Антоний (Храповицкий)/ Пастырское богословие/ Библиотека Золотой Корабль.RU

Предметомъ Пастырскаго Богословія служитъ изъясненіе жизни и деятельности пастыря, какъ служителя совершаемаго благодатію Божіею духовнаго возрожденія людей и руководителя ихъ къ духовному совершенству.

Возраженія противъ нея: 1) неуловимость предмета.

Противъ Пастырскаго Богословія, какъ науки, выставляютъ два главныхъ возраженія. Говорятъ, во-первыхъ, пастырство есть дело внутреннее, чисто субъективное, котораго никакъ нельзя выразить въ точныхъ научныхъ понятіяхъ.Добрый пастырь будетъ съ успехомъ исполнять свое служеніе, будетъ иметь нравственное вліяніе на пасомыхъ; дурной пастырь не будет иметь этого вліянія, хотя бы и старался выполнять все те пріемы, кторыми достигаетъ его пастырь добрый: та доброта, которая обусловливаетъ успехъ последняго, чисто внутренняя, индиивидуальная и не поддается точнымъ определеніямъ. Правда, ответимъ мы на это возраженіе,не легко выразить въ точныхъ и ясныхъ понятіяхъ те свойства, какія необходимы для успеха пастырства, но не слдуетъ забывать и того, что трудное не есть невозможное.Если Пастырское Богословіе немного сделало въ точномъ определеніи этихъ понятій, то оно въ данномъ случае можетъ указать въ свое извиненіе на то, что и вообще въ определеніи высшихъ нравственныхъ понятій наука чрезвычайно бедна, беднее, напр., изящной литературы. Та глубина пониманія духовной жизни, те тонкости въ изображеніи душевныхъ движеній, какія мы видимъ у некоторыхъ писателей,—проповедниковъ и поэтовъ, доселе не переведены на языкъ точныхъ нравственныхъ понятій. Но какъ научная этика не отказывается отъ точныхъ определеній высшихъ нравственныхъ понятій, такъ и Пастырское Богословіе имеетъ все побужденія стремиться къ выясненію и точному обоснованію техъ понятій, коими определяется истинное пастырство. То верно, что успехъ пастырской деятельности зависитъ главнымъ образомъ отъ внутренней жизни пастыря, которая у разныхъ лицъ различна, но это различіе не исключаетъ и общихъ началъ въ духовной жизни добрыхъ пастырей. Мы видимъ, что при всехъ индивидуальныхъ различіяхъ въ нравственномъ содержаніи добрыхъ пастырей всегда замечались некоторыя общія черты, которыми обусловливалось ихъ пастырское вліяніе. Это общее содержаніе и можетъ быть выражено въ точныхъ научныхъ понятіяхъ, составляющихъ задачу нашей науки.

Сверхъ того должно заметить, что самая мысль, будто успехъ пастырства всецело обусловливается внутреннимъ настроеніемъ пастыря, есть мысль односторонняя. Возвышенное настроеніе, конечно, необходимо для пастыря, но одного его недостаточно, точно такъ же, какъ матери недостаточно одной любви къ своему ребенку, хотя бы и самой глубокой, для того, чтобы дать ему надлежащее воспитаніе: при любви необходимо и уменье, необходимы познанія. если молодой человекъ одушевленъ искреннимъ желаніемъ послужить духовному созиданію своихъ ближнихъ, то это еще не значитъ, будто онъ уже обладаетъ всеми условіями къ успешной пастырской деятельности: у него, можетъ быть, недостаетъ ни знанія жизни, ни знанія людей и себя самого. Онъ не можетъ быть уверенъ даже въ томъ, что его возвышенныя намеренія, не направляемыя опытнымъ руководителемъ или познаніемъ законовъ духовной жизни и пастырства, не поведутъ его къ самооболыценію или такъ называемой прелести. Насколько сильно угрожаютъ подобнаго рода опасности людямъ, посвятившимъ свою жизнь какому-нибудь исключительному нравственному подвигу, видно не только изъ известныхъ всемъ примеровъ, приводимыхъ въ писаніяхъ аскетовъ, но и изъ самаго св. Писанія. Мы видимъ, что Господь находилъ нужнымъ умерять подобные порывы даже въ такихъ ревнителяхъ, какъ ап. Павелъ, котораго Онъ не благоволилъ избавить отъ „пакостника плоти", дабы онъ не превозносился. Понятно, что и для пастыря церкви недостаточно иметь ревность о служеніи Богу и ближнихъ, а нужны познанія о томъ, какъ управлять этою ревностію. Эти-то знанія и должно предложить Пастырское Богословіе.

Имеетъ ли наша наука предметъ, отдельный отъ прочихъ наукъ?

Во-вторыхъ, противъ Пастырскаго Богословія, какъ и противъ другихъ богословскихъ и нравственныхъ наукъ, часто возражаютъ въ томъ смысле, что оно не имеетъ самостоятельнаго предмета: все то, что мы читаемъ въ системахъ Пастырскаго Богословія, будто бы, можетъ быть разложено по частямъ иа заимствованія изъ гомилетики, литургики и церковнаго права. Нужно сознаться, что, по отношенію ко многимъ руководствамъ, особенно иностраннымъ, это возраженіе имеетъ некоторую силу. Въ инославныхъ, нередко трехтомныхъ, руководствахъ по Пастырскому Богословію обыкновенно пастырское служеніе разсматривается съ трехъ сторонъ, именно, какъ служеніе царское, первосвященническое и пророческое. Основаніемъ для такого разделенія служитъ различеніе трехъ этихъ служеній въ искупительномъ подвиге I. Христа. Царское служеніе пастыря, говорятъ, состоитъ въ пользованіи предоставленными ему церковнымъ правомъ полномочіями по управленію приходомъ, священническое служеніе состоитъ въ исполненіи богослужебныхъ обязанностей, а пророческое—въ проповедничестве. Впрочемъ, въ большинстве системъ къ отделу о царскомъ служеніи пастыря прибавляется глава о пастыре, какъ враче душъ, какъ духовномъ руководителе своихъ пасомыхъ. Въ этой главе излагаются отношенія пастыря къ лицамъ разныхъ классовъ общества, разнаго возраста и пола, разнаго развитія, внешняго положенія и внутренней настроенности. Нужно при этомъ заметить, что означенная глава обыкновенно бываетъ очень скудна по содержанію и ограничивается самыми общими положеніями. Таковъ составъ громаднаго большинства курсовъ нашей науки, вызвавшій приведенное возраженіе противъ нея, но къ счастью для последней онъ вовсе не вытекаетъ изъ ея назначенія, но представляетъ собою уклоненіе отъ ея настоящпхъ требованій. Не говоря уже о томъ, что самое разделеніе служеній Христовыхъ вошло въ наши учебныя руководства не изъ св. Преданія, а отъ западныхъ схоластиковъ, применять это различеніе къ священническому служенію совершенно неудобно даже съ формально-логической точки зренія. По этому различенію выходитъ, что пастырство есть священство, съ приложеніемъ царствованія и пророчества. Определеніе очевидно неудачное. Сверхъ того, во всякой науке менее ясное понятіе определяется более простымъ и яснымъ, но которое изъ атихъ трехъ понятій есть самое ясное, неизвестно. Такъ, напр., деятельность пророческая была чрезвычайно разнообразна и сопровождалась совершенно исключительными дарованіями для каждаго пророка: много ли общаго между Валаамомъ и Исаіею, Давидомъ и Іереміею? Служеніе царское, столь разнообразное въ различныхъ государствахъ, есть дело более сложное и условное, чемъ призваніе паетыря. Последнее. поэтому нисколько не нуждается въ определяющемъ значеніи понятій царя и пророка темъ более, что само по себе оно обладаетъ и единствомъ, и полною определенностью собственнаго содержанія. Действительно, легко убедиться, что какъ по ученію св. Писанія и св. Преданія, такъ и по естественнымъ соображеніямъ, служеніе пастырское не есть нечто составное и разнородное, но единая, цельная, внутренняя настроенность избранника Божія, некое всеобъемлющее стремленіе облагодатствованнаго духа человеческаго. Когда Господь прощалъ раскаявшагося Петра, то, въ качестве дара любви, повелелъ ему быть пастыремъ его духов-наго стада: „если любишь Меня, паси овецъ Моихъ". Даръ любви, искупающій отступничество, долженъ быть единымъ, внутренно целостнымъ подвигомъ, а не суммой разнородныхъ полномочій. Отличіе Своего деланія отъ фарисейскаго Господь разъясняетъ въ различныхъ образахъ, объединяющихся въ его речи въ общемъ понятіи добраго пастыря, которое, следовательно, въ сознаніи его слушателей имело определенное содержаніе: Я добрый пастырь потому-то и потому-то, а приходившіе раньше, хотя и выдавали себя за добраго пастыря, но не были Имъ на самоме деле по такой-то и такой-то причине.

Пророки-пастыри свое призваніе мыслили тоже въ виде единаго, всецелаго посвященія себя единому, определенному делу: "Ты влекъ меня, Господи, говоритъ пророкъ и священникъ Іеремия, и я увлеченъ... и подумалъ я: не буду напоминать о Немъ и не буду более говорить во имя его, но было въ сердце моемъ, какъ бы говорящій огонь, заключенный въ костяхъ моихъ, и я истомился, удерживая его, и—не могъ" (Іер. XX, 7, 9). Точно также и св. отцы представляли свое пастырское самосознаніе, какъ единое, цельное настроеніе, которое они изливали обыкновенно въ лирической речи. Это настроеніе всецелаго посвященія себя Богу и спасенію ближнихъ не разсматривается ни въ одной богословской науке, а между темъ по своимъ исключительнымъ качествамъ и условіямъ развитія подлежитъ тщательному изученію на основаніи Библіи, преданія и опыта. Изученіемъ этимъ и занимается наша наука, какъ предметомъ, исключительно ей принадлежащимъ.

Не есть-ли пастырское воздействіе частный видъ педагогическаго вліянія вообще?

Впрочемъ, противъ последней мысли возможны новыя возраженія: не есть ли подобное понятіе о пастырстве лишь более частный видъ более общаго понятія о нравственномъ руководстве ближними, содействующій духовному возрожденію последнихъ? Можно, говорятъ, вліять на ближнихъ и безъ пастырства; ряса ничего не прибавитъ человеку въ этомъ вліяніи. Такъ думаютъ последователи целаго исповеданія, протестантскаго. Они правы съ своей точки зренія; если они не признаютъ благодати священстаа, то, конечно, ничего она имъ и не прибавила бы, кроме осужденія.

Но христіанство ясно говоритъ, что глубокое и решительное вліяніе на нравственную жизнь ближнихъ возможно лишь, во 1-хъ, въ церкви, а во 2-хъ, оно доступно лишь для лицъ, получившихъ на то особыя благодатныя полномочія, т. е. благодать священства. Іисусъ Христосъ учитъ: „кто пребываетъ во Мне, и Я въ немъ, тотъ принесетъ много плода, ибо безъ Меня не можете делать ничего; кто не пребудетъ во Мне, извергнется вонъ, какъ ветвь, и засохнетъ; а такія ветви собираютъ и бросаютъ въ огонъ, и оне сгораютъ" (Іоан. XV, 5—6). Св. апостолы также утверждаютъ, что ихъ деятельность не только не есть даръ естественный, но исходитъ именно отъ полноты жизни Церкви. Поэтому напрасно протестанты, не отрицающіе особыхъ дарованій у апостоловъ, стараются поставить последнихъ выше церкви, и дарованія ихъ представляютъ совершенно исключительными и вовсе непродолжаемыми. Въ Деяніяхъ, напротивъ, повествуется, что церковь молилась о Павле и Варнаве, когда они отправлялись на проповедь, и возлагала на нихъ руки, а они, по возвращеніи, давали ей отчетъ объ успехахъ проповеди. Итакъ, христіанское пастырство съ самаго начала явилось, какъ полномочіе, получаемое въ церкви: пастырское служеніе есть служеніе церковное. Те проповедники, которые являлись во времена апостоловъ, но не были выразителями церковной жизни, заслужили отъ нихъ тяжкое осужденіе, хотя некоторые изъ нихъ и обольщались мыслію создать высшую добродетель, проповедуя ложную свободу и знаніе. Апостолы называли ихъ обманщиками, безводными источниками, облаками, блуждающими звездами, осенними деревьями, указывая этими сравненіями на то, что они способны были вызвать лишь минутное одушевленіе, а не действительно переродить человека.

Пастырство есть служеніе церковное

Съ точки зренія психологической также совершенно понятно, что, при постоянномъ господстве въ обществе греха, насадитель нравственнаго добра въ міре, видя себя одинокимъ, врагомъ почти всего міра, не могъ бы устоять въ своемъ подвиге, если бы не сознавалъ себя ратникомъ великаго воинства, однимъ изъ многихъ носителей и выразителей не своей, но Божіей силы, победоносно исполняющей чрезъ „пеодолимую адовыми вратами церковъ" спасительныя предначёртанія Промысла. Кому неизвестна тяжесть креста евангельскаго проповедника? Будете ненавидимы всеми языки имени Моего ради (Мѳ. XXIV, 9); всякъ, иже убіетъ вы, возмнится службу приносити Богу (Іоан. XVI, 2). если и совершается дело служенія сего, если даже и победа достигается, то ведь это идетъ путемъ чрезвычайно медленнымъ, далеко не заканчиваемымъ срокомъ назначенной пастырю земной жизни. Могъ ли бы. напр., св. Григорій Богословъ находить смыслъ въ своей борьбе съ аріанствомъ или св. Златоустъ въ борьбе съ столичнымъ развращеніемъ, еслибъ они мыслили себя отдельными, личными борцами за истину? Сила пастырскаго вліянія пріобретается по болыпей части уже въ старости, когда деятель готовится къ отществію въ вечность: где возьметъ онъ бодрость въ борьбе своей, если не въ уверенности, что и после его кончины не престанетъ действовать та сила, однимъ изъ носителей которой онъ является, — сила Церкви?

Св. Димитрій Ростовскій въ слове объ истинномъ пастыре (кажется на св. Тихона Амафунтскаго), въ числе свойствъ пастырскихъ указываетъ на то, которое выражено словами Господа: никто не похититъ ихъ (овецъ) отъ руки Моей, Отецъ Мой, Который далъ Мне ихъ, больше всехъ: и никто не можетъ похитить ихъ изъ руки Отца Моего (Іоан. X, 28, 29). Мысль у св. Димитрія та, что условіемъ истиннаго пастырства должна быть убежденность, что стадо, пасомое пастыремъ и охраняемое имъ отъ враговъ, есть стадо не его

собственное, но то же стадо Христово, которое въ Немъ и въ Отце его имеетъ свою охрану и чрезъ то даетъ и земному пастырю дерзновенную надежду на победоностный исходъ духовной борьбы.

Лишь сознавая себя однимъ изъ членовъ вселенскаго тела Христова, изъ Кртораго все тело,составля-емое и совокупляемое посредствомъ всякихъ взаимно скрепляющихъ связей, при действіи въ свою меру каждаго члена, получаетъ приращеніе для созиданія самого себя въ любви (еф. IV, 16), уполномоченный церковью, христіанинъ можетъ решиться на пастырскій подвигъ, не страшась видимаго господства зла и неправды въ міре.

Но не можетъ ли въ ободреніе нравственной деятелыюсти заменить веру въ Церковь идея нравственнаго прогресса человечества? Нетъ, не можетъ. Мы уже не будемъ говорить, что въ прогрессъ свойственно верить лишь пантеистамъ, что въ пользу нравственнаго прогресса невозможно привести никакихъ вескихъ доводовъ, а противъ него — ясныя слова Писанія, пусть эта идея не будетъ химерой: все-таки въ ней могутъ почерпнуть временное одушевленіе разве деятели политическіе, которые не берутся за измененіе внутренняго существа человека, но надеются на постепенное вліяніе разумныхъ внешнихъ учрежденій. Но и ихъ увлеченіе бываетъ довольно кратковременнымъ. Чемъ кончаются ихъ замыслы? Сначала они настолько широки и смелы, что не ограничиваются мыслію объ измененіи законодательства, а мечтаютъ и о нрав-ственномъ возрожденіи общества посредствомъ этихъ внешнихъ меръ. Однако, действительная жизнь скоро убеждаетъ ихъ, что внутреннее содержаніе ея остается неизменнымъ при переменахъ внешнихъ, и вотъ причина столь быстрыхъ и безповоротныхъ разочарованій болынинства политическихъ мечтателей въ Россіи, напр., земцевъ. Одни изъ этихъ мечтателей погружались въ безпросветное уныніе, напр., Герценъ, другіе изъ лагеря юристовъ переходили въ ряды моралистовъ, напр., Кавелинъ. Только наиболее упорныя, тупыя и неглубокія натуры, не умеющія отступать назадъ, остаются при своихъ мечтаніяхъ, но за то последнія съуживаются до мономаніи: деятели такого рода уже перестаютъ разсуждать о конечной цели своихъ предпріятій и часто даже не могутъ дать себе отчета въ томъ, изъ-за чего собственно они бьются, добиваясь той или иной реформы, а становятся маніаками того или иного, безотчетно усвоеннаго политическаго замысла, таковы, напр., соціалисты. Но къ подобному же съуженію своихъ общественныхъ идеаловъ въ конце концовъ приходятъ съ необходимостью и моралисты, отделяющіеся отъ полноты Церкви. если пог слушать ихъ, то окажется, что все затрудненія нравственной жизни могутъ разрешиться, если будутъ повсюду введены общества трезвости, или вегетаріанство, или ручной трудъ. Самый узкій педантизмъ заменяетъ, такимъ образомъ, прежнюю широту замысловъ какихъ-нибудь сектантовъ или основателей культурныхъ скитовъ. Внутреннее сознаніе своего безсилія и неосмысленности своихъ предпріятій делаетъ ихъ раздражительными, фанатичными, и въ этихъ неприглядныхъ качествахъ ума и сердца они находятъ единственное средство подавлять свой разсудокъ и совесть.

Мысль о церкви, какъ необходимое требованіе даже неверующихъ нравственныхъ деятелей

Глубоко поучительно и даже знаменательно то явленіе, что, чуждаясь истинной Церкви, моралисты-философы бываютъ однако принуждены составить себе хоть какую-нибудь фикцію церкви. Такъ и индивидуалистъ Кантъ и многіе изъ эволюціонистовъ, и даже профессіональный врагъ церкви Л. Толстой изобретаютъ себе собственное понятіе о церкви, какъ о несознаваемомъ, но все-таки действительномъ существенномъ союзе людей, посвятившихъ себя слуаенію добру и истине. Разумеется, и эта фикція, какъ собственный ихъ вымыселъ, не въ состояніи бываегь подкреплять ихъ въ деятельномъ осуществленіи нравственныхъ целей, но все же она ясно свидетельствуетъ, что мысль человеческая сама по себе требуетъ некотораго представленія о внутреннемъ единстве борцовъ добродетели въ качестве необходимаго основанія для посвященія себя нравственному служенію ближнимъ, для примиренія верующей совести съ постояннымъ господствомъ зла въ міре. Действительно, даже ветхозаветные пророки не могли стяжать себе совершенно примиреннаго взгляда на жизнь, на борьбу добра и зла, именно потому, что имъ не была еще открыта истина Церкви, всегда победоносно охраняющей правду Божію на земле и содержащей въ себе сокровищницу непорочной святости. Пророки, конечно, верили, что міромъ правитъ Господь и незримо для людей возстановляетъ нарушенную правду, но ихъ мучило то, что эти явленія перста Божія были единичны, что въ обычной жизни господствовало зло, и слезы угнетенныхъ не имели себе утешителя (Еккл. IV, 1). Такъ Іовъ жалуется Богу: отчего беззаконные живутъ, достигаютъ старости, да и силами крепки? (Іов. XXI, 7); часто ли угасаетъ светилъникъ у беззаконныхъ, и находитъ на нихъ беда? (XXI, 17), земля отдана въ руки нечестивыхъ; лица судей ея Онъ закрываетъ (Іов. IX, 24). Скорбь о торжестве нечестія нашла бы у Іова свое единственное примиреніе въ сознаніи той близости къ намъ Господа и его промышленія, которое теперь всеми нами сознается въ Церкви. „О, если би я зналъ, где найти его и могъ подойти къ престолу его Я изложилъ бы предъ нимъ дело мое, и уста мои наполнилъ бы оправданіями" (Іов. XXIII, 3, 4). И действительно, Іовъ утешился только тогда, когда Господь явился ему: я слышалъ о Тебе слухомъ уха, теперь же мои глаза видятъ Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь въ прахе и пепле (Іов. ХLІ, 5—6). Такъ и псалмопевецъ, и пророкъ Іеремія ужасались господству зла: что, яко путь нечестивыхъ спеется? Только предъ пришествіемъ Христа, въ книге Премудрости, выражена надежда, что непримиримое, повидимому, съ промысломъ Божіимъ торжество нечестивыхъ и угнетеніе праведниковъ найдетъ свое возмездіе въ жизни загробной, когда мучители и богохульники при виде прославленнаго праведника падутъ безгласными ницъ и познаютъ свое заблужденіе. Но эта земная жизнь, даже въ глазахъ носителей высшаго духовнаго разуменія, была уделомъ лишь скорби и терпенія, до техъ поръ, пока Господь не далъ намъ обетованія о Своемъ постоянномъ пребываніи среди насъ и пребывающемъ въ церкви Духе-Утешителе, Который будетъ обличать міръ о грехе, о правде и о суде, и Яри Которомъ служителямъ Христовымъ будетъ лучше, чемъ крігда они пребывали со Христомъ (XVI, 7). Общеніе со Христомъ при обладаніи дарами Святаго Духа, иначе говоря, пребываніе въ его теле, въ его церкви, — вогь необходимое условіе пастырскаго дерзновенія и терпенія. Пастырство возможно только въ церкви.

Церковное пастырство есть служеніе особенное, не для всехъ сыновъ церкви доступное

Но вотъ является вопросъ со стороны протестантовъ: не доступно ли это служеніе всемъ ея членамъ? Апостолъ Павелъ внушаетъ каждому созидать своихъ ближнихъ. Протестанты, думая основываться на этомъ изреченіи, и на известныхъ словахъ ап. Петра создали ученіе о всесвященстве; но, конечно, подобное распространеніе задачи пастырей на всехъ христіанъ явилось р,озможнымъ лишь при протестантскомъ пониженіи самаго подвига христіанина чрезъ ложный догмагь о единой спасающей вере, по коему человекъ долженъ полагать свою задачу лишь въ углубленіи ума въ созерцаніе Откровенія, не предпринимая требуемой последнимъ борьбы со страстями, не стремясь самодеятельно къ совершенству. Конечно, при подобныхъ воззреніяхъ нетъ нужды ни въ церкви, ни въ благодатныхъ пастырскихъ полномочіяхъ точно такъ же, какъ и при обычномъ въ теперешнемъ светскомъ обществе взгляде, когда целью нравственнаго воспитанія является средній человекъ, и нравственное совёршенство заменяется нравственнымъ благоприличіемъ. Не такъ по воззренію христіанскому, требующему, чтобы человекъ стремился къ пол ному совершенству, къ духовной чистоте и общенію съ Богомъ. По такому взгляду, между худшими и лучшими язычниками и вообще между людьми еетественными только та разница, что одинъ более, а другой менее золъ, какъ выразился блаж. Августинъ. Поэтому на пути къ благодатному совершенству господствующимъ въ человеке настроеніемъ справедливо признается скорбь о своихъ порокахъ и грехахъ, такъ что и путь духовнаго подвижничества есть подвигъ покаянія. Возможно ли, чтобы человекъ, исполненный сознанія собственныхъ греховъ, осмелился взяться за дело нравственнаго возрожденія другихъ, забывая слова Господа о томъ, что съ репейника не собираютъ смоквы? Посвятить себя духовному служенію ближнимъ христіанинъ можетъ только тогда, когда онъ уверенъ, что онъ не отъ себя идетъ на это служеніе, а по полномочію церкви. если Павелъ говоритъ, что онъ — ничто, а все, въ чемъ онъ потрудился, совершила благодать Божія, то темъ более обыкновенный человекъ не можетъ браться за это дело отъ себя, не надеясь на помощь благодати и не считая себя ничтожествомъ. Для успеха въ пастырстве необходимо смотреть на это служеніе, какъ на одаренное особыми полномочіями. Отрицатели благодатныхъ полномочій пастырства должны были утвердиться въ мысли о невозможности духовнаго совершенствованія вообще, а такое положеніе породило за собой и дальнейшія заблужденія. Именно, на почве безпастырскаго протестантизма развилась философія Шопенгауера, которая пришла къ ученію о неизменяемости человеческаго характера. По Шопенгауеру, кажущееся измененіе въ нравственной жизни человека не касается внутренняго его существа; все измененія составляютъ лишь переходныя ступени въ развитіи личности въ определенномъ разъ навсегда направленіи ея индивидуальной природы, самая же личность, существенныя черты ея нравственнаго характера останутся всегда неизменными. Здесь не можетъ быть и речи о какомъ-нибудь коренномъ внутреннемъ перерожденіи человека, а темъ более о целесообразности пастырскаго подвига. По философіи же христіанской такое перерожденіе возможно и должно быть: кто во Христе, тотъ — новая тварь (2 Кор. V, 17); служеніе апостоловъ заключается въ томъ, чтобы люди совлеклись ветхаго человгька, истлшающаго въ оболъстителъныхъ похотяхъ... и облеклись въ новаго человека, созданнаго по Богу въ праведности п святости истины (еф. IV, 22—23), чтобы отнять у людей сердце каменное и вложить сердце плотяное и духъ новый въ ихъ утробы. Относительно такого измененія св. Писаніе говоритъ, что оно недостижимо ни для кого, кроме носителя новозаветной благодати; основ ная мысль Екклезіаста та, что кривого нельзя сделать прямымъ, и кривизны эти, кривизны нравственной жизни, выпрямляются, по слову пророка (Ис. ХЬ, 3; Мар. I, 3), лишь действіемъ новозаветнаго, призваннаго особымъ полномочіемъ, проповедника. Только тотъ христіанинъ можетъ решиться прикоснуться ко внутреннему міру своего ближняго, который сознаетъ себя проводникомъ этой всеисцеляющей благодатной силы Божіей, какъ единственнаго, существеннаго средства врачеванія.

Какъ проповедывать, если не будутъ посланы? (Римл. X, 15).

Преимущество пастырскаго вліянія предъ нравственнымъ вліяніемъ деятелей естественныхъ.

Но самое посланничество следуетъ ли разуметь непременно въ смысле благодатныхъ церковныхъ полномочій? Действительно, указываютъ на то, что сильное нравственное вдіяніе на окружающихъ въ различныхъ областяхъ жизни могутъ оказывать и люди, не получившіе благодатныхъ даровъ, но отличающіеся какими нибудь естественными талантами, напр., педагоги, родители и даже частные, посторонніе добродетельные люди.—На это нужно сказать, что никакое благо-датное дарованіе не бываетъ безъ некотораго естественнаго соответствія въ душе человеческой. есть такое соответствіе и для дара священства. Самое названіе священника—пастырь, отецъ духовный, заимствованы изъ области житейской практики: пастырь—пастухъ, отецъ духовный — отецъ семейства; свойства, требуемыя отъ последнихъ, очевидно должны быть, присущи въ высшмъ смысле и первому. Такія естественныя свойства, обусловливающія вліяніе на среду, в некоторой степени имеются, конечно, у каждаго человека и у семьянина, и у педагога, и у ученаго, и у всякаго другого: каждый изъ нихъ такъ или иначе вліяетъ на окружающихъ; причемъ вліяніе это, какъ основывающееся на самой ихъ природе или призваніи, постоянное, непреходящее, но за то и очень ограниченное- Ограничивается оно или со стороны внешней,— кругомъ лицъ, на которыя распространяется, напр., у семья-нина, вліяніе котораго не переходитъ за пределы семьи, или со стороны внутренней, — кругомъ нравственныхъ свойствъ или идей, передаваемыхъ среде; напр., педагоги могутъ быть весьма вліятельны въ области преподаваемыхъ учебныхъ предметовъ въ школе, но въ житейскихъ отношеніяхъ къ постороннимъ людямъ они могутъ быть сухи, необщительны, даже и въ своей области — въ классе ихъ вліяніе можетъ ограничиваться лишь узкой сферой учебнаго дела, вне котораго они могутъ не иметь никакого значенія для учениковъ своихъ. Шире область вліянія техъ людей, которыхъ можно назвать житейскими философами, но и они ограничены кругомъ идей, проводимыхъ ими въ общественную жизнь, напр., любви къ образованію, удаленію сословныхъ предразсудковъ и т. п, А такихъ людей, которые оказывали бы вліяніе на общество во всехъ сторонахъ нравственной жизни безъ благодатнаго дара, мы не встречали и не встретимъ. Такимъ образомъ указываемыя явленія естественнаго нравоучительнаго таланта не опровергаютъ и не устраняюгь нужды въ особомъ благодатномъ даре для пастыря, который является отцемъ и учителемъ всехъ.

Пастырь и церковная община

Серьезнее другого рода возраженіе, идущее со стороны протестантовъ. Протестанты принципіально отвергаютъ высокія полномочія пастырей и любятъ толковать о священстве, ссылаясь на известныя слова апостола Петра. Въ подтвержденіе своего взгляда они указываютъ на первые века церковной жизни, когда пастыри не выдвигались такъ надъ обществомъ верующихъ; выделеніе ихъ было следствіемъ упадка нравственно-религіозной жизни людей. Изреченія св Писанія, касающіяся священства, они относятъ только къ апостоламъ, отрицая дальнейшее преемство апостольскихъ полномочій въ церкви. — Протестанты опускаютъ изъ виду то, что и тогда, въ первенствующей церкви, началомъ, возрождающимъ, воспитывающимъ общество, были не естественныя способности людей, не свободное саморазвитіе каждой личности, а полнота благодатныхъ даровъ, излитыхъ на верующихъ. Тогда пастырское индивидуальное руководство могло быть действеннее, не выдввгаясь такъ заметно въ церковной жизни какъ властьу какъ борьба, потому что при высокомъ благодатномъ настроеніи всей общины, когда члены ея получали даръ языковъ, другіе — даръ пророчёства и т. п., слово пастыря принималось съ усердіемъ, да и самая нужда въ немъ возникала не такъ часто, темъ более, что каждая отдельная личность могла почерпать и вдохновенія, и предостереженія въ высокомъ настроеніи и евангельскомъ быте всего церковнаго братства. Такимъ образомъ, если пастыри не выделялись тогда, то это нисколько не говоритъ противъ ихъ обладанія высокими полномочіями, о которомъ въ св. Писаніи находимъ положительныя указанія. Разумеемъ упоминанія о томъ, что апостолы изъ среды верующихъ выделяли особыхъ ревнителей, кото рымъ передавали такія полномочія: пасти церковь (Деян. XX, 28), и ставить епископовъ (Тим. I, 5) и діаконовъ (1 Тим. III, 10), и возгревать даръ священства (2 Тим. I, 6), хотя нельзя отрицать и того, что значеніе общины въ деле нравственнаго вліянія было гораздо важнее, нежели въ практике современныхъ намъ православныхъ приходовъ, и если бы протестанты возвратили намъ эту полноту даровъ, то и современные пастыри освободились бы огь доброй половины духовныхъ обязанностей, Но конечно, чтобы понять нужду въ благодатно-одаренномъ пастыре, должно брать христіанскую общину не въ ея прошломъ состояніи, а въ настоящемъ ея виде. Ап. Павелъ хорошо определилъ отношенія пастыря къ верующимъ, уподобляя его пестуну, т. е. няне. Изъ отношеній няньки къ ребенку уясняется отношеніе преемниковъ апостоловъ къ обществу христіанскому. Для ребенка послушнаго и добровольно подчиняющагося цели воспитанія нуженъ только надзоръ, молчаливое наблюденіе за его посгупками, но когда ребенокъ начинаетъ отступать отъ правилъ воспитанія, впадать въ заблужденія и проступки, назначеніе няньки уже не ограничивается однимъ наблюденіемъ: она теперь начинаетъ пользоваться всеми данными ей полномочіями и правами. Такъ и въ церкви. если права пастыря церкви въ первое время жизни христіанскаго общества, протекавшей подъ непосредственнымъ видимымъ воздействіемъ Св. Духа, не проявлялись со всею ихъ силой въ жизни внешней, то съ оскуденіемъ религіозно - нравственнаго одушевленія, они необходимо должны были обнаружиться...

Священство и апостольство

Впрочемъ, и во время апостоловъ пастырскія полномочія проявлялись въ полной силе тамъ, где нужна была напряженная духовная борьба, т. е. въ области миссіонерской. Здесь права пастыря выступали во всей силе, такъ что согласно приведенному сравненію отношеніе пастыря-миссіонера къ пастырю - наблюдателю и руководителю по апостолу уподоблялись отношенію отца, родившаго сыновъ, къ пестуну, ими руководящему. Но теперь, когда въ христіанское общество члены его вступаютъ не по добровольной и самоотверженной убежденности, но пребываютъ въ немъ нередко съ чисто языческимъ настроеніемъ духа, во время преобладающаго равнодушія къ спасенію, задача каждаго пастыря заключается не только въ поддержаніи духовнрй ревности пасомыхъ, но и во внедреніи таковой на место прежняго духовнаго окамененія. Онъ обязанъ пріобретать Христу новыхъ сыновъ, сея въ людяхъ семя слова Божія. Но полномочія современнаго пастыря усиливаются еще и въ другомъ отношеніи. Въ первые века христіанства конечнымъ духовнымъ руководителемъ едвали не каждой личности былъ епископъ, являвшійся духовнымъ отцемъ неболыпой сравнительно общины: все члены последней имели къ нему прямой доступъ, онъ совершалъ главнейшія таинства, къ нему все приходили слушать поученія, онъ следилъ вообще за религіозно-нравственной жизнію каждаго пасомаго. Это делать ему было не затруднительно, такъ какъ подъ руководствомъ каждаго епископа находилось приблизительно столько же пасомыхъ, сколько ихъ находится теперь въ Россіи въ веденіи одного священника, если не меньше того. Поэтому теперь задача пастырской деятельности свяшенника не ниже, а гораздо шире и выше не только перваго века, но и времени ея наивысшаго раскрытія въ твореніяхъ отцевъ четвертаго и пятаго века, съ которыми не хотятъ согласиться отрицатели іерархіи. Понятно, что такую высокую задачу коренного измененія понятій и нравовъ не можетъ взять на себя человекъ, не наделенный особенными благодатными полномочіями, не взирающій на такой подвигъ, какъ на лично свой долгъ, заповеданный ему Господомъ. Это темъ понятнее, что насколько христіанинъ просвещеннее въ духовной жизни, настолько глубже и яснее сознаеть свою собственную греховную слабость. Только мысль о неотложной обязанности можетъ его подвигнуть бороться со вселенной, какъ некогда Моисея голосъ изъ терноваго куста. Необходимость особыхъ благодатныхъ полномочій для нравоучителя высказалась въ исторіи русской мысли въ томъ обстоятельстве, что талантливый ревнитель исправленія нравсщъ, но отрицающій благодатную іерархію, Л. Тостой противъ воли пришелъ къ убежденію, что нравовъ человеческихъ исправлять невозможно ни чрезъ личное общеніе, ни чрезъ учительство. На этомъ доводе отъ противнаго мы оканчиваемъ разборъ возраженій противъ нашего определенія предмета пастырской науки и возвращаемся къ частнейшему определенію последняго.

Предметъ науки въ его точнейшемъ определеніи

Пастырское служеніе состоитъ, какъ сказано, въ служеніи возрожденію душъ, совершаемому Божественною благодатію. Для совершенія этого служенія пастырь получаетъ даръ, внутренно его перерождающій. Всякій наблюдатель жизни соглашается съ темъ, что даръ этотъ обнаруживается въ из вестной духовной настроенности пастыря, отъ которой и зависить успехъ его деятельности. Отсюда ясно, что предметомъ науки Пастырскаго Богословія должно быть точнейшее определеніе этой настроенности и описаніе законовъ ея усвоенія, охраненія, развитія и воздействія на жизнь прихода.

Пастырское настроеніе по современнымъ курсамъ науки

Въ чемъ же состоитъ особенность расположенія и настроенія духа пастыря? — Просматривая содержаніе пасторологической литературы всехъ исповеданій, мы видимъ въ ней много попытокъ указать эти особенныя, внутреннія, субъективныя свойства пастыря, обусловливающія ему надлежащее исполненіе пастырскихъ обязанностей. Но все эти перечисленія „добродетелей, которыя долженъ иметь пастырь", и „по-роковъ, которыхъ онъ долженъ избегать", не идутъ дальше обыкновенныхъ требованій, обязательныхъ для всехъ христіанъ, такъ что въ общемъ выходитъ, что пастырь долженъ быть темъ, чемъ долженъ быть и всякій порядочный христіанинъ. Такой недостатокъ пасторологической литературы отметилъ профессоръ Певницкій, который поэтому даже отказался отъ определенія пастырскаго настроенія и прямо призналъ, что пастырь по своимъ добродетелямъ является такимъ же, какъ и все другіе христіане. Названный ученый оттеняетъ лишь особую любовь къ церкви и церковности, да воздержаніе и благоразуміе, какъ отличительную черту пастырскаго призванія. Сущность служенія пастыря онъ определяетъ, какъ деятельность преимущественно внешнюю, именно какъ возрожденіе душъ пасомыхъ чрезъ совершеніе таинствъ. Однако, самое это определеніе возбуждаетъ у читателя вопросъ, только что поставленный нами, какъ главный въ нашей науке. Ведь неправда-ли, что и прочія столь многочисленныя и разнообразныя въ православной церкви священнодействія, священникъ долженъ, конечно, сопровождать соответственнымъ имъ настроеніемъ,—плакать съ плачущимъ, каяться съ кающимся, однимъ словомъ поступать согласно словамъ ап. Павла: кто изнемогаетъ, и не изнемогаю; кто соблазняется, и азъ не разжизаюся? (2 Кор. XI, 29). Онъ долженъ, такимъ образомъ, сраспинаться всемъ со своимъ ближнимъ, что совершенно невозможно безъ особеннаго дара, безъ нарочитаго внутренняго обновленія. Если же пастырь не имеетъ этого свойства духовнаго отождествленія съ темъ, за кого онъ молится, то все его служеніе не есть ли постоянная ложь: ложь на исповеди, при крестинахъ, при погребеніи, при венчаніи браковъ? Ведь во всехъ этихъ событіяхъ жизни пасомыхъ онъ свидетельствуетъ предъ Богомъ свое отеческое участіе къ разнообразнымъ нравственнымъ состояніямъ верующихъ и следовательно настолько сострадаетъ имъ, что для нелицемернаго обладанія такимъ свойствомъ нужно быть или святымъ отъ природы, или иметь эти свойства въ качестве особеннаго благодатнаго дара отъ Бога.

Даръ священства раскрывается въ сердце пастыря, какъ сраспинаніе своему стаду

Отсюда раскрываются отличительныя черты дара священства: пастырю дается благодатная, сострадательная любовь къ пастве, обусловливающая собой способность переживать въ себе скорбь борьбы и радость о нравственномъ совершенствованіи своихъ пасомыхъ, способность чревоболеть о нихъ, какъ ап. Павелъ или Іоаннъ. Такое свойство пастырскаго духа и выражаетъ самую сущность пастырскаго служенія, являясь вместе съ темъ и главнымъ предметомъ изученія въ науке Пастырскаго Богословія.

Но кто подтвердитъ намъ прямо и определенно правильность такого пониманія? Положимъ, этотъ тезисъ довольно ясно вытекаетъ изъ выше приводившихся свящ. изреченій; одцако значеніе его такъ велико, что желательно подтвержденіе буквальное. Благодаря Господу, мы его имеемъ въ бёседе Св. Іоанна Златоуста на Колосс. 11. — „Духовную любовь не рождаетъ что либо земное: она исходитъ свыше, съ неба и дается въ таинстве священства, но усвоеніе и поддержаніе благодатнаго дара „зависитъ и отъ стремленія человеческаго духа". Изреченіе поистине драгоценное, какъ для нашей науки, такъ и для догматическаго определенія 5-го таинства 2). Если оно остается незамеченнымъ въ инославномъ схоластическомъ и раціоналистическомъ богословіи, то именно вследствіе разрозненнаго понятія о самомъ нравственномъ законе христіанскомъ, понимаемомъ тамъ въ виде суммы отдельныхъ нравственныхъ предписаній. Иначе определяли законъ христіанской добродетели отцы церкви. У нихъ вся жизнь христіанина является, какъ постепенное духовное возрастаніе въ одномъ цельномъ и вполне определенномъ настроеніи, вмещающемъ всю сущность евангельскаго закона. Со стороны положительнаго своего содержанія это настроеніе есть постепенйо проясняющееся предвкушеніе царства небеснаго — общенія съ Богомъ и ближними въ любви, или по апостолу: яправда, миръ и радость о Дусе Святе". Отрица- тельное содержаніе духа христіанскаго подвижничества есть скорбь о своей греховности и духовная борьба съ постепенною победой. Христіанинъ переживаетъ такое настроеніе за свою собственную душу: пастырь—за себя и за паству; последній носитъ въ душе своей все то, чемъ нравственно живутъ его пасомые, сраспинается имъ, сливаетъ ихъ духовныя нужды съ своими, скорбитъ и радуется съ ними, какъ отецъ съ детьми своими. У него какъ бы исчезаетъ его личное „я", а всегда и во всемъ заменяется „мы. Въ этомъ задача его деятельности, въ этомъ онъ уподобляется апостолу, сказавшему: Дети мои, для которыхь я снова въ мукахъ рожденія, пока не изобразится въ васъ Христосъ (Гал. IV, 19). Такое настроеніе есть отличительная черта облагодатствованнаго царя, обусловливающая вліяніе его на пасомыхъ.

Разделеніе науки

Само собой разумеется, что переживаніе въ себе нравственной жизни пасомыхъ есть благодатный даръ Божій, но усвоеніе, поддержаніе и развитіе сего дара въ значительной степени зависитъ отъ естественной чистоты и напряженности духовныхъ стремленій подвижника. Однако ему недостаточно иметь въ душе своей благодатный даръ, должно и другимъ преподавать его съ благоразсудительною мудростью. Главнейшіе виды пастырскихъ отношеній къ народу определены церковью; это—таинства, проповедь и т. д. Чрезъ нихъ и дары благодати Божіей, и пастырское одушевленіе и настроенія сообщаются верующимъ. Естественно, что отношенія эти со стороны именно нравственнаго, личнаго вліянія въ нихъ пастыря на мірянъ должны быть подробно изучаемы въ науке пастырской.

Такимъ образомъ Пастырское Богословіе соответственно своему предмету должно разделяться на 2 части, изъ которыхъ въ 1-й речь будетъ идти о пастыре, а во 2-й о деятельности ѳго, или о пастырстве. Та и другая часть въ свою очередь подразделяются на частнейшія, такъ какъ и во внутренней жизни пастыря и его пастырской деятельности соединяются—действіе благодати Божіей съ собственными усиліями его воли; отсюда та и другая часть науки изучается—1) со стороны благодатной, какъ описаніе Божественныхъ действій въ душе пастыря и въ его деланіи, и 2) со стороны человеческой, какъ руководство пастыря къ самодеятельному прохожденію подвижничества и пастырства.

Общія условія пастырскаго вліянія — психологическія и богословскія.

Мы определили существенныя черты пастырскаго настроенія, которое является какъ главная действующая сила пастырскаго деланія. Но прежде следуетъ остановиться на этомъ определеніи, чтобы дать более полный отчетъ относительно главнаго пункта пастырскаго деланія — пастырскаго настроенія. Какимъ же образомъ это последнее является действующей силой?

Основанія для решенія этого вопроса двоякаго рода: почерпаемыя изъ наблюденія надъ жизнью или эмпирическія, философскія, вытекающія изъ ученія о свободе и, богословскія, при помощи которыхъ первыя и вторыя освещаются словами Библіи и отцевъ.

Итакъ, прежде всего самая жизнь убеждаетъ насъ въ томъ, что не іезуитская ухищренная применяемость къ людямъ разнаго положенія и характера, но именно внутреннее пастырское настроеніе священника является главнымъ условіемъ для нравственнаго созиданія ближняго. Действительно, если мы обратимъ вниманіе на то, какъ даже въ обыденной жизни можетъ переламываться порочная воля человека подъ вліяніемъ другой воли, то увидимъ, что здесь действующею силою является не столько разсуДочная убедительность философа, не столько даже примеръ праведника, сколько исходящая изъ сердца сострадательная любовь друга. Правда, любовь усиливаетъ и сознательное разсудочное вліяніе: человекъ, проникнутый любовью, более, чемъ какой-либо другой, можетъ почуять законы нравственной жизни и всегда бываетъ въ большей или меныпей степени психологомъ и даже философомъ. Другая сторона, разъясняющая чисто естественное, общепонятное влія-ніе любящаго человека, понятна: человекъ сострадательный всего скорее можетъ понять и личную жизнь даннаго страдальца, качество его духовнаго недуга или его индивидуальную природу; темъ более донятньшъ становится значеніе этой силы, когда она соединяется съ образованіемъ, знаніемъ закона Божія и жизни. Но, во всякомъ случае, главное условіе этого воздействія заключается не въ учености, не въ психологической тонкости нравственнаго деятеля, а въ чемъ-то другомъ, что не нуждается ни въ какихъ посредствахъ, ни внешнихъ проявленіяхъ, или же что остается при всехъ этихъ проявленіяхъ неопределившимся во вне, а непосредственно вливается въ душу наставляемаго. Въ свое время мы представимъ обстоятельное описаніе этого благодатнаго дара въ душе священника, а теперь разсмотримъ условія и свойства его вліянія на души пасомыхъ или обращаемыхъ.

Пастырское вліяніе основывается на таинственномъ общеніи душъ

Человекъ, на котораго обращается это вліяніе, чувствуетъ, какъ самый духъ проповедника входитъ въ его душу, какъ будто бы некто другой проникаетъ въ его сердце. Онъ или принимаетъ это вліяніе всецело, подчиняется ему, или же отвергаетъ его, вступаетъ съ нимъ въ борьбу, какъ некогда Израиль боролся съ Богомъ. Поэтому-то и ап. Павелъ, объясняя свое отношеніе къ христіанамъ со стороны именно этого личнаго отождествленія, говоритъ: „мы не напрягаемъ себя, какь не достиггиіе до васъ, потому что достигли и до васъ" (2 Кор. X, 14) и въ другомъ месте „ищу не вашего, а васъи (2 Кор. XII, 14). Тотъ же смыслъ имеютъ и слова Спасителя „се, стою у дверии стучу: кто услышитъ голосъ Мой и отворитъ дверь, войду къ нему и буду вечерять съ нимъ, и онъ со Мной" (Апокал. III, 20), и опять св. Павла: „вамъ не тесно въ насъ: но въ сердцахъ вашихъ тесно. Въ равное возмездіе распространитесъ и вы" (2 Кор. VI, 12, 13). Подобенъ смыслъ и не однажды повторяемаго ветхозаветнаго изреченія: „отниму у васъ сердце каменное и еложу сердце плопгяное", или другое: „вложу законъ Мой во внутренность ихъ и на сердцахъ ихъ напишу его" (Іер. XXXI, 33). Пастырская проповедь представляетСя въ Священномъ Писаніи, какъ сила, действующая независимо отъ самаго содер-жанія поученія, но въ зависимости отъ внутренняго настроенія говорящаго. Такъ ап. Павелъ пишетъ: „проповедь моя не въ препретелъныхъ человеческія премудрости словесехь, но въ явленіи духа и смлы"... (1 Кор. II, 4), или въ другомъ месте: уразумгъю не слова разгордевшихся, но силу" (1 Кор. IV, 19). Вліяніе души пастыря на пасомыхъ зависитъ глав-нымъ образомъ отъ степени его преданности своему призванію отъ его ревности къ возгреванію благодатнаго дара. Поэтому-то и Іоаннъ Креститель изъ того явленія, что все идутъ ко Іисусу, усматривалъ, что: „не можетъ человекъ ничего принимать на себя, если не будетъ дано ему съ неба" (Ев. Іоан. III, 27).

Эта мысль о непосредственномъ вліяніи внутренняго на-строенія одного на жизнь другого силою Божіею, возгревающей въ проповеднике пастырскую сострадательную любовь, въ нашъ векъ раціонализма трудно принимается людьми образованными, по мненію которыхъ вліятельнымъ началомъ въ жизни представляется только разумъ человеческій.

Действительно, мы видели, что некоторые мыслители, посвящающіе себя изысканію истины, готовы подчиниться лишь тому, что согласуется съ указаніями разума, т. е. можетъ быть изложено въ точныхъ понятіяхъ. Но все-таки подобныхъ людей очень мало, а господствующее значеніе разума есть на самомъ деле вымыселъ, представляющій желаемое, какъ действительно существующее. Въ действительности же разумъ чаще является служебной силой въ жизни, нежели господствующей, такъ что даже въ техъ, чисто научныхъ вопросахъ, где только затрогивается область субъективная, напримеръ, въ вопросахъ философскихъ, нравственныхъ, политическихъ, воля всегда стоитъ впереди разума и мыслитель является последователемъ своихъ предупрежденій или симпатій. Даже въ области исторической при изученіи явленій, такъ или иначе волнующихъ наше сердце, истина являетея покрытою массою заблужденій, примеромъ чего могутъ служить личности, напр., Никона и Петра Великаго, въ характеристике которыхъ ученые далеко расходятся между собою, не смотря на одинаковость и обиліе источниковъ. Въ виду этого справедливою является мысль новейшей психологіи о томъ, что не только въ субъективной деятельности человека, но и въ познаніяхъ его впереди разума стоитъ воля; темъ более тотъ, кто желаетъ переубедить человека въ его нравственныхъ самоопределеніяхъ, долженъ научиться воздействовать непосредственно на его волю. Силою, вліяющею на волю, и является въ пастыре духъ пастырской любви, духъ пастырской ревности, выражающійся въ проповеди слова Божія и его деятельности.

Въ чемъ заключается непреодолимость пастырскаго воздействія.

Но эта сила пастырской ревности не есть сила всеподчиняю-щая: правда, она необходимо производитъ свое действіе, но дей-ствіе различное. Такъ, еще о младенце Іисусе Симеономъ Бого-пріимцемъ было сказано: „се, лежитъ Сей на паденіе и на возстаніе многихъ во Израили"... (Лук. II, 34) и Самъ Спаситель относительно неверующихъ въ одномъ месте говоритъ, что „слово Его будетъ судить ихъ въ последній день" (Іоан. XII, 48). И въ другихъ местахъ Евангелія Іоан. III, 20; IX, 39; XV, 22, раскрывается подобная же мысль; ее же при-водили и свв. апостолы Петръ (1 Петр. II, 6—9) и Павелъ, сказавшій относительно проповедниковъ Евангелія: «мы Христово благоуханіе Богу въ спасаемыхъ и въ погибаюищхъ: для однихъ запахъ смертоносный въ смертъ, а для другихъ запахъ живительный на жизнъ» (2 Кор. II, 15—16).

Итакъ, если пастырская деятельность будетъ обладать полнотою всехъ качествъ истиннаго пастыря, то отсюда еще далеко не следуетъ того, что все, на которыхъ она простирается, сделаются святыми: одни изъ нихъ подчиняются этому вліянію, другіе же, противящіеся ему, въ конце концовъ приходятъ къ полному ожесточенію, а таковыхъ церковь отлучаетъ отъ себя. Когда внутреннее настроеніе грешника раскроется, то онъ совершенно нагло исповедуетъ нежеланіе зйать и принимать истину и темъ отлучаетъ себя отъ церкви. Необходимость пастырскаго вліянія заключается въ томъ следовательно, что всякій, на кого оно простирается, выходитъ изъ безразличнаго, равнодушнаго отношенія къ Евангелію, но или кается, или ненавидитъ: „да открыются отъ многихъ сердецъ помышленія" (Лук. II, 35). Но какимъ же образомъ воздействіе пастыря на волю пасомаго можно совместить съ ученіемъ о свободе воли, если оно простирается непосредственно на волю?

Пастырское воздействіе и свобода воли.

Какимъ образомъ свободная воля можетъ выносить влія-ніе другой воли? Въ святоотеческихъ твореніяхъ и въ современной спиритуалистической философской литературе можно найти такія положенія о свободе воли, на основаніи которыхъ довольно легко дать ответъ на нашъ вопросъ. Замечательно здесь совпаденіе философіи съ патрологіей; правда, первая не достигла возможности выражаться понятіями последней, но содержаніе ихъ въ данномъ случае одинаково. Святоотеческая письменность, употребляющая выраженія философіи Платона, различаетъ въ нравственномъ существе человека две стороны: 1) свободу въ преимущественномъ смысле— формальную и 2), самое содержаніе нравственной жизни—нравственную природу человека. Первая называется „владычественнымъ ума"; называется она и „духомъ" въ отличіе огь души. Ученіе о нравственной жизни отцевъ IV и V века,— особенно аскетовъ, продолжающееся во времена, византійскія и эаканчивающееся современнымъ намъ еп. Феофаномъ, сводится къ тому требованію, чтобы это „владычественное ума" господствовало надъ всемъ содержаніемъ его природы, уподобляя себе последнее, чтобы, какъ выражается Феофанъ, „благія решенія воли, принятыя духомъ, ниспадали въ его природу". Вотъ эта-то природа, обнаруживающаяся въ обыкновенномъ человеке на каждомъ шагу въ виде свойственыхъ его личному характеру влеченій, и является предметомъ непосредственнаго воздействія пастырскаго настроенія. Въ пеихологической литературе разсужденіе не ведется исключительно о нравственной жизни: здесь свобода разсматривается въ ея отношеніи къ душевной жизни вообще. Она представляется, какъ способность выбора между присущими человеческой душе основными ея стремленіями, каковы напр., само-сохраненіе, самолюбіе, состраданіе, стремленіе къ нравственной чистоте и проч. Все же внешнія вліянія, испытываемыя человекомъ, получаютъ надъ нимъ свою силу или становятся мотивами лишь въ связи съ этими стремленіями. Поэтому и жизнь человека есть борьба однихъ изъ присущихъ ему стрем-леній съ другими, а вовсе не внешнихъ воздействій. На голоднаго волнующее вліяніе производитъ не видъ пищи, а согласіе воли его съ инстинктомъ самосохраненія, такъ что когда этого согласія нетъ, напр., у добровольнаго постника, тогда нетъ и волненія, несмотря на соответственную обстановку 3).

Намъ остается теперь применить подобный взглядъ на свободу у отцевъ и у философовъ къ объясненію вліянія пастырской воли или настроенія на волю обращаемаго. Если принять, что человекъ при вліяніи на него другой воли остается господиномъ своего настроенія, своей природы; если такймъ образомъ допустить, что вліяніе является не порабощеніемъ свободы, но устремляется на самую индивидуальную природу: то должно придти. къ предположенію, что это духовное вліяніе таинственнымъ образомъ привноситъ въ нее рядъ новыхъ стремленій или пробуждаетъ находившіеся въ состояніи усыпленія, неразвитые задатки: все они начинаютъ теперь проситься къ жизни и манить къ себе свободную волю человека. Естественный, обыкновенный человекъ въ направленіи своей свободы почти никогда не руководствуется какимъ-либо постояннымъ побужденіемъ, а делаетъ то, что вызываетъ въ немъ чувство удовольствія: удовольствіе же мы испытываемъ именно тогда, когда следуемъ наиболее сильному изъ основныхъ стремленій природы. Такъ, напр., человекъ мягкій, сострадательный будетъ сочувствовать другому ради чисто естественныхъ (эвдемонистическихъ) стремленій. Поэтому, усиленіе известнаго стремленія природы чрезъ пастырское воздействіе на естественнаго человека склоняетъ и самую свободную волю его къ решимости начать нравственную жизнь. Действительно, и окружающій насъ опытъ подтверждаетъ, что подъ вліяніемъ словъ или делъ служителя Христова человекъ прежде, чемъ сознательно приметъ это вліяніе, уже начинаетъ переживать рядъ новыхъ духовныхъ ощущеній (аффектовъ), совершенно доселе ему неизвестныхъ, въ сердце открываётъ новыя, доселе неведомыя чувства, — истина, нравственный подвигъ становятся ему сладостными, умъ пленяется: „не горело ли въ насъ сердце наше, когда онъ говорилъ намъ?" такъ вспоминаютъ потомъ люди непосредственныя свои ощущенія, возникшія еще раныпе сознательнаго согласія воли. Но вотъ наставляемый сознаетъ происходящія въ немъ перемены; теперь та самая свобода, которая прежде была лишь равнодействующей между боровшимися въ немъ разнородными стремленіями, неуравновешенными никакою разумною силой, при новомъ вселеніи во внутреннее содержаніе личности целаго богатства новыхъ чувствованій й стремленій, совершенно непримиримыхъ съ прежнимъ служеніемъ страстямъ и увлеченіямъ, та самая свобода, говоримъ, которая гналась лишь за покоемъ и пріятностью, принуждена отнестись къ своей духовной жизни съ полною определенностію. Потому-то въ человеке и происходитъ указанное словомъ Вожіимъ откровеніе помышленій, предваряемое борьбой, которая заканчивается или внутреннею решимостію переменить жизнь, дать место новымъ, зародившимся въ его сердце чувствамъ и сознательнымъ намереніямъ, или же отвергнуть путь исправленія и возненавидеть добро. Въ прежнемъ нерешительномъ настроеніи онъ не можетъ более остаться: жизнь его уже не будетъ игралищемъ борющихся стремленій; теперь, при определившемся отношеніи къ закону Христову, онъ будетъ деятельно направлять свою внутреннюю природу къ добру или злу. Въ этомъ смыслъ священнаго изреченія: „слово Божіе живо и действенно, и острее всякаго меча обоюду остраго; оно проникаетъ до разделенія души и духа, составовъ и мозговъ, и судитъ помышленія п намеренія сердечныя (Евр. IV, 12); притча о блудномъ сыне служитъ нагляднымъ изображеніемъ того, что человекъ долженъ пережить сложный, решительный нравственный переворотъ прежде, чемъ онъ будетъ въ состояніи сказать въ своей душе (самому себе) подобно блудному сыну: „встану, пойду ко отцу моему" (Лук. XV, 18). Когда такой переворотъ уже совершится, задача пастыря по отношенію къ тому человеку исполнена на половину, онъ его уже родилъ (1 Кор. IV, 15: Филим., X) и теперь долженъ относиться къ нему, какъ пестунъ. Само собой разумеется, что одна внутренняя решимость человека не можетъ быть увлекающимъ полетомъ къ небу;—человекъ долженъ бороться, искоренять и раззорять дурное, созидать и насаждать доброе (Іер. I, 10). Священникъ, своими уроками благодатной жизни, помогающій человеку на пути нравственнаго совершенствованія, темъ довершаетъ вторую половину своего пастырскаго долга.

