— Очень, очень рад. Но, продолжаю, мне нечего бояться, потому о самих тайнах я еще ничего не сказал; во-вторых, они изложены в символических книгах Православной Церкви подробно и продаются в печатном виде открыто и каждому, и, наконец, что самое главное. Сам Бог охраняет Свои тайны мистическим и таинственным путем, не раскрывая недостойным духовных очей, чрез которые единственно познаются эти тайны. Об этом я уже говорил. И сами люди виноваты в последнем, ибо иначе Господь не упрекал бы их в том.

“Одебело бо сердце людей, сих [ибо огрубело сердце людей сих], и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули, да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтоб Я исцелил их”.

Между прочим, из сопоставления разных мест с этой цитатой из Священного писания (Ис. 6, 9-10; Мк. 4, 12; Деян. 28, 25-27) приоткрывается Тайна Святыя Троицы. А что касается содержания самой этой цитаты, то в ней содержится весь интимный процесс раскрытия или нераскрытия в человеке Тайн Царства Небесного. Особенно когда Иисус Христос обличает упорствующих вслед за теми словами, которые вы прочли, чтобы загадать.

И взявши у Липочки Евангелие и полистав немного, я прочел:

“...Кто имеет, тому дано будет и приумножится; а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет.

...Они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют; и сбывается над ними пророчество Исаии, которое говорит: “слухом услышите, и не уразумеете; и глазами смотреть будете, и не увидите”” и т.д. (Мф. 13, 12-15).

Только надо суметь вытащить орех из скорлупы.

* * *

На этом можно кончить.

Любители романических историй скажут: “А что же с Липочкой?”

Много этих Липочек на свете... Но нет... Пожалуй, раз-два и обчелся...

Неверующий объяснит себе эту историю случайностями судьбы (кстати, а это что за понятие такое?), которая нас подстерегает, где ее не ожидаешь.

Сама Липочка, разочаровавшись в одном, может быть, в двух, трех женихах земных, — и вспоминая слова Христа к самарянке [ 39 ], как бы обращенное к себе, — решила ВОЗЛЮБИТЬ Небесного. И стать “Любочкой”.

“По имени твоему пусть будет и житие твое”, — говорили по обычаю ей сестры, приветствуя ее после пострига с новым именем и званием.

И сама она после находила, что первая мысль об истинном и духовном христианстве запала ей промыслительно, хотя дело, серьезное дело жизни, и началось с шутки и кокетливого озорства...

...............................................................................

А может быть, этой Липочки и не было, была другая, похожая на нее. А это только ПРИТЧА, ибо “вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им (всем прочим) не дано... потому говорю им притчами”. (Мф. 13, 11-13).

[ 1 ] < “Самолет” — крупнейшее волжское пароходное общество начала века>, у которого из всех прочих (“Русь”, “Кавказ” и “Меркурий” и др.) были самые роскошные теплоходы. <Шестью годами ранее описываемого времени (в 1907 г.) по Волге проехал В. В. Розанов, оставив интересное описание внешнего образа волжских кораблей и их внутреннего “климата”. От Нижнего он ехал, как и Николай Беляев, на пароходе общества “Самолет” (См.: Розанов В.В. Русский Нил // Новый мир. № 7, 1989, с. 197 — 199).>

[ 2 ] Table d’hote (франц.) — общий обеденный стол.

[ 3 ] Вставная туго накрахмаленная грудь рубашки.

[ 4 ] Dandy (англ.) — щеголь. Ср. у Пушкина: “как dandy лондонский одет...”

[ 5 ] Raut (англ.) — торжественное собрание, прием гостей.

[ 6 ] Знаменитые до революции пиво-медоваренные заводы были в Самаре Жигулевского Товарищества (на 708000 ведер).

[ 7 ] Особым образом откормленная курица.

[ 8 ] Шато-д'икем, рислинг и под. — так называемые “сухие” вина.

[ 9 ] Шампанское.

[ 10 ] На кредитном билете в 100 руб. был портрет импер. Екатерины II; билет 500-рублевого достоинства имел портрет Петра I.

[ 11 ] В Троице-Сергиевой Лавре большой колокол весил тоже 4000 пудов. Но в нем было меньше серебра, чем в московском, и к тому же звук был зажат высокими стенами монастыря и оставался внутри, потому не так был слышен издалека. Послушать московский Царь-колокол, как он сперва подаст первым ударом, далеко-далеко бегущим по воде звуком, знак всем московским звонарям на колокольнях начать пасхальный звон, очень любопытно и потрясающе было.

[ 12 ] Виктор Гюго. “Собор Парижской Богоматери”.

[ 13 ] Gardez (франц.) — берегите (вашу королеву).

[ 14 ] Мф. 24, 14: “И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придет конец”.

[ 15 ] 1 Цар. 28, 13 — 19. См. еще у св. Григория Богослова, “На Юлиана” (импер.). Слово 1-е, т. I, с. 94.

[ 16 ] Горная (в гору) электрическая дорога. В Нижнем в то время их было две.

[ 17 ] Т.е. чтобы нам было меньше муки по смерти. Ибо если мы будем посвящены в таинства и не оправдаем их в своей жизни, как надо, то говорит Господь: “...земле Содомской отраднее будет в день суда...” и проч. (Мф. 11, 21 — 24).

[ 18 ] См. жития Антония Великого, Марка Франческого, Серафима Саровского и др.

[ 19 ] М. Метерлинк. “Погребенный храм”, гл. III, IV, V (“Будущее”). Полн. собр. соч., т. III, с. 404.

[ 20 ] Еще поразительнее пример в “Дневнике” нашей знаменитой художницы (ее картина “Митинг” в Парижском Лувре; пять ребятишек сговариваются насчет какой-то шалости) Марии Башкирцевой (цит. книга, с. 139 след., Москва, изд-во Вольфа, 1910, изд. 3-е). Сам по себе дневник этой девушки для интересующихся интимной психологией представляет исключительный интерес в своем роде, о чем говорит уже количество изданий на разных языках.

[ 21 ] См. Погодин. Мих., “Простая речь о мудреных вещах”, ч. II. Кто и что Погодин, говорить не приходится, каждый должен знать. А книга эта его — теперь библиографическая редкость. Но стоит того, чтобы ее поискать.

[ 22 ] Имеется в виду сальпетриерский городок в Париже (Salpetriere). Сначала Людовик XIII хотел сделать тут арсенал, а потом место было отведено под убежище для престарелых и безумных женщин, а теперь вообще это клиника для нервных и психических больных. Городок заключает 45 корпусов и насчитывает 4682 окна (сведения эти относятся ко времени до революции; теперь, может быть, еще более разросся). В последнее время ученые Западной Европы и Америки много занимаются этими вопросами (т.н. “метапсихисты”, Richet, Gelsy, Ostу), так что даже советские ученые не могут их более замалчивать и как-то тоже стараются “признать факт” ясновидения, чтения мыслей, событий и проч. и объяснить его. См. Вестник Знания, № 23, 1927, ст. проф. Боричевского; подробнее см. у меня в рукоп. кн. “Мирты и железные рога”.

[ 23 ] Разумеется, как действительное лицо, кроме тренирующихся боксеров, да и то на кожаном чучеле упражняющихся. Кажется, эту мысль хотел выразить Апостол (1 Кop. 9, 26).

[ 24 ] В разных местах (лат.) — Прим. ред.

[ 25 ] Даже безбожники понимают это в интеллектуальной области и пользуются силой идей для пропаганды и влияния на массы. Идея — не материальная вещь — бывает очень тонкая и абсолютно отвлеченная, поворачивает массы, — миллионы народов, вот хоть бы теперь (1955) идея мира — в такую-то сторону. Где же тут материализм?!

[ 26 ] Подновье и Печеры — слободы под Нижним Новгородом, славившиеся своими огородами (огурцами и капустой). Многие знакомые мне огородники говорили тогда в личной беседе, что они выписывали свои семена (испанского лука, напр.) ежегодно из Голландии; семена у них не вырождались и были всегда свежие.

[ 27 ] Возможно, намек на роман Чернышевского с тем же заглавием.

[ 28 ] Идиосинкразией называется извращение вкуса при особых обстоятельствах, например у беременных, у девочек-подростков (ср. школьницы едят мел и пьют чернила).

[ 29 ] Что и осуществили, как мы уже знаем, Гитлер в фашистской Германии, полпотовцы в Камбодже. — Прим. ред.

[ 30 ] См. в Макарьевских Великих Четьях-Минеях “Исповедь” свщмч. Киприана, бывшего раньше знаменитым волхвом и магом, чего стоила ему связь с бесами и сатаной, которая применялась так наглядно и даже романически изображена в житии мц. Иустинии и его (Четьи-Минеи св. Дмитрия Ростовского, 2 октября). Не меньше трудов и в школах (есть такие) нынешних белых и черных магов. Это стоит не одного университета, если принять во внимание, что какой-нибудь их ученик, прибывший в Европу, может быть, даже не очень понятливый, дивит с открытой эстрады публику и даже ученых профессоров настолько, что его берут для проверки в Гос. рефлекс. институт по изучению мозга в Ленинграде, где признаются, что они не могут объяснить факты, т.е. ПОВТОРИТЬ их никакой ученый не согласится, напр., проколоть заведомо зараженной (!) иголкой свой глаз (в поперечном направлении!), или проткнуть, например, себе живот кинжалом так, чтобы лезвие его вышло с заднебоковой стороны, или, наконец, рассечь бритвой, как факир, до кости тело, почти без крови (1 — 2 капли, вытирали их марлей, смоченной в эфире, и затем факир показывал рану всем докторам и ученым), и потом, соединив руками края раны, раз-два и готово! Зажила! И это только самые “простенькие”, касающиеся тела, материи, а не души и психики. Не исключают они и естественных, но неизвестных сил души, а насколько тут приражения бесов, стоит вне цели этой заметки (см. фотоиллюстрацию к статье доктора А. Дубровского “Факиры и их чудеса”, “Вестник знания”, 1927, № 17, стр. 1038, где изображен за опытом факир).

[ 31 ] Нелишне заметить, что этими пророческими словами Апостол Павел характеризует людей, на которых падает уже тень грядущего Антихриста. “Знай же, — пишет он любимому ученику, — что в последние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут...” и проч. (2 Тим. 3, 1-2).

[ 32 ] Contradictio in adjecto (лат.) — внутреннее противоречие. — Прим. ред.

[ 33 ] Знаменитый естествоиспытатель Дюбуа-Реймон (1818—1900), проф. физиологии в Берлинском университете. В своих нашумевших речах, особенно “О границах естествознания”, “Семь мировых загадок”, он показывает, что некоторые проблемы неразрешимы для позитивной науки: “Мы не знаем и не будем знать”.

[ 34 ] Герсон (Леви бен, 1288-1344), или Гершуни — испанский еврей, ревностный перипатетик (так назывались ученики Аристотеля, считавшие аристотелевскую философию абсолютной истиной). Он написал много экзегетических сочинений; философские воззрения свои изложил в “Milchamoth Adonai”. Э. Радлов, Философский словарь, СПб, 1904, стр. 58, 166.

[ 35 ] Дальнейшие слова цитаты: “...но только относительно к душе и телу, а не просто совершенное; относительно же к Богу он есть нечто рабское и подчиненное, а не равновладычественное и не равночестное” и проч. (Послание к пресв. Кледонию).

[ 36 ] “Лавсаик”, с. 27. Книга, драгоценная в истории аскетической письменности, и насколько важна и для общего христианского жития, видно из того, что Церковь по уставу постановила правилом — на утренях Великого поста из 4-х положенных чтений два брать из “Лавсаика” во все дни, кроме суббот и воскресений. “Типикон”, гл. 10, М., 1838. То же и в Греческой Церкви. См. Τςίοσιον, Εν Βενετία 1839, с. 77.

[ 37 ] Ср. у Руфина, “Жизнь пустынных отцов” (об авве Патермуфии Великом, бывшем разбойнике).

[ 38 ] Collisio officiorum (лат.) — столкновение обязанностей.

[ 39 ] “Правду ты сказала, что у тебя нет мужа; пять бо мужей, имела еси, и ныне егоже имаши несть ти муж. Это справедливо ты сказала” (Ин. 4, 17-18).

ДАР УЧЕНИЧЕСТВА
(Статья П.Г. Проценко публикуется в сокращении)

В послепетровской Руси, когда сместились понятия древлеотеческого благочестия, старчество как явление духовной культуры оставалось живым лишь для сердца простонародья, но где-то с половины XIX века к нему обратилось внимание и образованных слоев общества, так что уже в начале нашего столетия можно было говорить о чуть ли не всесословном осознании его значения. В обителях, где жили носители старческой науки, среди паломников стали мелькать студенческие тужурки, в какой-то части юношества возникло даже романтическое увлечение образом Старца. Многие молодые люди той эпохи резко порвали со своим кругом и приняли духовный сан или монашество благодаря притягательной силе и обаянию того или иного конкретного наставника праведной жизни, с которым они соприкоснулись. Красивая мечта Достоевского о “русском иноке”, подвижнически просвещающем общество идеалами христианской любви, казалось, начала воплощаться наяву. Неожиданные и яркие имена из созвездия интеллектуалов замелькали в Пустынях и Скитах, у келий духовных вождей монашества: экономист Сергий Булгаков, художник Нестеров, актер Михаил Чехов, философ Алексей Лосев — вот лишь некоторые из череды многих. Обращение к старцам становилось модным и уже пародийно обыгрывалось трагическим ходом истории. Этот “культик” способствовал подогреву страстей в обществе. Но когда грозные события Семнадцатого года стали захлестывать страну, именно подлинному старцу, схимнику Алексию (Соловьеву), доверили тянуть жребий с именем впервые за несколько столетий свободно избираемого Первоиерарха.

Во время земной жизни Христос соединил Своих последователей в некое подобие семьи. Апостольская община всецело была направлена на то, чтобы донести миру и последующему “каравану веков” Личность и заветы своего Учителя. Сейчас, спустя почти 2000 лет, можно сказать, что их “семейное” дело удалось. Мы, живущие в конце XX века, среди насилия и лжи, обладаем небесным понятием христианского Добра, тем единственным, что способно поднять над земной неправдой. Если вслушаться в голоса апостолов, звучащие со страниц новозаветных посланий, то мы услышим одну, единую проповедь, старающуюся тщательно передать стороны, качества и пути “сверхразумной”, доброты, которую открыл им Учитель.

Далее, мученики на судилищах всемирной римской империи засвидетельствовали, что защищают добрый образ жизни, переданный им от Распятого и Воскресшего, против злого обычая. Святой Ириней Лионский писал о христианских общинах того периода, рассеянных по всему свету и при этом обитавших “как бы в одном доме”. Когда бывшие гонители вошли под его своды, приняв правую веру, хранителем духа христианства стало монашество, прежде всего в лице своих подвижников, любовно называемых “отцами”.

Несомненна также заслуга и русского старчества в поддержании нравственной энергии в народе. Несмотря на трудности и чинившиеся препятствия (вплоть до административных), институт старчества в начале этого столетия получил возможность действовать в общественной сфере и влиять на современников на всех ступенях социальной лестницы, стремясь увести их от пропасти. При этом многие старцы за десятилетия предвидели падение русской государственности, пленение Церкви, неслыханное унижение достоинства человека. “Пока старчество еще держится, — говорил последний оптинский духовник, иеромонах Нектарий, — заветы его будут исполняться. Вот когда запечатают старческие хибарки, повесят замки на их двери, тогда всего ожидать будет можно” [ 40 ]. Революция уничтожила не только кельи, но и самую память об их обитателях. На иконе оптинских старцев, прославленных Зарубежной Церковью в 1990 году, двое святых держат в руках кресты — знак исповедничества за веру.

Святые отцы предвидели время, когда человек останется один, без духоносных наставников и без доброжелательной поддержки. Выход они видели в узнавании воли Божией через внимательное отношение к окружающим обстоятельствам. “Если, — писал преп. Петр Дамаскин, — ныне в роде этом нет имеющих рассуждение, по оскудению рождающего оное, то мы должны о каждом начинании с трудом (с терпением) молиться, по слову Апостола” [ 41 ]. После Семнадцатого года, после постепенного ухода в мир иной носителей органической духовной культуры мы остались без Божественного покрова и всякая грань реальности должна заново вымаливаться и узнаваться в крестном труде.

* * *

 Доклад о старчестве, предлагаемый ниже, был прочитан в Киевском Религиозно-просветительском обществе в 1917 году и несет в себе отзвук тогдашних событий. Автор наблюдал начало новых гонений на христианство, не осознавая в полной мере его последствий. Вместо рассуждений о путях развития старческой культуры впору было размыслить о путях сохранения старчества и самой Церкви “в такую”, по его словам, “интересную эпоху, как наша эпоха религиозного углубления и гонений на христианство”.

* * *

 Об авторе. Василий Ильич Экземплярский (1875 — 7.7.1933) — богослов, религиозный публицист, профессор по кафедре нравственного богословия Киевской духовной академии. Бессменный секретарь Киевского религиозно-философского общества. Издатель журнала “Христианская мысль”.

Из числа “прогрессистов”, родственных Экземплярскому, был и его близкий друг, замечательный христианский публицист, петербургский протоиерей, расстрелянный в дни красного террора в Крыму, Константин Аггеев.

* * *

СТАРЧЕСТВО

Предмет моей сегодняшней беседы имеет, по-видимому, столь частный интерес, что может легко возникнуть вопрос, почему я останавливаю теперь на нем ваше внимание. Ведь старчество есть некоторый вид монашеского устроения жизни, и потому нетрудно предположить, что для общецерковного сознания этот вопрос о старчестве имеет совсем второстепенное значение.

Однако это не совсем так, и вопрос о старчестве хотя бесспорно есть частный и специальный, но в то же время имеет и значительный богословский интерес и несомненно большое жизненное значение для современной русской церковности.

Общецерковное значение монашеской формы жизни, бесспорно, не может отрицать никто, мало-мальски знакомый с историей Церкви. Можно благоговейно чтить монашеский подвиг и можно страстно ненавидеть этот строй жизни, но в том и другом случае нельзя не монашеству значения могучего фактора в жизни Церкви и глубочайшего творческого интереса к этой попытке осуществить на земле правду Божьего Царства. И вот, если мы захотим дать себе отчет в сущности монашеской жизни и отношении монашеских обетов к евангельскому идеалу, то мы легко поймем внутренний смысл и жизненное значение обетов нестяжательства и целомудрия, но можем оказаться в очень затруднительном положении, когда попытаемся дать ответ на вопрос о значении третьего и последнего обета — послушания. По крайней мере, мне лично в беседах моих о монашестве не только с рядовыми иноками, но и с вождями монашеского жительства на Руси почти всегда приходилось встречаться с такою беспомощностью, что становилась несомненной сложность и трудность точной богословской формулировки в ответе на вопрос о смысле обета послушания. Особенно это касается нашего так называемого, в недавнем прошлом, ученого монашества. Последнее, живя довольно часто вне монастыря, не могло уклончиво ответить ссылкой на послушание игумену. В этом случае один очень ученый монах и отец многих монахов последовательно пришел к утверждению, что в монашестве обет послушания предполагает послушание всем. Этот ответ, абсурдный с точки зрения церковной совести, однако свидетельствует о научной добросовестности и объясняется общей спутанностью понятий об историческом происхождении и мистической сущности обета послушания.

Справку по этому вопросу я и предполагаю предложить теперь. Кому монах обязан послушанием, имеет ли последнее какую-либо внутреннюю основу, чем обусловливается религиозная ценность этого вида подвижничества — все это вопросы, для ответа на которые есть достаточно данных в святоотеческих наставлениях о монашеской жизни и в истории последней, и ответы на эти вопросы органически связаны со старчеством в жизни монашества.

Что касается жизненно-практического значения вопроса о старчестве, то он вытекает из очень интересного явления русской церковной жизни. В последнее долгое время, целый ряд столетий, был основательно забыт завет древнецерковного подвижничества о необходимости в монашеской жизни старческого руководительства. Возрождение старчества на Руси связывается с именем приснопамятного Паисия Величковского. С того времени прошло более чем полтораста лет. Призыв старца Паисия нашел лишь слабый сочувственный отклик в среде наших монашествующих, и даже в Оптиной пустыни, где процвело русское старчество, все время шла тяжелая внутренняя борьба с этим установлением, — ввиду недружелюбного отношения к нему со стороны иерархов и значительной части братии. Но в последние годы замечается все возрастающий интерес к старческому устроению жизни и в русском обществе, и, в особенности, в среде нашей верующей интеллигенции. Понятие “старец” уже вышло из монастырской ограды: о старцах начали говорить и светские люди, и даже старцами почитали не только отдельных иноков и духовников из среды белого духовенства, но и людей мирских. До какого нездорового отношения доходили и доходят порой в этом случае, я думаю, всем известно, в особенности по опыту жизни наших столиц. Мне кажется, что в такие интересные эпохи религиозного углубления, как наша эпоха гонений на христианство, очень важно объективно-историческое освещение этих сторон церковно-религиозной жизни, правильное отношение к которым может содействовать внутреннему росту церковного общества, а неправильное отношение, напротив, может явиться причиной опасных отклонений от прямого церковного пути. Моей задачей и будет определить место старчества в общецерковной перспективе и через это уяснить его подлинно великое значение в жизни Церкви, равно как и предостеречь от возможности ошибочных понимании подлинной сущности старчества.

Сейчас я попрошу вас перенестись мысленно к первым векам христианства, когда возникла в Церкви монашеская форма жизни, а вместе с нею и старчество. Монашество возникло в Церкви тогда, когда языческий мир, гнавший христианство, обессилел окончательно в этой борьбе и вошел в Церковь не столько покаявшимся в прежних заблуждениях и обретшим истину, сколько изжившим все прежнее и только ищущим нового. В этом случае старый мир легко отказался от того, что потеряло уже жизненное значение для него, как, например, от своего антропоморфического политеизма и богослужебного культа. Это потому, во-первых, что вера отцов уже частью ослабела и частью была совсем брошена, а затем и потому, что на место прежней веры пришла новая и превосходнейшая, с определенным учением о Боге и Его отношении к миру и с новым прекрасным богослужебным культом. Другое дело — в области государственного строительства, материальной и духовной культуры и народного быта. Здесь далеко еще не все было изжито, а главное, христианство вошло в мир как религия духа и свободы. Евангелие Иисуса Христа давало миру не какие-либо новые формы личной и общественной жизни, которыми можно было бы заменить прежние формы устроения государственного и домашнего быта, но Евангелие возвестило миру высочайший идеал жизни в общении с Богом, предоставляя создание форм жизни свободному творчеству христианского духа. И если ко времени победы христианства над языческим миром уже достаточно определились некоторые формы жизни, как, например, христианская семья, личное, нормальное поведение; в отдельных случаях — отношение к миру и его благам, то почти незатронутой осталась вся область государственного строительства; были лишь начатки христианской философии; не было, можно сказать, и следа христианского искусства. Напротив, с точки зрения христианского идеала, все главные устои древнего мира должны были быть осуждены. Так, например, чужд евангельскому духу был весь тогдашний строй государственной жизни, как, впрочем, таким он остается и до наших дней. Евангелие со своим заветом непротивления злу, проповедью вселенской любви, запрещением клятвы, убийства, со своим осуждением богатства и т.д. — все эти заветы, если бы были даже осуществлены в жизни, должны были повести к крушению империи. Без армии, без узаконенного принуждения в государственной жизни, без штыков, без судов, без забот о завтрашнем дне государство не может и дня просуществовать. Не менее велик был разлад и между Евангелием и человеческим сердцем самого доброго язычника. Все отдать, всем пожертвовать, возненавидеть свою жизнь в мире, распяться со Христом, отказаться от всей почти культуры, созданной веками, — все это было неизмеримо труднее, чем поклониться новому Богу, все это должно было казаться безумием, а не светом жизни. Здесь источник такого отношения к евангельскому идеалу жизни в истории христианского общества, когда евангельский идеал был сознательно или бессознательно отнесен в бесконечную высь неба, а от новой религии потребовала жизнь самого решительного компромисса, вплоть до освящения всех почти форм языческого быта, совершенно независимо от их соответствия духу и букве Евангелия. И большинство церковного общества, в том числе и пастырства, пошло по линии наименьшего сопротивления. Лучшие пастыри, правда, мужественно стояли на страже чистоты евангельского идеала. Они дерзновенно обличали все неправды жизни. Но последняя шла по своему руслу, и христианский народ, слушая вдохновенные обличительные слова своих вождей, рукоплескал им в храмах, но вне этих храмов жизнь шла по обычаю мира сего. И велик, бесконечно велик был разлад между словом и делом, идеалом и жизнью. Богом и миром. Сегодня я не буду останавливаться на оценке этого факта мировой истории. Сделаю это, надеюсь, в другой раз, теперь лишь скажу, что такой факт был не только исторической необходимостью, но и религиозной естественностью.

Теперь же от этого большинства обращаемся к меньшинству евангельских безумцев, которые не захотели плыть по течению и сообразоваться с веком сим. Когда они увидели, что верность заветам Евангелия и служение Христу нельзя совместить с жизнью по законам этого мира, то презрели мир до конца и всю свою жизнь посвятили исканию Царства Божия и правды Его на земле. Таковы и были первые монахи.

Монах означает одинокий, не только в смысле внешнем, как и русское слово “инок” указывает на новый, сравнительно с другими, образ жизни. Такими и явились первые пустынножители. Они ушли преимущественно из шумных городов в тишину пустыни, прежде всего Египетской. Первоначальный пафос монашества сосредоточивался на отрицательной стороне — презрении мира и отвержении начал языческой культуры. Пустыня давала возможность устроить свою внешнюю и внутреннюю жизнь по голосу совести, согласно заповедям Евангелия. Мне лично не известно ни об одном из первых подвижников, чтобы он, удаляясь в пустыню, думал о создании там новых форм христианской культуры и христианского общежития. Сама жизнь впоследствии потребовала такого творчества, и последнее, таким образом, развивалось не в теории, не в отвлеченном мышлении о судьбах Церкви, но вся эта аскетическая культура развилась из самой жизни. Последняя выдвинула, в частности, очень скоро по возникновении монашества и необходимость старческого руководства в жизни новоначальных иноков.

Первоначальное монашество выразилось, естественно, в форме анахоретства, или отшельничества. Удалившийся от мира прежде всего искал уединения и, в бытовом смысле, таких условий жизни, которые бы обеспечивали возможность существования. Так, например, анахореты, жившие вблизи Нила, плели корзины из тростника, другие плели веревки и т.д., а свою работу изредка носили продавать в город, где покупали хлеб, семена и все немногое, необходимое для жизни. В жизнеописаниях подвижников мы встречаем повествования об анахоретах, не видавших десятки лет человеческого лица. Но по мере того как число отшельников увеличивалось, встречи <их> становились не только более частыми, но и более необходимыми. Это в особенности благодаря тому, что жить в пустыне можно было далеко не повсеместно, но лишь по берегам рек и вблизи оазисов. Но были и особые, чисто духовные причины для того, чтобы встречи новых анахоретов с прежними получили совершенно особенный религиозно-серьезный характер. Слава о великих подвигах отдельных анахоретов быстро распространялась по вселенной, и новые подвижники, естественно, старались прийти в возможно тесное соприкосновение с ними, чтобы в их опытности почерпнуть руководящие указания для себя. Многие знаменитые отшельники, возлюбившие свое уединение и возненавидевшие славу человеческую, всячески старались сохранить свою духовную независимость и удалялись во внутреннюю Египетскую пустыню все глубже и глубже, все дальше от человеческого жилья. Но за ними шел и народ, не просто шел, но даже бежал в собственном смысле слова, как, например, за великим Арсением, у которого были особенно важные религиозные мотивы “бегать от людей”. Но и самые опытные подвижники не могли не сознавать, что новоначальные иноки имели право на братскую помощь. И самые великие подвижники испытали много искушений и страданий, прежде чем могли достигнуть мира и покоя души. А знаменитые пустынножители не могли не знать того, о чем и до настоящего времени говорит история монашества: не все выходили победителями из тяжелой и напряженной внутренней борьбы. Многие падали под бременем соблазна и искушений, многие изнемогали от неуменья разобраться в собственных духовных переживаниях. И поскольку всегда и неизменно истинное подвижническое величие соединялось с самою глубокою горячею любовью, постольку последняя побеждала всякую мысль о себе самих и осуществлении своих желаний, но шла навстречу сердцам, ищущим любви и руководительства. “Тот монах, кто смотрит на спасение ближнего, как на свое собственное”. Такой девиз, сохраненный в писаниях очень многих подвижников, дошел до нас из глубокой древности. И из таких духовных настроений и потребностей родилось в Египетской пустыне старчество, органически связанное с проведением обета послушания.

Если встречи египетских подвижников с новоприбывшими не носили случайного характера, когда они могли легко и расстаться, но являлись началом взаимной любви и стремления к взаимному общению, то новоприбывший или устроял по соседству келию себе, или же поселялся вдвоем или втроем с опытнейшим подвижником в одной келий. В том и другом случае выступает старческое руководство, или, как тогда говорили, старческое окормление. В первом случае, когда мы встречаемся с группой иноков, живущих каждый в своей отдельной келий, мы имеем дело еще с отшельничеством. Келий иногда устроялись на значительном расстоянии друг от друга. Отшельники пользовались полной внутренней свободой, не часто и встречались друг с другом, но и в этом случае выделялись своей высокой жизнью и духовной опытностью некоторые анахореты, которые для других являлись духовными центрами и руководителями. Они назывались “отцами”, “аввами” или “старцами”, “пресвитерами”. Монашеское пресвитерство в этом случае не указывало на иерархическое достоинство, и первоначально старцы не были обычно священниками. Эти аввы-старцы имели исключительно нравственный авторитет, и отношения между ними и другими иноками определялись не какими-либо уставами, но духовными потребностями иноков. Они встречались со своими аввами по мере духовной своей потребности, изредка посещали и других чтимых подвижников, хотя все-таки руководящее значение принадлежало одному старцу. Последний выступает в этом случае уже с характерными чертами старческого авторитета, хотя все же не надо забывать, что анахореты пользовались очень большой свободой в своей внутренней и внешней жизни.

С большею рельефностью выступает старчество в скитских монастырях. Я уже сказал, что не всегда новоначальные иноки поселялись отдельно в пустыне, изредка они отдавались в полное послушание опытному подвижнику, с которым и поселялись вместе в одной келий. Новоначальный инок в этом случае, во избежание опасности неправильного устроения своей жизни, нуждался в помощи на пути подвижничества, добровольно отказывался от своей воли и связывал себя обещанием совершенно полного послушания своему старцу и духовному отцу. Ниже мы увидим, до каких пределов простиралось это послушание. Пока лишь скажу, что послушник или духовный сын должен был исповедовать своему старцу ежедневно или даже несколько раз в день все свои помыслы, ни одного шага не делать без ведома аввы и смотреть на распоряжения последнего как на заповедь Самого Бога. Конечно, и ученик через известный период ученичества сам мог явиться аввой и старцем, но все-таки этим не прекращаются отношения ученичества к первому авве, хотя, конечно, эти отношения несколько менялись, и трогательно бывает читать о величайшем благоговейном послушничестве самых уважаемых и знаменитых старцев своим духовным отцам и о великой скорби, когда последние отходили к Богу своему и оставляли своего ученика-старца без духовного окормления. Для ясности дела еще раз подчеркиваю, что старец как духовный отец не был священнослужителем и духовником в современном смысле этого слова, совершавшим отпущение грехов в таинстве исповеди. Исповедование помыслов старцу носило не таинственный, но нравственный характер, хотя также имело глубокое мистическое значение, и в отношении учеников старцу усвоялась власть вязать и решать. Соединение нескольких или даже многих келий, в которых совместно жили несколько подвижников, обыкновенно два или три, называлось скитом, почему и эта форма подвижничества носит наименование скитской. Устроителем ее в Египетской пустыне был преподобный Макарий Скитский, он же Великий и Египетский. Основателем отшельничества справедливо почитается преп. Антоний Великий. Во главе скита стоял обыкновенно тоже авва, который имел значение общего отца-руководителя в скиту с громадным нравственным авторитетом, но еще также без писанного устава и соединенных с ним точных определений прав и обязанностей насельников скита. Наставления преп. Макария лучше всего указывают на характер отношений аввы и прочих иноков, чуждый всякой формальности и регистрации. Как видим, в скитском жительстве значение старчества выступает во всей чистоте и полноте. Поэтому почти всё, что будет мною отмечено далее для характеристики старчества, будет опираться главным образом на опыт скитских общин или таких киновий — общежительных монастырей, в которых сохранилось келиотское жительство, характерное для скита.

Третьим типом монашеского устроения была киновия, или общежитие. Организация этой формы монашеского устроения, как известно, принадлежит Пахомию Великому, который одновременно явился и лицом, составившим первый устав монастырской жизни в собственном смысле слова. Основные начала устава легли в основу всех других последующих уставов.

Если поставить вопрос о внутреннем соотношении между старчеством и киновией, то нужно сказать, что хотя по существу старчество не только не исключается, но и необходимо предполагается общежительною формою монашеской жизни, в последней, однако, были такие стороны, которые очень неблагоприятно отражались на процветании в киновиях старчества в том смысле свободного духовного руководства, о каком была речь до сих пор. Обет послушания осуществлялся в общежительных монастырях в виде беспрекословного послушания игумену. Конечно, игумен напоминал скитского духовного отца тем, что был свободно выбираем братиею, и, конечно, являлся носителем духовного авторитета. Но о прежних отеческих, в собственном смысле слова, отношениях между игуменом и монахами могла быть речь главным образом только в теории, в сердечных намерениях, но не в действительной жизни. Игумен стоит во главе всех сторон монастырской жизни, причем в монастырях существовало сложное хозяйство, и, главное, в киновиях было очень много насельников. Конечно, у игумена были помощники по различным отраслям монастырской жизни, но все-таки общее руководство и ответственность лежали на игумене, и очень нередко выборы настоятеля определялись не одними только соображениями духовной опытности, но и административно-хозяйственными дарованиями кандидата в игумены. Притом же, ввиду этой занятости последнего и значительного числа монашествующих, было уже совершенно невозможно не только каждый день исповедовать игумену свои помыслы, но нередко нельзя было мечтать об индивидуальном подходе игумена к душе каждого инока. Поэтому и в уставах игумен выступает по преимуществу как начальник, распоряжения которого должны строжайше выполняться, а не как духовник, отец, влияние которого утверждается на самых близких, интимных, духовных отношениях. Поэтому и самый термин “послушание”, который в отношениях ученика к старцу характеризовал всю жизнь первого, в киновийных уставах, особенно позднейших, уже применяется не к воле только инока, но и прежде всего к роду его работы в общежитии, как-то: клиросное послушание, послушание по различным отраслям хозяйской и храмовой жизни и т.д. Но естественно, что в монастырях не могла оставаться в пренебрежении духовная сторона жизни, и в киновиях мы тоже встречаем духовных отцов. Я сказал уже, что у игумена были помощники по различным отраслям монастырской жизни: благочинный, эконом, келарь и т.д. Духовные отцы в киновиях и являлись помощниками игумену в деле монашеского окормления новоначальных иноков. Нередко в общежительных монастырях духовные отцы сохраняли все свое значение. Но вообще это было уже не так, как прежде. Вся монастырская жизнь определялась чуть ли не во всех деталях уставом и обычаем. Поэтому не могло быть и речи о той свободе духовного отца в деле его учительства, какую мы находили в келиотстве и отшельничестве. Духовный отец в киновиях был в этом случае чрезвычайно связан уставом и общежитием, когда во избежание соблазна для других, не посвященных в тайну его отношений к ученику, нельзя было повелевать послушнику чего-либо выходящего за границы устава и обычной практики.

