Содержание

Отдел III. Душевный человек в борьбе со страстями (продолжение) 2

Глава 5. Царство мира с присными его и аскетизм и монашество как явление общеисторическое. 3

Часть 1. Внешние предпосылки христианского аскетизма (о суете и «сквернах мира» (2 Пет. 2, 20) как внешних поводах происхождения и существования монашества) 3

§ 1. Что такое «мир»?. 3

§ 2. Прогресс или регресс?. 11

§ 3. Срамное направление (эротизм) в науке и искусстве. 18

§ 4. Наука, литература и искусство как руководители жизни. 44

Глава 5. Царство мира с присными его и аскетизм и монашество как явление общеисторическое (продолжение). 66

Часть 2. Внутренние побуждения принятия на себя иноческого подвига. 66

§ 5. О подвижничестве вообще и о монашестве в частности. 66

§ 6. „Деяние или видение?“- практическое и созерцательное направления в истории монашества. 81

§ 7. Главные моменты в истории православного монашества. 87

Глава 6. Телесный подвиг ради Господа. 93

§ 1. Значение внешнего поведения христианина для созидания доброго устроения души. Как должно вести себя спасающемуся на людях и наедине с собой. 93

§ 2. Рукоделие как поделие. 102

§ 3. Принятие на себя подвигов. 106

§ 4. Размеры подвигов. Царский путь. Дозволительны ли с христианской точки зрения удовольствия?. 116

§ 5. Виды телесного подвижничества. 122

§ 6. Очистительное действие страданий. 134

Глава 7. Внутреннее делание спасающегося человека (при помощи Благодати Божией. 146

I. В чем состоит внутренний труд духовного человека. 146

§ 1. Понятие о добродетели. Добродетели естественные и сверхестественные. Об истинном доброделании. 146

§ 2. Возрасты духовной жизни. 158

Глава 7. Внутреннее делание спасающегося человека (при помощи Благодати Божией (продолжение) 169

II. Условия, необходимые для того, чтобы сокровенное созидание духовной жизни в Боге было успешно и возможно. 169

А. Со стороны Бога. 169

§ 3. Благодать Святого Духа. 169

§ 4. О боголюбезном и духовном покаянии. 181

§ 5. Таинство Святого Причащения¹. 206

Отдел III. Душевный человек в борьбе со страстями (продолжение)

Глава 5. Царство мира с присными его и аскетизм и монашество как явление общеисторическое.

Часть 1. Внешние предпосылки христианского аскетизма (о суете и «сквернах мира» (2 Пет. 2, 20) как внешних поводах происхождения и существования монашества)

§ 1. Что такое «мир»?

«Мир есть блудница, которая взирающих на нее с вожделением красоты ее привлекает в любовь к себе. И кем, хотя отчасти, возобладала любовь к миру, кто опутан им, тот не может выйти из рук его, пока мир не лишит его жизни. И когда мир совлечет с человека все и в день смерти вынесет его из дому его, тогда узнает человек, что мир подлинно льстец и обманщик»¹.

Это сказал великим подвигом освободившийся из-под власти мира св. Исаак Сирин.

Если от этого образного выражения обратимся к конкретным чертам, которыми характеризуется мир и мирская жизнь в Священном Писании, то мы увидим, что чуть ли не первые попавшиеся библейские тексты на эту тему рисуют страшную картину.

У мира есть свой князь — сатана (Ин. 12, 31; 14,30; 16, 11).

Мир весь во зле лежит (1 Ин. 5, 19). Все, что в мире, есть «похоть плоти, похоть очей и гордость житейская», и оно — не от Бога, конечно (1 Ин. 2, 16). «Мудрость мира сего есть безумие пред Богом» (1 Кор. 3, 19). Дружба с миром есть вражда против Бога (Иак. 4, 4). В мире — дух антихристов (1 Ин. 4, 3).

Духа истины, который составляет жизнь человека, не может вместить мир (Ин. 14, 17). Следовательно, в последнем царствует смерть (Рим. 5, 12-14; 8, 6; 2 Кор. 7, 10).

Нужно ли прибавлять, что любить мир не следует (1 Ин. 2, 15)?..

Итак, в объективном отношении, со стороны своего внешнего бытия, как воспринимаемый факт, мир есть апокалиптическая вавилонская «любодейца, сидящая на водах многих», то есть на людях и народах, племенах и языках, — образ, который заимствовал в своем изречении святой Исаак Сирин (Откр. 17, 1, 5, 6, 15). Она — «мать блудницам и мерзостям земным», упоенная кровью святых и кровью всех страдающих от начала мира за имя Христово. Мир, или — по научной терминологии — культура, есть царство диавола, основанное последним в противоположение Царству Христову — св. Церкви. Чтобы успех был прочнее, а соблазн сильнее, сатана устроил свое царство внешне во всем подобным Христову (и во всем тому противоположным внутренне). Иисус Христос утвердил Свое Царство в соответствии с небесными задачами, сатана свое - с земными; Господь дал догматы, в которые заповедует верить, — сатана указал людям на научные законы, которые подущает изучать (и считать более достоверными и основательными); Господь дал таинства, сатана — магию; Господь установил богослужение — с храмами и священнослужителями, сатана — театр с артистами и оперными певцами («певчими»).

Кратко сказать, вся культурная и общественная жизнь, во всех мельчайших подробностях, есть вывороченное наизнанку, представленное навыворот христианство. Сами гонители его не могут устроить жизнь свою независимо от христианства, устроить так, чтобы она ни в чем не совпадала с ним и была бы новой, оригинальной. Лучшим средством доказать свое превосходство было бы замолчать христианство, презреть, подавить его своим «величием». Но нет, они этого не могут сделать, они могут только жалко копировать его, поступая во всем наоборот — из чувства протеста и ненависти. Однако этот-то протест и доказывает немощность культуры*, (*Понятие «культура» (как и понятие «мир») охватывает не только страсти, но и политику, объединяющую людей вокруг идеала всеобщего счастья, земной и плотской жизни без Бога и Христа.) бедноту ее идейного содержания, нищенство ее духа. Говорят о случайном происхождении христианства и о незначительности его роли (как и любой религии) в истории, но то, что культура представляет собой карикатурное отображение (словно в кривом зеркале) божественных установлений в демоническом укладе жизни и духа человека, — что я и стараюсь показать в своей книге, — это-то самое и говорит за величие христианства и незыблемость, богоучрежденность религии. <...>

1. Как произошел «мир»? Если мир есть извращение всего чистого, доброго и истинного, то каково же тогда происхождение культуры? Если оригинал ее так ничтожен, случаен, скоропреходящ, то что же такое тогда она сама, эта служанка, всегда старающаяся одеваться, как барыня? Люди, особенно незаконнорожденные, не помнят и не знают своего родства и происхождения, но зато с удовольствием им об этом сообщают другие. Оставив посему фантастические бредни ученых и историков культуры о том времени, когда их любимое детище нашла в «капустном листе» с помощью пресловутого «аиста» самка человекообезьяны Pithekanthropus erectus² (конечно, надо это понимать по-дарвиновски), расскажем им подлинную историю их собственного происхождения со слов лиц, которые присутствовали при рождении культуры в так называемые «доисторические» времена.

Замечательно, что даже точного и исчерпывающего определения понятия «культура» еще не дано ее почитателями. Одни разумеют под нею совокупную деятельность человеческого духа в пользу действительного или мнимого развития дремлющих в нем и относящихся к нему самому сил и способностей, равно как и совокупность всех приобретений духа, как он проявляется в литературе, искусстве и общественной жизни; другие — свободную духовную личность, брак и семью, государство, науку, искусство; третьи — литературу и политику. В общем, культурная задача, как она выявляется в жизни, а не в ученых книжках, сводится несомненно к подчинению себе мира и стремлению сделать его своим достоянием посредством внешнего господства и с помощью одного только ума (конечно, и диавола еще, но он работает невидимо и тайно, и культуртрегеры его не признают). Богу, таким образом, места здесь не уделяется. (Это, впрочем, по-своему логично и с необходимостью следует из самого происхождения культуры.)

Культура с библейско-церковной точки зрения и со стороны своего развития должна быть рассматриваема как продолжение той войны, πολεμος;, которую падший ангел, нынешний сатана, когда-то начал с Богом на небе (Откр. 12, 7- 9). Но только в этой войне его самого сознательно и добровольно заменил человек, с упрямством и безрассудством одного из тех существ, о которых говорит божественный Приточник³. Диавол показал человеку скотский корм, и тот пошел за ним и попер против рожна (ср.: Деян. 9, 5). Таким образом началась трагическая история внутренних и внешних переживаний и проявлений падшего человеческого духа, именуемая историей культуры и прогресса, цивилизации тож⁴. Причем должно заметить, что в своих истоках культура есть плод не падшего человеческого духа вообще, а следствие его потемнения в одной из первоначальных ветвей Адамова рода. Библия ясно говорит о начальных страницах истории культуры, притом о таких временах, от которых у человечества ничего не осталось, кроме обрывков сказаний и различных саг и легенд. Но в последних удержалась только крупица истины, которую с большим трудом, и то только при помощи Божественного Откровения, можно отделить от толстой шелухи наносных преданий и человеческих выдумок. Библия так описывает зарю человеческой культуры в главе 4 Книги Бытия.

Убив брата и получив обличение и грозный приговор от Бога, «пошел Каин от лица Господня; и поселился в земле Нод, на восток от Едема» (ст. 16).

«...И построил он город — עיר('ир); и назвал город по имени сына своего: Енох» (ст. 17).

«У Еноха родился Ирад... Ирад родил Мехиаеля... Мехиаель родил Мафусаила; Мафусаил родил Ламеха» (ст. 18).

«И взял себе Ламех две שחי(ш^еттей), — жены: имя одной: Ада — עדה, и имя второй: Цилла — צלה» (ст. 19).

«Ада родила Иавала: он был отец живущих в шатрах со стадами» (ст. 20).

«Имя брату его Иувал: он был отец всех играющих на гуслях и свирели (кипнор⁵ веугав)» (ст. 21)⁶.

«Цилла также родила Тувалкаина... который был ковачом - לטש (лотэш), — всех орудий из меди и железа (не хошет уваре зель)⁷. И сестра Тувалкаина Ноема — נעמה» (ст. 22).

«И сказал Ламех женам своим:

Ада и Цилла! послушайте голоса моего;

жены Ламеховы! внимайте словам моим:

я убил мужа в язву мне

и отрока в рану мне.

Если за Каина отмстится всемеро,

то за Ламеха в семьдесят раз всемеро» (ст. 23-24).

Заключается глава сообщением, что у Адама родился после смерти Авеля — этого первого мученика — еще сын, Сиф, от которого, в свою очередь, произошел Енос. «Тогда начали призывать имя (ликерб бешели) Господа -יהוה (Иеговы)»⁸, — этими словами заканчивает бытописатель главу (Быт. 4, 26).

Из приведенных простых, сжатых, носящих печать седой древности слов Библии хорошо видно, как страсти, это губительное следствие падения Адамова, в судьбе первого же его сына проявили всю свою страшную, разрушительную силу и передались потомству (бытописатель сообщает родословие Каина до шестого поколения), в духовном смысле представляющему теперь худшую и большую часть рода человеческого. Каиниты знают одну только цель — устройство плотской, материальной, обеспеченной жизни, чего бы это ни стоило. Они понимали, конечно, что Семя Жены, Грядущий в веках обетованный Избавитель от зол (Быт. 3, 15), никогда уже не явится в их потомстве, и вот, вместо того чтобы смириться и покаяться, каиниты в богохульном отчаянии и ненависти к Богу, наоборот, предались окончательно скотским страстям и устроению на земле своего царства, постоянно находящегося в борьбе против Царства Божьего⁹. В противоположность сифитам, обществу сынов Божиих, впервые установившим определенные формы общественного богослужения, жившим в подвиге, покаянии, целями духовного будущего, каиниты все более и более удаляются от истины, любви, нравственной чистоты, но зато, с другой стороны, достигают поразительных технических успехов и знаний (забираясь в недра земли, выкапывая и разрабатывая скрытые там минералы) и изобретают новые искусства и ремесла. Библия говорит об этом хотя сжато, но точно и даже, как мы видели, научно, в теперешнем смысле. С появлением изобилия материального появились и гнусные пороки. Но перейду к более подробному, постишному, толкованию.

Ст. 16. «И пошел Каин от лица Господня...» Вот ужасное начало, не предвещающее ничего хорошего! Все благое — у Бога, а он бежит от Господа, бежит, оставив родительский кров около Едема. И куда же? Держит путь на восток — то есть в нынешнюю Индию, — в страну изгнания... (Нод значит в переводе с еврейского «бегство».) Чем дальше от Бога, тем ближе к диаволу...

Ст. 17. Город, исходя из семантики еврейского языка, представляет собой несколько построек, огороженных в целях самозащиты, своего рода крепость. Видно, что каиниты уже размножились до количества, способного занять большое пространство, а их злые, воинственные инстинкты готовили первую войну. Таким образом, положено начало общественной жизни и кровопролитным междоусобицам.

Ст. 19. Взял две жены... Вот еще одна ступень, ведущая вниз. Где жестокость, там и чувственность. Женщина берется не для деторождения, то есть не для осуществления Божиих предначертаний на земле чрез людей (ср.: 1 Тим. 2, 15), а для утехи. Ламех не дурнушек поэтому выбирает, а красавиц: Ада значит «украшение» (первого гарема), Цилла — «тень, приятная прохлада». А может быть, Библия хочет подчеркнуть, что вообще каинитки обладали красотой и роскошными физическими прелестями. Во всяком случае, Ламех первый в мире полагает начало многоженству, вопреки установленному Богом единобрачию (Быт. 2, 18, 24), каковой закон подтвержден и Иисусом Христом (Мф. 19, 5).

Ст. 20. Здесь должно обратить внимание на то, что номадизм, пастушеский кочевой образ жизни, и земледелие (Быт. 4, 2) возникают одновременно, а не последовательно, как хотят нас уверить ученые в обычных, лживых и извращенных, курсах по истории культуры¹⁰.

Ст. 21. Установившаяся в городе сытая, привольная жизнь потребовала дополнительных усовершенствований. Из них первой появилась музыка. Слово Божие не скрыло от человечества имени первого композитора и изобретателя музыкальных инструментов, струнных и духовых. Иувал — человек, поистине гениальный, потому что объял все стороны музыкального искусства, — все-таки принадлежал к каинитам, и, следовательно, характер его музыки был чувственный.

Ст. 22. Чтобы ковать железо, надо его еще выделить из руды, обработав ее. В этом сказался гений Тувалкаина. Появились, таким образом, вещи домашнего обихода. Жизнь стала сложнее, «культурнее». Если же с этим сопоставить особый, воинственный и приподнятый, оттенок песни Ла-меха (см. ниже), этого профессионального убийцы и разбойника, то, безусловно, придется заключить, что предметы, вышедшие из первой кузницы Тувалкаина были далеко не всегда мирного свойства. Орудия войны — вот что привело в восхищение его кровожадного отца, когда тот увидел все практические выгоды и преимущества их в деле истребления людей пред прежними неуклюжими изделиями такого рода. В результате первого усовершенствования оружия война стала жесточе и кровопролитнее. С тех пор каждый вносил свою долю в совершенствование братоубийственных орудий, появились газы, разрывные пули, танки и прочее, и трудно представить, до каких еще смертоносных изобретений додумаются продолжатели дела Ламеховой семьи!..

«...И сестра Тувалкаина Ноема». Что это за выражение священного автора, как будто только начатое и неожиданно оборванное? Чем она так отличилась, что о ней упомянули в Писании, где ценится каждое слово и нет ни одной лишней буквы? Ноема значит «прелестная»... Почему же дальше о ней ничего не говорится? Потому что и говорить не стоит. Все уже обозначено в одном имени ее. Ведь и про жен Ламеховых так же было лишь упомянуто? Однако есть и разница. Красота Ноемы была исключительная, она ослепляла людей, и Ноема пользовалась этим, она — продавала ее. Намек на такое понимание дела можно вычитать между строк у св. Иоанна Златоуста¹¹. Таким образом, первобытное человечество в погоне за «культурными» удовольствиями спустилось ниже еще на одну ступень.

Кстати, интересна одна подробность. Некоторые толкователи приписывают Ноеме изобретение ткацкого искусства и выделки материи. Для блуднического ее ремесла это, конечно, было необходимо.

Так первая проституция вызвала к жизни свою непременную спутницу — первую моду.

Ст. 23. Слова Ламеха, обращенные к своим женам, представляют в подлиннике самый древний поэтический отрывок в Библии. И все равно, как их ни понимать — являются ли они сознанием со стороны Ламеха чудовищности (даже в сравнении с самим Каином) своих преступлений, достойных величайшего отмщения, как думают святые отцы Церкви¹², или представляют только воинственную «песнь меча», в которой кровожадный каинит, потрясая со злорадством новоизобретенным оружием, выказывает все свое презрение к врагам, теперь уже не имеющим сил противостоять ему, как думают новейшие комментаторы Библии, — все равно, как бы ни понимать эту песню (или национальный каинитский гимн), она показывает, что начало культуры, представляющей собой подлинное царство сатаны, согласуется с ее концом¹³.

Ст. 26. Наоборот, сифиты являются наследниками Царства Божьего. Насколько каиниты похотливы, сластолюбивы, кровожадны, нерелигиозны, настолько эти целомудренны, воздержанны, кротки, благочестивы. Все их помыслы — в Боге, все их заботы — как бы лучше угодить и послужить Ему. И они развивают богослужебный чин и углубляют самый образ молитвы. Еврейский подлинник, говорящий, что они стали первыми призывать имя Иеговы (которое LXX переводят обычно словом Κυριος, Господь, и под которым разумеется, в Библии в особенности, Второе Лицо Св. Троицы, Господь Иисус Христос, Единородный Сын Божий, и до своего воплощения действовавший в Ветхом Завете), намекает на подвижнический образ жизни сифитов. Они занимались так называемым «внутренним деланием», нынешней Иисусовой молитвой. Вся разница была только в том, что тогда произносили эту молитву с верою в Грядущего (а не уже Пришедшего) Спасителя, Мессию, и не упоминали Его настоящего имени.

Но что самое главное, имя Божие¹⁴, и притом в святейшей форме Иеговы, постоянно поминалось. Эта-то непрестанная молитва (а не внешнее законническое делание) и произвела то, что один из сифитов — величайший монах и христианин до христианства — настолько очистился от страстей и утончил свою плоть, что Бог живым переселил (Евр. 11, 5: μετεθηκεν) его из здешнего мира (Быт. 5, 24).

«И ходил Енох пред Богом — את־האלהים» (Быт. 5, 24). Последние слова Священное Писание употребляет в отношении еще только одного достойного патриарха — великого Ноя (Быт. 6, 9). Еврейское выражение эт — кхаэлокхим, «с Богом», особенно точно указывает на мистическое единение Еноха с Богом в приснодвижимой умно-сердечной молитве. Самое его имя заставляет заключить это, ибо Енох חנון, Ханох: от глагола חנן, ханах — вперять, запечатлеть в памяти, упражнять) должно означать человека, который «вперил» весь свой ум в Бога, «запечатлел» в сердце Его святейшее Имя и заповеди, «упражняется» и непрестанно поучается в молитве («памяти Божией», как выразился бы здесь глубоко и точно преп. авва Дорофей)¹⁵. Чрез это Енох сделался весь «освященным», «обновленным» (иное значение глагола ханах) и, насколько то возможно было, приблизился к новозаветным понятиям (2 Кор. 5, 17).

Так с первых дней своего существования люди пошли двумя путями — путем жизни и путем смерти; путями, такими непохожими один на другой и расходящимися все более и более в противоположные стороны с течением времени. Сам Христос указал на них и предостерег Своих последователей, чтобы последние не сбивались с истинного пути на ложный (Мф. 7, 13-14; Лк. 13, 24).

В субъективном смысле мир есть наши страсти, проявляющиеся в различных формах жизни и взаимоотношений людей, — но страсти, взятые в своей совокупности. «Когда вообще хотим наименовать страсти, — говорит св. Исаак Сирин¹⁶, — называем их миром; а когда хотим различать их по различию наименований их, называем их страстями».

Таким образом, не самые вещи мира есть зло, а соответствующее отношение к ним, не самые произведения культуры, а «дух» ее. А вещи что? Ничто; они бездушны.

«Что есть мир? — спрашивает Симеон Новый Богослов¹⁷ и отвечает: — Послушай. Не есть он ни серебро, ни злато, ни лошади, ни мулы, ни яства, ни вино, ни хлеб; потому что все, что необходимо для поддержания телесной жизни, употребляем и мы, монахи, едим и пьем, сколько потребно. Не есть он ни дома, ни поля, ни виноградники, ни загородные жилища. А что же есть? Грех, пристрастие к вещам и страсти. А яже в мире что суть? Пусть это скажет нам Иоанн Богослов, возлюбленный ученик Христов: не любите мира, ни яже в мире: яко все, еже в мире, похоть плотская, похоть очес и гордость житейская, несть от Отца, но от мира сего есть (1 Ин. 2, 15-17). Почему если мы, удалившись от мира и оставившие его, не соблюдаем этого, что нам пользы от одного удаления? Из какой бы части мира мы ни вышли и в какую бы страну ни переселились, везде встретим те же вещи и те же нужды; потому, будучи человеками, куда ни пойдем, нигде не можем жить иначе, как живут человеки, яко человеки. Где бы мы ни находились, везде нам необходимо потребное для тела, и кроме того, везде встретим жен, детей, вино, всякого рода плоды и прочее. Так уж устроена жизнь наша. Итак, от всего этого не убежишь. А от чего убежать можно? От пристрастия к сему. Тогда и греха легко избежать. Если мы имеем похоть плоти, похоть очес и парение помыслов, то как, находясь среди всего этого, избежать нам греха и не подвергнуться уязвлению от стрел его? Но я знаю очень хорошо, что многие и в древние, и в нынешние времена сохраняли и сохраняют себя неуязвимыми от него и, находясь среди вещей и дел мирских, среди попечений и забот житейских, проводили и проводят жизнь в совершенной чистоте и святости, следуя указанию св. Павла, который говорит: время сокращено есть прочее, да имущий жены, яко не имущий будут... и купующии, яко не содержаще: преходит бо образ мира сего (1 Кор. 7, 29-31). Посему и о прочем разумевай, т. е. кого бесчестят и обижают и тем подвигают на гнев, тот пусть не гневается; кого хвалят, тот пусть не держит в уме своем того, что говорят в похвалу ему; кто побуждается сделать кому отмщение, тот пусть будет в мире как мертвый всем сердцем своим».

Таким образом, святые живут в мире, а мира «не ощущают», для них его «нет», они «умерли» для него, «вышли» из мира. Все это выражения святоотеческие, показывающие, что самое присутствие мира нисколько не вредит устроению самособранной души.

Итак, значит ли это, что культура со всем своим комфортом и удобными условиями быта должна быть целиком принята в обиход жизни подвизающегося христианина? Нисколько. Правда, в Писании сказано, что невинно вино, но пьянство укоризненно (Притч. 20, 1) и что не богатство губит человека, но лесть — η απατη), коварство, состояние, когда человека, что называется, за нос водят, «обольщение богатства» (Мф. 13, 22), что не жена — зло, а похоть, испытываемая к ней (Мф. 5, 28), но, как сказал ветхозаветный еще мудрец, ввяжет ли кто огнь в недра, риз же своих не сожжет ли ? Или ходити кто будет на углиех огненных, ног же не сожжет ли?.. (Притч. 6, 27-28). Поэтому-то божественный апостол Павел и говорит: «Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною» (1 Кор. 6, 12). Ведь если святые и дошли до того, что мир перестал на них действовать, когда они соприкасались с ним, то благодаря чему они приобрели такое состояние? Тот же св. Симеон Новый Богослов, рассказав о чудных делах бесстрастных мужей, когда они в миру не возбуждаются уже ни от пения и музыки, ни от смеха и женщин, и подтвердив, что все это действительно возможно (уже в его время сомневались в существовании таких людей), продолжает: «Для сего-то бесстрастия бывает у богочестивых всякое делание подвижническое, всякое лишение произвольное и всесторонняя к себе строгость. Первое дело подвизающихся по Богу есть убежать от мира и от всего, что в мире. Миром я называю настоящую жизнь, т. е. сей временный век. Под тем же, что в мире, я разумею все окружающее нас, что повелевает нам Господь оставить и убежать от того всего, т. е. оставить отца, матерь, братьев, сестер, сродников, друзей, имения, деньги и вообще всякое богатство». «Не потому так требуется, — опять оговаривается святой отец, — чтобы это были вещи запрещенные и вредные, но потому, что, находясь среди них, не можем мы избавиться от пристрастия к ним. Одолеваемый похотными сластьми, если не отсечет причин, возбуждающих сласти греховные, и не удалится от них, не может никак освободиться от похотения их»¹⁸.

И вот получается, что сплошь и рядом сами вещи не грешны, прекрасны, созданы не руками человеческими, а Богом, например лунные ночи, пение соловья, аромат цветов, а человеку приходится бежать от них, потому что они будят в нем страсти, шевелят дурные инстинкты, и вместо того, чтобы за них прославлять своего Творца, человек всецело погружается умом в самые вещи. Кто не хочет, хотя бы в минимальной степени, допустить в себе этого, тот бежит от сего прекрасного создания, не его порицая, но свою страстность. А есть и иные люди — одни прямо считают своим правом наслаждаться природой и подражанием ей в искусстве, не находя в этом ничего худого, другие, понимая, что это принижает человеческий дух, призванный созерцать нетленные, небесные красоты, начинают оправдывать себя тем, что Христос «любил цветы» (очевидно, разумеют Мф. 6, 28), был на браке в Кане Галилейской и прочее. Но Христос, во-первых, по человечеству, был бесстрастен; во-вторых, получил право на это, пройдя через великие подвиги (Мф. 4, 2; Мк. 1, 35; Лк. 5, 16). Посему ты, возлюбленный, когда понесешь труды бдения, слез, поста и воздыхания и умертвишь свои члены, тогда можешь пребывать посреди игр и смеха и одновременно в душе молиться нерассеянно Богу. А до тех пор на тебя возлагаются иные обязанности.

Какие же?

Первая ступень достодолжного отношения к миру, ступень для лиц страстных и живущих в самом миру, — следовательно, ступень мирских людей и монахов, которым по долгу службы приходится так или иначе общаться с миром, — есть отказ от всего лишнего. Кто хочет спасаться, должен окружить себя только самым необходимым, не допускать никакой роскоши, ничего разнеживающего. И благодарить еще за это должно Бога, помня, что есть люди, которые и от сего отказались. Ничтоже бо внесохом в мир сей: яве, яко ниже изнести что можем. Имеюще же пищу и одеяние, сими доволни будем (1 Тим. 6, 7-8). Не монахам писал это апостол Павел.

Но понятие необходимого, конечно, довольно растяжимо. Что одному человеку кажется роскошным, то для другого — убогим, что одному желудку — обременительным, то для другого является недостаточным. Один и тот же поступок неодинаково расценивается в отношении людей, занимающих разные общественные положения, и даже в отношении одного и того же лица, но в различных обстоятельствах. «Бог дал человеку разум для того, чтобы различать вещи, — говорит св. Варсонофий Великий¹⁹. — После труда, подъятого в пути, или после других тяжелых дел, человек не может сохранить тот же порядок, который соблюдает он в прочие дни, но оказывается телу небольшое снисхождение». Вообще же, немыслимо дать здесь определенные правила. Жизнь так сложна, а бесы так лукавы, что нужен большой духовный опыт, чтобы в каждом отдельном случае поступать правильно. Для этого-то и существует старческое руководство.

Приведу только один случай из жизни духоносного отца Иоанна Кронштадтского, не для примера модникам, чтобы они могли этим оправдываться, а для того, чтобы показать, как подчас трудно уловимы для страстных людей границы пользования культурными ценностями. (Но все же видно, что люди, позволяя себе полный простор в пользовании последними, все-таки сознают, что это не совсем законно, по крайней мере, для некоторых, для подвижников. Но как раз и ошибаются, подвижник-то иногда и может разрешить себе это, а грешники отнюдь нет²⁰.) Речь идет о шелковых рясах, каретах, отдельных пароходах и прочем. Сколько вытерпел о. Иоанн нападок, клевет, гонений за все это! Но вот его собственное разъяснение относительно одного такого случая. «Я знаю, что многие осуждают меня за шелковые рясы, за езду в карете и подобное. Насчет шелковой рясы скажу вам. Прислала мне ее старушка одна. Сама она ее шила, хоть и плохо видит... Шила и радовалась невесть как, думая, как я стану носить ее подарок. За что же я огорчу и обижу добрую женщину, возлюбившую меня заглазно? "Соблазн", — говорят мне подчас иные... А я так думаю, что горший соблазн — в тщеславии. Изображать из себя праведника в рубищах иной раз куда легче бывает, чем стараться жить по-христиански в шелковой рясе. Господь глядит не на одежду, а на душу человеческую»²¹.

Вторая ступень духовного делания в отношении человека к окружающим его необходимым вещам есть отказ от пристрастия к ним. Ведь не в том заключается добродетель, чтобы иметь всего мало, а чтобы не пленяться им. В фонви-зинском «Бригадире» Иванушка говорит про свою мать, что «она за рубль рада вытерпеть горячку с пятнами». Если таково отношение человека к мелочам, то на том свете он будет судим все равно как за жадное обладание великим богатством.

Но в состояние мертвости к миру человек входит постепенно. Сперва человек приобретает чрез отсечение своей воли беспопечительность и беспристрастие к вещам, а потом с помощью Божией и по дару Христа полное бесстрастие. Какая между ними разница, будет выяснено подробно впоследствии²², а теперь приведу несколько примеров из жизни святых, показывающих, как они приходили чрез подобные случаи в это блаженное состояние.

Вот что говорится в житии преп. Досифея, жившего в миру в большой неге и роскоши.

Никогда авва Дорофей, его старец, не позволял ему иметь пристрастие к какой-либо вещи или к чему бы то ни было. Когда ему нужна была одежда, авва Дорофей давал ему оную сшить самому, и он уходил и шил ее с большим старанием и усердием. Когда же он оканчивал ее, блаженный призывал его и говорил:

— Досифей, сшил ли ты одежду?

— Да, отче, сшил и хорошо ее отделал.

- Поди и отдай ее такому-то брату или такому-то больному, — говорил авва Дорофей.

Тот шел и отдавал ее с радостью.

Блаженный опять давал ему другую и так же, когда тот сшивал и оканчивал ее, говорил ему:

— Отдай ее сему брату.

Он отдавал тотчас и никогда не поскорбел и не пороптал, говоря: «Всякий раз, когда я сошью и старательно отделаю одежду, он отнимает ее от меня и отдает другому».

Однажды некто из посылаемых на послушание вне монастыря принес хороший и очень красивый нож. Досифей взял его и показал отцу Дорофею, говоря:

- Такой-то брат принес этот нож, и я взял его, чтобы, если повелишь, иметь его в больнице (авва Дорофей был ее заведующим, а Досифей ходил за больными. — Еп. Варнава), потому что он хорош.

Блаженный же Дорофей никогда не приобретал для больницы ничего красивого, но только то, что было хорошо в деле.

- Покажи, я посмотрю, хорош ли он? — поэтому сказал он Досифею.

— Да, отче, он хорош, — отвечал тот и подал нож. Авва увидел, что это действительно вещь хорошая, но

так как не хотел, чтобы Досифей имел пристрастие к какой-либо вещи, то и не велел ему носить сего ножа и сказал:

— Досифей, ужели тебе угодно быть рабом ножу сему, а не рабом Богу? Или тебе угодно связать себя пристрастием к ножу сему? Или ты не стыдишься, желая, чтобы обладал тобою сей нож, а не Бог?

Он же, слыша это, не поднимал головы, но, поникнув лицом долу, молчал. Наконец, побранив его довольно, авва Дорофей сказал ему:

— Пойди и положи нож в больнице и никогда не прикасайся к нему. И Досифей так остерегался прикасаться к ножу тому, что не дерзал его брать и для того, чтобы подать когда-нибудь другому, и тогда как другие служители брали его, он один не прикасался к нему. И никогда не сказал: «Не таков ли и я, как все прочие?», но все, что он ни слышал от отца, исполнял с радостью.

Благодаря этой добродетели он в самое короткое время достиг высокой степени чистоты сердца, и хотя пожил в монастыре всего пять лет и умер от чахотки, но на небе вселился с великими отцами, как об этом было открыто одному святому старцу²³.

§ 2. Прогресс или регресс?

I. Общепринятое понимание прогресса

Прогресс (от лат. pro-gredior — иду вперед), как вытекает из его этимологии, подчеркивает лишь внешне-поступательный (процессивный) момент, а не моральный и означает постепенное развитие чего-либо — искусства, литературы, науки. Вообще, прогресс подразумевает движение вперед, которое равно может вести как к добру, так и к худу. Но обычно этому слову придают нравственный (этический) оттенок, соединяя с понятием прогресса представление о духовном совершенствовании рода человеческого. «На этом основании прогресс почитают необходимым и всеобщим законом исторической жизни; убеждение в его истине полагают самым лучшим побуждением к нравственной, умственной и общественной деятельности; сомнение в нем, самое требование доказательств поставляют часто признаком отсталости от века, привязанности к отжившей старине, вражды против всяких улучшений»¹. Но это — заблуждение².

II. Что говорят история и современные данные?

История человечества дает нам обильный материал, позволяющий заключить о так называемом всеобщем прогрессе совершенно противоположное тому, что привыкло в нем видеть общественное сознание. Поэтому не прельщайся, человече, — ты идешь вперед, даже катишься, но только под гору. Это еще премудрый Соломон отметил (Еккл. 1, 2). Известные выражения: «муки царя Тантала»³, «бездонная бочка Данаид» и знаменитый «Сизифов труд»⁴, сделавшиеся пословицами, — передают не что иное, как идею бессмысленного кружения человеческого ума на одном месте в поисках земного счастья и культурного «рая». Гераклит и Платон с их учением о непрерывной суете космического движения, а в новое время Шопенгауэр и Ницше, каждый по-своему, проводят ту же самую мысль.

Если обратимся к фактам, картина будет еще поразительнее.

Культура древняя (не очень уж далеко она отстала от нынешней)

• Техническая (ремесла и искусство)

1. Предки нынешних германцев еще одевались в медвежьи шкуры, а в Египте были уже такие образцы архитектуры, как пирамиды⁵, и такие чудеса гидротехники, как сложная система искусственных оросительных каналов⁶. Еще знаменитее нильских были водные сооружения на Тигре и Евфрате⁷. Геродот⁸ говорит, что «вся Вавилония была изборождена каналами».

2. На месте нынешнего гордого Парижа были непроходимые болота и леса, населенные дикарями с каменными топорами, а китайский астроном Тзень-Конг⁹ уже вычислил кривизну эклиптики (в 23°54'2", т. е. ошибся только на 26 и 3/4 минуты)!

3. Галлы, родоначальники теперешних просвещенных французов, еще питались желудями и конским мясом, а за целые века до их появления древние вавилонские цари уже отделывали стены и фризы своих дворцов с семьюдесятью залами драгоценной эмалью¹⁰.

4. В то время как насельники нынешней «владычицы морей» Англии не признавали никакого гостеприимства и даже ели человеческое мясо¹¹, финикийцы уже наладили свою морскую торговлю и устали развозить по государствам Европы, Азии и Африки¹² предметы изящной и тонкой парфюмерии¹³, дорогие крашеные и искусно выработанные ткани¹⁴, изделия ювелирного искусства¹⁵, вызывающие и доныне удивление.

5. В доказательство высокой степени совершенства, достигнутой египтянами в скульптуре еще за 4000 лет до нашего времени, можно взять, например, хотя бы «торс дочери Эхнатона», сравнив его со знаменитой Венерой Милосской. «Лепка человеческой фигуры, — приведу в подтверждение этого слова Брэстеда¹⁶, — в то время была настолько эластичной, что при первом взгляде можно подумать, что это произведение греческого искусства».

• Умственная

1. О гимне Аполлону (конечно, не обязательно, чтобы он был непременно шедевром древнегреческой музыки), найденном нынешними археологами при раскопках в

Дельфах, один из штутгартских знатоков говорит: «По глубине чувства и своеобразности музыка эта прямо-таки замечательная». Того же мнения Рейман и французские критики, которые нашли, что эта музыка напоминает Вагнера¹⁷.

2. Солон, Платон, Пифагор, Пиндар могли бы и теперь появиться в салонах и гостиных самого изысканного общества и не только бы не потерялись в них, но, напротив, всех обворожили бы своими остроумными афоризмами и разговорами об искусстве и политике¹⁸.

3. Язык, вернейший показатель степени культурного развития народа, с того времени не пришел в большее совершенство: «...санскритский, греческий и латинский по своей законченности форм и богатству корней остаются самыми совершенными и до сих пор, а ухудшение языка

- весьма опасный аргумент для излюбленных теорий о прогрессе человечества»¹⁹.

4. Наши поэты не превзошли Федона²⁰, драматурги не стали выше Софокла²¹, мы сами не говорим так кратко и метко — «лаконично», — как жители Лаконики спартанцы, или лакедемоняне²², и не в состоянии создать таких литературных шедевров, как «Одиссея» или «Илиада» язычника Гомера. Я уже не дерзаю упомянуть о Песни Песней, Псалтири, Книге Иова, Книге пророка Исайи и других.

• Бытовая

1. Все формы нынешнего государственного устройства нисколько не делают граждан счастливее древних людей, к тому же все эти формы взяты из старых чуланов Греции и Рима, и даже новейший коммунизм представляет собой такую архаическую ветошь, что скорее свидетельствует о возврате человечества к своим истокам, о повороте назад, чем о прогрессе²³.

2. В древности люди жили дольше²⁴, были крепче²⁵ и в уходе за своим физическим здоровьем²⁶ и в чистоплотности далеко превосходили нас. Ныне же, при всех успехах медицины, педагогики, права, при «расцвете» науки и искусства, при росте комфорта, количество самоубийств и умопомешательств увеличивается в геометрической прогрессии. Как сладко и хорошо, значит, стало жить!

-23-

Статистика²⁷, этот неподкупный («научный») свидетель, показывает, что ни в какую эпоху не бывало столько сумасшедших и столько самоубийств, как в нашу. «Во Франции, например, в 1835 году было умалишенных, по больницам, 10549 человек, в 1882 году уже 48813 человек. В Северо-Американских Соединенных Штатах в 1850 году было душевнобольных 15610, а в 1880 году уже 91997, хотя население к тому времени только удвоилось. Самоубийц во Франции в 1835 году было 1739 человек, а в 1883 году уже 7213. Подобное же происходит и в других странах Европы, так что в последнее время ежегодно в Западной Европе насчитывалось до 60000 самоубийств — только известных и записанных!.. У нас, в одном лишь Петербурге, по статистическим сведениям, за 1881-1887 годы было 2823 самоубийства и покушений на самоубийство... Сосчитано, что за последние пятьдесят лет [до великой войны 1914-1917 гг.] почти вдвое более погибло людей от самоубийств, чем от войн, а именно 687000 человек (в войнах же погибло 386000 человек)».

3. Не умножая примеров, которым нет конца, приведу выписку²⁸, показывающую такую дешевизну жизни в древние времена, до которой никогда уже не опустится наша культура, несмотря на все свои ухищрения. А она ведь утверждает, что цель ее — сделать жизнь легче и счастливее.

Цены на съестные припасы в IV- V веках до Р. X.

Вино (стоимость одного ведра):

1. Хиосское (V век до Р. X.) 7 руб. 50 коп.

2. Другое тонкое вино 1 руб. 50 коп.

3. Аттическое ( IV век до Р. X.) 0 руб. 30 коп.

4. Другое обыкновенное вино 0 руб. 60 коп.

5. Фракийское 0 руб. 15 коп.

Мясо (цены на живой скот):

1. В VI веке до Р. X. обыкновенный бык продавался по 5 драхм (1 руб. 23 коп.).

2. В 410 году его цена была 51 драхма (12 руб. 20 коп.).

3. В 374 году — 77 драхм 2 обола (19 руб.).

4. Немного позднее цена поднялась до 100 драхм (24 руб. 50 коп.)

Культура нынешняя (в свою очередь, она не очень высока и совершенна)

- В сравнении с дикарями

1. Не святой отец, а Джек Лондон в рассказе «Союз стариков»²⁹ (и не в одном этом), обмакнув перо не в чернила, а в желчь, описал, как культурный человек, приходя к диким племенам (в данном случае к северо-американским индейцам) — чистым, нравственным, сильным, крепким, — не приносит с собой ничего, кроме гнусных болезней, скверных пороков, дешевых меркантильных расчетов и предметов, расшатывающих физическое и нравственное здоровье.

Речь дикаря³⁰, приговоренного к смертной казни и обращающегося к своим цивилизованным судьям, речь дикого, затравленного, доведенного до отчаяния взрослого ребенка, жуткая по своей простоте и логике; речь, объясняющая, почему старики племени восстали против белых пришельцев, и вскрывающая всю мерзость цивилизации, выливающей помои, вместо отхожего места, на меньших своих братьев, требующих особого попечения и любви со стороны окружающих их более сильных людей, — эта речь производит на всякого непредубежденного человека гнетущее и кошмарное впечатление. Но судьи остались к ней глухи. И автор рассказа, вопреки требованию, предъявляемому ко всякому писателю быть объективным и беспристрастным, не может удержаться — и разражается против своих соотечественников беспощадной бранью, называя их «грабителями земли и моря».

2. Вот иллюстрация к вышесказанному, показывающая, в чем именно заключается «просветительская» деятельность культурных людей. Передает случай знаменитый путешественник Миклухо-Маклай. Дикарь, обращаясь к людям на корабле, подплывшем к острову, размахивает руками и кричит во всю глотку, требуя водки:

- Brandy!

А европейский шкипер с тем же выражением лица и с теми же жестами кричит ему в ответ:

- Женщину!..

Маклай спокойно описывает и того, и другого³¹.

3. Чего культурный человек достигает посредством хитрых и дорогих приспособлений, то дикарь получает от природы даром. По словам Дарвина, а ему наши цивилизован-

ные люди должны поверить, два огнеземельца, которые ехали с ним во время путешествия на судне «Бигль», легко замечали в море корабли, которые англичане могли различить только в сильнейшую морскую трубу. «Я видеть судно и не говорить», — такова была их обычная угроза, когда вахтенный офицер досаждал им³².

4. О дикарях так отзывается анархист Э. Реклю³³, известный ученый, готовый обоготворить культуру: «Ныне портфель науки обогатился сообщениями, составленными весьма тщательно, основанными на продолжительном опыте, на личном изучении племен и народов. Некоторые из этих групп неоспоримо должны быть поставлены очень высоко среди людей, стоящих особенно близко к идеалу взаимопомощи и взаимолюбия. Особенно в этом отношении выдается племя "аэтов", или негритосов, относимое к первобытным, которому один из Филиппинских островов, Негрос, обязан своим названием. Несмотря на все зло, которое успели им причинить белые люди, эти "негритосы", - или "маленькие негры", — относятся мягко и добросердечно к своим угнетателям. Особенно же замечательны их отношения между собой. Все члены этого племени питают друг к другу братские чувства — до того братские, что когда родится у одного из них ребенок, то вся огромная семья собирается вместе, чтобы сообща выбрать для новорожденного имя, предвещающее ему благополучие. Среди них господствует единоженство; брачный союз безусловно зависит только от самих брачующихся. Они с большой любовью заботятся о больных, о детях, о стариках. Никто из них не облекается властью; но все охотно склоняются пред старейшим, уважая в нем опыт и долголетие*. (*Semper. Die Philippinen und ihre Bewohner; Blumentritt F. Versuch einer Etnographie der Philippinen. Erganzungsheft zu den Pet. Mit, № 67. — Прим. Э. Реклю.) Разве можно найти в Европе или Америке народ, о котором можно было бы сказать подобное?»

• Культура как таковая

Культура должна давать счастье людям. Но дает ли она его? И каков удельный вес всех ее «ценностей» и тех «благ», которыми она одаривает своих поклонников? Что говорят о значении культурного процесса сами его создатели? Довольны ли они тем детищем, которое породили? Послушаем их самих.

1. Флобер³⁴ убежден, «что человечество вступает в эру тупости (une ere stupide)». «Существуют еще глупцы, — говорит он, — воображающие, что мир можно улучшить распространением образования. А что бы вышло из этого? То, что еще несколько сотен тысяч будут в состоянии поглощать уличные листки вроде "Petit Journal". Пресса не что иное, как гасильник разума. Хорошие книги более не читаются, великие мысли менее чем когда-либо понимаются людьми. Несчастье заключается в преувеличенном значении, какое придается в современной жизни политике (она же никогда не была и никогда не будет чем-либо иным, как глупостью - niaiserie)».

2. Но Флобер не одинок в своих резкостях по отношению к цивилизации. Их можно вычитать в книгах даже таких людей, которые задались целью прославить культуру. Но что им делать, если это оборачивается вышеупомянутым Сизифовым трудом, бросать который они не хотят? Остается обратиться к ним словами Евангелия: «Твоими устами буду судить тебя, лукавый раб» (Лк. 19, 22). Но продолжим их признания в несостоятельности культуры. На этот раз слово принадлежит все тому же знаменитому анархисту, который полагает, что цивилизация как нельзя вреднее отзывается на рабочих. Она обезличивает их, делает из них стадо баранов, превращает в живые машины, выжимает все соки, обращает, я бы сказал, в «клопиные шкурки». Но вот его собственные слова. «Посторонний зритель, не опасающийся присутствовать при выходе из мастерских рабочих и не обращающий внимания на платье, бывает особенно поражен тем, что во всей этой толпе он решительно не усматривает людей, на которых лежала бы печать индивидуальности. Все эти существа, поспешающие к своей скудной трапезе, имеют одинаковый вид людей, преждевременно стареющихся, одинаковое выражение лица — апатичное и сонливое. Индивидуализировать их так же трудно, как овец в стаде: все они не "люди", а только рабочие руки или просто "руки", как их метко называют англичане»³⁵.

3. Вот еще характерное место из того же автора. «Некоторые великие умы... даже не допускают возможности какого-либо реального улучшения в общем строе человечества. На их взгляд, все то, что производит впечатление прогрессивного движения, есть одна иллюзия, ценность которой — совершенно частного, личного характера... А от-

крытие новых фабрик и заводов? Какие торжественные гимны воспевались в таких случаях прогрессу, невзирая на то что возникновение этих промышленных заведений неминуемо вызывало возникновение новых кабаков и больниц!* (* Havelock E. The nineteenth Century. — Прим. Э. Реклю.)

...Переменить свое прежнее общественное и политическое положение, перейти в новый слой общества еще не значит приобрести большую долю счастья! Мы найдем и теперь целые миллионы фабричных рабочих... которые со слезами вспоминают о родимой хижине, о плясках на открытом воздухе, под развесистым семейным дубом, о зимних посиделках около очага.А чем выражается прогресс для жителей Камеруна или Того с тех пор, как они имеют честь обретаться под сенью германского флага? Или для алжирских арабов с тех пор, как они выучились попивать возбуждающие напитки и элегантно болтать на квази-парижском жаргоне?»³⁶

4. Какие бы высокие идеи ни связывать с понятием цивилизации, они все равно, в сущности своей, ничтожны и бессильны придать истинный смысл человеческой жизни. Даже самые крайние социалисты сознаются в этом.

«Слово цивилизация, которым обыкновенно обозначают прогрессирующее положение той или иной нации, растяжимо так же, как и слово "прогресс"; разнообразные значения того и другого слова смешиваются и путаются. Для большинства человечества словом "цивилизация" характеризуется только утонченность нравов и в особенности привычек внешней вежливости, что, впрочем, не мешает людям неуклюжим, с грубыми манерами нравственно стоять гораздо выше придворных, умеющих сочинять мадригалы.

Иные под цивилизацией понимают исключительно совокупность материальных улучшений, вносимых наукой и современной промышленностью: железные дороги, телескопы и микроскопы, телеграфы и телефоны, летающие машины и поддающиеся управлению аэростаты — словом, всевозможные изобретения, которые кажутся таким господам достаточным доказательством коллективного общественного прогрессирования. Эти господа ничего больше знать не хотят и отказываются заглянуть вглубь громадного общественного организма»³⁷.

Так человек ожидает от культуры и ищет в ней изысканных вещей, тонкого аромата роз, а находит только удушливый смрад сальных огарков и зловонный чад погасшей светильни...

III. В чем состоит истинный прогресс?

• Что о прогрессе и культуре говорит Господь? Вещи неутешительные, жесткие и неотменяемые.

1. Все наши знания и науки, по апостолу, «не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная — ψυχικη (психическая), бесовская — δαιμονιωδης; (Иак. 3,15). (Действительно, то, что она есть плод умственного расстройства, мы видели уже в начале книги³⁸.)

2. Культура думает, что избыток и целесообразное распределение хлеба, и вообще питательных продуктов, и других благ она получит исключительно от успешного и рационально поставленного сельского хозяйства, умелого проведения социальной и аграрной реформ, от своих технических изобретений в области земледельческих орудий и прочего. «А не знала она, — говорит Господь, — что Я, Я давал ей хлеб и вино и елей, и умножил у нее серебро и золото» (Ос. 2, 8; ср.: Руф. 1, 6), как равно: «И Я призвал засуху на землю, на горы, на хлеб, на виноградный сок, на елей и на все, что производит земля... И удерживал от вас дождь за три месяца до жатвы; проливал дождь на один город, а на другой город не проливал дождя; один участок напояем был дождем, а другой, не окропленный дождем, засыхал» (Агг. 1, 11; Амос. 4, 7).

3. И Господь заранее предсказал, что такое устроение человечества не исцелимо и чем дальше, тем будет хуже. «Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» -спрашивает Он Сам (Лк. 18, 8). Ясно, что нет. Посему приговор культуре, и нынешней и прошлой, столь суров. «И как было во дни Ноя, так будет и во дни Сына Человеческого: ели, пили, женились, выходили замуж, до того дня, как вошел Ной в ковчег, и пришел потоп, и погубил всех. Так же, как было и во дни Лота: ели, пили, покупали, продавали, садили, строили; но в день, в который Лот вышел из Содома, пролился с неба дождь огненный и серный и истребил всех; так будет и в тот день, когда Сын Человеческий явится» (Лк. 17, 26-30).

• Какой культуры Бог требует от человека?

Христос жил в век самого блестящего развития греко-римской культуры, но пользовался ли Он ее плодами и указывал ли Своим последователям на необходимость сближения с нею и работы в пользу дальнейшего ее развития? — Наоборот:

1. Господь Сам родился в яслях, жил в бедности, не имел, где главу преклонить.

2. Господь учил: «Не можете служить Богу и маммоне», «...не заботьтесь... что вам есть и что пить», «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его», «...какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Мф. 6, 24, 25, 33; 16, 26).

3. Когда же Его хотели заставить высказаться прямее, дабы вовлечь в мирскую суету и даже обвинить в стремлении ниспровергнуть существующий государственный строй (и установить лучший, для иудеев более приемлемый, чем римский, порядок), то Господь решительно отверг само это предположение. Он отвечал прямо и определенно: «Кто поставил Меня судить или делить вас?», «Царство Мое не от мира сего» (Лк. 12, 14; Ин. 18, 36).

4. Своим последователям Он завещал не рай земной, не «мягкие одежды» (Мф. 11, 8) и «вся благая» вместе с ними (Лк. 16, 25), но крест, скорби, гонения, муки, страдания (Мф. 10, 35-39; Ин. 16, 1-2; 20, 33).

5. А что требует или, по крайней мере, советует Он через Своего апостола? — Отказаться от сладости (даже законной, то есть в браке), до которой так падок мир. Это совет для неженатых. А кто уже имеет семью, тот пусть живет так, как будто бы ее у него нет. Но ведь это же — самые настоящие монашеские требования, и притом обращенные ко всем живущим в миру?! Так пусть же миряне не порицают монахов, убегающих от соблазнов мирских в пустыню: Господь предлагает первым едва ли не большее — жить по-монашески, но посреди мира (1 Кор. 7, 24, 26-27, 29, 40). Таким образом, Бог требует от человека подчинения не нашей индустриальной культуре, а культуре духовной. Отказ от окружающего комфорта и сластей мирских, отказ вплоть до прохождения через Голгофу страданий, поможет человеку достичь истинного прогресса духа. «Будьте святы —קדשים (кедошим), αγιοι, — потому что Я [Господь, Бог ваш] свят» (Лев. 11, 44; 1 Пет. 1, 16).

Святость — вот в чем состоит настоящий прогресс и цель жизни человеческой. И она заповедана всем.

• Неизбежен ли культурный прогресс?

Если взаимная цель Бога и человека состоит в установлении на земле царства благодати и святости, то понятно, что осуществляться она должна свободно. Всякое насилие недостойно этой цели, потому что высшее достоинство и благо человека — в его свободе. Но истинная свобода заключается в освобождении от страстей (ср.: Ин. 8, 32-36). Отсюда следует:

1. Наша культура, провозглашающая культ плоти, находится в жестоком рабстве, гораздо более жестоком, чем скованные каторжники в рудниках или на галерах, чем в свое время негры в Америке, потому что рабство ее есть рабство духа, а не плоти³⁹.

2. Прогресс, как его понимают люди XX века, не является неизбежным. Он не может нарастать механически, с течением времени, как это делают сталактиты или простая сосулька в оттепель. Ибо для тех, кто не признает христианской свободы, остается только произвол⁴⁰, который несовместим с безусловным прогрессом и постоянно противодействует ему. Хочет человек — ведет себя хорошо, не хочет — расшатывает жизнь тайными пороками, наживает неврастению, кончает самоубийством, не находя смысла в жизни и в культурном прогрессе. Увеличение преступности при развитии и «усовершенствовании» юриспруденции, умножение числа малокровных, чахлых, больных - при ежедневных «успехах» медицины; увеличение убийств, ненависти к себе подобным братьям, войн при наличии обществ, покровительствующих даже животным, - это ли не диавольская — мефистофельская, как говорят цивилизованные люди, — насмешка над идеей прогресса?.. Посему, с христианской точки зрения, да и с точки зрения самой культуры, ни о каком беспрерывно продвигающемся вперед культурном процессе речи быть не может, ибо всякому непредубежденному человеку видно, что род людской духовно вырождается. Можно только говорить о частичном и добровольно-свободном совершенствовании некоторых людей, верующих во Христа. И таких сравнительно мало.

• Выводы

1. Человечество само по себе, собственными силами, не может устроить свою жизнь на земле. Оно нуждается в помощи Бога. Поэтому все необходимое для поддержания своих телесных сил человек должен, прежде всего, просить у Бога и Его же всегда за все благодарить. Все необходимо делать во славу Божию. «...Едите ли, пьете ли, или иное что делаете, все делайте в славу Божию», — заповедует апостол (1 Кор. 10,31).

2. С объективной точки зрения прогресс есть осуществление при помощи благодатных средств Царства Божьего на земле. В этом лишь случае он приемлем для христианина, и только в этом случае он действительно осуществляется постоянно в мире, хотя и в очень малых размерах (Лк. 12,32).

§ 3. Срамное направление (эротизм) в науке и искусстве.

I. О различных действиях блудной страсти

Бес блуда действует на человеческую душу иногда грубо, иногда тонко, смотря по устроению человека. «Когда диавол видит, что кто-нибудь не хочет согрешить, — говорит преп. авва Дорофей¹, — то он не столько неискусен в делании зла, чтобы стал внушать ему какие-либо явные грехи, и не говорит ему: иди, сотвори блуд... ибо он знает, что мы этого не хотим, а он не считает нужным внушать нам то, чего мы не хотим. Но находит в нас одно пожелание... и тем под видом доброго вредит нам». Отсюда берут начало два направления в эротике; одно соответствует прямому внушению демона: «иди и сотвори блуд», другое — ограничивается «пожеланиями» и принимает на себя личину «добра».

1. Возьмем отношение поклонников первого направления к так называемой обнаженной натуре, «la nue», в искусстве. Для них это - «соблазнительная голизна», может быть, низкая, неприличная, но островозбуждающая, пикантная. Афродита Праксителя есть только «голая баба», при виде которой похоть поднимается.

2. Представители второго направления обо всем этом выражаются иначе, а именно: «Нагота возвышенна... академична, классична... целомудренна... она возводит ум и

чувство к премирному, горнему, потустороннему», «Нагота обладает самодовлеющей ценностью красоты», «Можно без конца упиваться красотой Венеры Капитолийской или Луврской»² и так далее.

Вообще, демон, как искусный рыбак, обычно предлагает ту наживку, на которую может клюнуть выбранная им жертва. Христианину нужно зорко следить за собою, чтобы «под видом добра», как говорит авва Дорофей, не восприять лживого обольщения невидимого сопротивника. Как развертываются наши страсти в этих двух направлениях и в каких формах они проявляются, я сейчас укажу.

• Возбуждение от созерцания эротических произведений искусства как одно из извращений скрытого религиозного чувства

Если вообще всякое искусство во многих своих проявлениях нечисто и содержит в основе исковерканную истину³, то его эротические формы представляют высшую степень падения человеческого духа, когда в них хотят видеть «божественную» и «самодовлеющую красоту», влекущую человека «вперед и ввысь по пути его развития»⁴, и когда, вместо Нетленной и единой Истинной Красоты — Бога, почитается (и на все манеры изображается) «величайшая краса» мира — «женщина в бесконечных ее видоизменениях»⁵. Но одни люди видят в этом грех, другие — нет⁶.

Примером последнего случая может служить «большая, страдальческая душа Глеба Успенского, который, подобно Гаршину и некоторым другим, несомненно страдал от несоответствия своего интеллигентского мировоззрения религиозным запросам души. Успенский рассказывает, как в деревне глухой зимой вспомнились его герою (то есть ему самому) впечатления от Венеры Милосской, виденной им в Париже, и как это воспоминание "выпрямило" душу (очерк так и называется «Выпрямила»!). Это трогательные признания интеллигентской души, тоскующей о Боге и не сознающей действительной природы своей тоски». Так говорит один ученый⁷, тоже «выпрямившийся» интеллигент.

«С первого момента, как только я увидел статую, — приводит он слова Глеба Успенского, — я почувствовал, что со мною случилась большая радость... Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа и выпрямило меня, заставило всего хрустнуть именно так, когда человек растет... Я чувствовал, что нет на человеческом языке такого слова, которое могло бы определить животворящую тайну этого каменного существа... Разбить это! да ведь это все равно, что лишить мир солнца, тогда жить не стоит...»

Что сказать на все это? — Да разве только то, что в свое время перед этим идолом не всякий язычник имел подобные чувства⁸. Бежим, братия, от этой стремнины, куда может упасть и христианская душа!..

Другая разновидность защитников эротики в искусстве, открыто признающих, что она возбуждает в них чувственность, оправдывает себя, выдвигая следующие ложные принципы.

1. Показать порок во всей наготе и мельчайших подробностях (ср. Золя, который больше протоколист, чем художник) — значит наполовину его уничтожить⁹. Таков был схоластический прием и средневековых католических проповедников, учивших: «Изображай диавола, но изображай также при этом и сладострастие». Не отстают от них и французские романисты, да и русские, когда они, вместо того чтобы просто назвать порок по имени, заставляют читателя пройти целый ряд страниц подготовительного характера, описывающих, например, процесс раздевания (Мопассан особенно¹⁰ смакует последнее). Невольно напрашивается сравнение с историей одного похождения кронпринца саксонского Августа, сообщенной Пельницем. Последний ядовито говорит, что когда кронпринц оставил сеньору Матеи и заменил ее монашенкой из обители в Мурано, то он «был вынужден подчинить свою любовь целому уставу. Монашенка заставила его проехать вдоль и поперек всю страну Нежности, прежде чем ввела его в столицу Наслаждения»¹¹.

2. Многие ценители эротического искусства утверждают и другим навязывают следующее правило, которое, не свернув себе головы, никто еще не смог выполнить: содержание и даже идея произведения, по их мнению, могут быть открыто и грубо безнравственными, но исполнение сюжета, наоборот, должно быть высокохудожественным. Нужно создать картину, где «целомудрие и похоть» находились бы «в удивительном взаимодействии». «Конечно, — сознаются они сами, — такие картины непригодны для школьной хрестоматии». Позиция, как видно даже всякому простецу, выбрана очень удачно для тайного удовлетворения своего сластолюбия. Грубый по идее «Выезд куртизанки» гениального, если угодно, японского художника Утамаро¹², офорт Кнобельсдорфа¹³ «Сцена в парке», «Шествие вакханок» Мантеньи¹⁴ — одинаково, по мнению этих учителей, могут быть подведены под категорию «наивысших проявлений художественного гения»; а для непонимающей черни (misera plebs)* (*Жалкий народ (лат.)) и для нежелающих признавать в подобной художественности воспитательную идею par excellence**,(**По преимуществу (франц.)) — советует один из них, — можно наклеивать под такими картинами этикетку: quod licet Jovi, non licet bovi***(*** Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку (лат.)) — другими словами, «что доставляет наслаждение знатоку, то недопустимо для массы, если мы желаем ей добра». Последняя фраза, сорвавшаяся с уст Бредта¹⁵, очень характерна. Ею сами себя обличают подобные господа.

3. Наконец, есть еще третий сорт людей, и таких немало, которые уже без всяких оговорок, пользуясь «научным методом», бесстыдно защищают в эстетике принцип «чувственного воздействия художественно воспроизведенных эротических мотивов на зрителя» и узаконивают сему право гражданства и силу. Они, во-первых, доказывают на фактах¹⁶, что чувственность, «заразительна, когда действует на нормального (конечно, в их смысле. — Еп. Варнава) человека и когда ее действие соответствует его культурному уровню», и «чувственное воздействие... не подлежит никакому сомнению»;

во-вторых, признают только следующее определение настоящей художественности: «Чем интенсивнее это (то есть чувственное. — Еп. Варнава) воздействие, тем крупнее и значительнее художественная ценность. Это тоже должно быть признано внутренней и безусловной необходимостью»;

в-третьих, раз «чувственность сама по себе представляет нечто безусловно нормальное и потому здоровое», то задаются вопросом, «какой именно род чувственности имеет право на существование».

Отвечая на последний вопрос, эти господа утверждают, как незыблемое, следующее положение: «Право на существование имеют все те формы проявления чувственности, в которых обнаруживается творческий момент жизненного закона, ибо именно они влекут человека вперед и ввысь по пути его развития»¹⁷ — и прочий набор красивых фраз, с которыми мы уже сталкивались.

Кажется, скажу вместе со св. Василием Великим¹⁸, «нам нет нужды обличать их учения; их самих достаточно друг для друга к собственному низложению». «Подобно тому как, — приведу еще сравнение св. Иринея Лионского (t 202 г. по Р. X.)¹⁹, — относительно хищного зверя, скрывающегося в лесу и оттуда нападающего и многих умерщвляющего, тот, кто вырубает и обнажает лес и открывает самого зверя, не усиливается поймать его, видя, что этот зверь — лютый зверь; ибо все могут видеть этого опустошительного зверя, избегать его нападений, стрелять в него со всех сторон, ранить и совсем убить; так и мы, коль скоро обнаружим их [этих ученых] сокровенные и втихомолку хранимые таинства, не будем иметь нужды опровергать пространно их учения».

• Оскорбление половой стыдливости и «открытие» (ср.: Лев. 18, 7-17) наготы в медицине, гигиене, скульптуре, живописи

Обвинения в этом грехе должны быть предъявлены со стороны тех лиц, которые чаще всего его совершают, то есть со стороны врачей. Один из них, некто В. Смидович (литературный псевдоним — Вересаев)²⁰, издал не книгу, а, как говорили в то время критики, «стон чуткой, совестливой души, которую нещадно язвили роковые противоречия жизни медицинской профессии... Это была слишком глубоко и серьезно выстраданная исповедь»²¹. Она породила громадную литературу²², причем общественное мнение (а не врачи, которые, конечно, не имея смирения христианского, изо всех сил²³ старались оправдаться) оказалось на стороне автора. Слишком остро и очевидно были вскрыты им самые животрепещущие вопросы, касающиеся не столько тела человека, сколько его духа. Вот, в передаче Вересаева, главные ненормальные и нетерпимые явления, иллюстрирующие и выявляющие конкретно поставленную мною в заголовке тему.

1. Постыдное состояние действующего субъекта. Когда Вересаев, будучи студентом, впервые увидел в клиниках обнаженную грудь женщины, пришедшей на позор²⁴ всех студентов только потому, что «дома нет средств лечиться», то, как он говорит, ему «кровь бросилась в лицо». «Я сидел весь красный, — продолжает он, — стараясь не смотреть на больную; мне казалось, взгляды всех товарищей устремлены на меня... Было ли во мне какое-нибудь сладострастное чувство в то время, когда больная обнажалась на наших глазах? Было, но очень мало: главное, что было, — это страх его. Но потом, дома, воспоминание о происшедшем приняло тонкосладострастный оттенок, и я с тайным удовольствием думал о том, что впереди предстоит еще много подобных случаев... Подойдешь к ней [к молодой больной], -она послушно и спокойно скидывает рубашку и сидит на постели, обнаженная до пояса, пока мы один за другим выслушиваем ее. Я старался смотреть на нее глазами врача, но я не мог не видеть, что у нее красивые плечи и грудь...»²⁵ Бывает и еще худшее отношение к больным, и до того чудовищное, что сами профессора, у которых подобное происходит под боком, отказываются верить этому. Профессор Московского университета Л. Мороховец²⁶ передает: «Мне рассказывали, что в терапевтической клинике одного из наших университетов ассистенты заставили больную красавицу принять ванну и сами подглядывали в щели, изображая нескромных селадонов».

2. Мучительное состояние пассивного объекта, терпящего не иначе как надругательство над христианским целомудрием. «Но кому особенно приходится терпеть из-за того, что мы принуждены изучать медицину на людях, — это лечащимся в клинике женщинам... Ассистент побежал за ширму. Больная стояла одетая и плакала. Он заставил ее раздеться до рубашки. Больную положили на кушетку и, раздвинув ноги, стали осматривать: ее осматривали долго - осматривали мерзко, гнусно»²⁷.

3. Нравственное растление души человеческой. Это понятное и неизбежное следствие всего предыдущего. Однажды Вересаева, теперь уже врача с семилетней практикой, пригласили «к заболевшей курсистке». Далее он рассказывает: «Чтобы увидеть розеолы, необходимо было обнажить живот. Я на мгновение замялся — мне и до сих пор тяжело и неловко предъявлять такие требования. "Нужно поднять рубашку?" — просто спросила девушка, догадавшись, чего мне нужно. Она подняла»²⁸. Еще несколько слов к характеристике подобной «девушки»²⁹: «Она свободно и не стесняясь говорит с ним [с мужчиной] "в терминах научного материализма" о зачатии, о материнстве, — "и в то же время ни одни мужские губы не касались даже ее руки!.."»³⁰ * (*Здесь Вересаев цитирует очерк из книги французского писателя П. Бурже «Profils perdus», где говорится об одной русской девушке. — Прим, составителя.)

Какой вывод из всего этого? Что касается Вересаева, то, очевидно, дело его, по существу, правое. Это доказывает уже прежде всего то, что врачей, а особенно — что очень характерно — «жрецов» науки, самих «эскулапов», профессоров и ученых, его книга «задела за живое», сильно «уязвила». Следовательно, нашла больное место, ибо тяжелая научная артиллерия даром снаряды не тратит, но только в самых опасных случаях, и ученые, подобно погруженным в прелестный экстаз йогам, не удостаивают своими ответами простых смертных, да еще в популярных журналах. Что же это за больное место, на которое Вересаев капнул горячим сургучом? Он сознательно или бессознательно, но слишком близко подошел к разрешению некоторых вопросов со строго христианской точки зрения, осветив их, словно прожектором, потому что христианство действенно даже в неверующих руках. А «жрецы», окружив христианскую истину пушкинским «возвышающим обманом», приучили публику верить в то, что все «так и надо», «для вашей же пользы», для «науки», а мы, дескать, выше этого... Что же именно «так и надо»? -Раздеваться таким образом, как эти пациентки не делают и перед своими мужьями; позволять себя ощупывать сотне студентов, из которых не все и курс-то кончают, следовательно, в конечном счете, понапрасну, «даром» (ради науки); принимать воспитанной интеллигентной девушке такие позы, от которых любая проститутка покраснеет и придет в ужас?..³¹ И вдруг, когда дело было налажено, в университетской аудитории, как разорвавшаяся бомба, зазвенели вересаевские слова: «Пройдет ли для нее — этой восемнадцатилетней девушки, которую вы осматриваете, — все это даром?»³² Вот совесть-то у них и заговорила**. (**Конкретно-то, может быть, они и теперь не задумываются, как и никогда ранее не задумывались, каким образом отразится это на девушке, не покатится ли она по плоскости вольного обращения и т. п. (но сургучом-то все же прижгли ей душу)). Ведь совесть — это глас Божий, таинственное наставление и обличение ангела-хранителя³³.

Книгу Вересаева «светила» науки хотели дискредитировать во мнении общества, называя ее автора дегенератом с извращенным половым чувством³⁴: у нас-де, нормальных людей, «этого» не бывает. На что нужно им выписать следующее положение аскетики: если помыслы, то есть эротические представления, нас не тревожат, то это значит, что или мы исполняем страсть на самом деле, или стяжали полное бесстрастие. О последнем случае говорить здесь не приходится³⁵, что же касается первого, то его сделают понятным следующие примеры.

1. Почему на монахов постоянно нападают помыслы, о которых они только и говорят (чтобы их выслушивать, существует целый институт старцев); миряне же спокойно проводят жизнь свою, никакие срамные мысли их не мучают, они даже и не замечают их? Потому что монах борется с тем, что ему ежеминутно демон насильно вбивает в голову, а мирянин, если ему что и захочется, не только не собирается отвергать это, но и малейшего промедления в исполнении своего желания не хочет иметь — к чему «упускать случай», раз и жена под боком. Где есть большая причина, там в меньшей нет нужды. Пусть ученые наши дадут себе труд последить за помыслами и побороться с ними, и откуда что возьмется у них тогда! Увидят, что постоянно в срамоте пребывают.

2. Почему у докторов не возникает похотливых чувств, как в этом они стараются уверить общество? Потому что они, как говорится, уже виды видали, все «это» им приелось, надоело — каждый день одно и то же. А ведь Вересаев что говорит? «Мне кровь бросилась в лицо, — это был первый случай, когда перед нами вывели молодую пациентку»³⁶. Но тут я сам встану на сторону ученых эскулапов: ведь если бы они при всей своей долголетней практике, в которой число пациентов определяется десятками тысяч³⁷, стали еще приходить в возбуждение, то что за чудовищное устроение души они имели бы! Да и как после всего этого можно еще им говорить что-нибудь в свое оправдание? Но все-таки прибавлю — эти эскулапы не имеют ни малейшего понятия об истинном христианском целомудрии, когда могут открыто называть себя «чистыми» и «безупречными», не замечая в себе грубого возбуждения, «буящей, крепцей сущей плоти», как выражается св. Иоанн Лествичник³⁸ (либо их помыслы молчат, «спят», как говорят святые отцы). Но истинно целомудрен тот, у кого помыслы не спят, а умерщвлены³⁹. Позволительно, однако, усомниться: умерли ли эти ученые в отношении блудных помыслов или, выражаясь их же собственным языком, сделались ли они хотя бы импотентами от подобного «бесстрастия»? Нет, конечно. Речь ведь идет только о бесстрастии врачей в отношении пациентов в клиниках и в аудиториях при демонстрации больных. Посему довольно уже рассуждать об этом. Впрочем, добавлю еще одно слово.

3. Замечать в себе дурные мысли — это настоящий подвиг и добродетель, которая при дипломе доктора медицины не прилагается в виде премии. Известен еще из Писания путь жены блудницы: яже егда сотворит, и измывшися, ничтоже, рече, содеях нелепо (Притч. 30, 20).

Но что говорят обо всем этом святые отцы и жены, учителя истинного и непревзойденного целомудрия? Как бы они вели себя в данном случае? Вот несколько примеров.

Пример первый (иллюстрирующий слова Вересаева: «...но потом, дома, воспоминание о происшедшем приняло тонкосладострастный оттенок»).

Один брат, — рассказывается в патерике⁴⁰, — находился в пути; с ним была мать, уже старуха. Когда они подошли к реке, старуха не могла перейти. Сын, взявши мафорий⁴¹, обернул свои руки, дабы не коснуться тела матери, и, таким образом подняв ее, перенес на себе на другую сторону. Мать спросила его: «Для чего ты обернул свои руки, сын мой?» «Для того, — сказал он, — что тело женщины -огонь. Из того самого, что я прикоснусь к тебе, придет мне на мысль другая женщина».

Пример второй. Брат Василия Великого св. Григорий, епископ Нисский⁴², передает о своей родной и старшей сестре преп. Макрине, что «однажды, когда появилась [у нее на груди] болезненная опухоль и угрожала опасность разрезать эту опухоль, иначе болезнь сия вполне и совершенно обратилась бы в неисцельную, если бы дошла до близких сердцу мест, мать долго просила и умоляла ее воспользоваться пособием врача, так как и это искусство, говорит она, дано Богом на пользу людям. Но она, считая обнажение какой-нибудь части тела пред чужими глазами болезненнее самой болезни, по наступлении вечера... удалившись в святой храм, всю ночь припадает с молитвой к Богу Целителю и, текущую из глаз воду смешав с землею, сию слезную грязь употребляет вместо лекарства против своей болезни; когда же мать скорбела духом и снова просила ее прибегнуть к врачу, она сказала, что достаточно для нее будет того лекарства против болезни, если мать своею рукою оградит место больное святым знамением. Как скоро мать вложила свою руку в недра ее, чтобы оградить эту часть крестным знамением, болезнь, по совершении сего знамения, исчезла».

Пример третий. Знаменитая диаконисса, св. Олимпиада, в баню не ходила. Если же была ей нужда ради недуга вымыться, то она в хитоне — в рубашке, чтобы понятней было, — входила в наполненную теплой водой ванну и мылась, не снимая этой одежды. Не только прислуживавших ей женщин, «но и сама себе стыдяшеся, ни хотяше зрети наготы своего тела»⁴³.

Пример четвертый. Вот что рассказывает св. Афанасий Великий⁴⁴ про нитрийского отшельника Амуна. «Однажды настала Амуну нужда переправиться через реку... Было же тогда полководце. Амун стал просить бывшего с ним Фео-дора отойти дальше, чтобы не видеть им друг друга обнаженными, когда будут переплывать реку. Потом, когда Феодор удалился, Амун устыдился также сам себя увидеть обнаженным. Но пока боролся со стыдом и беспокоился, внезапно перенесен был на другой берег».

Итак, куда же деваться больному роду человеческому? Не лечиться и не учиться?

1. Болезнь есть наказание за грехи. Кто слаб верою, тот, что ему ни говори, пойдет ко врачу, да, может быть, и хорошо сделает. И то поругание, которое ему еще прибавится к болезни, то есть открытие своей наготы, вменится ему в умаление грехов. Пусть он вспомнит, как мучеников и мучениц раздевали донага и это вменялось им в еще большую похвалу на небе. Лишь бы душа в это время самого человека была кротка и смиренна, то есть не роптала и терпела, но и не была дерзостна. А на большее подвигнуться, как Бог благословит. Конечно, указанный путь невысокий.

2. Что касается до изучающих медицину, то для них вопрос обстоит сложнее. Кто хочет подвижничать, тому, понятно, гинекологическая и венерическая клиники или родильный дом — плохое поприще для начала спасения. Но ведь желающий стяжать полную чистоту сердца туда и не пойдет. А кто о ней не имеет понятия, тот скоро привыкнет ко всем голым телам, как повар — к печным горшкам. Да еще будет вместе с вышеуказанными профессорами обличать других, краснеющих при раздевании в присутствии посторонних, в извращенном чувстве. Но и то хорошо, если он на этом остановится. От блудницы, живущей в публичном доме, не требуют стыдливых манер институтки, и если она ведет себя на улице внешне прилично, считают это достаточным. Если же таковой человек оградит себя страхом Божиим, то скоро на своем поприще найдет удобную стезю для спасения. Бог не оставит без милости. Открый ко Господу путь твой и уповай на Него, и Той сотворит, — говорит пророк (Пс. 36, 5).

Того же самого, чего требуют от больных врачи, хирурги и терапевты, того же домогаются для себя и их коллеги-гигиенисты и сродные им лица⁴⁵. Вся разница только в том, что ратуют они за это по другим причинам и доказывают необходимость сего иным образом. Сюда же примешались скульпторы, художники. Так как принципиально данный вопрос мной уже решен, то не составит труда каждому и самому разобраться, как поступить ему в аналогичном случае.

Наконец, чистый эротизм насаждает целая отрасль медицинской науки, совершенно новая, так называемая сексология, представляющая собою выделившуюся в самостоятельную дисциплину часть психиатрии — половую психопатологию. То, что печатается в этой области, безусловно, не может помочь делу исцеления недугов падшего человечества, растравить же его раны способно в высшей степени. И что для этой именно цели — не избавиться от зла, а научиться ему — раскупаются подобные книги, претендующие на научность, отлично показывают цифры их тиражей, выражающиеся обычно в десятках тысяч. Я не буду больше о них ничего говорить, потому что это не наука, а клоака мерзости. С формальной стороны, с точки зрения культуры, некоторые из этих изданий, конечно, отвечают самым высоким требованиям. Но мы духовного ищем.

• Научные и художественные произведения как средства для возбуждения чувственности

Все, о чем до сих пор говорилось в этом параграфе, - проповедь страстей средствами культуры и науки — имело вид серьезного дела: люди хотели оправдать свои нравы высшими, иногда даже «неземными» интересами, придать им самодовлеющую ценность. И мы также видели, что иное дело — внешне красивые слова, а иное — самые дела с их неприглядной сущностью. У тех, кто успокаивает себя словами, поступая вопреки им, раздвоена совесть, они живут самообманом, но, по крайней мере, с долей искренности. Большинство же людей, к сожалению, сознательно используют возможности цивилизации и культуры для достижения собственных грубых и циничных целей. Большинство пользуется ими для возбуждения только своей похоти. «Блуднику сладок всякий хлеб; он не перестанет, доколе не умрет» (Сир. 23, 23). И у большинства все в дело идет: наука, литература, искусство. Но еще более гнусными предстают не столько «пользующиеся», сколько «пользующие».

1. Поль Бурже в посвящении («Юноше») своего романа «Ученик»⁴⁶ обращается к представителю молодого поколения со следующими словами: «Когда ты читаешь книги, в которых мы изображаем ужасы преступных страстей, не стремишься ли ты любить лучше, чем любили авторы этих книг?» Это речь наивного идеалиста (см. пункт 2 на с. 28), о котором речь была выше. А вот речь практика, который приложил совет к делу. Герой этого романа в своем дневнике сознается, что, начитавшись запретных книг, начиная с «Шагреневой кожи» Бальзака и кончая «Цветами зла» Бодлера (не говоря уже о поэмах Гейне и романах Стендаля), он потерял последние остатки детской веры⁴⁷. После этого «все добродетели, которые мне восхваляли с детства, стали такими маленькими, убогими, жалкими, по сравнению с великолепием, роскошью и безумием некоторых грехов»⁴⁸. Теперь спрашивается: зачем писатель сказал несколько полезных слов в предисловии и потом показал всю их тщету на многих страницах своего романа?

2. Вот еще один тип «пользующихся». Наш писатель Д. Фонвизин⁴⁹ кается всенародно в своей «Исповеди»: «Узнав в теории [из книг] все то, что мне знать было еще рано, искал я жадно случая теоретические мои знания привесть в практику. К сему показалась мне годною одна девушка, о которой можно сказать: толста, толста! проста, проста!» Дальнейшее можно не выписывать, уже и так ясно, что должно было случиться. Вот это-то событие, приключившееся с ним, впоследствии заставило Фонвизина ради своей душевной пользы пренебречь собственным стыдом (рассказав полностью то, о чем я упомянул кратко) и воскликнуть: «О вы, коих звание обязывает надзирать над поведением молодых людей, не допускайте развращаться их воображению, если не хотите их погибели!»

3. Можно не описывать отношение толпы к эротическому искусству, оно достаточно очевидно, но о том, что серьезные и подлинно благочестивые сюжеты, становящиеся предметом изображения в искусстве, возбуждают у некоторых похоть, стоит упомянуть. Обойду молчанием надпись, кощунственно увековеченную неким современником Джорджоне на оборотной стороне его Мадонны⁵⁰, и укажу только на появление иногда и у глубоко верующих людей так называемых хульных помыслов.

4. Еще упомяну о «пользующих». Выпишу красноречивое свидетельство из одного ученого сочинения (которое само требует критического разбора). «Есть, к сожалению, издательства, печатающие только "исторические" книги об однополой любви, убийствах, сладострастии и жестокости, - все это под флагом научности и, само собой разумеется, в расчете на чувственность. Чтение подобных произведений, конечно, посодействует воспитанию флагеллянтов, любителей сечения мальчиков и т. п.» Еще несколько слов оттуда же: «К сожалению, люди науки, чьи произведения, написанные ради серьезных целей, перелистываются непризванными из любопытства и чувственности, служат нередко источниками для популярной псевдонаучной литературы, преспокойно выбирающей из них главным образом то, что может подействовать на чувственность»⁵¹.

II. Виды эротического искусства

Теперь укажу, в каких формах воплощаются все вышеуказанные проявления чувственности, причем в этом параграфе перечислю главные «культурные» формы блудодейства духа, а в следующем — плоти.

1. Живопись и скульптура

История этих искусств показывает, что Запад никогда не мог освободиться от языческого влияния. В самые ранние века по принятии христианства там никак не могли вытравить античный (классический) дух, с эпохи же Возрождения — ложноклассический. Для иллюстрации проявлений эротизма в этих видах искусства нам достаточно рассмотреть следующие три момента:

Кощунственно-блудническая трактовка библейских сюжетов в религиозном искусстве

Здесь должны быть отмечены такие «шедевры» скульптуры, как, например:

известная труба для стока воды на Фрейбургском соборе;

«Пляска Саломеи» (рельефы на портале церкви св. Зи-нона в Вероне и особенно на колонне Бернварда в Гильдес-гейме, где средневековый скульптор предвосхитил в совершенстве идею современных арабских «танцев живота»⁵²;

«Св. Мария Магдалина» из алтаря приходской церкви в Мюнстерштадте, работы Тильмана Рименшнейдера (в настоящее время находится в Баварском Национальном музее в Мюнхене);

«Грехопадение» Джакопо делла Кверчиа (Берлин);

«Рыцарь и сладострастие» (скульптура в притворе Мюнстерского собора);

«Мадонна» Нино Пизано (Пиза: церковь «della Spina»);

«Христос» Микеланджело (в Santa Maria Sopro - Minerva. Впоследствии все-таки «совесть зазрила», и на статую была надета бронзовая набедренная повязка).

Можно было бы без конца перечислять подобные «шедевры» (не знаю, как выразиться лучше), а ведь они должны вызывать религиозные чувства! Ужасной будет участь их творцов на Страшном Суде, выставляющих на позор наготу не отчую даже (сколь добродетельным предстает, в сравнении с ними, Хам!), а самого Бога, Богоматери и святых!.. И ведь ужас-то еще в том, что сами ваятели были уверены, что служат настоящей красоте (как и нынешние «ценители» искусства), всему самому высокому в мире. Насколько же мы «удалились от простора первоначального христианского ведения, — скажу с преп. Серафимом Саровским⁵³, — и, под предлогом просвещения, зашли в такую тьму»!

Приведу еще несколько примеров на ту же тему из области живописи:

«Адам и Ева» Рембрандта;

«Грехопадение и изгнание из рая» его же;

фрагменты из «Страшного Суда» Рубенса;

«Сусанна в купальне» Тинторетто;

«Св. Иоанн Златоуст» Лукаса Кранаха;

«Христос и Истина» Дирка Коорхнерта;

все картины X. Бехама. Особенно «Бегство целомудренного Иосифа от жены Пентефрия» (гравюра 1544 г.).

Без всякой pruderie*(^* стыдливости (франц.)) и преувеличенной щепетильности должен сказать, что трудно найти более кощунственно и скабрезно написанную картину, чем «Мистическая свадьба св. Екатерины» Джулио Прокаччини, в которой, как бесстыдно пытаются доказать знатоки, художник «достиг столь высокой степени нежности — un elevato grado di dolcezza», как никогда раньше⁵⁴.

Все перечисленное — не какие-нибудь безвестные картины, а произведения великих мастеров, знания и изучения которых культура требует от каждого образованного человека. Что это, как не попытка обольщения масс? (Подобно той, которую так успешно осуществили двое плутов-портных из сказки Андерсена, убедив всех, что «король одет! И как роскошно, какие краски и цвета!» И люди, чтобы не показаться глупыми и ничего не понимающими, убеждают себя, что, действительно, лимбургский сыр с червями сладостнейшая вещь на свете!)

Конечно, диавол все это делает для того, чтобы человеку не дать сосредоточиться в молитве на Боге, на своих грехах и заставить забыть о том строгом отчете, который от него потребует Господь в будущем веке за каждое слово и даже мысль. Вот почему демоны и внушают своим ученикам даже в изображение Страшного Суда вносить соблазнительные вещи. Вот почему на полях молитвенника императора Максимилиана известный «мастер» поместил скабрезнейшую сцену под названием «Иосиф и жена Пентефрия», а другой «мастер» — знаменитую «Банщицу» в виде виньетки в Библии короля Венцеслава Богемского (1441 г.). Но все это — так называемые «уникумы». А вот «Библия в картинках», изданная в 1730 году для «вящей славы Божией» и для «благочестивого созерцания» «набожным душам»⁵⁵, где под этими сладкими, фарисейско - благочестивыми иезуитскими оповещениями скрывается, на самом деле, целый альбом сладострастных картин для любителей всех вкусов, кроме целомудренного. Ниже приводятся подписи к некоторым из этих картинок, которые говорят сами за себя:

«Ной упившийся» (Nоё inebriatus) (Быт. 9, 23);

«Лот, совершающий кровосмешение со своими дочерьми» (Loth incestus crimen cum filiabus) (Быт. 19, 33). Художник не без кощунственного сарказма изобразил праотца: вдали, на фоне горящего Содома, видится чрез вход в пещеру силуэт его жены, обращенной в соляной столб;

«Иаков с плачем целует узнанную Рахиль» (Jakob agnitam Rachel lacrimans osculatur) (Быт. 29, 11);

«Иаков кладет прутья пред глазами баранов» (Jacob virgas ante oculos arietum posuit) (Быт. 30, 37);

«Кровосмешение Иуды с Фамарью» (Incestus Juda cum Thamar) (Быт. 38, 18);

«Финеес, движимый ревностью, убивает Зимри и Хазву» (Phineas zelo commotus occeidit Zambri et Cozhi) (Числ. 25, 8);

«Наложница лежала у дверей с руками, раскинутыми на пороге» (Concubina jacebat ante ostium sparsis in limine manibus) (Суд. 19, 27). Художник постарался передать, что преступление уже совершилось («apres», как говорят французы);

«Давид видит купающуюся женщину» (David videt mulierem, se lavantem) (2 Цар. 11, 2);

«Фамарь насилуется Амоном, своим братом, притворяющимся больным» (Thamar ab Ammone fratre, morbu fingente, viciatur) (2 Цар. 13, 14);

«Сусанна терпит нападение со стороны двух похотливых старейшин» ( Susanna a duobus presbyteris concupiscen-tibus invaditur) (Дан. 13, 19, 24);

Художник даже из евангельских повествований сумел набрать материала для «галантных» картин, например:

«И не введи нас во искушение» (Мф. 6, 13);

«Широкий путь гибели и тесные врата жизни» (Мф. 8,15);

«Я ныне во сне много пострадала за Него» (Мф. 27, 19) (жена Пилата в кошмаре разметалась до nec plus ultra*, (* до крайних пределов (лат.)) и на ее крик бегут с фонарем полураздетые служанки);

«Расточил имение свое, живя блудно» (Лк. 16, 13). Но всего громадного тома не переписать, да и не требуется. Я только хотел показать, до чего изощряется человеческая фантазия: даже там, где, кажется, уже ничего нельзя бы придумать, художник находит пищу для своего сладострастия.

Неподобающее использование религиозных сюжетов

Часто церковным ореолом в самой недозволительной форме окружаются предметы мирского быта.

Например, живописец Поль Бодри расписал фойе пресловутой парижской Большой оперы не только мифологическими, но и такими библейско-иконографическими сюжетами, как «Давид и Саул». Но верх кощунственного цинизма представляет его роспись плафона оперного фойе (под названием «Мелодия»), изображающая библейскую сцену в аллегорическо-реалистической трактовке антично-классического жанра⁵⁶.

Своих и чужих любовниц и «подруг» гениальные художники старого времени имели кощунственный обычай писать в виде Мадонн; немецких и голландских откормленных бюргеров изображали в виде святых. Так изобразил Жак Фуке знаменитую фаворитку Карла VII Агнессу Сорель — в виде Богоматери с Младенцем на руках. Причем необузданное сладострастие художника и заказчика дошло до того, что более оскорбительного для религиозного чувства и кощунственного изображения трудно найти. (Оригинал XV века хранится в Антверпенском музее.)

«Стоит посетить виллу Ольджиати, — говорит один автор, доктор философии⁵⁷, — священные места, где жил Рафаэль со своей возлюбленной, — и мы увидим там бесчисленные повторения ее образа, переплетенного фигурами амуров; посмотрим на картины Рубенса, и мы увидим образ его жены (второй, прибавлю. — Еп. Варнава), претворенный то в образ Венеры, то в образ Мадонны». Известно, что даже величайшее произведение художественной живописи, знаменитая «Сикстинская Мадонна» Рафаэля, есть не что иное, как портрет его «подруги» Форнарины!..

Эротика в произведениях живописи и скульптуры Куда ни повернешься, везде наткнешься на похоть. Нет ни одной картинной галереи, ни одного журнала или книги, ни одной витрины табачного магазина, где бы вы не встретили всех этих Венер, Диан, Психей в костюмах из собственной кожи, которые, правда, со стороны «покроя» трудно упрекнуть в каком-либо изъяне, но которые все же являют только «голую бабу» во всевозможных видах. И самые лучшие таланты отдают этому свои силы. Я ограничусь здесь только упоминанием имен — не подумайте, что подмастерьев каких-нибудь из малярного заведения, а гениальных художников, которые данный им от Бога талант (для приведения людей посредством изображения добродетелей к покаянию и плачу о грехах) истратили на порнографию чистой воды, изображая вещи, от стыда пред которыми даже обитательницы заведения Анны Марковны (из «Ямы» Куприна) тушат спальные фонари:

Ватто. «Ложный шаг» (Париж, Лувр);

Буше. «Любовь в испытании» и «Галантная сцена», написанная, по приказанию Людовика XV, для будуара его фаворитки, маркизы Помпадур;

Гюэ. «Беззастенчивые нимфы»;

Бодуэн (Baudouin). «Постель новобрачной»;

Сержан (Sergent). «Слишком поздно»;

карикатуры Кроиксчанка, картины Карраччи, Де-Борреля, Фрагонара, Буалли и других.

Но, досточудный читатель, «предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Мф. 8, 22). Еретики и просто безбожники, отпав от св. Церкви и, по слову Христа, не получая питательных, жизненных соков от главного корня, засыхают — εξηρανθη(Ин. 15, 4, 6), умирают душевно. Как только какая-либо община уклонится от единой Матери, Православной Церкви, от ее Предания, сейчас же у ее членов начнутся подмены божественного и небесного человеческим и земным. Но что это за Предание, спросишь ты меня, да еще в отношении разбираемых предметов искусства? — Послушай. Правило 100 святых отцов Шестого Вселенского Собора гласит⁵⁸:

«Очи твои право да зрят, и вещем хранением блюди твое сердце, завещает Премудрость (Притч. 4, 23, 25): ибо телесные чувства удобно вносят свои впечатления в душу. Посему изображения на досках или на ином чем представляемые, обольщающие зрение, растлевающие ум и производящие воспламенение нечистых удовольствий, не позволяем отныне, каким бы то ни было способом, на-чертавати. Если же кто это делать дерзнет, да будет отлучен».

Вот чему подвергается виновный в нарушении этого правила — вечному отлучению от блаженства со Христом! И не обольщайся, если видимый суд не всегда нам явен, ибо невидимый всегда производится в точности.

2. Музыка, танцы и театр

• Против того, что музыка обладает страстным характером, не спорят и самые рьяные ее защитники. Даже такие авторы, как Bloch, и то советуют пользоваться ею с осторожностью, так как она может вызвать сильные эмоции (как, например, музыка Вагнера). Э. Фукс⁵⁹, про которого уже никак нельзя сказать, что он умеет отличать вещи целомудренные от бесстыдных в христианском смысле, и тот говорит про оперу (увлечение которой признается ныне верхом культурного лоска): «Опера — сконцентрированная чувственность. Каждое слово, каждый звук, каждый ритм, каждая линия, каждое красочное пятно — все в ней насыщено чувственностью, эротикой. Ее содержанием является исключительно чувственность, эротика, любовь, сведенная на сладострастие. Вокруг сладострастной любви вертится основная мысль сюжета, ею напоена любая ария, которая поется, и ничего, кроме сладострастной любви, не символизируют тысяча изворотов и арабесок балета. Другими словами: все в ней сконцентрированная обнаженность, физически — в костюме и движениях, духовно — в диалоге. Она не второстепенная в ней черта, а единственная сознательная цель. Не простая случайность поэтому, что во всех классических операх балет играет такую большую роль. Балет — просто неотделим от оперы, так как в нем чувственность линий и движений находит свое утонченнейшее выражение».