Какъ возможно объяснить общеніе душъ

Итакъ, ученіе о свободе воли допускаетъ мысль собственно объ усвоеніи вліянія духа пастырскаго на духовную природу человека, но какъ представить себе съ научно-философской точки зренія самое проникновеніе внутреннихъ движеній одного въ другого? По какимъ законамъ душевной жизни часть одного существа переходитъ въ душу другого и сливается съ нею? Какимъ образомъ осуществляются слова о такой прививке дикой маслины къ доброй? Для разъясненія этого явленія нужно отвергнуть представленія о каждой личности, какъ законченномъ, самозамкнутомъ целомъ (микрокосме), и поискать, нетъ ли у всехъ людей одного общаго корня, въ которомъ бы сохранялось единство нашей природы и по отношенію къ которому каждая отдельная душа является разветвленіемъ, хотя бы обладающемъ и самостоятельностью и свободой? Человеческое «я въ полной своей обособленности, въ полной противоположности не я», какъ оно представляется въ курсахъ психологіи, есть въ значительной степени самообманъ. Обманъ этогь поддерживается нашимъ самочувствіемъ, развившимся на почве греховнаго себялюбія, свойственнаго падшэму человечеству. Къ счастію, однако, и въ теперешнемъ состояніи человечества эта обособленность жизни личности встречаетъ отрадныя исключенія. Такъ, въ жизни органической каждая индивидуальность, когда она находится , еще во чреве матери, составляетъ одно съ последнею, и даже въ періодъ младенчества, когда ребенокъ питается молокомъ матери, то жизнь его находится въ тесномъ единстве и зависимости отъ жизни матери. Единство это простирается въ доброй семье и на жизнь душевную; преданная всемъ существомъ своимъ материнской или супружеской любви, самоотверженная женщина освобождается почти совсемъ отъ обычнаго людямъ постояннаго противопоставленія я и не я. Все попеченія стремленія и мысли такой матери и супруги направлены не кь я, какъ у большинства людей, но къ „мы"; своей отдельной личной жизни она почти не чувствуетъ, не имеетъ.

Общеніе душъ въ благодатномъ царстве Христовомъ.

Высшимъ проявленіемъ такого расширенія своей индивидуальности является добрый пастыръ. Ап. Павелъ теряетъ свою личную жизнь,—для него жизнь—Христосъ, какъ онъ сказалъ (Филип. I, 21—26). Это единство пастыря со Христомъ и съ паствою не есть нечто умопредставляемое только, но единство действительное, существенное. „Да будутъ все едино, какъ Ты, Отче, во Мне и Я въ Тебе, такъ и они да будутъ въ Насъ едино" (Іоаннъ VI, 21), и въ другомъ месте—„да будутъ совершени во едино" (23). Это не единодушіе, не единомысліе, но единство по существу, ибо подобіе ему—единство Отца съ Сыномъ. Правда, после паденія рода человеческаго единство естества нашего совершенно потемнилось въ нашемъ сознаніи, хотя и не исчезло на самомъ деле, а только ослабело у людей, о чемъ съ полною определенностію учили отцы церкви (особенно Григорій Нисскій въ письме къ Авлалію „о томъ, что не три бога"), но Христосъ возстановилъ его (Еф. II, 15). Единство искупляемаго Христомъ человечества или церковь есть поэтому одно тело, возглавляемое Христомъ (Еф. IV, 16); кто соединяется со Христомъ, делается едино съ Нимъ, такъ что уже онъ не живетъ къ тому, но живетъ въ немъ Христосъ (Гал. II, 20), тотъ Имъ же или чрезъ Него можетъ входить и въ природу ближнихъ, переливая въ нихъ благодатное содержаніе Христова духа, чрезъ что возвращаетъ ихъ къ постепенному существенному единству новаго Адама по слову Господа: „какъ Ты послалъ Меня въ міръ, піакъ и Я послалъ ихъ въ міръ: и за нихъ Я посвящаю Себя, чтобы и они были освящены истиною. Не о нихъ же только молю, но и о верующихъ въ Меня по слову ихъ, да будутъ все едино: какъ Ты Отче, во Мне, и Я въ Тебе, такъ и они да будутъ въ Насъ едино,— да уверуетъ міръ, что Ты послалъ Меня. И славу, которую Ты далъ Мне, Я далъ имъ: да будуть едино, какъ Ми едино" (Іоаннъ XVII, 18—22).

Теперь, думается, стала понятною сила внутренняго пастырскаго настроенія, настроенія сострадательной любви. „Пребывающій въ любви пребываетъ въ Боге" (1 Іоаннъ IV, 16); посему пастырь, хотя бы въ уединеніи своемъ молящійся, но воспламеняющійся ревностію о спасеніи ближнихъ, или увещевающій последнихъ словомъ, бываетъ едино съ Богомъ и мысль его, и чувство, скорбящее о ближнихъ, не есть уже безсильный порывъ, не идущій далее его собственнаго существа, но, облеченное благодатнымъ общеніемъ съ Богомъ, оно внедряется въ природу обращаемыхъ и подобно евангельской закваске производитъ броженіе, борьбу, о которой говорено выше.

Философскимъ объясненіемъ того непосредственнаго воздействія пастырскаго настроенія, пастырской молитвы и слова, по коимъ справедливо узнаютъ добраго пастыря и отличаютъ его отъ наемниковъ, такимъ философскимъ основаніемъ пастырскаго воздействія является ученіе объ единстве человеческаго естества, по причине котораго одна личность можетъ вливать непосредственно въ другую часть своего содержанія. Такое явленіе невозможно въ жизни мірской, ибо единство ирироды нашей поколеблено паденіемъ и возстановляется только въ искупленномъ человечестве, въ благодатной жизни церкви, въ новомъ Адаме—Христе. Соединяющійся съ Нимъ добрый пастырь пріобщается съ Нимъ къ душамъ ближнихъ своихъ, возвращая ихъ къ возсозидаемому Христомъ единству. Это благодатное единство служитъ не только объясненіемъ возможности пастырскаго служенія, но и одушевляющимъ началомъ для деятельности техъ, которыхъ Господь поставилъ пастырями и учителями, „доколе все придемъ въ единство веры и познанія Сына Божія, въ мужа совершеннаго, въ мпру полнаго возраста Христова, дабы истинною любовію все возращали въ Того, Который еспгъ глава Христосъ, изъ Котораго все тело, составляемое и совокупляемое посредствомъ всякихъ взаимно скрепляющихъ связей при действіи въ меру свою каждаго члена, получаетъ приращеніе для созиданія самого себя въ любви" (Ефес. IV, 13—17). Всякая деятельность, кроме убежденія въ своей возможности, должна быть сопровождаема и яснымъ представленіемъ конечной цели, осмысливающей эту деятельность. Такая цель и есть содействіе постепенному уничтоженію разделенности людей, возсозданію ихъ единства по образу Пресвятой Троицы, согласно словамъ прощальной молитвы Господней. Единство это поэтому чуждо пантеизма, ибо не требуетъ уничтоженія личностей, но водворяется при сохраненіи последнихъ. какъ и единство Божіе сохраняется при троичности лицъ. Задача пастырей и заключается въ томъ, чтобы служить постепенному богоуподобленію людей или, какъ говоритъ св. Іоаннъ Златоустъ, делать людей богами. Замечательно, что отрешеніе нравоученія отъ этого священнаго догмата является причиной того, что и самое срдержаніе морали теряетъ свою возвышенность и начинаетъ колебаться между двумя крайностями. Такъ, католики, впервые порвавшіе связь между догматами и моралью и привязавщіе последнюю къ философскому индивидуализму свели ея требованія къ сухому перечисленію внешнихъ обяэанностей. Пантеизмъ, выродившійся изъ протестантскаго раціонализма и желавшій освободиться отъ номизма схоластиковъ, думалъ найти для нравственности объективныя основы въ идее общаго единства всехъ съ міромъ целымъ. Отрешившись отъ веры въ св. Преданіе, протестантскіе раціоналисты не могли найти иного единства, какъ пантеистическое тожество всехъ въ единомъ Божестве, совершенно поглощающее индивидуальную жизнь. Они говорятъ: „ты долженъ любить другого, потоііу, что онъ и ты—одно и то же; онъ, какъ и ты, есть не иное что, какъ минутное обособленіе божественнаго целаго, въ которомъ вамъ обоимъ суждено исчезнуть".

Получается вместо морали утонченный эгоизмъ, не выдерживающій критики ни съ логической, ни съ нравственной точки зренія. Напротивъ, нравственный трудъ служителя православной церкви, имеющій конечною целью единство всехъ во Христе, на подобіе единства Пресвятой Троицы, есть великая истина и источникъ постояннаго одушевленія верующихъ и особенно пастырей церкви.

Два пути пастырства—латинскій и православный 4)

Путь латинства

Латинское духовенство укоряетъ нашихъ пастырей въ полномъ будто бы отсутствіи пастырскихъ способностей, проявляющемся и въ незнаніи общественной жизни, и особенно— въ безучастномъ къ ней отношеніи. Себя они хвалятъ за следованіе примеру Апостола, сказавшаго „всемь быхъ вся, да всяко некія спасу" (V Кор. IX, 22); о насъ, напротивъ, они говорятъ, будто мы живемъ своею замкнутою жизнью, представляющей собою заледенелый бытъ 17-го века, не знаемъ своихъ овецъ и не ходимъ предъ ними, какъ истинный пастырь, которому овцы свои (Іоан. X). Острота этихъ нападокъ особенно чувствительна въ Западномъ Крае, где православное духовенство состоитъ отчасти изъ обращенныхъ уніатовъ, прошедшихъ іезуитскую школу и хотя отрешившихся отъ прежнихъ заблужденій, но нередко недоумевающихъ надъ вышеприведенными сопоставленіями. Недоумеваютъ надъ ними и те изъ пастырей великороссовъ, которымъ приходилось присматриваться къ жизни латинскихъ приходовъ, искусно я, по-видимому, весьма всесторонне направляемыхъ своими руководителями къ намеченнымъ целямъ. Соблазнительнымъ въ данномъ случае является особенно то обстоятельство, что практичность латинскихъ пріемовъ, повидимому, оправ-дывается, если не во всехъ своихъ частностяхъ, то въ общемъ направленіи, указанными словами Божіими, а равно и кажущимся подобіемъ съ жизнью Церкви древней, когда бытъ христіанской общіины по всемъ своимъ направленіямъ руководствовался указаніями пастырей и былъ совершенно чуждъ того деленія на духовную и светскую жизнь, которое къ сожаленію у насъ въ русскихъ приходахъ, даже сельскихъ, намечается все резче и резче, причемъ область светской жизни все расширяется въ ущербъ духовной.

Посмотримъ теперь, желательноли намъ усвоеніе латинскихъ пріемовъ пастырства или, говоря точнее, того способа пастырскаго примененія, которое отличаегь ихъ деятельность отъ жизни духовенства православнаго. Въ чемъ состоитъ примененіе латинянъ въ отличіе отъ пастырей православныхъ? Или у последнихъ нетъ вовсе никакого примененія къ людямъ вопреки Апостолу и притче Христовой? На последній вопросъ скажемъ заранее, что мы будемъ иметь въ виду не нарушителей пастырскаго долга, а исполнителей: мы знаемъ много такихъ православныхъ пастырей, которые во все века церковной исторіи бывали головой и сердцемъ для благочестиваго народа, къ которымъ искали и находили дорогу даже нечестивцы, покидавшіе затемъ свой прежній погибельный путь и обращавшіеся вновь къ Богу. Одинаково ли ихъ вхожденіе въ жизнь народа съ обычаемъ ксендзовъ и ихъ подражателей, или нетъ? Вотъ объ этихъ-то двухъ видахъ примененія и будетъ у насъ речь. Примененіе Апостола къ іудеямъ и эллинамъ, получившее свои наиболее высокія проявленія въ Посланіи къ Евреямъ и въ Речи къ Афинскому Ареопагу, вполне совместимо съ представленіемъ о проповеди христіанской, какъ о призваніи людей къ отреченію отъ міра, къ умерщвленію ветхаго человека, къ исполненію словъ Христовыхъ о томъ, что нельзя служить двумъ господамъ (Мф. VI, 24), ибо кто не съ Нимъ, тотъ противъ Него (Лк. XI, 23). Эта совместимость христіанской строгости и воспрещенія всякаго лукавства еъ всеобъемлющей широтой христіанства основывается на томъ, что въ содержаніи каждой народной или общественной жизни есть много естественнаго добра и это-то добро является для проповедника и для пастыря темъ расщепомъ дикой яблони, въ который только и можно вложить добрый прививокъ. И всетаки общество или народъ можетъ обратиться ко Христу или къ истинно христіанской жизни не иначе, какъ съ внутренней борьбой и существеннымъ переломомъ: ибо и то естественно доброе въ немъ, что послужило соединительнымъ мостомъ къ принятію благодати, содержалось имъ не по однимъ добрымъ, но и по греховнымъ побужденіямъ и даже преимущественно по этимъ последнимъ, въ чемъ собственно и заключается основное свойство всего добраго по естеству, а не по благодатному освященію Христомъ. Такъ, наука живетъ въ естественномъ человечестве не столько по искренней любознательности, сколько по гордости и своекорыстію, благотворительность не столько по братолюбію, сколько по тщеславію и стремленію заглушить голосъ совести ничтожными пожертвованіями для безпечнаго затемъ погрязанія въ похоти. Понятно, сколько борьбы и страданій должны пережить эти носители смешанной съ порокомъ добродетели, призываемые къ принятію христіанской веры или къ полному освоенію съ нею, чтобы ради той чистоты, которой достигаетъ естественное добро только въ христіанстве, отрешиться отъ всякихъ утехъ, прежде доставлявшихся ими своему ветхому человеку. Едвали не единственный способъ къ обращенію ко Христу естественнаго человека будетъ заключаться въ томъ, чтобы показать ему, какой высокой степени достигаетъ въ христіанстве сладость той добродетели, которая известна ему пока лишь отчасти. Таковъ и былъ способъ проповеди апостольской.

Ясно, что для служенія ей нужно знать своихъ овецъ и техъ, „яже не суть отъ двора сего, но ихъ же подобаетъ привести". Нужно знать ихъ не въ смысле ученаго только или бытового ознакомленія съ ними, но въ смысле именно того глубокаго проникновенія въ тайники душъ, которое преп. Іоаннъ Дамаскинъ называетъ „усвоеніемъ". Видишьли какого либо скептика — Гамлета или Фауста, — познай, чего не достаетъ душе для приближенія къ вере, чего люди не съумели ему указать въ христіанекомъ откровеніи; видишь-ли мнящагося филантропа, который силится достигнуть целей человеколюбія вне Церкви: познай его душу, чего собственно она жаждетъ,—если по преимуществу своеволія, покажи ему полную несовместимость последняго со служеніемъ ближнему;—если его отчудило неведеніе, то начертай ему картины человеколюбія христіанскаго и покажи его безконечное превосходство предъ естественнымъ, касающимся только тела и кармана, но не умеющаго целить сердечныя раны.

Таково ли пастырское применение католиков, чтобы, испытывая все, держаться добраго (1 Сол. , 21), чтобы всесторонне и тонко понявъ личную и общественную жизнь паствы, извлекать къ жизни и усиливать только доброе и имъ побеждать злое (Римл. XII, 21), воздвигая такимъ образомъ решительную брань въ душахъ для победы Христа надъ Веліаромъ? Если пріемы ихъ пастырства таковы, то, конеечно, намъ оставалось бы только подражать имъ, укоряя себя за прежнюю медлительность: но намъ должно будетъ съ ужасомъ отвращаться отъ какого бы то ни было подражанія, еслибъ оказалось, что познавъ все добрыя и злыя начала, действенныя въ какой-либо среде, они вместо подавленія последнихъ словомъ и примеромъ, пользуются и ими для обращенія человека къ своей церкви. Тогда будетъ ясно, что они созидаютъ не душу, а собственныя цели и отвергаютъ слова Христовы о томъ, что злое дерево не можетъ принести добраго плода, что научился разуметь еще премудрый Сынъ Сираховъ, сказавшій: „не говори, ради Господа я отступилъ, ибо что Онъ ненавидитъ, того ты не долженъ делать... „ибо Онъ не имеетъ надобности въ грешномъ муже," (XV, 11, 12). Проверимъ наши запросы прежде всего на той области латинскаго пастырства, где они намъ не будутъ иметь возможности говорить, будто мы указываемъ не на правила, а на злоупотребленія, — на ихъ отношеніе къ литературе и науке, къ естественному разуму. За какую сторону въ этой области берутся они и съ какою стороной христіанской веры ее сближаютъ?

Что есть въ естественной европейской литературе "и науке добраго, внутренно сроднаго съ христіанствомъ и что недобраго, противнаго ему? Наука и словесность на Западе развивается отчасти въ противовесъ преданіямъ, отчасти въ противовесъ порочной действительности: являясь иногда врагомъ веры, она подчасъ бываетъ врагомъ того глубокаго нравственнаго разложенія, въ которомъ погрязаютъ народы, и представляется благородной, хотя и безсильной попыткой выйти изъ тьмы къ свету, установить понятіе о добре и зле, наполнить жизнь людей человеколюбіемъ и трудомъ взаимопомощи вместо наличнаго развращенія и праздности. Таковыми целями задаются многіе писатели, философы, моралисты: они редко во всемъ совпадаютъ съ ученіемъ латинства, но по духу, по содержанію ихъ жизненныхъ правилъ, они бы-ваютъ иногда недалеки отъ царства небеснаго, какъ тотъ Христовъ искуситель, который понялъ, что любить Бога и ближ-няго выше всесожженій и жертвъ (Марк. XII, 33). Во всякомъ случае тотъ проповедникъ христіанства, который пожелалъ-бы уничтожить средостеніе между верой и современной ученой и общественною литературой, долженъ обращаться именно къ этимъ нравственнымъ стремленіямъ представителей мысли. Его задачей будетъ показать, насколько неясны, разрозненны, сухи и безсильны эти попытки облагородить нравы безъ живой веры въ Бога и Христа, безъ содействія спасительиой благодати, вне того живительнаго единенія съ прежними борцами добра и истины, которые вместе образуютъ одно стадо Божіе или Церковь, не разъединяемую ни смертью, ни веками.

Поступаютъ-ли такъ католическіе проповедники? Къ удивленію нашему—по большей части совсемъ наоборотъ: свойственная имъ гибкость въ разнаго рода примененіяхъ обыкновенно вовсе покидаетъ ихъ именно здесь, где собственно не было и нужды въ искусственной аккомодаціи, а въ простомъ истолкованіи христіанства и науки. Они съ какимъ-то недружелюбнымъ безпокойствомъ слушаютъ писателей, пропо-ведующихъ чистоту жизни, самоотверженіе и правдивость; они неохотно пользуются и теми изъ нихъ, которые посылаютъ своихъ героевъ въ костелы приносить покаяніе въ прежнихъ грехахъ. Патеры какъ будто бы боятся, что ихъ религію сделаютъ уже слишкомъ святою, и они поспешаютъ съ го-рячностью, достойною лучшей участи, толковать о томъ, будто бы христіанство вовсе не имееть главною целью сделать человека добродетельнымъ и безгрешнымъ, ибо къ тому-же (?) стремились и стоики; нетъ, католическая вера предлагаетъ гораздо более определенныя средства спасенія, содержащіяся въ сокровищнице Церкви въ виде таинствъ, индульгенцій и проч. Где-же, наконецъ, ихъ практичность? спроситъ читатель, возмущенный такдаъ приниженіемъ веры предъ раціоналистическою пустою моралью,—и кемъ? самими служителями веры! Читателю, вздумавшему задать такой вопросъ, мы, разделяя его негодованіе, однако ответимъ, что онъ мало знаетъ жизнь и имеетъ слишкомъ хорошее мненіе о большинстве людей. То католическое представленіе о христіанстве, которое окончательно отвратитъ отъ него лучшихъ людей между неверующими, будетъ принято худшими, коихъ во сто разъ более, чемъ первыхъ, гораздо легче, нежели то пониманіе веры, которое раскрывало бы ея наивысочайшую нравственную ценность, ея светъ, ея всеобъемлющую широту. Правда, ученіе Христово, хотя медленно, но твердо распространялось въ древней Церкви именно благодаря своей духовности, высоте и возраждающему вліянію на своихъ последователей: но не будемъ забывать и того, что князь міра сего готовъ былъ въ одно мгновеніе ока уступить Христу все царства міра, лишь бы Онъ однажды падши поклонился ему. — Конечно, то будетъ уже другой вопросъ, было-ли бы тогда для людей спасительно ихъ обращеніе къ вере, какъ и теперешнее обращеніе ихъ къ ксендзамъ съ ихъ непритязательными нравственными требованіями, но во всякомъ случае пока речь будетъ идти собственно о пріобретеніи последователей, то нельзя упрекнуть въ непрактичности католическую проповедь и письменноеть, такъ мало заботящуюся о достойномъ соотношеніи христіанства съ высшими нравственными ученіями и стремленіями европейскоВ мысли и жизни и такъ невысоко ценящую своихъ немногихъ писателей, пытавшихся выяснить нравственную красоту христіанства независимо отъ спеціальныхъ догматовъ католицизма, каковъ наприм., современный намъ библеистъ А. Дидонъ.

Если столь пренебрежительно ихъ отношеніе къ тому, что есть лучшаго въ науке, то какъ строгъ долженъ быть ихъ приговоръ относительно обратной стороны враждебной имъ медали, изнанке европейской мысли и учено-литературной жизни, объ изнанке, количественно столь сильно превосходящей лицевую сторону?—Разумеемъ здесь прежде всего ложный эмпиризмъ, лишенный и мысли, и образованія, но само-уверенно претендующій на матеріалистическіе выводы, т. е. не выводы, а просто заявленія, для которыхъ вместо научныхъ основаній являются груды нисколько не связанныхъ съ ними, фактовъ, а то и просто модный авторитетъ, действующій на толпу, столь-же суеверно преклоняющуюся предъ вывеской учености, какъ предъ безумнымъ бредомъ Пиѳіи или маговъ. Неправда ли, только такимъ, достойнымъ слезъ, положеніемъ вещей можно объяснить то, что общество серіозно читало и слушало „открытіе" Дарвина о существованіи у животныхъ религіознаго чувства, вытекавшее изъ наблюденія надъ собакой, лаявшей на качаемый ветромъ зонтикъ? Съ каждымъ десятилетіемъ наука становится все меныые деломъ мысли, и ея высшіе регулятивные принципы, напр., пресловутая эволюція, установляются просто модой, какъ техническіе пріемы въ жизни невежественныхъ ремесленниковъ. Вотъ казалось бы удобное поприще для красноречивыхъ обличеній патеровъ— указывать на внутреннюю ложь современнаго раціонализма, такъ понизившаго ценность разума и мысли.

Но что мы видимъ? Католическіе ученые апологеты и сами стоятъ въ громадномъ большинстве на этомъ зыбкомъ начале—подавлять запросы мысли фактами, мало связанными съ выводами, и навязывать последніе лишь во имя уваженія къ своей учености, или даже вовсе не давать никакихъ выводовъ, а только воздействовать на доверчивое воображеніе толпы, представленіемъ о бездне разныхъ отрывочныхъ знаній изъ физики, зоологіи, археологіи и филологіи. Только этими намереніями удалось намъ объяснить терпеливые, многолетніе и для интересовъ апологетики и религіи совершенно, по-видимому, безцельные труды ксендзовъ по самымъ частнымъ вопросамъ различныхъ светскихъ наукъ; все это совмещалось у нихъ съ горячею ревностью о католическихъ лжеученіяхъ и при замечательно спокойномъ неразуменіи общихъ истинъ христіанства, при отсутствіи даже всякой потребности привести къ внутреннему единству различныя стороны христіанской истины, однимъ словомъ,—при такомъ-же отсутствіи интеллигентности богословской, какое наблюдается едвали не въ подавляющемъ большинстве последователей и даже представителей учености раціоналистической. — Примененіе, или аккомодація къ современнымъ нравамъ у католическихъ ученыхъ действительно самое полное, примененіе или уподобленіе именно той стороне ихъ, которой уподобляться не следуетъ. Делать изъ фактовъ физики выводъ къ любому философскому міровоззренію будетъ всегда возможно, но надеяться на действительное, а не на мимолетное вліяніе выводовъ искусственныхъ, лишенныхъ искренности и ученаго творчества, значитъ надеяться на тщетное. Таковы надежды всехъ ихъ физико-математическихъ факультетовъ съ усовершенствованными машинами, но безъ міровоззренія, а только съ упорною тенденціей. Не отрицаемъ конечно пользы естественно-научныхъ познаній въ апологете и пользованія ими для богословскихъ изследованій, но оно должно быть связано съ целымъ философскимъ міровоззреніемъ или по крайней мере должно довольствоваться значеніемъ выводовъ служебныхъ для более широкаго обобщительнаго познанія, но не заменять собою последнее. Мы поставили вопросъ о томъ, съ какою стороной христіанства сближаютъ католическіе ученые свои научные выводы.—Почти исключительно со стороною эмпирической, исторической, а не принципіальной. Безконечная матерія о библейской космологіи и хронологіи, да разныя соотношенія биб-лейскихъ и церковныхъ событій со свидетельствами историковъ окрестныхъ городовъ — вотъ любимое занятіе католической апологетики, какъ будто бы не желающей заметить, что борьба міровоззреній гораздо глубже, что она не есть борьба разноречащихъ определеній фактовъ, годовъ и событій, но просто принциповъ: действителенъ ли міропорядокъ нравственный, или только механическій, должно-ли жить для святой вечности, или есть и пить, ибо завтра мы умремъ и погибнемъ безследно. Не отрицаемъ мы значенія и частныхъ фактическихъ сближеній, но они имеютъ смыслъ лишь подъ условіемъ предварительнаго примиренія принциповъ, коимъ такъ мало заняты умы католическихъ богослововъ.

Обратимся-ли къ той нравственной физіономіи, которую принимаетъ на себя католическая ученость; увы, — мы здесь увидимъ все те отталкивающія черты, которыми определяется горделивый ученый атеистъ: высокомеріе и холодный цинизмъ, заманчивая загадочность и не договариванье, однимъ словомъ все то, что отличало софистовъ отъ Сократа и книжниковъ оть Апостоловъ, — все то, что нужно для умственнаго порабощенія, а не просвещенія мальчиковъ и полуобразованной буржуазіи, — все то, отъ чего былъ свободенъ Колумбъ и Коперникъ, отъ чего предостерегаетъ мудрецовъ св. Іаковъ въ своемъ Посланіи (III, 13 —18). Это не горячая исповедь Гусса и не простота Моцартовскаго генія; правда, у нихъ меныне риску подвергнуться грубому осмеянію невеждъ, но за то и меньше надеждъ пробудить въ сердцахъ жажду истины и света.

Но довольно; какіе дальнейшіе способы католической пропаганды? Кажется, все важнейшіе изъ нихъ определяются теми началами, которыя господствуютъ надъ светскою, мірскою безрелигіозною жизнью: таковы прежде всего политическіе, т. е. административные и экономическіе вопросы. Большинство даже папскихъ буллъ разсуждаетъ объ этихъ предметахъ. Многіе русскіе одобряютъ то явленіе, что католическая церковь спешитъ сказать свое слово по поводу всякаго начала, занимающаго умы. Но мы въ этой лихорадочной поспешности видимъ выраженіе ея внутренней безсодержательности. Папа какъ бы уже признаетъ, что теперь для его паствы вся суть жизни свелась къ тому, быть ли ресиублике и соціализму,—или не быть. И вотъ онъ торопится не столько судить эти начала, сколько зарекомендовать католикамъ ихъ же собственную веру съ точки зренія политическихъ страстей данной минуты. Ему нечего говорить о спасеніи, о веч-ности, объ Іисусе Христе, онъ не въ силахъ предложить имъ какого либо жизненнаго проявленія, вытекающаго изъ самаго существа христіанства и церкви: онъ смотритъ лишь туда, где теперь сила и старается ее задобрить для своихъ видовъ. Право-же, католическое духовенство, издавна дышащее последней политической минутой, прежде выражавшейся въ переворотахъ придворныхъ, а теперь въ основныхъ и существенныхъ, окончательно уподобилось тому учителю, который сначала держалъ учениковъ за книжками въ безпрекословномъ повиновеніи, а потомъ сталъ заискивать у нихъ. Видители, ученики, прискучивъ его властолюбіемъ, выбросили книжки въ окно, прогнали учителя и сами ушли изъ класса въ трактиръ. Учитель вместо прежней строгости сталъ расхваливать трактирные подвиги своихъ смелыхъ питомцевъ и осмеиваемый и выталкиваемый изъ комнаты, началъ самъ приносить къ нимъ вина только съ просьбой, чтобы они выпили и за его здоровье. Естественно, что истратившіеся мальчишки стали снова дружелюбно встречать его и выманивать новыхъ уго-щеній; глумленія стали ослабевать и даже послышалось, что учитель въ сущности добрейшій старичекъ. Но я съ своей стороны вовсе не нахожу, что его положеніе теперь улучши-лось и предпочелъ бы время ег.о наименьшей популярности.— Католицизмъ славится светскимъ изяществомъ и аристократичностью; здесь его средневековое еще наследство. Наиболее последовательные католики—іезуиты требуютъ отъ новыхъ къ себе пришельцевъ по крайней мере двухъ изъ трехъ качествъ—учености, красоты и благороднаго происхожденія. Болыной светъ, т. е. высшее общество, проводящее жизнь въ праздныхъ и греховныхъ удовольствіяхъ особенно благосклонно къ изящнымъ и снисходительнымъ патерамъ, кото-рые исподтишка нашептываютъ ему, что папа въ душе—все тотъ-же средневековой аристократъ, презирающій невежественную чернь, но принужденный печальными обстоятельствами времени удерживать ее ласковыми речами, какъ Горацій своими одами. Подобную аккомодацію латинства можно съ особенньшъ интересомъ наблюдать въ нашей старой Польше, где духовные отцы часто не считаютъ нужньшъ скрывать своего глубокаго презренія къ простодушному народу, ни своего благоговенія предъ знатностью и богатствомъ пановъ. Вообще съ особенною энерггей и кажущимся успехомъ пропагандисты папизма действуютъ тамъ, где сильны народныя или сословныя страсти, где люди готовы родниться съ кемъ угодно, лишь бы помочь своей партіи: таковы теперь Австрія и Германія.—Не будемъ говорить много о пресловутомъ миссіонерстве папистовъ: здесь постыдное примененіе доходитъ до того, что на языческихъ идоловъ надеваютъ крестики и, назвавъ ихъ Іисусомъ Христомъ, дозволяютъ кланяться имъ и после крещенія. Обращаютъ они не столько проповедью, сколько деньгами, такъ что обращеніе язычника въ католичество вовсе не свидетельствуетъ о какомъ - либо нравственномъ подъеме въ его жизни: какъ мало оно походитъ на обращеніе Закхея или Маріи Магдалины!—Внешніе способы обращенія въ папизме известны: строятся богатыя училища и вотъ все оболыценія европеизма, столь привлекательные для некультурныхъ азіатовъ или африканцевъ, обильно заменяютъ собою слова апостольскаго убежденія и примеры святой жизни. Сверхъ того миссіонеры быстро освояются съ условіями местной политической жизни и при помощи консуловъ достигаютъ того, что для инородца становится необыкновенно выгодно быть католикомъ. Евангеліе, Іисусъ Христосъ и вечная жизнь занимаютъ самое скромное место во всемъ миссіонерскомъ деле и еслибъ крещальныя слова изменять соответственно сушеству дела, то пришлось бы крестить имъ или во имя денегъ, или во имя европейской цивилизаціи, или во имя ходатайства за новокрешеннаго предъ властями, но не во имя Пресвятой Троицьт. Хритіанства нетъ тамъ, где полный переворотъ жизни язычника заменяется лишь частнымъ и постепеннымъ ея облаго-роженіемъ.

Впрочемъ довольно: последовательность латинства сохраняется во всехъ сторонахъ его жизни настолько твердо, что въ подробности входить представляется совершенно излишнимъ. Раскрывая эту последовательность, мы вовсе не хотели указывать на личные пороки и паденія деятелей, часто столь усердныхъ и даже самоотверженныхъ, но разсмотреть те общія начала пастырства, коими они руководятся. Правда, перечитывая ихъ курсы Пастырскаго Богословія, мы не нашли этихъ началъ, выраженныхъ столь прямо и откровенно, но не могли не заметить, что вниманіе пастыреучителей всегда обращено лишь на то впечатленіе, которое можетъ произвести ихъ читатель—пастырь на людей;—какъ будто нетъ среди насъ еще высшаго Судіи нашихъ деяній, словъ и мыслей, Который сказалъ, что нужно очистить „прежде внутренностъ чаши и блюда, что бы была чиста и внешноспгъ" (Мф. XXIII, 26). Итакъ, въ чемъ заключается основное свойство пастырскаго примененія католиковъ?—не въ сближеніи съ лучшими сторонами естественной жизни, но въ служеніи и потворстве ея наиболее тонкимъ страстямъ. Такое средство действенно, ибо всемъ дороги ихъ страсти, и ради дозволеннаго служенія имъ, люди съ готовностью согласятся на те внешнія ограниченія и повинности, которыя налагаются на нихъ духовенствомъ, учащимъ о спасительномъ значеніи внешнихъ делъ и заслугъ: но это средство ведетъ не къ религіи, всегда поставляющей высшую цель жизни въ Боге, а лишь къ іерархической организаціи, посему всего менее угодной Богу, „аще бо человекомъ угождалъ быхъ, Христовъ рабъ не быхъ убо былъ" (Гал. I, 10). Впрочемъ, и въ сей-то жизни не имеютъ надлежащей прочности пріемы современнаго католическаго пастырства, развившіеся до своихъ последнихъ пределовъ; „ибо Онъ разрушаетъ замыслы коварныхъ и руки ихъ не довершаютъ предпріятія. Онъ уловляетъ мудрецовъ ихъ же лукавствомъ, и советъ хитрыхъ становится тщетнымъ" (Іов. V, 13). Посему „не ревнуй успевающему въ пути своемъ, человеку лукавнующему...., ибо делающіе зло истребятся уповающіе же на Господа наследуютъ землю (Псал. XXXVI, 7—9), „ненавидящій правду можетъ-ли владычествовать (Іов. XXXIV, 17)?" Наглядное и совершенно справедливое раскрытіе целей и средствъ современной католической іерархіи можно читать у Достоевскаго въ речи „Великаго Инквизитора".

Свойство лучшихъ пастырей православныхъ

Если мы спросимъ, каковы-же ближайшія свойства применененія къ людямъ пастырей истинной Церкви, требуемыя Словомъ Божіимъ, и пожелаемъ дать ответъ на основаніи практики нашей отечественной церкви: то некоторые слушатели наши заткнули бы уши съ громкимъ заявленіемъ о томъ, что наша практика есть отрицаніе всякой близости пастыря къ своему стаду. Въ виду такого возможнаго отношенія изменимъ способъ нашихъ разъясненій, доселе указывавшій на пріемы общіе почти всему латинскому духовенству и въ уме каждаго образованнаго человека имеющіе множество подтвердительныхъ примеровъ. Переходя къ описанію нашихъ православныхъ понятій и обычаевъ, остановимся просто на картинахъ жизни лучшихъ, т. е. наиболее глубоко и широко вліяющихъ пастырей, но притомъ же и глубоко церковныхъ, выражающихъ въ своей личности и деятельности не какую-либо новую, дотоле невидимую въ церковной жизни идею, а напротивъ преемственно повторяющихъ въ своей жизни при самыхъ незначительныхъ личныхъ особенностяхъ явленія „тогожде единаго Духа" (1 Кор. XII, 4), Который на протяженіи вековъ все тотъ же, или, какъ учитъ Церковь, „вся подаетъ Духъ Святый, точитъ пророчествія, священники совершаетъ... и весь собираетъ соборъ церковный". Итакъ, читатель, пойдемъ къ такимъ пастырямъ со мною и съ огромнымъ множествомъ русскихъ людей, стекающихся туда отъ всехъ местъ, сословій, положеній и даже убежденій или безубежденности, освобождающихся здесь отъ всякихъ разделеній. Подобное общество спутниковъ уже научаетъ тому, что насъ ожидаетъ нечто, совершенно противоположное латинскимъ аккомодаторамъ, которыхъ вліяніе разсчитано именно на определенный народъ, сословіе, партію. А здесь, какъ видите, „все вместе раздробилося: железо, глина, медъ, серебро и золото сделалисъ, какъ прахъ на летнихъ гумнахъ" (Дан. II, 35);—такъ исчезло всякое разделеніе между различными положеніями людей и поистине единое стадо спешитъ къ служителю единаго Пастыря. Какъ-же удалось ему такое превращеніе, для котораго казались безсильными мудрейшіе изъ повелителей совести и сердецъ?

Ксендзъ такъ устраиваетъ свой бытъ и вырабатываетъ себе такое обращеніе, чтобы съ самаго перваго впечатленія очаровать своего собеседника. Напротивъ, наши духовные руководители всего менее заботятся о созданіи для себя подобной обстановки и подобнаго обращенія. Если вамъпопадались восторженные разсказы ихъ почитателей о иервой встрече съ ними, то въ громадномъ большинстве ихъ вы найдете повествованія о томъ, съ какими препятствіями разсказчикъ добрался до монастыря, съ какимъ трудомъ добился и дождался очереди для уединенной беседы со старцемъ и наконецъ, съ какимъ разочарованіемъ вместо ожидаемой благолепной красоты, встретилъ невзрачнаго и невнушительнаго по речамъ старичка, поразившаго его простотою своего пріема почти такъ-же непріятно, какъ некогда пророкъ Елисей вельможнаго Неемана.

Если вы далее станете читать подобные разсказы или сами доберетесь до жилища старца, то увидите, что его беззаботное отношеніе къ первому впечатленію на посетителей происходитъ вследствіе совершенной переполненности его жизни внутреннимъ, аскетическимъ, и внешнимъ, пастырскимъ содержаніемъ: къ нему обращается столько народу, что ему не до пріемовъ и не до импонированія, столь чуждыхъ ему и по самому ихъ существу. Онъ не ищетъ расширенія своей деятельности, но еле-еле успеваетъ освоиться съ темъ количествомъ делъ, которыя на немъ висятъ.

Въ чемъ же заключается та духовная мощь, которая влечетъ къ нему сердца? во внешнейли удобоприменяемости ко всемъ нуждамъ людей? Вовсе нетъ. Правда, если вы пришли нъ старцу съ определеннымъ запросомъ, горемъ или сомненіемъ по поводу не вполне выяснившагося жизненнаго плана, то вамъ, конечно, ответятъ на вашъ ближайшій вопросъ; но та духовная сила, которая войдетъ въ васъ, просветитъ и примиритъ съ жизнью, будетъ заключаться не столько въ самомъ содержаніи ответа, сколько въ томъ обстоятельстве, что светящаяся въ облике и речи душа старца перельетъ и въ вашу душу совершенно новое, дотоле вамъ неведомое содержаніе. Пришлецъ ощутитъ близость къ намъ Бога и Христа Спасителя, сладость служенія Ему и къ этимъ то началамъ всего сильнее начнетъ тяготеть его духъ. Волновавшія его сомненія сами собой представятся ему смешными, оплакиваемая потеря растворится блаженнымъ утешеніемъ, однимъ словомъ онъ получитъ Христа въ свое сердце, — и вместе съ темъ разрешеніе всякихъ затрудненій, подобно Закхею, который самъ собою понялъ, что надлежало ему сделать по принятіи Господа подъ свою сень. И замечательно то, что въ беседахъ съ нашими старцами — монахами или іереями, подобное настроеніе испытывали не только все приходившіе къ нимъ съ желаніемъ каяться и назидаться, все и знатные, и простолюдины: но и маловерующіе, которые являлись къ нимъ более ради искушенія ихъ, нежели ради наученія,—если только имъ было свойственно хотя малое стремленіе къ добру и исканіе правды.

Откуда же стяжали себе подобную широту и терпимость эти старцы, знающія разве Библію и несколько отеческихъ твореній? Какъ объяснить, что съ ними находили общую почву даже такіе нецерковные мыслители, какъ Л. Н. Толстой, — что ихъ изреченія приводятся въ сочиненіяхъ и другихъ публицистовъ философскаго направленія, не признающихъ, подобно первому, никакого научнаго и нравственнаго значенія за нашей учено-богословской литературой?

Неужели о. Іоаннъ Кронштадтскій или о. Амвросій знаютъ все блужданія современной мысли и жизни, или сами они обладаютъ своего рода философскимъ камнемъ духовнаго врачеванія? Да, именно последнія слова—„духовное врачеваніе" и определяютъ ту силу, которою они превосходятъ книжную ученость: прежде всего они все содержаніе нашей св. веры вследъ за св. отцами—лучшими ея истолкователями—изучали именно со стороны того духовнаго врачеванія нашихъ немощей и греховъ, со стороны того назначенія, которое истины Откровенія и все слова св. Библіи и церковныя постановленія имеютъ въ происходящей у каждаго изъ насъ борьбе добра и зла—возсозданіи въ насъ новаго человека. „Для сего рожденія и Дева, для сего ясли и Виѳлеемъ", какъ говоритъ св. Григорій Богословъ, объясняя истину нашего искупленія. Въ этомъ целостномъ разуменіи св. веры нашей первое преимущество нашихъ учителей предъ инославными.

Познавъ при свете ученія церковнаго по опыту собственной борьбы законы нашей нравственной природы, православные учители добродетели темъ самымъ легко могутъ определить и нравственное состояніе своего собеседника, хотя бы и не зная техъ отвлеченностей, которыя вводятъ душу его въ помыслъ сомненія: за то учитель сразу покажетъ тебе, какія именно греховныя стремленія твоей собственной воли прилепляютъ душу твою къ сомненіямъ, делаютъ безутешною въ горе, лишаютъ надежды, повергаютъ въ гневливость. Къ этому часто присоединяется въ беседе старца и немудреное, но замечательно здравое и сильное замечаніе, разбивающее хитро сплетенныя возраженія противъ истинъ веры, и, конечно, еслибъ къ ясному, чистому уму присоединялась бы и ученость, по крайней мере въ такихъ размерахъ, чтобы располагать философскою речью, то победа ихъ надъ сомненіями первыхъ двухъ-трехъ пришельцевъ привлекла бы къ дверямъ ихъ келліи и целыя толпы сомневающихся русскихъ людей, какъ известно, въ зреломъ возрасте, всегда возвращающихся къ исканію веры, но уже живой и сознательной. Они бы не ошиблись въ своемъ стремленіи къ этимъ дверямъ, ибо нашли бы въ той келье главное, чего недоставало для проясненія ихъ ума, нашли бы въ себе самихъ давно утраченную и не возсозидаемую путемъ чтенія способность быть искреннимъ предъ самимъ собою, возвратить доверіе голосу собственной совести и разума, различать, что говоритъ мне последній и что внушается со стороны упрямаго и нередко безпричиннаго озлобленія противъ жизни, людей и Бога. Мы сказали, что средствомъ къ разъясненію людямъ ихъ заблужденій служить у старцевъ знаніе природы человеческой и духовнаго врачевства св. веры: но этого было бы достаточно для пришельцевъ, исполненньіхъ уже покаянія и искренняго самоосужденія, а для техъ, особенно изъ полуверующаго общества, которые еще нуждаются въ усвоеніи такой настроенности, указанныхъ средствъ мало. Но у нашихъ старцевъ и лучшихъ пастырей есть и еще средство, некая благодатная способность того „усвоенія" себе, своему сердцу каждаго ближняго, которое дается пастырю, достигшему высшаго дара христіанской любви и делаетъ его подобнымъ Пастыреначалышку, о Которомъ сказалъ пророкъ и затемъ евангелистъ: „Онъ взялъ на Себя наши немощи и понесъ болезни" (Мф. VIII, 17). Въ силу этого благодатнаго усвоенія каждая душа, болящая грехами или уныніемъ, или неверіемъ, чувствуетъ, что она не чужая для учителя, что духъ его съ любовію и состраданіемъ объемлетъ ее и какъ бы сообщаетъ ей свою собственную жизнь, свои собственныя силы, даже не собственныя личныя, а некоторыя высшія ему присущія, и уже не словами, а непосредственно передаваемыми ощущеніями говоритъ: „молю же васъ, подобни мпе бывайте, якоже азъ Христу" (1 Кор. IV, 16). Ощущенія эти подобны темъ, которыя испытываетъ совсемъ изнемогавшій путникъ, когда встретившій его бодрый силачъ возьметъ его подъ руку и дружески начнетъ побуждать къ окончанію пути, указывая на виднеющееся вдали теплое пристанище.—Нужды нетъ, что церковный, повидимому, столь замкнутый въ известныхъ формахъ, духъ старца привлекаетъ къ себе душу еще не очищенную, т. е. или лютаго грешника, или неверующаго, или воспитаннаго совершенно въ иныхъ понятіяхъ, нежели его новый руководитель: старецъ получилъ даръ добираться въ каждомъ „до человека", относиться къ нему помимо всехъ личинъ сословности и разныхъ условностей и усвоенныхъ въ жизни заблужденій, но прямо къ его „внутреннему человеку", котораго этотъ прежде и самъ въ себе, пожалуй, не зналъ, а ныне вдругъ восчувствовалъ подъ усладительнымъ вліяніемъ святой и сострадательной любви, которая сіяла въ очахъ и речахъ, напр. Серафима Саровскаго, темъ сильнее, чемъ более тяжкій грешникъ къ нему приходилъ. Конечно, этотъ духовный подъемъ, который обнаружился въ грешнике или въ отрицателе, еще не есть его. полное обращеніе, но онъ возвратилъ ему теперь полную возможность последняго. 0, конечно, онъ теперь найдетъ возможность и греховную свою жизненную обстановку переменить на другую, более сообра-зованную съ подвигомъ исправленія, — и свои сомненія при-вести на судъ здравой мысли и науки, поискавъ соответственныхъ книгъ или живыхъ учителей истины, которыхъ прежде онъ предубежденно избегалъ.

Но вы требуете полной святости для успешнаго пасты-скаго деланія? спроситъ меня читатель. Для полнаго успеха, конечно, святости, почему во всехъ неуспехахъ пастырь долженъ не уклоняться отъ самоукоренія своей духовной неполноты, но скажемъ, что и на пути постепеннаго усвоенія святости, который, конечно, долженъ быть общимъ уделомъ и главнейшею целью всехъ христіанъ — на самомъ пути къ святости, для пастырей следовательно несовершенныхъ, возможно отчасти, подобное „усвоеніе" себе душъ своихъ чадъ духовныхъ, „усвоеніе", въ которомъ и заключается сущность православнаго пастырскаго примененія, чуждаго всякаго іезуитизма и лжи. Мы видимъ, что действенность нашихъ лучшихъ пастырей обусловливается тремя началами и направляетъ мысль на четвертое. Начала эти: 1) знаніе Божественнаго ученія и . установленій церковныхъ не въ сухо догматическомъ изложе-ніи, но со стороны духовнаго врачевства, въ нихъ содержащагося, 2) знаніе человека въ его борьбе между добромъ и зломъ, 3) способность къ сострадательной любви. Если къ этому присоединилось 4) знаніе человеческихъ заблужденій общественныхъ и ложно-научныхъ, т. е. знаніе жизни и науки опять-же не со стороны фактической только, но именно со стороны ихъ заманчивости для современныхъ характеровъ, а равно и ихъ вліянія на нравственную жизнь человека, то мы получимъ образъ совершеннаго пастыря. Изъ этихъ четырехъ началъ, необходимыхъ для пастырскаго совершенства, ближайшее значеніе собственно для пастырскаго примененія или „усвоенія", какъ внешняго обнаруженія духа пастырскаго, имеютъ конечно второе и четвертое, хотя оно и не-возможно безъ перваго и третьяго, но этими последними началами определяется прежде всего внутренняя жизнь пастыря. 0 нихъ скажемъ только то на сей разъ, что пренебрежительное забвеніе этихъ началъ въ современныхъ курсахъ Пастырскаго Богословія, сказавшееся въ совершенномъ опущеніи целаго отдела науки, т. е. „Пастырской Аскетики", достойно искреннейшаго сожаленія, и при томъ особенно въ настоящее время, когда есть къ тому прекрасныя руководства преосв. Феофана, преподававшаго Аскетику въ Духовной Академіи. И если некоторые авторы по Пастырскому Богословію оправдываютъ свое опущеніе темъ, что „нравственныя свойства пастыря" излагались у насъ безъ нарочитаго приложенія къ пастырямъ, и применимьт ко всякому христіанину, то это можно отнести лишь къ недостаткамъ прежнихъ курсовъ, а не къ излиішеству самого предмета. Задача Аскетики не столько въ раскрытіи христіанскаго совершенства и христіанскихъ обязанностей, сколько въ указаніи пути къ ихъ постепенному достиженію. Для пастыря всякая хорошая Аскетика, даже общехристіанская, имеетъ двоякое значеніе: во-первыхъ, она научитъ его, какъ стяжать въ себе даръ этой благодатной всеобъемлющей любви къ людямъ, которая не дается ему безъ нарочитыхъ къ тому духовныхъ упражненій; во-вторыхъ, она поможетъ ему раскрывать самое ученіе христіанское съ той, нужной для пастыря точки зренія, съ которой она не раскрывается въ богословскихъ учебныхъ пособіяхъ, съ точки зренія духовно-врачебной силы содержимыхъ Церковью истинъ и установленій. Вотъ почему известный Никодимъ Святогорецъ, издавая аскетическую книгу учителей 6-го века Іоанна и Варсанофія, писалъ въ предисловіи, что ее читать необходимо для руководства Архіереямъ, Игуменамъ и Іереямъ, ради врачеванія душъ.

Но представимъ себе, что пастырь имеетъ и знаніе Божественнаго закона, и христіанскую любовь къ людямъ: какъ теперь ему научиться, во-первыхъ, распознанію людей со стороны происходящей въ нихъ духовной борьбы, а во-вторыхъ, въ чемъ должно заключаться его освоеніе съ жизнью и мыслью современнаго ему общества или порученнаго прихода, дабы онъ зналъ, какія именно начала долженъ онъ восполнять или заменять благодатными христіанскими врачеваніями. Въ этомъ-то ближайшимъ образомъ будетъ заключаться то истинно пастырское примененіе или усвоеніе, которое ставилъ себе въ заслугу св. Апостолъ Павелъ. Какъ научиться познавать человека, где путь къ тому глубокому и непосредственному прозренію во внутренній его міръ, которое стяжали духовные старцы? Конечно, главное условіе сего дара— любовь, достигаемая внутреннею духовною жизнью, о которой мы теперь не будемъ говорить. „Любовь сыщетъ слова, коими можетъ созидать ближняго. Она представитъ способъ и умъ, и языкъ твой направитъ, и дело сіе не требуетъ красныхъ речей, единаго напоминанія требуетъ". Этимъ изреченіемъ святит. Тихона Задонскаго (II, 319) подтверждаются наши слова о томъ преимуществе въ деле пастырскаго усвоенія, которое получаютъ учители, достигшіе дара благодатной любви, но мы постараемся указать и некоторые прямые способы обученія духовному прозренію, которые доступны пастырямъ, еще только начинающимъ духовную жизнь. — Первымъ усло-віемъ такого обученія является все-таки внутреннее деланіе— вниманіе себе, т. е. внимательная оценка своихъ движеній и гюмысловъ, постоянное прозреніе въ себе самомъ борьбы двухъ началъ—добраго и злого, по болыией части укрывающагося за добрыми-же намереніями, но на самомъ деле наполняющаго душу похотью или гордостью. Имея всегда предъ очами совести своей собственный внутренній міръ, пастырь церкви, по аналогіи съ ними, быстро начинаетъ освояться съ борьбой, происходящей въ душахъ, ему вверенныхъ. Более широкое проникновеніе въ эту область даетъ ему исповедь, если онъ имеетъ возможность и желаніе совершать ее не торопясь. Тогда онъ будетъ раскрывать своими вопросами не отдельныя паденія своихъ духовныхъ чадъ, но именно эту ихъ внутреннюю борьбу, постепенное зарожденіе въ нихъ помысловъ и страстей, свойства ихъ жизненныхъ интересовъ и стремленій, и, конечно, только такимъ образомъ получитъ возможность давать имъ по руководству Отцевъ полезные советы, на что онъ будетъ вовсе не способенъ, если ограничится выслушиваніемъ ихъ грехопаденій, какъ это, къ сожаленію, обыкновенно бываетъ. Неправда ли, что гораздо легче дать советъ, добившись посредствомъ вопросовъ, какова главная внутренняя страсть грешника, нежели узнавъ, сколько разъ онъ поссорился, солгалъ, отказалъ въ милости и пр.? После такого сухого перечисленія едва ли какой духовникъ и решится дать советъ, а если его попросятъ, то разве скажетъ что нибудь наобумъ, приказавъ напр., читать ежедневно ту молитву, которая сейчасъ случайно пришла ему на память. Во всякомъ случае, пастырь указаннымъ способомъ исповеди пріобретаетъ познанія въ духовныхъ болезняхъ человека. Отъ него зависитъ болыпую часть своихъ беседъ съ прихожанами делать распространеніемъ беседы исповедальной. Наши русскіе христіане, если только надеются встретить въ пастыре духовнаго врача и советника, то съ полною готовностью будутъ сами направлять все свои беседы съ ними на предметы духовной жизни. Напротивъ того, они очень тяготятся теми священниками, которые по незнанію условій общественной жизни, стараются показаться предъ мірянами знатоками светскости и торопятся засыпать ихъ доказательствами своей разносторонности. Говоруновъ на светскія темы светскіе люди встречаютъ достаточно среди своихъ, а редко видимый ими священникъ гораздо более доставитъ имъ утешенія, если представитъ себя своему при-хожанину, какъ участливый руководитель его духовной жизни. Однимъ словомъ, поприще для изученія последней всегда открыто русскому пастырю; было бы у него желаніе ее изучать.

Достигнувъ возможной для живущаго среди мірской суеты пастыря нравственной чуткости, по которой онъ можетъ определять по крайней мере основныя черты характера каждаго человека, священникъ лишь въ томъ случае будетъ въ состояніи пользоваться этимъ даромъ для пасенія душъ, если будетъ поставлять свою собственную душу и свою беседу въ определенное отношеніе къ разнымъ сторонамъ въ душе ближняго, т. е. вызывать къ жизни его новаго человека и поборать съ нимъ ветхаго. Представимъ себе столь обычный въ русской жизни типъ добраго, искренняго юноши съ горя-чимъ сочувствіемъ къ добру, но безхарактернаго и страстнаго. Окружающая его жизнь, направляемая лишь къ исканію каждымъ выгоды и удовольствій, затягиваетъ его въ пучину страстей и безпечности; но вотъ онъ встречаетъ пастыря, ясно прозревающаго его немудреную психологію, со скорбью взирающаго на него безпечную леность и паденіе и съ сердечнымъ, сострадательнымъ сочувствіемъ желающаго сохранить и возгреть едва уже мерцающій въ немъ огонекъ высшихъ, святыхъ стремленій; для сей цели пастырь предлагаетъ ему участіе въ приходской благотворительности, въ школе и т. п. простомъ, смиренномъ, но святомъ деле. Юноша сразу откликается на призывъ и дотоле меркнувшія, святыя упованія возвращаются къ жизни и развитію. Вероятно, однако, что эта прививка деятельнаго добра не избавитъ его сразу отъ дальнейшихъ паденій, но внутренняя борьба обострится, а священникъ будетъ съ того времени ему представлятъся, какъ ангелъ-хранитель, какъ всегдашняя нравственная опора и утешитель.

Когда подобное же отношеніе къ пастырю усвоятъ все сыны его прихода, такъ что онъ будетъ на самомъ деле, а не по названію только, представлять собою воинствующую церковь, то задача истинно-пастырскаго примененія исполнена. Нелегкая эта задача, но намъ приходилось видеть ея осуществленіе и законоучителями и духовниками заведеній благотворительныхъ, и приходскими пастырями; все они не свободны отъ враговъ и лжебратій, но и въ жизненной общественной борьбе, и во внутренней личной борьбе каждаго прихожанина эти пастыри занимали место какъ бы второй совести: къ нимъ шли за советами, ихъ слова ожидали въ горе, на ихъ слова опирались въ борьбе.

Доселе мы говорили о людяхъ, непредубежденныхъ противъ религіи и церкви, а много ведь предубежденныхъ, у которыхъ жизнь осложнена заблужденіями и вместо истинныхъ христіанскихъ понятій ихъ разумомъ владеетъ толстовщина или позитивизмъ, или иное увлеченіе, а православія они даже и не знаютъ и знать не хотятъ. Вотъ здесь-то и нужно пастырю вникать въ эти лжеученія и смотреть, какія именно оболыценія увлекли неразумное сердце христіанина. Почти всегда подобное увлеченіе не было лишено какого-нибудь, по крайней мере, такого призрака добра, который, по мненію заблуждающагося, содержится исключительно въ , принятомъ имъ лжеученіи; такъ многіе современные наши толстовцы готовы думать, что ихъ учитель впервые сказалъ о святости и высоте девства, что только отъ Некрасова появилась у людей образованныхъ любовь къ простолюдинамъ, что Церковь учитъ ненависти ко всемъ народамъ, кроме соотечественниковъ и т. п. При внимательномъ взгляде на вещи, можно заметить, что въ Россіи самое-то принятое лжеученіе выросло и составило себе известную силу всегда на подобномъ-же недоразуменіи и, такъ сказать, монополизируя себе какое-нибудь доброе начало, темъ привлекаетъ къ себе неутвержденныя въ христіанскомъ разуменіи сердца. Только самозванцы могли создавать въ Россіи народныя возстанія; такъ и возстанія мысли созидались всегда у насъ на обмане. Чтобы снова воротить заблудшихъ къ истине, нужно конечно показать имъ, что добро, искомое ими на стороне, гораздо обильнее, светлее и чище сіяетъ въ венце Церкви, нужно съ полною научною и задушевною убедительностыо применить къ заблуждающимся краткое твореніе Св. Тихона: „Христосъ грешную душу къ Себе призываетъ". Въ этомъ твореніи Святителя Господь представленъ упрекающимъ человека за то, что онъ забылъ, оставилъ Его и возлюбилъ міръ,—и объясняющимъ падшему, что у Него только имеются въ полноте и совершенной красоте те сокровища, за тщетнымъ разысканіемъ которыхъ человекъ бросился въ житейскоеморе:искалъ-ли онъ бргатства, красоты, славы—все это во Христе только обретается и притомъ очищенное отъ греха и соединенныхъ съ нимъ внутреннихъ мученій.—Задача современныхъ просвещенныхъ пастырей миссіонеровъ, а особенно писателей, нарочито занимающихся апологетикой и духовной публицистикой, заключается именно въ томъ, чтобы, не ограничиваясь внутренней критикой лжеученія или раскрытіемъ содержащихся въ немъ противоречій и ошибокъ, указать и тотъ положительный магнитъ, который привлекаетъ къ нему добрыя, но неразсудительныя сердца и затемъ раскрыть эту привлекательную идею въ томъ лучшемъ совершеннейшемъ виде, который онъ пріобретаетъ въ ученіи христіанскомъ, напр., сравнитъ сухую любовь толстовщины, выражающуюся въ вещественной и трудовой помощи ближнему съ любовію христіанской, не устраняющеюся и отъ подобныхъ же обнаруженій, но имеющей высшею целью общее духовное совершенство (—„да вси едино будутъ въ Боге". Іоан. XVII) и выражающуюся не въ деятельности только, но въ живомъ, нежномъ чувстве ко всемъ безъ изъятія людямъ. Такой полемистъ будетъ достойнымъ ученикомъ божественнаго Павла, проповедавшаго Аѳинянамъ того самаго Неведомаго Бога, Которому они не зная поклонялись, но въ совершеннейшемъ христіанекомъ представленіи. Вы спросите, какъ же съумеетъ пастырь церкви уловить привлекательную силу лжеученій, когда оболыценные этимъ последнимъ отъ него удаляются? Ему здесь поможетъ то самое, что помогло и Апостолу Павлу приблизить истинное ученіе о Боге къ потемненному сознанію Афинянъ—народная словесность, народное творчество, назвавшее еще тогда людей родомъ Божіимъ (Деян. XVI, 18). Такое-же значеніе имеетъ и русская изящная словесность для светскаго общества и юношества: въ настоящемъ положеніи ихъ она заменяетъ имъ и мораль, и философію. Изучая литературу нашу, пастырь будетъ какъ бы введенъ въ самую сердцевину русской общественной и нравственной жизни: онъ по ней увидитъ, какими именно нравственными побужденіями русекіе люди вовлекаются въ те или другія направленія мысли и жизни; понявъ же это, онъ, при ясности и широте собственнаго христіанскаго міровоззренія, уже безъ труда можетъ показывать его нравственное превосходство предъ всеми заблужденіями и такимъ образомъ явится для заблудшихъ прежде всего занимательнымъ, далее—близкимъ, наконецъ—полезнымъ, утешительнымъ и просветительнымъ собеседникомъ. Тутъ то онъ и будетъ для подзаконныхъ, какъ подзаконный, и для неподзаконныхъ—неподзаконнымъ, подобно Верховному Апостолу.