Затем почти совершенно не считались с правом свободного выбора новоначальными иноками духовного отца, что лежало в основе скитского и отшельнического старчества. Правда, из истории общежительных монастырей мы узнаём, что в них нередко избирали духовников наряду с другими должностными лицами. Но эти выборы совершались всеми братьями, которые выбирали не старцев в собственном смысле этого термина, а духовников — совершителей таинства исповеди в пресвитерском сане. Не говорю уже о чисто случайных сторонах дела и общечеловеческой ограниченности и слабости, как, например, о возможной недоброжелательной ревности игумена к славе и успехам в делании духовного отца — монастырского старца. Вообще мое мнение такое, что в общежительных монастырях старчество по необходимости должно было клониться к упадку или же встречать совершенно исключительные обстоятельства и настроения, которые бы поддерживали старца на должной высоте. И нужно сказать, что в истории мы встречаем и то и другое. Первое — падение старчества — после сказанного ясно само по себе. Действительно, в общежительных монастырях старчество все более и более отступало на второй план. Но были исторические обстоятельства, очень сильно способствовавшие сохранению традиций старчества.

Нередко теперь приходится слышать не только упреки монастырям за то, что они, оставив пустыни, перешли в города, но и самые искренние недоумения по этому поводу. Исторически, однако, это понятно. Эпоха возникновения монашества совпала с периодом наступления на восточные и южные границы Империи ее врагов. Уже в IV и V столетиях иноки страшно страдали от нападения кочевников и разных бродяжнических групп. Чем дальше, тем жизнь иноков становилась труднее и труднее: скиты разрушались, монахи избивались или уходили в города под защиту военной силы. Империя постепенно теряла целые области, и при тогдашней религиозной нетерпимости, особенно с эпохи Магомета, волей-неволей монастыри должны были переселяться в города или вообще в культурные местности и сменить тишину пустыни на монастырские ограды из камня и обычаев жизни, которые делали монастыри в городах оазисами среди духовного бесплодия, грубости. Такое переселение монастырей должно было отразиться и действительно отразилось на устоях монастырской жизни, в особенности на неизбежном прекращении отшельничества и ограничении скитского жительства. Преобладали, естественно, киновии, хотя продолжали существовать и лавры как вид скитского общежития, т.е. такого, где в келий жило по 2-3 насельника и была возможность существования строго-старческого окормления. Это случилось потому, что отшельники и скитяне, даже переселяясь в город и размещаясь в киновиях, не могли и не хотели отказаться от дорогих их сердцу традиций пустынножительства и со всею горячностью стремились удержать старческое устроение и в киновиях. В этом случае особенное значение имеет до наших дней Афонское монашество, сохранившее до самых последних дней все виды и формы монастырского устроения. Здесь мы имеем и прекрасно организованные общежития, и отшельничество, и келиотство со старческим устроением. Здесь же всегда процветали и анахореты, душа которых требовала одиночества. Были здесь и бездомные монахи. Словом, Афон представлял собою с начала всей своей истории такую удобную почву для старческой культуры, что по справедливости может считаться преемником в этом отношении славы и традиций Египетской пустыни. Громадное влияние Афон оказал и на русское наше иночество, в частности — на возрождение в нем старчества.

Я не буду делать экскурсов в историю нашего русского иночества и излагать различные теории о процветании или отсутствии старчества у нас в древности. Еще раз напоминаю только, что теперь для нашего монашества со всею определенностью поставлен вопрос о старчестве и его значении для иноческой жизни. Господствуют пока у нас, бесспорно, традиции общежительных монастырей, неблагоприятные для старчества. Но все же и последнее пробивает себе путь, привлекает симпатии монахов и борется не без успеха за свое религиозное право на существование. Потому я и назвал вопрос о старческом устроении обители важным, и от такого или иного решения этого вопроса в жизни во многом будет зависеть дальнейшее развитие нашего монашества, если, конечно, это развитие временно не будет подавлено внешними условиями быта. Отсюда интересно и важно иметь исторически правильный взгляд на старчество, виды старческого окормления и вообще его идеологию. Естественно, что только поняв последнюю, можно будет сознательно отнестись к возрождению старчества у нас на Руси и оценить его принципиально как положительное или отрицательное явление в монастырской жизни. Теперь я и приступаю к исполнению своей задачи, и понятно после сказанного, что мне придется для этого обратиться к первому периоду монашества Египетской пустыни, и в особенности к истории отшельничества и келиотства.

Как я сказал, сущность старчества определяется как совершенное послушание ученика своему старцу. Монашеские наставления многого требуют от старца в его отношении к ученику, как увидим ниже, — и духовной рассудительности, и любви, и личной добродетели. От ученика же всегда и безусловно требуется лишь одно — совершенное послушание старцу с откровенным исповеданием помыслов ежедневно, если даже не ежечасно. В этом случае все христианское совершенство и монашеское преуспеяние усилием воли ученика вводится на время в узкое русло совершенного послушания как всецелого отвержения своей воли, своего разумения добра и зла, своих привычных оценок жизни вообще. “Послушание есть совершенное отрешение от своей души, действиями телесными показуемое; или, наоборот, послушание есть умерщвление членов телесных при живом уме. Послушание есть действие без испытания, добровольная смерть, жизнь, чуждая любопытства, беспечалие в бедах, неуготовляемое пред Богом оправдание, бесстрашие смерти, безбедное плавание, путешествие спящих”. Подобные же определения сущности человеческого послушания встречаем мы и у всех других подвижников древности. Так, например, преп. Симеон Новый Богослов говорит: “Кто посвятил себя Богу и всю печаль свою возвергнет на Него и на духовного отца своего, так что по истинному послушанию перестанет уже жить своею собственною жизнью и творить волю свою, — умрет для всякого пристрастия мирского и для тела своего”. По словам преп. Иоанна Лествичника, “послушание есть гроб собственной воли и воскресение смирения” (“Лествица”, Слово 4-е, n° 3). “Послушный, как мертвый, не противоречит и не рассуждает ни в добром, ни в мнимо-худом, ибо за все должен отвечать тот, кто благочестиво умертвил душу его. Послушание есть отложение рассуждения...”. Эти общие суждения о пути послушания иллюстрировались в древнеаскетической письменности многими яркими примерами. Подвижники, в особенности же позднейшие, любили останавливаться мыслию на примерах самого искреннего и совершеннейшего послушания в назидание новоначальным монахам. Так, преп. Иоанн Кассиан, бывший не только известным подвижником, но и тщательно изучивший и наблюдавший жизнь египетских монахов и стремившийся насадить тамошние порядки и обычаи в других местах, с особенною любовью приводит повествование о совершенном послушании учеников вплоть до полного отречения не только от своей воли, но, и от всего своего разума и от своей совести. Вот, например, что он рассказывает об одном послушнике Иоанне: “Когда пришли братья поназидаться примером послушания, старец, позвав Иоанна, сказал ему: “Беги и вот тот камень прикати сюда как можно скорее”. Тот побежал и со всем усердием и напряжением сил начал толкать камень огромный, который целая толпа народа могла бы покачнуть только. Пот лил с него градом, пропитал все его платье, намочил и самый камень, но ему нисколько не подумалось, что послушание неисполнимо, ибо из благоговения к старцу и по искренней простоте послушания он от всей души веровал, что старец ничего не прикажет даром, на что не было бы у него разумного основания”. Тот же преп. Иоанн Кассиан рассказывает об авве Муции следующее: “Когда Муций, отрекшись от мира, искал принятия в обитель, то прождал за воротами монастыря в томительном страдании дольше, нежели кто другой, и в своем неутомимом терпении достиг того, что его, сверх обычая киновийского, приняли в обитель вместе с маленьким сыном, которому было тогда около 8 лет. Когда наконец они были приняты, то тотчас были размещены в разные келий и отданы под науку к разным старцам, чтобы отец не помышлял, что из всего им оставленного у него остался, по крайней мере, сын, а напротив, чтобы знал он, что теперь уже не богат, так перестал сознавать себя и отцом. Чтобы потом яснее обнаружилось, что в нем берет перевес, — кровное ли сострадание или повиновение самоумерщвлению, которое по любви ко Христу должен всему предпочесть, — нарочно оказывали пренебрежение к его детищу, одевали его в тряпки более, чем в настоящую одежду, держали неумытым и нечесаным, и отец своими глазами видел, что невинного малого бьют понапрасну. Несмотря на то, что с сыном его так поступали каждодневно на глазах его, он по любви ко Христу Господу и добродетели послушания хранил сердце свое свободным от всякой тревоги и смущения. Ибо не считал его уже своим, после того как вместе с собой и его принес в жертву Христу, и не на настоящие оскорбления его смотрел, а паче утешался верою, что они никогда не бывают переносимы бесплодно, почему мало думал о сыне и слезах его, а всю заботу обращал на свое преуспеяние в смирении; такое отрешенное настроение не могло укрыться от аввы киновии, и он, желая показать твердость его духа, в один день, когда сын его о чем-то плакал, как бы в сердцах на него, приказал отцу схватить его и бросить в воду. Тот, как бы от Самого Господа прияв повеление, схватил сына и на своих руках притащил его на края реки и бросил в нее. Такова была горячность его веры и стремительность послушания. И утонул бы отрок, если бы наперед посланные туда братья заботливо не вытащили его из глубины реки”.

Конечно, то, что передает преп. Иоанн Кассиан, было своего рода исключением на тихом пути послушничества. Здесь, говоря вообще, не было слушателей и наблюдателей отношений между старцем-учителем и учеником. Но все ж и здесь послушание определялось совершенным самоотречением ученика, отказом от всякой попытки оценивать свою работу и свое делание по обычным человеческим нормам. Древние патерики приводят в этом случае интересные и трогательные в своей простоте примеры одного деревца, которое делалось центром приложения всех сил ученика. Так, о преп. Иоанне Колове рассказывается: “Удалившись в скит к одному фессалийскому старцу, он жил в пустыне. Авва взял сухое дерево, посадил и сказал ему: “Каждый день поливай сие дерево кружкой воды, пока не принесет плода”. Вода была далеко от них, так что Иоанн уходил с вечера за нею и возвращался к утру. После трех лет дерево ожило и принесло плод. Старец, взяв с него плод, принес в собрание братии и сказал братии: “Возьмите, ешьте плод послушания””. И, конечно, сущность дела здесь не в этих великих плодах послушания, ибо за три года можно было вырастить при таких трудах целый сад. Здесь имелась в виду, несомненно, какая-то внешняя занятость души подвижника и даже более того, занятость всех его психо-физических сил. И рассказ о дереве встречается не раз в древних патериках и при том уже без утешительного в широком смысле конца, относящегося к плодам послушания.

Совершенно такое же значение имеют рассказы о других опытах старческого руководства, как, например, требование непрестанно плести и расплетать корзины, черпать и здесь же выливать воду и т.д. Ясно во всех подобных случаях, что внутренняя цель такого делания заключалась в воспитании пассивной силы характера ученика и укоренении в сердце тех душевных настроений, которые лежат в основе монашеского устроения жизни, как-то: терпения, самоукорения, евангельской беззаботности, всецельного смирения и т.д. В этом случае, если посмотреть на путь такого старческого руководства и ученического послушания в широкой перспективе общехристианского совершенства, то нельзя не признать, что подобное самоотречение необходимо должно лежать в основе всякого истинного прогресса духовной нашей жизни, хотя пути к нему могут быть и различны. То, отсечение руки и ноги в случае соблазна, та ненависть к самой жизни, о которой говорит Евангелие, то распятие ветхого человека и умерщвление плотских дел, к которым призывает ап. Павел, — все это необходимый предварительный момент для нашей радостной и свободной жизни, любви к Богу всем существом (см. мою беседу “Солнце Праведное”). И в монашестве свободному подвижничеству предшествует этот период совершенного самоотречения в форме послушания своему духовному отцу ради подлинной свободы духа. Ученик отсекает свою волю, свой разум и самое свое сердце, чтобы всю свою душу и тело представить в жертву Богу на служение Царству. Начинается путь ученика со свободного акта избрания духовного отца, когда человек решается вступить на путь спасения, сознавая себя не только не достигшим совершенства, но и вовсе не способным своими силами идти к нему. Когда авву Арсения, известного своим умом и образованностью, с удивлением спрашивали знавшие его раньше, чему он мог учиться у египетских простецов, то Арсений отвечал: “Римское и греческое учение я знаю, но азбуки этого простолюдина еще не выучил”. И подобное сознание своей духовной неопытности и неведения всегда лежало в основе искания учеником старца. “Если кто не позаботится наперед, — говорит преп. Симеон Новый Богослов, — долгим молением с милостыней, постом и бдением, познать себя самого и свою немощь, то он не может познать и того, что без духовного отца, руководителя и учителя нельзя человеку соблюсти, как должно, заповеди Божий, жить вполне добродетельно и не быть уловленному сетьми диавольскими. Тот человек, который, презрев все земное и самую жизнь свою, желает приступить к совершению истинного покаяния по заповеди Христовой, будучи уверен, что сам по себе не может, как должно, совершить сие спасительное дело, пусть взыщет опытного отца духовного и, нашедши, припадет к нему со страхом и трепетом, слушая его во всем, что он ни скажет ему, со всем вниманием. Благо сыну с духовным отцом при содействии Св. Духа бороться против прежних пристрастий. Кто отнимает путеводителя у слепца, пастыря у паствы, проводника у заблудившегося, отца у младенца, врача у больного, кормчего у корабля, тот всех их подвергает опасности погибнуть, а кто без помощи наставника вступает в борьбу с духами злобы, тот бывает ими умерщвлен”. Справедливость последних слов нередко подтверждалась грустным опытом самочинного подвижничества. Св. Иоанн Кассиан, например, рассказывает о старце Ироне, который 50 лет провел в посте, трудах, бдениях и молитве, удивлял всех строгостью подвига, но после, когда он возомнил остаться один со своим разумом и волею, принял сатану за Ангела и по наущению бросился в пустой колодезь в надежде, что ангелы его возьмут на руках своих, и разбился так, что на третий день, по его извлечении из колодца, скончался. Св. Кассиан же упоминает еще об одном муже, как принимал он откровение от беса, свет в келий видел и научен был принести в жертву сына, что, впрочем, не случилось. Итак, долг каждого, начинавшего путь монашеской жизни, состоял прежде всего в том, чтобы найти учителя-старца. И это искание составляло предмет особой заботы ученика, требовало нередко значительных усилий с его стороны, искренней молитвы о Божьей помощи в деле искания старца себе. “Когда мы, — пишет Иоанн Лествичник, — в намерении и разуме смиренномудрия, желаем покорить себя ради Господа и без сомнения вверить спасение наше иному, то еще прежде вступления нашего на сей путь, если мы имеем сколько-нибудь проницательности и рассуждения, должны рассматривать, испытывать и, так сказать, искусить сего кормчего, чтобы не попасть нам вместо кормчего на простого гребца, вместо врача — на больного, вместо бесстрастного — на человека, обладаемого страстьми, вместо пристани — в пучину, и, таким образом, не найти готовой погибели. Но по вступлении на поприще благочестия и повиновения уже отнюдь не должны мы испытывать или судить в чем-нибудь доброго нашего наставника и судию, хотя, может быть, в нем, как в человеке, и увидим некоторые малые согрешения. Если же не так, то сделавшись сами судьями, не получим никакой пользы от повиновения” (“Лествица”, Слово 4-е, n° 6). “Надлежит нам, — наставляет преп. Симеон Новый Богослов, — со всем усердием, тщанием и вниманием, со всей убедительностью и многими молитвами блюстись, чтобы не напасть на какого-либо прелестника или обманщика, или лжеапостола, или лжехриста, но обрести руководителя истинного и боголюбивого, который имел бы внутри себя Христа и точно знал бы учение, правила Самого Владыки и Учителя Апостолов Христа. Такого учителя надлежит нам взыскать и обрести, который сначала слышал бы все это в слове и научился тому со слов, а потом научен был Духом через деяния и опыт. Если взыщем, конечно, и найдем”. “Часто и со всем усердием, — поучает тот же преп. Симеон Новый Богослов, — моли Бога показать тебе человека, могущего добре поруководить тебя; и кого укажет тебе Бог, тайно ли, действием благодати Своей, или явно, через какого-нибудь раба Своего, иди к нему и, имея благоговейство перед ним, смотри на него, как на Самого Христа. Ибо так имеешь ты долг слушаться и его, чтобы поучиться достодолжному. И смотри, что он ни скажет тебе, исполняй то без колебания, хотя бы то, что он прикажет тебе, казалось не совсем уместным и полезным. Лучше тебе быть и именоваться учеником ученика, нежели проводить жизнь своевольно и собирать бесполезные плоды своей воли”.

Преп. Иоанн Лествичник дает частные советы новоначальным инокам. “Но качествам страстей наших, — говорит он, — должно рассуждать, какому руководителю отдаться нам в повиновение, и сообразно с тем такого и избирать. Если ты невоздержан и удобопреклонен на плотскую похоть, то да будет твоим обучителем подвижник и в отношении к пище неумолимый, а не чудотворец, который готов всех примирить и угощать трапезою. Если ты высокомерен, то да будет твоим руководителем человек суровый и неуступчивый, а не кроткий и человеколюбивый. Не должно искать таких руководителей, которые бы имели дар пророчества или прозрения, но прежде всего истинно смиренномудрых, и по праву и местопребыванию своему приличных нашим недугам”. Каждый нашедший старца мог считать себя счастливым, но зато с этого мгновения начинается совсем особенный период ученической жизни, о которой с величайшей любовью вспоминали все величайшие подвижники и который для многих из них продолжался всю их жизнь, когда сами они уже становились отцами и руководителями для других новоначальных иноков.

Скажу сначала об этом самоотречением ученическом послушании. Так как источным началом всех соблазнов и грехов является самолюбие и самоутверждение личности вне сыновней ее связи с Богом, то на борьбу с этой самостью и направлялись всегда главные усилия подвижников, и поскольку наша воля всегда является носительницей и выразительницей этой самости, настолько и весь подвиг ученика всегда начинается и вращается вокруг отказа от своей воли. В этом случае особенно ярки и решительны утверждения всех подвижников, когда новоначальный инок должен был за дверями келий оставить свою волю и начать свободным изволением новую жизнь беспрекословного послушания воле старца своего. “Будь покорен, и особенно своему авве, — говорит Симеон Новый Богослов, — который после Бога первый имеет попечение о тебе и которому вверена душа твоя. Напряженно внимающий своему учителю и руководителю, как Богу, противоречить не может. Кто думает и говорит, что имеет и то, и другое (что он и внимает, как Богу, и противоречит), тот да ведает, что находится в заблуждении: ибо не знает, какое расположение к Богу имеют люди Божий”. Преп. Иоанн Лествичник, говоря о том мгновении, когда ученик находит достойных учителей и наставников, призывает ученика приступить к этим духовным руководителям с совершенным отречением от своей воли. “Приступи к ним и продайся за злато смирения, на хартии послушания, и при свидетелях Ангелах раздери пред ними хартию своей воли. Ибо если будешь только скитаться туда и сюда, то потеряешь искупление, то, которым Христос тебя искупил. Место или обитель, в которую ты поступил, да будет тебе гробом прежде гроба: никто не выходит из гроба прежде общего воскресения, а если некоторые и вышли, то знай, что они умерли. Будем молиться Господу, чтоб и нам от сего не пострадать”. “Кто истинный ученик, — говорит преп. Симеон Новый Богослов, — тот пребывает послушным своему авве во всем до смерти, и все, что ни делает его авва, он обращает себе в назидание, не смея рассуждать о повелеваемом ему или сказать: зачем это? для чего это? Иначе он был бы не учеником аввы, но судьей”. По свидетельству древнего патерика, старцы говорили: “Если кто имеет веру к другому и самого себя отдает в подчинение ему, тот не имеет нужды внимать заповедям Божьим, а должен волю свою передать отцу своему, и не останется виновником перед Богом”. Это послушание воле старца имело, таким образом, как видим, абсолютное значение, и оно распространялось не только на исполнение определенных требований старца, но и на самое разумение Божьей правды, на самую жизнь нашей совести. В древнем патерике передается интересная беседа старца с его учеником: “Один брат сказал некоему великому старцу: “Авва! Мне бы хотелось найти старца по воле моей и жить с ним”. Старец отвечал на это: “Хорошо желание твое, владыко мой”. Брат, не поняв слов старца, подумал, что старец признал мнение его правильным и утвердил его. Старец, заметив это, сказал ему: “Так-то! Если найдешь старца, соответствующего воле твоей, то намереваешься жить с ним? Значит, желаешь не того, чтоб тебе последовать воле старца твоего, но чтоб старец последовал воле твоей, и в этом надеешься найти преуспеяние?” Тогда брат понял свою ошибку и, встав, пал в ноги старцу, принося покаяние и говоря: “Прости меня! Я очень тщеславился, думая, что я хорошо сказал, между тем как ничего хорошего не было ни в словах моих, ни в мысли””. В этом случае древние подвижники совершенно отрицательно относились ко всякого рода самовольному подвижничеству, т.е. такому, которое не утверждается на руководящих указаниях старца-отца. “Если увидишь, — образно, ярко говорит Иоанн Колов, — юного, по своей воле восходящего на небо, удержи его за ногу и сбрось вниз”. Полезнее со смирением вопрошать, нежели идти со своеволием, ибо Сам Господь влагает в уста вопрошаемого, что сказать ради смирения и правоты сердца вопрошающего. И в своем послушании ученик должен был всецело довериться руководству старца: “Если ты бываешь в послушании, — говорит авва Дорофей, — то никогда не верь своему сердцу, ибо оно ослепляется пристрастиями ветхого человека. Ни в чем не следуй своему рассуждению и сам ничего не назначай себе без вопрошения и совета. Не думай и не предполагай, что ты лучше и праведнее твоего наставника, и не исследывай дел его, иначе ты часто можешь обмануться и впасть в искушение”. Подобное же говорит авва Дорофей и в другом своем наставлении: “Кто сподобится благодати, если, как я сказал, не понудит себя отсечь свою волю и не предаст себя. Бога ради, своему отцу, ни в чем не сомневаясь, но делая все, что им говорят они (т.е. отцы) с полною верою, как бы слушая самого Бога? Кто иной достоин быть помилованным? Кто достоин спастись?” Согласно наставлениям св. Макария Александрийского, ученик ни в чем не должен доверять своим суждениям о помыслах, нисколько не верить своему уму, но всегда считать худым или хорошим только то, что находит или признает таковым по испытании старец. Наградой ученика за такое безусловное послушание было совершенное спокойствие совести, сознание всецело исполненного долга.

Авва Дорофей говорит ученику: “Не скорби, тебе не о чем беспокоиться; каждый продавший себя в послушание отцам имеет такое беспечалие и покой”. С особенной силой оттеняет эту мысль Симеон Новый Богослов: “Послушание, если кто возымеет к духовному отцу своему в совершенстве, делает его беспечальным относительно всего, так как он всю печаль свою однажды навсегда возлагает на духовного отца своего. В отношении к духовному отцу своему делай одно то, что он заповедует тебе, и ни больше ни меньше того не позволяй себе делать, но шествуй по намерению его и по воле его”. Эту же мысль о внутреннем покое души послушника утверждают и другие подвижники. Авва Дорофей, например, говорит: “Что бы с послушником, не имеющим своей воли, ни случилось, он бывает спокоен, как будто исполнилось его собственное желание. Ибо кто не имеет своей собственной воли, для того все, что с ним случается, бывает согласно с его волею. Он не имеет пристрастия, а от беспристрастия приходит в бесстрастие”. “Знаю я, — говорит преп. Феодор Студит, — послушническое иго, знаю болезненность отсечения воли, но опять ведаю и сладость такой жизни; по отсечении воли путь легок, и спасение удобно; стоит только отсечь волю, и явится покойная и блаженная жизнь”. По словам Иоанна Лествичника, тот, “кто в повиновении отцу своему приобрел совершенно чистую совесть, тот уже не боится смерти, но ожидает ее ежедневно, как сна, или лучше сказать, как жизни, достоверно зная, что во время исхода души не от него, но от наставника потребуется ответ”. Может быть, этим именно более всего объясняется то замечательное явление в области старческого окормления, что многие подвижники, даже приобретшие большую духовную опытность, до конца жизни пребывали в смиренном состоянии послушания.

Ученик мог иметь на своей нравственной ответственности лишь один грех — непослушания и скрытности от своего духовного отца. “Я не знаю другого падения монаха, — говорит авва Дорофей, — кроме того, когда он верит своему сердцу”. В случае же совершенного послушания и откровенности вся нравственная ответственность за ученика лежит на его старце. “Если соблюдаешь заповедь мою, лучше сказать — Божию, — говорит преп. Симеон Новый Богослов, — свидетельствую, что я дам за тебя ответ в тот день, в который Бог судит тайны человеческие. Если же в одном отсекаешь свою волю, а в другом нет, то явно, что и в том, в чем ты ее отсек, ты имел другую свою же волю. Ибо повинующийся повинуется во всем, и такой не заботится о своем спасении, потому что за него отвечает другой, — тот, которому он предал себя в повиновение и вверил себя. Итак, если хочешь спастись и жив быть на небе и на земле, то сохрани сие, и я буду отвечать за тебя, брат, если же будешь нерадив, то смотри сам. Не теряй надежды, ибо радость это диаволу. И свидетель мне Отец, Сын и Снятый Дух, что я принимаю на себя все попечение о тебе перед Ним, и с меня взыщет Бог кровь твою, если не нарушить слов моих”.

Подобные же мысли мы находим в Лествице: “Послушный, как мертвый, не противоречит и не рассуждает ни в добром, ни в мнимо-худом, ибо за все должен отвечать тот, кто благочестиво умертвил душу его...”

Естественно, что такая полная нравственная ответственность старца за духовную судьбу послушника была возможна и морально законна только при условии совершенной искренности и чистоты настроения ученика. И вот какими словами характеризуют великие отцы это искреннее послушничество ученика своему духовному отцу: “Если слушаешь меня в одном, а в другом противоречишь, то и в том, в чем слушаешь, исполняешь свою волю, я и не дам за тебя ответа Богу. Кто истинный ученик, тот пребывает послушным своему авве во всем до смерти” (преп. Симеон Новый Богослов). Не знают себя и своей пользы те послушники, которые, заметив благосклонность и снисходительность своего наставника, просят его назначить им служения по их желаниям. Пусть они знают, что, получивши их, они совершенно лишаются исповеднического венца, потому что послушание есть отвержение лицемерия и собственного желания. “Кто иногда слушается, а иногда не слушается отца, тот подобен человеку, который к больному своему глазу в одно время прикладывает целебную мазь, а в другое — известь” (Иоанн Лествичник). Но надо отметить, что такая всецелая преданность ученика воле своего старца имеет все же какой-то внутренний предел, за которым подобное послушание становится или преступным, или неполезным для ученика. И действительно, такой предел указывался руководителями монастырской жизни. Я сказал, что после мгновения свободного избрания себе духовного отца ученик отказывался от своей воли и даже от своего разумения. Но ясно, что он не только не переставал быть свободно-разумным существом, но и самый подвиг предпринимался для развития этой свободы духа. Последняя всегда была такой почвой, на которой росли дела послушания. И отсюда всегда все отношения ученика к учителю утверждались на этой свободной вере в него. “Коль скоро с помощью Божьей, — говорит преп. Симеон Новый Богослов, — по благодати Его сподобишься найти человека <старца-учителя>, покажи к нему крайнее внимание и всякое к нему благоугождение, великое смирение и благоговение, высокое почитание и веру чистую и несомненную. Если увидишь, что он будет есть с блудниками, мытарями и грешниками, не помышляй, что тут есть что-то страстное, человеческое, но думай, что в сем все бесстрастно и свято. Видя даже собственными глазами, как он будет снисходить до человеческих страстей, не верь тому отнюдь, потому что и они (свои очи) обманываются, как я это сам делом испытал, но последуй ему и верь словам его без сумнения помышлений. Каждодневно должно исповедовать помыслы духовному отцу своему, и что он будет говорить тебе, принимай то, как из уст Божиих, с полным убеждением (в истине того непреложной), не переспрашивай, хорошо ли он сказал мне это и что мне делать во уврачевании себя. Потому что это суть слова неверия отцу своему и пагубны для души. Если видишь, что учитель твой творит чудеса и прославляем бывает за то, — верь тому и радуйся, и благодари Бога, что получил такого учителя. Опять, когда увидишь, что его бесчестят, а иногда и удары наносят ему завистники его, не соблазняйся тем. Если увидишь, что он страждет страсти от злых людей и приемлет распятие, яко злодей, то если можешь, умри и ты с ним, имея к нему твердую веру и нисколько не умаляя ее, хотя бы весь мир осуждал его и поносил”.

Если же такая вера колебалась, то на ученике лежит всегда долг удостовериться в истинности пути своего старца. Преп. Симеон Новый Богослов, один из самых горячих почитателей старческого пути, определенно указывает и требует от ученика оставить старца как лукавого и неверного, если он заповедует что-либо несогласное с Божественной волей и учением Божьего Слова. “Кто видит себя, что он соблазняется своим аввой, тот должен отойти от него, дабы не погубить души своей”. И хотя общим правилом отношение ученика к старцу было, как мы видели, неосуждение и даже более того — нежелание заметить что-либо недоброе в старце своем, но это касалось только личной жизни старца, а не его старческого руководства. Иное дело, если ученик имеет основание думать, что старец неправильно ведет его по пути спасения. “Если будет тебе что поведено, — наставляет Антоний Великий, — согласно с заповедями Господа Бога нашего — соблюди и исполни это с тщательностью. Напротив того, если будет приказано что-либо противное Божественным заповедям, тогда должно отвечать приказывающему: “повиноваться подобает Богови паче, нежели человеком””. Такой же взгляд высказывает и преп. Симеон Новый Богослов в приведенных уже многих словах, и преп. Иоанн Лествичник советует так же в случае, если старец окажется неискусным врачом, обратиться к другому. Подобные советы мы находим в древнем патерике. Один брат спрашивал авву Пимена: “Жить ли мне с аввой моим? Я погублю при нем душу свою”. Старец, видя, что он терпит вред, удивился, как он, получая такой вред, оставался с аввой. И сказал ему: “Если хочешь, живи”. Ушедши, брат остался жить. Потом он приходит к старцу и говорит: “Я терплю вред душе своей, живя близ аввы моего”. Авва Пимен не сказал ему — уйди от него. Врат приходит в третий раз и говорит: “Я уже не живу с ним”. Старец говорит ему: “Вот ты теперь избавился от вреда — ступай и более не живи с аввой”.

Таким образом, при всем авторитете старца все же может быть такое положение дела, при котором ученик имеет право отойти от своего старца и искать себе другого. Но несомненно, что подобные обстоятельства всегда рассматривались как исключение. Общим же правилом было то, чтобы ученик, раз избравши старца, не отходил от него иначе, как получивши благословение от своего наставника на самостоятельное подвижничество. “Надобно вопрошать того, — говорит преп. Симеон Новый Богослов, — к кому имеешь веру и знаешь, что он может понести помыслы, и веруешь ему, как Богу, а вопрошать другого о том же помысле есть дело неверия и пытливости. Если веришь, что Бог говорит через святого Своего, то к чему же здесь испытание или какая надобность искушать Бога, вопрошая другого о том же самом? Кто вопрошает старцев, тот должен и сохранять советы их до самой смерти”. “Всякого наказания достойны те больные, — наставляет преп. Иоанн Лествичник, — которые, испытавши искусство врача и получивши от него пользу, из предпочтения к другому оставляют его прежде совершенного исцеления. Не избегай из рук того, который привел тебя к Господу, ибо во всю жизнь твою ни перед кем не должен ты иметь такого почтительного благоговения, как перед ним”. Было бы несправедливым не отметить того, что нередко старцы были недостаточно сами опытны и недостаточно порою добры к ученикам. В первом случае не возбранялось искать совета опытнейшего старца, но при этом рекомендовались величайшая осторожность и деликатность в отношении своего аввы. Вот, например, очень интересный рассказ об авве Кирионе и его сыне. Когда авва Захария находился в скиту, ему было видение. Вставши, он открыл видение авве своему Кириону. Но старец, сильный в подвижничестве, не был искусен в различении видений. Он встал и бил авву Захарию, говоря: “Твое видение от демонов”. Но мысль не оставляла Захарию. Он встал ночью, пришел к авве Пимену и открыл ему все дело и как горит его сердце. Старец, видя, что видение от Бога, говорит ему: “Пойди к такому-то старцу и сделай все, что он ни скажет тебе”. Захария пошел к старцу. Старец, ни о чем его не спросив, наперед ему сказал обо всем и о том, что видение было от Бога, но иди, прибавил он, и будь послушен отцу своему (“Отечник”). В случае некоторой несправедливости или излишней суровости аввы, хотя тоже не запрещалось оставлять его или искать утешения у других, опытнейших старцев, но все же рекомендовалось возможное терпение и последнее признавалось великой добродетелью. Рассказывали об авве Иоанне Фивейском, младшем ученике аввы Аммона. Двадцать лет служил он больному старцу и сидел с ним на рогоже, но старец не обращал на него внимания, и хотя Иоанн много трудился для него, но старец никогда не говорил ему: спасайся. Когда же старец приблизился к смерти и к нему собрались другие старцы, то, взяв Иоанна за руку, сказал ему: “Спасайся, спасайся, спасайся”. И, поручив его старцам, сказал: “Это ангел, а не человек” (“Отечник”). В том же “Отечнике” рассказывается об одном послушнике следующее. Некоторый старец жил в монастыре вне Александрии. Старец этот был очень вспыльчив и малодушен. Некоторый юный монах, наслышавшись о нем, дал обет пред Богом, говоря: “Господи, за все злое, содеянное мною, я пойду и буду жить с этим старцем, претерпевая от него все и служа ему, как раб”. Так и поступил он: пошел к старцу и начал жить с ним. Старец поступал с ним, как с псом, ежедневно издеваясь над ним. Бог призрел на смирение брата. После шести лет его жизни со старцем он увидел во сне некоего страшного с великим свитком в руке. Явившийся сказал ему, что половина написанного на свитке изглажена, и сказал: “Вот, половину твоего долга изгладил Владыка, позаботься и о прочем!” По соседству жил другой старец, духовный, и слышал всегда, как малодушествует старец и оскорбляет брата, как брат кланяется ему, а старец не прощает. Встречая молодого монаха, духовный старец говаривал ему: “Что, чадо? Как прошло? Приобрели ли мы что? Изгладили ли что из свитка?” Брат, зная, что старец духовен, не скрывал от него тайн своих, но отвечал: “Да, отец, сегодня мы немного потрудились”. Когда же он проводил день спокойно, не будучи ни обруган, ни оплеван, ни бит, ни изгнан, то приходил к духовному старцу вечером, плача и говоря: “Увы, нынешний день был несчастлив, ничего не приобрели мы, провели день спокойно”. По прошествии других шести лет брат скончался. И поведал духовный старец, что он видел брата предстоящим Богу о старце своем, говорящего в молитве: “Господи, как ты помиловал меня при посредстве его, так помилуй и его по благости Твоей и ради меня, раба Твоего”. По истечении сорока дней брат взял к себе и старца в место упокоения. Вот какое дерзновение имеют к Богу терпящие скорби ради Него.