Правы поэтому были наши предки, наши древние святители, преподобные, церковные проповедники и даже светские люди, когда безбоязненно обличали игру на музыкальных инструментах и приписывали ей характер бесовский. Они имели на то глубокое основание, потому что воочию и непосредственно имели дело с самими, невидимыми, вдохновителями этого искусства, тогда как нынешние люди не только не видят демонов, но и того, что делается в собственной душе. Приведу несколько примеров.

Преп. Исаакию, затворнику Печерскому (XII в.), бесы являются с музыкальными инструментами (сопелями, бубнами и гуслями) и играют на них⁶⁰.

Св. Кирилл, еп. Туровский (+ 1183 г.), называет в своих проповедях музыкальные орудия сатанинскими — «сопели сотонинския»⁶¹.

«Смеха бегай лихаго, скомороха... и гудця и свирця не уведи у дом свой глума ради, поганьско бо то иесть... дьяволи бо то суть», — поучает черноризец Григорий⁶² (по списку XIII века).

«Сопели, гусли... собирают около себе студные бесы, держай же сопельника, в сласть любуй гусли... чтить темнаго беса», — говорится в «Слове о русалиях»⁶³.

«Не люби игры, да не обрящешися тамо с бесовскими слугами», — говорит митрополит Даниил⁶⁴ в своем поучении.

От трапезы, за которой происходят гудение, плясание и игры, ангелы Божий «отъидут скорбни», а «нечестивии де-мони возрадуются, видя волю свою содевающу безумнии християне», — говорит Домострой⁶⁵, произведение XVI века, изящное по языку и мыслям.

Когда однажды преп. Феодосии Печерский захотел отдохнуть после вечернего правила, то вдруг «слышаше глас хлопота в пещере от множества бесов... в тимпаны биющем, и инем в сопели сопущем»⁶⁶.

Св. Церковь от лица священника спрашивает на исповеди кающихся: «слушал ли гусельников, или пел еси песни бесовские, или слушал поющих?»⁶⁷

Даже плата, даваемая игрецам, считается жертвой диаволу, то есть тяжким грехом (теперь это можно сравнить с покупкой билета на концерт, в театр, в кинематограф). «За кую вину, — восклицает автор «Слова о русалиях»⁶⁸, — даеши сребро свое дьяволу в жертву, велику пагубь души своей творя, а дьяволу же радость».

Если же перейдем от древней церковной литературы к светской тогдашнего времени, увидим тот же взгляд: музыка — дело бесовское. Так, например, в былине о Садко⁶⁹, когда под звуки гуслей этого игреца расплясалось и расскакалось все подводное царство, расходилось бурное море, потопляя корабли без счету, герою былины является старик «седатый», или «Никола Можайский», или «старчище», и обращается к нему с такими словами:

Полно тебе играть в гуселки яровчаты,

Полно губить людей бесповинных.

От твоих от игор от бесовскиих,

И от тьшх от плясок нечестивыих,

Океан сине море всколебалося.

• Про танцы, которые теперь обратились в целую науку (со своей собственной литературой), можно говорить долго. Но и здесь я могу обрисовать лишь контуры предмета. Для моих целей будет достаточно, пользуясь высказываниями философов и писателей, раскрыть природу нынешнего светского танца, а потом на основании этого перейти к выводам.

Что такое танец?

Танец, по словам Платона, «подражает речам Музы».

Почти теми же выражениями говорит о нем Аристотель: «Ритмическими движениями он [танец] выражает обычаи, страсти, поступки».

Танец, считает Лукиан, «представляет собой изобразительное искусство, которое выражает идею и облекает в плоть невидимую мысль».

Но уже и в самое древнее время понятие о нем сужалось. «Есть танцы, - говорит Платон, - имеющие в виду преимущественно самое тело; назначение их — обнаруживать силу, гибкость, красоту; они заставляют каждый член тела сгибаться, разгибаться и послушно подчиняться, посредством легких и гармоничных движений, любому положению»⁷⁰. Это, собственно, уже род гимнастики, но гимнастики ритмической (наподобие нашей гимнастики Далькроза).

Нынешние авторы высказываются яснее и расставляют все точки над i другими словами, подбираются ближе к самой сути <танцев>, к похоти.

«Естественным источником красоты танца, — говорит один из современных авторов⁷¹, — является выявляемое им совершенство человеческого тела. В этом выявлении — вся его задача и сущность».

Вот еще несколько поворотов той же мысли о чувственной основе танца (хотя и прикрытой всяким тряпьем из красивых фраз и мишурных блесток своеобразного псевдонаучного языка): Психология танца заключается в «эстетической возможности ощущать эмоцию красоты», в танце кроется «источник эстетических переживаний» и дается выражение «совершенства человеческих движений, страстей, порывов... в прекрасных и убеждающих формах динамической пластики»⁷².

Это «совершенство страстей» у цитируемого автора -бесподобно. Но горе тому человеку, для которого оно так «убедительно»! Нас должны убеждать не танцы, а страдания Иисуса Христа. Неужели христиане, если они в полном разуме, могут со спокойной совестью считать, что совместимы, с одной стороны, танцы с объятиями (подобные которым никакая честная девушка не позволит себе с чужим человеком не только на людях, но и наедине; а здесь почему же это можно? принято так? по необходимости?) и двусмысленными разговорами, а с другой — плач Спасителя над Иерусалимом (Лк. 19, 41-47), Его муки: бичевание, терновый венец на челе (вместо бальной розы в волосах наших дев-христианок, так называемых барышень), и скорбный путь, политый кровью и потом, и святой Крест!?. Не хорошо и на бумаге сопоставлять такие вещи, а они ведь происходят в действительности!

Такова природа танцев по взглядам светских авторов -их ценителей. Если обратимся к церковной литературе и к древнерусской, то найдем там обличение того же бесовского характера танцев, каковой древние авторы находили и в музыке. С самых первых времен христианства Церковь стала открыто говорить об этом. Вот несколько примеров.

1. Один древний подвижник плел корзины и пел псалмы. Вдруг через окно вошел как бы отрок сарацин и стал плясать. «"Старик, хорошо ли я пляшу?" — спросил он меня (рассказывал после старец авве Павлу, настоятелю одного из иерусалимских монастырей того времени). Я ничего не отвечал. "Как тебе нравится моя пляска, старик?" — снова спросил он меня. С моей стороны ответом было полное молчание. "Что ж, по-твоему, негодный старик, ты что ли великое дело делаешь? Так я тебе скажу, что ты соврал в шестьдесят пятом, в шестьдесят шестом и в шестьдесят седьмом псалмах".

Тогда я встал и повергся пред Богом, и он тотчас исчез». Здесь необходимо обратить внимание на то, что,

во-первых, бес входит не как все, а вычурно, и в виде иноверного, «нехристя»;

во-вторых, хочет пляскою отвлечь внимание молящегося, занимающегося «умным деланием»;

в-третьих, демон все время, только невидимо, следил за подвижником и за каждым словом Псалтири, которую тот читал наизусть;

в-четвертых, демон не терпит усиленной, соединенной с крестным знамением молитвы, потому что старец повергся, очевидно, по примеру древних отцов, на землю крестообразно;

в-пятых, на мытарствах все эти мелочи, которые бесы замечают за нами и только иногда говорят, по промыслу Божьему, великим святым, чтобы те имели возможность покаяться в своей человеческой немощи, — все эти мелочи демоны предъявят людям. И после этого вспомним, как мы стоим в храме и на молитве! Что с нами будет на Страшном Суде?⁷³

2. В «Повести о девицах смоленских, како игры творили» (по списку XVII века)⁷⁴ говорится о бесовском сборище, нелепом и скверном, накануне Иванова дня: «...эти окоянные бесом научены были».

3. В стихах о грешной душе⁷⁵ говорится о разных ее прегрешениях, а также и об участии ее в танцах и плясках, за что она осуждается на вечные муки:

По игрищам душа много хаживала,

Под всякия игры много плясывала,

Самого сатану воспотешивала...

Провалилася душа в преисподний ад,

Век мучиться душе и не отмучиться...

Отношение к танцам с точки зрения здравого смысла и церковных канонов

1. Христианин должен строго помнить следующее правило (62) святых отцов VI Вселенского Собора⁷⁶ и принимать его как Слово Самого Господа в Евангелии (ср.: Деян. 15,28):

«Так называемые календы, вота, врумалиа⁷⁷, и народное сборище в первый день месяца марта [ср. наши «маевки» в день «1 мая»] желаем совсем исторгнуть из жития верных. Также и всенародные женские плясания, могущие наносить великий вред и пагубу, равно и в честь богов (ложно так еллинами называемых) производимые мужским или женским полом плясания и обряды, совершаемые по некоему старинному и чуждому христианскому житию обычаю, отвергаем и определяем: никакому мужу не одеваться в женскую одежду, ни жене в одежду, свойственную мужу; не носить личин [масок] комических, или сатирических, или трагических; при давлении винограда в точилах не произносить гнусного имени Диониса [по-нашему, можно приравнять к «черному» слову]... Посему тех, которые отныне, зная это, дерзнут делать что-либо из вышесказанного, если они — клирики, повелеваем извергать из священного сана, а если миряне — отлучать от церковного общения»*⁷⁸. (*перевод исправлен епископом Варнавой. — Прим, составителя.)

2. В одном древнерусском поучении XVII века проповедник так говорит о танцах: «Многовертимое плясание отлучает человеки от Бога и во дно адово влечет. Пляшущи убо жена невеста нарицается сотонина, любодейца дияволя, супруга бесова. Не токмо сама будет пляшущая сведена во дно адово, но и ти, иже с любовью позоруют (смотрят. -Еп. Варнава) и в сластех раздвизаются на ню с похотию... Пляшущия бо жена многым мужем жена есть; тою диявол многых прельстит во сне и на еве (наяву). Вси любящий плясание со Иродиею в негасимый огнь осудятся. Грешно бо есть и скверно и скаредно своему мужу совокуплятися с таковою женою... Того, братие и сестры, блюдитеся и не любите беззаконных игор бесовских, паче же удаляйтеся плясания, да не зле в муку вечную осуждени будете»⁷⁹.

3. «О, злое проклятое плясание! — восклицает иной. -О, лукавыя жены многовертимое плясание! Пляшущи бо жена — любодейница диаволя, супруга адова... Вси бо любящий плясание безчестие Иоанну Предтече творят — со Иродьею негасимый огнь и неусыпаяй червь осудит!»

4. Даже смотреть на пляски грех: «Не зрите плясания и иныя бесовских всяких игор злых прелестных, да не прельщены будете, зряще и слушающе игор всяких бесовских; таковыя суть нарекутся сатанины любовницы»⁸⁰.

Почему у нас теперь столь же сильно не говорят проповедники? Тогда не было в этом такой необходимости, сердце народное было мягче, религиознее, проще, а в настоящее время и такими обличениями не выжмешь ни одной слезы... Легкомысленно было бы думать, что относиться так к танцам заставляло духовенство его официальное положение, обязанность учить народ по старым, замасленным книжкам с медными застежками и никак иначе. Даже язычники классического времени, и не какие-нибудь, а выдающиеся умы древности, писали вещи, едва ли не превосходящие вышеуказанные своею резкостью, с не допускающей двусмысленных толкований определенностью. Для образца я приведу только одно изречение на этот счет знаменитого Цицерона⁸¹. «Ни один порядочный, трезвый человек, - говорит он, — если только он в здравом уме, не станет плясать, — ни наедине, ни на скромной пирушке, ни в честной компании. Пляска — спутница лишь роскошных пиров, разгульных увеселительных мест и чувственных удовольствий».

Действительно, посмотрите непредубежденно, хотя бы и глазами человека с Марса (как теперь говорят), на то, как не пять пар на домашней вечеринке, а 200-300 танцующих пар вертятся в столичном клубе. Как все они в один такт пристукивают ногами, размахивают руками, поводят головой; как от них, словно от какого-то стада животных и вьючных скотов пахнет потом, перемешанным с окислившимися, хотя бы и дорогими, духами и спертым (несмотря на электрическую вентиляцию) воздухом, — и все это создает какую -то вонючую и смрадную, в прямом и переносном смысле, атмосферу!.. И представьте себе, с другой стороны, благоуханные луга и свежий простор полей, изумрудные опушки красивого бора и среброкованную чешую чистой, красивой речки и прочую благодать Божьего мира! Спросите наивно кого-нибудь из этих пляшущих, почему они так мучают себя, исскакавши с вечера до утра пространство в общей сложности в не один, вероятно, десяток верст? Может быть, кто-нибудь заставил их в наказание исполнять этот тяжелый труд и странные телодвижения, скакать то на одной, то на другой ножке, вместо того чтобы ходить прямо? Попросите заодно объяснить, почему не стыдно посредством таких прыжков, шуток, смеха, веселья, собирать деньги в пользу «пострадавших от пожара», «бедных семейств погибших на войне», «в пользу раненых», которые в это же самое время, может быть, сидят голодные или льют горькие слезы. Ведь если вы хотите им помочь и притворяетесь сердобольными и сострадательными, то собрались бы и, вместо ведения похабных разговоров, сговорились, какую кому семью посетить, разделили, соответственно нуждам каждой из них, принесенные деньги и разошлись бы, неся помощь в подвалы и чердаки с утешением, лаской и приветом... Указывают на о. Иоанна Кронштадтского, что он, уже будучи старцем, в конце жизни ходил в шелковых рясах, но почему-то не вспоминают, как он в молодости, на протяжении двадцати-тридцати лет, ходил как раз по чердакам и грязным подвалам, по рабочему, нищему люду и оставлял у них свои последние сапоги и верхнюю одежду. Но благодарный верующий народ не забыл этого и слезно просил, чтобы он принял их дары...

• Еще большим злом является театр, открытая сцена, оперетка, скачки, клубы и прочие «зрелища». Об этих предметах много пишут, весь мир наполнен книгами и журналами, восхваляющими эти вещи. Каждая газета уделяет им несколько столбцов. Я же ограничусь выписками из святых отцов и учителей Церкви первых веков христианства, касающимися данной темы.

1. Иоанн Златоуст так обличал в свое время своих пасомых: «Многие, думаю, из тех, которые недавно оставили нас и ушли на зрелища беззакония, сегодня находятся здесь. Я хотел бы видеть их своими глазами, чтобы изгнать из священного притвора — не с тем, чтобы они навсегда остались вне его, но чтобы исправились и потом вошли сюда снова... Но если не можем рассмотреть их чувственными глазами, то слово отметит их и, коснувшись их совести, легко убедит их добровольно выйти (из церкви), внушая то, что внутри (ее) находится только тот, кто имеет расположение духа, достойное пребывания здесь, а тот, кто приходит в это священное собрание с развращенными нравами, хотя и входит сюда телом, извержен (отсюда) и удален гораздо более тех, которые стоят за дверями и не могут быть причастниками священной трапезы*...(*Речь идет о кающихся; о древнем чине покаяния (εξομολογησις) см.: "Основы" Отдел III. Гл. 7. § 4. О покаянии. — Прим. еп. Варнавы.)

Но настолько ли важный грех, скажешь, сделали эти люди, чтобы за него изгнать их из этой священной ограды? А какой нужен тебе другой больший грех, когда они, сделав себя совершенными прелюбодеями, бесстыдно, как бешеные псы, устремляются к этой священной трапезе? И если хочешь ты узнать и самый способ прелюбодеяния, то скажу тебе слово — не мое, но Самого Того, Кто будет судить всю нашу жизнь. Всяк, говорит Он, иже воззрит на жену, ко еже вожделети ея, уже любодействова с нею в сердце своем (Мф. 5, 28). Если случайно встретившаяся на площади и одетая, как попало, женщина своим видом может иногда уловить человека, который из любопытства посмотрит на нее, то как могут сказать о себе, что смотрели не с похотствованием те, которые идут в театры не просто и не случайно, но для этого именно и с таким рвением, что небрегут и о церкви, проводят целые сутки, пригвоздившись глазами к бесчестным женщинам, где развратные речи, блудные песни, любострастный голос, подкрашенные брови, нарумяненные щеки, наряды, подобранные с особенным искусством, поступь, исполненная очарования, и множество других приманок для обольщения и увлечения зрителей; где и душа зрителя в беспечности и великой рассеянности, и самое место возбуждает к любострастию; где мелодия предшествующих и последующих песен, выигрываемых на трубах, свирелях и других подобных инструментах, очаровывает и расслабляет силу ума, подготовляет души находящихся там к обольщениям блудниц и делает их легко уловимыми. Если похоть часто, как какой-нибудь хитрый разбойник, тайно входит и здесь, где псалмы и молитвы, и слышание божественных слов, и страх Божий, и великое благолепие, то как могут быть свободны от злой похоти те, которые сидят в театрах и ничего не видят и не слышат, а будучи исполнены гнусности и беспечности, подвергаются воздействию чрез все чувства, — и чрез слух, и чрез зрение? Если же они не свободны от этого, то как могут когда-либо освободиться и от вины прелюбодеяния? А несвободные от вины прелюбодеяния, как могут, без покаяния, вступить в этот священный притвор и участвовать в этом прекрасном собрании?

Поэтому увещеваю и прошу их наперед очиститься исповедью и покаянием и всеми другими способами от греха, сделанного ими на зрелище, и тогда уже слушать божественные слова. Грех этот не маловажен; это всякий ясно увидит из примеров. Если бы какой слуга в тот ящик, где хранится дорогая раззолоченная господская одежда, положил грязное и покрытое вшами служительское платье, перенес ли бы ты, скажи мне, равнодушно такое оскорбление? Или если бы кто в золотой сосуд, в котором постоянно держались благовонные мази, влил помет и грязь, не применил ли бы ты даже побоев для наказания виновного в этом? Так неужели о ящиках и сосудах, одеждах и благовонных мазях у нас найдется столько заботливости, а душу свою мы почтем хуже всего этого, и туда, куда влито духовное миро, будем влагать диавольские внушения, сатанинские басни и песни блудные? Как, скажи мне, потерпит это Бог? А между тем, не так велико расстояние между благовонною мазью и грязью и между одеждою господскою и служительскою, как между духовною благодатию и этим злым делом. Ужели не боишься ты, человек, одними и теми же глазами смотреть и на сцену в театре, где представляются гнусные действия прелюбодеяния, и на эту священную трапезу, где совершаются страшные таинства? Одними и теми же ушами слушать и сквернословящую блудницу, и поучающего тебя тайнам пророка и апостола? Одним и тем же сердцем принимать и смертоносный яд, и страшную святую жертву? Не отсюда ли развращение жизни, расстройство брачных союзов, распри и ссоры в семействах?.. На самую Церковь будешь смотреть с большим неудовольствием, а слова о целомудрии и чистоте слушать с досадою; они являются для тебя не поучением, а осуждением; впавши мало-помалу в отрицание, наконец ты совсем удалишься от этого общеполезного учения. Поэтому прошу всех вас о том, чтобы и вы сами избегали гибельного пребывания на зрелищах, и посещающих отвлекали от них. Ведь все, что бывает там, доставляет не развлечение, а гибель, муку и осуждение... Посмотри на самого себя, каков бываешь ты по возвращении из церкви и каков по выходе из театра; сравни оба эти дня, и тебе не будет нужды в наших словах»⁸².

2. Еще сказал: «Ходить на зрелища, и смотреть на конские ристалища, и играть в кости — для многих не кажется преступлением, но все это вводит в жизнь тысячу зол. Пребывание на зрелищах порождает прелюбодеяние, невоздержность и всякое бесстыдство; от смотрения на конские ристалища заводят споры, брани, удары, обиды, вражды постоянные; любовь к игре часто бывает причиною злословия, убытка, гнева, брани и тысячи других, еще более тяжких, зол»⁸³.

3. Вот еще прекрасное место: «Вот уже время поста склоняется у нас к концу... Прошу всех вас и молю, пусть каждый в своей совести рассмотрит свою торговлю постом... Пока стоит ярмарка, станем торговать для приобретения большей прибыли, чтобы не уйти нам с пустыми руками, чтобы, подъявши труд поста, не лишиться награды за пост... Как? Когда от пищи мы воздерживаемся, а от грехов не удерживаемся; когда мяса не едим, а поедаем домы бедных; когда вином не упиваемся, а упиваемся злою похотью; когда весь день проводим без пищи и весь же день бываем на бесстыдных зрелищах. Вот и труд поста, и никакой награды за пост, когда ходим на зрелища беззакония... Какая выгода постящимся ходить на зрелища беззакония, посещать общее училище бесстыдства, публичную школу невоздержания, восседать на седалище пагубы? Да, не погрешит тот, кто сцену, это пагубнейшее место, полное всякого рода болезней, эту вавилонскую печь, назовет и седалищем пагубы, и школою распутства, и училищем невоздержания, и всем, что ни есть постыднейшего. Действительно, диавол, ввергнув город в театр, как бы в какую печь, затем поджигает снизу, подкладывая не хворост... не нефть, не паклю, не смолу, а что гораздо хуже этого, любодейные взгляды, срамные слова, развратные стихотворения и самые негодные песни... Горящие в этом огне даже и не чувствуют, потому что если бы чувствовали, то не производили бы громкого смеха при виде того, что происходит. А это-то хуже всего, когда больной не знает даже и того, что он болен, и сгорая жалким и бедственным образом, не чувствует воспалений. Какая польза в посте... когда целые дни просиживаешь в театре, смотря на посрамление и унижение общей человеческой природы, на жен-блудниц, на актеров, которые, собирая все, что есть худого в каждом доме, представляют зрелища любодеяния? Да, там можно видеть и блудодеяния и прелюбодеяния, можно слышать и богохульные речи, так что болезнь проникает в душу и чрез глаза, и чрез слух; там лицедеи представляют чужие несчастия, от чего дано им и позорное имя... Какими глазами посмотришь ты на жену после тех зрелищ? Как взглянешь на сына, как на слугу, как на друга? Надобно или быть бесстыдным, рассказывая о том, что бывает там, или молчать, краснея от стыда. Но отсюда уходишь не таким; нет, ты можешь дома смело пересказывать все, что здесь говорится, — вещания пророческие, учения апостольские, законы Господни, — можешь предлагать всю трапезу добродетели; а таким повествованием жену ты сделаешь более целомудренною, сына более разумным, друга более искренним, да и самого врага заставишь прекратить вражду»⁸⁴.

4. Наконец приведу еще одну фразу Златоуста: «Много зла причиняют городам зрелища, зла великого, мы даже и не знаем, насколько великого»⁸⁵.

5. Климент Александрийский, учитель еще более раннего времени, пишет: «Не без права ристалища и зрелища можно назвать гнездилищами заразы (Пс. 1, 1). Ибо здесь против Мужа Праведного* (*Т. е. против Христа. В Деян. 3, 14 Он называется Святым и Праведным. Ср.: Тертуллиан. De spectac. Cap. 3. — Прим. Н. Н. Корсунекого.) как бы злой совет составляется; посему это собрание и проклятию предается. Они полны беспорядочности и беззакония; и предлоги к составлению их — пошлого рода. Перемешиваются на этих собраниях между собой и мужчины и женщины, чтобы взаимно себя видеть*; (*Ср.: «Всякий, отправляясь на зрелище, прежде всего о том думает, чтобы себя там показать и других увидеть». (Тертуллиан. De spectac. Cap. 25). — Прим. Н. Н. Корсунского.) и так бывают они причиной беспорядочности. Здесь говорит и действует собрание совета нечестивое. Взоры питаются чувственностью, разгораются пожелания и праздные глаза, имея случай пристальнее разглядывать соседей, воспламеняются чувственными пожеланиями. Воспрещенными для себя поэтому должны считать мы публичные зрелища и представления с их вздорным прокудничеством и пустословием**.(**Ср.: Постановления апостольские. Кн. VIII. Гл. 32. — Прим. Н. Н. Корсунского.)

Потому что каких только грязных деяний на этих сценах не представляется, каких только бесстыдных слов здесь скоморохи не произносят! Но кто в этих пошлостях находит удовольствие, тот приносит образы их с собою и домой... Но даже и в том случае, если бы кто такие зрелища за шуточные считал, за устраиваемые для развеселения духа, я утверждаю, что немного же ума у заправил тех городов, где заботятся о забавах как бы о каком важном деле. Да и не суетное ли это дело серьезно заниматься вещами пустыми и ничтожными? Они питают собой безрассудное честолюбие, и силы здесь расходуются бессмысленно... Человек разумный никогда не предпочтет приятного доброму. Но говорят: "Не всем же быть философами". Неужели? А разве не все мы стремимся к вечной жизни? Что скажешь ты на это? Зачем же ты и веру принял? Можешь ли Бога любить и ближнего, не философствуя? "Да я и читать-то не умею", — быть может, скажет кто-нибудь. Если читать не умеешь, чем ты защитишься, если не слушаешь? Слушанью ведь не нужно учиться. Впрочем, вера вовсе и не есть достояние мудрых мира сего (1 Кор. 1, 26-27), а мудрых в Боге. Бога и не зная грамоте можно познавать; свиток, содержащий положения сей веры и обращенный к людям хотя простым и несведущим, есть, однако же, Божественный. Это — Божественное самосвидетельство, именуемое Божественной любовью, это — книги печати духовной. Но можно слушателем Божественной мудрости быть и вместе с тем своему гражданскому положению соответствовать; ничто ведь не препятствует и дела мирские вести правильно и богоугодно»⁸⁶.

6. Еще сказал: «И мужчины, Христу себя посвятившие, во всей своей жизни должны не казаться лишь, а и быть столь же степенными и благопристойными, в каком виде и в церквах они оказываются: столь же скромными, богобоязливыми, любвеобильными. Но я недоумеваю, отчего это с переменой места они меняют и внешний вид свой и поведение... Оставляя церковное собрание, отлагают они в сторону и святые чувства, навеянные в церкви Духом Божиим, и уподобляются большинству, среди которого вращаются. Или лучше сказать: как скоро отлагают напускную и лицемерную эту степенность, делается очевидным, что на истинной их духовной физиономии она была лишь маской. По-видимому с благоговением выслушавши слово Божие, они оставляют оное там, где выслушали, а вне церковного собрания, как бы с ума рехнувшись, в обществе нечестивцев себя не помнят от удовольствия; внимая игре арфистов и арфисток, из себя они выходят при выслушиваньи их любовного чириканья, приходят в исступление от пения под игру на флейте, хлопают в ладоши, выпивают, позволяя себя осыпать и опакощивать всякого рода и другим сором и мусором, наметенным, натащенным и накиданным течением и веянием времени»⁸⁷.

3. Литература

Самое дорогое у человека — слово, и оно предается растлению, проституируется. Начиная с любого уличного листка и кончая «серьезными» произведениями искусства, вы встретите одну и ту же тему о флирте, ухаживаниях, увлечениях, половых сношениях, о «любви»... Не оставляют в покое ни малышей, ни отроков, ни подростков, ни безусых юношей, ни незрелых, несформировавшихся девиц. И писатели наши, посвятившие свой талант, если подходит тут это слово, описанию порока во всех его подробностях и срамоте, еще хвалятся этим и, захлебываясь от удовольствия, с диким цинизмом и в похотливо-истеричном экстазе выкрикивают к читателям, как В. Розанов в своих «Опавших листьях»:

«Дураки вы этакие, все мои сочинения замешены не на воде и не на масле даже, — а на семени человеческом: как же вам не платить за них дороже?»

Можно, конечно, втаптывать в грязь достоинство человека и честь читателей, но не настолько же. Нет посему ничего удивительного, что даже «видавшие всякие виды» светские критики, и те не выдержали. И один из них⁸⁸ так откликнулся на страницах периодической печати:

«Нет прощения, нет забвения проститутам от литературы».

Падение литературы столь велико, что даже женщины принялись писать непристойности. Получается вдвойне гадко и нечистоплотно. И удивительней всего то, что дамы-писательницы сами это сознают. Мария Яничек⁸⁹ так начинает, например, предисловие к своей сверхскабрезной книжечке: «С Богом (к чему Его тут задевать? — Еп. Варнава), моя книжечка! Не робея, ступай вторично в свет! Опять осудят тебя, как и в первом издании, и... все-таки раскупят». Грустно становится от этого грубого мужицкого цинизма и бесстыдства в устах «нежных, хрупких созданий» и от этого: «Все-таки раскупят». Действительно, раскупят.

Понятно теперь возмущение талантливого Лео Берга⁹⁰. «В наше время, — говорит он, — когда женщины требуют всех прав, даже права ездить на двухколесной непристойности, именуемой велосипедом, они должны иметь право и на цинизм. И уже находятся такие, которые весьма широко пользуются им. Скоро придется запретить холостым мужчинам читать книги подобных писательниц, и в критических заметках будет значится: "Это не для молодых людей". Итак, уважим и это право».

В этой же книге Лео Берг, рассказав о неудачных попытках создания образа сверхчеловека в творчестве женщин, а также о проявлениях — под вывеской чистой объективности — эротизма в некоторых «дамских» произведениях, и не отыскав в них ничего больше дельного и умного, наконец замечает: «Ряд непристойностей — еще не психология женщины, необходимо при этом и немножко честности».

В противоположность всему этому, каким благоуханным целомудрием веет от строк св. Григория Нисского о преп. Макрине, о ее воспитании, о чтении и изучении ею не срамной светской литературы, а Священного Писания и боговдохновенной Псалтири! Поистине есть разница даже и во внешнем облике между святыми женами и современными женщинами!

«Мать же старалась обучить дочь свою, — говорит блаженный брат о святой сестре⁹¹, — но не тем мирским и общепринятым наукам, которыми большею частью напитываются первые возрасты чрез чтение стихотворений; она почитала постыдным и совершенно непристойным, чтобы нежная и удобообразуемая впечатлительная природа изучала те [или иные] трагические страсти, которые, происходя от женщин, дали повод и предмет для сочинения поэтам, или бесстыдные комические сцены и некоторым образом оскверняла себя бесстыдными сказаниями о женщинах. Но что из Богодухновенного Писания казалось более легким для первого возраста, то составляло предмет учения для отроковицы, особенно же премудрые речения Соломоновы, и из них больше то, что относится к нашей нравственной жизни. Но и в писаниях Псалмов не была несведуща... ибо вставала ли с постели, принималась ли за работу и прекращала оную, приступала ли к пище и выходила ли из-за стола, отходила ли ко сну и становилась ли на молитву, всегда имела псаломскую песнь, как некую благую спутницу, ни в какое время ее не оставляющую».

III. Реализм Библии, церковно-богослужебных книг и аскетических творений

• Диавол со всех сторон нападает на Церковь. Через отторгшихся от нее людей нападает он и на чистейшее солнечных лучей Слово Божие. Отпавшие обвиняют Библию в безнравственности⁹². Нужно кое-что сказать нам и об этом.

1. Язык Библии — язык Древнего Востока, язык образный, и к нему нельзя прилагать наши европейские мерки. Каждому образованному человеку известно, что такое в подлиннике или хотя бы во французском шестнадцатитомном переводе арабские сказки Шехерезады «Тысяча и одна ночь». Где еще сыскать такую порнографию? Однако «культурные» люди считают их высочайшим художественным произведением и перлом мировой поэзии. И в настоящее время арабы говорят в высшей степени картинно и образно.

2. Если Библия называет вещи своими именами, то делает это кратко, сжато, в двух словах, не разжигая воображения. Некоторая грубость выражений сама по себе служит для чистых душ немалым предохранением от возбуждения чувственности.

3. Библейский язык не может никого соблазнить, а разве только оскорбить воспитанное в салонах ухо. Все равно как о некоторых делах и поступках, и притом довольно рискованного характера, в деревне скажут вам в лицо совершенно свободно; этим детям природы и в голову не придет, что здесь есть что-нибудь «неприличное». А произнесите вы в гостиной то же слово — все ахнут. Не Библия, следовательно, виновата, а наши испорченные, прогнившие души.

4. Самое главное заключается в источнике и в цели: Библия есть Слово Самого Бога, а наши литературные произведения — плоды творчества развратного человека; Библия говорит о пороках, чтобы исправить людей и дать им надежду на покаяние, наши книжонки смакуют грех сам по себе и видят в нем, как было показано выше, самодовлеющую ценность. Посему Библия ведет смиренных к раскаянию, гордых — к ропоту; романы же писателей приводят лишь к растлению души и тела. Последние только изображают срамные вещи, но не умеют научить, как от них избавиться. И потому, когда доходит дело до выводов, то ты, писатель, научи, что надо было сделать твоему герою, чтобы не пустить пулю в лоб, а твоей героине, чтобы не пойти на улицу, — вместо этого автор, не слушая вас, оканчивает книгу или бросает холодное и, во всяком случае, неразумное: «Жизнь этого не показывает, я рисую действительность».

• Церковь в своих службах, канонах, стихирах, тропарях, акафистах предлагает вниманию молящегося самый смелый в разбираемом отношении материал. Но посмотрите, как чисто, целомудренно он выражается, в каких непорочных образах преподается. Все дети и девы его распевают, и никому не приходит в голову из-за него краснеть. А чего тут только нет!

«Дева раждает, и утроба не истлевает — μητρα ου φθειρεται».

«Рождеством девство печатствует – δια του τοκου παρθενιαν σφραγιζει'» (глубокий философско-богословский антитетический оборот!).

«В Деву же всельшееся Слово, и плоть приемшее, пройде сохраньшее нетленну. Егоже бо не пострада нетления ης γαρ ουχ υπεστη ρευσεως, (ибо как оно само не подверглось тлению, так и), Рождшую сохрани неврежденну».

«Величай, душе моя, по закону плотию обрезавшагося Господа — ταρκι περιτμηθεντα».

«Глаголет нетленная Отроковица ко Архистратигу... не бо познах сласти — ηδονην, — браку семь непричастна».

«Сохранив цела знамения, Христе, ключи Девы невредивый в рождестве Твоем».

«Сниде в преисподняя земли, в ложесна Твоя, Чистая, сшедший».

«Како не дивимся богомужному рождеству Твоему, Пречестная? Искушения бо мужескаго — πειραν γαρ ανδρος - не приемыши, Всенепорочная...»

«Из боку чисту — εκ λαγονων αγνων (недр чистых; λαγονες, — собственно, "пахи"), — Сыну како есть родитися мощно?»

«О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь... ложесна бо Твоя престол сотвори, и чрево Твое пространнее небес содела»⁹³.

Целые службы посвящены всестороннему прославлению и описанию зачатия человеческого (см., например, службу праздника Зачатия св. Анною Пресвятой Богородицы, 9 декабря).

• Этот откровенный язык даже необходим в церковно-богослужебных книгах, потому что описывает события, чрез которые мы получили спасение. Как же их не славить?! Церковь устами своих чад, как устами малых детей, не понимающих половых отличий и явлений, на все лады прославляет все, что относится к нашему спасению. Ее радость и благодарность Богу несказанны. Как ребенок — а ведь такими Господь повелел быть всем нам, — она тысячу раз возвращается к одному и тому же вопросу, занимающему ее, радуется всякому новому обороту, выражению, слову, как бы играя ими. Все ее занимает, без разделения на постыдное и непостыдное, потому что св. Церковь — Невеста Христова, непорочная и бесстрастная. Любовь ее к Божественному Жениху велика и чиста. Все в Нем ее трогает, начиная с рождения Его и кончая смертью.

Посмотрите, какой неизменною любовью горит ее сердце в изображении «Песни песней» Соломона! Только человек, совершенно оплотяневшии, не вкусивший никогда духовного и сладостного веселия на молитве, может видеть здесь страстную любовь какой-то Суламиты. Стоило ли такой незначительный эпизод из жизни Соломона — сколько у него их было при гареме в тысячу женщин (3 Цар. 11,3)!- помещать в канон священных ветхозаветных книг? Нет, духовное веселие и не умещающаяся в сердце радость Церкви по поводу избавления своего из рук врага-ненавистника (Песн. 5, 7 и след.) искрится в любовных словах Суламиты. Только язык страстной любви мог отчасти дать некоторое представление страстным людям о том великом божественном пламени, которое в истинно христианской душе переливается тысячью огнями нетленного вожделения к Своему Спасителю. А так как такую душу страсти не беспокоят, то она и в телесной жизни Жениха видит только поводы для духовной радости. И каждый член тела Жениха - свят, чист, непорочен. Все в Нем славно и досточудно. Так же и в Его Божественной Матери все достойно прославления, и те телесные органы, чрез которые мы получили Христа и которые питали Его человеческую жизнь, требуют вечного песнотворчества и прославления!

Пусть никто не удивляется подобным словам. Для настоящего христианства, для Церкви всегда дороги как душа, так и тело. И как душа должна быть свята и непорочна у верующего во Христа, так и тело. И как в душе нет ни малейшей части постыдной, так и в теле. Не весте ли, яко храм Божий есте, и Дух Божий живет в вас? Аще кто Божий храм растлит, растлит сего Бог, — писал св. апостол Павел к Коринфянам (1 Кор. 3, 16-17; см. также 6, 19). И еще о заботе и об охране членов тела: ...ихже мним безчестнейших быти тела, сим честь множайшую прилагаем и так далее (1 Кор. 12, 22-24). И опять: Вземь ли убо уды Христовы, сотворю уды блудничи? (1 Кор. 6, 15). Понятно, что и здесь речь идет о половых органах, о надлежащем употреблении их, «ибо никто другим членом не соединяется с блудницей, — продолжу дальше словами одного древнего толкователя* божественных творений, св. Симеона Нового Богослова. (*Слова эти составляют примечание сего толкователя (по рукописи Патмосской библиотеки XIV века), сделанное им к приведенной нами ниже цитате из «Божественных Гимнов» св. Симеона Нового Богослова.)

- И так как Христос был совершенным человеком, то, имея и эти члены, Он удостоил их нетления и обожения чрез самое соединение и общение. И те, которые от св. крещения облеклись во Христа и сохранили образ Божий или возвратили его чрез покаяние, имеют эти члены, детородный уд, говорю, и ятра, мертвыми для греха, чрез животворную мертвость, и самих удостоенными Божественного естества».

Приведу еще два свидетельства на эту же тему великих столпов Церкви, постигших ее тайны настолько, насколько вообще доступно это для человеческой природы, если не считать самих святых апостолов, конечно. Я разумею св. Афанасия Великого и преп. Симеона Нового Богослова.

«Все творения Божий добры и чисты, потому что Слово Божие не сотворило ничего неблагопотребного или нечистого, — пишет св. Афанасий Великий⁹⁴ к монаху Амуну по поводу некоторых братии, опорочивавших законное употребление естественных свойств тела. — Ибо мы, по апостолу, Христово благоухание есмы в спасаемых (2 Кор. 2, 15)... Вся убо чиста чистым (Тит. 1, 15), а у нечистых и совесть, и все осквернено. Но дивлюсь ухищрению диавола; сам он - мерзость и пагуба, а внушает, по-видимому, помыслы о чистоте... Скажи мне, возлюбленный и благоговейнейший, что греха или нечистого в каком-нибудь естественном извержении? Захочет ли кто ставить в вину выходящие из ноздрей мокроты или изо рта слюни? А можешь указать еще и на важнейшее сего — на извержения чрева, которые живому существу необходимы для поддержания жизни. Притом, если веруем, что человек, согласно с Божественными Писаниями, есть дело рук Божиих, то от Силы чистой могло ли произойти какое оскверненное дело? И если, по сказанному в божественных Апостольских Деяниях, род есмы Божий (Деян. 17, 28), то ничего не имеем в себе нечистого; тогда же только оскверняемся, когда совершаем злосмрадный грех. А когда не по нашей воле бывает какое-либо естественное извержение, тогда, по естественной необходимости, как сказали мы уже, и это терпим вместе с прочими нуждами... Да и врачи (пристыдим их свидетельством внешних) скажут в защиту сего, что живому телу даны необходимые некоторые исходы, которым каждый у нас питаемый член отделяет от себя излишнее: таковы, например, излишества головы — волосы и отделяемые из головы влаги, а также извержения чрева и избытка в семенных волокнах. Поэтому, боголюбивейший старец, какой в этом грех пред Богом, когда Сам Владыка создал живую тварь, восхотел и сотворил члены эти, чтобы имели такие исходы? Но поелику должно предупредить возражения людей лукавых, которые могут сказать: "Следовательно, истинное употребление не есть грех, как скоро телесные орудия созданы Творцом", то заставим их молчать, сами предложив такой вопрос: какое разуметь употребление -законное ли, каковое дозволил Бог, говоря: раститеся и множитеся и наполняйте землю (Быт. 1, 28), одобрил и апостол, сказав: честна женитва и ложе нескверно (Евр. 13, 4), или употребление, хотя и естественное, но совершаемое тайно и прелюбодейно?.. Блажен, кто, в юности вступив в свободный союз, естественные силы обращает на чадородие. А если делает это по сладострастию, то блудников и прелюбодеев ожидает изображенное у апостола наказание (1 Кор. 6, 9-10). Ибо в этом отношении два пути в жизни: один — умеренный и житейский, разумею супружество, другой — ангельский и трудно проходимый, т. е. девство. Если кто изберет путь мирской, т. е. супружество, то он, хотя не заслужит порицания, однако же не получит и стольких дарований... А если кто возлюбит путь чистый и премирный, то, хотя последний в сравнении с первым суров и труден, однако же идущий им приобретает чудные дарования...»

Но особенно сильно и доказательно, красочно и благоговейно, непорочно и возвышенно говорит о чистоте, красоте и достоинстве обоженной плоти человека дивный созерцатель тайн Божиих, св. Симеон Новый Богослов. Вот слова на этот предмет из его «Божественных Гимнов»:

«Мы делаемся членами Христовыми, а Христос нашими членами. И рука у меня несчастнейшего и нога моя -Христос. Я же жалкий — и рука Христова и нога Христова. Я двигаю рукою, и рука моя весь есть Христос, ибо Божественное Божество, согласись со мною, нераздельно; двигаю ногою, и вот она блистает, как и Он. Не скажи, что я богохульствую, но приими это и поклонись Христу, таковым тебя содевающему. Ибо если и ты пожелаешь, то сделаешься членом Его. И таким образом все члены каждого из нас в отдельности сделаются членами Христовыми и Христос — нашими членами; и все неблагообразные члены Он сделает благообразными, украшая их красотою и славою Божества Своего; и мы вместе с тем сделаемся богами, сопребывающими с Богом, совершенно не усматривая неблагообразия в теле своем, но все уподобившись всему телу — Христу, а каждый из нас — член Его — весь Христос есть.

Итак, узнав, что таковы все, ты не устрашился или не постыдился признать, что и палец мой — Христос, и детородный член? — Но Бог не устыдился сделаться подобным тебе, а ты стыдишься стать подобным Ему? — Не Ему пoдобным стыжусь я сделаться, но чтобы Он стал подобным постыдному члену; я заподозрил, что ты изрек хулу. — Худо, следовательно, ты понял меня, ибо не это — постыдное. Члены Христовы суть и скрытые члены, ибо они бывают покрываемы; и потому они важнее прочих (1 Кор. 12, 22-24), как незримые для всех, сокрытые члены Сокровенного, от Которого в божественном сочетании дается и семя Божественное, ужасно вообразившееся в Божественный образ, дается от Самого Божества, ибо от всего Божества весь Бог тот, Кто соединяется с нами, — о страшное таинство! — и поистине бывает брак, неизреченный и Божественный... Итак, если ты облекся во всего Христа всею своею плотию, то ты без стыда будешь помышлять о всем том, о чем говорю я. Если же вовсе нет, или ты душою своею только облекся в малый покров пречистого хитона, Христа, говорю, то все прочие члены, будучи в ветхом одеянии, в одном, конечно, месте и стыдятся. Имея же совершенно нечистое тело, или лучше — облекшись в нечистое, как ты не будешь краснеть? Когда я говорю это ужасное о святых членах, и вижу великую Славу, и просвещаюсь умом; когда даже и плоть моя несмысленная радуется, ты видишь свою плоть оскверненною, припоминаешь свои непристойные деяния, и ум твой, как червь, всегда пресмыкается в них. Потому ты и приписываешь Христу и мне стыд и говоришь: не стыдно ли тебе говорить о постыдном, лучше же — низводить Христа в постыдные члены? Я же снова говорю тебе: усмотри Христа и в женских ложеснах и помысли о том, что в ложеснах, и о Том, Кто вышел из ложесн, которые прошел и Бог мой, изойдя оттуда»⁹⁵.

«Теперь обдумайте вы слова мои и рассудите, истинны ли они. Я же с дерзновением возглашаю, что если я не мудрствую и не говорю, что говорят и мудрствуют апостолы и святые отцы, если не повторяю только Божиих словес, сказанных во св. Евангелии... да будет на мне анафема от Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа чрез Духа Святого как на человеке, учащем инаково от того, чему учили божественные апостолы, — и вы не заткните только уши свои, чтобы не слышать слов моих, но побейте меня камнями и убейте, как нечестивого и безбожного»⁹⁶.

Как эти рассуждения святых отцов — аскетов, монахов — недосягаемо высоки, чисты, величественны и отстоят далеко от пресмыкающихся по земле интеллигентских рассуждений по «половому вопросу». Как все у последних грубо, убого, пошло, затасканно, замусоленно, цинично. Возьмите сальные (или засаленные, все равно) книжки Розанова и К°: начать их читать после Иринеев, Мефодиев, Афанасиев, Симеонов — то же, что войти с благоуханного «Луга»⁹⁷ ярким солнечным днем в темный вонючий чулан или загаженный закоулок. А еще упрекают монахов в извращении светлых идеалов Христовых, Его радостного учения! Обвиняют в ненависти к плоти, в бегстве от природы! Да что может быть извращеннее интеллигентского миропонимания и отношения к природе? Сам бывший интеллигент, позже принявший духовный сан, известный священник П. Флоренский⁹⁸, философ, математик, историк — кратко сказать, энциклопедист, и не только широкий, но и глубокий, пишет об интеллигентском мировоззрении и нечувствии:

«Ни есть, ни, тем более, вкушать интеллигент не умеет, - не знает даже, что значит вкушать, что значит священная еда: не "вкушают" дар Божий, ни даже "едят" пищу, а "лопают" химические вещества. Совершается лишь животная, голая "физиологическая функция", — мучительностыдная; и "функциею" этою брезгуют, ее стыдятся. Стыдятся и делают; вот почему интеллигент цинично ест, бранится цинично, с вызовом, с оскорблением стыдливости своей и чужой».

• Обвиняют еще святых отцов-аскетов в том, что их труды переполнены описаниями блудной страсти, что похоть, которая их мучила неестественно целую жизнь, придает-де их творениям совершенно психопатологический характер. На это нужно сказать следующее.

1. Говорящие так совершенно не понимают, ни что такое подвиг и борьба с диаволом (по опыту не знают, конечно, а не понаслышке), ни что такое монашество, ни что значит целомудрие. Целомудрие святых и истинных монахов может в глазах мирских людей показаться крайним развратом, но оно, несомненно, выше всякого плотского мудрования, и человеческой природы, и всего мира; и не мирянам нужно монахов, то есть святых, учить, а наоборот, монахам мирян. «Свет монахов суть ангелы, — говорит величайший из рассудительных святых отцов", — а свет для всех человеков — монашеское житие».

2. Люди, достигшие бесстрастия, — а таковы все святые монахи, взявшие с благословения Божьего на себя труд писать об этих вещах, — если пишут, то, понятно, не для собственного удовольствия. Даже светские писатели, отводя этот упрек от себя, говорят, что они пишут для того, чтобы предостеречь общество от заразы. Итак, или сознайтесь, что вы, писатели, находите наслаждение, и притом скверного рода, в изображении действительно развратных сцен, раз святых отцов упрекаете за раскрытие уловок блудного беса как за бесчестное занятие, или признайте за ними право писать об этих вещах, как признаете его за докторами, юристами и, наконец, даже за собой.

3. Святые не стыдятся говорить, что в свое время были одержимы блудной страстью. Их заслуга в том, что они ее победили. Этой борьбой с демоном блуда и победой над ним достойно — сказать по-нашему, по-грешному, — и похвалиться. Святые же, победив и демона тщеславия, воздают лишь славу Богу, поборовшему диавола в них и за них. Они хотят показать, что может сделать человек при помощи благодати Божией, и тем самым хотят спасти от отчаяния маломощных, желающих спастись и пребыть в целомудрии, небрачными, но терпящих насилие от плоти и диавола. А светские писатели чем могут похвалиться в этом отношении¹⁰⁰ и что могут в своих романах преподать другим против тонких помыслов сего демона? Они этих вопросов не ставят, да им их и не суметь поставить.

4. Чего же хотят эти обвинители монахов? Чтобы душа человеческая, душа народная гнила заживо от смрадной заразы? И была оставлена гнить? Не сами ли они упрекают как белоручек тех, кто боится «замараться» от рассмотрения подобных вопросов? Христос не среди блудниц ли вращался, не с ними ли разговаривал при всех, не в обществе ли, сидя «в гостях» — следовательно, открыто — принимал услуги от самых «известных» в городе (Лк. 7,37 и след.)? О, какое окаянное ложное целомудрие и окаменевшее для добродетели сердце! Сами сгнили от разврата и венерических болезней, а упрекают других в нечистой жизни. А все — дело бесов, которые не хотят, чтобы многие получили пользу от этих духовных хирургических инструментов, которыми исторгаются корни сластолюбия и которые можно приобрести даром у опытных врачей, святых отцов-аскетов.

5. Еще несколько слов по поводу современной жизни. Наш век весьма изолгался. Всем можно писать по половому вопросу. Даже женщины, как мы видели, решили не отставать. И лишь пастырь церковный — которому, собственно, одному только и дело-то до этого — молчит. Но что всего страннее, даже и это молчание кажется людям недостаточно молчаливым. Хотя пастыри и молчат, «урезав» и подчистив откровенные места в творениях самых славных и знаменитых святых отцов и учителей Церкви, прицепив кое-где «фиговые листочки», — тем не менее, пусть вполголоса, но древние подвижники все еще говорят. Уж, кажется, донельзя стеснили святоотеческую литературу, всего два-три десятка книжек в обращении ходит, и те изданы макулатурно, тогда как порнографические светские сочинения издаются на голландской или японской бумаге и несут на себе печать внимательности и любви издателей, но и этого мало — всячески стараются еще досадить святым отцам. Вот сколь велики их сила, влияние и значение! Демоны это знают хорошо.А почему бы нашим предстоятелям церковным, если они сами не могут говорить в меру древних святых отцов, не издать дешево, общедоступно, прилично, соответственно технике XX, а не XVI века, полностью творения святых отцов, которые стоят непереведенные!¹⁰¹ По всякому ремеслу за ничтожную плату можно получить руководство в изящном издании, только руководства по спасению души не считают нужным издавать, а если издадут, то, конечно, так, что никто в гостиную на стол не положит, постыдится. А ведь можно хотя бы видом привлечь, а там человек, может, и внутрь заглянет... Но закончу на этом. Сколько ни написать, все мало будет, а благоразумный человек с двух слов тебя поймет, — даждь премудрому вину, сказано в Писании, и премудрейший будет (Притч. 9,9).

§ 4. Наука, литература и искусство как руководители жизни.

Творчество, по существу, есть дар Божий, а на практике — это почти всегда дар демонический.

Еще в Ветхом Завете Бог говорил пророку Моисею про Веселеила, который должен был художественно украсить скинию по образцу, показанному Моисею на горе Синайской (Исх. 25, 40): «Я исполнил его Духом Божиим — אלהים רוח, мудростию, разумением, ведением и всяким искусством...» (Исх. 31, 3. Ср.: Притч. 2, 6; Сир. 1,1).

В Новом Завете апостол Иаков, названный брат Господень, пишет, что «всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше — ανωθεν» [то есть с неба] — «от Отца светов» (Иак. 1, 17; 1 Кор. 12, 8).

Таким образом, дух художественного творчества и научной проницательности должен, в силу своей природы, освещаться отблесками Невечернего Света и Божественного Духа. Но не то мы наблюдаем в действительности.

С погружением человечества в язычество и с удалением от христианства богоподобный дух его потерял остроту зрения и способность к пророческой вдохновенности и небесным восприятиям и, наоборот, стал легко доступен таинственным темным влияниям злой силы. Тонкость психической организации у гениальной или талантливой натуры доставляла к этому особенно благодатную почву. Так, повторяю, возлюбиша человецы паче тьму, неже свет (Ин. 3, 19), что демонское влияние нередко оказывалось довольно ощутительным и сказывалось в этих натурах активно или пассивно, но во всяком случае определенно - активно, когда им демоны прямо приоткрывали на основании своей изворотливости и догадок будущее или скрытое для других настоящее, направляли их таланты в ложную сторону; пассивно, когда философы, поэты, художники подвергались темному, неясному воздействию бесов без непосредственного сношения с ними. Так появились лживые пророки со способностью к так называемой дивинации¹, от которой предостерегает Своих последователей Сам Христос (Мф. 7, 15; особенно Мф. 24, 24); у древних греков и римлян «поэт» и «прорицатель» слились в одно понятие (vates)²; демонический характер творчества наложил тяжелый отпечаток на науку и искусство всех времен вплоть до сего дня³. Демонизм может быть разной силы и степени. Начинаясь с открытого сатанизма, он ниспадает до уровня простых предчувствий, нездорового чувственного возбуждения или ложного и извращенного понимания дела, на самом деле совершенно ясного.

Само собою понятно, что влияние это на ученого или художника находится в прямой пропорциональной зависимости от его отношения к церковной жизни (и его участия в ней), к самой Церкви; верует он во Христа, принимает св. таинства, живет чисто и целомудренно — можно прислушаться к таковому⁴, а если он неверующий, в жизни похабник⁵, в Церкви (православной, разумеется) не состоит, то — беги, досточудный, от него, как от самого диавола, хотя бы за ним шла слава и всего мира и хотя бы он был одарен печатью величайшего гения.

Любопытно, что дивинация у художников нынешнего времени носит характер бесовской прозорливости. Прежде всего, многие из них люди ненормальные, проведшие немало времени в домах для умалишенных, — лучшее ручательство за то, что бывшие им видения (носящие у психиатров название галлюцинаций), на самом деле, были настоящими бесовскими привидениями. Их творчество насыщено мотивами демонического злорадства по поводу того, что христианство должно погибнуть в будущем, что скоро должна произойти мировая катастрофа (которая начинается у них великой войной 1914 г.), после чего произойдет свержение всех корон и воцарение антихриста. Таковы, например, «прозрения» Рериха⁶, Стабровского⁷, Чурляниса⁸ и других.

I. Наука

Здесь надо различать науку и науку, то есть духовную, божественную и плотскую, светскую, человеческую. Первая, по апостолу, чиста, мирна, кротка, благопокорлива, вторая — земна, душевна, бесовска (Иак. 3, 15, 17). Христианин должен пользоваться, прежде всего, первой; но в случае надобности может прибегать и ко второй. Как поступать в последнем случае, учит св. Григорий Богослов. «Полагаю, что всякий, имеющий ум, — говорит великий богопросвещенный отец Церкви, — признает первым для нас благом ученость, и не только сию благороднейшую и нашу ученость, которая, презирая все украшения и плодовитость речи, емлется за единое спасение и за красоту умосозерцаемую, но и ученость внешнюю, которою многие из христиан, по худому разумению, гнушаются как злохудожною, опасною, удаляющею от Бога. Небо, землю, воздух и все, что на них, не должно презирать за то, что некоторые худо уразумели и вместо Бога воздали им божеское поклонение. Напротив того, мы... от создания будем заключать о Создателе, как говорит божественный апостол, пленяюще всяк разум во Христа (2 Кор. 10, 5)... В науках мы заимствовали исследования и умозрения, но отринули все то, что ведет к демонам, к заблуждению и во глубину погибели»*. (Св. Григорий Богослов. Творения. Ч. 4. М., 1889. С. 50-51. Слово 43. — Прим, составителя.) Отсюда понятны слова апостола Иакова: не предметы, подлежащие научному исследованию, мерзки и бесовски, а направление науки, дух ее. Как избежать тлетворного сего влияния, подробнее сказано будет после, а сейчас только замечу, что когда я говорю в этой книге о несостоятельности и вреде науки и шире — всей культуры, то разумею их ложное, демонское направление, в котором для истины и благочестия не остается пространства ни одной пяди, ни одной сотой. Понятно, что слабые души могут пользоваться этой самой наукой (например математикой и инженерно-архитектурным искусством для постройки храмов, железными дорогами для поездки к святым местам или по необходимым делам, а не в качестве, следовательно, туристов), и этого будет довольно с них; сильные же, вооруженные невидимою силою, простираются на большее — входят открыто и безбоязненно в самый стан сопротивника и наносят ему смертельные раны у него же самого в доме, то есть изучают его лжеучения, исследуют внимательно его ядовитые произведения искусства, вскрывая их гниль и смертоносные жала. А слабым душам надо затыкать уши и бежать от всего, несогласного с учением Церкви. И не позволять себе рассуждать. Учить, если заставляют (в школах), учи, знай, но относись, как к срамным словам, услышанным на улице или считанным с забора. Так как в миру теперь все против Бога направлено, то вреда не будет, если и на всякую науку так будешь смотреть — на историю, литературу, естествознание и прочее. Лишь бы мы все делали с мыслью о Боге и ради Бога, а не просто ради гнушания самими предметами.

1. Прикладной характер науки. Если одна наука -божественна, а другая — по характеру своему бесовская и крупицы истины в ней надо вылавливать, как блестки жира в пустых щах, то понятно, что к одной надо стремиться и изучать ее, а другую терпеть и все силы направлять, чтобы как-нибудь приложить ее к полезному и духовному делу. Так как сама по себе она не имеет ценности, которую находят в ней ученые, то оставим их увлекаться своими гипотезами, как ребенка, радующегося новым сочетаниям бусинок в калейдоскопе, а мы тем временем подумаем о том, что можно взять из нее для защиты нашей веры. Собственно, надо бы, чтобы все ученые мира работали только для Бога, исследовали Его творение в целях прославления Его Самого, изучали свойства природы для того лишь, чтобы человеку не комфортабельнее жилось, а легче было исполнять заповеди Господни (печать, например, не для «культурных» целей надо бы употреблять, а на проповедь Слова Божьего). Так как ученые и не думают это исполнять, то пусть делают христиане, что могут, выполняют вместо них. Когда наше время придет — после уничтожения всей культуры и самой земли со всеми ее делами (2 Пет. 3, 19), тогда настанет Царство Единого Бога, и все будет чинно, светло, славно, направлено на богоугождение и прославление Творца.

«Не стоит тратить свое время на расследования бесплодные, — говорит учитель первохристианской Церкви, Климент Александрийский⁹. — Науки человеческие для истинного христианина представляют собой занятия лишь предуготовительные, впрочем, помогающие ему, насколько то возможно, не только воспарять умозрением к истине и утверждаться на этом непоколебимом основании, но и опровергать софизмы возражений против истины. Христианин должен быть знаком со всем курсом школьных наук и со всей эллинской мудростью, только он относится к ним, не как к имеющим значение существенное в себе, — он видит в них лишь полезную принадлежность, по времени и обстоятельствам даже необходимую. В руках еретиков науки служат средством для распространения лжи и зла, в руках же христианина они служат орудием к укреплению добра и истины».

2. В чем заключается истинная философия? Философия есть синтез, завершение всех наук. В чем же состоит для христианина «сумма всех наук», «наука из наук»? — Не в том, однако, что называется в миру философией. Хотя Климент Александрийский говорит, что христианин должен изучить всю мирскую книжную мудрость, но это относится к христианину, живущему в миру среди еретиков и желающему их же оружием защитить свою веру, и притом в целях прикладных, апологетических, о которых сказано было выше. Ну, а зачем же вся мудрость внешняя тому, кто не поставлен, как пастырь или учитель церковный, на то, чтобы бороться и даже жить вместе с еретиками? Например, зачем она тому, кто хочет в молчании созидать в себе храм душевный Богу, обитель для пребывания в ней Св. Духа? — Конечно, незачем. Но ведь изучать добродетели делом, поучаться молитвенно в Законе Божием день и ночь — не настоящее ли призвание христианина? — Несомненно. Не является ли «наукой из наук» прохождение в монашестве духовного делания, как о том говорят святые отцы?¹⁰ -Всеконечно. Следовательно, кто, по зову Духа Божьего, углубится в доброделание, отринув всякую науку и возненавидев самый мир, не лучшее ли дело сделает в этом самом мире, не изучит ли высшую науку, какая только есть?

- Истинно, истинно так.

Покажи же мне, скажет читатель, свидетельства. — Охотно, и из святых отцов приведу; приведу даже и свидетельства светских писателей, живущих в миру.

1. «Простоту и неприуготовленность духовного учения никто да не сравнивает с пытливостью любомудрствовавших о небе [то есть астрономов, астрофизиков нынешних],

- говорит св. Василий Великий¹¹. — Сколько красота в женах целомудренных предпочтительнее красоты любодейной, столько же разности между нашими учениями и учениями внешних».

2. «Велико любомудрие в том, чтобы мир почитать мертвым, но еще большее и гораздо важнейшее в том, чтобы и самому быть как бы умершим для него», — учит св. Иоанн Златоуст¹² о существе истинной философии.

3. Он же сказал: «В том и состоит важнейшая часть любомудрия [философии], чтобы не быть привязанным и пристрастным к настоящей жизни»¹³.

4. Он же: «Терпение зла... есть подвиг любомудрия»¹⁴.

5. Вот еще приговор, подходящий к любомудрию — философии XX века и ее ученым: «Великое благо любомудрие — разумею то любомудрие, которое у нас. У язычников все только слова и басни; а самые эти басни не заключают в себе никакого любомудрия, потому что у них все делается ради славы»¹⁵.

6. Еще, не поленюсь, выпишу из того же Златоуста: «Кто презирает почести, тот и любомудр [философ], он знает дела человеческие, а в знании-то дел Божеских и человеческих и состоит любомудрие [философия]»¹⁶.

7. «Но нет, нет ныне таких философов! — восклицает св. отец. — А потому нельзя найти и примера. Есть, впрочем, между монахами, между мирянами же нет. Что между монахами находятся такие примеры, в доказательство можно привести многих, но я укажу на одного из многих». Дальше идет рассказ о преподобном Юлиане¹⁷.

Итак, истинная наука заключается не в том, чтобы только знать что-нибудь.

Творец не требует, чтоб в груде гордых книг

Его пытались мы постигнуть, взвесить, смерить, —

говорит совершенно верно Верхарн¹⁸.

Но чего требует? - Любви и сердца. Даждь ми, сыне, твое сердце (Притч. 23, 26). Чистое, разумеется (Мф. 5, 8). И еще: разум кичит, а любы созидает (1 Кор. 8, 1; гл. 13). А чтобы иметь чистое сердце, освобожденное от страстей, требуется подвиг, в частности монашество.

Таким образом тот, кто хочет до конца пройти «христианскую науку» в полном смысле слова, неминуемо придет к монашеству.

3. Во что обратилась нынешняя наука? Вопрос кратко, но исчерпывающе раскрывается в трех срезах. С объективной точки зрения, для человечества XX века наука обратилась в фетишизм, идолопоклонство, нисколько не лучшее, чем у дикарей. Предметы, подлежащие научному изучению, вызывают, как увидим ниже, со стороны ученых такое отношение, которое сродни восхищению первобытных людей перед предметами, обоготворяемыми ими как фетиши. Так же, как и древние грубые язычники — египтяне, например, - «которые обожали все, что было перед глазами, до лука в их садах включительно» (Сертиллянж)¹⁹, — нынешние научники везде ищут и находят предметы для исследования: никакая навозная свалка за городом не оставляется ими без внимания; ими производятся бесчисленные анализы, начиная от состава конских волос²⁰ и коровьих рогов²¹ до золы собачьего молока²² и птичьих испражнений²³ включительно. Всякая падаль, трупы животных, лягушек и червей, препарированные и заспиртованные, так же дороги для наших ученых, как были дороги набальзамированные чирки и ибисы для египтян; капище для последних и лаборатория или анатомический театр для первых одинаково «святилище», где по полкам расставлены их «боги»²⁴. Скажут, что это только образ выражения один и тот же, смысл же различный. Солгут — ибо ученым потому все таковое дорого и они дрожат над всем этим и не хотят сменять ни на какие сокровища мира²⁵, что видят в своих препаратах результат действия механических законов вселенной. А эти законы представляются им частью Универсальной Истины. А последняя — не есть ли извращенное понятие Бога?

С субъективной стороны, наука есть страсть, такая же, как и всякая другая — пьянство, блуд, гордость, тщеславие и прочие. Что это так, доказывают признания самих ученых.

1. Вот дневник профессора В. Арнольди²⁶. В нем то и дело мелькают то чувство зависти («смотрел с завистью» на препарат в музее)²⁷, то отчаяние (из-за того, что ars longa, vita brevis est*,(*наука широка, а жизнь коротка (лат.)) всего не охватишь и не изучишь)²⁸.

2. Чем, как не великой страстью, можно объяснить следующее поведение знаменитого энтомолога Фабра²⁹, которое простые люди принимали просто за сумасшествие. «И мы [небольшая компания], — рассказывает он сам, нимало не смущаясь, — нашли то, что ожидали найти... Оставив низменный берег и поднявшись на равнину, мы увидали стада баранов, лошадей, которые всюду рассыпали по обширному пастбищу обильный корм для навозных жуков. ...Вот куча свежеотложенного обыкновенного (а то еще необыкновенный, что ли, есть какой? Я, впрочем, не образован по этой части. — Еп. Варнава) конского навоза... Свежий, только что отложенный навоз — добыча особо ценная среди этих сухих бесплодных равнин. И потому эта куча — настоящий небесный дар [! — Еп. Варнава], который выпадает на долю только счастливцам из навозников».

Рыться в помете, с точки зрения ученого, может быть, серьезное занятие, слов нет, но есть и другая точка зрения. Упиваться «запахом, разносимым ветром на расстояние с версту в окружности» от этой «прелести», вместо того чтобы вдыхать действительно небесный дар — аромат добродетелей, — это ли призвание души человеческой, искупленной драгоценной кровью Христа Спасителя, и достойное ли это дело для нее, предназначенной вдыхать благоухание райских садов и цветов?!.

3. Интересен также рассказ не менее знаменитого Уол-

леса³⁰. Сообщив, как он несколько дней подкарауливал бабочку- крез (на одном из островов Зондского архипелага), дотоле неизвестную ученым, он говорит о том чувстве, которое испытал по ее приобретении: «Красота и блеск этой бабочки неописуемы, и только натуралист может понять то крайнее возбуждение, которое я испытал, поймав наконец эту бабочку. Когда я достал ее из сетки и развернул ее великолепные крылья, сердце у меня забилось, кровь бросилась в голову, и я был ближе к потере сознания, чем это бывало со мной в виду неминуемой смерти. Весь остальной день у меня болела голова — настолько было велико возбуждение, вызванное причиной, которая большинству покажется совершенно пустою».

Судя по этому заявлению, приходится удивляться, почему выводы Ломброзо в его книге «Гениальность и помешательство» считаются крайними. Если и не попадают такие примеры в курсы психиатрии, то, безусловно, только потому, что ученые стесняются записывать туда своих коллег. (Да и крыловская «Обезьяна с зеркалом» заставляет быть осмотрительней.) Что же касается опасений Уоллеса, что его-де не поймут, то он напрасно боится. Его чувства вполне понятны. И понятен цинизм и своего рода сладострастие, которое он проявил в не меньшей степени, чем любой дегенерат по отношению к своей жертве. Вся разница только в том, что страсть эта невинна по количеству причиненного ею другим материального вреда, но корни ее, как это ни странно, те же самые. Церковь таковых должна присуждать, если они в числе ее членов, к наказанию и епитимии — пока не исцелятся от страсти, что, по-видимому, невозможно.

Нужно ли, наконец, после всего этого прибавлять, что, с религиозной точки зрения, наука есть богоборчество?³¹ И людям это нравится, потому что такая наука потакает их страстям, и они все простят ученым, даже если эти ученые пойдут против азбучных истин³², лишь бы те ниспровергали христианство. Впрочем, толпа, если бы и пожелала, то, по своему невежеству, не может проверить ученых, хотя бы те и лгали³³. Она должна им верить на слово. Но где ее пресловутая гордость, которую ученые эти втаптывают в грязь?!.

4. Разочарование ученых в своем деле и тоска их по идеалу («банкротство души»). «Если спросить себя, — пишет бывший марксист, познавший всю тщету обещаний этого учения, профессор С. Булгаков, — чем живет современный человек, во что он уверовал вместо Бога, ну хотя если спросить среднего русского студента или взрослого гимназиста из "сознательных", то, конечно, он тотчас ответит: хочу приносить пользу человечеству, затем, подумав, прибавит: выработав себе научное мировоззрение. Вера в прогресс, в науку, в возможность разрешить все жизненные противоречия в историческом развитии науки и человечества составляют несложный катехизис современного человека... Однако совместима ли эта вера в разум с общим учением о человеке как двуногом животном, которое в силу случайности, игры материальных атомов и борьбы за существование достигло теперешнего состояния, а в будущем имеет достигнуть еще большего? Откуда у этого "ощипанного петуха", как определил человека философский нигилист-циник Диоген, берется разум и наука и на чем опирается такая вера в них?.. Вот вопрос, поставленный человечеству критической философией в лице Канта. Иногда отмахиваются от этих вопросов ссылкой на завоевания науки: да разве современная техника не свидетельствует о силе ума и знания! Но отвечать так — значит неизвестное подтверждать неизвестным, только отодвигать проблему, и не требует ли в таком случае уже самый этот факт объяснения? Орган познания — головной мозг с нервной системой — и функция познания настолько несоизмеримы и несоответственны между собой, что говорить о познании мозгом и нервами мира и его законов — значит впадать не только в мистическую, но прямо мифологическую бессмыслицу или же утверждать громовое чудо, которого вообще не допускают представители новейшей науки. Одно из двух: или человек действительно есть такое ничтожество, ком грязи, каким его изображает материалистическая философия, но тогда непонятны эти притязания на разум, науку; или же человек есть богоподобное существо, сын вечности, носитель божественного духа, и возможность научного познания объясняется именно этой природой человека»³⁴.

Такова дилемма, перед которой останавливаются в смущении и тревоге «честные» ученые, желающие осознать до конца, с одной стороны, свое положение и призвание, а с другой — основы и конечную цель науки, которой они занимаются. Особенно, когда угар страсти проходит и наступает реакция.

И есть от чего смущаться. Ведь от того или иного решения этой дилеммы зависит судьба человека; выбрав одно, он может пойти в одну сторону, выбрав другое — в противоположную. И вот научный «витязь», подобно васнецовскому, стоит «на распутий» и размышляет.

Если смысл науки заключается только в ее общеполезности, если она только продукт комочка грязи, называемого мозгами, и орудие борьбы за существование, как учат дарвинисты в биологии и некоторые гносеологи, то откуда взяли, что истина всегда полезна, и не полезнее ли иногда, а может быть, и всегда, заблуждение? Ведь утверждали же подобное Ницше и некоторые авторы сочинений по теории познания. Не бросил ли дерзко уже Оскар Уайльд в лицо мыслящему человечеству свою знаменитую фразу: «Нет ничего более нездорового, чем мышление»? А если это так, то значит можно «все доказывать», ничего не считая истиной, как современные модернисты и поступают. Действительно, что такое научная истина, когда еще существует сомнение, доступна ли она человеческому рассудку, когда нужна вера в единство разумного начала в мире и человеке? А раз нужна вера, то чем последняя лучше религиозной, которую «попы» в церкви проповедуют?³⁵

Если же наука возможна только в союзе с религией и должна постоянно опираться на нее, чтобы иметь право на самое свое существование (ибо без религии, т. е. без благодати, ум расстраивается, делается лживым, да и просто не может иметь бытия), то каковы должны быть ее границы и область дозволенного? В чем же тогда состоит достоинство науки, если она будет (как в средневековье) находиться в подчиненном отношении к религии? Недавно из «служанки» (богословия) она таким трудным, революционным, насильственным путем сделалась самостоятельной «госпожой», неужели опять нужно смириться, слушаться, «не сметь свое суждение иметь»? Но если допустить контроль над наукой со стороны религии, то следует ожидать, что от ученых потребуется отчет (на Страшном Суде) за каждое слово, за неправильное учение, за недолжное употребление научного дара...

Итак, две дороги: с одной стороны — неверие, произвол, умственные и плотские наслаждения, с другой — вера в догматы, благочестие, аскетический подвиг; с одной стороны — безграничное знание, с каждым днем и часом все расширяющееся, с другой — знание отодвигается в будущий век: тогда узнаем лицем к лицу, ныне разумею отчасти, тогда же познаю, якоже и познан бых (1 Кор. 13, 12). Но при этом, с одной стороны — уныние, сомнение, пессимизм, отчаяние, с другой — радость, надежда, утверждение, мужественная бодрость.

Куда же идти?

Эти противоречия всегда мучили великих ученых и мыслителей, не понимала их только полунаука, люди, нахватавшиеся лишь верхушек знания. И нож, давно занесенный над горлом науки, нож, отточенный ею же самой, в последнее время некоторые из этих ученых безжалостно пытаются наконец вонзить в тело своей матери, так жестоко их обманувшей льстивыми надеждами³⁶. И голоса, что человеку мало одной науки, надо еще «кое-что другое»³⁷ для полного счастья и успокоения мятущегося ума, раздаются со всех сторон — из лагерей художников, поэтов, писателей, духовных лиц, ученых-естествоиспытателей, философов. Вот некоторые из них.

Эмиль Верхарн — талант первой величины в современной Бельгии — заставляет так говорить в своей драме «Монастырь» (акт 1) дона Милитьена:

...В наши времена

Науке только смерть в грядущем суждена;

Ее отвергли те, кто зрел в ней свет нетленный,

Искал найти в ней ключ к гармонии вселенной!

Сегодня правда в том, в чем ложь была вчера;

Систему стройную единый взмах пера

Вдруг может отменить, чтоб вновь творить системы;

Гипотезы кишат, не разъясняя темы;

Нет больше истины, нет больше лжи, и вот

Я жду, когда ж она сама себя пожрет...

Дельно рассуждает пастор Бэртодж в рассказе «Загробная любовь» такого антицерковника, как Анатоль Франс³⁸ (из сборника «L'etui de nacre»* (*«Перламутровый ларец» (франц.)): «Изыскания в области науки приведут лишь к открытиям в той же области... Духовные истины могут быть открыты лишь для тех, кто идет духовным путем».

Известный физик Лоренц, прочитав по приглашению в феврале и марте 1901 года в голландском обществе «Tot nut van't Agemeen» несколько публичных лекций, заключил их словами, которые совершенно уничтожают ценность и подъятого им собственного труда, и времени, отнятого у слушателей. Знаменитый профессор сказал, что сообщения его об эфире, молекулах, атомах и электронах были только «гадания», что «чем дальше мы [ученые] идем, тем более мы сознаем, как несовершенна наша работа», что все их научные теории есть только «несовершенное отражение действительности», что их, эти теории, «все время нужно перестраивать, улучшать и даже, может быть, заменить чем-нибудь совершенно другим»³⁹.

Знаменитый Гарнак, выучивший наизусть в подлинниках всю литературу первых трех веков христианства, исписав кипы бумаги и приобретя чрез это славу первоклассного ученого, наконец не выдержал этого чудовищного напряжения и насилия над естеством души и сказал: «Труд и прогресс культуры, без сомнения, очень ценные вещи, к которым мы должны стремиться и для которых мы должны работать, но высший идеал заключается не в них — они не могут наполнить душу истинным удовлетворением»⁴⁰. Позднее раскаянье.

Цену науке и ее пронырливому любопытству или любознательности, кому как угодно, наконец определил Владимир Соловьев⁴¹, о котором, нельзя сказать, чтобы он обладал ограниченным умом или слабой диалектикой. «В этом запутанном (еще бы — для плотского человека!

— Еп. Варнава) мире, — говорит он, — нет больше глупости, как всюду прикладывать деревянный аршин своего разума».

5. Как же должно христианину пользоваться данными науки? «Мы полагаем, дети, что настоящая жизнь человеческая вовсе ничего не значит, — поучал юношей в свое время св. Василий Великий⁴², — совершенно не почитаем и не называем благом того, что доставляет нам совершенство в этой только жизни... Поэтому, что к будущей жизни споспешествует нам, о том говорим, что должно любить сие и домогаться сего всеми силами, а что не переходит в нее, то

— презирать, как ничего не стоящее».

Исходя из этого общего для христианской жизни правила, мы приходим к следующим положениям относительно пользования чисто научными и прочими сочинениями светских авторов (излагаю словами вышеупомянутого святого отца):

• «Не должно, однажды навсегда предав сим мужам [т. е. ученым] кормило корабля, следовать за ними, куда ни поведут, но, заимствуя у них все, что есть полезного, надобно уметь иное и отбросить»⁴³.

• «Если между учениями [евангельским и какого-либо ученого] есть какое взаимное сродство, то познание их будет нам кстати. Если же нет сего сродства, то изучать разность учений, сличая их между собою, немало служит к подтверждению лучшего учения»⁴⁴.

• «Теперь следует сказать, в какой мере должно изучать их [светских авторов]... Не на всем по порядку надобно останавливаться умом, но, когда пересказывают вам деяния или изречения мужей добрых, надобно... соревновать им... А когда доходит у них речь до людей злонравных, должно избегать подражания сему, так же затыкая уши, как Одиссей, по словам их, заградил слух от песен сирен. Ибо привычка к словам негодным [ср. пристрастие молодых девушек и юношей к романам] служит некоторым путем и к делам. Посему со всяким охранением надобно оберегать душу, чтобы, находя удовольствие в словах, незаметно не принять чего-нибудь худого, как иные с медом глотают ядовитые вещества. Поэтому не будем хвалить стихотворцев, когда злословят, насмехаются, представляют влюбленных [ср. опять наши романы, драмы, комедии]... А любовные похождения и явные студодеяния... которые и о скотах без стыда не стал бы рассказывать иной, предоставим лицедеям [актерам]. То же самое могу сказать и об историках, когда пишут они историю для развлечения слушателей... И как, срывая цветы с розового куста, избегаем шипов, так и в сих сочинениях, воспользовавшись полезным, будем остерегаться вредного. Поэтому в самом начале нужно рассмотреть каждую из наук и приспособить ее к цели...»⁴⁵

• Вся искушающе, добрая держите, — говорит апостол (1 Фес. 5, 21). Все можно читать — по послушанию и крепкому духом, все исследовать, от всех всему поучаться, изучать, слушать различные повествования, но из всего этого принимать нужно только одно доброе, полезное для души. В первохристианской Церкви для распознавания еретических и прелестных учений был подаваем верующим особый дар различения духов (1 Кор. 12, 10). «В наше время для различения, от истины ли речь — воодушевленная и увлекательная, -- служит положительное учение Церкви. Это пробный камень всех учений. Что с ним согласно, то принимай, что несогласно, отвергай. И это можно делать без дальних рассуждений. Последуя указаниям Церкви, будешь то же делать, как бы ты последовал благодатному дару различения духов»⁴⁶.

II. Искусство. Что оно такое вообще и каким должно быть?

С объективной точки зрения, искусство есть сознательная или бессознательная попытка отобразить небесную

действительность в области земных вещественных предметов и отношений. Оно есть уменье, или талант, изображать вещи так, чтобы они производили приятное впечатление. На это есть глубокие внутренние причины. Душа наша, по существу, есть враг всякого беспорядка и безобразия, потому что она призвана к вечному блаженству, где во всем -красота и гармония, и потому что в нее саму заложено стремление быть красивой и совершенной. Потому-то, оторвана она от Бога или нет, — она влечется к красоте и тяготится безалаберностью, грубостью, неправильностью, негармоничностью, беспорядком, уродством. Если она просвещена благодатью, то красоту видит в одном, духовном; если же нет, ослеплена страстями, то видит ее в другом, страстном. Отсюда следует:

1. Поскольку человек ограничен страстной душой и телом, искусство, понимаемое с вышеуказанной точки зрения, не осуществимо в полном масштабе, ибо — не говоря уже о том, что красоту небесных селений сподобляются видеть единицы из многих тысяч подвизающихся и что «едва кто из рода в род»⁴⁷ достигает божественных (а не бесовских — разница!) созерцаний (а художники, судя по тому что они сами о себе говорят печатно, не стесняясь, и просто-то не верят и не исполняют самых простых правил христианских), — конец красоты всякой, вещественной и умосозсрцаемой, есть Бог, а Он — неприступен в Своем существе.

2. Человек может только подходить более или менее близко к верному отображению Красоты потустороннего мира и духовных добродетелей, отпечаток которых лежит отчасти на окружающей, так называемой «девственной» природе, то есть не испорченной, не исковерканной и не правленной еще по художественным «канонам эстетики». Или, наоборот, — что мы обычно видим в быту, — удаляться от верного воспроизведения духовной Красоты, ограниченного пределами материальных средств.

3. Таким образом, цель искусства только прикладная. Принцип «искусство для искусства» есть чистое язычество, в котором, вместо отвратительного идола с широким носом, оттопыренными ушами и безобразными формами тела, подставлен изящный торс Аполлона Бельведерского или Венеры Милосской.

4. Думать, что освободить искусство от всякого служения и какой-либо зависимости — значит дать ему возможность найти себя и приобрести глубину и широту размаха, - глубокая ошибка. Зависимость христианского прикладного искусства от церковных канонов и его мнимая скованность ими, на самом деле, дают ему больше возможностей для развития и достижения высокой художественности благодаря тому, что оно имеет дело с духовными сущностями⁴⁸.

5. Но опыты и примеры в окружающей жизни говорят как будто о другом? — Да, и это только показывает, что художников и в то же время истинных духоносных христиан очень мало, а вернее, нет совсем, и что мы не можем отличить в художественных произведениях плотское и страстное от духовного и истинно прекрасного.

С субъективной стороны, искусство есть самообман или, лучше сказать, просто обман. Действительно:

1. В искусстве видят средство отвлечения мыслей, чувств и желаний человека от окружающей пошлости, «мещанских» интересов, грязи жизни в сторону «возвышенных» идеалов, «высокохудожественных» образов; средство для воспитания чувства «прекрасного». Так называемая публика, которая «тоже» хочет быть «образованной» и для сего в точности копирует своих идейных руководителей, следя за каждым их движением (как горничная, недавно попавшая в «барыни», во всем подражает порядочной даме), обычно бывает довольна этим набором «умных», «ученых» слов. Не привыкнув относиться критически к утверждениям законодателей общественной жизни, она принимает их на веру, думая, что в них заключается невесть какая премудрость. «Образованные» люди говорят, что так, значит – так. Но на самом деле, люди, именуемые образованными, вовсе не знают, что это действительно «так». Если спросить, что они конкретно понимают под подобными красивыми словами, то они вам на это наскажут кучу других, еще более красивых и интересных, но не скажут ничего определенного. Все так и останется парением «ввысь», «куда-то»⁴⁹ — одним словом, «философией» в дурном смысле. Но ведь жизнь не в отвлеченных рассуждениях заключается, а в делах, и вот мы видим, что пока образованные люди ведут ученые диспуты относительно существа и природы искусства и расплываются душой в неопределенных, туманных, истерично-странных чувствах за изучением его образцов, считая те за верх совершенства и нечто великое (что должно быть относимо к положительному-де влиянию и ценности искусства⁵⁰), в это время публика, подобно известному ученику Поля Бурже⁵¹ или писателю Фонвизину в юности⁵², пытается заученную теорию переложить в практику, и, как показывает опыт жизни, последняя всегда далеко не такова, как описывается в «умных» книжках. Что же, публика виновата? — Нет, ученые, поэты, художники. Они ее обманывают. Желая оправдать свое собственное сластолюбие, они говорят ей о каких-то «неземных» переживаниях у развитых по настоящему-де, в художественном смысле, людей при питье тонкого вина, смотрении на голых женщин, слушании музыкальных пиес и не говорят, что это те же ощущения, которые испытывают в кабаках, публичных домах, балаганах. Разница только в том, что одно дело топором сделано, а другое скобелем и подпилком. Истинное художество и его восприятие состоит не в туманных переживаниях «высокоинтеллектуального» или «истерического» свойства в театрах и музеях или чувственно-срамного в кафе-шантанах, но в определенных духовных деланиях, именно — в добродетелях. Если человек неправильно верует и подвизается, то вместо добродетелей у него развиваются пороки. Для православного верующего все это ясно, понятно до мелочей. И христианин должен так сказать этим самозванным учителям: что ты мне разными иностранными терминами-то сыплешь и вьешься вокруг да около, ты мне определенно скажи, в чем наслаждение истинное для человека. Такое, чтобы после душа была спокойна, чтобы угрызений совести не было, чтобы к жене не стыдно было явиться, чтобы душевной усталости после него не чувствовалось бы, чтобы, кратко сказать, оно было во всем совершенно. Но напрасны эти вопросы, они будут гласом вопиющего в пустыне мертвых ученых книжек. Ищи, досточудный мой, ответа не в них, а в Псалтири царя Давида. Незаменимая и бесценная книга. Что говорит пророк? — «Приидите, чада, послушайте мене... Кто есть человек хотяй живот, любяй дни видети благи?.. Уклонися от зла...» Так и у нас, скажет кто-нибудь, о том же самом учат, что искусство отвлекает человека от зла. Подожди, любезный, и выслушай дальше. Как раз это — самое малое. Ваши учителя на том и остановились. А на самом деле дальше-то и открывается человеку великое поприще для приобретения наслаждения и духовного веселия. Не только отойди от зла, но и сотвори благо. Если только отойдешь от зла и доброго не сделаешь ничего, один «метафизический туман» в голове и сердце будет. Про таких людей Господь говорит в Апокалипсисе: Ты ни тепл ни студен, изблевати тя от уст Моих имам (Откр. 3, 16). Нет, надо принуждать себя добрые дела делать. Довольно ли этого? — Никоим образом. Взыщи, сказано дальше, мира. Известно, что добродетель не без труда дается. Тернист ее путь вначале. И наслаждение ею, как капелька меда, попавшая на язык, сейчас же заглушается великой горечью следующих за сим искушений и скорбей. Но если человек хоть немножко потрудится и не бросит работать Богу при первом же нападении врага, то у него появляется мир в сердце, с которым не может сравниться ничто мирское, никакая красота. Мир этот есть Божественное посещение. Но он сперва недолго пребывает, то уходит, то приходит. На этом состоянии нельзя останавливаться, и пророк учит дальше: взыщи мира и пожени -διωξον, усиленно стремись, ищи, добивайся — его (Пс. 33, 13-15). Если потерпишь в трудах, то придет время, когда благодатный мир уже никогда не отойдет от тебя, а будет внутри сердца светиться неизреченной Красотою, ибо она есть Сам Бог⁵³.

Тогда ты никак не дашь поймать себя на удочку тем, которые нахваливают, как малые дети, картинки в музеях, фигурки и статуэтки из глины, битье пальцами по клавишам рояля и тому подобное. Ведь, не правда ли, странно было бы, если положили бы перед тобой кусок гнилого, заплесневелого хлеба и поставили рядом изысканно приготовленное блюдо и стали восхвалять первый как прекрасную, вкусную вещь; или, если бы сидели пред тобою две девицы — одна красавица, а другая урод, не мог же бы ты обманывать самого себя, и уверять, и пускаться в «философию», что урод пред тобою есть чудо дивной красоты, а настоящую красавицу, сидящую пред твоими глазами, даже не замечать? Но если дня два поголодать и найти только одну затхлую корку, то, конечно, и ее можно принять за гастрономический деликатес. Так и с искусством — тот же самообман. Люди не видят настоящей Красоты, а только подделку под нее, подмалеванную и подкрашенную, и вот — не могут ею насладиться. А тот, кто зрит у себя в очищенном от страстей сердце небесную Красоту, даже и заметить-то поддельную не может, и взглянуть на нее не хочет. Ему твердят: «Посмотрите, как красиво, как прелестно», а он и не видит, где, что красиво, потому что видит на самом деле не красоту, а тлен, материю, гной.

2. Что искусство есть самообман, нечто неопределенное, текучее и просто неизвестное, хорошо показывает также наличие большого разнообразия взглядов на красоту. Что она такое? — Никому неизвестно. Или, вернее сказать, каждый видит ее в том, чем страстно сам болеет душою. «Искусство!.. Искусство!.. Красота!.. -- говорит хирург Трепан у Мирбо⁵⁴ своему сыну, когда тот, восторгаясь, ходил вместе с отцом по залам одного из музеев Италии. — Знаешь, что такое красота? Красота — это вскрытый живот женщины с пинцетами внутри. Вот это, мой мальчик, -красота!..» Это один пример. Приведу и другой. «Спросите самца жабы, что такое высшая красота, — с обычным своим язвительным сарказмом издевается над собратьями не кто иной, как знаменитый Вольтер⁵⁵. — Он ответит вам, что это — его самка-жаба с двумя круглыми глазами, вылезающими из ее маленькой головы, с огромным ртом, желтым брюхом и коричневой спиной. Спросите гвинейского негра. Красота для него — это черная маслянистая кожа, вдавленные глаза и расплюснутый нос... Спросите, наконец, философов — они ответят вам галиматьей: им нужно нечто согласное с архетипом прекрасного по существу -так называемое to kalon*»(*το καλον — прекрасное, красота (греч.) — Прим, составителя.) Вот приговор искусству, вынесенный его служителем! Выше я еще стеснялся называть рассуждения философов о красоте их настоящим именем;

Вольтер, как свой им человек, это сделал за меня. А что он в свое время славился в Европе своим первоклассным, остроотточенным умом и понимал во всем этом товаре толк, говорить не приходится; равно как и о том, что он был злейшим врагом христианства.

Но пора уже мне привести какое-либо и святоотеческое положение относительно сущности и ценности земного искусства или красоты в защиту и подкрепление своих взглядов. Прекрасное и наглядное изображение того, что есть на самом деле земная красота, дает св. Иоанн Златоуст⁵⁶. «Любитель телесной красоты — ο φιλοσωματος;, — говорит он, — до безумия пристрастившийся к благовидной девице, если умом не захочет узнать безобразие — το ειδεχθες — телесного существа, то увидит это собственными глазами. Много было девиц, столь же цветущих красотою или еще несравненно прекраснее, нежели любимая им, которые после смерти своей через один или два дня представляли из себя зловоние, гной и гнилость червей — δυσωδιαν παρεσχον και ιχωρα και σηπεδονα σκωληκων. Подумай же, какую ты любишь красоту — καλλος φιλεις; — и каким прельщаешься пригожеством? ...Для того-то тотчас и истлевает тело, чтобы ты мог видеть в наготе красоту души — γυμνον της ψυχης το καλλος;. В самом деле, если она такую красоту — καλλους; — и такую живость дает телу, то как она прекрасна должна быть сама в себе? Если она поддерживает столь безобразное и отвратительное тело, то тем более может поддержать саму себя. Не в теле красота — ου γαρ το σωμα εστι το καλον, - но красота тела зависит от того образования и цвета, который отпечатлевает душа в существе его. Итак, люби душу, которая сообщает телу такое благообразие».

А вот как на деле прилагают к себе эти слова те, кто истинно желают спасения. Пример беру из того же древнего времени.

Был один подвижник в скиту. Враг приводил ему на память одну женщину, весьма красивую собой, и сильно возмущал его. По смотрению же Божьему, пришел в скит другой брат из Египта. Он между разговором сказал, что умерла жена такого-то. А это была та самая женщина, которою возмущался брат. Услышав об этом, брат взял ночью свой хитон и пошел в Египет; открыл гроб умершей, отер хитоном гниющий труп ее и возвратился с ним в свою келью; положив этот смрад возле себя и сражаясь с помыслом, говорил: «Вот предмет, к которому ты имеешь похоть, — он пред тобою, насыщайся!» Таким образом он мучил себя этим смрадом, доколе не кончилась его борьба⁵⁷.

После всего этого спрашивается, какое же искусство полезно и на что оно годится? Оскар Уайльд в предисловии к «Портрету Дориана Грея» отвечает:

- Ни на что. Всякое искусство совершенно бесполезно.

Я не скажу, конечно, о нем так резко, потому что всякую вещь можно обратить на пользу, но и не постесняюсь сказать, что польза его относительная. Но, скажут, Бог человеку дал талант, и не развивать его — не значит ли зарывать его в землю (Мф. 25, 25)? — Безусловно. Но как развивать? В том-то и дело, что мы расходимся с церковным учением в понимании слов Христа.

«Кто какой бы то ни было дар Божий бережет для собственного наслаждения [наше «искусство для искусства», труд ради честолюбия, славы, положения в обществе, денег], — говорит св. Василий Великий⁵⁸, — а не делает другим благодеяния, тот осуждается как скрывший талант».