Обращенные имъ къ истине слушатели и собеседники будутъ обращены не случайно, не чрезъ вторичное недора-зуменіе, какъ у католиковъ съ ихъ угожденіемъ вкусамъ, но именно чрезъ утоленіе ихъ духовной жажды, о которой сказалъ Господь применительно къ Своему ученію: „кто жаждетъ, иди ко Мне и пей. Кто веруетъ въ Меня, у того, какъ сказано ѳъ Писаніи, изъ чрева потекутъ реки воды живой" (Іоан. VII, 37—38).Старые люди говорили мне, что знатокъ святоотеческой литературы А. С. Хомяковъ, когда его знакомцы, увлекавшіеся разными последними словами западной гуманности, приносили ему иностранныя книги съ высокими идеями, всегда умелъ находить у Отцевъ Церкви те-же мысли, но въ еще более светломъ раскрытіи, и победоносно противопоставлялъ ихъ своимъ собеседникамъ. Вотъ истинное примененіе христіанства, вотъ какого глубокаго разуменія веры и сочувственно-сострадательнаго пониманія мысли и жизни должны до-стигнуть пастыри православной Церкви, чтобы служить къ осуществленію ея целей на земле и, осуждая католиковъ въ примененіяхъ неискреннихъ и лживыхъ, самимъ не остаться осужденными за безучастіе къ духовнымъ нуждамъ паствы.

О пастырскомъ призваніи 5).

Какъ часто мы слышимъ отъ семинаристовъ и академистовъ следующія речи: „я не собираюсь идти въ священники, потому что у меня нетъ пастырскаго призвапія ". Повидимому, говорящіе такъ могутъ оправдывать себя съ полнымъ удобствомъ ссылкой на св. отцевъ, а также и на современныхъ учителей пастырства, православныхъ и инославныхъ. Действительно, изъ всехъ предметовъ Пастырскаго богословія едва-ли не наиболее подробныя и убедительныя разъясненія св. отцы посвящали ученію о пастырскомъ призваніи и при томъ преимущественно съ этой отрицателыюй стороны. Не они ли писали о томъ: „Кто не долженъ приступать къ пастырскому служенію, а темъ более принимать на себя начальственное въ ономъ управленіе?" Такъ обозначена 11 глава „ПравилаПастыр-скаго" св. Григорія Двоеслова. 0 томъ же писали и св. Іоаннъ Златоустъ въ книгахъ „0 священстве", и св. Амвросій Медіоланскій въ книге „О должностяхъ", и св. Григорій Богословъ въ своихъ Словахъ и стихотвореніяхъ, и др. св. отцы. Любятъ говорить о пастырскомъ призваніи и современные богословы, и светскіе люди, при чемъ самое понятіе призванія определяется различно; впрочемъ, почти все они сходятся въ томъ, чтобы наиболее достовернымъ признакомъ последняго считать желаніе богословски-образованнаго искателя священства носить это званіе и любовь къ последнему. Естественно, что и такого рода сужденія могутъ служить достаточнымъ основаніемъ въ глазахъ воспитанника духовной школы не только къ оправданію своего уклоненія отъ священства, но и къ нежеланію слушать какіе либо доводы въ пользу иного направленія его воли, хотя бы въ виду техъ напряженныхъ нуждъ въ добрыхъ пастыряхъ, которыя ныне съ такою силою сказываются въ русскомъ народе и обществе. „Оставьте меня въ покое", скажетъонъ: „ведь я прямо погрешу, если, неимея призванія, т. е., сердечнаго желанія быть священникомъ, все-таки решусь искать священства, хотя бы ради духовнаго состраданія къ родному краю и народу. Лучше ли сделали мои старшіе братья, поступившіе въ священники безъ призванія и теперь справедливо оправдывающіе этимъ единичнымъ грехомъ свое нераденіе къ делу и возникающій отсюда вредъ для прихожанъ и вообще для Церкви?" Действительно, подобнаго рода самооправданіе можно слышать нередко. „Ведь я пошелъ въ священники по нужде, безъ призванія, а потому не считаю себя виноватымъ въ своемъ равнодушіи къ молитве и ученію". Отсюда ясно, что въ принятомъ пониманіи отеческихъ словъ кроется какое-то недоразуменіе, — иначе пришлось бы считать св. отцевъ виновниками двухъ печальныхъ явленій церковной жизни—уклоненія отъ пастырскаго званія и небрежнаго отношенія къ принятому сану.

Подобныя недоразуменія, впрочемъ, имели место и во времена самихъ отцевъ, сопровождаясь тоже печальными последствіями, хотя и противоположнаго характера: тогда искатели священства оболыцались словами Библіи, применяя ихъ къ себе безъ вниманія къ переменившимся условіямъ. Не стараясь о стяжаніи пастырскаго духа, они оправдывали свое стремленіе къ священной власти словами апостола: аще кто епископства хощетъ: добра дела желаетъ (1 Тим. III, 1). Таковымъ св. Григорій Двоесловъ отвечаетъ: „апостолъ говорилъ такъ въ то еще время, когда каждый представитель Церкви своей первый делался жертвою мучителей. Значитъ, тогда похвально было желать епископства и потому уже, что съ нимъ соединялась и явная опасность подвергнуться тягчайшимъ страданіямъ" (гл. VІІІ-я). „Но такъ какъ теперь при содействіи Божіемъ, говоритъ онъ въ 1-й главе: „всякая уже власть нынешняго века преклоняется подъ иго веры, то вотъ и находятся люди, которые въ самой Церкви святой, подъ видомъ управленія ею, домогаются суетной славы и почестей". Домоганіе это и связанныя съ нимъ предостереженія св. отцевъ имели место со времени торжества христіанства и до введенія въ Россіи Петрова преобразованія, а въ прочихъ православныхъ странахъ—до освобожденія отъ турецкаго ига и введенія «вропейской образованности и конституціи. Напротивъ, въ настоящее время те, которымъ принадлежитъ выборъ между служеніемъ пастырскимъ или гражданскою службою, кажется, находятся въ условіяхъ, более близкихъ ко времени Тимоѳея, нежели Григорія, и потому не слова последняго, но Павловы должны они применять къ себе: кто желаетъ священства, добраго дела желаетъ, а кто не желаетъ священства, отъ добраго отказывается. Насколько эти условія далеки отъ техъ, которыя имелись въ виду учителями IV или VI века, это выяснится предъ нами со всею силою, если мы вспомнимъ, что они имели въ віиду всехъ христіанъ мужского пола въ качестве возможныхъ искателей священства, а мы только питомцевъ духовной школы, помимо которыхъ Церковь ни откуда не получаетъ пастырей за немногими допускаемыми исключеніями. Питомцы духовной школы могли бы применять къ себе разсужденіе о нравственныхъ качествахъ пастыря, но не при окончаніи въ ней своего ученія, а предъ решеніемъ поступить въ церковный питомникъ, изъ котораго Церковь беретъ себе пастырей. Правда, оканчивая курсъ на 21-мъ году жизни, они не могутъ перенести свой выборъ на шесть летъ раньше, чемъ совершаютъ его ныне, но такъ какъ обязательства предъ Церковью и народомъ остаются все же во всей силе, то не лучше ли вопросъ о принятіи илй отверженіи пастырскаго жребія переменить на другой—о созиданіи въ себе того настроенія духа и вообще техъ качествъ, которыя требуются Церковью отъ принимающаго священный санъ. Къ принятію сего сана призваны самою жизнью, самимъ Промысломъ Божіимъ все питомцы духовной школы, ибо каждый изъ нихъ не только взялъ себе те полномочія, которыя требуются церковною властью отъ кандидатовъ священства, но и вытеснилъ собою изъ семинаріи другого, быть можетъ достойнейшаго претен-дента. И если все это у насъмало сознается, то единственно по равнодушію къ нуждамъ церкви; но чтобы быть убедительнее, разберемъ принятую точку зренія на „призваніе".

Что это за призваніе, котораго будто бы лишены сами призванные?

Признаки призванія къ пастырскому служенію указываютъ двоякаго рода: 1) объективные, лежащіе въ условіяхъ внешней действительности, 2) субъективные, имеющіе основаніе во внутренней жизни призываемаго къ священству. Главный и существенный изъ внешнихъ признаковъ—избраніе Церковью. 0 немъ и спорить нечего—этотъ признакъ показанъ верно. Подъ вторыми признаками разумеется внутреннее влеченіе юноши къ священническому званію. Думаемъ, что эти внутренніе признаки явились въ нашемъ богословіи отъинуду. Такъ прежде всего, что касается до того ощущаемаго въ сердце человека голоса Божія, о которомъ любятъ говорить католическіе богословы, то намъ кажется, что въ большинстве случаевъ, если не всегда, этотъ голосъ есть ничто иное, какъ плодъ самооболыценія. Богословы утверждаютъ, будто каждый кандидатъ священства долженъ слышать его, но мы думаемъ, что этотъ голосъ можетъ ошущать только тотъ кандидатъ, который предуказанъ Церковью. Самооценка, самочувствіе гото-вящагося къ священству должны иметь ничтожное значеніе. Нельзя считать способнымъ къ священству молодого человека только потому, что у него есть желаніе быть непременно свя-щенникомъ. Многіе съ малолетства чувствуютъ въ себе "призваніе" и жаждутъ священства, но часто оказываются самооболыценными мечтателями, прельщающимися внешней красотою, величіемъ и важностію христіанскаго богослуженія. Но если даже некоторые решаются принять на себя пастырскія обязанности съ более серьезною, повидимому, целью—вліять на души своихъ будущихъ пасомыхъ, то и это не есть еще ручательство достойнаго пастырскаго служенія. Человеческое самолюбіе можетъ выражаться въ разнообразиыхъ видахъ: грубыхъ и тонкихъ; людямъ съ тонкимъ развитіемъ могутъ доставлять удовольствіе те нравственныя преимущества, которыя связаны съ именемъ пастыря. Ихъ можетъ прелыцать, напр., право дать советы, поучать, исповедывать и проч. По-добнаго рода явленія можно наблюдать среди юношей и конечио они всего менее ручаются за духовную пользу ихъ пастырской деятельности, хотя бы желаніе принять священный санъ было въ нихъ непоколебимо. Напротивъ, если это желаніе имеетъ характеръ безкорыстный и при томъ, какъ это часто бываетъ, безотчетный, то оно редко бываетъ постояннымъ и устойчивымъ; человекъ, прислушивающійся къ собственному настроенію, колеблется, считаетъ себя то достойнымъ, то недостойнымъ высокаго служенія, какъ это видно изъ известныхъ „Писемъ" Стурдзы.— Въ последнее время мы встречаемъ иного рода типы съ сознательными стремленіями къ священству, считающіе себя поэтому безусловно „призванными"—быть проповеднинами просвещенія среди своихъ пасомыхъ. Примеръ подобнаго рода пастырей представленъ въ повести Потапенко: "На действительной службе". Подобный же типъ выставленъ и въ „Миражахъ" Забытаго. 0 немъ разумеется и говорить не стоитъ, а можно только возмущаться. Не много надежнее и тотъ типъ кандидата священства, который мечтаетъ о пользахъ церковно-административнаго характера, ставя на второе место намереніе духовнаго врачеванія душъ ближнихъ и своей собственной. Правда, мечтанія о преобразованіяхъ увлекательны, но едва ли могутъ быть ручательствомъ за то, что ихъ носитель останется добрымъ пастыремъ, а не разовьется въ празднаго человека, вносящаго только путаницу въ духовную жизнь. Св. Григорія Двоесловъ сказалъ о такихъ людяхъ, что особенно ненадежны те, которые жаждутъ іерейскихъ повышеній для того, чтобы „приносить пользу"; ихъ, говоритъ онъ, нужно спросить: приносили-ли они пользу въ своемъ прежнемъ скромномъ положеніи?

Вообще, кто основываетъ свою решимость принимать или не принимать священный санъ, опираясь на оценку различныхъ качествъ своей души, тотъ поступаетъ неправильно, и намереніе приносить пользу въ указанномъ выше смысле не имеетъ существеннаго значенія. Да и самый пріемъ и привычка современныхъ людей до тонкости изучать самихъ себя, щупать безпрестанно пульсъ каждому своему ощущенію, говоритъ о слабохарактерности, нерешительности действій, неспособности господствовать надъ своими настроеніями. „Не чувствую призванія", „недостоинъ"— въ словахъ этихъ заключается противоречіе заповеди послушанія и смиренномудрія. Если бы ты сказалъ: „чувствую призваніе", „достоинъ", то ты — неспособный и недостойный гордецъ. Сужденіе о твоемъ достоинстве и недостоинстве принадлежитъ Церкви. Твое дело созидать въ себе настроеніе, соответствующее твоему будущему служенію, къ коему ты призванъ Церковію. Если ты маловерный, лжецъ и т. п., то исправься, поработай надъ собой, очисти себя, и съ этого начнется твоя христіанская деятельность, которая не только въ начале, но въ своемъ продолженіи и даже на высоте христіанскаго подвига непрестанной требуетъ борьбы и покаянія.

Такимъ образомъ, вопросъ о принятіи пастырскаго служенія, предлагаемаго Церковію, духовными воспитанниками если можетъ быть отклоненъ, то только въ смысле временномъ, до большаго укрепленія себя въ борьбе съ самимъ собою. Да и все разсужденіе о пастырскомъ призваніи должно быть смещено съ той почвы, на которой оно стояло и заменено разсужденіемъ о пастырскомъ приготовленіи. Пастырское Богословіе, какъ наука о саморазвитіи и самосовершенствованіи пастыря, и должна поставить одною изъ важнейшихъ своихъ задачъ научить своихъ учениковъ такому приготовленію; оно должно представить пастырское деланіе во всей его высоте и красоте, чтобы всякій, усердно изучающій эту науку, не могъ не проникнуться сочувствіемъ и любовію къ пастырству и не могъ не пожелать самъ быть добрымъ пастыремъ.

Богословіе наше должно разъяснять, что жизнь земная представляетъ море страданій, горя и слезъ. Время ли, место ли заниматься бездеятельнымъ созерцаніемъ наличныхъ своихъ еилъ и способностей и уклоняться отъ служенія ближнему подъ предлогомъ собственнаго несовершенства? Когда горитъ домъ, то присутствующіе, имеющіе средства тушить пожаръ, не остаются праздными зрителями, не оправдываютъ праздность своимъ безсиліемъ, неуменіемъ и проч., а по мере силъ бросаются на помощь: такъ точно й молодые люди, при-званные Церковію подготовлять себя къ пастырскому служенію, не должны оставаться равнодушными къ духовнымъ нуждамъ ближнихъ. Единственное возраженіе, которое представляютъ противъ сознающихъ себя недостойными кандидатовъ священства, состоитъ въ требованіи самою Церковію того, чтобы посвящаемый былъ достоинъ, какъ это видно изъ произнесенія надъ посвящаемымъ слова „αξιος". Но нужно помнить, что это возглашеніе произноситъ отнюдь не самъ посвящаемый, а Церковь. Удостоеніе это, конечно, не безусловное, а сравнительное, такъ какъ тотъ же самый посвящаемый именуется въ молитве причащенія недостойнымъ.

Отрицая мысль о личномъ призваніи Богомъ каждаго кандидата священства въ смысеь какого-то таинственнаго „голоса Божия" въ его сердце, мы готовы все-таки признать, что существуютъ лица, наделенные Творцомъ исключительными свойствами, особенно ценными въ пастырскомъ служеніи. Бываютъ люди, которые могутъ равнодушно проходить мимо красотъ природы, но не мимо горя и порока человеческаго. О нихъ говоритъ съ большимъ одушевленіемъ св. Іоаннъ Златоустъ въ словахъ о священстве.

Менее известно следующее изреченіе преп. Симеона— Новаго Богослова о такихъ избранникахъ: "кто имеетъ та-ковую любовь къ Богу, что отъ одного слышанія имени Христова тотчасъ возгарается любовію и источаетъ слезы, а кроме сего плачетъ о ближнихъ своихъ и чужія согрешенія вменяетъ, какъ свои, и себя отъ души считаетъ грешнее всехъ... и зная немощь человеческаго естества, уповаетъ на благодать и на укрепленіе отъ нея и, будучи побуждаемъ горячестью оной, отъ усердія решается на сіе дело (т. е. на принятіе священства), отвергая всякій человеческій помыслъ и съ готовностью радъ положить самую душу свою ради единой заповеди Божіей и любови къ ближнимъ" (XII слово изд. 1869 г.).

Это, такъ сказать, вожди народа по своему душевному строю, конечно, не въ смысле государственномъ, а въ смысле водворенія любви и правды въ сердцахъ людей и въ своихъ собственныхъ душахъ. Если бы кто, даже светскій юноша, ощутилъ въ себе такое настроеніе, то онъ долженъ бы посвятить себя духовному образованію и изученію пастырскаго служенія. Но люди съ такимъ природнымъ дарованіемъ чрезвычайно редки, при томъ же и они не предохранены отъ самооболыценія, если не будутъ работать надъ собою, такъ что и для нихъ ученіе о приготовленіи себя къ священному званію сохраняетъ свое полное значеніе.

Приготовленіе къ пасырскому званію 6)

Ученіе о пастырскомъ призваніи въ настоящихъ условіяхъ должно заменить ученіемъ о пастырскомъ приготовленіи. Последнее можно начинать съ различныхъ степеней, соответственно естественной подготовленности кандидатовъ священства. Если взять въ качестве примера великаго пастыря церкви, бл. Августина, въ первый періодъ его жизни, то ученіе о пастырскомъ приготовленіи нужно бы начать съ увещанія къ нравственному исправленію, съ увещанія оставить прежнюю греховную жизнь и начать жизнь новую. Это повело бы насъ, конечно, слишкомъ далеко, но во всякомъ случае должно признать, что начальная ступень въ изложеніи даннаго предмета— вещь условная. Она можетъ быть выше и ниже. Естественнее всего повести речь о такомъ кандидате священства, который, получивъ богословское образованіе, самъ желаетъ быть свя-щенникомъ и священникомъ хорошимъ.

Важность предмета

Важность ученія о пастырскомъ приготовленіи для такого кандидата конечно понятна; ведь мы знаемъ, что священство въ большинстве случаевъ принимается въ молодые годы и что вполне безупречныхъ и безпорочныхъ людей нетъ. Даже если согласимся съ темъ возраженіемъ, будто истинно добрымъ пастыремъ можетъ быть лишь тотъ юноша, который обогащенъ мистическимъ даромъ призванія, какъ бы некій пророкъ, и потому для него не нужны человеческія усилія для усовершенствованія, то все же предъ нами остается то громадное болышшство обыкновенныхъ смертныхъ, призываемыхъ церковію къ священству и желающихъ не быть наемниками, но не одаренныхъ этимъ неопределеннымъ вдохновеніемъ. Ужели-же и имъ вступать въ священное званіе безъ предварительной работы надъ собой и, при предполагаемой возражателями невозможности быть совершенными въ пастырстве, оставаться вовсе неприготовленными? Конечно нетъ. И обыкновенный смертный можетъ нечто прибавить къ своимъ естественнымъ силамъ и воспользоваться последними въ избранномъ направленіи.

Значеніе русскаго характера для пастырскаго з в а н і я

Духовная природа русскаго человека имеетъ, кроме общечеловеческихъ, еще и некоторьтя частныя черты, весьма благопріятствующія приготовленію къ служенію пастырскому. Каковъ центральный типъ русскаго образованнаго юноши по указанію опыта и по изображенію литературы? Это—молодой человекъ, ишущій нравственнаго обновленія, съ чуткою совестью, тяготящійся средою и своею иеспорченностью, стремящійся выйти изъ нея 1). Правда, въ конце концовъ они оказываются болыпею частью неудачниками, но причиной этого является именно ихъ безпочвенность. Молодые люди, хотя руководились благородными стремленіями, но увлеклись непрактичной фантазіей и не имели для осуществленія ея достаточныхъ нравственныхъ силъ. Потому они и кончали такъ печально. Но если бы эти стремленія къ лучшей жизни подчинить правильному руководству, то можно бы развить изъ нихъ высокія христіанскія качества, особенно важныя для пастыря церкви. Главная черта пастырскаго духа—это состраданіе греховной немощи людей, скорбь о грешныхъ людяхъ и пламенеющее желаніе о приближеніи ихъ и себя къ Богу. Подобное свойство пастырскаго духа можетъ выработаться въ человеке изъ совокупности вышеуказанныхъ чертъ русскаго характера, изъ его недовольства собою и міровой скорби, если ихъ поставить въ тесную связь съ церковію.

Задача Пастырскаго Богословія, какъ науки,—преподать теорію этого пастырскаго аскетизма, т. е. средства направленія внутренней жизни къ созиданію въ себе пастырскихъ чувствъ къ людямъ. Подвизаться въ такомъ деланіи долженъ пастырь въ продолженіе всей жизни своей, какъ монахъ—въ развитіи качествъ монашескихъ.7)

Средства для приготовленія къ пастырству

1)теоретическія:

а) чтеніе

Въ чемъ же должно состоять это руководство? Руководство къ выработке пастырскаго духа—двухъ родовъ: 1) теоретическое изученіе законовъ духовной жизни чрезъ чтеніе и наблюденіе и 2) деятельная работа надъ самимъ собою. Первейшимъ средствомъ къ пастырскому самообразованію прежде всего служитъ чтеніе Слова Божія, при чемъ особенное вниманіе нужно сосредоточить на уразуменіи борьбы добра со зломъ, излагаемой во всехъ книгахъ Св. Писанія. Пастырь церкви всю жизнь свою долженъ употребить на борьбу со зломъ и потому ему всего нужнее знать законы этой борьбы и средства для успешности ея. Все это онъ можетъ почерпнуть изъ Слова Божія. Особеннаго его вниманія съ этой точки зренія заслуживаетъ Евангеліе Іоанна Богослова. Отличительный характеръ этого Евангелія, какъ и всехъ писаній Іоанновыхъ, заключается въ томъ, что въ речахъ Христовыхъ, имъ содержимыхъ, везде излагается борьба христіанства съ духомъ міра сего. 0 внутреннемъ же настроеніи пастыря въ отношеніи къ ближнему особенно сильно гово-рится во второмъ посланіи ап. Павла къ Коринфянамъ и въ толкованіяхъ на него Св. Іоанна Златоуста. — Кроме чтенія Слова Божія средствомъ приготовленія къ пастырству служитъ чтеніе святоотеческихъ твореній и между ними особенно твореній Св. Григорія Богослова и Іоанна Златоуста. Въ твореніяхъ ихъ точно также раскрываются законы борьбы добра со зломъ въ жизни церковно-общественной.

Что касается до изученія той же борьбы въ обетановке современныхъ намъ нравовъ, то пособіемъ для этого можетъ служить чтеніе изящной литературы, особенно русской. Въ ней очень много говорится о нравственной борьбе человека, о его паденіяхъ, о развитіи порочныхъ склонностей, наконецъ, о покаяніи и возрожденіи; последняго рода картины написаны въ достояніе векамъ Достоевскимъ.

б) изученіе жизни

Но одной книжной начитанности недостаточно, какъ средства для подготовленія къ пастырству. Правда, человекъ, усердно читающій Библію, самъ собою делается философомъ и такъ или иначе обсуждаетъ все явленія жизни съ точки зренія Божественнаго Промысла. Но пастырю церкви необ-ходимо изучать жизнь непосредственно, изучать явленія ея со стороны ихъ внутренняго содержанія лицомъ къ лицу, наблюдать жизнь, где она перестаетъ тщательно скрывать свое содержаніе подъ личиной вежливости или практическихъ заботъ. Для сего особенно важно посещать больныхъ, присутствовать при умирающихъ (Письма о священстве Стурдзы). Въ этихъ случаяхъ одинъ день часто бываетъ для пастыря полезнее целыхъ десятилетій книжнаго чтенія. Полезно, хотя и очень тяжело, наблюдать душевно-больныхъ. Вообще же, скажемъ словами Екклезіаста, для пастыря полезнее „ходить въ домъ плача, нежели въ домъ веселія".

Раскрытіе внутренняго содержанія жизни, т. е. обнаруженіе религіозныхъ чувствъ, наполняющихъ русскаго человека, и его нравственной борьбы можно наблюдать среди богомольцевъ нашихъ религіозныхъ центровъ. Въ этомъ отношеніи кандидату священства полезно жить въ монастыре, наблюдать за его жизнію, за паломниками и т. п.

Кроме чтенія и наблюденія, однимъ изъ лучшихъ средствъ подготовленія къ пастырству служатъ беседы съ добрыми пастырями и старцами, опытнымя въ духовной жизни. Но все эти наблюденія будутъ полезны для кандидата священства только тогда, когда онъ будетъ сосредоточивать все свое вниманіе на внутреннемъ настроеніи людей. Безъ того же огь наблюденій внешне-бытового характера пользы будетъ мало. Известно, что лица (хоть напр. купцы), изъездившіе чуть не всю вселенную, видевшіе не мало различныхъ людей, такъ или иначе вступавшіе съ ними въ сношенія, обладаютъ иногда немалымъ психологическимъ опытомъ. Но такъ какъ наблюденія ихъ бываютъ болыпею частію односторонни,— утилитарны, то и сердцеведами они оказываются лишь въ некоторыхъ явленіяхъ общежитія, напр., въ угадываніи человека скупого, щедраго и т. п.

в) проповедь слова Божія

Къ какого рода упражненіямъ—теоретически-познавательному или внутреннему должно отнести упражненіе въ проповедываніи? Къ тому и другому. Оно можетъ быть названа средствомъ внутренняго подготовленія, потому что проповедываніе есть борьба человека съ самимъ собою, со своимъ самолюбіемъ, застенчивостью и т. п. Съ другой стороны, проповедь тесно связана съ теоретическимъ себе самому уясне-ніемъ и уразуменіемъ истинъ веры. Такъ какъ я считалъ себя несведущимъ, говоритъ приблизительно бл. Августинъ, то я удержалъ бы слово. Но такъ какъ Слово Божіе, когда бываетъ внутри, то бываетъ сравнительно малодейственно, а будучи передаваемо другимъ, растетъ и для преподавающаго, какъ пять хлебовъ, когда ихъ начали раздавать народу, то и я решаюсь делиться съ тобою крохами своего раздумія.— Въ жизни современной, когда малочисленность пастырей требуетъ отъ каждаго великихъ даровъ учительства съ перваго же дня ихъ священнослуженія, это упражненіе въ проповедничестве является более необходимо, чемъ когда-либо.

2) деятельныя средства; ихъ односторонность въ нашей подвижнической практике

Переходимъ къ средствамъ чисто внутренняго, деятельнаго приготовленія къ пастырству; такихъ средствъ два вида: а) выработка чисто индивидуальныхъ чертъ христіанскихъ добродетелей, какъ-то: нравственной чистоты, благочестія и т. п., и б) выработка техъ черть духа, которыя сказываются въ отношеніяхъ пастыря къ ближнимъ, основанныхъ на любви и состраданіи къ нимъ. Должно различать эти две области духовнаго саморазвитія. Бываютъ глубоко релнгіозные и благочестивые аскеты, но мало одаренные пастырскимъ духомъ. Они смотрятъ на пастырское служеніе не какъ на духовное сочетаніе пастыря съ паствой, а какъ на подвигъ послушанія, въ смысле только исполненія известныхъ обязанностей и правилъ безъ усвоенія духа пастырскаго, а потому при всей ценности своихъ нравственныхъ качествъ, они являются для пасомыхъ тяжелыми, чиновниками. Правъ былъ Златоустъ, говорившій, что многіе пустынножители, достигшіе высшихъ созерцаній, могутъ оказаться совершеяно жалкими и непригодными, когда поставляются на свещнике пастырскомъ. Ныне, т. е. въ жизни русской, подобныя явленія возможны еще гораздо скорее, потому что наше духовное подвижничество, хотя бы и мірянами проходимое, имеетъ складъ чисто монашескій, монастырскій, а монастырскій складъ современный несравненно уже и ниже древняго. Поэтому и всякій ревнитель благочестія, желающій возвысить свой духъ къ пріятію полноты пастырскихъ даровъ, не достигнетъ своей цели, если ограничится темъ, чтобы отдать себя руководству современныхъ книгъ по подвижничеству. При всехъ своихъ несомненныхъ достоинствахъ оне едва ли дадутъ ему все желаемое, а лишь одну его половину, т. е. укажутъ путь къ чистоте, къ богомыслію, но не къ тому, чтобы душа его стала отзывчива на все духовныя нужды ближняго, чтобы уподоблялась по духу ревности Иліи и Павлу, — какова и должна быть душа истиннаго пастыря, — для этого въ современномъ подвижничестве руководящихъ правилъ не преподается. Правда, ихъ можно бы найти не только въ Библіи и у св. Отцевъ, учившихъ о христіанскомъ благочестіи вообще, но даже и у учителей монашества, напр., у св. Василія Великаго, разсуждавшаго о монашестве, какъ о жизни созерцательной и вместе съ темъ какъ объ общественномъ служеніи. Однако, къ сожаленію, правила св. Василія очень мало прививаются къ русскому современному византійскому монашеству: ихъ даже вовсе не позволяютъ читать новоначальнымъ, хотя св. Василій и почитается учредителемъ и законодателемъ нашего восточнаго монашескаго общежитія. Изъ русскихъ монаховъ-пастырей наиболее отзывчивые люди были до періода 60-хъ годовъ, по преимуществу Кіевскіе монахи, более северныхъ подходившіе подъ воззренія святителя Василія Великаго. Въ беломъ духовенстве духъ пастырства воспитывается более въ семейной ихъ жизни, или чрезъ непосредственное общеніе съ прихожанами и добрыми людьми, нежели путемъ нарочитаго духовнаго чтенія.

Между темъ, сознательное воспитаніе духа пастырскаго и прежде всего любви и отзывчивости къ людямъ — дело весьма важное и въ теоретической своей обработке настолько новое, насколько лично-аскетическое воспитаніе есть дело старое и известное для читателей духовныхъ книгъ. Посему перваго мы можемъ коснуться лишь въ виде самыхъ общихъ указаній.

а) Молитва

Прежде всего главнымъ средствомъ для стяжанія какого-бы то ни было духовнаго дара является молитва. Для пастыря православнаго молитва есть не только средство къ полученію духовныхъ даровъ, но и цель его стремленій; самая молитва для него есть одинъ изъ ценнейшихъ даровъ. Православный пастырь путемъ долговременнаго подвига долженъ создать въ себе молитвенную стихію,—способность возноситься къ небу, въ загробный міръ и быть тамъ какъ бы своимъ человекомъ, и это уже потому, что въ противномъ случае онъ не окажется способнымъ съ вниманіемъ и усердіемъ исвдлнять все многосложныя священнослуженія и будетъ обманщикомъ, ремесленникомъ, а не богомольцемъ.

б) Борьба съ самозамкнутостью

Теперь нужно сказать о средствахъ, благодаря которымъ созидается способность соединенія съ ближними, любовь и состраданіе къ нимъ. Эта способность можетъ созидаться также только на попраніи самолюбія и самозамкнутости въ сношеніяхъ съ людьми. Хотя бываютъ люди любвеобильные и открытые по природе, но редко, и это люди большею частію изъ святыхъ семей. Обычнымъ же смертнымъ должно много работать надъ собою для развитія этихъ качествъ. Чтобы развить въ себе искреннее участіе къ ближнимъ, нужно прежде всего воспитать въ себе убежденіе въ необходимости и возможности этого дара. Препоной къ нему служитъ ложный стыдъ и черствость; не легко при нынешнемъ развитіи самолюбія и замкнутости раскрывать всегда таящіеся въ неиспорченной юной душе зачатки сочувствія къ ближнимъ, и темъ развйвать и укреплять ихъ, но все же подобную борьбу съ ложнымъ стыдомъ начать необходимо. Первые шаги такой работы надъ собою могутъ заключаться хотя бы въ томъ, чтобы, по крайней мере, пользоваться подходящими случаями жизни, хотя, правда, и здесь нельзя обойтись безъ борьбы и усилій надъ собою. Случается, напр., что ближніе сами напрашиваются въ тяжелые минуты на нашу откровенность и участіе; случается, что самая жизнь тяжелыми картинами страданій или приближающейся къ кому-либо изъ близкихъ къ намъ смерти поневоле охватываетъ насъ порывомъ участія къ ближнимъ. Должно по крайней мере въ этихъ случаяхъ не подавлять ложнымъ стыдомъ сердечнаго участія къ ближнему, но раскрывать его въ словахъ и делахъ. Затемъ, уже менее труда будетъ постепенно расширять кругъ делъ и словъ любви и вместе съ темъ умножать въ себе душевную мягкость и ошкрытость сердца. Совершенствованіе въ подобномъ направленіи вскоре пойдетъ дальше и дальше, почти безъ всякихъ уже усилій со стороны человека, ибо душа, вкушающая сладость безкорыстной любви, уже сама будетъ искать случаевъ ея приложенія.

Кроме того, и окружающіе побуждаютъ сострадательнаго человека укрепляться въ избранномъ направленіи. Все высоко ценятъ эти чуства любви и состраданія въ нашъ векъ скудости искреннихъ и задушевныхъ людей. Нарочитая необходимость для пастыря искренности обусловливается еще темъ, что безъ нея онъ неспособенъ будетъ быть проповедникомъ, такъ какъ только искренность и состраданіе къ ближнимъ сближаетъ пастыря съ его пасомыми настолько, что онъ начинаетъ хорошо понимать ихъ душевную жизнь и настроенность. Отсюда у него является способность угадать настроеніе слушателей, дать ответъ на ихъ душевные запросы, а особенно въ этомъ и заключается отличительное достоинство проповеди въ отличіе отъ учебнаго преподаванія закона Божія.

Печальнымъ последствіемъ отсутствія у многихъ пастырей духа задушевности и искренности является разобщенность между нашимъ духовнымъ и светскимъ міромъ въ об-ласти мысли. Когда происходитъ обменъ мыслей между представителями того и др. міра, то причиной сухости, отвлеченнаго номизма и схоластическаго содержанія различныхъ откликовъ духовной литературы на то или иное ученіе светскихъ писателей бываетъ именно эта замкнутость, такъ сказать, застенчивость ума писателей духовныхъ, а вовсе не действительное отсутствіе у нихъ искреннихъ убежденій, какъ это думаютъ ихъ литературные противники.

Итакъ, чтобы быть истиннымъ пастыремъ и нравственнымъ руководителемъ, нужно предварительно раскрыть въ себе путемъ указанныхъ упражненій способность совершенно открыто и искренно входить въ общеніе съ ближними, отстранять отъ себя самовольную застенчивость и замкнутость.

в) Исповеданіе религіозныхъ убежденій

Второе свойство пастыря — постоянное и неуклонное исповеданіе истинъ христіанской веры. Недостаточно только иметь известныя убежденія, нужно быть человекомъ идеи. 0 постепенномъ созиданіи въ себе такого качества надлежитъ сказать особенно подробно, потому что оно отсутствуетъ въ нашихъ духовныхъ питомцахъ, не смотря на многія ихъ нравственныя достоинства.

Какъ человекъ, пастырь церкви не будетъ свободенъ отъ греховъ и ошибокъ, и хотя міряне очень строго судятъ его за это, но они всетаки понимаютъ, что іерей еще не ангелъ. За то они совершенно неумолимы по отношенію къ тому священнику, ошибки и грехи котораго представляются имъ не какъ слабость или паденіе воли, но какъ колебаніе его убежденій, какъ отступленіе сознательное. И, конечно, не только судъ человеческій на сей разъ совершенно справедливый, но и судъ собственной совести, и судъ Божій требуетъ отъ священника, чтобы онъ былъ прежде всего человекомъ идеи, чтобы ни на минуту не покидалъ того знамени христіанской истины и добродетели, которое защищать онъ призванъ. Несомненно и то, что между молодыми людьми, готовящимися къ принятію священнаго сана, можно встретить такія цельныя души, которыя во всякомъ месте и во всякомъ обществе говорятъ и ведутъ себя такъ, какъ свойственно проповеднику Евангелія, не отступая отъ своего исповеданія ни предъ кемъ. Но болынинство изъ нихъ под-чиняется свойственной нашему веку условной точке зренія на все, подчиняющей умъ и волю человека данной обстановке, обществу или моменту и оставляющей на его долю лишь разнообразные порывы и увлеченія, а не твердые, непоколебимые устои.

Нравственная неустойчивость общества

Никто не будетъ отрицать, что далеко не все стороны жизни и мысли нашего общества и даже нашей духовной школы проникнуты религіознымъ началомъ, какъ это было въ первые века христіанства. Въ настоящее время началами, господствующими въ жизни всего общества, а также и любого кружка бываютъ самыя разнообразныя явленія. Человекъ, добровольно поддающійся общему теченію, — а такихъ боль-шинство—меняется по возрастамъ жизни, по временамъ календарнаго года, наконецъ, по часамъ дня. Въ воскресенье утромъ онъ — молящійся христіанинъ, въ послеобеденное время—светскій сплетникъ, вечеромъ въ театре — непринужденный поклонникъ искусства, а после театра—нередко грубый циникъ и кощунникъ. Въ некоторыхъ натурахъ, более цельныхъ, это — лишь паденіе, въ прочихъ—прямое отступничество. Огступничество это более тонкое, нежели прямо выраженное пренебреженіе къ предметамъ веры, но равно лишающее душу той внутренней устойчивости, которая необходима въ пастыре церкви и которая, какъ увидимъ, не дается безъ предварительнаго закаленія духа въ единстве исповеданія.

Въ древнихъ святоотеческихъ руководствахъ пастырямъ вы, можетъ быть, не найдете подобныхъ указаній и предостереженій; но то время не знало современной колеблемости умовъ. Правда, изъ проповедей Златоуста намъ известны увлеченія столичныхъ жителей зрелищами въ ущербъ молитвословіямъ, но, повторяемъ, то было паденіе слабыхъ сердецъ, а не отступничество. Темъ не менее не только пастырь, но и каждый христіанинъ того времени не решался сознательно отступиться отъ исповеданія истинъ христіанской веры, или какънибудь отказаться отъ признанія обязательности христіанскихъ заповедей, не решался считать догматы за нечто только терпимое и вовсе не переносить упомянаній о некоторыхъ добродетеляхъ, напр., о смиреніи. Тогда шла речь о правильномъ разуменіи истинъ и о выполненіи заповедей самымъ деломъ: а теперь хотя бы—о неуклонномъ, энергичномъ, благоговейномъ и восторженномъ ихъ признаніи. Целыя общества, особенно при соединеніи обоихъ половъ въ неслужебныхъ, а светскихъ или товарищескихъ собраніяхъ, не будучи отрицателями и скептиками по профессіи, прямо или подразумевательно соглашаются въ отрицаніи или пренебреженіи то самой христіанской веры, то отдельныхъ ея истинъ.

Вытекающая отсюда обязанность будущихъпастырей

Въ виду такихъ печальныхъ колебаній одною изъ задачъ юноши готовящагося къ священству, должно быть усвоеніе себе противоположной исповеднической настроенности. Мы, пожалуй, не требуемъ, чтобы кандидатъ священства выступалъ всегда обличителемъ и заводилъ споры въ такихъ случаяхъ, когда, напр., заводятъ речь о нетожестве ученія Св. Писанія съ церковнымъ (при явномъ, хотя и умалчиваемомъ, выводе о ложности последняго), когда безоговорочно восхищаются геніальностыо философа—атеиста, говорятъ о гуманности и превосходстве христоненавистнической культуры современной французской республики, о томъ, что, не веруя въ Бога, можно иметь все христіанскія добродетели и т. п. безсмыслицы, съ сознательнымъ, хотя и молчаливымъ, соглашеніемъ о ненужности и ложности христіанства. Все, что мы требуемъ отъ кандидата священства, это то, чтобы онъ не соглашался, не сливался, не объединялся съ такими речами, съ господствующимъ въ данную минуту настроеніемъ общества. Хорошо, конечно, онъ сделаетъ, если будетъ посильно вразумлять заблуждающихся, если выразитъ свое несогласіе; но онъ будетъ неизвинителенъ въ томъ случае, если, какъ это часто бываетъ, онъ прямо станетъ подъ выброшенный флагъ пренебреженія или полуневерія, если, забывъ цель своей жизни, хотя на одинъ часъ перейдетъ въ лагерь, враждебный Евангелію. Мы здесь не говоримъ о самомъ грехе отступничества, о томъ, что некогда Христосъ постыдится его предъ Ангелами, не говоримъ о соблазне другихъ и о жернове осельскомъ на его вые: мы только напоминаемъ ему, что, не закаляя своей души въ постоянно — целостной преданности религіи, онъ не соделаетъ себя той нерушимой стеной, той скалой, разбивающей морскія волны, какою долженъ быть пастырь въ наше маловерное время, дабы мірянинъ, ищущій опоры, тонущій въ сомненіяхъ, хотя въ комъ либо виделъ веру, а полный отрицатель—хотя въ комъ-либо пристыженіе себе.

Проповедникъ-пастырь, согласно отеческимъ толкованіямъ, долженъ всецело относить къ себе слова, сказанныя къ пророку: „ Ты препояшь чресла твои, и встанъ, и скажи имъ все, что Я повелю тебе, не малодушествуй предъ ними, чтобы Я не поразилъ тебя въ глазахъ ихъ. И вотъ Я поставлю тебя ныне укрепленнымъ городомъ, и железнымъ столбомъ, и мпдною стеной на всей этой земле противъ царей Іуды, противъ князей его, противъ священниковъ его, и противъ народа земли сей. Они будутъ ратовать противъ тебя, но не превозмогутъ тебя, ибо Я съ тобою, говоритъ Господь, чтобы избавить тебя (Іер. I, 17—19). Прибегать къ Богу иногда—это очень легко: трудно—никогда не прибегать къ Нему, но едва-ли многимъ легче—всегда исповедывать Его неуклонно и во всемъ среди волнующагося маловерія и пренебреженія. Только созданная упражненіями отстойчивость въ искусительныхъ обществахъ маловеровъ можетъ удержать пастыря на высоте своего положенія, чего не даетъ одна теоретическая убежденность. Одна убежденность слабее, чемъ заразительное отсутствіе ея въ окружающей толпе. Вспомнимъ прекрасное изображеніе этой безсознательной заразительности окружающей ложью у Іереміи: „Вы увидите въ Вавилоне боговъ серебряныхъ, золотыхъ и деревянныхъ, носимыхъ на плечахъ, внушающихъ . страхъ язычникамъ. Берегитесъ же, чтобъ и вамъ не сделаться подобными иноплеменникамъ, и чтоби страхъ предъ ними не овладелъ и вами. Вмдя толпу спереди и сзади ихъ, покланяющуюся предъ ними, скажите въуме: Тебе должно покланяться, Владыко!" (Посл. Іер, 4—5).

Противоположная симъ обязанностямъ действительность и вытекающія отсюда последствія

Вотъ это-то постоянство въ ясполненіи первой заповеди десятословія и долженъ въ себе создать кандидатъ священства. Но увы, часто при искренней религіозности онъ не только не остается веренъ хотя бы принципіальному предпочтенію предъ всемъ веры и благочестія,—но съ особенной тщательностію печется поаккуратнее пригнать себе тотъ духовный мундиръ, тотъ нравственный обликъ, который господствуетъ въ данномъ обществе; онъ охотно будетъ поддакивать речамъ о превосходстве науки въ смысле пописыванія разныхъ компилятивныхъ монографій—предъ апостольскимъ служеніемъ, но и съ униженною благодарностью будетъ радоваться, если за последнимъ признаютъ право на существованіе въ числе последнихъ жребіевъ въ жизни, если его уравняютъ хотя бы съ службой въ консисторіи или въ хозяйственномъ управленіи, где служатъ люди „образованные". Недавно еще въ одномъ столичномъ духовномъ журнале какой-то горькій апологетъ священства умолялъ читателей приравнять это служеніе къ прочимъ интеллигентнымъ профессіямъ!! Есть книжка священника Громачевскаго о задачахъ сельскаго духовенства, написанная подъ тою же точкой зренія. Здесь, впрочемъ, кроме интеллегентности разсудочной идетъ речь о культурности светской, усваивать которую наши богословы средней и высшей школы тоже охотно соглашаются до самаго открытаго ея предпочтенія своимъ не религіознымъ только, но подчасъ и ученымъ задачамъ, — лишь только по-падутъ въ соответственную среду. Недавно отпечатанъ разсказъ въ какомъ то иллюстрированномъ журнале о студенте академіи, попавшемъ на урокъ къ пошлой и развратной барыне, но съ благоговеніемъ преклонявшемся предъ ея непринужденной светскостью и презиравшемъ предъ нею себя съ своей наукой.

Мудрено ли после этого, что наши пастыри, поступивъ въ военное ведомство, нередко делаются почти офицерами плохого пошиба, служащіе въ женскихъ учебныхъ заведеніяхъ уподобляются по манерамъ и взглядамъ типу классныхъ дамъ, а законоучители высшихъ учебныхъ заведеній нередко стараются отыскать въ неоспоримой якобы матеріалистической космологіи Дарвина хоть какой нибудь свободный промежутокъ для включенія туда хотя бы двухъ-трехъ, конечно, извращенныхъ при этомъ, истинъ христіанской веры. Конечно, не умственное сомненіе, но. нерешимость противостать съ истиной въ устахъ обществу и веку, т. е. міру, — вотъ при-чина этихъ грустныхъ изменъ пастыря своему призванію, сво-ему долгу.

Отступленія общественной жизни отъ исповеданія нравственныхъ истинъ христіанства

Серіозность разсматриваемой задачи священника представится для насъ еще яснее, когда мы вспомнимъ, что жизнь— общественная, народная, товарищеская не такъ часто возстаетъ противъ истинъ веры, сколько подвергаетъ сознательному изгнанію ту или другую нравственную обязанность, прямо даже осмеиваетъ ее. А между темъ выдержать преданность истине теоретической легче, нежели держаться не-уклоннаго исповеданія какой-либо добродетели. Не темъ ли сильно магометанство, и жидовство, и папизмъ, что своими обрядовыми постановленіями делаетъ последователей своихъ непременными исповедниками и такимъ образомъ закаляетъ ихъ въ преданности своей религіи. Книжники и фарисеи никогда не решались усомниться въ бытіи Божіемъ или въ исполненіи пророчествъ, но Господь называлъ ихъ сынами діавола и чуждыми Отца (Іоан. V, 37), потому что они хотели творить похоти исконнаго человекоубійцы. Потому они и возненавидели Христа, и не приняли Его, что не искали славы, которая отъ Бога (Іоан. V, 44), хотя и не изменяли верности Его имени. Они ненавидели Христово смиреніе, смеялись надъ Нимъ, потому что были корыстолюбивы (Лук. XVI, 14), стали Его врагами, потому что ненавидели Его добродетель. Напротивъ, псалмопевецъ съ особенною силою прославляетъ того мужа, который ненавидитъ путь нечестивыхъ (Пс. I), почитаетъ себя противникомъ кровожадныхъ (Пс. СХХХѴШ, 19), ужасается при виде оставляющихъ законъ Божій (Пс. СХѴІІІ, 53) и не забываетъ закона, когда сети нечестивыхъ окружаютъ его (ст. 61).

Последствія такихъ отступленій для пастыря

Блаженъ, конечно, тотъ пастырь, который не только умомъ и волею своею поклоняется Христову закону, но и деломъ его исполняетъ: но великъ соблазнъ и проклятъ путьтого, кто отступается отъ самаго исповеданія заповедей, ктоглумится надъ богомольностью, надъ обычаями церкви, ктопохваляется пренебреженіемъ къ церковнымъ правиламъ, выражаетъ полушутя сочувствіе циничной жестокости или пьянымъ подвигамъ беззаконниковъ и т. п. Такое отступничество соблазнительнее маловерія., которое не для многихъ даже понятно, а между темъ постоянный запросъ самой жизникъ той или другой нравственной оценке различныхъ явленій является постояннымъ испытаніемъ и искушеніемъ пастыря въ

верности исповеданія заповедей. Въ семейной, исполненной столкновеній и ссоръ, жизни, въ постоянныхъ встречахъ съ множествомъ разнообразнейшаго люда, только тотъ пастырь не изменитъ себе въ этомъ отношеніи, кто заранее старался созидать въ себе гармоническую целостность настроенія, благодаря которой его душа, какъ верный компасъ, всегда могла бы, если не пойти, то хотя указать всемъ на правильный путь въ томъ или другомъ вопросе или явленіи нравственной жизни. Эту то целостность подготовлять долженъ кандидатъ священства, помня, что неверность въ исповеданіи христіанскихъ добродетелей и заповедей отомщается человеку его природой строже, чемъ сомненіе въ истинахъ созерцательныхъ. Осмеянное целомудріе, попранный сознательно и передъ другими молитвенный восторгъ или оправданное въ принципе самолюбіе кладутъ на душе отстушшка дегтярныя пятна и делаютъ ее гораздо более дряблой въ следованіи пути Христову, нежели самые грехи, допущенные по слабости и покрываемые покаяніемъ.Славянофилы наши справедливо почитаютъ себя въ праве назвать русскій народъ богоносцемъ потому только, что народъ сей никогда не назоветъ зло добромъ и не поклонится какой-либо нравственной грязи. Но по этой же логике подобнаго названія никакъ нельзя приложить къ интеллигентному обществу, потому что оно, валясь ветрами ученія въ верованіяхъ догматическихъ, въ своихъ нравственныхъ уклоненіяхъ старается прежде всего о томъ, чтобы ихъ не только оправдать, но и представить чемъ-то похвальнымъ. Крестьянинъ, согрешая, говоритъ: мы ослабели, а весь строй жизни светской есть провозглашеніе законности и одобрительности всякому пожеланію нашей злой природы. Апостолъ говоритъ: „они знаютъ праведный судъ Божій, что делающіе такія дела достойны смерти, однако не только ихъ делаютъ, но и делающихъ одобряютъ" (Рим. I, 32). Христіанинъ согрешивъ и каясь, укоряетъ себя и единственное утешеніе находитъ въ мысли о томъ, что не сознательное ослушаніе воли Божіей, а лишь слабость собственной воли ввергла его въ грехъ. Между темъ современный бытъ проникнутъ и въ речахъ своихъ и въ самыхъ манерахъ нескрываемымъ желаніемъ показать свою полную независимость не только отъ дисциплинарныхъ, но и отъ чисто нравственныхъ требованій святой веры. Зло нашеію времени состоитъ въ томъ, что люди при развитіи самолюбія не только грешатъ, но говорятъ и ведутъ себя такъ, чтобы показывать всякому, что греха своего я не стыжусь, но его похваляю, горжусь имъ. Подчиняется ли подобному же раздвоенію жизнь духовенства? Слава Богу, нетъ, по крайней мере, не часто. Прекрасное изображеніе почти светскаго времяпрепровожденія, но неизменяющаго духу Христову, можно видеть въ недавнемъ разсказе Потапенко — „Именины". Священники съ семьями пируютъ, шутятъ, некоторые даже допускаютъ излишества, но ни вера, ни добродетель не сдвигаются никемъ со своихъ престоловъ ни разу. Напротивъ, какъ горько бываетъ видеть пастырей или кандидатовъ на это служеніе, стыдящихся перекреститься предъ храмомъ, старающихся смягчить свое отличіе отъ пиджачниковъ манжетами и воротничками, прямо или косвенно извиняющихся за свое священство въ безрелигіозномъ круге и т. д. Въ пастырскихъ руководствахъ говорятъ о необходимости создать себе церковную выправку, неоспоримо, что это важно и связано съ внутреннимъ содержаніемъ пастыря, но неуменіе или незнаніе, даже самое неграціозное и смешнсге, во сто разъ менее соблазнительно, чемъ сознательное пренебреженіе своею задачей или стыдъ предъ христіанскими обязанностями, особенно предъ смиреніемъ пастыря, столь ненавистномъ современному культурному человеку, создавшему себе бога изъ чувства собственнаго достоинства. Трудно избавиться отъ такихъ греховъ тому пастырю, который въ студенческіе годы съ глупою безпечностію становился подъ любое нравственное, или точнее, — безнравственное знамя. Въ такихъ грехахъ бываютъ виновны кандидаты священства въ тщетной надежде на то, что, когда они станутъ священниками, то будутъ говорить и поступать иначе, забывая, что взглядъ на священство, какъ на внешнепринятую профессію, лишаетъ пріемлющаго того благодатнаго обновленія, которое дается духу пастыря въ дарахъ священства. Горькими, но, можетъ быть, поздними слезами и воплями отплатитъ онъ за свои уклоненія, когда впоследствіи, при всемъ желаніи неуклонно прославлять добродетель, душа его пребудетъ суха и черства, яко земля безводная (Пс. СХІЛІ, 6). Она изнесетъ лишь діалектическіе доводы въ пользу того, что зло предосудительно, а добродетель почтенна, но доводы эти никого не подвинутъ къ добру. Кто не со Мной, тотъ противъ Меня, и кто не собираетъ со Мною, тотъ расточаетъ (Лук. XI, 23), сказалъ Господь. Труденъ путь къ Нему, невозможно, невероятно представляется тесное съ Нимъ общеніе для того, кто много разъ отъ Него отрекался. Если къ кому, то именно къ такому человеку относятся слова Апостола: „невозможно отпадшихъ опять обновлять покаяніемъ, когда они снова распинаюпгъ въ себе Сына Божия и ругаются Ему" (Евр. VI, 6). Конечно, Богъ проститъ омытый раскаяніемъ грехъ, но мысль та, что одно покаяніе еще не возвратить человеку прежней духовной целостности, а возстановлять ее придется многими трудами и долгими скорбями, какъ Марія Египетская. Апостолы, отступившіеся отъ Господа, не могли долго поверить Его воскресенію, а верныя Мироносицы сразу признали Явившагося.

Последствіе неуклонной верности кандидата священства своему знамени

Если уклоненіе отъ исповеданія веры приводитъ будущаго пастыря къ такимъ печальнымъ последствіямъ, то на-оборотъ,—постоянная верность слову истины сообщаетъ ему неоценимое сокровище духовныхъ благъ. Постоянно следованіе одному знамени прежде всего создаетъ въ человеке христіанине ту целостность нравственнаго характера, то гармоническое взаимное соглашеніе всехъ сторонъ последняго, по которой вы сразу можете узнать человека религіознаго безъ фанатизма, безъ болезненной раздражителыюсти или бездеятельнаго оцепененія, квіэтизма. Правила христіанской добродетели и истинъ веры служатъ для него неизменнымъ мериломъ при оценке и явленій жизни, и произведеній мысли, и самыхъ людей. Но этого мало: постоянная привычка давать себе отчетъ въ нравственной качественности всякаго, воздви-гаемаго въ общественной жизни знамени, развиваетъ въ немъ художественный вкусъ для мгновенной иногда оценки людей или явленій трудноопределимыхъ или лицемерныхъ. „Думаю, говоритъ греческій мудрецъ, что не последняя часть мудрости заключается въ томъ, чтобы распознавать, каковъ каждый человекъ". Іисусъ сынъ Сираховъ, советуя каждому по силе своей узнавать ближнихъ его (IX, 19), научаетъ судить о нихъ по себе самому и разсуждать о всякомъ действіи (XXXI, 17). Но начало этой духовной мудрости есть страхъ Божій, противополагаемый всякому другому страху: „бойся Господа, и кроме Него не бойся никого". Пока Аи. Петръ не освободился отъ изменчиваго страха, то не имелъ и дара яснаго познанія вещей и отговаривалъ Спасителя отъ крестнаго подвига. Неутвержденные въ вере Самаряне не понимали личности Симона волхва; но тотъ же Петръ, просвещенный Духомъ Святымъ и исповедничествомъ, сталъ говорить ему: „вижу тебя исполненнимъ горькой желчи и въ узахъ неправды (Деян. VIII, 23). Точнейшее изреченіе о связи между верностью и разумомъ духовнымъ суть слова Господни: "прежде всего возложатъ на васъ руки и будутъ гнать васъ, предавая васъ въ синагоги и темницы. и поведутъ предъ царей и правителей за имя Мое. Будетъ же это вамъ для свидетельства. Итакъ, положите себе на сердце пе обдумывать заранее, что отвечатъ; ибо Я дамъ вамъ уста и премудростъ, которой не возмогутъ противоречитъ, ни противостать все противящіеся вамъ" (Лук. XXI, 12— 15). Христіанская совесть, поставленная несколько разъ высшею целью нашихъ делъ и словъ, пріобретаетъ ту исключительную ясность и чуткость, которая при содействіи Божественной благодати научаетъ у людей—читать въ сердцахъ, а въ явленіяхъ жизни, встречахъ или предпріятіяхъ—сейчасъ усматривать пользу ихъ или вредъ для спасенія.

Какъ далеко должна простираться верность христіанскому знамени въ делахъ и въ мысляхъ? Ответъ: должно распространять религіозно-нравственную точку зренія на все области жизни и мысли, все сверять съ истиной и благомъ. Въ этомъ состоитъ, можетъ быть, главное условіе пріобретенія дарованій пастырскихъ, условіе къ тому, чтобы христіанинъ, посвящая себя сему служенію, не по имени только, но на самомъ деле былъ способенъ вещать, какъ бы „уста Божія",—чтобы каждый вопросъ христіанской совести находилъ въ немъ верный и твердый ответъ и советъ. Наше малодушіе уклоняется отъ такой постоянной верности слову истины, боясь прослыть фанатикомъ, узкимъ, нетерпимымъ, ненавистнымъ для всехъ человекомъ, но опасенія напрасныя? Ненавидятъ техъ религіозныхъ людей, которые вносятъ въ свою религіозность какую либо страсть, недоброжелательство, злобу и т. п., а типъ истиннаго, любящаго и неуклонно-вернаго христіанина есть типъ более любимый людьми, чемъ всякій иной. Съ другой стороны, Божественная истина такъ широка и всеобъемлюща, что ради нея ничто доброе въ жизни не можетъ быть отвергнуто или умалено. Верность истине и примененіе ея ко всемъ жизненнымъ явленіямъ расширитъ въ его уме самыя религіозныя понятія и создастъ цельное и стройное религіозное міросозерцаніе.