Но не всегда и самые суровые старцы оставались непреклонными в своей суровости, когда встречались с искренним смирением учеников. И патерики передают не один трогательный рассказ о том, когда сами старцы, побежденные кроткой любовью учеников, духовно перерождались и даже делались сами учениками у своих духовных детей. Вот для примера один из таких рассказов. Некоторый старец имел весьма искусного ученика. Однажды, огорчившись на ученика, он выгнал его вон из келий. Ученик, вышедши из келий, сел у дверей ее в ожидании. Старец отворил дверь и увидел ученика и начал просить у него прощения, говоря: “Ты отец мой. Твоим смирением и терпением побеждено мое малодушие, войди в келью и отселе будь моим старцем и отцом, а я буду новоначальным и учеником твоим, потому что дела твои выше моей старости ”.

Мне пришлось довольно долго останавливаться на теневой стороне отношений старца к ученику как выражении человеческой слабости и ограниченности. Но это только исключения, и притом редкие. Подлинная же духовная сущность и ценность старчества всегда состояла и выражалась в самоотреченной любви старца к ученику, в такой любви, которая всю жизнь старца делала радостным служением его духовным детям, всецело переживавшего их дела и подвиги, как свои собственные. Здесь в отношении старца к ученику должна была соединяться величайшая авторитетность отца с нежностью матери. Вот какими словами и сами старцы характеризуют свои отношения к ученикам, а последние вспоминают о любви своего старца.

Если от общей характеристики отношений между аввой и учеником мы обратимся к тому, что составляло главный предмет отеческого внимания, то всегда отцы одинаково определяют главное делание ученика как искреннее и откровенное исповедание своему старцу помыслов и вообще сообщение ему самого полного отчета о своей жизни, о всех своих поступках, мыслях и настроениях. По словам преп. Антония Великого, авва должен был знать решительно все о жизни ученика. “Подобает, — говорит он, — монаху совещаться со старцем о каждом шаге, который он делает, даже в своей келий, о каждой капле воды, которую выпьет”. Подобное же говорят и другие подвижники. В древнем патерике передается беседа с одним старцем, жившим близ аввы Зенона. “Мы спросили его: “Если кого беспокоит греховный помысл и он прочитает или услышит сказанное отцами о борьбе с таким помыслом, хочет исправить свое душевное настроение, но не может, — хорошо ли исповедовать это кому-либо из старцев или должно руководствоваться прочитанным и удовлетворяться своей совестью?” Старец отвечал нам: “Должно исповедовать отцу, способному оказать помощь, и не уповать на себя. Боримый страстью не может сам себе принести пользы, в особенности если страсть обладает им. Со мною в юности моей случилось почти таковое. Душа моя была уязвлена страстью, и я побеждался ею. Слыша об авве Зеноне, что он исцелил многих, я вознамеривался идти к нему и возвестить совершившееся надо мною. Но помысл удерживал меня, внушая мне: ведь ты знаешь, как должно поступать — поступи сообразно прочитанному тобой и не соблазняй старца. Когда я решился не идти, брань облегчилась несколько, и я оставил намерение мое. Старец презирал, что я имею что-то на сердце, но не обличал меня, а ждал, чтобы я сам исповедовал ему; вместе с тем, он наставлял меня на благое жительство и отпускал меня с миром.

Он сказал мне: “Чего ты стыдишься? Скажи мне, не человек ли я? Не три ли года ты приходил сюда, имея эти помыслы и не исповедуя их?” Старец хотел объяснить нам, что те, которые исповедуют помыслы свои отцам, должны исповедовать со всею искренностью, с сокрушением сердца, как бы перед самим Богом, тогда они могут получить милость. Исповедь же, совершаемая с небрежением или с намерением искусить старца, не только не приносит пользы, но и служит к осуждению”.

Авва Исайя дает такое наставление: “Советуясь о помыслах твоих, не допусти себе лицемерства, говоря не то, что следует сказать, или говоря о своем поступке, как бы о поступке другого. Скажи истину и приготовься исполнить услышанное. Покушаясь обманывать старцев, которых вопрошаешь, ты будешь обманывать не их, а самого себя”.

В правилах преп. Макария Александрийского ученику внушается “никаких прорывающихся в сердце помыслов не таить по пагубной стыдливости, но тотчас, как только они зародились, открывать их своему старцу и в суждении о них не верить своему уму, но всегда считать худым или хорошим только то, что найдет и признает таковым по испытании старец”. Отсюда происходит то, что хитрый враг ни в чем не может обойти юного, неопытного и несведущего инока и никакой хитростью обмануть его — пока он видит, что он ограждает себя не своим, а старца своего рассуждением, и пока не успеет убедить его утаивать от старца внушения, которые он, как стрелы огненные, ввергает в его сердце. Ибо иначе этот крайне тонкий диавол не может обольстить или низринуть (в падение) юного, если наперед не увлечет его к скрыванию своих помыслов по гордости или стыду. Очевидным признаком того, что известный помысл есть диавольский, почитают они то, если мы стыдимся открыть его старцу своему. Преп. Симеон Новый Богослов в своем наставлении ученикам советует совершать исповедание помыслов своих духовному отцу своему, если можно, каждый час, если же это невозможно, не пропускать, по крайней мере, ни одного дня без исповедания их. “Тотчас после утрени испытай себя добре и открой своему отцу духовному, что с тобой случилось, имея к нему полную веру. Каждодневно должно исповедовать всякий помысл духовному отцу своему, и что он будет говорить тебе, принимать то, как из уст Божиих, с полным убеждением в истине того непреложной, другому же никому не передавать, что-де спросил я отца моего о том-то и о том-то и он ответил мне то и то, и тем паче не переспрашивать, хорошо ли он сказал мне это и что мне делать в уврачевание себе”.

Потому что это суть слова неверия отцу своему и пагубны для души. Это наиболее <часто> случается с новоначальными. Преп. Иоанн Кассиан, изучивши старческое устроение на Востоке, также с силою отмечает великое значение исповедания помыслов старцам: “Приобретается истинная рассудительность истинным смирением, коего первым доказательством служит открывать ему не только то, что делаем, но и то, что думаем, ни в чем не доверяясь своему помыслу, но во всем следовать наставлениям старцев и считать хорошим или худым только то, что они признают таковым. Так предание рассуждению отцов своих помыслов заменяет свою рассудительность и научает ей”. Такое исповедание помыслов совершалось обычно наедине со старцем, но, по свидетельству преп. Иоанна Лествичника и других подвижников, иногда старцы требовали и открытого исповедания своих помыслов. И конечно, не простое любопытство заставляло старца видеть со стороны ученика такую совершенную откровенность, но последняя была необходима. Ввиду указанного выше характера отношений между учителем и учеником авва является для послушника выразителем суда совести и законодателем для воли. Даже еще того более — старец олицетворяет собою самую волю ученика, от которой последний добровольно отрекся. Но воля действует не иначе как по мотивам определенных чувствований и по законам ассоциаций представлений. Авва должен был знать эти мысли и чувствования ученика, чтобы своею утвержденною в добре волею руководить жизнью своего духовного сына. И так как область представлений мыслей наиболее отчетливо выступает для нашего сознания и без предшествующего представления не бывает никогда чувствований и невозможно никакое действие воли, то естественно, что центром внимания и ученика, и его старца были помыслы, т.е. мир представлений, образы. “Если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло”, — говорит Евангелие (Мф. 6, 22). Если помыслы чисты, то и чувствования будут святы, и воля устремлена на делание добра. Точно так же из мира внутренних наших переживаний, из нашего сердца исходят и помышления злые. Задача духовного руководителя и сводилась, прежде всего, к тому, чтобы воля сначала аввы, а постепенно и воля самого ученика напряженно, неустанно боролась с наплывом недобрых и нечистых помыслов и соуслаждалась доброму слову и доброй мысли.

Предметом особого исследования могла бы являться речь о тех путях, какими иноческий опыт учил новоначальных монахов борьбе со страстями и вел к победе над ними. Я думаю, что и для современной сакраментальной психологии можно было бы найти в аскетических исканиях очень богатый материал для учения о воспитании воли. Лично я, соответственно своей главной задаче, лишь кратко остановлюсь на этом вопросе и для иллюстрации приведу несколько суждений старцев о том, как они советовали ученикам побеждать недобрые помыслы и воспитывать душу для внедрения в нее мира чистых и ясных представлений. “По качествам страстей наших, — наставляет преп. Иоанн Лествичник, — должно рассуждать, какому руководителю отдаться нам в повиновение, и сообразно с тем такого и избирать. Если ты невоздержан и удобопреклонен на плотскую похоть, то да будет твоим обучителем подвижник и в отношении похоти неумолимый, а не чудотворец, который готов всех примирить и угощать трапезой. Если ты высокомерен, тогда будет твоим руководителем человек суровый и неуступчивый, а не кроткий и человеколюбивый. Не должно искать таких руководителей, которые бы имели дар пророчества или прозрения, но прежде всего истинно смиренномудрых и по нраву и местопребыванию своему приличных нашим недугам”. Иллюстрацией к этим словам преп. Иоанна является его же рассказ о некоем Исидоре. “Некоторый муж, по имени Исидор, из князей города Александрии, отрекшись мира, удалился в обитель. Преподобный пастырь оной, приняв его, заметил, что он весьма коварен, суров, зол и горд; посему премудрый сей отец покушается человеческим вымыслом преодолеть бесовское коварство и говорит Исидору: “Если ты истинно решился взять на себя иго Христово, то хочу, чтобы ты прежде всего обучался послушанию”. Исидор отвечал ему: “Как железо кузнецу, предаю себя тебе, святейший отче, в повиновение”. Тогда великий отец, утешенный сим уподоблением, немедленно назначает подвиг сему железному Исидору и говорит: “Хочу, чтобы ты, истинный брат, стоял у ворот обители и всякому входящему и исходящему человеку кланялся до земли, говоря: “Помолись обо мне, отче, я одержим злым духом”. Исидор так послушался, как ангел Господа”. Преп. Феодор Студит также указывает на необходимость полного соответствия между болезнью воли и способом ее оздоровления: “Не всем, — говорит он, — одно бывает нужно: одному нужна епитимия, другому — узда, третьему — обличение и увещание; у всякого своя страсть, свои навыки. С ними надобно согласовать и врачевательные приемы”. У многих подвижников мы находим и частные советы, как воспитывать волю в том или другом направлении. На вопрос ученика “Что мне делать, отче, для того чтобы бояться Бога?” один опытный старец Паисий ответил: “Иди, живи с человеком, боящимся Бога, и тем самым, что он боится Бога, научит и тебя бояться Бога”. “Сближайся с праведными, — наставляет преп. Исаак, — и через них приблизишься к Богу. Обращайся с имеющими смирение и поучишься их нравам. Ибо если воззрение на таковых полезно, то кольми паче учение уст их”. “Идущий по следам святости, — говорит св. Григорий Нисский, — может приобщаться сей святости. Как от одной горящей лампады пламя передается и всем прочим светильникам, которые прикасаются к ней, и несмотря на то первый свет не уменьшается, хотя через сообщение в равной мере уделяется и заимствующим свет от него, так и святость сей жизни преемственно распространяется от преуспевающего в оной на приближающихся к нему, ибо истинно пророческое слово, что обращающийся с преподобным, неповинным и избранным и сам делается таковым”. И первым условием самой возможности воспитания и оздоровления воли ученика под руководством старца являлось, как и раньше было отмечено, смирение и всецелое подчинение воли ученика воле старца. “Вознамерившийся повиноваться Христу, — говорит св. Василий Великий, — не бросай себя подобно негодному сосуду, но (так или иначе) найди наставника, предай себя совершенно упраздненным, ни во что вменив и отринув всякую свою волю, чтобы оказаться тебе подобным чистому сосуду и, что вложено в тебя доброго, хранить к своей похвале и славе”.

Считаю нелишним отметить, что старец или духовный отец в древней Церкви и в монашеском быту вовсе не был духовником в теперешнем смысле этого слова. Очень многие великие аввы не имели священничества, а в скитском жительстве — этой колыбели старчества — не всегда бывали и постоянные пресвитеры, но нередко последние приходили только для совершения богослужения. Конечно, и в исповедании помыслов, и в разрешении старца был также подлинный мистический элемент. Но утверждалось это не на христианском даре священства, как в обычной исповеди, но на совершенно особенных моральных отношениях и обязательствах между отцом духовным (в громадном большинстве случаев простым иноком) и послушником. И в этом случае, хотя и исповедание помыслов старцу не исключает исповеди перед пресвитером, но духовный суд старца имел не меньшее значение, чем власть священника вязать и разрешать грехи. Эта авторитетность старческого суждения не была определена никакими соборами, но утверждалась на великом общецерковном уважении к подвижническому руководству. Преп. Феодор Студит рассказывает такой интересный случай, который свидетельствует о признании древней Церковью всей силы старческого определения. Один старец наложил запрещение на ученика за неисполнение повеления и, не успев дать разрешения, умер. Ученик после его смерти ищет разрешения от положенного на него запрещения; но к кому он ни обращался, никто не осмелился исполнить его просьбы и отсылал его к большему. Наконец, ученик обратился к Константинопольскому патриарху Гермогену со своей просьбой, но ни патриарх, ни собранный им собор архиереев не могли разрешить епитимию старца, о котором неизвестно даже, имел ли он сан священства.

Нужно сказать, что эта особенная авторитетность старческого разрешения грехов, большая близость его к таинству исповеди делали как бы естественным опыты соединения в старце духовного руководителя и священнослужителя. Подобное соединение мы и действительно встречаем в общежительных монастырях, в особенности в позднейшее время. Но это было даже далеко не обязательным. Я не буду останавливаться на исторической судьбе старчества в греко-восточной церкви. Некоторые интересные данные по этому вопросу можно найти в серьезных работах покойного профессора С. И. Смирнова “Духовный отец в древней Церкви” [ 42 ] и отчасти в очень содержательной брошюре прот. Ал. Соловьева “Старчество”.

Так как задача моей беседы прежде всего идеологическая, то мне теперь после характеристики старчества остается только высказаться по вопросу возрождения этого вида монашеского устроения в наше время и еще частнее — у нас в России.

Мне кажется несомненным, прежде всего, что старческое руководство есть чисто иноческий путь жизни в осуществлении обета послушания. Старец — опытный монах, а ученик — новоначальный инок, берущий на себя крест подвижничества и долгое время нуждающийся в руководстве. Отречение от мира и смерть для него в монашеском устроении частично, но и существенно выражается в отречении от своей воли в обете послушания. Такова первая характерная сторона старчества. Вторая черта, имеющая такое же существенное значение, выражается совместным жительством старца с учеником.

Всегдашние и настойчивые предписания ежедневного и даже ежечасного исповедания своих помыслов духовному отцу, естественно, могли быть осуществлены не иначе, как в том случае, если старец и ученик жили вместе, и главная наука в этом отношении состоит, быть может, не столько в словах и наставлениях старца, сколько в его делах, во влиянии живой личности, как мы уже видели. И если таковое совместное жительство старца и ученика прекращалось, то не иначе, как по прошествии достаточного времени, когда старец давал ученику известное послушание жить отдельно, для испытания духовной силы ученика или же навсегда благословляя его на свободное подвижничество, если считал ученика достаточно зрелый.

Третья характерная и существенная черта древнего старчества есть глубочайшая нравственная связь между старцем и учеником. Об этом я уже не раз говорил, когда обращал внимание на ту нравственную ответственность, какую принимали на себя друг перед другом и учитель, и ученик. Вообще отношения между старцем и учеником совершенно исключительные, требующие полного отдания учеником своей жизни в распоряжение старца. Четвертая отличительная черта древнего старчества состояла в том, что число учеников старца было ограничено — один, два; много — три ученика. Таков был обычный порядок старческого устроения. Правда, в общежительных монастырях позднейшего времени старцы-руководители имели нередко гораздо большее число учеников. Но я уже отметил, что в общежительных монастырях позднейшего времени, отчасти в связи с внешними условиями жизни, а отчасти в зависимости от стремления игумена к централизации духовной власти, замечается определенный упадок старческого окормления, и только на Афоне, где процветали все виды монашеского устроения, старчество сохранило свое прежнее значение и в свое время явилось колыбелью возрождения старчества в России со времени Паисия Величковского (около XVIII столетия). Конечно, история древнего монашества представляет нам ряд великих отцов-старцев, которые не только имели ближайших учеников, но за советами к которым обращались и монашествующие, и миряне, которые нередко приходили издалека для свидания с великим аввой. у Некоторые из старцев уклонялись от приема таких паломников и очень неохотно вступали в беседу с ними, другие, напротив, никому не отказывали в приеме и наставлении. Древние повествования сохранили много трогательных и поучительных рассказов о подобных встречах с великими подвижниками различных случайных посетителей. Но нужно заметить, что при всей любви старца к каждому приходящему отношения между старцем и такими посетителями не носили интимного мистического характера, каким характеризовалось старческое окормление, и никаких особенных нравственных обязательств не принимали на себя друг перед другом ни старец, ни его гости. В этом случае, впрочем, исключение составляло отношение великого аввы к его бывшим послушникам, которых в свое время сам авва благословил на путь самостоятельного подвижничества. Здесь нравственная связь между старцем и его бывшими учениками, как мы видели, нередко не умирала во всю их жизнь и являлась величайшим утешением для обеих сторон.

В заключение своей беседы я позволю себе остановиться на некоторых вопросах, связанных со старчеством и его историей. И первый вопрос подобного рода есть вопрос о соответствии старческого устроения с христианской свободой. Я уже попутно отметил, что старческое руководство свой источник имело в необходимости такого же воспитания человеческой воли, как и наших других духовных способностей. Никто не родится сразу добрым, любящим и самоотреченным. Долгий опыт жизни ведет ко всему тому, и нередко человек изнемогает от сознания своего бессилия вступить на путь добра и на борьбу со злом. Особенно такое сознание недостаточности своих сил являлось почти неизбежно у новоначального монаха, принимающего на себя обеты совершенного иноческого жительства. Этот момент необходимости такого руководства, несомненно, и учитывал Первый Константинопольский Собор, который своим правилом определил: “отнюдь никого не сподобляти монашеского образа без присутствования при сем лица, долженствующего прияти его к себе в послушание и имети над ним начальство и восприяти попечение о душевном его спасении”. И однако я отметил, что на всем почти православном Востоке замечается постепенный упадок старческого устроения. Конечно, было бы наивным упрощением дела думать, что решающее значение в этом случае имел антагонизм между властью настоятеля и авторитетом старца. Сущность дела мне представляется иначе. Как мы видели, идейный вид старца выступает в ореоле такой духовной красоты и силы, которым редко могла вполне отвечать действительность. Поэтому на самого ученика возлагается долг отыскать себе достойного старца и отдавать себе отчет в верности старца основным заветам Евангелия. Трудный путь вел в этом случае, как мы видели, к отысканию старца и требовал большого рвения и даже молитвенного подвига для того, чтобы не рисковать ошибочным избранием старца. Но ясно, что такое решение и молитвенное делание уже само по себе должно было говорить о значительной духовной развитости ученика, крепости его воли. Слабые же и неразвитые легко могли впадать в тягостные ошибки, и христианская древность доносит до нас горестные сетования о тяжелых и печальных результатах неумелого или недобросовестного старческого руководства. Такое возможное несоответствие старца своему назначению легко могло привести к сознательному убеждению, что в деле монашеского преуспеяния надежнее и целесообразнее руководство писаного устава, чем личное усмотрение индивидуального ума и совести. Конечно, устав не отрицал принципиального старчества. Напротив, в уставах очень подчеркивается долг совершенного послушания отцу, но, во-первых, все-таки и всегда в уставах игумену предоставляется вся полнота власти, в том числе и контроль над деланием старца, а, во-вторых, сам. устав настолько обстоятельно определял различные стороны иноческой жизни и так внимательно предусматривал отдельные типичные случаи и стороны начального периода монашеского воспитания, что личная инициатива старца очень суживалась и встречала в уставе непоколебимые границы как в направлении старческого вдохновения, так, справедливо нужно сказать, и в направлении рискованных духовных опытов воздействия старца на учеников. На вопрос, почему первоначальное старчество как бы потускнело и даже потухло с течением времени, история отвечает указанием на общую судьбу многих явлений церковной жизни, причем явлений высшего порядка, связанных со святостью, вдохновением, религиозным знанием. Так, умолкло пророчество древней Церкви, перестали существовать агапы, появилась ветхозаветная завеса, отделяющая алтарь от верных и небо от земли и т.д. Старчество в истории монашества разделило участь очень многих явлений такого же высшего порядка. Практический разум руководителей устроения жизни всегда говорит, что лучше середина, чем вершина, связанная с опасностью падения, с духовным риском. И кто может с уверенностью сказать: не есть ли это подлинная историческая правда?

Но от истории снова обращаюсь к идеологии и сделаю замечания по поводу именно русского старчества с этой точки зрения. Я уже назвал имя Паисия Величковского как отца русского возрожденного старчества. О Паисии Величковском, его учениках и опыте возрождения старчества в Оптиной пустыни я говорить не буду, а интересующиеся могут обратиться к изданиям Оптиной пустыни, где обо всем этом рассказано подробно. Остановлюсь лишь на одной стороне русского старчества, которою оно очень резко отличается от древневосточного. Наше русское старчество последнего столетия, как я сказал, есть детище афонского монашества, которое, в свою очередь, получило старчество в наследие от древневосточной Церкви. А между тем, наше старчество едва ли не с первых дней своего появления в России вступило на самостоятельный и новый путь и явилось не столько монашеским, сколько народным. Достоевский популяризировал идею старчества и очень удачно отметил этот его характер, несомненно, на основании своих оптинских впечатлений. Сам Паисии Величковский был старец древневосточного типа: келия, учение, занятия и ученики из новоначальных иноков — вот его духовное делание. Оптина пустынь — другое дело. Ее старцы — отцы и советчики для всего русского народа и только в очень ограниченной мере — для иночествующих. Теперь мне трудно себе представить монастырь без старцев. Бывают и при этих старцах послушники, но центром их духовной работы являются так называемые богомольцы. Поэтому когда на какого-либо из иноков возлагается послушание быть старцем, то, сколько мне лично известно, прежде всего имеется в виду это умение, духовный дар религиозно говорить с народом, удовлетворять по возможности всем запросам народной души, и, кажется, неизбежно оказывалось, что монашествующие в этом случае отступили как бы на второй план. Всероссийскую известность Оптиной пустыни создали ее старцы, а между тем и Леонид, и Макарий, и Амвросий много видели горького и со стороны своих монастырских собратьев, и со стороны калужской епархиальной власти. Так, например, Амвросий не выдержал этого духовного гнета и удалился в последние дни своей жизни в Шамордино, а Леонид, со своим удивительно ярким и всегда самобытным словом убеждения, доказывал, что доля старца быть на служении всему человечеству. Конечно, принимали мирян и Антоний Великий, и другие великие старцы, но то было внешнее и как бы случайное в их делании, да и немногие могли отважиться на подвиг достигнуть внутренней Египетской пустыни. Авву окружали и посещали прежде всего иночествующие братья. А в Оптиной пустыни целые корпуса построили для приезжающих к старцам мирян, и старцы от зари до зари принимали их, отдавая лишь вечера своей братии.

И, обыкновенно, часто здесь не было никакой обиды. Напротив, братия гордилась своим старцем и радовалась наплыву богомольцев.

И самые решительные архиереи никогда не выходили победителями из борьбы со старчеством, собственно с его широким уклоном. Очевидно, что и здесь дело было не так просто, как могло показаться на первый взгляд, и корни нового типа старчества находятся в глубине нашей религиозной жизни. Мне кажется, что если бы кто-либо из древних аскетов пришел взглянуть на нашего современного старца, то он решительно отказался бы видеть в старце нашем монастырского авву, да и в самой обители христианский монастырь.

Однако при всем этом новое понимание задач старческого устроения входит в плоть и кровь наших монастырей, и притом не худших, а лучших, являющихся центрами религиозной жизни для всей области. Но мне думается, что в нашем старчестве нашла свое отражение особенная религиозная стихия русских монастырей. Есть великая религиозная и правда и поэзия в византийском типе монастыря. Это, прежде всего, совершенная обособленность его представителей и самих иноческих общежитии от мира. Конечно, с течением времени, главным образом под ударами арабов, монастыри вынуждены были перекочевать в города. Но идеал оставался прежним, и, как бы ни смеялась над ним действительность, идеал этот воплощался в уставах и лучших представителях иночества. И если во многих ктиторских уставах волей-неволей приходилось приноравливаться к новым условиям жизни, то, во всяком случае, существа дела это не касалось и принципиальная изолированность монастыря от мира выдерживалась строго.

<Византийская> монастырская культура ярко и самобытно выражала эту изолированность во всех направлениях. Иное дело в России. Религиозная правда и поэзия этой жизни не в такой изолированности. В нашей народной жизни монастыри имели значение не столько, быть может, оазисов христианской жизни, сколько ее центров для народного сознания, к которым тянулся народ во все времена и преимущественно в годы особенной тоски и печали. Наша монастырская культура, несомненно, до крайности бедна и убога по сравнению с Византией. Но зато тип русского монаха-народолюбца есть наш исторический тип. Много ли это, мало ли — судить не берусь, даже не знаю, не есть ли это некоторое понижение строго-монашеского типа жизни. Но все же, если чем мы можем гордиться, так только тем значением, какое имели наши монастыри в народной жизни. Не создали мы ни своих уставов, ни одного поэтического цельного богослужебного чина, но мы подарили миру великие сердца. Для русского народа прямо было бы непонятно, если бы его не пустили в монастырь, а он любил монастыри прежде всего как свои народные святыни. И старцы отвечали на эту народную любовь. Когда, например, Леонид Оптинский говорил, что он ничего более не желал бы, как возможности сидеть тихонько в своей келий, но только жалость к народу заставляла его вечно быть на людях, то он точно выражает настроение и всех других старцев. И если вы сравните изречения древних отцов в патериках с изречениями наших наиболее известных старцев, перечитаете их письма, то вы сразу увидите эту разницу между древним аввой и нашими старцами. Общее у них — совершенная самоотреченная любовь, но в то время как древний аскет весь был овеян атмосферой своего спасения и переживаний сердцем только мистических настроений, наши старцы имели гораздо больший кругозор, говорили и писали о духовной жизни в условиях обыкновенного русского мирского быта. Как смотреть на это различие? Лично я считаю его настолько существенным, что в наших русских монастырских старцах вижу, в известном смысле слова, восполняющих дела древневосточного аввы, но не замещающих его. Поэтому в отношении наших монастырей мне казалось бы желательным, чтобы в них процветали параллельно оба вида старчества, т.е. и специальное руководство на пути иноческой жизни, и умудренные опытом жизни старцы-подвижники, могущие быть яркими светочами на пути искания народом нашим религиозной правды. Конечно, в настоящем случае все же было бы несправедливо усвоять старцу и отношению его к посетителям то значение, какое усвоялось древней Церковью старцу в его отношении к ученикам. И нельзя закрывать глаза на тот опасный уклон, который теперь очень нередко принимает старческое руководство в отношении мирян, обращающихся к старцу за разрешением всевозможных вопросов своей жизни и своего быта. Соблазн такого расширения сферы своего влияния, как показывает опыт наших дней, очень велик даже для достойнейших старцев. Но такой выход за границы собственно духовно-религиозной жизни не имеет никакого оправдания во вселенских традициях старческого устроения и едва ли в каком-либо отношении может оказаться полезным для Церкви. Конечно, каждый человек имеет право высказывать свои суждения и давать советы по любым вопросам, но не вправе претендовать на религиозную авторитетность. Итак, я полагаю, что русское старчество — это новый вид монастырского послушания в деле служения Церкви народу. Едва ли после этого надо говорить о том, что и русское старчество, как и древневосточное, неотделимо от монастырского жительства. О старчестве же вне монастырей другого ничего нельзя сказать, как только то, что это просто религиозно-коммерческое предприятие, ничего общего не имеющее ни со старчеством, ни с православием вообще. Старцы в миру, думаю, без исключения все, — это опасные для Церкви авантюристы, которые, конечно, могут эксплуатировать народную темноту и интеллигентскую нервную издерганность, но которые перед судом церковной совести всегда являются самозванцами и заслуживают, безусловно, церковного осуждения [ 43 ]. Что же касается возрождения старчества в наших монастырях, то, конечно, можно только горячо приветствовать это возрождение, равно как и принять религиозно-новый тип старчества. Общий завет церковно-монастырской древности определенно говорит, что иноческий путь ведет к совершенной любви, обнимающей всех людей и даже весь мир. Пусть потоки этой любви свободно изливаются и в народную душу; нельзя только забывать, что такая совершенная любовь есть не общий удел, но лишь совершеннейших иноков. А в отношении таких людей излишни были бы и какие-либо инструкции, и правила. Здесь сфера того религиозно-мистического делания, которая, конечно, всегда соединяется с известным риском, но без которого нет и подлинно церковного, а еще частное — монашеского творчества.

ПРИМЕЧАНИЯ:

[ 40 ] Концевич И. М. Оптина пустынь и ее время. Джорданвилль, 1970, с. 36.

[ 41 ] Преп. Петр Дамаскин, “II слово о рассуждении”, цитируется по “Истории Козельской Введенской Оптиной пустыни”. Сергиев Посад, 1906, с. 15.

[ 42 ] Смирнов С. И. Духовный отец в древней Восточной Церкви. История духовничества на Востоке. Часть I. Сергиев Посад, 1906. — Прим. ред.

[ 43 ] Данная оценка “старчества вне монастырей” противоречит истории старчества, изложенной автором в докладе, и вызвана особыми обстоятельствами начала XX века.

Старчество с древнейших времен существовало вне общежительных монастырей. И после 1917 г., можно сказать, все уцелевшие старцы жили вне монастырей, самоотверженно сохраняя духовную культуру, в самых тяжких условиях являя окружающим пример всецелой любви к людям. —

ПУТЕВОДИТЕЛЬ В КРАЙ СВЯТОСТИ

Стремление проникнуть в тайны духовной жизни, старческое руководство в самопознании, внутренняя сосредоточенность и самоотверженный труд в конце концов дают свой плод — образ жизни, резко отличающийся от всего, что есть в мире; жизнь, обращенную в любовь к другому: Богу и человеку. Острый интерес к личности, преображенной верой, к истории ее становления, к святости характерен для всей христианской культуры, создавшей такое уникальное явление, как своды биографий святых, расположенных по месяцам, Месячные Чтения (Четьи-Минеи).

В основу приводимого жизнеописания древнего православного святого епископа Григория Акрагант и некого (VI — VII вв., память 23 ноября ст. ст.) положен почти дословный перевод из ноябрьской книги Четьих-Миней св. Димитрия Ростовского, однако новый автор Димитрий ВЕЧЕР (один из псевдонимов епископа Варнавы Беляева) прирастил к старинной основе много важных добавок, продиктованных как литературными критериями, так и внутренним опытом новой эпохи.

Те же цели воодушевляли и еп. Варнаву, но в ином соотношении, чем у его предшественника. Сюжет повествования у него почти детективен, рассказ пересыпан историческими картинами изображаемого времени. Занимательная повествовательность для него — один из двигателей, способных возродить в современном “вялом” читателе интерес к путешествию в мир духовных истин. И сама назидательность в предлагаемом тексте особая, предназначенная для мира сверхпутаного, многажды перевернутого, загрубевшего в пустынях материалистической безнравственности, и сведена она к одной-двум точкам, поражающим современное сознание простотой, неожиданно вспыхивающей неземным и вневременным светом подлинности.

В самое, казалось бы, неподходящее для религиозного писателя время, во тьме XX века, епископ Варнава пытался сделать то, что не было сделано другими в более благоприятные времена: создал ряд новых жизнеописаний святых. Одно из них он охарактеризовал как краткую аскетику. Перефразируя, можно сказать, что житие Григория Акрагантийского, написанное в начале 30-х гг., есть краткий путеводитель в область духовности. В нем не найти каких-либо руководств к молитве или мистическим озарениям, но показан путь к становлению личности в этом мире, к выстаиванию в правде до конца.

Библейские писатели (а через них, по вере Церкви, сам Дух Святой) оставили нам великие описания исторического круговорота: исчезают народы, на смену им приходят новые; рушатся одни государства, создаются другие; тянется череда смертей и рождений. Что же надежно? Где прибежище человеку? Ответ небросок, он почти лежит на поверхности, мимо него можно с легкостью пройти, отмахнуться, как от чего-то далекого: крепость и оплот человек обретает в совести, открытой к вечности.

И тогда возможно, что однажды ночью человек вдруг слышит глас Божий. И не один человек, а сразу несколько в разных местах: юноша Григорий из Акраганта, авва Марк в Риме и патриарх в Иерусалиме. Не только слышат, но тут же, каждый по-своему, отправляются исполнять то, что велел им Бог в тишине их таинственной встречи.

Одновременно глухой ночью вяжется цепь злобы и коварства, замышляется ловушка против невинного, под покровом тьмы уводят в тюрьму арестованного праведника. Не смутимся, видя среди гонителей Христа тех. кто прикрывается Его именем и даже носит видимые знаки избранничества — священные одежды. Падшая природа человека и веру стремится приспособить под свои цели, многих христиан объединяя с противниками Бога Живого.

* * *

В черновых набросках сохранилось позднее авторское посвящение публикуемого жизнеописания — “инокам Зосимовской пустыни”.

ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I. ПАЛОМНИК. Не умолкну ради Сиона, и ради Иерусалима не успокоюсь (Ис. 62, 1).

В половине VI века, когда еще Церковь была едина и не делилась на католическую и православную, в Карфагене в храм св. мученика Йулиана некоторое время ходил один молодой человек.

Храмы у первых христиан пользовались исключительным почетом и вниманием. Они были местом обычной молитвы и прибежищем во всякой скорби. Они поэтому не стояли запертыми — каждый, почувствовавши потребность излить душу свою пред Богом в тишине и нерассеянии, ибо не у всех дома для этого такие уголки есть, легко мог найти под сводами их место для своего исповедания Богу [ 44 ].

Молодой человек в один из своих частых приходов в храм сидел и занимался здесь чтением священных книг. Кругом было тихо, ничто не рассеивало. Он был один. Но вот вошли три человека в монашеском одеянии. Вид их был благолепен. Они стали молиться.

По окончании молитвы один из них сел, а двое других встали рядом. Молодой человек, обратившись к инокам, поклонился. Тот из них, который сидел, посмотревши на незнакомого юношу, сказал:

— Что здесь делаешь, раб Божий Григорий, благую часть избравый, яже, по глаголу Господню (Лк. 10, 48), не отымется от тебе?

Юноша, услыхав, что его назвал по имени неизвестный человек, ужаснулся и пал старцу в ноги.

— Прости меня, отче, и помолись за меня, грешного и унывающего.

— О, если бы я имел твои грехи, чадо! — ответил тот. — Знай, — продолжал он, — что милосердный Бог открыл нам все о тебе. Итак, радуйся, что Он послал нас взять тебя и довести в святые места, которые ты желаешь видеть и куда мы также идем.

Слезы выступили на очах Григория.

— Благословен Бог, строящий все на пользу нашу, — сказал он в чувстве умиления.

Вставши, все вышли из храма и пошли в молчании [ 45 ].

* * *

Григорий действительно имел горячее желание пойти во святый град Иерусалим поклониться святым местам.