Если же кто станет возражать и говорить, что истинные художники потому и работают, что желают принести пользу людям, а все остальное является естественным следствием благодарности общества, принимаемой этими художниками по немощи человеческой, то скажу, что весь грех-то и заключается в том, что они эту самую «пользу» понимают по-своему, ложно. Ведь язык художников и язык Евангелия совпадают лишь внешним образом — в употреблении одних и тех же слов. А смысл, какой вкладывается в них, до того отличается от евангельского, что от христианства в нем ничего не осталось. И потому то, что Слово Божие называет вредом, люди теперь принимают за пользу, и наоборот. В этом и сам Господь чрез Своего апостола их обличает: «Прелюбодеи и прелюбодейцы! Не знаете ли, что дружба (η φιλια — "любы")⁵⁹ с миром есть вражда — εχθρα против Бога! Итак, кто хочет быть другом — φιλος, — миру, тот становится врагом — εχθρος; — Богу» (Иак. 4, 4).

Так и здесь, в чем должна заключаться польза от искусства? В том, чтобы приводить людей ко Христу, в Церковь, к очищению от страстей, к освобождению от пристрастия к самому искусству. Искусство должно наглядно изображать чистейшие истины христианства и приводить человека к плачу о своих грехах. Поэтому оно должно существовать только для немощных душою. Пока человек не может непосредственно созерцать Божественную Красоту, оно должно ему напоминать о Ней, видимой здесь, на земле, как чрез закопченное стекло. Но после того как человек познает всю суету мира, он должен тут же отбросить искусство как лишнее, мешающее ему на пути к Богу. Так подвижники и делают. Но надо, чтобы и миряне поступали подобным образом, по крайней мере нудили себя к этому. И из того, что и при настоящем отрицательном направлении искусства некоторые пользу от него получают, нельзя выводить мнение о его правильности. Сильный человек ото всего получит пользу, даже и от вида безнравственных вещей. Но нужно заботиться не о сильных, а обо всех других, немощных. Ведь и апостол сказал: должны есмы мы сильный немощи немощных носити (Рим. 15, 1).

Осуществление задач искусства в действительности

Я уже говорил о том, какая неразбериха во взглядах на искусство существует даже среди глубоких по уму людей. И о том, какое безнравственное направление приняло у нас искусство, тоже сказано довольно. Но не было упомянуто о том, как даже верующим ценителям искусства трудно распознать его демоническую направленность, ибо часто искусство при всей изысканности форм, претендующих на выражение божественных идей, на самом деле, носит безнравственный характер, граничащий с полным сатанизмом.

Происхождение театра и его значение

Всякому глубоко религиозному человеку, если тому вдруг придется попасть в театр, бросится в глаза прежде всего иного присущая театру недопустимо кощунственная обстановка. Сцена на возвышении — настоящий алтарь на солее, занавес — та же алтарная завеса; артисты соответствуют священнослужителям, литургия (с ее таинством Голгофской жертвы Христа Спасителя) заменена драмой; и там и здесь — хоровое пение, и так далее. Откуда такое сходство?

Когда я учился еще в гимназии, то всякому гимназисту и гимназистке было известно — я этим не хочу сказать, что неизвестно это же нынешним, — что театр имеет религиозное происхождение. В учебнике по словесности⁶⁰ мы читали:

«Происхождение драматической поэзии. - Вопрос о происхождении драматической поэзии находится в ее связи с богослужением древних греков и в особенности с почитанием Диониса (Вакха). Служение Дионису заключало в себе много драматического. Дионис представлялся бежавшим от врагов, его искали в горах, а жрец, — изображавший враждебное богу существо, — преследовал с секирою в руках одну из нимф, которые сопровождали бога; в Афинах жена второго архонта, носившая титул царицы, обручалась в таинственном торжестве Дионису, как жениху, и сам бог в публичных шествиях олицетворялся человеком. Во время праздников в честь Диониса пелись хором [курсив автора]

песни, называвшиеся дифирамбами... За 600 лет до рождества Христова хоры иногда воспевали, вместо Диониса, героя Адраста за его страдания... Трагедия (τραγωδια) образовалась из тех дифирамбов, которые пели о страданиях [курсив автора] Диониса; самое имя "трагедия" (τραγος; -козел и ωδη —песнь) произошло оттого, что этот род дифирамбов выполнялся первоначально у пылающей жертвы козла...

Греческий театр состоял из трех частей: собственно театра, где сидели зрители, оркестры, где пел хор, и сцены, где играли актеры... В оркестре находился помост с алтарем Диониса [курсив автора]... Сообразно религиозному [курсив автора] значению своему, греческая драма подлежала непосредственному заведыванию государства... Сценические представления у греков не служили к пустому развлечению, а были делом важным, религиозным. Оттого они давались только во время праздников, установленных в честь Диониса.

...Греки страстно любили театр. Постановка трех трагедий Софокла стоила дороже всех издержек Пелопонесской войны. В театре Афинском бывало до 30 тысяч зрителей, а число всех граждан Аттики никогда не доходило до 30 тысяч».

Это то, что было нам известно. Но об иной стороне этого явления мы не догадывались:

1. Театр, как изобретение, собственно, позднейшего времени, являлся удобной ловушкой (со стороны диавола), служившей для внесения, под видом полезного оживления и усиления интереса к религии, большего рассеяния и затемнения в языческий культ. Другими словами, появление театра, составлявшего такую сильную конкуренцию официальному служению богам, даже у язычников должно рассматриваться как явление отрицательное и как ниспадение на более низкую ступень богопочитания и естественного богопознания.

2. Греческий театр (по ребяческой незрелости мысли нам это не приходило в голову), являвшийся хотя и ложно, но все же учреждением религиозным, а не светским, каковым он стал впоследствии, был в сущности кощунственней-шей и грубейшей карикатурой и пародией на ветхозаветное богооткровенное богослужение, а чрез него и на современное христианское. В подчеркнутых нами в вышеуказанной цитате фразах и словах легко можно видеть, как извращены диаволом тайны христианской религии, хотя и скрытые, но при этом довольно ясно просвечивающие в ветхозаветных пророчествах Свящ. Писания, начиная со времен Адама (ср. определение Божие, данное диаволу лично: Быт. 3, 15) и кончая пророком Исайей и другими⁶¹.

3. Едва ли нужно много распространяться, что ни новейшие драматурги, ни даже древние трагики, заменив первоначальные религиозные сюжеты светскими комедией и трагедией и оставив при этом всю сценическую обстановку по стилю религиозной, не придумав в этом отношении -как бы следовало им, конечно, сделать — ничего нового⁶², нисколько не стерли и не уничтожили зависимости театра от его духовного корня и первоисточника. Уворованное же у других можно ли когда-нибудь считать своим собственным?

4. А из этого следует, что неверующее человечество нашего времени, так увлекающееся театрами, в них так же, как и христиане в своих храмах, «служит» (ср. выражение: «такой-то артист прослужил на сцене искусству целых 25 лет») и чуть ли не «молится» (и на это параллель можно указать) и, во всяком случае, слушает проповеди и нравоучения своих жрецов, пророков и псалмопевцев (артистов, драматургов, композиторов). Только «бог» их — не наш Бог, но для них он все же бог...

5. Понятно теперь, почему христианину неприлично и грешно ходить в театр, хотя бы там давались и распрекрасные вещи (которых, впрочем, не ставят).

6. Демонический характер носит и музыка. О некоторых произведениях сего вида искусства можно это утверждать положительно. Конечно, ничего нельзя ожидать хорошего от знаменитой «Дьявольской сонаты»* (*Вернее, сонаты «Дьявольские трели». — Прим, составителя). Тартини (считается его лучшим произведением), которому приснилось, что он продал душу свою диаволу за то, что тот сыграл ему на скрипке эту пьесу.

Если послушать самих учителей музыкального искусства, то мы найдем у них самое путаное и легковесное объяснение причин, откуда у современного общества явилась потребность в музыке и каковы ее основания и значение⁶³.

III. Литература

Жития святых и биографии наших писателей

по их существу и содержанию

• Жития святых сами по себе представляют источник громадного интереса и духовного наслаждения; в литературном же отношении составляют самостоятельную область, достойную всяческого изучения. Ибо «когда пересказываем жития прославившихся благочестием, — говорит св. Василий Великий⁶⁴, —

1) прежде всего Владыку прославляем в рабах Его;

2) восхваляем же праведников засвидетельствованием о том, что знаем... Самим праведникам не нужно приращение славы, но нам, которые еще в этой жизни, необходимо памятование для подражания. Как за огнем само собою следует то, что он светит, и за миром — то, что оно благоухает, так и за добрым делами необходимо следует полезное.

3) ...Людей увеселяем слышанием прекрасного»**. (**Разбивка на пункты принадлежит еп. Варнаве. — Прим, составителя.))

«О, как сладостны божественные словеса душе благомысленной! — восклицает в одушевлении преп. Исаак Сирин⁶⁵. — Они то же для души, что для тела пища, поддерживающая его. Сказания же о праведных столь же вожделенны слуху кротких, сколь и постоянное орошение недавно посаженному растению».

4) «Слушание повествований о подвигах и добродетелях духовных отцов ум и душу возбуждает к ревности; а слушание поучений их наставляет и руководствует ревнителей к подражанию», — говорит св. Иоанн Лествичник⁶⁶.

Взяв жизнь святых со стороны самого содержания ее,

мы также находим здесь многие пункты, достойные замечания, которые и приложим к предыдущим.

5) Церковь хвалится жизнью своих святых и тщательно собирает мельчайшие детали их личной жизни, потому что самый малейший и незначительный поступок совершенных людей ценен и достоин рассмотрения. Всякое действие освещено внутренним божественным светом. Во всех поступках их нет ничего постыдного и неразумного.

6) Странные и блазнительные поступки, которые замечают некоторые у святых, странны и блазнительны только с точки зрения чуждой этим поступкам морали неверующих людей, сознание коих затемнено страстями, окрашивающими в свой цвет все видимое. Например, рассказывали, что авва Сисой Фивейский имел обычай бегом бежать в свою келью по окончании церковной службы, и говорили: «В нем бес». А он дело Божие делал, прибавляет церковное предание⁶⁷. Над такими обстоятельствами жизни святого или какими-либо непонятными его словами надо христианину вдвойне сосредоточиться и умом и сердцем.

7) Явные пороки и страсти, которыми одержимы были святые мужи и жены в миру, не скрываются Церковью, даже, напротив, всегда изобличаются и показываются в житиях их всем наглядно. «Весьма неблагородно и низко думать, — говорит св. Григорий Богослов⁶⁸, — что оскорбительно будет для подвижника напоминать о непохвальных делах его. В таком случае и великий Павел не заслуживал бы нашей похвалы, и мытарь Матфей принадлежал бы к людям самым порочным... Но Павел для того упоминает о прежних своих гонениях и о том, как изменился предмет его ревности, чтобы сравнением того и другого прославить больше Благодетеля. Матфей, перечисляя учеников, придает себе наименование мытаря как некоторое титло».

Благодаря этому слабые члены тела церковного, то есть те из желающих спастись, которые не сильны духом, но однако обременены сильными страстями, видя для себя образцы покаяния и возрождения в лицах, бывших одержимыми подобными же пороками, но восставших, исправившихся и помилованных Богом, получают и сами надежду на спасение и уже не так приходят в уныние и отчаяние. Так, когда после Страшного Суда пойдут (по ликам) спасенные в рай, когда пройдут апостолы, пророки, мученики, пройдут девственники, преподобные, столпники, то куда присоединиться и пристать грешному человеку? — Некуда. А когда он увидит, что вот — потянулись разбойники, блудницы, гонители и хулители веры, смирившиеся, покаявшиеся, тогда душа его воспрянет. «Вот, — скажет, — те, к которым мне нужно присоединиться, и они примут меня как своего». И если благодать найдет в жизни его что-либо достойное для оправдания бывших грехов, то и он без зазрения совести примкнет к ликам покаявшихся и войдет с радостью в Вечный Град, Горний Иерусалим (Откр., гл. 21).

• Не то мы видим в истории светской литературы.

1. В Церкви только тогда человек прославляется и почитается, когда обладает святостью жизни (а не талантливыми сочинениями), в миру же как раз наоборот — славу писателям доставляют их произведения, а не добродетели.

«Помни, что лучше любить по-христиански, нежели разуметь высоко; лучше красно жить, нежели красно говорить: разум кичит, а любовь созидает (1 Кор. 8, 1)», -говорит святитель Тихон Задонский⁶⁹.

Да, любовь, добродетель назидает, а учение — как бы оно ни было хорошо изложено, — если расходится с жизнью самого автора, не пользует. Чтобы оно производило нужное впечатление, приходится укрывать от посторонних жизнь писателя, а иначе у читателя появляется невольное смущение и недоверие к нахваливаемому товару, от которого, как он видит, сам предлагающий этот товар отказывается.

Вот пример. Писатель, давший знаменитую и известную из любого учебника по литературе «Аннибаловскую клятву»* (*См.: Тургенев И. С. Сочинения. Ч. 1. СПб., 1880. Литературные и житейские воспоминания. Вместо вступления. — Аннибаловскую клятву бороться с крепостным правом давали А. Герцен и Н. Огарев (см.: Герцен А. И. Былое и думы. Ч. 1). — Тургенев заимствует у них это выражение. — Прим, составителя.) бороться с вековым злом России, каковым он видел крепостное право, написавший не менее знаменитые «Записки охотника», со страниц которых будто бы веет любовью к народу, как известно из отзывов современников, вел себя по отношению к последнему на деле совсем иначе. А. Головачева-Панаева в своих «Воспоминаниях» говорит: «С тех пор как Тургенев получил наследство, он постоянно жаловался, что получает доходов с имения очень мало, и в порыве своих скорбей проговаривался... "Я им не внушаю никакого страха... Прежде мужик с трепетом шел на барский двор, а теперь лезет смело и разговаривает со мной совершенно запанибрата..."»⁷⁰

В. Семенкович⁷¹, вспоминая о Тургеневе, сообщает: «Мужики его родового Спасского-Лутовинова разорены — и разорены при нем — и своим нищенским наделом, и тем, что при выходе на волю они обрезаны во всех угодьях и им буквально некуда курицы выпустить. Спасские мужики - самые бедные во всем Мценском уезде — это подтвердят все знающие положение».

Какой отсюда вывод? — Отвечу словами св. Варсонофия Великого⁷²: «Если кто говорит о сладости слов Божиих [в данном случае по поводу добродетели — милости к крепостным], а сам не вкушает ее, то этим он показывает, что она горька. Не горько ли слово это: аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе, и возьмет крест свой, и по Мне грядет (Мф. 16, 24)? А если оно сладко, то зачем отвергаем его, желая исполнить свою волю? Кто говорит, что он знает путь, ведущий в какой-либо город, и однако спрашивает о сем пути, тот или презирает его, или, насмехаясь, искушает других. Если же кто знает путь и не хочет идти по нем, то такой подвергается осуждению как весьма нерадивый».

Таким образом, хорошее учение должно подкрепляться хорошей жизнью, потому что добродетель в этом случае ручается за истину и чистоту учения автора. А слава, популярность, похвала от людей — что они значат и стоят? - Ничего. Те же люди, которые сегодня кричали о писателе на всех перекрестках, через некоторое время забудут и о самом имени его. Например, прижизненный успех романов французского писателя Эжена Сю был громадный. Вся страна, от простого лавочника до министра, зачитывалась ими, когда в «Journal des Debats» стали печататься его знаменитые «Парижские тайны», все было забыто: политика, финансы, интриги. Все жили новым номером журнала и, в сущности, сказками, простыми «небылицами в лицах». А сам писатель? Да ему это ничего не стоило. Он без всякого труда мог в один день целый том написать. Он писал легко, без задержки, без помарок, как счет из лавочки. Прошла общественная горячка, пронеслось это своего рода поветрие, род литературной инфлюэнцы, развившейся от бациллы в отравленном демонами мозгу писателя, и — все кончено. Все забыли, перешли на новое. Так и у нас в России в свое время, например, нашумела история с «босяками» Горького.

Что же для меня в этой славе убедительного, подтверждающего высоту духа самого писателя и чистоту его идей? И что эти романы сами по себе могут дать обществу для подавления бушующих в нем страстей и приобретения более здравых и глубоких понятий в религии или хотя бы для укрепления чистой непорочной жизни? И течет ли из одного отверстия источника сладкая и горькая вода? Не может, братия мои, смоковница приносить маслины, или виноградная лоза смоквы; также и один источник не может изливать соленую и сладкую воду. Мудр ли и разумен кто из вас? Докажи это на самом деле добрым поведением, — говорит апостол (Иак. 3, 11-13). Так, если жизнь писателей не добра и не благочестива, то мы имеем полное право сомневаться в нравственной ценности и их произведений, как бы блестяще они ни были написаны. А каков был обычный конец их жизни, увидим дальше.

2. Личная жизнь ученого или писателя там, где на нее может лечь какая-нибудь тень и тем повредить его славе и влиянию (читай: дурному) на общество, для широкой публики всячески замалчивается. Ни одного факта из бесчисленного множества страстей и пороков этих людей не приводится в официальных биографиях, приложенных к их сочинениям. Почему? — Потому что этим «слабостям» нечего противопоставить. Святые же, если и случалось им падать при жизни, умели и каяться (ср. Марию Египетскую), а в биографиях «вождей» человечества как раз страниц о покаянии-то, о последующей добродетельной жизни вы не найдете. В житиях святых (например библейских патриархов) эти слабости нарочно выискиваются и подчеркиваются; если бы их не было, то никто не поверил бы и сверхъестественным добродетелям святых: сказали бы, что это не люди, обремененные плотью, а бесстрастные ангелы. Но теперь, когда Промыслом Божиим показаны их согрешения и падения, мы испытываем:

во-первых, страх, оттого что даже и величайшие дары Св. Духа, чудотворения и пророчества не предохраняют человека (дабы не нарушать дарованной ему свободы воли) от ниспадения до скотского состояния, и побуждаемся сильнее чрез это бодрствовать над собой;

во-вторых, надежду, что и нас Господь помилует.

Благодаря этим падениям, мы на чужом горьком опыте сами учимся, как нам не падать и каким образом, упав, восставать. А жизнь светских писателей может научить только одному — как грешить, но не как восставать. Это понимает и сам мир и потому всячески снаружи закрашивает их гробы, которые посему «снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты», как говорит Христос (Мф. 23, 27).

3. Чем подробнее раскрывается жизнь святого, тем для него похвальнее; раскрытие же, во всех мелочах и слабостях, личной жизни наших писателей приверженцы их, конечно, сочтут за оскорбление⁷³, чем явно покажут и свою собственную гнилость духовную, и ничтожество и шаткость величия писателей, авторитет которых колеблется от одного легкого прикосновения критической мысли.

4. Наши святые — бодрые, цельные люди, умиротворенные, смело смотрящие на мир и его скорби, любовно принимающие ежедневно тысячи людей — изверившихся, с опустошенной душой и покалеченным страстями телом, как это делали преп. Серафим Саровский и о. Иоанн Кронштадтский, с их неиссякающей любовью и жизнерадостностью; а большинство писателей и поэтов, которыми хвалится мир как «великими», «учителями», «вождями», — люди, больные и телом и душой (болезнь я разумею, так сказать, благоприобретенную). Где им врачевать других, они не могут справиться с собою. Чтобы не обвинили меня в злостной клевете и неправде, приведу примеры.

Из ученого мира. Реклю, при всем желании возвеличить культуру и науку и их жрецов, все же не мог замолчать, что в личной жизни его собратья не могут явиться учителями. «Конечно, не следует думать, что все ученые — герои; напротив, приходится признать, что большинство носит в себе заскорузлые человеческие привычки... Страсти, частные интересы, низменное искательство пред сильными мира сего, завистливость, вероломство — все это нередко встречается в мире ученых, к великому ущербу для самой науки» — и далее следуют многочисленные примеры, относительно которых сам певец пресловутой науки, берущий под свою защиту всех, кто ее пропагандирует, не знает, что делать — «смеяться или плакать»⁷⁴.

Из литературного мира. Здесь даже краткий, сухой перечень первых попавшихся имен писателей, всем известных со школьной скамейки (беру русских только), с кратким упоминанием некоторых обстоятельств их жизни и смерти, способен привести в отчаяние человека, слабого по характеру или нетвердого в вере в Промысл Божий.

А. Полежаев (+ 1837) — кончивший Московский Университет, погиб во цвете своих тридцати двух лет, после безумной жизни, которая началась беспросыпным пьянством и развратом, битьем до крови девок, буйством посреди трактиров и публичных домов⁷⁵, протекла по николаевским казармам (в наказание за переполнившего чашу мерзости «Сашку») и закончилась в казенном госпитале жестокой болезнью. Крысы в мертвецкой госпиталя объели у трупа поэта ногу. Самая могила его (на Лазаревском кладбище) затерялась.

Н. Языков (+ 1846) — имевший от невоздержанной, развратной жизни сухотку спинного мозга (воспользуемся самыми деликатными и стыдливыми формулировками его биографов); наконец умер в нервной горячке.

Л. Мей (+ 1862) — оставшийся в памяти друзей и знакомых «с длинной трубкой Жукова табаку, читающим приятелям стихи за бутылкой вина», на редкость безалаберную и детски легкомысленную жизнь свою закончил бесшабашными кутежами и болезнью в возрасте сорока двух лет, когда его таланту надо бы находиться на высшей ступени своего развития.

И. Тургенев (+ 1883) — прожив за границей известным всем образом свое, более чем значительное, состояние, умер в такой нищете, что слуга ходил по ближайшим квартирам соотечественников его просить супу для своего больного господина.

А. Фет (+ 1892) — от величайшей ненависти к христианству и от совершенного безбожия пришел под конец жизни в полное умоисступление: хотел зарезаться и, когда это не удалось (вырвали нож), то разом, в страшном смятении души, умер, увидав пришедшего за его душой беса.

Н. Помяловский (+ 1863) — жутко читать биографию этого, напропалую, со школьной скамьи, запоем пившего, талантливого писателя с истерзанной, ожесточившейся душой, наконец пришедшего, по его же собственным словам, «в состояние помешанного» (из-за неудовлетворенной — по некоторым не зависящим от него, как говорится, обстоятельствам — блудной страсти, именуемой в миру «несчастной любовью»).

В. Гаршин (+ 1888) — сошел в конце концов с ума (что, впрочем, на некоторых уже его произведениях и раньше было заметно) и окончил жизнь самоубийством, бросившись в пролет коридорной лестницы.

Но довольно этого кошмара...⁷⁶ Сердце обливается кровью, когда читаешь страницы произведений и биографий этих талантов, отмеченных неким божественным даром и запечатленных часто прекрасными личными душевными качествами, которыми они не захотели воспользоваться, к истинному благу людей и самих себя, и которым среда не дала как следует развиться. Бежать же от среды они не дали себе труда...

Разложение и омертвение русской литературы;

искание новых путей

После всего сказанного выше о русских писателях должно предполагать, что трупным запахом несет от их произведений. И это действительно так.

1. Рассматривая вопрос с внешней стороны, со стороны формы и звуковой оболочки поэзии (фонетики стиха), нельзя не упомянуть о футуристах. Много над ними в свое время издевались, хохотали и не желали понять, что они ставили перед собой, рассуждая в плоскости литературной, серьезную задачу. Хорошо ли, дурно ли они ее разрешили в своих стихах, нас это не касается, потому что ко спасению не относится. Но есть нечто такое в поставленном вопросе, что к делу спасения относится. Это — сама идея футуризма. Здесь христианин должен кое-что сказать с точки зрения Евангелия, а иначе увлекающемуся этим направлением легко оказаться и богоборцем.

Футуристы, как известно, поставили следующие вопросы: имеют ли звуки нашего языка значение, независимое от смысла слов, в состав которых они входят, то есть действуют ли на нас звуки так или иначе, возбуждают ли определенные чувства независимо от значения слов, и даже тогда, когда всякий смысл в них отсутствует? Если звуки могут воздействовать таким образом, то нельзя ли создать особую «языковую систему» и пользоваться «звукоречью» и так называемым «заумным» языком в тех или иных целях для возбуждения известных чувств и эмоций у слушателей? И наконец, может быть, все это уже осуществляется в действительности, но только не осознано массой, а является достоянием небольшой кучки людей (футуристов, символистов)?

Я уже сказал, что нам, христианам, нет дела до того, осуществимы или нет практически все эти идеи⁷⁷, но законны ли они по существу, мы должны знать.

Вопросы, поднятые новыми литературными кладоискателями, стары, по обыкновению, как Божий мир, потому что диавол, по-видимому, расчетлив в снабжении игрушками своих «детей» и часто, подмалевавши, где следует, и переодевши, выдает старого паяца за нового. Уже древние греки и римляне в классические времена интересовались этими вещами⁷⁸. И святые отцы первохристианской Церкви, сами прошедшие их школу и сами будучи поэтами (например св. Григорий Богослов), определенно и резко осудили это дело как совершенно неподходящее для христиан. Причина неприемлемости нового способа использования речи заключается в том, что практическая цель здесь отступает на задний план (а то и вовсе исчезает), а чисто языковые особенности и представления приобретают исключительную самоценность. Другими словами, языком хотят воспользоваться как средством гипноза, убаюкивания, нравственного укачивания. Чтобы приучить публику к этому и воспитать ее по-новому, сперва пользуются самыми невинными способами, именно: бессмысленным набором слов. Правда, публика не понимает его и не видит, к чему футуристы гнут, но она еще спокойна: ничего безнравственного не предлагается — только в высшей степени смешно и весело. Но пройдет некоторое время, когда люди привыкнут к известному сочетанию слов и будут рефлекторно, уже независимо от своей воли, по привычке, отзываться на них; можно будет тогда вложить в слова и отравленное содержание. Так, по выражению св. Василия Великого, гоняясь за сладостью и приятностью сочинений, люди с медом будут глотать яд⁷⁹.

«Благозвучие не такое пустое дело, — говорил еще Гоголь⁸⁰, — как думают те, которые незнакомы с поэзией. Под благозвучие, как под колыбельную, прекрасную песню матери, убаюкивается народ-младенец еще прежде, чем может входить в значение слов самой песни...»

Но укачивается не только народ. Гоголь в этой же самой статье рассказывает про Пушкина: «Живо помню восторг его в то время, когда прочитал он стихотворение Языкова к Давыдову. Я первый раз увидел тогда слезы на лице Пушкина (Пушкин никогда не плакал, он сам о себе сказал в послании к Овидию: "Суровый славянин, я слез не проливал...")».

Итак, не поддадимся на эту удочку и не позволим себя обольщать пением новых сирен. Господь благоволил, чтобы слова Его в Евангелии были выражены не изящной, благозвучной речью, по всем правилам ораторского искусства, а грубой, так сказать «мужицкой». И святые апостолы нам его написали на так называемом ком*! (подразумевается διαλεκτος;), «общем» разговорном языке тогдашнего времени, обиходном, а не классическом⁸¹, чтобы слушатели, чешеми слухом, по выражению апостола Павла (2 Тим. 4,3), не увлекались внешним блеском речи, забывая о внутреннем ее содержании, но чтобы все свое внимание обращали на смысл, передаваемый в простой, бесхитростной по виду, но сильной по внутренней значимости, беседе (1 Кор. 2, 4).

2. С внутренней стороны, упадок и разложение русской литературы сказались в ее насквозь прогнившем содержании, в отсутствии всего бодрого, радостного, чистого, доброго в христианском смысле, в удалении от Бога и Церкви. И всякая попытка честного и искреннего писателя — я уже не говорю христианина — открыть глаза обществу на то, что оно забыло заветы Христа, и всякое желание хоть как-нибудь познакомить его с последними всегда душилось, замалчивалось, клеймилось вплоть до сего дня.

Стоит вспомнить только последний период жизни многострадального Гоголя, когда он решил обратиться к Церкви, бросить свой старый способ врачевания людских пороков, вопреки словам апостола (Рим. 12, 21), только посредством изображения их в злом, карикатурном, смешном виде, когда он понял, что мало сказать: вот это плохо, что надо еще показать, как дурное исправить; когда он наконец решил сделаться просто верующим христианином⁸² — какой вой поднялся вокруг него со стороны тех лиц, которые дотоле услаждались его знаменитым «юмором» — придумали тоже слово! — подобно коту, когда того чешут за ухом! И как было не выть — человек вдруг проснулся, освободился каким-то чудом (именно чудом!) от сковывавших его уз и дурмана и пошел ко Христу, открыто покаявшись в грехе и осознав свои ошибки] Ведь его ошибки — их добродетели; значит, он ударил другим концом по ним самим, и они, конечно, взвыли. «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что вы делаете?.. — выкрикивал с пеной у рта и дрожа от негодования «духовный отец»⁸³ русской литературы Белинский Гоголю в письме из-за границы (из Зальцбрунна) от 15 июля 1847 года (в России боялся это сделать — распечатают). - Смирение, проповедуемое Вами, во-первых, не ново, а во-вторых, отзывается, с одной стороны, страшной гордостью, а с другой — самым позорным унижением своего человеческого достоинства... Вы позволили себе цинически грязно выражаться... о самом себе — это гадко, потому что если человек, бьющий своего ближнего по щекам, возбуждает негодование, то человек, бьющий по щекам самого себя, возбуждает презрение. Нет! Вы только омрачены, а не просветлены; Вы не поняли ни духа, ни формы христианства нашего времени. Не истиной христианского учения, а болезненною боязнию смерти ... (пропускаю ругательство. — Еп. Варнава) и ада веет от Вашей книги!» и так далее⁸⁴.

Так что сбывается слово апостола: Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно (1 Кор. 2, 14). Белинский, как на ладони, показал нам здесь все свое «понимание» христианства «нашего времени» (как будто Христово учение можно приспособлять, подобно костюму: каждому времени - свой наряд!), показал на своем отношении как раз к основным его истинам -- самоукорению, смирению, памяти смерти. А ведь его называют «властителем дум» сороковых годов⁸⁵ со «светлым умом и ясным взглядом» (Некрасов в одном, не изданном при жизни поэта, стихотворении)!⁸⁶

На этом эпизоде хорошо видно, во что обратились литература и ее вожаки с точки зрения истинного христианства. Если ты будешь тонко развращать народ, описывая красиво порок, тебя будут прославлять, находить твои произведения «гениальными», «художественными», а если попросту, от души, во имя Христа и Церкви, обратишься с братским словом увещевания и любви: «Одумаемся, братие, ведь мы неладно живем» — что поднимется вокруг тебя! Лучшие стилисты не пожалеют площадных слов и сравняют с грязью⁸⁷. Так тьма боится света (Ин. 3, 20-21).

Но совсем, говорю, иное отношение к человеку, когда он «развлекает» публику, когда не дает ей сосредоточиться на смерти, своей загробной участи и Страшном Суде. Пусть средства для этого будут пошлы, грубы, безнравственны, по-сатанински циничны⁸⁸ — ей дела нет.

И этот цинизм и растление душ называют художественным творчеством и вдохновением гения! Чему же научиться христианину у нашей литературы, когда она за сто лет только и знала, что воспевала женские ручки и ножки и не сказала ни одного слова о том, как спастись. Не затем же Бог дал дар поэтам и писателям, чтобы волочить его по грязному полу кабаков и притонов и воспевать прелести своих любовниц. Да нам, христианам, какое до этого дело? Или вы хотите сказать, что сами уже больше не христиане? Тогда я умолкаю, дело уже подлежит суду самой Церкви, раз вы записаны все-таки в ее книгах.

Но от всего этого трупного запаха и жестоких идейных тисков задыхаются и сами писатели. (Однако единицы — в буквальном смысле.) Вот несколько выписок.

«Надо ли говорить, до чего все мы, писатели и читатели, страдаем и задыхаемся под сводами литературного льда? Нам не дают дышать свободно свои же братья-писатели, нас давят всяческие цензуры. Ах, цензура либеральная горше цензуры военной!

Самозванцы, люди с улицы, глашатаи толпы, не помнящие родства, хватают писателя за горло и приказывают молчать. Журнальные столбцы превратились давно в грязные участки, откуда несутся властные оклики: не пущать!..

Русский писатель не смеет быть самим собой, ежели не хочет быть оплеванным и забитым... Мы не знаем и не знали никогда наших великих писателей в их подлинном виде. Их нам искусно подделывают, как фальшивые деньги. Замалчивают одно, подчеркивают другое. И мы не смеем отбросить ложный стыд и прямо смотреть в глаза истории...

Кажется, Белинский, умирая, просил, чтобы в гроб ему положили под голову последнюю книжку "Современника". Вдумаемся пристальней в эту литературную легенду: какое духовное убожество в ней сказалось! Несчастный: неужели не знал он, какие священник вложит ему в мертвую руку несравнимые по силе и красоте слова, какие над телом его прозвучат вдохновенные молитвы?

Так и литература русская, подобно Белинскому, духовному своему отцу, доныне с презрением отвращается от многообразия жизни, от вечного искусства, от религии, от здравого смысла. Не явно ли, что для людей, отходящих от огненных глаголов Дамаскина к мертвечине литературной, невыносимо всякое проявление свободного духа?»⁸⁹

«Современная русская литература — источенная временем игрушка, идол, утративший свою былую власть. В писателей, как в вождей, давно не верит никто; менее всех верят они сами. Публика несравненно больше интересуется авиацией, чем журналами, и она, по-моему, права. Сейчас наша литература в ее целом, во всем объеме — ветхое здание, подгнившее и стоящее на песке, нет, не на песке, а на печатной бумаге, на выдохшихся журналах, на Белинском. Стоит подуть сильному ветру — и все рухнет»⁹⁰.

Святоотеческая письменность

«Языческая наука, раскрывая много пошлостей и внушая слушателям много пустяков, — говорит златословесный великий учитель и отец Церкви⁹¹, — отпускает их с пустыми руками, ни много ни мало не приобретшими себе чего-либо хорошего. Благодать же Духа не так, а совершенно напротив: немногими словами она внушает любомудрие всем, кто внимает ей, и часто бывает достаточно взять отсюда одно только речение, чтобы иметь средства на весь путь жизни».

Такова польза от чтения или слышания священных книг Библии и святых отцов.

Глава 5. Царство мира с присными его и аскетизм и монашество как явление общеисторическое (продолжение).

Часть 2. Внутренние побуждения принятия на себя иноческого подвига.

§ 5. О подвижничестве вообще и о монашестве в частности

Аскетизм¹ (от ασκεω — искусно обрабатываю, упражняюсь в чем-либо)², правда в светлой, чистой и славной форме, мы видим уже в раю как заповедь Божию. «И взял Господь Бог человека (которого создал) и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать — לעבדה (от авад, основное значение - "связывать" себя чем-нибудь добровольно или невольно), заботиться, радеть, обрабатывать — его и хранить его» (Быт. 2, 15). Так говорит Библия.

Это еще не тот мучительный труд «в поте лица» «со скорбию... во все дни жизни», до самой смерти, на который падший человек был обречен впоследствии (Быт. 3, 17-19), но все же труд. Отсечение своей воли, трезвение, внимание, наряду даже с возграждением и возбранением доступа в некоторые заповедные части рая (Быт. 2, 16-17)³ — для души и необременительные, доставляющие удовольствие и укрепляющие, а не обессиливающие упражнения для тела — во всем этом нетрудно усмотреть зерно будущей каторжной работы человечества, если речь идет о подневольном труде, и грядущего подвижничества (аскетизма), если иметь в виду добровольное мученичество.

Чем дальше, тем черты подвижничества намечаются резче; у сифитов мы наблюдаем уже вполне развитую аскетическую практику с чисто созерцательным уклоном⁴. При Моисее появляется учреждение, еще более схожее с монашеством⁵, требующее от своих членов известных временных или пожизненных обетов, — я разумею институт назорейства (Числ. 6, 1-21). Пророк Самуил основывает уже настоящие общежития для лиц, стремящихся глубже погрузиться в религиозно-духовную жизнь и служить преимущественно Богу, а не миру. Таким образом появились пророческие школы, с киновиальным устройством, с неуклонным и безоговорочным послушанием своему духовному отцу (1 Цар. 10, 5 и след.; 4 Цар. 2, 3-7; 15-18; 4, 38; 5, 22-26; 6, 8).

С течением времени, чем больше человечество развращалось, тем яснее и резче обозначались объединенные одной общей идеей спасения группы людей, желавших уйти подальше от мирского разврата и организованно противостать ему. Но поскольку без благодати Христовой невозможно было этим группам удержаться часто даже и в исполнении ветхозаветного богооткровенного закона, постольку мы видим большие или незначительные уклонения у них в сторону от истинного пути, при соблюдении, однако, бытовой организации довольно высокого порядка. Оставляя в стороне загадочных рехавитов (Иер. 35, 1-11)⁶, можно указать на подобные попытки посильного препобеждения грубочувственных жизненных интересов у терапевтов⁷ и ессеев⁸.

Нечестивцы первобытного послепотопного человечества, уклонившись в язычество, не могли тем самым совершенно стереть со своей души образ Божий и уничтожить окончательно религиозные запросы своего богоподобного духа. К тому же, уходя из-под родного крова общечеловеческой семьи, сохранившей истинное богопочитание, они, конечно, унесли с собою в уме и сердце обрывки истинных преданий и вероучительных истин. Таким образом, у них должно было сохраниться непременно и аскетическое начало в жизни, но, как и все другое, в искаженном, изуродованном виде. Действительно, это мы и наблюдаем в истории. Душа язычника, в которую Бог, как и у всякого другого человека, вложил непреодолимое влечение к Нему⁹ за счет подавления чувственности и отречения от всех привязанностей, постоянно порывается удовлетворить коренным запросам своего существа¹⁰ — во все времена, во всех странах, у всех народов, — но, лишенная непосредственной помощи Божией, делает это слепо, ложно, иногда в чудовищно грубом виде. Таким образом, тело, которое христианство имеет целью обожить, сделать святым, здесь считается врагом, которого надо уничтожить как злое начало какими бы то ни было средствами, хотя бы посредством страшнейшего разврата или, наоборот, насильственного скопческого целомудрия.

При этом дух попадал в другую ловушку. Желая войти в общение с божеством, после подобного «презрения» плоти он встречался неминуемо со злыми духами и обольщался ими. В таком состоянии он тоже уходил в мистику, но в сатанинскую. Творил чудеса, но ложные, имел созерцания, но прелестные, пророчествовал, но прорицанием бесовским. Так образовались аскетизм жрецов египетского культа Сераписа¹¹, жрецов Кибелы и Астарты¹², служительниц Весты и Доброй богини (Bona dea)¹³, подвижничество у неоплатоников и пифагорейцев¹⁴, у индусов и прочее и прочее.

Приведу несколько исторических примеров проявления аскетизма в греко-римском мире. Если их рассматривать с точки зрения строгого христианства, то, конечно, они не имеют никакой внутренней ценности и значимости, так как построены в большинстве случаев на тщеславии или были вынужденными, не являясь плодом добровольно ограничивающего себя человеческого духа, и притом только из любви к Богу, а не из каких-либо побочных интересов. Если же их сравнить, например, с моралью какого-нибудь интеллигента нашего времени, то, без сомнения, таковые могут для последнего явиться хорошей пропедевтикой, подготовительной ступенью для того, чтобы потом ему войти непосредственно в святилище христианского подвижничества.

Подвижниками у язычников являлись, главным образом, так называемые философы. В их сочинениях и поступках встречаются, повторяю, любопытные в указанном отношении вещи.

Так, Сенека, воспитатель императора Нерона, живший в такое время, когда никакой знатный и богатый человек не мог поручиться за завтрашний день и вообще за то, что окончит жизнь свою естественною смертью¹⁵, когда и самому философу пришлось испытать ненависть своего царственного воспитанника и покончить жизнь самоубийством, был (как говорит история) страшно пристрастен к деньгам и имуществу; однако, будучи не менее одержим и страстью тщеславия, дает себе и другим неудачникам такой совет:

«Я буду нищим, — но ведь таков удел большинства. Я буду изгнан, — но разве я не могу считать родиной место своего изгнания? Меня закуют в железо, — так что же: разве теперь я свободен? Да и сама природа разве не приковала меня к этому телу, которое гнетет меня?»¹⁶

В другом месте он советует богачам приучаться, как говорится, спать «на голых досках» (grabatus ille verus sit), есть «черствый и заплесневелый хлеб» (panis durus ас sordidus), да не только денька по два и по три, а побольше, чтобы это не для прихоти и дурачества было совершаемо, а чтобы в практику и опыт вошло — ut non lusus sit, sed experimentum¹⁷.

С подвижнической стороны можно рассматривать и жизнь философа Сократа, так как он, по словам Алкивиада в «Пире» Платона, своими трудами в походе превосходил всех других, и даже от пирушек часто отказывался, «и что особенно удивительно¹⁸, — продолжает рассказчик, — пьяным никогда не видывал его никто». В мороз он выходил в той же самой одежде, какую всегда носил, и когда другие обертывали ноги войлоком и овечьей кожей от мороза, Сократ ходил по снегу и льду «босыми ногами... легче, чем другие обутыми»¹⁹.

Много подобных вещей собрано св. Григорием Богословом с приличной отповедью, критикой и разъяснениями²⁰.

В заключение приведу, хотя не исторический, а всего лишь литературный документ наших времен, но дышащий такой «художественной правдой», что цивилизованным людям неплохо бы было принять его для поучения.

А поучает в нем краснокожий дикарь — герой рассказа Джека Лондона «Союз стариков». «И я, Имбер, — говорит он²¹, — раздумывал об этих вещах [т. е. как спасти свое племя, которое погибло от пришествия культурных людей]²². Долго я размышлял. Я говорил с шаманом и старыми людьми, которые были мудры. Я удалялся, чтобы шум деревьев не беспокоил меня, и не принимал пищи, чтобы живот мой не давил на меня и не притуплял моего зрения и слуха. Я просиживал долго без сна в лесу, широко открыв глаза в ожидании знамения и терпеливо насторожив слух в ожидании слова, которое должно было послышаться. И я странствовал один во мраке ночи на берег, где завывал ветер и рыдали волны и где я искал мудрости у духов прежних шаманов в деревнях, и умерших, и ушедших...»

Здесь курсивом мною подчеркнуты главные предметы аскетического делания, хотя в существе своем уже извращенного, но по идее сохранившегося еще в очень большой первоначальной целостности. Здесь присутствуют и старчество, и воздержание, и безмолвие, и пост, и молитва...

Мы находим уже в раю начатки подвижничества (аскетизма). Что же это значит? То, что душа, как ограниченное тварное создание, не имеет самодовлеющего блаженства и самобытности в себе самой, но требует подкрепления и своего рода питания от Божественного Духа, требует Его благодати. Последняя же поддерживается, растет и укрепляется в человеческом существе только при условии известных усилий, тяготения к ней, к этой благодати, точнее сказать, к Самому Богу; созидается посредством забвения самого себя для Бога и в Боге и посредством направления всех сил, душевных и телесных, на приобретение всего «Божьего», «святого», «чистого», «добродетельного»... А подобное делание и осуществление духовных и телесных усилий (Мф. 11, 12) есть аскетизм. И так как греха тогда еще не существовало, подвижничество было сладостно, умилительно, успокоительно, блаженно. Направлять свою волю в сторону божественного, то есть «отсекать» ее (в нынешнем значении слова, употребляющемся у святых отцов), было небольно, потому что пристрастия к чему-либо окружающему еще не появилось. Но все-таки свою волю приходилось отсекать, то есть подвижничать. И поскольку даже ангелы тварны, постольку и они должны также отсекать свою волю пред волею и свободою высшего их Существа, разумею Бога, конечно. Лишь Он — Единый, Всеблаженный, Вседовольный и не ограниченный ничем — не требует для Своего бытия и блаженства внешних, искусственных, вспомогательных средств. Но как только Второе Лицо св. Троицы воплотилось, сделалось совершенным человеком, оставаясь в то же время и Божеством, тотчас же понудило взять на Себя труды и поты человеческие, скорби и злострадания, о чем будет сказано ниже. Иисусу Христу, как Богу, это не нужно было, но Он нам оставль образ, да последуем, стопам Его (1 Пет. 2, 21). Соделал Господь сие для того, чтобы отныне всякий труд и подвиг, через которые человек захотел бы укреплять себя в добродетели и побеждать в своей плоти грех и диавола, был бы благословенным, а не проклятым; сильным и святым, а не немощным и нечистым. Но отменить самый труд и подвижничество, как бы их ни понимать, нельзя.

Требовать уничтожения их — это значит, во-первых, требовать уничтожения самого человека или ангела как таковых и поставлять их на место Самого Бога, Который Один ни от кого ничего не требует и без труда все имеет (Деян. 17, 25). Аще взалчу, не реку тебе, — глаголет Он чрез пророка, — Моя бо есть вселенная и исполнение ея (Пс. 49, 12). Наоборот, человеку, чтобы получить что-нибудь, требуется привнести труд и желание (которых у Бога появляться не может)²³. Например, чтобы получить милостыню, надо протянуть руку; чтобы съесть кусок хлеба и удовлетворить голод, нужно раскрыть рот. То же самое требуется делать человеку и в духовной области. Посему Господь чрез пророка и говорит ему: Разшири уста твоя, и исполню я (Пс. 80, 11). А если мы (не забудем, что мы свободные существа; человек, всегда носящийся со своей свободой, по пословице, «как дурак с писаной торбой», обычно в этом случае почему-то старается забыть, что он свободен, а требует, чтобы Бог насильно его в рай ввел, отнял страсти)²⁴ — итак, если мы сами не откроем двери сердца своего, чтобы впустить Великого Гостя (Откр. 3, 20), Который, по смирению Своему, прежде еще нашего зова всегда Сам стучится к нам, то как же получим благодать и как будем иметь у себя Самого Гостя? А кто отпирает, встает с теплого ложа и идет на холод (Лк. 11, 5, 7, 8), тот совершает труд, подвиг. Так и душа — Невеста «Песни Песней» - говорит:

Я скинула хитон мой;

как же мне опять надевать его?

Я вымыла ноги мои;

как же мне марать их?..

Но однако жажда Бога превозмогает все. Заставляет забыть все сладости и пристрастия к вещам мира и к холе собственного тела. И вот душа решила пренебречь всем этим:

Я встала, чтоб отпереть Возлюбленному моему...

Отперла я Возлюбленному моему, а

Возлюбленный мой повернулся и ушел.

Песн. 5, 3,5, 6

Ушел, ускользнул в ту самую минуту, когда Им возмечтали обладать. Ибо Бог не обладаем, не заключим ни в какие логические и мысленные формулы и человеческие чувства. Тварная природа не может вместить и уловить Неуловимого и Невместимого. Но и не ловить Его не может, ибо Красотою Его живится и «светлеется Троическим единством священнотайне».

Во-вторых, отрицать подвиг — значит отрицать самое совершенство и духовный рост человека («прогресс», как говорят в миру). Даже в сознании и практике неверующих людей подвиг понимается как преодоление препятствий. Почему же они отрицают всякий труд в духовной области?

Здесь он также необходим. Не захотел Светоносный Дух преодолеть свою волю в чем-то, чтобы через это сделаться еще лучше и краше (Иуд. 6), и сделался диаволом. А павши, после и других соблазняет даже до сего дня враждовать против подвижничества, потому что знает, что оно основа, сердцевина, корень спасения. Без аскетизма немыслимо ни христианство, ни язычество. Аскетизм — одна из основных сторон религиозного духа. Можно его заглушить, как в атеизме, но уничтожить корень его нельзя. Поэтому и в неверии он, этот источник, пробьется наружу, хотя и потечет неправильными, извращенными путями.

Но все это я говорил до сих пор, желая показать, что если бы человечество даже и не находилось в нынешнем плачевном своем состоянии, характеризуемом глубокой греховной порчей и растленностью, то и тогда бы аскетизм все равно существовал, хотя и не имел бы в себе ничего тягостного, удручающего, всего того, что заставляет против него восставать себялюбивых и страстных людей*.(*Те, кто привык соединять с аскетизмом представление только о подвигах, самоистязаниях, мучительствах плоти и по непродуманности отождествляет его с этими понятиями (а иногда, по невежеству, так суживает вопрос, что под подвижниками разумеет лишь одних монахов и подвижничество почитает синонимом монашества), — такие люди пусть по-иному назовут это коренное «делание» духа, заключающееся в своей чистой форме в подчинении себя чужой воле (т. е. Божией) (Пс. 102, 21). Ведь хотя ангелам творить волю Божию и заповеди Господни доставляет высшее блаженство, но это есть все-таки добровольный подвиг, ибо некоторые из них не пожелали сего исполнять, не захотели смириться перед Богом, захотели быть неограниченными, каковая мысль для тварного существа есть чистейшее безумие. Итак, дело не в названии, а в сути. В данном случае — в послушании, этой сердцевине всякого истинного подвижнического делания (Ин. 6, 38; Флп. 2, 8))

Теперь же, по грехопадении, когда человек тлеет в похотех прелестных (Еф. 4, 22) и умерщвляется ежедневно грехом (Иак. 1, 15; Рим. 6, 23; 1 Кор. 15, 56), — аскетизм положительно необходим и притом позволителен в самых крайних и резких своих формах, распространяющихся и на телесное делание, ибо грех души повлек за собой разрушение и в физической природе²⁵.

Почему же такая строгость и такое суровое насилие?

Потому, что греховная порча очень глубоко пронизала все существо человека. Святые величайшими подвигами, страшными усилиями воли, при постоянном вспомоществовании благодати Божией, и то лишь к концу своей жизни, спустя лет 30-40-50-60 от начала подвижничества, освобождаются от тиранства страстей и получают возможность наслаждаться творением Божиим и красотами мира как должно! А про остальных людей и говорить нечего. Если они верные, то постоянно только плачут, что не могут чистыми очами и чувствами воспринимать благодарованные блага земные, а если неверные, то не в состоянии даже и умом возвыситься до истинного взгляда на вещи. Неверующие не видят в себе греха, не видят того, что при жизни уже мертвы душою (1 Тим. 5, 6), что, постоянно питая свои страсти, тем самым прописывают себе страшнейший яд, и притом в максимальных дозах, вместо того чтобы принимать противоядия и удалять от себя все предметы, раздражающие похоть. Питаясь кормом свиней, они отвыкли от настоящей человеческой пищи настолько, что, когда Церковь хочет отнять у них из-под носа корыто и направить их на небесную пажить (Ин. 10, 9), они с яростью бросаются на свою доброжелательницу, как на заклятого врага.

К чему же, опять спрашиваю, такая строгость и суровое насилие над собою требуется от человека? Если Бог сотворил человека для блаженства, а не для мучения и если аскетизм в своей первоначальной основе, в виде естественного для нашей немощной природы и добровольного подклонения себя под иго спасительных заповедей (Мф. 11, 29-30) и повелений Господних, не содержит ничего сурового и никакого грубого насилия, то, очевидно, причина этого лежит не в Боге, не в религии, не в христианстве и не в монахах. В чем же? В сластолюбивой душе человека и в растленном его теле. Весь состав наш — дух, душа и тело — источает зловонную сукровицу греха, и он же вынуждает спасающихся предпринимать подвиги. Таким образом, порок предстает как бы в роли учителя добродетели, подобно тем бесам, которые «научили» одного инока молиться непрестанно Иисусовой молитвой. «Да как же это?» — спросили его. «А так, — отвечал тот, никогда до тех пор не несший этого подвига, — как, бывало, демоны нападут на меня нечистыми помыслами, я тотчас же за молитву. Еще нападут, я снова... А так как они почти постоянно докучали мне, то я таким образом незаметно и выучился молитве. Она же и прогнала бесов этих...»

Вспомним и подробнее представим себе картину нашего страстного устроения. Весь состав наш пропитан грехом и смертью, которую человек накликал на себя сам, а Бог смерти не сотвори, говорит Писание, ни веселится о погибели живых (Прем. 1, 13). По причине же этого плачевного устройства все у нас внутри делается наоборот (навыворот) и не так, как надо. Все чувства и силы в разброде. Разум, вместо того чтобы быть направленным на Бога, скитается по всему миру и по срамным местам; воля слушаться не хочет — человеку нужно делать одно, а он, связанный худым навыком, делает другое; чувство, вместо любви Божественной и непорочной, горит мрачно-зеленым огнем похоти и прочих страстей. И пока человек живет по своим страстям и своему смышлению, то как будто ничего, кажется ему, что у него внутри мирно и спокойно. Но как только взялся за угождение Богу, захотел совершить какую-либо заповедь Божию или даже просто захотел порассуждать о спасении, то откуда что возьмется — в руках и ногах появится тяжесть, в голове зашумит. Все равно что грязную лужу палкой перемутили, ничего не стало видно, так и у этого человека, дотоле считавшегося, может быть, очень умным и образованным, в голове становится мутно, а с языка начинают срываться такие слова, которые и в устах ребенка неразумными почитать должно. Приглашают его пойти в церковь — говорит: «Настроения нет»; советуют ему во избежание плотоугодия отказаться от перин, пуховых подушек — отвечает: «Жестко спать»; на всякую добродетель отзывается, что ему «не хочется, неможется», а если он при этом, к сожалению, еще учен, а по характеру крайне самолюбив, то уж совсем беда: наговорит вам всяких кощунственных дерзких вещей и совершенно безумных слов, вроде того что аскетизм, мол, «искалечивает гармоническое и свободное развитие жизни», что нужно, наоборот, всячески «удовлетворять наше влечение к самоугождению, без которого человек не полон, не нормален и может быть, пожалуй, монахом, святым, но не человеком в тесном смысле слова»²⁶ и так далее. Таким образом, всякое соображение и всякая правильная точка зрения теряются. Монахи и святые для такого ученого или, вернее сказать, только ученного разным мудреным вещам — это уже не люди, а что-то половинчатое, к невежеству которых можно только снисходить и разве лишь терпеть их в обществе. Подражать же им, во всяком случае, никак нельзя... Но если бы даже человек при свете благодати Божией и познал всю несостоятельность подобных рассуждений, то и тогда труда ему еще много предстоит: ведь худые навыки лежат у него в сердце, и надобно их изгнать. И вот начинается подвиг жестокий, острый, но неминуемый, которого избежать никак нельзя.

Из двух сторон, или частей, он складывается — внутренней и внешней. Разберем это для ясности хотя бы на вышеуказанных примерах. Звонят к обедне, я нежусь в мягкой постели. Но я недавно решил работать Богу. Помысл, или совесть, побуждаемая ангелом-хранителем, понукает меня подняться скорее и идти в церковь. Мне же «хочется еще полежать», может быть, «нет даже настроения». Итак, я должен совершить над собой насилие, причинить себе известную «боль», страдание. В результате «неприятно» душе, «неможется» и телу. Но зато добродетель совершена, а это - ценность и приобретение. Притом нельзя скрыть, что вся моя энергия сначала уходит на подавление эгоистических чувств, на борьбу с притязаниями сластолюбивой души и привыкшего к покою тела. Когда я встаю на молитву, сил у меня уже больше не хватает, чтобы помолиться усердно, с чувством, — они истрачены на предыдущую борьбу. И душа остается сухой, в сердце нудно, тоскливо, молитва не клеится*. (*Но бывает наоборот: Бог за отсечение воли <посылает> благодать, и становится на душе бодро, ясно, спокойно, радостно.) Большинство людей, по неразумению своему, отсюда заключают, что и молиться вовсе поэтому не нужно, «только грех один». Но они не хотят понять того, что когда я один раз сломлю себя, другой, десятый, тысячный, то приобрету, вместо прежнего навыка, другой — добрый. Тогда, если бы звон колокола, зовущего к литургии, застал меня в постели, я вскочил бы с нее как с раскаленной сковородки. Не было бы задержки ни на секунду. А энергия моя, не израсходованная на борьбу с ленью, вся ушла бы на молитвенный подвиг, на его совершение, и молитва стала бы умилительной, сладостной, горячей, огненной... Это — внутренняя сторона дела, потому что вся борьба происходила внутри у меня, и я боролся со страстями только собственным произволением и больше ничем. Но я могу облегчить себе брань с вожделениями, ускорить их уничтожение. Для этого я должен взять себе на помощь некоторые внешние средства.

Почему мне «неможется», «хочется потянуться» раз десять, прежде чем подняться с постели? Почему мне не хочется вставать? Потому что страсть глубоко гнездится не только в душе, но еще и в теле. Оно привыкло к известному порядку или, вернее будет сказать, беспорядку, который до сих пор всегда торжествовал. Теперь я ему, телу, приказываю подняться. Не приученное к такому обращению, оно начинает стонать, отстаивать всячески свои права. Сластолюбивая душа тоже начинает ходатайствовать перед разумом — господином и царем в духовной борьбе — за этого ленивого раба: «Ты уж помягче -де с ним обращайся, а то он работать откажется, что мы тогда без него делать будем, он устал, поди, со вчерашнего дня, пусть еще немножко отдохнет, время еще терпит, пока часы еще читают» (как будто это не молитва!). Но, приглядываясь, я замечаю, что тело мое часто начинает быть моим предателем. И расслабление мое на молитве и вообще в мыслях и сердце зависят во многом от того, что я потакаю этому своему рабу.

Тогда я отбираю у него перину, пуховые подушки и приказываю лечь на жесткое ложе. Это, конечно, насилие, и это, конечно, жестоко, но зато раб мой смиряется, делается как шелковый. Начинаю ему запрещать и другие повадки — захочет он развалиться и положить ногу на ногу, говорю: «Не смей»; протянет после обеда мимоходом руку за куском хлеба, кричу: «Не тронь»; все отвешиваю мерою, весом, с расчетливостью. Вскоре, благодаря такому порядку, все причуды и бесчинные порывы тела проходят, дурные соки и излишняя влага исчезают и собою страстей уже не возбуждают. Раньше, стоя на молитве, например в Пасхальную заутреню, я не мог достоять Божественную литургию, на которой совершается страшное таинство Евхаристии, все думая о том, как бы поскорее разговеться и наполнить свое чрево, а теперь оно, укрощенное должным обучением, будучи даже голодным и пустым, молчит и ничем не напоминает о себе, как будто его и нет. И все тело, будучи расслаблено и ноя в руках, плечах и ногах от долгой службы, не осмеливается сказать своему господину: «Я устало, сесть бы», но готово принести себя в жертву вплоть до смерти, если бы тому это понадобилось!..

Конечно, я мог бы и без подвигов заставить себя молиться (хотя люди предпочитают ждать, когда «придет к ним настроение», что еще больше делает успех молитвы сомнительным), но тогда мне пришлось бы затратить много сил на побочные препятствия — например, покушав плотно, побеждать после этого на молитве сонливость, тяготу, расслабление, кружение мыслей, рассеянность. В миру люди, желая избавиться от подобных неприятностей, заводят артистическое хоровое пение, торжественные богослужения «с архиереями» и прочее. Стоять в церкви после этого «занятно», но молитвы уже нет, а есть только рассеяние и глазение по сторонам. Употреблять такие средства для изгнания вышеуказанных страстей значит, по пословице, «менять кукушку на ястреба» и попадать «из огня да в полымя», а переводя на духовный язык, менять маленького беса на Вельзевула, самого сатану. Нужно поступать противоположным образом — уничтожать причины страстей. А для этого надо причинить скорбь своему телу и вообще ввести у себя подвижнический уклад жизни. Ибо хотя я и выразился, что без подвигов можно бы угождать Богу, но это относится скорее к теории (1 Кор. 10, 23), а на практике никогда не удается. Жить посреди соблазнов, не отказывая себе ни в чем, и думать, что ты в силах будешь после этого побороть диавола или хотя бы собственные страсти, — значит возбуждать в себе только страшную гордость, самонадеянность, а тем самым и безумие. «Всеми силами будем убегать, чтобы не видеть, не слышать о том плоде, которого мы обещались никогда не вкушать, -говорит св. Иоанн Лествичник²⁷, имея в виду в данном случае плотской грех, — ибо удивляюсь, если мы считаем себя крепчайшими пророка Давида, чему быть невозможно». А ведь и Давид пал (2 Цар. 11, 2 и след.).

Таким образом, подвижничество необходимо для человека, который знает определенно, в чем цель его жизни, каково назначение его здесь на земле, помнит о своей падшей природе и о том, каких средств та требует для своего восстановления в прежнее православное состояние.

И укорять здесь можно разве только свою самость, гре-холюбивую злую волю, которую приходится лечить такими радикальными средствами и болезненными прижиганиями; из посторонних же никто не виноват.

Поэтому приписывать, например, христианству и, в частности, монахам первенство в открытии аскетизма и раздвоения личности, одной половинкой стремящейся к Богу, а другой к диаволу, все равно что обвинять врачей в изобретении болезней и всяческих эпидемий. Не открывали бы, дескать, ученые разных там тифозных «палочек», холерных «запятых», вообще всяких микробов, то и чахотки бы, тифа, оспы и прочих болезней не было. Кто не видит, что эти рассуждения достойны сообразительности фонвизин-ского Митрофанушки! Равным образом, осуждать подвижников за то, что, узревши с помощью Небесного Врача в себе страшную язву греха, они удалились для ее излечения в пустыню и уединение, — гораздо более странно, чем если бы упрекать и осыпать бранью докторов за то, что те помещают заразных больных в отдельный барак и не позволяют, как им хочется, проявлять родственные чувства к своим близким посредством объятий и принимать у своей постели чуть ли не весь любопытствующий мир.

В начале этого параграфа я приводил примеры того, как аскетизм начал проявляться в человечестве уже на самой заре его происхождения. Но это были, в общем, лишь смутные порывы души человеческой к аскезе. Люди тогда продвигались по пути подвига ощупью и больше придерживались внешних форм. Если они и посвящали свой подвиг (например, в назорействе) истинному Богу, то Сам Он еще не сходил к людям и не освящал их делание собственным примером и опытом. Истинное подвижничество в духе (Ин. 4, 23) поэтому еще только смутно предугадывалось, и то лишь величайшими праведниками. Только последние с помощью Божией доходили до сознания, что сущность подвижничества составляет смирение, «дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно» (Пс. 50,19; ср.: Исх. 3,11; 4,10,13; Иер. 1, 6). Все же прочие народы, пребывавшие во тьме язычества и совершавшие подвиги, находились в прелести, по выражению святых отцов, подобно тому как нынешние йоги и индусские факиры. Если и во Израиле истинного смирения не могло быть, ибо оно открылось только с уничижением и божественным «истощанием» (Флп. 2, 7: εκενωσεν) Господа на Голгофе, то что говорить о прочих.

С приходом же на землю Христа Спасителя настала полнота благодати, «благодать возблагодать» (Ин. 1, 16). Пришел Утешитель, Дух Святой, Который научил людей всему (Ин. 14, 26; 1 Ин. 2, 27). Самый подвиг теперь стал глубже, чище: совершаемый в Боге и ради Бога, он стал драгоценен.

Положил начало новому, истинному, христианскому подвижничеству Сам Господь. Благоволив по плоти быть из царского рода, Он, однако, родился в вертепе, куда загоняли скот, ясли²⁸ служили Ему первой колыбелью (Лк. 2, 47). И впоследствии в этом отношении Господь жил так, что в сравнении с Ним птицы и дикие звери были счастливее — они имели собственный угол. Лиси язвины — φωλεους (норы, логовища) — имут, и птицы небесныя гнезда; Сын же Человеческий не иматъ где главы подклонити, — сказал Он Сам про Себя (Мф. 8, 20). Когда же жил дома, до Своего выхода на общественное служение, занимался грубым и простым ремеслом плотника (Мф. 13, 55; Мк. 6, 3). Господь, можно сказать, совсем не знал отдыха во время своей проповеднической деятельности. Раз только о Нем повествуется, что Он спал, и то в самом неудобном положении -на корме, опершись или положив Свою голову на жесткое деревянное изголовье — επι το προσκεφαλλων, — обычно устрояемое по обоим концам лодок. Из того же, что Господь спал крепким, непробудным сном в то время, когда страшная буря бросала лодку, как скорлупку, когда волны уже так захлестывали ее, что она стала погружаться в воду, можно заключить о той великой степени утомления, которое овладевало Им к концу трудового дня (Мк. 4, 37-38). И в другой раз рассказывается, как Господь, проходя Самарию и будучи близ города Сихаря, утруждся от пути, сел при колодце патриарха Иакова и попросил пить у пришедшей за водой женщины (Ин. 4, 5-9). Но, вчитываясь в дальнейшее повествование, мы видим, что не столько телесное истощение от голода (Ин. 4, 8) и полдневная жара (Ин. 4, 6) заставили Спасителя попросить напиться, сколько горение духа исполнить волю Пославшего Его Отца (Ин. 4, 34) и привести самарянку к вере в Себя как Христа, Мессию. Ибо мы видим дальше, что Господь так и не удовлетворил Своей жажды (каковая гораздо мучительнее голода) и отказался от пищи и хлеба, принесенных учениками из города (Ин. 4, 31-32).

Впроголодь Он держал и Своих учеников, которые иногда были довольны и тем, что мимоходом, проходя засеянными полями, срывали колосья и, растирая их в руках, ели (Мк. 2, 23-28). Если же и приглашали Иисуса Христа на брачные пиры (известен лишь один случай) и на ужин к богатым фарисеям и Он-на них не отказывался ни от предложенных яств, ни от вина (Ин. 2, 2; Лк. 7, 34-36), то при тех трудах, которые Господь нес и которые требовали телесного подкрепления, ни один разумный человек, не желающий уподобиться фарисеям (Лк. 7, 34), не скажет, что из-за этого жизнь Его нельзя назвать подвижнической. То место, где Господь сравнивает свою жизнь с подвигами Иоанна Предтечи и как будто Сам подчеркивает, что жизнь пророка строже Его собственной (Лк. 7, 33-34), тоже ни о чем не говорит. Христос здесь рассуждает, становясь на точку зрения иудеев, которые всегда только на внешность внимание обращают. Он даже их словами и выражается, то есть передает только то, что они о Нем и об Иоанне Предтече говорят. А говорят они совершенно несуразное и такое, в чем концов не найдешь. Но оценку внутреннего существа подвига Предтечи и Своего собственного Господь здесь и не думает давать. Да всякому понятно, что их и сравнивать нельзя. Можно только заметить, что даже если и славны постнические труды Предтечевы (Мф. 2, 4; Лк. 7, 33), то ведь тот, будучи пустынником, и не нес таких утомительных трудов, как Господь, постоянно, с утра до вечера утеснявшийся народом (Лк. 8, 45) и находившийся всегда в пути, на солнечной жаре.

Вот еще маленькая страничка из жизни Господа: «Встав весьма рано, нощи сущей зело», как говорит св. евангелист, Он вышел из помещения, где ночевал. «И удалился в пустынное место, и там молился» (Мк. 1, 35 и след.). Таков был Его ночной отдых... И это после того, как с вечера пришлось поздно лечь, ибо народ («весь город собрался к дверям»: Мк. 1, 33) мог только по захождении солнца, то есть по окончании субботнего покоя, прийти к Нему. Накануне Он много проповедовал и трудился (принесли ко Христу «всех больных и бесноватых»)... Ученики, проснувшись утром, всполошились, не найдя Его на ложе. Симон Петр, как всегда впереди всех, и другие гнаша (κατεδιωξαν — погнались) за Ним, бросились Его искать. «И, найдя Его, говорят Ему: все ищут Тебя». Уже... Так рано!.. Не успев расстаться с Ним, уже снова ищут... Так все любили Господа! И что же Он? — «Он говорит им: пойдем в ближние селения и города, чтобы Мне и там проповедывать, ибо Я для того пришел. И Он проповедовал в синагогах их по всей Галилее и изгонял бесов».

Поэтому нужно разумно судить о вещах. Отцы сказали. «Один ест много и не насыщается, а другой ест мало и насыщается; а большую награду получает тот, кто много ест и остается голодным, нежели тот, который мало ест и бывает сыт»²⁹.

Имеющие представление о свадьбе как о месте шуток, веселья, музыки, конечно, и Христа хотят видеть принимающим участие в общем празднике. Но Сказавший «Горе вам, смеющиеся ныне!» (Лк. 6, 25), очевидно, Сам никогда не смеялся. Зато часто видели Его плачущим — и очень сильно, навзрыд (Лк. 19, 41: εκλαυσεν).

Плач же, конечно, есть дело аскета и спасающегося, а не миролюбца и плотоугодника. Нужно еще и то сказать, что Благословивший брак в Кане Галилейской, Сам, однако, остался навсегда девственником.

Но, главное, не забудем, что Господь Иисус Христос совершал все эти подвиги, оставаясь бесстрастным. Его Божественные помыслы не рассеивались, хотя Он и пребывал посреди шумной, часто ропщущей толпы. Он безнаказанно для Своего сердца мог находиться в самой неподобающей обстановке и позволять приближаться к Себе лицам, которых ни один подвижник не осмелился бы допустить до себя. Таким образом, то свободное отношение к миру, которое Господь проявлял в Евангелии, никак не может быть примером для всех желающих подвизаться против своих страстей, а с другой стороны, те труды и подвиги, которые Он нес, вовсе не являлись для Него, Чистого и Бесстрастного, необходимостью. Но для нас они должны служить образцом.

Я не буду подробно останавливаться на величественных образах св. апостола Павла, усмирявшего и порабощавшего свое тело (1 Кор. 9, 27)³⁰, и апостола Петра, который, по словам его ученика, св. Климента, всю жизнь при полуночном пении петуха вставал с ложа, становился на колени и оплакивал свое отречение горькими слезами (по преданию, глаза апостола Петра от постоянного плача всегда были красными и вспухшими)³¹. Опущу подвижническую жизнь апостола Иакова, брата Господня, который «вина и сикера не пил, не употреблял в пищу никакого животного, не стриг волос, не умащался елеем и не мылся в бане»³²; равным образом опущу и подвиги апостола Матфея, воздерживавшегося от мяса и питавшегося только плодами и огородными овощами³³. Кратко сказать, ученики и апостолы

Христа во всем подражали Своему Господу — они были первыми христианскими аскетами³⁴, и изображать дело иначе немыслимо, хотя бы вышеуказанных примеров я и не приводил.

Первые христиане, в свою очередь, подражали подвигам святых апостолов (1 Кор. 11,2; Флп. 3,17). И здесь, в первохристианской общине, мы видим первое зерно настоящей будущей монашеской общины — киновии.

«У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее... Не было между ними никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам Апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду» (Деян. 4, 32, 34-35).

Но это было не насильственное распределение имущества, с отъятием (реквизицией) его у богатых и раздаянием не ожидавшим такого «счастья» беднякам. Нет, все было любовно совершаемо, добровольно (Деян. 5, 4), в чем и состояла ценность добродетели. Награждать же своих слуг, переступая через кровь и слезы других, и диавол может. И этого Господь от Своих последователей не требует и тому не учит.

«Такова была тогда вся Церковь, — продолжу словами аввы Пиаммона Египетского³⁵, — каких ныне (т. е. в конце IV века — время чудотворцев! — Еп. Варнава) весьма мало с трудом можно найти в киновиях. Но когда после смерти апостолов начало охладевать общество верующих... то не только обращавшиеся [вновь] к вере Христовой, но и предстоятели Церкви уклонились от прежней строгости... А те, у которых была еще горячность апостольская, помня о том прежнем совершенстве, удаляясь из своих городов и от общения с теми, которые почитали позволительным для себя или для Церкви Божией нерадение распущенной жизни, стали пребывать в местах подгородных и уединенных, и что было установлено апостолами, как помнили, вообще для всей Церкви³⁶, в том начали упражняться особенным образом, всякий сам по себе... Они, мало-помалу с течением времени отделяясь от общества верующих по той причине, что воздерживались от супружества³⁷ и уклонялись от соучастия с родителями и сообращения с этим миром, назывались монахами³⁸, единожительствующими, по строгости одинокой и уединенной жизни. Отсюда последовало, что по совокупному сожительству они назывались киновитянами, а кельи и местожительство их — киновиями»³⁹.

Некоторые лица, желая еще больших подвигов и больших побед над диаволом, удалялись для достижения окончательного совершенства в пустыню и делались анахоретами, то есть отшельниками. Несколько келий отшельников, сгруппированных вместе, составляли лавру⁴⁰.

Таково было происхождение монашества⁴¹, организованного подвижнического уклада жизни, при котором люди, объединенные одной общей божественной идеей и воодушевленные одними и теми же загробными чаяниями, ради Христа повинующеся друг другу в страсе Божий (Еф. 5,21), умерщвляют разумным образом, по правилам святых отцов, вожделения души и тела и тем достигают постепенно в мужа совершенна, в меру возраста исполнения Христова (Еф. 4, 13).

Но хотя монастыри возникли чуть ли не с самого начала христианства, первые три века они были не очень распространены и устраивались в глухих, малодоступных местах. Ибо в эпоху гонений на виду держаться было трудно. То же надо сказать и о монашествующих в городах. В миру всегда находились подвижники (аскеты) и подвижницы, желавшие всецело посвятить себя Богу, но из-за преследований им приходилось действовать, большей частью, в одиночку, и хотя, конечно, трудно было первохристианским девам брать на себя обеты монашества, живя в страшно развращенной языческой среде⁴², однако они не отказывались принимать посвящение от руки епископа⁴³.

Но с объявлением христианства господствующей религией в 313 году по Рождестве Христовом, положение сразу переменилось. Благочестие заблистало с невероятной силой. Начался расцвет монашества и даже, можно сказать, наступила для него самая пора цветения, которая уже больше не повторялась в истории и не повторится, как предсказали древние отцы, подобно тому как невозможно уже повториться и первохристианскому благочестию.

От этого времени история сохранила нам имя первого пустынножителя, св. Павла Фивейского, но отцом отшельнического монашества считается св. Антоний Великий⁴⁴, ибо он в пустынях Египта (Фиваиде) собирает под своим руководством до 5000 монахов. «Каменистые скаты и ущелья в горных хребтах по обеим сторонам нильской долины, от Нила до Чермного моря и древнего Синая с одной стороны, с другой — до страшных пустынь ливийских покрылись кельями подвижников. Ни палящий зной дневной, ни холод ночи, ни дикие звери, ни варвары-хищники — ничто не устрашало их»⁴⁵.

Антоний не давал писаных правил отшельникам. Они привлекались в пустыню святостью его жизни и желанием подражать ему, но каждый из них подвизался сообразно собственным духовным устремлениям⁴⁶. Первый монашеский устав записал св. Пахомий Великий⁴⁷.

Св. Пахомий положил начало монашеской киновиалъной жизни в собственном смысле этого слова. Устав для нее был принесен ему ангелом с неба. К концу своей жизни он имел утешение видеть себя отцом семи тысяч иноков.

Ученик Антония св. Иларион Великий⁴⁸ из Египта перенес иночество в Палестину. Но, подобно Антонию, основателем отшельнической жизни в Палестине считается св. Евфимий Великий⁴⁹, под духовным руководством которого воспитывалось от десяти до пятнадцати тысяч человек. Равным образом первым киновиархом, начальником общежитий монашеских, стал преп. Феодосии Великий⁵⁰.

Месопотамия и Сирия также явили своих первоначальников иночества и великих святых. Таков знаменитейший в подвижниках — Мар-Евген⁵¹.

С Востока чин монашеский был перенесен св. Афанасием Великим и сопровождавшими его лицами на Запад, именно в то время, когда по причине преследования святого отца арианами ему пришлось укрываться в Риме.

Отсюда монашество перешло в Галлию, где особенно распространилось благодаря трудам св. Мартина, епископа Турского⁵², и в Африку, где основополагателем его надо считать блаж. Августина.

Одновременно с мужскими монастырями в эту же эпоху (IV в.) начался расцвет и женских обителей. Св. Антоний Великий строит женский монастырь в Египте, в котором начальницей ставит свою сестру; св. Пахомий также строит сестре своей обитель на другой стороне Нила и делает ее там настоятельницей. Св. Василий учреждает несколько девичьих монастырей в Понте и Каппадокии. Столь же быстро распространяются в это время женские монастыри на Западе.

Выше было отмечено, что люди вышли из мира и сделались монахами потому, что постоянно слышали в сердце своем голос Самого Господа, говоривший через апостола Павла:

Вы бо есте церкви Бога жива, якоже рече Бог: яко вселю-ся в них и похожду, и буду им Бог, и тии будут Мне людие. Темже изыдите от среды их и отлучитеся, глаголет Господь, и нечистоте не прикасайтеся, и Аз прииму вы. И буду вам во Отца, и вы будете Мне в сыны и дщери, глаголет Господь Вседержитель (2 Кор. 6, 16-18).

И они вышли из нечистой среды плотоугодливых мирян, оставили своих матерей и отцов, и Бог стал им Отцом, а они стали Ему сынами и дочерями. Не находя в современном обществе строгости быта первых христиан, они ушли из мира, чтобы восстановить эту строгость на стороне и в той мере, в какой им это было желательно. Таким образом, если бы у нас теперь не имелось никаких исторических данных о внутренней жизни монашеской киновии IV века, то и тогда бы легко можно было заключить, что она не отличалась от той жизни первых христиан, выписку о которой из Деяний святых апостолов мы читали выше. Но история, Промыслом Божиим, сохранила нам подробные сведения о том, как жили иноки в то время. И хотя по существу это было то же, о чем в сжатом виде сказал Дееписатель, но подробности так драгоценны и благоуханны, что стоит их привести как картину, для нашего времени совершенно новую и невиданную.

«Хочешь ли, я покажу тебе одетых в брачную одежду (Мф. 22,11)? — восклицает светильник Церкви Христовой св. Иоанн Златоуст⁵³. — Припомни святых, облеченных в власяницы, живущих в пустынях. Они-то особенно носят эти брачные одежды... Ты увидишь, что они не согласятся взять порфиры, если будешь давать им. И это потому, что знают красоту своей одежды... Нет у них потоков крови, они не рассекают мяс... нет ни тяжелого запаха и неприятного курева, ни беспрестанного беганья и шума... Они отринули от себя все беспорядочное и безрассудное: безумные слова, неистовые помышления, нестерпимую гордость и все, чем вооружается против человека пьянство... Смятение, шум и беспокойства — все это совершенно изгнано отсюда, и как в жилищах их, так и в теле великая тишина; напротив, у сластолюбцев во всем беспорядок. Представь себе внутренность желудка их, и ты увидишь множество сору, поток нечистот, гроб повапленный; а что бывает после, о том стыжусь и говорить, — отвратительная отрыжка, блевание, извержения низом и верхом!.. И не только над сладострастием одержали победу святые мужи, но и над любостяжанием, славолюбием, завистью и вообще всеми болезнями (душевными). У них нет господина и раба: все рабы и все свободные... Сами они разводят огонь, сами колют дрова, сами варят пищу, сами служат приходящим... Не разбирают они, кто к ним пришел, раб или свободный, но служат там всем одинаково. Нет там ни больших, ни малых... Хотя и есть там низшие, но высший не смотрит на это, а почитает себя ниже их, и чрез то делается большим... Там не говорят: "Это — мое, это — твое". Оттуда изгнаны слова эти, служащие причиною бесчисленного множества распрей... Там нет ни бедности, ни богатства, ни славы, ни бесчестия... Они обращаются с нищими и увечными, и столы их бывают переполненными такими гостями, а потому-то они и достойны неба. Один врачует раны недужного, другой водит слепого, иной носит безногого. Монах и бедным и богатым дает дары, он равно щедр для обоих. Хотя целый год носит одну одежду и охотнее пьет воду, нежели вино, но не просит для себя ни большой, ни малой милости от богачей; но для бедных он испрашивает многих постоянных милостей, полезных как для дающих, так и для получающих. Таким образом, он является общим врачом и для богатого и для бедного, — одного освобождая от грехов добрым наставлением, другого избавляя от нужды. Он раздает дары Духа, освобождает молитвою души, угнетенные тиранством демонов. Смерть для него не страшна, ибо для того, кто презирает богатство, удовольствия и радости, не тяжело расстаться с жизнью. Они не просят ни о чем настоящем, у них не бывало об этом и слова, но просят о том, чтобы им с дерзновением стать пред страшным престолом, когда Единородный Сын Божий придет судить живых и мертвых...»

Так когда-то иноки осуществляли заветы Христовы.

Но и всякий, кто приходил в общение с ними, видоизменялся, перерождался, начинал делать добро. Их облагораживающему, лучше сказать благодатному, влиянию подпадали иногда целые города, если в них поселялись тогдашние иноки-чудотворцы и молитвенники и заполняли их собою. Демонам там уже нельзя было жить, поэтому страсти умалялись, и весь город с мужами и женами обращался в один сплошной монастырь, славословящий день и ночь Бога.

Дивную картину одного такого города рисует паломник того времени (IV в.).

«Пришли мы в один город в Фиваиде — в Оксиринх, - повествует он. — В этом городе мы нашли так много примеров христианского благочестия, что трудно дать понятие об этом в рассказе. Иноки встречались нам со всех сторон в окрестностях города, а внутри он весь наполнен ими. Какие только были в нем общественные здания и храмы древнего суеверия — все обратилось в жилища иноков. Во всем городе, казалось нам, было гораздо больше монастырей, чем частных домов. Город весьма обширен и многолюден, и в нем двенадцать церквей, в которых собирается народ для общественного богослужения. Обители не входят в это число, а в каждой есть свое здание для богослужения. В воротах города, в башнях, в каждом уголке — везде иноки, и отовсюду денно и нощно возносятся хвала Богу и песнопения... Весь город обратился как бы в один храм... Нет там ни еретиков, ни язычников — только одни христиане, одни православные... И не будет никакого различия — совершит ли епископ богослужение на улице или в храме... У всех ворот города можно встретить начальников и первых лиц в городе, которые, вместе с простыми гражданами, наблюдают, не покажется ли странник или бедняк — и наперебой стараются доставить ему все необходимое — к кому бы он ни зашел прежде других.

Что сказать о том, что сделало население города для нас? Лишь только завидели нас, как бросились к нам навстречу, как к ангелам, и воздали нам приветствие, которое не могу выразить словами. Что сказать о иноках и инокинях, которых, как сказано выше, там множество?.. От святого епископа того места мы узнали, что в городе находятся 20000 инокинь и 10000 иноков. Мы не можем описать словами их радушия, их услуг... Наши плащи разрывались на части, так каждый спешил взять нас к себе. Только уважение к ним не позволяет нам распространяться об этом.

Мы видели там много, много святых отцов, получивших от Бога различные виды благодати: то дар разумения слова Божия, то дар воздержания, то дар знамений и великих добродетелей...»⁵⁴

Как солнце никто не может упрекнуть в нечистоте и мраке, хотя неугомонная астрономия и доискалась на нем пятен, так и аскетизм и, в частности, монашество велики для человечества по своим результатам, и никто не дерзнет их отрицать, если не захочет поставить себя в число ослепленных духовно людей, которым больно смотреть на Солнце Правды, Подвигоположника Иисуса Христа. И мир, в своем ослеплении и безумстве одной рукой разоряя монастыри и отмахиваясь мечом от всякой тени подвижничества, другой рукой судорожно хватается за разбитые осколки и черепки драгоценных сосудов, делает из них археологические памятники старины и искусства и убого старается подражать нравственным примерам монахов, когда хочет спасти себя от тоски и расслабления и приобрести мужество, крепость и ясное мышление. Поэтому полезнее привести примеры не того, как мир в своей злобе старается показать несостоятельность аскетизма и плохую жизнь монахов нынешнего времени (не понимает он, что этим только порочит самого себя, ибо монахи не с неба пришли, а из того же мира вышли, и так как они составляют в общем всегда лучшую его часть, наиболее воспринимающую добро и зло, то спрашивается, какова же чернота самого мира?!), а полезнее, говорю, привести примеры обратные — как мир не может не признать заслуг монашеских, как не может сам не взяться за их делание и приемы душевного воспитания, когда волны людской пошлости, разврата и невежества начинают захлестывать общественные идеалы.

Вот что говорил, например, германский профессор Маус на 43 Дортмундском съезде: «Иночество — это венец христианского общества; его присутствия в современной жизни требует самый ее культурный идеал»⁵⁵.

«В поучительных прениях, возникших на Бедфордском Конгрессе англиканского духовенства в 1898 году по поводу речей "о душевном беспокойстве нашего века", лондонский профессор геологии Бонней⁵⁶ высказался за то, что этот всеобщий современный недуг для своего исцеления требует со стороны духовенства, да, пожалуй, и мирян, не столько бесконечных рассуждений и суетливого размена духовной энергии на внешние меры устроения жизни, сколько сосредоточения ее на самоизучении, самоуглублении и самовоспитании.

"Каким образом, — спрашивает он, — подготовлялись древние святые ко всем актам и кризисам своей жизни, каким путем приближались они к Богу? Они взыскали пустыню, а не города, утесы Хорива, а не притворы храма, ливийские пещеры, а не александрийские церкви. Наша родина — страна густо населенная; но уединенных болот и пустынных холмов в ней еще немало. Туда, под тень лесов и молчаливых скал, для размышления, для созерцания, для молитвенного сближения с Богом удаляйтесь хотя бы на краткий день, чтобы познать лучшее лекарство против беспокойства и духовной смуты века"».

Вот еще несколько отзывов известных западных ученых о значении подвижничества и монашества. «Надо признать, — говорит Зольтау⁵⁷, — какое великое дело было совершено в мире и для мира этими аскетами, отрекшимися от мира».

«Можно только восхвалять христианское монашество, — говорит другой историк⁵⁸, — за его выдающиеся заслуги перед человечеством и за то специфически христианское начало, которое выработало из него столь могущественный исторический фактор».

К этим отзывам можно бы присоединить еще не менее восторженные таких известных ученых, как Цёклер⁵⁹, берлинский профессор Голль⁶⁰, ботаник-философ Рауль Франсэ⁶¹ и другие.

Если мы обратимся к светской беллетристической литературе, которой так увлекается широкая масса и в которой мнит чему-то научиться, то увидим, что когда писателям нужно вывести человека, у которого ум был бы ясен, зорок, подвижен, а сам человек представлял бы собой источник неиссякаемой энергии, мужественной, стальной воли и возвышался над дряблым поколением своих современников, тогда сама светская литература, говорю, наделяет такого типа непременно качествами аскета⁶². Примером может служить пресловутый Шерлок Холмс, знаменитый герой рассказов Конан-Дойля. Вот несколько строк из его характеристики.

«Всякие волнения, а тем более любовь, были противны его спокойной, положительной и замечательно уравновешенной натуре... [По его мнению,] для вышколенного жизнью мыслящего человека, щепетильно и осторожно проверяющего каждый факт, вторжение такого чувства в его внутреннее "я" должно произвести диссонанс во всех доводах его рассудка, зародив в душе его страшную тень сомнения. Щель, образовавшаяся в его скрипке, или трещина на его увеличительном стекле не могли наделать столько хлопот, как серьезное чувство, овладевшее такой натурой, как у него...» («Скандал в Богемии»)

«Удивительно, право, чем только поддерживал он свое существование, — пищу принимал он в самом умеренном количестве, а привычки его были до того просты, что доходили положительно до пределов аскетизма».

(«Желтое лицо»)

«Как-то раз он до того разохотился гулять со мною, — говорит его друг Ватсон, — что мы дошли с ним до парка. Два часа бродили мы молча по парку. Мы слишком хорошо знали друг друга, чтобы говорить...»

Затем они вернулись и слуга сообщил, что кто-то приходил к нему. И Ватсон продолжает: «Холмс с упреком взглянул на меня. "Слишком долго для дневной прогулки", — сказал он»⁶³.

Таким образом, Холмс был молчалив, как свойственно одним пустынникам, трудолюбив, как этому примеров не видим мы в миру. Присутствовали в нем, конечно, и страсти, но только лишь — гордость, честолюбие, кокаин, табак... Я вовсе не хочу сказать, что, с христианской точки зрения, эти страсти ничего не значат; наоборот, чем тоньше, тем опаснее и страшнее страсть, но я говорю сейчас о внешней стороне вопроса, а не разбираю его по существу, потому что мир ведь и вообще внешним живет. С другой стороны, эти страсти — гордость и честолюбие — и у подвижников отходят в последнюю очередь.

Итак, не будем строго разбирать душевное устроение Шерлока Холмса, ибо иначе мы его потопим в строгих правилах и требованиях настоящего христианства, а только удовольствуемся тем малым, что он имеет, то есть телесными, если можно так выразиться, добродетелями. (Добродетелями в собственном смысле вышеуказанные хорошие качества не являются потому, что не ради Христа совершаются.)

И тогда мы найдем, что:

во-первых, человек, наделенный подобными чертами, в аскетике называется монахом;

во-вторых, поэтому-то Шерлок Холмс, между прочим, и произвел впечатление на публику, когда рассказы о нем появились в печати.

Таким образом, монашество, неприемлемое в чистом виде и презираемое в лице недостойных своих представителей, легко и с удовольствием принимается в поддельном, фальшивом облике. Отсюда естественно сделать вывод, что тяга к аскетизму свойственна душе человека, тоскующей по идеалу.

§ 6. „Деяние или видение?“- практическое и созерцательное направления в истории монашества.

Трудовой или созерцательный монастырь (или образ жизни) наиболее соответствует идеалу, вытекающему из учения Христа? И какой из них более всего выгоден для самого спасающегося, то есть приносит ему сугубейшую благодать? По поводу этих вопросов когда-то уже велись жаркие споры на страницах богословских академических изданий и даже писались целые книги, но мы ворошить старое не будем. Половина всего тогда написанного достойна забвения и уничтожения прежде, нежели оно вылилось из-под пера ученых авторов. Тем, для которых я пишу, монастыри строить не придется, равно как и писать для них уставы; и самое большее, что им предлежит, — это самим пойти в монастырь, уже готовый, с заведенным порядком. Здесь я снова касаюсь этих вопросов, преследуя, главным образом, практические и узкие цели, именно — наметить для самих спасающихся тот путь подвижничества среди уже существующих условий, который бы обеспечил им надежду на спасение и предохранил бы от ошибок и увлечения современными взглядами, вкривь и вкось трактующими последнее. Потому что — известное дело — хотя бы и в самой строгой пустыне жили, но при современном ослаблении и даже отсутствии строгого старческого руководства и надзора, у нас всегда есть возможность придать известный уклон своей личной жизни, не задевая ничьих интересов и не влияя нисколько на заведенный устав монастыря.

Итак, в какую же сторону нам клонить свою энергию и волю? Как расположить свою жизнь в отношении внутренних задач своей личности и в отношении ближних? На эти вопросы Церковь давно уже дала ответы. В общем тропаре священномученику она прославляет последнего, между прочим, за то, что он «деяние обрел в видения восход». Иными словами, каждому из нас Церковь разъясняет, что «всякому желающему проходить жизнь духовную, — скажу словами преп. Серафима Саровского¹, - должно начинать от деятельной жизни, а потом уже приходить и в умосозерцательную, ибо без деятельной жизни в умосозерцательную прийти невозможно. Путь деятельной жизни составляют: пост, воздержание, бдение, коленопреклонение, молитва и прочие телесные подвиги; путь умосозерцательной жизни состоит в возношении ума ко Господу Богу, в сердечном внимании, умной молитве и созерцании чрез таковые упражнения вещей духовных...»

Если мы обратимся к действующей монастырской практике, увидим то же самое. Существуют трудовые монастыри (Оптина пустынь, Валаам, Соловки), существуют при них и скиты для созерцателей.

Таким образом, по мере духовного созревания человек проходит все степени его, начиная от «деяния» — от делания руками (и для совершенных это не отменяется²) — до «видения» умными очами Божественного света. И законы духовной жизни требуют, чтобы человек, нормально жительствующий, прошел чрез все эти степени, не привязывая себя окончательно ни к одной из них. Таким образом, даже чистое созерцание — эта вожделенная цель всякого настоящего монаха и удел совершенных — не всем и не всегда бывает даруемо. Нередко мы видим, что человек, достигший той духовной степени, когда он отрешается от мира всеми своими чувствами, Промыслом Божиим посылается опять в мир для спасения погибающих душ³.

Предыдущими рассуждениями, очевидно, развеивается сложившееся у некоторых неправильное понятие о монастыре как об учреждении, в котором живущие и вступающие в него должны с утра до вечера только молиться, как бесплотные ангелы. Предыдущими же строками отчасти должны, кажется, удовлетвориться и те, кто недугует осуждением монахов в тунеядстве и «ничегонеделании», раз видят, что в законах, нормирующих их жизнь, говорится о труде (физическом) как составной и необходимой части⁴. Но привходит сюда и еще некий вопрос, немало смущающий неопытные и неразумные души.

Мнение это — понятно, исходящее не от старчества, а от миролюбцев, постоянно приспособляющих Евангелие к духу времени, наподобие чеховского «хамелеона», — состоит в том, что желают православным монастырям навязать попечение и заботу о мире, вплоть до выработки для его наслаждений и удобств разных зубных эликсиров и ликеров, чем уже занимаются некоторые католические монашеские ордена. Причем служение миру представляется не временным и относительным делом, а постоянным и безусловным долгом, и не в духовном отношении (потому что мир и не хочет никакого духовного руководства, объятый духом гордости и самомнения), а в материальном. В лучшем случае хотят только «одухотворить» материальное служение, подводя его якобы под заповеди Христовы. Но, как увидим сейчас, подобные мнения внушают людям демоны.