Важность этихъ благихъ последствій отъ неуклоннаго следованія знамени истины и гибельность последствій его изменниковъ побудило насъ поподробнее остановиться на раскрытіи этихъ житейскихъ истинъ, обыкновенно просматриваемыхъ въ курсахъ Пастырскаго Богословія.

Принятіе священства 8)

Предназначившіе себя къ пастырскому служенію молодые люди любятъ спрашивать о томъ, принимать-ли свящ. санъ тотчасъ по окончаніи духовнаго образованія или же побывъ несколько въ званіи светскаго человека. Мы не имеемъ ничего противъ последнего желанія многихъ юношей: пусть юноша, только что выпущенный изъ стенъ учебнаго заведенія, приглядится къ действительности, познакомится съ живыми людьми, вообще съ жизнію; пусть юноша пріобрететъ некоторую жизненную опытность, которая ему пригодится въ его будущемъ служеніи, предохранивъ его отъ многихъ ошибокъ. Но только желаемъ, чтобы это знакомство юноши съ жизнію въ званіи светскаго человека продолжалась недолго, изъ опасенія, чтобы не охладелъ его молодой пылъ къ ревностной пастырской деятельности, чтобы не исчезла у него обычная у юношей молодая жажда безкорыстной деятельости, чтобы не заглохло его еще неиспорченное чувство правды. Такого рода опасенія внушаются темъ обстоятельствомъ, что годы жизни по выходе изъ школы для большинства бываютъ не годами развитія нравственнаго, но упадка, облененія къ молитве, охлажденія къ подвигамъ, потери целомудрія, развитія корысти и вообще временемъ очерственія души. Въ виду всего этого для молодого человека, не отличающагося особенно силою воли, лучше принять священный санъ безъ жизненной опытности, т. е. по окончаніи курса непосредственно, или чрезъ годъ, нежели съ теми свойствами человека пожившаго—чиновника, которыя столь часто остаются на священнике неизгладимымъ пятномъ до самой смерти и делаютъ изъ него вместо пастыря стада Христова просто переодетаго бюрократа.

Переходимъ къ описанію тгьхъ чувствъ и деяній, которыя должны быть свойственны назначенному на священническое место кандидату.

Приготовленіе къ принятію таинства священства должно состоять въ благоговейномъ созерцаніи, въ сердечномъ переживаніи величія важности служенія іерейскаго и той ответ-ственности за паству, которую беретъ на себя будущій пастырь.

Какимъ-же образомъ должно утверждать себя въ подобномъ настроеніи?

Прежде всего не темъ способомъ время препровожденія, какой допускаютъ многіе кандидаты священства, которые стараются воспользоваться последними неделями своей светской жизни для увеселеній, уже недоступныхъ священнику, свадебныхъ пиршествъ и т. п. Неудивительно, что душа и тело, утомленныя разнаго рода излишествами, оказываются затемъ совершенно неспособными къ умиленной молитве. Образъ жизни молодого человека, готовящагося къ принятію священнаго сана, долженъ быть сосредоточенный, богомольный, почти монашескій. Къ сожаленію, при современныхъ порядкахъ къ такого рода упражненіямъ встречаются существенныя недоуменія, съ которыми должно посильно считаться. Они лежатъ и во внешнихъ условіяхъ принятія священства. — Первое изъ этихъ условій — женитьба и соединенныя съ нею сомненія по поводу необходимаго быстраго выбора невесты вместо воспетыхъ стихотворцами и прозаиками таинственныхъ исканій, встречъ, романовъ. Намъ, впрочемъ, кажется, что человекъ идеи вообще и въ частности служитель идеи религіозной, не можетъ питать того мистическаго обоготворенія своей невесты, о которой пишутъ романисты. Да искать этой мистической любви и не нужно по нашему мненію потому, что браки, основанные на ней въ болынинстве случаевъ бываютъ несчастны, вследствіе пресыщенія безпочвенными чувствами. Поэтому сообразнее съ будущею религіозною деятельностію пастыря, прочнее для счастія будетъ бракъ, основанный на прочномъ взаимномъ уваженіи и любви спокойной, сознательной.

Второе внешнее условіе принятія священства—избраніе места для пастырской дгьятельности. Теперешняя практика, столь мало напоминіающая прежнее избраніе пастыря, не должна однако служить для безкорыстныхъ ревнителей церкви причиной соблазна. При разсужденіи о выборе места нужно принять въ соображеніе следующее. Если церковная власть въ лице архіерея, по знанію нуждъ паствы известной местности, заинтересована известной личностью новаго пастыря и найдетъ его полезнымъ особенно на известномъ посту или месте, то, конечно, ставленникъ, по долгу послушанія, долженъ принять его, какъ волю Божію, взирая на себя, какъ на орудіе церкви. Если-же духовная администрація выборъ места предлагаетъ на волю ставленника, то желательно, чтобы побужденія последняго въ этомъ случае были безко-рыстны. Ни прихода богатаго, ни такого места, въ которомъ житье безпечальнее, долженъ искать ставленникъ, но онъ долженъ дать себе отчетъ, какое дело влечетъ его къ себе наиболее, какой родъ служенія пастырскаго находитъ наиболее сочувственный откликъ въ его сердце. Места или должности пастырскія различны. Можетъ пастырь идти въ село — служить простому народу, или въ городъ къ образованнымъ людямъ, или въ законоучители и миссіонеры.

Каждое изъ названныхъ назначеній требуетъ приложенія различныхъ даровъ ума и сердца, каждое имеетъ свои привлекательньтя стороны и свои затрудненія. Бываютъ такія отзывчивыя, широкія натуры, которыя могутъ быстро освоиться съ любой средой и съ пользою служить на самыхъ разнородныхъ должностяхъ, случается также, что молодой кандидатъ священства не умеетъ дать себе отчета, къ чему именно онъ наиболее способенъ. Въ этихъ двухъ случаяхъ, да, пожалуй, и во всехъ прочихъ, хорошо поступитъ искатель священства, если предоставитъ свою участь кому-нибудь изъ своихъ духовныхъ руководителей, т. е. духовнику-ли или инспектору, или -ректору, или епархіальному архіерею, — смотря по тому, отъ кого изъ нихъ онъ можетъ встретить наиболее внимательное отношеніе къ своему запросу. Значеніе такого послушанія заключается въ томъ, что всякое послушаніе есть распятіе своей воли, подвигъ, а дело, начатое съ подвига, всегда можно считать наполовину уже сделаннымъ, потому что первый подвигъ, соединенный съ лишеніями или стесненіями, развиваетъ въ человеке готовность и къ дальнейшимъ, новымъ подвигамъ.

Путь первоначальнаго послушанія есть путь прямой, но не единственный: не погрешитъ, какъ сказано, и тотъ, кто направилъ себя къ какому-либо определенному виду пастырскаго служенія.

Какія же могутъ бытъ основаніл къ предпочтенію каждаго изь этихъ видовъ?

Свободное предпочтеніе пастырства въ селе можетъ основываться на свойственномъ христіанству, особенно восточному, исканіи подвига и отрешеніи отъ всякихъ преимуществъ общественнаго положенія, желаніе жить въ бедности и труде, чтобы являться неукоризненнымъ утешителемъ бедняковъ. Подобное настроеніе, конечно, весьма похвально, если оно чуждо помысла гордости и осужденія всехъ товарищей, по-ступающихъ въ города, и кроме того, если оно не соединено съ презрительнымъ взглядомъ на крестьянъ, какъ на людей, будто бы наиболее далекихъ отъ христіанскаго совершенства, а на себя, какъ на ихъ культиватора. Молодой пастырь, настроенный самостоятельно и горделиво, останется навсегда чуждъ и духа пастырскаго и самого народа. Если онъ желаетъ быть близкимъ къ последнему, то долженъ проникнуться духомъ благочестія народнаго, взирать на устои жизни народной съ уваженіемъ и сочувствіемъ, а не быть въ глазахъ крестьянъ ученымъ иностранцемъ. При всемъ томъ напрасно векоторые студенты семинарій или академій думаютъ, будто жизнь сельскаго священника сравнительно съ городской совершенно неблагопріятна для того, чтобы держаться на уровне образованнаго человека, будто она влечетъ пастыря къ огрубенію. Подобная опасность грозитъ на самомъ деле гораздо сильнее темъ настоятелямъ городскихъ купеческихъ приходовъ, которые, если поддаются теченію жизни, то чрезъ 15—20 летъ по вступленіи въ клиръ настолько поглощаются сытою жизнью среди семейныхъ торжествъ своихъ прихожанъ, что по содержанію своихъ интересовъ ничемъ не отличаются отъ своихъ малоученыхъ псаломщиковъ, хотя и были магистрами богословія.

Напротивъ того, священникъ сельскій, если онъ самъ не подавленъ крайнею нуждою, взираяна окружающую его жизнь сверху внизъ и принимая волей-неволей участіе во всехъ явленіяхъ общественной, семейной и личной жизни своего тесно сплоченнаго по быту прихода, являясь деятельнымъ свидетелемъ самыхъ разительныхъ страданій и смертей, переживаетъ постоянные подъемы своего нравственнаго настроенія. Поэтому, если онъ и не богатъ разнообразнымъ чтеніемъ, если даже постоянно ограничивается Библіей, беседами Златоуста, Церковными Ведомостями, да Нивой, все-таки можетъ находить для своего ума весьма разнообразную и обильную пищу и быть философомъ, моралистомъ, каковыхъ действительно, гораздо легче найти среди сельскаго духовенства, не-жели среди городского. Не мало среди перваго — и искреннихъ идеалистовъ, до старости летъ сохраняющихъ самый живой интересъ къ науке и общественной жизни.

Еще более побужденій къ духовному развитію, особенно умственному, встречаетъ пастырь, избравшій для себя местомъ служенія окраины отечественной церкви, напр., въ Польше или Остзейскомъ крае. Тамъ религіозная борьба побуждаетъ обогащать свой умъ познаніями, да и бытовое положеніе духовенства гораздо благопріятнее, чемъ внутри Имперіи, какъ со стороны обезпеченія, такъ и со стороны отношенія къ нему общества, въ данномъ случае чиновническаго. Пастырь, желающій быть полезнымъ не для себя только, но и для прихода на окраине, долженъ ознакомиться съ ея положеніемъ, съ исторіей и непременно изучать местные языки. Самою печальною, хотя и наиболее часто повторяющеюся, ошибкой его будетъ то, если онъ поставитъ свою задачу въ уподобленіи чиновничьему люду и въ стараніи ввести только внешность церковно-государственнаго строя внутреннихъ губерній чрезъ обезличеніе данной местности со стороны рели-гіозно-бытовой и со стороны наречія. Поступая такъ, онъ явится въ глазахъ прихожанъ не пастыремъ, но волкомъ, не щадящимъ стада. Житіе св. Стефана Пермскаго убеждаетъ насъ въ томъ, что духовное сліяніе русскаго пастыря съ инородческою паствою есть не только единственное средство къ ея благодатному про-свещенію, — этою главнейшею задачею служителя Божія, — но и ея бытовому сближенію съ русскимъ народомъ, чего тщетно сталъ бы онъ добиваться путемъ стеснительныхъ меръ.

Третій родъ служенія пастырскаго бываетъ въ приходе городскомъ, напр., въ своемъ родномъ городе или въ городе столичномъ. Полезно и почтенно и такое служеніе, если избирается не ради корысти, не путемъ предосудительныхъ происковъ и борьбы съ достойнейшими кандидатами. Нужно помнить и то, что „никакой пророкъ пріятенъ есть въ отечествіи своемъ", и жизнь молодого священника среди многочисленной родни, если и бываетъ пріятна, то редко полезна; разве если человекъ обладаетъ сильнымъ характеромъ, умеетъ не подчиняться обстановке, но себе подчинять последнюю. Во всякомъ случае, такой кандидатъ долженъ готовить себя къ тому, чтобы быть пастыремъ всесословнымъ, а не домохозяиномъ только и богатымъ квартирантомъ, какъ это часто бываетъ. Чтобы объединить въ одно действительное общество свой приходъ, онъ долженъ прежде всего полюбить чердаки и подвалы, явиться туда съ благодеющею рукою и темъ подать примеръ всесоеловнаго приходскаго братства благотворенія, безъ котораго городской приходъ останется чисто отвлеченнымъ понятіемъ.

Не долженъ онъ, однако, отвратить взоръ свой и отъ маловерной и нравственно-немощной интеллигенціи, но быть, по возможности, хозяиномъ и въ области предметовъ, занимающихъ людей образованныхъ, чтобы и эти считали его своимъ, а не какимъ то почтеннымъ архаизмомъ, съ которымъ приходится ведаться въ Рождество и Пасху, припасши для этого закуску и несколько, вовсе неинтересныхъ никому, вопросовъ о богослуженіи или праздникахъ. Приготовивъ себя къ такому всеобъединяющему призванію, священникъ сразу станетъ въ глазахъ прихода выше всехъ и будеть способенъ къ самому серіозному нравственному вліянію.

Четвертый родъ служенія іерейскаго есть званіе законоучителя. Ошибается тотъ кандидатъ богословія, который считаетъ это званіе, какъ наименее безправное, наиболее свободнымъ среди прочихъ служеній священника. На самомъ деле, зависимость законоучителя отъ местнаго начальства гораздо крепче, чемъ приходскаго священника. Съ особеняою силою почувствуетъ эту разницу законоучитель, желающій внести что-либо новое, живое въ свое дело. Если же онъ избралъ такую службу лишь для того, чтобы его никто не могъ трогать, чтобы быть, такъ сказать, наименее священни-комъ, наименее отделяться по жизни и деятельности отъ чиновниковъ, то, конечно, кроме зла онъ ничего не внесетъ въ жизнь школы, такъ какъ вліяніе законоучителя — и преподавательское и чисто религіозное—обусловливается всецело темъ условіемъ: если измученные формалистическимъ отношеніемъ светскихъ преподавателей ученики хоть въ священнике встречаютъ отца, ценящаго не внешность, а вносящаго въ жизнь законы правды внутренней, взывающаго не къ внешней исправности только, а прежде всего къ совести. Однимъ словомъ, законоучитель долженъ быть прежде всего священникъ и отецъ, а затемъ уже преподаватель. Тогда только изученіе его предмета будетъ совершаться усердно и старательно, безъ ненависти и кощунства.

Званіе законоучителя должно быть избираемо любителями воспитанія, педагогами по призванію, но при томъ людьми съ миссіонерскимъ огнемъ, готовыми съ ревностію противостать множеству противохристіанскихъ вліяній на учащуюся среду, и также различнымъ увлеченіямъ последней, напр., светскостью, чувственностью, удальствомъ, раціонализмомъ и т. п. Это удается только такому священнику, которому не чуждо знакомство и пониманіе модныхъ веяній, научныхъ и особенно литературныхъ матерій, кто обладаетъ способностью увлекать молодыя души въ сторону подвига религіознаго вза-менъ разрушительныхъ стремленій. Законоучитель долженъ еще уметь презирать и осмеивать развратъ и франтовство и въ то же время сохранять всегда мирное, чуждое фанатизма настроеніе и преуспевать въ добродетели терпенія.

Такъ разнообразны и многочисленны умственныя и нравственныя расположенія, необходимыя для пасенія разнороднаго стада Хриетова. Дарованія эти лишь въ зачатке могутъ вырабатываться путемъ духовныхъ упражненій будущаго священника, а въ полноте своей даются благодатью священства, если ее принимаютъ достойно. Было сказано, что для достойнаго ея принятія должно готовиться къ ней, несмотря на вышеуказанныя неблагопріятныя условія — свадебныхъ празднествъ и напряженнаго исканія места. За всемъ темъ на чювести каждаго лежитъ возможное отдаленіе хиротоніи отъ свадьбы и предвареніе первой — 1) предварительнымъ говеніемъ, 2) чтеніемъ слова Божія и аскетическихъ писаній, 3) удаленіемъ отъ мірскихъ делъ и беседами съ духовными старцами. Несколько дней, проведенныхъ въ подобной обстановке, оставляютъ глубокій следъ на всю жизнь человека. Особенно къ ставленнической исповеди должно отнестись благоговейно и искренно. Эти первые шаги духовной жизни не повторяются и если ихъ творить неправильно, то исправиться въ дальнейшихъ шагахъ будетъ несравненно труднее и останется поводъ къ позднему раскаянію можетъ быть на всю жизнь. Худо делаютъ и те руководители ставленниковъ, ко-торые побуждаютъ ихъ къ благоговейному поведенію и вычитыванію правилъ „дабы не соблазнить ближнихъ". Последнее опасеніе важное, но далеко не существенное. Таковымъ, важнейшимъ побужденіемъ должно быть попеченіе о собственной душе, о собственной нравственной настроенности. Если непри-вычный молиться ставленникъ не иначе, какъ съ большимъ самопонужденіемъ можетъ выстаивать часъ или два на молитве, то подобная неподготовленность и испытывается во время молитвы; сухость настроенія и скука не должны быть побужденіемъ къ критике самыхъ установленій церкви и ихъ оценке, а къ сознанію того, что ты стоишь ниже предполагаемой въ христіанине духовности, что тебе надо до нея развиваться, ибо молитвенное правило и церковный обычай держанія себя выработаны практикой духовной жизни великими столпами веры и любви, которыхъ перерости, конечно, не могъ бы легкомысленный студентъ, богатый только внешними познаніями, но не дарами духа. При такомъ образе мыслей и при стараніи следовать ему даръ умиленія не замедлитъ явиться у ставленника. Душевная сухость и утомленіе молитвой будетъ въ немъ пробуждать печаль о своемъ очерственіи и смиренное, покаянное настроеніе, последнее-же есть достаточное условіе духовнаго восторга и услажденія молитвой, которое вдругъ сменяетъ собою прежнюю печаль о своемъ очерственіи. О стяжаніи и сохраненіи такой молитвенной настроенности во время хиротоніи ставленники должны пещись съ темъ большимъ усердіемъ, что последніе дни предъ посвященіемъ способны сильно разстроить душу при теперешнихъ порядкахъ, которые, какъ-будто нарочно, установились такъ, чтобы окру-жать умъ и ердце посвящаемаго самыми соблазнительными столкновеніями, неуместною совершенно суетой и безпокойствомъ,—разумеемъ выполненіе бумажной формы дела, сопряженное подчасъ съ многократнымъ беганьемъ изъ консисторіи къ иподіакону и духовнику, полученіемъ выговоровъ отъ нихъ за опаздываніе, смущеніе отъ незнанія священныхъ обрядовъ хиротоніи и т. п. Если ставленникъ допуститъ раздраженіе въ своемъ сердце, то повредитъ только своей душе и повредитъ надолго. Во избежаніе такихъ смущеній и, вообще, для того, чтобы достойно приступить къ таинству священства и получить его спасительный даръ, а не осужденіе, ставленникъ долженъ подготовить себя къ нему надлежащимъ говеніемъ, чтеніемъ слова Божія и Отцовъ и исправнымъ исполненіемъ молитвеннаго правила. Поступая такъ, онъ проникнется сознаніемъ важности предстоящаго ему служенія, своей собственной греховности и слабости, и той страшной и великой ответственности, которая отъ него потребуется. Тогда онъ будетъ проникнутъ всецело этимъ сознаніемъ и на окружающую его обстановку, на грубое обращеніе съ нимъ клириковъ во время постриженія онъ не будетъ оскорбляться. Если и заметитъ онъ недостойное обращеніе въ алтаре клириковъ, то предоставитъ ихъ суду Божію и собственной совести, будучи самъ подавленъ сознаніемъ собственнаго недостоинства и греховности. Церковное, скажемъ — монашеское — поведеніе ставленника предъ хиротоніей есть внешнее условіе къ достойному воспринятію благодатнаго дара. Другое условіе есть внутренняя решимость всего себя отдать Богу, посвятить Ему самоотверженно всю свою жизнь, съ полною готовностыо принять смерть за слово истины. Такой решимости требовалъ Господь отъ апостоловъ, просившихъ первенства въ церкви. „можете-ли питъ чашу, которую Я пъю, и крещеніемъ, которымъ я крещаюсь, креститься?"...

Если приступающій къ посвященію благоговейно приготовитъ себя къ нему, то благодатный даръ таинства, изме-нитъ его и онъ выйдетъ после епископскаго руковозложенія действительно другимъ человекомъ; если не выполнитъ, то благодать Божія будетъ ему въ осужденіе.

Можно указать признаки, по которымъ легко узнать при нявшаго священство недостойно. Такой священникъ сразу-же совершенно свободно возвращается къ прежней своей жизни и привычкамъ, хотя бы и недостойнымъ его новаго сана, и старается всемъ показать, что онъ остался такимъ-же человекомъ и что можетъ делать то же самое, что делалъ и раньше; или-же онъ показываетъ видъ всемъ и каждому, что онъ тяготится рясою, жалуется на то, что ему нельзя теперь делать то или другое, что дозволительно мірянамъ; въ служеніи онъ тупъ и неодушевленъ; когда нужно преподать благословеніе или советъ, то стесняется, совершаетъ это неохотно, съ понужденіемъ; или-же, напротивъ, онъ все достоинство своего новаго званія поставляетъ въ томъ, чтобы всюду напоминать, что онъ теперь власть, лицо съ начальственными полномо чіями; покрикиваетъ на своихъ клириковъ, хотя-бы и почтенныхъ старцевъ, не терпитъ отъ нихъ никакихъ указаній богослужебныхъ ошибокъ своихъ; бываетъ грубъ и неуступчивъ. Таковы проявленія недостойнаго принятія дара.

Достойное принятіе сана изменяетъ человека, если не въ той степени, какъ апостоловъ—снисхожденіе языковъ огненныхъ, или Савла—виденіе Христа, то все же измененіе это существенно и чудно. Вступивъ въ духовный бракъ съ церковью, пастырь пріобретаетъ свойства духовнаго отца—свойство любви и мудрости, дерзновенной решимости .и одухотворенной молитвы и силы слова. Таковы и подобны имъ внешнія проявленія благодатнаго дара, но его первоначальныя действія бываютъ внутреннія и преимущественно следующія; 1) въ области его сознанія и 2) въ области чувства.

Благодатное прикосновеніе производитъ въ человеке то, чего онъ никакъ не можетъ достигнуть путемъ теоретическихъ разсужденій. Съ глазъ человека спадаетъ какъ-бы некая, мешавшая ему прежде ясно видеть, завеса и онъ совершенно ясно определяетъ всю окружающую жизнь въ одномъ созерцаніи—борьбе добра со зломъ, которой исходы бываютъ въ рукахъ Божіихъ. Отсюда путь къ той величавой невозмутимости и незнающему унынія постоянству, которыми сіяютъ предъ нами образы великихъ пастырей отъ Моисея и до свя-тителя Тихона. Неудачи деятелей внешнихъ повергаютъ ихъ въ отчаяніе и понуждаютъ удаляться отъ общественной борьбы; напротивъ, жизнь пастыря, какъ-бы не изменялись ея положенія, остается неумолкающимъ свидетельствомъ истины и любви христіанской.

Въ области чувства благодать производитъ двоякаго рода действіе — положительное и отрицательное. Положительное состоитъ въ водвореніи въ человеке новыхъ благодатныхъ чувствъ, отрицательное—въ победоносной борьбе съ себялюбіемъ, съ содержаніемъ ветхаго человека.

Облагодатствованный въ таинстве священства человекъ является вполне равнодушнымъ къ себе и уже не себя любитъ, но свою паству, какъ Божіе дарованіе, какъ благословенную семью свою и притомъ прежде, чемъ увидитъ ее. Своею любовью онъ обнимаетъ не только достойныхъ, но и техъ, которые, какъ недужные, требуютъ врача, не толька отдельныхъ лицъ, но всехъ вообще; на всехъ смотритъ, какъ на детей, порученныхъ Отцомъ Небеснымъ водительству егона пути ко спасенію. Такой благодатный даръ самоотреченія и любви къ ближнему говоритъ о хорошемъ настроеніи священника и даетъ надежду на успехъ его пастырской деятельности. Раскройте книгу Деяній апостольскихъ и вы увидите, что оба эти настроенія въ ихъ положительныхъ и отрицательныхъ раскрытіяхъ охватывали собою умы и сердца свв. апостоловъ при ихъ восторженно благодатныхъ озареніяхъ; такова речь св. апостола Петра въ пятидесятницу, и вторая по исцеленіи хромого, таково содержаніе молитвы двенадцати, такова и старческая исповедь ап. Павла къ Филиппійцамъ (I, 16—28), и къ Тимофею (II, 4, 6—9).

Если-же мы примемъ во вниманіе 9), что речь у насъ о самоотреченіи не пустомъ и безсодержательномъ, но во имя Христово на земле, ясно нами представляемое, то понятно, что насколько само наше религіозное чувство изъ рабскага переходитъ въ самочувствіе друзей Христовыхъ, согласно съ Его обетованіемъ темъ, кому Онъ открылъ Свою волю (Іоан. XV, 15), настолько и та часть Его духовнаго царства, которая вручена Духомъ Божіимъ нашему отеческому попеченію, становится уже темъ самымъ столь-же дорогимъ нашему сердцу достояніемъ, какъ матери ея новорожденное дитя, прежде, чемъ она успела его увидеть, и только потому, что это ея дитя. Такъ же точно и пастырь: прежде чемъ узнать свою паству, уже горячо ее любитъ, любитъ не разбирая добрыхъ отъ злыхъ и даже последнихъ болыпе, ибо „не здоровые, но больные требуютъ врача", какъ сказалъ Христосъ Спаситель. Исполнялъ-же Его слово известный праведникъ Серафимъ Саровскій, съ темъ большею нежностью принимавшій приходившаго къ нему, чемъ более тяжкимъ грешникомъ тотъ оказывался. Вопреки свойству естественныхъ филантроповъ, откровенно признающихся, что питая любовь къ отвлеченному человечеству, они именно ближнихъ-то, окружающихъ, не-только любить, но и переносить-то часто не могутъ,—вопреки этому естественному взаимному отвращенію людей, не умершихъ греху себялюбія,—самоотверженный пастырь весь исполняется любовью къ своимъ духовнымъ детямъ и общеніе съ ними предпочитаетъ всякому иному утешенію, по слову Пастыреначальника, Который однажды: „обозревъ сидящихъ вокругъ Себя, говоритъ; вотъ матерь Моя и братья Мои. Ибо кто будетъ исполнятъ волю Божію, тотъ Мне братъ и сестра и матерь (Марк. III, 34—35).

Чтобы привести еще подобіе, могущее объяснить зарожденіе этой благодатной любви изъ решимости умереть для плоти и жить для Христа и Церкви, укажемъ на девицу, доверчиво преданную родителямъ и расположенную любить, но жившую въ уединеніи, какъ это было въ древне-русской жизни. Отецъ обещаетъ ей привести жениха и обещаетъ ей съ нимъ супружеское счастье: нужно-ли говорить, что душа ея сразу же прилепится къ жениху и даже раньше, чемъ она его увидитъ? Подобное бываетъ со служителемъ Слова. Онъ любитъ свою будущую паству не за ея добродетели, не одеваетъ ее въ своемъ воображеніи ореоломъ святости, но знаетъ, что она есть порученный для его благодатнаго возделыванія Божій виноградникъ; онъ веритъ, что здесь будетъ действовать благодать; онъ уже заранее предвидитъ могучія движе-нія последней, онъ видитъ во врученной ему местной церкви ея истиннаго жениха — Христа, видитъ Христову домостроительную десницу, открывающуюся ему во всехъ явленіяхъ, во всехъ слышащихся на исповеди признаніяхъ. Можетъ-ли онъ не любить свою паству до самозабвенія, до совершеннаго отказа находить себе счастье въ чемъ либо другомъ?

Говоря о зарожденіи въ насъ пастырской жизни, Божественное Откровеніе и здесь обращается къ сравненію съ чувствомъ материнскимъ, состоящимъ изъ техъ-же двухъ элементовъ: самоотреченія или страданія и любви, какъ и пастырство, причемъ оба эти элемента взаймно обусловливаютъ другъ друга, такъ что при появленіи одного, возрождается къ жизни и другой. Материнская любовь, предваряемая муками рожденія, въ нихъ конечно получаетъ свой источникъ. Эти муки побуждаютъ женщину, жившую быть можетъ весело и безпечно, вдругъ потерять всякій вкусъ къ лично своей жизни и жить единственно своими детьми. Подобное именно явленіе приводится св. Писаніемъ для объясненія духовнаго пастырекаго возрожденія учениковъ Слова: „Жена, егда рождаетъ, скорбь иматъ—говоришъ Господь: яко пріиде годъ ея; егда же родитъ отроча, къ тому пе помнитъ скорби за радостъ, яко родися челоеекъ въ міръ" (Іоан. XVI, 21).

Первыя искушенія

Всякій человекъ, становясь на поприще новой деятель-ности, если только онъ привыкъ давать себе отчетъ въ своихъ чувствахъ и настроеніяхъ, старается мысленно обозреть весь предлежащій ему путь и наметить себе наилучшую стезю по этому пути. Тоже делаетъ, конечно, и новоначальный пастырь. Небезразлично, на чемъ теперь остановится его мысль и чувство. Правда, юношескіе планы какъ будто-бы для того только и существовали, чтобы разлетаться, какъ дымъ, при первомъ соприкосновеніи съ действительностью, но если мы повнимательнее присмотримся къ дальнейшей жизни различныхъ деятелей, то увидимъ, что ихъ положенія, мечтанія и стремленія, если они только были искренни и глубоки, хотя и не осуществляются въ полноте, оставляютъ более или менее глубокій следъ и на душе и на деятельности своихъ носителей. Пусть немного добраго и безкорыстнаго исполнитъ человекъ въ своей жизни, но и это немногое не было-бы сделано, еслибъ не святыя мечты юности.

По отношенію къ пастырю эти стремленія въ самомъ зарожденіи своемъ отражаются различными искушеніями. — Какъ Великому Пастьтреначальнику, предъ выступленіемъ Его на проповедь, діаволъ предлагалъ въ пустыне разныя греховныя средства для выполненія Его просветительнаго дела: такъ и здесь — діаволъ будетъ разстраивать высокіе планы и смущать мысль пастыря разными оболыценіями и искудіеніями.

Во-первыхъ, искушается тотъ священникъ, который, выходя изъ горделивой мысли о своемъ образованіи, единствен-ною задачею своей деятельности считаетъ возводить народъ до себя чрезъ преподаваніе отвлеченныхъ катехизическихъ встинъ и вместо того, чтобы изменять человеческія сердца изъ злыхъ въ добрыя, целью своею поставляетъ одно заучиванье догматовъ. Добиться онъ этого не добьется въ сельскомъ приходе, а будетъ только возмущаться невежествомъ и непонятливостыо своихъ прихожанъ, можетъ возненавидеть ихъ и будетъ презирать, какъ язычниковъ, думая, будто все христіанство состоитъ въ знаніи богословскихъ формулъ.

Во-вторыхъ, заблуждается священникъ тогда, когда онъ поставляетъ своею задачею со всеми „поладить". А заблужденіе это замечается у насъ особенно часто. Поступаетъ священникъ на приходъ и первымъ деломъ наводитъ справки, съ кемъ ему нужно тутъ поладить... Конечно, онъ не долженъ ссориться, но и человекоугодничество, можетъ быть, и действительно бываетъ основнымъ началомъ жизни мірской, гражданской, но никакъ не церковной. Правда, оно замечается теперь и въ католцческой церкви, но это признакъ ея безблагодатнаго состоянія и разложенія. Папа, по требованію обстоятельствъ, склоняется то на ту, но на другую политическую сторону. Если сильна монархія, онъ производитъ самодержавіе отъ Бога,—если беретъ верхъ республика, хвалитъ республиканское устройство. Онъ пишетъ энциклики на востокъ о преступности латинизировать уніатское богослуженіе, а въ Галиціи усиленно его латинизируетъ.

Достоинство церкви истинной и истинно церковнаго деятеля въ томъ и состоитъ, чтобы говорить подобно Ап. Павлу: "аще человекомъ угождалъ быхъ, Христовъ рабъ не быхъ убо былъ". Библейская исторія постоянно даетъ намъ противопоставленіе тонкой лести и человекоугодничества властителей земныхъ съ неустрашимой правдой служителей Божіихъ й народа Божія. Навуходоносоръ, Артаксерксъ, Олофернъ, Филонаторъ (3 Мак.), Феликсъ и Фестъ, лживый пророкъ Седекія и священникъ Пасхоръ съ одной стороны, а съ другой—Даніилъ, Мардохей, Іеремія, Амосъ и Іудиѳь и весь народъ еврейскій, наконецъ, Апостолы и самъ Спаситель, сказавшій: „какъ вы можете веровать, когда другъ отъ друга принимаете славу, а славы, которая отъ единаго Бога, не ищите?"—вотъ достойные обличители пастыря, желающаго созидать дело церковное на человекоугодіи.

Третье искушеніе пастыря составляетъ стремленіе производить на своихъ пасомыхъ впечатленіе своею личностью. Еще не водворившись въ своемъ приходе, молодой священникъ готовъ бываетъ предаваться горделивымъ мечтамъ о своемъ будущемъ вліяніи на народъ, о томъ впечатленіи, которое будутъ производить его голосъ, его жесты, его речи. Настроеніе въ высшей степени предосудительное и вредное. Оно, конечно, быстро переходитъ въ действительность и доходитъ до крайнихъ проявленій. Такъ, иногда подъ его вліяніемъ даже все богослуженіе направляется къ тому, чтобы произвести эффектъ. Этому служитъ сентиментальный голосъ, ненужныя воздеянія рукъ, лишніе поклоны и т. п. Сюда же, т. е., къ воздействію на людей не истиною Слова Божія и искреннею молитвою, а обольщеніемъ собственной личности, нужно отнести и пастырскую практику папистовъ, совершенно подавляющихъ умъ и совесть своей паствы и пріучающихъ ее къ слепому повиновенію вместо нравственнаго совершенствованія. Такіе пріемы темъ обольстительнее, что на первыхъ порахъ они сопровождаются кажущимся успехомъ, а противоположное веденіе пастырскаго дела — скорбями, о чемъ не мало говоритъ Св. Писаніе. Такъ, Господь Іисусъ Христосъ говорилъ, что Онъ пришелъ во имя Отца и Его не приняли, а кто придетъ во имя свое, того примутъ. Последнее не даромъ относится многими къ Магомету, который въ ученіи своемъ льститъ чувственности и др. страстямъ азіатовъ и темъ пріобрелъ себе милліоны последователей.

Подобные примеры встречаются въ жизни общественной и въ области литературы. Немногіе писатели обращаются непосредственно къ совести человеческой, а, наоборотъ, стараются или подавить, запугать или обольстить разсудокъ человека во всехъ сдучаяхъ, когда не имеютъ убедительныхъ доводовъ. Такъ поступаютъ писатели террористы и многіе наиболее популярные философы; гр. Толстой употребляетъ глумленіе или брань тамъ, где требуются особенно сильныя доказательства, напр., въ искреннемъ увереніи, будто Символъ веры противоречитъ нагорной проповеди.

Апостолъ Павелъ съ горечью говоритъ о томъ, какъ онъ, чуждъ искусственныхъ способовъ возбуждать къ себе уваженіе чрезъ самопревозношеніе и какъ этотъ способъ удавался другимъ. „Согрешилъ ли я темъ, что унижалъ себя, чтобы возвыситъ васъ?.. Вы терпите, когда кто васъ порабощаетъ, когда кто объедаетъ, когда кто обираетъ, когда кто превозносится, когда кто бъетъ васъ въ лице. Къ стыду говорю, что на это у насъ не доставало силъ; а если кто смеетъ хвалиться чемъ-либо, то, скажу по неразумію, смею и я (2 Кор. XI, 7, 20, 21); чего у васъ недостаетъ предъ прочими церквами, разве только того, что самъ я не былъ вамъ въ тягостъ? Простите мне такую вину. Вотъ въ третій разъ я готовъ идти къ вамъ и не буду отягощать васъ; ибо я ищу не вашего, а васъ. Не дети должны собирать именіе для родителей, но родители для детей. Я охотно. буду издерживать свое и истощатъ себя за души ваши, не смотря на то, что чрезмерно любя васъ, я менее любимъ вами. (Тамъ-же XII, 13—15). Св. Григорій Богословъ въ прощальной речи къ своей пастве проситъ прощенія у своихъ пасомыхъ, что онъ не величался предъ ними. не старался соревновать съ вельможами въ роскоши, не высился на колесницахъ, заставляя разбегаться народъ, какъ предъ страшнымъ зверемъ. Поэтому, паства осталась къ нему холодна, предпочитая людей эффекта. „Они ищутъ не іереевъ, но риторовъ, не строителей душъ, но хранителей имуществъ» (Слово 42 с). Однако, успехъ притворшиковъ и человекоугодниковъ не долговеченъ. Истина эта раскрывается въ книге Судей, въ исторіи Авимелеха, подговорившаго жителей Сихема помочь ему въ убійстве 70 братьевъ и воцариться надъ городами Іудеи. Три года благополучно было его царствованіе, но затемъ, согласно предсказанію Іоѳама, злой духъ ненависти поселился между нимъ и жителями, они возстали и Авимелехъ былъ позорно убитъ. Сборище нечестивыхъ—говоритъ Писаніе—какъ скопленіе пакли, а конецъ ихъ пламенъ огнепный.

Власть и вліяніе, основанныя не на началахъ правды и любви, а на обмане, возбуждаетъ впоследствіи вместо доверія ненависть. Такъ, въ государственной и церковной администраціи и въ жизни прихода водворяется ненависть между служащими въ однихъ учрежденіяхъ, при постоянныхъ разговорахъ о единеніи и взаимной дружбе; причина тому горделивое желаніе своею личностью привлекать сердца. Самое психическое развитіе человека, создающаго свое вліяніе путемъ человекоугодничества, извращается, потому что другой оценивается имъ не по действительнымъ достоинствамъ, а со стороны его преданности самому оценивающему. Человекъ становится тяжелъ: требователенъ, тщеславенъ и всегда безпокоенъ; напротивъ, идущій путемъ правды и любвеобильнаго самоотверженія всегда поступаетъ сознательно.

Когда Господь шелъ на страданія и ученики удерживали Его, Онъ сказалъ: „не двенадцать-ли часовъ въ дне? кто ходитъ днемъ, тотъ не спотыкается, ибо видитъ светъ міра сего"; человекъ, идущій путемъ света, путемъ правды, не ошибается. Апостолъ Петръ осуждаетъ путь лести и насилія, заповедуя пастырямъ пасти стадо, не господствуя надъ наследіемъ Божіимъ, но подавая примеръ стаду. Правильно нача-тое дело пастырства, свободное отъ помощи со стороны хитрости и лукавства, получаетъ себе въ помощники Промыс-лителя. Въ этомъ смысле сказано: царствіе Божіе подобно тому, какъ если человекъ броситъ семя въ землю; и спитъ, и встаешъ ночью и днемъ, и какъ семя всходитъ и растетъ, не знаетъ онъ. Ибо земля сама собою производитъ сперва зелень, потомъ колосъ, потомъ полное зерно въ колосе. (Мр. IV, 26—28). Пророкъ Илія убежалъ отъ своего народа, думая, что все оставили его, и жаловался Господу на попраніе правды Его, но получилъ утешеніе отъ Бога въ томъ, что 7,000 не преклонили колена предъ Вааломъ. Апостолъ Павелъ о правильномъ пути пастырскаго воздействія говоритъ следующее: „Въ ученіи нашемъ нетъ ни заблужденія, ни нечистыхъ побужденій, ни лукавства, но какь Богъ удостоилъ насъ того, чтобы вверитъ намъ благовестіе, такъ мы и говоримъ, угождая не человекамъ, но Богу, испытующему сердца наши. Ибо никогда не было у насъ предъ вами ни словъ ласкательства, какъ вы знаете, ни видовъ корысти: Богъ свидетель. Не ищемъ славы человеческой ни отъ васъ, ни отъ другихъ. Мы могли явитъся съ важностъю, какъ Апостолы Христовы, но были тихи среди васъ, подобно какъ кормилица нежно обходится сь детьми своими.. Такъ ми изъ усердія къ вамъ восхотели передатъ вамъ не молько благовестіе Божіе, но и души наши, потому что вы стали намъ любезны". (1 Фесс. II, 3—8). Конечно, такой путь проповеди и пастырства не мо-жетъ обойтись безъ огорченія пастыря, но оно не должно быть предметомъ страха, оно необходимо для достиженія исправленія. Такъ, Апостолъ говоритъ: „Если я огорчаю васъ, то кто обрадуетъ меня, какъ не тотъ, кто огорченъ мною (2 Кор. II, 2). Если я опечалилъ васъ посланіемъ, не жалгъю, хотя и пожалелъ было; ибо вижу, что посланіе то опечалило васъ, впрочемъ—на время. Теперь я радуюсъ не потому, что вы опечалились, но что вы опечалилисъ къ покаянию; ибо опечалились ради Бога; такъ что нисколъко не понесли отъ насъ вреда, ибо печаль ради Бога производитъ неизменное покаяніе ко спасенію, а печалъ мірская производишъ смертъ". (Тамъ же VII, 8 —10). Пастырь не для себя пасетъ паству, но для Христа. Конечно, любовь его просила бы взаимности, но пастырь долженъ любить духовною любовью: чемъ более онъ будетъ любить своихъ пасомыхъ, темъ менее будетъ искать скорой взаимности. Если онъ не находитъ взаимности, то скорбитъ только о черствости пасомыхъ, но не о себе. Лесть и прославленіе со стороны пасомыхъ даже тяготятъ его; потому некоторые христіане и епископы бежали въ пустыню отъ этой славы. Въ Филиппахъ служанка прославляла Апостола Павла, но онъ запретилъ ей делать это. Іисусъ Христось, когда удивлялись Его чудесамъ, не вдаяшеся въ веру ихъ, и тамъ, где не надеялся на пониманіе проповедуемой истины, воспрещалъ проповедывать о чудесахъ Своихъ исцеленнымъ.

Еще иного рода искушеніе бываетъ тогда, когда молодой пастырь начертываетъ себе внешнюю, строго определенную программу действій и мечтаетъ объ осуществленіи ея. Такая программа, можетъ быть полезная для политическаго деятеля, не должна иметь места въ деятельности пастырской. Различныя внешнія предпріятія — общества трезвости, попечительства, постройка храмовъ и школъ — предпріятія добрыя, но они не должны быть главнейшими, всепоглощающими предметами его заботъ, какъ это часто случается, когда подобныя предпріятія заставляютъ пастыря забывать главный предметъ своего служенія, — а главный предметъ — это богослуженіе и пасеніе душъ,—делаютъ его лихорадочнымъ дельцомъ, но въ то же время лишаютъ его благоговенія и внимательнаго состраданія и любви къ ближнимъ. Пастырю не возбраняется иметь светлыя упованія и такъ или иначе подготовлять условія къ начатію болыпого предпріятія, но они не должны всецело захватывать его и отвлекать отъ вседневнаго духовнаго деланія, ибо при правильномъ, спокойномъ веденіи последняго сами собою начнутъ выясняться наиболее насущныя нужды даннаго прихода, можетъ быть, взаменъ техъ, о которыхъ любилъ мечтать священникъ до ознакомленія своего съ паствою. Такъ, напримеръ, если служба его и проповедь привлекаетъ массы народа въ храмъ, то мысль о расширенів последняго будетъ принята съ общимъ сочувствіемъ и осуществляется безъ напряженія и суеты.

Подтвержденіе вышеприведенныхъ уроковъ примерами жизни.

Одинъ современный психологъ (Рибо), изложивъ разнообразныя болезни ума и воли человеческой, надеялся найти въ остатке этихъ аномалій раскрытіе техъ законовъ, которымъ следуетъ правильная жизнь души. Въ науке пастырскаго богословія можетъ быть подобный методъ скорее приведетъ къ успеху, нежели въ психологіи. Такъ мы видимъ, что съ одной стороны допущеніе злого начала въ число средствъ пастырской деятельности (т. е. лесть и ложь) ведетъ къ непоправимымъ ошибкамъ, съ другой стороны, себялюбіе и тщеславіе, поставленныя, какъ цель своей деятельности, делаютъ пастыря врагомъ паствы, наконецъ, устремленіе любви и ревности своей не на паству, а на внешнія предпріятія, хотя бы и почтенныя, также далеко отводятъ его отъ своей задачи. Здесь были перечислены самыя обычныя искушенія пастыря,

простирающіяся на всю жизнь его. Теперь мы можемъ легко усмотреть, что эти искушенія суть не что иное, какъ постепенное попраніе трехъ внутреннихъ даровъ благодати священства; первое искушеніе нарушаетъ собою правильное созерцаніе жизни, какъ борьбы добра и зла, исходъ которой у Бога, и понуждаетъ пастыря забьтвать слова Премудраго—,не говори: ради Господа я отступлю, ибо Богъ не нуждается въ муже грешномъ"; второе искушеніе нарушаетъ собою даруемое благодатью равнодушіе къ себе, а третье растлеваетъ

благодатную любовь къ пастве. Чтобы избежать этихъ и иныхъ искушеній новопоставленный пастырь церкви свою юношескую энергію долженъ направлять не на дела внешнія, а на охраненіе и умноженіе той благодатной внутренней настроенности, которая дарована ему въ хиротоніи. Въ этомъ смысле следуетъ понимать слова апостольскія: напоминаю тебе возгреватъ даръ Божій, который въ тебе чрезъ мое рукоположеніе.

Въ этомъ пастырскомъ завете апостола указывается не на пріемъ общественной деятельности, но на духовное деланіе. Отсюда видно, что главное вниманіе и жизненная энергія пастыря церкви должны быть обращены не на предмёты деятельности внешней, но на сохраненіе и развитіе техъ даровъ Св. Духа, которые составляютъ сущность хиротоніи. Въ дальнейшихъ словахъ ап. Павла къ Тимофею: „не бо даде намъ Богъ духа страха, но силы и любве и целомудрія. Не постыдисл убо страстію Господа нашего Іисуса Христа, ни мною юзникомъ его; но спостражди благовествованію Христову по смле Бога. Доброе завещаніе соблюди Духомъ Святымъ, живущимъ въ насъ" (2 Тим. І, 7—14),— находится полное подтвержденіе вышесказанной мысли. Здесь успехъ пастырской деятельности обусловливается его раченіемъ объ усовершеніи жизни внутренней.

Впрочемъ, чтобы окончательно убедиться въ справедливости этого положенія, разсмотримъ те уклоненія отъ него, которыя намъ показываетъ современная действителыюсть. Наше время, начавшееся летъ 40 тому назадъ, есть время омірщенія пастырскаго служенія. Толстовская реформа, старавшаяся о сближеніи церкви съ жизнію, немного успела въ этомъ добромъ намереніи, но зато поутратила немало сокровищъ духовной жизни въ школьномъ и священническомъ быте. Ея государственно-бюрократическій духъ сказался прежде всего въ пренебрежительномъ отношеніи ученой мысли къ теоретической стороне пастырства. Труды по пастырскому бого-ловію почти вовсе перестали появляться. Взаменъ его появилось Практическое Руководство для пастырей, въ которомъ служеніе пастырское разсматривается какъ простая сумма разнородныхъ церковныхъ, канцелярскихъ и хозяйственныхъ обязанностей, вовсе не объединенныхъ ни внутреннимъ настроеніемъ священника, ни раскрытіемъ действій въ немъ божественной благодати. Толстовская реформа исходила изъ того установившагося въ обществе мненія, будто русское духовенство прежде всего должно быть освобождено отъ византизма, замкнутости и сближено съ общественной жизнью, чтобы оно не представляло изъ себя какой-либо касты ни по своему сословному быту, ни по содержанію своихъ умственныхъ интересовъ. Вотъ почему и въ область практическаго богословія былъ внесенъ характеръ государственный, но не столько общественно-этическій, сколько бюрократическій. Пастырское богословіе, да и, вообщр, духовная жизнь, оставлены были въ пренебреженіи. Спрашивается теперь, достигнуты-ли были благія цели нововведеній, овладело-ли духовенство общественной жизнью настолько, чтобы свободно вести ее къ нравственному усовершенствованію? Увы, мы видимъ, что жизнь русскаго духовенства осталась попрежнему въ стороне отъ техъ нравственныхъ интересовъ, которыми жило общество, такъ что последнее стало отъ своихъ пастырей еще далыие, чемъ отъ прежняго дореформеннаго духовенства. Нововведенія прошлыхъ царствованій не оказались проникнутыми духомъ пастырско-нравственнымъ, но совершенно омірщились. Такъ, на епархіальныхъ съездахъ пастыри занимаются лишь обсужденіемъ вопросовъ имущественнаго характера и вместо объединенія духовенства между собою и съ обществомъ, сословное начало, обнаружившееся на этихъ съездахъ, привело какъ разъ къ противоположнымъ последствіямъ. Жизнь умственная, для развитія которой приложено такъ много стараній, тоже редко идетъ у пореформеннаго духовенства дальше интересовъ насущныхъ, практическихъ и остается замкнутой отъ воздействія на теоретическіе интересы общества. Богословская литература въ светскихъ домахъ читается ныне, кажется, меньше, чемъ въ прежнее время—людьми стараго воспитанія. Да и въ жизни самихъ русскихъ пастырей, именно подъ вліяніемъ этихъ реформъ, стало обнаруживаться пренебреженіе къ духовно-нравственнымъ интересамъ, небреженіе богослуженіемъ, несоблюденіе постовъ, стыдъ своего званія, выражающійся въ стрижке волосъ, ношеніи манжетъ и т. п.

Сглаживая свою бытовую разность отъ мірянъ, такіе представители духовенства, видимо, старались подольститься къ светскому обществу, но оно относится къ такого рода типу омірщившагося священника еще съ меньшимъ уваженіемъ, нежели къ патріархальному, старому типу. А это омірщеніе, этотъ чисто-бюрократическій духъ сказывается все сильнее и сильнее, даже среди техъ пастырей, которые самымъ поло-женіемъ своимъ поставлены въ особенно тесное отношеніе къ внутренней духовной жизни людей, къ ихъ убежденіямъ и совести. Разумеемъ миссіонеровъ. Собравшись на миссіонерскій съездъ въ 1891 году, они, кажется, ни одного слова не сказали о томъ, какимъ образомъ подействовать на душу и сердце раскольниковъ и сектантовъ, какими книгами пользоваться для ихъ обличенія. Все разсужденія направлены были къ решенію того, къ какимъ карательнымъ мерамъ противъ отпадшихъ должно расположить светское правительство. Влія-ніе бюрократически-экономическаго направленія духовенства отразилось и на монастыряхъ. Современные монастыри, не говоря объ ихъ чисто нравственныхъ несовершенствахъ, ими вполне сознаваемыхъ, даже въ области своихъ положительныхъ проявленій приближаются къ тому, чтобы сделаться чемъ-то въ роде вольно-экономическихъ обществъ, объединяющихъ людей на почве имущественныхъ отношеній: обладанія капиталомъ, полученія доходовъ съ него, расходованія его на предпріятія экономическаго характера и пр. Административный взглядъ на монастыри, какъ ка экономическія учрежденія, сказывается даже въ подборахъ начальниковъ этихъ монастырей — людей, обладающихъ хозяйственными и вообще экономическими способностями; съ подобной же точки зренія и настоятели ценятъ своихъ подчиненныхъ. Если оказывается честь инокамъ съ дарованіями духовными, то все-таки по темъ-же имущественнымъ видамъ: на нихъ смотрятъ, какъ на источникъ доходной статьи. Конечно, среди монастырей есть и исключенія (монастыри: Валаамскій, Соловецкій, пустыни: Оптина, Глинская), но и туда имущественное начало проникаетъ все сильнее и сильнее, а по мере развитія этого грустнаго явленія наблюдается и другое — охлажденіе къ нимъ христіанскаго народа.

Итакъ, говоря вообще, сближенія духовенства съ обществомъ, предполагавшагося вышеназванною реформою, въ настоящее время вовсе не достигнуто въ желательномъ смысле: вместо сближенія явилось утраченіе духовнаго облика и пріобретеніе бюрократическаго, но последній никогда не былъ по сердцу русскимъ людямъ, сложившимъ поговорку: нетъ никого лучше русскаго человека и нетъ никого хуже русскаго чиновника. Кто хочетъ построить свои отношенія съ людьми на чиновническихъ началахъ, тотъ никогда не пріобрететъ ихъ сердецъ. Чтобы иметь право сказать съ Апостоломъ; „не ищу ватего, но васъ" (2 Кор. XII, 14), должно иметь право сказать и другія слова его: мы восхотели передать вамъ не только благовестіе Божіе, но и души наши (1 Солун. II, 8). А чтобы передать души, чтобы живыми непрестанно предаваться на смерть ради Іисуса, чтобы и жизнь Іисусова открылась въ смертной плоти нашей (2 Кор. IV, 11) и действовала въ пастве, — нужно, конечно, предаваться постоянному внутреннему деланию, какъ главной цели жизни. Итакъ, главный предметъ вниманія и деятельности пастыря есть жизнь внутренняя — возгреваніе даровъ св. Духа. Это положеніе имеетъ свои основанія и въ св. Писаніи. Кроме известныхъ уже намъ, можно указать еще на слова св. ап.Павла къ Тимофею:" не неради о пребывающемъ въ тебе дарованіи, которое дано тебе по пророчеству съ возложеніемъ рукъ священства. 0 семъ заботъся, въ семъ пребывай, дабы успехъ твой былъ для всехъ очевиденъ. Вникай въ себя и въ ученіе; занимайся симъ постоянно: ибо, такъ поступая, и себя спасешъ и слушающихъ тебя (1 Тимоф. IV, 14—46); здесь ап. Павелъ успехъ пастыря полагаетъ въ зависимости именно отъ внутренней жизни, отъ развитія пастыремъ пребываюшаго въ немъ дара. Вникай въ себя, говоритъ Апостолъ (ст. 16), въ свою нравственную жизнь, ибо, такъ поступая, и себя спасешъ и слушающихъ тебя (—16). Не хорошо намъ, оставивъ слово Божіе, пещись о трапезахъ, но мы пребудемъ въ молитве и служеніи слова (Деян. VI, 2, 4). Поступавшая такъ евангельская Марія более угодна Господу, чемъ Марѳа, предавшаяся внешнему деланію. Посылая апостоловъ на проповедь, Спаситель говоритъ имъ: не берите съ собою ни золота, ни серебра, ни меди въ поясы свои... ни двухъ одеждъ, ни посоха (Мѳ. X, 9—10), и съ особенною силою воспрещаетъ имъ какую-бы-то ни было дипломатію-политиканство: когда будутъ предаватъ васъ, не заботьтесъ, какъ, или что сказать (—19), говоритъ Онъ имъ. Своимъ последователямъ, пренебрегшимъ внешними жизненными удобствами и привязанностями, Спаситель обещаетъ награду въ. сто разъ большую того, что они оставили (Мф. XIX, 29), и при томъ не только со стороны внутренней удовлетворенности, но и со стороны изобилія друзей.

Действительность вполне подтверждаетъ эту мысль о зависимости общественнаго вліянія отъ внутренней жизни. Кто изъ пастырей известенъ особенйо благотворною практической деятельностью? — Люди внутренней духовной жизни, люди молитвы и нравственныхъ подвиговъ. Таковъ изъ древнихъ —отшельникъ Стефанъ Пермскій, великій подвижникъ и замечательный миссіонеръ, пересоздавшій целыя народности; изъ недавнихъ — Макарій Алтайскій, Иннокентій Пензенскій, выдающійся богословъ, — оба великіе богомольцы. Подобное преуспеяніе внутренней духовной жизни въ воздействіи на жизнь общественную имеетъ объясненіе въ самомъ характере русской религіозности. Русскій человекъ постольку религіозенъ,поскольку наличная действительность не удовлетворяетъ его.Русскій человекъ ищетъ въ религіозной жизни того, чего нетъвъ міре, и потому онъ готовъ подчиниться только тому религіозному деятелю, который является гостемъ въ этомъ міре, пришедшимъ какъ-бы изъ другого міра, равнодушнымъ ко всемъ внешнимъ переменамъ, остающимся всегда самимъ собою, довольствуясь полнотою своей внутренней жизни, своего внутренняго содержанія. Вліятеленъ Іоаннъ Кронштадтскій, основатель домовъ трудолюбія, примеру котораго следуетъ теперь повсюду и общество светское; вліятеленъ былъ и остается

после кончины своей Амвросій Оптинскій, который много летъ пролежалъ въ болезни и, кажется, первый разрешилъ женскій вопросъ въ Россіи, устроивъ женскій монастырь более чемъ на 700 человекъ, где принимаются все увечныя, безсильныя, малолетнія; обитель эта совершенно чужда практическаго, кулачевскаго начала. Укажемъ еще на двухъ духовныхъ деятелей, петербургскихъ протоіереевъ: Дмитрія Соколова и о. Константина Стефановича, — первыхъ строителей наиболее важнаго при современномъ общественномъ строе учрежденія — пріютовъ для раскаявающихся блудницъ. Начали они это дело также съ малаго, не изъ отвлеченнаго теоретическаго замысла, а просто чрезъ изученіе быта жертвъ разврата и спасеніе ихъ изъ когтей его путемъ частной благотворительности, впоследствіи оформленной въ учрежденіе, обогащенное добровольными пожертвованіями и теперь совершенно упрочившееся, какъ все то, что основано на личномъ внутреннемъ подвиге, какъ въ томъ насъ убеждаютъ откровеніе и опытъ.

Отсюда понятно, что и пастырское руководство должно сосредоточиваться въ изученіи жизни внутренней, жизни духовной. Таковъ правильный путь пастырскаго действованія, который не только оградитъ его отъ всехъ искушеній, но и всегда покажетъ ему настоящее его дело. Впрочемъ, должно помнить, что жизнь духовная не остается всегда на одномъ и томъ-же месте, но или идетъ впередъ, или ниспадаетъ къ худшему, и въ характере своего движенія отличается вообше постепенностью. Посему ученіе о духовной жизни есть изученіе законовъ духовнаго развитія, духовнаго усовершенствованія человека, чемъ и занимается аскетика, наука, которой въ прежнее время отводилось довольно видное место въ богословіи вообще и въ пастырскомъ въ частности. Въ настоящее время она утрачена изъ учебныхъ курсовъ, но зато стала удобопріобретаемымъ сокровищемъ для всего русскаго читающаго люда, благодаря твореніямъ и изданіямъ святителя Феофана, къ которымъ мы и предлагаемъ обращаться всемъ, кто желаетъ изучить самое важное въ жизни человека.

Значеніе молитвы для пастыря Церкви 10)

Значеніе молитвы для Церкви Божіей; существеннейшее содержаніе молитвы общецерковной

По ученію Отцевъ только тотъ іерей есть истинный пастырь православной Церкви, добрый борецъ и победитель, который духомъ своимъ живетъ въ міре горнемъ, а здесь является какъ-бы гостемъ оттуда. Сила или средство, пере-носящее человека изъ одного міра въ другой, есть молитва.

Между темъ, молодые люди, готовящіеся къ священству, бываютъ готовы ко всякаго рода подвигамъ самоотверженія, но къ молитвенному подвигу относятся обыкновенно съ отягощеніемъ. Онъ представляется для нихъ чемъ-то устарелымъ, скучнымъ, почти безполезнымъ. Ихъ влечетъ подвигъ общественный, борьба и жизнь. Быть можетъ этимъ именно свойствомъ ихъ настроенности обусловливается иногда и предпочтеніе светской службы предъ священствомъ съ его религіозными церемоніями, съ безконечными службами, правилами и поклонами.