Палестина — Святая Земля, освященная жизнью, страданиями и смертью нашего Господа, с самых первых веков христианства сделалась центром паломничества. Сколько святых мужей и жен в древности отправлялось ко Святому Гробу, прежде чем выйти в пустыню на путь подвижничества или на служение миру! Таковы свв. Василий Великий, Григорий Нисский, Варсанофий Великий, Павла, Мелания, Евстолия [ 46 ] и многие другие. Сколько после них ходило туда же простых людей всех стран, всех национальностей, всех вер! Даже наши деревенские старушки превосходно знают дорогу в Палестину и Иерусалим... [ 47 ]

И Сам Бог, в Ветхом еще Завете, начертал картину этих паломничеств через пророка Захарию.

“И пойдут жители одного города к жителям другого и скажут:

— Пойдем молиться лицу Господа и взыщем Господа Саваофа;

(и каждый скажет):

— Пойду и я.

И будут приходить многие племена и сильные народы, чтобы взыскать Господа Саваофа в Иерусалиме и помолиться лицу Господа” (Захар. 8, 21-22).

На эти слова Бога откликнулось сердце многих христиан. Откликнулось оно и у Григория. Сильное желание не давало ему покоя. И так как он был благочестив и видел в этом дело Божие, а не удовлетворение своей любознательности и тщеславия, то принялся за прилежную молитву. Он молился, чтобы Бог исполнил его желание и исполнил бы добре так, как угодно Его святой воле.

* * *

Господь желание боящихся Его исполняет (Пс. 144, 19). Он все видит и везде присутствует. Григорий жил в городе Акраганте, что в Сицилии. Он находился при доме своего учителя, архидиакона тамошней церкви, в которой был клириком. Ему было 22 года, когда у него сердце загорелось этим желанием идти в Иерусалим.

Стояло знойное лето южного сицилийского побережья. Близкое соседство Сахары давало себя сильно чувствовать в Акраганте и совершенно видоизменяло местный климат сравнительно с мягким и умеренным северной стороны острова. В городе все глубоко спали после трудов томительного и раскаленного дня. Была ночь на 1 июля.

Григорий спал близ ложа своего наставника; вдруг кто-то его позвал:

— Григорий!

— Я!

Григорий вскочил с постели, подошел к архидиакону и спросил:

— Зачем меня звал, господин?

— Я тебя не звал, чадо, — ответил тот.

Юноша вернулся на свое место, опять лег и заснул.

И снова, во второй раз, неизвестный голос позвал его:

— Григорий!

Он опять вскочил, встал перед архидиаконом и сказал ему:

— Вот я, господин, ты зачем меня звал?

— Да не звал я тебя, чадо...

Архидиакон пришел в трепет. Он понял, что к Григорию обращается некий божественный голос. И сказал ему:

— Если тебя, чадо, еще раз позовет тот же голос, то ответь ему: “Что, Господи? Что велишь Твоему рабу?”

Григорий пошел и снова лег на свою постель.

Голос не замедлил в третий раз окликнуть его:

— Григорий!

Это был голос Ангела Господня. Григорий ответил так, как был научен. Тогда ему Ангел сказал:

— Услышана молитва твоя. Итак, иди на морской берег и найдешь тех, которые возьмут тебя к святым местам.

Григорий был истинным послушником и помнил, что сказал Господь просившему у Него позволения проститься (прежде чем идти за Ним) со своими домашними (Лк. 9, 61-62). Поэтому он тотчас встал и, никому ничего не сказав о себе, вышел из дома. В деле Божием нельзя мешкать, в истинном послушании между приказанием и исполнением нет времени.

Было еще очень рано, когда Григорий направился к съезду с горы, на которой стоял город. До берега надо было пройти версты три-четыре.

Как климат, так и природа в Акраганте африканская. Под ногами юноши был каменистый грунт, кругом — чахлая растительность в виде кактусов и различных мясистых, колючих растений [ 48 ]. Григорий быстро шел по знакомой дороге на шум морского прибоя. Но вот и море. В гавани он нашел готовый к отплытию корабль.

— Куда идете? — спросил он.

— В Карфаген.

Сердце Григория учащенно забилось. Хотя видно было, что Бог ему помогает и Ангела Своего послал предупредить его обо всем, но от человека требуются собственные усилия. Притом воля Божия не стесняет ничьей свободы. Поэтому нужно еще было умолить корабельщиков, чтобы они согласились взять с собою непредвиденного пассажира и тем замедлить отправку. Дело обошлось благополучно. Его приняли на корабль, и последний вышел из гавани.

Постепенно исчезали очертания берега и родного города. Лишь огромный снежный конус огнедышащей Этны на горизонте слегка еще дымился. Но вскоре и он опустился в воду. Волны несли Григория в неведомую даль, где таилось его будущее. Какое оно? Вернется ли он после путешествия в дом отчий и к своему наставнику архидиакону, и скоро ли? Или он встретит других учителей, лучших, и останется, где Богу угодно? Во всяком случае, Григорий в своем плавании видел только исполнение своего желания ехать в Иерусалим. Правда, везут его не в Иерусалим, а в Карфаген, но что до того? Он верил Богу. Но он не подозревал, что Промысл Божий воспользовался его личным желанием, чтобы оно послужило началом целого ряда событий, от которых в будущем имело устроиться спасение многих.

После благополучного трехдневного плавания корабль бросил якорь у Карфагенской пристани. Григорий пошел в город, столь прославленный когда-то подвигами, деятельностью и учением святителя Киприана. Около трех месяцев он прожил при доме местного архидиакона [ 49 ], пока у него не произошло уже описанной нами удивительной встречи с неизвестными монахами, из которых одному впоследствии пришлось еще раз, хотя и косвенно, оказать Григорию существенную помощь в жизни.

II. ПУТЬ К ЗЕМНОМУ ИЕРУСАЛИМУ ПРИВОДИТ ИНОГДА НА ПУТЬ К НЕБЕСНОМУ. Согрелся сердце мое во мне, и в поучении моем разгорится огнь (Пс. 38, 4). Григорий и его спутники, выйдя из церкви, пошли, как сказано было, в святом молчании, — каждый упражняя свой ум, в меру своего духовного возраста, молитвой, поучением в Священном Писании или в покаянных размышлениях [ 50 ].

Теперь Григорий уже и телесными очами видел, что они идут в Иерусалим. Итак, желание его исполнилось: он на пути к вожделенной цели. Там, впереди, места, где Господь совершил наше спасение. Земля, политая потом и кровью Его Крестных подвигов. Там сонмы подвижников день и ночь славят и благодарят Христа за дарованную милость и вечное избавление. Горы, долины, пещеры, дебри, города усеяны их кельями и монастырями! Тысячи монашествующих, как цветы на роскошном лугу, насаждают там всякую добродетель... [ 51 ]

Все это предстояло увидеть Григорию. Увидеть и еще более загореться сердцем от невиданной дотоле духовной красоты. И мир Божий превосходна всяк ум (Фил. 4, 7), заставлял Григория забывать все окружающее и томиться еще неизведанными духовными желаниями.

Начальствующий из иноков, тот святолепный старец, который первый обратился с речью к Григорию в церкви, теперь снова спросил его, желая испытать, насколько твердо его желание идти за Христом и нельзя ли искусить его привязанностью к миру:

— Чадо Григорий, не скучаешь ли по родителям?

Последний отвечал:

— Господь наш сказал: иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин (Мф. 10, 37). Однако помолись Богу, отче, чтобы Он и родителям моим подал благое утешение и меня, грешного, сохранил от вражеского уловления.

Таковы были вера, рассуждение и смирение Григория. Он твердо хранил заповеди Божий. Сказал Господь, что любовь к Нему нужно предпочитать любви к родителям, следовательно, нечего больше и рассуждать.

Иначе и не может быть. Это — так, сама истина. Но иное дело заповедь, хотя бы слова Самого Христа, и иное — наше желание, наша немощь, при кознях бесовских. Приходится преодолевать природу, кровное чувство. Оно в малодушных, миро- и плотолюбивых говорит сильнее Евангелия. Борет и крепких. Его боялся и Григорий, коего самое имя — Γςηγόςιος, — значит “бодрствующий”, внимательно следящий за всеми своими помыслами и пожеланиями. Потому и смиренно он просил себе молитв. Ибо враг хитер и опытен...

Так понемногу путники приближались ко Святому Граду. Прошло уже немало времени, с тех пор как мы видели их выходящими из Карфагена. Стоял январь. Они только что высадились в Триполье Финикийском [ 52 ], шли теперь по Святой Земле. Недалеко было уже и до края путешествия. Но подошло время Великого поста, и в эти святые дни благочестивые паломники не захотели дальше идти. Им встретился на пути монастырь, и они решили провести дни св. Четыредесятницы до Страстной недели в нем уединенно.

Если и в обычное время в древних монастырях их насельники и насельницы подвизались ревностно, то во дни Великого поста воздержание их, понятно, достигало высшей меры. Сохранилось множество рассказов от того времени об этих подвигах напряженного трезвения, усиленных молитв и крайнего умерщвления плоти. Любой монастырь тогда представлял образец добродетели. Но тот, в который попал Григорий и его спутники, произвел на последнего особое, исключительное впечатление. А он, конечно, видал и у себя на родине хорошие примеры подвижничества и сам проходил заповеди Божий так, что получил похвалу от такого прозорливца и духоносца, каким был его старший спутник. Последний, как известно, даже приравнял себя по грехам Григорию, хотя бы то было сказано и по смирению.

В этом монастыре Григорий увидел образцы великого пощения и бодрости духа иноков. Многие из них по целой неделе не вкушали пищи и пребывали без сна. Здесь он увидел людей, живущих подобно ангелам и, как на небе, непрестанно славящих Бога. Видел, как одни реками изливали от очей своих слезы и день и ночь стояли на молитве, а другие совершали еще большие труды и неизреченные подвиги.

И ужасался рачитель Христова пути, и бил себя в грудь и восклицал:

— Горе мне!.. Что я такое?.. Что мне остается делать, лежащему в унынии и лености?.. Как явлюсь я Лицу Божию?.. Как в день Суда присоединюсь к святым мужам?..

Но рассуждение и благодарные внушения не давали Григорию приходить в отчаяние. И он снова начинал убеждать свою душу ко спасению и подражанию святым, направляя мысли в сторону, противоположную вражеским внушениям, и обнадеживал себя милосердием Божиим.

— Если близ Господь сокрушенных сердцем, как говорит Давид (Пс. 33, 19), и смиренных духом спасает, то может и меня спасти, как пришедших во единыйнадесятъ час (Мф. 20, 9) и ничего достойного не сделавших...

Длительные душевные переживания Григория и внутренняя скорбь его о том, что он не таков, как эти подвижники, посреди которых Бог удостоил его находиться, горячее желание им подражать и окончательно порвать все связи с миром, приобщившись к их сонму, не могли не отразиться на лице его. Спутники же, видя печаль (по Боге), разлитую по челу Григория, истолковали ее по-своему: они подумали, что юноша тужит по своей стране и родителях.

— Не жалей, чадо, что сюда с нами зашел. Надеемся на Бога, что опять будешь в своей стране и родителей живых увидишь.

— Нет чужой стороны у Бога, но все — Его, и везде Он призирает всевидящим Своим оком. Поэтому не о том я тужу, что сюда зашел, и о родителях своих нисколько не тоскую, — скорее радуюсь, что, отца и мать оставив, нашел Бога, пекущегося обо мне, — а другая печаль на сердце у меня. Прошу же вас, святые отцы, помолитесь Господу о моем смирении...

Иноки, услыхавши такой ответ из уст Григория, умолкли...

* * *

— Радуйся о Господе, авва Марк! Откуда привел к нам этого богоугодного юношу, Григория?

— Не мы его, Владыко, привели, но хотящий всем спастись Господь и твои святые молитвы.

— Господин Серапион и ты, отец Леонтий, хорошо, что пришли. Благодарю Бога, что дал вам силу дойти сюда и вести этого отрока, духом горяще, Господеви работающе, упованием радующеся... в молитве пребывающе (Рим. 12, 11-12), как открыл нам о нем Господь.

Такой разговор произошел у Иерусалимского патриарха Макария, когда перед ним впервые предстали Григорий и его таинственные спутники. Они на праздник Светлого Христова Воскресения пришли в Иерусалим, обошли и поклонились всем его святыням и теперь явились к святейшему отцу благословиться у него. Григорию вновь пришлось удивляться прозорливости святых мужей, как они (теперь вот и патриарх) называют по имени людей, которых в первый раз видят. И обрадовался вместе с тем — наконец-то он узнал имя старца! “Ибо, ходивши с ним такое продолжительное время, он не знал ни его имени, ни других братьев, ни тем более осмелился кого из них спросить, откуда они и как их зовут. Так блаженный Григорий был молчалив и нелюбопытен”, — говорит о нем его жизнеописатель [ 53 ].

Выше мы видели, что это была не природная молчаливость, не простая себялюбивая замкнутость, которой ни до кого нет дела, а старательно воспитываемая в себе древними иноками и подвижниками добродетель. Не так-то легко она достается и не наобум, как пришлось, делается.

После приема патриарх отправился в церковь служить Божественную литургию, и все были причастниками Святых Тайн.

На другой день авва Марк с двумя братьями, взяв благословение у патриарха, пошли посетить живущую вокруг Сиона братию.

Григорий не знал, куда они пошли, и сильно горевал, что остался без них.

Патриарх, утешая его, сказал:

— Не уйдут эти отцы в свою страну, не вернувшись наперед к нам.

Тогда Григорий, поклонившись патриарху, осмелился спросить:

— А откуда эти великие мужи?

— Из Рима.

Краткий ответ святейшего отца показал, что даже горячая любовь Григория к старцам на этот раз не должна была знать что-либо больше.

Когда отцы вернулись на Сион, авва Марк взял Григория за руку и повергнул его к ногам патриарха.

— Отче святый, — обратился он к последнему, — и этот от стада Христова [ 54 ], в будущем ему вручено будет правление Церкви и он, как веслом, духовным учением управит ее добре... Ты же, отче, позаботься о нем, да сохранит он доброту [ 55 ] души своей светлою и юношескими помыслами не оскверненною.

— Бог избрал его Себе от чрева матери, — ответил Святейший, — и оградил его страхом Своим. Он же и до конца сохранит его.

Григорий лежал у ног патриарха и, слыша о себе дивные и страшные пророчества, содрогался от плача.

Святейший, восставив юношу и видя его всего в слезах, сказал:

— Если тебе угодно, сын мой, оставайся с нами, и Господь наш Иисус Христос устроит тебе все полезное, а если хочешь идти с братиею, то ступай с миром.

— Нет, святейший отче, я не хочу уходить отсюда. Но молю, пусть Бог сподобит меня в этой жизни опять свидеться с этими святыми отцами.

Как ни крепко Григорий привязался душою к дивным старцам, однако влечение к святому месту превозмогло. И как было не остаться в Иерусалиме, когда сам пророк Давид радовался и в любви к нему восклицал о нем:

“Прекрасная возвышенность, Радость всей земли Гора Сион! ...Пойдите вокруг Сиона И обойдите его; Пересчитайте башни его... Рассмотрите домы его, Чтобы пересказать грядущему роду... Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя. Прильпни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего...” (Пс. 47, 3, 13-14; 136, 5-6).

Черноризцы же, испрося у патриарха на путь благословения и святых молитв, вышли из Святого Града...

III. КТО ОН? Иосиф — отрасль плодоносного дерева... Ветви его простираются над стеною (Быт. 49, 22).

Но пора уже сказать о том, кто же был Григорий, и поведать об отечестве и родителях его, о детстве и воспитании.

Выше было сказано, что он жил в Акраганте. Но родиной его было, собственно, село Претория, недалеко от града. Здесь он родился.

Родители Григория были люди православные и добродетельные. Отца звали Харитоном, мать — Феодотией. В особенности они отличались милосердием — добродетелью, не часто наблюдаемой у богатых, а они были люди очень состоятельные. Большое богатство давало им возможность развивать эту добродетель в желаемой степени, и потому благодеяний всем они делали много.

Акрагант же был местом крещения, воцерковления и обучения Григория. Так как в жизни его он имел большое значение, то скажем о нем подробнее.

Здесь-то начал Григорий свою церковную жизнь.

От святого крещения его принял блаженный епископ Патамион. Обычно у первых христиан восприемниками были младшие лица из клира: “Мужчину пусть воспринимает диакон, а женщину — диаконисса”, — говорят Апостольские Постановления [ 56 ], но здесь кумом Григория явился сам предстоятель Акрагантийской Церкви. Было ли это сделано им ради благочестия и уважаемости родителей младенца или в предвидении его будущих заслуг перед местной Церковью, все равно благословение епископа и восприятие им под свое духовное попечительство Григория знаменательно.

На восьмом году отрока отдали учиться к некоему искусному учителю по имени Дамиан. Два года он пробыл в его школе, научившись за это время чтению всяких книг, письму и церковному пению. Когда же ему пошел двенадцатый год, блаженный Патамион, следивший за его успехами и благонравием, зачислил его в клир. Вместе с этим он вручил Григория архидиакону Донату, чтобы последний наставил его в добродетельной жизни и в духовных подвигах.

Семя учения падало на добрую почву. Отрок схватывал все преподаваемое с живостью и ревностью. Несмотря на свои отроческие годы, Григорий уже приобрел навык и любовь к молитве и постоянно, день и ночь, проводил время за книгами, услаждаясь чтением Священного Писания и житий святых.

Добродетели и подвиги их распаляли его воображение и сердце и вызывали неутолимое желание следовать их стопам.

И Бог, видя его доброе намерение, сделал по сердцу его (Пс. 19, 5).

IV. ТАЙНА ПРИОТКРЫВАЕТСЯ. Тогда ожил дух Иакова, отца их. И сказал Израиль: “Довольно (сего для меня), еще жив сын мой... и увижу его, пока не умру” (Быт. 45, 27-28).

Авва Марк со своими братиями, Серапионом и Леонтием, которых мы оставили выходящими из Святого Града Иерусалима, снова предались тягостям тогдашнего паломнического пути. Это был тогда, можно сказать, Крестный путь. Еще не так давно дорога от Иерусалима до Яффы и в иных местах Палестины и всего Востока кишела разбойниками [ 57 ], а в то время путешествующие не имели никакой земной защиты и прибежища и им оставалось только всецело предаваться на волю Божию. Впрочем, это и теперь для христианина существенная охрана. Трудность и опасность пути увеличивали часто естественные препятствия и явления природы. Море со своими бурями, пустыня со своими ветрами и песками, зверями и неприступными скалами и горами — все делало путешествие ко святым местам тягостным и великим подвигом. Зато и доставляло большие венцы. Тогда это не была интересная, легкая и приятная прогулка, тогда люди на одну чашу весов клали свое желание поклониться святыням и любовь к Богу, а на другую — свою жизнь. Следовательно, шли со страхом Божиим, постоянной молитвой и чрез это сами делались подвижниками и святыми.

О трудностях путешествия один из блаженных богомольцев тех отдаленных времен, оставивший нам свой бессмертный дневник, на последних его страницах говорит следующее:

“...Семь раз во время путешествия мы подвергались серьезной опасности, и в восьмой раз, как написано, опротивела душе моей жизнь моя (Иов 10, 1). Но Бог хранил нас.

Однажды мы шли по пустыне непрерывно пять дней и ночей и совершенно изнемогли от жажды и усталости.

В другой раз мы попали в горную долину с источниками соленой воды. Палящий зной солнца превращает воду в соль, подобно тому как зимою иней обращается в лед. По всему пути из земли высовывались острые колья соли, и дорога была так затруднительна, что не только мы, босые, но и обутые терпели уколы и царапины. Едва-едва мы выбрались из этого места.

В третий раз в пустыне мы пришли в лощину или, лучше сказать, в болото с застоявшейся водой. Дно его было усеяно камнями и вонючей тиной. Мы переходили по пояс в воде. Чуть-чуть болото не затянуло нас. Мы воскликнули словами псалма, взмолившись Богу: “Спаси мя, Боже, яко внидоша воды до душа моея. Углебох в тимениа глубины (буквально “увяз в глубоком иле”, εὶς ὶλίν β болоте), и несть постояния” (Пс. 68. 2-3).

В одном месте застоялась оставшаяся от разлития Нила вода. Три дня мы шли в этой воде и едва смогли выбраться...

Однажды, идя по берегу моря, мы подверглись нападению от разбойников. Они гнались за нами на расстоянии десять тысяч шагов [ 58 ], догнать не могли, но измучили нас до полусмерти...

Переплывали озеро Мареотис. Забушевал ветер, и мы были выброшены на берег. Поднялась ужасная буря. Это было в день Богоявления” [ 59 ].

И много еще других напастей переживали в своих странствованиях древние паломники.

Поэтому недаром сказал патриарх авве Марку и его братии, что он благодарит Бога, давшего им силу дойти до Иерусалима.

Но теперь они были сравнительно уже недалеко от своего дома.

Между прочим, случилось им идти мимо города Акраганта. Они зашли в него. Явились, понятно, к местному епископу, блаженному Патамиону. Так как подходил великий праздник их родного города, т.е. день святых первоверховных апостолов Петра и Павла (29 июня ст. ст.), то они, чтобы не встретить его в пути, остались в епископии. Может быть, зайти в Акрагант их побуждала еще и другая причина — желание побывать на месте служения Григория, там, где было ему божественное откровение.

После праздника авва Марк, Серапион и Леонтий собрались в дальнейший путь. По обычаю, они пошли сперва к епископу получить благословение.

До сих пор нам некогда еще было рассказать о том, что же произошло после неожиданного исчезновения Григория из дома архидиакона. Как встречено было его отсутствие в родном городе и какие события произошли здесь по случаю этого загадочного для всех исчезновения?

Произошло же следующее.

Архидиакон никому ничего не сказал о ночном голосе, бывшем к Григорию. Но и он, засыпая, слышал, как Ангел сказал юноше: “Григорий! Услышана молитва твоя; итак, иди на берег моря и найдешь тех, которые тебя возьмут...”

Он спросонья не понял, что это значит, и тотчас заснул. Наутро, вставши и не найдя Григория на своем месте, он припомнил, что говорил голос, и догадался об отъезде Григория, но из боязни никому не сказал об этом. Однако скрыть совершенно исчезновение своего воспитанника из его дома, понятно, он не мог и заявил епископу.

Патамион, и так любивший Григория, а будучи его крестным отцом, любивший вдвое, объявил о случившемся на всю округу. Донесли о несчастье отцу и матери юноши. Стали искать. Искали везде, по всему острову. Искали в городах и селах, в горах и пещерах, и в пустынях. И, конечно, безрезультатно. Наконец решили, что Григория или убил кто-нибудь и закопал в землю, или украл и продал в плен в чужую дальнюю сторону. Впрочем, и это говорили предположительно.

Харитон и Феодотия убивались безутешно. Когда долгие повсеместные поиски не увенчались успехом, они пришли к заключению, что сына на свете в живых уже нет. С этим надо было волей-неволей смириться. Как благочестивые люди, они стали творить о нем церковное поминовение.

* * *

Прошел уже целый год, как пропал Григорий. Наступала годовщина его памяти, т.е. 1 июля. Харитон и Феодотия собрались идти в Акрагант.

Пришли они к епископу Патамиону как раз в тот момент, когда у него сидел Марк и его братия. Оба родителя не могли удержаться от слез. Феодотия же по сыне предалась такому плачу, что ее никто не мог утешить.

— Из-за чего, отче, эти люди так плачут? — спросил авва Марк епископа.

Епископ, вздохнув из глубины души и сам прослезившись, сказал:

— Эти люди имели единственного сына, которого я принял от святой купели. Когда ему исполнилось восемь лет, отрока привели ко мне и я велел учить его по книгам. И такое ему Бог дал дарование, что в два года он в совершенстве научился читать, петь и писать. На двенадцатом же году родители моими грешными руками отдали его Богу, и я посвятил его в клирики. Вручил же его одновременно своему архидиакону, чтобы он наставил его на путь Господних заповедей. И такие успехи отрок показал в Священном Писании, что нельзя теперь такового найти во всей Сицилии...

И далее епископ рассказал о том, как поразила всех весть о внезапном исчезновении Григория, как его долго и тщетно искали и как наконец решили, что, может быть, его даже не существует на свете.

— Не знаем, где он, — закончил Патамион. — Ныне же жалеем его до смерти. А родители его начали творить память в тот день, в который он пропал.

Во время разговора авва Марк смотрел на Харитона. Лицо его вдруг стало ему невероятно знакомо: те же черты, что и у Григория. Несомненно, это он, отец Григория. Авва узнал его. Действительно, блаженный Григорий был удивительно похож во всем на своего родителя (“вылитый отец”, как говорят у нас).

— Зачем так плачете без меры о сыне вашем, — обратился старец к родителям, — скорее, нужно вам радоваться и благодарить Бога, все строящего на пользу.

Потом, обратившись к епископу, сказал:

— Прикажи прийти сюда твоему архидиакону.

Патамион велел тотчас позвать его. Донат пришел.

— Расскажи, человек, куда скрылся отрок? Зачем не открываешь своему господину, епископу, величия Божия, касающегося этого отрока?

Слова Марка заставили архидиакона ужаснуться. Он стал кланяться старцу и просить прощения. Потом стал подробно рассказывать всем присутствующим о том, что было передано уже нами выше и что на этот раз мы опустим [ 60 ].

— ... Я же о слышанном голосе не осмелился кому-нибудь сообщить, — заключил Донат свой рассказ, — потому что боялся, как бы не сказали, что я лгу, и, не поверивши моим словам, не стали бы говорить, что я убил отрока [ 61 ] или продал его в чужую землю...

Повествование архидиакона утешило скорбящих епископа и родителей Григория и разогнало печаль. Все прославили Бога.

Блаженный Марк, со своей стороны, добавил нечто новое к рассказу Доната, приоткрыл завесу над событиями, предшествовавшими отъезду Григория из Акраганта, и закончил все сообщением о настоящей судьбе последнего, как он был представлен Иерусалимскому патриарху и остался в Палестине.

— Вот, — сказал старец, — как в первой Книге Царств мы читаем про Самуила, так в наши дни случилось с Григорием. Ибо, как отрока Самуила, спящего в Храме, воззвал ангел Господень: “Самуил, Самуил”, — и это было три раза (1 Цар. 3, 4), так и блаженный отрок Григорий сподобился быть позванным подобным же образом... Поистине он будет равен пророку Самуилу.

Послушайте же и меня, что расскажу вам о вашем отроке.

Будучи в Риме, пошел я с этими вот моими братиями в собор святых апостолов Петра и Павла помолиться. Когда наступила ночь, мы остались у одного монаха. И в эту ночь явились мне в видении два пресветлых мужа, подобных по виду святым апостолам, и сказали мне:

“Встань скорей с обоими своими иноками, садитесь на корабль и плывите в город Карфаген. Там найдете заезжего [ 62 ] юношу по имени Григорий, сицилийца, прибывшего из Акрагантийского прихода. Так возьмите его и отведите во святой град Иерусалим к патриарху Макарию. Мы сообщили и патриарху об этом отроке и повелели принять его, ибо на нем почивает дух наш, как Илиин на Елисее”.

Сказавши это, они стали невидимы.

Вскочивши с постели, я тотчас же с этими моими братьями пошел на пристань и, Божиим смотрением найдя корабль, сел на него. Вскоре мы достигли Карфагена. Сойдя с корабля, вошли мы в церковь св. мученика Иулиана и нашли там Григория. Он в это время сидел в храме и читал книги. Итак, мы взяли его с собой в Иерусалим и вручили патриарху.

Слушая этот рассказ, все крайне удивлялись и прославляли Бога. Харитон же и Феодотия пали на землю как мертвые.

— Воздадите славу Богу, открывшему вам о вашем сыне, что он в живых и добродетельно живет, — сказал блаженный Марк, поднимая их.

Столь радостные известия не дали много печалиться. Епископ Патамион, Харитон с женой и все присутствующие воздали снова благодарение Богу, благодарили и авву Марка за такое сообщение о Григории. И больше уже не скорбели.

Теперь, может быть, одно еще желание было у родителей Григория — повидать его. Но и того, что они узнали, было с них довольно. Не оставил Бог в одном, можно было надеяться, что не оставит и в другом.

V. “САМ — СТО”. Посеянное же на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего, который и бывает плодоносен, так что иной приносит плод во сто крат, иной в шестьдесят, а иной в тридцать (Мф. 13, 23).

Григорий, после ухода старцев оставшись во Святой Земле, жил первое время при патриархе Макарии. Последний посвятил его в сан диакона. Но шумная жизнь в патриаршем дворце, постоянные толпы паломников, многочисленные просители, деловое движение церковно-административного центра, блестящие и торжественные процессии и патриаршие богослужения храма Воскресения, конечно, вскоре заставили Григория желать и искать для своего еще неокрепшего и жаждущего уединения и подвигов духа более сродную и подходящую обстановку.

Было уже упомянуто, как авва Марк и его спутники ходили посещать братию окрестных монастырей. В то время на вершине святой горы Елеонской и по всей ее цепи, замыкающей горизонт со стороны Мертвого моря, теснились обители, церкви и часовни, основанные обеими Меланиями, Вассою, Татианою, Ксениею, Евдокиею, Юстинианом и Анастасиею [ 63 ].

Были и мужские подвижнические монастыри. Таковым, например, была как раз основанная около этого времени преп. Авраамием “Византийская киновия”. Она была благоустроена во всех отношениях и славилась подвижниками высокой духовной жизни. О жизни двоих из них — преподобных Василии и Иоанне — упоминается в “Луге Духовном” [ 64 ].

Были кругом и иные монастыри.

Григорий, проживши некоторое время при патриархе, стал его просить, чтобы он отпустил его посетить отцов Елеонской горы. Молодой подвижник хотел начать обозрение образцов монашеской жизни сперва с близлежащих монастырей, не вдаваясь пока в трудности и тяжести безлюдных, отдаленных и диких пустынь. Блаженный Макарий благословил.

Год провел Григорий среди подвижников, переходя от одного к другому и получая от каждого свою пользу [ 65 ]. Наконец ему захотелось пойти во внутреннюю пустыню, посмотреть, как живут боголюбцы одни, наедине с Богом под чистым небом, посреди зыбучих песков, куда путь — по звездам. Он открыл свой помысл святым отцам [ 66 ] и просил помолиться. Они благословили и напутствовали Григория молитвами.

— Ступай, чадо, с миром, — сказали они, — вера и любовь, которую имеешь ко Христу, спасут тебя.

Григорий спустился с Елеонской горы и направился в пустыню. Вскоре он был один посреди ее гробовой тишины...

В то время как одни ревнители подвижничества трудились о Господе, достигая духовного совершенства и спасения в лаврах и киновиях, где находили всё необходимое для удовлетворения потребностей и телесных, и особенно духовных, под руководством мужей, уже совершенных в подвижнической жизни, — другие ревнители подвигов самоотвержения ради Царствия Небесного спасались в пустынях. Этих подвиг был несравненно труднее. Не было никакого утешения, в болезни некому подать воды и дать пищи, да и при здоровье также надо было их еще искать, а зной и холод томили тело — это с одной стороны, а с другой — отсутствие богослужения (церкви) и знакомых лиц [ 67 ] (главное старца, которому бы можно было исповедать мучительные помыслы), а также денные страхования от зверей и разбойников, ночные — от бесов — все это томило душу.

Пустынею у палестинских подвижников назывались, во-первых, собственно пустыня, т.е. место ровное, безлюдное, лишенное растительности и воды, с песчаною почвою; во-вторых, дикое и недоступное место в горах, наполненное ущельями и пропастями, со множеством пещер; и, в-третьих, вообще всякое место, даже в окрестностях селений и городов, прославившееся жизнью того или другого великого подвижника. Название свое получали пустыни или от местностей, на которых или близ которых находились, как, например, пустыня Рува, Иорданская, Кармильская, или по имени славного отшельника, например пустыня аввы Евсторгия [ 68 ].

В пустынях подвижники проводили жизнь в одиночестве, в строгом уединении и безмолвии, отрешившись от всего земного. Многие не сообщались и не виделись с людьми нередко всю жизнь. В сонме их встречаются и жены-отшельницы. Это были сокровенные рабы Божий, неведомые миру, — их знал только единый Господь. Некоторые из них, спасавшиеся в пещерах, так и отходили в другой мир, не знаемые никем. Неизвестны остались и имена многих пустынников; по Божиему смотрению их открывали как бы случайно другие подвижники и поведали о них миру [ 69 ]. Во время цветущего состояния подвижничества в Святой Земле пустынников и отшельников было, как видно из церковно-исторических сочинений, бесчисленное множество. Некоторые из них были великие подвижники, дивные по духовным совершенствам и благодатным дарам. Они сделали известными и прославили самые незначительные и неведомые дотоле места. Приснопамятны поэтому в летописях христианской церкви и самые эти места, как места необыкновенных подвигов великих пустынножителей.

Известнейшие в Святой Земле иноческие пустыни были: Иерусалимская, Елеонской горы, Иорданская, Рува, Каламонская, у Мертвого моря и Кармильская [ 70 ].

* * *

Григорий сперва водворился в одной из ближайших к Иерусалиму пустынь. Спустя три дня, по Божиему смотрению, он натолкнулся на некоего черноризца. Был полдень, по восточному счету — шестой час дня, раскаленный воздух заставлял все живое искать тени, солнце жгло немилосердно, и камни пустыни от сильного зноя не дозволяли ступать по ним [ 71 ], а монах стоял на молитве... [ 72 ]

Уразумев духом, что юноша ищет спасения, пустынник подозвал его к себе и спросил:

— Куда идешь, чадо?

— Куда Христос поведет, в эту пустыню.

— Поди со мною, чадо, — предложил неизвестный.

И разговор, как и нужно было ожидать от отшельника, на этом оборвался.

Шли они 20 дней. Наконец пришли в некое место, откуда черноризец указал Григорию на стоящую далеко вдали келью с двумя финиковыми пальмами перед нею и сказал:

— В этой келье пребывает великий отец. Итак, если хочешь, чадо, спастись, то иди к нему, а мне нужно идти в иную страну.

И, поклонившись друг другу, разошлись...

Григорий направился к хижине старца. Наконец-то Бог довел его до совершенного руководителя духовной жизни! Вот где он познакомится с опытом деятельного подвижничества и тайнами созерцания, пройдет мудрую школу рассудительного подвижничества, противостоя грубым и тонким козням врага под покровом духоносного могущественного наставника!.. Григорий шел по зыбучим пескам пустыни, тишину которой, казалось, ничто здесь не должно было нарушить.

Но, чу!.. От далекой кельи великого старца ясно донеслось пение. И пел не один человек, а как бы множество народа... Григорий удивился. Откуда быть в пустыне такому хору?.. Но чем ближе подходил Григорий к келье святого, тем пение все более стихало. Вот он уже ясно слышит, что не толпа поет, а только... трое. И еще больше юноша поразился, когда, подойдя к дверям старца, он услышал, что поет только последний и никаких других голосов не слыхать. Святый кончил петь [ 73 ] девятый час: день клонился к вечеру. Григорий стал у дверей, но постучать не осмелился. Священный трепет обнимал его душу и тело.

По скончании своего правила пустынник выглянул наружу и увидел стоящего юношу. Святый тотчас познал духом, кто он, и сказал:

— Чадо Григорий, войди сюда. Тот устрашился, услыхав, что старец зовет его как давно знакомого человека. Войдя в келью, он увидел только одного этого старца, и больше никого. И дивился, раздумывая над тем, что слышал пение как бы многого народа, а на самом деле в келье, кроме старца, никого больше не было. Тогда Григорий понял, что со святым отцом пели ангелы.

— Помилуй мя, отче, и моли о мне грешном, да спасет Бог мою душу...

Григорий пал к ногам святого старца и со слезами умолял его помочь ему спастись.

— Бог да помилует тебя, чадо, и подаст воздаяние за труды твои.