Действительно, такое исключительное служение миру противоречит самим принципам монашества, которое оттого и получило свое название, что пребывает вдали от мира, уединяется, бежит от всего, напоминающего людские страсти и пороки⁵. Требовать от молодого монаха — от кающегося и находящегося в борьбе и периоде очищения себя от страстей, чтобы он служил миру, все равно что требовать, чтобы мечущийся в горячке при температуре в сорок градусов был вам прекрасным собеседником и помощником в беде, или требовать от нищего богатства и желать, чтобы человек стал босыми ногами на раскаленные уголья и не терпел вреда, по крайней мере, любезничал с нами в это время... Скажут, мы не требуем невозможного, но того, что и все люди могут делать. Но если мир требует себе служения материального, то требования его в этом случае очень неразумны, потому что как раз материальная культура у него самого стоит на высочайшей степени совершенства в сравнении с убогим монастырским бытом, по существу и не могущим гоняться за мирской культурой (Евр. 13, 14). (Я про упадочные нравы не говорю, ибо и сам мир их в монахах осуждает.) А если мир духовной помощи себе ищет, то, во-первых, от всех насельников монастыря нельзя ее требовать, ибо среди них громадное большинство — боюсь сказать, что все (в обычных обителях), — само нуждается в поддержке со стороны благодати и старцев, а во-вторых, тот, от кого эту духовную помощь можно искать, сам окажет ее даже прежде всякого прошения всем ищущим и желающим. Святые, в том числе затворники и «презиратели» мира, когда было нужно, помогали и служили людям, и иногда даже в несоответствующих своему званию делах, чему сам мир должен дивиться⁶. Ниже я приведу несколько случаев самоотверженного служения миру со стороны отошедших от него лиц.

Для тех, кто способен видеть дальше обыденных и подлежащих плотскому рассуждению вещей, я приведу один случай из времен египетских древних отцов, который поможет глубже уяснить ту истину, что не монахи должны работать на мир, а наоборот — мир должен работать на монахов и уделять им от своих прибытков. И не для того, конечно, чтобы облагодетельствовать монахов, — ибо что нужно им, отрекшимся от наслаждений? — а для собственной же пользы, чтобы молитвы монахов привлекли на него благословение Божие.

Некоторый монах, рассказывается в «Отечнике», имел брата мирянина, бедняка, и все, что вырабатывал, отдавал последнему. Но тот беднел тем более, чем щедрее подавал ему монах. Видя это, монах пошел к некоему старцу и рассказал ему о происходящем. Старец отвечал:

- Если хочешь послушать меня, более ничего не давай ему, но скажи: «Брат! Когда у меня было, я давал тебе; теперь ты трудись, и что выработаешь, отдавай мне». Все, что он ни принесет тебе, принимай от него и передавай какому-либо страннику или нуждающемуся старцу, прося, чтобы они помолились о нем... (Но не велел себе забирать принесенное — невнимательных предупреждаю о сем, чтобы они не обвинили настоящих монахов в корыстолюбии. - Еп. Варнава.) Монах так и сделал. Когда пришел к нему брат-мирянин, он отказал ему со словами, заповеданными старцем. Мирянин ушел от него печальным.

Но вот по прошествии некоторого времени приходит и приносит из сада несколько овощей. Монах, приняв их, отдал старцам, прося их, чтобы они молились за его брата. Когда они приняли это приношение, мирянин возвратился в свой дом.

Несколько дней спустя опять принес овощей и три хлеба. Монах, приняв их, поступил, как и в первый раз, а мирянин, получив благословение, ушел.

В третий раз он принес уже много съестного припаса,- и вина, и рыбы. Монах, увидев это, удивился и, созвав нищих, угостил их трапезою. При этом сказал мирянину:

- Не имеешь ли нужды в нескольких хлебах?

- Нет, владыко, — отвечал тот. — Прежде, когда я брал у тебя что-либо, оно входило как огонь в мой дом и пожирало его. А теперь, когда не принимаю от тебя ничего, имею все с избытком, и Бог благословил меня.

Монах пошел к старцу и пересказал ему все случившееся. Старец сказал ему:

- Разве ты не знаешь, что имущество монаха — огонь? Куда оно входит, там все пожигает. Брату твоему полезно от трудов своих творить милостыню, чтобы за него молились святые мужи. Таким образом он наследует благословение и умножится имущество его⁷.

Отсюда следует, что миру даже выгодно работать на монахов. Ибо, отдав в дар лишь часть заработанного, обратно получают сторицей (Лк. 6, 38). Необходимо, еще раз повторяю, обратить внимание и на граничащее с искусством умение опытных иноков дать нужный совет.

Итак, вопрос не в том, что монастыри должны отдавать все свои силы на пользу общества, об этом и говорить нечего, рассуждения эти лживые и руководствуются бесовской логикой (да потом такие монастыри не монастырями бы уже следовало назвать, а как-нибудь иначе, и к тому же те из их насельников, которые не примирились бы с таким нехристианским порядком вещей, ушли бы и опять основали монастыри в прежнем духе, как настоящие рассадники духовной жизни, строящейся на сокровенном делании и молчании, ибо законы духовной жизни непреложны и душа, как мы видели в предыдущем параграфе, требует аскетического строя и всегда будет к нему стремиться), а вопрос заключается в том, в каких границах дозволяется спасающемуся соприкасаться с миром для косвенного ему служения, когда тот работает в монастыре еще по послушанию и когда уже достигает совершенства.

Чтобы яснее представить себе дело, удобнее всего данный вопрос расчленить на два следующих:

1) о видах послушаний — какие кому позволительны и какие - нет? (В их оценке должно руководствоваться пользой, приносимой душе);

2) о границах послушаний — насколько им можно и должно отдавать свое время и внимание?

Если монахи имеют своей целью очищать себя от смрадных страстей, обуревающих душу человека в мире, то все их поступки и дела должны быть чисты, безукоризненны и служить к удовлетворению самых необходимых потребностей, а никак не для питания сластолюбия. Ничтоже бо внесохом в мир сей, — говорит св. апостол, — яве, яко ниже изнести что можем. Имеюще же пищу и одеяние, сими доволни будем (1 Тим. 6, 7-8). Этим общим замечанием определяется весь характер иноческого труда (результаты этого труда должны служить как для собственного скромного пропитания, так и для отдачи на сторону, если остаются излишки).

В древности — возьмем время египетских монахов - культура была не хуже нашей (а в художественном отношении она до сих пор еще остается непревзойденной), однако святые отцы египетские не считали для себя обязательным выработку предметов роскоши и плотоугодия, а плели, большею частью, корзинки, рогожи, циновки, веревки из пальмовых ветвей, продавали их на рынках (в Александрии) и этим кормились. Странно было бы от людей, оставивших ради Бога свои занятия в миру (как, например, Арсений Великий), требовать тех же самых занятий для того же самого мира еще и в пустыне! Зачем же тогда уходить было из мира?.. Конечно, для того чтобы никогда не видеть его и не соприкасаться с ним.

Да что много говорить, даже труды, приносящие несомненную пользу людям и сами по себе являющиеся добродетелью, а не средним делом⁸, и то не всегда дозволительны новоначальным, и требовать таковых от них могут только те, для которых нет разницы между подаянием милостыни неверующим или верующим; живущим в нерадении или внимательным к духовным своим чувствам и помыслам; между милостыней ничего или мало понимающего в духовной жизни и благотворением мужа совершенного. То же относится и к устройству школ, больниц, приютов, богаделен при монастырях. Для собственных нужд можно их устраивать (да они и существуют) и по послушанию там прислуживать, но превращать это в самодовлеющую цель — не годится. В уставах святых отцов наших, принесенных ангелами с неба (как в уставе Пахомия Великого), ничего не говорится о служении монастырей миру, хотя сами святые, будучи совершенными, и служили ему.

Но то, что является исключением, не должно вводить в общее употребление. Святые достигли той меры, при которой можно извлекать пользу из чего угодно, даже из таких вещей, которые оказываются для новоначальных и даже для достигших средней степени совершенства несомненно погибельными. В этом заключается ложь общественной «филантропии», требующей от маломощных душ великих подвигов. И беда в том, что миру и доказать нельзя, что монах — немощный человек, для которого даже беседы на душеспасительные темы вредны, потому что рассеивают и отвлекают от умной молитвы. Ибо мир не знает, что такое рассеяние духовное, что такое умная молитва; не поймет, сколько ему ни толкуй, как доброе дело может быть вредным...

Итак, оставим эти рассуждения. Для мира внешние добродетели не только возможны, но и обязательны, но для монахов начертан иной путь, и понять его могут только те, в сердце которых вспыхнула искра Божией благодати и затеплился огонек любви к Богу, а отсюда и к безмолвию, к пустыне... «Бог видит, что я люблю вас, — говорил авва Арсений Великий братии, от которой бежал, — но не могу быть вместе и с Богом и с людьми. На небе тысячи и мириады имеют одну волю, а у человеков воли различны. Нельзя же мне оставить Бога и быть с людьми»⁹.

Опуская рассуждения о количественной стороне труда и о границах его, о чем скажу в ином месте¹⁰, не хочу сейчас оставлять читателя в смущении и приведу случаи из житий святых и истории подвижничества нашей Св. Руси, показывающие, что иноки принципиально не отказываются от служения на потребу ближним, в какой бы оно форме ни выражалось. Но опять замечу, что не для всех это возможно и обязательно, а только для лиц, достигших, по крайней мере, средней степени совершенства¹¹.

Так, преп. Сергий Радонежский «многих научает душеполезными словесами и на покаяние к Богу обращает»¹². То же слышим о последующих пустынных отцах. «Преп. Арсений... ни встречного зверолова, ни рыбака не отпускал без благословения, ни одного трудящегося — без призыва на его дело милосердия Божьего. Св. Димитрий Прилуцкий, пользуясь тем, что его обитель лежала "на распутиях многих, мимоходящих от Москвы и даже до великаго окиана - моря", превратил ее как бы в постоянный приют, где странники получали, конечно, не одну только телесную пищу»¹³.

Таково общественно-просветительское значение святых¹⁴.

Рядом с поучением шли дела милосердия, которое русское иночество с самого начала включило в свои существенные обязанности. Заповедь о милосердии преп. Сергия, «никогда не оставлявшего благотворения, никого из неимущих не отпускавшего с пустыми руками», вменившего своей братии в обязанность призрение странников и уход за больными, — эта заповедь исполнялась не только ближайшими его учениками, но сохранилась и до наших времен¹⁵. И так было не в одной Троицкой Лавре, но и во многих других обителях, во всех лучших. Нет — да и не могло быть — «ни одного подвижника, основателя или выдающегося руководителя монастыря, который, несмотря на всю личную склонность к "пустынному" и созерцательному житию, не отличался бы деятельным милосердием и не заповедал бы его братии. Нестяжательность для себя и даже для обители, с одной стороны, готовность к помощи нуждающимся — с другой, — вот общая им характерная черта. Таким учителем нестяжательности был, например, преп. Кирилл Белозерский... Во время голода он раздавал народу без остатка все, что было в монастырских закромах, которые, однако, чудесным образом не переставали пополняться...¹⁶ Такими же нестяжателями были преп. Стефан Махрищский, преп. Евфимий Суздальский и "великий наставник о страннолюбии и о труде" преп. Димитрий Прилуцкий, отказавшийся от пожертвований на монастырь, внушая благотворителям, что рабов и сирот подобает питать прежде, нежели иноков¹⁷. Св. Дионисий Глушицкий на предложение князя Юрия Ивановича просить имения для монастыря ответил: "Иноком достоит молитися. Благий наш Учитель Господь рече Своим учеником: не стяжите ни злата, ни сребра" [Мф. 19, 9]. Братии же своей тот же праведник внушает: "Наипаче подвигнемся помога-ти нищим и сиротам и вдовицам", что в голодную годину и выполнялось в его обители, до последнего мешка муки...¹⁸ Преп. Григорий Пельшемский во время Шемякиной смуты кормит множество крестьян и дает им приют в своем монастыре¹⁹, св. Корнилий Комельский отказывается от щедрых даров князя Василия III: "не восхоте бо просити ничесоже", кроме "земли мало с лесом", чтобы "от поту лица своего есть хлеб свой и кормить мимоходящих", что и выполнялось до раздачи последнего имевшегося...²⁰

Необходимо при этом отметить общую русским подвижникам черту — их заступничество за слабых, за угнетенных и обездоленных в светском общежитии. Это так называемое "печалование" за "меньшую братию", за "младшую чадь" и даже за осужденных, "опальных", установившееся с древнейших времен...²¹

Особый вид заступничества — за подневольных, за рабов и холопов, от насилия и жестокосердия господ их...²² Опаснее было "печалование" за провинившихся или попавших в немилость государственных людей, либо за целые города. Однако и перед этой задачей не отступали русские подвижники». Имена Феодорита Соловецкого, блаженного Николы Салоса, святителя Филиппа, митрополита Московского, — все трое «печальники земли Русской» пред Иваном Грозным, — кажется, всем известны.

«Сколько раз, когда, по словам современников, "до облак вздымавшаяся буря" междоусобий переходила в кровавые преступления, из уст подвижников раздавался то жалостный, то грозный призыв к враждующим "престати от таковаго безумия" и вернуться "к любви светоносной"?!.» Опуская славные имена Алексия, митрополита Московского, преп. Сергия Радонежского, напомню только о митрополите Ионе, игумене Кирилло-Белоезерского монастыря Трифоне, Мартиниане Ферапонтовском и Михаиле Клопском, которые «сломили смуту неукротимого Шемяки, обличая его "дьявольское самомнетельство и желание братоубийственного самоначальства"²³. ...Воистину геройской смелости достигала нередко эта проповедь мира! Юрию Дмитриевичу, возмутившемуся против великого князя, преп. Григорий Пелыпемский говорит открыто: "Не по Божьему строению хощеши власть прияти: примеши здесь укор и досаду и неустроение, поношение, и раны, и бесчестие с чады своими, а онамо - суд!.." Будучи очевидцем ужасов шемякинской смуты, идет к князю и говорит ему, не боясь: "Неси ли чел [т. е. читал], княже Димитрие, Божественнаго Писания? Без милости суд не сотворшим милости [Иак. 2, 13]!.. Дела твориши поганская..."²⁴

...Таково воздействие подвижников на власть. Смотрите, каково оно на толпу! В 1359 году "диаволу, действующу по совету лихих людей, бысть мятеж силен в Новегороде... и сеча бысть... и стояша три дня между себе... И съеха владыка Моисей из монастыря... и благослови и рек: "Дети! не доспейте себе брани, а поганым похвалы, а святым церквам и месту сему пустоты; не сступитеся биться!" И прияша слов его, и разидошася"²⁵». И много, много таких случаев, еще более разительных²⁶.

Таким образом, мы видим, что если можно и даже должно²⁷ требовать от монахов служения миру, то только духовного. И они удовлетворяют этому требованию. А телесного служения стыдно и требовать от обителей и иноков, когда и мирским людям о сем Господь запретил заботиться. Не пецытеся, — говорит Он, — душею вашею, что ясте, или что пиете, ни телом вашим, во что облечетеся... (Мф. 6, 25 и след.)

Это — во-первых. А во-вторых, вполне извинительно, если в настоящее шаткое время иноки и откажутся служить на пользу общества, ибо и оно само не требует участия в своих работах лиц расслабленных и больных. А здесь как раз налицо такой случай. И получится, что молодой монах или, тем более, молодая монахиня, желая спасти других, погибнут сами и, стараясь оказать помощь ближнему, загрязнят собственные души. Ведь и пословица мирская говорит: «Не отчищай трубочиста, сам замараешься»... Приведу два — из многих — святоотеческих свидетельства, показывающих, что смелость брать на себя риск «замараться» не составляет добродетели (самоотвержения) и, во всяком случае, от большинства христиан не требуется Богом, если есть опасность нанести вред собственной душе²⁸.

Св. Иоанн, нарицаемый Пророком, ответил по одному поводу²⁹ некоему мирянину: «...когда увидишь, что ты не в силах терпеть <кого-нибудь>, но получаешь через него вред, то отпусти его, приводя слова одного из святых: "Когда видишь, что кто-нибудь утопает в реке, не давай ему руки твоей, чтобы он и тебя не увлек с собою, но подай ему жезл твой, и если возможешь спасти его посредством жезла, то хорошо будет, если же нет, то пусти жезл, чтобы и тебе не погибнуть вместе с утопающим"».

И св. Иоанн Лествичник³⁰ сказал:

«Многие, покусившись спасать вместе с собою нерадивых и ленивых, и сами вместе с ними погибли, когда огонь ревности их угас со временем. Ощутивши пламень, беги; ибо не знаешь, когда он угаснет и оставит тебя во тьме. О спасении других не все подлежим ответу, ибо божественный апостол говорит: темже убо кийждо нас, братие, о себе слово даст Богу. И опять: научая иного, себе ли не учиши? (Рим. 2, 21). Как бы сказал: все ли должны мы пещись о других, не знаю; о самих же себе всячески должны мы заботиться».

§ 7. Главные моменты в истории православного монашества.

В миру принято гордиться своим происхождением, богатством, положением, ученостью, принадлежностью к известному обществу (корпорации). И поскольку то, чем гордятся досточестно в глазах всех, славно, приносит обществу пользу, насчитывает за собой большое число прославленных деятелей, постольку у каждого обладателя этими благами больше довольства, счастья и уверенности, что он стоит на верном пути и осуществляет свое истинное назначение на земле. Всякий спасающийся и желающий вписать свое имя в чин иноческий может не без права спросить, есть ли что-либо подобное в монашестве, чтобы ему было чем заградить уста тому, кто будет гордиться вышеуказанным мирским порядком вещей и презирать иночество за его якобы убожество, бесполезность, бесславность.

Отвечаю: есть. И сейчас приведу краткий хронологический перечень доблестных дел монахов и некоторые исторические данные, говорящие за то, что звание инока славно по происхождению, почетно по положению, похвально по деятельности, досточтимо по доставляемой пользе не только себе, но и обществу.

Первый век

Родоначальником монашеской жизни как жизни, отличной от мирской, со своими собственными уставами (ср.: Мф. 11, 18-19), святые отцы¹ считают св. пророка и Предтечу Господня Иоанна, высоту подвига и святости которого Сам Господь засвидетельствовал словами: Аминь глаголю вам, не воста в рожденных женами болий Иоанна Крестителя... (Мф. 11, 11). С малых отроческих лет он посвятил себя на служение Богу и бе в пустынех до дне явления своего ко Израилю (Лк. 1, 80)².

После апостолов, подражавших Самому Господу и совершенным постническим трудам Его Крестителя, насколько это было возможно посреди мира, то есть среди непрестанных путешествий с проповедью по городам и весям, можно указать в этом же веке еще несколько имен, принадлежащих славным подвижникам и подвижницам.

Так, св. первомученица Фекла отказалась от жениха своего и, пережив мучения за Христа, «вожделе видети Павла, отца и учителя своего», хотела было остаться при нем, разделяя труды благовестия. Но тот ей сказал: «Никтоже на брань грядет с невестою»³. Тогда святая, «приемши благословение от апостола, иде в Селевкию, и вселися в пустем месте на некоей горе близ Селевкии, и тамо живяше в посте, и молитвах, и богомыслии»⁴.

Подобным же образом Зинаида и Филонида, родственницы того же апостола Павла, который, как видно из Свящ. Писания (1 Кор. 7, 7-8, 26, 32-34, 40) и Свящ. Предания⁵, везде всегда и всех учил и влек к безбрачному житию и сам был девственником, — «оставльше своя стяжания и всего отрекшеся мира... в некоем вертепе житие свое провождаху»⁶.

В конце первого же века начала подвизаться инокиней св. преподобномученица Евдокия. Житие ее очень ценно в этом отношении. Здесь мы видим, что в этом периоде были уже благоустроенные женские и мужские монастыри⁷, хотя еще сравнительно небольшие и редкие. Так что, хотя и можно (да и должно, конечно!) принципиально вести происхождение монашества от апостолов, но не будет греха начало его как широко развитого, прочного и славного института⁸ считать собственно с четвертого века.

Второй век

В этот период можно уже много насчитать святых монахов и монахинь. Иночество ширится, захватывает своей благодатной волной людей всякого чина и звания и предвещает в недалеком будущем свой величайший расцвет.

Вот преп. Астион, юноша-монах, чудное житие которого св. Церковь предлагает нам в седьмой день июля месяца; вот не менее дивная преп. Евгения⁹; св. Наркисс, епископ Иерусалимский, оставивший архиерейскую кафедру и удалившийся навсегда в пустыню для стяжания высшей чистоты и бесстрастия; св. Параскева, св. Фронтон и другие.

Третий век

Опуская подробности жизни преподобных Никона¹⁰, Галактиона и Епистимы¹¹, Анастасии Римляныни¹² и других¹³, перейду к общепризнанным основателям пустынножительства и общежительного монашества.

250 г. — Юный египтянин по имени Павел, знакомый с сокровищами греческой и римской образованности, двадцати двух лет удаляется в страшную Фиваидскую пустыню; достигнув 113 лет, он скончался в ней¹⁴.

270 г. — Начало подвигов св. Антония Великого. В возрасте 18 лет удаляется он из мира, раздавши доставшееся ему после смерти богатых родителей все свое имение нищим, предварительно испросив на сие совет у святого старца¹⁵.

Четвертый век

С этого времени начинается вся славная история монашества. Оно делается громадной, необъятной силой, имеющей влияние на весь мир. Впоследствии, в эпоху всеобщего упадка нравов, и оно умалялось в своих подвигах и добродетелях; однако оно же и возводило мирян из глубин падения и своими страданиями и исповедничеством привлекало на Церковь милость Божию. Диавол, зная, какую великую пользу приносит иночество в общей икономии церковной, часто (лучше же сказать постоянно, если дело идет об отдельных лицах) воздвигал великие гонения на него.

305 г. — Св. Антоний Великий начинает старчествовать и принимать к себе ревнителей благочестия¹⁶.

311 г. — В жестокое гонение Максимина Антоний приходит в Александрию с тем, чтобы делить с прочими крестные страдания. Одних укрепляет на подвиги, за других ходатайствует пред судьями. Около года проводит он в этих подвигах¹⁷.

315 г. — Св. Пахомий Великий, знаменитый родоначальник общежительного монашества, в этом году удаляется в пустыню, будучи отпущен с военной службы (демобилизован) после войны. Ему было лет двадцать¹⁸.

326 г. — Св. Афанасий Великий поставляется архиепископом Александрийским и в продолжение 48 лет борется с арианами. Никто из архипастырей IV века не имел столько влияния на соборы церковные того времени, как он. Но ограничусь только этим замечанием.

335 г. — Антоний письмом ходатайствует у императора Константина¹⁹ за изгнанного арианами Афанасия Великого. Пишет обличительные послания к видным арианским уховным и гражданским деятелям. Сам же убегает от этих еретиков, как от ядовитых змей и предтечей антихриста²⁰.

355 г. — Антоний снова приходит в Александрию и приводит в изумление своими чудесами и красотою жизни даже язычников²¹.

358 г. — Св. Василий Великий, получив блестящее образование, после продолжительных заграничных путешествий (всего на них положил 14 лет), делается адвокатом. В следующем году бросает мир, принимает крещение, степень чтеца и отправляется изучать жизнь иноческую у пустынников Сирии, Месопотамии, Палестины и Египта. Вскоре сам основывает несколько монастырей²². Деятельность его для Церкви настолько славна и необъятна, что ее нельзя описать в двух-трех строках.

372 г. — В этом году умирает преп. Ефрем Сирин, которого соотечественники прозвали «сирским пророком». Вот несколько отзывов великих и славных людей тех времен об этом величайшем подвижнике и учителе Вселенской Церкви. «Ефрем, диакон Эдесский, — пишет блаж. Иероним²³, — достиг такой славы, что в некоторых церквах сочинения его читаются публично после Свящ. Писания». «Я буду прославлять того Ефрема, — говорит св. Григорий Нисский²⁴, - свет жизни и учения которого воссиял для всего мира; ибо он знаем почти всей подсолнечной и только тем неизвестен, кои не знают великого светила Церкви — Василия [Великого]...» Св. Ефрем оставил после себя много сочинений обличительного, нравственного, догматического и песнопевческого характера; кроме сего, истолковал всю Библию (свидетельство св. Григория). Будучи поэтом, он, в общем, написал до трехсот тысяч стихов²⁵. Кто же в силах восхвалить множество его чудес, пророчеств, откровений, видений!..²⁶

347 г. — Около сего года рождается новое светило Вселенской Церкви — св. Иоанн Златоуст. Напрасно пытаться дать здесь хотя бы сжатое обозрение его жизни — это потребует много времени и труда. Достаточно привести несколько фактов из его церковно-общественной и личной деятельности. Без старчества невозможно подвижничество и святость — доказываю я в своих книгах. И св. Иоанн Златоуст начал свою духовную жизнь с того, что «четыре года провел у нагорных пустынников, под руководством старца, и два другие года один в дикой пещере»²⁷. Жестокие подвиги расстроили его здоровье, и он возвратился для его поправки на родину, в Антиохию.

381 г. — Златоуст поставляется диаконом. За пять лет диаконства пишет еще несколько книг.

386 г. — Златоуст рукополагается во пресвитера. В продолжение 12 лет священничества он, по крайней мере, один раз в неделю, большею частью дважды, а иногда и каждый день проповедует антиохийцам слово Божие. Кроме проповеди, заведовал еще попечительством: спустя несколько лет священства Златоуст насчитывал в антиохийской церкви уже до 3000 вдов и дев, которых питала она ежедневно, не считая заключенных в темницу, странников, больных, которые все были также на попечении общины. Все свое наследство, оставшееся после отца²⁸, Златоуст раздал бедным.

398 г. — Св. Иоанн хиротонисан в архиепископа Константинопольского. Теперь он занят множеством дел: непрестанно проповедует, улучшает быт духовенства, набирает лучших наставников для училища в Константинополе, строит и содержит несколько больниц и два странноприимных дома²⁹, посылает миссионеров-монахов за пределы отечества для обращения неверных в православие, обличает еретиков и наконец терпит жесточайшие гонения, которые, по словам одного святого отца, историка Церкви, «достигли заслуг мученичества»³⁰.

Пятый век

420 г. — Возводится во епископа Кирского блаженный Феодорит. Он был монахом с рождения, по обету, данному его, дотоле бесплодной, матерью³¹. Сделавшись епископом, много принес пользы для Церкви местной и Вселенской. На доходы церковные Феодорит построил в городе два больших моста, крытые галереи, возобновил общественные бани, проложил по безводным кварталам водопроводы, от наводнений обезопасил город каналами, вызвал в него из разных стран врачей, художников и ремесленников.

Про себя же лично в письме к папе Льву говорил: «Столько лет, управляя епископиею, не стяжал я себе ни дома, ни поля, ни полушки, ни самого гроба, но, полюбив добровольную нищету, и то, что получил от родителей моих, по смерти их, тотчас все роздал, как знают это все живущие на востоке».

Много сделано им и для Вселенской Церкви — он был «толкователем Писания, историком и догматико-полеми-ком»³².

431 г. — Умирает св. Павлин, епископ Ноланский. Будучи благородного и очень богатого рода, получив образование под руководством знаменитого Авзония³³, составив себе блестящую карьеру (в 20 лет сенатор, потом консул, затем губернатор Кампании), сей талантливый язычник под влиянием своей молодой, но благочестивой супруги, св. Амвросия Медиоланского и других отказывается в 25 лет от почестей, раздает имения, бросает мир, принимает св. крещение и удаляется на время в Испанию, в Пиренейские горы, для отшельнической жизни. После делается епископом Нолы и, будучи великим нестяжателем, постоянно заботится о странниках и бедных (строит для них странноприимные дома, обувает, одевает их)³⁴. Когда, после нашествия готфов, у Павлина уже ничего не осталось — ибо и церковные сосуды он отдал на выкуп пленных³⁵, — и нужно было выкупить сына одной бедной вдовы, святитель сам продал себя в рабство вандальскому царю³⁶.

Св. Павлин был превосходный поэт; сочинения его (гимны), отличающиеся высокой и нежной поэзией, имеют важное значение и в богословском отношении.

459 г. — В среду 2 сентября сего года умирает св. Симеон Столпник. Блаженный Феодорит, епископ Кирский, современник и свидетель его деяний, в своей «Истории боголюбцев» (гл. 26) говорит про него: «О деяниях его хотя могу свидетельствоваться почти всеми, но страшусь приступить к повествованию, чтобы не показались они потомкам баснословными и недостоверными, так как превышают человеческую природу»³⁷.

484 г. — Св. Савва Освященный полагает начало своей знаменитой обители недалеко от св. града Иерусалима. Устав, или Типикон божественных служб, установленный им для своей лавры, принят и нашей Православной Церковью даже и доныне.

Шестой век

527-565 г. — В царствование св. Юстиниана-царя монашество еще более умножается. Одних мужских монастырей в Константинополе насчитывается теперь до 67³⁸. Основываются новые обители и в провинции. Устраивается убежище (μετανοιαν, дом покаяния) для падших женщин, желавших исправиться. Это был женский монастырь, в котором находили приют 500 несчастных³⁹.

Седьмой век

656 г. — Преп. Максим Исповедник терпит большие мучения и гонения от еретиков. Многострадальная жизнь его славна добрым учительством (оставил много богословских

сочинений)40

Восьмой век

730 г. — Восходит новое величайшее светило Церкви - св. Иоанн Дамаскин. Это был богослов, апологет, толкователь Писания, оратор, поэт и историк. Всю свою столетнюю жизнь (умер 104 лет) он ратовал против врагов Церкви и занимался учеными и литературными трудами. Был смиренен, как никто иной, и чудотворец преславный. Около указанного года он начал свои первые письменные выступления против иконоборцев⁴¹.

766 г. — Иконоборчество ввергает Церковь в пещь искушений, и многие тогда приобретают победные венцы. Император Константин Копроним, иконоборец, зная, что вся сила православия в монашестве, «в августе сего года собирает на посмеяние толпы монахов и монахинь и принуждает их плясать всенародно на ристалище". Затем казнит Петра Столпника и многих других; монастыри частью обращает в казармы, военные склады и даже конюшни⁴², частью предает запустению. «Монахов повсюду заставляют вступать в брак или одеваться в мирскую одежду, а противящимся выкалывают глаза или же выставляют рядом с публичными женщинами на осмеяние толпы в царьградском цирке»⁴³. «Священные сосуды отбираются в казну, а книги церковные, равно как и святые мощи, сжигаются»⁴⁴. Но злоба диавола и всего ада, действовавшая через еретиков, не смогла сломить духовной силы монашества и умалить его авторитет. Пятьдесят тысяч монахов, переселившихся из Греции в Калабрию⁴⁵, основали в последней до двухсот обителей, управлявшихся по уставу св. Василия Великого⁴⁶. А в самой Греции триумф иночества, очищенного мученическим подвигом, наступил в следующем веке.

Девятый век

815 г. — Возобновление иконоборчества (при Льве Армянине) и начало нового исповедничества. Достаточно упомянуть только имена св. Михаила, епископа Синадского (бывший посол императора Никифора у Гаруна аль-Рашида)⁴⁷, преп. Феофилакта Никомидийского⁴⁸, преп. Никиты Мидикийского⁴⁹ и славнейшего в отцах преп. Феодора Студита⁵⁰.

842 г. - «Торжество православия», свершившееся в этом году в первую неделю Великого Поста, и доныне отмечается, являясь и торжеством монашества, вынесшего, можно сказать, на своих плечах всю тяжесть иконоборческого гонения. Св. Собор (VII Вселенский), проходивший под председательством св. Мефодия⁵¹, анафематствовал еретиков и подтвердил иконопочитание. На утрени в этот день пелся канон преп. Феофана Начертанного (впоследствии митрополита Никейского), в котором живо изображается торжество Церкви⁵².

Чем дальше, тем монашество все более и более ширилось и делалось славнее. При македонской императорской династии, по словам историков, «монахов и счесть было бы невозможно»⁵³. «В Константинополе и его предместьях, - говорит лучший знаток этой поры византийской истории Шлемберже⁵⁴ (и оттого, что говорит инославный, свидетельство вдвойне ценно), — монастыри высились целыми сотнями; у каждой церкви, даже у каждой часовни был свой монастырь; в некоторых кварталах здания их и всевозможных связанных с ними благотворительных учреждений тянулись друг за другом на необозримое пространство. Не было императора, князя, провинциального архонта, богатого сенатора или купца или же знатной женщины, которые не основали бы или не обогащали бы, при жизни или на смертном одре, какого-либо монастыря, то для снискания милости Божией, то для искупления тяжкой вины». Почти каждый зажиточный человек мечтал о своем собственном монастыре⁵⁵, а небогатые, даже крестьяне, строили их в складчину⁵⁶. Влечение в кельи стало всеобщим: представители обоего пола, всех званий и положений, от высших до низших, соревновались в желании покинуть мир. Некоторые обрекали своих детей на монашество в раннем возрасте, а иногда даже еще до рождения⁵⁷. Многие из оставшихся в миру старались и в нем жить по-монашески, а краем желаний даже для религиозно равнодушных людей было умереть постриженным или, по крайней мере, быть похороненным в священной ограде монастыря!»⁵⁸

Я не собирался писать историю монашества — это невозможно сделать на нескольких страницах — и потому на этом кончаю. Из сего немногого благоразумный может почерпнуть для себя достаточно уроков и убедиться, что монашество есть несомненная воня (ευωδια, благоухание: 2 Кор. 2, 15) и сила. Этого отрицать невозможно. Неверующие и безблагодатные люди могут отрицать только приятность такого благоухания для своего обоняния, могут говорить, что оно для их слабой головы слишком сильно, до обморока доводит. С этим не спорил и апостол (2 Кор. 2, 16). Но в том, что монашество для подобных лиц кажется крайностью, фанатизмом, извращением Христова учения, никто не виноват, кроме них же самих, как не виноват и мед, если он покажется горьким больному. Итак, люди могут говорить, что они не ощущают пользы от плодов монашества и не видят их, могут каяться и сознаваться в своей слепоте, но говорить, что никакой пользы от монашества нет и быть не может, — этого говорить не могут, если не хотят нарушать законов логики и всевать в окружающих подозрение насчет нормальности своего рассудка и суждений. Ибо существует множество людей, и притом глубоко образованных, которые всем сердцем и умом видят и чувствуют все то громадное значение, которое имеет монашество, хотя бы представители его и ничего не давали людям, кроме чистых молитв в тиши своих затворов и келий...

О русском монашестве я ничего здесь не сказал по малости места, хотя и есть что (и очень много) сказать, считая довольным для назидания то, что предложено было вниманию читателя в предыдущем параграфе.

Глава 6. Телесный подвиг ради Господа.

§ 1. Значение внешнего поведения христианина для созидания доброго устроения души. Как должно вести себя спасающемуся на людях и наедине с собой.

I. Св. Варсонофий Великий сказал однажды по некоторому поводу преп. авве Дорофею, когда тот был еще молодым, недавно поступившим в монастырь послушником: «Оденься прежде листьями, а потом, когда повелит Бог, принесешь и плоды»¹.

Данные слова и каждый спасающийся должен применять к себе, особенно по отношению к распорядку, касающемуся последовательности подвижнических деланий. Порядок этот, как мы видели в предыдущем параграфе, святые отцы, посвящаемые и научаемые Самим Богом, строжайше велят соблюдать. Тем, кто пренебрегает этими советами, они грозят гибелью духовной, что всегда и бывает. Если в физической жизни нельзя младенца с первых дней рождения кормить твердой пищей, но надо приучать его к этому постепенно, то тем более необходимо следовать подобному правилу в жизни духовной. Посему нужно начинать с простого и более легкого и мало-помалу переходить к более трудному. В данном случае следует сперва привести в порядок и благочиние свои внешние чувства, укротить тело, а потом уже браться и за духовное делание. Впрочем, вернее будет сказать, что надо делать это одновременно: при внешнем делании соблюдать чистоту помыслов и при старании стяжать молитву строго сохранять все правила внешнего поведения. Под духовным же деланием я здесь разумею не попытки к созерцанию, за которые как раз и нельзя браться новоначалыюму, а непадаемые*(*твердые, непоколебимые (см.: Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 11. М.: Наука, 1986). — Прим, составителя.) добродетели покаяния, сокрушения, плача, самоукорения. И без очищения себя от телесных страстей, без умения владеть собою во всех внешних обстоятельствах нельзя приступать к таинственному деланию умно-сердечной молитвы, к воспитанию в себе божественной любви ко всякому человеку и ко всей твари, к дерзновенному толкованию Свящ. Писания.

Вспомним речь св. Василия Великого, которую он произнес по просьбе Ливания*(*Знаменитый софист и ритор того времени, имевший школу красноречия в Антиохии, в которой воспитывался, между прочим, св. Иоанн Златоуст.) перед его студентами (остановившись у того во время своего паломничества в Иерусалим). Святой не что иное сказал юношам, упражняющимся в философии и, конечно, способным к размышлению над многими отвлеченными вопросами, как только то, что могло служить к упорядочению их внешнего обращения с людьми и с собственным телом.

Вот сухой перечень тех пунктов, на которые он в своей речи обращал их внимание. Василий Великий учил молодых людей, чтобы они стяжали душевную чистоту, телесное бесстрастие, скромную поступь, тихую речь, приличие в словах, умеренность в пище и питии, молчание при старших, внимательность к словам мудрых, повиновение начальникам, к равным себе и низшим нелицемерную любовь, чтобы меньше говорили и более слушали и вникали, от злых, страстных и плотоугодников удалялись, не были безрассудными в словах и многоречивыми, не смеялись бы дерзко над другими, украшались стыдливостью, с женщинами непотребными беседу не заводили, глаза имели опущенными вниз, а душу, наоборот, направленною к небу, избегали споров, не искали бы учительского сана и почести мира сего вменяли бы ни во что. Если же кто-либо из них сделает что-нибудь на пользу ближним, то пусть ожидает награды от Бога и вечного воздаяния от Иисуса Христа, Господа нашего².

Таков был завет великого подвижника и созерцателя мирским юношам, обучавшимся в светской школе и не знавшим ничего о духовной жизни.

Но эти же наставления подойдут и нынешним мирянам, и даже лицам, вступившим на путь спасения и подвига о Христе Иисусе. Ибо законы духовной жизни даны одни на все времена, до скончания века.

II. Приведу теперь правила практической деятельности, данные великими наставниками и учителями древнего и нового монашества, а вернее сказать, всего мира. Ими спасающийся должен руководствоваться в своей личной жизни, помня, что чрез неукоснительное исполнение именно этих правил святые отцы сделались славными, рассудительными, духоносными, чудотворцами. Приведу их в подлинных выражениях святых отцов.

Начну с наставлений— все они у меня относятся к новоначальным — преп. аввы Антония Великого³, разумнейшего и славнейшего главы иночества всех времен:

(*Нумерация принадлежит еп. Варнаве. — Прим, составителя.)

1.* Прилежи делам, которые здесь предложу тебе, а именно: труду, нищете, странничеству⁴, злостраданию и молчанию, потому что они соделают тебя смиренным. Смирением же доставляется оставление всех грехов.

Смирение состоит в том, когда человек признает себя грешником, не делающим никакого добра пред Богом; когда он тщательно наблюдает молчание; когда вменяет себя за ничто; когда не усиливается, чтобы кто-нибудь принял его слово; когда отвергает собственную свою волю, удерживает зрение, имеет смерть перед глазами, воздерживается от лжи, не произносит пустых слов, старшему не противоречит, терпеливо переносит бесчестия и понуждает себя переносить труды и скорби.

2. Во всем поведении твоем наблюдай скромность.

3. Лицо твое да будет постоянно печальным, кроме тех случаев, когда посетят тебя странные братия. Тогда прими веселый вид, и поселится в тебя страх Божий.

4. Избегай любопрения и спора.

5. Не смейся.

6. Наблюдай установленные часы для молитвословий и не пропускай ни одного из них, чтобы не подвергнуться за это суду.

7. В церкви отнюдь не говори.

8. Помышления твои открывай не всем, но только тем, которые могут спасти душу твою.

9. Никого, ни по какой причине, не обличи в недостатке его.

10. Отнюдь не употребляй божбы, ни в том, что сомнительно, ни в том, что верно.

11. Спи мало, в меру, и будут наблюдать над тобой ангелы.

12. Не ешь до сытости.

13. Мяса вовсе не ешь.

14. Не будь сластолюбив и предан объядению, чтобы не возобновились в тебе прежние твои согрешения.

15. Не разрешай посты иначе, как по величайшей болезни.

16. Если посетишь кого-либо из братии, то не оставайся долго в его келье.

17. Если идешь с братиями, то иди несколько поодаль от них, чтобы сохранить молчание.

18. Путешествуя, не озирайся направо и налево, но внимай псалмам своим, молись умом Богу во всяком месте, где бы ты ни находился; не позволяй себе свободного обращения с жителями того места.

19. Понуждай себя к рукоделию, и будет обитать в тебе страх Божий.

20. Возлюби труд, и скоро пошлется тебе спокойствие от Бога.

21. Не надевай одежды, которая приводит тебя в тщеславие.

22. Не оставь воли Божией для исполнения воли людей.

23. Не ропщи и не позволь себе оскорбить кого-либо.

24. Сын мой! Не умножай слов: многословие удалит от тебя Духа Божия.

25. Не будь лицемером или притворщиком; не будь лжецом.

26. Не говори с гневом.

27. Не оправдывай себя перед людьми, но в душе твоей будь мудр, кроток, великодушен, терпелив, тщалив, исполнен к людям любви.

28. Не возвышай голоса твоего⁵.

29. Находясь в обществе братии, сохраняй молчание. Если понадобится тебе отнестись к ним о чем-либо, то скажи им об этом кратко и со смирением.

30. Обесчещенный, не возненавидь обесчестившего, - скажи сам себе: "Я достоин того, чтобы все братия осыпали меня бесчестиями".

31. Если кто укорит тебя в каком-либо виде греха, которому ты не причастен, смири себя перед укорившим, и наследуешь нетленный венец.

32. Не приклони слуха, чтобы услышать зло о ближнем...

33. Уста да говорят всегда правду.

34. Сын мой! Люби бесчестия больше, чем почести; люби телесные труды более, нежели упокоение тела; люби ущерб в стяжаниях мира сего более, чем приобретение.

35. Сын мой! Великая слава — приучиться молчать. Молчание — подражание Господу нашему, Который ни-чтоже отвеща, яко дивитися Пилату (Мк. 15, 5).

36. Никому не предлагай того, никого не учи тому, что прежде сам не испытал на деле.

37. Молитва, совершаемая с небрежением и леностью, — празднословие.

38. Муж мудрый основательно знает значение и обстановку пути своего. По этой причине он не спешит говорить, но выжидает и рассматривает, что следует ему сказать и что выслушать. Напротив того, невоспитанный правильным монашеским воспитанием не останавливается объявлять даже поверенные ему тайны.

39. Тому, кто не внимает словам твоим, не говори их.

40. Друзей твоих предварительно подвергай испытанию и не своди со всеми близкого знакомства. Если заведешь знакомство, не доверяй всем, потому что мир всквашен на лукавстве. В друга себе избери одного брата, боящегося Господа, и прилепись к Богу, как сын к отцу, потому что все люди, за исключением немногих, предались лукавству; земля преисполнилась суетности, попечений и скорбей.

41. О добром деле, которое собираешься сделать, отнюдь не говори. Исполни его, не разгласив о нем предварительно.

42. Не люби похотений: любящего похотения свои, когда он просит чего у Бога, Бог не слушает.

43. Во всем наблюдай смирение: в своей наружности, в своих одеждах, в сидении, стоянии, хождении, лежании, в келье и ее принадлежностях... Когда случится тебе быть с ближним своим, слова твои да не будут растворены хитростью, коварством и обманом.

44. Не обвини и не укори кого-либо необдуманно и поспешно: в этом — падение твое.

45. Употребляй простейшую пищу.

46. ...Не оскорбись, если кто будет худо говорить о тебе: это — действие нечистейших духов, старающихся устраивать препятствия человеку к получению духовного разума.

47. Если брат придет к тебе и откроет тебе свои помышления, то остерегись, не перескажи о них кому-либо; но помолись за брата и за себя, чтобы вы оба освободились от греховного влияния.

48. Если отлучишься куда-нибудь... старайся скорее возвратиться домой, чтобы продолжительное отсутствие не ослабило твоего молитвенного настроения.

49. Не возьмись за руку ближнего твоего и не прикоснись к коленям его.

50. Безмолвствуя в келье, прилежи к следующим трем занятиям: к чтению Писания, к молитве и к рукоделию.

51. При наступлении каждого дня устраивай себя так, как бы этот день был последним в твоей земной жизни, и сохранишь себя от грехов.

52. ...Главу твою держи опущенною, и язык твой да будет всегда готов сказать укоряющему тебя: "Владыко мой! Прости меня".

53. О делах мира сего отнюдь не говори.

54. Грех, соделанный тобою, не скрой от духовного отца твоего.

55. ...Не слушай произносящего пустые слова, чтобы ими не запечатлелась душа твоя.

56. От шуток и от препровождения времени в смехословии и забавах всячески остерегайся.

57. Подобает юному монаху совещаться со старцем о каждом шаге, который он делает даже в своей келье, о каждой капле воды, которую он выпивает. Говорю это потому, что знаю некоторых монахов, низвергшихся в падение именно оттого, что признавали себя угождающими Богу...

58. Я, Антоний, говорю тебе истину. Внимательно выслушивай слова мои и сложи их в сердце твоем. Знай, что этими наставлениями и завещаниями я предаю тебя Творцу. Если ты будешь соблюдать их, то возвеселишься со всеми ангелами и посрамишь всех злых духов. Если будешь исполнять их на деле и проводить по ним жительство, то Бог будет с тобою, и ангелы Его окружат тебя. Душа твоя наполнится благоуханием, которое издают из себя святые... соделаешься жертвоприношением Богу и услышишь глас, говорящий тебе: добре, рабе благий и верный, о моле был ecu верен, над многими тя поставлю... вниди в радость Господа твоего (Мф. 25, 21), Которому да будет слава во веки. Аминь».

Перейду теперь к авве Исайи, отшельнику египетскому⁶, и дополню предыдущие наставления некоторыми новыми советами из его поучений. Как и великий Антоний,

сей славнейший делатель плача и досточудный обладатель совершеннейших дарований духовных начинает свое «Наставление новоначальным» со смирения:

59. Прежде всего для нас необходимо смиренномудрие, чтобы быть всегда готовым при каждом слове, которое слышим, или деле, отвечать: прости. Ибо смиренномудрием разрушаются все козни вражий.

60. Когда тебе нужно уснуть в каком-либо месте, не покрывайся с другим одною одеждою, и прежде чем заснешь, излей к Богу многие молитвы в сердце своем.

61. Ноги твои да будут покрыты одеждою.

62. Колена твои да будут сложены одно с другим⁷.

63. Во время трапезы не обращай взоров твоих на ближнего, не смотри туда и сюда и не произноси пустых слов.

64. Желая чего-либо взять, не простирай к тому руки прежде, чем скажешь: "Благословите".

65. Если приобретешь себе книгу, то не заботься об украшении ее: ибо это и есть страсть.

66. Если в каком-либо случае сделаешь погрешность, не прикрывай сего ложью от стыда, но с поклоном проси прощения...

68. Если духовный отец твой пошлет тебя за каким-либо делом (разумеется вне монастыря. — Еп. Варнава), то спроси его, где велит тебе остановиться, и что для него нужно там сделать, и какое даст тебе повеление; старайся в точности его исполнить, ни более, ни менее приказанного. По возвращении твоем никому не рассказывай того, что услышишь вне монастыря, и сам не удерживай того в памяти.

- Если идешь в пути со старцем, то никак не допусти его нести ношу, какая будет у вас; если же вы равные, то несите ее попеременно, но так, чтобы несущий шел всегда впереди.

- Никто отнюдь не должен входить в келью своего брата (без надобности).

- Не старайтесь видеться друг с другом прежде определенного времени.

- Понуждай себя к частой молитве: ибо молитва есть свет для твоей души.

- Ежедневно размышляй о грехах своих: если будешь молиться об их прощении, то Бог простит тебе грехи.

- Если пойдешь для свидания с братией, живущей в монастырях, то пребывай у того, к кому придешь прежде, и не переходи от одного к другому, не спросив его наперед, согласен ли он на это или нет...

- Если приступаешь к причащению Св. Тайн, наблюдай за всеми помыслами твоими, чтобы не причаститься в осуждение.

- Желая у кого-либо остановиться, не ожидай, чтобы тебя приняли с радостью; когда же примут, благодари Бога.

— Да не дерзнет кто-либо учить другого или приказывать.

- Если исправляете какое дело внутри кельи, оставляйте, чтобы каждый делал, как хочет.

- Если кто скажет: "Прошу вас, научите меня, я этого не знаю", то знающий не противься и не отговаривайся незнанием, ибо такое смирение не по Богу.

- Если увидишь брата, исправляющего какое дело, не говори, что он не так делает или портит дело.

- Если же он будет просить тебя, чтобы ты его научил, ты же не сделаешь, а промолчишь, то этим покажешь, что в тебе нет любви Божией, а лукавство.

- Если брат не довольно хорошо сварил пищу, не говори, что он худо сварил, потому что в этом заключается смерть для твоей души; но размысли, как для тебя тяжело и скорбно было бы услышать эти слова от другого, — и успокоишься.

- Если во время псалмопения ошибется кто в каком слове, не поправляй его тотчас и не смущай; хотя бы он и слово пропустил, не беспокойся. Когда же он попросит тебя, чтобы ты его исправлял, делай это с любовью.

- Если будет за столом пища, которой кто-либо из братии по немощи не может употреблять, то таковой не должен говорить: "Не могу вкушать ее", но пусть понуждает себя Бога ради сколько можно, и Бог успокоит его⁸.

— Если вы исправляете вместе какое-нибудь дело и кто-либо из вас по малодушию испортит нечто, не упрекайте его в этом, а показывайте веселый вид.

- Если работаешь с немощным братом, не усиливайся с намерением сделать больше, чем он.

- Если между вами зайдет речь о каком-либо месте Свящ. Писания, то знающий это место пусть объяснит, по силе своей, брату смиренно, не настаивая на своем мнении,

чтобы успокоить брата с любовию.

- Если живешь с другим братом вместе и занимаетесь одним делом внутри и вне кельи, и брат твой позовет тебя, то не говори: "Подожди немного, пока я окончу свое дело", но тотчас поспеши к нему, чтобы вместе совершать это дело.

- Если ты немощен и преклонен к страстям, то не допускай, чтобы кто-либо открывал тебе, как достойному доверия, свои страстные помыслы, ибо это для души твоей пагубно.

- Если демоны будут склонять твое сердце к подвигу, превышающему твои силы, не слушай их: ибо это их обычное коварство — возбуждать человека к тому, чего совершать не может, чтобы впал он в руки их и они возрадовались о нем.

69. Если пожелаешь чего-либо, а брат, с которым живешь, не хочет сего, то отсеки пред ним волю, чтобы не возникло между вами спора и брат не оскорбился на тебя.

70. Согласившись жить вместе с каким-либо братом, будь как пришелец и не делай ему приказаний ни в каком случае, и не желай быть старшим над ним.

71. Если же будешь жить с несколькими братиями, то не вмешивайся в беседы тех, с коими ты живешь, как бы им равный и сотоварищ. И когда они поручат тебе дело, которое не хочется тебе делать, борись со своею волею, пока не совершишь его, чтобы не оскорбить их, и вместе с тем не погубить своей обычной покорности, и не нарушить их мирного сожития.

72. Ежедневно утром, когда встанешь от сна, прежде чем возьмешься за рукоделие, поучайся в Слове Божием. Потом, когда начнешь делать что-либо из необходимых вещей... делай это со тщанием и без лености.

73. Если придет к тебе странник, прими его с веселым лицом и приветствием и с радостию сам сними с него дорожную его ношу. Потом, когда пойдет от тебя, сделай то же.

74. Если странник будет нищий и одеяние на нем грязное, то вымой его. Если он будет очень прост (малоспособен) и одежды имеет разодранные, то зашей их.

75. Если же это будет праздношатающийся и бродяга, а у тебя случатся люди верные, то не вводи его к ним; но окажи ему милость ради любви Божией.

76. Если станешь на молитвенное правило, то не твори сего дела Божия с небрежением, чтобы, вместо благоугождения Богу, не прогневать Его; но стой со страхом Божиим, не приклоняйся к стене и не переставляй своих ног... как это делают неразумные.

77. Смотри, не оставляй тела своего в небрежении и неопрятности ради тщеславия. Кто же юн, тот пусть оставит тело свое во всяком безобразии, ибо это ему полезно.

78. Юный да не носит красивой одежды, пока не достигнет в возраст мужа, ибо это для него послужит врачевством.

79. При смехе никогда не обнажай зубов своих⁹.

80. Лицо твое да будет обращено вниз от стыдливости.

81. Желая уснуть, да будешь опоясан поясом своим¹⁰ и да приучишь руки свои к тому, чтобы они не касались наготы тела; ибо тело имеет многие страсти, которые оно сообщает душе.

82. Когда идешь, руки должен держать сложенными близ пояса, а не размахивать ими, по обычаю людей небрежных.

83. Если идешь со старшими, то отнюдь не упреждай их.

84. Если пойдешь в город или селение ради нужды, то держи свои очи опущенными вниз, чтобы чрез них не получить тебе повода к брани в келье твоей.

85. Если кто при тебе начнет порицать брата своего, то не молчи перед ним ради стыда и не соглашайся с ним, чтобы не согрешить пред Богом; но скажи ему со смирением: "Прости меня, брат! Я сам окаянен, и то, о чем говоришь ты, есть моя немощь; посему не могу переносить слов твоих".

86. Если окажешь благодеяние нищему, то не зови его на поделие, чтобы не погубить благодеяния, оказанного ему.

87. Если путешествуешь вместе с братиею и между ними будет такой, к которому имеешь любовь ради Бога, то не разговаривай с ним в присутствии прочих с большею свободою: быть может, между ними будет немощный брат, который повредится от ревности, и ты понесешь на себе его грех, так как подал ему повод ко греху.

88. Если ощутишь леность в теле, скажи ему: "Неужели ты хочешь успокоения в кратком времени сем, а потом быть навсегда вверженным во тьму кромешную? Понудь себя немного, и скоро придут бодрость и сила".

89. Отрекшись мира, отнюдь себе ничего не оставляй.

90. Берегись разговаривать с еретиками, даже под предлогом защиты веры, чтобы беседы их не излили яда в твою душу.

91. Нашедши еретическую книгу, берегись читать ее... но пребывай в том учении, которому ты научился в св. Церкви, не прибавляя к нему ничего и не убавляя¹¹.

92. Не расспрашивайте с любопытством о временных делах сего мира, чтобы не уподобиться отхожим местам, куда всякий идет для извержения излишеств чрева, отчего эти места всегда наполнены смрадом. Но лучше старайтесь быть чистым храмом, постоянно утром и вечером принося Богу жертву внутреннего человека.

93. Живя с старшим тебя, скрытно и без его совета не благодетельствуй даже нищему.

94. Прежде вопрошения старцев моли Бога, чтобы сотворил с тобою милость Свою и внушил им подать тебе советы такие, какие полезны. Тогда делай с верою все, что скажут тебе старцы, и Бог успокоит.

95. Что ни делаешь, имей Бога пред очами твоими.

96. Так как в наши дни постигает землю гнев Божий, то не смущайтесь, если услышите что-либо страшное, но так рассуждайте сами с собою: "Что это за казни в сравнении с теми, в которые впадем за грехи наши, если не покаемся?"

97. Если это сохраните в простоте и в разуме, то с радостью достигнете покоя Сына Божия; если же от сего отступите, то тщетно здесь трудитесь и по исшествии из тела будете преданы вечному наказанию... Для того именно, о чем мы упомянули, грядет Господь наш Иисус Христос».

Выпишу еще несколько наставлений великого аввы

Исаака Сирина¹²:

«Вот целомудренный и Богу любезный чин:

98. Не обращать очей туда и сюда... не празднословить, но говорить только необходимо нужное...

99. Ни перед кем не обнажай ни одного члена своего.

100. Не приближайся ни к чьему телу без необходимой причины.

101. Не позволяй, чтобы и к твоему приближался кто без важной, как сказано, причины.

102. Уклоняйся от дерзости в речах, как от смерти...

103. Где ты ни спишь, пусть никто, если только можно, не видит тебя.

104. Ни пред кем не извергай слюны¹³...

105. Если входишь в келью настоятеля или друга, или ученика, храни свои очи, чтобы не видеть, что там есть...

106. Ни к кому не входи внезапно, но, постучась извне и испросив дозволения, потом уже войди благоговейно.

107. Не будь тороплив в походке своей без необходимой потребности, заставляющей спешить.

108. Всем будь послушен во всяком добром деле, только не следуй за любостяжательными или сребролюбцами, или миролюбцами, да не явится твое послушание делом диавольским.

109. Беседуй со всяким кротко, смотри на всякого целомудренно, ничьим лицом не насыщай очей своих...

110. Если принужден говорить с женщинами, отврати лицо от зрения их и так беседуй с ними.

111. А от инокинь, от встречи и разговоров с ними и от лицезрения их удаляйся, как от огня и как от сети диавольской, чтобы в своем сердце не остудить тебе любви к Богу и не осквернить своего сердца тиною страстей¹⁴...

112. Не возлюби своею душою чего-либо мирского, но покорствуй правителям и начальствующим... А от близких сношений с ними удерживайся, потому что это — сеть, уловляющая нерадивых в погибель.

Тебе, чревоугодник, старающийся услужить чреву своему, лучше огненный уголь ввергнуть в утробу свою, нежели попечения правителей и начальствующих...

113. Как мечущегося на всех льва, бегай охоты учить. Не сходись для этого ни с питомцами Церкви, ни с чужими.

114. Не проходи даже улицей гневливых и сварливых, чтобы твое сердце не исполнилось раздражительности и твоею душою не возобладала тьма прелести.

115. Не живи вместе с горделивым, да не будет отъята от твоей души действенность Святого Духа, и да не соделается она жилищем всякой лукавой страсти.

116. Если соблюдешь ты, человек, эти предосторожности и будешь всегда заниматься богомыслием, то твоя душа действительно узрит в себе Свет Христов и не омрачится во веки. Христу слава и держава во веки. Аминь».

Соотечественник предыдущего божественного мужа, не менее его знаменитый, св. Ефрем Сирин¹⁵, такие еще преподает вразумления вступившим на путь спасения.

«Вот вверяю тебе, возлюбленный, залог о Господе, — начинает он, — если сохранишь его, то впоследствии воздаст Он тебе веселием». И далее св. отец продолжает:

«117. Будь кроток до того, что если потребует от тебя отрок, иди за ним, сделай дело и молча возвратись в свою келью, молча устами, но молясь сердцем.

118. Не хвались богатыми родителями, ибо хваляйся, о Господе да хвалится (1 Кор. 1, 31).

119. Входить в споры... есть уже признак совращения.

120. Не волосы и не одежды делают человека мирским, а худой нрав и наклонность к мирским и нечистым пожеланиям, потому что от них душа делается мерзкою.

- Хорошо прийти к службе Божией прежде всех, но нехорошо без нужды оставить службу прежде отпуска.

- Если ставший близ тебя брат немощен телом и случится ему кашлять или часто плевать, то не смущайся тем, но вспомни, что многие предали себя на услужение недужным и увечным¹⁶.

- Если брат смиряется под твою руку, то разумей, что, не тебя боясь, это делает, и потому памятуй о Господе, для Которого и он терпит, и ты не должен озлоблять его¹⁷.

— При распалении плоти не касайся тайных членов, чтобы не произвести сильнейшего распаления¹⁸.

— Приятна тебе праздность, но горек конец ее. Изнемогаешь, работая, но возвеселишься впоследствии.

- Если случится ссора между двумя братиями, то первый раскаивающийся получит венец победы, но венчается и другой, если не отвергнет раскаяния, но с готовностью сделает, что нужно для мира.

- Признак невежества — сидя при братиях, обнажать голени свои; благоговейный же будет сидеть благообразно.

- Трудящийся в монастыре да не гнушается и очищением отхожих мест, потому что нимало не стыдно терпеть ради благочестивых.

- Не уничижай, монах, в уме своем мирянина, потому что один Господь знает сердечные тайны.

— Иной гуляет, а как скоро слышит призывающего на молитву, берется за дело. Но ты, возлюбленный, не будь нерадив к службе Божией, чтобы просветилось око ума твоего¹⁹.

- Видел я юного, который разумно утешал старца, и за сие воздадим славу Богу.

- Не верь обманчивым снам, возлюбленный, многих бо прелъстиша сония, и отпадоша надеющиеся на ня (Сир. 34, 7). Ибо какой меры совершенства достигли мы, чтобы видеть нам видения ангелов?

121. Не пострижение и не одеяние делают монахом, но небесное желание и божественное житие, потому что в этом обнаруживается совершенство жизни.

122. Если покрываешь свои члены для того, чтобы не увидел кто их обнаженными, то и сам берегись смотреть на наготу другого, кроме нужды и болезни, чтобы в уме своем не отпечатлеть каких-либо неприличных образов.

123. Если, исполняя домостроительство, помазываешь елеем больного, то храни око, руки и язык, чтобы ни в чем не преступить пределов целомудрия; ибо это прилично благочестию.

124. Когда ложишься спать, не подстилай под себя сверх потребности, потому что нега естественным образом может распалить тело и сильнее разжечь угль сластолюбия.

125. Когда заметишь в себе, что скучно для тебя чтение Божественных Писаний и неохотно слушаешь духовные наставления, тогда знай, что твоя душа впала в тяжкую болезнь. Ибо это — начало зломудрия, которым болевшие пожали плод смерти».

Заключу эти выписки из древних святых отцов словами наших русских светильников веры и благочестия и богоносных мужей.

Святитель Димитрий Ростовский поучает²⁰:

126. Когда восстанешь от сна, то первая мысль да будет о Боге, первое слово и молитва к Богу, Создателю твоему и Содержителю жизни твоей, могущему всегда умертвить и оживить, поразить и исцелить, спасти и погубить.

127. Положи начало к лучшему, говоря со Псаломником: рех, ныне начах и прочая [Пс. 76, 11], ибо путь к небу никто хорошо не совершает, кроме только того, кто на всякий день хорошо начинает.

128. С утра будь в молитве Серафим, в делах Херувим, в обхождении ангел.

129. Времени отнюдь понапрасну не проводи, кроме необходимых потреб.

130. Слово да будет тихо, смиренно, честно и полезно».

Наконец, досточудный авва Серафим Саровский²¹ любвеобильным гласом поучает:

131. По совету ли, или по власти других, или каким бы то ни было образом пришел ты в обитель, — не унывай: посещение Божие есть. Аще соблюдеши, яже тебе сказую — спасешися сам и присные твои, о которых заботишься. Не видех, глаголет пророк, праведника оставлена, ниже семене его просяща хлебы (Пс. 36, 25).

132. За рукоделием или будучи где-либо на послушании, твори беспрестанно молитву: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного. В молитве внемли себе, т. е. ум собери и соединяй с душою.

133. Молчи, беспрестанно молчи; помни всегда присутствие Божие и имя Его. Ни с кем не вступай в разговор, но всячески блюдись осуждать много разговаривающих или смеющихся. Будь в этом случае глух и нем; что бы о тебе ни говорили, пропускай все мимо ушей.

134. Сидя за трапезой, не смотри и не осуждай, кто сколько ест; но внимай себе, питая душу молитвою.

135. За обедом ешь довольно, за ужином повоздержись.

136. Каждый день непременно в нощи спи 4 часа... аще изнеможешь, можешь вдобавок днем спать. Сие держи несомненно до кончины жизни: ибо оно нужно для успокоения головы твоей. И я с молодых лет держал таковой путь²².

137. К обыкновенной Иисусовой молитве прибавляй: "Богородицею помилуй мя".

138. Одна молитва внешняя недостаточна. Бог внемлет уму, а потому те монахи, которые не соединяют внешнюю молитву с внутренней, не монахи, а черные головешки.

139. Бойся, как огня геенского, галок намазанных (женщин), ибо они часто воинов царских делают рабами сатаны.

140. Все делай потихоньку, полегоньку и не вдруг; добродетель не груша, ее вдруг не съешь».

§ 2. Рукоделие как поделие.

Человек — двусоставен, состоит из тела и души. Душа, по природе своей, «приснодвижна, ибо всегда находится в движении»¹. Ей свойственны благочестие и мышление², и в силу своей приснодвижности она может настолько усовершенствовать оба эти качества в их взаимосвязи, что и во сне будет продолжать молиться, по слову Писания (Песн. 5, 2; 1 Фес. 5, 17). Но тело этого не может делать, не может непрестанно служить Богу, ему нужен отдых. Однако, будучи непосредственно и тесно связано с деятельной душой, оно и само естественно должно быть деятельным. Невозможно, совершенно невозможно прийти в только что указанное состояние души, если прежде, насколько то в наших физических силах (у каждого человека они разные), у нас — посредством труда — не упорядочится и не усмирится тело и не станет послушно душе³. Итак, в свою меру и тело нам должно сделать деятельным; разумею же деятельность, направленную, прежде всего, на богоугождение, а не на служение князю сего прелестного мира. Что такова наша обязанность по отношению к телу, вытекает из нижеследующих положений.

I. Необходимость для человека труда вообще

1. Труд есть установление Божественное. Как только появился на земле человек, так стал для него необходимым и труд⁴. До грехопадения он был не тягостен для человека, ибо сферой применения его был рай сладости (Быт. 2, 15), а после изгнания из рая — сделался проклятием (Быт. 3, 17-19), тяготеющим над родом человеческим и доныне. Таким он и останется до тех пор, пока — после Страшного Суда — не будет наконец нового неба и новой земли, в них-же правда живет (2 Пет. 3, 13), и где ни плача, ни вопля, ни болезни не будет ктому, яко первая мимоидоша (Откр. 21, 4). И никакие усилия человечества и культуры не в силах облегчить без Бога — машинным, социальным и идейным путем — жизнь человеку и внушить ему посредством софизмов, что физический труд на земле есть вещь прекрасная и что этот труд сам по себе составляет цель и назначение человека. Божественный закон непреложен, и, как мы сейчас видели, он говорит нам, что, наоборот, труд есть наказание, что маета эта временная и пользоваться им должно только как средством для спасения. И в этом смысле он необходим. Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь. Это сказал не мирской какой-либо учитель или философ, но божественный апостол Павел, и надо прочесть эти слова в общей связи (в контексте), чтобы уразуметь все значение христианского взгляда на человеческий труд и надлежащий его смысл⁵ (2 Фес. 3,6-12).

2. Значение рукоделия для телесного здоровья. Тело нельзя презирать и убивать, как то делают некоторые еретики и в чем сластолюбивые люди обвиняют монахов, понимая их аскетизм по-своему. Апостол сказал: Никтоже когда свою плоть возненавиде, но питает и греет ю, якоже и Господь Церковь (Еф. 5, 29). Заповедь Божия только не велит давать потачки телу, а заботиться в меру о нем — наша обязанность. Иначе, как говорит преп. Серафим Саровский⁶, «изнемогшу телу, и душа ослабевает». В таком случае на помощь приходит разумно поставленное рукоделие. Ибо праздность и страсти губят тело и расстраивают самое крепкое и железное здоровье.

Биограф Александра Македонского Квинт Курций (даже слишком пристрастный к нему) говорит⁷, что «того, кого не могли сломить полчища персов, победили пороки -et quem arma persarum non fregerunt, vitia vicerunt» — и что для этого неутомимого и непобедимого полководца древнего мира «отдых» представлял более труда, чем все тяготы боевой жизни, намекая на «intempestiva convivia, et per-potandi pervigilandique insana dulcedo, ludique et greges pelliicum»* (*беспрерывные пиры, нездоровые до утра попойки и увеселения с толпами распутниц (лат.) (Курций Квинт. История Александра Македонского. М., 1993). — Прим, составителя.)

Еще свидетельство — со стороны человека, пред которым склоняется сей временный, земной мир:

«Даже животные, прекратившие свою трудовую жизнь, например собаки, домашние кошки, живущие на даровых хлебах, без обязательных занятий, вырождаются, и вес их мозга становится меньше веса мозга их диких сродников [по Дарвину]»⁸.

3. Душевное здравие не может создаться без помощи рукоделия. Еще важнее труд для нашего душевного здоровья. Душа наша, согласно святым отцам, «по преступлении заповеди, предалась прелести сластолюбия и самозакония, и возлюбила телесное, и некоторым образом стала как бы нечто единое с телом, и вся сделалась плотию, как сказано: не иматъ пребывати Дух Мой в человецех сих, зане суть плоть (Быт. 6, 3). И бедная душа как бы состраждет телу и соучаствует во всем, что делается с телом. Поэтому-то телесный труд приводит душу в смирение (т. е. в здравие. -Еп. Варнава). Ибо иное расположение души у человека здорового и иное у больного, иное у алчущего и иное у насытившегося... Итак, труд смиряет тело, а когда тело смиряется, то вместе с ним смиряется и душа»⁹. А кто смиряется, тот спасается и исцелевает душою.

Рассматривая вопрос по отношению к каждой страсти в отдельности, можно видеть великую пользу рукоделия для уврачевания любой из них. Например, древние иноки пользовались рукоделием для побеждения сна, который в ночное время не давал им заниматься богомыслием¹⁰. Варсонофий Великий, Исаак Сирин, Серафим Саровский и другие отцы предлагают посильное рукоделие ради Бога, по послушанию, как одно из средств для преодоления беса уныния¹¹. Ангел в видении указал Антонию Великому на рукоделие как на средство против рассеяния утомившегося на молитве ума¹². Святые отцы для сего выбирали занятия, которые можно делать машинально, механически, например плетение корзинок, веревок, циновок (ср. вязание чулок дивеевскими блаженными). Таким образом, и ум после напряженной молитвы на правиле отдыхает, и молитвенное делание совсем не прекращается, потому что подобное рукоделие позволяет упражняться тайно в сердце Иисусовой или какой-либо иной краткой молитве. Да если человек и не стяжал еще умно-сердечной непрестанной молитвы, то достаточно для него и того, что за работой ему срамные и нечистые мысли в голову не лезут.

4. Великая польза от «бесчестного» труда. Собственно, всякий труд честен, если он не соединен с грехом (ср. проституцию, воровство и т. п.). Но в глазах мирских людей некоторые отрасли труда с давних пор считаются низкими.

В одной беседе, приведенной Златоустом, проповедник так разубеждает в этом расхожем мнении своих слушателей:

«Многие говорят с высокомерием: торговец! что тебе нужно, торговец?.. А скажи мне: что такое торговец? Ведь не преступление стоять на рынке и работать? Оставаясь дома, грабить чужое — вот это преступление. Рассуди, что постыдно и что похвально, и не насмехайся: быть на рынке — не преступление, но быть грабителем, предаваться корыстолюбию — преступно. Какая польза, если ты сидишь во внутренних покоях своего дома, но жаден, как волк? Какой кому вред, если бедняк стоит на рынке, подражая быку и землепашцу?.. Нисколько не предосудительно быть ремесленником. А что постыдно? Постыдно - жить в праздности — и о, если бы только в праздности, не работая вместе с тем и пороку!

Ремесленником был Павел и работал в мастерской. И не то, чтобы он был таким до евангелия, а после евангелия изменился. Нет, он и проповедовал, и сшивал кожи; проповедовал и оставался у Акилы и Прискиллы, — зане единохудожником быти им: бяху бо скинотворцы хитростию (Деян. 18, 3). О любомудрие Павла! О высота мысли и непобедимость духа! О разумение, досязающее до небес! О душа, презирающая все видимое! Паутиной почитал он блеск жизни. Он не пошел ни к царям, не пошел к богатым, не обратился к людям состоятельным, но пошел к делателю палаток — по общности ремесла — и не скрывал своего занятия из стыда за него, но объявлял о нем пред всеми...

В ремесле нет стыда... Ведь и Сарра сама замесила тесто, в укор нынешним женщинам, избаловавшим себя золотыми украшениями и шелковыми одеждами; сама же она и муки намолола. Говорит ей муж: ускори и смеси три меры муки чисты (Быт. 18, 6). И она не сказала: "Выносимо ли это? Ты обращаешь меня, свою жену, в хлебопека? Разве я не принесла тебе приданого? Разве я не благородная? Ты помыкаешь мною, как служанкой: о том ли я мечтала, вступая в твой дом?" Ничего подобного она не сказала, но поспешила к делу и замесила тесто...

Это я говорю, смиряя человеческую гордость и, с одной стороны, искореняя неразумие всех богатящихся, а с другой — ободряя бедняков, чтобы никто ни в бедности не падал духом, ни в богатстве не превозносился: ни то, ни другое несовместимо с добродетелью»¹³.

Деление на честный и бесчестный труд — явление, как я сказал, очень древнее, а неуменье как следует разобраться в этом явлении мы встречаем даже у самых просвещенных народов. Так, у древних греков считалось позорным шить сапоги, продавать соленую рыбу и заниматься сводничеством¹⁴. Отсюда, пройдя сквозь даль веков, выражение «сапожник» и сейчас носит презрительный, оскорбительный смысл.

У нас в эпоху крепостного права еще дальше пошли, всякий уже физический труд стал считаться «позором для дворянина и уделом только рабов», хотя, прибавляет современница¹⁵, «это дворянское достоинство не мешало им браниться самым площадным образом». Понятно, что труд дворовых ни во что не ценился. У Варвары Петровны Тургеневой крепостного Герасима (того самого, который описан ее сыном в повести «Муму») отправляли пешком из села Спасского в имение, отстоящее на 70 верст, за небольшим горшочком гречневой каши, так как, по мнению Варвары Петровны, в селе Спасском эту кашу приготовлять не умели¹⁶.

Но христианство смотрит по-иному на все это (Еф. 4, 28; 1 Фес. 4, 11; 2 Фес. 3, 10-15).

Христианство, как во всем другом, так и в отношении физического труда принесло совершенно новый на него взгляд. Согласно этому взгляду, чем рукоделие унизительнее в глазах мира сего, тем оно полезнее для души, лишь бы не шло оно в разрез с евангельскими заповедями (ср.: 1 Кор.1,26-29).

Приведу два примера из жизни Златоструйного (χρισορροας) — св. Иоанна Дамаскина, как прозвали его потомки¹⁷ в соответствии со знаменитым его предшественником, св. Иоанном Златоустом.

Как известно, в миру он был губернатором Дамаска и первым министром сирийского калифа. Но когда однажды старец в монастыре преп. Саввы Освященного, куда он поступил в монахи, заставил его, желая приучить к смирению, снести в Дамаск и продать там корзинки по цене в несколько раз большей, чем они стоили, то Иоанн ни одного слова не произнес вопреки, не сказал, что далеко и что это скорее похоже на насмешку, чем на серьезное поручение... Но пошел, одетый притом в рваные лохмотья, в город, где все, от мала до велика, знали его, когда-то носившего златотканные одежды и делавшего богатые и пышные выезды.

Иоанн сел на базаре, назначил, по послушанию, непомерно высокую цену за корзинки и терпеливо переносил, как над ним хохотали, издевались, укоряли, до тех пор пока один из граждан, бывший когда-то слугою в его доме, не узнал его (ибо он из-за одежды и строгого поста изменился лицом и видом) и, не показывая виду, не скупил у него всего товара. Не из-за нужды, конечно, но по милосердию, сжалившись над его состоянием. Таково было смирение св. Иоанна, равно как и разумное перенесение им бесчестий.

В другой раз за то, что Иоанн — этот божественный поэт, движимый благодатию Св. Духа, — написал по просьбе одного брата те сладостные и божественные надгробные песни, которые мы и до сих пор поем: «Кая житейская сладость», «человецы, что всуе мятемся», «вся суета человеческая» и прочие, старец выгнал его из своей кельи и лишил своего общения (ибо он раньше запретил Иоанну писать и сочинять что-либо). Все отцы просили за Иоанна, но старец согласился даровать ему прощение под одним условием -чтобы он очистил собственными руками все проходы братских келий и запакощенные седалища в отхожих местах всей лавры. Отцы устыдились даже передать эту епитимию Иоанну, а тот, когда узнал о ней, с великою радостью стал ее исполнять, «прикасаясь, — говорит житие, — к нечистотам когда-то выхоленными и надушенными руками и оскверняя сквернами свою десницу, не так давно исцеленную¹⁸ Пречистою Девой!»

Таким образом, познавший глубину христианских догматов не одним только изучением посредством ума и памяти, а внутренним таинственным созерцанием и озарением Св. Духа, не посчитал для себя постыдным быть в рабской работе и бесчестном, по мнению окружающих, труде, но, принимая эти сомнительные для многих послушания, приобретал чрез то глубочайшее смирение и уподоблялся Самому Господу¹⁹ (Флп. 2, 7-8).

II. Как нужно христианину относиться к рукоделию?

Из всего предыдущего следует очень важный вывод, составляющий один из главных пунктов телесного подвижничества в аскетике: рукоделие должно считать только за поделив, а не за настоящее дело, каковым для христианина является одно лишь спасение. Другими словами, оно очень важно и необходимо для человека, по только постольку, поскольку помогает освобождаться от страстей или приобретать необходимейшее пропитание. Работать же ради корысти, ради славы и по всяким иным основаниям — грех. Да и неразумно, ибо значит отнимать время у более существенных дел.

Новоначальному необходимо принять к сведению и руководству некоторые примеры из жизни святых в этом отношении, а также нечто и из их поучений.

Прежде всего, они брались за самостоятельную, необязательную работу только в том случае, если ум изнемогал и не мог продолжать молитвы. А как скоро он становился чист и легок, снова брались за правило или чтение Свящ. Писания²⁰. На этой почве диавол начинает создавать искушения, и ленивые, «когда видят, что им назначают тяжкие дела, тогда покушаются предпочитать им молитву; а если дела служения легки, то отбегают от молитвы, как от огня», как говорит Иоанн Лествичник²¹. Но святые угодники не так, говорю, вели себя. Про Алипия, иконописца, чудотворца Печерского, рассказывается в житии, что «праздна николиже бе видети его, обаче и собора церковнаго дела ради николиже отлучашеся»²², то есть ради своего иконописания службы церковной никогда не оставлял. Так же поступали и все истинные подвижники: сперва правило исполняли свое, а потом уже делали дело.

Затем и самые необходимые дела святые совершали так, чтобы как можно меньше ими интересоваться и отвлекаться умом. Сказывали об авве Пиоре, египетском отшельнике, что он ел на ходу. Однажды кто-то его спросил: «Для чего ты так ешь?» «Не хочу я, — отвечал он, — заниматься пищею как делом, но — как поделием». Сказал еще другому, спросившему его о том же: «Хочу, чтобы и в то время, когда я ем, душа моя не чувствовала никакого телесного удовольствия»²³.

Наконец, они учили своих учеников, что если у них возгорится спор между собою из-за какого-либо дела, то лучше оставить его не исполненным, чем причинить смущение своей совести. «Поэтому говорю вам, — обращается преп. игумен авва Дорофей к своей братии²⁴, — если и я пошлю кого-нибудь из вас по какой-либо надобности, и он увидит, что возникает смущение или другой какой вред, оставьте дело и никогда не вредите себе самим или друг другу; но пусть дело это останется и не будет исполнено, только не смущайте друг - друга, ибо терпите большой вред, а это явное неразумие».

§ 3. Принятие на себя подвигов.

Как только человек начинает искренно и усердно работать Богу, он вскоре замечает, что многое, на что раньше не обращал никакого внимания, становится ему помехой. Раньше, например, барышня в храм не могла показаться без шляпы, а теперь, наоборот, сделавшись целомудренно-скромной девой-христианкой, не может в ней появиться — стало стыдно за «цветочный горшок» на голове, стеснительно (при низких церковных поклонах) и, просто сказать, неприлично. И вот приходится, без всякого принуждения извне, а в силу только требования внутреннего духа, надевать платок. И душа находит себя и свое место. Смотреть на иконы уже не стыдно, потому что дева на них узнает себе подобных жен и дев, хотя и прославленных. А раньше храмовая обстановка, при чудовищно-карикатурном одеянии барышни, при корсетах, французских каблучках, оголенных шее и груди, была для нее душна, невыносима; оттого ей и в церкви тяжело было находиться... Потому что все казалось чужим.

Итак, с погружением в глубину духовной жизни является необходимость в отказе сперва от ненужных и лишних вещей, потом от тех, к которым мы привыкли и которыми часто пользуемся, хотя и без особой нужды в них, и наконец от самых необходимых. Настает время подвигов. Необходимость в них возникает естественно, и обвинять монахов и подвизающихся мирян в изуверстве («И без этого можно спастись», — говорят обычно таковым) — значит не понимать сущности духовного делания и ни разу не коснуться его опытом даже из любопытства.

Это все можно хорошо видеть на следующем примере. Возьмем пресловутое «опрощение» Льва Толстого, его шитье сапог, косьбу, пилку дров... Вне всяких философских предпосылок (мы против них, если бы они и были, не стали бы протестовать сейчас), сам он дело объясняет так (в письме к Е. Попову от 1888 г., марта месяца): «Табак тоже бросил, две недели совсем не курил, раз только... И сапоги без табаку принялся шить»¹.

Как только, следовательно, принял решение бороться со страстями, возникла необходимость чем-нибудь заглушить мучительную к ним тягу — отвлечь внимание хоть шитьем сапог. Конечно, у христианских подвижников все это осмысленнее выходит, ибо они свое внимание отвлекают от страсти, а плоть свою трудом ради Бога в подчинение духу приводят. И Бог благословляет и освящает и самый труд их телесный, так что они со всех сторон получают пользу — и духовно преуспевают, и от телесного делания смиряются, и получают чрез то благодать.

Еще пример. Тот же Толстой пишет В. Алексееву (от 1881 г., ноября месяца): «Сижу все дома, утром пытаюсь работать, плохо идет. Часа в 2-3 иду за Москву-реку пилить дрова. И когда есть сила и охота подняться, это освежает меня, придает силы... Но когда не хожу... — раздражение, тоска»².

Итак, даже простой моцион барина, вроде пилки дров «от скуки» (что, конечно, нельзя смешивать со святым послушанием ради Господа, на той же работе в монастыре), служит аскетическим целям и утишает раздражение.

Отсюда же берет начало и спорт.

Mens sana in corpore sano: здоровый дух — в здоровом теле. Это изречение Ювенала близко принял к сердцу и делу культурный век, тем более что у него с язычеством одни и те же взгляды на душу человека, ее здоровье и назначение. Но как бы то ни было, на этом еще можно помириться. И Климент Александрийский³, знаменитый учитель первохристианской Церкви, так наставлял в своих лекциях в Огласительной школе в Александрии современных ему юношей, которые готовились еще к принятию христианства и недавно только отказались от языческого нечестия (т. е. были в состоянии оглашения):

«Если этим занятиям [гимнастическим] отдаются без отклонения от дел более важных, то это прекрасно и небесполезно. И женщины не должны уклоняться от телесных упражнений; пусть только не в борьбе и беганье взапуски они упражняются, а волну прядут и ткут и кухарке помогают, если нужно [работой по дому занимаются]... Из мужчин же одни могут бороться, другие в мяч играть, особенно на открытом воздухе; другие пусть довольствуются путешествием по стране и прогулками по городу... Борьба же, нами дозволяемая, должна проводиться не ради какого-нибудь суетного состязания, а для вызова испарины на теле; и не с бахвальством своей ловкостью должно приступать к ней... а в интересах столь необходимого и столь полезного здоровья... И все же во всем должно наблюдать меру и цель... Не должно рабом пожеланий быть и разнузданной жизни отдаваться, но не должно и в противоположных вещах меру преступать. Правое — в середине. Это — умеренный, мудрый образ жизни, свободный от обеих крайностей, роскоши, но и скряжничества».

Так Климент в 190 году по Рождестве Христовом поучал оглашенных. Снисходил к их немощи и языческому пристрастию к спорту и в то же время подводил под него здоровую основу и добрую цель. Со временем, когда они сделаются христианами, конечно, отбросят и это: будут подвижничатъ и подвизаться, вместо гимнастической арены, на поприще христианского телесного доброделания; будут себя «гнать к почести вышнего звания» (Флп. 3, 14) не ради укрепления физического здоровья, а ради принесения его в жертву Богу.

Итак, говорю, если бы здесь, на самой низкой ступени, человек остановился, используя невинные телесные упражнения в целях укрепления духовно-телесных сил, то после, отдохнув от внутреннего напряжения, с тем большей энергией и ревностью принялся бы за продолжение спасительного пути. Но диавол не дает ему на этом успокоиться. Он построил все дело так, что общественный спорт стал для человека полной душевной гибелью, сетью на поприще спасения, и не только для него самого, но и для всех его окружающих. Как же враг рода человеческого это сделал? Он ввел награды, почести, призы для возбуждения духа соревнования в участниках, завел международные турниры, чемпионаты, состязания, вызвал в душах целую бурю страстей - зависть к победителю, обиду и печаль в побежденном, злорадство у врагов последнего, тщеславие и гордость в друзьях первого. А выкинуть все это из человеческого обихода — значит, с культурной точки зрения, обесцветить весь интерес игры. И развивать страсти люди начинают в себе в этом отношении уже с детства. Посмотрите и прислушайтесь к детским играм. В них постоянно кто-нибудь «водит» и «мается». «Эй, мальчики (или девочки), кому маять?» — слышится из среды детских голосов.

Что же это такое за слово «маять»? В «Словаре» Даля⁴ читаем: «Маять, маивать кого, морить, мучить, изнурять, утомлять; истязать, томить, истомлять». И дальше — целый ряд примеров из обиходной речи.

Если мы от русского языка обратимся к значениям этого корня в других языках, то увидим то же самое. Исландское ma, mai — «тереть, терзать», mata — «приводить в затруднение, в беду»; шведское и немецкое matt — «усталый, утомленный»; хорутанское*(*словенское. — Прим, составителя.)

маяти — «двигать»; польское май, маячыць — «кружиться как заяц» (ср. санскритское mrj: причинная форма глагола mi — «двигаться»).

Таким образом, все построено на удовлетворении самолюбия, больше даже — на жестокости, злорадстве, желании поиздеваться над своим ближним, истерзать его, поставить в безвыходное положение, замучить, затравить... А старшие не только не придумали ничего, что бы направляло душу в другую сторону и умаляло страсти, но с приходом своих детей в возраст еще более растравляют в них эти греховные наклонности, создавая самую благоприятную обстановку для их процветания.

Но христианство па вещи смотрит по-иному. Если человек хочет возложить на себя особые телесные труды, то ему нужно соблюсти многие условия, чтобы они на Страшном Суде не стали ему в осуждение, а здесь, на земле, — пустой тратой времени.

1. Прежде всего, подвиги должны быть совершаемы ради Бога (1 Кор. 13, 1-3). «Доброе дело есть петь, молиться, поститься, совершать бдения, подавать милостыни, держать себя в уничижении, стать нищим любве ради Христовой, — говорит св. Симеон Новый Богослов⁵. -Однако же видим многих из братии наших, которые тщетно трудились и трудятся, совершая такие дела. И причина этому явна. Что бы пи делал кто, делает то для известной цели... Кто постится, молится, трудится и всякое другое делает добро с тою целию, чтобы освободил его Христос, тот всеконечно будет освобожден... А кто не жительствует жительством по Христе с такою целью, тот тщетно протрудится и перейдет в другую жизнь бедным и несчастным христианином.

Надобно нам и то знать, что весь подвиг диавола и демонов его и все козни, какие строят они всякому христианину, обращены на то, чтобы сеять между христианами непонимание сего и неведение о сем, чтобы они не знали показанной цели, но держали в мыслях, что могут спастись сами, посредством тех добрых дел, какие делают. Демоны нередко даже содействуют и молитвам, и милостыням, и постам, и бдениям, и всяким другим добрым делам, чтобы делающие их делали без означенной нами цели, держа, однако, в мысли, что делают настоящее добро, и чрез то оставались не уврачеванными от Христа. Ибо неотложен тот закон Христов, что Сам Христос не может уврачевать того, кто не познал своей болезни, не знает врача и не ищет его».

Для христианина посему странно видеть и читать такие, например, хвалебные отзывы, как о безбожнике Литтре — у Каро или у Сикорского в его «Всеобщей психологии с физиогномикой»⁶: «Литтре — французский энциклопедист, автор знаменитого словаря французского языка... "Этот философ, скромный, добрый, одаренный нежным сердцем и возвышенным умом, — человек с обширнейшей эрудицией, всеобъемлющей любознательностью и беспокойной любовью к истине" (Е. Caro. Е. Littre et positivisme)».

Господь Иисус Христос сказал: Иже несть со Мною, на Мя есть; и иже не собирает со Мною, расточает (Мф. 12, 30). Первая половина текста вполне определяет Литтре: будучи не в Церкви, он продолжиша, по Псаломнику, свое беззаконие (Пс. 128, 3) — своим учением открыто восстал на Христа. Для разумного видна и правда, заключающаяся во второй части евангельского стиха⁷. Если мы подвизаемся ради чего-либо иного, а не ради Бога, то не только не собираем себе ничего лучшего, не делаемся нравственно чище, но приходим в худшее состояние, чем то, в каковом пребывали в детстве. Но по внешности, конечно, лоск такой человек приобретает великий и, как гнилое яблоко, пока его не разломили, кажется прекрасным.

2. Господь сказал: Никтоже приидет ко Отцу, токмо Мною (Ин. 14, 6), и наоборот: Никтоже может прийти ко Мне, аще не будет ему дано от Отца Моего (Ин. 6, 65). Это потому, что Сын с Отцом единосущны: Аз и Отец едино ес-ма, — сказал про Себя Христос (Ин. 10, 30). Посему, если кто приступает работать Господеви, тот должен знать, что без Него он ничего не может сделать (Ин. 15, 5), ни одного доброго дела (Флп. 2, 13). Диавол не допустит, чтобы человек, дотоле ему работавший, вдруг, взявшись за ум, пошел за Христом. Всякий раз, как тот захочет что-либо доброе

сделать ради своего спасения — пойти, например, в храм и поклониться святым иконам, — враг далеко отбросит его от святыни, с помощью беснования или просто посредством возбуждения в человеке тяжести, лени, неохоты, отвращения, неверия — все равно. И если человек не захочет смириться и попросить у Бога помощи (обыкновенно тайный помысл ему внушает: «Подожди просить, ты сам поборешь врага и сделаешь доброе дело, а то цены ему уже такой не будет», или: «Завтра исправишься и принесешь Богу дар, вот-де, мол, Господи, я победил врага, призри на дело мое», или: «Что у Бога просить помощи? Надо же и свое что-нибудь Ему преподнести»... И все так, одним словом, выходит, что мы Богу одолжение хотим сделать и вовсе не хотим обязанными Ему быть)⁸ — если, говорю, человек не захочет смириться, то враг всегда будет играть им, как мячиком, хотя бы тот из кожи лез вон, желая приблизиться к Богу и стяжать добродетели. Такой человек измучается, в кровь изобьется, но дальше не подвинется ни на шаг — стену встретит (противодействие диавола)⁹. И если помощи у Господа не попросит, ничтоже успеет. Вот почему св. пророк Давид молился: Яко Тобою избавятся от искушения и Богом моим прейду стену (Пс. 17, 30). Пророк именно об этой стене говорил. Мало еще, следовательно, того, чтобы мы творили добрые дела, надо еще испросить благословения у Бога на это (чрез священника) и попросить помощи у Него, иными словами, смиряться и каяться в своей немощи. Тогда сила Господня уберет с дороги, этой души все препятствия, мешающие ей идти к Богу, прогонит демонов, облегчит скорби, сделает спасение легким и удобоисполнимым.

Но «неужели Бог не может избавить нас от греха даром, без нашего к тому сотрудничества?» — спрашивает св. Симеон Новый Богослов¹⁰. Конечно, может, но этот труд необходим нам (а не Богу) «в противовес самоохотным грехам»¹¹. Бог потому еще хочет, чтобы мы понуждали Его, «чтобы расположить нас приходить в чувство беды своей, той тирании и рабства, в каких находимся мы

из-за грехов, и чтобы, когда освободимся от всего этого, великое изъявляли благодарение Богу, благоволившему избавить нас и оказать нам такое благодеяние, которого никто другой сделать не может». И еще есть причина — Господь хочет отучить нас от высокоумия и высокосердия, чтобы мы познали, что все, что мы имеем, — от Бога.

В последнем же убеждают многие обстоятельства. Из разнообразного духовного опыта подвизающихся я возьму хотя бы состояние мучеников во время страдания. То, бывало, человек легкой боли вынести не мог, к заусенице чувствителен был¹², а то с улыбкой и таким выражением лица, как будто величайшее наслаждение испытывает и в постели нежится, лежал на раскаленной сковороде¹³, претерпевал раздробление членов, резание тела. Почему так? - Бог укрепляет. Один юноша, по имени Феодор, у которого все тело было измучено пытками, спрошенный кем-то, чувствовал ли он мучения, отвечал: «Вначале чувствовал, а впоследствии увидел некоего юношу, который отирал пот моего борения, укреплял меня и доставлял мне прохладу во время страдания моего»¹⁴. Что только силою Божиею совершали свои сверхъестественные подвиги святые угодники, видно еще из следующего: те из них, кто, имея уже дары чудотворения и силу господствовать над дикими зверями, как и над своим телом, впадал в гордость и приписывал достигнутое своим силам, думая, что и он кое-что значит, — тотчас же падали «в нечистоту, непотребство и студодеяние, подобно скотам... Бог показал им [чрез это], что не их была сила, если соблюдали они благочиние в жизни и не тревожили их понуждения естества, демонов и иных прочих сопротивностей»¹⁵.