На самомъ деле подобное противопоставленіе общественнаго и молитвеннаго подвиговъ есть плодъ заблужденія: добрый христіанинъ не сталъ бы разобщать перваго отъ второго. Въ ов. Писаніи говорится о молитве именно въ такихъ случаяхъ, когда противопоставляются два борющіеся другъ противъ друга міра. Таковы: молитва пророка Иліи въ его борьбе съ жрецами Ваала, чудесная победа трехъ отроковъ въ Вавилоне, одержанная посредствомъ молитвы въ огненной пещи, молитва Анны, пророка Іоны, Есфири, Іудифи, Елеазара, Ездры; содержаніе молитвы Господней сводится именно къ уничтоженію жизни міра и замене ея жизнью Божественной, Его именемъ, Его царствомъ, Его волею.

Наше богослуженіе, то есть эктеніи, возгласы и другія богослужебныя молитвословія содержатъ въ себе указаніе, съ одной стороны, на богатство жизни божественной, а съ другой на ничтожество земной. Преклоняясь въ сознаніи собственнаго ничтожества предъ величіемъ Божіимъ, верующіе, изливъ устами священнослужителя свои прошенія Богу, выражаютъ всецелую готовность предать себя и другъ друга Христу Богу, ибо у Него во Святой Троице слава, держава и жизнь.

Указанное противопоставленіе раскрывается съ особой силой при подаяніи полноты Божественныхъ даровъ, т. е. въ важнейшихъ частяхъ дневного и годичнаго священнослуженія. Тогда воспевается величіе существа Божія, Его промышленія и домостроительства и тутъ же сострадательнымъ взоромъ охватывается жизнь нашей бедной земли и призывается ми-лость на всехъ нуждающихся въ разнообразной помощи Бо-жіей—живыхъ и мертвыхъ. Таковы молитвы евхаристическія, особенно Василія Великаго, а также важнейшія молитвы глав-ныхъ праздниковъ — Богоявленія и Пятидесятницы. Итакъ, молитвы и богослуженіе не есть нечто отрешенное отъ жизни, но самая жизнь, мысленно возносимая предъ лице Вседержителя.

Но скажутъ: все это было достояніемъ первыхъ вековъ христіанства, а дальнейшее творчество богослужебныхъ молитвъ говоритъ намъ о чисто личномъ подвиге молящихся.Въ такомъ возраженіи справедлива только та мысль, что литургическое творчество имеетъ свою исторію. Известно, что въ первые века христіанства молящаяся церковь стремилась все стороны жизни личной и общественной проникнуть духомъ благодати; таково содержаніе молитвъ, вошедшихъ въ служебникъ и требникъ. Затемъ, после V века, преимущественнымъ содержаніемъ молитвъ сделалось толкованіе словъ св. Библіи и догматизмъ (догматы въ христіанской поэзіи Іоанна Дамаскина); эта вторая, низшая ступень богослужебнаго творчества, хотя все еще исполненная высокихъ созерцаній и духовнаго восторга. Наконецъ, въ дальнейшій, византійскій періодъ церковной исторіи, въ религіозномъ сознаніи начинаетъ преобладать более мрачный, исполненный рабскаго страха характеръ и содержаніемъ молитвъ становатся исповеданіе ужаса загробныхъ мученій и моленія къ Богу и особенно къ Богородице объ избавленіи отъ нихъ. Несправедливо, однако, было бы думать, что подобная характеристика исчерпываетъ собою молитвенный подвигъ эпохи. Нетъ, Церковь не оскудеваетъ въ своемъ духовномъ богатстве, и въ этомъ мы убеждаемся, если посмотримъ, насколько древней шія молитвословія продолжаютъ одушевлять умы и сердца молящихся. Дерзновенная песнь воскресенія, евхаристическій памятникъ Василія Великаго, гимнъ, „Свете Тихій"... и во времена Византіи и теперь продолжаютъ приводить въ трепетъ христіанское сердце точно такъ же, какъ и въ века вселенскихъ соборовъ. Содержаніе нашего богослуженія только обогащалось въ разныя эпохи, но, слава Богу, ничего не утратило изъ своихъ сокровищъ.

Значеніе молитвы для внутренней жизни

Мы сказали, что молитва переносить пастыря Церкви въ другой, неземной міръ, и, постоянно напоминая ему о за-гробной жизни, постепенно делаетъ благоговейнаго священника жителемъ нездешняго міра. Подобное воспареніе въ міръ небесный, совершаемое при помощи богослуженія, а равно и келейной молитвы, имеетъ значеніе не только для личной, внутренней жизни пастыря, но и для его стойкости въ своемъ общественномь служеніи, какъ насъ убедило въ этомъ слово Божіе и разсмотреніе самого содержанія нашего богослуженія. Изученіе жизни добраго пастыря со всею силою подтверждаетъ для насъ подобный выводъ. Оно покажетъ намъ, что молитва есть прежде всего единственное подкрепленіе пастыря въ самоиъ опасномъ для него состояніи тогодуховнаго одиночества, которое ему нередко придется испытывать среди своей маловерной и малодушной паствы. Это одиночество темъ мучительнее для пастыря, чемъ более онъ соответствуетъ своему предназначенію носить въ своей душе всю паству. Тяжесть этого настроенія высказывали еще ветхоза-ветные паетыри. Такъ, любвеобильнейшій Моисей, видя народное ожесточеніе, жаловался Богу, говоря: „я одинъ не могу несши всего народа сего, потому что онъ тяжелъ для меня. Когда Ты такъ поступаешь со мною, то лучше умертви меня, если я нашелъ милостъ предъ очами Твоими, чтобы мне не видетъ бедствія моего" (Числ. XI,14—15); таковъ же смыслъ словъ пророка Иліи (3 Цар. XIX, 10) и Іереміи (XV, 17—20); жалуется на одиночество свое и ап. Павелъ (2 Тим. IV, 16—17); указываетъ на тяжесть его и на средство облегченія последней и Христосъ Спаситель, говорившій ученикамъ въ часъ преданія: „вотъ, наступаетъ часъ, и насталъ уже, что вы разсеетесь каждый въ свою сторону и Меня оставите одного; но Я не одинъ, ибо Отецъ со Мною (Іоан. XVI, 32). Для человека сухого и замкнутаго отчужденность отъ жязни общества, пожалуй, не будетъ тяжелымъ бременемъ, но для призваннаго пастыря, любящаго народъ свой, эта отчужденность грозила бы отчаяніемъ, если бы онъ не имелъ противъ такого недуга духовнаго врачевства или противоядія, каковымъ и является молитва, переносящая пастыря въ торжествующую Церковь, которая восполняетъ его душу, созерцающую колеблющихся сыновъ Церкви воинствующей. Христіанинъ, пребывающій въ молитве, приблцжается къ состоянію такого же прозренія, какъ пр. Елисей, который при нападеніи сиріянъ на Дофаимъ говоритъ слуге своему: „не бойся, потому что техъ, которые съ нами, больше, нежели техъ, которые съ ними.И молился Елисей, и говорилъ: Господи, открой ему глаза,.чтобъ онъ увиделъ. И открылъ Господь глаза слуге, и онъ увиделъ, и вотъ вся гора наполнена конями и колесницами огненными кругомъ Елисея" (4 Цар. VI, 16—17)..Такъ и всякій истинный пастырь христіанъ и даже отшельникъ, возносящійся въ молитве душею въ міръ небесный, постоянно сознаетъ себя окруженнымъ обществомъ святыхъ и бываетъ менее одинокъ въ своемъ уединеніи, чемъ городской житель, ходящій по стогнамъ столицы среди знаемыхъ.Самая возможность отшельничества именно и объясняется полнотою общенія съ міромъ святымъ и блаженнымъ. Это-то общеніе деятелей Церкви и убеждаетъ ихъ въ истине словъ Христовыхъ: „ блаженни будете, егда возненавидятъ васъ человецы и разлучатъ вы". Такъ, изъ словъ св. Григорія Богослова видно, что и въ окончательномъ изгнаніи пастырь Церкви, возноеясь въ міръ божественный, духовный,—чрезъ непрестанное пребываніе въ молитве, можетъ иметь полноту жизни и утешенія при одиночестве. Вотъ эти слова: „Поставьте надъ собою другого, который будетъ угоденъ народу, а мне отдайте пустыню, сельскую жизнь и Бога. Ему одному угожу даже простотою жизни... Нетъ, нетъ, не буду говорить пріятнаго слуху, председательствуя въ священныхъ местахъ или одинъ, или въ совокупномъ собраніи многихъ; не отрину глаголовъ Духа изъ заботливости снискать любовь у народа, не стану тешиться рукоплесканіями, ликовствовать на зрелищахъ... Владей всемъ этимъ, кому угодно, и кто хитръ. А я безтре-петно буду исполнятъся Христомъ.... Вотъ, я дышащій мертвецъ, вотъ, я побежденный и вместе (не чудо ли?) увенчанный, взаменъ престола и пустой внешности стяжавшій себе Бога и божественныхъ друзей!... Стану съ ангелами. Какова ни будетъ моя жизнь, никто не причивитъ ей вреда, но никто не принесетъ и пользы. Сосредоточусь въ Боге".

Но постоянное молитвенное настроеніе не будетъ ли служить препятствіемъ къ исполненію общественныхъ обязанностей священника? Какъ деятель общественный, не виноватъ ли будетъ пастырь, если, вместо общенія со своими прихожанами, онъ все время будетъ посвящать на молитву и богомысліе? Напротивъ, именно непрестанное богомысліе является необходимымъ и наиболее ценнымъ залогомъ плодотворной деятельности пастыря, такъ какъ только оно можетъ поддерживать и возгревать въ сердце священника постоянную благоснисходительную и исполненную упованія любовь къ людямъ, къ роду неверному и жестоковыйному, на что признаютъ себя совершенно неспособными народники или демагоги мірского настроенія, такъ какъ всякому общественному деятелю вообще, а священнику, пожалуй, преимущественно, приходится постоянно встречать неблагодарность, холодность, а то и пренебреженіе и недружелюбіе со стороны общества. Поэтому для того, чтобы самому избежать взаимнаго ожесточенія на людей, ему необходимо обладать въ сердце такимъ источникомъ внутренняго богатства, при помощи котораго онъ могъ бы примиреннымъ окомъ взирать на родъ людской съ каменными сердцами. Такимъ источникомъ для него и служитъ молитва, вводяшая его въ общеніе съ міромъ горнимъ: чемъ самъ пастырь совершеннее въ молитве и духовной жизни, темъ снисходительнее и терпеливее бываетъ онъ къ духовнымъ недугамъ паствы. Такъ, напр. "старцы" темъ больше оказывали вниманія и участія къ приходившимъ къ нимъ, чемъ величайшими грешниками были последніе. 0 Серафиме Саровскомъ известно, что никто отъ него не встречалъ такого сочувствія, какъ злодеи и преступники.

Значеніе молитвы для пастыря въ его отношеніяхъ къ пастве

Обладаніе даромъ молитвы, кроме дара любви, имеетъ еще другія важныя последствія для пастырской деятельности. Не говоря уже о томъ, что пастырь молитвенникъ обладаетъ способностью научить и другихъ молиться,—молитвенное настроеніе пастыря есть ваншейшее условіе для возвышенія его авторитета среди паствы. Если вникнуть въ отношеніе пасомыхъ къ пастырю, то мы увидимъ, что главное требованіе со стороны первыхъ къ последнему — требованіе дара молитвеннаго. Народъ и оцениваетъ пастыря съ этой именно точки зренія. Когда въ народе говорять о священнике, то первый отзывъ касается того: хорошо или худо служитъ онъ. Подъ хорошимъ служеніемъ разумеется здесь не музыкальность голоса, не громкость и чистота речи, а то, что въ возгласахъ и эктеніяхъ священника слышится духъ искренней молитвы. Подобныхъ священниковъ любитъ и уважаетъ народъ, ихъ-то по преимуществу считаетъ своими наставниками и руководителями, къ нямъ спешитъ за советомъ въ затруднительныхъ случаяхъ своей жизни. И все это доверіе и любовь единственно за подвигъ молитвенный. Нашъ русскій народъ особенно высоко ценитъ пастырей-молитвенниковъ. Онъ готовъ все простить, даже закрыть глаза на все недостатки и пороки пастыря будь только одно въ немъ качество—молитвенность. При отсутствіи же этого качества, мягкость и элегантность въ обращеніи ставятся ни во что: на все увещанія свя-щенника будутъ смотреть, какъ на бездушное разглагольствованіе.

Достоинство русскихъ пастырей въ отношеніи дара молитвы

Спросимъ теперь, имеютъ ли отечественные пастыри это высокое качество молитвеннаго духа? Къ счастію о нашемъ духовенстве съ точки зренія приведенной оценки нельзя сказать худо. Свой долгь, долгъ молитвенника, русское духовенство не оставляетъ въ пренебреженіи и имеетъ въ своей среде многихъ достойныхъ представителей: среди нашихъ пастырей много людей весьма грешныхъ, но нетъ неверующихъ и мало прзрителей молитвы. Л. Толстой является преступнымъ клеветникомъ, объявляя духовенство наше лицемерами, поддерживающими суеверіе ради государственныхъ целей: русское духовенство веруетъ и съ веро молится Богу. Но такъ какъ совершенства на земле нетъ, то нельзя не указать на некоторыя, довольно распространенныя среди насъ, уклоненія отъ правильнаго прохожденія этого подвига.

Уклоненія: отчужденность, превозношеніе и местничество

Первый недостатокъ — это особность (индивидуализмъ) въ вере и молитве, когда молящійся только о себе мыслитъ въ деле спасенія, а не о всехъ, боится Бога, но къ ближнимъ бываетъ суровъ и чуждъ духа братолюбія въ своей духовной жизни. Если такой священнослужитель молится о своемъ собственномъ спасеніи или о родственникахъ, молитва его бываетъ тепла и одушевленна; за то его благословенія народу, его молитвенныя благожеланія и молитва объ обновленіи міровой жизни, о призваніи благодати на людей—бываютъ какъ бы чужды для его сердца: онъ произноситъ ихъ вяло, бездушно. Часто такіе священники не считаютъ нужнымъ внимать возвышеннымъ прошеніямъ эктеній и предпочитаютъ, стоя у жертвенника, совершать поминовеніе своихъ присныхъ, въ чемъ они полагаютъ главное значеніе литургіи, составивъ на нее столь чуждое православію внешнее воззреніе, почти, какъ на индульгенцію.

Другое, весьма предосудительное явленіе — это взглядъ на богослуженіе, какъ на средство величаться предъ народомъ и другъ предъ другомъ. Поэтому некоторые пастыри стараются въ ущербъ духовной красоте молитвы избегать соборной службы, где всемъ, кроме старшихъ, приходится менее фигурировать предъ другими. Это взглядъ въ высшей степени греховный, лишающій служащаго благодатныхъ благословеній. Чтобы произвести впечатленіе на народъ, священникъ допускаетъ не положенныя ни уставомъ, ни обычаемъ, коленопреклоненія и воздеванія рукъ, придаетъ искусственную чувствительность своему голосу и т. под. Правда, нехорошо поступаютъ и те священнослужители, преимущественно монашествующіе, которые, во избежаніе прелести, подавляютъ въ себе чувство умиленія и стараются только о томъ, чтобы внятно вычитать положенныя молитвы. Но если предосудительна одна крайность, то не извинительна и другая.

Всего же предосудительнее нередко замечаемое у насъ местничесшво во время соборнаго служенія, обнаруживающее печальное духовное ослепленіе священнослужителей, которые иногда до того увлекаются этимъ грехомъ, что задолго до какого-либо праздника волнуются и ухищряются достать себе высшее место въ служеніи и, въ случае неудачи, становятся на много летъ врагами своимъ соперникамъ. Сюда же относится и общая нелюбовь некоторыхъ священниковъ къ соборнымъ и архіерейскимъ служеніямъ, которая въ большихъ городахъ у заслуженнаго духовенства становится иногда настолько всеобщею, что совершенно разрушаетъ глубоко церковный и справедливо любимый народомъ обычай украшать престольные праздники приходовъ торжественнымъ служеніемъ іерарха или старшаго въ городе іерея съ братіей. Такъ местничество и самолюбіе разобщаетъ пастырей даже въ святейшемъ деле молитвы и удаляетъ отъ нихъ Христа, обетовавшаго быть посреди сходящихся во имя Его. Чтобы возненавидеть эту глупую страсть, должно вспоминать и то назидательное совпаденіе событій, какъ ученики Христовы, спорившіе между собою о старшинстве, о наибольшей близости къ Учителю, чрезъ иесколько часовъ после этого, не вразумившись „вечерею умовеній", все разбежались отъ Него, а первый между ними отрекся отъ Него съ клятвой.

Практическіе советы о стяжаніи дара молитвеннаго — смиренный взглядъ на себя

Что долженъ делать молодой пастырь, чтобы не остаться безъ дара истинно-христіанской молитвы? Прежде всего, въ виду приведенной довольно высокой оценки нашего духовенства со стороны этого качества духовной жизни, начинающему пастырю не следуетъ смотреть на старшихъ собратьевъ и на народъ сверху внизъ, какъ это свойственно самоуверенной юности, и не считать себя среди народа религіознымъ реформаторомъ; скорее ему следуетъ укрепиться въ мысли, что въ области молитвы онъ — невежда, и что ему, для успешнаго прохожденш пастырскаго служенія, нужно почитать себя хуже и малоопытнее всехъ,—не жизнь возвышать до себя, но себя до уровня религіозной жизни собратьевъ и лучшихъ прихожанъ. На это указываемъ въ виду того, что въ настоящее время у кандидатовъ священства наблюдается полная неосвоенность съ законами духовной жизни, съ ученіемъ о молитве и предпиеанной христіанину внутренней борьбой. Курсы пастырскаго богословія вовсе не разсматриваютъ этихъ предметовъ, а въ богословіи нравственномъ они задеваются лишь мшоходомъ, такъ что не оставляютъ никакого впечатленія на слушателяхъ. Естественно поэтому, что отъ студентовъ семинарій и академій можно слышать самыя несообразныя сужденія о молитве, въ роде, напр., такихъ словъ: зачемъ молиться, когда нетъ соответствующаго внутренняго настроенія? Очевидно, люди не знаютъ даже того, что охраненіе и возгреваніе молитвенной настроенности есть плодъ борьбы: безъ борьбы съ собою христіанинъ никогда не стяжаетъ дара молитвы, а если имелъ раньше, то утратить. Полное непониманіе молитвеннаго подвига молодымъ пастыремъ описано въ повестя Потапенко: "На действительной службе", где новопоставленный пастырь-идеалистъ, стоя предъ престоломъ „проникается уваженіемъ къ себе, къ своему общественному подвигу", съ недоуменіемъ перечитываетъ совершенно чуждыя его сердцу слова молитвы: „никтоже достоинъ отъ связавшихся плотскими похотьми или страстьми приближатися и пр."; эта столь глубокая исповедъ христіанскаго сердца ученому академику казалось непонятной, застарелой формулой. Въ подобное заблужденіе герой повести впалъ вследствіе того, что, приготовляя себя къ служенію народу, никогда не понуждалъ себя къ главнейшему условію сего служенія—къ стяжанію дара молитвы.

Самопринужденіе

Самоприпужденіе — вотъ второе средство къ усвоенію этого дара. На это могутъ возразить, что хотя молодые священники и не подготовлены къ молитве, но все-таки къ старости по большей части навыкаютъ къ ней сами собой, безъ заметныхъ усилій. Действительно, кому неизвестны примеры, когда равнодушные въ молодые годы іереи, потомъ пріобрели даръ молитвы путемъ невольной бытовой привычки, научившись у своихъ пасомыхъ- Такое взаимообученіе между пастыремъ и пасомыми въ Русской Церкви указано было еще покойнымъ Моск. Митр. Иннокентіемъ, говорившимъ, что, уча паству, онъ въ свою очередь у нея учился. Остановимся несколько подробнее на этомъ свойстве русской церковной жизни. Взаимообученіе пастыря и пасомыхъ само по себе явленіе не предосудительное, а даже отрадное, когда причиной его бываетъ сознательное убежденіе, а не имущественная зависимость священника отъ прихода, понуждающаго перваго применяться къ нуждамъ и вкусамъ последняго. Между темъ, въ обученіи молитве именно такая зависимость и является обыкновенно несознательнымъ первоначальнымъ побужденіемъ къ стяженію этого св. дара; молодой священникъ въ Великороссіи поневоле старается быть богомольнымъ, потому что иначе онъ останется въ скудости, — затемъ постепенно входитъ въ духъ молитвы и нередко достигаетъ высокихъ дарованій въ прохожденіи этого подвига. Но можно ли удовлетворяться такимъ положеніемъ вещей и не прилагать подготовительнаго труда къ тому, чтобы быть достойнымъ пастыремъ богомольнаго прихода не въ конце дней своихъ, а въ начале? Притомъ, у многихъ ли столь воспріимчивая, мягкая душа, чтобы непроизвольно усваивать религіозную стихію народной жизни? Нужно помнить при этомъ, что подобное усвоеніе чаще встречается въ Великороссіи, где священникъ зависитъ отъ прихода, а въ Малороссіи и особенно въ Западной Россіи, где обезпеченное духовенство можетъ безнаказанно для своего благосостоянія держаться вдали отъ народа, пастыри часто не научаются молиться, небрегутъ о богослуженіи. Отсюда— всякаго рода отступничества, штунда и другія секты. Итакъ, нужда въ самонъ деятельномъ усвоеніи дара молитвы остается во всей силе, и кто не хочетъ сознать чисто нравственнаго долга научиться молиться, тотъ, по крайней мере, долженъ согласиться съ мыслію объ общественной нужде иметь такой даръ и понять, что рано или поздно сама жизнь и особенно разныя несчастія понудятъ его пожалеть о своей лености и приняться поздно за то, съ чего следовало бы начинать. Отсюда-то и возникаетъ въ науке пастырскаго богословія особая речь о молитве.

Противостояніе господствующей страсти

Какія же средства для самого зарожденія дара молитвы? Жалуются обыкновенно на сухость и разсеянность, какъ на главное препятствіе къ молитве. Поэтому, первее всего необходима борьба съ теми причинами, отъ которыхъ происходятъ эти нежелательныя свойства. Причины эти двоякаго рода. Во-первыхъ, многозаботливое настроеніе, особенно когда оно соединяется съ согласіемъ ума, признающаго те или другія заботы главнейшими въ жизни, и взирающаго на молитву, на соередоточенность въ Боге, какъ на дело второстепенное сравнительно съ усовершенствованіемъ себя въ наукахъ и искусствахъ или — достиженіемъ целей земного благоустройства. Если въ чъей душе есть какой суетливый помыслъ, поглощающій его вниманіе и энергію, то къ молитве такой человекъ бываетъ не способенъ. Второе препятствіе къ молитвенному настроенію—непобежденная чувственная или иная преступная страсть. Когда дурное, похотливое желаніе безпрепятственно владеетъ человекомъ, онъ не епособенъ молиться. Духъ Божій отошелъ отъ Саула, когда у последняго сложилось преступное завистливое отношеніе къ Давиду. Для борьбы съ указанными препятствіями къ молитве должно прежде установиться въ томъ убежденіи, что возношеніе духа къ Богу, молитва, есть главное въ жизни, а все прочее второстепенное. Доколе человекъ не придетъ къ сознательному убежденію, что храненіе сердца, сосредоточенность въ Боге— главное въ жизни, до техъ поръ онъ никогда не будетъ усовершаться въ молитве. Вышеприведенныя и дальнейшія указанія могутъ служить для пастыря церкви основаніями для желательнаго отношенія къ молитвенному подвигу. Но и убедившись всемъ сердцемъ въ жизненномъ значеніи этого подвига, должно помнить, что пока христіанинъ, обуреваемый чувственною или иною страстью, не возненавидитъ ее и не вступитъ съ нею въ борьбу, дара молитвы онъ не стяжаетъ.

Также точно и противъ разсеянности, даже чуждой грубыхъ страстей, последователь молитвеннаго подвига долженъ предпринять нарочитую борьбу, отвлекая свою мысль отъ всякихъ внешнихъ впечатленій и полагая узду на свое воображеніе, и проходить подвигъ молитвенный отъ низшихъ ступеней его до высшихъ.

Учители благочестія различаютъ три вида молитвы: молитву воли, молитву ума и молитву сердца, чувства.

Исполнительность

На первыхъ шагахъ нравственнаго совершенствованія подвижникъ обладаетъ только желаніемъ молиться, что и сосгавляетъ волевую молитву. На этой ступени новоначальный, не имея въ своемъ сердце молитвеннаго настроенія, ни даже въ уме богатетва духовныхъ помысловъ и религіозныхъ представленій, старается упражняться въ внешне-исправномъ исполненіи молитвеннаго правила. Въ этомъ случае онъ долженъ начинать съ исполненія лежащаго на каждомъ христіанине, вообще, долга прочитывать положенныя молитвы утромъ, вечеромъ и неуклонно выстаивать церковное богослуженіе, не взирая на скуку и усталость; здесь-то и является потреба въ самопринужденіи, о коемъ мы говорили. На священника церковный уставъ налагаетъ обязанность вычитывать накануне каждой, совершаемой имъ, литургіи еще особые каноны и акаѳистъ, а утромъ — правило къ причащенію. Вотъ этихъ обязанностей пастырь отнюдь не долженъ уменьшать, а скорее ему следуетъ ихъ расширять прибавленіемъ каноновъ, акафистовъ и молитвъ не обязательныхъ, но предложенныхъ въ правильнике на произволящихъ.

Пусть священникъ не извиняетъ себя недосугомъ — молитва его важнейшее дело, — ни внутреннимъ холодомъ или разсеянностью: исправность въ исполненіи правила есть лучшее и неизбежное средство противъ нихъ; пусть не слушаетъ и помысла лености и самосожаленія. Чемъ более пастырь будетъ себе поблажать, сокращая положенныя правила, темъ более будетъ тяготиться ихъ выполненіемъ. Известно, что чемъ поспешнее совершается священниками богослуженіе, темъ более оно тяготитъ ихъ и заставляетъ ихъ считать себя мучениками. Чтобы избавиться пастырямъ отъ этой тягости, имъ должно разъ навсегда установить взглядъ на приходскую практику, не какъ на предметы, которые можно видоизменяя применять къ своему настроенію, а наоборотъ—какъ на норму, которой следуетъ подчинять свое настроеніе, не уступая ни лености, ни неразуменію, ни горделивымъ мыслямъ о своемъ кажущемся превосходстве. Въ этомъ заключается первая сту-пень молитвеннаго подвига — молитвы волевой. Но противъ него возможны возраженія.

Возраженіе противъ исполнительности

Говорятъ: богослуженіе наше, если его петь по уставу, очень продолжительно, и молитвы его далеко не приложимы къ современному настроенію мірянъ. Въ этомъ возраженіи есть доля правды. Прежде всего самое преданіе Церкви сократило Уставъ до размеровъ принятой приходской службы. Но есть обычай более продолжительнаго и более сокращеннаго служенія. Отъ мудрости и опытности пастыря зависитъ сохранить въ своей службе все, что хранится въ практике лучшихъ приходовъ и обителей, по крайней. мере не сокра-щать стихиръ, ирмосовъ и по возможности Псалтири. Руководствомъ ему можетъ служить указъ Св. Синода о богослуженіи въ церквахъ духовно-учебныхъ заведеній, изданный въ 1887 году.

Но какъ мыслить о более смелыхъ примененіяхъ къ духовнымъ нуждамъ молящихся, которые допускаются особенно часто въ столицахъ? Допускать ихъ съ спокойной совестью и чувствовать себя до известной степени въ положеніи хозяина можетъ только тотъ священникъ, который имеетъ основаніе считать себя въ этой области истиннымъ выразителемъ общецерковнаго сознанія, котораго отношеніе къ службе не будетъ уступкой тлетворному духу века сего выраженіемъ личнаго недовольства преданіемъ, вытекающаго изъ лености или разсеянія. Но такимъ выразителемъ общецерковнаго мненія можетъ быть только тотъ, кто измлада навыкъ послушанію Церкви, кто засвидетельствованъ отъ народа, какъ истинный пастырь церкви, кто прежде самого себя подчинилъ вполне игу церковнаго закона. Напр., о. Іоаннъ Кронштадтскій многое изменяеть въ богослуженіи противъ церковнаго устава и этимъ, однако, не соблазняются, потому что видятъ здесь не произволъ, а выраженіе действительныхъ духовныхъ нуждъ сходящагося со всей Руси народнаго множества. Но пока ни личная совесть, ни свидетельство народа не даютъ пастырю такого дерзновенія считать себя выразителемъ нужды общецерковной, онъ не долженъ вносить личное начало въ сокращеніе службъ, а, присматриваясь къ своей приходской или другихъ приходовъ богослужебной практике, долженъ придерживаться, наиболее разумнаго, отнюдь не умаляя всей продолжительности богослуженія, а лишь заменяя торопливость пропусками, светскія протяженныя молитвы более церковными краткими, но за то увеличивая число стихиръ и т. п.

Другое возраженіе противъ строя нашего богослуженія: желаютъ основываться уже не на условіяхъ современной жизни, а — подъ вліяніемъ протестантовъ — на ложномъ пониманіи слова Божія. Говорятъ, что продолжительное богослуженіе есть лицемерное многословіе, и что Самъ Господь заповедалъ не многословить въ молитве. На самомъ деле въ словахъ Христовыхъ мысль та, что многословная молитва не заслуга. Это справедливо, и те, кто смотритъ на молитву какъ на заслугу; какъ на орus ореrаtum, заблуждаются; но продолжительная молитва нужна не для Бога, а для насъ самихъ — разсеянныхъ и косныхъ,—она согреваетъ сердце человека и вліяетъ на постепенное возникновеніе въ немъ религіозной настроенности. Не вдругъ въ человеке, занятомъ житейскими делами, возжигается религіозное чувство, но для этого требуется продолжительная сосредоточенность на молитвенныхъ помыслахъ и некоторыя другія средства. Кто постоянно готовъ на молитвенныя прочувствованныя воздыханія и пролитіе умиленныхъ слезъ, тому нетъ нужды подолго молиться для согреванія сердца, а разве для большаго и большого духовнаго совершенства. Правильное пониманіе нами словъ Христовыхъ подтверждается другими Его словами: „бесы изгоняются молитвою и постомъ". Неправедный судія и скупой другъ уступили лишь продолжительнымъ моленіямъ, а Отецъ Небесный услышитъ вопіющихъ къ Нему день и ночь.—Бдите и молитеся, да не внидите въ напастъ.—Самъ Господь бе обнощь моляся. Апостолъ Павелъ, особенно уважаемый про-тестантами, также заповедалъ „непрестанно молитъся", и говорилъ о себе: „моляся всеусердно день и ночь" (1 Сол.III, 10). Корнилій угодилъ Богу темъ, что подавалъ милостыню и „постоянно молился". Св. апостолы, поручивъ діаконамъ внешнія дела церковнаго общества, такъ определили свое назначеніе: "мы же въ молитве и служении слова пребудемъ".

Уклоненія отъ исполнительности

Насколько легкое отношеніе къ молитве вообще и въ частности потворство омірщеннымъ вкусамъ современныхъ христіанъ нехорошо отражается на богослуженіи,—въ этомъ легко убедиться. Войдите на престольный праздникъ въ городской храмъ, и тамъ, вместо глубокосодержательнаго строя православной всенощной, воспевающей словами Библіи всю исторію нашего искупленія, услышите лишь несколько безобразныхъ концертовъ, да повтореніе діаконскихъ громогласныхъ эктеній, разсчитанное на заниманіе публики личностью священнослужителя. Все эти ненормальности стараются оправдать извращеннымъ вкусомъ городского народа, равно какъ и введенные въ ущербъ стихирамъ и псалмамъ многочисленные безграмотные акаѳисты, свидетельствующіе о явномъ упадке богослужебнаго творчества и вкуса. Известно, что только два акаѳиста—Христу и Богородице, переведенные съ греческаго языка, отличаются высокимъ достоинствомъ; терпимы еще переводные акафисты Успенію и св. Николаю, да переделанные изъ уніатскихъ архіепископомъ Иннокентіемъ. Акафисты же святымъ и иконамъ Богоматери предетавляютъ собой повтореніе безсодержательныхъ ублаженій, часто касаются нуждъ мірского житейскаго характера и въ довершеніе всего являются почти дословнымъ и часто неосмысленнымъ повтореніемъ одинъ другого. Правда, они по плечу современнымъ христіанамъ, но мало служатъ ихъ духовной пользе, а более соответствуютъ религіозному утилитаризму. Совсемъ выводить ихъ изъ употребленія священникъ не долженъ, если это послужитъ къ большому огорченію молящихся, но ему следуеть постепенно совершенствовать вкусъ последнихъ уставнымъ исполненіемъ богослужебнаго чина и обиходными напевами: тогда они сами предпочтутъ лучшее. Во всякомъ случае, священникъ не долженъ ставить угожденіе вкусамъ, не только личнымъ, но и общеприходскому, конечнымъ правиломъ своихъ распоряженій по церковной службе, особенно въ техъ случаяхъ, когда эти вкусы идутъ въ разрезъ съ церковнымъ преданіемъ, но последнее, то есть уставъ, считать богослужебной нормой и по возможности ее поддерживать.

Таковы главныя свойства молитвы волевой — частной и общественной. Терпеніе, самопринужденіе, церковность — вотъ ея свойства.

Вниманіе ума

Вторая ступень молитвы, молитва ума, когда христіанинъ достигаегь способности сосредоточивать свой умъ, свое вниманіе на предметахъ молитвы. Внешнимъ средствомъ къ тому, по мненію опытныхъ въ молитве и благочестивыхъ старцевъ, служитъ неторопливое чтеніе молитвъ, съ вдуыываніемъ въ каждую ихъ мысль, чему пособіемъ служитъ разделеніе черточками каждаго предложенія въ молитвеннике. Внутреннія средства къ стяжанію сего подвига, изложенныя Отцами, собраны въ Добротолюбіи преосв. Феофана, эту книгу должно иметь въ каждой церкви и по возможности въ каждомъ іерейскомъ жилище.

Высшая степень молитвеннаго дара и средства къ ея стяжанію

Высшая степень молитвы — это молитва чувства, когда молящійся живо чувствуетъ или вполне переживаетъ самъ все заключающееся въ содержаніи молитвы,—когда, при славословіи Бога, сердце его горитъ радостью; при воспоминаніи евангельскихъ событій, умиленіемъ о Христе, скорбью о греховномъ ожесточеніи людей, — а особенно, когда при чтеніи молитвъ, содержащихъ прошенія или исповедь греховъ, сердце его всей полнотою выливается въ произносимыхъ словахъ, являющихся въ это время какъ-бы его собственнымъ твореніемъ. Какъ же совершается переходъ къ этой третьей ступени молитвы? Нужно прежде всего остерегаться подражать западнымъ учителямъ, допускающимъ непосредственное напряженіе самого чувства, о чемъ такъ много толковали тамошніе духовные писатели - сентименталисты. Православные богословы-аскеты очень неодобрительно относятся ко взглядамъ последнихъ. Они справедливо утверждаютъ, что человеку дана непосредственная власть и надъ действованіями воли и надъ вниманіемъ ума, но не надъ чувствованіями сердца, каковую онъ получаетъ разве на высшихъ ступеняхъ духовной жизни, а если кто вообразитъ, будто имеетъ ее въ обычномъ естественномъ состояніи, то заблуждается, принимая физическія ощущенія за духовныя чувствованія. Действительно, если человеку недоступно сразу по одному желанію проникнуться умиленіемъ или страхомъ, то нервныя натуры могутъ безъ труда создать себе те телесныя ощущенія, которыми обыкновенно сопровождаются означенныя чувства, и вообразить, будто они достигли желаемыхъ настроеній. Самообманъ такого рода неминуемо ведетъ къ прелести или духовному самооболыценію, укорененіе котораго подчиняетъ подвижника духу бешенаго самомненія и власти врага.

Различеніе прелести отъ благодатнаго дара

Состояніе прелести, являющееся плодомъ и иного рода уклоненій отъ правильнаго прохожденія подвига молитвы и вообще духовной жизни, познается по следующимъ своимъ проявленіямъ.

1) Подвижникъ, находящійся въ прелести, после усердной молитвы, или восторженнаго чтенія слова Божія,или проповеди, или добраго дела, вместо ожидаемаго покоя и внутренняго мира, чувствуетъ непонятное безпокойство и неясныя ему сомненіе, или раздраженіе, или осужденіе другихъ, вообще—внутреннее разстройство, не сопровождающеесяоднако духомъ самоукоренія и покаянія.

2) Не должно полагаться и на такіе молитвенные и иного рода подвиги, личные и общественные (напр., богослужебные), которые, удовлетворяя вкусу подвижниковъ, причиняютъ только одно огорченіе его ближнимъ и возбуждаютъ въ нихъ, а затемъ и въ немъ самомъ, злобу и ссоры. Таково, напр., слепое следованіе Уставу въ совершенно неподготовленномъ приходе, резкія обличенія въ проповеди на первыхъ же шагахъ пастырства, неумеренный постъ, производящій раздражительность, семейныя ссоры и т. под.

3) Не спасительна молитва, если подвижникъ услаждается не содержаніемъ ея, а только продолжительностью,видя въ ней доказательство силы своей воли и взирая на молитву, какъ на заслугу предъ Богомъ, вопреки словамъ Христовымъ.

4) Не спасительна она и въ томъ случае, когда молящіеся, а особенно пастырь, отделяя себя отъ общества, вопреки словамъ апостола (Евр. X, 25), и считая себя выше церковной нормы, горделиво измышляютъ собственныя правила для келейной и даже церковной молитвы. Известно, что лукавый врагъ, когда оболыцаетъ ревностныхъ послушниковъ, то именно чрезъ внушеніе имъ большихъ, но самочинныхъ

молитвенныхъ правилъ, вместо положенныхъ старцемъ. Бываетъ, что къ такимъ подвигамъ является особенное безпримерное усердіе, но оно поддерживается не чистою совестью, тонкимъ помысломъ гордыни.

Если избегать описанныхъ искушеній, то, при усердномъ и внимательномъ прохожденіи молитвеннаго подвига въ храме и доме своемъ, пастырь вскоре будетъ награжденъ отъ Бога этимъ даромъ третьяго, высшаго рода молитвы. Правда, Господь иногда будетъ испытывать его смиреніе и лишать его чувства молитвеннаго умиленія, чтобы онъ понялъ, что оно дается отъ благодати Божіей, а не отъ достоинствъ человека. Но все-же въ такихъ испытаніяхъ Господь не надолго оставитъ пастыря, но облегчитъ его подвигъ более, чемъ пустынножителямъ, имея жалость не только къ душе самого пастыря, но и ко всемъ его чадамъ, которыхъ молитвы и воздыханія приноситъ онъ къ престолу Господню. Кто пожелаетъ убедиться, сколь многихъ смиренныхъ іереевъ и іерарховъ православнаго міра Господь обогащаегь сокровищемъ молитвы, тотъ пусть спроситъ у верующаго народа о такихъ светильникахъ и, следуя его указаніямъ, онъ уввдитъ, что въ каждомъ городе, въ каждомъ округе есть пастыри, молящіеся всегда со слезами, съ восторженнымъ умиленіемъ; духъ ихъ во время молитвы какъ-бы выходитъ изъ тела и подобно огню исчезаетъ въ высоте небесъ, по слову псалмопевца (Ис. СХVШ). И мы хорошо знаемъ, что сила нашей Церкви, обладающей многими милліонами умовъ и сердецъ, основывается именно на этихъ смиренныхъ молитвенникахъ, что именно они суть колесница Израилева и кони его.

Писъма къ пастырямъ о некоторыхъ недоуменныхъ сторонахъ пастырскаго деланія 11)

Различныя явленія русской церковной жизни громко говорятъ о томъ, что между нашими пастырями и разъ навсегда определенною отъ Бога участію служителей христіанской истины существуетъ существенное недоразуменіе. Въ силу этого недоразуменія обычные представители вполне честнаго и даже ревностнейшаго исполненія пастырскаго долга, какъ онъ понимается ими самими, съ одной стороны далеко не всецело удовлетворяютъ темъ требованіямъ, что обращаетъ къ нимъ ихъ паства, а съ другой стороны нередко, особенно на первыхъ порахъ своего служенія Богу, встречаютъ совершенно неожиданное отношеніе къ себе окружающихъ людей и вообще окружающей жизни. Особенно достойно вниманія здесь то обстоятельство, что подобное недоразуменіе остается и при томъ условіи, если пасомые ничего не имеють сказать противъ своего священника, какъ нравственной личности.

Не далее, какъ въ текущемъ году мне приходилось видеть двухъ начальниковъ учебныхъ заведеній, которые годъ тому назадъ были сильно озабочены пріисканіемъ себе законоучителей съ призваніемъ, чуждыхъ техъ пороковъ, которые этимъ начальникамъ представлялись (совершенно напрасно) обычнымъ свойствомъ духовнаго сословія. Затемъ имъ пришлось познакомиться съ двумя кандидатами Д. Академіи, желавшими законоучительства, и довольно коротко сблизиться сь ними. Молодые люди, действительно проникнутые искреннимъ призваніемъ, съ перваго-же знакомства весьма понравились упомянутымъ педагогамъ, сами исполнились къ последнимъ горячимъ сочувствіемъ и расположеніемъ, вошли въ интересъ дела и можно сказать — сделались друзьями. Отъ ихъ дальнейшаго законоучительствованія ничего не оставалось ожидать, кроме самаго лучшаго, по крайней мере со стороны взаиинаго довольства своимъ школьнымъ начальствомъ. Что же? не прошло и года, какъ одного изъ молодыхъ священниковъ директоръ прямо таки выжилъ изъ ввереннаго ему учрежденія, какъ неудобнаго, а о другомъ начальникъ школы говорилъ чрезъ три месяца после посвященія не иначе, какъ, съ вытянутымъ лицомъ, признаваясь, что, по его мненію, такой законоучитель вовсе и не священникъ: и служить-то точно дрова рубитъ, и въ классе только единицы ставить умеетъ. Еще менее довольны были молодые пастыри. Первый— человекъ искренно религіозный — впадалъ въ совершенное уныніе и отчаяніе. Да стоитъ-ли жить-то, восклицалъ онъ: когда за все стараніе, за честное исполнеяіе долга приходится, вместо одобренія и поддержки, встречать гоненіе! Никто не заступается, все умываютъ руки, жена меня клянетъ, что я наделъ рясу и т. д. Бедный служитель Церкви рыдалъ, какъ малый ребенокъ после непріятныхъ разговоровъ съ директоромъ, и когда перешелъ на другое место, то зарекался: ну ужъ теперь ни во что не буду вмешиваться, а только исполнять приказанія. — Второй свяшенникъ меньше тужилъ, но еще более перваго, кажется, негодовалъ на начальство школы. Они смотрятъ на Законъ Божій не какъ на преподаваніе познаній, а какъ на благочестивыя разглагольствованія,—говорилъ онъ: да въ томъ только и понимаютъ религіозное воспитаніе, чтобы надоедать детямъ, кроме двухчасовыхъ праздничныхъ службъ, еще и еженедельными акафистами.—Приведенные примеры вовсе нельзя причислить къ явленіямъ юношеской неопытности помянутыхъ священниковъ: здесь выразилась доходящая подчасъ до противоположностей разность самыхъ понятій о пастырскомъ попеченіи, какъ его называетъ св. Григорій Двоесловъ. За характерными подтвержденіями последней мысли не будетъ остановки. Могу привести несколько случаевъ, діаметрально противоположныхъ отзывовъ клира и міра о некоторыхъ явленіяхъ пастырской жизни.

Жителямъ одного большого города хорошо известно, что местный кафедральный соборъ переполнялся народомъ въ некоторые обыкновенные воскресные дни почти какъ въ Рождество или Троицу; это были те воскресенія, когда назначался къ проповеди покойный протоіерей I. Полисадовъ; небывшіе въ церкви горожане съ живейшимъ любопытствомъ раскупали затемъ Листокъ, чтобы прочитать изложеніе главныхъ мыслей проповеди. Какъ относилось къ этимъ проповедямъ духовенство? Помню, какъ сейчаеь, обычные въ такихъ случаяхъ отзывы одного почтеннаго, тонсе уже покойнаго, соборнаго священника: опять сегодня отецъ I. явился со своими трескучими фразами! говоритъ целый часъ, а ведь ни одной мысли веской не скажетъ. — Подобными-же отзывами награждали любимаго народнаго проповедника и другіе мои собеседники изъ духовныхъ.—Зато последнимъ очень понравилось слово, упомянутаго каѳедральнаго священника, сказанное въ день погребенія покойнаго Государя. Соборъ былъ переполненъ народомъ, литургію начали позже и пели не спеша, чтобы начать панихиду какъ разъ во время-ли опусканія

гроба въ могилу, или вместе съ началомъ отпеванія — не помню, но по отпуске литургіи, когда архіерей со служащими вышли на середину церкви, а проповедникъ показался на кафедре, раздался условленный ударъ болыпого колокола и послышались глухія рыданія скорбящаго народа. О чемъ повелъ речь проповедник? Онъ сжато, но обстоятёльно перечислилъ государственные подвиги почившаго въ историческомъ порядке, не забылъ сказать о пріобретеніи Амура и Ферганской области, объяснилъ, кажется, пользу новыхъ судовъ и земства и въ заключеніе пригласилъ слушателей къ нелицемерной молитве объ упокоеніи души преставившагося Государя.—Въ другой, торжественный моментъ, когда въ Великій Пятокъ, на вечерни была вынесена плащаница, тотъ-же проповедникъ и опять обстоятельно и сжато изложилъ по

краткому руководству Пр. Макарія ученіе объ искупленіи, въ смысле удовлетворенія Христовой жертвою Божественному правосудію за преслушаніе Адама. И на этотъ разъ я услышалъ отъ сослуживцевъ покойнаго проповедника самые одобрительные отзывы о проповеди. Нужно ли говорить, что міряне самыхъ разнообразныхъ положеній въ обществе тою и другою речью были не вознесены духомъ, но напротивъ низведены съ высокаго настроенія не только къ недовольству, но и почти къ раздраженію на такое несоответствіе поученій торжественности момента.

Не только проповедь, но и все прочія стороны служенія пастырскаго часто встречаютъ діаметрально противоположные отзывы со стороны мірянъ и самихъ пастырей. Одинъ знакомый мне, еще не старый протоіерей В.—законоучитель полу-аристократическаго средняго учебнаго заведенія пользуется преимущественно славою образцоваго наставника по Закону Божію; принято думать и въ обществе, и въ педагогическомъ міре, что изъ его учениковъ происходитъ наименьшій контингентъ скептиковъ, что нигде въ другой школе не воспитывается въ такой степени любовь къ вере Христовой и пониманіе ея истинъ; многіе, даже полусектантскаго направленія аристократы, едвали не изъ всего духовенства того города, только за нимъ оставляютъ названіе христіанина. Но спросите о немъ его собрата и руководителя, составляющаго ежегодно отчетъ о преподаваніи Закона Божія: самая плохая аттестація, близко граничащая съ жалобой, достается на долю именно этого законоучителя,—и аттестація эта составлена лицомъ, не только искренно-безпристрастнымъ, но и въ свою очередь со всею ревностью служащимъ делу законоучительства уже много летъ въ однородной-же школе.

Любимымъ народнымъ пастыремъ другого города, где мне пришлось жить, безспорно долженъ быть названъ одинъ священникъ, отличающійся не только проповедническою, но и самою многоразличною миссіонерскою, благотворительною и организаторскою деятельностью. Нередко вы услышите отъ мірянъ всякихъ сословій: вотъ еслибъ все священники были-бы, какъ Ш, то не было бы ни сектантовъ, ни нигилистовъ. Действительно, доступность, отзывчивость, просвещенное человеколюбіе и красноречіе означеннаго пастыря по всей справедливости стяжали ему любовь всехъ преданныхъ Церкви жителей города. Такъ-ли къ его деятельности относятся его собратья?—Одинъ изъ самыхъ молодыхъ сотрудниковъ помянутаго священника окрестилъ еврея и получилъ отъ консисторіи предписаніе переслать актъ о крещеніи въ ближайшую приходскую церковь для внесенія въ метрики, каковыхъ не имелось при домовомъ храме, где онъ служитъ. Настоятель прихода, человекъ самъ по себе благочестивый, трудолюбивый и честный, однако страшно вознегодовалъ на то, что ему приходится безмездно вписывать въ метрику какого-то полунищаго еврея, нарочно пошелъ объясняться къ молодому священнику и старался ему доказать неразумность и безцельность его согласія окрестить еврея, прибавивъ въ заключеніе: „неужели вы хотите подражать Михаилу Ильину, который целыя 20 летъ Богъ знаетъ чемъ занимается?" Помнится, что на одномъ изъ общественныхъ обедовъ некій шутникъ, не изъ духовныхъ, возглашая горячій тостъ за здоровье NN.. прибавилъ пожеланіе, чтобы почтенный пастырь продолжалъ 6ы еще 60 летъ заниматься Богъ знаетъ чемъ, какъ и прежде.— Итакъ, кажется довольно сказано о томъ, что воззренія паствы на предметъ пастырской деятельности совершенно иныя, чемъ у самихъ пастырей; приведенныя явленія представляютъ собою примеры не уклоневія отъ пастырскаго долга, не пренебреженія пастырями своихъ обязанностей, ни темъ менее требованія потворства со стороны мірянъ,—но именно борьбу идей, недоразуменіе чисто принципіальнаго характера.

Недоразуменіе это бываетъ не только съ паствой, но и съ самимъ пастырскинъ деломъ. Не буду для обоснованія последней мысли напоминать о томъ, что студенческій религіозно-общественный идеализмъ испаряется у молодыхъ священниковъ въ два — три года, уступая место угрюмому разочарованію, которое побуждаетъ ихъ искать себе совершенно постороннюю язлюбленную спеціальность (до разведенія дворовой птицы включительно), а къ пастырскому делу относиться, какъ къ тяжелому внешнему долгу; помню, что совершенно то-же испыталъ и одинъ хорошо мне знакомый талантливый преподаватель церковно-практическихъ наукъ, принявшій священный санъ после пятвадцатилетней преподавательской практики и притомъ по самымъ высокимъ религіознымъ побужденіямъ. Я виделъ его чрезъ два года после посвященія. Онъ не только забросилъ горячо начатую еженедельную проповедь, но только и мечталъ выдти куда нибудь изъ своего прихода, где все ему очевидно надоело, а всего больше его сослуживцы. Вниманіе мірянъ къ слову назвданія онъ выенялъ въ ничто, отъ участія въ богословскихъ чтеніяхъ, коими восхищался прежде, отказался и вокругъ себя виделъ, и притомъ совершенно преувеличенно, лишь своекорыстіе и обманъ.

Конечно, все эти явленія, а особенно неспособность пастырей уживаться другъ съ другомъ, создавшая обидную пословицу: где соборъ, тамъ и содомъ,—большинство писателей относятъ на счетъ нравственныхъ недостатковъ духовенства, но это совершенно несправедливо не только применительно къ приведеннымъ примерамъ, но и ко всей церковной жизни вообще. Конечно, наши пастырй не ангелы, но они безконечно превосходятъ по своей религіозности и нравственной чистоте священниковъ латинскихъ и протестантскихъ, изъ коихъ намъ пришлось особенно близко ознакомиться съ первыми и, однако, убедиться, что и при далеко низшемъ, чемъ у нашихъ, уровне ихъ религіозно-просветительныхъ силъ у нихъ нетъ такого недоразуменія съ паствой и со своимъ служеніемъ, какъ у нашихъ, очевидно, что причина последняго не столько въ личныхъ качествахъ духовенства, сколько въ неознакомленности съ истиннымъ понятіемъ о пастырстве, въ неполноте самыхъ богословско-пастырскихъ воззреній. Итакъ, для восполненія подобныхъ недоразуменій намъ предлежитъ изложить по источникамъ Божественнаго Откровенія христіанское понятіе о самомъ деле пастырскомъ съ техъ сторовгь, которыя остаются неотмеченными въ нашихъ руководствахъ по данному предмету, а также и раскрыть ту, давно предсказанную въ Божественномъ Откровеніи и исторіи Церкви, участь, которая ожидаетъ въ сей жизни пастыря и его христіанскую проповедь. Такимъ образомъ у насъ собственно получается изложеніе богооткровенныхъ началъ царства Божія, зарождающагося сперва въ душе человека и затемъ выступающаго на борьбу съ ветхямъ міромъ въ качестве общественной или духовной силы; эти то начала мы и будемъ сравнивать съ теми представленіями, коими руководятся -современные служители Церкви.

II Царство Божіе — внутри насъ, въ совести

Но прежде, чемъ начать это изложеніе, остановимся несколько на той мысли, что непонимаемыя со стороны пастырей требованія мірянъ, къ нимъ обращенныя, вполне законны. Они призываютъ ихъ къ деланію въ области именно этого царствія Божія, со стороны того отличительнаго его свойства, по которому оно выделяется изъ всехъ прочихъ областей жизни. Мы не хотимъ этимъ сказать, будто общество и народъ имеетъ сознательную идею о царстве Божіемъ и сознательно определяетъ съ точки зренія последней деятельность пастыря, но это не мешаетъ тому, чтобы присущее христіанамъ религіозное чувство освещало для нихъ область всехъ церковныхъ отношеній однимъ светомъ, темъ светомъ, который неотъемлемъ отъ здраваго общечеловечеекаго сознанія, если оно свободно подчиняется христіанской истине.

Какое-же это освещеніе? Ответъ можетъ быть данъ довольно ясный. Если мірянинъ религіозенъ, то онъ, почти безъ исключеній, определяетъ область религіи и Церкви, какъ нечто, совершенно противоположное всему земному, не только— прямо греховному, но вообще всему несовершенному. Онъ именно въ такой мере и религіозенъ, въ какой не удовлетворяется земнымъ, мірскимъ; онъ ищетъ въ религіи и Церкви съ ея представителями именно всего того, чего нетъ въ міре. Вотъ простейшая разгадка тому, почему онъ, снисходительный до безразличія къ проступкамъ мірскихъ людей, съ драконовскою строгостью судитъ слабости духовенства. На міръ онъ уже смотритъ какъ на область греха и неправды, — на Церковь, если онъ только признаетъ ее, онъ смотритъ какъ на Царство Божіе. Если въ мірскомъ обществе главнейшими рычагами являются отъ начала міра и доселе, и до скончанія века: насиліе, кара и поощреніе себялюбія, самолюбія и ко-рысти, то въ жизни церковной, буде онъ въ нее веруетъ, онъ хочетъ видеть царство самоотверженнаго подвига и свободы. Не всехъ, далеко не всехъ гуманныхъ гражданскихъ администраторовъ удерживалъ отъ репрессивныхъ меръ противъ ересей и расколовъ тотъ индифферентизмъ, въ коемъ ихъ обвиняютъ: напротивъ, наиболее религіозные изъ нихъ подчинялись голосу своей христіанской совести, недопускавшей никакой связи между религіей истины и внешними мерами. Такое основное воззреніе на Церковь, какъ на царство, во всемъ противоположное міру, выяснено светскимъ богословомъ А. С. Хомяковымъ, котораго, какъ известно, образованные міряне не только предпочитаютъ академическимъ, но и ставятъ въ образецъ всякаго богословствованія. Въ русской изящной литературе, которая по недавно высказанному въ печати правдивому замечанію 12), далеко опередила нашу ученую мысль, церковные идеалы всего возвышеннее, художественнее и ближе къ русскому сознанію нариеованы Достоевскимъ, особенно въ его последнемъ романе. И здесь мысль автора обращается къ Церкви не иначе, какъ чрезъ полнейшую неудовлетворенность началами светскаго общежитія, или вернее говоря— чрезе прямое отрицаніе возможности достигать при посредстве последнихъ общаго мира и внутренняго удовлетворенія. Вся драма состоитъ изъ противопоставленія картинъ жизни светской и жизни религіозно-церковной, какъ царства тьмы съ царствомъ света. Наиболее сильное проявленіе последняго—въ быту монастырскомъ, какъ основанномъ прежде всего на отреченіи отъ міра, Самое наименованіе монаховъ авторъ употребляетъ такое, которое и весь русскій народъ считаетъ наиболее почетнымъ, какое „инокъ", т. е. живущій иначе, нежели все обыкновенные люди. Идея повести заключается въ томъ, что истинное благо можетъ быть основано только на свободномъ подвиге любви и учительства, свободно приводящемъ людей къ покаянію и исправленію жизни. Христосъ Спаситель, отрекшись принять діавольскія искушенія, предлагавшія овладеть людьми искусственно, темъ самымъ показалъ, что свободное согласіе совести, вотъ та почва, на которой единственно и должно быть основано Его царство. Напротивъ того, Великій Инквизиторъ, решившійся создавать народное благо путемъ посредственнаго, искусственнаго воз-действія на совесть, самъ признается, что его царство—не царство Христово, но царство врага—діавола. Достоевскій не былъ спеціалистомъ въ психологіи, ни въ моральной философіи, но логика вещей привела его сама собою къ тому, более точному определенію области Церкви, куда онъ только и могъ придти, разъ онъ былъ къ ней отосланъ неудовлетворенностью всякимъ светскимъ началомъ общественнаго благоустройства; та же логика вещей приводигь къ такому-же определенію и всехъ мірянъ, внимательно и сознательно отно-сящихся къ Церкви, ибо действительно—все они сосредоточиваютъ все, что касается Церкви и религіи, въ области совести, почему и употребляютъ это слово вместо слова—вероисповеданіе. Вотъ почему, начавшись съ осужденія міра, религія общества ни на чемъ и не могла сосредоточиться, кроме совести. Міръ — это область себялюбивыхъ и корыстныхъ стремленій, удерживаемыхъ въ пределахъ честности карающимъ закономъ: но внутренній голосъ требуетъ веры въ царство свободнаго блага; онъ уверяетъ насъ, что благо есть начало безусловное и самодовлеющее.

Итакъ, если есть Богъ и царство Божіе въ грешномъ міре, то Онъ есть истинное благо, а Его царство—есть воспитаніе къ такому благу совестей человеческихъ. Священникъ— это собственно руководитель совести,—таковъ взглядъ общества. Оно благоговеетъ предъ темъ пастыремъ, который славится именно какъ знатокъ и наставитель сердца. Оптинскій о. Амвросій и ему подобные старцы — вотъ, съ точки зренія общества, представители наиболее разумнаго пастырства: предъ ними каждый светскій человекъ чувствуетъ себя только міря-ниномъ безъ различія своего положенія и воздаетъ имъ знаки почтенія усерднее, нежели самымъ высокопоставленнымъ пастырямъ. — Религія есть царство совести, оправдываемой Богомъ; насколько совесть не хочетъ признать своей зависимости отъ какихъ бы то ни было своекорыстныхъ интересовъ, настолько и религія, и Церковь въ сознаніи верующихъ мірянъ является, какъ царство, совершенно отличное, отличное до противоположности, отъ всего земного, светскаго, мірского.