Так состоялось святое знакомство Григория и началось руководство у одного из тех, ихже не бе достоин (весь) мир, как удостоверяет апостол Павел (Евр. 11, 38), которые в пустынех скитающеся и в горах и в вертепах и в пропастех земных. Не в городах, не в культурных центрах, не посреди общественных служении, но в глухой пустыне, куда нет дорог, а путь — по звездам и солнцу, нашел Григорий душу, очищенную от всех страстей, прозрачную, как кристалл. Только вдали от страстей мира сего можно достигнуть состояния читать мысли и сердца людей, как раскрытую книгу, и молиться с дерзновением за грехи людские.

Григорий пробыл у пустынного старца четыре года. Старец этот был не простец, а человек ученый. Кроме духовной мудрости, он в совершенстве знал и мирскую.

История дает нам подобные примеры. Мы знаем, что величайший безмолвник и краса древнего египетского монашества, сокровище дарований Святого Духа, Арсений Великий, был в миру воспитателем царевичей Аркадия и Гонория, сыновей императора Феодосия Великого, был знаком в совершенстве со всей древней философией и греко-римской классической литературой. Ныне же, изучая дошедшие до нас лишь отдельные ее отрывки, иные мнят себя уже учеными. (Можно и еще указать несколько примеров, когда люди, которым нынешние профессора университетов по классической филологии и философии с трудом могут быть допущены в ученики, бросали все свое знание к ногам Христа и уходили — не по фанатизму или психопатизму, а по зову Самого Бога [ 74 ] — в пустыню.) Как сейчас видим, некоторые из них свои светские познания сумели после и в пустынях приложить на пользу Церкви.

Святый отец, к которому Промыслом Божиим попал Григорий, был глубоким и тонким философом, изящным и красноречивым оратором и знатоком Священного Писания. Он научил юношу всем светским и духовным наукам, какие сам знал, образовал его ум и украсил добродетелями душу. Наконец, видя, что воспитание юноши совершенно и законченно, что блестящие дарования его развернулись и оформились в цельное безупречное мировоззрение и могут с успехом быть применены на служение воинствующей Церкви, еще же и провидя прозорливым духом, что Григорий в будущем имеет быть великим светилом миру, старец не захотел его более удерживать в пустыне, но повелел идти в мир на помощь погибающим братьям. Вместе с этим пророчествовал Григорию, что на него придет некогда великая напасть со стороны завистливых людей, и потому, поучал старец, он должен быть терпеливым и незлобливым. Потом, сотворив о нем молитву и преподав последнее напутственное благословение, отпустил его.

Так Григорий, выйдя из мира простецом, полуневежественным в мирском смысле человеком, возвратился в мир совершенно новым, перерожденным, образованным мужем, искусным диалектиком, постигшим все тонкости философии, истории и изящной литературы и тайны всякого богословия и Писания [ 75 ].

Вместе с тем и духовный талант “во сто трудов уплодоносил” [ 76 ] в пустыне Григорий.

VI. ПЯТЫЙ ВСЕЛЕНСКИЙ СОБОР. Восташа же нецыи... стязающеся со Стефаном, и не можаху противу стати премудрости и Духу, имже глаголаше (Деян. 6, 9-10).

Палестина в то время, на которое падает наш рассказ, переживала тревожное состояние. Начиная с 520 года, мир иноческих обителей был нарушен. Внутренний сердечный мир Христов (Фил. 4, 7) нужно было выковывать среди страшных еретических бурь и жестоких гонений. Появились невежественные монахи, которые стали учить о предсуществовании душ, о восстановлении (α̉ποχατάστασις) βсей твари, о конце мучений (в аду) демонов и грешников и прочее. Заблуждения эти, как видно, через Оригена уходят своими корнями даже в чистое язычество Пифагора и Платона, как наше имябожничество.

За нечестивыми словами, как нитка за иголкой, появились подобные же дела. Еретики монахи выгоняли своих противников, православных, из родных монастырей, производили величайшие смуты среди слабых духом и простых умом и сердцем, действовали всеми средствами, хитростию, лестью, насилиями, против более твердых старались повлиять посредством происков при дворе и чрез единомысленных архиереев — на самого императора. Патриаршие престолы переходили из рук в руки: то православные владели ими, то ставленники оригенистов. Патриарх Макарий, упоминаемый выше, два раза был на патриаршей кафедре. Даже поместный Собор Константинопольский (543 г.), осудивший строго в 15 анафематизмах еретические измышления прельщенных монахов, не произвел на них никакого впечатления. Тщетно Иерусалимский патриарх в течение 8 месяцев уговаривал оригенистов оставить свои заблуждения, и только уже карательный отряд войска, посланный в Новую Лавру, где они засели, после взятия ее приступом, очистил святое место от духовной заразы. Еретики были изгнаны, и православные возвратились наконец на свои места. Но это бедствие от оригенистов было только частью тех бедствий, которые обрушились в это время на Церковь. Снова поднялись несторианские и евтихианские движения, замолкшие, было, после Халкидонского Собора, и снова потрясли православных великие скорби. Для краткости можно упомянуть только о тех из них, которые происходили в местах, связанных с нашим рассказом.

Так, в Антиохии, в которой придется прожить, как увидим дальше, некоторое время Григорию, некто Север, сперва судейский чиновник, а потом монах-евтихианец и самочинник-епископ, свергает православного и благочестивого епископа Флавиана и занимает его место. Затем анафематствует святый Халкидонский Собор, разоряет церкви, наводит на благочестивых людей страх, отправляет их в ссылку, подвергает бичеваниям. Тремстам монахам, которых постоянства Север не мог поколебать ни угрозами, ни ласками, он отрубает головы и приказывает оставить их непогребенными на добычу ночным псам. Наконец, все места оскверняет стенаниями, кровью и трупами. “Удивительно, — заключает историк, — как один человек и так много убийств совершил, и так много ересей совместил!” [ 77 ]

Еще удивительнее покажется дело, если обратить внимание на то, что этот человек не в воинской одежде расхаживал, а в митре и священном омофоре, стоял пред престолом Божиим, совершая Божественную Евхаристию, и принимал почести, и благословлял толпы преданного ему и ослепленного народа!..

Велики глубины и противоречивы для ума поступки души человеческой, и кто может их постигнуть и проникнуть духовным взором до ее дна даже в ее падении?!... (Пс. 63, 7: 2 Кор. 2, 11).

* * *

Все это блаженному Григорию довелось видеть собственными очами и от всего этого быть сохраненным благодатиею Божиею чрез посредство духоносных православных старцев-руководителей.

Выйдя от святого наставника после окончания, так сказать, четырехлетнего курса духовного университета, он направился прежде всего на те места, где совершилось наше спасение. Молитвой на Голгофе и у Гроба Господня, понятно, должно было начать новую жизнь и вместе с тем поблагодарить Господа за дарованные милости. В Иерусалиме Григорий посетил патриарха, который принял его с радостью.

В общем, молодой подвижник задержался во Святом Граде на год.

Из Иерусалима он направил свои шаги на север, в Антиохию. Из Антиохии отправился в Константинополь. Здесь он обосновался в монастыре святых мучеников Сергия и Вакха.

Те аскетические привычки, которые приобрел Григорий в пустыне у великого отшельника, он не оставил и в шумной столице, среди ее слабой духовной жизни. Подвиги и пощение его были велики — он не прикасался к пище по целой неделе, но все время проводил в чтении и писании [ 78 ] книг. Такая добродетель, конечно, не могла не обратить на себя внимание. Игумен монастыря счел необходимым доложить о ней патриарху Евтихию [ 79 ].

— Пришел, — передавал он Святейшему, — в мой монастырь некий странствующий [ 80 ] диакон. Замечательная личность... [ 81 ] По внешности и по жизни прекрасен, в пощении превосходен, во всех монашеских подвигах неленив и в высшей степени искусен в знании и толковании Священного Писания. Думается мне, что в настоящее время не найдется еще такого другого во всем нашем городе...

Отзыв был слишком исключителен и необычаен, чтобы у патриарха не явилось желания повидать такого монаха самому и не испытать его в разговоре лично. Он оказал ему доступный и любезный прием и удостоил продолжительной беседы. Григорий произвел на патриарха благоприятнейшее впечатление. Святейший, видя его поразительную мудрость, пришел в радость и благодарил Бога, что послал им такого человека во время великой бури и смуты церковной, произведенной еретиками.

* * *

Обстоятельства, описанные в начале этой главы, вызывали неминуемо созыв нового Вселенского Собора, по счету пятого. Еретические волны объяли корабль церковный в трех патриархатах: Александрийском, Константинопольском и Антиохийском. Мы видели, как бесчинствовали и расправлялись с православными еретики в Антиохийском патриархате, то же было и в остальных. Каждый гнул в свою сторону: несториане — в свою, евтихиане — в свою, оригенисты — в свою. Один из епископов, преданных Оригену, именно — Феодор Аскида, желая защитить гонимое учение и отвлечь от него внимание императора, коварно стал доказывать последнему удобство соединить с церковью противников Халкидонского Собора (Четвертого Вселенского), если только будут осуждены якобы не осужденные последним три учителя Сирской Церкви, единомысленные с Несторием, — Феодор Мопсуетский, Феодорит Кирский и Ив Едесский [ 82 ]. Ложь и коварство советов заключались в том, что ими не мир Церкви и не уважение снискивалось к Халкидонскому Собору, а, наоборот, подрывалось всякое доверие к нему, потому что на Халкидонский Собор набрасывалась этим тень неправильного отношения к делу и к чистоте веры, тогда как обелять его было не в чем, ибо он как Феодориту, так и Иву возвратил епископское достоинство не иначе, как после достойных плодов покаяния, так и Мопсуетскому не оказал никакой чести. Но император Юстиниан, желая водворить мир в империи, поддался этим лукавым советам и разослал по всем епископам исповедание веры, чтобы они подписали осуждение этим трем главам, как назывался тогда вопрос о сочинениях вышеуказанных учителей. Архипастыри православные, как и следовало ожидать, высказались о них самым невыгодным образом, но многие из епископов, втайне несторианствующие или остававшиеся при особом мнении, запротестовали. Тогда, хотя дело Святого Халкидонского Собора было правое, православные предстоятели Церкви положили собрать Вселенский Собор новый и на нем исследовать как определения предыдущего Халкидонского Собора вместе с сочинениями трех вышеупомянутых архиереев, так и мнения Оригена, которые внесли такое смущение в умы верующих [ 83 ].

Новый Вселенский Собор (Пятый) собрался в Константинополе. Всех епископов было 165. Председателем был св. Евтихий, патриарх Константинопольский. На этом Соборе диакон Григорий показал свои познания в исследовании Священного Писания и глубоких богословских вопросах во всем блеске. Он разбивал еретиков в спорах с неумолимой логикой, и никто не мог противиться его доводам. Между прочим, он диспутировал с неким еретиком Елевсием о воплощении Христовом и посрамил его. Православная вера вообще нашла в нем доблестного поборника и защитника в вопросах о соединении двух естеств в Иисусе Христе и образе взаимного их общения, о единой Бога

Слова сложной Ипостаси, о едином нераздельном поклонении Сыну Божию и Богочеловеку и т.д. Все отцы дивились великому дару богословия и благодати Святого Духа, обитающих в Григории. Многие же из слушавших его говорили:

— Откуда появился этот человек? Говорит он, как ангел или как один из древних великих святых...

Благочестивый царь Юстиниан не мог нарадоваться на него, также и все его придворные. Святые отцы, прибывшие на Собор, любовно его приветствовали и ублажали многими похвалами. Слава о Григории стала распространяться повсюду.

Смиренный подвижник, однако, вовсе не хотел этого. Видя себя всеми почитаемым и прославляемым, он положил оставить Константинополь.

Решено и сделано. Григорий направился в Рим. Поклонившись гробу свв. апп. Петра и Павла и прочим святым местам, он поселился в греческом монастыре св. Саввы и начал безмолвствовать.

Можно было подумать, что теперь уже все его оставят в покое и даже никто не сыщет. Можно было надеяться укрыться от людей раз и навсегда: кому какое дело до неизвестного странствующего монаха, ушедшего в самого себя и в Бога? Да тогда в монастырях и не любили интересоваться чужими тайнами и делами и пытать о новых людях: что они, откуда, и прочее... [ 84 ]

VII. ОТ БОГА НЕ УЙДЕШЬ. Камо пойду от Духа Твоего? И от лица Твоего камо бежу? (Пс. 138, 7).

В Акраганте за протекшее время произошли большие перемены. Епископ Патамион, крестный отец Григория, давно скончался, также и архидиакон Донат, его воспитатель. После Патамиона на кафедре был епископ Феодор. И он теперь тоже преставился. Предстояли новые выборы.

В то время, на которое падает наше повествование, выборное начало уже потеряло все свои привлекательные черты и достоинства, которые оно имело у первых христиан. Эпоха гонений на Церковь прекратилась; и потому кандидатами на епископские кафедры были часто не лица, готовые стать мучениками в любую минуту (ибо в первохристианское время епископ как пастырь первый привлекался мучителями к ответственности и обычно первый страдал за свое стадо), а лица, ищущие от епархии материальной пользы. С другой стороны, и выборщики стояли не на высоте своей задачи. Они не душу искали в выбираемом, а внешние качества и собственные выгоды. Любовь, чистота сердца, духовность христиан первых двух-трех веков сменились теперь гневом, тщеславием, злобой и прочими страстями буйной толпы. Дело доходило иногда до страшных кровопролитий [ 85 ]. Но все же еще общая масса христиан была высока по жизни в сравнении с нашими временами, все же еще среди нее попадалось очень много отдельных личностей величайших духовных качеств и благодатных даров, вплоть до чудотворений и пророчества, и все же еще поэтому благодать Божия была близка к людям и вьявь творила велия чудеса. Однако, несмотря на это, славнейшие представители Церкви избирательное начало уже не считали полезным и хорошим учреждением и делали все возможное, чтобы лишить народ вредных для него теперь избирательных прав. К числу таких предстоятелей Церкви принадлежит, между прочим, св. Иоанн Златоуст. Такое же мнение имел и св. Григорий Богослов. И Церкви в конце концов удалось добиться, чтобы назначение епископов (и священников) по выборам было заменено назначением их по распоряжению центральной верховной власти. Такой способ замещения епископских кафедр (и пресвитерских мест) тоже, понятно, имел свои недостатки, но все же не такие, какие происходили при выборах кандидатов невежественной, буйной толпой, да еще направляемой втайне темными лицами. Я позволю себе привести картинное описание таких выборов, сделанное св. Иоанном Златоустом в его знаменитой книге “О священстве”. Это именно описание я имел в виду, когда упоминал выше имя Златоуста.

“Иди и посмотри, — говорит вселенский учитель, — на народные празднества, где большею частью и положено производить избрание на церковные должности... Все, имеющие право предоставлять эту честь, разделяются тогда на многие части, и в собрании пресвитеров не увидишь согласия их ни между самими собою, ни с епископом, но каждый стоит сам по себе, избирая один одного, другой другого. Причина в том, что не все смотрят на то, на что единственно нужно бы смотреть — на добродетель души; но бывают и другие побуждения к предоставлению этой чести: например, говорят: “такой-то должен быть избран, потому что он происходит из знатного рода; другой — потому, что владеет великим богатством и не будет иметь нужды содержаться на счет церковных доходов; третий — потому, что добровольно перешел к нам от противников наших; и стараются предпочесть другим один своего приятеля, другой — родственника, а иной — даже льстеца; но никто не хочет смотреть на способного и сколько-нибудь узнать душевные качества... Некоторые представляют еще другие безрассуднейшие побуждения: так, одни избираются в состав клира из опасения, чтобы не предались на сторону противников, другие — за свою злобу, чтобы они, быв обойдены, не сделали много зол. Что может быть беззаконнее этого, когда люди, негодные и исполненные множества пороков, получают честь за то, за что надлежало бы наказывать их и за что не следовало бы позволять им переступать порога церковного, за то самое они возводятся в священническое достоинство? Еще ли ты будешь искать, скажи мне, причины гнева Божия, позволяя людям порочным и ничего не заслуживающим губить дела столь святые и страшные? Когда управление делами вверяется или тем, кому они вовсе не свойственны, или тем, силы которых много превышаются ими, тогда Церковь становится нисколько не отличною от Еврипа... [ 86 ] И на этом одном они не останавливаются, а прибавляют и другое, более безрассудное: не только избирают недостойных, но и отвергают способных. Как будто нужно с обеих сторон разрушать крепость Церкви или как будто недостаточно одной причины к воспламенению гнева Божия, они прибавляют другую, не менее тяжкую. По моему мнению, равно преступно отдалять людей полезных и допускать бесполезных; и это делается для того, чтобы стадо Христово ни в чем не могло находить утешения и отрады... Однако переносит и терпит такие злые дела Нехотящий смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему! (Иезек. 33, 11). Кто не удивится человеколюбию Его? Кто не изумится милосердию Его? Христиане губят принадлежащее Христу более врагов и неприятелей, а Он, Благий, еще милосердствует и призывает к покаянию. Слава Тебе, Господи, слава Тебе! Какая бездна человеколюбия у Тебя! Какое богатство долготерпения!..” [ 87 ]

Не в лучшей обстановке выборы происходили в Акраганте, когда пришлось искать кандидатов на кафедру после смерти епископа Феодора. Здесь столкнулись интересы самых противоположных партий. Одни стояли за то, чтобы избран был пресвитер Савин, другие — Крискент, третьи — архидиакон Евпл, преемник Доната, и только наиболее благоразумные и скромные полагались на волю Божию: “Кого Бог изволит, тот пусть будет и епископ нам”.

...В городе поднялись споры, несогласия и полный мятеж. Наконец были выбраны из почетных городских лиц и старейшего духовенства три депутации, каждая со своим собственным кандидатом, и отправлены в Рим, к папе, под юрисдикцией которого находилась Акрагантийская Церковь [ 88 ]. В одной из них находился и Харитон, отец Григория.

Явившись к папе, депутации и у него повели себя особняком. Каждая кучка встала отдельно со своим избранником: одна — с Савином, другая — с Крискентом, третья — с Евплом. В последней находился Харитон. Первые две настаивали горячо на своих желаниях, а последняя была нейтральною. Выражая волю тех лиц, которые ее послали, она говорила папе: “Кого Бог откроет твоей святыне, того нам и поставь епископом...”

Папа был в затруднении. Все попытки примирить первую и вторую депутацию и сойтись на одном кандидате были безуспешны. Они продолжали ссориться, спорить друг с другом и папой. Последний, видя такое в них несогласие и большую распрю, велел оставить его в покое и выслал их вон.

* * *

Молва о таком шумном деле распространилась в городских церковных кругах еще накануне этого неудачного приема у папы. Что и понятно. Ведь если у последнего эта смешанная депутация из Акраганта не могла вести себя спокойно, то, конечно, она посвящала в свои споры всякого встречного посетителя и чиновника папского двора, ища протекции, и всякого обитателя того подворья или дома, где она остановилась, ища сочувствия. Как бы то ни было, до Григория дошел слух о прибытии его сограждан тут же; не неведома, разумеется, осталась и цель этого прибытия. И он решил бежать. Он имел все причины бояться. Уже в Константинополе, будучи очень молодым, он обратил на себя общее внимание. Теперь же, возмужавши, он очень естественно мог оказаться подходящим для акрагантийцев кандидатом. Тем более, что был их земляком и, больше того, — клириком самого кафедрального собора. Итак — бежать... Подальше от всяких случайностей... Это спокойнее. И Григорий, не дожидаясь, чем окончится дело его земляков у папы, бежал в монастырь св. Меркурия. Впрочем, не без ведома братии св. Саввы, т.е. того монастыря, в котором он подвизался.

Между тем, на другой день после приема у папы акрагантийских посланцев их опять позвали к нему. Папа имел торжественный вид и имел им что-то сообщить. Здесь же находился и знакомый нам авва Марк. Он случайно пришел в город из своего монастыря, и папа, имевший его как друга и посоветовавшийся с ним, не преминул оставить его при этом деле.

Когда все собрались и приготовились слушать, папа начал рассказывать, что он пережил за прошедшую ночь. Когда депутация накануне удалилась от него, он был в печали. И вот, по его словам, ночью явились ему в видении два честных мужа в образе апостолов и сказали:

— Зачем скорбишь по поводу несогласия людей из Акраганта? Приведенные ими недостойны епископского сана. Но есть в этом городе странник по имени Григорий. Раньше жил он в монастыре св. Саввы, а теперь, услыхав о пришествии акрагантийских граждан, бежал из этого монастыря и укрывается в монастыре св. Меркурия. Вот его-то призови и поставь в епископы Акраганта. Ибо требует этого город, потому что почивает на этом человеке Дух Божий.

Сказавши это, явившиеся стали невидимы.

Передавши свое видение присутствующим, папа тотчас распорядился, чтобы пошли искать Григория в указанное место. Так как стало очевидным, что это — избранник Божий и будущий предстоятель Акрагантийской Церкви, то папа послал от себя нескольких клириков и двух епископов, чтобы они все вместе составили почетное посольство к богоизбранному мужу.

Хотя искать Григория в монастыре св. Саввы, по-видимому, было излишне, но папское посольство сперва направилось все же в него, чтобы ничего не упустить из дела и собрать более подробные сведения у братии о местонахождении Григория.

— Где тот странник, который жил здесь? — спросили монахов Саввинской обители.

— Два дня тому назад, как ушел в монастырь св. Меркурия.

Таким образом, монахи передали то, что было уже известно посольству. Оно направилось дальше.

Григорий, придя в монастырь св. Меркурия, где его не знали, чувствовал, однако, себя неспокойно. Предчувствие говорило ему, что это место — плохая защита. Возможно, он услыхал о пришедших акрагантийцах потому, что они остановились близ монастыря св. Саввы или кто-либо из них пришел в него к знакомым отцам. Подобное могло случиться опять и здесь. Потому он решил бежать. Бежать дальше — из самого Рима...

Григорий вышел за ворота монастыря на дорогу, чтобы осуществить свое намерение. Взглянул — и видит идущих по ней вдали епископов. Он тотчас узнал их: он виделся с ними на Соборе в Константинополе. И понял духом, что за ним идут. Путь отрезан... Куда деться?.. Григорий бросился за ограду и спрятался в монастырском саду.

Епископы, во главе посольства, прошли в монастырь и спросили о Григории иноков.

— Сегодня был здесь какой-то прохожий, — отвечали те, — но не знаем, куда он ушел.

Епископы взялись за игумена и наступили на него твердо:

— Если того странника тотчас не поставишь пред нами, то подвергнешься большому наказанию.

Игумен взмолился дать ему немного сроку, чтобы поискать. И тотчас снарядил погоню и розыски. Искали прилежно. Наконец сам игумен нашел Григория в саду в кустах растений. В гневе схватил он его и стал укорять:

— Откуда пришел ты сюда, человек? И что за преступления твои? Чего ты такого натворил, что тебя ищут такие достопочтенные лица?.. Ты навел беду на наш монастырь... Ступай, отвечай за грехи свои...

Блаженный же Григорий не отвечал игумену на это ни единым словом, но, силою ведомый им, шел молча.

Когда его привели к епископам и поставили пред ними, они тотчас его узнали: это тот самый, которого они видели на Вселенском Соборе и которого так хвалили все отцы и почитал император. Вставши, они поклонились ему и любезно его обняли. Григорий же упал им в ноги.

— Простите меня, отцы святые, — говорил он, — я грешный человек. Для чего ищете моей худости?..

Они подняли его с земли, поцеловали и сказали:

— Святейший отец, папа, зовет тебя к себе.

Игумен же, не посвященный во все это, наблюдая со стороны, как Григорию, которого он принял за преступника, выражали свое почтение папские легаты, стоял нем и недвижим и только изумлялся.

А последние взяли с собою Григория и повели его с почетом к папе.

* * *

— Хорошо, что пришел к нам, чадо Григорий, благословен Бог, явивший нам тебя, — этими словами встретил святый папа духоносного мужа, хотя по сану только диакона, когда последний вошел к нему и поклонился в ноги [ 89 ].

Потом, встав со своего места, Святейший поцеловал его святым лобзанием и сказал:

— Чадо Григорий, Господь наш Иисус Христос призывает тебя на епископство своей Церкви в Акраганте, чтобы чрез тебя спасались люди того края.

— Прости меня, Владыко, я недостоин такого сана.

— Не будь непослушным, чадо, но бойся Бога. Вспомни, что прослушанием многие прогневали Вышнего.

Обвинение в непослушании смиренному хуже смерти.

— Отче честнейший, — стал просить Григорий, — сделай мне, рабу твоему, малую ослабу, благослови подумать, и потом дам ответ на это твоей святыне... [ 90 ]

Папа согласился и поручил его до времени авве Марку.

Легко себе представить, какая радость охватила Григория, когда он вновь увидел вожделенного старца, к которому его сердце прилепилось с первой же минуты знакомства в Карфагене, в церкви св. Иулиана. Только исключительное обстоятельство в Св. Земле заставило Григория расстаться с Марком, но надежды, что он вновь еще увидится с ним, он не думал оставлять. И теперь, после стольких лет разлуки, — новая встреча, и при каких обстоятельствах!

Григорий припал со слезами к его ногам и в благодарном плаче ко Господу говорил:

— Благодарю Бога, что сподобил меня в этой жизни увидеть тебя, любимого мною отца.

Авва Марк повел Григория к себе в комнату, и на радостях оба провели в духовной беседе без сна всю ночь. Теперь, когда Григорий преуспел в духовной жизни, а не был, как в первый раз, малоопытным юношей, конечно, было о чем им поговорить.

Рассказал Григорий и о своем деле, и о том, что он задумал бежать в Испанию. В особенности Григорий утвердился на последнем, когда авва Марк сообщил ему, что его отец, Харитон, тоже здесь. Но старец, как и папа, удержал его от этого безрассудного шага.

— Чадо, не прогневай Бога и вместо благословения Божия не наведи на себя проклятия.

И Григорий с этой минуты умолк и не противоречил больше своему избранию во епископа.

Папа же после этого призвал опять акрагантийских граждан и спросил:

— Ну что же, выбрали ли вы кого единогласно из своих кандидатов на вашу кафедру?

Все молчали.

Наконец, архидиакон Евпл с господином Харитоном отозвались:

— Мы, владыко, не имеем что сказать, положились на Бога и на твои святые молитвы. Кого Бог откроет тебе, того и дай нам, а мы примем его с любовию.

Вглядываясь во время разговора в Харитона, папа из сходства лица его с Григорием догадался, что он отец Григориев.

— Пойдемте в Церковь, — сказал Святейший, — и помолимся Богу, чтобы Он явил нам, кого Сам знает, достойного.

Папа хотел окончательно умиротворить совесть делегатов. Он поведал им о своем тайном видении, не скрыл, таким образом, от них прямой воли Божией, и хотя не рассказал, что он уже нашел (и каким образом) этого избранника Божия, но надеялся, что Промыслом Божиим это знакомство последнего с акрагантийскими земляками и полное их согласие на его избрание состоится.

Богослужение происходило в церкви свв. апп. Петра и Павла. Были в сослужении с папою епископы и весь клир. Присутствовал и Григорий.

Во время богослужения в алтаре появился голубь, начал виться над святым престолом и вдруг сел на главу Григория, готовимого в епископы и утверждаемого Богом уже столькими дивными сверхъестественными обстоятельствами и откровениями.

Все пришли в священный трепет и изумление.

Папа же рек:

— Вот, Бог нам явил, кого Он избрал достойным епископского сана...

Итак, Григорий стал ангелом Акрагантийской Церкви. Все граждане ее забыли свои раздоры, обрадовались и зажглись любовью к нему, как к избраннику Божию. Харитон же узнал в нем родимого сына. Он плакал радостными, умилительными слезами и воздавал Богу благодарение, что Он сподобил его увидеть Григория живым, да еще в таком сане...

VIII. ВЕЛИКИЙ ЧУДОТВОРЕЦ. Стефан же исполнъ веры и силы творяще знамения и чудеса велия в людех (Деян. 6, 8).

Спустя несколько дней после хиротонии акрагантийцы с новопоставленным епископом собрались обратно домой. Как полагается, перед отправлением пошли за благословением к папе. Но наконец все было с Римом покончено и путешественники предались трудностям тогдашнего пути.

Уже Рим исчезает и закутывается в дымку под горизонтом, вдали обрисовываются, синея. Апеннинские горы, и путники, пересекая гористую живописную местность, подходят к Неаполю. Чем ближе им было к дому, тем природа делалась щедрее и богаче. Особенно в Панорме (нынешнем Палермо). Вид его у подножия monte Pellegrino, посреди апельсиновых и лимонных рощ, был великолепен. Мягкость климата, красоты окружающих бухту гористых рельефов, синь беспредельного моря — все напоминало в этом месте христианину о когда-то бывшем и потерянном земном рае, который бессильно падшее человечество пытается теперь восстановить культурными средствами.

Когда наши путешественники приблизились к Панорму, то навстречу им вышел местный епископ со своим клиром и со всем народом. И принял их любезно к себе: слава о высокой жизни Григория успела уже разнестись повсюду и бежала по дороге впереди него. Епископ усердно просил святого мужа войти в местный храм и преподать благословение народу.

Когда Григорий входил в церковь, подбежал к нему прокаженный монах, уже в сильной стадии болезни. Он кричал:

— Помилуй меня. Христов раб, и помолись о мне Богу, чтобы Он облегчил мне эту тяжкую мою болезнь — проказу...

Святый Григорий сказал ему:

— Во имя Господне буди здрав от своего недуга.

И тотчас инок исцелился от проказы, тело у него сделалось чистым, все равно как у малого ребенка. Все прославили Бога, говоря:

— Благословен Бог, творящий чудеса чрез Своего угодника!

Теперь Григорию предстояло сделать последний переход, именно пересечь всю Сицилию с севера на юг и — он будет дома. Он увидит родные места, где впервые его душа положила начало спасению, где он получил первые божественные откровения и где ему положено Промыслом Божиим скончать свою жизнь, служа не себе, а ближним, прославить имя Божие великими делами и знамениями и завершить все славою собственных добродетелей чистоты, терпения и кротости...

Начинались родные виды. Природная роскошь Панорма осталась позади, и местность стала каменистой и непривлекательной, а воздух суше и без тонких ароматов цветущих садов северного побережья.

Когда приближались к Акраганту, встретил Григория игумен монастыря Пресвятыя Богородицы, находившегося пред городом, со всею братиею. После обычной встречи и молитв все тронулись в монастырский храм. На пути бросился к ногам Григория какой-то монах — он был глухонемой. Игумен начал отстранять этого монаха от ног епископа, но Григорий запретил ему:

— Оставь его, брат, пусть он скажет, чего ему нужно.

— Уродец он, владыко, — отвечал настоятель, — не говорит и ничего не слышит...

Святый же, вздохнув и воздев руки к небу, помолился, потом поднял инока с земли и сказал:

— Во имя Господа нашего, Иисуса Христа, повелевшего глухому и немому бесу выйти из Своего создания, говори, брат, и слыши, и славь Бога, Сотворившего тебя.

И черноризец тотчас же заговорил и начал громогласно восклицать:

— Велия дела Твоя, Господи, которые сотворил ради праведного этого человека!..

— Сколько лет прошло, как ты не говорил? — спросил его блаженный Григорий.

— Не помню, владыко, когда говорил или слышал.

— Двадцать лет, владыко, с тех пор как мы его постригли, — отвечал за него игумен, — и когда он постригался, было ему тогда восемь лет. С тех пор и до самого нынешнего дня был нем и глух и сегодня исцелился твоими молитвами.

Объял же всех священный ужас по случаю происшедшего, и благодарили все Бога, что он даровал им такого епископа — чудотворца.

Теперь путь был, собственно, кончен. Григорий стоял у врат своей церкви. Много было всего пережито — и трудного, и радостного, — еще больше осталось. Григорий решил остаться на ночь в монастыре, чтобы вступить в стольный город утром, при свете ясного дня, с новыми силами и большей энергией.

Между тем молва о прибытии вновь поставленного епископа успела облететь весь город. Утром, когда услышали, что Григорий приближается к городу, все высыпали на улицу, волновались и спрашивали друг друга: “Кто епископом: Савин? Крискент? Или Евпл?” И когда узнали, что ни тот, ни другой, ни третий, но некоторый странствующий муж по имени Григорий, удивились. А когда услыхали, что он чудотворец и исцелил глухонемого монаха, то пришли в полное изумление и страх.

Наконец произошла встреча всего народа со своим новым архипастырем. Громадная толпа народа окружила Григория. Все бросились принимать благословение святого мужа. Он же на каждого возлагал свои руки [ 91 ].

Вышла встречать Григория и Феодотия, мать его, со старицами, не зная, конечно, что он ее сын. Увидав же его, узнала и воскликнула:

— Да это поистине сын мой, который пропадал и нашелся! (Лк. 15, 33).

Григорий же, увидя свою мать, в ответ обратился к ней с приветствием:

— Здравствуй, матушка моя, госпожа Феодотия! [ 92 ]

— Благословен Бог, избравший тебя пасти людей своих и сподобивший меня увидеть тебя, дорогого моего сына [ 93 ].

Радость духовная мудрой старицы была непередаваема.

И так подвигались постепенно к церкви. Воодушевленно раздавалось общенародное пение. Наконец Григорий, окруженный тесной толпой, вошел в храм, в котором пред престолом Всевышнего отныне должен был приносить бескровную жертву за грехи людские. Началась Божественная литургия. Некоторые из достойных видели, как во время службы сошла на него в виде голубя и осенила его благодать Святого Духа, как это раньше произошло при его хиротонии. Слух о чудотворениях и надежда на исцеление собрали к церкви множество больных и недужных, и Григорий, возлагая на них свои святые руки, подавал им здравие. Все дивились и говорили:

— Поистине, этот подобен святому Григорию Неокесарийскому, чудотворцу...

И радость была великая во всем городе...

Началась для Григория теперь новая жизнь. Не тесный затвор и безмолвная келья были его поприщем, а городские улицы и площади. То, что он собирал так долго и усердно в пустынях и обителях, теперь он раздавал щедрою рукою всем желающим. Наставления и исцеления лились изобильно на жаждущие души и тела. Особенно Григорий заботился об убогих, совершал исцеления больных, изгоняя нечистых духов. Отец и мать по силе и возможности подражали сыну. Харитон не отступал от Церкви, служа Богу постом и молитвою день и ночь, Феодотия, отвергнув всякое попечение о мире, внимала своему спасению, служа больным и находящимся в нищете и своими руками кормя и одевая их.

Итак, св. Григорий, вместе со своими родителями, украшал Христову Церковь, служа всем превосходным образцом добродетельной жизни и наставляя на таковую же свою паству и многочисленных духовных детей, чтобы на Страшном Суде можно было сказать с дерзновением Христу, указывая на них: се, аз и дети, яже ми дал еси... (Евр. 2, 13).

* * *

Этим можно бы закончить повествование первой части. Но для законченности и большей поучительности событий, имеющих в будущем развернуться во второй части жития, необходимо здесь же рассказать об одном случае, происшедшем вскоре по прибытии Григория в родной город.

Спустя несколько дней по вступлении своем на кафедру, когда новый епископ познакомился дома с епархиальными делами, он вышел обозреть город и посетить нищих и больных.

У кого были больные в доме, те их выносили на улицу, на дорогу, по которой хотел идти добрый врач, святый Григорий, и он, возлагая на них руки, исцелял от всяких страданий.