3. Но если человек служит демонам и страстям, то легко совершает подвиги. «Должно исследовать, — говорит преп. Иоанн в своей «Лествице»¹⁶, — почему живущие в мире и пребывающие во бдениях, в постах и злостраданиях, когда, по удалении из мира, приступают к монашескому житию, как к месту испытания и подвижническому поприщу, не проходят уже прежнего своего подвига, ложного и притворного. Видел я весьма многие и различные растения добродетелей, насаждаемые мирскими людьми и как бы от подземного стока нечистоты напаяемые тщеславием, окапываемые самохвальством и утучняемые навозом похвал; но они скоро засохли, когда были пересажены на землю пустую, недоступную для мирских людей и не имеющую смрадной влаги тщеславия, ибо любящие влагу растения не могут приносить плода в сухих и безводных местах».

Это легко каждому на себе испытать. Стань в угол в церкви, где бы тебя никто не видел, и вот — охватит тебя скука, рассеяние, и может даже показаться, что необходимо срочно сесть, сил нет уже стоять. Но стоит только подойти к нам кому-либо, о котором мы знаем, что он считает нас благочестивыми, подвижниками, молитвенниками, и откуда что возьмется: тяжесть и сон проходят, становится легко и свободно, и даже усердие к молитве появляется!.. Это-то и означают вышеупомянутые слова Симеона Нового Богослова: «Демоны... содействуют даже и молитвам...»

Вот еще пример из писаний отеческих. Поведал о себе авва Евстафий¹⁷:

«Живя в мире, я никогда не вкушал пищи прежде захождения солнца. Когда я сидел в лавке, книга не выходила из рук моих: рабы мои продавали и принимали товар, а я непрестанно упражнялся в чтении. По средам и пятницам я раздавал милостыню нищим. Когда начинался звон, я спешил в церковь, и никто прежде меня не приходил в нее. Когда я выходил из церкви, то приглашал с собою бывших тут убогих в дом мой, и разделяли они со мною трапезу мою. Когда я стоял в церкви на всенощном бдении, никогда не вздремнулось мне, — и признавал я себя великим подвижником. Все прославляли и почитали меня. Умер сын мой: вельможи города пришли ко мне, чтобы утешить меня; но я не мог утешиться. От великой скорби я впал в болезнь и был близок к смерти. По прошествии семи месяцев едва поправился. Провел я в дому моем после этого еще четыре года, подвизался по силе моей и не прикасался к жене моей: я жил с нею как с духовною сестрою. Когда случалось мне видеть монаха из скита, я приглашал его в дом мой вкусить со мной хлеба. Этих монахов я расспрашивал о чудесах, совершаемых святыми старцами, — и мало-помалу пришло мне желание монашества. Жену мою я ввел в женский монастырь, а сам пошел в скит, к авве Иоанну, с которым был знаком. Он постриг меня в монашество. Имел блаженный, кроме меня, еще двух учеников. Все, видя меня особенно усердным к Церкви, отдавали мне почтение. Провел я в скиту около пяти месяцев, и начал очень беспокоить меня блудный бес, принося мне воспоминания не только жены моей, но и рабынь, которых я имел в дому моем. Не было мне отдыха от брани ни на час. На святого старца я смотрел как на дьявола, и святые слова его казались мне уязвляющими меня стрелами. Когда я стоял в церкви на бдении, то не мог открыть глаз от сна, овладевавшего мною, так что не однажды, но несколько раз я приходил в отчаяние. Борол меня и бес чревообъядения, борол до того, что я часто крал остатки хлеба, ел и пил тайно. Что говорить много! Помышления мои расположили меня выйти из скита, направиться на восток, поместиться в таком городе, в котором никто не знает меня, там предаться любодеянию или жениться. Старец, видя изменение в лице моем, ежедневно увещевал меня, говоря: "Сын мой! Лукавые помыслы нападают на тебя и смущают душу твою, а ты не исповедуешь мне их". Но я отвечал: "Отец! У меня нет никаких помыслов, но я размышляю о грехах моих и скорблю о них". В обуревании такими скверными и лукавыми помышлениями проведши 15 месяцев, однажды, пред наступлением воскресного дня, увидел я во сне, что нахожусь в Александрии, прихожу поклониться св. апостолу и евангелисту Марку. Вот внезапно встретило меня множество эфиопов. Они схватили меня и, окружив, разделились как бы на два лика. Они принесли черную змею, связали ею мои руки, а другую змею свернули в кольцо и возложили мне на шею; еще других змей положили мне на плечи, а они прицепились к ушам моим, также змеею препоясали меня по чреслам моим. Потом привели женщин эфиоплянок, которых я имел некогда в дому моем, и начали они целовать меня и плевать мне в лицо. Нестерпим был для меня смрад их! Змеи начали есть ноги мои, лицо и глаза, а эфиопы, стоявшие вокруг меня, открыли уста мои и влагали в них огненною ложкою нечто, говоря: "Ешь и насыться". Также они принесли чашу, говоря: "Подайте вина и воды и напойте его". И напоили они меня горящею смолою, смешанною с серою. После этого они начали меня бить огненными жезлами, говоря: "Отведем его в город Едессу и наругаемся ему также и там". Находясь в таком бедствии, я увидел двух светоносных мужей красоты неисповедимой: они выходили из церкви св. Марка. Эфиопы, увидев их, убежали, а я начал взывать к ним: "Помилуйте меня!" Они спросили меня: "Что случилось с тобою?" Я отвечал: "Я шел в церковь поклониться и попал на разбойников; вот, вы видите, что они сделали со мною". Один из светоносных людей сказал мне на это: "И хорошо сделали; с тобой следует поступить еще хуже. Но никто не может разрешить тебя от этих уз, кроме аввы Иоанна, с которым ты живешь и от которого ты отлучен твоим неверием". Затем светоносные эти мужи оставили меня и ушли, а я начал вопиять к ним: "Заклинаю вас единосущною Троицею, помилуйте меня!" Когда я кричал таким образом, пришли братия и разбудили меня. Я был облит слезами. Встав, я поспешил к преподобному старцу, припал к святым ногам его и рассказал ему по порядку все, виденное мною. Старец сказал мне: "Эфиопы суть бесы, змеи — скверные помыслы, которых ты не исповедуешь мне; огненная змея — брань беса блудного; жены эфиоп-лянки суть помышления лукавые, обольщающие и вместе губящие тебя; снедающая тебя змея есть злоречие; огненная лжица, отверзавшая твои уста, суть бесы осуждения; чаша, которою напоили тебя, есть душевное расположение твое, происшедшее от принятия лукавых помыслов, и то отвращение, которое ты ощутил ко мне и к братии; смолою и серою означаются тот хлеб и та вода, которые ты ел и пил украдкой, тайно. Знай, сын мой, что добродетели, которые ты совершал в мире, смешаны были с возношением и гордостью. Твои бдения, твое пощение, твое неопустительное хождение в церковь, милостыни, которые ты раздавал, все это делалось под влиянием похвалы человеческой. По этой причине и диавол тогда не хотел нападать на тебя. На будущее время завещаваю тебе, сын мой, когда усмотришь в себе смущение и бурю от лукавых помыслов, скажи об этом мне, отцу твоему, или братиям, которые живут с тобою, и уповаю на Бога, что помогу тебе, как помог многим". Сделав мне это наставление, старец отпустил меня в мою келью. С этого времени я начал открывать мои помышления и уже пребывал во всяком покое».

Много поучительного можно извлечь отсюда. Прежде всего, будем помнить, что цена нашим добродетелям может быть чистый ноль, вся красота их — разноцветный мыльный пузырь, надутый тщеславием; во-вторых, поопасаемся осуждать монахов, когда не увидим в них того усердия в церкви, которое охватывает нас в их присутствии; в-третьих, познаем отсюда пользу старчества и силу духовного руководства, когда даже сами ангелы не могут нам помочь и разрешить от страстей помимо нашего духовного отца, и, в-четвертых, будем всегда вопиять из глубины сердца: «Господи, помози... Господи, не оставь... Не предаждь меня в руки врагов моих!..» Остальные поучения, если угодно, пусть каждый выведет для себя сам¹⁸.

4. Уже всем предыдущим подсказывалась мысль, что необходимо наличие благодати для спасения и совершения подвигов и что последние ценны только постольку, поскольку им сопутствует благодать. Если ее нет, труд подвизающегося напрасен — ведь и евангельские девы несли подвиг девства, подвиг величайший, и одно услыхали: Не вем вас (Мф. 25, 12). Действительно, чего им недоставало? «Ведь девство есть наивысочайшая добродетель, как состояние равноангельное, и могло бы служить заменой само по себе всех прочих добродетелей, — говорит преп. Серафим Саровский¹⁹ и продолжает: — Я, убогий, думаю, что у них именно благодати Всесвятого Духа Божия не доставало. Творя добродетели, девы эти, по духовному своему неразумию, полагали, что в том-то и дело лишь христианское, чтобы одни добродетели делать. Сделали мы-де добродетель и тем-де и дело Божие сотворили, а до того, получена ли была ими благодать Духа Божия, достигли ли они ее, им и дела не было. Про такие-то образы жизни, опирающиеся лишь на одно творение добродетелей без тщательного испытания, приносят ли они и сколько именно приносят благодати Духа Божия, и говорится в отеческих книгах: "Ин есть путь, мняйся быти благим в начале, но концы его — во дно адово"». (Ср.: Притч. 14,12; 16, 25.)

«Как невозможно дому прочно стоять без основания, так душе, верующей во Христа, невозможно явить богоугодное житие, если в нее не вложена будет, как основание, благодать Св. Духа, — предупреждает всех спасающихся св. Симеон Новый Богослов. — Ибо и пост, и бдение, и долулегание, и поклоны, и молитвословия, и всякое другое злострадание ничтоже есть без божественной благодати. И если услышишь, что кто-либо, после явных христианских дел, отпал от Христа, знай, что он был в то время без благодати Божией. Ибо Св. Дух животворит душу, как душа тело, и она бывает сильна, тверда и постоянна. Великое это есть таинство. Да благоговейнствует пред ним человек, да внимает ему и хранит его».

5. Но человеку не должно желать и домогаться без нужды явных знамений и чудес. Как это ни странно, в настоящем лукавом и неверном мире иногда слышишь, и именно со стороны людей, не верующих ни во что, слова: «Покажите нам чудеса, о которых написано в ваших книгах...» Но уже чуть ли не 1500 лет назад св. Исаак Сирин предостерегал даже тех, кто достоин был чудес и сам был чудотворцем, чтобы они не добивались явного обнаружения на себе Божественной благодати. «Кто без нужды осмеливается на сие или молит Бога и желает, чтобы в руках его были чудеса и силы, тот искушается в уме своем ругателем демоном и оказывается хвастливым и немощным в своей совести. Ибо в скорби должно просить нам Божией помощи. Без нужды же искушать Бога опасно. И кто желает сего, тот не действительно праведен... Истинные праведники не только не вожделевают сего, но и отказываются, когда дается им это; и не только пред очами людей, но и втайне сами для себя не желают сего. Ибо вот один из святых отцов за чистоту свою, по благодати, получил дарование предузнавать идущих к нему [т. е. дар прозорливости, которым обладали многие из подвижников последнего времени, а у нас, например, Амвросий Оптинский, Иоанн Кронштадтский] и молил Бога (а с ним молились и другие святые, упрошенные на сие старцем), чтобы взято было у него дарование»²¹. А у нас и верные и неверные говорят, что им «хочется» видеть чудо (ср.: Мф. 12, 38). Есть много способов и без того удостовериться, помогает ли нам благодать в делах наших, распростерт ли над нами Промысл Божий; откинем только свое лукавство, себялюбие и окаянное упорство.

6. Подвиг внешний тогда приобретает силу и привлекает благодать Св. Духа, когда соединяется с соответствующим, покаянным, настроением. Иными словами, он должен быть естественным выражением внутреннего смиренного настроя.

«Хотя бы мы и великие подвиги проходили в жизни нашей, но если мы не приобрели болезнующего сердца, то все они притворны и суетны», — говорит св. Иоанн Лествичник²². Посему не оставим ни одного внешнего дела, чтобы не свести мысль при этом к чему-либо смиряющему, напоминающему тленность всего окружающего и вечность всего загробного. «Ложась на постель, воображай твое возлежание во гробе, и будешь меньше спать. Когда сидишь за столом, приводи себе на память плачевную трапезу червей [в аду], и ты будешь меньше наслаждаться. Когда пьешь воду, не забывай о жажде в пламени неугасающем, и без сомнения понудишь самое свое естество»²³.

Подвиги, предпринятые ради того, чтобы получить прощение своих грехов, суетны, если мы в своем сердце одновременно не простим грехов против нас своим ближним. «Непамятозлобие есть знак истинного покаяния; а кто содержит в сердце памятозлобие и думает, что он творит покаяние, тот подобен человеку, которому во сне представляется, что он бежит»²⁴.

Нежелание или неумение соединять внешний подвиг с внутренним приводят к худым последствиям; лучше раз перекреститься с горячим чувством и сердцем, нежели бессмысленно и не отдавая себе отчета в том, что делаешь, класть десятки поклонов, как «кузнецы» в известной игрушке (1 Кор. 14, 19). Как может Бог нас услышать, когда мы сами, после молитвы или чтения Свящ. Писания, не помним ни того, о чем читали, ни того, кому и как молились?

Вспоминается мне случай из жизни одного прозорливца нашего времени. Входят к нему две «вековушки», как их в народе зовут, — пожилые девицы, не вышедшие замуж и ведущие полумонашескую жизнь: одевающиеся в черное, исполняющие известное правило, особый пост, но живущие вне монастырского послушания. Входят, молятся перед иконами. Старец прежде всякого слова с их стороны говорит: «Вот эта совсем не молится, а та каждый день по три поклона кладет». Оказалось, что первая ежедневно по целым часам поклоны клала и акафисты читала, а вторая только тремя поклонами и ограничивалась. Но первая молилась — чего так боялся св. апостол, — воздух бия (1 Кор. 9, 26), а вторая в свои краткие воздыхания вкладывала всю душу. Что же со стороны видится? О первой скажут «подвижница», да и на самом деле вроде бы так (хотя ее «подвижничество», скорее, происходит просто от глагола «двигаться», нечто вроде лечебной гимнастики), вторая -«как все люди», но в действительности в первом случае мы видим пустоту, а во втором — малый прибыток. Но совсем иной представилась бы эта картина, если бы первая девица присоединила к своим поклонам и ум, пламенеющий ревностью и любовью к Богу, и сердце, трепещущее адских мук.

Ведь, кажется, как дело просто: не гирю на шею повесить. Но нет, это, оказывается, трудней трудного. А если бы исполнила, ведь чудотворицей уже давно была бы... Размышляя об этом, св. Иоанн Лествичник²⁵ сказал:

«Весьма развратился нынешний век (т. е. шестой. — Еп. Варнава), и весь стал преисполнен возношения и лицемерия: труды телесные, по примеру древних отцев наших, может быть, и показывает [вот какие подвиги еще тогдашние монахи несли — равные трудам величайших аскетов древности, а мы теперь ничем подобным похвастать не можем!], но дарований их не сподобляется [и это несмотря на все подвиги]; хотя, думаю я, естество человеческое никогда так не требовало дарований, как ныне». Не то же ли самое нужно сказать про наше время? Как необходимы дары чудотворения, прозорливости, рассуждения в наше неверное, лукавое время, когда люди ходят во тьме, ищут, как им кажется, Бога, а находят диавола!..

«И справедливо мы это терпим, — заключает великий игумен Синайской горы, — потому что не трудам, но простоте и смирению являет Себя Бог. Хотя сила Господня и в немощи совершается, однако отринет Господь несмиренномудрого делателя».

Понятно теперь, какая глубокая ошибка заключается в том, что «некоторые для получения крайнего бесстрастия и богатства дарований, силы чудотворения и дара прозорливости всуе изнуряют тело свое; но сии бедные не знают того, что не труды, но более всего смирение есть матерь этих благ»²⁶.

Кстати, замечу — люди добиваются дара чудотворений и пророчества сознательно, так же как школьник, поступая в приготовительный класс гимназии, знает, что, когда он вырастет большой, сможет сам мосты, небоскребы и всякие «чудеса» техники создавать, а у нас самые чудеса-то подвергают сомнению, не говоря уже о том, чтобы попробовать самим подвизаться так, чтобы обрести силу их творить. А ведь только тогда, после надлежащего подвига, было бы логичнее их и отрицать...

Итак, будем следить за своими мыслями при внешнем делании, помня, что «телесные труды без чистоты ума то же, что бесплодная утроба и иссохшие сосцы, потому что не могут приблизиться к ведению Божию. Тело они [такие люди] утомляют, но не заботятся о том, чтобы искоренять страсти в уме, а потому ничего и не пожинают»²⁷.

7. В заключение приведу еще несколько святоотеческих свидетельств о необходимости самих подвигов.

«Когда желаешь приблизиться сердцем своим к Богу, покажи Ему прежде любовь свою телесными трудами. В них полагается начало жития... Праздность же почитай началом омрачения души, омрачением же на омрачение [т. е. величайшим омрачением] — сходбища для бесед... Если и полезные речи, когда нет им меры, производят омрачение, то кольми паче речи суетные. Душа повреждается от множества продолжительных бесед, хотя бы ограждала себя и страхом Божиим. [Пусть помнят это те из наших спасающихся, которые любят поговорить "о божественном". Не демонское ли наваждение тут замешано?..] Наконец, омрачение души происходит от беспорядочности в житии»²⁸.

Ни на какой степени духовного совершенства, как бы велика они ни была, нельзя бросать телесного делания, «потому что такова воля Духа: в ком обитает Он, — не приучать тех к лености. Напротив того, Дух побуждает их не покоя искать, но предаваться паче деланию и наибольшим скорбям. Искушениями Дух укрепляет их и делает, что приближаются они к мудрости. Такова воля Духа, чтобы возлюбленные Его пребывали в трудах»²⁹.

Странно после этого слышать визг и крики блудливого мира, когда он, подсмотревши ленивые поступки у тех, которые носят одну только одежду монахов, не желая нисколько сделаться новыми по духу, обвиняет в тунеядстве все непорочное иночество, его уставы и истинных его делателей.

Отвечу еще на одно возражение расслабленного века. Говорят, что теперь трудно спасаться, времена не те, святых нет, хороших примеров нигде вокруг не видно. Но эти же вопросы почти тысячу лет тому назад задавали и жившим тогда святым³⁰. И вопросы, и помыслы эти — от диавола. Ангелы их не внушат. Ведь святые, в сущности, чем спаслись? Какое основное их делание? Величайшие ли подвиги телесные? Вовсе нет. Сколько мы знаем великих мужей, которые от немощи телесной ни одним членом пошевелить не могли!³¹ Святые стали святыми чрез непрестанный плач о своих грехах. Вот что возводит человека до неба³² и освобождает от грехов и страстей³³. Хотя, конечно, вовсе нельзя сказать, чтобы плач скоро и без труда сердечного приобретался, но никто не может отказаться от сего делания, как от неисполнимого. Укорять, сокрушаться, воздыхать из глубины сердца Богу всякий, во всяком состоянии, положении, роде деятельности, может. «Скажи же мне, человече, — вопрошает св. Симеон Новый Богослов³⁴, — почему невозможно каждодневно плакать? А святые чем другим просияли в мире и сделались светилами для него? Если б это было невозможно, то и они не возмогли бы это справить, потому что и они были люди, как и мы, и ничего особенного перед нами не имели, кроме доброго произволения и ревности о всяком добре, терпения, смирения и любви к Богу. Так стяжи себе это и ты, и душа твоя, вместо окаменелой и ожесточенной, сделается источником слез. Если же не хочешь сокрушаться и воздыхать, то не говори, по крайней мере, что это дело невозможное. Говорящий так отрицается очищения: ибо от века не слыхано, чтобы без слез очистилась какая-либо душа, согрешившая после крещения».

Итак, спасаться (как это было всегда и везде) одновременно и легко и трудно (Мф. 11, 30). «Служба моя, мол, нехороша», - сказал некто преп. Серафиму Саровскому, имея в виду, что его служба может помешать его спасению, и тот ему ответил: «Это — от твоей воли, добро делать -путь Господень... Враг везде с тобою будет. Кто приобщается — везде спасен будет, а кто не приобщается —не мню [не думаю]. Где Господин, там и слуга будет. Смиряй себя, мир сохраняй, ни за что не злобься»³⁵.

Однако можно привести свидетельства, что в настоящее время легче спасаться, чем во времена древних отцов и в их пустынях. По крайней мере, в нынешних условиях нет той тяготы от бесов, какая была у них.

Так, авва Серен, один из великих древних египетских подвижников, передает, что в еще более древние времена, даже в киновиях, в которых жили по 8-10 человек, «такая была их [демонов] лютость, и производились [такие] частые и видимые нападения, что братия не смели все в одно время спать ночью, но попеременно, когда одни предаются сну, другие, бодрствуя, занимались пением псалмов, молитвою или чтением. Когда требование природы побуждало этих ко сну, другие, пробудившись, становились на стражу для охранения тех, которые должны были спать». Теперь же бесы так не воюют, или потому, что усмирены силою Креста, или просто потому, что презирают людей и не удостаивают их своего нападения, отчего люди едва ли не больше вреда терпят, потому что развивается нерадение (не говорю уже неверие) и никто ничего не хочет делать. Теперь и то за добродетель сойдет, если кто из монастыря сам, без понуждения бесов, не бежит. «И надобно верить, — говорит авва Серен, — что они получат большой плод, если только хоть с некоторым нерадением заставят себя оставаться в пустыне. И старцы обыкновенно предлагают им как верное средство: сидите в своих кельях и сколько угодно ешьте, пейте и спите, только постоянно пребывайте в них»³⁶.

§ 4. Размеры подвигов. Царский путь. Дозволительны ли с христианской точки зрения удовольствия?

I. Святые отцы, как мы только что видели, несшие величайшие, выше природы человеческой, подвиги и не дававшие себе ни в чем ни малейшей поблажки, были, наоборот, очень снисходительны к другим¹. Ибо они знали, чего стоит подвиг... Ведь только тот, кто никогда не подвизался, может укорять и осуждать других за каждую мелочь, что мы и видим в разных мастей хулителях монашества или спасающихся мирян, и что отметил и обличил еще Христос (Мф. 23, 4). А те, которые кровью выстрадали каждый свой шаг на пути спасения, завещали своим духовным чадам совсем другое. «Никого не обличай, не поноси, даже и крайне худых по жизни своей. Распростри одежду свою над падающим и покрой его. Если не можешь взять на себя грехов его и понести за него наказание и стыд², то будь, по крайней мере, терпелив и не стыди его».

Так поучает величайший и строжайший подвижник, св. Исаак Сирин³. Где найдется в настоящее время столь любящая мать, которая охраняла бы интересы своих детей таким же образом, как сей отшельник заботился о совершенно чужих и чуждых ему людях: прелюбодеях, грабителях и тому подобных лицах зазорного поведения?.. Но продолжаю дальше выписку.

«Знай, брат, — наставляет преподобный, — что для того нам и надобно не выходить из дверей кельи, чтобы не знать злых дел человеческих. И тогда в неведении ума своего во всех увидишь людей святых и добрых. Если же станем обличать, вразумлять, судить, исследовать, наказывать, укорять, то жизнь наша чем будет отличаться от жизни городской? И если не оставим этого, что будет хуже пребывания в пустыне?»⁴

Таково отношение настоящих монахов к грешникам. Во всех они видят добрых и святых людей, и если человек грешит на их же глазах и не замечать греха уже нельзя, то они берут ризу свою и покрывают его... чтобы не увидали посторонние⁵. А сами — видя, не видят и, слыша, не слышат⁶.

«Об авве Макарии Великом утверждали, — говорится в "Достопамятных сказаниях"⁷, — что он был, как сказано в Писании (Пс. 81,5), бог земной; потому что как Бог покрывает мир, так и авва Макарии прикрывал согрешения, которые он, и видя, как бы не видел, и слыша, как бы не слышал».

Что же говорить о том случае, когда поучения святых отцов относятся к миру, хотя и немощному, но хоть сколько-нибудь внимающему себе! Заранее можно догадаться, что они скажут словами апостола: «Мы могли явиться с важностью, как апостолы Христовы, но были тихи среди вас, подобно как кормилица нежно обходится с детьми своими» (1 Фес. 2, 7).

Продолжу дальше выписку из св. Исаака Сирина:

«Если не безмолвствуешь сердцем, безмолвствуй, по крайней мере, языком. Если не можешь держать в порядке свои помыслы, то хотя чувства свои сделай благоустроенными. Если не один ты своею мыслью, то будь один хотя своим телом. Если не можешь потрудиться телом своим, поскорби хотя мысленно. Если не можешь бодрствовать стоя, то бодрствуй сидя или лежа на ложе своем. Если не можешь поститься в продолжение двух дней, постись, по крайней мере, до вечера. А если не можешь и до вечера, то остерегайся, по крайней мере, пресыщения. Если не непорочен ты сердцем своим, то будь непорочен хотя телом. Если не плачешь в сердце своем, то, по крайней мере, облеки в плач лицо свое. Если не можешь миловать, то говори, что ты грешен. Если ты не миротворец, то не будь хотя бы любителем мятежа. Не можешь стать рачительным, по крайней мере, в образе мыслей своих будь не как ленивый. Если ты не победитель, то не превозносись мыслью пред теми, которые подлежат ответственности. Если ты не в состоянии заградить уста осуждающему друга своего, то, по крайней мере, остерегись вступать с ним в общение»⁸.

Это значит поступать, «как кормилица нежно обходится со своими детьми», это значит, будучи самому сильным и великим, брать на себя немощи других, это значит, кратко сказать, подражать Самому Господу, Который имеет силу испепелить в одно мгновение всех людей, но «трости надломленной не переломит и льна курящегося не угасит...» (Мф. 12, 20; ср. Лк. 9, 54-56).

Но говоря и безотносительно к кому бы то ни было — не только к слабому и немощному человеку, но и к горящему духом (Рим. 12, 11) и имеющему все десять талантов (Мф. 25, 28), — нужно знать, что святые отцы выработали определенный общий положительный взгляд на размеры подвигов. Перенесшие сами величайшие труды и вынужденные иногда снисходить к своей телесной немощи, отцы на собственном опыте познали, что благодать Св. Духа — а она ведь составляет цель стремлений подвижнического жития!⁹ - нельзя насильно привлечь к себе посредством только подвигов, хотя бы и чрезмерных. А с другой стороны, и самые эти подвиги скорее расслабляют тело (а отсюда приводят в уныние и душу), чем доставляют человеку положительную пользу. После чрезмерных подвигов наступает, как говорят теперь, реакция, и немощная плоть требует отдыха, да не простого, а такого, при котором она не в состоянии делать и того, что делала раньше. А это уже отступление назад. Какой же смысл, закладывая фундамент, класть кирпич, а потом снимать два? Очень скоро разорим всю постройку, что нередко можно наблюдать среди созидающих неразумно свой душевный дом.

Вот иллюстрация к предыдущим рассуждениям в отношении добродетели поста, но она относится и ко всякой другой.

Авва Иосиф спросил однажды Пимена Великого:

- Как должно поститься?

- Надобно, по моему мнению, — отвечал равноангель-ный, — есть каждый день, но есть немного, не досыта.

- Как же ты, авва, в юности своей постился сам по два дня? — сказал авва Иосиф.

- Точно, постился и по три дня, и по четыре, и даже по неделе, — отвечал старец. — Но все это испытали отцы, как сильные в добродетели, и нашли, что лучше есть каждый день понемногу, и показали нам путь царский. Ибо он удобнее для нас¹⁰.

Отсюда, конечно, не следует, что подвиги совсем не нужны или что они не могут быть велики. Нет, могут быть и выше сил человеческих, а вообще стоят в зависимости от сил каждого. То, что для одного является чрезмерным и не под силу, для другого составляет легкую работу. Так ведь и в обыденной жизни -- ребенок удивляется тому, как взрослый легко закидывает его мяч «к небу», «из глаз вон»... Каждый должен брать на себя столько трудов, сколько может понести, не обессилевая, но с некоторым все же понуждением себя. Будем помнить, что Бог судит людей не по количеству трудов (подвигов), а по количеству усердия (Мк. 12, 43-44)*. (*См. также: Л к. 21, 1-4 (о бедной вдовице). Этим правилом и объясняются случаи (указанные в житиях святых Пафнутия, Антония и Макарпя Великих), когда величайшему подвижнику свыше говорят, что он равен какому-то мирянину (всегда мирянину). Потому что последнему некогда таких покаянных подвигов нести, но усердия у него много. И все (до последней капли), что он сможет сделать, он делает, и Бог его уравнивает с подвижником.)

Это и называется идти царским путем. О нем следует сказать несколько подробнее.

II. Святые отцы всячески превозносят этот путь. «Умеренному деланию — цены нет», — говорится в старчестве. Стоит только полистать любой том святоотеческих творений, как мы сразу же наткнемся на подобные изречения, говорящие о пользе царского пути и о необходимости следования по нему.

Приведу здесь несколько**.(**Само Писание о том же говорит: Втор. 5, 32; 17, 11.)

«Все, что противно умеренности, — от демонов», — говорит вышеупомянутый св. Пимен Великий¹¹. Как каждому видно, это именно то выражение, на которое считал долгом обратить внимание своих духовных детей в наше уже время иеросхимонах Амвросий Оптипский. «Край бесовстии суть [крайности — вещь бесовская]», — говорил он¹².

Другой египетский отец, авва Вениамин, цитируемый аввой Дорофеем, говорил подобное же:

«Ходите царским путем, измеряйте версты и не будьте беспечны»¹³.

Мысль Пимена Великого продолжает и развивает знаменитая подвижница Древнего Египта IV века преподобная мать Синклитикия. Она велит зорко присматриваться и к

себе и к людям и примечать, не демонское ли то подвижничество, с которым мы имеем дело. И мерилом, признаком истинного подвижничества полагает умеренность.

«И враг установил свое подвижничество, — говорит преподобная¹⁴, — и его ученики подвизаются. Чем же различить нам божественное и царское подвижничество от демонского и мучительного? Явно, умеренностью. Во всю жизнь свою неизменно сохраняй правило поста. Не постись четыре или пять дней с тем, чтобы потом разрешить на множество яств. Ибо неумеренность всегда гибельна».

Продолжить ли дальше выписки? Вот еще несколько слов из Ефрема Сирина¹⁵:

«Не будем вести себя так, чтобы сегодня были у нас воздержание и кротость, а наутро невоздержание и гордость; сегодня — безмолвие, бдение, смирение, а наутро — развлечения, ненасытный сон, неподчинение и тому подобное; сегодня у нас отречение от мира, отречение от всего земного, отречение от отечества, друзей, плотских родителей... а наутро станем отыскивать страну, отечество и наследство, чтобы погрузиться во множество зол».

Последним обстоятельством и объясняются следующие слова, которые я иногда слышал от лиц, порицавших монашество: «Я сам когда-то думал пойти в монастырь... постился, по ночам молился и теперь стыжусь, что я был настолько глуп, что проделывал все это...» И этот свой опыт как нечто ценное они приводят в качестве весомого довода против истинности и закономерности подвижничества, как нечто такое, что показывает, что иночество со всеми своими постами и молитвами («ночными») избрало неправильный путь спасения. Но не так дело обстоит в действительности. Неправильно не настоящее подвижничество, а прелестное, и в упомянутом случае неправилен был путь к нему — не «царский». Отсюда, из этих, достойных многого плача и слез, слов следует: для того чтобы подвизаться, мало одного желания, но еще необходим и руководитель опытный. А самочиние всегда наказывается отступлением, изменой и нередко даже хулой. И наказание это, конечно, не от Бога: человек сам наказывает себя.

Можно и еще привести несколько цитат из святых отцов по данному поводу, но я ограничусь указанными. Замечу только, что и языческие мудрецы до этого дошли.

Клеобул, один из семи древних мудрецов, сказал: «Μετρον αριστον: мера — самое лучшее»*.

Уча других царскому пути, святые и сами шли по нему. Про авву Агафона, славнейшего из древних монахов, говорится¹⁶, что «он был мудр по уму, не ленив по телу, во всем знал меру — в рукоделии, пище и одежде». Таких примеров можно привести немало**.

* Ничего слишком — μηδεν αγαν: эта пословица, которую приписывают Хилону, надписана была на Дельфийском храме. См.: Plato. Protagoras, 343В. См. еще: Plato. Menexenus, 247Е (Платон. Сочинения / Перевод проф. Карпова. Ч. 4. СПб., 1863. С. 352. Прим. 1). У Платона говорится: «...прибывают деньги или убывают — [человек] остается верен этой пословице... Не будем слишком ни тревожиться, ни бояться, если бы даже надлежало умереть в эту минуту» (248В). Вот мысли христианские, высказанные до Рождества Христова! Бог не оставил язычников в совершенной тьме, но предоставил им естеством «творить законное» и доходить, возвышаться до истины...

** Искушения и падения — от неумеренностей и от неумения следовать царским путем. Авва Матой учил, что слабые, вместо легких дел и скорых, берутся за трудные и скоро их оставляют. Диавол вкладывает в нас помыслы — пожелания именно тех вещей, которые в нашем состоянии нельзя совершать. Послушникам — дела безмолвников, безмолвникам, наоборот, — дела мирских; если хорошо живут, то внушает желать скорбей безмерных (но если бы пришли, то задавили бы нас), а тот, кому они посылаются, ропщет, что трудно жить и молиться. И все у них кувырком и шиворот-навыворот идет. Встанет слабенький человек <рано утром>, съест кусочек, бежит на службу, оттуда, не заходя домой, в церковь, из церкви, часов в 11-12 <ночи>, домой, измученный, ничего есть не хочет, ложится как убитый, не молясь, спать. Проснется ночью в 2-3 часа, начинает читать молитвы на сон грядущим. Немножко что-либо поделает и опять ложится спать. Встает, идет к ранней обедне, и снова все повторяется. И думают, что это хорошо, что «подвиг» несут «ради Бога». Нет, диаволу мы волю тешим. Бог любит все в меру, а «край бесовстии суть». Скоро силы такого человека иссякают, и он часто отпадает, а иногда и совсем падает, потому что начал по-движничать, не утвердившись духовно внутренне. Также отсюда происходят зависть, тщеславное высматривание: ну-ка кто-нибудь раньше нас в церковь придет! Когда нам духонос-ные отцы против нашей воли указывают, не слушаем. Так диа-вол, найдя в человеке одно незащищенное место, делает с ним все, что хочет, под видом добродетели.

III. Итак, подниматься на высоту добродетелей несоразмерно со своими силами воспрещается. Теперь является вопрос: а как низко можно спускаться? Здесь мы подходим вплотную к вопросу о том, дозволительны ли, с христианской точки зрения, удовольствия.

Для краткости и большей ясности разобью свой ответ на пункты.

1. Вопрос этот, если угодно, даже неуместен, потому что удовольствия никто не запрещал (ср. у апостола Павла: «Все мне позволительно...», 1 Кор. 6, 12). Человек создан для блаженства, а не для мучений¹⁷.

Но вопрос этот все-таки задают. Почему же? — Потому что не все одинаково понимают смысл слова «удовольствие». Полезно знать нам учение св. Церкви на этот предмет, которое я приведу в изложении знаменитого ее богослова - св. Иоанна Дамаскина. А после сего мы увидим, что взял себе из этого учения мир и что нам, в свою очередь, необходимо откинуть; с другой стороны, поймем, что соответствует разуму Церкви, то есть что надо нам принять.

2. Св. Иоанн Дамаскин так учит об этом¹⁸:

«Из удовольствий одни суть душевные, другие — телесные.

И душевные, конечно, суть те, которые свойственны одной только душе самой по себе, каковы удовольствия, чувствуемые при занятиях науками и при созерцании.

Телесные же удовольствия — те, которые происходят через участие души и тела и которые поэтому называются телесными. Это — все, касающееся пищи и совокуплений и подобного.

Но никто не мог бы найти удовольствий, свойственных одному только телу.

С другой стороны, одни из удовольствий — истинны, другие — ложны. Удовольствия, свойственные одному только уму, состоят в познании и созерцании; те же, которые возникают с помощью тела, касаются чувства.

И из удовольствий, возникающих с помощью тела, одни суть естественные, вместе с тем и необходимые, без которых невозможно жить, каковы: пища, восполняющая недостаток, и необходимые одежды; другие же, хотя и естественные, но не необходимы, каковы: совокупления, согласные с природою и сообразные с законом. Ибо хотя эти содействуют сохранению всего рода, однако возможно без них жить в девстве.

Иные же удовольствия ни необходимы, ни естественны, как: пьянство и сладострастие, и пресыщения, преступающие потребность. Ибо они не содействуют ни сохранению нашей жизни, ни преемству рода. Но, напротив, скорее даже вредят.

Поэтому тот, кто живет согласно с волей Божией, должен искать удовольствий необходимых, в то же время и естественных, а удовольствия естественные и не необходимые полагать на втором месте, допуская их в приличное время и приличным образом, и в приличной мере. Остальных же удовольствий следует всячески избегать.

Прекрасными же удовольствиями должно признавать те, которые не соединены с печалью и не возбуждают раскаяния, и не способны производить другого вреда, и не переходят за пределы надлежащей меры, и не отвлекают нас на долгое время от серьезных дел, и не порабощают».

3. Как видно из вышеизложенных взглядов св. Иоанна Дамаскина, все удовольствия поровну распределяются между монахами, мирянами и погибающими. Я оставлю речь об удовольствиях последнего сорта и скажу несколько слов о первых двух.

Что касается монахов, то для них, собственно, никаких удовольствий в этом мире нет, не будет и не должно существовать, кроме самого богоугождения, но и оно не от мира сего. Наставник иночества, св. Иоанн Лествичник¹⁹, говорит о выборе места для спасения при уходе нашем от любезных сродников: «Удаляясь от мира, мы должны избирать для жительства места, лишенные случаев к утешению и тщеславию и смиренные. Если же не так, то мы действуем по страсти».

Но однако время от времени и иноки должны снисходить к немощи своей плоти и давать ей некоторые так называемые «утешения». Иначе вышеупомянутого царского пути не получится, а будет одно только измождение плоти, что свойственно еретикам и людям, находящимся в прелести; истинные же монахи не поставляют себе целью²⁰ самого измождения тела, а добиваются другого — измождения страстей.

Что не все время можно и должно «ходить по струнке» и что даже монахам непредосудительно изредка «позабавиться» чем-либо, может удостоверить следующий случай, передаваемый в сборниках сказаний о старчестве.

Некто, ловя в пустыне диких зверей, увидел, что авва Антоний шутливо обращается с братиями, и соблазнился этим. Старец, желая уверить его, что иногда бывает нужно давать послабление братиям, говорит ему:

- Положи стрелу на свой лук и натяни его. Он сделал так. Старец говорит ему:

- Еще натяни. Тот еще натянул.

- Еще натяни, — говорит ему старец.

- Если я сверх меры натяну лук, — отвечает ему охотник, — то он переломится.

- Так и в деле Божием, — сказал ему Антоний, — если мы сверх меры будем налегать на братии, то они скоро сокрушаются. Посему необходимо иногда давать хотя некоторое послабление братии.

Охотник, услышав это, был сильно тронут и, получив великую пользу, ушел от старца. А братия, утвердившись, возвратились в свое место²¹.

Преп. Иоанн Кассиан²² сообщает предание о св. апостоле и евангелисте Иоанне Богослове, как тот с нежностью гладил куропатку и как соблазнил этим одного мирянина, тоже охотника. Апостол вразумил его подобным же вышеуказанному образом. Это вразумление должно принять к сведению и всем нынешним мирянам, легко переходящим от восхваления к осуждению монахов, если только те чуть-чуть допустят что-либо человеческое... Непременно требуют, чтобы монах был бесплотным ангелом и всегда держал себя так, как будто стоит у престола Божьего... И это в то время, когда сами ничего не исполняют из тех малых заповедей, которые требуются от них в миру.

Но разумным и скромным инокам нечего смущаться этим непониманием дела мирянами, а должно помнить, что и духовные соты надо кушать в меру. В самом Свящ. Писании говорится: Мед обрет яждъ умеренно, да не како пресыщен изблюеши (Притч. 25, 16).

Но утешение, которым можно пользоваться для подкрепления своих сил, не должно граничить с распущенностью. Нельзя каламбурить и кощунствовать над выражением

Устава церковного, который на великих праздниках дает «разрешение на вся».

Вообще же, — относительно монахов сперва скажу - утешение может состоять или в некотором послаблении того же подвига (например в прибавлении к обычной скудной трапезе лишнего блюда или в некотором удлинении времени сна после утомительной работы, в перемене занятий), или в некоторых невинных поступках, от которых не страдают внутренние чувства и не наносится вред молитвенной самособранности (так, можно позволить целомудренную прогулку на лоно природы, краткое посещение единодушных братии, для очень немощных — общие собрания с участием, непременно, старших и беседами душеспасительными, а не тлителъными, от чего предостерегает апостол: 1 Кор. 15, 33).

У мирян больше свободы в этом отношении. Но для них — после того как св. Иоанн Дамаскин считает за достаточное удовольствие уже обычное, ежедневное и простое вкушение пищи и ношение необходимой (а не роскошной) одежды, — для них, я сказал бы, и удовольствий-то никаких не надо. Миряне имеют и так постоянные утешения, достаточные, чтобы вознаградить случайное уныние души. Живущие в миру видятся постоянно со знакомыми и не ища их, в силу своих общественных связей и должностей, а древние отцы говорили: «Видев брата твоего, ты видел Господа Бога твоего»²³. Чего же еще больше требовать?.. Мирские пользуются домашним и семейным уютом, свободой, и значительной, в пище, в питье, в сне, в разговорах. Чего же им еще надо? Разве того только, чтобы дать себе некоторый покой денька на два-три от излишнего рассеяния в тихом, пустынном монастыре, совершивши предварительно паломничество пешком и урезав себя в любимых привычках²⁴. Во всяком случае, те удовольствия, которые дозволяются и поощряются в миру, недозволительны христианам.

Ни театр, ни спорт, ни игры, ни танцы, ни музыка (разве только классическая или, лучше сказать, церковная, в любом случае — не страстная, могла бы быть осторожно дозволена), ни охота, ни «гости» (в обычном смысле этого слова), ни что иное подобное, против чего в иных местах этой книги приведены подробные святоотеческие доводы и церковные запрещения и что будоражит наши чувства, не могут быть приличны, как говорит апостол (Еф. 5,3-4), святым, каковыми призваны быть (и были в первые века) все живущие в миру, и потому должны быть безусловно запрещены нам нами же самими²⁵.

Допишу по сему поводу вторую половину фразы апостола Павла, приведенной выше. «Все мне позволительно, — сказал он, — но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною... Тело не для блуда, но для Господа, и Господь для тела» (1 Кор. 6, 12-13).

§ 5. Виды телесного подвижничества.

Если не для того, чтобы подражать величайшим подвигам древних отцов, то хоть ради того, чтобы можно было чем укорить себя каждому подвизающемуся в недостатке ревности и трудов по Боге, приведу некоторые сведения из жизни святых отцов и жен, просиявших своими подвигами. Но упомяну лишь малую часть из всего того громадного материала, которым владеет церковная история. Чтобы дать надлежащее понятие об этом предмете, надо написать целую отдельную книгу. (Их и пишут, причем иногда люди, интересующиеся монашеством со стороны, совсем недостойной упоминания¹.)

Подвиги, ограничивающие телесные потребности человека

I. Необходимые — сон, пищу, одежду, жилище

1. Бдение. Святые отцы спали очень мало. Сон подвижников находится в обратной зависимости от их преуспеяния: чем выше они поднимаются в духовной жизни, тем меньше спят. Св. Илиодор, воск², по словам церковного историка Созомена, не спал по несколько ночей подряд, преп. Маркиан ночью читал Библию, ища в ней «нетленного сокровища Божественной воли»³. Подобное же рассказывается про блаженного Иону, садовника в одном из монастырей Пахомия Великого. Он не знал, по житию, что такое покой. Проживши в обители 85 лет, Иона ни разу не заснул лежа даже до самой своей смерти, но после целодневного труда в монастырском саду он, по заходе солнца и по вкушении суровой пищи, входил в свою келью и, сидя, руками плел, не зажигая светильника, напролет всю ночь, до самой заутрени, веревки, а устами творил молитву. Легкая дремота при этих занятиях заменяла ему настоящий сон⁴. Сам Пахомий Великий, видя постоянные нападки на себя бесов, просил Бога, чтобы Он даровал ему, насколько возможно, способность пребывать без сна и ночью и днем, чтобы не быть окрадену демонами. И Господь даровал ему просимое⁵. Св. Иоанн Постник, патриарх Константинопольский, так измерял время своего сна (а спал он в сидячем положении): зажигал свечку, к нижнему ее краю привязывал небольшую веревку и ставил ее над лоханью с водой. Когда свечка, догорев, зажигала веревку, последняя падала в воду и производила шипение, от которого святой и просыпался⁶. Про Арсения Великого авва Даниил сказывал, что он всю ночь проводил в бдении и, когда перед утром природа побуждала его заснуть, говорил сну: «Иди, злой раб» — и, заснув ненадолго сидя, тотчас вставал⁷. Еще рассказывает про себя преп. Иоанн Кассиан: «Сей Феодор [про которого у него была речь выше, ученик св. Пахомия Великого], желая узнать, что я — тогда еще бывший молодой отшельник — делаю, пришел ко мне в келью в полночь неожиданно. Увидав, что я, по окончании вечернего молит-вословия, лег на рогожу для успокоения ослабевшего тела, он со вздохом сказал:

- Иоанн! Сколь многие в настоящий час беседуют с Богом и объемлют Его сердцем и умом, а ты, предаваясь сну, лишаешься сего света...»⁸

Есть в житиях святых примеры, еще более поразительные в этом отношении, они будут приведены в других местах⁹.

2. Пост. Святые отцы наблюдали крайнее воздержание во времени принятия пищи, в составе ее, в качестве и в количестве. Вот несколько примеров.

Авва Вениамин, пресвитер из Келий, сказывал: «Пришли мы в скит к одному старцу и хотели дать ему немного масла. Но он сказал нам:

- Вот здесь стоит малый сосуд, который вы принесли мне назад три года: как вы поставили его, так он и остался»¹⁰.

Об авве Макарии Великом рассказали следующее. Когда случалось ему быть с братиею, он полагал себе за правило: если будет вино, выпей для братии, но за один стакан вина не пей целый день воды. Поэтому, когда братия для подкрепления давали ему вина, старец с радостию принимал его, чтобы после мучить себя. Но ученик его, зная, в чем дело, говорил братии: «Ради Господа, не давайте ему вина; иначе он будет мучить себя в келье». Братия, узнав сие, больше не подносили ему вина¹¹.

Св. Савин, сирийский подвижник, питался мукою, смоченной водою, да и то уже заплесневелою¹². Преп. Марки-ан Халкидский питался одним хлебом (четверть фунта в день), и от такой меры у него «каждый день были еще остатки»¹³. Настоятель Коринфской обители Евсевий сам принимал пищу через 3-4 дня, а сожителям позволял принимать через день; Симеон же Ветхий мог быть без пищи целую неделю¹⁴. Обыкновенный образ жизни св. Макария Александрийского был такой же — поститься по целой неделе¹⁵. Многие из святых в подражание Самому Господу проводили без пищи и пития всю св. Четыредесятницу.

Но особенно в подвижническом отношении ценилось воздержание не от пищи, а от пития. И святые отцы делали в этом отношении удивительные вещи, которыми приводили в изумление друг друга.

Однажды авва Ахила, в ските, пришел в келью аввы Исайи и увидел, что он ест. На блюде у него была вода с солью. Старец, заметив, что авва Исайя спрятал блюдо за корзину, спросил его: «Скажи мне, что ты ел?» Исайя отвечал: «Прости мне, отец! Резал я ветви, и настал жар. Я взял в рот кусок соли, но горло мое высохло от жару, и кусок не пошел. Поэтому я принужден был подлить в соль немного воды, чтобы можно было мне поесть. Но прости мне!» Тогда старец сказал: «Пойдите, посмотрите на Исайю, как он хлебает похлебку в ските! Если хочешь хлебать похлебку, то ступай в Египет»¹⁶.

Так древние подвижники в тропический зной, с пересохшим от жара горлом, кормили себя еще «похлебкой» из соли!..

Временем принятия пищи было время после девятого часа, по-нашему после трех часов пополудни, к вечеру или даже по наступлении ночи¹⁷. Но делали исключение из этого правила ради исполнения заповеди о любви, если приходил странник, гость¹⁸.

3. Нагота. Еще апостол Павел писал к коринфянам: «...(мы) до нынешняго часа и алчем, и жаждем, и наготуем...» (1 Кор. 4, 11). «Ученикам суждено было проповедовать новое евангелие, не отягчаясь сандалиями и кожами [Мф. 10,10]. И воинам, разделившим одежды Иисусовы, не пришлось унести сапоги Его [Ин. 19, 23-24]. Ибо Господин не мог иметь того, что запретил слугам»¹⁹. Поэтому, следуя по стопам Спасителя и апостолов, и святые отцы не заботились об одежде. Св. Симеон Ветхий имел вид человека неубранного и неопрятного, носившего на плечах козью кожу. Одежда св. Ефрема Сирина вся состояла из лоскутков, а преп. Мавсима, также сирийца, из заплат²⁰; то же и у других святых.

Что касается вида (формы) самой одежды, то она состояла у древних монахов из хитона (другие названия — ле-витон, левитонарий, колловий) — холщевой рубашки с короткими рукавами, милоти (род нашей мантии, верхняя широкая одежда из овечьей или козьей шерсти, тоже белого цвета) и власяницы у строгих подвижников (из грубой, колючей шерсти, надеваемой прямо на голое тело). По примеру св. Иоанна Предтечи (Мф. 3, 4) и пророка Илии (4 Цар. 1, 8), подвижники ее часто носили (во время поста и покаяния), а иные, как Антоний и Иларион Великие, и постоянно, за что некоторые иногда получали прозвища «власяничник»²¹.

Но были подвижники, которые и этим малым количеством одежды пренебрегали, а ходили совершенно нагими. Это — те, кто жил в самых дальних, внутренних пустынях, кого глаз человеческий никогда не видел и кто только пред смертью был открываем Промыслом Божиим людям. Иногда для защиты от атмосферных явлений (холода, зноя, дождя) Господь одевал их, как диких зверей, природным волосяным покровом по всему телу. Из этого рода подвижников можно указать на восков (см. ниже) Марка Фраческого, Онуфрия Великого, Марию Египетскую, Петра Афонского и — даже у нас в России, под пятьдесят пятым градусом северной широты, — на Василия Блаженного²².

4. Лишение себя постоянного и удобного крова Многие отшельники жили в брошенных гробницах, оставшихся от древних фараоновых времен²³, в глубоких пещерах и в отдельных хижинах, иногда таких малых размеров, что в них нельзя было как следует ни встать, ни лечь. А некоторые и просто под открытым небом проводили всю жизнь.

Так, знаменитый Иаков Великий Кафра-Рехимский (сириец) подвизался на виду у всех, на горе, не имея ни хижины, ни палатки, ни рощи, ни плетня, который заградил бы его собою. «В иное время его мочил сильный дождь, — говорит блаж. Феодорит²⁴, — в другое холодили снег и мороз, в третье палили и жгли лучи солнца, — и все это праведник переносил терпеливо и, сражаясь как бы в чужом теле, рев-ностию старался победить свою природу»²⁵. «Часто по три дня и по стольку же ночей проводил он под снегом, который во время молитвы покрывал его до того, что не видно было ни одного лоскутка одежды его. Часто соседи, разгребая навалившийся снег заступами и лопатами, находили старца, лежащего под снегом, и поднимали его»²⁶.

Но некоторым мало было и того, чтобы жить только под открытым небом. И один из сирийцев, св. Фалалей, придумал такой способ самоумерщвления: устроив два колеса и скрепив их планками, он подвесил это двойное колесо на трех шестах и поместился в нем, хотя его жилище, надо прибавить, имело внутри высоту только два локтя, а в ширину один, между тем как преп. Фалалей был очень высокого роста²⁷.

Наряду со св. Симеоном Столпником — основателем особой формы подвижничества того же рода, о котором здесь идет речь, и Иаковом Кафра-Рехимским, славился в Сирии, как равный им по жизни, еще один великий подвижник, св. Варадат. Он сначала подвизался в ящике, подобном убежищу Фалалея, хотя и стоящем на земле, а не висячем, но после этого невыносимого сидения в согбенном положении (ящик был ниже его роста) он, по послушанию тогдашнему Антиохийскому архиепископу Феодоту (419-422 гг.), облегчил, если можно так выразиться, подвиг и стал подвижничать, стоя на земле (в отличие от столпников), но в сплошном кожаном хитоне, имевшем только одно небольшое отверстие около рта и носа для пропуска воздуха, и с постоянно воздетыми к небу руками²⁸.

Даже женщины — что удивительно, — и те принимали на себя такие же тяжкие подвиги. Так, преподобные Марина и Кира, тоже сириянки, жили хотя и в закрытом от взоров помещении, но без крыши, под открытым небом²⁹.

Другие подвижники, хотя пребывали и в защищенном от непогоды помещении, но жизнь их была столь неприхотлива и стеснительна, что являла собой также жестокий подвиг.

Так, преп. Марис жил в чрезвычайно сырой хижине, св. Марон имел хижину из волосянистых кож в роще (некогда служившей местом для идольских жертвоприношений), преп. Домнина устроила себе палатку из стеблей мелиссы³⁰.

Сам Господь следил за границами, в которых протекали их подвиги, и за теми, кто подвизался; и только могущим вынести таковые труды дозволял совершать их, и то не всегда. Так, рассказывал один из отцов об авве Сисое Кала-монском: однажды он, желая победить сон, привесил себя к утесу в Петре. Но ангел пришел, снял его и запретил ему делать подобное, чтобы не подать примера другим, для которых это могло бы окончиться плачевно³¹.

II. Подвиги, направленные против неги тела

5. Долулегание. Святые угодники Божий не упокоевали свое тело на мягких креслах, диванах и постелях, но, помня слова Спасителя, что те, иже мягкая носящий, в домех царских суть (Мф. 11,8), — с каковыми у них нет ничего общего, — всячески озлобляли свое тело. Поэтому они даже для сна, этой необходимой потребности, отводили место самое неудобное и неподходящее, чтобы и здесь не дать покоя своей плоти — этой постоянной предательнице всякого желающего благоугодить Богу. Так, например, святые Антоний и Иларион Великие, св. Иаков Нисивийский, преп. Ефрем Сирин, Горгония, сестра св. Григория Богослова, и многие другие спали на голой земле; преп. Серафим Саровский в затворе спал на кирпичах и камнях; блаж. Исидор Ростовский — на грудах мусора и на навозных кучах посреди города, где придется...

Интересен рассказ в этом отношении епископа Палладия, автора «Лавсаика», о преп. Сальвии.

«...Случилось, — передает он, — что нас, несколько братии, отправилось из Элии (так назывался тогда Иерусалим. - Еп. Варнава) в Египет, чтобы проводить блаженную деву Сальвию, сестру епарха (начальника области. — Еп. Варнава) Руфина. С нами был Ювин, тогда еще диакон, а теперь уже епископ аскалонской церкви, муж благочестивый и ученый.

Когда мы пришли в Пелусию³², стало чрезвычайно жарко, и Ювин, взяв рукомойник, вымыл себе холодною водою руки и ноги, потом разостлал на земле кожу и прилег отдохнуть.

Заметив это, блаженная Сальвия, как умная мать, заботящаяся о родном сыне, стала упрекать его, что он нежит свое тело, и сказала:

- Зачем в таких летах, когда еще кипит в тебе кровь, ты нежишь свое тело, как будто не знаешь, какой может быть от этого тебе вред?

- Поверь, сын, — продолжала она, — вот теперь мне уже 60 лет, а я, кроме оконечностей пальцев, и то когда только готовилась к причащению³³, не умывала ни лица, ни ног, ни другой какой части тела. Когда мне случалось страдать от различных недугов и врачи принуждали меня пользоваться банею [ванною], я не решалась отдать долг плоти, не ложилась спать на постель, не позволяла в дороге носить себя на носилках».

«Сальвия была весьма учена, — продолжу характеристику, даваемую ей Палладием, чтобы увеличить ценность предыдущих слов, — любила божественные книги, ночи обращала в дни, употребляя на освещение множество масла, и перечитывала все сочинения древних толковников, в числе которых три миллиона объяснительных стихов Ориге-на, двести пятьдесят тысяч Григория, Пиерия, Стефана, Василия и других ученых. Она не пробегала их только, как случалось, но с большим вниманием прочитывала каждую книгу раз семь или восемь»³⁴.

6. Вериги. Обычай носить вериги воспринят подвижниками не самочинно, но освящен деяниями Самого Господа и первоверховных Его апостолов Петра и Павла.

В воспоминание Страстей Спасителя и мученичества сих апостолов (Ин. 18, 12, 24; 21, 18; Деян. 12, 6; 2 Тим. 1, 16) их носили для усмирения плоти.

Многие из упоминавшихся уже выше святых носили тяжелые вериги. Так, отшельник Маркиан носил их весом в 2 пуда; Евсевий превзошел и сего, и другого, именно Агапита, который носил вериги в 1 пуд 10 фунтов: он взял их вериги и присоединил их к своим в 3 пуда, так что носил тяжесть в 6 пудов 10 фунтов. Даже жены, упомянутые Марина и Кира, носили великие тяжести и притом в продолжение сорока двух лет! Преп. Симеон Столпник взял однажды в начале своих подвигов (в возрасте восемнадцати лет) веревку, сплетенную из финиковых ветвей, которою доставали воду из колодца, очень шероховатую, и обвил ею себя по голому телу от бедер до самой шеи. Через девятнадцать дней веревка врезалась в тело до костей, само тело загноилось, появились черви и ужасный запах. Братия монастыря, в котором он жил, освободили его от этого мучения насильно. После он надел на себя железную цепь, длиной в двадцать локтей, которую, впрочем, тоже позднее снял. Когда цепь расковали, то под куском кожи, на который она была надета, нашли до двадцати червей!³⁵ У нас на Св. Руси многие блаженные и Христа ради юродивые носили вериги.

Вообще же говоря, хотя великие святые и носили вериги, но только некоторые из них, а многие не хотели их надевать, хотя и могли бы это делать без вреда (имеется в виду от тщеславия) для своей души. Поступали так по смирению, показывая пример и прочим. Например, преп. Серафим Саровский для умерщвления плоти носил под рубашкою на веревке только большой пятивершковый железный крест, а вериг (также и власяницы) не носил и другим не советовал.

Его рассуждения на этот счет можно привести как образцовые, подводящие итог опыту древних подвижников (описанному у Епифания Кипрского, Иеронима, Аполлония).

«Кто нас оскорбит словом или делом, — говорил он, — и если мы переносим обиды по-евангельски, вот и вериги наши, вот и власяница! Эти духовные вериги и власяница выше железных, которые надевают на себя нынешние люди. Правда, многие из святых отцов носили и власяницу и железные вериги, но они были мужи мудрые и совершенные и все это делали из любви Божией, для совершенного умерщвления плоти и страстей, и для покорения их духу. Таковы были из наших русских православных святых: преп. Феодосии Печерский, Феодосии Тотемский, Василий Блаженный и другие. Но мы еще младенцы, и страсти все еще царствуют в нашем теле и противятся воле и закону Божию. Так что же будет в том, что мы наденем и вериги, и власяницу, а будем спать, есть и пить столько, сколько душе хочется? Мы не можем и самомалейшего оскорбления от брата перенести великодушно. От начальнического же слова и выговора впадаем в совершенное уныние и отчаяние, так что и в другой монастырь выходим мыслию и, с завистью указывая на других своих собратий, которые в милости и доверенности у начальника, принимаем все его распоряжения за обиду, за невнимание и недоброжелательство к себе. Как, стало быть, мало или вовсе нет в нас никакого фундамента к монашеской жизни! И все это оттого, что мы мало о ней рассуждаем и ей внимаем. Можно ли же в таком состоянии духа и жизни покушаться на подвиг, свойственный мудрым и совершенным отцам, носить вериги и власяницу?»³⁶

7. Поклоны. Число поклонов, которые клали святые, по теперешним представлениям, покажется совершенно невероятным. Но и в то время им удивлялись. Преп. Серафим Саровский клал по тысяче земных поклонов ежедневно, когда находился в затворе, кроме совершения остального большого правила³⁷. Блаж. Феодорит сообщает, что преп. Симеон Столпник свою почти непрестанную молитву сопровождал бесчисленными поклонами, и однажды спутник сего кирского епископа стал считать эти поклоны и, насчитав 1244, утомился и перестал считать, а подвижник между тем продолжал кланяться³⁸.

Авва Иоанн Евнух рассказывал однажды следующее: «В Фиваиде в киновии аввы Аполлона я зашел в келью одного старца. Там я увидел каменную плиту, на которой молился старец. Падая на плиту руками и коленами, старец продолбил плиту в тех местах, где касались его руки и колена, на глубину четырех пальцев. Сколько же он положил поклонов?!.»³⁹

III. Подвиги, относящиеся

к общему состоянию спасаемого

Все до сих пор упомянутые мною способы усмирения плоти и страстей направлены, как легко заметить, на самую личность подвижника, и даже еще того ограниченнее - только на тело последнего. Теперь я приведу несколько других способов, которые, кроме вышеприведенных родов подвижничества, требуют от человека и иных самоограничений, обуславливающих его отношения с другими людьми или даже совсем их исключающих.

8. Мученичество. Подвижничество есть само по себе мученичество (взять хотя бы все предыдущие виды самоумерщвления). Сами святые так на это и смотрят.

Авва Афанасий сказал:

«Некоторые говорят: "Ныне нет мученического подвига". Несправедливо. Можно вступать в мученический подвиг под руководством совести. Умри греху, умертви уды твоя, яже на земли (Кол. 3, 5), и будешь мучеником по произволению. Мученики боролись с мучителями, царями и князьями; и ты имеешь мучителя, терзающего тебя, — диавола, имеешь князей, преследующих тебя, — демонов. Некогда были воздвигнуты диаволу и демонам капища и жертвенники, приносилось каждому кумиру ложному мерзостное идолослужение; уразумей, что и ныне могут быть в душе капище и жертвенник, может быть мысленный кумир. Капище — ненасытное сладострастие, жертвенник — сладострастные вожделения, кумир — дух вожделения. Работающий блуду и увлеченный сладострастием отвергся Иисуса, поклоняется идолу, имеет в себе истукан Венеры — мерзостную плотскую страсть. Опять: если кто побеждается гневом и яростью и не отсекает этих неистовых страстей, тот отрекся Иисуса, имеет своим богом Марса, подчинил себя гневу, что служит знамением беснования. Другой сребролюбив: затворяя свое сердце для брата своего и не милуя ближнего своего, он отрекся Иисуса, служит идолам, имеет в себе кумира — Аполлона и поклоняется твари, оставив Творца. Корень всем грехам — сребролюбие. Если удержишься и сохранишься от неистовых страстей, то ты попрал кумиров, отверг зловерие, соделался мучеником, исповедал святое исповедание»⁴⁰.

Св. Исаак Сирин говорит:

«Предай себя на то, чтобы умирать в подвигах и не жить в нерадении. Ибо не те только мученики, которые прияли смерть за веру во Христа, но и те, которые умирают за соблюдение заповедей Христовых»⁴¹.

Но я здесь буду говорить о состоянии подвижника, близком к действительному мученичеству, когда он предает себя добровольно, ради Христа, на молчаливое и безропотное перенесение бесчестий, поруганий и даже биений со стороны окружающих братии. Таковы в древности были преподобные Аввакир, Акакий, Иоанн Савваит, упоминаемые в «Лествице»⁴², преп. Дула, страстотерпец египетский⁴³, и другие.

И в наше время, даже в христианской, хотя бы и по имени только, среде могут быть мученики за Христа⁴⁴, и притом в подлинном, прямом смысле, то есть принимающие страдания от других (вплоть до смерти), а не измож-дающие сами себя. Я приведу примеры хотя из недавней, но вошедшей в историю действительности, которая еще в дореволюционное время была свободно отражена в документах и воспоминаниях современников, став достоянием общественности. Можно бы их заменить и свежими фактами, ибо недостатка в таких случаях никогда нет; но я хочу дать примеры для душеполезного назидания, а не для возбуждения и растравления страстей. Не хотелось мне приводить свидетельства и из эпохи Неронов, Диоклетианов, Дециев, потому что родные по крови и ближайшие по времени святые мученики нам драгоценнее и милее.

Не могу не видеть, конечно, что с извращением евангельских заветов у нынешних людей появляются при чтении и изучении таких примеров (или слышании о таковых) мстительное и злобное настроение и гордость далеко не христианского, если можно так выразиться, характера. Тогда как первые христиане, когда вели их самих и их ближних на пытки, не горели местью, а наипаче молились за своих мучителей, и для древней Церкви святые мученики были не затравленными, жалкими людьми, не могшими постоять за свое «человеческое достоинство» и «свободу», а истинно свободными сынами Божественного Света и Вечной Жизни, господами положения, которые могут — и это делали — наступати на змию и на скорпию и на всю силу вражию (Лк. 10, 19). Мученики — это была слава Церкви, не запятнанная никакими злобными чувствами к своим поработителям! Акты судебные списывались первыми христианами и читались в церкви после Свящ. Писания! Таково было уважение к этим кровавым языческим документам, извлеченным из тайных архивов тогдашних шпионских учреждений. В целях прославления (в церковном смысле) я и хочу почтить недавних наших блаженных страстотерпцев, тем более что сама Церковь сочла долгом на последнем Всероссийском Поместном Церковном Соборе вспомнить о них и помянуть в общих выражениях об их подвигах за особой службой (в каноне) в честь Всех русских святых⁴⁵. Я, со своей стороны, сообщу некоторые детали из этих новых «мученических актов». А бояться, что отсюда не устроенные душевно люди вред получат и вместо любви загорятся ненавистью, — значит не исполнить ни одной добродетели.

Но то, что я назвал ради чести блаженных предков «мученическими деяниями», в истории просто относится к прозаической области наказаний, отбывавшихся крепостными в эпоху перед их освобождением*.

(*У автора было намерение написать также параграф «Благодарение». Здесь уместно привести заметки к нему, принадлежащие еп. Варнаве:

«За все издевательства, которые принял старик лет шестидесяти по прозвищу Сучок (Тургенев. Записки охотника. Рассказ "Льгов"), он только благодарил Бога. "— Есть у тебя семейство? Был женат?

— Нет, батюшка, не был. Татьяна Васильевна покойница — царство ей небесное! — никому не позволяла жениться. Сохрани Бог! Бывало, говорит: "Ведь живу же я так, в девках, что за баловство! чего им надо?"

— Чем же ты живешь теперь? Жалованье получаешь?

— Какое, батюшка, жалованье!.. Харчи выдаются — и то слава Тебе, Господи! много доволен. Продли Бог века нашей госпоже!.." Насколько господа развращались, настолько слуги преуспевали в доброте и приобретали чистоту и ясность души и совершенное незлобие.

Такое смирение у наших крепостных было, что благодарили за "науку", за сечение и порку: см. известную картину художника Н. В. Орлова "Приготовление к наказанию". Омерзительная сцена: обнажение приговоренного в присутствии ребенка; другой наивный выходит из "застенка" и крестится: "Слава Богу за муку".

"Многие девушки, — говорит Салтыков-Щедрин в "Пошехонской старине", — были удивительно терпеливы, кротки и горячо верили, что смерть возместит им те радости и услады, в которых так сурово отказала им жизнь".

"Благодарение при скорбях всего скорее привлекает милость Божию", — сказывал Великий Варсонофий». — Прим, составителя.)

Наказания эти были следующие⁴⁶.

• Розги. Известный писатель, этнограф и педагог Белецкий-Носенко говорил, что «50 розог не могут даже ребенка изувечить», а 4000 шпицрутенов (прутьев, палок), которыми наказывали солдат за дезертирство из полка, «никто не осмелится назвать бесчеловечным». Понятно, что у него в деревне розга была главным и единственным воспитательным средством.

Хотя это и неприемлемо для нынешних людей, но разумно употребляемые розги у древних человеколюбивых, как никто на земле, отцов считались хорошим пособием в духовной жизни. И они находили, что телесные наказания для молодых монахов гораздо полезнее, чем отлучение их от молитвенного, например, собрания и вообще епитимий чисто духовного порядка, от которых у неопытных и новоначальных сердце ожесточается, грубеет и каменеет, вместо того чтобы приобретать сокрушение. Но с провинившимися старыми монахами дело обстоит наоборот⁴⁷.

В виду такой пользы розог преп. Симеон Новый Богослов советует и себя самого дома наказывать наедине, а вслед за ним и у нас епископ Феофан (Затворник)⁴⁸ учит тому же, советуя пользоваться для этого четками. В меру все, конечно, хорошо, а не в меру употребляемая розга приводит или к только что упомянутому изуверству (как у Белецкого-Носенко), или к изуверству флагеллантовии*(*Флагеллантовия — страсть к самобичеванию. Движение флагеллантов (бичующихся) существовало в Западной Европе в ХШ-ХУвв., было осуждено католической Церковью. — Прим, составителя.) в Западной католической Церкви⁴⁹.

• Раздевание донага и окунание без перерыва долгое время в реку⁵⁰.

У известного американского писателя Джека Лондона в романе «Морской волк» эту «забаву» применил к матросу в океане Вольф Ларсен, и не совсем удачно: акула отгрызла тому ногу.

• Травля нагих крепостных собаками⁵¹.

Это грустная история. Совершенно явно виден Промысл Божий над мучеником.

• Прикладывание к ранам от розог шпанских мушек⁵².

• Морение голодом по несколько суток⁵³.

• Вымазывание собственноручно помещиком дегтем и смолою стариков, женщин и детей⁵⁴.

Поучительный пример, показывающий, что «культура» не делает человека «человечным», потому что изобретателем этих трех последних пыток был князь (Ю. Н. Г.). С подобным явлением мы еще встретимся.

• Бритье и опаливание волос на голове (девочки)⁵⁵ и «около естества» (женщины)⁵⁶.

• Битье по зубам каблуком⁵⁷.

• Подвешивание за руки и за ноги на шесты⁵⁸.

• Вывертывание членов посредством подвешивания и вновь «вправливание» их:⁵⁹.

• «Уточка» (связывание рук и ног и продевание шеста под ними)⁶⁰.

• Надевание «шейных желез», «конских кандалов», «личной сетки» (для пытки голодом)⁶¹.

• Прикладывание, после надевания «личной сетки», сургучной печати на голое тело⁶².

• «Взнуздывание»⁶³.

• Сажание в куб⁶⁴.

• Ставление на горячую сковороду⁶⁵.

• Сечение «солеными розгами» и натирание солью больных мест⁶⁶.

• Сечение терновником, таволгою и крапивою⁶¹.

• Лишение соли в пище⁶⁸.

• Забивание в рот кляпа⁶⁹.

• Употребление железных ошейников с гвоздями⁷⁰.

• Наказание плетьми из воловьих жил⁷¹.

• Наказание «щекобитом»⁷².

«Щекобит» — это некое деревянное орудие, специально сделанное для битья баб и девок по щекам, чтобы не марать и «не поганить»⁷³ «дворянские руки о хамские рожи»⁷⁴.

• «Стойка»⁷⁵.

Она состояла в том, что крепостного приковывали цепью к потолку так, что он оставался во все время наказания в стоячем положении.

• «Люлька» (род дыбы)⁷⁶.

• «Горячая рубашка»⁷⁷.

Делалась в виде обычной для горячечных больных рубашки, но из шерсти, с «резаным конским волосом». Надевалась на голое тело.

• «Барская кровать»⁷⁸.

Приговоренного к наказанию привязывали к кровати так, чтобы он не мог пошевельнуться, и оставляли в таком положении без пищи и питья на несколько дней, а рядом ставили для увеличения мук «горячее кушанье», хлеб, иногда мясо и воду.

• «Жугулевка», «клоповник»⁷⁹.

Так назывался карцер с искусственно «разведенными» насекомыми.

• «Комарня»⁸⁰.

Приговоренных привязывали, преимущественно во время косьбы, к стволу голыми на ночь «около поемных лугов».

• Литье за шею кипятка⁸¹.

• Принуждение есть дохлых пиявок⁸².

• Жжение тела раскаленным железом⁸³.

• Зауздывание женщин⁸⁴.

Применялось якобы для того, чтобы они (скотницы) во время доения коров не сосали молока. Отсюда можно догадываться, что кормили их впроголодь, лишь бы ноги таскали.

• Посылание дворовых девок за водой за две версты в одном платье во всякую погоду и повеление пить эту воду с мылом, если вода казалась помещице взятой не из того колодца⁸⁵.

• Понуждение (той же помещицей) пить собственную мочу, есть как собственный, так и приносимый кал, протухшие яйца⁸⁶.

• Сажание обнаженными на лед или в снег⁸⁷.

• Катание на льду или по снегу без всякой одежды⁸⁸.

• Принуждение (тою же помещицей девочки Синклити-кии — таково имя одной из страстотерпиц) есть кирпич, бумагу, кости, битое стекло (от чего та и умерла)⁸⁹.

• Обливание на морозе холодной водой (той же девочки)⁹⁰.

• Принуждение (другой девочки) есть свою наполовину обрезанную косу⁹¹.

• Натравливание волчицы на крестьянок⁹². Зверь жил на дворе этой же помещицы.

• Истязание за то, что «у крестьянки шла кровь из ран, нанесенных волчицей»⁹³.

• Кормление селедками (причем пить не давали)⁹⁴.

• Привязывание (малолетних) к столбу на куче навоза⁹⁵.

• Втыкание в тело булавок (собственноручно помещицей)⁹⁶.

• «Казнь индюками»⁹⁷.

Наказание ужасное. Помещица приказывала раздевать девушек донага, связывать по рукам и ногам, покрывать простыней, обсыпать рожью и выпускать на них целое стадо индеек. В результате все тело в синяках, а иногда и в крови. Кричали «благим матом».

«Девку, — передавала одна из приговоренных, — положат на траву перед окнами, а сами сидят у себя в кресле и чай кушают...»

• Битье (собственноручно помещицей) утюгом, сучковатыми палками, вальком, причем жертва ставилась в это время на колени на дрань или тесницы, в которых были набиты гвозди⁹⁸.

• Обваривание кипятком⁹⁹.

Это тоже «дамская история». Главное действующее лицо — супруга пензенского жандармского полковника.

• Вывертывание рук «на станке»¹⁰⁰.

• Тыкание острыми концами ножниц (барыней своих горничных)¹⁰¹.

• Выщипывание бороды «волосок к волоску»¹⁰².

• Закапывание живьем в землю¹⁰³.

9. Юродство. Оно явилось углублением и исполнением на деле известных слов божественного Павла (1 Кор. 4, 10). Юродство явилось очень рано, и первый по времени человек, начавший спасаться этим труднейшим подвигом, была женщина, блаженная Исидора, монахиня в Тавеннисийском монастыре, основанном сестрою св. Пахомия Великого¹⁰⁴. Из Египта оно распространилось и по другим странам¹⁰⁵.

Характеристику сих равноангельных подвижников своего времени дает древний церковный историк Евагрий.

«Между подвижниками, — говорит он, — хотя и весьма немного, но есть и такие, которые, через добродетель достигнув бесстрастия, возвращаются в мир и, среди шума притворяясь помешанными, таким образом попирают тщеславие... Любомудрие научило их есть без чувства и в харчевнях и в мелочных лавках, не стыдясь ни места, ни лица, вообще ничего. Нередко посещают они бани и там, бывает, и моются большею частью с женщинами, покорив страсти так, что имеют полную власть над своею природою и не склоняются на ее требования ни взглядом, ни прикосновением, ни даже объятием девы. С мужчинами они — мужчины, с женщинами — женщины, и хотят иметь не одну, а обе природы. Кратко сказать: в доблестной и богоносной их жизни добродетель противодействует законам природы и предписывает ей собственные законы... Это какие-то борцы и бескровные бойцы, вместо открытых и роскошных обедов содержащие пост и вместо сытных блюд не вкушающие, сколько это возможно, ничего. А когда приходит к ним странник, хотя бы рано поутру¹⁰⁶, они принимают его с таким радушием и благожеланием, что выдумывают другой род поста — едят не хотя... Враги своих хотений и своей природы, они служат хотениям ближних, чтобы всеми средствами изгонять удовольствия плоти и чтобы правительницею была душа...»¹⁰⁷

Действительно, подвиг юродивых есть подвиг, всецело направленный на служение ближним¹⁰⁸. Понятно, что на такой подвиг нужно особое призвание и благословение свыше и что сам он предпринимается для сокрытия великих дарований Божиих, подаваемых человеку. Творить же блазнительные поступки с тою только целью, чтобы тебя за них уничижали, дело неразумное и далеко не безгрешное¹⁰⁹.

Знаменитый во отцах, затворниках и созерцателях, св. Исаак Сирин рассказывает один случай из своей молодости, поясняющий это положение. Ходил он в целях духовного окормления к одному святому, как сам выражается, «древнему, прекрасному и добродетельному» старцу.

«Некогда сказал я ему:

- Пришел мне, отец, помысл пойти в воскресный день на церковную паперть, сесть там и рано утром есть, чтобы всякий входящий и выходящий, увидев меня, уничижил¹¹⁰.

На это старец отвечал мне так:

- Писано, что всякий, кто делает соблазн мирянам, не узрит света. И ты никому не известен в этой стороне, жития твоего не знают, будут же говорить, что монахи с утра едят. Особенно же братия здесь новоначальные и немощные в своих помыслах... как скоро увидят, что сделал ты это, потерпят вред. Древние отцы делывали так по причине многих совершенных ими чудотворений и по причине оказываемой им чести и прославления их имени, и делали это, чтобы подвергнуть себя бесчестию, скрыть славу жития своего и удалить от себя причины к гордыне. А тебя что заставляет поступить подобным сему образом? Не знаешь разве, что всякому житию свой чин и свое время? Ты не имеешь такого отличного жития и такого имени, а живешь, как и прочие братия. Ты себе не принесешь пользы, а другому повредишь. Притом такое действование полезно не всем, но одним совершенным и великим, потому что в этом есть отрешение от чувств¹¹¹. Достигшим же только средины и новоначальным¹¹² оно вредно, потому что таковые имеют нужду в большей предосторожности и в подчинении чувств. Старцы уже пережили время осторожности и извлекают пользу, из чего только захотят. Ибо неопытные купцы в больших оборотах великие причиняют себе убытки, а в маловажных оборотах скоро придут с успехом вперед. И опять, как я сказал, всякому делу свой порядок и всякому роду жизни известное время. Кто прежде времени начинает, что сверх его меры, тот ничего не приобретает, а усугубляет только себе вред. Если вожделенно тебе это, с радостью терпи то бесчестие, которое по Божьему смотрению, а не по твоей воле, постигает тебя, и не смущайся, не питай ненависти к тому, кто бесчестит тебя»¹¹³.

10. Воскизм. В отличие от двух предыдущих чинов подвижничества, стоявших все же в активном или пассивном отношении к людям, настоящий род делания исключает эти отношения (разумеется постольку, поскольку промыслительно не случается приходящим в пустыню из мира видеть этих подвижников. Когда же отшельникам приходилось сталкиваться с мирскими, они не отказывали тем в наставлении и совете и даже сами иногда подходили к населенным местам). У каждого из указанных чинов имеются свои особенности: первые, мученики, лишены любви своих братьев по плоти и даже больше — преданы от них на страдания; вторые — лишили себя плотского разума как основания всех вещей сего грешного мира; третьи — лишили себя внешнего, привычного, человеческого образа жизни, отказавшись от всех составляющих общественного бытия. Последние назывались βοσκοι, воски, что значит «пасущиеся», — это очень древний, едва ли не один из первоначальных видов подвижничества, особенно часто встречавшийся в Месопотамии. Жизнь восков так описывает церковный историк Созомен:

«Близ так называемой горы Сигор особенно славились Ватфей, Евсевий, Варгий, Ала, Аввос, Лазарь, бывший епископ, Авдалеос, Зинон и старец Илиодор. Их называли также пасущимися, ибо они положили начало этому новому роду любомудрия. Такое название дано им потому, что они не имеют жилищ, не едят хлеба и вареной пищи и не пьют вина, но, живя в горах, всегда славословят Бога молитвами и песнями по уставу Церкви... Когда же наступает время вкусить пищу, каждый из них, взяв серп, отправляется бродить по горе, будто пасущееся животное, и питается растениями»¹¹⁴.

«Воздержание их доходило до высочайшей степени, так что, например, у Ватфея от неядения из зубов выползали черви, Ала до семидесяти лет не вкушал хлеба, а старец Илиодор по целым неделям соблюдал пост и многие ночи проводил без сна»¹¹⁵.

Нет ничего удивительного посему, что даже такой великий подвижник, как Ефрем Сирин, приходит в восхищение и изумление пред их невероятными подвигами и чудесами (он жил в период расцвета этого вида аскетизма) и не нахвалится их житием.

«...Полетим, — восклицает он в одном слове, — посмотреть на первоначальные правила людей, которые оставили города и городскую молву и возлюбили горы и пустыни... Пойдем взглянуть на их тела, как облечены они своими же волосами... Пойдем взглянуть на их чаши, растворенные их же слезами... Приидите, посмотрим на камни, которые кладут они всегда себе под голову... Если увидит их разбойник, то припадет тотчас и поклонится... Если дикие животные видят их вретища, мгновенно отступают... Всякое пресмыкающееся попирают они своими ногами... А когда видит их сатана, тотчас приходит в трепет и, болезненно вопия, мгновенно отступает... В вертепах, а также в дебрях живут они, как в спокойных ложницах. А горы и холмы, которые вокруг их, также им приятны, как и высокие стены. Трапезою служит им вся земля и всякая гора; а подобно и вечерю составлют дикие былия. Преимущественное их питие — воды из ручьев... Все двенадцать часов, которые во дни, идут у них на молитву... Не дают они себе покоя в мире, потому что ждут упокоения там... Подобно зверям, скитаются они со зверями и так же, как птицы, летают по горам; как олени, пасутся с дикими животными; и трапеза им всегда готова, потому что питаются всегда злаком и былиями... С ними всегда чины ангельские; они ограждают и охраняют их непрестанно... Когда преклоняют колена, тогда образуют пред собой болото и производят ручьи слезами своими...¹¹⁶ Где зайдет солнце, там для них ночлег... Где кто-либо из них окончил пост, там, на том самом месте, и надгробный ему памятник»¹¹⁷.

§ 6. Очистительное действие страданий.

Мы видим, что все святые вошли в рай (вслед за благоразумным разбойником, которого первым ввел туда Христос) чрез великие крестные страдания, чрез жестокое трудническое делание. Это только иезуитские казуисты Лемуан, Барри¹ и другие пишут «руководства к легкому и необременительному благочестию» для великосветских барынь, да Эскобар, по выражению Лафонтена, «стелет бархатную дорожку — un chemin de velours — прямо в рай»².

Большую прибыль и признательность со стороны общества³ получило это «вежливое и цивилизованное», «более легкое, чем само наслаждение»⁴ благочестие отцов-иезуитов, оправдывающее несоблюдение постов и разных церковных обрядов, дуэль, незаконное сожительство, мотовство, роскошь, распутство. Одно только «творение» Эскобара подобного характера выдержало в XVII веке сорок изданий, а «Нравственное [или, вернее сказать, безнравственное] богословие» («Medulla theologiae moralis») Бузенбаума за двадцать пять лет (1645-1670 гг.) выдержало сорок пять изданий, не считая позднейших⁵. А если кто иногда все-таки смущался, что, мол, пути-то в рай несколько странны и на Христовы не похожи (Мф. 7, 13-14), того отец Барри цинично успокаивал:

— Неважно, с какой стороны мы заходим в рай, лишь бы мы в него попадали!..

Но, кстати сказать, всех этих «преподобных» отцов превзошел испанец Санхец, прозванный по заслугам ingens cloaca impuritatum, «большая выгребная яма нечистот». Он тридцать (!) лет высиживал свой громадный фолиант, составленный из описаний всевозможных, выразимых и невыразимых, вещей естественного и противоестественного разврата и наконец выпустил его в свет под кощунственным названием «О святом таинстве брака»⁷. Это — целая «библиотека Венеры» («Bibliotheca Venerae»), как еще аттестуют это «руководство ко спасению».

Вкратце я повторю основные положения, на которых покоится значение телесного подвига⁸.

Во-первых, с догматика-онтологической точки зрения, подвиг, как мы его понимаем теперь, по грехопадении, христианину не нужен или, точнее говоря, не был нужен <перво-зданному человеку>. Догматика учит нас, что Бог не затем создал человека и предоставил в его обладание целую планету, называемую Землею, чтобы мучить его на ней, чтобы жизнь человека на земле была одним сплошным мучением. Наоборот, Бог создал человека для блаженства. Следовательно, по существу, изнуряющий телесные силы подвиг, как содержащий семя и зерно страданий, также не назначен человеку Богом. Бог заповедал ему только легкий, не тягостный, а, напротив, укрепительный труд⁹ (Быт. 2, 15).

Во-вторых, с аскетическо-практической точки зрения, подвиг, напротив, является для христианина существеннейшей необходимостью. Аскетика имеет дело не с первозданным человеком, а с уже падшим, и хотя зло по существу своему — ничто¹⁰, но силу практическую оно имеет громадную, и притом разрушительную. Следовательно, по пословице «клин клином вышибай», этой злой силе надо противопоставить другую, не по природе злую¹¹, а по внешности, то есть нечто тягостное, удручающее, прискорбное. Этим насильственным вторжением преогорчевающих душу и тело вещей достигается то, что пристрастие человека к известным предметам (одежде, пище, имуществу и любимым лицам) с отъятием их у него (например, через пожар, смерть) умаляется и совсем с течением времени даже уничтожается. Но, конечно, это бывает лишь с помощью благодати, а она помогает тогда, когда человек привлекает ее смирением и терпением и не ропщет и не хулит Бога. В противном случае бедствия увеличатся.

Таким образом, человек, желающий нелицемерно спасаться, вскоре видит, что не иначе он может избавиться от пут порока и страстей, как с помощью подвига.

По существу-то не надобно бы его, а по делу — только с ним и дышать можно. Поэтому-то божественный апостол и говорил: Вся ми летъ суть — εξεστιν, (позволительно, можно), — но не вся на пользу... Темже аще брашно соблазняет брата моего, не имам ясти мяса во веки, да не соблазню брата моего (1 Кор. 10, 23; 8, 13). Так близко к сердцу принимал апостол дело спасения ближних, тем более что оно осуществляется в этом мире только незначительным (или пусть даже и значительным) утеснением плоти.

Таковы положения, обуславливающие необходимость телесного делания христианина. И это трудничество есть его личное дело, границы которого он может, смотря по надобности, расширять и суживать; конечно, все в законных размерах.

Но не все этот подвиг несут. Некоторые по лености и нерадению не только самочинно освобождают себя от него, но и стараются оправдаться разными увертками и лжетолкованиями, основанными якобы на Священном Писании¹². А так как подвиг, как я говорил — да не я, а Сам Господь¹³, - необходим человеку, то Бог, не хотящий нашей погибели, по Своему человеколюбию¹⁴, уже насильно и против нашей злонравной воли попускает находить на нас скорбим, болезням, уничтожающим лишние соки в нашем теле и «одухотворяющим» его, и различным искушениям¹⁵. И от них никто не освобождается, кроме разве истинных подвижников, тех, кто сами на себя налагают подвиги, скорби и болезни (да и освобождаются они далеко не всегда). Ибо подвиг — средство человеческое, придуманное самим человеком, существом ограниченным и не все могущим предусмотреть в своей жизни. А за действием и распределением скорбей, попускаемых свыше, следит Сам Бог, и они охватывают всю жизнь человека, во всех ее незаметных мелочах. Таким образом, благодаря подобной всесторонней «чистке», христианин становится совершенным во всех отношениях, и в тех, которые он сам бы и не заметил, пропустил бы без внимания¹⁶.

Будучи сродни подвигам, скорби и искушения, следовательно:

во-первых, с догматика-внутренней стороны, по существу, не являются необходимыми для человека, а лучше будет сказать, и вовсе не необходимы, ибо в раю их не было¹⁷ и не будет (Откр. 21, 4);

во-вторых, с практически- -внешней стороны, страдания — великое врачевство и средство для спасения.

После всего сказанного легко уже догадаться самому читателю, в каком направлении будет ниже раскрываться церковное учение о смысле и ценности страданий. Как и должно нам ожидать, святые отцы, выразители самосознания Церкви, принимали скорби в жизни и в своем учении с распростертыми, так сказать, объятиями, отзываясь на них, вслед за святым апостолом, радостью, а не унынием (Иак. 1,2, 12)¹⁸

* * *

Скорби, муки, страдания есть «высокий дар Божий», «благодать Божия», и «невозможно, — говорит св. Исаак Сирин, — чтобы Бог возжелавшему пребывать с Ним оказал благодеяние как иначе, а не послав на него искушения за истину»¹⁹. Как велика ценность и вожделейность страданий, показал блаженный апостол Павел. От Бога, глаголет он, даровася — εχαρισθη, «ниспослана» благодать сия нам, — ...не токмо еже в Него веровати, но и еже по Нем страдати (Флп. 1, 29). «Итак, не стыдитесь сего дарования [лишений имения, изгнаний, мучений за веру и добродетели], — распространяет эту мысль от лица апостола св. Златоуст, — оно гораздо чудеснее дара воскрешать мертвых и творить чудеса. Не только не должны вы стыдиться сего, а напротив — радоваться...»²⁰

Итак, скорби и страдания (конечно, невинные, иначе, если будут нас преследовать за воровство, убийство, разврат, чем же хвалиться и чему радоваться? — 1 Пет. 4, 14-16), -итак, незаслуженные скорби и страдания, по слову Господа (Мф. 5, 10-11: μακαριοι εστε), есть блаженство, которое посылается от Него Самого²¹. Оно выше дара чудотворений и воскрешения мертвых — это ли не утешение?

Почему же скорби и искушения есть милость Божия? — Потому что они приносят великую пользу спасающемуся и внимающему себе человеку. Отсюда же открывается их необходимость на пути доброделания.

Перечислю главные причины, по которым скорби посылаются Богом, что наглядно для каждого объяснит и подтвердит необходимость и пользу искушений.

Итак, страдания и искушения человеку посылаются:

1. В наказание за грехи (Ин. 5,14; Втор. 32,24; Иер. 2,30). «Отними грех, и болезней не будет, ибо они бывают в нас от греха», — говорит преп. Серафим Саровский²², ссылаясь на св. Василия Великого²³.

Когда обращаешься мысленным взором от нынешней культуры к народам, жившим за несколько тысячелетий до нашего времени, то видишь, что те в понимании этой взаимосвязи стояли гораздо ближе к истине. Никак, никак невозможно обмануть себя лозунгами о том, что мы «прогрессируем». (Если и прогрессируем, то только в пороках...) Говорю о культурных неверующих людях.

Вот, например, отрывок из исповеди-заклинания ассирийца (Библиотека царя Ашшурбанипала, умер в 625 или 646 г. до Р. X.; ныне хранится в Британском музее): грехи и добродетели, отмеченные здесь (выписываю их наудачу), едва ли отличаются от тех, в каких каются даже нынешние христиане. Сознание того, что скорби и болезни заслуженны, так и сквозит в этой древней исповеди-молитве.

«Заклинаю я вас, великие боги, владыки спасения ради (имярек), бог которого (имярек), который болен, несчастен, печален, удручен. Он оскорбил своего бога, свою богиню».

Далее следует перечисление более сорока грехов, которыми больной, может быть, оскорбил бога. Между ними значатся:

«Не занимался ли он нечистыми делами — волшебством и колдовством?²⁴ Может быть, оскорбил имя божие даром, который он посвятил, обещал, но удержал?.. Не приближался ли к жене ближнего своего?.. Не был ли он честен языком, а сердцем лжив?..»²⁵

Но взять и наш простой народ — увидим, что он также проникает в суть дела больше «ученых». Приведу цитату из одной древнерусской повести под названием: «Яко зде лучше скорби терпети и принята беды, нежели тамо» и озаглавленной учеными Легендой²⁶ о временном посещении ада. В нижеследующем примечании, которым она сопровождается, ясно видно непонимание ученым-интеллигентом здравых народных понятий о сущности земных страданий. Ученый говорит о них, как о чем-то чуждом для себя и неприемлемом.

«Благочестивые люди (хорошо, что сразу отделяет их от себя как им противоположного, т. е. нечестивого; простительнее грех. — Еп. Варнава) думают, что кто перед смертью долее болеет, тот своими страданиями искупает часть своих согрешений; чем кто продолжительнее мучим болезнью, которая наконец низвела его в могилу, тем более прощается ему грехов и облегчаются наказания, ожидающие нас в аду»²⁷.