Отступаютъ-ли эти взгляды отъ истины? не вращается-ли, напротивъ, все ученіе Христа Спасителя на противоположеніи. Своего царства всему земному, чувственному? „Вы слышали, что сказано древнимъ,... а Я вамъ говорю"... Такими словами Онъ вводитъ правила начертанныхъ Имъ обязанностей къ ближнимъ.— „Не будьте, какъ фарисеи, не такъ-ли творятъ и язычники?"—вотъ достаточныя для Божественнаго Учителя основанія, чтобы ученики его не удовлетворялись известными обычаями или взглядами. Самое вступленіе въ Свое царство Господь связываетъ съ отреченіемъ отъ міра и взятіемъ креста; Онъ не допускаеть, чтобы кто служилъ, кроме Него, еще и міру: кто не съ Нимъ, тотъ противъ Него, кто съ Нимъ не собираетъ, тотъ расточаетъ Его царство. Въ частности идея начальствованія въ последнемъ определяется Имъ по противоположности съ начальствованіемъ мірскимъ: „вы-же не такъ, но большій въ васъ да будетъ всемъ слуга". Говорить-ли о томъ, что Господь не уклоняется отъ логической последовательности и основываетъ Свое царство на почве добровольности, на почве совести? „аще отъ міра сего бнло царство Мое, слуги Мои убо подвизалися быша, да не преданъ быхъ былъ іудеомъ: ныне-же царство Мое несть отсюду" (Іоан. XVIII, 36). Откуда-же Его царство, где оно зиждется? Въ совести: "се бо царствіе Божіе внутрь васъ есть" (Лук. XVII. 21).

Впрочемъ къ Божественному ученію о строеніи Церкви и иастырстве мы еще обратимся, а теперь, чтобы окончательно показать, насколько разность воззреній на эти предметы со стороны общества и духовной школы зиждется именно на показанномъ определеніи, обратимся снова къ литературе. Немного есть сочиненій, где бы начертывался образецъ желательнаго, нормальнаго пастыря, но если онъ появляется на страницахъ нашей печати, то совершенно различными красками начертывается онъ подъ перомъ писателей светскихъ и писа-телей изъ духовной школы, будь они сами пастыри или въ званіи мірянъ. Перваго рода писатели, когда желаютъ представить положительный тигпь пастыря, то не иначе, какъ борца съ міромъ, съ мірскими предубежденіями, съ мірскою ложью, насиліемъ и жестокостью. Таковы эти типы у писателей, самыхъ различныхъ міровоззреній. Возьмете-ли сочиненія Лескова: „Владычный Судъ", „Соборяне", На краю Света", или типъ идеальнаго „сельскаго священника" у Мещерскаго, или появленіе духовниковъ у умираюшихъ грешниковъ и грешницъ въ романахъ Вс. Крестовскаго и Всев. Соловьева,—везде пастырь является или въ борьбе съ міромъ, или же какъ живая противоположность міру. Напротивъ, самымъ тяжкимъ обвиненіемъ духовенства служитъ въ устахъ светскихъ писателей уподобленіе ихъ мірскимъ деятелямъ и порядковъ церковной жизни порядкамъ чиновничьимъ. Здесь опять сойдутся писатели самыхъ разнообразныхъ школъ: возьмете-ли вы „Девятый Валъ" Данилевскаго, или романы Тургенева и поэмы Некрасова, или статьи Самарина, Ансакова, Влад. Соловьева, Елагина — везде уподобленіе жизни и поступковъ священника (или целой іерархіи) образу действія міра светскаго является самою тяжкою виною духовенства. Впрочемъ, все это настолько последовательно вытекаетъ изъ словъ Христовыхъ: „вы-же не тако", что и говорить о томъ не, стоило-бы, еслибъ наши духовные писатели и мыслители не понимали бы дела нередко, къ сожаленію, совершенно инымъ образомъ. Что касается до литературныхъ типовъ духовенства, то ближе всехъ къ светскимъ писателямъ стоитъ богословъ Ливановъ, у коего идеальный священникъ, хотя и не чуждъ юридическаго характера, но все-таки не лишенъ и

пастырскаго духа. Насколько, однако, мудренымъ считалъ авторъ нарисовать характеръ пастырскаго попеченія о нравственномъ состояніи пасомыхъ, это видно изъ того, что онъ не нашелъ ничего лучшаго, какъ буквально выписать для изображенія картинъ посещенія пастыремъ прихожанъ, выписать изъ Толстовской повести: „Утро молодого помещика" сцены обхожденія последнимъ крестьянскихъ избъ съ неумелою и потому смешною претензіей исправлять ихъ нравы. Понятно, что въ еще более комичномъ виде предстаетъ предъ нами пастырская деятельность священника въ этомъ неудачнейшемъ плагіате. Но вотъ предъ нами более правдивая литература: „Записки сельскаго священника", или Лейпцигское изданіе противъ Елагина; вотъ повесть Забытаго: „Миражи" или Потапенко: "На действительной службе", или „Ряса", помещенная летъ 7 назадъ въ журнале „Дело". Что мы здесь находимъ? Конечно всего менее мыслей о духовномъ руководстве пастыря. Въ первыхъ двухъ названныхъ книжкахъ—борьба партій, споры о правахъ, а въ романахъ—то безпочвеннейшій типъ чуть-ли не „лишняго человека", то нечто ужъ совсемъ нелепое, попавшее въ рясу почти безъ веры въ Бога и взирающее на религію, какъ на лучшее средство культивированія крестьянъ въ экономическомъ и особенно въ гигіеническомъ отношеніи (Потапенко). Наконецъ, всехъ ихъ безпокоитъ законъ о единобрачіи духовенства. Вотъ и только.

Напротивъ, если литература подобнаго рода желаетъ изобразить въ духовной среде типъ положительный, идеальный, то она не противополагаетъ его міру, но напротивъ, сливаетъ съ нимъ:13) она гонитъ своихъ идеалистовъ въ университетъ, въ доктора (напр. Никитинъ или Помяловскій въ своихъ повестяхъ), наконецъ въ железнодорожные чиновники и даже — о ужасъ! — въ самоубійцы; таковы два последнихъ типа въ помянутыхъ „Миражахъ". Конечно мы далее кого бы то ни было отъ мысли усваивать такія дикія понятія романистовъ самой духовной школе, но указанные типы говорятъ о неспособности ея писателей найти своимъ героямъ место на почве, имъ доставшейся, на почве руководства человеческою совестью. И действительно, приходилось на горькомъ опыте убедиться, что очень многіе изъ учащагося духовнаго юношества не представляютъ себе, что деятельность церковная есть именно строеніе этого духовнаго царства совести и правды: эти юноши относятъ религіозно-воспитательную деятельность священника къ его государственнымъ обязанностямъ, прибавляя, что пастырь не долженъ ограничиваться узкими рамками религіозно-церковной деятельности (будто бы последняя заключается только въ требоисправленіи). Именно такое печальное воззреніе на значеніе последней заставляетъ многихъ пастырей сокращать свои священническія обязанности и наполнять свою жизнь гражданскими. Съ какою радостью говорятъ многіе: „помилуйте, до проповедей-ли мне? ведь я нынче назначенъ членомъ епархіальнаго ревизіоннаго комитета; дело серьезное — надо ведь съ бухгалтеріей познакомиться" и т. п.—И чемъ выше положеніе пастыря, темъ более внешній, чиновничій характеръ она получаетъ, темъ далыпе онъ отступаетъ отъ почвы совестй человеческой и руководствованія ею; такое дело ему представляется чемъ-то не интеллигентнымъ, чуть-ли не ханжескимъ, приличнымъ разве для старыхъ сельскихъ батюшекъ да монаховъ.

Съ грустью надо сознаться, что подобное предпочтеніе формальныхъ, государственныхъ делъ предъ духовными особенно свойственно духовенству академическому. Грустно то, что третируя свысока обрядовыя правила Церкви во имя свободы и просвещенія, некоторые пастыри такого типа въ своихъ практическихъ-то требованіяхъ отъ жизни все-таки не становятся выше чиновниковъ, и сводя все разрешенія церковныхъ недуговъ къ расширенію экономическихъ и государственныхъ правъ духовенства, только и знаютъ, что взывать къ светской власти о репрессивныхъ мерахъ противъ сектантовъ, а себе вменяютъ въ миссіонерскій подвигъ настойчивыя жалобы на бездействіе полиціи противъ ереси. Впрочемъ, эти типы, пожалуй, уже отрицательные, но какъ больно и знакомства ихъ со светскимъ просвещеніемъ, особенно съ филологіей. Но онъ не счелъ нужнымъ привести доводовъ въ пользу ихъ пониманія Божественныхъ истинъ, ни въ лользу ихъ ревности по вере и добродетели христіанской. То, что положительные типы, которыхъ гораздо больше, отстаютъ отъ этихъ въ своей энергіи такъ мало, что раздаются голоса, определяющіе и всю духовную среду красками именно этихъ типовъ. На дняхъ мне попался старый номеръ одной славянофильской, след., православнаго направленія газеты, где расхваливается какая-то брошюрка, составленная священникомъ; при этомъ прибавляется: „еще большее значеніе пріобретаетъ эта брошюра, какъ голосъ изъ того холоднаго міра, изъ котораго мы уже отчаялись услышать что либо неформально-схоластическое,немертвое,а живое, могучее, действенное, разъясняющее истину, возвышающее духъ" („Русское Дело", 1888 г. № 48). За что такой незаслуженный укоръ отъ друзей? А именно потому, что то несомненно доброе, высокое и идеальное, что есть въ нашей, пастырской и школьной среде, страдая некоторою, м. б., не весьма значительною, неполнотой, при неблагопріятныхъ условіяхъ современности, оказывается не въ силахъ открыть себя міру; свеча остается подъ спудомъ и бродящіе въ темной горнице гости естественно бранятъ хозяевъ за ненависть къ свету, не зная, что светъ горитъ тепло и ярко, но за майымъ дело стало: надо вынуть его изъ подъ сосуда нашей замкнутости и поставить на свещникъ общественной и народной жизни. Конечно, совершенная нравственная высота, сделайся она нашимъ прочнымъ достояніемъ, сама-бы научила насъ, какъ действовать, открыла-бы намъ при всей неполноте нашихъ, сознательно усвоенныхъ идеаловъ, путь къ совести ближнихъ. Такъ и было и бываетъ съ лучшими представителями русскаго пастырства, каковъ напр., св. Тихонъ Задонскій.о подобные пастыри стоятъ по своей деятельности особняками среди своихъ собратьевъ; даже ихъ воззренія какъ-то не растворяются въ нашихъ руковод-ственныхъ сочиненіяхъ. Названный Святитель, высокожизненною верой, со своею истинно вселенскою близостью ко всемъ сословіямъ и уровнямъ образованія, нашелъ усердныхъ распространителей своихъ твореній не въ насъ, а въ пропагандистахъ пашковщины, которые, какъ известно,

со времени самаго своего появленія противопоставляли поученія св. Тихона, исполненныя духомъ живейшей любви ко Христу и ученіемъ о духовности истинной веры — противо поставляли современному формалистическому, по ихъ словамъ, направленію церковной проповеди и жизни. Доведя насъ до такого печальнаго положенія, что характеристика современнаго православія противополагается ученію столпа нашей-же Церкви, какъ какой-то совершенно иной, недавно открытой, новой вере, пашковцы, какъ и штундисты, и по собственнымъ своимъ признаніямъ, и по свидетельству самой исторіи ихъ появленія, представляютея живымъ протестомъ противъ современныхъ школьныхъ воззреній на сущность церковной жизни и церковнаго пастырства, протестомъ со стороны такъ печально и уродливо оканчивающагося стремленія христіанской души къ устроенію проповеданеаго Господомъ царства Божія, царства чистоты, любви и правды. Конечно, этотъ протестъ, какъ и древнее протестантство, сразу-же сбился съ дороги, но какъ печально для насъ то признаніе, что столь высокимъ стремленіямъ суждено у насъ определяться въ формы, не по преимуществу церковныя, но напротивъ—прямо противо-церковныя. Обе назваыныя секты составились изъ людей, искавшихъ именно религіи совести, той религіи, для которой и учреждено наше пастырское званіе по его принципу. На-сколько этотъ принципъ не утерянъ, но закрытъ отъ взоровъ народа и общества, видно изъ того, что искавшій его сознательно, усердно и довольно долго именно у насъ въ Церкви— графъ Толстой, въ конце концовъ не съумелъ найти у насъ ничего искомаго и решилъ, что „въ Церкви ничего не осталось, кроме „ладону, колоколовъ, парчи и словъ".

Ереси и секты, при всемъ ихъ разнообразіи возникшія, какъ видите, изъ одинаковыхъ неудовлетворенныхъ стремленій христіанскихъ душъ, являются последнимъ и особенно разителышмъ доводомъ въ пользу того положенія, что Церковь и церковное пастырство, какъ по самому своему существу, такъ и по современнымъ запросамъ къ нимъ отъ всей русской земли, должны приниматься нами прежде всего какъ противоположное всякому мірскому учрежденію царство Божіе, зиждущееся на почве внутренней жизни, на почве совести, а не на основаніяхъ правовыхъ или тому подобныхъ. Многіе утверждаютъ, что духовная школа и духовенство ни-чего общаго съ этою почвою не имеютъ; тогда бы, конечно, и надеяться нечего на возможность воеполненія несовершенствъ современнаго пастырства: мы, напротивъ, утверждаемъ, что по своей религіозности, умственному развитію, трудолюбію и целомудрію духовенство всецело родственно этой почве, но вполне овладеть ею не научилось; здесь ему, кроме неблагопріятныхъ соціальныхъ условій, препятствуетъ некоторая зависящая отъ западнаго вліянія неполнота самыхъ пастырскихъ воззреній. Конечно, восполнить воззренія — это мало: гораздо труднее сделать ихъ достояніемъ своего духа, провести въ свою жизнь. Но изменить соціальныя условія зависитъ не отъ насъ, а проникнуться богооткровенвыии воззреніями на пастырство съ такою силою, чтобы привести наше пастырское служеніе къ обильнейшимъ плодамъ, въ этомъ намъ никто помешать не можетъ, какъ мы увидимъ изъ раскрытія самаго понятія о некоторыхъ его сторонахъ на основаніи священнаго Писанія и Твореній отеческихъ, къ чему теперь и приступимъ съ Божіею помощью.

Мы такъ долго останавливались на простой мысли о пастырстве, какъ о непосредственномъ руководстве совестью, по той причине, что у насъ существуетъ такое направленіе пастырской деятельности, которое, по примеру протестантскихъ пастырей, усиленно старается отрешиться отъ этой почвы, уподобиться по своимъ пріемамъ деятельности государственной, направленной не на внутренній міръ человека, а на установленіе внешнихъ порядковъ общежитія. Мы видели, что не только слово Божіе, но и общее отношеніе русскихъ людей самыхъ противоположныхъ міровоззреній решительно отказывается примириться съ такимъ чиновничьимъ взглядомъ на пастырское служеніе и требуетъ, чтобы оно сосредоточивалось во внутреннемъ міре душъ человеческихъ, какъ по своимъ побужденіямъ, такъ и по целямъ. При этомъ, однако, надо оговориться, что ни слово Божіе, ни требованіе общества, не съуживаютъ этихъ самыхъ родовъ пастырской деятельности въ рамки богослуженія, проповеди и духовныхъ беседъ, не изгоняютъ ея изъ сферъ науки, благотворительности, воспи-танія и т. п. Напротивъ, во все такія сферы учитель царствія Божія принимается съ преимущественною любовью и уваженіемъ всеми искренними людьми, но принимается именно, какъ носитель идей евангельскихъ, чуждыхъ обычно-житейскихъ пріемовъ. Такъ, о. Іоаннъ Кронштадтскій является деятельнымъ председателемъ и Общества Трезвости и Домовъ Трудолюбія, одинъ еще здравствующій старецъ-протоіерей пользуется несравнимымъ уваженіемъ въ самыхъ высокихъ сферахъ, какъ чисто духовный организаторъ некоторыхъ отраслей жизни Домовъ Призренія для падшихъ женщинъ. Славянское Общество въ свое время высоко ценило участіе въ его правящемъ Комитете двухъ уважаемыхъ протоіереевъ, которые выступали всегда какъ представители религіознаго освешенія разныхъ вопросовъ. Могу не обинуясь утверждать, что летъ 10 тому назадъ въ двухъ столичныхъ гимназіяхъ все принципіальыые вопросы решались въ Советахъ по указанію двухъ законоучителей, пользовавшихся равною любовью и уваженіемъ какъ со стороны начальствующихъ и учащихъ, такъ и со стороны учащихся.

Но если-бы вы присмотрелись къ направленію деятельности всехъ указанныхъ пастырей, то легко заметили-бы ея существенную разность, какъ сравнительно съ характеромъ прочихъ деятелей техъ-же учрежденій, такъ и въ ея отношеніи къ обычнымъ пріемамъ церковной „администраціи".

Тутъ внешнее выходило всегда изъ внутренняго и къ внутреннему и направлялось. Решеніе общественныхъ вопросовъ предлагалось со стороны его воздействія на совесть и только на совесть. Думаю, что въ эпоху мучениковъ подобнымъ именно образомъ умещались въ царствіи Божіемъ вопросы экономическіе и бытовые. Духовное ученіе и духовный примеръ возбуждалъ духовное настроеніе; настроеніе отражалось на всехъ сторонахъ быта христіанской общины, все оне свободно посвящались Богу (Римл. VI, 18; XIV, 8); сами собою являлись пожертвованія, и выростали благотворительныя учрежденія, какъ при Василіи Великомъ; сами собою учреждались въ обратившемся ко Христу обществе новые христіанскіе порядки именно такъ, какъ возникали въ Кронштадте Домъ Трудолюбія и въ Петербурге Дома Призренія.—Не такъ направлены наши обычныя церковно-благотворителышя учрежденія: здесь напротивъ они надеются внутреннее выдавить изъ внешняго, или вовсе пренебрегаютъ первымъ. Благотворительность выжимается изъ честолюбія, уваженіе къ храму и церковной службе—изъ юридическихъ законопріятій и пр., однимъ словомъ, совершенно вопреки словамъ Христовымь, что прежде надо иметь попеченіе о царствіи Божіемъ и Его правде, а прочее приложится все само собою, что надо очищать внутренность сткляницъ, и тогда внешнее само собою очистится (Мф. VI, 33; XXIII, 25), Напротивъ, согласные съ этими изреченіями пріемы пастырской деятельности суть именно те, которые съ верою и любовью пріемлются обществомъ и народомъ. Что-же это за пріемы? Какая ихъ существеннейшая черта по отношенію къ самому-то деятелю? По отношенію къ пасомымъ и просвещаемымъ они есть руководство совестыо; побужденія къ ней и ея направленіе тоже исходятъ непосредственно изъ совести. Здесь мы дошли до существеннаго определенія пастырства, или священства.

Примите во вниманіе, что проникнуть въ совесть ближняго не возможно путемъ обычнаго изученія его характера: „кто бо весть, яже въ человеце, точію духъ человека, живущій въ немъ?" Нужно чувство глубокаго состраданія и самоотверженной любви, какъ для самаго пониманія внутренней жизни другого, такъ особенно для усвоенія способности воздействовать на нее. Это чувство выражается въ духовномъ отожествленіи себя съ другими, въ распространеніи своей совести на всю свою паству, во внутреннемъ переживаніи той борьбы, чрезъ которую все вверенныя души восходятъ къ духовному совершенству и въ направленіи этой борьбы къ желательному именно исходу; это настроеніе ревности о просвещеніи и спасеніи ближнихъ выразилось въ словахъ Пастыреначальника: „огонь пришелъ Я низвесть на землю и какь желалъ-бы, чтобы онъ уже возгорелся" (Лук. XII, 49). Повторяемъ: въ.этомъ настроеніи заключается понятіе пастырской совести; оно такимъ образомъ есть актъ внутренній, какъ и все въ царствіи Божіемъ „внутрь насъ есть", хотя, конечно, необходимо проявляется и въ деятельности во вне. Но по скольку эта внешняя деятельность всецело вытекаетъ изъ этого таинственнаго движенія совести, изъ этого внутренняго благодатнаго дара (1 Кор. XII, 28) духовнаго рожденія,—постольку и вся значимость первой обусловливается внутреннею жизнъю священника и главная часть Пастырскаго Богословія должна заключаться отнюдь не въ перечисленіи отдельныхъ должностныхъ отправленій священника, но въ пастырской аскетике, т. е.: 1) въ обстоятельномъ и ясномъ, богословски обоснованномъ показаніи самаго зарожденія этого пастырскаго духа, 2) его дальнейшаго развитія и конечныхъ исходахъ, й наконецъ 3) его проявленія въ деятельности.

III Свойство пастырской совести. Благодать хиротоніи

Мы сказали, что совесть пастыря объемлетъ собою всю паству, отожествляется съ нею. Это значитъ, что отношеніе священника къ нравственному состоянію своей паствы такое-же, каково у всякаго христіанина отношеніе къ собственной совести. У пастыря исчезаетъ, личная жизнь: онъ радуется духовными плодами своей паствы и плачетъ о ея паденіяхъ. Какъ женщина, сделавшись матерью семейства, теряетъ ощущеніе личной жизни и переноситъ ее въ семыо, какъ курица насыщается сытостью своихъ детей и, повидимому, теряетъ инстинктъ питанія, когда едягь ея птенцы, хотя сама наседка, высидевшись на гнезде, совершенно исхудала отъ скудости питанія: такъ подобный же переходъ жизни, или перерожденіе должно совершаться со служителемъ Церкви въ таинстве священства, когда его, подобно брачущимся, обводя вокругъ престола, венчаютъ съ Церковью, съ его будущею паствой, для которой онъ является такимъ образомъ прообразующимъ Жениха Христа. Эта, постоянно указываемая апостолами и отцами внутреннейшая связь служенія пастырскаго съ искупительнымъ служеніемъ Пастыреначальника (1 Петр. V, 4), Первосвященника (Евр. IV, 15)—Христа—утверждается темъ крепче, что вышеупомянутое перелитіе жизни пастырской въ жизнь учениковъ или паствы отличается отъ всякаго увлеченія человекомъ своими занятіями, даже отъ материнскаго чувства—темъ, что оно не ограничивается перевоплощеніемъ въ естеетвенный, обычный ходъ жизни того общества, которому пастырь себя посвятилъ, но стремитея вознести последнюю ко Христу — говоря точнее, вознести ко Христу „иже заблуждшее горохищное обретъ овча, ко Отцу приведе и своему хотенію".

Постепенное приближеніе духа ко Христу или постепенный переходъ отъ естественной жизни къ бдагодатной въ связи съ подвигомъ пастырства (проповедью этого благодатнаго возрожденія во Христе и съ духовнымъ сліяніемъ себя съ учешшами)—это тема болыпинства посланій апостола Павла; кроме того она встречается въ другихъ книгахъ священнаго Писанія. Здесь всего лучше можно убедиться въ аскетическомъ понятги о пастырскомъ служеніи въ томъ, что успехъ последняго всецело обусловливается созиданіемъ духовной жизни въ совести самого пастыря; отсюда она свободно изливается и на паству. Высокіе примеры такого духовнаго воплощенія пастыря въ жизнь своей паствы предъ намв. Такіе святители, какъ Тихонъ Задонскій, Стефанъ Пермскій, Іоаннь Златоустъ, самъ апостолъ Павелъ, и еще до явленія благодати—Моисей, Іеремія и Іезекіиль, конечно, не составляли себе искусственнаго плана для действій: единство последнихъ по духу обусловливалось всецело единствомъ ихъ постояннаго настроенія въ смысле полнаго сліянія ихъ жизни съ учениками. Действительно, все эти угодники были или прообразователями (Евр. XI, 26, Мф. XVI, 14), или продолжателями Христова подвига, заключавшагося въ принятіи на Себя естества человеческаго и возведеніи его на первое блаженство.

Итакъ, изъ какихъ-же элементовъ состоитъ эта духовная, благодатная жизнь, принесенная Христомъ и усвояваемая сопастырями Его для передачи верующимъ? Вотъ основной вопросъ пастырскаго богословія. Изъ двухъ началъ: изъ 1) самоотреченія, и 2) любви. Первое есть начало отрицательное, очищающее въ нашей грешной душе просторъ для второго, второе — зиждущее, творческоё 14). Изъ этихъ-то двухъ началъ состоитъ пастырское настроеніе, и въ нихъ однихъ заключается успехъ пастырства, т. е, способность духовнаго рожденія. Мы сказали, что изъ области естественной къ этому закону благодатной жизни всего теснее примыкаетъ настроеніе материнское: и подлинно, посмотрите, какъ даже здесь, въ области обычныхъ отношеній, не иное что, а именно это самоотверженное сліяніе существа любящей матери со своимъ чадомъ является изъ всехъ естественныхъ силъ наиболее могучимъ рычагомъ нравственнаго отрезвленія. Кому неизвестно, что порочный человекъ готовъ более повиноваться одному слову любви материнской, нежели целому арсеналу самыхъ разумныхъ убежденій людей, къ нему равнодушныхъ? Конечно, мы далеки отъ того, чтобы изгонять логику и доказательства изъ области нравоученія: нельзя отрицать, что вліяніе одной воли на другую усиливается при помощи науки, красноречія и т. п.; но ежедневный опытъ можетъ легко убедить каждаго, что центръ тяжести всякаго нравственно - воспитывающаго вліянія заключается въ силе любви. Только этимъ и возможно объяснить, что одно слово святого, проникнутаго пастырскою любовію старца оказывалось действеннее риторскихъ доводовъ, даже для техъ, кому былъ неизвестенъ авторитетъ учителя благочестія. Въ томъ и смыслъ изреченія, что наша проповедь „не вь препретельныхъ человеческія премудрости словесехъ, но вь явленіи духа и силы" (1 Кор. II, 4); въ другомъ месте апостолъ грозилъ еретикамъ придти, чтобы испытать не слово разгордевшихся, но силу (1 Кор. IV, 19). Воля вліяетъ на волю, когда выходитъ изъ самозамкнутости себялюбія и, отрекаясь отъ него, любовію и состраданіемъ сливается съ волею брата. На этомъ законе зиждется вера въ наши молитвы другъ за друга и молитвы за умершихъ.

Подобнымъ то подвигомъ глубокой скорби о грехахъ нашихъ въ саду Гефсиманскомъ и Господь насъ привелъ въ благодатное естество, когда „съ сильнымъ воплемъ и со слезами принесъ молитвы и моленія Могущему спасти. Его отъ смерти" (Евр. V, 7). Свою сострадающую любовь къ людямъ Господь сравниваетъ именно съ настроеніемъ любящей матери (Мф. ХХШ, 37). Чрезъ этотъ подвигъ сострадающей любви Онъ становится близокъ намъ, становится не только примеромъ святости, но и источникомъ святой жизни, твердой опорой во всехъ искушеніяхъ. Сей-то подвигъ определяетъ собою и сущностъ пастырства. Конечно, последнее не окан-чивается внутреннею жизнью священника, но проявляется во всехъ различныхъ отрасляхъ его деятельности, но внешнее само вытекаетъ изъ совершившагося въ его совести таинства и вліяетъ силою не своею, а именно темъ залогомъ внутренней благодатной силы, которая проявляется въ словахъ и деятельности пастыря. Мы увидимъ сейчасъ изъ Писанія подробнее, что пастырское настроеніе состоитъ именно изъ этихъ двухъ элементовъ самоотреченія и любви, — изъ нихъ и въ нихъ оно рождается, или совершается и въ нихъ заключается. Какъ Христосъ Спаситель явился на землю, возлюбилъ насъ прежде (1 Іоан. IV, 19), когда мы еще были врагами (Римл. V, 8—11) и для сего умалившись и пріявъ зракъ раба (Фил. II, 7): такъ содержаніе Его земной жизни были любовь и самоотреченіе, ибо Господь помазалъ Его благовестить нищимъ, послалъ исцелить сокрушенныхъ сердцемъ, проповедывать слепымъ прозреніе и пленнымъ отпущеніе, отпустить измученныхъ на свободу, проповедать лето Господне благопріятное (Лук. IV); и Онъ понесъ на Себе наши немощи и взялъ на Себя наши болезни (Матѳ. VIII, 17). Таковъ-же былъ и исходъ Его, о которомъ Онъ говорилъ: „чашу, юже даде Ми Отецъ, не имамъ ли пити ея? (Іоан. XVIII, 11) — исходъ страданій и любви, все привлекшей къ подножію креста (Іоан. XII, 32). Ту-же участь въ посильной человеку степени проходитъ и пастырь: можете-ли пить чашу, которую я пью? спрашиваетъ Пастыреначальникъ у сослужителей, и поручаетъ имъ пастырство подъ условіемъ любви (Іоан. XXI, 16).

Определивъ общій характеръ пастырскаго настроенія, разсмотримъ его зарожденіе, его деятельность въ церковной жизни и конечный его исходъ. Говоря о зарожденіи въ насъ пастырской жизни, Божественное Откровеніе и здесь обращается къ сравненію съ чувствомъ материнскимъ, состоящимъ изъ техъ же двухъ свойствъ: самоотреченія или страданія и любви, какъ и пастырство, причемъ оба эти свойства взаимно обусловливаютъ другъ друга, такъ что, при появленіи одного, возрождается къ жизни и другое. Материнская любовь, предваряемая муками рожденія, въ нихъ, конечно, получаегь свой иеточникъ. Эти муки побуждаютъ женщину, жившую, быть можетъ, весело и безпечно, вдругъ потерять всякій вкусъ къ личной своей жизни и жить единственно своими детьми. Подобное именно явленіе приводится Св. Писаніемъ для объясненія духовнаго пастырскаго возрожденія учениковъ Слова. Ж.ена егда рождаетъ, скорбь имать — говоритъ Господь: яко пріиде годъ ея; егда же родитъ отроча, ктому не помнитъ скорби за радость, яко родися человекъ въ міръ. И вы же печаль убо имате ныне, но паки узрю ви и возрадуется сердце ваше и радосши вашея никтоже возметь отъ васъ (Іоан. XVI, 20—22): здесь речь о свойствахъ и действіи апостольскаго, пастырскаго возрожденія въ душахъ самихъ апостоловъ, но и зарожденіе нашей-же жизни въ слушателяхъ Слова совершается не иначе, какъ чрезъ ту-же муку внутренняго самоотреченія, самопожертвованія: „дети мои, для которыхъ я снова въ мукахъ рожденія, доколе не изобразится въ васъ Христосъ!" (Гал. IV, 19 и 2 Кор. XIII, 4), восклицаетъ Его апостолъ.

Какъ ближе понять это духовное - рожденіе? Мы сказали, что созидающею силой духовнаго рожденія бываетъ любовь, но самая любовь, чистая и учйтельная, можетъ родиться въ насъ не иначе, каке путемъ внутренней смерти, путемъ страданія. Какъ первая любовь супруговъ возгорается до высшей степени, когда оставитъ человекъ отца своего и матерь свою (Быт. II, 24), или какъ сказано въ псалме: „слыши дщи, и виждь и приклони ухо твое и забуди люди твоя и домъ отца твоего (пс. ХLIV, 11): такъ точно и напряженіе духовной любви является лишь плодомъ: 1) мучительнаго отреченія омъ жизни для целей мірскихъ, и 2) самоотверженнаго посвященія себя Богу. Въ этомъ именно смысле пр. Іеремія сравниваетъ удаленіе Израиля изъ Египта въ безплодную пустыню за Господомъ и последовавшій затемъ ре- . лигіозный его энтузіазмъ съ первою любовью новобрачныхъ, когда во 2-ой главе говоритъ отъ лица Божія: „Я вспоминаю о дружестве юности твоей, о любви твоей, когда ты была невестой, когда последовала за мною въ пустыню, въ землю незасеянную. Израиль быль святынею Господа, начаткомъ плодовъ Его". Такое же отреченіе отъ родства и привязанностей земныхъ должны были испытать для сочетанія съ Богомъ для рожденія духовнаго: Авраамъ (деян. VII, 3), Іосифъ (пс, СІV, 17—24), Давидъ и все апостолы (Мф. XIX, 27). Многими, призываемыми къ Богу, это духовное рожденіе пастырское соединено было съ такими муками отреченія отъ жизни, что они усиленно отъ него отрекались, какъ Моисей и Іеремія, жаловавшійся Богу на мучительность этого духовнаго прозренія; но въ этихъ самыхъ жалобахъ мы видимъ и проявленіе второго элемента пастырства, той снедающей любви, которая въ самыхъ исповедническихъ мукахъ находитъ наслажденіе и потому не даетъ человеку возможности отречься отъ своего призванія: «Ты влекъ меня, Господи, и я увлеченъ; Ты силънее меня, и превозмогъ, и я каждый день въ посмеяніи, всякій издевается надо мною. Ибо лишь только начну говоритъ я, — кричу о насиліи, вопію о раззореніи; потому что слово Господне обратилосъ въ поношеніе мне и въ повседневное посмеяніе. И подумалъ я: не буду я напоминать о Немъ, и не буду более говоритъ во имя Его: но было въ сердце моемъ, какъ-бы горящій огонь, заключенный зъ костяхъ моихъ, и я истомился, удерживая его, и не могъ" (Іер. XX, 7—10). Уничиженіе, и позоръ, и мука предваряютъ проповедь о Боге „въ собраніи великомъ" по смыслу псалма ХХІ-го, где эта проповедь является непосредственнымъ плодомъ мученія. Тотъ энтузіазмъ религіозной любви, который является плодомъ посвященія себя Богу, описанъ всего картиннее въ книге Песни Песней. Только жалкая неспособность понимать духовную жизнь и скудость въ библейской начитанности 15) возбуждали подозренія противъ духовнаго характера этой книги. Кто былъ хотя одинъ день пастыремъ Церкви, тотъ понимаетъ, съ какою художественною жизненностью переданы тамъ оттенки церковно-религіознаго чувства: — тотъ увлекающій восторгъ, то забвеніе всего, кроме богопреданныхъ духовныхъ чадъ, та безконечная нежность, тотъ опасливый трепетъ за души (Іак. IV, 5), та неспособность на мигъ отделиться душой отъ своей таинственной обручницы — Церкви, однимъ словомъ все те чувства, которыя испытываетъ пастырь во время самаго посвященія и первыхъ шаговъ пастырской деятельности, пока ие затмилъ дара благодати священства, полученнаго въ хиротоніи. Тутъ ему становится понятнымъ и обрядовое сходство последней съ союзомъ брачнымъ по подобію техъ чувствъ всепрощающей, горячей любви, которыя соединяютъ, какъ мужа съ женой, такъ и священника съ паствой. Понимаетъ онъ, почему и Отцы Церкви, столь далекіе оть всякой чувствительности, такъ любили вспоминать это подобіе словами кн. Песни Песней, соображая духовное съ духовнымъ.

Можетъ быть читателю покажется, что мы слишкомъ далеко пошли въ область отвлеченнаго? Въ такомъ случае отвечу ему, какъ будущему пастырю: „не веси ныне, разумееши-же по сихъ". Но возвратимся къ наличной жизни и дадимъ место могущимъ возникнуть недоуменіямъ. Да бываетъ-ли теперь такое таинственное рошденіе духовной любви въ таинстве священства? отчего о немъ ничего не пишутъ и не говорятъ теперь? Неужели громадное большинство принимаетъ священство неправильно? и тому под.

О томъ, какъ неправильно смотритъ на самую задачу пастырства большинство его кандидатовъ, это мы видели раньше: истинные пастыри, которыхъ у насъ конечно не мало, вырабатываются къ сожаленію вовсе не школою и не школьными воззреніями, а самою жизнъю, и они, надеемся, не иныхъ воззреній держатся. Если же къ этому прибавимъ, что и существующіе-то въ представленіи кандидатовъ священства религіозные идеалы далеко не всегда идутъ далее теоретическихъ представленій, ибо далеко не все они принимаютъ священство по призванію, но многіе изъ за куска хлеба: то поймемъ, почему практика для насъ вовсе не можетъ служить въ данномъ случае показаніемъ правильнаго хода дела, являясь почти сплошнымъ отъ него уклоненіемъ. — Но намъ могутъ поставить такое возраженіе: хорошо, я имею намереніе и решимость самоотверженно отдаться служенію Богу и подавлять на всякомъ шагу искушенія себялюбія и гордости, но неужели во мне действительно появится такая горячая любовь и притомъ несомненно еще любовь не къ кому другому, а къ своей пастве? Я готовъ верить въ благодать хиротоніи, но такой могучій переворотъ для меня является решительною загадкой.— Подобныя возраженія у насъ возможны потому именно, что любовь къ людямъ поетороннимъ и горячее участіе въ ихъ нравственномъ благосостояніи кажутся намъ, при современномъ строе жизни, по преимуществу недосягаемыми добродетелями, а кажутся они намъ таковыми по той причине, что, несмотря на постоянныя современныя издевательства надъ средневековымъ византизмомъ, на самомъ деле весьма почтеннымъ, хотя и не совершеннымъ міровоззреніемъ, наше религіозное сознаніе къ сожаленію воспитано совершенно въ направленіи этого, исключительно отрицательнаго, склада духовнаго саморазвитія, исчерпывающагося въ одной борьбе со страстями и мало знающаго о положительныхъ плодахъ царствія Божія, о той жизни радостной любви къ людямъ, которая заповедывается первыми стихами большинства апостольскихъ посланій и проникаетъ собою, какъ проповедь Вселенскихъ учителей, такъ и богослужебную литературу.

Если же мы примемъ во вниманіе, что речь у насъ о самоотреченіи не формальномъ и безсодержательномъ, но во имя Христово и во имя дела Христована земле, ясно нами представляемаго, то понятно, что насколько само наше религіозное чувство изъ рабскаго переходитъ въ самочувствіе друзей Христовыхъ, согласно съ Его обетованіемъ темъ, кому Онъ открылъ Свою волю (Іоан. XV, 15), настолько и та часть Его духовнаго царства, которая вручена Духомъ Божіимъ нашему отеческому попеченію, становится уже темъ самымъ столь-же дорогимъ нашему сердцу достояніемъ, какъ матери ея новорожденное дитя, прежде чемъ она успела его увидеть, и только потому, что это — ея дитя. Также точно и пастырь, прежде чемъ узнать свою паству, уже горячо ее любитъ, любитъ, не разбирая добрыхъ отъ злыхъ, и даже последнихъ болыне, ибо „не здоровые, но больные требуютъ врача", какъ сказалъ Христосъ Спаситель.

Слово Его исполнялъ известный праведникъ Серафимъ Саровскій, сь темъ большею нежностью принимавшій прихо-дившаго къ нему, чемъ более тяжкимъ грешникомъ тотъ оказывался. Вопреки свойству естественныхъ филантроповъ, откровенно признающихся, что, питая любовь къ отвлеченному человечеству, они именно ближнихъ то, окружающихъ не только любить, но и переносить-то часто не могутъ,—вопреки этому естественному взаимному отвращенію людей, не умершихъ греху себялюбія, — самоотверженный пастырь весь исполняется любовью къ своимъ духовнымъ детямъ и общеніе съ ними предпочитаетъ всякому иному утешенію, по слову Пастыреначальника, Который однажды „обозревъ сидящихъ вокругъ Себя, говоритъ: вотъ матерь Моя и братья Мои. Ибо кто будетъ исполнять волю Божію, тотъ Мне братъ, и сестра, и матерь" (Марк. III, 34, 35).

Чтобы привести еще одно подобіе, могущее объяснить зарожденіе этой благодатной любви изъ решимости умереть для плоти и жить для Христа и Церкви, укажемъ на девицу, доверчиво преданную родителямъ и расположенную любить, но жившую доныне въ уединеніи, какъ это было въ древне-русской жизни. Отецъ обещаетъ ей привести жениха и обещаетъ ей съ нимъ супружеское счастье;—нужно-ли говорить, что душа ея сразу-же прилепится къ жениху и даже раньше, чемъ она его увидитъ? Подобное бываетъ со служителемъ Слова. Онъ любитъ свою будущую паству не за ея добродетели, не одеваетъ ея въ своемъ воображеніи ореоломъ святости, но знаетъ, что она есть порученный для его благодатнаго возделыванія Божій виноградникъ; онъ веритъ, что здесь будетъ действовать благодать; онъ уже заранее предвидитъ могучія движенія последней, онъ видитъ во врученной ему местной Церкви ея истиннаго Жениха - Христа, видитъ Христову домостроительную десницу, открывающуюся ему во всехъ явленіяхъ, во всехъ слышащихся на исповеди признаніяхъ. Можетъ-ли онъ не любить свою паству до самозабвенія, до совершеннаго отказа находить себе счастье бъ чемъ-либо другомъ? — Подобное обнаруженіе любви Божіей находитъ почти современный намъ христіанскій поэтъ (Ал. Толстой) даже въ жизни природы, если созерцать ее очами отрешенности отъ мірскихъ страстей и духовнаго единенія съ Господомъ:

„Меня во мраке и пыли, И подъ древесною корой

Земли влачившаго оковы, Съ любовью въ листья сокъ живой

Порывы духа вознесли Струей подъемлется певучей.

Въ отчизну пламени и слова. И вещимъ духомъ понялъ я,

И съ горней выси я сошелъ Что все, рожденное отъ Слова,

Обвеянъ весь ея лучами, Лучи любви кругомъ лія,

И на волнующійся долъ Къ Нему вернуться жаждетъ снова,

Взираю новыми очами. И жизни каждая струя,

И слышу я, какъ разговоръ Любви покорная закону,

Немолчный всюду раздается, Стремится силой бытія

И сердце каменноѳ горъ Неудержимо къ Божью лону.

Съ любовью въ темныхъ И всюду звукъ, и всюду светъ,

недрахъ бьется, И всемъ мірамъ одно Начало

Съ любовью тверди голубой И нетъ на свете ничего,

Клубятся медленныя тучи, Что бы любовью не дышало".

Въ жизни человеческой не все дышетъ любовью, но все прйзывается Христомъ къ любви. Это призваніе отыскиваетъ Его служитель во всехъ явленіяхъ нравственной жизни паствы, созерцаемой съ точки зренія ея идеала,—и онъ всецело отдается на служеніе последнему съ восторженнымъ увлеченіемъ первой любви духовной, благодатной.

Кто еще не убедился подобными поэтическими изображеніями перваго энтузіазма духовнаго просветителя, тотъ пусть узнаетъ еще более удивительное. Дело въ томъ, что Господь облегчаетъ тяжелый крестъ пастырства не только темъ, что пробуждаетъ пастырскую любовь съ такою силою на первыхъ шагахъ служенія Церкви, но и пастве или слушателямъ влагаетъ сначала и любовь, и доверіе, и даже восторженное благоговеніе къ Его служителю. Великіе проповедники были такіе Святители, какъ Григорій Богословъ, Іоаннъ Златоустъ или Димитрій Ростовскій, но едвали не сильнейшимъ духовнымъ восторгомъ проникнуты ихъ слова при вступленіи на паству. По содержанію этихъ словъ видно, что и народъ ихъ встретилъ съ восторгомъ, что онъ сразу усвоилъ ихъ любвеобильное пастырское попеченіе. Да не тотъ же ли мгновенный восторгъ народа встретилъ первыя слова проповеди самого Пастыреначальника и Его Апостоловъ, въ обоихъ случаяхъ сменившійся впоследствіи или ненавистью, или холоднымъ равнодушіемъ болышшства? Не о первыхъ-ли по преимуществу порахъ проповедническаго служенія Господа говорится, что народъ слушалъ Его съ услажденіемъ (Марк. XII, 37),. что народъ отовсюду сбегался слышать слово Божіе? (Лук. V) не тогда-ли рыбари бросали сети свои и домы родителей своихъ, чтобы идти во следъ новому Учителю, те самые рыбари, которые затемъ съ тою-же легкостью разбежались отъ Него въ день испытанія?—Но вотъ ихъ освятила благодать, чтобы продолжать дело своего Божественнаго Наставника и испытать на себе Его участь, согласно Его пророчеству. Что-же? ихъ первая проповедь побуждаетъ креститься сперва 3000, а потомъ 5000 народа; а духовная радость о славе Божіей делаетъ ихъ совершенно нечувствителышми къ первымъ гоненіямъ фарисеевъ, ибо, конечно, не эти последніе, не внешніе для Церкви враги, а жизнь самой паствы го товила имъ самую горькую чашу страданій, какъ и Моисею не упорство Фараона и его угрозы, а дальнейшее уже неразуміе Израиля въ пустыне, доводившее его почти до отчаянія. Апостолъ Павелъ точно также упоминаетъ о первоначальномъ духовномъ озареніи учениковъ, даруемомъ имъ на первыхъ порахъ общенія со служителемъ Слова, въ посланіи къ Галатамъ: „хотл я въ немощи плоти благовествовалъ вамъ въ первый разъ, но вы... приняли меня, какъ Ангела Божія, какъ Христа Іисуса. Какъ вы были блаженны! Свидетельствую о васъ, что если бы возможно было, ви исторгли бы очи свои и отдали мне" (IV, 12 —15). Вотъ какъ далеко простирается подобіе участи пастырской съ жизнью семейною, где, такъ называемая, первая любовь или первый месяцъ представляютъ собою явленіе, весьма родственное, почему къ ней и приравниваетъ пророкъ духовную ревность выведенныхъ изъ Египта іудеевъ, какъ мы слышали раньше (Іер. II). — И Господь поныне не лишаетъ Своихъ служителей такого дара взаимной духовной любви на первыхъ порахъ ихъ служенія, и опытные въ духовной жизни старцы это знаютъ. Къ одному изъ нихъ явился однажды молодой пастырь черезъ годъ после своего посвященія при переходе на новое место, какъ ему казалось изгоняемый или выживаемый за правду. Старецъ, простой монахъ-самоучка изъ крестьянъ, ослепшій черезъ несколько летъ по вступленіи въ обитель совсемъ молодымъ человекомъ и подвизавшійся въ монашестве около тридцати летъ, беседовалъ о спасительной силе скорбей и несчастій, перенеся которыя человекъ пріобретаетъ ничемъ невозмутимый внутренній міръ и радость. "Я такъ теперь всегда доволенъ и радостенъ, какъ никогда не бывалъ, будучи міряниномъ—говорилъ онъ. Слепота моя меня не только не огорчаетъ, но напротивъ,—я всегда съ искреннимъ усердіемъ прошу Господа, чтобы Онъ навсегда меня оставилъ слепымъ, дабы я, не развлекаясь суетою разнообразныхъ зримыхъ вещей, могъ духовнымъ зреніемъ углубляться въ созерцаніе Его судебъ. А ведь сначала, какъ я скорбелъ о потере зренія, какъ плакался Богу на свое горе: видно Господь лучше насъ понимаетъ, откуда мы стяжаемъ истинную радость".—А мне, батюшка, такая духовная радость дана безъ подвиговъ, отвечалъ собеседникъ, въ самомъ посвященіи, и это меня весьма смущаетъ, п. ч. я иногда въ этомъ вижу оболыценіе (прелесть), ибо знаю по Отцамъ, что добрыя дела трудомъ содшаются и скорбъми стяжеваются. У меня какъ будто и есть скорби отвне, да я ихъ не чувствую, и все веселъ: вероятно это искушеніе врага. „Нетъ, мой милый, отвечалъ старецъ: скорби тебе предстоятъ еще и великія скорби, а этой радости не смущайся,— просто Господь хочетъ тебя привязать къ Себе, чтобы ты потомъ не отступалъ отъ Него, не впадалъ въ уныніе". — Мысль старца о такой цели Божественнаго промышленія понятна: ею-же, конечно, руководился Духъ Божій, когда, по свидетельству Деяній Апостольскихъ, ниспосылалъ даръ пророчества и даръ языковъ новокрещеннымъ, еще ни въ чемъ неподвизавшимся, а только расположившимъ сердца свои къ принятію евангельекихъ глаголовъ. Длинная, тяжелая борьба предстоитъ служителю Слова: что противопоставитъ онъ міру, съ которымъ нужно бороться, если не воспринятое свидетельство Духа— Обличителя міра? (Іоан. XVI., 8) какими духовными ощущеніями будетъ онъ подавлять предсказанныя пастырямъ обуреванія врага (Лк. XXII, 31) и печали за слово (Іоан. XVI, 20), еслибы онъ не воспріялъ ощущеній благодатныхъ, еслибы Господь не далъ ему предвкусить радости общенія съ Нимъ, торжествующей надъ всякимъ лишеніемъ и мученіемъ отъ міра? Безъ подвиговъ и трудовъ, за одну решимость жить для Бога, Господь въ благодати священства даетъ человеку вкусить того величайшаго дара взаимной любви духовной, въ коемъ будетъ заключаться наше вечное блаженство въ будущей жизни. Вкусивъ сего дара, пастырь имеетъ возможность взирать на все явленія жизни „новыми очами", т. е. все ихъ сцепленія объяснять не по обычнымъ вещественнымъ соединеніямъ случайныхъ причинъ и следствій, но съ точки зренія вечной борьбы злого и добраго начала, міра и Христа, и победы Христовой надъ міромъ. Можетъ быть самое ощущеніе любви, а особенно взаимная любовь паствы, удаляется отъ него на время, дабы онъ возвратилъ ихъ уже подвигомъ упорной работы надъ своею духовной жизнью, но сознательная убеж-денность въ несокрушимую действенность благодати, благодатной любви останется при немъ. Онъ будетъ стремиться возсоздать въ себе и вокругъ себя эту любовь, какъ единую достойную цель жизни, и искать ее, какъ невеста скрывшагося отъ нея на время жениха Песни Песней.

На этомъ закончимъ письмо, въ которомъ мы постарались раскрыть общее понятіе о духе пастырскомъ и затемъ, въ частности—свойства его зарожденія въ человеке чрезъ принятіе благодати священства; свойства эти — самоотверженная решимость отдать всего себя на служеніе Христу и Церкви, а плодъ ея—даръ горячей духовной любви къ пастве и притомъ по болыией части—любви взаимной. Дары эти еще не окончательные, но, какъ данные отвне—подготовительные и часто временные, ради усвоенія человеку опытной веры въ силу благодати для победоносной борьбы съ міромъ и чрезъ то упроченія сихъ даровъ, какъ уже постоянныхъ, неотъемлемыхъ свойствъ истинно-пастырскаго духа.

IV Испытаніе пастыря

Мы постарались показать, въ чемъ заключается раскрытое въ св. Писаніи зарожденіе пастырскаго духа и какіе первые плоды его въ церковной жизни. То и другое суть явленія особенныя, исключителышя, представляющія собою по внешнему своему характеру не столько первую ступень постепенно поднимающейся вверхъ лестницы духовной жизни, сколько— некоторое предвкушеніе всего существа этой жизни, поэтическій порывъ въ область „духа и силы". Порывъ этотъ останавливается при первыхъ ударахъ или переутомленіи и тутъ пастырь входить, такъ сказать, въ нормальные классы жизненной школы. Очарованіе исчезаетъ, остается лишь ясное представленіе конечной цели своихъ стремленій, — и смиряющее, а иногда и тягостное сознаніе своей внутренней — личной и обще-приходской отдаленности отъ нея. Это сознаніе является при первыхъ ударахъ: но неужели они могутъ такъ сильно повліять на человека, уже къ нимъ приготовившагося? Не самоотреченіе-ли избралъ онъ оснавньшъ девизомъ своей жизни? — ведь онъ и не ищетъ счастья, но подвиговъ: почему-же упадокъ духа? откуда унылость лица? чемъ объяснить общую подавленность по охлажденіи первыхъ порывовъ?

Здесь разгадку можетъ дать лишь тотъ, кто собственнымъ опытомъ прошелъ эти искусы. Дело въ томъ, что помянутые удары падаютъ всегда на ту сторону, на которую именно человекъ не ожидалъ или которую одну онъ считалъ чувствительною, решившись терпеть раны на всехъ остальныхъ. Онъ или тщательно оберегалъ эту Ахилессову пяту, или вовсе не зналъ объ ея существованіи у себя,—и вотъ по ней-то и раздается ударъ жизненнаго бича, именно по тому месту, на которомъ выносить болей служитель Церкви не приготовился.

Священная Исторія раскрываетъ намъ множество примеровъ того, какъ избранники Божіи были бичуемы Его воспитывающимъ жезломъ именно по единственному чувствительному месту, и притомъ по болыпей части после минутъ вдохновеннаго восторга. Это-то ихъ и повергаетъ въ то смиренное сознаніе своего недостоинства и безответности предъ Богомъ, которое вводитъ человека въ благодатную жизнь. Таково по-веленіе во всемъ покорному и непривязчивому даже ко своей родине Аврааму — изгнать одного сына въ старости своей и затемъ принести въ жертву другого, любимаго; таковъ обманъ въ браке долготерпеливаго и многотруднаго Іакова, раннее лишеніе любимой жены и наконецъ горестная потеря лучшаго сына. Таковы же и явленія неблагороднаго коварства въ жизни Іосифа и Моисея со стороны не враговъ, но именно техъ, кому они съ самоотверженіемъ служили. Вспоминать-ли еще жизнь Давида, Иліи пророка, Іереміи, ап. Павла и прочихъ избранниковъ, самоотверженно приготовившихся нести скорби за слово Божіе, но встречавшихъ горести не отъ враговъ, а отъ техъ немногихъ, кого они считали своими и именно въ то самое время, когда они съ опасностью жизни творили имъ добро: ни одинъ пророкъ не умираетъ вне Іерусалима (Лк. XXXIII, 13), — сосредоточія царства Божія.

Здесь мы находимъ раскрытіевъ примерахъ исторіи того-же дела Божественнаго испытанія и воспитанія, которое перенесъ на себе Іовъ. Врагъ искалъ именно того, чтобы было-бы особенно тяжело ему перенести и не сразу находилъ это, но ухищрялся въ искусстве преодолеть терпеніе праведника. Іовъ не былъ корыстолюбивъ и гордъ, не былъ пристрастенъ къ светскимъ наслажденіямъ или къ женщинамъ (Іан. XXX, 25—26; XXXI, 7—34): только дорогого въ жизни онъ и имелъ семью, да светлую веру въ победу правды надъ силой, онъ не боялся бы и смерти при сохраненіи этихъ двухъ богодарованныхъ сокровищъ: но ихъ-то именно вырываетъ у него врагъ, "ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня, и чего я боялся, то пришло ко мне. Нетъ мне мира, неть покоя, нетъ отрады" (III, 25—26, ср. XIII, 20—23).—Тя-жесть ударовъ заключается именно въ томъ, что они колеблютъ внутреннія основанія веры въ силу Божественнаго закона; въ этомъ смыслъ жалобныхъ псалмовъ, какъ ХХХV Ш-й, ХL-й, LХХІІ-й,—ХХ-й главы пр. Іереміи и известной жалобы Богу пророка Иліи после коварнаго замысла неблагодарнаго и упорнаго царя, искавшаго убійствомъ воздать спасителю народа отъ голодной смерти: „доволъно уже, Господи, возьми душу мою, ибо я не лучше отцовъ моихъ... ибо сыны Израилевы оставили заветъ Твой, разрушили Твои жертвенники и пророковъ Твоихъ избили мечомъ" (3, Ц. XIX, 4—10). Уязвляемые въ самыя нежныя струны своего сердца, служители Божіи посильно испытывали по мере силъ своихъ то, что и Господь ихъ, когда, подавляемый непроницаемой тучей мірового зла и оставленіемъ отъ Бога, Онъ началъ ужасаться и тосковатъ, и сказалъ имъ душа Моя скорбитъ смертелъно (Марк. XIV, 33), и затемъ въ предсмертныхъ мукахъ возопилъ: „Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставилъ?"' (Матѳ. XXVII, 46).

Благодать Божія какъ-бы оставляетъ и теперь на время последователей Христовыхъ, давая имъ вкусить ту муку, которая тогда остается на долю насадителя правды евангельской. Самый корень жизни его будто бы подсекается, онъ вдругъ видитъ безсиліе въ жизни своихъ благодатныхъ полномочій и даровъ, по крайней мере въ той степени, въ которой онъ ихъ усвоилъ, и если ничто другое его не привязывало къ жизни, то онъ совершенно задыхается, умираетъ отъ горя, и притомъ темъ более съ тягчайшею мукою, чемъ крепче и безраздельнее былъ онъ преданъ делу Божію. Напротивъ, те служители веры, которые принимались за свое дело не съ отреченіемъ отъ всякой другой цели жизни, при первомъ испытаніи скоро падаютъ и переходятъ въ разрядъ сакрификатовъ и либеллатиковъ, уверяются въ невозможности испол-нять церковныя обязанности и, немного попечалившись, окончательно сливаются со служителями міра, лишь по внешнимъ пріемамъ деятельности причисляясь къ проповедникамъ царства Божія. Трагическіе моменты такихъ испытаній замечены даже вышеназванною неприхотливою литературой, описывающей деятельность священника. Такъ, герой разсказа Ливанова встречаетъ жестоко легкомысленное предательство со стороны дорогого ему и полюбившаго было его народа,—когда явился расколоучитель; подобный ему священникъ въ „Запискахъ" Мевдерскаго несетъ скорби отъ любимейшей для него школы. Романическій герой повести: "На действительной службе", встречаетъ наисильнейшаго, хотя и пассивнаго, противника своимъ намереніямъ въ лице давно возлюбленной жены,— а глубоко церковный типъ „Соборянъ", типъ іерея-законника въ лучшемъ смысле этого слова, является караемымъ за правду отъ церковной же власти, предъ которой онъ такъ искренно благоговелъ. Конечно, авторы названныхъ повестей не имели въ виду показать приложеніе этого вечнаго закона жизни, и едва ли подозревали значеніе последняго, но случилось то же явленіе, которое по другимъ поводамъ указывалось въ русской изящной литературе, именно, что художественный геній помимо сознанія автора чрезъ картины реальной жизни самъ собою раскрываетъ непреложные законы бытія.

Главнейшіе виды этихъ жизненныхъ ударовъ, изъ которыхъ слагается пастырское развитіе, сообразны съ характеромъ Ахиллесовыхъ пятъ человечества: ненависть или непониманіе и неблагодарность паствы, вражда съ родными по плоти, непониманіе или намеренное преследованіе со стороны власти, или клеветы сотоварищей. Отчасти они перечислены въ предсказаніи Господнемъ Апостоламъ: „будутъ гнать васъ, предавая въ синагоги и въ темницы, и поведутъ предъ царей и правителей за имя Мое... преданы также будете и родителями, и братьями, и родственниками, и друзьями, и некоторыхъ изъ васъ умертвятъ. И будете ненавидимы всеми за имя Мое" (Лук. XXI, 12—16, 17). Чаще всего бываютъ печали отъ сотрудниковъ по служенію Слова и это надо предвидеть и по силамъ стараться предотвращать. Но прежде, чемъ коснуться наличныхъ проявленій этого закона церковной жизни, изследуемъ, въ чемъ заключается его значеніе и цель. Разочарованныхъ идеалистовъ довольно виделъ всякій среди священниковъ, но многіе-ли понимаютъ значеніе этихъ жизненныхъ ударовъ, повидимому, столь принижающихъ нравственное сознаніе деятелей? „Чего ради гибель сія бысть?" спрашиваетъ себя наблюдатель жизни, слушая плачевныя жалобы униженныхъ и оскорбленныхъ пастырей, такъ часто навсегда лишенныхъ необходимой въ деле пастырскомъ бодрости и даже веры въ правду. Это уже не страданіе добровольнаго отреченія отъ жизненныхъ благъ, съ чего начинается пастырскій подвигъ: нетъ, здесь крестъ, посылаемый отвне, здееь скорбь не только о своемъ несовершенстве, но гораздо более— о деле Божіемъ, о жестокой неблагодарности, наглости и коварстве человеческомъ, о кажущемся безсиліи въ жизни лучшихъ, святейшихъ намереній служителя Христова.