У одного дома на пути Григория стояла женщина, и рядом лежала ее дочь-отроковица, совершенно расслабленная, не могшая двинуть ни рукой, ни ногой. При приближении святого врача женщина с плачем упала ему в ноги.

— Помилуй меня, раб Божий, умилосердись над моей расслабленной дочерью, — вопияла она.

— Кто у тебя муж-то? — спросил Григорий.

В это время со двора вышел пресвитер Савин — один из тех кандидатов, которых граждане наметили, было, на свою кафедру, — взял благословение у св. Григория и сказал (он слышал вопрос последнего):

— Моя она жена, эта раба твоя, Господин мой.

— Давно ли так хворает ваша дочь?

— Девять лет уже вот, владыко, как в расслаблении, — отвечали Григорию родители.

Тогда святый, наперед помолившись, осенил отроковицу крестным знамением и сказал:

— Во имя Иисуса Христа поднимись, девица, и встань на свои ноги.

И тотчас больная приподнялась и встала с постели совершенно здоровой, воздавая благодарность своему исцелителю. А народ, ходивший вслед ему и присутствовавший при сем, приходил в удивление от всех этих преславных чудес, творимых руками Григория.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I. ГРОМ СРЕДИ ЯСНОГО НЕБА. Человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них (Еккл. 9, 12).

Древнехристианская нощная служба подходила к концу. Хотя кафедральная Акрагантийская церковь была церковь городская, не монастырская, но служба начиналась с полночи: тогда еще миряне сохраняли завет апостольских времен молиться ночью [ 94 ] (Деян. 16, 25; 20, 7).

Святый Григорий Акрагантийский стоял за службой до самого отпуста. Но вот утреня кончилась, и все вышли провожать домой любимого епископа.

На востоке чуть брезжил рассвет. Пока шли, заалела заря. Кругом было тихо и безмятежно. Сердца окружающих были радостны, все как пчелки около матки вились вокруг епископа. Толпа верующих каждый раз провожала Григория от службы домой — это вошло в обычай, и каждый раз это не было ей скучно, а, напротив, радостно. Это не обязанность была, а дар признательности любящих сердец. Для них было странно бы, дико даже, если бы Григорий пошел к себе один, одинокий, а все оставили бы его и разбежались по домам, думая только о своих делах.

Вообще в Акраганте с вступлением Григория на кафедру духовная жизнь пасомых, очевидно, преобразилась. Ведь прошло уже несколько лет, с тех пор как произошли последние события, рассказанные в предыдущей части, и за это время такой человек, как святый Григорий, понятно, должен был многое сделать и видоизменить к благу в сердцах людей. Пороки в массе должны были уменьшиться, страсти утихнуть, добродетели возрасти. Соответственно этому, и внешний мир должен был царствовать в городе. И теперь, идя из церкви домой в сопровождении доверчивого любящего народа, Григорий сам должен был испытывать мир и благодарность Богу за все дарованное.

Дойдя до дверей своего дома, Григорий остановился и, обратившись к провожающим, стал преподавать последние наставления и прощаться, благословляя каждого.

В числе провожавших Григория (на этот раз) были также пресвитеры Савин и Крискент — провалившиеся кандидаты на кафедру Акрагантийскую — и некоторые из их друзей. Пока святый стоял и благословлял народ, первые вошли к нему в дом, прошли в спальню... Вдруг послышались их крики. Все вздрогнули, повернулись к дверям. Из дверей дома Савин и Крискент выводили молодую женщину, красивую, но с наглым лицом, бесстыдным видом — одним словом, некую продажную тварь по имени Евдокия.

— Смотрите, люди, — кричали соборяне, — что делает наш архиерей, так ли нужно ему поступать? Мы говорили, что он святой, а он вот блудник оказался...

Воцарилась на время жуткая тишина. Присутствовавшие стояли, как камни, безгласные, не зная, что сказать. Удивился и Григорий неожиданной этой напасти и, минуту тому назад говоривший, теперь молчал.

Стали, наконец, спрашивать женщину:

— Был ли с тобою епископ?

Та без всякого стыда и зазрения совести пред всеми заявила:

— Да, был со мною в эту ночь.

— А в какой час ночи был с тобою? — спросили ее архидиакон и прочие домашние Григория.

— После повечерия со мною был. Можно было подумать, что она как по-заученному отвечала, хотя и невпопад.

Но домашние епископа запротестовали.

— Жив Господь, — божились они, — врет эта лживая баба [ 95 ].

Савин и Крискент со своими друзьями увидели, что она начинает путать дело, и, со своей стороны, закричали:

— Вы свои ему, вам верить нельзя, говорите с целью покрыть нечистые дела господина вашего!

Один молодой диакон по имени Филадельф, весь в порыве любви к своему епископу и веры в его чистоту, закричал в ответ:

— Немы да будут устны льстивыя, глаголющия на праведного беззаконие, гордынею и уничижением! (Пс. 30, 19).

Крискент, этот, с позволения сказать, кафедральный иерей, подбежал и стал бить его по лицу.

Скандал разрастался. Многие соблазнились и поверили всему, как истине, видя, как женщину вывели из спальни епископа и как она в лицо всем говорила, что он был с нею. Но другие не поверили. Однако перевес оказался на стороне первых. Негодование и возмущение достигло высшей степени. Григория схватили, вывели со двора его и повели в тюрьму, в ту самую тюрьму, в которой некогда страдал за Христа его одноименник священномученик Григорий, епископ Ливийский.

Придя к тюрьме, эти недавно любящие люди, а теперь взбешенные, по действу диавола, звери, провели Григория в мрачную камеру, забили, по грубому обычаю того времени, ему ноги в колодки и, заперев двери, поставили еще к ним охрану. Очевидно, затем, чтобы кто не выпустил Григория.

Итак, дело сделано. Но нечего удивляться. Народ, ходивший за Христом и по три дня приседевший Ему не евши, не пивши (Мф. 15, 32), восклицавший “Осанна, благословен грядый во имя Господне!” (Иоан. 12, 13), немного спустя, через неделю, кричал: возьми, возьми, распни Его!.. (Иоан. 19, 15). Сам Господь сказал: Несть раб божий господа своего. Аще Мене изгнаша, и вас изженут...

Но и прибавил в утешение: ... Аще слово Мое соблюдоша, и ваше соблюдут (Иоанн. 15, 20).

Впрочем, всегда остается за нас в искушениях кучка верных, которая не соблазняется ничем.

II. АДСКАЯ КУЗНИЦА.... Они сблизились и сошлись; каждый помогает своему товарищу и говорит своему брату: “крепись!” Кузнец ободряет плавильщика, разглаживающий листы, молотом — кующего на наковальне, говоря о спайке: “хороша”. А ты, ... раб Мой, которого я избрал... Не бойся, ибо Я — с тобою; не смущайся, ибо Я — Бог твой; Я укреплю тебя, и помогу тебе... Вот, в стыде и посрамлении останутся все, раздраженные против тебя; будут как ничто и погибнут препирающиеся с тобою (Ис. 41, 5-12).

Предсказание, данное некогда Григорию великим пустынным старцем, что ему придется перестрадать великое искушение со стороны людей, начало, таким образом, сбываться.

До сих пор Григорий был храним Промыслом Божиим от нападок диавола и в относительной тишине (в относительной потому, конечно, что без искушений вообще невозможно пребыть человеку и преуспеть в добродетели) (Иак. 1, 3-4) постоянно восходил от духовной силы в силу (Пс. 83, 8). Но такой порядок вещей не мог продолжаться все время. Блаженному мужу необходимо было пройти и через огненное горнило страданий (Ис. 48, 10). Святость жизни не освобождает от них, а, наоборот, обязывает к ним. Пусть человек неповинен будет в этом мире, т.е. победит в себе, насколько возможно, страсти и грехи, он страдать все же должен, и чем неповиннее будет, тем больше. Это противоречиво и, может быть, блазнительно, но это так.

Действительно, все принуждает человека к безропотному перенесению скорбей. Обязывает, прежде всего, пример сладчайшего Господа Иисуса Христа, иже греха не сотвори, ни обретеся лесть во устех его (1 Петр. 2, 22; срв. 2 Кор. 5, 21), даже больше — иже, во образе Божий Сый (Фил. 2, 6), и однако пострадал за нас (1 Петр. 2, 21) даже до смерти, смерти же крестныя (Фил. 2, 6). А мы должны следовать стопам Его, ибо для этого Он страдал-то (1 Кор. 2, 21). Затем обязывает долг нашей собственной природы, которая, будучи страстной, не иначе может освободиться от похотей и страстей, как через страдания. Правда, мы спасаемся туне, даром (Рим. 3, 24; Еф. 2, 8), благодатию и верою во Христа, который страданиями искупил нас от рабства греху и смерти, и, следовательно, наши собственные страдания сами по себе — ничто и не могут быть приносимы нами в уплату за получаемую благодать и спасение, но они помогают нам самим. Мы после грехопадения праотца нашего Адама растлены грехом (Рим. 5. 12) и влечемся вслед плотских похотей (Рим. 7, 15-16), и победить эти похоти мы можем не иначе, как если на каждую из них ответим противоположным горьким лекарством. Например, если нам хочется вкусного и мы откажемся от него и съедим что-нибудь попроще, а излишек (в стоимости) отдадим нищим [ 96 ]; если помысл начнет понуждать принарядиться и мы наденем если не старое платье, то новое старомодное, и если не старомодное, то приличное, но немодное, и т.д. Конечно, Богу все равно, одет ли человек в богатую одежду или в тряпье. Ему нужна чистая и любящая Его душа, да дело-то в том, что чистую душу стяжать нельзя, постоянно проводя время перед зеркалом и наряжаясь [ 97 ]. И приходится, — говорят истинные христиане, подвижники, на опыте все испытавшие, — подвергать себя вольно (если невольного нет) страданию [ 98 ]. Наконец, есть еще причина, показывающая, почему необходимы страдания и для святых. Они страдают ради славы Божией и для своих будущих превосходнейших венцов [ 99 ].

Для этого теперь попущено диаволу искушать Григория.

Сатана преследовал при этом две цели — погубить души акрагантийцев и причинить зло самому Григорию. Этого он достигал заодно одним ударом, именно изгнанием последнего с кафедры. С овцами без пастыря можно будет делать что угодно, а так как изгоняющим святого с кафедры нужно будет выставить в качестве предлога к осуждению только важное преступление, то обвинение в нем Григория не может обойтись для него без скорбей и страданий.

Для осуществления своих целей диавол сыскал подходящих людей. Савин и Крискент давно уже питали зависть и злобу к Григорию, с того самого момента, как были обойдены при избрании своем на местную кафедру [ 100 ]. Лучших орудий для проведения своей мести святому человеку за подвижничество и дарования Божий диаволу нечего было искать. Нужно было только подсказать, и эти — пресвитеры по имени — сами доделают все, что нужно к причинению зла Григорию.

Обстоятельства тому благоприятствовали. За три месяца до происшедших роковых событий приехал (тоже, может быть, не без наущения бесовского), в Акрагант Елевсий. Я выше не сказал, что этот смутьян был некогда пресвитером, но потерял священство по постановлению поместного Собора в Лаодикии [ 101 ]. Зная, что в Акраганте — Григорий, его противник и посрамитель на Пятом Вселенском Соборе, он явился тайно и остановился в городе у некоего Феодора, человека, который был, во всяком случае, нерасположен к блаженному Григорию. Так что последний ничего не знал о пребывании еретика в городе. Поп-расстрига, вникнув в местную церковную жизнь и почуяв неприязнь к своему архиерею со стороны Савина и Крискента, решил свести счеты с Григорием.

Адская кузница заработала. Подущаемые Елевсием, неблагодарный Савин, у которого святый муж исцелил дочь, и Крискент, дотоле враги, так как оба хотели занять одну и ту же кафедру, теперь объединились. Делить им стало нечего, а предмет зависти и злобы был один и тот же — Григорий.

— До каких пор, — говорили они, — мы будем повиноваться [ 102 ] этому человеку? Он ведь колдун [ 103 ] и, своим колдовством делая чудеса, удивляет лишь простецов... Разве мы не знаем, что, бежавши отсюда, он жил у какого-то волхва и от него научился волшебной хитрости? [ 104 ] Теперь, вернувшись, обольщает народ, называя себя человеком Божиим [ 105 ], а на самом деле бесу подобен: не ест, не пьет, все равно как бес...

Разговоры перешли в дело. Савин и Крискент стали подбивать партию недовольных Григорием людей из духовенства (клириков) и мирян. Они находились, как мы видели, в провожавшей Григория толпе, и они-то устроили скандал. В сильной ненависти к святому мужу заговорщики поклялись до тех пор не успокоиться, пока не выгонят Григория из города. О том, чтобы сесть кому-нибудь из них на его место, конечно, не могло быть и речи, и потому они сошлись на том, чтобы на кафедру возвести Елевсия.

Теперь надо было найти наиболее верный и удачный способ низложения своего архиерея и выработать план действий. На общем совещании решено было прибегнуть к излюбленному диавольскому средству опорочения монахов — обвинению в нечистой жизни [ 106 ]. Что за беда, что фактов за Григорием не находилось, — клевета и подлог всему помогут!

И вот наняли уже известную нам Евдокию, чтобы она сказала пред всем народом в лицо Григорию, что он с нею был. Та сперва отказывалась.

— Не поверят мне граждане, — говорила она. — Все ведь считают его за ангела Божия...

— Нет, боюсь говорить на него, — продолжала Евдокия отказываться, — не то народ побьет меня камнями.

Заговорщики настаивали и обещали охранить ее от всякого вреда. Наконец куча золота перемогла и блудница сдалась на убеждения своих “духовных отцов”.

Теперь искали только удобного времени, когда бы навести на блаженного Григория, своего архипастыря и ангела Акрагантийской Церкви, напасть и бесчестие. Мы видели выше, как это им удалось.

III. НАЧАЛ О ТЕРНИСТОГО ПУТИ. Я был он там в темнице. И Господь был с Иосифом, и простер к нему милость... (Быт. 39, 20-21).

Вот жизнь человеческая!.. Вчера человек был в славе, окруженный величием и преклонением народа, а сегодня находится в бесчестии, всеми проклинаемый и всюду гонимый! Вчера слышишь, как кто-либо говорит: “не подвижуся во век” (Пс. 29, 7), а нынче его ведут и сажают в оковы; вчера был в великом богатстве — сегодня стал нищим; лег спать беззаботно дома — а проснулся в великой скорби на пепелище или в тюрьме, чтобы никогда не увидеть ни вольного света, ни близких милых лиц! И никто не застрахован ни от чего. Во всяком звании и состоянии подкарауливают скорби лютые человека. И если бы каждый обладал хотя частичкой всеведения Божия и наперед знал, сколько ему через несколько лет или часов придется переиспытать горя и муки, не каждый бы выдержал. А вернее сказать, без благодати Божией никто бы не выдержал. Потому, как прекрасно, что Господь даровал дар прозорливости одним бесстрастным и освободившимся ради любви Христовой, хотя и посредством великих подвигов, от страхов многомятежной плоти! Кругом нас повсюду неожиданности. Вся жизнь наша состоит из этих неожиданностей. И победить эти неожиданности человеку можно только в том случае, если постоянно ожидать еще больших и ничему не удивляться [ 107 ].

* * *

Мрачная, — сырая тюрьма со спертым земляным воздухом встретила Григория после благодатной обстановки храма. И если каземат тюрьмы всегда страшен и намеренно лишен всего сносного, чтобы ничего не было похоже на жилье человеческое, то что он представлял в те времена? Нельзя было ни переместиться с места на место, ни переступить ногами; ведь они были забиты в колодках!.. Спали, следовательно, там, где отправляли необходимые нужды, посреди кала, вони, грязи, жижи...

Понятны после этого слова одного несчастного нищего из того же времени (их случайно подслушал и записал один древний боголюбец). Нищий так взывал к Богу в скорби, но находясь на свободе: “Благодарю тебя, Господи! Сколько теперь находится в темнице богатых, отягченных железами, а у других и ноги забиты в дерево, так что они не могут и помолиться. А я, как царь (!), могу протянуть ноги мои и идти, куда мне угодно (!). [ 108 ]

По-видимому, Григорий находился в лучших гигиенических условиях, так как темница до него, кажется, была пуста и сам он был великий постник — по неделям не ел, не пил [ 109 ]. Но во всем остальном суровость ее оставалась.

Как бы то ни было, блаженный не малодушествовал. Обученный всем тайнам подвижничества, на опыте закаливший волю в подвигах благочестия и в постоянной, хотя невидимой, но страшной борьбе с бесами, Григорий не был поэтому застигнут случившимся несчастием врасплох. В славянском житии св. Димитрия Ростовского умилительно передается, что, хотя такая великая случилась с ним скорбь, “святый же благодаряше Бога, сподобившаго его страдати неповинно...”. Вот пример для всякого христианина. Не только нет ропота у человека в искушении, но даже благодарность к Богу на устах! И это тогда, когда страдания пришли на не повинного ни в чем человека. Как же должно вести себя каждому, когда он несет их заслуженно, вызвавши своим собственным грешным поведением, загнивая нередко не только душою, но и телом? Великая милость Божия чувствуется в очистительных страданиях, насылаемых на грешных людей.

На молитву благодарения и славословия своего истинного раба Господь ответил сугубым даром благодати. В полночь, во время усиленной и прилежной молитвы Григория, великий свет облистал темницу. Явился ангел Господень, освободил ноги узника от колодок и, утешив его небесными словами в терпении, стал невидим.

А двери темницы при этом сами собою раскрылись настежь.

Так было со святым Григорием. Но совсем другая картина происходила в среде простых верующих, которые не были такими адамантами, как он.

С утра, как только его опорочили и отвели в тюрьму, молва об этом распространилась по всему городу, выбежала из него и побежала по дорогам в иные города и окружающие села, распространяясь постепенно по всему острову, как круги от брошенного в воду камня.

Григория, как было сказано, любили, только ведь небольшая кучка злостных людей была против него. К тюрьме потянулось множество соболезнующего ему народа, не поверившего клевете; народа, как всегда, богатого любовью и состраданием, но совершенно бессильного и немощного, чтобы оказать какую-нибудь существенную помощь. Все только охали и плакали, сидя у дверей тюрьмы. Не то, конечно, как увидим ниже, было в стане врагов, которые всегда бывают энергичны, организованны и сильны юридически, связаны с мирскою властью, поддерживающей их, хотя и лишены помощи Божией и в конечном счете приходят в ничтожество и гибнут.

Целый день просидел народ у тюрьмы, где томился Григорий, и остался на ночь. Вдруг в полночь совершилось чудо: запертые двери сами собою растворились и представили свободный доступ в темницу желающим. Все бросились внутрь к любимому пастырю. Попадали ему в ноги, прося благословения и святых молитв. Те, у которых еще оставался какой-либо помысл сомнения, исповедовались ему и говорили:

— Теперь мы знаем, что Бог с тобою и ложна клевета, на тебя возносимая.

Народ хотел тотчас пойти и расправиться с Савином и Крискентом. Но святый удержал их и запретил поднимать из-за него брань и проливать кровь. Пусть они подождут имеющего над ними быть законного церковного суда.

IV. ЗОЛОТОЙ КЛЮЧ ПОДХОДИТ КО ВСЯКОЙ ДВЕРИ. Бегают ли кони по скале? Можно ли распахивать ее волами? — Вы, между тем, суд превращаете в яд и плод правды в горечь (Амос. 6, 12).

Враги Григория между тем не дремали. Вскоре же после заключения его в темницу они послали донос-прошение к его непосредственному начальнику, экзарху Папину (который был недалеко), о происшедшем у них, прося прибыть в Акрагант для суда над Григорием.

Экзарх явился. После соблюдения необходимых формальностей и назначения суда, Папин в качестве председателя при громадном стечении народа открыл заседание и приказал ввести подсудимого. Тут же находились и противники с блудницей.

Экзарх обратился к ней с вопросом:

— Правда ли то, что говорят, будто был с тобою епископ?

— Да, владыко, правда, что был со мною.

Но как только она произнесла эти слова, тотчас напал на нее бес, поверг на пол и начал ее бить. Евдокия, катаясь по земле и мучимая бесом, ужасно закричала. Страх охватил присутствующих, кругом заговорили:

— Неповинен Григорий злому делу, и вот отмщение Божие постигло солгавшую на него.

Но сожженные в своей совести и потерявшие страх Божий противники святителя не стыдились отвечать.

— Не говорили ли мы, что он колдун и чародей? Колдовством и заставил женщину бесноваться.

Жена Савина с дочерью, которую Григорий исцелил от расслабления, услыхав про такие слова своего мужа, прибежала поспешно в суд и с яростью набросилась на него:

— Окаянный, всезлобный, — кричала она, — забыл ты благодеяния святого этого мужа, исцелившего нашу дочь?! Наносить клевету на неповинного?!.. Уходи из моего дома, больше не хочу жить с тобою!..

Бедная женщина была поражена окончательно. Припадши к ногам святого, надрываясь от плача, она умоляла:

— Помилуй нас, раб Божий, не поминай злодеяния, которое совершили в отношении тебя эти нечестивые завистники.

Волнение в народе разрасталось. Суд грозил быть сорванным. Одни кричали “неповинен”, другие, верившие клевете, наоборот: “Колдовством навел беса на любодеявшую с ним...”. Подкупленный экзарх помогал Савину и Крискенту, но ничего не мог поделать. Симпатии присутствовавшего народа были явно на стороне Григория, вместе и численный перевес. Гул голосов народных, не хотевших и слышать о клевете на Григория, и все более принимавших грозный и гневный оттенок, делали положение самого экзарха опасным. Наконец, видя окончательно возмутившийся народ, он закрыл заседание и вышел, не отдав, кажется, и приказа отвести Григория под конвоем обратно в тюрьму. Предлогом своего поспешного бегства Папин выставил недостаточную полноту следственного материала. “Необходимо тщательнее расследовать дело”, — были его последние слова при выходе.

А блаженный невинный страдалец сам пошел в темницу и, сидя в ней, как будто и впрямь был осужден, ожидал, какой конец последует всему начавшемуся этому делу.

* * *

Но взятка, данная экзарху Папину, обязывала его и потому делала свое дело. Последний, видя, что ничего не может сам сделать Григорию, умыслил послать его в Рим, к папе, конечно, в сопровождении соответствующего письма. Подпись его, как начальника округа, должна придавать достоверность писанию и не дать возможности Григорию оправдаться. В сопроводительном документе он излагал папе вину последнего, причем со своей стороны клеветники также не забыли присоединить бумагу, в которой изобразили дело так, как только им хотелось. Экзарх велел приготовить судно и по обычаю тюремщиков всех времен ждал глухой ночи, чтобы тайно увезти Григория.

С наступлением полной ночи, когда город уже весь угомонился, экзарх вместе с Савином и Крискентом взяли Григория из тюрьмы и повели на корабль.

Накануне, с вечера, прямо после суда, домашние блаженного прошли вместе с ним в тюрьму. Любящие сердца не могли оставить своего пастыря страдать одного, и так как никто не воспрепятствовал этому, они остались у него на ночь.

Может быть, родные имели и другую цель — последить за Григорием, так как при той ненависти, которую питали к нему враги, всего можно было ожидать. Поэтому ночной вывод из тюрьмы Григория и пересылку его в другую тюрьму нельзя было врагам сохранить втайне. Теперь они шли за ним, плача и рыдая. Григорию позволили последние часы провести в беседах с ними беспрепятственно. Святый воспользовался этим для их утешения и увещевания, чтобы они не плакали и не терзались, пророчески утверждая, что они опять увидят его живым и здоровым на кафедре.

Подошли к берегу. Когда-то также ночью, под утро, стоял около него корабль, на котором Григорий уехал в такое лелеемое и желаемое путешествие. Теперь тоже стоял корабль, да не тот. И путешествие предстояло другого рода. Наступили последние минуты прощания. На судне отдавались приказания к отплытию. Григория перевели на судно. Ненавистники святителя передали его здесь под надзор и ответственность некоему корабельщику Прокопию, которому вручили и сопроводительные бумаги к папе. Архидиакон Евпл с прочими диаконами приступили, было, к экзарху попросить дозволения, если не благословения, сопровождать им в пути своего отца и учителя. Но тот и слышать не захотел. Только одному из них, диакону Платонику, позволил отправиться с Григорием.

Но вот якорь взят на корму, паруса подняты, и корабль тихо тронулся от пристани. Сквозь слезы старики родители Григория Харитон и Феодотия и все оставшиеся духовные чада Григориевы смотрели на увозимое от них сокровище, глядели и плакали до тех пор, пока судно совсем не скрылось из виду. Долго еще сидели и горевали на берегу и наконец разошлись по домам своим...

* * *

Наутро, когда уже совсем начался день, громадная толпа подошла к тюрьме. Посреди нее были и уважаемые граждане города, старейшины. Народ надеялся найти в тюрьме Григория, но она была пуста.

Что можно было после этого ожидать от народа, который при этом обстоятельстве пришел в полное смятение? Поднялся плач, вой, раздались крики ненависти, проклятия, жалобы на неправедный суд... Терпение народное и так долго уже испытывалось, теперь оно подходило к концу. Негодование против клеветников и злостных обвинителей любимого архипастыря искало выхода. И разряжение долго затаиваемого чувства грозило большими несчастиями для его виновников и возбудителей.

Толпа направилась к дому, где остановился экзарх, кажется архиерейскому. Черная грозовая туча, блещущая громами и молниями, остановилась. Вызвали Папина.

— Куда дели нашего отца и доброго пастыря? — раздались голоса.

— Убили его?!

Гул голосов, разгоряченные, гневные лица не предвещали ничего хорошего. Экзарх оробел и сразу смяк.

— Нет, братие, мы ему никакого не причинили вреда. Мы мирно послали его к папе, как он сам просил нас об этом.

Григорий действительно мог требовать над собой законного суда для восстановления своей беспорочности и доброго имени, но теперь в устах экзарха это заявление, а главное, ночная воровская насильственная отправка святого обратилась в любовное некое благодеяние, оказанное ему, и в предупредительное исполнение его личного желания.

Народ почувствовал ложь слов, подделывавшихся под искренность, и решил проверить, в чем именно дело, чрез опрос доверенных людей Григория.

Призвали архидиакона Евпла и прочих диаконов.

— Вы знаете, где снятый епископ наш, вы вчера с ним в темнице были, скажите нам правду, где он сейчас?

Те, не стараясь в присутствии экзарха замалчивать его козней, ответили, что последний действительно ночью отослал его в Рим, к папе.

Дело было ясно: поехал Григорий на суд, да только по злым проискам экзарха и его приспешников, а не по действу святых соборных канонов. Гнев народа разгорелся. Экзарх, видя, что начинается мятеж, испугался насмерть [ 110 ] и бежал из города. Толпа, упустивши из рук одну жертву, бросилась преследовать другие. Схвативши огонь, подожгли дома всезлобных пресвитеров Савина и Крискента. Начали искать их самих, чтобы убить. Те побежали в церковь, толпа за ними. Дело, конечно, кончилось бы самосудом, несмотря на право убежища [ 111 ], если бы не присутствие духа и благочестивая духовная настроенность господина Харитона. Последний, вставши в дверях церковных, начал умолять разгневанный народ, чтобы он не совершал кровопролития из-за его сына.

— Если, — убеждал он, — истинно будет все говоримое ими на вашего епископа, а моего сына, и вы их убьете, то и вы окажетесь повинными суду...

Вдохновенный и настоятельный голос уважаемого старца подействовал на толпу, и все стали расходиться.

V. БЕ3 СУДА И СЛЕДСТВИЯ. Второе горе прошло, вот, идет... третье горе (Откр. 11, 14).

Оставим на время шумный Акрагант и последуем за Григорием, приближающимся к Риму.

Вот и опять знакомые места. Уже замелькали предместья стольного города пап. Путники давно оставили корабль и подходили к папскому дворцу. Корабельщик, первым отправившийся к папе, передал последнему грамоты от экзарха и клеветников. Папа прочел и пришел в страшный гнев и ярость на Григория. И, не допустивши его до личного свидания, не давши ему возможности ни рассказать о своей вине, ни даже отдать простой долг сыновнего почтения и благословиться, повелел заковать его руки и ноги в кандалы и бросить в тюрьму. Также и диакона его, Платоника, в особой камере приказал запереть.

Таким образом, там, где блаженный Григорий надеялся получить защиту и восстановление своей чести, он получил еще большее бесчестие и попал в положение уже безнадежное. Все было кончено. Папа после всего написанного не думал вовсе заниматься его делом. О чем тут можно еще рассуждать? Пишет доверенный наместник тех стран, а его послание подкрепляют подписи тех самых лиц, которые у него не так давно были здесь в качестве лучших людей города и кандидатов на самую епископскую кафедру.

Итак, Григорий попал снова в тюрьму, и попал надолго, без человеческой надежды выбраться из нее...

* * *

Но когда человеческие утешения иссякают и люди забывают гонимого, тогда подает утешения сердцу томящегося Сам Бог.

В одну из бессонных ночей, когда святый Григорий сидел в своем заключении и молился, внезапно облистал его небесный свет, тюремные двери сами собою отворились, и к нему вошли два пресвятых мужа в образе апостолов.

— Радуйся, Христу раб и нам возлюбленный Григорий! — приветствовали они его. — Господь послал нас освободить тебя от уз в скорби твоей. Видя же, как ты ее мужественно и с терпением переносишь, радуемся. Хочет же Бог и в этом городе сотворить чрез тебя много чудес.

С этими словами святые апостолы Петр и Павел прикоснулись к его цепям, и тотчас кандалы спали с Григория. Он встал легко на ноги, совершенно свободный, и поклонился им в землю. Апостолы же, простившись с ним [ 112 ], стали невидимы.

Зашли они также и к диакону Платонику, которого, выведя из запертой камеры, привели к Григорию.

И стали жить Григорий и Платоник вместе, утешаясь взаимообщением и хваля и благословляя Бога.

Прошло еще сколько-то времени, и слова апостолов стали сбываться.

У тюремного сторожа был единственный сын, ему было 20 лет, и его мучил шесть уже лет лютейший бес. Он гонял его по дорогам и пустыням и не давал возможности ничем себя смирить. Отец связывал железными цепями бесноватого сына, запирал его в комнате, ничего не помогало: бесноватый разрывал цепи, разбивал двери и снова убегал.

Случилось около этого времени, т.е. явления свв. апостолов Григорию, отцу бесноватого юноши, ради нового сильнейшего припадка, схватить и приковать сына за руки, за ноги и за шею к столбу накрепко. Но силою бесовскою расторглось не тело, а железо, обнимавшее тело, и бесноватый снова убежал. Это было в полночь. Пробегая мимо темничных дверей, он увидел их открытыми. Юноша вбежал, увидел Григория, пал к его святым стопам и так остался у его ног.

Милостивое сердце блаженного сжалось от сострадания. Он, воздев руки к небу, стал молиться. Потом сказал бесу:

— Господь наш Иисус Христос повелевает тебе, нечистый дух, выйти из Его создания!

И бес тотчас вышел из юноши. Между тем, отец искал уже прилежно сына. Увидя, что место заключения, где находился Григорий, открыто, он страшно испугался, думая, что узник убежал. В смятенных чувствах он вошел внутрь и увидел чудную картину: святый Григорий и Платоник стояли и пели, а его до сих пор бесноватый и безумный сын стоял вместе с ними, совершенно здоровый, и молился...

— Истинно, ты человек Божий, — обратился тюремщик к чудотворцу, падая последнему в ноги, — прости мне, что я согрешил против тебя, накладывая на тебя свои руки.

И с этого часа тюремщик служил святому со страхом Божиим день и ночь, почитая его как ангела Божия.

* * *

Почти в то же время произошло новое явление милости Божией, совершенное руками Григориевыми.

У одной женщины была скорченная дочь. Слух об исцелении бесноватого юноши уже успел распространиться. Женщина поспешила к Григорию в темницу с дочерью. Припадши к ногам его, она умоляла, чтобы он исцелил ее дочь.

Григорий отказывался.

— Не мое это дело, женщина, но единого Бога, могущего все сотворить словом.

Та настаивала, неотступно докучая ему и умоляя его.

Святый сотворил молитву и возложил на скорченную свою руку.

И тотчас больная разогнулась.

Радостная мать с дочерью возблагодарила Бога, поклонилась святому и ушла ликующая домой.

Не замедлили возникнуть вопросы соседей.

— Кто исцелил твою дочь?

— Епископ один пришлый из Сицилии. Говорят, что его осудили за какую-то вину и он сидит теперь в тюрьме. Он и исцелил дочь мою, а перед этим он же и сына тюремщика исцелил.

Слава о чудесах Григориевых стала распространяться по Риму все более и более. Удивлялись особенно чудотворной силе Григория, что он одним словом исцелил такого неизлечимо больного человека, как бесноватый сын смотрителя тюрьмы, и скорченную дочь той женщины.

Не проникла только эта слава в папский дворец. И Григорий все сидел и сидел, и никто не думал его выпускать.

VI. ЗЛО ТОРЖЕСТВУЕТ. Теперь ваше время и власть тьмы (Лк. 22, 53).

В Акраганте за это время события шли своим чередом. Православные плакали и горевали, еретики с клеветниками веселились и радовались. Дела церковные все более и более запутывались и наконец пришли в полный беспорядок: зло восторжествовало. Произошло это таким образом. После отбытия Григория из Акраганта, естественно, правильное течение дел и управление епархиальное нарушилось. Текущие дела стояли без разрешения, нужды пасомых не могли быть выполнены. Православные послали в Сиракузы, к епископу и к губернатору Сицилии, особую делегацию, которой и поручили осведомить гражданскую и епархиальную власть о всем происшедшем у них.

Когда посланные пересказали все, что стряслось с их архипастырем Григорием, те удивились и очень сожалели о последнем, потому что хорошо знали о его добродетельной жизни. В ответ на просьбу акрагантийцев устроить их церковные дела, они послали сановных лиц в Акрагант, которые временно поручили епархиальные дела архидиакону Евплу.

Но это, конечно, никак не могло быть по нраву противной партии. Евпл, приверженец Григория, проводник его заветов, был то же, что и последний для нее. Не за этим его свергали. Поэтому надо было убрать с дороги Евпла. Опять было созвано нечестивое собрание, и на нем обрекли новую жертву. Но Евпл, видя их неукротимую злобу, не стал дожидаться своей смерти — бежал из города и стал жить в бегах до возвращения Григориева.

Теперь Савину и Крискенту настало полное раздолье. Как решено было раньше, они возвели на Акрагантийскую кафедру попа-расстригу Елевсия. Городские власти, умоляемые Харитоном, отцом Григория, теперь не вмешивались, особенно после того как услыхали от него про слова последнего при прощании, что, волею Божиею, он еще возвратится к ним здоровым и невредимым.

Дикие звери, по выражению св. Димитрия Ростовского, стали пасти Церковь Божию, как только хотели. Последний присоединяет и пример этого бесконтрольного и христоненавистного хозяйничанья в Церкви. Мощи святых, покоившиеся в алтаре, Елевсий приказал сжечь. Но огонь к ним не прикоснулся. Это не вразумило церковного разбойника в архиерейском облачении, и он велел их ночью тайно выкинуть в море.

“Мощей святых еретики не любят”, — замечает при этом на полях достославный автор Минеи.

VII. СОВЕТ АВВЫ МАРКА. Судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает (Иоан. 7, 51).

Прошел год уж целый, как Григория без суда посадили в темницу. Но он не приблизился и к половине своих страданий. Однако по прошествии года о нем вспомнил папа. Это была уже новая милость Божия.