2. Для устрашения живущих. В этих целях за малые проступки полагается часто большое наказание, чтобы «всякий, впоследствии покусившийся на то же, знал уже, что и он, подобно тем людям, осужден будет и что если отлагается в настоящее время его наказание, то оно постигнет его в день будущего судного испытания»²⁸. Из библейских примеров можно указать: Лк. 13, 1-5; Деян. 5, 10; Числ. 15, 35.

Такова уж ленивая природа наша. Сами ведь люди сознают, что «палка» и «страх» для них нужны. Отсюда их красивые суждения об отмене смертной казни на словах и жестокое проведение этой меры на деле. Отсюда же и пословица: «Гром не грянет — мужик не перекрестится». Но эта философия не только мужицкая, а и «салонная».

Дон Жуан, у А. К. Толстого*, говорит донне Анне:

...Когда б внезапно гром

Теперь ударил, я б поверил в Бога,

Но гром молчит — я верить не могу!

(Часть П. Вилла донны Анны)

(*См.: Толстой А. К. Собрание сочинений. Т. 2. Драматические произведения. М., 1963. С. 95. Дон Жуан. — Прим, составителя.)

О гнусная и богопротивная логика! О нечестивый язык!

Как отразился весь наш лживый, гордый и непокорный век со своим напыщенным «миросозерцанием» в этих хульных словах!..

3. Для усовершения человека, приведения его в смиренное состояние, а чрез то и в совершенный покой душевный. «Как лекарства истребляют нечистоту худых соков в теле, - говорит св. Исаак Сирин²⁹, — так и жестокость скорбей очищает сердце от лукавых страстей».

Вот еще несколько рассуждений о пользе скорбей для нашего преуспеяния и уничтожения страстей. Принадлежат они знаменитому наставнику монашествующих, св. Иоанну Лествичнику³⁰.

«Усердно пей поругание, как воду жизни, от всякого человека, желающего напоить тебя сим врачевством, очищающим от блудной похоти; ибо тогда глубокая чистота воссияет в душе твоей и свет Божий не оскудеет в сердце твоем».

А у нас в обществе диавол извратил все порядки. Если человек не ответил на оскорбление оскорблением, то считается «тряпкой», «не имеющим самолюбия». И это в то время, когда «не иметь самолюбия» составляет задачу христианина!

И вот что я отвечу всем отрицающим возможность для человека иметь дары прозорливости, чудотворения и совершать все то, о чем рассказывается в житиях наших святых: «Вы говорите, что все это сказки, легенды, выдумки, невозможные для человека, говорите, что вокруг вас нет ничего подобного... Вы правы. И быть ничего подобного не может в вашей среде, если искать чудеса в вашей обстановке и на почве ваших убеждений. Но перемените вашу жизнь на противоположную и тогда, если не увидите в себе ничего вновь открывшегося, можете говорить о том, что все это сказки. Вы видите, святые не скрывают того, как низвести в свою душу "свет Божий", так приложите хотя малое усердие к его приобретению! А при ваших мыслях и поступках и мы, христиане, соглашаемся с вами, что дары Св. Духа невозможны для человека...»

«Кто стремится к бесстрастию и к Богу, — еще говорит тот же св. отец, — тот считает потерянным всякий день, в который его никто не укорял».

Как скорби смиряют человека и приводят его в надлежащий чин, показывает история блаженного Исидора, рассказываемая в «Лествице».

Он был из князей города Александрии, столицы древнего Египта. Игумен Раифской пустыни, к которому он пришел, желая спасаться, приняв его, «заметил, что он весьма коварен, суров, зол и горд» — одним словом, совмещал в себе все обычные черты княжеского достоинства. «Поэтому премудрейший сей отец, — передает св. Иоанн Лествичник, - покушается человеческим вымыслом преодолеть бесовское коварство и говорит Исидору:

- Хочу, чтобы ты, истинный брат, стоял у ворот обители и всякому входящему и исходящему человеку кланялся до земли, говоря: "Помолись обо мне, отче, я одержим духом злым"».

Исидор послушался своего отца духовного, «как ангел Господа». Через семь лет, когда игумен хотел взять его в монастырь и сподобить рукоположения, Исидор, точно предсказав свою кончину, отошел ко Господу, совершив еще при том и чудо.

«Спросил я сего Исидора, — прибавляет преп. Иоанн Лествичник, — когда он еще был в живых: какое, во время пребывания его у ворот, ум его имел делание? Достопамятный сей, желая оказать мне пользу, не скрыл от меня этого.

"Вначале, — говорил он, — я помышлял, что продал сам себя в рабство за грехи мои и потому со всякою горестью, самонасилием и кровавым понуждением делал поклоны.

По прошествии же года сердце мое уже не ощущало скорби, ожидая от Самого Господа награды за терпение.

Когда минул еще один год, я уже в чувстве сердца стал считать себя недостойным и пребывания в обители, и видения отцов, и зрения на лица их, и причащения Св. Таин, и, поникши очами долу, а мыслию еще ниже, уже искренно просил входящих и выходящих помолиться обо мне"»³¹.

Эта история, переданная мною вкратце, кроме того что показывает, как человек посредством унижений в короткое время достигает не только мира душевного, но и великих дарований Божиих, являет собою также и наглядную иллюстрацию к моим словам, обращенным к неверующим интеллигентам.

Но так как всякому человеку свой хлевушник милее чужих хором, то приведу еще примеры и из судеб людей мира сего.

• П. Верлен, один из самых прославленных поэтов Франции последнего времени, после того как опустился на самое дно жизни и на два года попал в тюрьму за некие неудобно выговариваемые при чистых девушках вещи, на время совершенно переменился.

«Одиночество, самоуглубление, душевная подавленность нашли разрешение в религии, — говорит его биограф.

- Четыре белых стены камеры, мертвая тишина... Раскаяние, воспоминания о светлой вере детства. И Он, Распятый, единственный Друг, не покинувший, не отринувший в годину бедствий... К заключенному приходит тюремный священник, беседует с ним, снова и снова проливает пред ним давно утраченный свет веры. И узник слушает, открывает свою душу словам надежды, судорожно хватается за возможность спасения. "И в этом великом кризисе рождаются для вечности создания "Мудрости" ("Sagesse")

— самое патетическое признание души во всей новейшей литературе, — говорит Роденбах*, (*Rodenbach ]. L'Elite. — Прим. В. Изразцова.)— молитвы, каких никогда не слышали ни Бог, ни люди"»³².

• Наш русский поэт И. Козлов (1779-1840), автор знаменитого в свое время «Чернеца», над которым плакали и мужчины и женщины. Блестящий гвардейский офицер, «соединив радости семейной жизни с блеском и удовольствием света», будучи душою общества, он был «совершенно счастлив», и вдруг — неожиданный удар: разбивается в сорокалетнем возрасте параличом, вдобавок еще совершенно слепнет и страдает таким образом более двадцати лет, из которых одиннадцать с лишком проводит в постели. Итак, как будто бы поставляется в такие условия, когда можно назвать человека только «живым трупом», когда цель жизни у него должна померкнуть и сам он должен явиться для всех окружающих наводящим тоску и уныние?.. Вышло же наоборот. Он стал всех утешать и избавлять от тоски и уныния. На почве страданий появились задушевные, дотоле невиданные песни, полные глубокого чувства, проникнутые глубокой верой и покорностью воле благого Провидения. Мало того, будучи слепым, научился английскому и немецкому языкам, знал наизусть всего Байрона, все поэмы Вальтера Скотта, лучшие места из Шекспира. В этих занятиях поэзией он старался избежать мысленного бездействия. Кратко сказать, ослепнув телесно, он прозрел духовно³³.

4. Еще скорби посылаются Богом для очищения невольных погрешностей, от которых, «яко человеки», не свободны и сами святые. Этот случай надо отличать от первого. Грешники страдают за свои собственные грехи, они несут наказание. А праведники уже очистились от грехов или имеют малейшие и легкие. Потому Бог скорбями очищает в них эти недостатки, «яко злато в горниле» — по любимому выражению святых отцов (Прем. 3, 6; Ис. 1, 25). Иногда же великие святые просто подвергаются наказаниям и искушениям затем, чтобы не думали много о своей сверхъестественной чистоте сердца³⁴ (Откр. 3,19; Пс. 25, 2; Евр. 12, 5-9). Таким образом, они не наказание терпят, а наоборот, страданиями увеличивают и без того великие дарования свои.

Вот как Исаак Сирин описывает, каким целям служат искушения, испытываемые различными типами людей. «Подвижники бывают искушаемы, чтобы присовокупить им к богатству своему; расслабленные — чтобы охранять им себя от вредного; погруженные в сон (разумеется духовный, в сон нерадения.— Еп. Варнава) — чтобы приготовиться pim к пробуждению; далеко отстоящие (от спасения. -Еп. Варнава) — чтобы приблизиться им к Богу; свои Богу (т. е. святые. — Еп. Варнава) — чтобы веселиться им с дерзновением»³⁵.

Итак, еще раз повторяю: грешники смиренным перенесением скорбей выплачивают только свой долг, а праведники — приобретают тем еще большие сокровища.

5. Для испытания человека. Так искушаема была вера Авраама, Иова и других (Быт. 22, 12; Иов. 40, 3; Втор. 8, 2; Пс. 80, 8). Благодаря этому добродетели святых выходят наружу и доставляют многим большую пользу.

6. Для обнаружения славы Божией. Об этом говорится в святом Евангелии: Ин. 9, 3; 11, 4 (исцеление слепорожденного и воскрешение Лазаря).

Таким образом, видим из всего предыдущего, что «путь Божий есть ежедневный крест», как говорит св. Исаак Сирин³⁶.

Поэтому не будем дивиться, когда, приступая к исполнению добродетели, встречаем скорби. Сама добродетель, ввиду такой тесной связи ее с искушениями и страданиями, как у святых отцов (Исаака Сирина, Иоанна Златоуста, Марка Подвижника), так даже и в наше время называется «крестом»³⁷. Из всего предыдущего еще следует и то, что спасающемуся не о том мыслить нужно, откуда, зачем и почему вокруг нас скорби, а о том, как к ним нужно отнестись, чтобы они принесли пользу, а не вред.

Но польза страданий из приведенных выше положений сама собою видна, поэтому приведу новые правила, которые непосредственно вытекают из существа страдания и составляют обязанность человека. Итак, нужно:

• Благодарить Бога за скорби.

«Мы, спя, хотим спастись, — говорит блаженный авва Дорофей, — и потому изнемогаем в скорбях, тогда как мы должны бы были благодарить Бога и считать себя блаженными, что сподобляемся немного поскорбеть здесь, дабы там обрести малый покой. И Евагрий говорит: "Кто не очистился еще от страстей и молится Богу, чтобы скорее умереть, тот подобен человеку, который просит плотника скорее изрубить постель больного"».

Потому нам нужно благодарить Бога за свои, я сказал бы, не скорби, а скорбишки (в сравнении со скорбями святых)³⁸, что какая бы мука здесь нас ни постигла, она ничто в сравнении с будущей, уготованной грешникам. Ибо если бы нам ее вместе с раем показать, то, как говорит один из древних святых (также и преп. Серафим Саровский), «хотя бы келия твоя была полна червей, так что ты стоял бы в них по самую шею, ты терпел бы сие, не расслабевая»³⁹.

«Переноси с благодарением, — учат святые отцы, — всякий труд и всякую скорбь, и всякую беду от демонов, которых волю исполнял ты»⁴⁰.

• Просить не избавления, а терпения и помощи от Бога.

«Мученики не просили Христа избавить их от терзаний и мучений, ни подвижники не искали освобождения от трудов и потов подвижничества, — говорит св. Симеон Новый Богослов, — но те и другие умоляли лишь даровать им терпение, и с этим терпением подвизались подвигом мученичества и подвижничества, чтобы в будущей жизни восприять награду за труд свой»⁴¹.

Вообще нужно сказать, что освобождение от искушений не приносит человеку пользы, хотя бы потому, что это значит отказ от борьбы. А раз нет борьбы — нет и венцов за победу. Но отсюда нельзя выводить новоначальным, что нужно самому искать искушений и схватки с бесами. Чтобы погубить такого тщеславного человека, те нередко употребляют следующий прием: делают вид, что он их гонит и поражает, а отступают притворно (например, молодую девушку иной захочет умственно «развить», открыть сомневающейся «путь спасения» и, занимаясь, не чувствует сперва никаких блудных вожделений⁴²; сами же демоны, находясь здесь же, вокруг парочки, зорко за ней наблюдают), потом вдруг внезапно восхищают эту несчастную душу (а иногда и другую впридачу), низвергают в грязь и погибель «и до такой степени приучают ее к порокам, что она после того уже сама себе наветует»⁴³. Так что уж приходится только сказать с пророком Исайей: како бысть блудница град верный Сион... (Ис. 1,21)

«До какой степени опасно и вредно для молодого человека читать молодой девице что-нибудь, кроме курса чистой математики, — не без некоторого юмора иллюстрирует мою мысль Герцен⁴⁴, писатель, с аскетикой даже не имеющий ничего общего⁴⁵, — это рассказала на том свете Франческа да Римини Данту, вертясь в проклятом вальсе della bufera infernale*; (*адского вихря (итал.)) она рассказала, как перешла от чтения к поцелую и от поцелуя к трагической развязке».

Но нехорошо было бы скрыть добродетель настоящих подвижников. «Неленостная душа воздвигает бесов на брань против себя; с умножением же браней умножаются и венцы, — говорит св. Иоанн Лествичник⁴⁶. — Неуязвляемый супостатами не получит никакого венца; а кто от случающихся падений не упадает духом, того восхвалят ангелы как храброго воина».

«Монах есть тот, — говорит сей же из досточуднейших отцов и монахов, — кто невидимых супостатов, даже и когда они бегут от него, призывает на брань и раздражает, как зверей»⁴⁷.

Но так как мы ленивы и суть телесни, духа не имуще (Иуд. 19), то не будем уподобляться ребенку в рубашонке распояской, берущемуся за отцовскую саблю, — всех-де «влагов излублю!» Будем с терпением принимать скорби, посылаемые нам промыслительно и по силам нашим (1 Кор. 10, 13). Не молиться об освобождении от тиранства страстей (разумею здесь: в целях дать себе «отдых») и без ропота нести свой крест — и то уже для нас есть великое дело.

Необходимое разъяснение

Целью жизни спасающегося является освобождение — чрез личный подвиг и, главным образом, благодатную помощь свыше — от страстей и принятие в себя Св. Духа или, что одно и то же, всей Святой Троицы. Конечно, не в каком-либо переносном смысле, а в буквальном (Ин. 14, 23, 25). Отсюда понятно, что вся молитва христианина заключается в одном: «Не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго». Но это отрицательная, так сказать, сторона дела, только половина его. Мало не иметь в себе страстей (ведь не верующие «ни в чой, ни в грай» тоже часто не имеют, например, блудных браней и обвиняют монахов — святых отцов — в патологии из-за того, что тех обуревают блудные помыслы), надо вместо них насадить Христовы добродетели. А это уже другое и очень, очень трудное дело, требующее не одного десятка лет напряженной ежеминутной денно-нощной брани с бесами и сердечного внимания. Для этого не требуется отсутствия искушений (что ж из того, что их нет, ведь «залоги» -то, по терминологии святых, корни-то страстей в нас остаются; следовательно, приблизился к сердцу любимый предмет, и оно заныло; нужно с корнем страсть вырвать), а наоборот, требуется, чтобы искушения были постоянно и чтобы мы их побеждали (а если будем им поддаваться, то тоже скоро перестанем чувствовать свои страсти, то есть приблизимся к другому краю пропасти). Но побеждать искушения, повторяю, очень трудно, душа скоро утомляется и просит отдыха. Иногда в силу естественной немощи. Но что врагам до этого? Они безжалостны и нападают тогда еще крепче; им в радость, когда увидят, что душа начинает унывать. И вот человек между двух огней. Если бесы уйдут и страсти в нем ослабнут, он не научится добродетели (потому как не станешь ни хорошим столяром, доколе не перепортишь сперва много материала, ни художником, если не переведешь достаточно краски и полотна). Если же демоны постоянно будут ожесточать душу, то пока та слаба, не сможет им долго противиться и, будучи более склонной к лени, нерадению и рассеянию, чем к терпению, вниманию и трезвению, уступит им. А это — тоже плохо. Итак, где же выход? — В том, чтобы терпеливо, без смущения, если придется пасть или испытать на себе действие этой страсти, о какой и в голову никогда мысль не приходила, а если приходила, то казалась безумной (смущаться же и удивляться, мол, откуда такая напасть, есть признак гордости: скажите, какой великий святой, что не смей до него коснуться...), — таким образом, повторяю, терпеливо и без смущения пребывать в молитве, пока Господь не сотворит с нами милости. Просить у Него помощи, чтобы дал нам сил победить врага. Просить же надо со смирением, а не с гордым чувством, что за плечами -Бог, и потому можно потешаться над бесами, как будто мы их уже победили: «Погодите, я вам покажу...» Или, наоборот, иногда втайне, как сукровица из раны, точится помысл из сердца: «Подожди просить Его о помощи, сам поборешь врага...» Анафема этому демону тщеславия! Без Бога мы ничего сделать не можем, хотя должны привнести нечто по силе своей и от собственных трудов в борьбе со страстями. И вот, если для нас полезно, Бог избавит нас от искушения; если же надо еще нас поучить смирению, то попустит оказаться нам побежденными. Будем же просить Его, чтобы, по крайней мере, это случалось с нами нечасто и чтобы нам не привыкнуть, согрешая, только раскаиваться, а не исправляться.

Теперь, мне кажется, понятно, что значат сказанные мною выше слова: «не молиться об освобождении от страстей», даже если ленивая плоть побуждает нас «дать себе отдых» (и это при том, что нам заповедано молиться об освобождении от страстей). Когда святые молились об избавлении их от страстей, то молились так вообще, высказывая Богу задушевную цель своей жизни, чтобы Он помог им в конце концов исполнить свое назначение на земле и победить диавола. А когда они просили Господа дать им силу потерпеть свои страсти, как бы не желая с ними расставаться, то этим самым показывают нам следующие свои мысли и настроение: «Случившееся искушение есть, без сомнения, временное (1 Кор. 10, 13), соразмерное моей степени духовного устроения и ничтожное в сравнении с будущим блаженством (Рим. 8, 18). Этому искушению наступит конец, хотя обычно кажется, что он не предвидится. Пройдет день, неделя, месяц, год (смотря по силам человека), и опять станет на душе радостно, весело, забудется, что только за минуту перед этим все было покрыто мраком, и смысла в жизни своей не находил, и тошно было, и ничего делать не хотелось (разве только биться головой о стену — как в миру выражаются). Следовательно, желание "отдохнуть" есть уступка врагу, который потому и нападает, что видит меня унывающим. Поэтому попрошу у Бога помощи еще немного потерпеть, ибо это полезно мне для смиренного о себе мнения, для осознания того, что я — ничто, валяюсь в грязи со свиньями и обложен похотями. Лишь бы не уступать врагам на деле. А со стороны, помыслами, пусть нападают...» И если демон увидит в нас суровую решимость сопротивляться — скоро, если не тут же, бежит от нас. И если собственными руками, презирая боль, выдавим гной уныния из собственного сердца, то оно станет чистым — через минуту в душе прояснится, воцарятся бодрость и радость. Бесы не любят, чтобы из-за них подвижники получали венцы. Таким образом, христианину подобает молиться об избавлении от страстей вообще, но в частности терпеть их — в молитве и со смирением.

Здесь нет противоречия. Ниже я укажу, как вели себя святые отцы в искушениях и скорбях в разное время своей жизни: новоначальными и совершенными, — тогда дело еще яснее будет. И каждый пусть соразмеряет образ своего поведения соответственно со своей духовной силой. Ибо добродетели имеют свои степени, и они — не винегрет, в котором, чем усерднее все перемешано, тем лучше, но каждая из добродетелей требует особого подхода. А главное, повторяю, не будем искать приключений и тем раздражать бесов, потому что такое поведение в нас есть признак гордости, а гордым Бог противится (Иак. 4, 6), не только что не помогает. Без помощи же Божией бесы нас растерзают.

Как относиться к врачам и болезням?

Вопрос этот с достаточной полнотой уже был выяснен нами*.(*См.: "Основы" Отдел III. Гл. 1. § 5.)

Здесь же добавим только следующее.

Святые отцы, имея смирение великое, в болезнях оставляли себя на волю Божию. Поэтому, выздоравливая, приписывали исцеление исключительно Богу.

Но поскольку в XX веке смирения у людей нет, то, как можно заметить по общему духу ответов, которые давались знаменитыми старцами (Амвросий, Макарий Оптинские; еп. Феофан Затворник)**,(**И сами они лечились.) теперь советуют больше прибегать к врачам, но не от них ожидать помощи (ибо как может помочь человек в деле, которое находится всецело во власти Всевышнего?), а от Бога. Если Ему угодно, Он чрез врачей подаст здоровье, если не угодно — никакой врач от самой легкой болезни не вылечит. Такой порядок вещей малодуховным людям приносит большую пользу. Ибо если болезнь пройдет, нам есть чем отразить помысл тщеславия: очевидно, что нам еще далеко до святых, презиравших всякую земную помощь, и что получить чудо непосредственно от Бога мы недостойны.

Итак, две мысли надо держать: до выздоровления — верить и надеяться на Бога, а не на науку и врачей, ибо чело-веконадеяние — смертный грех (псалом 145: не надейтеся на князи...), а по выздоровлении — благодарить Бога, что сотворил милость с нами.

Праведным же закон не лежит, как я повторял несколько раз, и они по другому правилу живут.

Я уже говорил попутно, что смирение облегчает перенесение скорбей и искушений. Теперь остановлюсь на этом подробнее.

Возьмем примеры из обыденной жизни. И у нас бывает, что если больной противится врачу, не слушается его, то мучения больного увеличиваются, а иногда и смерть постигает такого.

Вспомните, например, смерть героя романа А. Дюма «Le vicomte de Bragelonne» (продолжение знаменитых «Трех мушкетеров»). Врач-монах дал ему самое легкое в свете средство, чтобы не умереть от полученных страшных ран, — не шевелиться, даже пальцем не двинуть:

- Surtout ne le remuez pas meme du doigt, ou vous le tuerez.

Бражелон сознательно поступил наоборот и — умер⁴⁸.

Другой пример. Те, которым приходится плыть в лодке во время бури или сильного морского волнения, не борются безумно и дерзко с находящей волной, а наоборот, когда та на них накатывает, склоняются под нее, и она не причиняет им вреда. Это значит «лечь в дрейф». А иначе волны разобьют корабль.

То же самое нужно сделать человеку, когда нашла на него волна искушений, — «лечь в дрейф», укрыться под самую волну, быть «тише воды, ниже травы», как хорошо это выразил народ в пословице.

Святой Исаак Сирин много говорит на эту тему.

«Как предаваемым в руки судьям для наказания за злодеяние, если они, как скоро приближаются к пыткам, смирятся и немедленно сознаются в неправде своей, наказание уменьшается, и вскоре по малых скорбях избавляются они от суда; если же какие преступники бывают упорны и не сознаются, то подвергают их новым пыткам, и хотя напоследок, после многих истязаний, когда тело их покрыто бывает ранами, и сознаются они невольно, но не получают от того никакой пользы, так и мы, когда за прегрешения наши, неосмотрительно нами сделанные, милосердие [Божие] для нашей пользы предает нас в руки праведного всех Судии и повелевает распростереть нас под жезлом искушений, чтобы облегчить тамошнее наказание наше, если, как скоро приблизится к нам жезл Судии, смиримся, вспомним свои неправды и принесем в них исповедание Карающему нас, то, по кратковременным искушениям, скоро избавимся; а если ожесточимся в скорбях своих и не исповедуем, что мы действительно виноваты и достойны потерпеть еще и большие этих скорбей, но станем обвинять людей, а иногда и бесов [сваливая всю вину свою на них], в иное же время и Божию правду, и утверждать, что мы не виновны в таких делах, и это будем помышлять и говорить, а не помыслим, что Бог лучше нас самих знает и ведает нас, что суды Его по всей земле, и без Его повеления не наказывается человек, — то все случающееся с нами будет причинять нам непрестанную печаль, скорби наши увеличатся, и одна после другой будут они, подобно веревке, связывать нас, пока не познаем себя, не смиримся и не почувствуем беззаконий своих (ибо, не почувствовав их, невозможно нам дойти до исправления); и напоследок, обремененные множеством скорбей, без пользы для себя будем приносить исповедание, когда, обыкновенно, уже не бывает утешения»⁴⁹.

Чтобы яснее было и понятнее, что нам должно делать и как вести себя при искушениях, приведу несколько случаев, показывающих, как святые и древние подвижники, иногда и молодые, поступали при нашествии на них скорбей и вообще всякого рода искушений и как чрез то получали от Бога помощь и утешение. Случаи же приводятся в порядке возрастания преодолеваемых аскетами трудностей.

- Ученика одного великого старца постигла плотская брань. Чудотворец, видя труды того, сказал ему:

- Хочешь ли, я помолюсь Богу, чтобы Он отнял у тебя эту брань?

Но ученик ответил:

- Хотя я и тружусь, отче, но вижу в себе плод от труда: по причине этой брани я и пощусь более, и более упражняюсь в бдениях и молитвах. Итак, лучше моли Бога, чтобы Он дал мне терпение.

- Теперь я узнал, — сказал старец, — что ты с верностью понял, что этой невидимою бранью с духами при посредстве терпения совершается вечное спасение души твоей ⁵⁰.

• Авва Пимен Великий рассказывал о знаменитом впоследствии Иоанне Колове. Тот молился Богу, чтобы избавиться от страстей, и был в этом отношении беспечален, ибо Господь услышал его. Пошел он к одному старцу и сказал ему:

- Вот я теперь спокоен и никакой борьбы не имею.

- Пойди, молись Богу, — отвечал тот, — чтобы опять пришли к тебе искушения, ибо посредством искушений душа приходит в совершенство.

Он стал молиться. А когда пришло искушение, то уже не молил Бога отнять от него борьбу, но говорил:

-         Даруй мне, Господи, терпение в искушениях⁵¹.

• Один святой говорил о евангельском Лазаре (Лк. 16, 19-31):

«Не видно в нем ни одной добродетели, которую бы делал он, и только одно находим в нем — то, что он никогда не роптал на Господа, как бы на не творящего ему милости, но с благодарностью переносил болезнь свою, — и поэтому Бог принял его»⁵².

• Один брат девять лет пробыл в борьбе с помыслом, внушавшим ему уйти из монастыря. Он каждый день приготовлял свою милоть⁵³, чтобы выйти, и когда наступал вечер, говорил сам в себе: «Завтра уйду отсюда». А утром опять говорил своему помыслу: «Понудим себя потерпеть и нынешний день ради Господа». И когда исполнилось девять лет, то Бог совсем избавил его от искушения⁵⁴.

• Был один старец, который постоянно находился в болезни и изнеможении. Случилось ему один год не страдать болезнью. И тяжело ему было переносить это. Он плакал и говорил:

• Оставил меня Бог и не посетил меня⁵⁵.

• Один из отцов рассказывал:

- Когда я был в городе Оксиринхе⁵⁶, пришли туда в субботу вечером нищие для прошения милостыни. Когда они спали, у одного из них была только рогожа — половина ее была под ним, а половина над ним. Был же там сильный мороз. Когда я вышел помочиться, то слышал, как он дрожал от холода и утешал себя, говоря:

— Благодарю Тебя, Господи! Сколько теперь находится в тюрьме богатых, отягченных кандалами, а у других и ноги забиты еще в колодки, так что они не могут и мочиться. А я, как царь, могу протянуть ноги мои и идти, куда мне угодно.

«Я стоял и слушал, — продолжал святой отец, — когда он произносил это. Вошедши внутрь, я рассказал это братиям, и слышавшие получили пользу»⁵⁷.

• Однажды, когда было собрание в Скиту⁵⁸, отцы, желая испытать авву Моисея⁵⁹, уничижали его, говоря:

- Как этот эфиоп входит в нашу среду?

Моисей, услышав это, смолчал. Когда братия разошлись, отцы говорят ему:

- Авва! Неужели ты не смутился?

- Смятохся и не глаголах (Пс. 76, 5), — ответил он им словами пророка Давида⁶⁰.

• Старец некоторый в Ските застал разбойников, грабивших его келью.

• Поспешите, — сказал он им, — прежде нежели придут братья и помешают мне исполнить заповедь Христа, говорящего: От взимающаго твоя не истязуй (Лк. 6, 30)⁶¹.

• Один брат, разгневавшись на другого, стал на молитву, прося, чтобы Бог дал ему долготерпение в отношении к брату и чтобы искушение это прошло без вреда. И в то же время видит дым, исходящий из уст своих, — вместе с тем прошел его гнев (то есть демон вышел)⁶².

• Авва Арсений Великий не больше одного раза в год переменял воду, в которой размачивал ветви, только подливал новой воды. Он плел из них корзины и шил до шестого часа. Старцы спрашивали его:

— Почему ты не переменяешь воду с ветвями? Она плохо пахнет.

- За благовония и масти, которыми я наслаждался в мире, надобно терпеть мне это зловоние⁶³.

• Один старец положил себе не пить в продолжение сорока дней (не забудем, что дело происходило в египетской пустыне, а не на холодном Белом море). Когда наставал жар, он мыл сосуд, наполнял его водою и привешивал перед собою. Когда братия его спрашивали, для чего он это делает, тот отвечал:

— Для того, чтобы при такой жажде более потрудиться и большую получить награду от Бога⁶⁴.

• Шел однажды св. Макарий Великий из Скита в Теренуф⁶⁵ и на пути зашел переночевать в капище. В капище находились древние мумии. Старец взял одну из них и положил ее себе под голову вместо подушки. Демоны, видя такую смелость его, позавидовали и, желая устрашить (а может быть, возбудить страстное чувство)⁶⁶, стали кликать будто женщину, называя ее по имени:

- Такая-то, иди с нами в баню!

А демон из-под св. Макария, как будто мертвец, отвечал им:

- На мне лежит странник, я не могу идти.

Но старец не устрашился, а смело ударил труп и сказал:

- Встань, если можешь, ступай во тьму!⁶⁷

- Победил ты нас! — закричали громко бесы и со стыдом⁶⁸ убежали.

• Брат пошел на реку за водой. Там встретился с женщиною, полоскавшею белье, и пал с нею. По совершении греха он взял свой водонос с водою и пошел домой, как будто ничего не случилось. Бесы напали на него и стали сильно возмущать помыслами: «Зачем идешь в келью? Нет тебе спасения! Возвратись в мир!» Брат понял, что они хотят совершенной погибели его. «Откуда вы пришли? — спросил он их в ответ. — Зачем меня смущаете, стараясь привести в отчаяние? Я не согрешил; повторяю вам, я не согрешил». Отразив таким образом помыслы, брат пришел в свою келью и продолжал безмолвствовать в ней по-прежнему.

Случившееся Бог открыл одному из старцев, его соседу, возвестив, что этот брат пал и в самом падении одержал победу.

Старец пришел к брату и спросил его:

- Как ты поживаешь?

- Хорошо, отче, — ответил тот.

- Не случилось ли с тобою на этих днях чего-нибудь неприятного?

- Нет, ничего.

Тогда старец рассказал о бывшем ему откровении. Брат, в свою очередь, поведал ему о своем падении. Старец, выслушав исповедь брата, сказал ему:

- Поистине, рассуждение твое сокрушило всю силу вражию⁶⁹.

• Как вызывали подвижники на бой бесов и гнали их, яко прах пред лицем ветра (Пс. 17, 43), показывает пример первоначальника отшельнического монашества св. Антония Великого⁷⁰.

Демоны так однажды избили подвижника, что приносивший тому пищу, придя с нею к нему, нашел святого «на земли лежаща аки мертва», без гласа и движения. Он поднял его и принес в селение, невдалеке от которого святой спасался. Но едва только Антоний пришел в сознание и мог пошевелить языком, как проговорил едва слышно:

- Неси меня обратно в пустыню...

Принесенный в свою келью, не будучи в силах стоять, Антоний, лежа ниц на земле, стал молиться, а после молитвы закричал громким голосом:

- Эй, бесы! Вот здесь я, Антоний! Не бегаю от ваших нападений, если и большие нанесете...

Что было после, когда демоны услыхали этот его дерзновенный призыв, пересказать невозможно... Но Антоний все мужественно перенес.

Немного оправившись, Антоний после пятнадцати лет жизни вблизи селения, оставил обитаемые местности и ушел в дикую, непроходимую пустыню. Отложивши всякий страх и отрезав для себя всякую возможность помощи со стороны людей (и даже надежды на таковую), он три дня шел по ужасной пустыне и наконец пришел на пустое огороженное место, где гнездилось множество разных ядовитых гадов, змей и скорпионов, и поселился тут.

Чем еще можно было устрашить диаволу этого мужественного борца?!

Глава 7. Внутреннее делание спасающегося человека (при помощи Благодати Божией.

I. В чем состоит внутренний труд духовного человека.

§ 1. Понятие о добродетели. Добродетели естественные и сверхестественные. Об истинном доброделании.

I. Что такое добродетель? Ответ на этот вопрос — я говорю не о теоретической, словесной формулировке, а о восприятии данного понятия всем своим духовным существом — не под силу человеку и не поддается точному определению и в том случае, когда к последнему приступает перо и великих богословов. «Люблю я добродетель, -- говорит св. Григорий Богослов в одном из своих таинственных стихотворений¹, — однако ж это не научило меня тому, что такое добродетель и откуда она придет ко мне, который так много любит ее. А неудовлетворенное желание мучит». Посему у святых отцов мы находим лишь общие определения добродетели, притом, замечу мимоходом, совершенно тождественные. Вот два таких определения, принадлежащих мужам, достигшим края добродетелей, исчерпавшим их в совершенстве.

«Делание добродетели, - говорит св. Исаак Сирин², — есть хранение заповедей Господних». «Добродетель, собственно, не что иное есть, как исполнение воли Божией», - вторит ему св. Симеон, почтенный Церковью прозванием Нового Богослова³. Некоторые подвижники во главе со св. Василием Великим определяют еще добродетель как некую «красоту», нечто «прекрасное», «художество», «соразмерность» во всем, «средину», в противоположность пороку, который есть безобразие, неумеренность, излишество⁴. К сему еще замечание. «Всякая добродетель, а преимущественно пред всеми нищета, имеет отличительным признаком свободное произволение. А что не от произвола, то и блаженным не делает»⁵. Приведу из классической древности два примера, иллюстрирующие данное положение.

Философ Сенека, воспитатель императора Нерона, после того как его, по приказанию последнего, пытались отравить, стал питаться только дикими плодами и пить ключевую воду⁶. Но это не была, конечно, добродетель в христианском смысле, и даже христианин, принявший такой же образ жизни при подобных обстоятельствах, не мог бы считаться «крайним постником», потому что поступки его были бы вынужденными.

Точно так же у знаменитого римского поэта Катулла, этого Пушкина латинской поэзии, по его собственным словам⁷, «пауки в карманах гнезда вили» —

...nam tui Catulli

Plenus sacculus est aranearum, —

но его нельзя назвать нестяжательным, потому что он лишился богатства из-за конфискации своего имущества в эпоху междоусобий.

«Все добродетели хороши, но надобно, чтобы они имели и голову и ноги, подобно телу; и как телу нельзя быть без головы и ног, так и им. Ноги добродетели — смиренномудрие; а глава — любовь. Совокупность добродетелей можно еще уподобить колонне, которой основанием служит смиренномудрие и верхом (капителью) любовь, которая есть престол Божий. Под любовью находятся благоутробие, сострадание, милостивость, щедродательность, незлобие, великодушие, благотворительность и человеколюбие, которые вместе с нею делают человека богом⁸ по благодати. Окрест же смиренномудрия стоят послушание, терпение, признание человеческой немощи, благодарение Богу за все, все почитая благодеянием, коим Он благодетельствует нам, т. е. и десное и шуее: славу и бесчестие, здоровье и болезнь, богатство и бедность и прочее... А произвольная нищета, пост, обуздание гнева и языка и всякой другой бессловесной похоти состоят под игом правды...»⁹

Из многих добродетелей, приведенных здесь св. Симеоном Новым Богословом (у преподобного перечислено больше, часть я выпустил), некоторые суть главные, другие - второстепенные¹⁰. Для новоначальных, к которым я, собственно, простираю речь, не нужно знать больших тонкостей, необходимое же будет указано в свое время. Важно знать только то, что между всеми добродетелями существует глубокая связь, для показа чего и выписана предыдущая цитата из преп. Симеона Нового Богослова, а какая именно связь, знать необязательно. Ибо если новоначальным показать порядок добродетелей, то они увидят, что он не одинаков не только у святых отцов¹¹, но и в разных местах Священного Писания¹², а это потребовало бы новых объяснений. Некоторые духовные писатели их дают¹³, но, опять-таки, не договаривают до конца. Требуется объяснить еще и то, почему же святые отцы, и впереди их всех Священное Писание, подчеркивают наличие среди добродетелей великой стройности и органической взаимосвязи, тогда как среди противоположных им пороков сего не видим¹⁴, и нельзя ли вышеуказанное внешнее разногласие у отцов объяснить тем беспорядком, какой мы замечаем среди страстей (с другой стороны, чем, наоборот, объясняется планомерность демонских нападений — нельзя же отрицать, что бесы хитро и ловко воюют против нас, — и как она соотносится с известным порядком в добродетелях?)... И много еще потребуется выяснить вопросов, которым не обладающие духовным разумом не в силах дать применение в своем практическом обиходе, и потому вопросов бесполезных.

Посему я лучше перейду к вопросу о том, как распознать подлинно добродетельную жизнь и, в частности, являются ли добродетелью отдельные добрые дела. Этот вопрос очень важен, ибо, во-первых, не зная о нем ничего, можно впустую, бесплодно, напрасно проработать всю свою жизнь; причем иногда еще так случается, что чем больше человек делает добра, тем становится в душе хуже и гнуснее (само собою разумеется, что добро тут не при чем, и за него он кое-что получит на Страшном Суде); во-вторых, в настоящее гиблое и лживое время, когда диавол у большинства людей извратил все мысли, или, как апостол выражается, в нихже бог века сего ослепи разумы (2 Кор. 4, 4), как раз сильно распространены учения о так называемой автономной, позитивной, гетерономной и всякой другой морали, якобы имеющей ценность независимо от всякой религии.

П. О естественном добром устроении души. То, о чем я хочу здесь писать, красноречиво свидетельствует против тех ленивцев, которые постоянно стонут, когда их понукают к доброделанию: невозможно-де спастись, «сил нет», «выше меры человеческой» добро творить, «веры нет», да и нет возможности верить и так далее.

Но вот Сам Господь¹⁵ и Его святые ясно уверяют нас, что все наши самооправдания несостоятельны и приведут в конце концов только к осуждению.

Действительно, зла и страстей по естеству нет в человеке, и Бог не творец страстей¹⁶. Наоборот, Он даровал нашей природе многие добродетели. Так, человеку свойственны милосердие, ибо и язычники милосердствуют; любовь, потому что часто и бессловесные животные проливают слезы, когда их разлучают; надежда, потому что мы взаймы берем и взаймы даем, и сеем, и в плавание пускаемся, надеясь обогатиться; вера, ибо мы всегда готовы поверить... Но мы часто слышим: «Не могу верить», «Нет сил верить». Мы также слышим и следующее: «Нынче только дураки в Бога верят»¹⁷, «Я не ребенок, чтобы верить этому»... Следовательно, люди признают, что вера все-таки существует, только веруют-то люди, не уважаемые в обществе. Но Господь как раз в том худого не видит, и даже больше — каждому предлагает смириться и подтверждает то собственным Словом — а оно ведь у Него закон: аще не обратитеся и будете яко дети, не внидете в Царство Небесное (Мф. 18, 3). И опять чрез Своего апостола говорит: буяя — τα μωρα (безумное) — мира избра Бог, да премудрых посрамит (1 Кор. 1, 27). Но так как мир не приемлет яже Духа Божия: юродство бо — μωρια (глупость) — ему есть, и не может разумети (1 Кор. 2, 14), то по его «премудрости» (1 Кор. 2,4, 5,6,13) в число «безумных», «сумасшедших», «глупых» попали, начиная с Самого Господа Иисуса Христа (Мк. 3, 21), и Его апостолы (Деян. 26, 24; 1 Кор. 4, 10), и пророк Давид (1 Цар. 21, 14), и многие другие.

Итак, никто не должен клеветать на веру. Да потом, хотя вера и Божий дар (Еф. 2, 8) (как и все добродетели, даже естественные), она проявляется и у неверующих (обычно в детстве, когда сердце чисто и неосквернено срамными страстями, и посему не боятся приступать к Богу и веровать в Него), но они сами ее теряют... Следовательно, на Страшном Суде все неверующие и безбожники будут судиться за то, что потеряли дар Божий, а не за нечто такое, чего никогда и не имели...

«Итак, — заключу этот отдел словами св. Иоанна Лествичника¹⁸, — если, как мы здесь показали, любовь есть добродетель естественная нам, а она есть союз и исполнение закона [Рим. 13,10; Кол. 3,14], то значит добродетели недалеко от нашего естества. Да постыдятся же те, которые представляют свою немощь к исполнению их».

Хорошо говорит в своем «Шестодневе» о естественных

добродетелях св. Василий Великий¹⁹, который развивает и иллюстрирует многочисленными примерами вышеуказанную аналогию между чувствами животных и человека. Приведу некоторые из них.

«И в нас есть естественные добродетели, — говорит он, - с которыми душа имеет сродство не по человеческому научению, но по самой природе. Никакая наука не учит нас ненавидеть болезнь, но сами собою имеем отвращение ко всему, что причиняет нам скорбь; так и в душе есть какое-то не учением приобретенное уклонение от зла... По этой-то причине для всякого похвально целомудрие, достойна одобрения справедливость, удивительно мужество, вожделенно благоразумие. Эти добродетели душе более свойственны, чем телу здоровье.

Чада, любите отцов; родители, не раздражайте чад (Еф. 6, 4). Не то же ли говорит и природа? Не новое что советует Павел, но скрепляет узы естества. Если львица любит рожденных ею и волк вступает в бой за своих волчат, что скажет человек, и заповедь преступающий и природу искажающий, когда или сын не уважает старости отца, или отец, вступив во второй брак, забывает прежних детей?»

Далее св. Василий Великий приводит несколько случаев, из которых видно, что животные, как это ни странно, часто превосходят человека. Не без иронии он отзывается об ученых, пишущих в своих кабинетах головоломные формулы, едва могущих или вовсе не могущих приобрести даже и ту долю сообразительности, какою обладает пес... А что говорить про область чувств? Здесь люди неизмеримо слабее твари. Но почему же так пал современный (Василию Великому и нам) человек? Потому что потерял всякое понятие не только о сверхъестественных, но и о естественных добродетелях и впал в состояние противоестественное. Но обратимся к подлинным словам великого богослова:

«У бессловесных неодолима взаимная любовь между детьми и родителями, потому что создавший их Бог вознаградил в них недостаток разума избытком чувств. Почему ягненок, выскочив из хлева, среди тысячи овец [ср.: Иов. 1,3; 42, 12] знает самый цвет и голос матери, спешит к ней, ищет своих собственных источников молока? И хотя он встретит тощие матерние сосцы, довольствуется ими, пройдя мимо многих сосцов, обремененных молоком. И мать в тысяче ягнят узнает своего. Один у всех голос, и цвет тоже, и запах подобен, сколько представляется нашему обонянию; но у них есть какое-то чувство, которое гораздо острее нашего представления и по которому для каждого легко распознать собственное свое... У тельца нет еще рогов, но он уже знает, где у него вырастет оружие. Все это служит доказательством, что всяким животным природное ему не изучается и что в существах ничего нет беспорядочного и неопределенного, а напротив того, все носят на себе следы Творческой премудрости, и каждое показывает в себе, что оно снабжено нужным к охранению собственного благосостояния²⁰.

Пес не одарен разумом, но имеет чувство почти равносильное разуму. Что едва изобрели мирские мудрецы, просидев над этим большую часть жизни, — разумею хитросплетение умозаключений, — тому пес оказывается наученным от природы. Ибо, отыскивая звериный след, когда найдет, что он разделился на многие ветви, обегает уклонения, ведущие туда и сюда, и тем, что делает, почти выговаривает следующее умозаключение: или сюда поворотил зверь, или сюда, или в эту сторону. Но как не пошел он ни туда, ни сюда, то остается бежать ему в эту сторону. И таким образом, чрез отрицание ложного, находит истинное. Более ли сего делают те, которые, чинно сидя над доскою и пиша на пыли, из трех предложений отрицают два и в остальном находят истину?

А памятование милости в этом животном не пристыдит ли всякого неблагодарного к благодеяниям? Рассказывают, что многие псы, когда господа их были убиты в пустом месте, умирали над ними...²¹

Что же скажут те, которые не только не любят сотворившего и питающего их Господа, но и в числе друзей имеют глаголющих неправду на Бога, одной приобщаются с ними трапезы и при самом вкушении пищи терпят хулы на Питающего?»

Я позволил себе привести эту выписку в большем размере, чем дозволяют то узкие рамки трактуемого вопроса, затем, чтобы дать возможность читателю за один раз познакомиться с понятием о естественных добродетелях и узнать, что последние все же не естественны в том смысле, какой придает этому термину позитивная наука, ибо и они вложены в природу человека и животных Богом.

Всем этим объясняется, почему мы и в язычестве находим высокие образцы добродетели и иногда поразительное предвосхищение христианских идей²². Но все дело в том, что доброделание языческое крайне несовершенно; несовершенно и само по себе, а если дело рассматривать с христианской точки зрения, то оно и совсем никуда негоже. Почти всегда добродетель у язычников делалась не ради красоты ее самой (самый малый из достойных побудительных мотивов), а ради побочных целей. Сколько сюда примешивалось тщеславия, хвастовства, которые претили иногда им самим же²³. И ради тщеславия чего только ни делалось: философ Анаксагор предоставляет, например, свои поля топтать верблюдам и овцам, желая показать свое беспристрастие к вещам; Крател обращает свое имущество в деньги и бросает их в море... А чтобы раздать свое достояние бедным голодающим или своим подыхающим от тяжелой работы рабам — до этого их «царственные» умы не додумывались!²⁴

Но язычники меня вовсе не интересуют, а заговорил я о них только затем, чтобы некоторые христиане спросили себя, далеко ли они сами ушли вперед от исполнения добродетели по-язычески. Не увидим ли мы, если хорошенько вникнуть в дело, что в большинстве случаев христиане, совершая добродетель, сами далеко отстоят мыслью от Христа? Подадут милостыню, но лишь из чувства жалости к калеке (всем известны случаи, когда последние, чтобы собрать больше денег и подействовать на нервы сентиментальных барынь, нарочно уродуют себя или подделывают свои уродства, как нищие «Дворца чудес» в «Notre-Dame de Paris»* (*«Собор Парижской Богоматери» (франц.) — роман В. Гюго. —Прим. составителя.) у Виктора Гюго, где можно видеть «les aveugles qui regardent et les culs-de-jatte, boiteux qui courent»**). (**«слепых, которые глядят, и безногих, хромых, которые бегают» (франц.))Примут нынешние христиане участие и в воспитании сироты, но по действию скрытой страсти²⁵. Скроют, подавят проявление и самой страсти (например гнева), но опять-таки только потому, что это — «неприлично»²⁶. В великосветском обществе, для того чтобы скрыть краску гнева или стыда, дамы нарочно белятся, так что лицо делается «эмалированным», «маской», под которой ничего не видно.

Но если бы дело заключалось только в том, чтобы ничего не иметь, то нищие — продолжу словами учителя первохристианской Церкви (II века) Климента Александрийского²⁷,

- «вовсе ничего не имеющие, но, ходя обнаженными, выпрашивающие, что необходимо на день, по дорогам располагающиеся... Бога же и праведности Божией не знающие, единственно из-за этой крайней нищеты своей, из-за этой беспомощности жизни, из-за этого неимения вещей ничтожнейших должны были бы считаемы быть за людей счастливейших и богоугоднейших, и за наследников жизни вечной». Но это не так. «Не всегда нищета похвальна, — говорит св. Василий Великий²⁸, — а только, когда она с евангельской целью принята произвольно. Ибо многие по достатку нищи, а по произволению весьма любостяжательны. Их бедность не спасает, а произволение осуждает. Посему блажен не тот, кто беден, но кто сокровищам мира предпочитает Христову заповедь. Таковых и Господь называет блаженными, говоря: блажени нищий духом (Мф. 5, 3),

- не бедные имуществом, но избравшие нищету сердца».

Таким образом, мы невольно подходим к вопросу о христианской, то есть настоящей, добродетели. Обидно бы было любителю драгоценных камней, купивши бриллиант за дорогую цену, узнать после, что тот фальшивый, но несравненно еще обиднее жаждущему найти бесценный бисер (Мф. 13, 46), Христа, и узнавшему о поддельности и ничтожности мирских добродетелей — лишиться святоотеческого и церковного учения об истинном доброделании. Удовлетворяя желание этих людей, я и перехожу к сему предмету.

III. О сверхъестественной добродетели. В начале своих «Основ»²⁹ я уже имел случай кратко сказать о сущности сверхъестественной добродетели, или вообще добродетели христианской. Но этого мало. Вопрос этот серьезный, ведь от того или иного взгляда на него и его решения зависит направление всей нашей жизни. Как в сказке говорится: «Кто поедет в правую сторону, тот будет здрав и жив, а кто поедет в левую сторону, тот будет убит...»³⁰

К этому же — уяснению сущности божественной добродетели и ее отличия от добродетели естественной — христианина обязывает и благодарность Богу за Его просвещение нас грешных: светская наука до сих пор путается в этом вопросе³¹, желая разрешить его собственными силами — что, конечно, невозможно, — а нам Господь даровал ведение сего даром, благодатию Своею, и вемы вся, и не требуем, да кто из внешних учит ны (1 Ин. 2, 20, 27).

Чтобы представить дело яснее и нагляднее, изложу его схематично, под рубриками.

Внешняя сторона вопроса: в чем отличие добродетели сверхъестественной от естественной?

Божественная, христианская добродетель отличается от всякой другой, прежде всего:

1. По своей цели. У спасающегося все³² должно быть направлено во славу Божию, потому что вся содела Господь Себе ради (Притч. 16, 4). Апостол Его глаголет: Аще убо ясте, аще ли пиете, аще ли ино что творите, вся во славу Божию творите (1 Кор. 10,31). И в другом месте, обращаясь к своим возлюбленным филиппинцам, он говорит: ...да будете исполнены плодов правды Иисус Христом, в славу и похвалу Божию (Флп. 1, 11). И сам он ради Бога — δι ον — всех отщетихся (от всего отказался), и вменяю, пишет, вся уметы — σκυβαλα (сор, то, что под ногами валяется) — быти (Флп. 3,8).

В силу этих слов, христианину при всяком предстоящем ему деле прежде всего должно ставить вопрос: а согласно ли оно с волею Божиею, со Священным Писанием? И как бы дело ни было мало, не приступать к нему, если не будет получен от него (Писания) положительный ответ³³.

Так поступали и великие подвижники. Один брат спросил авву Антония Великого:

- Что делать мне, чтобы обрести милосердие у Бога? Святой старец ответил:

- Что скажу тебе, то сохраняй тщательно: где бы ты ни был, имей пред своими очами Бога и делай только то, на что имеешь свидетельство Писания...³⁴

Следовательно, каждый, что бы ни делал: книжку ли читал, ел или разговаривал, печку растоплял или еще чем занимался — должен чувствовать себя так, как будто все совершает перед Самим Богом, пред Его Престолом. На самом деле так оно и есть, только совесть наша до того огрубела и зачерствела, что мы не замечаем постоянного присутствия Божьего. А святые, имевшие страх Божий, это остро чувствовали, и Енох именно захождение пред Богом был взят живым на небо (Быт. 5, 24)³⁵. Если бы и мы всегда имели в душе подобное чувство, то с помощью благодати Божией смогли бы тонко разбираться в том, какое дело можно делать и какое нельзя, ибо совесть наша, в случае недоброго дела, сейчас бы запротестовала, возмутилась, даже краска на лице выступила бы, в пот ударило, и сердце захолонуло бы. Блажен, кто приобрел такую приснободр-ствующую помощницу!..

Но каждый освободившийся от тяжкой работы князю мира сего хорошо, конечно, помнит, как ему приходилось, связанному по рукам и ногам светскими обычаями и «приличиями», совершать все свои дела, совершенно не имея в виду духовно-божественных целей, и потому быть в странном, если не сказать просто глупом, положении. Окружающие его люди говорили «красивые», «высокие» слова о прогрессе и общественном благе, а на деле получилось только то, что разношерстное по волям, убеждениям и личным вкусам стадо, соединенное общей земной (следовательно, формально, а не органически близкой человеку) идеей, отторгнутое душой от Бога и посему всегда порочное, <озабоченное своими> судами, казнями, войнами, мечется

в смятетт во мраке, не видя просвета... И каждая единица

этого стада, находясь даже в самых лучших условиях, не может до самой смерти освободиться от разъедающих душу и тело страстей (гнева, похоти, зависти, печали), от сомнений, страха за свое благополучие, свою будущность...

У некоторых и таких целей нет, а просто живут серенькой, личной и даже «гаденькой», как фельетонисты выражаются, жизнью. Не исключая и великих ученых, которые тоже, под видом принесения пользы обществу, удовлетворяют только собственную страсть.

Нет слов, в миру, бывает, много трудятся, есть даже свои «мученики», но весь труд этот и мученье не ради Христа. Остановимся и разберем для примера хотя бы работу ученых. Посмотрим, что она собой представляет?

Движущей силой здесь является не любовь к Богу и не стремление прославить Его имя, а собственный интерес (страсть к предмету), или тщеславие (желание прославиться), или выгода (извлечение прибыли и приобретение комфортабельных условий жизни чрез занятия литературой, искусством, наукой), или даже пресловутое стремление к истине, которая в данном случае превращается в какую-то самодовлеющую цель и фетиш. Ученых же, особенно естествоиспытателей, задавшихся мыслью исследовать природу с целью прославить не себя, а Творца, в настоящее время, кажется, нет.

Что касается самого труда, то он иногда, действительно, превращается в настоящее «подвижничество». Но это подвижничество такого рода, что только страсть, ослепляющая ученого, не позволяет ему видеть собственное безумие. А простые деревенские бабы видят это ясно. Можно привести тому пример из жизни знаменитого французского энтомолога Фабра. Он сам сознается, что «наблюдателю жизни, принужденному производить свои исследования на большой дороге, выпадает на долю выносить многое».

«Так, однажды, — рассказывает он³⁶, — я с утра засел в глубине оврага, примостившись на большом камне. Целью моего раннего визита сюда является оса: сфекс-лангдокский. Проходят три сборщицы винограда, отправляющиеся на работу. Мельком взглянули они на сидящего человека, по- видимому погруженного в свои мысли. Они приветливо кланяются и получают приветливый ответ. Проходит день. Солнце закатывается, и те же три сборщицы винограда возвращаются по той же дороге, с корзинами на головах. А человек все на том же месте, сидит на том же камне со взглядом, устремленным на ту же точку. Моя неподвижность, мое упорное сидение в этом пустынном месте должны были, очевидно, поразить их. И когда они проходят вблизи меня, я вижу, как одна из них подносит свой палец ко лбу, и я слышу шепотом произносимые слова:

- Юродивый³⁷, бедняжка!..

И все три женщины перекрестились.

"Юродивый", — сказала она. Идиот, безобидный человек, потерявший разум... Какая, подумал я про себя, жестокая ирония судьбы! Ты с таким усердием стараешься провести границу, где у животного кончается инстинкт и где начинается разум; а в глазах этих трех добрых женщин ты сам оказываешься потерявшим разум! Какое унижение!»

Я не стыжусь присоединиться во взгляде на данное явление к этим перекрестившимся женщинам-француженкам. Поучительно, что даже неправославные, если они просты сердцем и благочестивы, имеют больше духовного разума, чем прославленные ученые. Не то же ли говорят и апостолы (Иак. 3, 15; Кор. 1, 19 и след.; 2 Тим. 2, 5)? Конечно, я понимаю, ученые претерпевают мучения ради «науки», «прогресса» человечества, «будущего счастья» людей, «чистой истины». И тот, кто этого не признает, является отсталым, невежественным, некультурным человеком... Да что мне и каждому в подобных кличках, если вся культура со всеми своими делами некогда сгорит (2 Пет. 3, 10), и вместо нее будет новое небо и новая земля (Откр. 21,1)? Только детям свойственно строить из песочка пирожки и домики и тут же разорять их — за ненадобностью. Нет, нельзя убивать время понапрасну, какими бы великими, но земными целями это ни прикрывать; оно нам дано единственно для того только, чтобы мы его и все свои дела посвящали Господу Богу и никому и ничему другому.

2. По действию благодати. Еще дела христианские отличаются от языческих присущею им силою благодати. Это благодать творит великие чудеса, в которые не верят умники нынешнего века, потому что сами-то благодати не имеют, ибо она живет только в верных. Это благодать делает слабых жен мужественными и сильными (Мария Магдалина, Мария Египетская, мученицы Варвара и Екатерина³⁸ и многие другие), детям подает разум взрослых (как пятилетнему мальчику, отроку Потиту, в житии св. мученика Арефы)³⁹, старцев подвигает совершать величайшие подвиги⁴⁰. Если бы не было благодати, что за жизнь была бы у человека, обладающего ищущим сердцем и горящей душой?

«Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано», — в мрачном отчаянии и безнадежии восклицает мирской мудрец. Но дело, к счастью, обстоит не так. На эти слова, режущие смиренное ухо богохульством, христианин в духовном восторге может и должен ответить: нет, дано, все дано!.. Вся могу о укрепляющем мя (Иисусе) Христе (Флп. 4, 13).

И в этом-то, в сей благодати, — величайшее преимущество добродетели сверхъестественной, обильной духовными дарами и непреоборимою силою, пред естественною добродетелью. Благодать же, как и из самого понятия ее это вытекает, есть милость Христа и дар, с нашей стороны совершенно не заслуженный, со смирением приемлемый и ради нашего смирения подаваемый⁴¹. «Ибо добродетели исправляются собственным старанием и усердием и приобретаются собственными нашими подвигами и трудами, — говорит св. Симеон Новый Богослов⁴², — а духовные дарования суть свободные дары милости, от Христа подаваемые тем, кои подвизаются.

Так, например, пост и воздержание есть добродетель, от которой увядают греховные сласти и похоти и замирает огонь плоти, и это есть дело собственного нашего произволения; но чтобы кто держал пост и воздержание без всякого чувства прискорбности и приболезненности сего подвига, и еще более, чтобы кто достиг чистоты и совершенного бесстрастия, сие есть дар Божий, весьма высокий».

К этим словам св. Симеона приведу иллюстрацию. (К другим же положениям святого отца, приводимым ниже, читатель пусть сам найдет примеры, что сделать нетрудно.) Столетний авва Херемон, один из египетских отцов IV века⁴³, говорит: «Никак нельзя думать, что философы имели такую чистоту души, какая требуется от нас... Имели же они некоторую частичку целомудрия, т. е. воздержания плоти, именно удерживали только похоть от совокупления, а внутреннюю, совершенную и постоянную чистоту духа и тела, не говорю делом приобрести, но и думать о ней не могли. В этом не стыдился сознаться и знаменитый между ними Сократ, как они славят. Когда один физиогном, смотря на него, сказал, что у него глаза, как у деторастлителя, и когда ученики его, напавши на него, хотели отомстить за оскорбление, нанесенное их учителю, то Сократ, говорят, удержал их негодование таким изречением: "Успокойтесь, дети, я точно таков; но сдерживаю себя". Итак, не только нашим рассуждением, но и сознанием их ясно доказывается, что они с принуждением удерживались только от совершения плотского совокупления; но желание и услаждение этой страстью не было изгнано из сердец их⁴⁴.

С каким омерзением надобно произносить изречение Диогена! Случилось, что философ этого мира не постыдился высказать как нечто достопамятное то, чего мы не можем, не покрасневши от стыда, ни сказать, ни слышать. Он одному человеку, подвергшемуся наказанию за прелюбодеяние, как говорят, сказал: "Что даром продается, того не покупай смертью..."⁴⁵ Итак, видно, что они и не знали добродетели истинного целомудрия, какое требуется от нас. И потому верно, что нашего обрезания, совершаемого в духе, невозможно иметь иначе, как по благодати Божией, и его имеют только те, которые служат Богу с полным сокрушением духа»⁴⁶.

«Опять удерживать гнев и серчание, — продолжает св. Симеон Новый Богослов, — есть собственное наше дело и требует подвига великого и труда немалого; но чтобы совсем не смущаться и стяжать невозмутимость сердца и совершенную кротость — это есть дело в нас единого Бога и измена десницы Вышнего (Пс. 76, 11).

И еще, раздать все имущество свое бедным и, став нищим, просить милостыню в нашей состоит воле; но совсем ничего не желать и с радостью переносить горение в пещи бедности — это есть таинственное действие в нас Божие».

Без Мене не можете творити ничесоже, — сказал Господь (Ин. 15, 5). Ничего, разумеется, истинно доброго, такого, что согласно во всем с Его волею. И апостол то же самое говорит: «Бог бо есть действуяй в вас и еже хотети и еже деяти о благоволении —υπερ της ευδοκιας ;», то есть по благой Его воле (Флп. 2, 13). Христианин только свое желание и усердие показывает, а силы дает Бог. Но как-то так всегда случается, что человек не видит этого. Ему все кажется, что постится ли он, промолчал ли на обидные слова, он все своими силами делает. Это — лесчий, бесовский обман, или самообман. Кто внимательно относится к своему духовному внутреннему миру и деланию, тот не раз замечал, что когда ему не хотелось смириться в чем-нибудь пред Богом и как бы показать Ему, что он сам сумеет нечто сделать, то оказывалось, что, несмотря на все усилия, ему это не удавалось. Даже тогда, когда он и не думал вовсе о Боге и не почитал Его, и то легко это делал, а теперь не может... Но как только признает свою немощь и воздохнет с покаянием к Богу, сейчас же все препятствия убираются с пути, и он легко делает в одну минуту то, на что раньше уходили дни и недели. Мы — работаем с Богом Богу же как бы на паях. Мы вносим в дело копейки и полушки, а Бог — миллионы и миллиарды. Мы только что поднимаем руки, чтобы сдвинуть что-либо, а благодать Божия за нас дело уже заканчивает. Но совершает это невидимо, как бы из-под наших рук, из-за нашей спины... Но Бог не поможет, если мы прежде сами рук не подымем. Чудес люди ищут... Да вся жизнь человеческая, тем более христианская, есть сплошное чудо! Вольно же людям быть слепыми и настолько самонадеянными, что приписывать все себе...

Но нельзя отрицать того, что у добродетели сверхъестественной бывают разные степени. Иную по виду никак нельзя отличить от языческой, а иногда даже и за грешное дело почесть можно, что неразумные часто и делают, а иная блещет сияниями вечного, тамошнего дня. Это-то и заставляет невнимательных к слову Божию и спасению путать правое с левым и осуждать благочестие. Но мы не будем обращать внимания на их недомыслие, а, запомнив первые два признака, по которым наши добрые дела должны отличаться от добрых дел неверующих, обратимся к дальнейшему изучению христианской добродетели, к ее практическому осуществлению, к ее внутреннему содержанию.

Внутренняя сторона вопроса. Различия между добродетелями христианскими по их существу и содержанию

В их собственном царстве добродетели эти должно различать между собою, прежде всего, по качеству их природы.

Так как человек состоит из тела и души, то и добродетели должны быть двух родов:

1. Телесные. Это те, для совершения которых трудится преимущественно тело. Говорю: преимущественно, потому что если в деле, хотя бы и одним телом исполняемом, не будет участвовать и душа, то это дело не сможет иметь нравственную ценность, а следовательно, не будет и добродетелью.

2. Духовные. Телесные добродетели очищают наше тело от вещественных в нем движений и всего непотребного, готовят из него достойный сосуд будущей благодати Св. Духа, а духовные — смиряют душу, делают ее госпожой невещественных помышлений, прогоняют от нее всякое нечистое приражение и привлекают благодать.

Первые добродетели можно назвать еще мирскими, вторые — монашескими.

Но под монахами я разумею здесь не тех, которые носят только одежду монашескую, а которые сделались свободными от всех видимых попечений и, хотя телом пребывают на земле, умом всецело живут на небе. Это надо хорошо уразуметь и постоянно помнить; иначе возникает путаница и излишние суесловия. Миряне начинают обвинять несовершенных монахов в тунеядстве, в нежелании помочь им, а монахи, желая защититься, или дерзают высказывать такие положения, которые им не приличествует (например узаконяют для себя чисто созерцательный образ жизни, отказывая в помощи голодным и нуждающимся), или бросаются в другую крайность — забывши свои обеты, свое звание и немощность, сами рвутся в мир, якобы для спасения погибающих душ и для пользы многих. Здесь я не буду выяснять, где кроется истина, в первом ли случае, или во втором, или посредине⁴⁷, но только предостерегаю читателя от поспешных и непродуманных выводов.

Добродетели христианские необходимо различать и по способу их исполнения. Известно, насколько высоко ценятся знатоками и любителями искусства любые карандашные наброски, пусть в два-три штриха, знаменитых, прославленных мастеров (Леонардо да Винчи, Рафаэля, Рубенса, Тициана и прочих) и при этом оставляется без внимания кропотливо, старательнейше и с великим тщанием исполненная картина мелкого живописца. Точно так обстоит дело и в области добродетели. Иной, как бы не глядя, совершает доброделание — только губами или мыслью пошевельнет на молитве⁴⁸ или мимоходом, в виде шутки, бросит слово утешения⁴⁹, и это уже и Богу угодно, и пользу людям приносит, всю печаль сразу с их сердца снимает; другой же по целым дням молится, целые часы проводит в разговорах, желая всех поддержать, всем «указать путь света», а толку все нет: и Бог его не слышит, и среди людей лишь смущение производит.

Итак, надо уметь творить добродетель. Мало того, чтобы нищему подать, надо знать, как подать; мало сказать хорошее слово (это нетрудно сделать, если оно вычитано нами, то есть не свое), а надобно знать, когда его сказать, в какой форме преподать, кому, где и при каких обстоятельствах. А то ведь можно и словами Священного Писания убить человека. И так во всяком деле. Для этого и целая наука существует — аскетика. Но, собственно, никакие книжки не могут этому научить, а только собственный духовный опыт и благодать Божия; последняя же привлекается смирением, а не учением.

Но когда святые люди творят добродетели, то, кроме практической пользы, мы замечаем еще и красоту, изящество самого делания. Это и понятно. Если добродетель, как сказано вначале, заключается в соразмерности и отсутствии всяких лишков, то она, естественно, и прекрасна.

В заключение нахожу нужным сказать, что искусство творить добродетель и уменье правильно обращаться с теми или иными жизненными обстоятельствами, прежде всего, сказывается в положительных вещах, то есть в заведомо добрых делах.

К доброделанию мы все призваны; по крайней мере, эта область делания самая доступная и не требует большого дара рассудительности — конечно, говорю в относительном смысле. Как рассудительно творить добродетель⁵⁰ и избегать страстей, можно еще научиться, хотя и с большим трудом. (Мои «Основы», например, частично описывают эту науку — штрихами, набросками, иногда даже намеками только, но не дают подробного руководства. Я ставлю только вешки и показываю путь, а желающий увидеть на этом пути города и разные чудеса сам должен идти по нему.)

Но как извлекать пользу из вещей отрицательных, то есть как из безусловно греховных действий выйти чистым и непорочным, — этому нужно учиться у Самого Бога. Подробно — по причине недостатка в настоящее время делателей подобного рода (а если они есть, то сами знают, как поступать) — говорить о сем нет нужды. Ибо все такие разговоры маловерным и не имеющим духовного разума приносят скорее вред (иногда непоправимый), чем пользу.

То, что такое делание (по выражению св. Исаака Сирина, «делами шуими», т. е. левыми: Мф. 24, 33, 41-43, за которые на Страшном Суде Господь всех осуждать будет) возможно, видно из Свящ. Писания (Исх. 32, 27-29; 3 Цар. 18, 40; Ос. 1, 2) и святых отцов.

Преп. Исаак Сирин говорит:

«Случается, что иногда иному бывает попущено Богом сделать что-либо, по-видимому, неуместное, и вместо порицания и укоризны воздается ему благим воздаянием». И в другом месте: «Иной и делами шуими соделывает жизнь в премудрости Божией, а иной продает грех как бы под личиною божественного. В иных, охраняющих себя, и недостатки бывают хранителями правды»⁵¹.

IV. Условия успешного и надлежащего исполнения добродетелей. Основанием для всякой добродетели служит страх Божий (Пс. 110, 10). Последний, в свою очередь, есть порождение веры и появляется в человеке тогда, когда тот устранит ум свой от мирских хлопот и кружащиеся от парения мысли свои соберет в размышлении о будущем Суде и загробной жизни⁵². Из этого видно, что «добродетель -не дар только великого Бога, почтившего Свой образ, - скажу словами св. Григория Богослова, — потому что нужно и твое стремление». И наоборот, «она не произведение твоего только сердца, потому что потребна превосходнейшая сила»⁵³. Если мы это хорошо уразумеем, то нескоро поддадимся на удочку лукавого, которою он ловит самонадеянных людей, внушая им проверять каждый свой поступок особым «сладостным чувством» и «осиянием», или «просвещением», в душе⁵⁴ и дожидаться каких -то особых чудес для своего спасения⁵⁵; с другой стороны, не возгордимся, когда приосенит нас Божественная благодать.

От всех этих искушений хорошо предохраняет знание главных качеств и признаков истинной добродетели, которые заключаются в печалях, скорбях, гонениях, страданиях и тому подобном. В миру люди ропщут и, погрязая в грехах, постоянно плачутся: «За что мне это искушение Бог послал? Что я сделал такого?», «Господи, неужели беззакония мои превзошли Твое долготерпение?..»⁵⁶ А у истинного делателя не так. В скорбях он обретает Бога, и искушения, постоянно усиливающиеся, только доказывают ему, что он «замечен» Богом среди бесчисленного множества людей и «не забыт» (Евр. 12, 6-13). В миру смущаются якобы несоответствием между личною «невиновностью» и скорбями, а у нелицемерно спасающегося, наоборот, чем он становится, действительно, невиннее (без кавычек)⁵⁷, тем и больше скорбей ему выпадает на долю, и тем более считает себя повинным всяким мукам.

«Бог не дает великого дарования без великого искушения, — говорит св. Исаак Сирин (ср.: 2 Кор. 1, 5). — Соразмерно с искушениями определены Богом и дарования, по Его премудрости, которой не постигают созданные Им. Наконец, по жестоким скорбям, посылаемым на тебя Божиим Промыслом, душа твоя постигает, какую прияла она честь от величия Божьего»⁵⁸. Иными словами, чем более у тебя скорбей, тем, следовательно, больше ты получаешь невидимо для себя благодати. В этом удостоверяет нас пример Самого Господа и Его апостолов: им «не было попущено войти в искушения, пока не прияли Утешителя. Кто приобщается благ, тому прилично терпеть и искушения; потому что скорбь его после блага. Так угодно было благому Богу творить со всеми»⁵⁹.

Это качество при совершении добродетелей так важно, что о нем говорят все святые и текстами о сем же изобилует все Свящ. Писание. У отцов-аскетов образовалось даже специальное выражение для его описания. Даждь кровь, и приими духа, — говорят они⁶⁰ всякому, кто хочет вступить на узкую стезю добродетели и получить дары Св. Духа. Чтобы купить добродетели, учит св. Симеон Новый Богослов⁶¹, надо заплатить «не золото и не серебро, а кровь. Каждый желающий из нас покупает их одну за другою своею кровью. И воистину, если кто не предаст себя на заклание, как овна, за каждую даже малейшую добродетель и не прольет крови своей за нее, тот не стяжет ее никогда. Так Бог в домостроительстве Своем положил, чтобы мы покупали вечную жизнь произвольной смертью. — Не хочешь умереть произвольной смертью и жить вечной жизнью? — И вот ты мертв».

Но если бы кто, замечая в своей жизни немало скорбей и подвигов, вывел из вышесказанного, что он должен получить непременно за них награду, тот жестоко бы ошибся. Награда дается не за делание, а за смирение. Христос требует не исполнения заповедей, но исправления души, которое, однако, достигается человеком чрез делание заповедей. Примеры сего у нас всегда перед глазами. Иеросхимонах Амвросий Оптинский, иеромонах Варнава Гефсиманский, протоиерей Иоанн Кронштадтский и бесчисленный сонм иных подвижников, находясь постоянно, годами, с раннего утра до поздней ночи, среди людей и не имея возможности ни в церковь сходить, ни помолиться, как бы им этого хотелось, стяжали, однако, дары прозорливости и чудотворе-ния... Как же так? — Чрез великое смирение и веру. При жизни этих старцев было много монахов в Оптиной пустыни и Гефсиманском скиту, также и иереев по Руси довольно, которые и постились не меньше их, а некоторые и уединялись больше; но благодатные дары получили только вышеуказанные лица⁶².

Итак, каждый подвизающийся должен раз навсегда запомнить и руководствоваться этим в своей жизни, что духовные дарования без искушений — погибель для принимающих их. (Дарования же я здесь разумею в широком смысле, в чем бы они ни заключались. Ибо и прозорливость — своего рода добродетель, поскольку в ней проявляется высшая степень рассуждения, этой царицы добродетелей.) Кто уклоняется от скорбей, тот вполне разлучается, несомненно, и с добродетелью. Поэтому если хочешь стяжать ее, то предай себя безропотно, с любовью и ревностью на всякую скорбь. Ибо скорби рождают смирение. А без последнего — никтоже узрит Господа (Евр. 12, 14)⁶³.

§ 2. Возрасты духовной жизни.

Священное Писание и святые отцы двумя образами поясняют, что есть разные возрасты духовной жизни, но в обоих случаях одинаково признают, что человек, вступивший на путь спасения, проходит три степени в своем духовном развитии. В первом случае они различают: рабство, наемничество и сыновство (Лк. 15, 17, 31; Ин. 8, 35; 10, 12; Гал. 4, 7)¹, во втором — младенчество (новоначалие), юношество (средний возраст, «преуспевающие») и мужество — старчество (совершенство) (1 Кор. 13, 11; 1 Ин. 2, 12-13; Еф. 4, 13-14)². Такова наиболее часто встречающаяся терминология, но иногда находим и другие наименования для сих возрастов духовной жизни³. Я при изложении предмета оба эти образа совмещу в один общий. Но прежде чем перейти к их раскрытию, сделаю несколько замечаний.

Нужно сказать, что как вообще невозможно явления духовной жизни укладывать в треугольники (или иные геометрические фигуры) и требовать, чтобы их можно было решать чуть ли не младенцам, да еще с помощью четырех правил арифметики, так, в частности, нет никакой возможности провести точную границу, демаркационную линию, выражаясь военным языком, между вышеуказанными состояниями внутренней жизни. Но если незаметен переход из одного состояния в другое, то нельзя того же сказать об общей картине в целом. И мы всегда легко можем по признакам, которые будут указаны ниже, определить, в каком мы, так сказать, классе находимся или в какой школе: низшей, средней или высшей. Такой экзамен время от времени необходимо себе устраивать, ибо может случиться, что хотя мы уже долгое время ходим в училище спасения и как будто нам пора уже быть чуть ли не в духовном университете, на деле выйдет, что мы сидим еще на азах и не затвердили даже спасительного алфавита⁴.

Дальше. Как мы видели и еще не раз увидим, каждая страсть имеет свои степени развития, равным образом и соответствующая ей добродетель. Иными словами, в одном возрасте духовной жизни страсть и добродетель одним образом действует в человеке, в другом — по-другому, так что новоначальному не перенести искушений зрелого возраста, не вместить и дарований его. Но кроме этих частных признаков, посредством которых очерчиваются возрасты духовной жизни, есть еще и общие, с помощью коих мы легко можем определить, кому работаем, Богу или диаволу. Они заключаются, главным образом, в обладании теми или иными дарованиями Божиими и требуют большой осторожности при своем применении. При пользовании ими надо остерегаться увидеть в себе нечто, тогда как на самом деле мы — ничто, ибо многие принимали свет бесовский за свет Божественный и уклонение от страданий за настоящее бесстрастие. Однако приведу выписку из св. Иоанна Лест-вичника⁵, показывающую, как нам должно поступать и в данном случае.

«Во всех твоих начинаниях и во всяком образе жизни, в подчинении ли ты находишься или неподчинении, видимое ли твое делание или духовное, — говорит преподобный отец, — да будет сие тебе законом и правилом: испытывай, истинно ли они Бога ради совершаются! Например, если мы, будучи новоначальными, делаем что-нибудь с прилежанием, но от сего делания не умножается в душе нашей прежде снисканное смирение, то не думаю, чтобы труд наш был по Богу, мал ли он или велик. Ибо в нас, младенчест-венных, признак того, что делание наше согласно с волею Бо-жиею, есть успеяние в смирении; в средних — прекращение внутренних браней; а в совершенных — умножение и изобилие божественного света».

Другие отцы сравнивают новоначального с человеком, ходящем при тусклом свете звезд. Видны только общие очертания громадных предметов (обычных страстей и прямых добродетелей), но и при всем том грозит постоянная опасность упасть в яму или даже бездну. Потому требуется зрячий во тьме путеводитель — старец.

Кто подвизается в среднем чине, тот подобен человеку, шествующему при полной луне. Он видит то, чего не видит идущий в потемках, и может последнему до некоторой степени предсказать грядущее падение, если заметит ров, к которому тот приближается. Но в то же время подвизающийся в среднем чине сам еще требует большого попечения. Даль для него сливается в сплошную темную полосу; мелких камешков, а может быть, и драгоценных вещей он по дороге не видит.

Наконец, достигший совершенства, очистивший внутренние очи сердца от страстей при помощи благодати, видит вокруг себя ясно, как человек с чистыми глазами в яркий солнечный день. Всякому приходящему он может сказать, что его ожидает на пути спасения не сегодня, а на несколько лет вперед, ибо весь путь вопрошающего освещен совершенному Солнцем Правды — Христом. Ничто, скрытое для других тьмою страстей и пороков, не укрывается от него.

Вот как говорит об этом состоянии преп. Исихий, пресвитер Иерусалимский⁶:

«Когда, возмогая о Христе Иисусе, начнем мы тещи в трезвении твердо установившемся, тогда сперва является нам в уме как бы светильник какой, держимый нами рукою ума и руководящий нас на стези мысленные; потом как бы луна в полном свете, вращающаяся на тверди сердечной; наконец, как солнце, — Иисус, подобно солнцу, сияющий правдою, т. е. показующий Себя Самого и Свои всесветлые светы созерцаний».

Теперь перейдем к подробному выяснению возрастов духовной жизни каждого в отдельности.

I. Новоначальный возраст, или состояние раба. Всякий, начинающий работать Богу после пробуждения от долгого греховного сна, неминуемо оказывается на этой первой ступени. И на ней нужно ему надолго задержаться и поработать. Перескочить прямо на вторую — я уже не дерзаю сказать на последнюю — невозможно. Тот, кто, прельщаемый заманчивостью такого скачка, решается на это, попадает неминуемо в прелесть. Однако мы очень и очень часто наблюдаем в жизни явления, когда человек, будучи желторотым птенцом, требующим младенческой пищи, начинает присваивать себе права следующей ступени и пытаться творить дела, свойственные подвизающимся среднего чина. И получается только вред для духовной жизни. Но об этом я скажу подробнее в конце параграфа.

Состояние новоначального прежде всего характеризуется рабским страхом. Он дрожит от ужаса перед той геенной, которую уготовал себе своими делами, боится того страшного ответа, который ему надлежит дать перед Праведным Судией. Страх смерти всюду его преследует. Он не смеет ни на что надеяться — в прошлом у него одни грехи, будущее неопределенно, а в настоящем он еще не сделал ничего. Только в минуты отчаяния он призывает на помощь себе надежду на милосердие Божие, чтобы бес страшного уныния и тоски, который нередко встречает в начале спасительного пути подвизающегося, не потопил душу в глубине безнадежности. Об этом еще и пророк Давид молился (Пс. 68, 15-16). Страх за свои ежедневные поступки, вплоть до мелочей, боязнь ответственности, которую придется нести за них, увеличивается еще оттого, что новоначальный видит, что ничего не видит. Правда, это уже много, ибо валяющиеся в сластях в миру и того не видят, а считают себя всезнайками, непогрешимыми, обладают крайним самомнением, но все же это мало их утешает.

Подобные настроения вызывают в человеке соответственные добродетели и соответственное поведение, может быть, миру и домашним не совсем приятное или даже совсем неприятное, но всячески любезное спасающемуся. Хотя это иго ему и режет плечи, однако других способов предохранить себя от искушений он не видит. Если беспристрастно взглянуть на дело, то каждый поймет, что иных поступков, чем нижеуказанные, и нельзя ожидать от человека, охваченного чувством страха.

Так как новоначальный, как показывает самое наименование, только начал спасаться, то ясно, что духовной силы и разума у него нет. А раз нет духовного устройства и царствует еще беспорядок в душе, то нет и не может быть духовных добродетелей. Поэтому все дело спасающихся, находящихся на этой ступени, ограничивается телесными трудами, а из духовных — теми, которые составляют основу подвижнической науки, но и то, понятно, в масштабе немощного, недавно воспрянувшего духа.

По какие же именно это добродетели и признаки, по которым можно узнать законно спасающегося? Как узнать, на правильный путь человек встал или на ложный? Так как нужно учиться по наилучшим образцам, хотя бы они были и недостижимы для многих, то приведу таблицу добродетелей, которую воплощали в своей жизни, когда были молодыми послушниками, наши Серафимы Саровские, Сергии Радонежские, а также Антонии, Макарии и иные великие. Если не все, то в малой степени от каждого делания нечто заимствовать все же надо. А коль мы не принесем и «двух лепт» (Мк. 12, 42), то на что можем надеяться? Хотя бы по своей силе, но и мы нечто должны дать.

Итак, что же дать?

«Превосходный алфавит для всех есть следующий, -говорит преп. Иоанн Лествичник (дополняю его в скобках краткими своими замечаниями)⁷:

(*Нумерация принадлежит еп. Варнаве. — Прим, составителя.)

1*. Послушание.

[Оно лежит в основании всего.]

2. Пост.

3. Вретище.

[Худая одежонка много значит. Совсем иное настроение у нас, когда мы разодеты или когда нас застанут в рваном домашнем платье. Если возникающие от перемены одежды настроения новоначального урегулировать и подчинить известным аскетическим правилам, вернее законам, получится большая польза. И притом дело это необходимое.]

4. Пепел.

[Многие подвижники, подражая ветхозаветным праведникам, посыпавшим главу пеплом во время поста, печали, горестных событий и поневоле евшим его, когда он сыпался с их головы за трапезой (Пс. 101, 10), следовали им в этом⁸, иногда заменяя пепел простою пылью. По крайней мере, воздержание от омовений и бани и спанье на голой земле вполне давало возможность подражать библейскому обычаю и поневоле. А об авве Исааке, пресвитере из Келий, рассказывали, что он ел хлеб свой с пеплом из служебного кадила⁹.

Здесь пепел может означать — особенно в отношении к нам — негнушение грязью и небеганье от нее. Многие в миру, не понимая дела, соблазняются, читая или слыша подобные вещи про подвижников. Но грязь, допущенная только по неряшливости, должна претить нам и вызывать осуждение, а кто не моется (по крайней мере долго, если не совсем) ради подвижничества, то есть чтобы приобрести себе смирение, которое составляет его корень, тот поступает хорошо, полезно и как следует. Ему нужно подражать. Итак, в одном случае за грязь — наказание, в другом — награда. В этом необходимо разбираться.]

5. Слезы.

6. Исповедание.

[Разумеется помыслов и злых дел. Важнейшая статья при подвижническом делании. В частности, речь идет и о генеральном исповедании своих грехов пред вступлением на путь спасения. В древнее время исповедовались публично, пред всеми¹⁰.]

7. Молчание.

[Это средство, как и все предыдущие, ведет все к той же цели, к смирению; ср.: Ис. 66, 2 (слав.).]

8. Смирение.

9. Бдение.

10. Мужество.

11. Стужа.

12. Труд.

13. Злострадание.

14. Уничижение.

15. Сокрушение.

16. Непамятозлобие.

17. Братолюбие.

18. Кротость.

19. Простая и нелюбопытная вера.

20. Беспопечение о мире.

21. Непорочная ненависть к родителям.

22. Беспристрастие.

23. Простота с незлобием.

24. Произвольная худость».

Все вышеперечисленные 24 «буквы» — добродетели, составляющие духовный алфавит, с помощью которого можно уже довольно бегло читать духовную грамоту, — должны быть хорошо изучены новоначальным. Как без буквенного алфавита нельзя научиться читать и, следовательно, закрыт самый доступ к учению и науке, так и без духовного «алфавита» невозможно приобрести истинный разум. Поэтому названные добродетели могут служить не только хорошим экзаменационным средством для определения, на какой ступени спасения каждый находится, но и как своего рода программа, с которой надо начинать спасение и которую должно положить в его основу. Понятно, осуществлять ее необходимо каждому по своим силам, потому что Бог смотрит не на количество трудов, а на количество усердия.

II. Средний возраст, или состояние наемника. Предшествующее состояние новоначального можно охарактеризовать как время непрестанной борьбы, сжигания за собой всех кораблей — мирских привязанностей (чтобы никакого возврата к ним не было), как войну против приобретенных привычек и обычаев, ведущую к уничтожению старого порядка жизни и установлению нового. Вся энергия уходила у новоначального на эту борьбу и противоречие своей самости во всем. А «благоприобретенных» привычек у него может быть много. В миру заведено вставать поздно, а в духовном обиходе — рано (Пс. 118, 62). В миру любят покушать плотно, вкусно, а в лике спасающихся считается неприличным и думать даже о принятии пищи (Пс. 101, 5). В общежитии тот славен, кто умеет «постоять за себя», а у Христовых учеников, наоборот, первый — всем раб (Мк. 10, 44). И так — во всем. Но когда человек, при помощи Бо-жией, объявит беспощадную войну привычкам, несогласным с законом Божиим (что ж если и люди заметят это — от них не укроешься, Мф. 5, 14), то постепенно, в конце концов, не без великого труда сможет привести свой внешний порядок жизни к благочинию и грубые вспышки страстей заставить замолчать или в значительной степени утишить. Но — и только. Хотя, по мирским понятиям, и то много, и зачастую достаточно для прославления, но это лишь начало спасения. Это только расчистка почвы под будущий посев — освобождение земли сердца от булыжников, камней, сучков и прочих страстных приражений. Никто ведь не похвалит земледельца, если он после распашки и боронения поля сложит руки и бросит все дело, но ждут от него дальнейших и не меньших, чем прежде, трудов. Так и здесь. Требуется удобренную плачем, слезами, поношениями, скорбями, телесными немощами душу засеять семенами добродетелей.

К этому теперь располагает и душевное самочувствие спасающегося. Раньше он трепетал за свою участь, иногда чуть ли не отчаивался в своем спасении, ничего не видел, кроме своей обреченности геенне, а теперь для него забрезжила надежда. Он уже много раз, при нападении искушений, видел на себе явную милость Божию, видел, что его, достойного всех казней адских, годного лишь на то, чтобы разверзлась под ним земля и поглотила его живым, Господь до сих пор щадит, даже больше — милосердствует, помогает, утешает, подает токи спасительной благодати и умиления. Значит, еще есть надежда на спасение и не померк еще свет Божий. Усиливает в нем надежду и пройденный тернистый путь. Как-никак, по мучения совести уже уменьшены вполовину — человек мучится еще за сделанные когда-то прегрешения, а не за сознательно творимые вновь, от которых он всемерно воздерживается, и если падает, то по немощи и недальновидности. Человек, таким образом, переходит в состояние наемника. Он уже не раб, он не боится наказаний, ибо после доброго исповедания грехов получил прощение. Живет же новою, чистою жизнью и надеется получить — это понятно — награду (спасение), как бы плату за подвиги.

И он усиливает свои подвиги. Он с ревностью и любо-вию довершает начатое и более того — подражая подвижникам, с радостью принимает всякую находящую скорбь, а если скорбь не приходит, то сам себя оскорбляет, мучит, смиряет. Он всеусильно старается подражать всякому доброму деланию, о котором слышал, что его проходили древние отцы, или видел, что его проходят современные ему ревнители благочестия.

После того как он, будучи новоначальным, установил себя в известном чину и укрепился в добром образе жизни, его задача — окончательно уничтожить в себе страсти и насадить в душе противоположные им добродетели. Ибо без искоренения страстей невозможно стяжать чистоту ума и сердца, без которой никтоже узрит Господа, как сказал апостол (Евр. 12, 14), а без приобретения добродетелей невозможно самое уничтожение страстей. Да и бесполезно. Только за исполнение евангельских добродетелей, как бы они ни были непонятны или противны миру, сходит на человека благодать Божия. Иже не собирает со Мною, расточает, — сказал Господь (Мф. 12, 30). В быту мы не всегда замечаем это. Многие, имея капитальчик, храня его в банке и не желая пускать его в торговый оборот, не расточают его. И всякий, не гоняющийся за приобретениями, тем самым не теряет нажитое, разве только на пропитание расходует его. Но в духовной жизни не так. Кто не творит добра, тот уже грешит (Иак. 4, 17; 11с. 33, 15).

Итак, человеку предлежит в среднем состоянии великий подвиг: ему нужно уничтожить в себе все страсти и укоренить всякую душевную добродетель. И все-таки это еще не совершенство. Сильны (1 Ин. 2, 14) подвижники в этом возрасте и побеждают на всех путях сопротивника-ди-авола, но еще не могут сказать вместе с апостолом Павлом:

Вся могу о укрепляющем мя (Иисусе) Христе (Флп. 4, 13). Это — дело зрелых мужей, а не юношей¹¹. Но все же эта ступень очень высока, и как новоначальный возраст отличает борьба и жестокая война, так этот последний характеризует прекращение браней. В душе человека теперь — мир и сладостный «радостотворный»¹² плач о содеянных когда-то великих грехах.

Что касается самих добродетелей, совершаемых в этот период духовной жизни человеком, то они, в сравнении с таковыми же в первом периоде, отличаются большей тонкостью, изяществом и духовностью. Там все действия человека были, выражаясь мирским языком, эгоистичны, а здесь они — альтруистичны¹³. Тогда человек думал, как бы только себя спасти, «погибни все, лишь бы выплыть» (ср.: Быт. 19, 17, слав.); теперь же он начинает — это у него выходит естественно, само собой, а не насильственно, под влиянием «прогрессивных», «филантропических», «альтруистических» идей, как в миру, — оказывать ласку и любовь другим. Это и понятно. В новоначальный период человек подобен бросившемуся, после кораблекрушения, в бурное, открытое море. Где тут мечтать о том, чтобы других спасать, дай Бог, самому выплыть и стать на твердом берегу. А в среднем возрасте человек уже стоит на этом берегу, лучше же сказать, на скале или камне, Который есть Христос (1 Кор. 10, 4). Естественный страх за свою жизнь не подавляет его чувств и разума, он ищет случаев и способов подать помощь и другим. Но делает это еще умеренно, не с полным самоотвержением, потому что не имеет достаточно сил.

Приведу теперь самые добродетели, и опять по преподобному Иоанну Лествичнику¹⁴; продолжу выдержку из него (со своими замечаниями)*. (*Нумерация принадлежит еп. Варнаве. — Прим, составителя.

«Указание и признаки преуспевающих, — говорит он, - суть:

1. Отсутствие тщеславия.

2. Безгневие.

3. Благонадежие.

4. Безмолвие.

[Раньше было молчание уст — телесная добродетель, а теперь молчание помыслов, самого ума¹⁵.]

5. Рассуждение.

[Надо знать, что рассуждение рассуждению рознь. Иногда и в отношении новоначальных можно встретить у святых отцов выражение, что те имеют рассуждение, но последнее надо понимать в узком смысле, ибо, по существу, они его, конечно, не имеют.

Итак, «рассуждение в новоначальных есть истинное познание своего устроения душевного; в средних оно ест ь умное чувство, которое непогрешительно различает истинно доброе от естественного и от того, что противно доброму...»¹⁶ А что такое рассуждение в собственном смысле, как божественный дар у совершенных, будет сказано в ином месте¹⁷.] 6. Твердая память суда.

7. Милосердие.

8. Страннолюбие.

[У новоначальных братолюбие сводилось к чувству благорасположенности ко всякому ближнему. А теперь оно приняло активную окраску, теперь старается проявить себя вовне и на деле показать границы своей силы. Вот только когда дозволяется благотворить ближним и «служить обществу», «человечеству» (как говорят в миру люди, старающиеся показать, что они проповедуют нечто высокое и разумное). После великих подвигов и приобретения духовного разума. Да и то в меру. На первой же ступени требуется лишь упорядочивать свою собственную душу, ей одной служить и благотворить. А кто не вступил еще и на первую, о том не знаю, что и сказать... Слова-то их, может быть, хороши, ибо у нас наворованы, а понимание этих слов и приложение к делу нелепое. Впрочем, Бог смотрит на намерение человека, и совершаемое ради Бога, хотя и неправильно, всегда приносит пользу, а какую, это уже иной вопрос: в полной мере узнаем на том свете.]