Пусть не все падаютъ подъ бременемъ этихъ скорбей, но посмотрите, какъ оне вліяютъ на деятеля: въ лучшемъ случае восторженная ревность первыхъ шаговъ сменяется терпеніемъ, твердостью и незлобіемъ, но решимость на прежніе могучіе порывы большею частью исчезаетъ. Даже на апостолахъ Христовыхъ отражается это смягчающее и смиряющее действіе жизненныхъ испытаній. Не сразу можно узнать Сына Громова въ кротчайшемъ Старце, писавшемъ Посланіе къ Гаію и Госпоже, уже не огонь хочетъ онъ низвести съ неба для попаленія нечестивыхъ, но одною любовію учитъ спасаться. Такая-же мягкость и какъ-бы согбенность замечается въ последнихъ Посланіяхъ апостола Павла, напр., въ Посланіи къ Филимону, сравнительно съ громоносными глаголами къ Римлянамъ или къ Коринѳянамъ. Та-же перемена и въ духе словъ Петровыхъ. Смотреть-ли на подобное явленіе, а следовательно и на причины его произведшія, т. е. на удары жизни и разочарованія, — какъ на зло, или какъ на добро? Слово Божіе и жизнь согласно учатъ, что это добро, а не зло. Дело въ томъ, что во все, даже добрыя, наши намеренія входитъ много себялюбиваго, страстнаго, отъ чего необходимо очистить благодатное призваніе служителя Божія, какъ изгарь отделяется отъ чистаго металла въ переплавленіи, съ чемъ и сравнивали пророки Божіе испытаніе.

Действительно, какъ ни безраздельно бываетъ молодой иногда человекъ преданъ своей идее, но эта его преданность, хотя и соединенная съ решительною готовностью отдать свою жизнь за Христа, еще далеко не чяста отъ страстныхъ примесей; мало того: она при всей своей искренности можете безсознательно выходить изъ другихъ, часто естественныхъ побужденій, которыя при встрече съ иной обстановкой сложились-бы въ призваніе совершенно иного характера, напр., въ героизмъ воинскій. Всякое дело, которому служатъ люди, едва-ли половину ихъ деятельности получаетъ именно для себя, а другую половину его, или даже 99 сотыхъ человекъ производитъ при несознательномъ служеніи своимъ собственнымъ вкусамъ, страстямъ или прихотямъ. Вотъ почему говорили отцы: если иной монахъ слишкомъ сильно стремится къ небу, то надо держать его за ноги или даже стащить на землю. Такъ-ли любилъ Моисей свой народъ, когда убивалъ Египтя-нина сравнительно съ темъ, какъ следовало любить, какъ его научило любить продолжительное изгнанничество? То-же самое значеніе имеетъ въ жизни патріарховъ продолжительная бездетность, изгнаніе и жертвоприношеніе детей, пятеричныя ошибки въ назначеніи правъ первородства и т. д. Да посмотрите и на теперешніе типы молодыхъ ревнителей веры: разве они чужды страстнаго начала въ своемъ религіозномъ подвиге? разве отстаиваніе пастырскаго авторитета не льститъ въ нихъ бесу гордыни? разве стояніе за правду предъ старшими не приближается къ чисто студенческому стремленію все делать по своему? разве даваніе пастырскихъ советовъ и произнесеніе проповедей не надмеваетъ сердца говорящихъ тщеславіемъ? разве не приходится замечать, что въ священнослуженіи юные пастыри чувствуютъ себя не столько слугами таинствъ, сколько духовными начальниками народа, видятъ предъ собою не Господа Бога, къ Которому взываютъ, но простолюдиновъ, мірянъ, которыхъ благословляютъ? Итакъ, если бъ оставить этихъ пастырей безъ вразумляющаго жезла Божія, то конечно тернія естественнаго, ветхаго человека заглушатъ въ нихъ семя благодати, а вместе съ темъ остановится и духовный ростъ паствы, который возможно поддерживать лишь силами внутренними, духовными, благодатными, а не искусственными (2 Кор. IV, 2).

Вотъ почему то-же слово Божіе учитъ, что тернія пастырскаго служенія не только не умаляютъ его пользы, не только необходимы для совершенствованія пастырскаго дела, но они представляютъ собою самый ростъ последняго, въ нихъ-то именно и выражается действіе благодати, какъ посредствомъ воспитанія самого пастыря, такъ и въ непосредственномъ его значеніи для паствы. Подтвердимъ этотъ общій взглядъ на действующую силу служенія пастырскаго изъ Библіи, а затемъ при помощи ея-же разсмотримъ его частныя проявленія въ жизнн, подтвердивъ его примерами исторіи и современности. Остановимся на двухъ только свящ. книгахъ — прор. Іереміи и на Посланіи къ Коринѳянамъ. Іеремія былъ по преимуществу пастырь народа, отождествившій свое благо съ религіознымъ настроеніемъ паствы и переживавшій его, какъ свое собственное, почему Израиль и считалъ Спасителя за воскресшаго Іеремію, опираясь быть можетъ на известное виденіе Іуды Маккавея (2 Мак. XV, 14—16). Ему суждено было встречать постоянное жестокосердіе народа къ проповеди закона Божія, онъ готовъ былъ усомниться въ верности Божіей и вотъ слова его вопля къ Богу: Ты знаешь, что ради Тебя несу я поруганіе. Обретены слова Твои и я съелъ ихъ и было слово Твое мне въ радость и въ веселіе сердца моего, ибо имя Твое наречено на мне, Господи, Боже Саваофъ.Не сиделъ я въ собраніи смеющихся и не веселился; подъ тяготеющею на мне рукою Твоею я сиделъ одиноко; ибо Ты исполнилъ меня негодованія. За что такъ упорна болезнь моя и рана моя такъ неисцельна, что отвергаетъ врачеваніе?Неужели Ты будешь для меня какъ-бы обманчивымъ источникомъ, неверною водою? На сіе такъ сказалъ Господь: если

ты обратишься, то Я возставлю тебя, и будешь предстоять предъ лицемъ Моимъ; и если извлечешь драгоценное изъ ничтожнаго, то будешь какъ Мои уста. Оне сами будутъ обращаться къ тебе, а не ты будешь обращаться къ нимъ. И сделаю тебя для этого народа крепкою медною стеной" и т. д. (Іер. XV, 15—20). Здесь все:и указаніе: 1) на первый энтузіазмъ, и на сменяющее его подъ ударами человеческойзлобы, 2) уныніе, — и на благодетельное значеніе этихъ ударовъ, какъ для: а) благодатнаго просветленія самаго проповедника, такъ и для Ь) обращенія къ истине его непокорныхъ слушателей. Какъ объяснитъ эту тайну? Действительно, какъ понять, что мучительный неуспехъ проповедиесть въ то-же время и успехъ, что болезненно переживаемыя пастыремъ появленія жестоковыйности народной въ тоже время носятъ въ себе семя грядушаго духовнаго обновленія паствы? Что касается до духовнаго возрастанія самого пастыря при помощи этихъ средствъ, то мы, пожалуй, легко поймемъ, почему горести и несчастія, принимаемыя съ покорностью, являются сильнейшимъ и незаменимымъ къ тому средствомъ, по слову апостола, что внутренній человекъ обновляется въ насъ лишь настолько, насколько тлеетъ внешній (2 Кор. IV, 16), что искусство въ насъ производится терпеніемъ (Римл. V, 3), и участіе въ святости Божіей мы получаемъ лишь чрезъ наказаніе (Евр. XII, 10) и жить вечно можемъ не иначе, какъ сораспявшись Христу (Гал. II, 19 — 20).

Все это, пожалуй, понятно, понятно и то, что, прошедшая горнило огорченій, спокойная и смиренная покорность Богу основательнее, чемъ первая восторженность новообращенныхъ, какъ пишетъ Апостолъ къ Римлянамъ: „ныне ближе къ намъ спасеніе, нежели, когда мы уверовали" (XIII, 11): но какъ обълснитъ, что скорби и оплакиваемыя нестроенія могутъ быть полезны для паствы, для строенія тела Христова, и притомъ непосредствеино, а не въ смысле только дальнейшихъ проповедническихъ плодовъ той духовной опытности, которую стяжалъ скорбями самъ пастырь Церкви? Что означаютъ слова Христовы: „аще Мене изгнаша, и васъ из-женутъ, аще слово Мое соблюдоша, и ваше соблюдутъ?" (Іоан. XV, 20). Какая связь между темъ и другимъ? На это отвечаетъ апостолъ Павелъ въ 2-мъ Посл. къ Коринфянамъ: „смертъ дпйствуетъ въ насъ, а жизнь въ васъ" (2 Кор. IV, 12), т. е. духовное умираніе пастыря даетъ жизнь не ему только, но и пастве: между нимъ и паствой существуютъ таинственныя свлзи, передающіл жизнь даже помимо отношеній внешнихъ, которыми, следователъно, далеко не исчерпывается область воспитательныхъ воздействій пастыря, ибо хотя безъ нихъ не обойдется отеческая любовь его, если она не самообольщеніе, но много ошибается тотъ, кто будетъ лишь по внешнимъ своимъ отношеніямъ судить о жизни паствы, никуда не поведетъ его такой взглядъ, кроме какъ къ іезуитизму. Напротивъ, какъ въ отношеніи къ намъ возраждающей благодати высшею силою является Христова страсть, Его истощеніе, чрезъ которое живущіе уже не для себя живутъ, но для умершаго за нихъ и воскресшаго (2 Кор. V, 15): такъ и соработники Его на ниве Божіей (1 Кор. III, 9) столько вносятъ добра въ жизнь, сколько имеютъ въ себе духовной жизни. Внешнее общеніе конечно не будетъ покинуто ими, но всякій пастырь, сознательно наблюдавшій свою деятелъность, можетъ удостоверить, что истинные успехи духовнаго деланія его въ пастве съ математическою точностью показываютъ собою не количество и ловкость употребленныхъ имъ пріемовъ, но показываютъ собою количество той духовной жизни, съ которою онъ обратилея къ делу. Расположеніе внешнихъ условій здесь решительно не причемъ: слово Божіе не вяжется (2 Тим. II, 9), и Богъ Самъ даетъ уста и премудрость, чтобы противящіеся не могли отвечать (Лук. XXI, 15). Упомянутый выше слепецъ-старецъ, благословляя одного молодого монаха, по окончаніи курса, на общественную деятельность, а именно въ смотрителя духовнаго училища, говоритъ: поезжай, работай, но духовной жизни не оставляй и помни, что никогда ты не сделаешь добра ни болыпе, ни меныпе, чемъ сколько будетъ его въ тебе самомъ.

V Непониманіе испытаній. Исходъ пастырскаго де ланія

Такъ долго мы раскрывали эту истину о значеніи скорбей и печалей, какъ не только средства къ духовному возрастанію пастыря, но и совершающей силы духовнаго рожденія христіанъ, эту, повидимому, и безъ того простую мысль— дабы полнымъ раскрытіемъ ея утвердить читателей въ томъ далеко не простомъ, но страшно трудномъ деле, чтобы они практически смотрели на бедствія своей жизни именно такимъ образомъ. „Ныне рехъ вамъ, прежде даже не будетъ, да егда будетъ, веру имете" (Іоан. XIV, 29), говоритъ Христосъ Спаситель, объясняя подобную истину жизни, какъ труднейшую для практическаго усвоенія. Трудность зта заключается въ искушеніяхъ жизни къ пріемамъ другого рода, особенно характерно проявляющихся на примерахъ современной деятельности пастырей, на которыхъ мы обещали остановиться въ разъясненіи главной мысли. Къ этимъ искушеніямъ жизни мы и обратимся. Насколько они серьезны, это видно изъ того, что врагъ решился приступить съ ними къ самому Сыну Божію воплотившемуся. Итакъ, мы вступаемъ въ борьбу со страшною силой, которой только христіанская истина не поддается; поэтому последняя и противополагается всякому мірскому началу, какъ единственная, дейстующая на свободу чрезъ воззваніе къ жизни лучшихъ сторонъ души человеческой. Желающихъ ознакомиться съ истиннымъ значеніемъ иску-шеній Спасителя отсылаемъ къ поэме: „Великій Инквизиторъ"; искушеній действовать насиліемъ мы разбирать не станемъ, ибо уже достаточно выяснено, что пастырство допускаетъ воздействія только на совестъ, но и здесь является соблазнъ дейсшвовать косвенно, а не прямо, не истиною словъ и воодушевляющихъ примеровъ, а чрезъ духовное порабощеніе совести авшоритету, отъ чего предостерегалъ апостолъ Павелъ пастырей, умоляя пасти „Божие стадо, какое у васъ, надзирая за нимъ непринужденно, но охотно... и не господствуя надъ наследіемъ Божіимъ, но подавая примеръ стаду" (1 Петр. V, 2—3). Господство разумеется здесь конечно чисто духовное, ибо о другомъ тогда и речи не могло быть. Но какъ трудно бываетъ отказаться отъ такого рода господства, т. е. отъ подавленія совести ближняго своимъ авторитетомъ, вместо воспитанія ея? Какъ сильна должна быть вера въ слово Божіе, чтобы при виде легкихъ успеховъ, коими пользуется всякій пастырь, вступившій на такой путь, сохранить однако уверенность въ ихъ тщетнооти — призрачности и не придти въ отчаяніе при виде собственныхъ неудачъ. Часто бываетъ, что любовь, самоотверженіе и всепрощеніе именно темъ менее ценятся людьми, чемъ они выше и чище, чемъ меныне въ нихъ примеси лести, яли себялюбія, или обмана. На эту участь и жалуется Св. Павелъ: „чрезвычайно любя васъ,пишетъ онъ своимъ ученикамъ, я менее любимъ вами... Ибо чего мне у васъ не достаеть предъ прочгими церквами, разве только того, что самъ я не былъ въ тягостъ? Простите мне такую вину (2 Кор. XII, 15—13). Согрешилъ-ли я темъ, что унижалъ себя... что безмездно проповедывалъ вамъ Евангеліе Божіе? Вы терпите, когда кто васъ порабощаетъ, когда кто объедаетъ, когда кто обираетъ, когда кто превозносится, когда бьетъ васъ въ лице. Къ стыду говорю, что на это у насъ недоставало силъ" (XI, 7—20). (Мало умеютъ люди оценить любовь, но легко преклоняются предъ хитростью и важностью). Истинному пастырю придется постоянно видеть не только предпочтеніе другихъ себе, но и прямо измену и притомъ именно со стороны техъ, кого онъ горячее и самоотверженнее любитъ. Поведетъ онъ борьбу, конечно духовную,— съ врагами Церкви и увидитъ, что никемъ инымъ будетъ онъ преданъ, какъ разуверившимися при виде его смиренія друзьями, ибо и Іуда предалъ Спасителя, наскучивъ Его смиреніемъ. 1) Это первое искушеніе—собственно отъ учениковъ. 2) Второе искушеніе отъ сотрудниковъ.

Новый способъ деятельности пастырской скоро возбудить зависть и ненависть въ недобрыхъ сопастыряхъ и притомъ иногда темъ сильнейшую, чемъ смиреннее, искреннее и проще будетъ человекъ работать; онъ тогда будетъ темъ чувствительнейшимъ живымъ укоромъ для нихъ, какимъ былъ Спаситель для фарисеевъ (Прем. II). Известно, что труднее всего сохранить дружбу сопастырямъ: даже Павелъ и Варнава впали въ искушеніе распри. Но всего силнее это недружелюбіе обрушится на пастыря, прямо идущаго къ предначертанной Божественнымъ ученіемъ цели: припомните жизнь св. Григорія Богослова, I. Златоуста, Максима Исповедника, Максима Грека, св. Митропол. Филиппа, Патріарха Никона, Митрополита Арсенія Мацеевича; отъ кого терпели они сильней всего? не отъ своихъ-ли сопастырей? Но эта вражда опасна темъ именно, что она осыпаетъ клеветами самыя средства истинной пастырской деятельности, обнаруживая въ нихъ не существующее лицемеріе, лесть или потворство (Іоан. VII, 12) съ такою настойчивостью, что самъ служитель Божій начинаетъ сомневаться въ правильности своихъ действій и часто замыкается въ полную бездеятельность и уединеніе, опасаясь, что обвинители его действительно правы, обличая въ тщеславіи. Это искушеніе какъ разъ противоположно предыдущему и оно весьма, весьма часто встречается въ современной жизни (постигло оно и о. Туберозова въ „Соборянахъ"). Такимъ пастырямъ надо напомнить, что открытое служеніе есть ихъ обязанность: „горе мнеъ, если я не благовествую (1 Кор. IX, 16), и что бороться съ искушеніями тщеславія путемъ отреченія отъ обязанностей они не имеютъ права, но должны достигать этого инымъ путемъ, а именно „убиватъ духомъ плотскія дела" по Апостолу (Рим. VIII, 13), т. е. преуспевая въ деятелъной любви умерщвлять ветхаго человека. Пути «пасенія два; одинъ — отрицательный — убиваетъ внешними способами ветхаго человека и страсть и темъ даетъ жизнь новому человеку, а другой—питаетъ любовію новаго человека и темъ умерщвляетъ ветхаго: „поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделеній плоти" (Гал. V, 15), говоритъ Апостолъ. Пять только было хлебовъ у апостоловъ, говоритъ блаженный Августинъ: но когда ихъ стали раздавать во имя любви голоднымъ, то остатковъ собрали двенадцать корзинъ; поэтому буду и я делиться малымъ запасомъ своей духовной опытности, чтобы темъ умножить любовью и самый ап запасъ (См. его „Христіанская Наука").

Ясныя подтвержденія правильности такихъ пастырскихъ воззреній скоро будутъ предъявлены жизнью прихода, которая не только доказываетъ ихъ неложность, но и сама по себе даетъ пастырю бодрость и силу, п. ч. для истиннаго пастыря понятны слова апостола любви: „для меня нетъ болъшей радости, какъ слышатъ, что дети мои ходятъ въ истине" (3 Іоан. IV). Но, сохраняя твердую непоколебимую веру въ правильность своихъ взглядовъ, пастырь долженъ со всею силою остерегаться противопоставлять въ своемъ сердце себя лично своимъ противникамъ, какъ олицетворенную святость живому пороку; напротивъ, онъ долженъ сохранять уверенность, что хотя неудачу встречаетъ онъ именно съ техъ сторонъ, куда онъ вложилъ наилучшія чувства своего сердца, но самая возможность этой неудачи обусловливается для него темъ, что и у него на душе не все было чисто: пусть онъ былъ правъ предъ неблагодарной паствой, но Господь устроилъ бы такъ, чтобы она иначе къ нему отнеслась, если-бъ душа его была тогда совершенно непричастна всякому греху, а потому при всехъ столкновеніяхъ и неудачахъ надо искать греха въ себе самомъ, какъ Іисусъ Навинъ—при неудаче завоеваній Гая (Нав. VIII) искалъ греха на народе Божіемъ, или Ахіоръ въ зависимости отъ этого-же условія обещалъ Олоферну исходъ его осады іудейскаго города Ветилуи (Іудиф. V, 20—21). Высшее развитіе этой мысли встречается въ псалмахъ, где моляшійся праведникъ, угнетаемый врагами за ревность по Боге, сознаетъ однако, что онъ страдаетъ потому, что не освободился отъ греха, и проситъ Бога не только заступиться за Свою-же попираемую славу, но и очистить его молящагося отъ беззаконій, которыхъ у него больше, чемъ волосъ на голове (Пс. XXXIX, 13; ер. ХL, 5; 21; 101; 108). Одинъ священникъ на исповеди жаловался духовнику, что онъ, страдая за правду отъ сослужителей и властей, проникается неудержимымъ негодованіемъ, — и просилъ совета, какъ бороться съ этимъ чувствомъ. „Да самая простая вещь! воскликнулъ духовникъ: и неужели ты, выучившись въ Академіи, этого не знаешь?" —Нетъ.— „Да считай себя виноватымъ и все тутъ! Ведь не бываешь и ты безъ вины вовсе: вспомни объ этомъ, и какъ рукой все сниметъ. Святителя Тихона ударили по щеке за слово правды, а онъ самъ палъ на колени предъ обидчикомъ и просилъ у него прощенія за то, что допустилъ его до такого греха".

Итакъ, вотъ ближайшія искушенія истинному пастырю, опасныя именно по своей тонкости, по своему внешнему подобію пути праведному—это: 1) подавленіе чужой совести авторитетомъ, вместо воспитанія, затемъ противоположное, 2) уныніе и потеря веры въ самую возможность не лицемерно и смиренно любить, наконецъ 3) гордость внутренняя, — мысль о аолномъ осуществленіи собою пастырскихъ задачъ, уподобленіе себя по степени святости мученикамъ или апостоламъ.—Противъ второго искушенія средство—мысль о долге пастырскомъ и основанная на немъ деятельная любовъ, противъ третьяго— самоукореніе, основанное на самоиспытании, а противъ перваго и всехъ трехъ — то средство, которое для пастырской жизни всегда необходимо, какъ воздухъ для дыханія, — это молитва, исполненная верой. Ее-то, какъ единую истинно-действенную силу противопоставляетъ онъ ухищреніямъ духовнаго іезуитизма: соединяясь ею съ Богомъ, съ силою благодати Божіей, онъ чувствуетъ себя могушественнее целаго міра.

Говорить-ли подробно о конечномъ исходе борьбы пастырской въ жизни, борьбы въ его лице благодати съ міромъ? Если, какъ мы видели, самая сущность его служенія заключаетсявътомъ, что онъ „каждый день умираетъ" (IКор.ХV,31), то конечно эта боръба своимъ логическимъ завершеніемъ-имеетъ смерть за слово Божіе. Конечно эта смерть не есть непременно казнь, но тогда она есть явное умираніе отъ заботъ, трудовъ и печалей въ продолженіе несколькихъ летъ еще не въ престареломъ возрасте. Господь прямо говоритъ, что добрый пастырь душу свою полагаетъ за овецъ (Іоан. X, 11); здесь Онъ оставляетъ приточную речь, ибо пастухъ за овецъ не станетъ умирать,—но разумеетъ пастырство духовное. Въ томъ-же смысле и апостолъ Павелъ говоритъ: „я становлюсь уже жертвой за служеніе жертвы" (Фил. II, 17). Да и на всехъ апостолахъ осуществились слова Господни: „чашу Мою будете пить и крещеніемъ, которымъ Я крещусь, будете креститься" (Мф. XX, 23). Поручивъ апостолу Петру, въ качестве высшаго выраженія любви къ Себе, пасеніе духовныхъ овецъ, Господь прибавилъ: „егда бе юнъ, поясался еси самъ и хождаше, аможе хотяше, егда же состареешися и воздежеши руце твои, и инъ тя пояшетъ и ведетъ, аможе не хощеши,... назнаменуя коею смертію прославитъ Бога" (Іоан. XXI, 18—20). — Церковь въ своихъ песнопеніяхъ тоже связываетъ пастырство съ мученичествомъ, когда въ кондаке Святителю говоритъ: „Христово, Преподобне, Евангеліе исполнивъ, положилъ еси душу твою о людехъ твоихъ", или въ тропаре Священномученику: „слово истины исправляя, пострадалъ еси даже до крове".

0 томъ-же говоритъ и исторія Церкви, въ которой высшіе образцы пастырской ревности, даже въ мирное время, или были убиваемы, или истлевали отъ жизненныхъ скорбей: таковы св. Афанасій Великій, Василій Великій, Григорій Богословъ, Іоаннъ Златоустъ, Филиппъ Московскій и т. п. Ныне усопшій лучшій пастырь Іоаннъ Кронштадтскій всегда носилъ мертвостъ Господа Іисуса Христа на своемъ теле (2 Кор. IV, 10), ибо глубокое состраданіе къ исповедуемыхъ ему постоянно горестямъ, заставляло его переживать міровыя скорби, о чемъ свидетельствовалъ измученный видъ его лица. Конечно, въ этомъ обстоятельстве нетъ ничего страннаго для христіанина, напротивъ великіе пастыри просили себе смерти; такъ ап. Павелъ говорилъ: „для меня жизнь—Христосъ, и смерть пріобретеніе" (Фил. I, 21), а Григорій Богословъ неоднократно просилъ Бога взять у него многотрудную жизнь. Молились они такъ потому, что смерть за паству бываетъ, пре-имущественно предъ всеми прочими подвигами, началомъ духовнаго рожденія, ибо зерно, „если не умретъ, останется одно, а если умретъ, то принесетъ много плода" (Іоан. XII, 24), а пр. Исаія въ LIІІ и LIѴглаве вместе съ X главой 3-й книги Ездры и XXI псалмомъ прямо раскрываютъ законъ животворной смерти праведника за истину, какъ единственное средство духовнаго возрожденія народа. Какъ Господь нашъ „пришелъ водою, и кровію, и Духомъ" (Іоан. I, 5,6), Который могъ явиться только после Его вольной смерти, чтобы обличать міръ (Іоан. XVI, 7), такъ точно теперь подобное-же, неумирающее при кончине своихъ пастырей, продолженіе и разсветъ духовной жизни показываютъ, что и по ныне наша вера сохраняетъ за собою свидетельства неумертвимаго Духа, въ отличіе отъ всехъ другихъ ученій, хотя бы и готовыхъ запечатлеть себя кровью, но лишенныхъ свидетельства Духа,— какъ это разъяснялъ мудрый Гамаліилъ въ качестве отличія ученія Божественнаго, истиннаго отъ человеческаго, условнаго (Дн. V, 35—40).

Все это понятно само собою, но гораздо нужнее предостеречь служителей истины отъ мученичества или исповедни-чества неразумнаго, страстнаго, произвольнаго, что строго осуждала Первенствующая Церковь, отказавъ въ мученическомъ достоинстве христіанину, сорвавшему противохристіанскій эдиктъ императора въ Никомидіи. Христосъ Спаситель бежалъ въ Египетъ отъ Ирода и несколько разъ спасался отъ рукъ іудеевъ, пока не пришелъ его часъ, пока ученіе Его не выяснилось окончательно и не пустило корни. Св. Игнатій Бого-носецъ только въ глубокой старости призналъ себя созревшею пшеницей Божіей, которую теперь пора измолоть зубами зверей, чтобы она стала хлебомъ Божіимъ. Вотъ почему всего мепее должно торопиться посредствомъ обличеній жизни въ ряды исповедниковъ и мучениковъ, пе очистмвъ предварительно своего сердца отъ страстей. Следуетъ насаждать въ жизнь положителышя начала любви и истины, что хотя труднее, но полезнее, чемъ обличенія, уместныя при более нормальной церковной жизни, чемъ теперешняя, когда нетъ наличной почвы, стоя на которой можно бы изобличать все отъ нея уклоняющіяся направленія жизни. Утверждай лучше самую почву; если ты достоинъ мученичества, если настолько выше міра, что онъ не можетъ выносить тебя, какъ огонь воду, то будь спокоенъ, что онъ не лишитъ тебя мученическаго венца и помимо обличительной деятельности; а потому ожидай, пока яеный голосъ пастырской совести и руководимыя Промысломъ обстоятельства твоей жизни, а не нетерненіе и страсти, приведутъ тебя къ делу прямого обличенія. Будь добрьшъ пастыремъ, и мученичество всегда будетъ при тебе, и въ жизни твоей, и въ смерти.

Ныне въ одной семинаріи лежалъ въ чахотке первый ученикъ 6-го класса, идеальный, даровитый поэтъ и мечта-тель о разныхъ подвигахъ; ужасъ смерти иногда показывался на лице. „Попомни мое слово, дитя мое,—говорилъ ему одинъ священникъ, что если ты выздоровеешь и останешься въ жизни такимъ добрымъ, сострадательнымъ и правдивьшъ человекомъ—христіанскимъ деятелемъ, то много, много разъ пожалеешъ, что не умеръ теперъ, не испытавъ жизни; будешь завидовать и этимъ месяцамъ безсильнаго и беззаботнаго сравнительно лежанія, какъ часто завидую я тяжело больнымъ, приходя смотреть на нихъ въ часы тяжелой грусти. Ты только по неопытности, по недоразуменію боишься смерти. — Такъ надо бросить свои планы? спросилъ умирающій. Нетъ! все блага міра ничто въ сравненіи съ темъ наслажденіемъ духовнымъ, которое мы только получаемъ среди нашихъ пастырскихъ скорбей; въ этихъ радостяхъ намъ открываются ощущенія жизни райской, которыхъ одинъ мигъ готовъ зарабатывать мученіями целой жизни".

VI Проявленіе пастырской жизни въ деятельности

Излагая основоположенія пастырства съ точки зренія жизни внутренней или аскетической, мы останемся не вполне понятными для читателей, пока не покажемъ, какими главнейшими проявленіями отразится раскрытый пастырскій укладъ аскетизма на пастырской деятельности, на церковно-общественной жизни, или, говоря точнее, къ какимъ проявленіямъ пастырства должна вызывать эта жизнь своихъ руководителей,

какъ по ея современному состоянію, такъ и по некоторымъ,всегда присущимъ ей свойствамъ, предусмотреннымъ уже въ Откровеніи, когда последнее начертываетъ общія понятія о пастырстве не только въ его существеннейшей, аскетической стороне, но и въ его деятельныхъ проявленіяхъ. Къ этимъ двумъ заключительнымъ отделамъ нашихъ разсужденій присоединимъ и краткія указанія на окружающую насъ дейст-вительность пастырскаго деланія. Правда, мы уже касались последней,но только по вопросу о томъ, насколько она является несоответствующей духовнымъ нуждамъ паствы, когда обращается не къ совести человеческой, а къ пріемамъ деятельности мірской. Теперь-же мы обратимся къ темъ не слишкомъ многочисленнымъ элементамъ современной пастырской жизни, которые заключаются въ атмосфере действительной? религіозной,т.е.въ совести. Мы привели несколько примеровъ такой жизнедеятельности; теперь посмотримъ, представляютъли хотя эти-то примеры и подобные имъ элементы нашего пастырства качественную полноту, а если нетъ, то въ какомъ отношеніи подлежатъ пополненію.—Итакъ приступимъ къ раскрытію богооткровеннаго ученія объ основныхъ свойствахъ деятелъности пастырской, какъ внешнему выраженію пастырскаго аскетизма. Было показано, что пастырская совесть обнимаетъ собою въ чувстве пламенной сострадающей любви всю паству, всехъ ея членовъ, радуясь ихъ успехамъ въ духовной жизни (Фил. IV;, 1) и скорбя объ ихъ несовершенствахъ, какъ о своихъ собственныхъ. Понятно, что насколько въ христіанстве вообще все внешнее должно исходить всецело изъ внутренней жизни совести, настолько и во внетней деятельности пастыря долженъ отражаться именно этотъ всеобъемлющій характеръ пастырской совести.

1) Священникъ долженъ знаться съ жизнью общества въ ея целомъ, во всехъ техъ ея сторонахъ, которыя мало-мальски соприкасаются совести человеческой. Для негоне должно существовать двухъ разграниченныхъ облаетей нравственной жизни пасомыхъ—области светской и области духовной, онъ, 2) не дожидается пока жизнь, уложившись въ формы обычной церковности, некоторыми своими теченіями сама прихлынетъ къ его исповеданію или въ его метрическія книги: онъ первый должепъ самъ идти навстречу жизни и возводить ее на „гору Господню". Вотъ первое богословское основоположеніе пастырской деятельности, достаточно ясно раскрытое въ св. Писаніи и св. Преданіи.

Наиболее типическими изреченіями Христа Спасителя относительно пастырской деятельности принято считать: 1) притчу о Добромъ Пастыре, 2) о заблудшей сотой овце, 3) наставленія апостоламъ въ нагорной беседе и при отпущеніи ихъ на проповедь, 4) изобличенія фарисеевъ, и 5) прощальная беседа и молитва Божественнаго Учителя о Своихъ ученикахъ. Затемъ, въ св. Писаніи подобное-же пастыреводительное значеніе имеетъ одна глава у Іереміи (XXIII) и Іезекіиля (XXIV), прощальная речь ап. Павла къ пресвитерамъ Ефеса (XX гл. Д.) и его посланія къ Тимоѳею и Титу. Мы не будемъ разсматривать каждый изъ священныхъ отрывковъ въ отдельности, но спросимъ, какому типу пастырства они более благопріятствуютъ: 1) жизненному-ли, или 2) тому, который вовсе чуждается всего мірского, удаляется отъ изученія светской мысли, светскихъ идеаловъ?

Въ ответъ на это можно сказать, что едва-ли не руководственною идеей библейскаго пастыреводительства является именно идея снисхожденія до настроенія пасомыхъ, или обращаемыхъ, та идея, которая придаетъ единство всемъ приведеннымъ евангельскимъ повествованіямъ. Такъ, слова Хри-стовы: „вы светъ міра, вы соль земли", сейчасъ же сопровождаются указаніемъ на то, что зажечь свечу — мало для освещенія горницы: должно свечу поставить на свещникъ. Ближе поймемъ мы смыслъ этихъ словъ, когда соотнесемъ ихъ съ вводными словами къ наставленію апостоламъ, послан-нымъ Спасителемъ на проповедь. Господь сжалился, что люди были изнурены и разсеяны, какъ овцы, не имеющія пастыря, И вотъ не ожидаетъ, чтобы овцы сами пришли къ Нему, но за ними вследъ посылаетъ апостоловъ: „молите Господина жатвы, чтобы выслалъ делателей на жатву Свою". Въ этихъ словахъ, какъ и въ словахъ о постановленіи свечи на сосудъ, сказывается та мысль, что пастырю недостаточно иметь высокое настроеніе духа и значеніе веры, но необходимо еще некое движеніе къ людямъ, некое вхожденіе въ кругъ ихъ I понятій, следованіе за ними по распутіямъ жизни, чтобы оттуда собрать ихъ на Христову пажить. Понимать эти слова, какъ относящіяся только къ апостоламъ, просветителямъ язычниковъ, воспрещаетъ намъ христіанское преданіе, которое въ лице св. Іоанна Златоустаго и другихъ пастыреводительныхъ отцовъ да, наконецъ, въ богослужебномъ чине архіерейскаго служенія единогласно относитъ эти слова Спа-сителя ко всемъ пастырямъ Церкви. Самъ Господь даетъ ясно понять, что вхожденіе въ понятія и жизнь людей не есть только дело миссіонеровъ, но и всехъ нравственныхъ руко-водителей духовной семьи. Онъ грозно изобличаетъ фарисеевъ за то, что они, обойдя море и сушу, дабы обратить хотя одного, и затемъ, возложивъ на него тяжкія бремена, не хотятъ подвинуть ихъ пальцемъ и, такимъ образомъ, являются виновными въ томъ, что человекъ тотъ становится сыномъ геенны, хуже нихъ самихъ. Насколько Господь представляетъ существеннымъ въ пастырской деятельности это вхожденіе къ отделившемуся отъ духовности руслу жизни,—это видно изъ словъ Его о пастыре, оставляющемъ свое стадо въ горахъ ради отысканія одной заблудшей овцы, найдя которую, онъ радуется о ней одной более, чемъ о девятидесяти девяти незаблудшихъ; та-же мысль высказывается въ притче о женщине, нашедшей потерянную драхму, и отчасти въ притче о блудномъ сыне, во сретеніе котораго исходитъ милосердый отецъ, издалеча узревъ кающагося. Насколько широкимъ со стороны обоихъ должно бьтть это отыскиваніе овецъ Божіихъ, это Спаситель показалъ въ Своей прощальной молитве и въ притче о „добромъ пастыре", сказавъ, что всехъ овецъ Его, яже не сутъ отъ двора сего, подобаетъ Ему привести, и гласъ Его услышатъ, и будетъ едино стадо и единъ Пастырь.

Божественный Учителъ не стоитъ одинокимъ въ ряду прочихъ провозвестниковъ Откровенія, представляя дело пастырства, какъ исхожденіе на жизненныя распутія и возведеніе оттуда заблуждающихся на правый путь спасенія. Действительно, даже самый образъ пастыря и стада, въ который Онъ облекъ нравственно-руководительную задачу религіозныхъ деятелей, почерпнутъ Имъ изъ Ветхаго Завета, где этотъ образъ имеетъ свое приложеніе ко всей исторіи домостроительства, начиная съ благословенія патріарха Іакова, продолжая речами Моисея, исторіей Давида и ученіями мудрецовъ и пророковъ.

Особенно наглядное развитіе пастырскаго долга мы находимъ въ ХХХІѴ-й главе Іезекіиля, где Богъ укоряетъ пастырей народа, изрекая горе пастырямъ, которые пасутъ сами себя: „не стадо-ли должны пасти пастыри?" А они между темъ „слабыхъ не укрепляли и больной овцы не врачевали, и пораненной не перевязывали, и угнанной не возвращали, и потерянной не искали, а правили ими съ насилиемъ и жестокостью. И разсеялисъ оне безъ пастыря и, разсеявшись, сделались пищею всякому зверю полевому. Блуждаюпіъ овцы мои по всемъ горамъ и по всякому высокому холму и по всему лицу земли разсеялись овцы Мои, и никто не разведыеаетъ о нихъ, никто не ищетъ ихъ".

Итакъ., ученіе Библіи, какъ ветхозаветной, такъ и ново-заветной, ясно говоритъ о жизненности пастырства. Но ученіемъ дело не ограничивается: эта идея сама воплощается въ библейской исторіи; мало того—она и составляетъ сущность последней. Въ Ветхомъ Завете Господь Свои отношенія къ Израилю, кроме образа пастыря и виноградаря, представляетъ еще подъ видомъ отношеній жениха, отыскав-шаго себе невесту и прилагающаго тысячи заботъ о ея благополучіи. Высшее раскрытіе этой идеи находимъ въ книге пр. Іезекіиля. Но что въ Ветхомъ Завете относилось къ народу Божію, то самое ЗаветъНовый распростираетъ на отношеніе ко всему падшему человечеству.„Все блуждали, какъ овцы, совратились каждый на свою дорогу", — говоритъ Исаія о состояніи рода человеческаго. И вотъ, когда Господь, по слову апостола: „оставивъ времена неведенія, повелелъ всемъ людямъ покаяться", то „Онъ не съ неба призывалъ ихъ къ обращенію и не въ вихре бурь говорилъимъ, но, верный предвозвещенному чрезъ пророковъ пастырскому правилу, Онъ не только Самъ сошелъ съ небесъ на разсеяніе путей человеческихъ, но вошелъ въ самое естество нагие, въ нашу бренную плоть, Онъ взялъ на Себя наши немощи и понесъ наши болезни". До конца продолжая Свое „Божественное снисхожденіе", Онъ въ ученіи Своемъ не передавалъ чуждую насущной жизни доктрину, даже не для того пришелъ, чтобы упразднить законъ, но пришелъ прямо въ овчій дворъ наличной жизни и ее-то поднималъ до Себя, просвещая грубое сознаніе людей притчами и начиная Свою проповедь черезъ возстановленіе того-же самаго света, который еще брезжился въ человгьческой совести: поэтому Онъ говорилъ о Своемъ ученіи, какъ о чемъ-то для всехъ известномъ: „покайтеся и веруйте въ Евангеліе". Вотъ почему Онъ могъ называть свои святейшія заповеди бременемъ легкимъ и игомъ благимъ, потому что оне не навязывали людямъ какого-либо чуждаго ихъ сердцу и ихъ жизненнымъ идеаламъ ученія, не отрицали всего добраго, что было дорого душамъ ихъ прежде, но это-то добро и возводили къ его вечному оправданію, такъ что новое иго христіанства не отягчало душъ; напротивъ, принятіемъ его оправдывалось Божественное обетованіе: „обрящете покой душамъ вашимъ".Говорить-ли о томъ, что апостолы Христовы остались верны завету своего Учителя и продолжали вникать въ жизньи возводить до Христа присущія, людямъ надежды? Не блаженный ли Павелъ говоритъ:„будучи свободенъ отъ всехъ,я всемъ поработилъ себя, дабы больше пріобресть. Для іудеевъ я былъ, какъ іудей, чтобы пріобрести іудеевъ...Для чуждыхъ закона, какъ чуждый закона... Для немощныхъ, какъ немощный, чтобы пріобрести немощнихъ. Длявсехъ я сделался всемъ, чтобы спасти по крайней мере некоторыхъ" (1 Кор. IX, 19—22; ср.. X, 33). "Кто изнемогаетъ, съ кемъ бы я не изнемогалъ? Кто соблазняемся,за кого бы я не воспламенялся?" (2 Кор. XI, 29). Обращаясь къ Афинянамъ съ проповедіюо неведомомъ Боге,а къ Евреямъ съ ученіемъо Новой Скиніи и первосвященнике по чину Мельхиседекову, апостолъ Павелъ и пастырей Церкви увещеваетъ внимать не себе только, но и всему стаду, побуждая ихъ къ тому предсказаніемъ о дальнейшихъ бедствіяхъ церквей; своего-же возлюбленнаго ученика и сотрудника Тимофея, онъ учитъ прилагать особыя попеченія о каждомъ роде людей, особенно учить старца, особо юношу, особо вдовицъ, сообразно настроенію каждаго. Отцы Церкви держались того-же пастырскаго пріема.Такъ св. Григорій Богословъ въ знаменитомъ Слове оБегстве ясно показываетъ, что руководящимъ началомъ въ пастырской деятельности должна быть не отвлеченная доктрина, преподаваемая по пунктамъ, но наличное состояніе душъ въ его зависимости отъ бытовыхъ условій, въ которыя оне поставлены, и возведеніе душъ отъ наличнаго состоянія въ благодатное. Сравнивая пастырскую деятельность съ врачебнымъ искусствомъ, Святитель говоритъ (I, 26): „какой предлежитъ подвигъ, и какія нужны сведенія, чтобы хорошо и другихъ уврачевать, и самимъ уврачеваться, чтобы исправить образъ жизни и персть покорить духу? Ибо не одинаковы понятія и стремленія у мужчины и женщины, у старости и юности, у нищеты и богатства, у веселаго и печальнаго, у больного и здороваго, у начальниковъ и подчиненныхъ, у мудрыхъ и невеждъ, у робкихъ и смелыхъ, у гневливыхъ и кроткихъ, у стоящихъ твердо и падающихъ.—Поелику общее тело Церкви, подобно одному сложному и разнородному живому сушеству, слагается изъ многихъ и различныхъ нравовъ и умовъ: то предстоятелю Церкви совершенно необходимо быть вместе, какъ простымъ, относительно кь правоте во всемъ, такъ сколько можно более многостороннимъ и разнообразнымъ для приличнаго со всякимъ обращенія, а равно способнымъ къ полезной со всякимъ беседе".—Ту-же мысль о проникиовеніи пастырскаго духа во все сферы нравственной жизни человечества развиваетъ и св. Іоаннъ Златоустъ въ „Словахъ о Священстве" (стр. 124 по изд. 1874 г.): „священннкъ долженъ знать все житейское не менее обращающихся въ міре и вместе съ темъ долженъ быть свободенъ отъ всего более иноковъ, живущихъ въ горахъ. Такъ какъ ему нужно обращаться съ мужами, которые имеютъ женъ, воспитываютъ детей, владеютъ слугами, обладаютъ большимъ богатствомъ, исполняютъ общественныя должности и облечены властію, то онъ долженъ быть разнокачественъ". Изъ приведенныхъ изреченій видно, что изученіе окружающей жизни — вотъ первая задача церковнаго учителя и пастыря. Особенно важно узнать, что та же точка зренія лежитъ въ основаніи даже каноническихъ постановленій Церкви, а вовсе не понятіе о самодовлеющемъ праве, какъ это бываетъ въ жизни государственной, по необходимости руководящейся известнымъ юридическимъ правиломъ: fiat justitia, регеаt mandus. Вотъ, что говоритъ Іоаннъ Схоластикъ о правилахъ церковныхъ: „Ученики и Апостолы великаго Бога и Спасителя нашего Іисуса Христа, а также и Церкви Его Святой архіереи и учители, при Апостолахъ и после Апостоловъ жившіе, получивъ порученіе пасти множество изъ іудеевъ и язычниковъ, не полагали, что согрешающихъ должно терзать физическими муками, какъ то предписываютъ гражданскіе законы,— ибо это представлялось имъ попеченіемъ малоразумнымъ и весьма мало заботливымъ. Напротивъ, со всею готовностью сами подвергались за нихъ опасностямъ и старались отставшее возвратить, заблудшихъ и отклонившихся отъ пути,—обгоняя какъ добрый пастырь, а падшихъ уже и низринувшихся въ пропасть, — употребляя все усилія, извлечь оттуда; то, что уже сгнило на нихъ и совершенно омертвело, отделяя весьма благоразумно и искусно духовнымъ мечемъ, а надломленное и растерзанное обвязывая некоторыми духовными врачевствами и духовными перевязками, — и такимъ образомъ больныхъ возвращали благодатію и содействіемъ Духа въ первоначальное здравое состояніе. Итакъ, дабы и последующіе предохраняли невредимыми подчиненныхъ имъ, некоторые изъ сихъ преблаженныхъ Отцевъ, время отъ времени сходясь вместе, при содействіи благодати Божіей, собиравшей Соборы ихъ, изложили некоторые законы и правила, не гражданскіе, но божественные, о томъ, что должно делать, что не должно делать, исправляя жизнь и образъ деятельности каждаго" (каждой вверенной души).

Григорій Двоесловъ все свое сочиненіе „ О пастырскомъ попечении" расположилъ въ зависимости отъ этихъ-то духовныхъ нуждъ, а именно: какъ должно учить богатыхъ, какъ бедныхъ, какъ униженныхъ, какъ гордыхъ, какъ молчаливыхъ и какъ многоречивыхъ, и т. д., и т. д. Искупительное снисхожденіе Божіе къ роду человеческому, какъ бы повторяемое въ пастырской деятельности Его служителями по отношенію къ пастве, такимъ образомъ, узаконено въ хриетіанской практике чрезъ священное преданіе; оно же составляетъ любимое содержаніе богослужебныхъ молитвъ, воспевающихъ Христа, "иже заблудшее горохищное обреть овча, къ Отцу приведе и своему хотенію". Такъ и въ молитве по покаянномъ каноне читаетъ грешникъ: „оставихъ Тя, не остави мене, изыди во взысканіе мое и возведи мя отъ пропасти погибели" и т. д. Наконецъ, когда архіерей возлагаетъ на себя знакъ своего архипастырскаго достоинства— омофоръ, то діаконъ возглашаетъ: „на рамо заблудшее вземъ естество, къ Отцу и Богу вознеслъ еси".

Расширяя такимъ образомъ свое пастырское вниманіе далеко шире пределовъ, такъ назьіваемой (въ отличіе отъ светской), духовной сферы, пастыри однако должны действовать мерами не гражданскими, какъ выяснено Іоанномъ Постникомъ, но духовными. Этимъ само собою устраняется, какъ и отговорка о томъ, что вмешательство духовенства въ светскую жизнь есть папизмъ (ибо папизмъ есть стремленіе действовать посредствомъ меръ государственныхъ — поощреній и насильственной кары),—такъ и тщетное самооправданіе духовенства, что оно-де лишено полномочій для воздействія на светскую жизнь,—такъ-какъ для такого, чисто духовнаго, воздействія никакихъ государственныхъ полномочій не нужно, а толъко знаніе этой жизни и вера въ действіе благодатныхъ силъ пастырства, т. е., молитвы, примера и особенно учи-тельства церковнаго, которое по преимуществу и можетъ быть употребляемо для возведенія всехъ сторонъ обществен-ной и народной жизни къ христіанскимъ началамъ. — Впрочемъ, если пастырь действительно овладелъ пониманіемъ какого-либо направленія нравственной жизни и интересовъ общества, то, и помимо учительства въ смысле проповедничества, въ его власти остается полная возможность говорить о немъ и въ печати, и на урокахъ Закона Божія, и на исповеди, и въ беседахъ съ прихожанами по домамъ.

Но всетаки все средства сводится къ говорению? спросятъ некоторые, верующіе въ действенность только государственной кары и наивно убежденные, что уничтоженіе всякаго неправомыслія зависитъ отъ последней, какъ значится и въ одной магистерской проповеди на 2-е марта настоящаго года, въ которой проповедникъ, понося Толстовщину, выра-жаетъ въ заключеніе надежду отъ лица русскаго народа, что мірская власть положитъ конецъ этому вредному шатанію умовъ въ Россіи. Да, къ говоренію и къ примеру, ответили мы; иначе для чего бы называть пастырей служителями Слова (Лук. I), а пастырство служеніемъ слова? (Деян. VI, 4) и кто не веритъ въ силу слова, тотъ прекрасно сделаетъ, если будетъ бежать отъ пастырскаго служенія, какъ отъ пожара. Говорить-ли при этомъ о томъ еще, какъ современное русское общество и народъ уважаютъ убежденное слово? И то, и другой различаютъ священниковъ не по степени образованія и не по положенію ихъ въ епархіальной іерархіи, а различаютъ на проповпдующихъ и молчащихъ. Проповедникъ, мало-мальски проникнутый жаромъ убежденія и искренности, принимается обществомъ, какъ пророкъ; после старцевъ онъ естъ второго рода служитель веры, предъ которымъ забываются чины и возрастъ и каждый чувствуетъ себя только міряниномъ и ученикомъ. Это уваженіе и послушаніе возрастаетъ темъ сильнее, чемъ ислючительнее пастырь опирается въ своихъ действіяхъ на силу благодатнаго слова, чемъ менее соглашается пускать въ ходъ свои государственныя полномочія. Говорятъ, что у насъ не слушаютъ проповедей, но это совершеннейшая неправда: лишаютъ вниманія не проповедь слова Божія, проникающую во внутреннее настроеніе паствы и умеющую угадать последнее и указать отъ него путь ко Христу, не проповедь, следовательно, лишаютъ вниманія, но словоизверженіе съ церковной кафедры, и притомъ часто такое, котораго и разслышать невозможно.

VII Почва для пастырства въ Россіи

Но къ какимъ же явленіямъ современной жизни, наиболее связаннымъ съ нравственнымъ настроеніемъ общества, должна устремляться по преимуществу пастырская деятельность? Что долженъ пастырь сделать предметомъ изученія и наученія въ жизни общества и народа? Особенно въ первой, найдетъ ли онъ куда закинуть якорь христіанскаго назиданія въ любомъ его виде? Не все ли интересы общества отчудились отъ религіи и не представляетъ ли современное состояніе образованныхъ умовъ, если не безплодной пустыни для пастырства, то прохожаго пути, на которомъ позябается всякое семя благодати, того тернистаго угла, где оно совершенно заглушается сорными травами безверія и страстей? Действительно, съ перваго взгляда можетъ показаться, что пастырь среди общества, почти какъ среди язычниковъ; но пусть даже такъ: разве не язычники предварили верныхъ сыновъ Израиля въ Царствіи Божіемъ? He легко, пожалуй, пастырю проникнуть до слуха образованныхъ людей: придется начинать съ малаго— съ царскихъ дней въ кафедральныхъ соборахъ, со. дней Страстной седмицы, да съ исповеди и наконецъ съ молодого поколенія, обучающагося Закону Божію въ школахъ. Но разъ проникнувъ до слуха общества, истинный пастырь скоро убедится, что почва въ высшей степени благопріятна для насажденія евангельскихъ истинъ, хотя сами его слушатели далеко не соображаютъ этого.

Маститый ученый Запада Леруа-Булье въ печатаемыхъ имъ статьяхъ „Религія въ Россіи", въ журнале: „Revue des deux mondes", проводитъ ту мысль, что русская душа по своей природе всегда стремится къ началамъ христіанской религіи и морали, даже въ техъ случаяхъ, если теоретическая мысль человека совершенно безрелигіозна. Этимъ положеніемъ онъ объясняетъ то явленіе, что самые раціоналистическіе беллетристы наши, напримеръ, Тургеневъ или Л. Толстой, никакъ не могутъ, однако, сойти съ вопросовъ религіозныхъ и нравственныхъ въ лице своихъ героевъ, искателей истины. Та же безсознательная близость къ некоторымъ сторонамъ Божественной религіи замечается и у упомянутыхъ публицистовъ, хотя они себя считали прямыми противниками православія: посмотрите, какіе принципы ставятъ они въ основаніе своихъ системъ? Прежде всего, принципъ самоотверженія, хотя и объявляютъ себя утилитаристами, принципъ помоищи слабымъ, принципъ справедливости. Толкуя объ экономическомъ благополучіи, они однако слишкомъ плохо умеютъ скрыть свое конечное стремленіе собственно къ нравственной правде, и только къ ней. He будемъ уже и говорить о политическихъ идеалахъ панславистовъ, которые выросли изъ церковнаго ученія Хомякова, остановимся на современномъ движеніи общества въ смысле отрешенія отъ прерогативъ своего сословія и перехода къ мужицкому труду.

Все эти движенія идутъ какъ-бы въ разрезъ съ Церковью, а между темъ, если-бы собрали воедино все подобныя светскія стремленія, съ отрешеніемъ отъ ихъ крайностей, то мы-бы получили нечто, очень близкое къ целямъ христіанскаго пастырства. И вотъ, съ какимъ горькимъ чувствомъ должны мы, духовные, задать себе вопросъ: какъ-же это мы забыли выяснить людямъ, что искомое идеалистами есть именно у насъ, что они ищутъ техъ самыхъ рукавицъ, которыя у насъ за поясомъ, что не только народъ вместо штунды и молканства, но и общество вместо баррикадъ, или цыганскихъ таборовъ, все то доброе, что влекло ихъ по дебрямъ неведомыхъ исканій, могло бы получить отъ Церкви, отъ христіанства, которое не желаетъ допустить, чтобы могло существовать что-либо изъ созданнаго Богомъ добраго, не на-ходящагося у Heгo; „все, еже дастъ Ми Отецъ, ко мне пріидетъ",—говоритъ Господь. Но наличная жизнь русскаго пастырства заботливо удалялась отъ всего, что не имело знака церковности, хотя-бы по содержанію и приближалось къ ней, такъ что оставалось только заявить объ этомъ и прибить знамя. За то все обозначенное этимъ знаменемъ, съ противоположнымъ, однако, содержимымъ, въ роде кулака-граби теля, жертвующаго на церковь, все это мы принимали, вопреки ясному слову Христа, Который даже пророкамъ Своимъ, преступавшимъ заповеди, скажетъ: „не вемъ васъ",— врагу-же Своему, сумевшему разъяснить две важнейшія заповеди закона, сказалъ: „не далекъ ты отъ царствія Божія". Итакъ, отъ него недалеки все почти мірскія теченія нашей общественной и народной жизни: это есть вызревшая жатва, которая только ожидаетъ делателей-желателей, чтобы стать пшеницей Божіей; но какъ приняться за такую жатву? Должно въ каждомъ теченіи жизни выделить этотъ-то нравственно-добрый злементъ отъ техъ наслоеній, что къ нему привели человеческое неразуміе и страсти. Такъ, напримеръ, Толстовское направленіе, которое съ философской точки зренія есть чистейшій пантеизмъ, съ какою силою умело, однако, выяснить жизненное значеніе христіанства, показать то нравственное самоудовлетвореніе, что изъ него получается! Проповеднику остается показать, что это самоудовлетвореніе не только не исключается православіемъ, но въ более высокой степени достигается именно въ немъ, ибо здесь оно имеетъ для себя и непоколебимое основаніе въ идее личнаго Бога-Промыслителя и Искупителя, тогда какъ въ религіи Толстого оно предрставлено шаткой опоре одного только случайнаго настроенія человека.

Такъ или иначе, но полемика должна происходить съ точки зренія основного начала каждаго ученія. Тогда она, во-первыхъ, получаетъ то, чего лишена наша церковная литература, получаетъ интересъ въ глазахъ последователей разбираемаго ученія; она достигаетъ, во-вторыхъ, более или менее непредубежденнаго отношенія; убеждаемый не боится, не трепещетъ за то, что дорогой ему идеалъ будетъ разбитъ въ прахъ логикою церковнаго представителя, онъ слышитъ, что последній принимаетъ его за исходную точку. А наша-то догматическая проповедь — можетъ-ли она иметь значеніе для прямыхъ, или тайныхъ последователей, напримеръ, пашковства? Представьте себе, что безрелигіозный прежде человекъ вдохновился ученіемъ этихъ людей о личномъ единеніи со Христомъ, нашелъ въ этомъ ученіи полное удовлетвореніе давно алкавшей души, по жалкому недоразуменію не сумевшей ничего найти въ православіи, кроме внешнихъ обрядовъ: да станетъ-ли этотъ человекъ слушать, или вникать въ проповедь, если она начнется съ историческихъ доказательствъ въ пользу необходимости подчиненія іерархіи? Да онъ съ последнею соединяетъ мысль о врагахъ Божіихъ? Онъ кипитъ негодованіемъ, прежде чемъ успелъ услышать первый доводъ, и мысль его направлена вовсе не къ оценке доказательства, но исключительно къ подысканію возраженій. Что сказано о заблужденіяхъ теоретическихъ, то надо сказать и о заблужденіяхъ практическихъ: о светскости, о показномъ либерализме и пр. Если эти симпатіи развились въ томъ или иномъ обществе напряженнее, нежели любовь къ Церкви, то не трудитесь доказывать ихъ несовместность съ последнею: лучше усмотрите въ нихъ-то, въ этихъ симпатіяхъ нечто доброе и разъясните его содержимость Церковію и его неисполнимость вне ея и уже затемъ опровергайте крайности. He слушайте толковъ о необходимости схоластическаго догматизма въ нашей проповеди: будемъ отныне знать, что не только практическая польза, но само слово Божіе требуетъ отъ пастырей церкви, чтобы они вышли вследъ за заблудшими овцами по распутіямъ этой жизни, и всехъ, кого найдутъ, призывали иа брачный пиръ Небеснаго Жениха.

Итакъ, не соединяя своей пастырской деятельности ни съ лучшими стремленіями общества, выражающимися въ направленіяхъ литературныхъ съ печальною примесью еретическихъ искаженій, ни съ присущему народу, особенно малороссамъ, исканію Христовой евангельской жизни, присужденной къ разрешенію въ секты штундистскаго направленія, наша пастырская деятельность должна бы по крайней мере уметь пользоваться темъ, чисто церковньтмъ направленіемъ некоторыхъ теченій народной жизни, именешъ которыхъ, якобы, и оправдывается наше узкое рутинерство въ деле пастырскомъ. Этотъ третій, благопріятный для церковнаго созиданія элементъ заклкючается въ воспитанной веками въ русскомъ народе привязанности къ христіанской святыне, къ храму, къ богослуженію и церковнымъ обычаямъ, къ слушанію житій Угодниковъ Божіихъ и духовныхъ стиховъ народныхъ поэтовъ. Это область, конечно, религіозная, которая и сама собою приближаетъ, людей къ спасенію, но не съ достаточною полнотой, для пріобретенія которой она нуждается въ пастырскомъ поученіи. Конечно, мы совершенно далеки отъ пристрастнаго взгляда на русскій народъ той лжеинтеллигенціи, которая считаетъ народную религію за фетишизмъ, отрешенный отъ нравственной почвы; мы хорошо знаемъ и видимъ, что всякое религіозное представленіе въ уме народномъ непременно соединяется съ чувствомъ умиленія, и Божественная вера наша сознается имъ прежде всего, какъ правда и святость Божія, противопоставленная мірской лжи и злобе. Но какъ многое здесь не восходитъ выше степени смутнаго, хотя и сильнаго чувства, какъ мало сознается народомъ та нарочитая связь между каждымъ религіознымъ обычаемъ и внутреннею жизнью совести, ради которой онъ и установленъ Церковью. Разъяс-неніе этой связи имеетъ огромное, исключительное значеніе, ибо если твердая, вековая симпатія, сопряженная съ готовностью трудиться и лишаться, соединится съ сознательнымъ къ ней отношеніемъ, основывающемся притомъ на авторитете слова Божія, то такой складъ религіозной жизни пріобретаетъ ни съ чемъ несравнимую жизненную силу. Если народу будетъ выясняемо нравственно-воспитательное значеніе его церковно-бытовыхъ обычаевъ, богомолій, крестинъ, браковъ, водосвятій и т. д., значеніе, повторяю, не историко-каноническое, а нравственно-воспитательное, то и самая приверженность къ римъ народа удесятерится въ своей силе и дело прямого хри-стіанскаго нравоучительства облегчится во сто кратъ, и на-двигающіяся грозныя тучи ересей сделаются безопасными. Что же пастыри? Есть у насъ много пастырей, которые разделяютъ любовь народа къ церковности обрядовой, но сколь немногіе изъ нихъ даютъ себе трудъ выяснять народу ея внутреннее каноническое значеніе; скажу более: они сами относятся къ ней полусознательно.