Папа, вспомнивши о блаженном, послал за аввою Марком. С кем же лучше и ближе можно было посоветоваться об этом деле, как не с преподобным Марком, который так хорошо знал Григория, принимал столько участия в его новоначальной и дальнейшей жизни и был извещен о нем от Самого Бога?

Досточудный Марк пришел. Теперь ему предстояло сослужить последнюю службу в жизни Григория, оказать ту существенную помощь, на которую мы намекали в первой главе.

— Знаешь ли [ 113 ], брат, — встретил его папа, — что Григорий, епископ Акрагантийской Церкви, привезен сюда скованным и сидит в тюрьме за любодеяние?..

Отец Марк вздохнул и сказал:

— О, если бы имел я часть с ним в День Страшного Суда!..

У папы при этих словах лицо перекосилось.

— На, посмотри, — бросил он Марку письма клеветников, — присланное ко мне отношение о нем от экзарха, которого имею в той стране.

Марк, прочитав написанное, рассмеялся и громко воскликнул:

— Клянусь Богом [ 114 ], что ложна клевета эта на неповинного и чистого мужа, который житием и чудотворениями равен древним великим отцам, как и сам ты, владыко, знаешь!..

Папа под действием рассудительных духовных речей аввы Марка начал постигать истинную сущность дела и свою ошибку. Но сразу еще не хотел сдаться.

— Да, знаю, что благодать Божия была в нем прежде согрешения, но когда согрешил, она отнялась от него.

Очевидно, до папы ничего не дошло о чудесах, совершенных Григорием за прошедший год в темнице. Конечно, в этом сказался Промысл Божий, и понятно почему, но нельзя каждому и не устрашиться и не подумать, что, может быть, недалеко от него чудотворец живет и творит чудеса велия, а он не видит. И горе ему, если из-за своих неверующих глаз/..

— Весть Господь сущия своя, — ответил преподобный на слова папы (ср. 2 Тим. 2, 19).

Последний окончательно смирился.

— Так как же нам поступить относительно его? Ты как советуешь?

— Послушай меня, владыко, и прими совет раба своего: собери Собор, созови епископов, не только своих западных, но и на Восток пошли, чтобы нам судить Григория не без ведома императора и патриарха. Пусть и благочестивый царь и патриарх Константинопольский пришлют от себя своих послов. Пошли же и в Сицилию, повели представить на суд клеветников и ту женщину, и тогда сделаем, что Бог укажет.

— Благ совет твой, отец, — закончил папа беседу.

И севши, написал послания к императору Юстиниану и к святейшему патриарху Константинопольскому, осведомляя их о деле и прося, чтобы они послали от себя на созываемый им в Риме Собор уважаемых мужей. Также написал и к своему экзарху, в Сицилию, и к властям, и гражданам акрагантийским, повелевая тотчас послать к нему в Рим клеветников всех до единого, вместе с женщиной, про которую говорят, что она совершила с Григорием любодеяние.

VIII. ОБЯЗАННЫЕ ЧУДЕСАМ СВИДЕТЕЛИ. И воста (разслабленный)... яко дивитися всем и славити Бога (Мк. 2, 12).

Причина, почему авва Марк поминал имена греческого императора и патриарха, а папа направил к ним послания, заключалась в церковно-политических обстоятельствах того времени.

Еще св. Константин Великий, создавши в Риме церковь святых первоверховных апостолов Петра и Павла, даровал в обеспечение ее пол-Акраганта. А так как население его было смешанное, состояло из римлян и греков, то с этих пор он был подчинен двойственной власти — одна часть находилась под властью папы, а другая принадлежала греческому императору. Поэтому папа не мог судить Григория сам со своими только западными архиереями, как равно не мог не поставить в известность и греческого патриарха, под юрисдикцией которого находилась вторая часть населения Акраганта.

Впоследствии император и папа отказались от своих прав и даровали их Григорию, так что все население с этих пор стало относиться лишь к своему собственному архиерею.

Но в настоящее время император и патриарх, получив от папы извещения о Соборе и о причине его, удивились клевете на столь известного им мужа, прославившегося у них в столице и святостью жизни, и даром богословия и красноречия, и вступили в свои права. Жаль, очень жаль стало им, что Григорий, ни в чем не повинный, — ибо они нисколько не поверили сообщаемому, — сидит в тюрьме.

Были выбраны сановные светские и духовные лица. Со стороны императора был назначен некто Маркиан, а со стороны патриарха три епископа — анкирский, кизический и коринфский, а также хартофилакс патриаршего престола Константин.

Но не так-то дело делается скоро в действительности, как на бумаге. Прошел еще с лишком год, прежде чем при тогдашних путях сообщения приглашения на Собор дошли, а посольства из Константинополя и из Сицилии в Рим прибыли.

И Григорий, конечно, все томился в темнице, ни о чем не зная, возлагая всю надежду свою лишь на Бога.

* * *

Оставалось до Рима стадий 18, не более, как в цареградском посольском поезде случилась беда: Маркиан неожиданно заболел, и самым тяжким образом, так что все уже начали отчаиваться в его жизни. Епископы были из-за него в большой печали, но кое-как и с величайшими трудностями до места добрались. В Риме же Маркиан окончательно ослабел. На ноги были поставлены все люди, и употреблены для спасения больного все средства, но ни один врач не мог улучшить его положения. Маркиан больше трех недель уже в страшном жару, без памяти, метался в постели и не мог заснуть. Наконец, видимо, стал приближаться к смерти.

...Был вечер, один из прекрасных вечеров “вечного города”. После раскаленного томительного дня люди искали прохлады и отдохновения.

А в доме греческого посольства стоял стон и плач: Маркин умирал.

Случилось в это время проходить мимо той женщине, у которой Григорий исцелил дочь. Слыша плач верных рабов, она спросила одного из них: о чем они плачут?

— Господин наш умирает, потому и плачем...

— А если хотите, — ответила женщина на это, — чтобы господин ваш был жив и здоров, то несите его за мною, и я покажу такого врача, который исцелит его одним словом. Он и мою дочь, и многих в этом городе исцелил, и не было ни одного больного, который бы ушел от него без исцеления.

Утопающий хватается за соломинку, а в те времена вера была крепкая. Среди же простых и благочестивых слуг духовного посольства нельзя было и ожидать сопротивления.

Маркиана взяли вместе с постелью, на которой он лежал, и понесли за женщиной. Куда и зачем его несут, придворный, понятно, не ведал, потому что был без сознания.

Женщина привела их к тюрьме.

— Здесь сидит тот врач, который словом исцеляет недуги, — показала она и ушла по своим делам.

Слуги, не смущаясь, постучались, рассказали тюремщику, в чем дело, и, внесши своего господина в помещение тюрьмы, положили его пред святым Григорием. Все они с плачем стали умолять великого узника, чтобы он исцелил господина их.

Святый обратился с вопросом к Маркиану один раз, другой, но тот не мог отвечать ему. Сердобольный ученик Христов прослезился и положил чудотворную руку свою на больного. И тотчас тот заснул: целых двадцать пять дней он уже не спал.

В полночь подошли к нему его слуги посмотреть, что с ним, и, пощупавши голову его, не нашли уже жара. И прославили Бога.

Между тем, начала заниматься заря. Святый Григорий пел утреню. Маркиан проснулся, пришел в себя, лучше же сказать, встал совершенно здоровым и начал оглядываться, удивляясь, где он находится?..

У видя святого Григория, признал его (вспомнил по Константинопольскому Вселенскому Собору) и понял, где он, почему он пришел в себя и кто его исцелитель. Это был тот, которого выручать он приехал.

Был уже давно день, солнце ярко сияло на небе, а Маркиан, как будто никогда не хворавший, сидел и мирно беседовал с Григорием, когда в помещение, где они сидели, заявились новые гости. Это были прибывшие из Царьграда епископы. Днем они зашли к Маркиану на квартиру наведаться о его здоровье и справиться, жив ли, но, узнавши, что его отнесли к Григорию в тюрьму, пришли сюда.

Увидя неожиданно эту мирную и поразительную картину, епископы пришли в изумление.

— Благословен ты, отец Григорий, — обратились они к святому, — что сподобился быть достойным Божией благодати и дара исцелять человеческие недуги!

И, любезно поздоровавшись [ 115 ] с ним, стали разговаривать.

— Сколько, владыко, сидишь уже здесь?

— Два года и четыре месяца, — отвечал незлопамятный святитель.

Те пришли в крайнее возмущение и недовольство на папу, что столько времени держит в тюрьме ни в чем не повинного человека, даже не узнавши о нем как следует. Хотели, было, его вывести, но Григорий воспротивился.

— Нет, я выйду из этого места только после решения суда и повеления папы [ 116 ].

Те отправились к папе и передали ему обо всем происшедшем.

Папа, услыхав в первый раз рассказ о чудесах Григория и обо всем прочем, удивился. Как все это было непохоже на то, о чем ему писали!

И ужас великий объял его, прибавляет святый жизнеописатель Григория.

IX. СУД. Суд Мой праведен (Иоан. 5, 30).

Собор по делу Григория собрался в церкви св. Ипполита, которая находилась близ его темницы. Епископов собралось, считая и папу, сто пятьдесят. Присутствовало также бесчисленное множество монахов городских монастырей и граждан Рима. Так что в церковь всем вместиться было невозможно, и заседание было открыто на вольном воздухе.

Привели клеветников Григория. Их тоже было внушительное число: тридцать человек духовенства и восемьдесят мирян — вся партия в 110 человек с Савином и Крискентом.

Наконец, послали за самим подсудимым, которому самое дело предоставляло, скорее, достоинство судьи. Отправили к нему трех епископов, пять пресвитеров и досточудного авву Марка и привели его с честью. Восточные же епископы и хартофилакс патриарха, увидев, как святый Григорий стал на суде с великим смирением и с таким видом, как будто был преступником на самом деле, прослезились.

Папа открыл заседание и начал допрос клеветников.

— Какое обвинение вы возводите на своего епископа?

Те без стыда и совести отвечали:

— Владыко, мы застали его с женщиной, грех творящим.

— Своими ли глазами видели его грешащим, — спросил папа, — или та женщина сказала вам?

— Мы, владыко, по обычаю вошли поклониться и нашли женщину, спящую на постели его, и схватили ее. Она же перед экзархом и всем народом открыто заявила о бывшем беззаконии.

Епископы сказали:

— Пусть будет приведена женщина и пусть она обличит Григория пред всем собором.

— Да как же она может обличить его, — запротестовали враги святого, — раз она бесноватая? Ведь с тех пор как она с ним согрешила, ее постигла казнь Божия и бес ее мучит.

Но за бесноватой все-таки послали и привели на Собор. Она совершенно не сознавала, где находилась, так как ум ею был утерян от недуга, и ее держали двое.

Действительно, с этой стороны помощи выяснению дела ждать было нельзя.

Папа снова обратился к клеветникам:

— На суде не ищут ответа от бесноватых и безумных, но вы, окаянные, скажите правду.

— Мы уже сказали, теперь спрашивайте еще самого того, кто грех сделал, пусть он порасскажет о себе.

На эту наглую реплику святый Григорий вздохнул из глубины души и сказал словами псалма:

— Воставше на мя свидетеле неправеднии, яже не ведях, вопрошаху мя. Воздаша ми лукавая возблагая (Пс. 34, 11-12).

У духоносных подвижников есть замечательная способность применять к месту тексты Священного Писания. А Господь со Своей стороны помогает им при этом Своею силою.

Так и здесь, лишь только святый Григорий произнес эти слова, как женщина упала пред ним, мучимая бесом, источая пену и оцепеневая. На всех напал страх. Что готовится быть?..

Григорий же, тайно помолившись в себе, проговорил:

— Именем Господа нашего Иисуса Христа и святых ради отец, здесь собравшихся, изыди, нечистый дух, из создания Божия, чтобы жена, придя в разум, возвестила о мне истину!

И тотчас демон, встряся ее напоследок страшным образом от великой злобы, что ему приходится уходить и не мучить уже более человека, вышел.

Женщина лежала посредине собрания как мертвая.

Святый взял ее за руку и поднял. Видя ее совершенно здоровой, начали допрос.

— Как твое имя?

— Меня зовут Евдокией.

— Знаешь ли своего епископа? — задал вопрос хартофилакс.

— Да, знаю очень хорошо. Я много раз видала его, как он ходил по городу, посещал нищих, больных, сирот и раздавал большую милостыню. И я, окаянная, много раз сподобилась принять милостыню из рук его слуг.

— Совершил ли когда ваш епископ грех с тобою? — снова спросили ее.

Благодать Божия коснулась сердца грешницы. Совесть теперь заговорила в ней, и слезы брызнули из очей ее. Из самой глубины сердечной вздохнула она и с болезненным криком клятвенно воскликнула:

— Жив Господь сил! Не познал он меня ни разу... Но эти лукавые люди, стоящие перед вами, Савин и Крискент, принудили меня, чтобы я оклеветала праведного мужа, обещая мне много денег....

Горе кающейся было неподдельно и велико. Рыдания сдавливали ее грудь и прерывали показания.

— ...Бог да воздаст им и за грех души моей... Они ввели меня в какую беду... С того самого часа, как прельстили меня лукавые и я послушалась совета их... бес вошел в меня и мучил меня до самой сей минуты...

Евдокия с плачем и воплем бросилась к ногам Григория.

— Помилуй меня, раб Божий, и прости меня, окаянную... Тяжко я согрешила... Жив Господь Бог мой, не встану от ног твоих, пока мне не обещаешь прощения...

— Не наше дело прощать грехи, — отвечал ей добрый и смиренный пастырь, — но единого только премилосердного Бога. Нам же можно только умолять Его о прощении прегрешений. И я буду просить о тебе Его благостыню, чтобы Он простил тебе грехи твои...

С этими словами Григорий поднял плачущую и убивающуюся женщину с земли.

Все это, понятно, поразило членов Собора и присутствующих страшным образом. Все были поражены, растроганы, потрясены до слез. Все удивлялись неисповедимым путям Божиим и неизреченному милосердию Его и говорили:

— Благословен Господь Бог, показавший невинность раба Своего и ложь возведенной на него клеветы!

Но оставалось еще правосудие Божие. Прежде чем оно себя явило на клеветниках (как милосердие явило себя на кающейся блуднице). Собор сам, по Апостольской заповеди, хотел изъять злаго из своей среды (1 Кор. 5, 13). Папа и все епископы с сильным гневом стали поносить врагов Григория укорительными словами. Затем приказали их разделить на две части: клириков во главе с Савином и Крискентом поставить на одну сторону, мирян — на другую. Евдокию же не включили в их число — довольно с нее было наказания от Бога, ибо повелением Божиим бес мучил ее целых два с половиной года. После этого был объявлен приговор. Предводители и зачинщики всей смуты отправлялись в ссылку: Савин — во Фракию, а Крискент — в Испанию; остальные клирики ссылались для отбытия сурового пожизненного заключения с бесчестием в Равенну; миряне же переданы были Маркиану для суда по гражданским законам. Он отдал приказ отвести их в предварительное заключение, намереваясь после предать их мучительным казням по строгости тех времен.

Появился воинский конвой. Оцепили арестованных. Последовала команда гнать их в тюрьму. Послышались вопли, рыдания... Все громко закричали и начали умолять сердобольного, милостивого страстотерпца Христова, простившего уже главную виновницу его мучений:

— Помилуй нас, раб Христов, согрешивших против тебя... Не предавай нас на лютые мучения...

Плачущая толпа, почти в 100 человек, их ужас перед грядущими пытками, отчаяние и хотя позднее раскаяние, но все же раскаяние, — все это сразу всколыхнуло острой жалостью незлобивое сердце Григория. Если судьи делали свое дело, то что ему до них?..

Святитель, считая смирение за высшее украшение своего сана, не стыдясь, сам пал на колени пред папою и всем Собором, со слезами умоляя их за своих врагов, чтобы их помиловали и не казнили из-за него.

Чудное зрелище!..

И до тех пор истинный ученик Христов (Лк. 23, 34; Иак. 2, 13) докучал прилежными мольбами и многими слезами, валяясь у каждого в ногах, пока все сами не прослезились и не сказали:

— Если им ты прощаешь и умоляешь за них, то мы и подавно ничего не имеем против них.

И приказали воинам оставить их.

Но не оставил их суд Божий... Еще клеветники стояли пред Собором и никто не разошелся, вдруг поднялась страшная буря и сделалось землетрясение. Ясный Божий день померк, и покрыла всех черная тьма. Все пришли в ужас, думали, сейчас разверзнется земля и пожрет их всех. Все отцы Собора воздвигнули руки свои к небу и вопияли: “Господи, помилуй!” Наконец, мало-помалу буря стала стихать и воздух проясняться. Вместе с этим обнаружилась и казнь Божия над клеветниками: у всех у них лица сделались черны, как сажа. У Савина же и Крискента не только почернели лица, но и челюсти отвисли книзу, так что невозможно было ни стиснуть их, ни говорить. Так, какой частью тела грешит человек, чрез ту получает и наказание [ 117 ].

Увидя такое чудо, весь Собор воскликнул словами Псалмопевца:

— Ныне познахом, яко спасе Господь Христа Своего, услыша Его с Небесе Святого Своего, в силах спасение десницы Его! (Пс. 19, 7).

После этого папа обратился ко всем помилованным судом преступникам с грозной заключительной речью.

— Слышите, окаянные, вот вы ради того, что оклеветали ложно праведного и святого мужа, стали подобны почернелыми своими лицами вашему отцу диаволу, (тоже) некогда почерневшему... Итак, мы постановляем: вы будете с нынешнего дня рабами епископа Акрагантийскаго и после него — будущих всех епископов, вы, и дети ваши, и род ваш до века. Также не будет от плода вашего ни иерей, ни клирик церковный никогда. И всякий епископ, который дерзнет поставить из вашего рода кого-либо во иерея или диакона или посвятить в какую-нибудь низшую церковную степень, зная о вашем нынешнем беззаконном деле, да будет проклят...

И весь Собор присоединился к этому постановлению.

Настала жуткая тишина. Впечатление было подавляющее. Лишение духовных благ для церковного человека и служителя алтаря — это наказание не меньше дальнейшей ссылки и пожизненной каторги! А для некоторых и больше...

Вдруг раздались громкие рыдания. Это женщина, оклеветавшая Григория, все еще обличалась своею совестью. Покаянное чувство все глубже и глубже, минута за минутой, внедрялось в ее сердце. Под влиянием последних сильных минут оно окончательно созрело в твердую решимость. И теперь она, припав к земле и кланяясь, с плачем вопияла к отцам Собора:

— Помилуйте меня, святые отцы, и поместите в женский монастырь! Уже я не возвращусь в свой город!

Желание ее было исполнено. Ее отдали в монастырь св. муч. Кикилии (Цецилии) и сподобили ангельского образа. 22 года она добре подвизалась в монашеском звании и преставилась Богу в истинном покаянии.

Суд был окончен. Собрание закрыто. Все радовались оправданию Григория. Подошел 9-й час дня. Святейший папа благословил Григория совершить Божественную литургию. И когда святый литургисал, многие из достойных епископов видели благодать Святого Духа, осенявшую Григория.

По окончании литургии папа пригласил всех к столу, и все “учреждахуся ядуще и пиюще в славу Божию”.

ЭПИЛОГ. Нам еще осталось договорить немного. Перед отъездом домой Григорий еще одно сотворил поразительное чудо.

В это время пришли плотом по реке Тигру десять дерев на украшение храма свв. апп. Петра и Павла, больших и прекрасных. Связанные бревна стали посреди реки и не шли ни взад, ни вперед, все равно как вбитые или прикованные цепями. Нельзя было проходить судам, так как своею длиной они заняли почти весь фарватер реки. Жители города не раз собирались, пытаясь извлечь их на берег, но безуспешно, потому что те бревна задерживались невидимою некоею силою.

После всех предыдущих событий папа обратился к Григорию с просьбой, чтобы тот стронул с места своей молитвой те дерева. Григорий отправился на указанное место. За ним шла большая толпа народа. Когда подходили к реке, Григорий заметил близ дороги растопленную печку. Свернув к ней, он набрал раскаленных углей в полу своей мантии и пошел дальше. Наконец, подошли все к тем неподвижным деревам. Святый возложил на горящие угли фимиам и, творя молитву, кадил воскрылием мантии, как кадильницею. И фимиам возносился, и уголья горели, и мантия не прогорела. И, в довершение всего, при общем удивлении, когда святый по окончании молитвы приказал народу тащить дерева на берег, они тотчас тронулись и сделались сверх всякого ожидания и вопреки своей природе совершенно легкими. Так что их без труда извлекли на берег. И новая неожиданность — на них была надпись: “Пять дерев святому апостолу Петру, а пять — святому апостолу Павлу”.

В заключение всех этих событий папа снова собрал епископов, и на состоявшемся Соборе был осужден едва ли не самый главный зачинщик всей смуты — Елевсий. Этого злостного еретика сослали в Испанию.

Григорий уезжал. Уезжал после страданий и бесчестия, но со славой и почетом. Впрочем, он не прямо в Акрагант направился, а сперва совершил путешествие в Константинополь, поблагодарить императора и патриарха за оказанную поддержку на суде и дарованные милости его епархии. На обратном пути, когда граждане Акраганта услыхали, что пастырь их святой Григорий приближается ко городу, то высыпали ему навстречу от мала до велика с пением псалмов и церковных песнопений, радуясь его возвращению.

Замечательная и поучительная подробность: святый не вошел в церковь, оскверненную еретиками, ни даже в свою прежнюю епископию, но вскоре выстроил новый прекрасный храм во имя своих покровителей, апостолов Петра и Павла, также отстроил и новые помещения для жилья.

Св. Григорий жил после всего этого еще довольно, сотворив бесчисленное множество чудес и оставив после себя в наследие Церкви записанные истолковательные беседы на книгу Екклезиаст. Он умер в глубокой старости и на собственном опыте, вместе с творцом последнего (Соломоном), испытавши, что ничего на этом свете нет прочного:

СУЕТА СУЕТ, СУЕТА СУЕТ,
— ВСЕ СУЕТА!
Еккл. 1, 2.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Вера Васильевна Ловзанская

Вера Васильевна Ловзанская родилась 15 (28) января 1904 года в Нижнем Новгороде в семье инженера. Отец руководил работой землечерпальной машины, очищавшей русло Волги. Детство Веры Васильевны прошло “на водах”, среди волжской природы: летом в постоянном плаванье, после окончания навигации — зимовка в близлежащем к конечной точке маршрута городе. Училась в гимназиях Самары, Саратова, Астрахани. Последним средним учебным заведением для нее стал Институт благородных девиц в Нижнем Новгороде. В 1919 году он был закрыт, и ей выдали справку об “окончании школы второй ступени”. Поступив на физико-математическое отделение Нижегородского университета, вскоре его оставила ради усвоения духовной науки под руководством епископа Варнавы (Беляева).

С пятнадцати лет начала зарабатывать на хлеб, поначалу поддерживая материально родительскую семью, а потом помогая выжить своему наставнику.

Последняя дивеевская блаженная Мария Ивановна предсказала юной Вере: “Ты будешь до смерти отца покоить”. То, что тогда казалось непонятным, со временем прояснилось. После ареста епископа (1933 год) Вера Васильевна, оставив в буквальном смысле “все”, поехала за ним в Сибирь (закопав предварительно рукописи в землю). Дождавшись его освобождения, она заботилась о владыке последующие двадцать семь лет, до самой его смерти. Благодаря ей “дядя Коля” смог написать много книг и сохранить свой архив. Уже в Киеве он тайно постриг свою ученицу в монашество (с именем Серафимы).

После смерти старца — почти тридцать лет — она хранит его рукописи, расшифровывая их с очевидной помощью Божьей, укрывая, терпя внешние напасти вплоть до обыска и изъятия архива в 1986 году (через год она добилась его освобождения из недр советского “правосудия”). И этот беспрерывный труд помогает ей исполнять прижизненные заветы епископа-писателя.

Речь архимандрита Варнавы при наречении его во епископа Васильсурского.

“Благодарение Богу за неизреченный дар Его” (2 Кор. 9, 15), — воскликну ныне вместе с апостолом, по заповеди того же о всем благодарите (1 Фес. 5,18).

Епископство для меня, почти юноши по летам, недостойного по грехам, неразумного по делам, неделю только назад бывшего иеромонахом, — это действительно есть дар Божий, неизреченный, непознаваемый, нежданный, незаслуженный, и во всяком случае выше моей меры.

Епископство предстоящее для меня является именно даром, и даром, сшедшим с самого неба.

Беру на себя смелость сказать, что по благодати Божией я никогда, даже в помысле, не позволил себе остановиться на этом, могущем быть даже камнем преткновения и тщеславия звании. Если я и желал епископства, то, выражаясь словами преподобного Иоанна Лествичника, епископства над своим сердцем (Слово 28, 51). Вот мое желание, вот моя дума, вот постоянный огонь, сжигающий мое сердце и тело днем и ночью. Освободить себя от страстей ветхого человека, уничтожить гнев, истребить похоть, сокрушить в прах привязанность к земным окружающим вещам и утопить в бездне смирения всякого беса — вот в чем я полагал всегда свое епископство. Желал я быть не внешним владыкой над чужими душами, а полновластным хозяином над своей собственной.

Для этого я десять лет тому назад, в пору увлечения общества и молодежи новым реальным, или, точнее сказать, плотским направлением жизни, пришел, только что окончив гимназию с золотой медалью, почти мальчиком, в скит Оптиной пустыни, к старцу, тогда иеросхимонаху, о. Варсанофию. Пришел в скит, убежавши с экзамена в институте инженеров путей сообщения. Я не своим, конечно, умом, а благодатию Божиею понял, почувствовал сердцем, что призвание человека, прежде всего, — созидать внутреннюю культуру духа, красоту души и сердца, а не усовершать культуру внешнюю, устраивать благополучие земное. И насколько сильно я раньше увлекался мечтами о своих будущих постройках мостов, машин, кругосветных путешествиях с целью приобретения знаний, настолько в тысячу раз сильнее у меня загорелось желание, вернее, меня охватил какой-то бушующий пламень — быть истинным носителем человеческого призвания, точнее, совершенным христианином. Я уже тогда видел, что нынешняя культура в самых лучших и высоких сторонах своего бытия не выше греко-римской, классической, а и от той люди спасались в пустыню, бежали, как от огня, переставали заниматься ею и начинали заниматься другим. Почему? Назвать их эгоистами или людьми, любящими устраивать только свое собственное благополучие за счет страданий других, как называли таких людей окружающие меня, я не мог. Это было очень неразумно, неправдоподобно, или, просто и очень грубо сказать, неграмотно. Из истории я уже знал, что величайший и первый из пустынников, Антоний Великий, по любви к ближним оставил однажды пустыню и пришел в Александрию. Тогдашняя Александрия — это нынешний Париж или Берлин. И вот “все сбегались, чтобы видеть его, — говорит историк, — даже язычники и жрецы приходили в храм Господень, говоря: “Желаем видеть человека Божия””... В эти немногие дни столько обратилось в христианство, сколько в иные времена обращалось в продолжение года. Я помнил, как яркими, бриллиантовыми звездами кристальной чистоты душевной сверкали сквозь дебри и чащи дремучих боров, топи болот и пустынь и из-за мшистых порогов лесных землянок и тесных затворов древней Руси наши преподобные и святые, единственные иногда светлые точки на темном небе окружавшей их тьмы невежества, пороков и страстей. Я помнил, как преподобный Пафнутий Боровский, считавший за грех всякое общение с миром, не позволявший себе ни слова к женщине, ни взгляда на нее даже издалече, изгонявший вон монаха за какой бы то ни было разговор, “кроме Божественного Писания”, этот кажущийся человеконенавистник во время голодного года кормил в своем монастыре более чем по 1000 человек в день. Когда я слышал обвинительные речи против “тунеядцев” монахов, не желающих иметь дела с миром, ни яже в мире (1 Ин. 2, 15), у меня пред мысленным взором вставал преподобный Иосиф Волоколамский, этот подвижник, дерзновенно, смело и грозно относившийся к сильным мира сего, но полный милосердия к “меньшей братии”, к крестьянам и ко всем нуждающимся: украдут ли у кого-либо из них косу или иное что, пала ли у кого лошадь или “доилица-коровушка”, и вот “вси от скорби притекаша к отцу, исповедуя скорбь свою, он же им даяше цену их”. В голодные годы он кормил целые толпы беспомощных, а в особом при монастыре устроенном приюте — детей, покинутых родителями на произвол судьбы за невозможностью прокормить их; он питал этих чужих чад и заботился о них так, как будто они были его собственные. Хотя я нарочно выбрал примеры плодов только деятельной, меньшей и понятной нам еще любви, а не созерцательной, но и то — кто может устоять при виде этой красоты духа! У кого не явится хотя бы из любопытства желание заглянуть в тот душевный мир, который проявляется во всем окружающем такими делами! Можно ли после всего этого удивляться внешней силе чудотворения, когда глубокий, чистый взгляд таких великанов духа проникает до глубины души самого тяжкого преступника и закоренелого разбойника, прожигает и растапливает ледяную толщу его страстей и пороков и заставляет плакать жгучими, едкими слезами раскаяния или слезами сладостного умиления! И меня потянуло если не изучить, то изучать душевное устроение этих подвижников-прозорливцев, преподобных жен, раньше блудниц в продолжение семнадцати лет, а потом добившихся способности переходить чрез быстрый Иордан, как по суху. Но для этого нужна школа, это — целая наука. Это труд деннонощный, требующий от человека напряжения всех сил. Требуется вера, прежде чем человек приобретет опыт, что по смерти ему придется идти в другой мир, вечный, а не так дело бывает, что умер и “из него лопух расти будет”. Требуется непрестанное внимание и смотрение “внутрь себя”, потому что демоны не дремлют и чрез “случайный” взгляд могут влить в душу яд ненависти или похоти, от которых после вся жизнь может пойти в другом направлении. Требуется крайнее послушание своим духовным руководителям. В этом последнем — все, и без него полная гибель ждет зарвавшегося мечтателя, думающего только долуляганием, спаньем на голых досках, многочасовыми молитвами достигнуть страны блаженного бесстрастия. Но не этим приобретается благодать... Но как ни труден подвиг, вожделен край стремлений! Вожделенна свобода, свобода истинная, которая ожидает человека при конце этого пути! Свобода от страстей, смрада и исчадий смерти и порока!

Но, скажут мне, если ты никогда не желал епископства, если ты стремился всегда в пустыни и леса, то зачем же жил в городах и зачем теперь обрекаешь себя на деятельность “шумных градов”, на непосредственное служение миру?

Вот потому-то, отвечаю, я и дерзаю воспринять на себя этот великий сан, что никогда не желал его и даже не мечтал о нем; потому и принимаю, что это дар Божий, воля Божия. Как хотелось уйти святителю Николаю Чудотворцу в тишину уединенной кельи и на всю жизнь остаться одному с Богом, но что услышал он в ответ от Самого Господа: “Николай, иди служить народу, если хочешь быть увенчанным от Меня”. И когда он недоумевал о сем, голос свыше повторил: “Николай, не эта нива, на которой ты имеешь принести ожидаемый Мною плод, но обратись к людям, да прославится в тебе имя Мое”. Несмотря на все мое ничтожество, я вижу промыслительную десницу Божию, руководящую мною со дня моего рождения в чудесах надо мною и видениях, по молитвам Богоматери, святых и сего великого угодника, о чем яснее я не могу по своей молодости говорить, а вернее, не хочу. Упомяну только о том, как иногда ясно, иногда прикровенно я слышал о своей будущей судьбе от таких великих старцев-прозорливцев, как Варнава Гефсиманский, Гавриил Спасо-Елеазаровский, Серапион Параклитский, и другие. Некоторые из здесь присутствующих задолго до моего назначения знали даже название города, куда меня посылают, потому что чрез эти лица я получал ответы на свои вопросы.

Думается, что этих моих слишком откровенных слов, нетерпимых при всякой другой обстановке, вполне достаточно, чтобы опровергнуть ненавистные обличения меня в самочинии незримых врагов и удовлетворить немощные смущения совести колеблющихся братии.

И по существу епископство не является чем-то противоречащим монашеству, совершенно несовместимым с ним, если только не понимать монашество слишком узко и не соединять с ним особых специфических представлений, которые оно, может быть, даже и не имеет. Сами строжайшие аскеты и пустынники никогда не ограничивали монашество известными одеждами, постами, поклонами, веригами и прочим. Все это внешнее, стороннее, временное; это, грубо выражаясь, — леса для постройки чудного здания души, и не в этом заключается сущность монашества. Когда к одному великому старцу, рассказывается в Патерике, пришел брат и, выходя, сказал ему: “Прости, авва, что я отвлек тебя от правила твоего”, — старец сказал ему в ответ: “Мое правило таково, чтобы успокоить тебя и отпустить с миром. Вот мое правило.” Вот истинное монашество. И если Христос пришел для того на землю, чтобы люди и, конечно, прежде всего монахи подражали Ему, “шли по следам Его” (1 Петр. 2, 21), то посмотрим, к чему призывает нас Господь, Архиерей архиереев, Прошедый небеса (Евр. 4, 14). Он, говорит Евангелист (Мф. 10, 20), трости сокрушенной не преломит, то есть души, надломленной страданиями, угнетенной скорбью, обидами, сокрушенной неправдами людскими, Христос не отягчит двойным искушением, не скажет: “добейте ее”, “так ей и надо”, но поддержит, вразумит, подкрепит и утешит. Он “льна курящегося не угасит”. Он не презрит и тех, кто хотя бы малую имел искру веры, кто хотя бы с самым маленьким усердием прибегал к Нему, и исполнял Его святые заповеди. Приидите ко Мне, — зовет Христос, — не сытые, довольные и широко живущие, но вси труждающиеся и обремененные грехами, немощами, скорбями, слезами... И Аз упокою вы (Мф. 11, 28).

Вот в чем состоит подлинное монашество, конец его и цель, вот в чем состоит и истинное епископство. Но люди часто ошибаются и принимают средство за цель и, хватаясь за крайности, готовы обвинять всякого, кто не подходит под условные рамки установившегося взгляда на вещи.

Помолитесь же за меня, святители Божий, носящие сугубую благодать священства, чтобы Служение мое было непорочно и вера нескверна. Чтобы благодать Божия, которую вы имеете мне передать, была во мне не тща, но возгревалась день ото дня в сильнейший огнь и пламя любви Божественной.

Прошу и вас всех, возлюбленные братья и сестры, о том же. Я сотни раз получал от вас выражения любви, расположения и признательности. Не имея и не чувствуя за собой ни единой добродетели и каких-либо особых личных качеств, я, не зная почему, вызывал у многих из вас желание обращаться ко мне за советом и даже лечением своих растравленных душевных ран. Теперь и вы мне помогите своей молитвой. Аминь.

15 февраля 1920 г. 

Епископ Варнава о подвижничестве и о монашестве

Аскетизм — правда, в светлой, чистой и славной форме — мы видим уже в раю как заповедь Божию. ... Что же это значит? То, что душа, как ограниченное тварное создание, не имеет самодовлеющего блаженства и самобытности в себе самой, но требует подкрепления и своего рода питания от Божественного Духа, требует Его благодати. Последняя же поддерживается, растет и укрепляется в человеческом существе только при условии известных усилий, тяготений к ней, к этой благодати, точнее сказать, к Самому Богу, созидается посредством забвения самого себя для Бога и в Боге и посредством направления всех сил, душевных и телесных, на приобретение всего “божьего”, “святого”, “чистого”, “добродетельного”... А это делание и предпринятие духовных и телесных усилий (Мф. 11, 12) есть аскетизм.