9. Приличное вразумление.

[Надо хорошенько запомнить мирским и новоначальным: учить других раньше времени и не имея дара рассуждения — нельзя. Неуместное слово и без плода остается, и нашу собственную душевную жизнь расстраивает. Потому-то и дана была выше заповедь молчания.]

10. Бесстрастная молитва.

11. Несребролюбие».

Итак, вторая ступень, как видно из всего предыдущего, есть преддверие святости. Все, кажется, уже сделано, страсти уничтожены, добродетели взращены, душа всячески упорядочена, но не достает в ней самого главного — Св. Духа. Пришествие Его завершает дело и является целью всякого разумно подвизающегося. Но если при всех предыдущих подвигах нечто зависело и от наших усилий, то стяжание Духа Святого не от нас зависит, а всецело от Него Самого. Насильно Его не привлечешь. Будет Его святая воля — придет Он к нам, а не будет — никакие подвиги не помогут, хотя нельзя отрицать и того, что смирение, и одно оно, сильно привлекает на человека Его благодать. Однако, в конечном счете, она, как и само смирение, есть совершеннейший дар Божий, чтобы и в этом нельзя было человеку возгордиться. В приводимых ниже словах преп. Симеона Нового Богослова читатель найдет еще одно объяснение этого вопроса¹⁸.

В заключение этих двух отделов скажу еще несколько слов, причем длиннота примечания, думается, с избытком искупится его важностью. Сделать это надо для предотвращения смущений и недоразумений со стороны немощных, которые, подпавши под влияние некоторых сумбурных и лесчих учений, и сами начинают идти по ложному пути (а значит и неправо мыслить). Разговоры же, сбивающие их с толку, похожи на следующие: «В чем же заключается ваше христианство, когда вы все эгоисты, думаете только о своем личном спасении, молчите, от всех бегаете, лица имеете пасмурные? Кому это нужно? Во всем сказывается ваш эгоизм: в лучшем случае, если вы работаете Богу не из страха перед адом, то, конечно, из-за награды и надежды на Царство Небесное... Опять эгоизм. Нет чтобы делать добро ради самого добра, без корыстных расчетов». «А посмотрите, как у нас, — прибавляют наиболее бесстыдные и безумные из этих людей, — нравственность отделена от религии, потому что можно добро ради самого добра совершать, без всякого Бога. Дело чистое, без всякой тени эгоистических пристрастий...» и так далее и тому подобное.

Этот бесовский набор благочестивых как будто слов часто производит на только что вступивших на путь спасения и потому совершенно неопытных и незнакомых ни с положениями аскетики, ни с догматами и канонами церковными впечатление чего-то очень умного, дельного, основательного, великого, блестящего, «идейного», чистого, светлого, бескорыстного, прекрасного. На самом же деле, подобные доводы — богохульство и извращение всех основ христианства и спасения, хотя отголоски их можно встретить и в книгах ученых, так называемых «богословов». Но ревнующему о своем спасении не нужно теряться ни пред какими титулами. Что из того, что «ученый»? Дал Бог талант, вот и пишет. Но что он пишет, надо еще сверить с учением нашей матери, св. Православной Церкви. Пушкин, имея талант, возвратясь после пьяного дебоша домой, одинаково успешно и легко мог писать как «Пророка», так и «Гаврилиаду».

Итак, здесь мы видим обычный прием тайных и явных последователей сатаны: брать свое лживое учение, облекать его в христианскую форму и преподносить простецам как самое чистое, не извращенное «попами», евангельское учение. Или, наоборот, то неправильное понимание христианства, которое Церковь порицает и исправляет, приписывают ей самой как непогрешительное и истинное, и защищаемое ею. Но раскроем всю ложь таких приемов и обвинений...

Буду краток. Достаточно сказать, что христианство и не учит вовсе тому, в чем его обвиняют, и безбожные выводы, делаемые автономистами, исповедующими безрелигиозную мораль, возможны только при тех лживых предпосылках, на которых они строятся. Если бы Христос, действительно, учил тому, чтобы мы работали Ему лишь из-за страха геенны и из-за желания получить в награду Царство Небесное, тогда можно бы было искать иного, лучшего, более «бескорыстного» учения. Но Господь учит о любви и нашем сыновнем отношении к Богу, при которых нет места для страха или корыстолюбия (Мф. 5, 9, 45; Мк. 13, 38; Ин. 12, 36; 13, 34; 15, 9, 10, 13; 17, 26; 1 Ин. 4, 18).

Итак, как нельзя мотивы, движущие верующими на несовершенных ступенях духовного развития, считать принципиальными для христианства, так нельзя отрицать и их воспитательного значения для маломощных. Силу их исповедует (и до того, что увеличивает их привлекательность с каждым днем!) самый мир: призы, награды, ордена, чины, венки, подношения, с одной стороны, и тюрьмы, пытки, казни — с другой хорошо говорят об этом. Не миру бы, следовательно, делать такие упреки христианству.

Но меня более понуждает необходимость поправить неправильные взгляды и поступки некоторых спасающихся, и даже в чину иноческом, которые сбиваются на подобную же ложную дорогу. Из ответа им и новоначальные могут почерпнуть для себя соответствующие уроки и увидеть, как смотрят на сущность христианства истинные выразители церковного учения, представители Церкви, которых она сама, а не ученое учреждение (разница!), наименовала преимущественным именем «богослов».

Искушение же состоит в том, что спасающиеся, после того как достаточно поработают Богу и подвигами приобретут себе добродетели, успокаиваются на достигнутом, считая это вполне достаточным для спасения — они-де великие подвижники, работают Господу и надеются оправдаться своими делами. Таким-то отвечаю не я, а св. Симеон Новый Богослов. (Предварительно делаю краткое необходимое замечание: преподобный отец называет «рабом» не новоначального, а как раз наоборот, совершенного человека, и обращается не к мирским, а к монахам, и не только новоначальным, а уже находящимся на средней ступени, и разъясняет, насколько нужно быть осторожным в собственном о себе мнении.)

«Так как мы думаем, что мы христиане по тому одному, что приняли божественное крещение, хотя не делаем дел христианских, — начинает св. Симеон свое «Слово»¹⁹, -так как думаем, что мы — верные, потому что веруем во Отца, Сына и Святого Духа и в воплощенное домостроительство Господа нашего Иисуса Христа, и таким образом просто по привычке говорим, что мы рабы Божий и, пиша к другим письма, помещаем это в подписи: "раб Божий такой-то", не зная, может быть, что такое раб Божий, и кто есть, и кто достоин именоваться рабом Божиим, — то я решился растолковать это слово и показать: кто таковы рабы Божий и из чего познаются и каковы дела, делаемые ими для Бога, чтобы всякий по делам своим мог определитель-но познать, кому угождает он делами своими и кому работает, и уразумел, кому угождал и кому служил доселе, дабы не случилось иному почитать себя рабом Господа, тогда как он работает себе самому...

Почему, когда кто постится, или бдения совершает, или томит себя алчбою и жаждою, или спит на голой земле, или слезы проливает, или переносит поношения и другие искушения находящие, пусть не думает, что он (по тому самому) уже служит Богу или пользует такими подвигами другого кого, но только себя самого, если терпеливо проходит их и особенно, если при том блюдет смирение и действует с духовным разумом; ибо если не таким образом он проходит их, то и себе самому не приобретает чрез то никакой пользы...

Как же так? — спросит кто-нибудь. — Кому угодно, тот может найти объяснение сему в Божественных Писаниях. Я же имею в намерении показать только то, что ни те, которые проходят еще покаяние (возраст новоначальных. — Еп. Варнава), ни те, которые долгое уже время подвизались в добродетелях (средний возраст. — Еп. Варнава), не Господу еще служат, а только самих себя пользуют. И если находите то благословным, подтвердим слово наше примерами...

Что делаем мы, облекшиеся уже в монашеское одеяние и вступившие в поприще покаяния и подвижничества? Плачем? Но для чего? — Для того, чтобы получить отпущение грехов наших и очиститься от скверн, причиненных нам грехами. Постимся? — Для того, чтобы укротить буйство и стремления плоти нашей и сердце свое сделать более мягким и удобосокрушительным. Совершаем бдения и поем псалмы? — Для того, чтобы не распложались злые помыслы и ум наш не блуждал туда и сюда. Молимся? — Для того, чтоб не уводил нас враг в мысленный плен и мы могли со временем помышлять об одном добром и полезном и молиться всегда и непрерывно в сердце своем. В сердце сокрушаемся? — Для того, чтобы приять радость и утешение, которые порождает сей плач сердечный. Одеваемся в смиренные, власяные одежды? Спим на голой земле, и большая часть из нас носит вериги?²⁰ Для чего? — Для того, конечно, чтоб обуздать и укротить это тело буйное, чтоб оно, не быв удерживаемо уздою, не бросилось, подобно необузданному мулу, в стремнины и не извергло и себя и ездока своего, ум, в ров пагубы и огня вечного. Делая же все сказанное, какое благо доставляем мы тем, которые нас видят? Конечно, никакого. Но если мы никакого не делаем блага для тех, кои нас видят, то тем паче ничего не делаем мы для Бога, давшего нам и мудрость, и силу к самосохранению²¹.

Но, скажешь, мы с благодарностью переносим поношения, осуждения, находящие скорби, не позволяя оставаться в сердце и следу страсти, тем возбуждаемой? — Но и этим опять мы себе самим делаем добро, а не другому кому. Слушай, что говорит Господь: аще не отпущаете человеком согрешения их, ни Отец ваш отпустит вам согрешений ваших (Мер. 6, 15). Удостоверься же, что если, когда нас поносят и насмехаются над нами, или когда бьют по ланитам и оплевывают, или другое что оскорбительное причиняют нам, мы переносим то с благодарностью, от всей души сожалея о тех, которые подвергают нас таким искушениям; то мы чрез то самим только себе благодетельствуем, удостаиваясь за это получить отпущение наших пред Богом согрешений. Если же удержим при сем в сердце страсть неприязни к ним и будем разные употреблять способы к отмщению им, то и самим себе не стяжем добра, а напротив, повредим, став сами для себя причиной того, что грехи наши останутся не прощенными нам...

Все мы бедны, голы, изранены и немощны разными немощами, и сидя в келиях своих (уединенно) или живя в монастырях, будто лежим в разных больницах и странно-приимницах и вопием, плачем и рыдаем, призывая Самого Врача душ и телес наших (которые, т. е., пришли в чувство и ощутили боль от ран и страстей своих; ибо иные столь несмысленны, что не сознают и не чувствуют немощей своих и страстей, кои над ними господствуют), да приидет и уврачует сокрушенные сердца наши... Итак, находясь в таком бедственном состоянии, можем ли мы дерзнуть когда-либо сказать... или хоть подумать, что работаем Господу? Нет, не работаем мы Господу, но (если восчувствуем, в какую глубину зол ниспали) просим, как я сказал, и молимся, да уврачует нас Врач душ и телес от всех немощей наших. Потом, когда получим уврачевание и сбросим с себя мало-помалу всякую немощь, как какую-либо ветхую одежду, изодранную и испачканную, и облечемся в здравие, как в некое царское одеяние, светлое по всему телу, с головы до ног²²; тогда и мы, если послужим другим и поврачуем их, возлагая елей на раны их и другие употребляя врачевства и пластыри, - тогда, говорю, и мы можем быть причисляемы к тем, кои работают Господу рекшему: понеже сотвористе единому сих братии Моих меньших, Мне сотвористе (Мф. 25, 40). Если же не будем мы прежде уврачеваны, но, будучи еще немощны и страстны, покусимся врачевать других немощных, то Господь скажет нам: врачу, исцелися сам (Лк. 4, 23).

А ты, слыша мои слова, что душевное здравие есть некое царское одеяние светлое, смотри, не истолкуй криво сего речения по непониманию дела и не подумай, будто я говорю о здравии телесном. Нет, не о телесном говорю здравии, а об ином некоем, бестелесном, духовном, божественном, которое обыкновенно не врачебными травами доставляется и не собственными нашими трудами достигается, чтоб кто не вздумал хвастаться им. Как подбирающий и прикрепляющий мертвые кости к костям и сустав к суставу (костями и суставами я называю добрые дела и добродетели) не делает никакой пользы, если не сможет облечь их мясом (мускулами) и нервами; но если и это сделает, если свяжет суставы жилами и мертвые те кости покроет мясом и кожею и из всего сделает целое тело, то и при сем опять напрасно он трудится без всякой пользы, если тело это останется без души, которая оживляла бы его и двигала; так это же самое представляй себе бывающим и с душою, которая была умерщвлена грехами. Пусть в ней все уже члены восстановлены, т. е. имеются все добродетельные деяния, как-то: пост, бдение, долулегание, нестяжательность, непо-щадение тела и подобное, — которые набираются, как мертвые кости, последуя одно за другим, подлаживаются между собою и, связуясь, составляют некоторым образом цельное тело души. Но что пользы от них, если это тело души лежит бездушно и бездыханно, по той причине, что еще не вселился в нее Дух Святой? Ибо только когда Он войдет и вселится в нас... соделывает нас новыми и живыми из ветхих и мертвых, каковы мы сами по себе. Другим способом невозможно ожить и жить душе...

Итак, поелику мы мертвы и только Он [Христос, в Коем мы возрождаемся и оживляемся Духом Святым]²³ есть вечная жизнь, то прежде чем соединимся с Ним и жить станем Им, да не глаголем, что работаем Господу. Ибо как возможно, чтобы мертвые когда-либо работали кому? Пока сознательно не облечемся во Христа, как в царское одеяние, да не думаем, что освободились совершенно от душевных наших болезней или от страстей, тяготящих нас. Ибо как не отходит тьма, если не приходит свет, так не изгоняется болезнь души, если не придет Тот, Кто болезни наши носит, и не соединится с нами...»

Итак, из всего вышесказанного следует, что как ни тщательно вели бы борьбу со страстями новоначальные и какое бы бесстрастие ни стяжали средние, плоды всего этого относительны и несовершенны. Только в отношении к тому пагубному состоянию, в котором пребывают мирские, одержимые всеми похотями, можно говорить о высоте подвига несовершенных, но в отношении к возрасту мужей совершенных дела даже средних людей требуют еще многого. Они победили страсти и демонов посредством рачительной жизни, но дразнить их еще не могут²⁴, так как еще не стали небожителями, а остаются все теми же жителями земли, хотя и стоят на ней только одной ногой. Незаметно для них вещество мира в них еще тлеет.

Но если так строги святые к настоящим подвижникам, то что сказать о пустой болтовне современных людей об «эгоизме» и отсутствии «альтруизма» у монахов и спасающихся христиан? Ведь обвинители, употребляя эти слова, даже не понимают, что, собственно, им соответствует в христианской духовной жизни, какие страсти и добродетели. А с другой стороны, если у нас сами же учителя подвижнического искусства обличают учеников даже за тень от этих страстей, то чего стоят рассуждения упомянутых «философов»? Но простим невежество простецов, порицающих не только плохих христиан за эгоизм, но по какой-то странной логике даже и самое христианство, а ученых, сознательно совращающих мозги у первых, предоставим суду Божию.

III. Совершенный возраст, или состояние сыновства. Порядок требует, чтобы мы сказали что-нибудь и о последней, высшей степени духовной жизни (хотя это и ненасущно для новоначальных, да и у автора нет для этого сил).

В этом возрасте человек работает Богу уже не из каких-либо внешних побудительных причин, а ради Него Самого, и делает добро ради самого добра, только, конечно, не как у автономистов это мыслится, а творит его, опять-таки, в Боге и для Бога. Это и понятно. Его прошлые грехи прощены, новых нет (1 Ин. 3, 6, 9), Царство Небесное принадлежит ему неотменно в будущем и уже находится в нем в настоящем (Лк. 17, 21). Как сын, будучи единственным наследником отцовского имения, угождает родителю не для того, чтобы получить в награду имущество, ибо оно ему и так принадлежит по праву, но из желания угодить отцу, почтить и успокоить его, так и праведник работает Богу уже не из страха и не в надежде на загробное воздаяние в раю, а исключительно потому, что любит Бога. Авва Антоний Великий говорил: «Я уже не боюсь Бога, но люблю Его...»²⁵

Пытаться взойти на эту ступень сразу, не пройдя две предшествующие, то есть пытаться воспитать в себе чувства совершенных, перескочив через ступень, на которой заповеди исполняются из страха наказаний и из желания награды, — безумно. Это дело прелести и сатанинской гордости, в лучшем случае крайнего недомыслия. Если мы увидим или услышим о человеке, который не исполнил делом ничего из такового, о чем было говорено выше, не начал с самоукорения, беганья людей, плача, смирения, боязни как богословских рассуждений, так и споров на религиозные темы, якобы с целью обращения грешника от заблуждения пути его (Иак. 5, 20), с одной стороны, и если мы хотим себе искренно преуспеяния в духовной жизни и пожинания в свое время духовных плодов (даров Духа Святого) — с другой, то заткнем уши и закроем глаза и убежим от этих извратителей божественного порядка, увлекающих под видом «любви к ближнему» в ров празднословия, рассеяния, духовной развинченности, вплоть, наконец, до блуда в подлинном смысле этого слова²⁶.

Говоря о добродетелях святых, приходится быть кратким, ибо предел нашим рассуждениям полагает немощь естества человеческого.

Конец таблицы преп. Иоанна Лествичника²⁷, которую я приводил выше, таков:

«...непленяемое сердце, совершенная любовь, источник смиренномудрия, восхищение ума, Христово вселение, не-окрадывание света и молитвы, изобилие осияния Божия, желание смерти, ненависть (к бренной) жизни, отчуждение от тела, молитвенник о мире, как бы насильно преклоняющий Бога на милость, сослужебник ангелам, бездна разума, дом таинств, хранилище неизреченных откровений, спаситель человеков, бог бесов, господин страстей, владыка тела, повелитель естества, чуждый греха, дом бесстрастия, подражатель Владыки помощию Владыки».

Глава 7. Внутреннее делание спасающегося человека (при помощи Благодати Божией (продолжение)

II. Условия, необходимые для того, чтобы сокровенное созидание духовной жизни в Боге было успешно и возможно.

А. Со стороны Бога.

§ 3. Благодать Святого Духа.

I. Что она такое? В тесном смысле слова, благодать (הסד, χαρις), по учению божественному (2 Пет. 1, 2-3; Рим. 15, 13; 2 Кор. 12, 9) и святоотеческому, есть некая непостижимая Божия «духовная сила»¹, или еще: благодать — это «душа души нашей» (Симеон Новый Богослов)², «небесная душа» (Макарий Египетский)³. Ибо как человеческая душа не дает разлагаться телу, что происходит, когда она его покидает, — так и благодать Св. Духа собирает и сдерживает нерассеянными несчетные и разнообразные расположения и движения самой души. Это собрание воедино душевных помышлений, как известно⁴, и именуется жизнью души, духовной жизнью. Отсюда можно заключить, сколь велико значение благодати для созидания душевного спасения. К рассмотрению сего вопроса и перейдем.

II. Необходимость благодати. Без благодати Св. Духа человек ни сделать что-либо, ни даже помыслить о чем-нибудь благом не может (Флп. 2, 13). Не так дело обстоит, что хоть и с великим трудом, но человек в состоянии кое-что и сам сделать, а благодать лишь ему помогает; нет, мы сами по себе — совсем ничто, бессильны во всем добром⁵. Истину эту св. Церковь засвидетельствовала даже на соборах.

«Если кто-либо скажет, — говорит Правило 113 (по «Книге правил» — Правило 127) Карфагенского Поместного Собора⁶, — что благодать оправдания дана нам (только) для того, чтобы чрез нее нам легче было исполнять то, что возможно, и для одного собственного нашего хотения, как будто и не прияв благодати Божией, мы могли бы и без нее, хотя и с трудом, исполнять заповеди Божий, таковой да будет анафема; потому что о плодах заповедей не сказал Господь: "без Мене с трудом можете творити", но сказал: без Мене не можете творити ничесоже [Ин. 15, 5]».

В лучшем случае, можно признать, что в человеке осталась или, точнее сказать, оставлена Богом по грехопадении частица естественного добра (Рим. 2, 14), чтобы в последнем находил он «помощь к стяжанию и того, чего в нем не достает» (св. Симеон Новый Богослов), т. е. благодатного добра (Гал. 5, 22), «однако же никак невозможно, чтоб некрещеный достиг когда-либо совершенства добродетелей»⁷.

«Всякий человек: и иудей, и эллин — любит чистоту, но не может соделаться чистым», — говорит св. Макарий Египетский.

«Какими средствами можно достичь сердечной чистоты? - продолжает он и сам же дает ответ на основании своего глубочайшего опыта: — Не иначе возможно сие, как с помощью Распятого за нас. Он есть Путь, Жизнь, Истина [Ин. 14, 6], Дверь [Ин. 10, 9], Жемчужина [Мф. 13, 45], Живой Небесный Хлеб [Ин. 6, 51]»⁸.

Итак, для спасения необходима благодать, и необходима на протяжении всего жизненного пути человека. <...>*(*В этом месте страница рукописи рассыпалась от ветхости. -Прим, составителя.)

Самое зарождение <веры> может произойти лишь с помощью благодати (Ин. 6, 44, 65).

Сколько бы человек ни углублялся в изучение естественных наук, он самостоятельно никаких «тайн природы»⁹ не откроет и «покрывала Изиды»¹⁰ с нее не снимет. И все, что будет им открыто, не покажет ни сущности вещи, ни ее, по Божественной мысли, назначения и, тем более, не выявит никаких свойств Божиих, а только приложит к уже известным ее внешним свойствам еще одно новое, легко укладывающееся в известную схему категорий человеческого рассудка. И даже если он примется за изучение Священного Писания, то не увидит там ни смысла истинного, ни Божественного откровения. Даже сами пророки и апостолы, если бы он послушал их проповедь, не смогли бы произвести в нем убеждения в истинности своих, точнее говоря, Господних слов. Отверзает сердце человека для веры и спасения не тварь, не люди, а Сам Бог (Деян. 16, 4).

Равным образом и в области нравственных отношений сам человек ничего начать истинно доброго не может (Евр. 13, 21), например побороть гнев, сохранить целомудрие. В лучшем случае, он будет менять одну страсть на другую¹¹.

И если мы видим, что пьяница вдруг переменил свою жизнь и бросил добровольно свою пагубную привычку и в то же время находится в лоне Православной Церкви (а не ушел в сектантство, чуриковщину*(*Чуриковщина — религиозное движение чуриковцев («братцев»), возникшее в конце XIX века среди православного народа; позже общины чуриковцев ушли в сектантство. Основатель — Чуриков И. А. (1862-не ранее 1930). Важным моментом для чуриковцев была проповедь трезвенничества. — Прим, составителя.) и проч.), то должны не чему другому приписывать этот переворот, как благодати Божией. То же надо сказать о избавившихся от всяких иных привычек — сквернословия, рукоблудия, табакокурения.

«Мы должны быть уверены, — говорит св. Иоанн Златоуст¹², — что сколько бы ни усиливались, никогда и ничего не можем совершить, если не будем пользоваться содействием свыше».

Нравственности - - понимая это слово в церковном смысле, а не в изображении светских философов, — нравственности без религии не может быть. Можно легко встретить среди атеистов людей, не кричащих на брата в гневе, людей добрых, делящихся со своим товарищем и одеждой и пищей, людей мягких, предупредительных <...>**(**В этом месте страница рукописи рассыпалась от ветхости. -Прим, составителя.), но нельзя найти среди них кротких, нестяжательных, любвеобильных, целомудренных в том смысле, как понимает эти качества аскетика. Это — дар благодати, это — вещи сверхъестественные, а то — вещи естественные. Их никак нельзя смешивать, и нельзя позволять себе думать (Еф. 5, 6-7), что при безбожии можно даже лучше жить — и живут-де¹³, - чем в христианском обществе. Так говорить — значит играть словами. И если человек, не будучи невеждой, не понимает, что у перечисленных качеств безбожников и верующих только внешняя оболочка одинаковая, а содержание разное, то он — бездна пагубы и глубин сатанинских, ненавистник Христа, живая смерть (причем духовная, а не телесная), хуже всякого беса — уйди от него... (Ср.: Кол. 2, 18, 23; 1 Тим. 4, 1-3.)

Но если человек ни начать веровать в Бога без Бога не может, ни приступить к совершению добрых дел по Евангелию, то тем более не в силах он устоять до конца жизни на пути спасения без благодатной помощи. Как тут устоять, когда, кроме собственной немощи, нас окружает столько видимых и невидимых врагов! Вот почему Писание постоянно убеждает христианина бодрствовать и молиться о благом завершении своего жизненного пути (Мф. 26,41; Лк. 22, 32; Ин. 17, 11; 1 Пет. 5, 10; 1 Фес. 5, 23; Флп. 1, 6; Евр. 13, 21).

И даже когда человек умер и идет по мытарствам или уже прошел их, но еще не услышал о себе окончательного приговора и суда Божия, то и тогда не может еще быть уверен в спасении и успехе. Только когда уже водворится в то или иное место, по определению Божию, тогда может сказать и возрадоваться: «Да, спасен! Благословен Господь, Который не дал нас в добычу зубам их! Душа наша избавилась, как птица, из сети ловящих; сеть расторгнута, и мы избавились. Помощь наша — в имени Господа, сотворившего небо и землю [Пс. 123, 6-8]»¹⁴.

III. Благодать и свобода. Внутреннее взаимодействие (синергизм) между благодатью и свободой навсегда останется тайной для пас. Если и можно здесь что-либо понять, так только сердцем, а не умом, ибо понятое нельзя втиснуть в прокрустово ложе логических формул. Содержанием этой тайны являются вещи, находящиеся за пределами нашего разума и постигаемые чистым созерцанием, собственным мистическим опытом¹⁵. Доказательство самое убедительнейшее!.. Но то, что можно (и должно даже) понять, Священное Писание и Предание открыли нам.

Для всех нас довольно знать, что¹⁶ «хотя человек и прежде возрождения может по природе быть склонным к добру, избирать и делать нравственное добро, но чтобы возродившись, он мог делать добро духовное, для этого нужно, чтобы благодать предваряла (его) и предводила (им)... Бог (поэтому) предварительно подает просвещающую¹⁷ благодать... но не уничтожая свободной воли человека, а предоставляя ей повиноваться или не повиноваться ее действию¹⁸... (Потому-то) желающие свободно покориться ей и исполнять ее повеления, необходимо нужные, получают и особенную благодать¹⁹, которая, содействуя, укрепляя и постоянно совершенствуя их в любви Божией... оправдывает и делает (к блаженству) предопределенными²⁰, те же напротив, которые не хотят повиноваться и следовать благодати и потому не соблюдают заповедей Божиих, но, следуя внушениям сатаны, злоупотребляют своею свободою, данною им от Бога, с тем чтобы они произвольно делали добро, предаются вечному осуждению».

IV. Чем снискивается и приобретается благодать? Еще св. Иоанну Златоусту некоторые из слушателей задавали вопрос: если от нас в спасении почти ничего не требуется, а большую часть дела Сам Бог совершает, то почему же мы не все спасаемся? И великий путевождь покаяния, так ясно изъяснивший божественные вышеестественные вещи, — «καθηγητης, ως τα θεια σαφων»,* (*Из кондака св. Иоанну Златоусту.), — отвечал им: «Потому, что вы сами не хотите. Благодать, хотя и есть именно благодать, спасает, однако же, желающих, а не тех, которые не хотят и отвращаются ее, которые постоянно восстают на нее и противятся ей»²¹.

Мы будем вести речь о тех, до которых аскетике дела больше всего, — о желающих спастись, иными словами, о получивших благодать во св. крещении (и миропомазании) и потерявших ее; следовательно, о втором виде благодати. Нужно ли, возможно ли ее вернуть, и если возможно, то каким образом?

Правда, что благодать, как сказал Златоуст, есть благодать, то есть благое, даровое даяние («если бы приходила за добрые дела, то не была бы благодать, а уплата за дела»)²², но, как разъяснил он же, чтобы она осенила человека, тот не должен ей противиться. Что значат эти слова? Человек должен делать то, что велит благодать (Евангелие), и подготовить вход для сей госпожи приукрашением внутренней своей храмины. Надо создать подходящую атмосферу, условия, при которых благодать могла бы в нас действовать. Что это возможно, показывает, с одной стороны, существование будущих мук (за что бы наказывать, если человек не в силах ничего доброго дать?), с другой — величайшие явления Божией милости к падшим грешникам (покаяние блудницы, разбойника, мытаря). А что это необходимо, увидим сейчас из дальнейшего.

Беру самый понятный и близкий каждому случай²³. Вот человек в детстве растет в благочестивой семье²⁴. Водят его в храм Божий. Он, не умея еще ни читать, ни писать, ни даже мыслить, однако ощущает и понимает благодать Божию, особенно действующую на него в праздники (Пасху, Рождество), во время крестных ходов с чтимой местной иконой, в присутствии духовных лиц, при звоне церковном... Потом попадает в дурную товарищескую среду, научается порокам (тайным и явным), неверию, и — веяние благодати в его душе прекращается. Живое религиозное чувство утрачивается, остается лишь сознание неправильности своих' поступков. Далее, если человек все более развращается и укоры совести покидают его, остается холодное, голое воспоминание о счастливой поре «золотого детства». Наконец, если грешник окончательно впадает в глубину пороков (мысленных или чувственных), то начинает уже ненавидеть это воспоминание, а все, что напоминает ему о нем в действительности, начинает от себя гнать. Такие примеры, повторяю, у каждого перед глазами. Ясно, что сам, одними собственными силами, он уже не может восстать, если бы даже и захотел. Нужна благодать.

«Таков закон жизни о Христе Иисусе, - продолжу дальше словами св. Симеона Нового Богослова²⁵, — и кто наперед не облечется благодатью Христовою, а потом не устроится жить по Христу, тот тщетно трудится. Сколько бы он ни злострадал и сколько бы добра ни делал прежде получения благодати Божией, тщетен труд его. Ведь и евреи и другие неверные народы делают много подобного; потому что нет ни одного человека в мире, пусть он неверный и безбожник, который бы не делал какого-либо добра, будучи движим на то естеством. Итак, прежде всего надлежит подвизаться всякому о том, чтобы получить благодать Божию посредством веры и надежды на Христа Господа, посредством покаяния и исповеди, молитвы и возложения священнических рук... Пусть взыщет опытного отца духовного, научится от него всему, касающемуся веры и требуемому ею, восприимет полное упование на Бога и покается во всех грехах своих, подъемля и достойные дела покаяния, т. е. сокрушение сердца и жаление о грехах, слезы и воздыхания от всей души, пост и всякое другое лишение телесное, милостыню и молитву, исповедует искренно все грехи свои пред Богом и приимет разрешительную молитву с возложением рук сего духовного отца своего. Без всего этого не придет благодать Божия сама собою на того, кто потерял ее, предавшись греху по крещении. Бывало, что некоторых посещала благодать Божия к без возложения рук священника, но то были исключительные случаи, не всем общие; но что бывает исключительно для некоторых, только немногих, того не признает общим для всех законом святая Церковь».

Таким образом, дается ответ сразу на два вопроса о необходимости благодати и о средствах для ее приобретения. Нужно только прибавить, что «по мере веры нашей, получаем мы и помощь и живость на творение воли Христовой. Итак, кто творит заповеди Христовы, тот мерою деятельного исполнения их показывает и меру веры своей, потому что по мере веры получается и мера благодати, дающей силу на дела по заповедям»²⁶. Этим все сказано относительно количества подвигов и благодати.

В отношении качества подвигов, слова св. Симеона Нового Богослова выделяют только общие требования, основные. Другие отцы, со своей стороны, добавляли частные. Так, например, Антоний Великий указывает на чистоту как на скорейшее средство привлечения благодати Св. Духа, хотя не отрицает и действенности других подвигов²⁷; Евагрий, славнейший подвижник Древнего Египта и рас-судительнейший отец, говорил: «Есть пять дел, помощью которых снискивается Божие благоволение. Первое - чистая молитва, второе — пение псалмов, третье — чтение Божественных Писаний, четвертое — воспоминание с сокрушением о грехах своих, о смерти и Страшном Суде, пятое — рукоделие»²⁸.

Итак, в общем, человек, знающий о Боге, блаженстве и адских муках и пренебрегший этим знанием, должен, при первом же напоминании совести, не откладывая дела, в тот же час начать ломать себя, свою волю, свой характер, свои убеждения, свои привычки. И сколько сил хватит. Чем больше стараний и ревности, тем более будет помощи от Бога и благодати. Он воочию увидит чудеса. Он только сделает неуловимое движение, чтобы перекреститься, а рука уже как бы сама совершит крестное знамение, и причем в присутствии других людей, чего он всегда боялся и стыдился. И так во всем. Но первое усилие, выбор в сторону добра он должен сделать сам. Происходит чудное и непостижимое взаимодействие трудов человека и благодати. «Христианин не может сам собою произвести в себе желаемое изменение, и Христос не облагодатит его даром сего изменения, если он не предаст Ему себя от всего сердца своего»²⁹. Подвиги нужны, но не значат ничего без благодати, благодать же, оставаясь все время благодатью, требует подвигов. Как понять это? Подвиги нужны не сами по себе, а, во-первых, как средство привлечения благодати, ибо если их не будет, не придет благодать, а если и придет, то это не принесет нам пользы; во-вторых, посредством их мы Бога как бы должником своим делаем; в-третьих, на суде этим отведется нарекание сатаны, что Бог неправосуден - де, награждает человека без всяких заслуг с его стороны. Но благодать, приходя к человеку ради его слов и молений и ради его труда покаяния, не ими подвигается, а единственно любовью Бога к человеческому роду. Ибо известны случаи, что многие поты и труды не смогли привлечь благодати. К тому же если бы благодать ниспосылалась ради наших подвигов, это было бы неразумно и недостойно Бога, Который дал в единственное средство спасения смирение (Мф. 11, 29), а сам человек посредством подвигов постоянно бы разжигал тщеславие, потому что у него всегда появлялась бы мысль, что он самоучкой и собственными усилиями добился желаемых результатов.

Чтобы окончательно не сбиться читателю с правильного пути, разумеется, нужно помнить, что выше речь шла все время о духовном добре и совершенствовании христианина и потому так строги суждения о необходимости благодати и полном ничтожестве без нее добрых (не злых, а добрых!) дел. Но у святых отцов находятся и еще более суровые и жесткие приговоры.

Так, Макарий Великий говорит:

«Если душа в этом еще веке не примет в себя святыни Духа за многую веру и за молитвы и не делается причастною Божеского естества, срастворясь благодатию, при содействии которой может непорочно и чисто исполнять всякую заповедь, то она непригодна для небесного царствия»³⁰.

И в другом месте:

«Если ныне со многим молением, прошением, с верою, молитвою, с отвращением от мира не приимем в себя оной небесной любви Духа... и если мы до конца не пребудем не-преткновенными, во всей точности живя по заповедям Господним, то не возможем улучить небесное царство»³¹.

Св. Симеон Новый Богослов утверждает:

«Дела, которые бывают без благодати Всесвятого Духа, Бог ни во что не вменяет, как бы их совсем не было»³².

И еще:

«Кто не сподобился получить благодать Христову и познать ее умно пресущею в душе своей, тот тщетно носит имя христианина; он одинаков с неверными. Он может думать, что избег от всякого зла и проходит всякую добродетель; но поистине лжец есть и притворщик. Пусть и трудится таковой, но тщетен его труд. Пусть роздал он все имение свое бедным, постится, совершает бдения, спит на голой земле, вопия: Господи, помилуй! Но если он не носит в сердце убеждения, что благодать Божия, за веру подаваемая, есть милость Божия, и не эту единую благодать прежде всего другого ищет получить; если у него и в мысли не было, что только ради получения этой благодати роздал он имение свое и всяким подвергает себя лишениям и злостраданиям... но думает, что совершает славные добродетели и ценные сами по себе пред Богом добрые дела, то тщетно он утруждает и измождает себя... Никому невозможно другим образом спастись, если не получит Божественной благодати, имеющей обожить его, или соделать богом по благодати»³³.

И в заключение снова приведу слова Макария Египетского:

«Если кто здесь не искал и не приял... Божественного света Духа, то он во время исшествия из тела отлучается уже на шуюю страну тьмы, не входя в небесное Царство и в геенне имея конец с диаволом и с ангелами его»³⁴.

Но кто имеет в себе Святого Духа?³⁵ Для этого надо быть святым. Как не прийти в отчаяние? Значит, не только все нечестивые, но и многие подвижники пойдут в ад?

Не входя в богословские умозрения и не предаваясь отчаянию, будем утешать себя словом того же святого, видевшего немощь грешника, но желавшего и ему спасения:

«Пусть, по крайней мере, — говорит великий, — как естественное и неизменное, будут в нем [грешнике]: попечение, страх, болезнование и всегда утвержденное в нем сокрушение сердца»³⁶. После этого, хотя грешника и задержат на мытарствах, он все же имеет надежду на милосердие Божие (Пс. 50, 19)³⁷.

V. Действия благодати. В предыдущем параграфе было показано, что существуют три возраста духовной жизни и каждому из них приличествуют свои дела, добродетели, искушения. Теперь то же самое надо сказать и о действиях благодати. Она по-разному руководит человеком на всем протяжении его духовной жизни (т. е. во всех возрастах ее), хотя у святых отцов и не всегда это проводится отчетливо. Произошло же так потому, что писали они и говорили эти вещи лицам, на опыте их проходившим и хорошо в них разбиравшимся, которые к тому же могли и вопросить старцев о том, чего не поняли. Одним словом, святым отцам дело казалось слишком ясным, чтобы что-либо уточнять. Мы же теперь, как тупые ученики, требуем разжевывания каждого слова и часто мешаем слова в одну кучу, когда их и соединять нельзя. Оттого и происходит, что новоначальные берутся за добродетели старцев, а старцы еще проходят алфавит новоначальных.

Все это говорится к тому, что хотя и много святых отцов рассуждало о сокровенном действии благодати Св. Духа в душе человека, но не у всех удобно заимствовать рассуждения об этих вещах. В нашем немощном состоянии такие рассуждения интересны, скорее, для ума, чем для сердца (а это вредно и гибельно для спасения, так как высота святоотеческого учения не может быть пригодна для большинства). Даже приведенные епископом Феофаном (Затворником) в систему³⁸ выдержки из Макария Великого могут только общим направлением духоносной мысли, а не частностями, назидать и научить покаявшегося. Ибо и писаны-то они были не к новоначальным, а к трудникам, ревностным делателям на ниве спасения. Поэтому, упомянув только о славных именах Макария Египетского³⁹, Антония Великого⁴⁰, Исаака Сирина⁴¹, Никиты Стифата⁴², тонко писавших о сем предмете, перейду прямо к блаженнейшему Диадоху, епископу Фотики, что в древнем Эпире Иллирийском⁴³. Он просто, ясно, систематично, кратко и назидательно — а главное, думается, понятно для всякого человека — изложил учение о действиях божественной благодати с самого момента крещения человека и до конца, то есть до совершенства его духовной жизни, если таковое воспоследует. А усвоив рассуждения Диадоха, желающие могут простираться и дальше, читать вышеупомянутых отцов. Изучать же их в обратном порядке, мне кажется, для незнакомых с аскетикой будет не совсем понятно и назидательно. (Безусловно, иные страницы из святых отцов некоторых лиц могут ввергнуть в безрассудное отчаяние.)

Итак, каким же образом действует благодать Христова в душе человека?

«Некоторые придумали, будто благодать и грех, т. е. Дух истины и дух прелести, вместе укрываются в уме крещае-мых: почему, говорят, одно лицо призывает ум к добру, а другое — к противному тому». Но это не так. «Прежде крещения благодать извне направляет душу на добро, а сатана гнездится в самых глубинах ее, покушаясь преграждать уму все правые исходы. С того же момента, как мы возрождаемся в крещении, бес бывает вне, а благодать внутри.

Рис. 1. Схема действия добра и зла

в человеке до и после крещения

(по блаженному Диадоху)

Потому и находим, что как раньше господствовала над душою прелесть, так по крещении господствует над нею истина. Действует после этого и сатана на душу, как и прежде, а нередко даже горше того, но не как соприсущий благодати — да не будет! — а как бы дымя перед умом чрез мокротность тела приятностью бессловесных сластей⁴⁴. Бывает же это по попущению Божию, чтоб человек достигал наслаждения добром не иначе, как через бурю, огонь и искушение. Ибо говорится: проидохом сквозь огнь и воду, и извел ны ecu в покой (Пс. 65, 12)»⁴⁵.

После крещения действие благодати в душе совершается двояким образом. Сначала она действует сокровенно, пребывая в самой глубине ума (духа)⁴⁶ и утаивая свое присутствие даже от самого чувства его. «Когда же начнет кто любить Бога от всего произволения своего сердца, тогда она... беседует к душе⁴⁷ чрез чувство ума» способом, не подлежащим передаче на словах. Человеку таким образом приоткрывается завеса, скрывавшая благодатные неизреченные тайны, которые дотоле ни он, ни окружающие его плотские люди (теософ выразился бы — «непосвященные») не видели и не понимали. Но благодать открывает тайны пока еще частичным образом. «Вследствие этого тот, кто захочет навсегда крепко удержать в себе это приобретение, загорается сильнейшим желанием отказаться с великой радостью от всех настоящих благ, чтобы, — как это выразил Господь таинственно в притче (Мф. 13, 44), — совсем приобрести то поле, на котором он нашел сокрытым сокровище жизни»⁴⁸. И если человек это исполнит на деле, тогда «обретает в себе то место, в котором укрылась Божия благодать»⁴⁹. По мере же преуспеяния души, все ярче и светлее обнаруживается в уме и божественный дар благодати, но параллельно с этим увеличиваются и нападки бесов, потому что теперь Господь попускает им все более беспокоить душу, чтобы, с одной стороны, научить ее рассудительному различению добра и зла, а с другой — соделать смиреннейшею. Последнее понятно, так как, подвергаясь таким искушениям, она приходит в великий стыд от срамоты бесовских помыслов.

Итак, определены местонахождения благодати и сатаны, и показан общий ход действования их. Теперь спрашивается: как благодать действует чрез свое местонахождение, то есть ум, и как сатана — чрез плотские чувства и влечения? Какие из бесов действуют на чувства и какие на ум? И можно ли найти ответы на эти вопросы в Священном Писании?

При крещении «мы возрождаемся в воде действием Святого и животворящего Духа, вследствие чего тотчас очищаемся и по душе и по телу»⁵⁰. «При этом Св. Дух вселяется в нас, а грех (или отец его) изгоняется Им, так как невозможно, чтобы при единстве и простоте — характеристических свойствах души — в ней сопребывали два эти лица [2 Кор. 6, 14; Мф. 12, 29]»⁵¹. При всем том мы не должны удивляться, что и после крещения опять с добрыми помыслами испытываем и худые. Ибо баня пакибытия (Тит. 3, 5), хотя отнимает скверну греха, «но двойственности наших пожеланий не уничтожает [т. е. не нарушает свободы воли] и бесам воевать против нас и обольстительные слова говорить нам не возбраняет; чтобы чего не сохранили мы в естественном находясь состоянии⁵², то хранили силою Божиею, восприяв оружия правды»⁵³.

Итак, бесам попускается нас искушать. Каким же образом? — Через тело. Благодать, как сказано, вселяется в самую глубину души (ум) (Пс. 44, 14), невидимую для бесов⁵⁴. Духи же злые нападают на телесные чувства и в них гнездятся, удобно действуя чрез подручную им плоть. Таким образом, меня, единого человека, влекут в разные стороны: благодать влечет дух к себе, а бесы тело тащат к себе. Мое дело решить, куда приклониться. Но так философски спокойно рассуждать можно только в теории. На практике же происходит жестокая война не на жизнь, а на смерть. Ум (дух), если человек подвизается, с услаждением внимает закону Божию, а тело в то же время также с услаждением увлекается страстными чувствами, идущими со стороны гнездящихся в глубине его бесов (Рим. 7, 22-23). И если эти чувства принимают окраску похотных, то брань ума против своей супружницы плоти становится жесточайшей, мучительнейшей, труднейшей, отчаяннейшей.

«Каким образом и способом связать мне плоть свою, сего друга моего? — восклицает преп. Иоанн Лествичник от лица падшего, страждущего, но желающего спастись человека. — Не знаю. Прежде, нежели успею связать ее, она уже разрешается; прежде, нежели стану судить ее, примиряюсь с нею; и прежде, нежели начну мучить, преклоняюсь к ней жалостью. Как мне возненавидеть ту, которую я по естеству привык любить? Как освобожусь от той, с которою я связан навеки? Как умертвить ту, которая должна воскреснуть со мною?.. Она и друг мой, она и враг мой, она помощница моя, она же и соперница моя; моя заступница и предательница. Когда я угождаю ей, она вооружается против меня. Изнуряю ли ее, изнемогает. Успокаиваю ли ее, бесчинствует. Обременяю ли, не терпит. Если я опечалю ее, то сам крайне буду бедствовать. Если поражу ее, то не с кем будет приобретать добродетели. И отвращаюсь от нее, и объемлю ее. Какое это во мне таинство? Каким образом составилось во мне соединение противоположностей? Как я сам себе и друг и враг?»⁵⁵

При этих условиях, когда, растлившись, наша родная плоть делается нам чужой и произращает худые мысли и желания и когда бесы, сидящие в ней, воюют против нас с помощью нас же, положение становится действительно плачевным. Но с помощью благодати человек, хотя и не без труда, побеждает, и демоны из тела удаляются. Тогда они могут раскаленные свои стрелы пускать уже только издали (Еф. 6, 14-17).

Относительно самих бесов слово ведения научает нас, что их два рода: одни более тонки, другие более вещественны. Тончайшие воюют с душой, а грубейшие пленяют обыкновенно плоть. Посему они всегда друг другу противятся, имея разные цели и средства, хотя в отношении к главной цели — вредить людям — имеют равное рвение. Но об этом было некогда сказано подробнейшим образом⁵⁶.

Итак, подведем итоги и снова, вместе с блаженным Диадохом, пробежим кратко пройденное, рассматривая вопрос под углом зрения троечастности души и тройственности состояний духовного опыта (рабского, наемнического и сыновнего). Для наглядности приложим опять и геометрические схемы сего.

Рис. 2. Схемы действия благодати и нападений бесовских на внутреннюю

природу подвизающегося человека в различные возрасты духовной

жизни (по преп. Диадоху)

А — Благодать скрыто или явно действует только на дух. Душа и тело поражены страстями, одними больше, другими меньше (представлено заштрихованными участками различной плотности). Бесы царствуют везде, не могут проникнуть

только в самый дух.

В — Хотя тело здесь еще во власти бесов, но фактически страсти, ему присущие, действуют слабо по сравнению с предыдущим случаем. Отчасти слегка действуют и душевные страсти.

С — Дух, душа всесовершенны, и тело непорочно (1 Фес. 5, 23). Бесы в бессилии злятся издали.

На первых порах, как сказано выше, благодать скрывает свое присутствие у крещеных, ожидая произволения души. Если человек начнет прилепляться к добру, то благодать помогает ему, если займется худыми делами — благодать продолжает молчать и скрываться, а то и вовсе уходит. «Когда же всецело обратится человек к Богу, тогда она неизреченным некоторым чувством открывает сердцу свое присутствие. И опять ожидает движения души, попуская между тем бесовским стрелам достигать до самой глубины ее чувства, чтобы она с теплейшим произволением и смиреннейшим расположением взыскала Бога. Если вследствие этого начнет, наконец, человек с твердою решимостью подвигаться вперед в соблюдении заповедей и непрестанно призывать Господа Иисуса, тогда огнь святой благодати [Лк. 12, 49] простирается и на внешние чувства сердца, ощутительно поедая терния человеческой земли. Поэтому бесовские советы и внушения уже далеко останавливаются от того места, где находится сердце с благодатью и лишь слегка затрагивают страстную часть души. Когда же человек подвигами во все облечется добродетели, и особенно в совершенную нестяжательность, тогда благодать все естество его озаряет в глубочайшем некоем чувстве, возгревая в нем теплейшую любовь к Богу. Тогда и стрелы бесовские угасают еще вне телесного чувства, так как веяние Духа Святого наполняет сердце глубоким миром, огненные же стрелы бесовские погашает, когда они еще несутся по воздуху. Впрочем, достигшего и в эту меру совершенства Бог попускает иногда подвергаться злому действию бесов, оставляя тогда ум его неосвещенным, чтобы свободное произволение [воля] наше не было совершенно связано узами благодати, не только ради того, что грех должен быть побежден подвигами, но и вследствие того, что человеку еще и еще надлежит преуспевать в духовной опытности. Ибо что почитается совершенным в обучаемом, то несовершенно в сравнении с богатством обучающего Бога в ревнующей о преуспеянии любви, хотя бы кто, трудясь над этим преуспеянием, взошел на самый верх показанной Иакову лестницы [Быт. 28, 12]»⁵⁷.

VI. Утрата благодати. Этот вопрос непосредственно и внутренне связан с предыдущим, но по своей важности заслуживает вынесения в особый раздел.

Если диавол не может пребывать в уме вместе с благодатью, то как же, говорят, объяснить те случаи, когда заведомо известно, что он господствует в душе посредством хулы, неверия, отчаяния? Здесь два может быть объяснения: в одних случаях имеет место обучительное попущение Божие, в других — наказательное оставление Божие.

Попущение Божие, постигающее нас в воспитательных целях, «никак не лишает душу божественного света. При этом бывает только то, что благодать, как сказано выше, скрывает от ума свое присутствие, чтобы горечью бесовской подвигнуть душу со всем страхом и великим смирением взыскать от Бога помощи, испытывая в себе злое действие врага»⁵⁸. Так мать, желая подействовать на своего ребенка, капризничающего и не желающего принимать грудь*,(*Подчиняться уставам кормления.) выпускает на краткое время из своих объятий, чтобы он, убоявшись окружающих его безобразных чужих людей или зверей каких-нибудь (ср. наше: «у-у, бука придет, возьмет»), в великом страхе и слезах, бросился опять в матерние объятия⁵⁹. «Обучительное попущение сначала поражает душу великой скорбью, чувством унижения и некоторою мерою безнадежия, чтобы подавить в ней тщеславие и желание изумлять собою и привести ее в подобающее смирение. Но тотчас потом наводит оно в сердце умиленный страх Божий и слезную исповедь, и великое желание добрейшего молчания»⁶⁰.

Отвращение же и оставление Божие предает душу, не желающую иметь в себе Господа, бесам как бы связанною. Душа предоставляется самой себе и исполняется отчаянием, неверием, надменностью и гневом. И это страшно. Не дай, Господи, никому испытать!..

Соответственно этим различным состояниям и врачевст-во против них надо употреблять разное. В первом случае мы должны приносить Богу обеты и благодарение, а во втором - непрестанное исповедание грехов, непрерывные слезы и большее уединение. «Впрочем, нужно знать, что когда, при обучительном попущении, бывает у души с сатаною борьба в схватке лицом к лицу, тогда благодать, хоть и скрывает себя, но неведомым образом помогает душе, чтобы показать ее врагам, что победа над ними есть дело одной души»⁶¹.

* * *

Вот в кратких словах все то, что необходимо на первых порах знать приступающему ко спасению. Если что-либо здесь явится непонятным — а я не думаю, чтобы читателю не встретилось никаких затруднений, потому что много вопросов пропущено, а некоторые требуют более специального объяснения, — итак, если что-либо здесь вызовет в читателе новые запросы ума, то пусть он их пока отставит в сторону — это частности. И они разрешатся с увеличением духовной опытности, с проникновением и погружением души все более и более в глубины стихии церковности. Кающемуся же нужно знать одно — что «без Бога ни до порога», что как тело без души, хотя бы тотчас после смерти еще ничего не потеряло в своем составе, но уже не имеет цены и привлекательности, так и добродетели, хотя бы мы их и все до одной совершили, без «небесной души», благодати, -мертвое дело (или тело, все равно); они не имеют никакой цены и никакой красоты и духовной художественности. И это чистое безумие — поститься, молиться, воздерживаться от жены и так далее, и все понапрасну. Тогда будут гораздо более правы безбожники, которые смеются над подвигами и воздержанием христиан и монахов, не веруя в будущую жизнь. Ибо, действительно, если там ничего нет, как они думают, то зачем и мучить себя здесь? Но если там есть все, а мы будем мучить себя здесь, чтобы не получить ничего (в случае труда ради самих добродетелей, то есть труда безблагодатного), то для такого рода поведения, действительно, нельзя подыскать подходящего названия*.(*Еще, повторяю, страшнее оставление человека благодатью из-за смертных грехов и нераскаянности в них. Будем молиться, чтобы с нами этого никогда не случилось, как с неверующими и нечестивцами.)

Поэтому станем спасаться так, как этому учит Господь, иначе мы сделаем бесполезным Его великий искупительный подвиг. Зачем бы Ему тогда нужно было и приходить? Но приходить Ему нужно было, чтобы по великой любви Божественной мы даром получили благодатные средства к спасению.

§ 4. О боголюбезном и духовном покаянии.

Покаяние как таинство.

I. Установление таинства.

Оно установлено Самим Иисусом Христом (Ин. 20, 22-23; Мф. 16, 19; 18, 18).

II. Исповедь

1. Понятие о ней. Исповедь есть самый естественный способ выражения покаяния и раскаяния в грехах, ибо, по слову Христа, от избытка сердца уста глаголют (Мф. 12, 34). На существование <института> исповеди в первохристианской среде имеются указания уже с апостольских времен (Деян. 19, 18)¹.

Но у первых христиан понятие о ней было шире, чем у нас. Под нею разумелся не единичный только акт устного исповедания грехов, как теперь, а известный круг покаянных подвигов, иногда многолетних², о чем пойдет речь ниже.

2. Совершители чина исповеди. Покаяние — великое таинство³, и посему неудивительно, что совершение этого таинства было вверено Господом одним только епископам (Мф. 16, 19)⁴ . Отсюда следует, что исповедовать и старче-ствовать, иначе говоря — духовничествовать, не есть дело, для епископа сверхдолжное или не подобающее его сану (или молодости, ср.: 1 Тим. 4, 12), но простая обязанность (Иез., глава 33). Обязанность более приличная и, так сказать, более идущая к нему (о чем постоянно ему и омофор напоминает)⁵, чем к рядовому священнику, хотя у нас и не свыклись с этим представлением.

История древней и греческой Церквей учит, что святители всегда несли на своих плечах этот тяжелый крест. Многочисленны цитаты, показывающие, как епископы первых времен наблюдали за публичным покаянием⁶ и в то же время исповедовали помыслы мирян и старчествовали в узком смысле⁷. Об этом говорят божественный Василий Великий⁸, св. Иоанн Милостивый, патриарх Александрийский⁹, св. Никифор, патриарх Константинопольский¹⁰ и другие.

«Я не заставляю тебя... выйти на средину зрелища и окружить себя множеством свидетелей, — говорил некогда Златоуст¹¹, — мне одному, наедине, скажи грех, чтобы я уврачевал рану и избавил тебя от болезни»¹².

Не умножая цитат¹³, достаточно в заключение привести слова нашего отечественного святого — Димитрия Ростовского. В послании к иеромонаху Иосифу святитель пишет: «Аще бы кто и к нам, самому архиерею, хотел на исповедь прийти, путь ему благословен, и наша должность готовая»¹⁴.

Но на Руси дело сложилось иначе.

Что же касается пресвитерского чина, то принадлежащие к нему (священники, иеромонахи, игумены¹⁵ и проч.) пользуются властью духовника лишь ограниченно¹⁶ и чрез формальное разрешение¹⁷ епископов.

3. Канонические грехи. Как каялись в них у первых христиан? Каноническими грехами у древних христиан назывались следующие три, которые поначалу влекли за собою отлучение навсегда¹⁸:

1) отречение от веры,

2) блуд и прелюбодеяние,

3) убийство.

Но с III века, с падением первоначальной чистоты и ослаблением духовного горения, Церковь вынуждена быть снисходительнее: блудники и прелюбодеи стали приниматься в Церковь после принесения покаяния¹⁹. В жестокое гонение Декия (249-251 гг.), когда особенно много появилось падших, было допущено еще новое снисхождение: в Церковь стали принимать и отрекшихся от веры.

Однако покаяться в указанных грехах было не так легко²⁰. Все кающиеся прежде всего разделялись на степени, или чины, которых было четыре²¹: плачущие, слушающие, припадающие и пред - или купностоящие²².

Была, кроме первой, плачущих, еще одна редкая и исключительная степень, это — обуреваемые²³. Они изгонялись даже из притвора и должны были стоять на паперти, вне церковных дверей, под открытым небом, и в дождь, и в жару, и в холод, и в бурю. Отсюда их наименование²⁴. Этой епитимий подлежали скотоложники, мужеложники и все вообще впадшие в противоестественные блудные грехи²⁵. «За гнусные неистовства страстей, противные законам пола и естества, — говорит Тертуллиан²⁶, — мы не только от порога, но и от крова церковного отгоняем, потому что это — не грехи, а чудовища».

Плачущие лежали распростертые ниц в притворе. При входе верных в церковь, они кланялись каждому в ноги и просили о себе святых молитв²⁷. «Терзай свою душу воплями... припадай к ногам избранных...», — обращается св. Амвросий Медиоланский²⁸ к одному грешнику, растлившему посвященную деву (по-нашему монахиню).

Слушающие уже допускались в церковь, но только до литургии верных, то есть, выслушав Апостол и Евангелие с поучением, они выходили вместе с оглашенными по возгласе диакона: «Оглашеннии, изыдите».

Припадающие стояли в средней части храма и приближались к самому амвону, где получали себе благословение (с возложением рук) епископа на выход из церкви.

Наименование чина («припадающие»)²⁹ произошло от трогательной картины: кающиеся с рыданием и воплем падали в ноги мученикам, священникам, иерархам, обнимали их колени (как легко представить, со словами: «Не отступлю... умоли за меня Бога...»), целовали эти колени, стопы³⁰, края самой одежды, стояли коленопреклоненные перед сидящим³¹ епископом, умилительно исповедуясь ему или получая от него разрешение... Эта картина подтверждается и историческим свидетельством — той гнуснейшей³² клеветой, которую распускали язычники про христиан и христианок, понимая и толкуя по-своему³³ это смиренное коленопреклоненное положение их тела и целование колен. И до сих пор остался в церковной практике обычай становиться на колени во время чтения молитв пред исповедью (падение ниц)³⁴, во время самой исповеди и чтения разрешительной молитвы после нее. Целование же колена у епископа сохранилось теперь только при хиротонии³⁵.

Купностоящие, как показывает самое название, стояли вместе с верными всю литургию, только не имели права делать приношения (по-нынешнему: подавать просфоры)³⁶ и приобщаться.

Итак, кающиеся грешники делились на разряды, пребывание в которых обязывало к известному уничижительному образу поведения. Но этого мало. От кающихся всех степеней требовались особые покаянные подвиги, более или менее тяжкие и продолжительные, смотря по роду грехопадения. Этот круг покаянных подвигов назывался эксомологисисом (εξομολογησις;)³⁷. «исповедью» в собственном (широком) смысле.

Кающиеся, следуя Писанию (Мф. 11, 21), надевали на тело власяницу и посыпали голову пеплом³⁸. Женщины и девы иногда должны были обрезать себе косы, «которые по причине суетного тщеславия подали [им] повод к разнузданности»³⁹. Кающиеся воздерживались от омовения тела и намеренно содержали его в грязи⁴⁰. В тех случаях, когда прочим верующим строгость поста ослаблялась, кающиеся не имели этой льготы⁴¹, так что они и во все дни св. Пятидесятницы⁴² молились на коленях⁴³. Они обязаны были, в особенности, соблюдать заповедь милосердия⁴⁴ и воздерживаться от супружеского ложа⁴⁵.

Что касается срока покаяния в древности, то он был различен: простирался до 10-15-20 лет и более, даже до самой смерти грешника. Замечательна в этом отношении одна надмогильная надпись 520 года, найденная в Лионе в 1857 году⁴⁶. Русский перевод ее гласит: «Под сим холмом покоится блаженной памяти богобоязненная Каруза, которая провела в покаянии 22 года, и жития ее в мире было 65 лет. Умерла 19 сентября, при их сиятельствах консулах Русти-ане и Виталиане»⁴⁷.

Треть жизни — в публичном покаянии!..

Из того, что Каруза здесь названа «богобоязненной», «благочестивой» (religiosa), скорее, следует заключить, что она несла публичное покаяние не по церковному суду, а добровольно, была святая самоосужденница, одна из тех душ, которые нередко в то время ради приобретения крайнего смирения и неизреченных чрез него таинственных дарований, не имея никакой вины, ставили себя на одну доску с разбойниками, прелюбодеями и вероотступниками и таким образом непорочно обесславливали себя для вящей будущей славы⁴⁸.

Публичное покаяние и разрешалось публично. Грешника, отбывшего срок эксомологисиса (который, в зависимости от глубины покаянного настроения и силы раскаяния, мог быть и сокращен), приводили в пепле и в покаянной одежде (во власянице) к алтарю. Нет нужды прибавлять, что весь вид его являл полное сокрушение, а глаза представляли источники слез. Здесь, у амвона⁴⁹, после чтения торжественных и умилительных молитв епископ разрешал его, возлагая на главу руки⁵⁰. Приурочивалось торжество обычно к Великому четвертку, пятку или субботе Страстной седмицы⁵¹. Если грешник был предан сатане во измождение плоти, да дух спасется (1 Кор. 5, 5), или сам ему вверялся, то епископ, примиряя его с Церковью, заставлял всех присутствовавших за него молиться⁵².

После этого грешник — а вернее сказать уже святой -допускался наконец к давно желаемому соединению со Христом в таинстве св. приобщения и становился полноправным членом общины.

В заключение нужно заметить, что от публичной исповеди древних времен надо отличать нашу публичную, или общую, исповедь, которую ради нужды практиковал о. Иоанн Кронштадтский и которую без нужды иногда пытаются заводить в некоторых приходах⁵³. Общего, как видно из предыдущего, у них только одно название, да разве еще гласное исповедание грехов, и то (в последнем случае) единичное (одновременное) и в общей массе народа.

Нынешняя общая исповедь произошла от одной особой формы исповеди (ритуальной) первых христиан. Так как они жили чисто, то и не нуждались в серьезной исповеди. Но так как, с другой стороны, и праведник — по Писанию (Притч. 24, 16) — семь раз (на день?) падает (в грехи неведения, невольные, тайные), то душа нуждалась и у них в очищении совести пред принятием Св. Тайн. Исторические свидетельства об этой исповеди дошли до нас, можно сказать, с апостольских времен⁵⁴. Но самое красочное и подробное описание ее находится у св. Василия Великого⁵⁵. Недостаток места не позволяет мне выписать слишком длинную цитату.

Но в настоящее время, когда утерян смысл и понятие о существе даже основной исповеди, ритуальная, конечно, недопустима, и, без сомнения, ее можно встретить только в двух местах: у духоносных пастырей, с великими харизматическими дарованиями⁵⁶, и у пастырей, не понимающих ничего в духовной жизни.

Теперь уместно привести описание того, как проходил эксомологисис, или публичное покаяние, в одном из древних монастырей Фиваиды, недалеко от Александрии, в Египте.

Предварительно необходимо сказать, что описываемый случай — исключительный в истории покаянной дисциплины. Поэтому, чтобы не впасть в ложное понятие о покаянии и аскетическом подвиге — я не говорю уже в неверие и хулу, — следует отнестись к <нижеследующему рассказу> с должным рассуждением. Насколько и в какой степени необходимо каждому из нас приложить к себе нечто из описываемого, объясняет в конце цитируемого отрывка сам автор. Заранее предупреждаю читателя, что все описываемые жестокости и муки были добровольными. Все они происходили из чувства глубочайшего раскаяния и любви к Богу. Это не самоубийство и не самоненавидение, а та особая нелюбовь к своей душе, которая ублажается в Апокалипсисе (Откр. 12, 11). Это — совершенное исполнение заповеди о той непорочной и не могущей быть понятой прелюбодейным миром ненависти к страстям своей души, которой требует от Своих последователей Спаситель. Тем, кому удалось выкарабкаться из мирских тенет и протереть запорошенные соблазнами культуры глаза, у кого душа уязвилась огненною стрелою божественной любви, все написанное здесь не только будет понятно, но и живительно, сладостно, приятно. Такая душа страданиями питается, а не тяготится. Слезы и подвиги для нее не отвращение, не ужас, не непонятный сырой мрак, а — единственное утешение в тоске и туге сердечной. А порукой в том, что страданием можно увеселяться духовно (а не страстно)⁵⁷, служат слова преп. Симеона Нового Богослова: «Итак, братия мои возлюбленные, возненавидим мир и яже в мире. Ибо какое общение нам, христианам, с миром и с тем, что в мире? Возлюбим же от всей души то, что любить повелевает нам Бог. Возлюбим нищету духовную, т. е. смирение, возлюбим непрестанный деннонощный плач, от которого ежечасно про-израждается*(*Так в переводе еп. Феофана Затворника. — Прим. еп. Варнавы.) радость душевная и утешение изливается на тех, кои любят Бога. От плача водворяется и кротость в тех, кои подвизаются во истине. Которые плачут, те также алчут и жаждут правды и всеусердно ищут царствия Божия, превосходящего всякий ум человеческий. И не это только, но и то, что иной делается милостивым и чистым в сердце, полным мира и миротворцем, также мужественным в искушениях бывает от непрестанного плача. Плач производит в нас ненависть и ко всякому злу. Им возжигается в душе и божественная ревность, которая hi! на минуту не дает человеку покоя, но не допуская его склоняться на зло со злыми, устремляет на все доброе, исполняя вместе с тем душу мужеством и силою к претерпению всех искушений и скорбей»⁵⁸. Поэтому, как будет говориться далее, «что для иных неудобно и неприятно, то любезно и приятно для тех, которые ниспали из состояния добродетели и лишились духовного богатства»⁵⁹. Заметим, что тот круг покаянных подвигов, который описывается ниже, существовал не для рядовых монахов, но для тяжко падших чудотворцев⁶⁰, или, по крайней мере, для приблизившихся к этой степени духовной жизни. Они и раньше несли немалые подвиги. Должно также отметить, что в нижеследующем отрывке мы найдем поучительнейшую картину и систему покаяния, гораздо более завидную, чем «благочестивое житие» многих непадших. Духоносный автор не постеснялся об этом заявить прямо: «Эти падшие и плачущие блаженнее непадших и не плачущих о себе».

Но пора уже сказать и о самом авторе и месте действия. Автором является знаменитый светильник рассуждения, великий в отцах, св. Иоанн Лествичник. Следовательно, самый неподкупный и истинный свидетель, притом и очевидец: он целый месяц прожил в обители кающихся. Обитель же эта — характерно и название ее: Тюрьма⁶¹,-как сказано, была в Фиваиде и существовала уже не менее двухсот лет до ее посещения Иоанном Лёствичником. Во время пребывания там последнего она была подчинена настоятелю одного соседнего, главного, монастыря, мужу равноангельному⁶².

«Слышал я, немощный, — так начинает с дивным смирением сильнейший подвижник свое повествование, — о чудном некотором и необычайном состоянии и смирении осужденников, заключенных в особенной обители, называемой Темницею... Пришедши в эту обитель кающихся, в эту, поистине, страну плачущих, увидел я то, чего, поистине, если не дерзко так сказать⁶³, око нерадивого человека не видело и ухо унылого не слышало, что и на сердце ленивого не всходило, т. е. такие дела и слова, которые сильны убедить Бога; такие упражнения и подвиги, которые скоро преклоняют Его человеколюбие.

Видел я, что одни из этих неповинных осужденников⁶⁴ всю ночь, до самого утра, стояли на открытом воздухе, не передвигая ног, и жалким образом колебались, одолеваемые сном по нужде естества; но они не давали себе нимало покоя, а укоряли сами себя и бесчестиями и поношениями возбуждали себя.

Другие умиленно взирали на небо и с рыданием и воплем призывали оттуда помощь.

Иные стояли на молитве, связавши себе руки назади, как преступники; печальные лица их были преклонены к земле; они считали себя недостойными взирать на небо; от недостоинства помыслов и от угрызения совести не знали, что сказать и как проговорить, какие молитвы вознести к Богу, как и откуда начать моление; но только душу немотствующую и ум безгласный представляли Богу и были исполнены мрака и как бы тонкого отчаяния.

Другие сидели на земле во вретище и пепле, лицо скрывали между коленами и челом ударяли о землю.

Иные непрестанно били себя в грудь, воззывая прежнее состояние души своей и невинность своей жизни. Иные из них омочали землю слезами; а другие, не имея слез, били сами себя. Иные рыдали о душах своих, как о мертвецах, будучи не в силах переносить сердечной туги; другие же, рыдая в сердце, глас рыдания удерживали в устах; а иногда, когда уже не могли терпеть, внезапно вопияли.

Видел я там, что некоторые от сильной печали находились как бы в исступлении; от многого сетования были безгласны, совершенно погружены во мрак и как бы нечувствительны ко всему, касающемуся земной жизни, умом сошли в бездну смирения и огнем печали иссушили слезы в своих очах.

Другие сидели в задумчивости, поникши к земле и непрестанно колебля главами, подобно львам, рыкали и стенали из глубины сердца и утробы. Одни из них благонадежно просили совершенного прощения грехов и молились о сем; а иные, по несказанному смирению, почитали себя недостойными прощения и взывали, что они не имеют пред Богом никакого оправдания. Другие молили Господа, чтобы им здесь потерпеть мучения, а там быть помилованными; иные же, угнетаемые тяготою совести, чистосердечно просили ни подвергать их мучению, ни удостаивать царствия; "сего было бы для нас довольно", — говорили они.

...У иных видны были языки воспаленные и выпущенные из уст, как у псов. Иные томили себя зноем; иные мучили себя холодом. Некоторые, вкусивши немного воды, переставали пить, только чтобы не умереть от жажды. Другие, вкусив немного хлеба, далеко отвергали его от себя рукою, говоря, что они недостойны человеческой пищи, потому что делали свойственное скотам.

...Все они непрестанно имели пред очами смерть и говорили: "Что будет с нами? Каков приговор о нас последует?.. Возмогло ли моление наше взойти ко Господу?.. Если же взошло, то сколько умилостивило оно Господа?.. Ибо оно от нечистых уст и тел было воссылаемо и не имеет много крепости.

...Впрочем, мы сделаем, что зависит от нашего произволения; и если Он отверзет двери царства небесного, то хорошо и благо; а если нет, то и тогда благословен Господь Бог, праведно затворивший их для нас⁶⁵. Однако будем стучаться до конца жизни нашей; может быть, по многой нашей неотступности, Он и отверзет нам". Посему они возбуждали друг друга, говоря: "Потщимся, братия, потщимся... не щадя сей скверно злострадательной плоти нашей; но умертвим ее, как и она нас умертвила".

Так и делали эти блаженные осужденники. У них видимы были колена, оцепеневшие от множества поклонов; глаза, померкшие и глубоко впадшие; вежди, лишенные ресниц; ланиты, уязвленные и опаленные горячестию многих слез; лица, увядшие и бледные, ничем не отличавшиеся от мертвых; перси, болящие от ударов, кровавые мокроты, извергаемые от ударений в грудь⁶⁶. Где там было приготовление постели? Где одежды чистые или крепкие? У всех они были разорванные, смердящие и покрытые насекомыми. Что в сравнении с ними злострадания беснующихся или плачущих над мертвецами, или пребывающих в заточении, или осужденных за убийства? Поистине, невольное мучение и томление тех ничто в сравнении с произвольным страданием этих. И молю вас, братия, не подумайте, что повествуемое мною — басни.

...И каково еще было устройство того места и жилища их! Все темно, все зловонно, все нечисто и смрадно. Оно справедливо называлось Темницею и затвором осужденных; самое видение сего места располагает к плачу и наставляет на всякий подвиг покаяния. Но что для иных неудобно и неприятно, то любезно и приятно для тех, которые ниспали из состояния добродетели и лишились духовного богатства. Ибо когда душа лишилась первого дерзновения перед Богом, потеряла надежду бесстрастия и сокрушила печать чистоты, когда она позволила похитить у себя сокровища дарований, сделалась чуждою божественного утешения, завет Господень отвергла и угасила добрый огнь душевных слез; тогда пронзаемая и уязвляемая воспоминанием об этом, она не только вышеописанные труды возложит на себя со всяким усердием, но и тщится благочестиво умерщвлять себя подвигами покаяния, если только в ней осталась хоть искра любви или страха Господня.

...Пробывши в Темнице тридцать дней, я, нетерпеливый, возвратился в великое общежитие, к великому отцу, который, видя, что я весь изменился и как бы вне себя, узнал, по своей мудрости, причину моего изменения и сказал:

- Что, отче Иоанне, видел ли ты подвиги труждающихся? Я отвечал:

- Видел, отче, и удивился и ублажил падших и плачущих паче непадших и неплачущих о себе, потому что те чрез падение восстали восстанием благонадежным.

- Подлинно так, — сказал он»⁶⁷.

«...Знаю, досточудные, что рассказанные мною подвиги блаженных оных страдальцев, — заключает свое повествование славный преподобный игумен Синайский, — для одних покажутся невероятными, для других — превосходящими надежду, а для иных — приводящими в отчаяние. Но мужественный муж, от сего уязвленный, как острием, отходит с огненною стрелою и ревностью в сердце. Низший же сего познает свою немощь и, чрез самоукорение удобно стяжав смиренномудрие, устремится вслед за первым, но не знаю, настигнет ли его. Нерадивый же пусть и не касается того, что здесь описано, чтобы ему, отчаявшись, не расточить и того, что делает; и тогда сбудется на нем евангельское слово: от неимущаго же усердия, и еже мнится имея возмется от него (Мер. 25, 29)»⁶⁸.

III. Чин исповеди в настоящее время

Мы теперь люди немощные и ничего подобного не можем понести. Рассказываю об этом единственно в целях самоукорения, чтобы как я, так и всякий другой, пробегая глазами это краткое описание подвигов покаяния древних христиан, имел бы повод сокрушаться, смиряться и зази-рать себя и чрез то приходить в преуспеяние. После этого никому уже не придет в голову мысль, что он что-то особенное делает во время своего говения и исповеди. Мы в сущности ничего не делаем, что бы ни делали, и для нас остается одно — терпеть скорби, благодарить за них Господа и надеяться на неизреченное Божие милосердие. А оно распростирает свой покров только на тех, кто дошел до полного осознания того, что он ничего не делает, хотя бы и много делал и подвижничал. Но обратимся к нашей теме.

Хотя теперь чин покаяния и исповеди краток и сократился с нескольких лет до нескольких минут, которые грешник постоит у аналоя духовника раз в год, однако, в общем, характерные черты древней покаянной практики в нем можно различить.

Исповедь (в узком смысле), как известно, в настоящее время предваряется говением. В предписаниях церковных говорится: «Аще убо кроме постов четырех обычных приступити ко святому причащению восхотят (миряне. — Еп. Варнава)⁶⁹, седмь дний прежде да постятся, в молитвах церковных и домашних пребывающе (сие же не в нужде: в нужде бо три дни, или един день да постятся точию), и пре-дуготовляюще себе к чинному исповеданию грехов своих. Сущий же в супружестве от супружескаго совокупления в тыя дни да воздержатся всяко. Пред осмым же днем да ис-поведят пред иереем вся грехи своя, с вечера ничтоже да вкусят. Не могущий же, юности или престарелости ради, всяко с вечера воздержатися ничтоже ядше, мало что да вкусят. От полунощи же всяко вси да воздержатся. В молитвах же, поклонех и духовных размышлениих да упразднятся⁷⁰, елико мощно, готовящийся...»⁷¹

Такая подготовка к исповеди имеет свое историческое основание. Не все из великих грешников и в первые века христианства несли публичное покаяние, но всем, однако, предписывалось проходить покаянные подвиги за свои грехи⁷². Нельзя не заметить, что само Евангелие предлагает немало таких подвигов, служащих не только к уврачеванию, но и к полному прощению грехов⁷³, которые (подвиги) могут входить — и поэтому входили у первых христиан — в качестве составных частей в общую систему покаяния. Подвиги эти следующие: милостыня (Лк. 11, 41), прощение обид (Мф. 6, 14), отвращение другого от греховного пути (Иак. 5, 20), преизобилие любви к Богу (Лк. 7, 47) и другие⁷⁴. Из всего этого и ныне должно составляться гове-ние. Важна подобная подготовка к исповеди и с психологической стороны: ибо не все равно для настроя нашей души, едим ли мы мясо, молоко, яйца, пьем вино, играем в карты, ходим в кино, ухаживаем за знакомыми и любимыми лицами или трапезуем раз (или даже ни одного)⁷⁵ в день, пребываем в молчании и смертной памяти, раньше встаем, усиленно молимся, избегаем лиц другого пола⁷⁶.

Что касается самого чина исповеди, то в нем остались те же умилительные молитвы (о чем уже было раз упомянуто), тот же период времени, определенный для разрешения от грехов, ибо и теперь в церковной практике принято, чтобы говели, по крайней мере, хоть на Страстной седмице, и даже тот же эксомологисис, но только тайный⁷⁷ и очень сокращенный, хотя никому не запрещается исполнять его и продолжительно. Даже в мелких подробностях замечается сходство теперешних формул исповедания с древними чинами. Так, начальные слова исповеди: «Исповедаюся аз, многогрешный, имя рек, Господу Богу Вседержителю, и Пречистей Его Матери, Пресвятой Богородице и При-снодеве Марии, и святым небесным силам, и всем святым Его, и тебе, отче»⁷⁸, несомненно, есть остаток той древней вышеуказанной практики, когда кающиеся валялись в ногах у каждого входящего в церковь и всем каялись, у всех просили прощения.

IV. Тайна исповеди

Впрочем, есть нечто, что особо отличает нынешний строй исповеди от первохристианского. Это — тайна исповеди, которая в настоящее время соблюдается почти⁷⁹ во всех случаях.

«Аще же который неискусный, злонравный и безумный иерей, — писал св. Димитрий Ростовский в окружном послании к духовенству, — хмелем или злобою пиянствуяй, или гордынею и тщеславным превозношением неистовяся, дерзнет обличати детей своих духовных и изъявляти пред человеки грехи их, таковый... духовник не духовник, но Иуда, Христов предатель, паче же рещи, сам сатана, клеветник братии нашея, сверженный с небеси... от негоже человеком горе; горе бо, а не спасение от такового духовника бывает...»⁸⁰ И далее разъясняет, в чем состоит это горе.

Откуда образовался такой взгляд <что исповедь должна быть тайной> после гласной исповеди первохристианских времен? Причинами послужили человеческая немощь, охлаждение начальной ревности, отсутствие ненависти к своим грехам и, наоборот, присутствие и нарастание все большего самолюбия, тщеславия, гордости, а отсюда ложного стыда и страха. Пока были гонения, пока у каждого христианина ежедневно и ежечасно мелькала смерть пред глазами, до тех пор и не дорожил никто ничем в мире, лишь бы не лишиться Царства Небесного. Что ему было до того, что скажут люди? Вот что скажет Христос на Страшном Суде — это другое дело! И шли на все мучения публичной исповеди, забывая стыд и свою телесную немощь... Шли добровольно, шли и невольно. И никто не осуждал, не любопытствовал, не смеялся, не соблазнялся, но наоборот, все плакали и молились за грешников. Таково свойство истинной любви. Прошли гонения, настали мирные времена, стали люди спокойно и вдоволь есть, пить и спать, появились и лень, и стыд (при бесстыдстве греха!), и боязнь, и просто нежелание, и полное отвращение, и даже непонимание, за-чем-де нужно такое острое покаяние. Лучше не ходить на исповедь. И пришлось Церкви сделать снисхождение -позволить исповедоваться тайно и тайно же нести епитимий. Эту уступку допускали уже св. Василий Великий⁸¹, св. Григорий Нисский⁸², еще дальше пошел св. Нектарий, патриарх Константинопольский⁸³, и, наконец, его преемник св. Иоанн Златоуст⁸⁴. Но в их эпоху еще существовала, кроме тайной, и публичная исповедь. Чем дальше шло время, тем больше упрочивалась первая и все более умалялась, ослабевала последняя, ибо самые устои ее начали расшатываться⁸⁵. Так что Церковь окончательно закрепила в своей практике тайную исповедь и стала охранять ее достоинство от болтливых, недостойных священнослужителей особыми правилами и прещениями⁸⁶.

Мало того. Тайну должен хранить и кающийся — именно в отношении лиц, замешанных так или иначе в его грехах. В старых изданиях⁸⁷ «Номоканона», в чине исповеди, после известного завещания («От сих всех отныне должен еси блюстися...») вставлено следующее наставление духовнику:

«Да внимает же себе духовник во время исповеди, еже не испытовати имени лица прочиих съовещников [сообщников] греха, яко ниже есть леть духовнику имя лица иному являти, внегда совета и поучениа искати ему о гресе некоем недо-уметелном, епитимий ради и исправлениа⁸⁸: се бо преда-телство Июдину подобно... Но да повелит исповедающе-муся онех лиц, с нимиже съгреши, точию рещи сан, чин, звание, лета и рода [родства] близкость, вины грехов да речет, и всяк грех особ и по виду да исповесть»⁸⁹.

V. Епитимия

Епитимией (2 Кор. 2, 6 — по греческому тексту) называется известная мера наказаний, составляющих эксомологи-сис. Но «хотя это — наказание, однако такое наказание есть мать спасения». Эти слова Златоуста⁹⁰ очень хорошо вскрывают сущность епитимий. Действительно, епитимия не наказание в собственном смысле, не юридическая кара, а духовно-нравственное, воспитательное средство, врачевст-во, лекарство. Прошла болезнь, то есть появилось раскаяние и возненавиден грех, — отнимается и лекарство, то есть епитимия (2 Кор. 2, 7-8), хотя бы до формального срока ее окончания и оставалось время. Отсюда следует, что голым, внешним исполнением епитимий нельзя угодить Богу и «вознаградить», «удовлетворить» Его правосудие, как учат, например, католики⁹¹. Не Богу епитимия нужна, а самому грешнику: при епитимий легче и острее возбуждается в нем раскаяние.

«Во всяком же виде греха, — говорит св. Григорий Нисский, законодательствуя об епитимиях в каноническом послании к св. Литоию, епископу Мелитинскому, — прежде всего надобно обращать внимание на то, каково расположение врачуемого, и для уврачевания достаточным считать не время (ибо какого исцеления можно ожидать только от времени?), но добрую волю того, кто врачует себя покаянием⁹²... так что если достоверно его обращение, то, конечно, не нужно соблюдать число лет, но чрез сокращение времени вести к воссоединению с Церковью и к причастию Св. Тайн»⁹³.

Из этого отрывка видно отношение святых отцов к величине назначаемых епитимий.

Отсюда и еще один вывод можно сделать: епитимия не есть что-либо непременно обязательное (в отличие от взгляда, встречающегося у раскольников). Действительно, обращаясь к истории, мы видим, что самые великие подвижники-аскеты, ни в чем не потакавшие себе самим, коль скоро дело касалось приходивших к ним грешников, иногда были крайне снисходительны. И если принять ригористический взгляд относительно обязательности наложения тяжких епитимий на грешников, то придется признать, что святые отцы-аскеты ничего не понимали во врачевании больных душ и были преступниками закона, так как не исполняли канонов, в то время как на приходах эти каноны соблюдались. Но говорить так — лживо и нечестиво: духо-носным ли мужам не понимать, что угодно Св. Духу и что нет?..

И вот мы видим примеры, как одному монаху, «отрекшемуся от Самого Бога, крещения и обета монашеского», прощение было дано после... трехнедельной епитимий⁹⁴; как авва Серапион, обративши блудницу на путь истинный и приведя ее в монастырь, сказал настоятельнице: «Прими сию сестру и не налагай на нее бремени, или заповеди... но давай ей, чего она захочет, и если пожелает выходить, дозволь ей...»⁹⁵ Но нет нужды продолжать — примеров множество⁹⁶.

Однако было бы другой крайностью и, следовательно, неправильно думать, что епитимий совсем и ни для кого не нужны. Всему свое время. Вышеуказанным лицам они не требовались, а иным, на их месте, может быть, не помешало бы и прибавить.

Теперь о качестве епитимий. Если епитимий суть лекарства, то их надо умело преподавать больному, надо искусно выбрать то, от которого болезнь, то есть страсть, проходит, а не умножается и не загоняется внутрь. Поэтому Бог не примет покаяния, если, например, блудник будет раздавать милостыню, а скупой хранить целомудрие, не отказываясь от своих главных страстей. Но если, наоборот, епитимий будут правильным образом наложены и приняты, есть надежда на исцеление и на самое спасение.

Необходимо здесь припомнить или вновь перечитать те строки из преп. Исаака Сирина, которые освещают данное положение и которые были приведены по иному поводу выше⁹⁷.

VI. Что нужно для того, чтобы таинство покаяния

было действительно и наиболее плодоносно?

Господь милостив и все прощает (обычная фраза тех, кто сомневается в загробных мучениях), но мы знаем, что Он однажды сказал: Не всяк глаголяй Ми: Господи, Господи, внидет в Царствие Небесное (Мф. 7, 21), показывая ясно, куда некоторые пойдут, не получив от Него прощения. А иным, даже пророчествовавшим и чудеса творившим во имя Его, Господь еще резче скажет: Николиже знах вас: отидите от Мене (Мф. 7, 23). Или как у пророка:

И возопиют ко Мне, и не у слышу их (Иер. 11, 11).

...Значит, необходимы известные условия, чтобы воззвания грешника к Богу были услышаны Им⁹⁸. А то какой смысл молиться и нести подвиги? Все это, разумеется, относится и к покаянию. Надо суметь покаяться, чтобы Господь на наши слезы и просьбы сказал вновь: Отпущаются тебе греси (Лк. 7, 48).

Условия эти двух родов: объективные, являющиеся по отношению к человеку внешними, недоступными его произволу или желанию видоизменить их и стоящие вне мирской действительности, то есть подлежащие законам сферы благодатной, и субъективные, находящиеся в зависимости от личной воли и духовного развития кающегося грешника.

К первым относятся:

1. Наличие канонически рукоположенного и действующего епископа или, с его благословения, пресвитера.

Это значит, что указанные лица должны представлять не засохшую ветвь, а привитую к Лозе и от Нее питающуюся и плод приносящую (Ин. 15, 1-8), быть живыми членами Православной — единственно только живой — Церкви. Живой по существу, а не по наименованию лишь.

Но это не значит, что они должны быть святыми и непорочными. «Никакого вреда, — убеждал некогда преп. Исидор Пелусиот⁹⁹ одного сомневающегося, — не терпит приемлющий [таинства], хотя бы преподающий казался и недостойным; пречистые Тайны не приемлют скверны, если иерей и всех людей превзойдет порочностью».

2. Совершение чина таинства по уставу Церкви.

Этим условием исключается привнесение самочинных молитв и священнодействий. Особенно это касается тайносовершительных моментов. Видоизменения могут затрагивать только внешнюю практику чинопоследова-ния, но и то отступления возможны лишь с разрешения епископа, а отнюдь не священника¹⁰⁰. Последний ни в коем случае не имеет права выступать за рамки требника. Точное, до буквы, исполнение требника приведет только к желанному единообразию службы во всей видимой Церкви.

3. Устная гласная исповедь, то есть провозглашение вслух перед священником своих грехов.

Это требование является заповедью Самого Господа. Глаголи ты беззакония твоя прежде, да оправдишися, — говорит Он (Ис. 43, 26).

Итак, условия первого рода, необходимые для практического обихода кающегося, выяснены уже достаточно. Перейдем ко второму роду условий действенности таинства покаяния.

К нему принадлежит искреннее раскаяние с горячим намерением не грешить после исповеди.

Последнее условие настолько строго требовалось и исполнялось первыми христианами, что новое покаяние падших, уже прошедших однажды через публичное покаяние, у них не допускалось. «Получивший раз отпущение грехов грешить более не должен... Ибо частым раскаянием выдается лишь снисходительное отношение к прежним грехам, — говорит Климент Александрийский. — Частое прошение прощения во грехах не есть раскаяние, а только вывеска раскаяния»¹⁰¹. Так же строго об едином покаянии учат и другие отцы и учители Церкви — Тертуллиан, Ориген, Амвросий Медиоланский¹⁰². Но, понятно, речь здесь идет не о невозможности вообще покаяться вторично, после тяжкого нового грехопадения, а о невозможности и сомнительности покаяния для подобных грешников из-за их неискренности, которая обычно наблюдается в таких случаях, как и апостол Павел это разъяснил (Евр. 6, 4-8; 12, 17). Тут не Бог жестокосерд, а сам грешник. Грешнику не дается прощения не потому, что Господь этого не хочет, а потому, что он сам не способен к покаянию¹⁰³. Таким образом, Промыслом здесь только подтверждается тот выбор, который уже сделан человеком. Не нужно забывать, что речь здесь идет о грехах, требующих публичного покаяния.

Что же касается грехов повседневных, мелких, то здесь такой вопрос не может появиться. Ибо кто чист будет от скверны? — Никтоже, аще и един день житие его на земли (Иов. 14, 4-5). Когда мы проходили учение о страстях, то видели, как они злы и глубоко гнездятся в сердце человеческом и как на пути к их искоренению человеку по нескольку раз на день приходится падать. Не раз даже святые, в начале своего подвижничества, близки бывали к отчаянию, видя, что при всех их стараниях и усилиях, страсти как будто и не умаляются. Это состояние, например, испытал преп. авва Дорофей, когда полагал начало своему спасению, придя из мира богатым человеком. Великий Варсонофий, к которому он обратился с мольбой о помощи, так утешал его: «Никто и никому не может сказать: я буду о тебе заботиться, а ты будь спокоен, ибо окажется виновным. Но тот, которого поддерживают, должен привнести несколько собственного старания, делать должное по силе своей, внимательно сохраняя заповеди отцов своих. И если падет однажды, то пусть опять постарается управить себя¹⁰⁴. Я верую Богу, что такому человеку не обратится это (случайное повторение падений) в навык и не овладеет им нерадение, но Бог вскоре приведет его в устроение усердных делателей и не возьмет души его дотоле, пока не приведет его в меру высокую, в мужа совершенна (Еф. 4, 13). Итак, не ослабевай, но, доколе имеешь время, делай, смиряйся, будь послушен, повинуйся, и поможет тебе Бог, дающий благодать смиренным, а гордым противящийся (1 Пет. 5, 5). Непрестанно говори: "Иисусе, помоги мне", и поможет. Бог да избавит душу твою, сын мой, от страстей постыдных»¹⁰⁵.

Действительно, авва Дорофей избавился от страстей, и Бог не взял его души, пока он не пришел в совершенство. Но грешник не должен нерадеть. Ему полезно всегда помнить иные случаи, очень знаменательные, о которых специально пойдет еще речь и которые показывают, что, как только человек раскаялся и приготовился к исправлению, Бог берет его душу. Пути Господни неисповедимы... Впрочем, здесь речь идет несколько о другом: душа грешника все-таки спасается.

У нас осталась еще не до конца выясненной та часть последнего условия, которая предъявляет требования искреннего раскаяния. Этому вопросу, столь важному для грешника, желающего получить прощение и примириться с Богом, необходимо уделить особое внимание. Но прежде скажем несколько слов о залогах плодотворного очищения в таинстве покаяния.

Мало того, чтобы простились грехи. Человеку позволено и даже заповедано стремиться к большему и даже совершеннейшему (Мф. 5, 48). Христос показал, что плод от трудов бывает разный: «...иной приносит плод во сто крат, иной в шестьдесят, а иной в тридцать» (Мф. 13, 23). И Церковь в тропаре постнику и пустыннику прославляет его за то, что тот не ленился и, преодолев первые ступени духовного подвига, «во сто трудов уплодоносил»¹⁰⁶ прежде бесплодную землю пустыни и собственного сердца... Следовательно, каждому должно быть желательно, чтобы дело покаяния у него двигалось наиболее успешным образом. Какие же для этого необходимы условия и средства? Часть их была уже указана: помогает покаянию несение епитимий (древний эксомологисис), различные подвиги при говений. Скажу еще об одном средстве для приведения нашей души в состояние чистоты за наиболее короткое время и с наибольшими результатами в области стяжания основных христианских добродетелей — смирения, рассуждения, совершенной любви. Заранее скажу: может создаться впечатление, что нет никакой связи между этими добродетелями и нижеуказанным средством для их достижения. Но она есть. Однако понятной для читателя она станет чрез усвоение и претворение в плоть и кровь основных идей настоящей книги.

Итак, как же надо исповедоваться, чтобы исповедь давала наибольший «духовный барыш»?¹⁰⁷

Обычно исповедуются схематично, по известному, более или менее подробно составленному, списку грехов.

У того, кто никогда не задумывался над своими поступками и грехами, обыкновенно перед исповедью их как будто и нет, ему нечего сказать, совесть и память ничего ему не подсказывают. «Всем грешны», — обычно на духу говорят такие. Но тот, кого раскаяние сильно схватило за сердце и у кого совесть жжет душу, видит за собою уже большое количество проступков. Однако и ему не хватает многого, отчасти по неведению церковных заповедей, отчасти по недостаточной еще проницательности его духовного взора. В том и другом случае хорошо и полезно иметь некоторую готовую схему (или реестр грехов), составленную по заповедям Божиим и церковным канонам, держа которую пред глазами, удобно бы было исповедоваться.