...Положил основание новому, истинному, христианскому подвижничеству Сам Господь. Благоволив по плоти быть из царского рода, Он, однако, родился в вертепе, куда загоняли скот, ясли служили Ему первой колыбелью (Лк. 2, 47). И впоследствии в этом отношении Господь жил так, что в сравнении с Ним птицы и дикие звери были счастливее, — они имели собственный угол. “Лисицы имеют норы и птицы небесные — гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову”, — сказал Он Сам про Себя (Мф. 8, 20). Когда же жил дома, до Своего выхода на общественное служение, занимался грубым и простым ремеслом плотника... Господь, можно сказать, совсем не знал отдыха во время Своей проповеднической деятельности.

...Ученики и апостолы подражали во всем своему Господу, они были первыми христианскими аскетами. Первые христиане, в свою очередь, подражали в подвигах святым апостолам (1 Кор. 11, 2; Фил. 3, 17). И здесь, в первохристианской общине, мы видим первое зерно настоящей будущей монашеской общины — киновии. “У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее... Не было между ними никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду” (Деян. 4, 32, 34-35). Но все это было не насильственное распределение имущества, с отъятием (реквизицией) его у богатых и разданном не ожидавшим такого “счастья” беднякам. Нет, все было любовно совершаемо, добровольно (Деян. 5, 4). В том-то и цена была добродетели, а награждать своих “голоштанных” слуг, переступая через кровь и слезы других, и диавол может. И этого Господь от Своих последователей не требует и не учит.

...Некоторые лица, желая еще больших подвигов и больших побед над диаволом, удалялись для окончательного совершенства в пустыню и делались анахоретами, то есть отшельниками. Несколько келий отшельников, сгруппированных вместе, составляли лавру.

Таково было происхождение монашества, то есть организованного подвижнического уклада жизни, при котором люди, объединенные одной общей божественной идеей и воодушевленные одними и теми же загробными чаяниями, ради Христа повиновались “друг другу в страхе Божием” (Еф. 4, 13).

Но хотя монастыри начали быть чуть ли не с самого начала христианства, первые три века они были не очень распространены и держались в глухих, невидных местах. Ибо была эпоха гонений, и на виду держаться было трудно. То же надо сказать и о монашествующих в городах. Всегда находились подвижники и подвижницы в миру, желавшие всецело посвятить себя Богу, но, в силу вышеуказанных условий, им приходилось это больше делать в одиночку, и хотя, конечно, трудно было первохристианским девам принимать на себя обеты монашества посреди той страшно развращенной языческой среды, в которой им приходилось жить и действовать, однако они не отказывались принимать посвящение от руки епископа.

Но с объявлением христианства господствующей религией положение дел сразу переменилось. Благочестие заблистало с невероятной силой. Начался расцвет монашества и даже самый цвет, пора цветения, потому что она уже больше не повторялась в истории и не повторится, как предсказали древние отцы, подобно тому, как невозможно уже повториться и первохристианскому благочестию.

...Люди вышли из мира и сделались монахами потому, что постоянно слышали в сердце своем голос Самого Господа, говорившего через апостола Павла: “Вы храм Бога Живаго, как сказал Бог: вселюсь в них и буду ходить в них; и буду их Богом, и они будут Моим народом. И потому выйдете из среды их и отделитесь, говорит Господь, и не прикасайтесь к нечистому; и Я прииму вас. И буду вам Отцом, и вы будете Моими сынами и дщерями, говорит Господь Вседержитель” (2 Кор. 6, 16-18).

И они вышли из нечистой среды плотоугодливых мирян, оставили своих матерей и отцов, и Бог стал им Отцом, а они стали Ему сынами и дочерями. Не находя в современном обществе строгости быта первых христиан, они ушли из него, чтобы восстановить эту строгость на стороне и так, как им это было желательно. ... Всякий, кто приходил в общение с ними, видоизменялся, перерождался, начинал делать добро. Их облагораживающему, благодатному, лучше сказать, влиянию подвергались иногда целые города, если в них поселялись тогдашние иноки-чудотворцы и молитвенники и заполняли их собою. Демонам уже там нельзя было жить, поэтому страсти умалялись и весь город с мужами и женами обращался в один сплошной монастырь, славословящий день и ночь Бога.

...Как солнце никто не может упрекнуть в нечистоте и мраке, так и аскетизм, и в частности монашество, велики для человечества по своим результатам, и никто не дерзнет их отрицать: если не захочет поставить себя в число ослепленных духовно людей, которым больно смотреть на Солнце правды, Подвигоположника Иисуса Христа. И мир, в своем ослеплении и безумстве одной рукой разоряя монастыри и отмахиваясь с мечом от всякой тени подвижничества, другой рукой судорожно хватается за эти разбитые осколки и черепки драгоценных сосудов, делает из них археологические памятники старины и искусства и убого старается подражать нравственным примерам монахов, когда хочет спасти себя от тоски и расслабления и приобрести мужество, крепость и ясное мышление. Поэтому полезнее привести примеры не того, как мир в своей злобе старается показать несостоятельность аскетизма и плохую жизнь монахов нынешнего времени (не понимает он, что этим только порочит самого себя, ибо монахи не с неба пришли, а из того же мира вышли, и так как они составляют в общем всегда лучшую его часть, наиболее воспринимающую добро и зло, то спрашивается, какова же чернота внутренняя его самого после этого?!), а полезнее привести примеры обратные, как мир не может не признать заслуг монашеских, как не может сам не взяться за их делание и приемы душевного воспитания, когда волны людской пошлости, разврата и невежества начинают захлестывать общественные идеалы.

(“Основы искусства святости”)

[ 44 ] См. о храме в Αω.

[ 45 ] На теперешний взгляд покажется странным, что люди из разных стран, только что познакомившиеся и пошедшие в такой длинный, полный всяких приключений путь, после первых же приветствий замолчали. Ведь тут-то бы и разговоров не обобраться... “Давно ли вы здесь? Как вам понравился город и люди? Какие церковные новости? Из каких мест вы происходите? Какова у вас жизнь? А мы туда-то идем... В наших странах то-то происходит и то-то случилось...” и т.д.

Если не было нужды в расспросах св. старцу и если Григорий не смел обратиться к последнему, то младшие спутники старца и Григорий могли бы легко между собою сойтись.

Но то было иное время. Тогда были в действии такие заповеди: “Не расспрашивайте с любопытством о временных делах мира сего, чтобы не уподобиться отхожим местам, куда всякий идет для извержения излишеств чрева, отчего те места всегда наполнены смрадом.

Если отправишься в путь вместе с братиями, то удаляйся несколько от них, чтобы сохранять молчание; и, идя путем, не смотри туда и сюда, но поучайся умом своим (полезному) или молись Богу в сердце своем.

Если пойдешь в город или селение (ради нужды), то держи свои очи опущенными вниз, чтобы чрез них не получить тебе повода к брани в келье твоей.

По возвращении твоем никому не рассказывай того, что услышишь вне монастыря, и сам не удерживай того в памяти. Если будешь хранить уши твои, то не согрешишь языком твоим”, — и многое другое. — Преп. аввы Исаии, отшельника египетского. Слово 3-е, 4-е, 5-е и другие, Сергиев Посад, 1911 г., стр. 13.

[ 46 ] О них см. в Чет.-Мин., Лавсаике, и друг.; о первохристианских паломниках можно прочесть Martigny, Dictionnaire des antiquites chertinnes, ect., рр. 624-626, l’art. “Pelerinages”, Paris, 1877, и др.

[ 47 ] Некоторые из них ни разу в жизни не бывали в своем губернском городе и тем более никогда не слыхали о Парижах и Ниццах, но зато десятки раз видели Царьград и бывали в Св. Земле. В 1914 г. одну из таких паломниц я сам встретил на пароходе из Палестины. Неутомимая, живая 78-летняя старица, духовная дочь о. Иоанна Кронштадтского, она совершила со мной свою 13-ю ежегодную поездку!

Поучительный пример! “Темные”, по взгляду мира, крестьянки, масса которых обычно, кроме своей деревенской невылазной грязи, ничего не видит, превосходно знакомы с заграничными порядками, не хуже господ справляются с таможенными и путевыми приключениями, превосходно знают западные страны (при путешествии к св. Николаю Чудотворцу в Бар-град) и как нечто недостойное внимания после святынь и Креста — попирают мысленно “чудеса цивилизации”.

[ 48 ] М. Пуаре, Сицилия. Путевые заметки, стр. 71-76, sine loc. et dat.

[ 49 ] Так у св. Димитрия Ростовского, т. XI, стр. 275.

[ 50 ] О том, как путешествовали древние монахи-подвижники, чем занимались дорогой, сколько ели и пили, дает понятие следующая цитата из “Лавсаика” Палладия, гл. 30:

“...До скита нам было 40 поприщ, — рассказывает автор. — В продолжение пути мы дважды ели и трижды пили воду. А он (один египетский подвижник по имени Эроп) совсем ничего не ел и, идя пешком, прочитал наизусть 15 псалмов, потом великий псалом (т.е. 118-й), потом послание к Евреям, потом Исаию и часть Иеремии-пророка, затем евангелиста Луку и притчи. И при этом он шел так, что мы не могли поспевать за ним...”

Прелесть, в которую впоследствии впал Эроп, нисколько не обесценивает этого сообщения, потому что: 1) она случилась с ним после, 2) не сами по себе богомыслие и молитва принесли ему вред, а гордость. Делание же его во время пути, хотя и не в столь крайних размерах, было обще всем отцам [2]. Лавсаик, СПб., 1873, стр. 139.

[ 51 ] Описание Палестины с указанной стороны находится в бессмертном творении Иоанна Мосха и Патриарха Софрония “Луг Духовный” (изд. Св.-Тр. Лавры, 1896 г.). Дата его составления как раз падает на время жизни св. Григория, т.е. на конец пятого и начало шестого веков.

См. еще П. Сладкопевцев, “Древние Палестинские обители и прославившие их св. подвижники.” Вып. III-IV (обит. V-VII века), СПб., 1904.

[ 52 ] См. примечание 49.

[ 53 ] Св. Димитрий Ростовский, Чет.-Мин., 23 ноября, житие св. Григория Акрагантского.

[ 54 ] Авва Марк поставил логическое ударение на “стадо Христово”. В этом глубокий смысл. Разные стада бывают, и есть стадо Христово (Иоан. 10, 14), стадо избранников Божиих (Мф. 22, 14), и оно — немногочисленно (Лк. 12, 32). Мало называть себя Христовым, как это делают разные еретики, сектанты и т.п., надо быть православным и иметь в себе благодать Христову и еще нечто большее (св. Варсанофий Великий, Руководство к духовной жизни, nº 417), и тогда только можно будет сказать, что такой-то принадлежит к “стаду Христову”.

Подобный же смысл имеют слова Богоматери, явившейся преп. Серафиму, после того как его избили разбойники. Указывая на него не видящим Ее врачам. Она сказала: “Что вы трудитесь? Сей от рода нашего...” Следовательно, особого рода, к которому не все из христиан и монахов принадлежат. Это надо помнить, потому что приводит к смирению. — Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря, сост. Архим. Серафим. (Чичагов), СПб., 1903, стр. 86; св. Симеон Новый Богослов, Творения, М., 1890, 2-е изд., т. I, стр. 65, 149-150, 219-220, 248. 255, 265; т. II, стр. 12 и мн. др.

[ 55 ] Добре, доброта... (χαλω̃ς, τò χάλλος). Οервоначальный уклон этих слов эстетический, а не этический, т.е. доброта — не “доброта”, а — “красота”, нечто прекрасное. Сюда подойдут также значения: изящество, великолепие, внутреннее совершенство, слава и т.д. (ср. Пс. 44, 3, 12; 46, 5; 77, 61).

Следовательно, “доброта души” не единичное нравственное качество мягкосердечия и не соединение многих добрых дел (добродетелей) воедино, как попало, лишь бы их было много, а художественный синтез их, прекрасная целокупность, такое состояние души, при котором оно сохраняет в себе черты своего первозданного образа и первоначальной красоты (Быт. 1. 31) (ὶδου χαλὰ λίαν). Εсли последний утерян, то его можно восстановить не иначе, как подвизаясь и творя добродетели с помощью аскетики, этой науки о художественном спасении, а не по собственному лубочному мышлению. Для этого надобен, конечно, не диплом об окончании высшей богословской школы, и по меньшей мере опытное знакомство со святыми отцами или — это уже большое ручательство за успех! — непрерывное общение с живыми (непременно духоносными) руководителями сокровенной в Боге жизни.

Но спастись, т.е. не попасть в ад, и без аскетики (разумею здесь — без трудов), всего в 3 дня покаяния и даже скорее при помощи Божией, можно. — Подробнее о значении слова “доброта” можно прочесть у свящ. П. Флоренского, “Столп и утверждение истины. Опыт Православной Феодицеи в 12-ти письмах”, М., 1914,стр. 666-669.

[ 56 ] Постановления Апостольския, III, 16, стр. 117, Казань, 1864.

[ 57 ] Пользуюсь редким изданием из своей библиотеки “Пешеходца Василия Григ. Барского... Путешествие к святым местам”, и проч., издание светл. кн. Гр. Потемкина при Имп. Академии Наук, 1778, стр. 135, 136, 320, 346, 355, 400, 477.

[ 58 ] Древняя мера длины — Mille passuum, римская миля, 1478.7 m — это 1 верста 193 сажени.

[ 59 ] Жизнь пустынных отцов пресв. Руфина, (Эпилог), пер. свящ. М. Хитрова, Св.-Тр. Лавра, 1898, стр. 114-115.

[ 60 ] Напомню здесь только о том, как и архидиакон слышал голос ангела в третий раз, ибо отсюда выводы: что голоса эти были не галлюцинация Григория; что последний не простой человек, а нарочито охраняемый и вспомоществуемый Промыслом Божиим, т.е. будущий светильник Церкви; что об этом должны знать иные люди, чтобы прославить за это Бога, а не должно это было быть скрыто (хотя бы по смирению) самим Григорием; что об исчезновении последнего надо было оповестить близких и не дать им без нужды печалиться (хотя архидиакон по малодушию сделал наоборот) и т.д., и т.п.

[ 61 ] Я оставляю это мягкое церковнославянское слово без перевода, но считаю небесполезным сделать замечание.

[ 62 ] Буквально “странного” — странника, странствующего, отсюда можно: незнакомого, заезжего... Кому какое значение нравится.

[ 63 ] См. цитату из А. Курэ (“Палестина под властью христианских императоров”), в Введении, гл. IV (свящ. М. Хитров) к “Лугу Духовному” [8].

[ 64 ] [8], гл. 40, 187.

[ 65 ] Общий для всех закон — не переменять духовного отца. Он вызван, кажется, душевной неустойчивостью и непостоянством новоначальных: некоторые из них любят переходить от одного старца к другому и выискивать у них дары прозорливости, рассказы о видениях, проявления мягкосердечия и проч. Подробно у Симеона Благоговейного, подвиде, слово, n° 36. — Αω, § Послушание.

Но некоторых Промысл Божий ставит в особые условия, и они, по любимому выражению древних, как пчела летают с цветка на цветок, выбирая у каждого себе полезное и не получая от этих перемен никакого вреда. Поразительные примеры этого дали Антоний Великий (у св. Афанасия, “Жизнь Антония” , n° 3), Иоанн Кассиан Римлянин, Палладий, Руфин и многие другие.

Григорий, уже получивший первоначальную закваску дома, теперь смотрением Божиим обходит отцов-подвижников для большего углубления своих духовных познаний. Не от тягостей послушания он бегал, а искал новых и больших.

[ 66 ] Плод послушания и признак духовного устроения: помысл добрый, но Григорий его поверяет чрез исповедание духовным отцам, прося у них при этом еще молитв. Сразу виден будущий подвижник.

[ 67 ] Мы ни во что не ставим то, что видим людей. Но на самом деле не только разговаривать с ними, но и видеть их только — великая милость Божия. Авва Дорофей, XVI (“К келиотам”), стр. 176, в конце, изд. 1904; Достопамятные Сказания. Об авве Макарие Египетском, п° 37. Из-за того, что подвижник имел возможность видеться с людьми. Бог даже лишал его видений. Подробности и примеры у св. Исаака Сирина. Слово 21-е, Сергиев Посад, 1911. стр. 95. Цитаты рекомендуется прочесть в подлинниках. У меня приведены в Αω, § Царский путь.

[ 68 ] “Луг Духовный”, [8] гл. 1.

[ 69 ] Там же, гл. 19, 21.

[ 70 ] Цитата (дополненная) из Сладкопевцова [8], стр. 201-203.

[ 71 ] [26]. гл. 19.

[ 72 ] Хотя пустынники стяжали непрестанную молитву, но в известные часы, назначенные церковью, они молятся и ее молитвами. Подробно об этом у Исаака Сирина [24], стр. 105. Также в житии преп. Марии Египетской (Чт.-Мин., 1 апреля) о молитве аввы Зосимы.

Хотя пустынники стяжали непрестанную молитву, но в известные часы, назначенные церковью, они молятся и ее молитвами. Подробно об этом у Исаака Сирина [24], стр. 105. Также в житии преп. Марии Египетской (Чт.-Мин., 1 апреля) о молитве аввы Зосимы.

Итак, если святым великим нужно чтение часов (3-го, 6-го и 9-го и пр.), то как не нужно нам?!.. Первые христиане (апостолы) (Деян. 3, 1) и даже еще наши предки Святой Руси строго это наблюдали (Н. Костомаров. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI — XVII столетиях, СПб., 1860, гл. XI, стр. 93-94), на что указывают молитвословы для мирян времен Петра и Иоанна, Екатерины (у меня есть такие), содержащие полунощницу, полные часы и проч.

[ 73 ] В древности всю службу обычно правили посредством пения, а не чтения; разве только Священное Писание читали, но Псалтырь опять-таки пели на особый манер (от которого осталось теперь только одно наименование — στιχολογια, “ρтихословие”). Чтение появилось одновременно с леностью и упадком горячности и любви к продолжительности и труду богослужения. Но в Пасхальную Заутреню, хотя и сокращенно, но все же древний чин держится повсеместно еще доселе.

[ 74 ] Чт.-Мин., 8 мая, житие Арсения Великого.

[ 75 ] В светской мировой литературе представляет подобный пример “Граф Монте-Кристо” А. Дюма (герой знаменитого романа). На этом превращении деревенского пария в утонченного по воспитанию и образованного графа держится вся интрига романа и приковывается внимание читателя. В самом деле, войти в тюрьму неотесанным мужиком, а выйти из нее образованным человеком, знающим полдюжины языков и университетские науки, такое положение не может не заставить умного человека задуматься и попытаться подражать этому. И многие, как всем известно, подражали с успехом и в настоящее время, хотя и по-своему.

Острота (пикантность) интереса в таких случаях увеличивалась особенно тогда, когда процесс перевоспитания не был известен окружающим и являлся для них неожиданностью. Это отмечено даже в Евангелии — фарисеи удивлялись Христу и говорили: како Сей книги весть не учився?.. (Иоан. 7, 15).

[ 76 ] Из тропаря преподобным (Нилу, Феоктисту и другим).

[ 77 ] Деяния Вселенских Соборов, т. V, стр. 6 (“Истор. сведения о Пятом Вселенском Соборе”); Е. Арсений, Летопись Церковных событий, и проч., стр. 219-223; свящ. М. Хитров, Примеч. к гл. 4 и 19, стр. 11, 26, цитированное издание.

[ 78 ] Речь идет, очевидно, о переписке книг, а не о составлении их. — У преп. Феодора Студита есть подробные епитимий, предназначенные “каллиграфу” (т.е. переписчику книг, выбираемому, понятно, из тех, кто обладал красивым почерком, χαλλι-γςαφία) ηа проступки по своему послушанию.

По ним можно составить представление об организации этого дела в древних монастырях. Феодор Студит. Творения, т. II, СПб.. 1908, стр. 842 — 843; “...епитимий “общие всему братству против нарушающих правило в церкви”, о каллиграфе, nºnº 53 — 60”. — Специально о каллиграфах.

[ 79 ] См. отдельное житие его.

[ 80 ] [19].

[ 81 ] Эти два слова вставлены мною для связи.

[ 82 ] О них в житии св. Евтихия [36] (по епископу Иоанну Смоленскому, II, 325).

[ 83 ] [34]. См. также у еп. Иоанна Смоленского, Опыт Курса Церковного законоведения, СПб., 1851, т. II, стр. 325, 326. — Подробно в житии св. Евтихия.

[ 84 ] Этим объясняется, почему в древнее время многие жены, вынужденные обстоятельствами, тайно спасались в мужских монастырях под видом мужей (евнухов) и могли остаться неузнанными.

См. Жития преп. Матроны (9 ноября), Евгении (24 декабря), Аполлинарии (5 января), Феодоры (11 сентября) и друг.

[ 85 ] См. невероятные и ужаснейшие примеры в моей книжке “Епископ” (по Болотову, Ш, 181).

[ 86 ] Εΰςιπος — узкий пролив (наименьшая ширина его 240 футов) между островом Евбеей и Беотией с Аттикой. По древним греческим сказаниям, вода в нем прибывает и убывает семь раз в день и семь раз ночью. Любкер.

[ 87 ] Св. Иоанн Златоуст, Творения, СПб., 1898, т. I2, стр. 436 — 438, passim — “О священстве”, Слово III, nº 15.

[ 88 ] Порядок был такой: народ избирал кандидатов, а областной архиерей утверждал достойного. Правило 4-е Никейского Собора (Первого Вселенского). Без согласия областного епископа (митрополита, папы и пр.) избрание было недействительно. Правило 6-е Первого Вселенского Собора и друг. — Книга Правил, (Правило 19 Антиохийского Собора), М., 1911, стр. 39-40, 165.

[ 89 ] Читатель, наверно, уже заметил, что Григорий часто кланяется старшим в ноги, не просто подходит под благословение к старцам и епископам; а наперед поклонившись им в ноги. Кроме личного смирения (срв. поведение, в особенности, преп. Серафима Саровскаго, кланявшегося приходящим в ноги), это объясняется заветами старчества и подвижничества. — См. Лествица.

[ 90 ] В славянском: “Послаби ми мало рабу твоему, отче честнейший, да размышлю и отвещаю о сем твоей святыне”.

[ 91 ] О древней форме благословения в виде возложения рук, см. у меня Αω.

[ 92 ] В славянском переводе: “Радуйся, Госпоже Феодотие”.

[ 93 ] В славянском: “Чадо мое сладкое”.

[ 94 ] Всенощная, или, как народ выражается, “всюнощная”, действительно оправдывала свое наименование, и служба эта не считалась привилегией или обязанностью только монахов. Во всяком случае, должно обратить внимание каждому не на продолжительность службы, а на время ее. Кто хочет научиться молиться и получать на каждый затраченный рубль, выражусь фигурально, не 2-3, а 100 процентов прибыли, должен молиться ночью. Если бы у нас, особенно в городах, были службы (“всенощная”) не с вечера, а с полночи или хотя бы с двух-трех часов ночи, то у молящихся совсем было бы иное настроение души и во время самой молитвы, и после, дома, посреди житейской молвы. Описать его словами невозможно, да и бесполезно, ибо оно во власти каждого.

Но враг, зная, что христиане нарушают заповедь Спасителя и апостолов (Лк. 6, 12; 1 Тим. 5, 5) и чрез это многие пойдут к нему в ад, если не загладят проступки иными добрыми делами, и зная, что они лишаются (даже не подозревая этого) чрез это многих великих духовных благ и сокровищ, нарочно устраивает культурно-общественную жизнь так, чтобы на действительное время церковных служб падали мирские развлечения, выматывающие у человека все душевные и телесные силы (танцы, карты, спектакли, кино и проч.). И поэтому Церковь находится в затруднении: если назначить службу на ночь и утро (с двенадцати до четырех или с двух до шести часов), то умученных суетой и служением делу и только что, недавно легших спать людей не поднять на молитву, а если перенести службу на вечер, значит поставить себя почти в необходимость применить искусственные средства для отвлечения внимания молящихся от суеты за окнами храма, чрез поющих дьяконов, оперных певцов и солисток, занимательные новшества в уставе, ораторскую проповедь и проч. Из двух зол приходится выбирать меньшее *, но много ли каждый унесет благодати из церкви в последнем случае и сумеет ли загладить слезными прошениями грехи свои, содеянные хотя бы за предшествующий день, пусть каждый сам решит... А мы ведь в церкви должны искать не легкого развлечения, а покаянного молитвенного подвига и труда. “Всякая молитва, — говорит один великий древний делатель ее, — в которой не утруждалось тело и не скорбело сердце, вменяется за одно с недоношенным плодом чрева, потому что такая молитва не имеет в себе души”. (Приведено у Исаака Сирина, Творения, Слово 11-е, Сергиев Посад, 1911, стр. 52).

* В некоторых приходах на Рождество, например, Крещенье и проч. два раза одно и то же служат и утром и вечером.

Нормальный порядок, по крайней мере в личной жизни, потому что только в ней каждый волен, легко можно установить. Если мы с вечера не спим до двенадцати, до часу ночи и после жалуемся, как же в полночь встать на молитву, то, очевидно, себе противоречим. Будем ложиться в полдевятого-девять часов и превосходно выспимся до двух.

Если находим силы сидеть в гостях трудные для всего живого часы с девяти до двенадцати или до двух (куры, всякая скотина даже в это время спит, а она делает то, что согласно с ее природой), то, несомненно, легче перенесем, если будем в эти часы спать, а утром молиться. Никто не требует непременно и того, чтобы мы ночь простаивали на молитве; довольно с каждого мирянина полчаса-часа домашней утренней молитвы. Остальное время до ранней обедни (тогда, конечно, он почувствует ежедневную нужду в ней) он может провести в обычных делах по хозяйству.

Таким образом, здесь речь идет не о бдении в узком смысле (специальность подвижничества), а о перестановке только часов (полных) сна. И этого довольно, чтобы получить большие выгоды, кроме духовных. Этим достигается: 1°) распорядок жизни, сообразный с природой, следовательно здоровый (даже трава, днем пыльная и без запаха, утром, на восходе солнца, преображается и благоухает, и кто любит природу, но не видит ее в это время, тот теряет величайшее наслаждение); 2°) продуктивность работы, потому, что кругом все тихо, никто нам не мешает ни думать, ни делать (любители, чтобы их не трогали и под руку не подговаривали, особенно должны быть довольны), мысль чиста, тело бодро, дух легок и энергичен; 3°) приобретение большого количества свободного времени, ибо этим оно освобождается от мирских повинностей; 4°) возможность жить церковной жизнью, начинать день с благословения Божия, получая его за храмовым утренним богослужением, и чрез это иметь успех во всех делах... Перечислить всего невозможно. Одним словом, человеку откроется тогда новая жизнь, новое миропонимание и умственный свет. Из-за этого стоит начать работать.

Конечно, чтобы отстоять себе этот порядок вещей, придется понести скорби. Но ведь без них спасение вообще невозможно.

[ 95 ] В славянском звучит, конечно, мягко: “Неправду лживая жена сия глаголет”. Но думается, по-русски это выражается грубее.

[ 96 ] Тогда не только исполняется отрицательно добродетель, как учит Псалмопевец (“уклонися от зла” — Пс. 33, 15), что еще мало для спасения, но и положительно (“и сотвори благо”). Можно всю жизнь прожить и “мухи не обидеть” (что многими в пример ставится), но, с другой стороны, при этом ни разу даже не подумать, наслаждаясь здоровьем и земными благами, что есть калеки и нищие, которые желали бы насытиться от крупиц, падающих от трапезы их (Лк. 16, 21), и не имеют этого, и что, позволив им собирать их, мы, конечно, от этого не разорились бы. И сколько таких примеров!.. Какая-нибудь “звезда” кино, любимица мировой публики (следовательно, не один человек, а сотни тысяч, миллионы людей не замечают ее недостатков), жалеет и ласкает разных собачек и лошадок, от которых иногда и погибает, заражаясь, но в то же время, сверкая бриллиантами и рубинами, не задумывается над тем, что последние, в сущности, кристаллизованные сгустки пота и крови каторжан труда, никогда не видящих в шахтах даже дневного света, и ее меньших братии. Грозные обличения и громовые угрозы апостола Иакова, брата Господня, не достигают уха таких людей (Иак. 5, 1-4), потому что заткнуты (Деян. 7, 57; 28, 27).

Раскрытие текста Псалмопевца с точки зрения агрессивной — неуклонно шествующей впереди и приснодействующей — добродетели см. у преп. аввы Дорофея, Душеполезн. Поучения, IV, Св.-Тр. Лавра, 1904, стр. 58. Вообще в Писании не только запрещается грешить, но и замерзать на одном месте. Читай страшные слова на этот счет в Откровении, 3, 15-16.

[ 97 ] После таких занятий, конечно, потянет не дома сидеть, а на люди. А на людях какое же спасение?..

[ 98 ] Отсюда происходит аскетизм вообще (во всех религиях, не исключая и языческих) и монашество с православным подвижничеством в частности. Отсюда же легко опровергаемые и несостоятельные мнения: “Богу ваши посты не нужны”, “Он Сам на браке был, вино пил, восхищался полевыми лилиями” и прочее; все, следовательно, “монахи выдумали”... Что из того? Богословы знают, еще прежде этих выражений, что Бог телесного поста, самого по себе, не требует (Ис. 58, 3-10), следовательно, и что Он вино пил, в гости ходил, и лилии упоминал (что “восхищался”, остерегаюсь сказать)... (Мф. 11, 19; Лк. 7, 36; Иоан. 2, 1-11). Но мы находим в Слове Божием противоположные этим тексты, оправдываемые опытом и практикой не совершенных, святых людей, а обыкновенных, рядовых, как и все мы, для которых требуется бежать от искушений, когда они восстают на нас (Мф. 10, 23; Мф. 2, 18; 1 Кор. 6, 18), или бороться с ними при помощи воздержания, а не сладкопитаемой жизни, в той мысли, что мы в силах якобы победить диавола с помощью одной только логики и диалектики. Ср. Лествица, XV, 24. Странное дело! Люди не верят в чудеса и постоянно требуют, чтобы не только святой, но и грешный человек непрерывно чудеса творил, ходя, например, полураздетым и совсем раздетым (при спорте, физкультуре, морских купаньях, солнечных ваннах, танцах, и проч.) в обществе лиц другого пола, не тревожился бы похотью, ибо что иное значат ссылки некоторых на свой “темперамент”, на “природу”, требующую своих “прав” и т.п.? Какой тут темперамент и природа! При таких условиях нашей жизни и добровольном следовании им даже скопец бросится на женщину...

Если бы те, которые жалуются на требования природы, вели себя не только в присутствии лиц иного пола, но и наедине с самими собою целомудренно (“солнце не видело моей наготы”, как говорили про себя некоторые подвижники (цы), жили воздержно, т.е. не расслабляя себя вином, жирной мясной пищей, танцами, страстной музыкой, романами, флиртом, и проч.) и после этого жаловались бы на темперамент, тогда можно было бы их заявления принять во внимание и согласиться, что аскетизм и страдания не нужны, так как с ними и без них все равно нельзя обуздать страсти. Но этого нет. При остром, подвижническом, т.е. истинно христианском, по Евангелию, житии, страсти врачуются, а при пространном и сластолюбивом — свирепеют и низлагают человека в грязь.

[ 99 ] Подробно у Исаака Сирина.

[ 100 ] О древнем женатом епископате.

[ 101 ] Это не один из 9-ти помесных Соборов, перечисляемых во втором правиле Трулльского Собора (VI-го Вселенского) и обычно разумеемых, когда говорится, что Православная Церковь признает “девять поместных Соборов”. В силу Апостольского правила (37-го) понятно, много было в древнехристианские времена Соборов. Н. Заозерский в “Прибавлении к творениям св. отцов”, 1890, nº 4, 282 (Проф. М. Остроумов, Введ. в прав. церк. право, Харьков, 1893, I, 199), но Гефеле, начиная с IV века до половины V-го, насчитал 58 поместных Соборов, издавших в совокупности не менее 1129 правил.

[ 102 ] Как трудна добродетель послушания!.. Недаром она всех выше, скорее и вернее всего освобождает человека от страстей и дарует сверхъестественные дары пророчеств и чудотворения.

[ 103 ] Употребляю это грубое выражение вместо славянского в подлиннике Димитрия Ростовскаго “волхвование”, чтобы передать точнее состояние раздражительности заговорщиков, которые, конечно, в образе выражения своих чувств не стеснялись.

[ 104 ] О волшебстве см. житие св. Киприана и Иустинии. Оно — факт.

[ 105 ] Вот гнуснейшая клевета! Смиреннейший человек и вдруг будто бы сам себя называл святым! Но народ, действительно, так на него смотрел. И еще интересная подробность и передергивание фактов: величайший подвиг постоянного воздержания и поста Григориева ради Бога (“не ест, не пьет”) подвергают хуле и поносят как выражение чистого сатанинства!

[ 106 ] Этим способом изгонялись с кафедры и предавались суду в древности свв. Иоанн Златоуст, Афанасий Великий, у нас — Иоанн Новгородский (который на бесе в Иерусалим ездил), Василий Рязанский; срв. также жития св. Григория Неокесарийского Чудотворца, Ефрема Сирина, Макария Египетского и мн. друг.

[ 107 ] К этому читаем у аввы Дорофея, XIII, [24].

[ 108 ] Подробности в приложении. Цитата как будто из Древн. Патерика Афон. изд.

[ 109 ] Выше, в главе VI части I.

[ 110 ] В славянском: “убояся зело”.

[ 111 ] Еще в Ветхом Завете Богом для некоторых лиц, заслуживающих извинения, хотя и преступных, были отведены особые места, попавши в которые, они были в безопасности. Это были или целые города (Числ. 35, 13-14; И. Нав. 20, 7-8), или скиния, храм, и именно в них — рога жертвенника. Ухватившийся за них, хотя бы был и великий преступник, кроме вольного убийцы (Исх. 21, 14), был защищен от смерти (срв. 3 Цар. 1, 50). Отсюда выражение в Евангелии и Псалтири: “рог спасения” (Лк. 1, 69; Пс. 17, 3; срв. 2 Цар. 22, 3).

Рога (по-еврейски “карнот”) (Исх. 27, 2) — это возвышения по четырем углам жертвенника, имеющие подобие рогов животных.

Если один из них или все ломались, жертвенник терял свой священный характер. Они были и у языческих алтарей, изображения которых можно видеть, например, на фресках Помпеи в Неополитанском музее (“Храм Изиды”).

В первохристианские времена право убежища было довольно распространено и правилами Соборов IV века рассматривается и утверждается, как уже древнее.

Martigny [3], р. 272. Оно существовало и у язычников (греков и римлян). См. Тит Ливии, I, 8, 35, 51; Тацит, Annal, III, 60, 63; Еврипид, Hecub., 149; Геродот, II, 113, и другие.

[ 112 ] В славянском языке выражение “целовавше его” обычно значит “приветствуя”, “прощаясь” (ср. Деян. 18, 18), а не русское “поцеловавши”. Но иногда означает и это.

[ 113 ] В славянском: “не веси...”

[ 114 ] В славянском: “Жив Господь, яко ложна...” и т.д.

[ 115 ] [69].

[ 116 ] В славянском: “Не мощно ми есть без суда и без повеления папы изыти от сего места”.

[ 117 ] Здесь клеветнические уста наказаны чудесно. Но можно получать наказательные болезни и естественно, хотя и промыслительно. Например, венерические.

Больше книг на Golden-Ship.ru