Церковь и предлагает с давних пор для немощных эти схемы грехов под названием «поновлений», «а се греси»¹⁰⁸ и так далее. Составленные от лица кающегося, они сохранились и до настоящего времени¹⁰⁹.

Но как бы подробно и длинно эти «поновления» или списки грехов ни были составлены, это будет только схема. Но одной схемы мало для надлежащей, дающей мир совести, исповеди. Нужно не только назвать грех по имени (например: «Согрешил воровством, лукавством, блудом...»), а рассказать, как, когда и при каких обстоятельствах он происходил. Надо нарисовать точную, фотографическую картину греха.

Хорошие врачи (например университетские профессора) к лечению не приступают, прежде чем не расспросят больного о его бабушках, дедушках, о их образе жизни, о его собственных занятиях и бывших родах службы, о склонностях и прочих делах, по-видимому очень далеких от той болезни, ради которой он заявился в клинику. Однако такое опрашивание (анамнез) предоставляет все необходимое для врача-диагноста. Тем более важно знать духовному врачу о родословной (по крайней мере о живых родных) своего больного и его жизни, чтобы правильно судить о степени тяжести его грехов и чтобы подать ему без ошибки надлежащее врачевство. Поэтому кающиеся не к любопытству духовника должны относить его вопросы («Откуда вы, у кого живете, чем занимаетесь...» и т. п.), якобы неуместные у аналоя, а к самому существу исповеди и без его вопросов самим о себе все рассказывать. Еще подробнее надо отвечать на вопросы: «Как творился грех?», «Что вы чувствовали при этом?» и прочие, иначе степень страсти или греха не будет ясна. А чрез это составляется о нас ложное мнение, и может получиться с нашей стороны не самообвинение, не предстояние на Страшном Суде пред грозным Невидимым Судьей, а какое-то прихорашивание, кокетничанье, с недоговоренностями и жеманством.

Подробное описание грехопадений мы не потому только должны давать, что этим открываем возможность духовнику, как судье¹¹⁰, составить правильное представление о нашей преступности, но и потому, что это описание еще более нужно для нас самих.

Ведь в исповеди ценен стыд, который приходится переживать и преодолевать, распятие своего самолюбия. Это -своего рода исповедничество и мученичество. Невидимое пролитие крови. Человек за одно только это, кроме всего прочего, уже получает большую награду¹¹¹. Но стыд и страх приносят и практическую, видимую пользу. «Душа, помышляющая об исповеди, удерживается ею от согрешений как бы уздою», — говорит св. Иоанн Лествичник¹¹². Не нужно, впрочем, забывать, что наши теперешние мучения от стыда должны считаться ничтожными: первые христиане каялись вслух всей Церкви, а мы только перед одним священником, да и то связанным обетом молчания. Значит, тщеславиться нечем. Но если, несмотря на все это, на нынешнюю легкость следования добродетели и на награду и пользу, извлекаемые из нее, мы все-таки пренебрежем последней, то нам придется ответить за такое нерадение после нашей смерти на мытарствах (втором)¹¹³.

Подробная и откровенная исповедь приносит нам, наконец, еще ту пользу, что некоторым тайным и непостижимым образом врачует всецело. После исповедывания всего, без утайки, душа чувствует необыкновенную легкость, ощущение чистоты (как тело после бани) и появление некоего мысленного света, все равно как после долгого сидения в темноте при переходе в светлую комнату. Это есть в мельчайших размерах предвкушение того состояния, которое испытывают достигшие блаженного бесстрастия и очистившиеся от грехов святые¹¹⁴.

Однако кающемуся нужно обходить некоторые подводные камни. Враг рода человеческого, нападающий на человека не только посредством грехов, но и чрез добродетели, посредством подмены и извращения их, старается портить дело и здесь. Поэтому необходимо при исповеди (особенно блудных грехов) соблюдать следующее:

1. Подробности обязательны, но не надо с услаждением или, лучше сказать, для услаждения их говорить. Ибо есть такие лица, которые забывают, что перед ними стоит духовник, бесполое существо, земной ангел¹¹⁵, потому и посредник между видимым и невидимым. Их взору доступна только эмпирическая действительность: они видят, что исповедуются перед известным им мужем, именуемым отцом таким-то, таких-то лет, с таким-то лицом, в такой-то одежде. Поэтому им приятна острота чувства и переживаний при законном разговоре с мужчиной о таких вещах, о которых недозволительно говорить ни при каких обстоятельствах даже с подругой. По существу дела, это искушение свойственно больше женщинам.

2. Нужно самому все рассказывать, всю грязь и нечистоту, в чем мы боимся признаться и самим себе. И не допускать духовника расспрашивать <о содеянном>, ибо он в связи с нашим делом может задать такой вопрос и коснуться такой стороны плотской жизни, которая нам неизвестна, и мы наживем себе еще новое искушение. Бесы будут после нас разжигать: «Вот, оказывается, чего ты не знал еще, надо попробовать, как это...»

3. Некоторые боятся говорить о своих блудных грехах якобы потому, что щадят духовника («Он такой чистый, а я грязный...»), а на самом деле, очень часто этим только прикрывают свой ложный стыд. Такого не должно быть, и надо разрушить это демонское ухищрение. Бояться развратить духовника нечего, он пошел на этот крест и должен его нести: выслушивать на исповеди все, что бы на ней ни говорили. Но возбуждать в нем страсти искусственно — дело сатанинское.

4. Надо отбросить всякий стыд, не принимая бесстыдства; надо резать свое собственное сердце ножами самообличения и истекать кровью от страдания, вызванного обнажением души¹¹⁶.

5. Так должно поступать на церковно-старческой исповеди. Совсем иное дело личная, так называемая «мысленная»*, (*Но и на «мысленной» исповеди нельзя ворошить воспоминания, бередя свои чувства соблазнительными картинами. Иначе можем оскверниться. Подробно см. у Иоанна Кассиана (Писания. М., 1892. Собеседование 20. Гл. 9). См. также: Лествица. Слово к Пастырю XII, 8. Прим. XX.)

исповедь Богу. Но о ней уже было сказано¹¹⁷.

Насколько подробная исповедь ненавистна диаволу, видно из тех гонений, клевет, травли и обвинений в безнравственности, которые приходится терпеть служителю Христову. Даже инославные священники подвергаются всяческим нареканиям, лишь только они предложат развратным людям тщательно исповедаться пред Богом. Пусть Санхецы, Эскобары, Бузенбаумы пересолили <в излишне подробном описании грехов>, но, конечно, этот «пересол» нельзя и сравнивать с тем, что дозволяет себе мир, со своими порнографическими романами и картинами, «научными» книгами и популярными брошюрами по половому вопросу, с «просветительными» кинолентами и лекциями, опереттами и, наконец, легализованными домами терпимости. Очевидна ненормальность существующего положения вещей: ученому, писателю, актеру, юристу, врачу — кому угодно можно рассуждать и писать по половому вопросу, но стоит только коснуться последнего служителю культа — православного или неправославного — и указать на всю мерзость блуда с точки зрения не науки, а евангельского Христова учения, как сейчас же со всех сторон поднимутся шум и крики: «нельзя», «можно развратить невинных» (но откуда же появилась невинность, раз она систематически преследуется миром?), «это безнравственно...»

Но для не ослепленного мирскими сластями человека ясно, где истина и почему подымают крик. Сатана не хочет, чтобы открылось его обольщение, чтобы люди увидели и ощутили при помощи благодати и Евангелия тот смрад, который распространяется, несмотря на духи, от их одежд, тел и самых душ. Ибо если увидят — возгнушаются и уйдут из-под его власти. Поэтому он одно и то же показывает с двух сторон: разговоры о блуде и даже самое совершение греха в миру расцвечивает радужными красками, а покаянные беседы кающихся с духовником о своем распутстве опорочивает и старается показать в людском мнении безнравственными и недопустимыми.

Но ветхозаветные и новозаветные пророки (Иезекииль, Иоанн Предтеча) не страшились людского мнения и не боялись своими острыми, как мечи, словами развратить тех, кто уже был давно развращен, и посему называли вещи своими именами. Им подражали святые отцы славного «золотого века» христианства, которых (даже целомудреннейшего св. Григория Богослова) из-за этого не осмеливается перевести полностью слабая рука переводчика нынешнего века. Увы, до чего мы дожили! Не только души, но и тела людей гниют от гнусных болезней, юноши и девы испили всю чашу сладострастия до дна, и все же не слышно обличительных и разъяснительных речей, не только оригинальных, но хотя бы составленных из цитат пророческих и святоотеческих. Все еще кто-то запугивает, что можно кого-то развратить. Неужели святые отцы понимали меньше нас, а их век был более порочный? Может быть, есть — да, конечно, есть — и другие причины этого молчания, что нам до того, пусть каждого судит его собственная совесть. Нам, кающимся, не нужно ни на кого и ни на что обращать внимания, но, найдя после слезной молитвы достойного духовного отца и презревши стыд, надо пасть к его ногам¹¹⁸ и начать раскрывать ему шаг за шагом, с молодых лет всю свою мерзостную жизнь... И это не для того чтобы загрязниться, как думает мир, а наоборот, чтобы сподобиться чистоты и показать Богу свою скромность.

Но подробную, генеральную, за всю жизнь, исповедь, скажут, не только рассказать, даже прочесть по пунктам нельзя в пять-десять минут. Конечно, если мы придем в конце Страстной седмицы, раз в год, среди множества богомольцев, и действительно на пять минут, нет возможности, как должно, очистить свою душу. Но надо выбрать свободное время в году, хотя бы и посреди мясоеда (для кающегося и познавшего свои грехопадения какой мясоед!), и сговориться с пастырем, когда он может принять от нас исповедь. Поднимаются и еще вопросы-отговорки: где найти подходящего духовника? Найдет ли священник время, чтобы выслушивать каждый раз всякого, пришедшего с «книгой» своих грехов? Но все эти вопрошания не имеют практического значения — это одни разговоры. Прежде всего, каждый раз не нужна такая исповедь, ибо если она искренняя, половина грехов отпадет после первой, генеральной¹¹⁹. Затем, все и не согласятся на пространную исповедь (Мф. 20, 16), а для отдельного желающего всегда найдутся и пастырь, и у пастыря время для исповеди (которую можно растянуть на несколько дней, если не недель). В крайнем случае, такой отдельный ревнитель, у которого сердце истаевает от раскаяния, поедет (или пойдет) искать себе удовлетворения за тысячи верст, ибо он уже ничего не боится — ни власти мира, ни его насмешек, ни толков, ни всего прочего... Преодолеет и домашние препятствия.

Покаяние как добродетель

Неисчислимы и велики дары и благодеяния Божий. Но выше всех — покаяние и причащение¹²⁰. По этой-то важности их в богословии, духовной жизни и, в частности, в аске-тике, они у меня и рассматриваются подробнее в сравнении с другими таинствами. Ибо они — краеугольные камни, основные средства в деле спасения. А так как оно нас интересует в этом труде главным образом со стороны подвижничества, то естественно и вопрос о покаянии разобрать с той же стороны. Тем более, что подвижничество является мистическим обоснованием и для первой части этого параграфа, где вопрос решается с точки зрения догматико-исто-рико-литургико-канонической. О таинстве же причащения будет речь в особом параграфе.

I. Сущность покаяния с духовно-благодатной стороны

«Покаяние есть возобновление крещения¹²¹. Покаяние есть завет с Богом об исправлении жизни. Покаяние есть купля смирения¹²². Покаяние есть всегдашнее отвержение телесного утешения. Покаяние есть помысл самоосуждения и попечения о себе, свободное от внешних попечений... Покаяние есть примирение с Господом чрез совершение благих дел, противных прежним грехам. Покаяние есть очищение совести. Покаяние есть добровольное терпение всего скорбного. Кающийся есть изобретатель наказаний для себя самого. Покаяние есть крепкое утеснение чрева, уязвление души в глубоком чувстве»¹²³.

Итак, покаяние есть благодать (Ин. 1, 16)¹²⁴. И до тех пор, пока человек не приобретет этой благодати, он — чадо гнева (Еф. 2, 3). И хотя будет искать других путей ко спасению (все люди ищут счастья на земле и спасения), однако не найдет. Сила покаяния так велика, что если бы его Бог не даровал людям, то не спасся бы ни один человек¹²⁵.

Но, как видно из предыдущего, покаяние не есть только что-либо самозамкнутое в человеке, являющееся результатом целеустремленного действия его духовных сил, направленных на усовершенствование личного «я». Однако делания, хотя бы и великого, телесного или духовного, мало. Покаяние есть именно благодать Божия, дарование Христово, милость Господня. Оно есть райская дверь в Божие жилище, в самую Любовь Божию, при помощи этой же Любви. От человека требуется немногое, а великое дает Бог и дает даром (Рим. 3, 24). «Как иной человек, принеся великий дар царю, награждается от него ласковым взором, так и тому, кто имеет в молитве своей слезы, великий Царь веков, Бог, прощает всякую меру грехопадений и награждает его благоволительным взором». В истине этих слов преп. Исаака Сирина¹²⁶ не позволяет сомневаться само Писание, точнее сказать Сам Бог (4 Цар. 20, 5; 3 Цар. 21, 29; 2 Цар. 33, 13; Лк. 7, 44, 47-48).

Но покаяние у человека есть только, пока он жив. По смерти за гробом его нет (Мф. 9, 6; Лк. 13, 24-25; Рим. 2, 4-6)¹²⁷.

II. Необходимость покаяния

Если таковы свойства истинного покаяния, то понятно, что оно для нас всячески необходимо.

Необходимость покаяния видна из слов, учения и деятельности на земле Самого Господа. Первое слово первой Его проповеди было не какое другое, а — «покайтесь» (Мф. 4, 17). И целью Своего первого пришествия Господь Сам ставил покаяние (Мф. 9,13). Это же заповедал и Своим уче-

никам-апостолам (Лк. 24,47), что они до смерти и исполняли, засвидетельствуй иудеем же и еллином еже к Богу покаяние (Деян. 20, 21). В случае же нераскаянности Господь грозит наказаниями и вечной гибелью (Лк. 13,3; Откр. 2, 5). Покаяние всем необходимо — и грешным, и праведным, - ибо ecu согрешиша и лишены суть славы Божия (Рим. 3, 23). Нет такого предела совершенства человеческого, при котором покаяние было бы уже излишним. Посредством покаяния новоначальные приобретают начатки благочестия, находящиеся на средней ступени преуспевают в благочестивой жизни, а совершенные утверждаются в ней. Поэтому-то покаяние до самой смерти не определяется и не ограничивается никакими делами, ни временем¹²⁸. Оно требуется и свойством падшей природы человеческой, потому что лишь только кто оставил бы труды и подвиги покаяния, как тотчас потянулся бы на старые грехи и страсти, и прежние раны вновь загнились бы сукровицей страстей. В непрестанном покаянном делании — спасение от грехов и страстей. Поэтому, если бы не было покаяния, не было бы и святых, ибо последние соделываются таковыми чрез приобретение крайнего смирения, а его можно получить не иначе, как чрез покаяние. Самое покаяние, как мы видели выше, некоторыми из великих отцов расценивается как кристаллизовавшееся, чрезвычайное смирение¹²⁹.

III. Покаяние всемощно

Св. Варсонофий Великий¹³⁰ называет покаяние «всемогущим». Действительно, покаяние не только возводит человека из пропасти погибели и доставляет ему прощение грехов — это не так еще удивительно, — но и возводит на самый верх добродетелей. Достаточно назвать имена величайшего Патермуфия¹³¹, Моисея¹³², Давида¹³³, Фла-виана¹³⁴, бывших разбойников, равноангельной Марии Египетской¹³⁵, бывшей блудницы, и многих других, чтобы каждому кающемуся, как бы ни были велики его грехи, получить надежду на примирение с Богом. А примеры апостолов Павла, Петра, пророка Давида и прочих? Все они говорят о том же...

IV. Начало, средина и конец покаяния

1. От чего происходит покаяние?¹³⁶ Причин, которые возбуждают в нас чувство раскаяния в содеянных грехах, несколько. Одна из них, главная, внешняя по отношению к человеку, но самая сокровенно-таинственная и внутренняя по отношению к самому существу и действию (процессу) раскаяния, есть благодать Божия. Что она необходима, в этом удостоверяет Спаситель в Евангелии: Никтоже может прийти ко Мне, — говорит Он (Ин. 6, 44), — аще не Отец пославши Мя привлечет его; что она, действительно, есть и существует, это Он же подтвердил в Откровении словами: Се, стою при дверех (разумеется сердца. — Еп. Варнава) и толку: аще кто услышит глас Мой и отверзет двери, вниду к нему и вечеряю с ним, и той со Мной (Откр. 3, 20); что, наконец, благодать является внешней для человека, то есть не связывает его свободы, видно из того ожесточения и упорства, с которым люди в состоянии противиться всем ее воздействиям, и, как в предыдущих случаях, из слов Самого Господа, Который обличает людей за это ожесточение и упорство через пророка так: Аз предам вас под меч... яко звах вас, и не послушаете, глаголах, и преслушасте и сотвористе лукавое предо Мною, и яже не хотех, избрасте (Ис. 65, 12).

Остальные причины родятся в сердце человека. Так, после таинственного воздействия на него благодати, если оно откликнется на нее, то тотчас возгорается верою и страхом (Божиим). Человек, раньше веривший в Бога «вообще» и не думавший о многом, теперь остро сознает, что он подлежит гневу правосудия Божия. Вера в правосудие Божие возбуждает страх. Страх же рождает раскаяние. Эти два состояния мучительны и не могли бы быть перенесены человеком, если бы вере не сопутствовала надежда¹³⁷ на милосердие Божие. Надежда показывает человеку, как последнее, с одной стороны, обнаружилось в силе крестного искупительного подвига Христа Спасителя, с другой — в тех примерах возрождения великих грешников, которые очистились и омылись слезами покаяния от всех скверн.

Поэтому, имея пред глазами такие образцы и побудители к покаянию, человеку никогда не должно отчаиваться. У святых отцов всех направлений и родов подвижничества мы находим множество ободрений и увещаний, обращенных к грешникам, унывающим и опускающим руки в без-надежии и отчаянии от своих падений. Из многого приведу немногое.

«Пал ли ты, сказано (у некоторых отцов. — Еп. Варнава), восстань. И снова пал? Снова восстань, — утешает преп. Петр Дамаскин. — Отнюдь не отчаивайся в своем спасении, что бы ни случилось. Не предавай себя добровольно врагу, и достаточно будет для твоего спасения этого терпения с самоукорением. Бехом, — говорит апостол, — и мы некогда несмысленны, по своих похотех ходяще, и проч. (Тит. 3, 3). Итак, отнюдь не отчаивайся: ибо не знаешь помощи Божией. Бог силен исполнить то, чего хочет. Уповай на Него, и Он одно из этого сделает с тобою: или какими-либо искушениями, или иным образом, как Он ведает, устроит твое исправление, или примет твое терпение и смирение вместо делания¹³⁸, или другим образом, которого ты не знаешь, ради упования (твоего), человеколюбиво совершит спасение бездерзновенной души твоей. Только не оставляй Врача, ибо потерпишь двоякую, лютую смерть, по незнанию сокровенного Божьего намерения»¹³⁹.

Так как демон отчаяния сильно нападает на только что вступивших на путь покаяния, не желая выпустить добычу, то выпишу еще несколько строк в качестве целительного бальзама на раны безнадежного сердца. Но не скрою своего смущения от того, что не знаю, с чего начать. Слишком много прекрасных страниц у отцов, одна другой лучше. Остановлюсь на преп. Ефреме Сирине:

«Если уязвит тебя стрела лукавого врага, нимало не впадай в отчаяние. Напротив того, сколько бы раз ни был ты одолеваем, не оставайся побежденным, но тотчас встань и сражайся с врагом, потому что Подвигоположник всегда готов подать тебе Свою десницу и восставить тебя от падения... А у скверного врага все старание о том, чтобы ввергнуть тебя в безнадежность, как скоро падешь. Итак, возлюбленный, не верь ему, но если будешь и по семи раз в день падать, старайся восставать и умилостивлять Бога покаянием. Ибо кто, истощив свой кошелек, станет его прятать, или какой купец, когда нет продажи, собрав оставшееся у него, бросит в море? Не покидай своего оружия, какое дал тебе Христос, не обращай тыла пред врагом к оскорблению своего Владыки»¹⁴⁰.

Необходимо теперь присоединить несколько строк и о препятствиях, которые мешают человеку положить начало покаянию.

Если покаяние есть смирение, то легко понять, что мешают ему гордость и самооправдание — страсти, противоположные смирению¹⁴¹. Если покаяние есть ежечасное и ежеминутное самоукорение и самоосуждение, то противится ему осуждение ближнего¹⁴². Последнее происходит особенно по той причине, что кающийся общается с миром. Если бы он прекратил все знакомства и выкинул из сердца все страсти и привязанности, осуждение бы прекратилось. Некого бы было осуждать. Поэтому святые отцы всячески настаивают на том, чтобы кающийся возлюбил безмолвие, бегал людей, помышляя не о мире, а о смерти.

«Если любишь покаяние, возлюби и безмолвие¹⁴³, — говорит св. Исаак Сирин¹⁴⁴. — Ибо вне безмолвия покаяние не достигает совершенства. И если кто будет противоречить сему, не входи с ним в состязание. Если любишь безмолвие - матерь покаяния, то с удовольствием возлюби и малый телесный вред¹⁴⁵, и укоризны, и обиды, какие польются на тебя за безмолвие. Без этого предуготовления не возможешь жить в безмолвии свободно и невозмутимо. Если же будешь пренебрегать сказанным¹⁴⁶, то соделаешься причастником безмолвия, по воле Божией, и пребудешь на безмолвии, сколько благоугодно будет Богу. Приверженность к безмолвию есть непрестанное ожидание смерти¹⁴⁷. Кто без этого помышления вступает в безмолвие, тот не может понести того, что всеми мерами должны мы терпеть и сносить».

Итак, хотя и польются на тебя укоризны и обиды за молчание и беганье от знакомых и всех людей и хотя они будут тебя убеждать (от Писания) в якобы неправильном твоем пути, не входи с ними в состязание. Пусть они, эти христианствующие люди, собираются вместе и сотаинничают, читают рефераты на темы даже пятого тома «Добротолюбия», деятельно участвуют в церковной жизни, поют и читают в церкви, бегают за духовными своими отцами, не давая им прохода, пусть нападают и злословят тебя, ты, возлюбленный¹⁴⁸, не входи с ними в состязание и, если любишь покаяние, возлюби безмолвие. И достигнешь совершенства...

2. В чем и как должно проявляться и протекать истинное покаяние? Из одной обители древней Палестины, в то время, когда иночество еще блистало в массе великими духовными дарованиями, ушел брат. В то время это расценивалось как большое преступление, чего не мог не сознавать и сам искусившийся. Но он вернулся. «Согрешил я, — каялся он в лице Великого Варсонофия, главного старца братии, пред всеми святыми обители, — будучи поруган бесами и отлучившись от матери моей (разумеется св. обители. — Еп. Варнава) и от вашего покрова, отцы мои; почему и молю вас включить меня в число новоначальных, еще не принявших (монашеского) образа».

Брат, таким образом, заранее смирялся и ставил себя на последнее место. Будучи манатейным монахом, он сам включал себя в число простых послушников, дело которых всем служить, а не принимать услуги от других. И надо бы ожидать, что его чувство покаяния, выливающееся в такой смиренной форме, будет оценено. Но в то время или, лучше сказать, у святых взгляд на смирение был особый. Для находящихся на последней ступени духовной жизни (каков был вернувшийся монах) оно заключается в полном отсечении воли — и только. Заставят помои выносить, поклонись, скажи: «Благословите» и — неси; велят готовиться к рукоположению во диакона, то же «благословите» и — надевай стихарь¹⁴⁹.

Поэтому великий старец ему изрек:

- Чтобы быть на последнем месте, не твое дело искать сего: это зависит от усмотрения аввы твоего (в данном случае игумена Серида. — Еп. Варнава); а твое дело — приготовить себя к послушанию¹⁵⁰.

Вот в чем истинное смирение, истинное покаяние. Пророки Моисей, Иеремия (Исх. 4, 10; Иер. 1, 6) и другие святые могли противоречить по смирению и отказываться от возлагавшихся на них дел, а новоначальным, наоборот, противоречие ставится не в смирение, а в грех (даже в почетных послушаниях), а смирением считается беспрекословное отсечение воли. А сочетать обстоятельства так, чтобы тщеславию не было места и нельзя было о него преткнуться, лежит уже на обязанности духовного отца («аввы» у Великого Варсонофия) и составляет силу и красоту его духовного рассуждения и опытности. Это надо новоначальным иметь в виду, чтобы невидимо для себя не попасть в тонко расставленные бесами сети и, вместо будущих плодов, не собрать для себя (после нескольких лет труда) терний.

Итак, приходим к выводу: человек, желающий положить начало своему покаянию, должен прежде всего отдаться на волю духовных отцов, а не приступать к нему самочинно. Великие его подвиги без благословения не будут иметь в очах Божиих такой цены, какой имели бы малые, но с благословением¹⁵¹. Впрочем, Бог будет судить каждого не потому, что тот хотел, но не мог сделать и не сделал ввиду роковым для него образом сложившихся обстоятельств, а по тому, что мог сделать, но не сделал или не хотел сделать даже при благоприятных обстоятельствах.

Но вот новый воин Христов, возрожденный благодатию Св. Духа, вооружен: взял щит веры (Еф. 6, 16), надел шлем надежды спасения (1 Фес. 5, 8), восприял меч духовный, который есть слово Божие (Еф. 6, 17), и отеческие заповеди, и все прочее, о чем было упомянуто выше. На что же устремить ему прежде всего внимание, на что направить борьбу? Он окружен большими и маленькими врагами — с которых же начать?

Подробные ответы на эти вопросы даются в других местах «Основ». Это понятно. Спасаться ведь значит каяться. Содержание «Основ», отвечая на вопрос, как спастись, отвечает, следовательно, и на вопрос, как покаяться. Поэтому здесь я только напомню читателю то, что было сказано по данным вопросам в других местах. То же надо сказать и о некоторых других вещах, подлежащих рассмотрению в этом параграфе, например о признаках истинного покаяния, о составе входящих в него подвигов, о преимущественном значении некоторых из них и т. д. Обо всем этом опять-таки велась или будет вестись речь особая и подробная. Здесь же мною будет дана лишь общая характеристика и показан основной уклон, который надо взять кающемуся при прохождении покаяния, чтобы не впасть в прелесть, в данном случае в лживое, неверное положение с неверными духовными центрами тяжести.

Итак, с чего начинать?

Начинать надо духовную войну с мелочей и по всему фронту. «Пока проступок еще мал и не созрел, — учит великий стратег подвижнической жизни¹⁵², — истреби его, прежде нежели пустил ветви в ширину и стал созревать. Не предавайся нерадению, когда недостаток кажется тебе малым, потому что впоследствии найдешь в нем бесчеловечного властелина и побежишь перед ним, как раб-узник».

И опять в ином месте:

«Страсти подобны небольшим псам, которые привыкли быть на мясных рынках и убегают от одного голоса, а если не обратят на них внимания, наступают как самые большие львы».

О том, как должно протекать покаяние, учит нас собственным примером божественный Давид, который говорит: «Сего ради ко всем заповедям Твоим направляхся, всяк путь неправды возненавидех» (Пс. 118, 128). Поэтому плотской похоти, возбуждаемой демонскими помыслами, противопоставим память смертную¹⁵³ и помышление о Страшном Суде и адских муках, лености — усердие и ревность, чревоугодию — пост, сластолюбию — воздержание, многопитию — жажду, сну — бдение¹⁵⁴.

Раз начатый подвиг нужно неослабно продолжать и — до конца своего издыхания (Откр. 2, 10).

«Кто, в надежде на покаяние, поползнется вторично, -читаем страшное и грозное предупреждение у духоносного аввы Исаака Сирина¹⁵⁵, — тот лукаво поступает с Богом; на него неведомо нападает смерть и не достигает он времени, в которое надеялся исполнить дела добродетели».

Что брань должна быть ожесточенная, не прекращающаяся ни днем, ни ночью, видно из житий святых. Тот добровольный подвиг, который несли и несут истинные монахи и подвижники, превосходит всякий принудительный каторжный труд. Никакая работа, черная и непосильная, на фабриках и заводах, в доках и на пристанях, не может хоть отчасти напоминать те невидимые для посторонних схватки с демонами, которые выдерживают сражающиеся за то, чтобы стяжать чистоту и получить прощение грехов. Даже ужасы современной войны — ничто перед последними.

«Внутренняя брань демонская, — скажем словами св. Симеона Нового Богослова, — не похожа на внешние войны, но гораздо страшнее их. В последних люди воюют с другими людьми, и иногда же прекращают ее и, сбросив оружие, ложатся отдыхать, улучив час, принимают пищу. Иной раз запираются в крепости и держат стражбу одни в одном, другие в другом месте. Попавшие в плен на ней, случается, убегают от врагов и спасаются от всякой беды, но и оставшиеся в плену не всегда предаются смерти, а обращаются в рабов. Бывает и то, что пленный раб прославляется и разживается больше, нежели сколько был богат, будучи свободным. Но в брани с демонами не так бывает. Эта война непрерывна, и воинам Христовым необходимо всегда носить при себе свое оружие. Нет возможности поиметь покой от этой брани ни днем, ни ночью, ни на одну минуту. Но и когда едим, и когда пьем, и когда спим, или другое что делаем, можем находиться в самом пылу войны. Враги наши бесплотны и всегда стоят против нас, хотя мы их и не видим; стоят и со всей зоркостью присматриваются, не окажется ли где какой-либо член наш обнаженным, чтобы вонзить в него свои стрелы и умертвить нас. Тут невозможно укрыться в крепости и башне или иной раз спрятаться где-либо и отдохнуть немного. Нельзя также убежать куда-либо и избавиться от брани или одному взять на себя борьбу за другого. Но всякому вообще человеку самому необходимо вести эту войну и — или победить и живу быть, или быть побеждену и умереть без всякого сомнения»¹⁵⁶.

Итак, нужен труд при покаянии, и труд великий. Кто хочет начать покаянную жизнь и получить действительное прощение всех своих грехов, тот должен знать, что Бог, правда, всякого грешника принимает, как бы велики грехи его ни были, но даром не прощает (как при крещении, где требуется одна только вера). Нужно будет человеку понести в жизни тяжелый крест скорбей, печалей, сокрушения, слез, долговременного плача, а некоторым, как, например, мученикам и исповедникам, пришлось пройти в Царство Небесное даже через истязания, строгания, жжения, мучения и многообразные скорби¹⁵⁷. Таким образом, мы подходим к необходимости осуществления исповеди в первохристианском смысле, а не в бытовом, нынешнем, то есть к необходимости для спасения многолетнего подвига, добровольного или подневольного — безразлично, хотя бы не пришлось при этом формально поисповедаться и причаститься из-за внезапной смерти, а не простого законни-ческого исполнения долга исповеди и причастия. Да и действительно, ведь формула при исповеди для прощения грехов — не колдовство и не заклинание, действительные от правильного только произношения известных слов, хотя бы без веры и чувства. И если у нас теперь не существует публичной исповеди, разумею эксомологисиса, в котором центр тяжести лежал на несении епитимий, а не на словесном исповедании с сакраментальным моментом примирения грешника с Богом и Церковью при посредстве епископа или священника, то это не значит, что и в принципе она уничтожена. Она не уничтожена, а только, так сказать, концентрация, насыщенность подвигов эксомологисиса (епитимий) разбавлена водою снисхождения и милосердия до самой слабой степени. Тут дело не во внешнем самоистязании постами, долулеганием, бесчисленными поклонами. И в древней Церкви, как мы видели (и как еще увидим), никогда не ставили на них ударение. А дело во внутреннем подвиге и в чувстве глубокого и нелицемерного раскаяния. В этом смысле и наша исповедь, давно отменившая внешний эксомологисис, внутренний всегда подразумевает. Без него-то, как будет еще подробнее и яснее сказано, Бог не прощает грешника. И этот труд сердечный — труд всей жизни человека, как и пророк Давид сказал: ...сие труд есть предо мною, дондеже вниду во святило Божие (Пс. 72, 16-17), то есть во святилище бесстрастия здесь, на земле, или во святилище Царствия Божия там, на небе. Что же касается внешних подвигов, то если их Церковь не наложит, наложит Бог, и даются опять-таки они только сильным и избранным (1 Кор. 10, 13; Евр. 12, 6-13). Таким образом, приходить в отчаяние и испуг от утверждения, что «Бог не простит грешника даром», нечего. Все устрояется Им непосредственно (например через болезни, семейные и общественные скорби и неурядицы, эпидемии) или опосредствованно (через пастырей Церкви), сообразно силам человека.

Замечаю, что здесь у меня имеются недоговоренности и что некоторые пункты мало выяснены, но оставляю их читателю для самостоятельной работы. Пусть он сам изучает вопрос по Священному Писанию и святым отцам. Перехожу к следующему вопросу: в чем же именно состоит подвиг покаяния?

Прибавлю только еще несколько слов о том, что хотя вообще Бог и требует трудов от человека, принесшего покаяние, но Сам иногда прощает его даром. А почему Он так поступает — на то Его Господня воля (Рим. 9, 18). Во всяком случае, касаться этого вопроса дозволено только одним бесстрастным, а не страстным. У таинников Божией благодати и созерцаний сказано: «Бог подает иногда даром; иногда же требует дел и очищения, и потом уже посылает дар; а иногда и после дел и очищения не дает здесь, но хранит, чтобы даровать созерцание на своем месте»¹⁵⁸.

Примерами могут служить вышеупомянутые Моисей и Флавиан, бывшие разбойники, а также Мария Египетская, с одной стороны, и Таисия¹⁵⁹ и неизвестная по имени блудница¹⁶⁰ — с другой; соответственно в Евангелии: разбойник (Лк. 23, 43) и грешница (Лк. 7, 44-50).

В чем же состоят дела покаяния?

Всякая добродетель, как уже было сказано, является частью покаянного подвига и, следовательно, общего дела спасения. Но так как состояния греховности у людей крайне различны, то различны и добродетели, которые должны занимать преимущественное внимание кающегося. Конечно, интересно знать, какие добродетели нужно взращивать человеку, загрязнившему свою брачную одежду (Мф. 22, 11) — после лет неведения (Деян. 17, 30) или уже после обращения (1 Фес. 1,9) — и не имеющему дерзновения пред Богом или его потерявшему.

Некоторые из учителей покаяния в числе прочих добродетелей назначают пост, на что могут теперь (в наше слабое время) получить возражение, что не всякий может строго поститься по состоянию своего здоровья. Назначают и поучение в Слове Божием. На это возражают, что хотя теперь просвещение далеко подвинулось, но все-таки и неграмотных еще много¹⁶¹. Надо, следовательно, кающемуся знать, есть ли такие универсальные добродетели, которые ко всем бы подходили, во всяком положении и состоянии, и с успехом могли заменить вышеуказанные телесные добродетели. Не только есть, но и во многом превосходят последние, так как доставляют полное прощение грехов человеку и возводят его на ступень крайнего совершенства и чистоты.

Но прежде чем сказать что-либо об этой универсальной добродетели (в смысле доступности ее для всякого человека, больного и здорового, ученого и неграмотного), упомяну еще о связке из трех добродетелей Марка Подвижника, занимающей среднее место между универсальной добродетелью и совокупностью покаянных трудов, перечисляемых Великим Варсонофием*.(*Эти труды таковы: «пост, псалмопение, молитва, поучение в Слове Божием» (преп. Варсонофий Великий, преп. Иоанн. Руководство к духовной жизни. СПб., 1905. С. 446). — Прим, составителя) Славный ученый своего века и — что удивительно — такой же чудотворец, знаменитый египетский столетний старец Марк говорит: «Полагаю, что дело покаяния совершается тремя следующими добродетелями — очищением помыслов, непрестанною молитвою и терпением постигающих нас скорбей»¹⁶². Для очищения помыслов необходимо в нас горение духа (Рим. 12, 11), ибо если ум наш будет вял, а сердце теплохладно, то помыслы будут наседать на них, как мошки на остывший котел. А если последний кипит и бурлит, никто и ничто приблизиться не смеет¹⁶³. И человек с горящим духом страшен для демонов. Весь он огненный, и в этом духовном пламени, с одной стороны, перегорают все его прежние страсти и очищаются помыслы, а с другой — опаляются всякие мысленные приражения врага. Терпением же постигающих скорбей выковываем мы себе смиренномудрие (Еф. 4, 2), которое, как сказано, само по себе уже заменяет для человека все покаяние. Непрестанная же молитва (1 Фес. 5, 17) служит связующим цементом между этими двумя добродетелями, сообщая им крепость и силу и привлекая на них помощь и благодать Божию, столь необходимую в духовной войне.

Но можно, говорю, и эту краткую покаянную формулу свести к еще более краткой, к одному духовному сердечному деланию, в котором, однако, все предшествующие добродетели заключены вместе, как семечки в одном общем «сердечке» яблока.

Об этом делании будет специальная речь впереди¹⁶⁴, и называется¹⁶⁵ оно — плачем.

С плача начинали и им кончали в своей жизни все великие отцы. Впрочем, потому-то они и велики, что плакали, будучи безгрешными, до конца жизни. Плач есть совершеннейшее из средств покаяния. Да и те отцы, которые предписывали телесные подвиги, не в них полагали силу, а в плаче. И действительно, только при плаче великие подвиги велики, а без него они — ничто. И наоборот, человек, не имеющий никаких подвигов, ни великих, ни малых, спасается плачем, хотя и не так скоро¹⁶⁶, но однако же верно. «Скорби ума, — удостоверяет Исаак Сирин¹⁶⁷, — достаточно к тому, чтобы заменить всякое телесное делание». «Видел я, — говорит еще другой наставник покаяния¹⁶⁸, — немощных душою и телом, которые ради множества согрешений своих покусились па подвиги, превосходившие их силу, но не могли их вынести. Я сказал им, что Бог судит о покаянии не по мере трудов, а по мере смирения».

Не ограничивает силу плача и количество грехов. Как бы грешен человек ни был, он имеет надежду на спасение. «Посмотри, что сделала блудница, — утешает еще иной Великий¹⁶⁹, — слезами своими омыла она ноги Владыки (Лк. 7, 38). Плач омывает всякого от грехов...»

Кратко сказать, плач и сокрушение духа (в чем и состоит истинное раскаяние) есть то единственное условие, которое ставит Церковь грешнику на исповеди и которое одно только необходимо для прощения грехов и для приятия милости Божией. Этим не отрицаются подвиги, не уничтожаются епитимий — кто сильно сокрушается, не может не взять на себя подвигов, — а определяется покаянным трудам естественная мера и своя значимость.

О необходимости и превосходстве сокрушения и плача пред телесным деланием говорит св. Симеон Новый Богослов:

«Кто много нагрешил... и кто в небольшие впал погрешности... да явит покаяние, — и покаяние не то, которое объявляется словами или показывается постом, сухоядением, долулеганием и другими подобными лишениями телесными, хотя и это идет к делу, но которое бывает в сокрушении и болезновании души и сердца, каковое показал и пророк Давид, при всем том, что жил в мире и был обременен многими необходимыми заботами [Пс. 37, 7-9].

Что также сделал Манассия [2 Пар. 33, 12-13] и все другие, покаявшиеся после него, о коих знаешь и сам ты, как-то: Петр, верховный из апостолов [Мф. 26, 75], мытарь [Лк. 18, 13], разбойник [Лк. 23, 42], блудница [Лк. 7, 38]? И что приводить многих, — что сделал блудный сын, иж-дивший отцовское наследие с блудницами и мытарями [Лк. 15, 18-20, 21]? За какие дела все эти получили прощение грехов своих? За посты ли свои или бдения? За милостыни ли, розданные бедным, или за другой тяжелый для тела труд? Нет, не за это получили они прощение, а за искреннее раскаяние, за сокрушение и болезнование сердца, за слезы, излитые ими из глубины души, по причине осуждения их совестью своею. Пришедши в чувство грехов своих, каждый из них осуждал, и окаявал себя, и плакал от души, и за это получал прощение грехов своих.

Это же самое бывает и теперь со всеми, прибегающими ко Христу с теплыми слезами и истинным покаянием. И ни пред кем из таковых не заключает и никогда не заключит человеколюбной утробы Своей благости человеколюбивый и всеблагий Господь»¹⁷⁰.

«Знать, впрочем, надлежит, — прибавляет преподобный, — что для получения прощения грехов требуется не только искреннее от всей души раскаяние в них, но еще и твердое намерение не падать более в те же грехи и не возвращаться вспять [Лк. 9, 62]»¹⁷¹.

О действительности и благотворности покаянных слез говорят следующие случаи.

«Жил некто Викторин, — пишет св. Григорий Двое-слов, — который назывался и другим именем Эмилиана, достаточный человек; но так как при богатстве вещей преобладает греховность плоти, то он впал в некоторое преступление. Проникнутый размышлением о своей виновности, он сам восстал против самого себя, оставил в этом мире все и поступил в монастырь. В этом монастыре он показал такое смирение и такие подвиги покаяния, что все братия, которые там возрастали любовью к Богу, принуждены были презирать свою жизнь, когда видели его покаяние, ибо он со всем усердием души старался распять плоть, переломить собственную волю, потаенно молиться, омывать себя ежедневными слезами, желать себе презрения и страшиться почтения от братии¹⁷². Он привык вставать ранее всех братии на ночные бдения; и так как гора, на которой стоял монастырь, с одной стороны выдавалась, то он имел обыкновение выходить туда прежде бдений для того, чтобы тем свободнее ежедневно изнурять себя плачем покаяния, чем потаеннее было место. Но в одну ночь бодрствующий настоятель монастыря, увидев его тайно выходящего, тихо пошел за ним издали. Увидев его в горной пещере простершегося¹⁷³ на молитву, он хотел дождаться, когда тот встанет, чтобы узнать самую терпеливость его молитвы, как вдруг пролился с неба свет на того, кто лежал простертым на молитве. И такая ясность распространилась на том месте, что вся часть той стороны побелела от того света. Увидев это, настоятель испугался и ушел. И когда, по продолжительном времени, тот брат возвратился в монастырь, авва его [т. е. настоятель монастыря], чтобы узнать, сознавал ли он над собою пролия-ние такого света, старался выведать от него, говоря: "Где ты, брате, был?" Но он, думая, что может скрыться, отвечал, что он был в монастыре. Авва вынужден был сказать, что он видел. Но тот, видя, что открыт, сказал и то, что было тайною для аввы, присовокупляя: "Когда ты видел свет, нисходящий на меня с неба, тогда вместе приходил и глас, глаголющий: "Грех твой отпущен"». «И хотя всемогущий Бог мог и молча очистить грех его, — заканчивает рассказ святой, — однако же, издавая глас и осиявая светом, Он хотел примером Своего милосердия потрясти наши сердца к покаянию».

Один инок безмолвствовал в некотором монастыре, и молитва его постоянно состояла в следующем:

«Господи! Нет во мне страха Твоего. Пошли мне или тяжкий недуг, или напасть, чтобы хотя таким образом пришла окаянная душа моя в страх Твой. Знаю, что грехи мои сами по себе непростительны: много согрешил я пред Тобою, Владыко, согрешил много и тяжко; но ради милости Твоей, по святой воле Твоей, прости мне грех мой. Если же и этого не может быть, то помучь меня здесь, чтобы здешними муками была несколько ослаблена мука будущая. Начни казнить меня отселе, Владыко, казнить не в гневе Твоем, а в человеколюбии»¹⁷⁴.

Брат провел целый год в строгом посте, молясь таким образом в сокрушении и смирении сердца. Между тем постоянно сопутствовала ему мысль: «Какое значение имеют слова Господа: блажени плачущие, яко тип утешатся (Мф. 5,4)?»

Однажды, когда брат, объятый печалью, по обычаю сидел на земле и плакал, напал на него тонкий сон. Явился к нему Христос-Спаситель, воззрел на него милостиво и сказал тихим голосом:

- Что с тобою? О чем ты плачешь? Брат отвечал Господу:

- Господи! Я пал! Явившийся сказал на это:

- Восстань!

- Не могу встать, — отвечал брат, сидя на земле, — если Ты не прострешь руки Твоей и не восставишь меня.

Господь простер руку и воздвиг его. Явившийся опять сказал тихо:

- Что ты плачешь? О чем скорбишь?

- Господи, как мне не плакать и не скорбеть, когда я столько прогневал Тебя?

Тогда явившийся простер руку Свою, приложил ладонь к сердцу брата и, погладив его сердце, сказал:

- Не скорби: Бог поможет тебе. Я уже не буду карать тебя, потому что ты сам наказал себя. Ради тебя Я пролил Кровь Мою, пролию и человеколюбие Мое на всякую душу, приносящую покаяние.

Брат, пришедши в себя по окончании видения, ощутил сердце свое исполненным радости и принял извещение, что Бог сотворил милость с ним. Прочее время своей жизни он провел в великом смирении, славословя Бога, и отошел к Богу в этом покаянном настроении¹⁷⁵.

Известно, что блудница Таисия сделалась преподобной в три года. Перенеся трехлетнюю епитимию в затворе, после говорила «преподобному Пафнутию, что, войдя в келью, она поставила пред очами своими грехи свои и они не отступали от нее, как дыхание от ноздрей. И подвижник ответил ей:

— Не за покаяние твое [т. е. не за подвиги сами по себе] оставил тебе Бог грехи твои, но за мысль, которую ты имела»¹⁷⁶.

Другая Таисия, как мы видели выше*, (*См. прим. 93 к настоящему параграфу. — Прим, составителя.) сделалась через сокрушение сердечное святою еще скорее: легла спать блудницей, а встала Христовой Невестой.

Но опять повторю мысль свою, так как она важна и так как имею пред собою пример апостола, который сказал: Та-яжде писати вам, мне убо неленостно, вам же твердо (Флп. 3, 1). Мысль же моя (вернее не моя, а Божия) та, что никоим образом нельзя из предыдущего выводить, что подвиги вообще не нужны. Не нужны они для Бога, а для нас, чтобы легче было уничтожить в себе страсти и стяжать чистоту, всячески нужны¹⁷⁷. Эти два момента признал важными и разграничил Сам Господь. Он сказал: ...егда сотворите вся повеленная вам, глаголите, яко раби неключими есмы: яко, еже должны бехом сотворити, сотворихом (Лк. 17, 10).

Итак, всякий человек — раб, и он обязан трудиться. А если не будет трудиться, будет наказан. И даже больше. Хотя бы кто и все заповеди совершил и подвиги понес — не имеет права требовать в уплату за это награды. Награда, в виде прощения грехов и Царства Небесного, дается не за подвиги и даже не за плач с обильными слезами сам по себе (вспомним Исава и что говорит нам апостол: Евр. 12, 17)¹⁷⁸, а ради милости Божией. Господь по Своей лишь любви награждает святых, но в Его воле и не дать награды, хотя бы они и стоили ее, что Он, впрочем, не делает, так как правосуден. В этом многие не разбираются. Так, ненавистники христианства упрекают нас в том, что мы, христиане, — эгоисты, работаем ради рая и Царства Небесного, — а мы не только не работаем ради этого, но и думать, и произносить подобные слова не смеем, потому что они бессмысленны. Впрочем, говорящие так более обличают свое невежество в духовных вещах и непонимание нашего христианского упования, чем создают нам серьезные препятствия и возражения. Всякое обвинение нас, если оно только искренно, построено на непонимании.

3. Плоды покаяния. Они велики. Посредством покаяния человеком постепенно, мало-помалу, приобретаются не только духовные добродетели, но и сверхъестественные.

Сперва человек приобретает чистое исповедание грехов. Даже тонкие помыслы и дела, которые он прежде и за грехи не считал, теперь вызывают в нем острый стыд и раскаяние. Вместе с тем в нем крепнет вера к тому Моисею, ходатаю к Богу (Пс. 104, 26), который, стоя посреди деяния и видения¹⁷⁹, воздевает за него свои преподобные руки к Господу (1 Тим. 2, 8), умоляя Его и прося, чтобы он перешел мысленное море грехов (Исх. 14, 29-30) и победил Амалика страстей (Исх. 17, 11, 13)¹⁸⁰. Затем в человеке развиваются покорность и послушание, даже когда ему поручают низкие и презренные дела, и появляется, как известная уже степень совершенства, желание послужить, чем только можно, меньшим братиям, немощным, даже своим врагам. При всем этом нрав у кающегося становится непритворным, нелукавым и нелицемерным. Наконец появляются не горькие, едкие слезы, а умилительные, радостотворные¹⁸¹, предвещающие¹⁸² скорую, грядущую чистоту. Духовные очи человека раскрываются, и он сперва начинает ясно и как следует понимать то, что вокруг него происходит в естественной жизни, ибо не сподобившиеся пройти чрез этот вышеуказанный очистительный путь слепы и ничего не видят, хотя бы много читали не только светских, ученых, но и духовных книг. Итак, человек приходит сначала к познанию самого себя и своего состояния, а потом и к краю достижений земных, к познанию того, что выше нас, вещей божественных, постигаемых созерцанием тайн веры нашей.

«Этого познания, — говорит великий тайнозритель, -никто не может стяжать, не исправив наперед сказанных мною добродетелей, хотя бы был первым философом в мире. А кто не стяжет такого познания, тот всю жизнь свою проведет в глубочайшей тьме неведения. Ибо хотя о божеских вещах писано в книгах Писания и все о том читают, но не всем то открывается, а только тем, которые покаялись от всей души и добре очистились чистым и бесхитростным покаянием. В силу покаяния и по мере стяжаемого ими очищения получают они откровение, и им явны бывают даже глубины Духа»¹⁸³.

В заключение небесполезно будет привести практический совет, как узнать, что наши грехи, все или некоторые, прощены и что за них от нас на мытарствах, по смерти, уже не потребуют отчета.

Все святые отцы в один голос отмечают, что признаком отпущения грехов является свидетельство нашей совести, когда она сможет вместе с псалмопевцем сказать: неправду возненавидех и омерзих (Пс. 118, 163). Кто возненавидел грех и уже не обольщается им, тому он прощен, и ему не будет на суде предъявлено обвинение в нем. В полной мере это — состояние совершенных и бесстрастных, остальные подлежат ответу в той или иной степени и нуждаются для себя за гробом в молитвах Церкви.

Такое учение мы встречаем у святых Василия Великого¹⁸⁴, Варсонофия Великого¹⁸⁵, Пинуфия Панефисского¹⁸⁶, Исаака Сирина¹⁸⁷ и других.

«Да сподобимся и мы получить отпущение грехов наших по благодати и человеколюбию безначального Отца с Единородным Сыном и Святым Духом. Ему слава во веки веков! Аминь»¹⁸⁸.

§ 5. Таинство Святого Причащения¹.

В «Прологе» на третий день января месяца, в слове «О святем Василии Велицем и о Ефреме Сирине» между прочим говорится: «Святое Причастие есть богатство неистощимое²... и всего мира честнее есть Тело и Кровь Сына Божия». И это великое богатство Господь не только нам даровал, но и повелел неуклонительно и достойно пользоваться им, грозя в случае отказа от него вечной смертью, а в случае пользования им обещая нескончаемое общение с Собою (Ин. 6, 51 и след.).

Скажем словами св. Иоанна Златоуста³: «Кто же, кроме человека совершенно исступленного или безумного, может презирать такое страшнейшее таинство?» Поистине, как где-то говорит св. Кирилл Александрийский, те, кто удаляют себя от Церкви Божией и Св. Тайн, «врази Божий бывают и бесом друзи...»

Внутренняя сторона таинства

I. Необходимость причащения Св. Тайн

Она непосредственно вытекает из предыдущих слов Спасителя и основывается на словах святых отцов, являющихся их разъяснением.

О насущной потребности для верующего христианина причащаться отчетливо говорит следующий, небезызвестный в старчестве, ответ беса одному пустыннику, задавшему вопрос, что для того страшно в христианском роде.

Хотя для христиан свидетельство бесов и не имеет значения, даже если бы те и говорили правду (наоборот, они не должны доверять им в подобных случаях), однако поскольку демоны суть «боги» неверующих во Христа людей, то свидетельства их о Нем не утаены от нас и самим Евангелием (Мк. 1, 24-25; Деян. 16, 17-18). Поэтому я продолжу прерванный рассказ и приведу подобное свидетельство.

«'Три случая в вашей жизни, — отвечал демон пустыннику, — грозны и невыносимы для меня: таинство крещения, где я совершенно теряю свою силу и право над вами; крест, который мучит меня, гонит и уничтожает, и, наконец, - причащение". "Последнее, - продолжал бес, - страшнее мне самой геенны: оно то же для меня, что солнце для тьмы; я не могу не только приблизиться к достойно причащающемуся, но даже страшусь взглянуть на него".

"Впрочем, — прибавил злой дух, — все это как ни убийственно для меня в своем существе, но благодарю людей: они своею невнимательностью и порочными навыками сами уничтожают и отгоняют от себя силу благодати таинств; поэтому я только на время отступаю от них. Они сами дают мне случаи овладевать ими и царствовать в преступном их сердце"»⁴.

Необходимость и обязательность для христиан причащаться — и как можно чаще — Св. Тайн подтверждается и подчеркивается правилами святых апостолов, их учениками - мужами апостольскими⁵, соборными постановлениями. Таковы Правило 9 св. апостолов, Правило 2 Антиохийского Поместного собора, предписывающие неукоснительно всем верным, не находящимся под епитимией, оставаться в церкви до конца службы и причащаться Св. Таин⁶.

Никто не может в Церкви Христовой обойтись без причащения Св. Таин. Оно необходимо не только людям грешным, немощным, расслабленным и борющимся со грехом, но и победившим страсти, ставшим выше своей природы.

Велика была равноангельная Мария Египетская, которая после сорокасемилетнего пребывания в пустыне настолько истончила плоть и соделала душу храмом Св. Духа, что во время молитвы поднималась в воздух, но и она пред смертью должна была причаститься, для чего Господь чудным образом приводит к ней преп. Зосиму⁷. Св. Алексий, человек Божий (+ 411 г. ), на коем почил, по словам Самой Богоматери, Дух Святой, причащался Св. Таин каждое воскресение⁸. Египетские отшельники ходили по субботам и воскресеньям в храмы соседних монастырей, не стесняясь расстоянием⁹. Если подвизающийся был затворником и не выходил из кельи, то к таковому нередко пресвитер приходил совершать Божественную литургию даже в келью¹⁰.

И как не причащаться! «Монахов, живущих в пустыне, - в объяснение предыдущих примеров сказал Пимен Великий¹¹, — жжет яд злых демонов, и они с нетерпением ждут субботы и воскресенья, чтобы идти на источники водные, то есть приступить к Телу и Крови Господней, чтобы очиститься от скверн лукавого» (ср.: Пс. 42, 2).

Даже в тех случаях, когда святые отцы жили в непроходимых пустынях и не могли сообщаться с миром, то и тогда Бог не лишал их Св. Таин, но посылал причащать их Своего ангела.

- Отче, каким образом ты причащаешься пречистых Христовых Таин в субботу и в день воскресный? — спросил некогда преп. Пафнутий жившего в пустыне св. Онуфрия Великого¹². Тот ответил:

— Ангел Господень приходит ко мне и приносит с собою пречистые Христовы Тайны и причащает меня. И не к одному мне приходит, но и к прочим живущим Бога ради в пустыне и не видящим лица человеческого...

Действительно, преп. Пафнутий дознал это после самым делом. Отшедши во внутреннюю, далечайшую пустыню, он встретил в ней четырех юношей, весьма благовидных, опоясанных овечьими кожами. Лица же их так сияли благодатию Божиею, что Пафнутию казалось, что перед ним не люди, а ангелы, сошедшие с неба. Когда они рассказали ему чудесную историю своего удаления в пустыню¹³, вселения в нее и пребывания, св. Пафнутий спросил их:

- Где же вы причащаетесь в субботу и в воскресенье Божественных Таин?¹⁴

- Для этого мы собираемся вместе каждую субботу и воскресенье (а остальные дни седмицы они проводили каждый в безмолвии и молитве отдельно. — Еп. Варнава), и святой ангел пресветлый, посылаемый Богом, приходит к нам и приносит св. Причащение.

Преп. Пафнутий после эти слов, как сам говорит, решил дождаться у них субботы, чтобы самому сподобиться видеть св. ангела и принять из его рук Божественное Причащение. «Когда наступила суббота, — продолжу речь словами самого преподобного, — сказали мне те рабы Христовы:

- Приготовься, возлюбленный брат, потому что сегодня придет ангел Божий и принесет нам Божественное Причащение...

В то время как они говорили мне это, я ощутил сильное благоухание, как бы от каждения наилучшего фимиама и дорогих благовоний. И дивился, — потому что никогда и нигде я не встречал такого аромата...

- Откуда исходит такое неизреченное благоухание? - спросил я.

Те же ответили:

— Ангел Господень приближается с Пречистыми Тайнами.

Встав на молитву, мы начали петь и славословить Христа Царя, Бога нашего.

Внезапно пречудный свет осиял нас с неба, и показался ангел Господень, сходящий с высоты, блистающий, как молния. Я пал ниц на землю от страха, но они подняли меня и сказали, чтобы я не боялся. Тогда увидел я представшего нам ангела Божия в образе прекрасного юноши, красоту которого невозможно описать, держащего в руке святой потир с Божественными Дарами. Сперва приступили те рабы Божий по одному и причастились, после них приступил и я, грешный...

По святом же причащении св. ангел благословил нас и на наших глазах взошел на небеса, мы же, пав на землю, поклонились Богу, благодаря Его за столь великую милость к нам».

II.. Важность и значение св. причащения

Величие, сила и действенность величайшего таинства Православной Церкви¹⁵ засвидетельствованы в ее истории особыми, поразительными знамениями. Из многих случаев этого рода приведу два-три.

Блаженный Иоанн Мосх со своим знаменитым учеником св. Софронием, впоследствии патриархом Иерусалимским, рассказывает в «Луге Духовном» следующее¹⁶:

«На острове Кипре есть гавань Таде. Поблизости от нее находится монастырь, называемый Филоксенов ("Страннолюбцев"). Прибыв туда, мы нашли там инока, родом из Милета, по имени Исидора. Мы видели, как он непрестанно плакал с воплями и рыданиями¹⁷. Все убеждали его, чтобы он хотя немного престал от плача, но он не соглашался.

— Я столь великий, ве-ли-кий грешник, — говорил инок всем, — какого не было еще от Адама до сего дня...

- Правда, отче, — возражали мы, — все мы грешники. Кто без греха, кроме одного Бога?

- Поверьте мне, братия, — отвечал инок, — ни в Писании, ни в Предании, ни между людьми я не нашел грешника, подобного мне, и греха, который я совершил. Если вы полагаете, что я наговариваю сам на себя, выслушайте о моем грехе и помолитесь обо мне. В миру я был женат. Я и жена моя принадлежали к секте Севера. Придя однажды домой, я не застал жены и узнал, что она ушла к соседке. А соседка принадлежала к св. кафолической Церкви и часто уговаривала и мою жену к тому. Я немедленно сообразил, что старания соседки увенчались успехом и что моя жена ушла к ней для приобщения. Я бросился немедленно туда, чтобы остановить жену. Войдя в дом соседки, я заставил ее извергнуть Святыню. Подхватив Святыню, я, не помня себя от сатанинской злобы, бросал ее в разные стороны и произносил безумные богохульства. Наконец Святыня упала в грязь. Я бросился было... топтать ее ногами, как вдруг — удар с неба и ослепительная молния восхитила св. Причастие с того места...

Прошло два дня. Я был глубоко потрясен. Уныние овладело мною. И вот, весь погруженный в страшную думу, я вижу: в сумраке кто-то мрачного вида встает как бы из-под земли у меня пред глазами.

- Я и ты, мы оба осуждены на одинаковое мучение, - сказал он.

- Но кто ты?— вскричал я в ужасе.

— Я тот, кто ударил Творца всех Господа нашего Иисуса Христа по ланите во время Его страданий, — отвечал мне явившийся ефиоплянин.

Страшное видение скрылось. Я весь дрожал от ужаса. •Придя в себя, я поспешил исповедать свой тяжкий грех и, возвратившись в лоно Православной Церкви, отрекся от мира...

Вот почему, — закончил инок свой рассказ, — я не могу перестать плакать».

Знамения бывают и в настоящее время. Только прочтет человек или услышит о них рассказ — и забудет. Ибо приходит лукавый и восхищает всеянное в сердцы его (Мф. 13, 19). Даже и так случается, что видит человек чудо и в то же время как бы не видит; как будто превратился в истукана, в присутствии которого все это происходит. Но я таким людям еще раз напомню об одном случае, рассказанном в их же книжках, тем более что рассказчика трудно заподозрить в каком-либо преувеличении или пристрастии. Сам он -небезызвестный русскому обществу литератор, записки которого в свое время пользовались широкой популярностью и не раз переиздавались. Вот что он рассказывает о себе лично.

Он подвергся ужасной болезни. «Врач пришел довольно рано, пощупал пульс, посмотрел на язык и ни слова не сказал. Я спросил его:

- Отчего по всей коже моей показавшиеся сперва красные пятна превратились в фиолетовые, а тут сделались черными?

— Да у вас и язык уже весь почернел, — отвечал он.

Кажется, довольно бы сего приговора. Он, выходя, остановился у дверей и вслух сказал слуге моему и случившемуся тут одному из инженерных офицеров:

- Не мучьте его понапрасну, не давайте ему более лекарств. Я думаю, он и суток не проживет...»

Осталось прибегнуть к иному Врачу. Отслужен был молебен. В день Воздвижения Животворящего Креста больного причастили Св. Таин.

«По совершении сего вдруг так быстро стали приходить ко мне силы, без помощи лекарств, даже подкрепительных, о коих давно уже я слышать не хотел, что брат мой, не находя более присутствие свое для меня необходимым, через два дня, 16 числа [сентября] отправился в обратный путь...

Надо мной совершилось чудо, точно чудо! Когда висел я над могилой и не упал в нее, на то была та же самая воля, без которой волос не спадет с головы человеческой... Многим ли удавалось быть одною узкою чертою отделенными от вечности и круто поворотить от нее вспять?.. Я могу сказать, что я отведал смерти...»¹⁸

Не потребуют подробной цитации всем известные строки из «Дневника» о. Иоанна Кронштадтского, в которых он выражает свое благоговение, изумление и восторг пред величием и непостижимостью Христовых Таин и пред животворной их силой. Сколько чудес им было совершено посредством их! О некоторых он упоминает сам.

«Дивлюсь величию и животворности божественных Тайн! — восклицает в своем «Дневнике»¹⁹ сей глубоко чтимый русским народом преподобный пастырь. — Старушка, харкавшая кровью и обессилевшая совершенно, ничего не евшая, от причастия Св. Таин, мною преподанных, в тот же день начала поправляться. Девушка, совсем умиравшая, после причастия Св. Таин, в тот же день начала поправляться, кушать, пить и говорить, между тем как она была почти в беспамятстве, металась сильно и ничего не ела, не пила... Слава животворящим и страшным Твоим Таинам, Господи!»

«Некто, бывший смертельно болен воспалением желудка девять дней и не получивший ни малейшего облегчения от медицинских пособий, — лишь только причастился в девятый день поутру животворящих Таин, к вечеру стал здоров и встал с одра болезненного. Причастился он с твердою верою... Слава всемогуществу Твоему, Господи!»²⁰

«Велика Твоя любовь, Господи! Всего Себя истощил еси ради любви ко мне. Взираю на крест и дивлюсь Твоей любви ко мне и к миру, славлю чудеса Св. Таин Твоих над верными Твоими, славлю исцеления, которым я был свидетелем, славлю действие их всеспасительное...»

О важности и значении для нас св. причащения было уже сказано вначале. Можно почти из каждого святого отца привести те или иные места в пользу спасительности этого великого таинства, но я ограничусь полными простоты и богословской глубины словами преп. Серафима, Саровского чудотворца, сказанными одному мирянину с интеллигентским уклоном мыслей:

«Кто приобщается — везде спасен будет, а кто не приобщается — не мню. Где господин, там и слуга будет [Ин. 12, 26]»21.

III. Кому можно причащаться и кому нельзя?

Св. апостол Павел пишет к коринфянам:

Да искушает же (δοκιμαζετω) человек себе — пусть испытывает, прилежно рассматривает себя, делает проверку своей совести, перебирает все свои дела и помышления, достоин ли он св. причащения, — и тако от Хлеба да яст и от Чаши да пиет.

А если не так, то суд себе яст и пиет, не разсуждая, то есть не думая и не отдавая себе надлежащего отчета в том, сколь велика святыня Тела Господня, которую принимает. Тут же апостол присоединяет пример из жизни самих коринфян, поясняющий, что это за суд и как он может вершиться еще здесь на земле, хотя пока лишь над отдельными грешниками (однако может быть и массовое наказание). Сего ради, — говорит он, — в вас мнози немощни [ср. теперешние эпидемии] и недужливи, и спят [умирают] доволни (1Кор. 11,28-30).

Также и умилительный, сердобольный, сострадательный ко всем кающимся и немощным св. Иоанн Златоуст в отношении необходимости достойного принятия Св. Тайн становится строгим и взыскательным:

«Не должен приступать сюда (к Трапезе Господней) ни один бесчеловечный, ни один жестокий и немилосердный, ни один нечистый. Это говорю вам, которые приобщаетесь, и вам, которые служите. Нужно побеседовать и с вами, чтобы вы со многим тщанием разделяли сии дары. Не малое наказание ожидает вас, если вы, признавши кого-либо нечестивым, позволите причаститься этой трапезы. Кровь Его взыщется от рук ваших. Хотя бы кто был полководец, хотя бы высший начальник, хотя бы сам царь, носящий диадему, но если приступает недостойно, то запрети ему: ты имеешь больше власти, чем он. Если бы тебе поручено было сохранять в чистоте источник воды для стада и ты увидел овцу, имеющую на устах много грязи, то не позволил бы ей наклониться и возмутить источник. Но теперь вручен тебе Источник не воды, а Крови и Духа, и ты, видя некоторых имеющих грех, который хуже земли и грязи, и приступающих к этому источнику, не вознегодуешь, не воспрепятствуешь? Какое ты можешь получить прощение?

Для того Бог удостоил вас этой чести, чтобы вы разбирали такие дела... Но как, скажешь, я могу знать того и другого? Я говорю не о неизвестных, но о известных людях»²².

О великом осуждении, которому подпадают сами пастыри, разрешая на исповеди нераскаянных грешников и допуская их к св. причащению, говорит и другое великое светило древней Церкви (западного ее конца), св. Амвросий Медиоланский²³: «Иные для того требуют покаяния, чтобы паки скорее удостоенными быть причащения²⁴. Таковые не так разрешить себя желают, как связать священника: ибо совесть их через то не совлекается вины, а священник обвиняется потому, что ему сказано: Не дадите святая псом, ни пометайте бисер ваших пред свиниями [Мф. 7, 6]».

Итак, чтобы быть допущенным к св. причащению, непосредственно или через несколько лет отлучения, требуются известные условия. Какие же?

Мы видели выше, что апостол требует для сего нелицемерного и тщательного испытания своей совести. Прежде всего, христианину потребна исповедь. Без нее пусть он не дерзает приближаться к Св. Тайнам. Под исповедью же надо разуметь не просто формальное перечисление грехов и разрешительную молитву священника (против чего и св. Амвросий протестовал), а глубокое испытание совести, искреннее сокрушение сердца, обещание бросить (делом) греховную жизнь и отказ от прежних привязанностей²⁵.

Затем можно, по апостольской же заповеди (Гал. 5, 22) и в соответствии с церковной практикой, отеческими установлениями и примерами из житий святых, все, что требуется от причащающихся, свести сжато и кратко к следующим пунктам:

1. Вера. Необходимо, чтобы человек не только вообще имел православный образ мыслей, но и, в частности, веровал бы, что он причащается под видом хлеба и вина истинного Тела Христова, которое во утробе Девы тысяча девятьсот с лишним лет тому назад зачалось Святым Духом в незначительном палестинском городке Назарете, неизреченно родилось в Вифлееме, пострадало за нас, умерло и воскресло в Иерусалиме, — что он причащается, кратко сказать, Самого Господа, вознесшегося на небеса и сидящего одесную Отца²⁶.

2. Любовь. Жертва Крестная есть Жертва Любви. «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы...», — заповедует св. Церковь причастникам и всем верным за Божественной литургией, на которой одной приносится сия Жертва. Дух вражды и раздора у первых христиан почитался таким тяжким грехом, что, по свидетельству древних отцов и учителей Церкви, не мог быть омываем кровью и самого мученичества (!), если кто пребывал в сем грехе нераскаянным²⁷.

3. Кротость. Понятно, что раз дух вражды был совершенно чужд первым христианам, то во всяком отдельном случае, при всяком возникающем неудовольствии, я не говорю уже ссоре, они старались победить его кротким перенесением обид и примирением со врагом. Это — прямая заповедь Самого Господа и Его апостолов (Мф. 6, 23-24; Еф. 4, 2; Флп. 4, 5; Тит. 3, 2).

Достойно примечания выражение в нынешнем «После-довании ко св. причащению»²⁸:

Хотя ясти, человече, Тело Владычне... Первее примирися тя опечалившим.

Заповедуется примириться, попросить прощения, сделать земной поклон не тем, кого мы обидели, как это ожидается и что понятно сознанию людей XX века, но тем, кто нас обидел, без всякого со стороны нашей повода; припомнить, что кому-нибудь когда-либо, что называется, «под руку подвернулся», взять, пойти к нему, и — бух в ноги: «Прости меня, Христа ради...»

Полезно христианину почаще прочитывать умилительные и зело душеполезные повести на эту тему из житий св. мученика Никифора²⁹ и преп. Тита, пресвитера Печерского³⁰. Вот, в сокращении, первая из них.

В городе Антиохии (Сирийской, ок. 257 г.) некий пресвитер и мирянин были величайшие друзья. Диавол позавидовал их дружбе и сделал их в такой же сильной степени заклятыми врагами. Мирянин — Никифор имя ему -спустя некое время одумался и стал просить у пресвитера прощения, сперва чрез знакомых, а потом лично. Но тот не простил. Настало вдруг гонение на христиан. Пресвитера взяли на допрос и после жестоких истязаний повели на казнь.

Услышав об этом, блаж. Никифор догнал своего бывшего друга и опять несколько раз просил у него прощения, но безуспешно. Тот и взглянуть на него не хотел, так что сами мучители дивились его ожесточению. Тогда отступила от него благодать Божия, доселе надеявшаяся на его обращение (ср.: Мф. 18, 32-35). Тот, который перенес долгие мучения, теперь, лишившись божественной помощи, не смог выдержать последнего и легкого (в сравнении со всем предыдущим) испытания. Когда палачи, приведя пресвитера на место казни, сказали:

«Становись на колени, отсечем тебе голову», — он вдруг обратился к ним, как будто не понимая, в чем дело:

- За что вы казнить меня хотите?

- Да ведь ты не захотел богам принести жертву и презрел царский указ из-за какого-то человека, называемого Христом, — отвечают те...

- Не убивайте меня, — стал просить их отступник, — я сделаю все, что велит указ, — поклонюсь богам и принесу им жертву.

Услышав эти слова, Никифор стал умолять пресвитера со слезами...

- Не делай этого, возлюбленный брат, не делай, не отрекайся Господа нашего Иисуса Христа. Не губи того венца небесного, который сплел ты себе многими муками. Вот у дверей стоит Владыка Христос...

Но тот остался неумолим. Тогда св. Никифор сам исповедал себя вслух христианином и просил казнить его вместо пресвитера. Так один наследовал ради своей кротости жизнь вечную, а другой из-за жестокосердия пошел в погибель.

4. Милосердие. Добродетель эта — того же порядка, что и предыдущие, и уподобляет человека, творящего ее, Самому Богу, Который солнце Свое сияет на злыя и благия и дождит на праведныя и на неправедныя (Мф. 5, 45). Господь - человеколюбец, кроток, всем без различия оказывает милость, и всякий, кто хочет иметь общение с Господом, должен отличаться подобными же добродетелями. Первые христиане усиленно совершали дела благотворительности и милосердия, особенно по отношению к нищей братии Христовой. Для готовящихся же ко св. причащению они были обязанностью. Не приводя многих цитат святоотеческих, достаточно указать на первохристиан-ские агапы (вечери любви), за которыми первоначально совершалось и приобщение Св. Тайн (1 Кор. 11, 20-23). И теперь, идя в церковь причащаться, не забудем и наших, стоящих на паперти, «господей», как называл нищих св. Иоанн Милостивый³¹, и подадим им хотя бы копейку, оставшуюся в кармане от покупки трамвайного билета.

5. Воздержание. Понимать сию добродетель надо здесь в широком смысле, как охранение себя от всякой греховной вещи. О половом же воздержании и говорить нечего. Даже в Ветхом Завете в исключительных случаях, когда человеку необходимо было приблизиться и войти в соприкосновение со святыней, требовались предварительная чистота и плотское воздержание (Исх. 19, 3, 10, 15; 1 Цар. 21, 4-5). «Кольми паче в новой благодати, — говорит св. Димитрий Ростовский³², — [пред причащением] подобает воздержа-тися от женского ложа»³³. Для клириков требования еще более строги³⁴. Относительно жен, находящихся в очищении, и мужей, подвергшихся ночному истечению, было уже сказано³⁵.

В заключение можно еще упомянуть о причащении бесноватых. О них Каноническое правило 3 св. Тимофея Александрийского гласит:

«Аще (бесноватый) не нарушает Тайны, ниже хулит иным каким-либо образом, то да причащается, но не каждый день; довольно для него только по временам».

Так как сумасшествие в большинстве случаев есть то же, что бесоодержимость³⁶, то последнее правило относится и к умалишенным, причем пастырь с духовным опытом сумеет воспользоваться удобным случаем в настроении больного и даже подействовать в благоприятном смысле на его сознание, что до известной степени даже необходимо. Вообще, кстати замечу, психически больных лечить должно единственно благодатными средствами (вплоть до отчитывания)³⁷, ибо что может поделать здесь медицина, употребляющая термин «душа» (псих-иатрия: ψυχη ~~ душа и ιατρεια — лечение) и не верящая в нее?!.

Внешняя сторона таинства

IV. Обряд причащения

Чин таинства св. причащения, который существует в Церкви в настоящее время, в существе остался все тот же, что был и у первых христиан. Отсутствие в нынешнем чине некоторых деталей объясняется приниженностью духовной жизни в наше время, недостатком святости и дерзновения у верных, благодаря чему то, на что дерзали ученики апостола Павла и ученики их учеников, поневоле оставлено нами.

Относительно места причащения существовало правило: священнослужителям приобщаться в алтаре, мирянам - на солее или за амвоном³⁸. Причем, приступая к Чаше для принятия Св. Даров, соблюдали очередь и определенный порядок³⁹, а не подходили (как теперь у нас заведено) как попало, вперемешку мужчины и женщины⁴⁰. В «Постановлениях апостольских»⁴¹ говорится:

«Да приобщается епископ, потом пресвитеры, и диаконы, и иподиаконы, и чтецы, и певцы, и аскеты⁴², и из жен диакониссы, и девы, и вдовицы; после дети и весь народ по порядку».

Относительно внешних знаков выражения благоговения, с которым принимали таинство, надо сказать следующее: они были часто умилительно смиренны, просты и в то же время дерзновенны и святы. Иногда причащались стоя, как и теперь имеет место в обычной практике, но в некоторых церквах и на коленях. По крайней мере, так было заведено у вселенского «проповедника покаяния»⁴³ св. Иоанна Златоуста⁴⁴. Об этом же говорит и сохранившаяся с первохристианских времен практика молиться в дни поста (так называемые «стояния»)⁴⁵ на коленях. Ибо если простая молитва вызывала у первых христиан такое смиренное положение тела, то что говорить о том случае, когда приходилось им приступить к «Святому Святых» и к Самому Творцу и Владыке всяческих... В настоящее время обычно придерживаются первой практики (миряне подходят и причащаются стоя, с крестообразно сложенными на груди руками — правая рука поверх левой), а из второй взяли только общий, единовременный, земной поклон, при выходе священника со Св. Дарами. По причащении нужно поцеловать край св. Чаши, как бы самое ребро Христово, из коего истекли кровь и вода — образ нашего таинства (Ин. 19, 34).

Причащались первые христиане, как ныне только священнослужители, Тела и Крови Христовых под обоими видами раздельно; причем мужи принимали Св. Тело (большею частью из руки епископа) на правую ладонь, положенную на левую крест-накрест, а женщины на чистый и белый плат⁴⁶, после чего каждый подносил Св. Тело к устам и вкушал. Особые были обычаи и при принятии Св. Крови. Нынешний обряд причащения мирян со лжицы введен св. Иоанном Златоустом, после того как одна женщина, получив Св. Тайны, унесла их с собой для волхвования.

Теперь скажу о церковном и домашнем приобщении Св. Таин. Конечно, прежде всего, оно имело место в храме, за литургией. В древней Церкви приобщались не только все верные, присутствовавшие на литургии, но Св. Дары посылались через диаконов и к тем, кто отсутствовал по какой-либо уважительной причине⁴⁷. Таким образом первые христиане осуществляли на деле (особенно в праздник Пасхи) то соединение (την ενοτητα — единство) веры и причастие (την κοινωνιαν — общение, соучастие) Святаго Духа, к которому нас ежедневно и доселе призывает св. Церковь на Божественной литургии. Но Собор Лаодикийский из-за некоторых средостений отменил этот обычай⁴⁸, хотя последний в некоторых местностях существовал еще довольно долго⁴⁹.

В древности, как и теперь, Церковь уделяла особенное внимание тем из верных, кто не мог быть в храмах на литургии и, следовательно, не мог приобщаться Св. Таин, а именно: узникам в темницах, в которых томились мученики и исповедники, ежедневно ожидавшие смерти; также и тем кающимся, чья жизнь — в результате тяжелой болезни - была в опасности. Ко всем этим людям посылаемы были Св. Дары в напутствие при отходе в вечную жизнь⁵⁰.

В эпоху гонений (так как литургию служить ежедневно было опасно) вошла в употребление и другая практика: позволялось частицы Св. Даров брать на дом, и это не только мужам, но и женам.

Отсюда понятным становится поведение преподобному-ченицы Евдокии (+ около 160-170 г.), о которой мы читаем в житии, что когда воины пришли за ней, чтобы взять ее на мучение, то она, «текши в церковь, и в св. алтарь вшедши, откры ковчежец, иже с Пречистыми Животворящими Христовыми Тайнами, и часть тоя великия Святыни вземши, в недре своем* скры, и к воином изыде»⁵¹. Поведение, невозможное ныне для женщины и вообще для мирян, тогда дозволялось. Об этом говорят многие свидетельства⁵².

Св. Василий Великий⁵³ в письме к Кесарии, жене одного сенатора между прочим пишет:

«А что нимало не опасно, если кто, во время гонений, за отсутствием священника или служащего, бывает в необходимости принимать причастие собственно своею рукою, излишним было бы это и доказывать; потому что долговременный обычай удостоверяет в этом самым делом. Ибо все монахи, живущие в пустынях, где нет иерея, храня причастие в доме, сами себя приобщают. А в Александрии и Египте и каждый крещеный мирянин по большей части имеет причастие у себя в доме и сам собою приобщается, когда хочет».

Но недостойные всегда наказывались. Священномуче-ник Киприан, епископ Карфагенский⁵⁴, передает случай из собственной практики, как одна женщина, отпавшая во время гонения от христианства и «покусившаяся недостойными руками открыть ковчег свой, в котором хранилась Святыня Господня, была устрашена исшедшим оттуда огнем и не посмела прикоснуться».

Падением христианской жизни объясняется и нынешнее предписание священнику церковным Уставом хранить Св. Таины в храме, на св. престоле, а не дома.

Скажу еще об одной обрядовой подробности, так как упоминания о ней я нигде не встречал (а ревностному и внимательному христианину надо быть скрупулезным во всем, до мелочей, что касается приобщения⁵⁵ Св.Таин). Хочу сказать о том, как неприлично, неудобно, неподходяще (не подберу точного выражения) жевать Св. Таины по их принятии, да и опасно, потому что часть их может остаться на зубах и на деснах. А дотрагиваться до Св. Даров чем-либо посторонним нельзя.

После того как Св. Таины приняты (не должно задерживать их в устах), необходимо запить теплотою, и не просто, а прополоскавши ею рот. Обращать внимание на окружающих нечего; если они разумны, то должны делать то же самое.

Но и этого мало — надо омыть уста и снаружи. К сожалению, нынешние архитекторы и храмоздатели не принимают в расчет этой надобности и не устраивают, как в первохристианское время, специальных умывальниц (слава Богу, что таковые остались еще в алтарях для священнослужителей), и посему липкие уста от Св. Крови надо хотя бы облизать⁵⁶ и омыть их дома, вылив затем воду в место, не попираемое ногами.

Одним словом, внимание и благоговение должны быть крайние.

V. Как часто надо причащаться?

Холодность нынешних христиан к вере и благочестию весьма далека от благочестивого горения и ревности древних времен христианства.

Известно, что в те времена было правилом для клира и мирян, исключая оглашенных и кающихся, приобщаться Св. Таин в воскресный день каждой недели. Такой обычай поддерживался в течение трех первых веков. О важности его говорят многие святые отцы. Поучительны на этот счет слова св. Игнатия Богоносца, мужа апостольского, который так увещевает ефесян, призывая их к частому причащению и молитве: «Старайтесь чаще собираться для евхаристии и славословия Бога. Ибо если вы часто собираетесь вместе, то низлагаются силы сатаны, и единомыслием вашей веры разрушаются гибельные дела его»⁵⁷. О праздновании воскресения первыми христианами лучше всего говорит свидетельство «от внешних» — знаменитое письмо императору Траяну проконсула Вифинии язычника Плиния (111-114 гг.)⁵⁸. О христианских документах (св. Иустин Мученик; «Учение 12 апостолов» и многие другие), говорящих о причащении верных по воскресениям, я уже не упоминаю, их слишком много.

В некоторых церквах христиане причащались и еще чаще⁵⁹, в иные дни среди недели⁶⁰, и даже ежедневно⁶¹.

Св. Амвросий Медиоланский⁶² так убеждает в необходимости ежедневного причащения: «Если хлеб причащения преподается ежедневно, то чего ради ты приемлешь его по прошествии года? Принимай каждый день то, что для тебя спасительно. Кто недостоин принимать его каждый день, тот недостоин его и чрез год».

У нас в Древней Руси тоже часто причащались. Даже лица, обремененные общественными попечениями, это исполняли. Про св. благоверного князя Романа Угличского (+ 1285 г.)⁶³ известно, что он ежедневно слушал Божественную службу, а св. благоверный великий князь Киевский Ростислав-Михаил Мстиславович, внук Владимира Мономаха⁶⁴, приобщался Св. Таин каждое воскресенье⁶⁵.

Если наши предки в массе не подражали древним христианам в ежедневном причащении Св. Таин, то, по крайней мере, подражали в ежедневном слушании службы Божией. И это немало. Много ли у нас ходит в храм мужчин в будни? Ходят разве одни старухи. Но вот что говорит о Святой Руси Павел Алеппский⁶⁶, приезжавший в Россию в половине XVII века:

«Ежедневно они бывают в церквах за обедней, и в каждом приходе все присутствуют в своей церкви — мужчины, малые дети и женщины».

В нынешнее время, когда оскудела духовная сила верующих, а беззакония умножились, перестали люди и приобщаться часто, и даже сознание недопустимости и преступности этого деяния исчезло. Но отдельные праведники и теперь, разумею недавнее время, исполняют завет и обычаи первых христиан. Таковы, например, прот. Иоанн Кронштадтский, иеросхимонах Парфений Киевский и другие.

В своих дневниках о. Иоанн Кронштадтский постоянно и восторженно отзывается о спасительности частого причащения. Вот несколько цитат:

«О благость и премудрость изумительная! Бог Сам Себя дает твари в пищу и питие. Но как сам-то человек принимает этот чудный дар Божий? Часто ли... как ежедневную насущную потребность или редко, неохотно, лениво, маловерно и неблагодарно?»⁶⁷

«Как часто причащаться? Всякий день Господь гласом Церкви приглашает к причастию Своего Тела и Крови во время литургии. Приимите, ядите... пийте от нея вcu... (Мф. 26, 26-27). А что на деле мы видим? Раз в год причащаются, а то несколько лет или даже совсем не причащаются. Поэтому многие, многие совсем одичали духовно и отпали от Церкви и сделались не "овцами доброго Пастыря Христа" (Ин. 10, 11), а волками лютыми, терзающими стадо Христово»⁶⁸.

«Но не всякому праздношатающемуся, живущему без труда или преданному житейским страстям можно приступать, ибо многие могут приступать легкомысленно, по привычке. К св. причащению нужно всегда искренно готовиться молитвою, воздержанием, покаянием»⁶⁹.

«Некоторые личности говорят, что будто бы грешно мирянам причащаться часто, что молодым людям будто бы только нужно причащаться раз в год, а только старым — во все посты, что часто причащающиеся с ума сойдут. Какая нелепость! Какое богохульство, кощунство! Какое неразумие! А для чего раздается ежедневно за литургией глас Спасителя, призывающий к причастию: "Приимите, яди-те... пиите от нея вси... во оставление грехов..." (Мф. 26, 26)? Неужели весь год коснеть во грехах и только раз очищаться покаянием и причастием? Разве не каждый день мы согрешаем, растлеваемся, оскверняемся грехами; разве не каждый день нам нужно очищение, освящение и обновление? Разве каждый день только накоплять грехи и раз только в год очищаться? Лепо ли это? Не часто ли вы моете лицо и тело в бане, или лицо каждое утро? Душу ли не омывать постоянно, оскверняемую грехами каждый день?..

Но да не допускают иереи пьяниц, прелюбодеев, убийц, татей до понесения ими епитимий и до исправления их»⁷⁰.

Но, конечно, что касается верующего народа, то он более всего тщится исполнять уставы церковные в монастыре. На первом месте в строгом следовании уставу стоит (по крайней мере недавно стояла) св. гора Афон и общежительные монастыри на ней (Руссик). По их уставу, «две недели — это много оставаться без св. Евхаристии»⁷¹. Обычно принято причащаться Св. Таин монашествующим каждую неделю, послушникам — через неделю. В наших русских строгих пустынях принят порядок приступать всей братии к св. причащению шесть раз в году: в Великий Пост два раза (на первой седмице и на Страстной), в Петров пост, в Успенский и в Рождественский посты — два раза.

По заповеди преп. Серафима Саровского, данной им инокиням Дивеевского монастыря, нужно «приобщаться всем неопустительно во все св. посты, а по желанию, и во все двунадесятые праздники»⁷². Это завещание преподобного, как в высшей степени благоприменительное,рекомендуется принять к руководству и всем вообще мирянам, искренно и нелицемерно желающим своего спасения. А относительно более частого причащения Св. Таин ответ и ответственность должно возложить в каждом отдельном случае на духовного отца, если он действительно духовен.

Хорошо об этом говорит епископ Феофан (Затворник) в одном письме (писанном за три недели до смерти):

«Что касается до чаще, то не надо учащать, потому что частость эта отнимет немалую часть благоговения к сему величайшему делу... разумею — говение и причащение. Я, кажется, уже писал вам, что довольно поговеть и причаститься в каждый большой пост из четырех. А в посты пред

Пасхою и Рождеством по два раза. И больше не ищите. Старайтесь более свое внутреннее упорядочивать и приводить в совершенство»⁷³.

VI. Приготовление ко св. причащению

В «Следованной Псалтири» (гл. 47) указано особое «Правило готовящимся служити и хотящим причаститися святых, божественных Таинств, Тела и Крове Господа нашего Иисуса Христа».

Оно состоит в следующем.

Накануне готовящийся ко св. причащению должен выслушать девятый час, вечерню и малое повечерие. На повечерии прочесть каноны:

1. Самому Господу, именно: «Канон умилительный ко Господу Иисусу Христу» (ирмос: «Во глубине постла...», тропарь: «Иисусе сладчайший Христе...»)⁷⁴; причем, если будет то в четверг вечером, то вместо этого канона читается «Канон Честному и Животворящему Кресту».

2. Богоматери. Ей читать можно на выбор или так называемый «Параклисис»⁷⁵ (ирмос: «Воду прошед...», тропарь: «Многими содержимь напастьми...»), или «Канон благодарен Пресвятей Богородице» (ирмос: «Отверзу уста моя...», тропарь: «Христову книгу одушевленную...»)⁷⁶. Во вторник

На всех вышеназванных канонах читаются и акафисты Спасителю или Богородице, по очереди⁷⁷, с таким расчетом, чтобы на пяток вечера пришелся акафист Богоматери, который нужно в этот день отправлять Ей неотложно, не заменяя никаким другим.

3. «Канон Ангелу-хранителю».

Хорошо будет, если кто добавит к этим трем канонам еще один канон из служб седмичных дней, смотря по тому, на какой день он падает. Таким образом, на (но не «в») понедельник пусть читает бесплотным силам, на вторник, то есть в понедельник вечером, — св. Иоанну Предтече, далее, св. апостолам и св. Николаю Чудотворцу (на четверг) и наконец на субботу — всем святым и за умерших.

Утром, в день св. причащения, должно отстоять утреню (если не было накануне всенощной), часы и выслушать «Последование ко св. причащению». Перед тропарями канона (из «Послсдования...») произносятся попеременно два припева: «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей» и «Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене»⁷⁸.

Еще необходимо сказать несколько слов об отправлении правила ко св. причащению на Пасхальной седмице. Так как по чинопоследованию пасхального богослужения во дни св. Пасхи не отправляются рядовые седмичные службы (посвященные особым святым и священным воспоминаниям), то и готовящемуся ко св. причащению не нужно читать каноны бесплотным силам, Иоанну Предтече и другие, назначенные церковным уставом в соответствии с каждодневным богослужением. Обычные же каноны Иисусу Сладчайшему, Богоматери и Ангелу-хранителю заменяются соответственно «Пасхальным каноном» или «Пасхальными часами»; чтение же канона ко св. причащению и молитв (к нему же), понятно, остается в силе⁷⁹.

Все вышеуказанные каноны и молитвы, составляющие правило ко св. причащению, можно несколько разнообразить, руководствуясь уставом церковным, но никак нельзя опустить. Все его должны выполнять: «...и монашествующие в обителях святых, такожде священницы, диаконы, и причетницы церковнии, и грамоте умеющие всякого чина и пола...»⁸⁰

Нельзя не сказать еще несколько слов о чисто внешнем приготовлении к таинству св. причащения. Относительно последнего надо наблюдать следующее: с вечера воздерживаться от употребления пищи⁸¹, а с полуночи и вовсе не дозволяется ничего вкушать или пить, даже и немощным. Ибо приступать ко Св. Тайнам, по правилам святых соборов церковных, можно «не иначе, разве неядшими»⁸².

Уста, перед тем как идти в церковь⁸³, прополоскать чистою водою (вычистить зубы). От приступающего ко Св. Тайнам св. Димитрий Ростовский⁸⁴ требует, «дабы был чист не токмо душою, но и телом, и одежды (также и белье. -Еп. Варнава) имеяй на себе чисты, и руце добре омовенны, и ногти от излишня своего отребленны» (хотя ногти стричь необходимо, но хола рук, конечно, недопустима для христианина).

VII. Поведение верующего после принятия Св. Тайн Прежде всего, еще не выходя из церкви, необходимо выслушать благодарственные молитвы.

Благодарственные молитвы по причащении (помещены в «Служебнике», также в «Следованной Псалтири» и других книгах) ведут свое происхождение с самых первых времен христианства. О них упоминает св. Кирилл Иерусалимский⁸⁵, а св. Иоанн Златоуст⁸⁶ строго обличает тех, кто по причащении, не дожидаясь благодарственных молитв, тотчас выходят из церкви. Таковых людей он сравнивает с Иудою, который после вечери, прежде нежели воспета была песнь, вышел вон, а прочие апостолы остались с Господом петь песнь (Мф. 26, 30). В память об этом Церковь установила молитвы по причащении.

И весь день, по принятии Св. Таин, христианин должен всячески блюстись от греха, пребывая в воздержании и молчании. Бегать людей в это время надо всеми силами. Да и зачем, какая с ними может быть беседа, когда мы приняли в себя Самого Христа и можем беседовать лицом к лицу с Ним, Сладчайшим Господом?

Должно всячески также блюстись, чтобы не плевать в тот день⁸⁷, не нужно и зубы чистить и рот полоскать до полуночи — до начала следующего дня.

Одним словом, и извне и изнутри будем хранить себя, зная, как говорит св. Димитрий Ростовский, что Христос до тех пор в нас пребывает, «донельже и человек в Нем пребывает, не отлучаясь от Него ни камо (никуда. — Еп. Варнава) помышлением своим. Аще же начнет что худое помышляти, или нелепая глаголати, или недоброе деяти, то абие отходит от него Христос, глаголя: Се, оставляется тебе дом твой пуст... [Лк. 13, 35]».

Больше книг на Golden-Ship.ru