Есть и другого рода пастыри, которые, напротивъ, пер-вымъ долгомъ ставятъ себе сознательное отношеніе ко всякому своему поступку. Делаютъ ли они то, отъ чего укло-няются те? Увы, къ стыду нашему, надо сознаться, что изъ всей богословской мудрости мы наименее освоиваемся съ истиннымъ значеніемъ нашего церковнаго быта: онъ намъ знакомъ только съ археологической точки зренія или со стороны era механическаго исполненія, а не со стороны внутренней, аскетической,—и какъ часто бываетъ, что въ храме Божіемъ при какомъ либо великопразднественномъ священнодействіи, среди общаго религіознаго восторга и умиленныхъ слезъ, наименее бываетъ проникнутъ одушевленіемъ самъ совершитель. Стоя среди духовныхъ сокровищъ, получаемыхъ народомъ, онъ одинъ остается ненасыщаемымъ, какъ сановникъ царя Іорама, при чудесномъ бегстве Сиріанъ, по пророчеству Елисея.

Итакъ, вотъ три области современной жизни, наиболее подлежащія изученію и попеченію пастырскому; нравственный подъемъ въ обществе образованномъ, выражающійся въ литературныхъ направленіяхъ; затемъ, мистико-моральное одушевленіе народа, которымъ пользуются штундисты и пашковцы и, наконецъ, всегдашняя преданность народа церковному строю, которая, будучи лишена пастырскаго просветительнаго попеченія, переходитъ въ русскій талмудизмъ и даетъ почву для старообрядческаго раскола.

Еще несколько словъ о современной жизнедеятельности того пастырскаго направленія, которое уклоняется отъ самоопределенія чиновничьяго характера и ставитъ на первый планъ идею внутренняго, духовнаго развитія. Въ такихъ пастыряхъ-аскетахъ у насъ нетъ недостатка: напротивъ, образцы высокаго подвижничества предъ нами не только въ монастыряхъ, но и на поприщахъ церковно-общественнаго служенія, и притомъ не только въ рядахъ чернаго духовенства, но и белаго. Являются ли они лучшими пастырями народа? Увы, очень редко. Въ этомъ отношеніи наиболее типичны такіе характеры, какъ покойнаго Преосв. Игнатія Брянчанинова, Іереміи Нижегородскаго и др. Это были истинные монахи, м. б. стяжавшіе себе неувядаемые венцы въ вечной жизни, но едва-ли венцы пастырства. Они проходили путь аскетизма отшельническаго, знающаго лишь свою собственную личность въ ея отношеніи къ Богу и къ самому себе, но не къ ближнимъ, ибо правила, коими они руководились, таковыхъ отношеній почти не предусматривали, ибо были даны отшельникамъ, а не пастырямъ Церкви. Поэтому вниманіе такихъ пастырей было сосредоточено только на себе самихъ, а къ делу пастырскому они относились, какъ къ послушанію только, т. е. исполняли съ неумолимою точностью все те инструкціи, которыя даются пастырямъ въ Регламенте. Съ меньшею, благодаря Бога, последовательностію, но, къ сожаленію, подъ темъ же общимъ настроеніемъ, действуетъ и большинство техъ пастырей изъ белаго духовенства, которые по преимуществу проникнуты христіанскимъ благочестіемъ; они живутъ жизнью внутренно-уединенною отъ всехъ, а въ области пастырства они знаютъ преимущественно одну только добродетель: добродетель послушанія и притомъ не темъ общимъ основоположеніемъ пастырства у Отцевъ и въ Библіи, которыя мы раскрывали, но послушаніе прямо выраженной воле закона въ отдельныхъ параграфахъ всякихъ уставовъ; поэтому они являются лишь исполнителями, людьми строгими, а въ глазахъ неопытной паствы — только педантами, формалистами. Имеютъ они светильникъ веры, но подъ спудомъ, а не на свещнике. Они знаются не съ живыми людьми и не съ живою действительностью, a съ логическими машинами; но поелику такихъ въ жизни нетъ, то и труды ихъ разбиваются въ ничто, какъ бы о крепкую стену. Съ особенною ясностью это сказывается въ ихъ проповедяхъ.

Проповедь есть убежденіе слушателей. Убежденіе есть действіе, которое отъ некоторыхъ принимаемыхъ собеседникомъ положеній путемъ наведенія, сравненія и выводовъ, приводитъ его къ другимъ положеніямъ; если-же нужно не положенія теоретическія привить собеседнику, но добиться отъ него известныхъ решеній воли, то опять-же убеждающій прикрепляетъ свои слова къ известньшъ, уже сложившимся стремленіямъ воли собеседника и, комбинируя ихъ съ новыми сообщеніями, старается приблизить выводъ изъ нихъ къ этимъ-то первоначальнымъ стремленіямъ. Положимъ, я хочу убедить христіанина-филантропа относиться внимательнее къ церков-ному богослуженію, и вообще къ дисциплинарно-аскетической стороне религіи. Сейчасъ я опираюсь на его филантропическія симпатіи и убеждаю его путемъ примеровъ, что прино-сить благо ближнимъ удается не столько расточителю сокровищъ и даже не герою внешнихъ подвиговъ самоотверженія, сколько тому, кто действительно имеетъ живую любовь къ людямъ. Онъ соглашается. Тогда я показываю, что столь трудное усвоеніе безгневнаго расположенія сердца ко всемъ и каждому является только подъ условіемъ постоянной сдержки противоположныхъ ощущеній, ежечасно врывающихся въ душу, путемъ господства надъ ощущеніями и внутренней борьбы. Отсюда уже недалекъ путь къ наглядному показанію безсилія въ ней людей, не живущихъ въ постояныомъ единеніи съ Богомъ, не молящихся. Но молитва наедине не всегда удается, наконецъ — она лишена большею частью характера той восторженной мощи, который ей внушается при дружномъ, исполненномъ братской любви, моленіи всей церкви, особенно во дни торжественные, посвященные памяти Искупительныхъ Событій. Подобная речь убедительна для такого человека, но только для него, а не для. человека иного, напр., полураскольническаго направленія. Ясно, что и при теоретическомъ и при деятельномъ убежденіи первое место занимаетъ въ уме говорящаго мысль о количестве и степени техъ убежденій или стремленій, которыя уже разделяются даннымъ лицомъ или обществомъ. Такъ и Спаситель и Апостолы обра-щались всегда къ лучшимъ стремленіямъ своихъ слушателей и возводили ихъ къ евангельскимъ откровеніямъ или заповедямъ. Первое требованіе отъ проповедника, чтобы онъ съумелъ охватить и проникнуться хоть какимъ-либо изъ убежденій, разделяемыхъ большинствомъ слушателей. Ассоціація его мыслей располагается такимъ образомъ не по различнымъ сторонамъ изъясняемаго предмета, взятаго отвлеченно: это ассоціація не метафизическая, не схоластическая, но именно спеціальная гомилетическая, — телеологическая, если хотите. Приводить известный предметъ къ готовымъ уже идеямъ или стремленіямъ слушателей значитъ—изъяснятъ его,изъяснять, экзегетировать, а не доказывать; изъяснять не въ смысле современнаго ложно ученаго экзегеза, не въ смысле разложенія предмета на метафизическія или историческія первооснованія, но на те идеи и побужденія воли, которыя имеются въ душе слушателей. Очевидно, что такимъ образомъ гомилетическая акзегетика, или вообще гомилетическая логика одного и того же предмета принимаетъ столько же разновидностей, сколько ихъ въ разныхъ классахъ слушателей, какъ это и понимали Вселенскіе Учители и выразили въ приведенныхъ выше изреченіяхъ о сущности пастырства.

Наши проповедники въ большинстве случаевъ поступаютъ вовсе наоборотъ, именно по неуменію или нежеланію проникнуть во внутренній міръ данныхъ слушателей. Что можетъ быть мучительнее, какъ слушать длинныя и искусственныя обоснованія темъ требованіямъ совести, въ которыхъ и безъ того всецело убежденъ? что можетъ быть скучнее, какъ слушать весьма логическія построенія на посылкахъ, которыхъ истинность или вовсе отвергаешь, или хотя не отрицаешь, но вовсе не считаешь ихъ близкими твоему внутреннему міру? А такія посылки, почерпнутыя изъ богословскихъ учебниковъ и руководствъ, почти всегда лежатъ въ основаніи столь притязательныхъ, такъ называемыхъ, ученыхъ проповедей, которыя, при теперешней своей постановке, по преимуществу отличаются способностью разгонять слушателей. He менее печальная участь выпадаетъ на долю техъ практическихъ поученій, которыя отправляются отъ давно забытаго обществомъ Номоканона. Те и другія посылки сами по себе истинны, но если ихъ истинность слушателями не сознается, то она должна быть целью доказательствъ разнаго рода, a отнюдь не посылкой ихъ. Естественно гюявляющаяся холодность слушателей къ подобнымъ доказательнымъ и юридическимъ проповедямъ отбиваетъ охоту у проповедниковъ, и эта гибельная скудость учительства въ русской церковной жизни, вопреки прямымъ требованіямъ Вселенскихъ соборовъ и іерейской присяги, является яснымъ доказательствомъ тому, насколько для отправленія важнейшихъ обязанностей пастырства необходимо нашему духовенству проникнуть во внутреннюю жизнь общества и народа и предлагать имъ доводы, убедительные съ точки зренія слушателя, а не говорящаго,— не съ точки зренія схоластической разумности вообще.

Та же внутренняя отчужденность даже лучшихъ нашихъ пастырей отъ паствы проявляется и въ другихъ сторонахъ пастырской жизни, въ управленіи приходами. Наиболее характерныя недоразуменія изъ этой области можно указать въ церковной жизни техъ окраинъ, где являются пастырями наиболее типическіе выразители нашихъ школьныхъ понятій — пастыри-великороссы. Вместо того, чтобы возводить къ право-славнымъ понятиямъ и затемъ къ православному строю ока-толиченныхъ, наприм., бывшихъ уніатовъ, такъ сильно дорожащихъ своими местными церковно-богослужебными обычаями, наиболее благочестивый пастырь-великороссъ заботится почти исключительно о томъ, чтобы ему самому въ богослуженіи и жизни ни на шагъ не отступить отъ того уклада, который онъ себе усвоилъ въ какомъ-нибудь Весьегонскомъ уезде, хотя-бы ценою окончательнаго отступничества и ожесточенія противъ православія всехъ вверенныхъ душъ. Рьяно, и, разумеется, при содействіи полиціи, столь же мало умеющей отличать Православіе отъ Царевококшайскихъ порядковъ, сокрушаетъ онъ „остатки уніи", иногда более древніе и исторически православные, чемъ непогрешимые обычаи его захолустной родины. Такъ, летъ 20 тому назадъ, многіе уни-чтожили общее пеніе прихожанъ, бракосочетаніе не съ медными, а съ цветочными венцами, какъ всегда делалось и делается въ церкви Греческой, держаніе приходскими братчиками зажженыхъ свечей въ торжественнейшіе моменты всенощной и литургіи, хожденіе перваго братчика или экклезіарха со свечей впереди кадящаго священника (что у насъ теперь творитъ діаконъ, вопреки прямому указанію Типйка о Всенощномъ Бденіи, где это предоставлено именно экклезіарху). Некоторые доходили до того, что боролись съ обычаемъ шестикратнаго или десятикратнаго въ годъ причащенія мірянъ, хотя Номоканонъ приказываетъ пріобщаться всемъ присутствующимъ на каждой литургіи и т. д. Многіе заботились о томъ, чтобы на клиросе были вычитаны все кафизмы и стихиры, разумеется, съ быстротою молніи для краткости, а народъ, уже отвыкавшій, подъ вліяніемъ костеловъ, даже прислушиваться къ чтенію, нуждался въ медленномъ и внятномъ воспроизведеніи хотя важнейшихъ молитвословій, къ чему и пріучили его некоторые священники, но, увы, вовсе не русскаго, а австрійскаго воспитанія. Совершенно подобныя же известія о неумеломъ пастырстве великорусскихъ духовныхъ воспитанниковъ приходилось получать и съ северо-западныхъ, и съ юго-западныхъ, и съ юго-восточныхъ окраинъ. Если угодно, вся надежда на воспитанниковъ местныхъ. Но кто ихъ воспитываетъ? Отправляя однажды туда даровитаго кандидата Академіи въ наставники Семинаріи и разсказавъ ему все животрепещущія духовно-образовательныя нужды края, какъ грустно былъ я удивленъ, когда читалъ его письма къ пріятелю съ сообщеніями такого рода: „скучно здесь, нетъ православнаго русскаго духа; поэтому великороссу живется здесь плохо: свои напевы въ церкви (говорятъ Кіевскіе), нетъ порядочной бани, квасу за деньги не сыщешь, да и въ трактирахъ вместо водки подаютъ какую-то дрянь".

Насколько мало проникаютъ въ жизнь лучшіе элементы нашего пастырства, запрятанные отъ нее въ алтари и моленныя келлій, это видно изъ того, какіе элементы общества тяготеютъ къ церковно-іерархической жизни. Те-ли, которые съ особенною силой проникнуты разуменіемъ существеннейшихъ сторонъ нашей веры, ея недосягаемой высоты, ея чистоты, ея Евангелія? Увы, такіе люди, какъ Достоевскій, первые славянофилы, даже Рачинскій или Тернеръ, при всемъ глубокомъ теоретическомъ уваженіи къ духовенству, не находятъ съ нимъ точки соприкосновенія въ жизни. Находятъ ее такіе писатели и деятели, какъ покрйный Аракчеевъ, A. H. Муравьевъ, Ф. Булгаринъ и имъ подобные здравствующіе писатели, интересующіеся всеми сторонами религіи, но никакъ не главною, не внутреннеосвящающей; это въ лучшемъ случае любители церковно-богослужебной эстетики, а въ худшемъ—сторонники своихъ антипатичнейшихъ сословныхъ притязаній, безнака-занно облекаемыхъ ими въ форму требованій церковной жизни. Съ ними-то суждено иметь дело нашимъ пастырямъ и хотя не мало отъ нихъ приходится страдать, по собственному при-знанію, но найти себе лучшихъ спутниковъ жизни, более сообразныхъ съ высокою целью апостольскаго служенія, намъ удастся лишь тогда, когда мы воспримемъ въ себя выше раскрытыя начала апостольскаго духа, и не только воспримемъ внутрь себя, но и облечемся ими предъ лицемъ міра. Аминь.

Исповедь пастыря предъ Крестомъ Христовымъ 16)

Читатели наши привыкли встречать въ Страстную неделю на страницахъ нашего изданія или соответствующую воспоминаемымъ скорбнымъ событіямъ проповедь, или историко-догматическое изследованіе о последнихъ дняхъ земной жизни нашего Искупителя; но такъ какъ огромное большинство нашихъ подписчиковъ сами проповедники, и сами изучали богословскія науки, то они, по всей вероятности, и смотрели на подобныя статьи больше, какъ на подобіе для своей деятельности (проповеди или преподаванія), чемъ какъ на обращенныя къ нимъ самимъ, къ ихъ собственной совести. Попытаемся же на этотъ разъ, въ виду возникшихъ вновь предъ нашими глазами „Голгофы и креста, гроба и плащаницы", открыть другъ предъ другомъ нашу пастырскую совесть и, удаливіпись ради святыхъ дней отъ житейской гордости, откровенно проверить себя предъ судомъ осужденнаго ныне Спасителя.

Къ сожаленію, мы такъ мало привыкли къ взаимному обмену своимъ душевнымъ содержаніемъ, такъ мало стали склонны къ пастырскому взаимообщенію, что въ нашемъ введеніи читатель вероятно предполагаетъ просто прдемъ для статьи «О важнейшихъ недостаткахъ нашего духовенства"; но мы желаемъ вести речь вовсе не о недостаткахъ, не о пресловутомъ корыстолюбіи, честолюбіи или нетрезвости, въ чемъ насъ такъ злорадно обличаетъ светская печать; нетъ,—всмотримся не въ деятельность нашу, не во внешнюю жизнь, а во внутреннюю клеть нашего сердца, въ нашу пастырскую совесть. Ведь, конечно, позывъ къ этому, а можетъ и более чемъ позывъ, испытывалъ каждый изъ техъ многихъ нашихъ читателей, кому, какъ и пишущему эти строки, приходилось говорить предъ плащаницею слово о томъ, напр., что Господни страданія имеютъ въ жизни человеческой значеніе не только однажды совершившагося историческаго, но и всегда продолжающаго въ исторіи грешнаго человечества попранія Христовой правды, поруганія Его священнаго закона. Невольно при такихъ случаяхъ приходитъ въ голову мысль: самъ-то я— проповедникъ, кому уподобляюсь между лицами, участвовавшими въ событіяхъ Христова преданія, святыхъ Его страстей и по-гребенія? He мало бьтло тамъ пастырей старой и новой веры, но—увы—громадное большинство и техъ и другихъ приносили моему Господу не утешеніе и облегченіе, но скорби: бегство, отреченіе, предательство, клевету, подстрекательство противъ Hero толпы народной, наконецъ, ужасный судъ и богоубійственную казнь, при виде которой померкло солнце, потряслась земля, распались горы и разодралась церковная завеса. Итакъ, даже изъ Его избранныхъ апостоловъ ни пылкая ревность Петра, ни богословская любознательность Филиппа, ни практическая сметка Іуды не спасли ихъ отъ паденія; только тихая любовь Іоанна и глубокое смиреніе Магдалины съ прочими мироносицами удержали ихъ при кресте небеснаго Страдальца.

Если теперь православное русское пастырство, углубившись въ свою совесть, спроситъ себя, какъ оно относится ко Христу, пребывающему и поныне съ нами (Матѳ. XXVIII, 20), въ чемъ является Ему угоднымъ, а въ чемъ предъ Нимъ виновнымъ, то конечно это будетъ почти тотъ же вопросъ, что и вопросъ о чистоте нашей пастырской совести. И вотъ прежде всего, что это за пастырская совесть? Действуетъ ли она въ насъ? He потеряли ли мы даже пониманіе этого слова? He заменили ли его другимъ, гораздо более сухимъ и внешнимъ по-нятіемъ пастырской деятельности?

Пастыреначальникъ нашъ и Господь, ныне „положившій душу Свою за овцы Своя", учитъ меня быть истиннымъ пастыремъ, а не наемникомъ, „ему же не суть овцы своя" (Іоан. X, 12). Я привыкъ объяснять эти слова въ смысле самоотверженнаго исполненія своего долга, но они заключаютъ въ себе смыслъ более глубокій, раскрываютъ мне понятіе именно о пастырской совести. Наемникъ можетъ быть и честный и трудолюбивый, но онъ все-таки „наемникъ есть", для него овцы—нечто внешнее, для него побужденіемъ къ заботе служитъ не самое стадо, не любовь къ нему, но награда. Такъ точно пастырей честныхъ и трудолюбивыхъ и боголюбивыхъ у насъ не мало, но многіе ли между ними живутъ духомъ въ своихъ овцахъ? Многіе ли изъ нихъ въ самыхъ овцахъ, въ ихъ-то спасеніи видятъ себе награду, а не во мзде внешней, хотя бы даже въ личномъ своемъ спасеніи? „Азъ знаю Моя, и знаютъ Мя Моя... и душу Мою полагаю за овцы" (Іоан. X, 14—15); говоритъ Господь, и этими словами указываетъ, что пастырь долженъ относиться къ пастве не только какъ къ предмету внешней деятельности, но долженъ какъ бы въ своей совести носить ее со всеми ея грехами и немощами, болеть ими какъ бы своими собственными, подобно Моисею, который уподоблялъ свое отношеніе къ народу чревоношенію женщиной младенца (Числ. XI, 12). Пастырская совесть—это есть слитіе своей жизни, своей души съ жизнью паствы и посильное поднятіе ея къ пажити спасенія. Прежде, чемъ спросить себя, насколько мы живемъ этою пастырскою, а не личною только совестью, обратимъ вниманіе на те места св. Писанія, где объяснено, что пастырство вовсе не есть внешняя деятельность только, но просто жизнъ — особенный родъ жизненнаго настроенія духа, особый родъ самосознанія. Остановимся на техъ именно местахъ, которыя отцами церкви признаны за спеціально пастырскія. Вотъ Господь даетъ своему пророку проглотить тотъ „плачъ и стонъ и горе", которыми болело его стадо, велитъ напитать ими чрево свое и наполнить внутренности его и затемъ говоритъ: „Я поставиль тебя стражемъ дому Израилева и ты будешь слушать слово изъ устъ Моихъ и будешь вразумлять ихъ отъ Меня" (Іез. IV, 3, 13). Видите, не на внешнюю деятельность посы-лаетъ Господь пророка, но всего его наполняетъ горестью народной и ставитъ его не поденщикомъ, не пахаремъ, a стражемъ, который никогда не можетъ сказать: „я кончилъ сегодня свое дело, могу идти на отдыхъ", нетъ, онъ всегда ответственъ, если воры или разбойники зажгутъ домъ. Такъ и пастырь церкви не можетъ сказать: „я отслужилъ сегодня литургію, сказалъ проповедь, теперь я до завтра уже не священникъ, а семьянинъ, хозяинъ, собеседникъ". Нетъ, ты везде и всегда пастырь, и людской „плачъ и стонъ и горе" всегда должны наполнять твое чрево. Посмотрите на пророка Іеремію: онъ было раздумалъ говорить беззаконникамъ о воле Господней,—но было въ сердце моемъ какъ бы горящій огонъ, заключенный въ костяхъ моихъ, и я истомился, удерживая его, и не могъ" (Іер. XX, 9). Почему же такъ? A потому. что „обретены слова Твои и я съелъ ихъ; и было слово Твое мне въ радость и въ веселіе сердца моего" (XV, 16). Итакъ, не награда внешняя, хотя бы даже въ небесномъ царствіи, но самое слово Божіе, самая ревность о спасеніи паствы— вотъ те побужденія, которыми наполняется жизнь пастыря. „Для меня нетъ болъшей радости—писалъ апостолъ—какъ слышатъ, что дети мои ходятъ въ итине" (3 Іоан. I, 4). „ Узы и скорби ждутъ меня—говоритъ другой апостолъ— но я ни на что не взираю и не дорожу своею жизнъю, толъко бы съ радостъю совершитъ поприще мое и служение, которое я принялъ отъ Господа Іисуса, проповедывать Евангеліе благодати" (Деян. XX, 23—24). Итакъ, жизнь пастыря всецело сливается или даже поглощается пастырствомъ.„Будучисвободенъ отъ всехъ, я всемъ поработилъ себя, дабы больше пріобресть" (1 Кор. IX, 19, ср. 2 Кор. IV, 5). Апостолъ уже не живетъ самъ, но „мы живые непрестанно предаемся на смертъ ради Іисуса, чтобы и жизнь Іисусова открыласъ въ смертной плоти нашей, такъ что смерть действуетъ въ насъ, а жизнъ въ васъ" (пасомыхъ), (2 Кор. IV, 11), а пока эта жизнь не открылась въ нихъ, то учитель находится „въ мукахъ рожденія" (Іоан. IV, 19); наконецъ самое заключеніе его земной жизни есть жертва (Фил. II, 17, и 2 Тим. IV, 6); но хотя онъ не только не боится смерти, а напротивъ имеетъ желаніе разре-шиться и быть со Христомъ, но его влечетъ другое желаніе оставаться во плоти, ибо это „нужное для васъ" (Фил. I, 24). Вотъ вамъ жизнь пастырской совести: человекъ живетъ уже не собою, а своей духовной семьей и вследъ за Богочеловекомъ въ продолженіе всей своей жизни приноситъ себя въ жертву. Мы взяли на себя это служеніе жертвы и ныне предъ Голгофскою жертвою призываемся испытать свою пастырскую совесть. Увы, мы всего менее думали о ней; не случайное паденіе это было — нетъ, мы утеряли или потемнили даже представленіе идеала пастырства. У нашихъ пастырей есть живая вера, есть горячая молитва, есть богословская ученость, бываетъ и светская образованность, и любовь, и патріотизмъ, но пастырства, слитія своей души съ пастыр-скимъ деломъ — у насъ очень, очень мало. Поэтому къ намъ малоприменимы слова: „егда своя овцы изженетъ, предъ ними ходитъ, и овцы no немъ идутъ, яко ведятъ гласъ егои. Овцы за нами не идутъ, но бежатъ, и не знаютъ нашего гласа (Іоан. X, 4—5).

Воззримъ же еще разъ на Голгоѳскій крестъ: вотъ Онъ, истинный Глава вселенской церкви, вотъ во что разрешился Его пастырскій подвигъ? Вотъ предъ Нимъ вожди іудейскаго народа: „кому уподобилася еси окаянная душе!" Нетъ, мы далеки отъ богоубійцъ по своему настроенію. Но вотъ еще другой вопросъ „и ты съ назаряниномъ Іисусомъ былъ ecu?" Такой вопросъ ставитъ намъ окружающая жизнь на каждомъ шагу. „He вемъ, ниже знаю, что ты глаголеши" (Марк. XIV, 67—68),—такъ политично отвечаемъ мы на требованія жизни. Но когда Христосъ воззрелъ на Петра, то онъ „изшедъ вонъ, плакася горько" (Лук. XX, 62). Ныне со креста взираетъ Онъ на насъ, Своихъ служителей и проповедниковъ. Будемъ же и мы плакать, отцьт и братіе, о небреженіи пастырскаго служенія нашего, дабы чрезъ покаяніе вновь приблизиться ко Христу, воскресить Его въ своемъ сердце и получить чрезъ то новое пастырское помазаніе: „ Симонъ Іонинъ, любишъ ты ли Мя? — Паси овиы Моя" (Іоан. XXI, 17). Пора, пора намъ вспомнить, что намъ поручена вся церковь для назиданія, весь міръ для проповеди, что наше дело—руководить всею жизнью міра на пути къ небесному царству, что все эти идеалы должны быть нашею пищею (Іоан. IV, 34), нашею жизнью (Сил. I, 21), что мы за забвеніе ихъ дадимъ ответъ Господу, когда Онъ придетъ не умирать за міръ, но судить міръ. Но и раныде того суда, самая жизнь судитъ насъ: паства наша разбежалась по всемъ горамъ и долинамъ міра сего (Іез. XXXIV, 6) и возстала на насъ, да не на насъ только, но и на Христа и ругается Ему. А мы? Будемъ ли мы только смотреть, греясь у огня (Іоан. XVIII, 25), или будемъ впадать въ отчаяніе, какъ Іуда, или лучше подобно святымъ женамъ послужимъ страждущему Господу, дабы первымъ Ему поклониться въ Его святомъ воскресеніи?

Приветствіе пастырямъ церкви въ день Рождества Христова 17)

Бываетъ въ году несколько дней, когда люди готовы забыть свои житейскія попеченія и, обращая свой взоръ къ евангельскимъ событіямъ, вспоминаютъ свое высшее призваніе къ жизни вечной, вспоминаютъ, что есть на небе Богъ, есть на земле между нами невидимо присутствующій Христосъ, есть правда, есть добродетель. Въ эти-то немногіе дни, каковъ и день Рождества Христова, къ намъ, о пастыри церкви, возвращаются разсеянныя по утесамъ и долинамъ міра наши овцы! На насъ оне тогда смотрятъ и ищутъ въ нашихъ словахъ, молитвахъ и делахъ Христа: „где Христосъ рождаетсяі" Откуда же намъ взять такихъ даровъ духовныхъ, чтобы воспользоваться этимъ мгновеніемъ просвета въ нашей тьме и возвышать религіозное настроеніе дня до постепеннаго проникновенія Христомъ всей жизни нашего общества и народа?

Но прежде, чемъ кто-либо успеетъ открыть уста для ответа, онъ услышитъ со всехъ сторонъ: помилуйте, о какомъ возвышеніи религіозной жизни можетъ быть речь прежде, нежелй правительство улучшитъ условія нашего-то быта, обезпечитъ насъ содержаніемъ, гарантируетъ отъ грубыхъ вторженій светскихъ властей, освободитъ отъ светской зависимости и т. д.

Что сказать на эти возраженія? Допустимъ, что они справедливы, допустимъ, что внешнія условія пастырства у насъ неблагопріятны, но все-таки зачемъ же намъ отказываться отъ техъ средствъ къ исполненію нашего долга и присяги, которыя доступны намъ во всякое время и при всякихъ условіяхъ нашего быта и государственнаго положенія?

Эти средства заключаются въ просвещеніи собственныхъ нашихъ сердецъ теми истинами откровенія, которыя, хотя въ некоторые дни года, возвышаютъ духъ всего народа надъ міромъ и его злобой.

Если мы всмотримся въ такія истины, раскрытыя шмъ событіями Рождества Христова, то найдемъ въ нихъ ясное указаніе самыхъ основныхъ и существенныхъ правилъ пастырской жизни и деятельности, такъ что день рожденія Искупителя, великій и святой для всехъ христіанъ, имеетъ нарочитое значеніе для пастырскаго сознанія, и это потому, что родившійся есть Пастыреначальникъ и Пастырь добрый, пришедшій въ міръ, чтобы спасти погибшее и просветить сидящихъ во тьме и сени смертной. „Открылось новое таинство, говоритъ св. Григорій Богословъ 18), открылось новое таинство: человеколюбивое Божіе смотреніе о падшемъ чрезъ непослушаніе. Для сего рожденіе и Дева, для сего ясли Вифлеемъ". Какія же истины пастырства можемъ мы почерпнуть въ этомъ новомъ таинстве, въ ясляхъ и Виѳлееме?

Мы видимъ здесь дивное соединеніе небесной славы и земного убожества, видимъ пещеру, но созерцаемъ и поющихъ ангеловъ; предъ собою ясли, но надъ собою путеводное небесное светило. He говоритъ ли все это о томъ, что и служитель Божій не слишкомъ долженъ сокрушаться о земномъ убожестве, общественномъ и имущественномъ? He утешаетъ ли виѳлеемская картина скромныхъ тружениковъ, сельскихъ пастырей, не знавшихъ никогда или забывшихъ навсегда и покой, и сытость, и тепло, и внешнюю независимость? Будутъ ли скорбеть проповедники Родившагося въ ясляхъ о томъ, что для нихъ нетъ доступа во дворцы и палаты? Или, иапротивъ, они предпочтутъ открытыя для слова благодати палаты человеческихъ сердецъ, куда не могутъ проникнуть сильные міра ни оружіемъ, ни деныами? Да и та среда, смиренная и убогая, въ которую мы приходимъ съ рождественскою радостію, не ближе ли она къ Виновнику торжества, чемъ всякая другая? О пастырь, не ропщи, что тебе приходится бродить съ крестомъ по лачугамъ, смотри, не напоминаютъ ли многія изъ нихъ по своему построенію той убогой пещеры, где родился въ вышнихъ Живый? Смотри на своихъ бедныхъ прихожанъ, не те же ли это виѳлеемскіе пастыри, которымъ первымъ благовестилъ ангелъ „радостъ велію, яже будетъ всемъ людемъ?" Ходи же въ ихъ пещерьт не съ огорченіемъ, но съ радостью, ищи тамъ Христа, и если обретешь Его, то не будейіь жалеть себя ради своего земного убожества, но пожалеешь техъ, которые бедны Христомъ, хотя и богаты міромъ, которымъ труднее войти въ царство небесное, нежели верблюду пройти въ игольныя уши.

Итакъ, первая истина пастырства, раскрываемая намъ въ событіи Христова Рождества, заключается въ томъ, что новая благодатная жизнъ, которую принесъ съ Собою Господь на землю, и которую насаждать въ людяхъ мы все призваны,— что она не нуждается ни въ какой земной силп и преимуществе, но напротивъ еще свободнее развивается вдали отъ нихъ: новый человекъ нашъ обновляется, по слову апостола, именно тогда, когда ветхій тлеетъ. Думается, что нетъ нужды освещать эту истину историческими событіями или всегдашними жизненными явленіями, ибо техъ и другихъ такъ много, что ихъ найти можетъ всякій.

Будемъ ли мы много сокрушаться о невысокомъ нашемъ положеніи въ жизни собственно государственной? Высокое ли место занимаетъ въ ней „рождейся царъ іудейскій?" Чудесное сочетаніе государственной зависимости съ предвечнымъ Божіимъ советомъ мы находимъ въ повествованіи о месте Христова рожденія. Августъ Кесарь, руководясь своими, чисто мірскими видами, издаетъ „повеленіе написатися вселенной". Что значитъ съ внешней точки зренія предъ этимъ, замечательнымъ во всемірной исторіи, событіемъ то явленіе, что маленькое семейство бедныхъ провинціальныхъ евреевъ, вследъ за многими милліонами подданныхъ Рима идетъ „записатися во свой градъ", Вифлеемъ? А между темъ, здесь разрешился главнейшій указъ и смыслъ существованія всехъ міровъ, осуществилось слово Божіе, сказанное за тысячу летъ чрезъ пророка и явился Тотъ, предъ Которымъ не только весь Римъ, но и весь міръ ничтожнее пылинки. Проповедники Христовы! На то ли намъ жаловаться, что общественное положеніе наше—не высокое, зависимое, и оправдывать этимъ свое пастырское нераденіе,—или ликовать о томъ, что чрезъ насъ действуетъ на міръ та Сила Божія, то Слово, коимъ „небеса утвердишася", которое было въ начале, которое было у Бога, въ которомъ была жизнь и светъ человекамъ, просвещающій всякаго грядущаго въ міръ? Будемъ ли мы, подобно папистамъ, домогаться государственныхъ преимуществъ и ради нихъ забывать дело Божіе, или скорее потщимся подражать апостоламъ, святителямъ и преподобнымъ, изъ коихъ большинство считалось въ самомъ низкомъ сословіи и если возвышалось, то болынею частью ненадолго? Будемъ ли, и при улучшеніи нашего мірского положенія, гордиться предъ „худородными міра сего", или нисходить братски въ условія ихъ жизни, какъ и Господь, сошедшій съ небесныхъ престоловъ и пріявшій зракъ раба, чтобы „искушаемымъ помощи?" Вотъ въ чемъ стало быть заключается второе назиданіе Родившагося для пастырей Его церкви: такое или иное общественное положеніе наше не можетъ иметь существеннаго значенгя для явленія міру божественнаго Слова. Но чему еще третьему научаютъ насъ волхвы, „звездамъ служащіи и звездою научившіеся кланятися Солнцу правды?"

Удаленные отъ истинъ откровенія правды, они ее искали въ своей волшебной мудрости. Въ наши дни и между нами тоже есть множество людей, далекихъ не только отъ желанія, но часто и отъ возможности учиться изъ откровенія. Таковы не только простонародные сектанты, но и многіе представители образованнаго общества, особенно среди учащейся молодежи.

Разве тамъ не ищутъ правды и добра, не ищутъ Христа, не зная ничего о продолжающемся Его пребываніи въ церкви? Разве не надеются Его найти по разнымъ кометамъ выдуманныхъ теорій общественной и личной нравственности? Для техъ волхвовъ древнихъ, которыми руководили не страсти, a единое желаніе истины и правды, Христосъ нашелъ такую звезду, которая привела ихъ къ месту Его явленія въ міре: ужели мы не найдемъ такой звезды для блуждающихъ во тьме современныхъ искателей истины? Если мертвыя тела небесныя были направлены Словомъ Божіимъ къ вещанію Его рождества, то не возлагаетъ ли это долгъ на служителей Слова искать въ туманныхъ верованіяхъ и блуждающихъ языческихъ теоріяхъ нынешнихъ безбожниковъ—такихъ идей или свойствъ, которыя, въ своемъ истинномъ освещеніи и последовательномъ развитіи, привели бы къ премудрости Божіей, по крайней мере, искреннія-то души и возсіяли бы имъ светъ разума?

He все нехристіанское должны мы отрицать и презирать, но презирать въ немъ только намеренное зло и страсти, a все лучшее въ немъ изучать и возводить ко Христу, ибо не можетъ быть ничего добраго на земле, что не имело бы съ Нимъ хотя бы и несознаваемой связи; такое третье правило пастырства раскрываетъ намъ Рождество Христово.

Оно не есть последнее, но остановимся и на этихъ немногихъ, чтобы иметь возможность глубже въ нихъ вникнуть, проверить ихъ чрезъ содержаніе всей Св. Библіи, отеческихъ твореній и богослужебныхъ книгъ и затемъ подумать о томъ, что мы пастыри вовсе не такъ бедны и безсильны, не такъ съужены въ понятіяхъ и стеснены въ деятельности, какъ намъ часто представляется. Кто живетъ для міра и действуетъ средствами внешними, тотъ весь отъ нихъ и зависитъ: „всехъ бо сихъ языцы ищутъ" (Мф. VI, 32); а кто рожденъ и рождаетъ духомъ, тотъ обладаетъ инымъ сокровищемъ, и если только его сердце будетъ тамъ, где его сокровище, то онъ и не вспомнитъ о мірскихъ лишеніяхъ.

Конечно, не ново это слово, только его жизненная правда недоступна человеку во дни омірщенія. Но можетъ быть мы примемъ ее хотя въ сей день, въ день, когда просветленные духовною радостью, мы—все пастыри—можемъ сказать своей пастве съ апостоломъ: „Жизнъ явилась, и мы видели, и свидетелъствуемъ, и возвещаемъ вамъ сію вчъчную Жизнъ, которая была у Отца и явилась намъ. О томъ, что мы видели и слышали, возвещаемъ вамъ, чтобы и вы имели общеніе съ нами: а наше общеніе съ Отцемъ и Сыномъ Его Іисусомъ Христомъ (I, Іоан. I, 3).

Правиленъ ли взглядъ на церковную проповедь, какъ только на передачу ученія Церкви 19)

Скажите, читатель, какая проповедь производитъ на васъ сильнейшее действіе? та ли, где обстоятельно и подробно, съ полною безпристрастія объективностью излагается догматъ или заповедь, а затемъ изъ столь же серьезнаго сближенія различныхъ библейскихъ изреченій проповедникъ съ математическою неотразимостью докажетъ вамъ, что, напр., воровство действительно осуждается Откровеніемъ, что оно пагубно и съ житейской точки зренія. Или вы более почувствуете духовнаго обновленія, если проповедникъ представитъ евангельскую истину помимо всякихъ обоснованій, но во всей ея неотразимой правде, представитъ на судъ нашей совести, припомнитъ намъ лучшія минуты нравственнаго просветленія и вновь заставитъ взглянуть на ученіе Спасителя, а затемъ, разделяя со слушателями это состояніе, изъ глубины сердца, какъ любящій отецъ будетъ умолять ихъ не поддаваться вновь суетнымъ и жалкимъ обольщеніямъ жизни, но искать утешенія и радости въ исполненіи святыхъ заповедей Господа?

Какого ответа ждать на этотъ вопросъ? А такого, что проповедь не есть богословскій трактатъ, не урокъ по кати-хизису: она относится не къ области риторики, но къ области аскетики, т. е. внутренняго настроенія души говорящаго. По крайней мере мы убеждены, что лишь изъ доброй сокрвищницы сердца можно выноситъ доброе 20).

Намъ готовы возразить и возражаютъ:—„господа проповедники! поучаетъ насъ г. Елагинъ въ одной изъ своихъ книгъ: поучайте насъ, но, сделайте милость, не отъ себя. Можетъ быть, вы умнее и добродетельнее насъ, но ведь прямо заявлять объ этомъ для васъ неудобно; излагайте намъ только ученіе Церкви". И въ учебнике по Гомилетике, и въ множестве другого рода книгахъ и разсужденіяхъ можно встретить ту мысль, что проповедникъ не долженъ говорить отъ себя, забыть свое „я", какъ разумной и нравственной личности, и только передавать ученіе Церкви. Требованіе это само по себе довольно неопределенно: иногда оно направляется собственно противъ поученій, лишенныхъ ссылокъ на св. Писаніе, иногда оно идетъ гораздо дальше и требуетъ, чтобы священникъ позволялъ себе только разъясненіе библейскихъ изреченій и не более, наконецъ иногда оно возстаетъ только противъ чуждыхъ божественному ученію принциповъ и целей проповеди, возстаетъ, напр., противъ проповедниковъ, взывающихъ къ „благородному самолюбію" слушателей, или разсуждающихъ "о необходимости заниматься разведеніемъ садовъ около хатъ".

Принять приведенное требованіе въ первомъ и въ третьемъ смысле мы вполне согласны, но противъ второго возстаемъ, опираясь не только на все прошлое христіанской проповеди, но и на самое ея предназначеніе. Христіанская проповедь никогда не была лишь объективной передачей догматовъ и заповедей, помимо внутренняго участія души проповедника; напротивъ, не столько самая матерія поученія, сколько состояніе слушателей было центромъ вниманія учителя. Такова была прежде всего проповедь Христа Спасителя. Онъ не излагалъ какое либо ученіе, но поучалъ, убеждалъ, действовалъ не только убедительностью самаго ученія, но личною Своею любовію къ людямъ, личною Своею убежденностью. Темъ именно столь трогательна Его прощальная беседа или притча о Добромъ пастыре. Также поступали и св. апостолы, бывшіе съ іудеями іудеи и эллины съ эллинами, возводившіе слушателей къ идее искупленія съ точки зренія присущихъ темъ идеаловъ (какъ св. Павелъ въ ареопаге), а своихъ братій увещавшіе во имя взаимной любви и благодарности исполнять возложенныя на нихъ Богомъ обязанности (увещаніе къ пресвитерамъ ефесскимъ, или посланіе св. Іоанна Богослова и т. п.). — „Да что вы намъ указываете на богодухновенныхъ мужей? ведь современные проповедники не обладаютъ такою силою, — возразятъ намъ: — не должны ли последніе во имя церковнаго преданія подражать отцамъ Церкви, проповедь которыхъ есть почти исключительно экзегетическая, не чуждавшаяся утонченныхъ догматическихъ толкованій и следовательно столь же сухая и безжизненная, какъ и те, на которыя вытеперь нападаете". Это возраженіе вполне справедливо; но достаточно ознакомиться съ главнейшими гомилетическими принципами свв. Амвросія Медіоланскаго, Іоанна Златоуста и особенно Григорія Двоеслова, чтобы понять, что подобный теоретическій характеръ святоотеческой проповеди не есть существенный, но выходитъ изъ иныхъ, практическихъ, требованій. Действительно, возьмите гомилетическое сочиненіе св. Григорія: „De cura pastorali, и вы тамъ найдете, что объектомъ проповеди служитъ не столько самое ученіе (dis-ciplina), сколько народъ; проповедническія темы распределены здесь не по временамъ года, a пo характерамъ и состояніямъ людей. Да и святоотеческая проповедь была экзегетическая, но более по форме, чемъ по содержанію. По какимъ правиламъ экзегетики св. Іоаннъ Златоустъ находитъ въ толкованіи Евангелія отъ Матфея место для описанія современныхъ ему событій и для вытекающихъ оттуда наставленій? Что касается до догматико-полемическаго характера проповедей, то онъ главнымъ образомъ обусловливался жизненною необходимостъю бороться съ популярнейшими нападками еретиковъ на веру, а тамъ, где подобнаго явленія не было,въ далекихъ обителяхъ отшельниковъ,тамъ не догматы,но борьба со страстями была содержаніемъ поученій. Однимъ словомъ, догматическое направленіе святоотеческой проповеди, вызван-ное усиленіемъ ереси, не есть нарушеніе принциповъ гомилетики св. Григорія Двоеслова, научающаго брать темы, руководясь религіозно-нравственнымъ состояніемъ слушателей. Если последнее на столько возвышенно, что умиленіе можетъ быть достигнуто чрезъ пространное богословствованіе, какъ у св. Григорія Богослова, тогда вполне законно составлять поученія Филаретовскаго характера, но пока того нетъ, пока „аще земная рекутъ людямъ и они еле пріемлютъ его", до техъ поръ нужно больше обращаться къ жизни, более стараться 0 привлеченіи только людей къ истинному христіанству, а не о полномъ совершенстве, отводя догматамъ лишь небольшія места въ проповеди. Такой системы держится обращенное изъ уніи духовенство Холмской епархіи. He оставляя ни одного богослуженія безъ проповеди, а при большихъ стеченіяхъ народа къ местнымъ святынямъ, произнося по три и больше патетическихъ проповедей, на народномъ языке, касающихся прямо быта крестьянскаго, эти пастыри возвели людей на высокую степень благочестія. Пишущій эти строки исповедывалъ больше тысячи людей въ разныхъ местахъ епархіи и изумлялся тому горячему благочестію, незлобію въ семейной и общественной жизни, а также целомудрію, честности и трезвости, которыми отличаются бывшіе уніаты Люблинской губерніи. Любовь ихъ къ „науце Божой" доходитъ до энтузіазма и обильно вознаграждаетъ собою тружениковъ слова.

Въ проповедничестве, какъ въ функціи пастырской деятельности, не следуетъ опускать изъ виду двухъ существенныхъ сторонъ—1) самого пастыря, и 2) слушателей. По отношенію къ проповедующему оно должно быть свободнымъ изліяніемъ его религіозно-нравственнаго содержанія, т. е. его мыслей, чувствъ и желаній, совпадающаго съ ученіемъ церкви. Насколько успехъ проповеди зависитъ отъ самаго настроенія пастыря, даже отъ самой его личности, это видно изъ разсказа архіепископа Иннокентія, какъ одинъ проповедникъ вместо всякаго поученія сказалъ однажды только три слова: „братіе, будемте плакать!" и все пали на землю и плакали. Много ли плачутъ при современномъ велеречіи витій? Итакъ, не должно отделять внутренней жизни пастыря отъ его учительнаго слова; проповедникъ не долженъ думать и желать одного, а говорить другое. Все, что онъ говоритъ въ проповеди, все то божественное ученіе, которое онъ излагаетъ, должно пройти предварительно чрезъ его душу, чтобы онъ являлся не кимваломъ, бряцающимъ ученіе Евангелія, но чтобы уста его глаголали ртъ избытка сердца. Нечего и говорить о томъг что три четверти действенности слова зависятъ отъ настроенія духа пастыря, отъ того, насколько въ поученіи заметно его собственное одушевленіе и вера.

По отношенію къ слушателямъ проповедь есть созиданіе спасенія въ сердцахъ ихъ. Спасеніе же, или царствіе Божіе, не приходитъ „съ наблюденіемъ": оно „внутрь васъ есть". Другими словами, спасеніе заключается не столько во внешней деятельности человека, сколько въ постепенномъ внутреннемъ просветленіи его души; оно зависитъ не столько отъ внешняго теченія делъ, т. е. общественныхъ порядковъ и обычаевъ, сколько отъ самаго отношенія человека къ окружаю-щимъ явленіямъ. Человекъ можетъ иметь за собой все те внешнія добродетели, которыми хвалится приточный фарисей, но при всемъ этомъ „принимать лишнее осужденіе". Отсюда ясно, на что преимущественно должно быть направлено содержаніе проповеди, — на цреобразованіе внутренняго мiра слушателей, на то, чтобы заставить ихъ смотреть на вещи съ евангельской точки зренія, чтобы раскрыть имъ величіе божественнаго ученія, сладость исполненія заповедей Господнихъ и вложить въ души ихъ непотухающую ревность о достиженіи совершенства христіанскаго. Подобная проповедь не останется безплодною, подобный проповедникъ не будетъ жаловаться, что его никто не слушаетъ, на каковую участь осуждены бываютъ всегда те проповедники, которые прямо бросаются на внешнія обнаруженія души человеческой, насаждаютъ не добрыя чувства и желанія, но прямо требуютъ делъ; борятся не со злою волею человека, но со злыми делами человека. И сколько ни ораторствуй о посещеніи св. храма, о гибельности пресловутаго народнаго пьянства, ты ничего не добьешься, пока не коснешься внутреннихъ причинъ лености или пьянства,—какъ не излечишь внешними средствами золотухи на теле, пока не позаботишься объ оздоровленіи крови. Тебе, впрочемъ, останется одно средство: грозить ужасами ада, напоминать во всякомъ поученіи о смерти. Но неужели этотъ внешній страхъ одинъ, безъ помощи высшихъ средствъ, образуетъ жизнь твоихъ прихожанъ по духу Евангелія? Мы не противъ обличенія внешнихъ пороковъ, не противъ наставленій о внешнемъ богопочтеніи и внешней милости, но думаемъ, что все это нужно приводить въ соотношенiе съ внутреннимъ процессомъ христіанскаго просветленія совести, который и долженъ являться объектомъ главы гомилетики: „о содержаніи поученій". Такъ смотрелъ на цель проповедничества св. Іоаннъ Златоустъ. Изобличая пьянство, онъ прибавляетъ, что онъ не разсчитываетъ пре-сечь своими обличеніями самый порокъ: „мне довольно бы и того — говоритъ онъ — если-бы ты, протягивая руку хоть къ десятому стакану вина, почувствовалъ укоръ совести, еслибъ созналъ, въ какую стремишься бездну" и т. д. Однимъ словомъ, лишь бы удалось пробудить деятельное религіозное чувство въ людяхъ, а чрезъ его постоянное развитіе легко будетъ современемъ вытеснить и внешніе пороки.

Если проповедь имеетъ объектомъ прежде всего внутренній міръ человека, то содержаніе и характеръ ея есте-ственно долженъ стоять въ прямой зависимости и отъ состоянія этого внутренняго настроенія въ томъ или другомъ приходе, наконецъ отъ свойствъ человеческой души вообще. Посему проповеднику нужно прежде всего твердо помнить, что одно отсутствіе иностранныхъ словъ еще далеко не делаетъ проповедь понятной для народа, а совершенно необходимо избегать отвлеченныхъ выраженій, изъяснять нравственныя истины чрезъ примеры обыденной жизни, не ссылаться въ доказательство какой либо мысли на общеизвестнейшіе даже факты Св. Исторіи, оставляя последніе безъ объясненія: ибо то, что для него кажется общеизвестнымъ, есть для народа темный лесъ и т. д. Но это еще половина дела, и даже менее того. Одною язъ важнейшихъ сторонъ проповедничества служитъ пониманіе духовныхъ нуждъ паствы, уменіе предлагать те именно наставленія и назиданія, въ которыхъ она более всего нуждается, по своему нравственному ли состоянію, или по своему положенію въ жизни и въ человечеекомъ обществе, или, наконецъ, по темъ или другимъ временнымъ условіямъ. Объ этомъ даетъ подробныя указанія св. Григорій Двоесловъ въ помянутомъ сочиненіи, переведенномъ на страницахъ „Руководства для сельскихъ пастырей": — 0 пастырскомъ попеченіи. Нелегко руководиться этими указаніями, имея въ виду множество различныхъ возрастовъ, и характеровъ, и положеній людей.

Во всякомъ случае, проповеднику никакъ нельзя оставлять безъ вниманія какъ плохія особенности слушателей, такъ и хорошія. Всякое общество, всякій возрастъ, всякое житейское состояніе человека имеетъ свои добрыя качества, имеетъ какую либо общепринятую святыню. Будь ли эта святыня патріотизмъ офицеровъ, или исканіе истины студентовъ, или жажда высшихъ подвиговъ юношества, или безропотная покорность судьбамъ Божіимъ крестьянина, или попеченіе о славе церковной купца—всегда эти святыя чувства суть для носителей ихъ удобнейшая дверь для принятія назиданія, какъ бы ворота, открывающія небо. Ученіе Господа такъ широко, что нетъ въ душахъ человеческихъ ничего добраго и возвышеннаго, что не заключалось бы въ ученіи веры и притомъ еще, конечно, въ большомъ величіи и привлекательности. Къ этимъ-то лучшимъ естественнымъ чаяніямъ и убежденіямъ долженъ обращаться проповедникъ, какъ св. Апостолъ къ афинянамъ съ неведомымъ Богомъ, къ евреямъ съ Первосвященникомъ по чину Мелхиседекову и т. д. Проповедникъ непременно долженъ уловлять и временное настроеніе слушателей; это весьма важно съ гомилетической точки зренія и упущеніе этого принципа бываетъ причиной крупныхъ несообразностей. Такъ въ нашемъ учебнике говорится, что проповедникъ не долженъ говорить о себе,—а въ знаменитейшихъ проповедяхъ св. отцевъ въ учебной хрестоматіи вы найдете и у св. Іоанна Златоуста, и у Димитрія Ростовскаго, и у Тихона Задонскаго, что проповедникъ умоляетъ слушателей бросить грехъ и принять добрый обычай во имя личной любви къ нему, какъ умоляетъ ап. Павелъ пресвитеровъ ефесскихъ. Было ли то гомилетическимъ промахомъ? Нетъ. Проповеднйкъ знаетъ, что любовь къ нему велика, что народа всего „очи взирающе нань" — и поль-зуется такимъ настроеніемъ слушателей для руководства ихъ ко спасенію.

О проповеди мірянъ (Письмо въ редакцію «Руководства для сельскихъ пастырей»21)

Въ 46-мъ номере „Церковнаго Вестника" достопочтенный професоръ Н. Барсовъ, по поводу печатаемыхъ поученій Кіевскихъ профессоровъ во время пассій, объявляетъ храмовую проповедъ мірянъ незаконною, распростирая на нее во всей силе 64-е правило б-го вселенскаго собора, согласно которому мірянинъ, дерзнувшій учить въ церкви, отлучается на 40 дней. Известные въ исторіи случаи допущенія мірянъ къ церковному учительству авторъ признаетъ исключеніями, дозволенными Церковью въ виду благодатныхъ даровъ, ниспосланныхъ мірскимъ проповедникамъ.

Вопросъ относительно абсолютной и вечной обязательности каноновъ Церкви, къ сожаленію, остается доселе невыясненнымъ ни въ церковной науке, ни въ административно-судебной практике. Известно всемъ, что многіе каноны вовсе не соблюдаются, хотя выражены въ весьма решительной форме. Таковъ канонъ о двукратныхъ въ каждомъ году соборахъ епископовъ всехъ округовъ, объ обязательномъ принятіи Св. Тайнъ присутствующими въ церкви пресвитерами, объ эпитиміяхъ (напр., за грехъ блуда отлученіе отъ при частія на 7 летъ, за нарушеніе поста — на 2 года), о томъ, чтобы не переходить епископу съ одной епархіи на другую, не отлучаться отъ нея долее 4-хъ месяцевъ и т. д. Однако намъ думается, что непоколебимую силу имеютъ каноны лишь по той своей стороне, по которой они выражаютъ истину Откровенія, — а не ея приложимость къ условіямъ времени и места. Такъ Апостолъ любви запрещаетъ принимать въ доме еретика, но потому только, что въ то время еретикомъ могъ быть лишь противникъ явной истины, хульникъ Св, Духа, такъ что действительно всякій „глаголяй ему радоватися, сорадуется ,деломъ его злымъ". Условія жизни изменяются, и уже не прежніе, но новые пріемы деятельности могутъ ее направлять ко Христу. Было время, когда вся Церковь принимала св. Тайны после трапезы, а теперь это считается тяжкимъ грехомъ, потому что люди оплотянились и нуждаются въ посте для духовнаго озаренія.— Въ жизни государственной для измененія практики требуется сперва юридическое постановленіе: но жизнь церковная, нося сама въ себе святость духа Божія, ей присущаго, идетъ впереди юрисдикціи, которая только констатируетъ жизнь. Вотъ почему и канонъ о непроповеданіи мірянъ допускалъ исключенія въ техъ случаяхъ, когда Церковь нуждалась въ ихъ проповеди. Съ точки зренія автора, следовало Оригена, Ефрема Сирина и др. прежде рукоположить во іерея, а потомъ лишь допустить къ учительству. Такъ и случилось бы, если бы нашъ канонъ имелъ принципіальный характеръ, а не дисциплинарный, выражалъ бы собою существо нашей веры, а не временное распоряженіе пастырской власти.

Но действительно ли современная церковная жизнь предъявляетъ нужду въ учительстве мірянъ? Думается, что предъявляетъ, и въ высшей степени настойчиво. Теперь, когда христіанское общество разделилось по своему быту на духовныхъ, всемъ существомъ принадлежащихъ целямъ Церкви,—и мірянъ, къ сожаленію, считающихъ себя прежде всего членами другихъ обществъ (государства, сословія и пр.), а къ Церкви относящихъ себя лишь отчасти („храмовое благочестіе"); теперь, во время упадка нашего церковнаго самосознанія, явились новыя условія: 1) по отношенію къ самому содержанію проповедей, и поэтому 2) къ лицамъ правоспособнымъ быть проповедниками.

Н. Ив. Барсовъ утверждаетъ, что храмовая проповедь есть функція благодатной жизни Церкви; но ведь въ последней участвуютъ и міряне? — функція пастырямъ врученнаго руководства христіанской совести: можетъ быть такъ точнее выразилась бы мысль автора. — Действительно, пока „у верующихъ было одно сердце и одна душа", то содержаніе про-поведи могло быть прямо направлено въ ихъ совесть, которая доверчиво и послушно шла за нею (однажды довольно было сказать пастырю: «братіе, будемте плакать», — чтобы достигнуть желаемаго). Теперь отношеніе пастырей къ пасомымъ иное: проповедь по духу своему становится или огласительною, или миссіонерскою (по крайней мере и та и другая нужны для современной Церкви). Не дай Богъ, если она делается плодомъ одной только научной компетентности, но въ современномъ своемъ положеніи она, думается, позволительна для всехъ, посвящающихъ себя на всецелое служеніе Богу, для всехъ зилотовъ Церкви, хотя бы и до ихъ рукоположенія. Для последнихъ право проповеданія существенно необходимо, чтобы они могли утверждаться въ пастырскомъ призваніи, необходимо точно такъ же, какъ для учащагося музыке смычокъ и скрипка. Объ этомъ нами писано несколько статей въ „Русскомъ Деле" (№ 40—42) 22), да, конечно, и приводимыя авторомъ распоряженія церковной власти нашей имели въ виду не столько пользу слушателей, сколько пользу учительства для самихъ проповедующихъ кандидатовъ священства. Мы съ величайшимъ сочувствіемъ относимся къ осужденію авторомъ проповеди, какъ плода уч-ности — только, но думаемъ, что допускаемые къ проповеди міряне должны иметь, кроме учености, и превосходящее благочестіе и ревность о доме Божіемъ, нерукотворенномъ: иначе— какъ было бы можно допускать ихъ къ принятію священства? разве для этого достаточна ученость, а все прочее—благодать восполнитъ сама собою? Запрещеніе VІ-го вселенскаго собора имело бы силу надъ духовными студентами лишь въ томъ случае, если бы и въ то время священники выбирались бы исключительно изъ людей, приготовлявшихся къ принятію священнаго сана более десяти летъ въ духовныхъ школахъ. Итакъ, намъ думается, что статья достоуважаемаго профессора относится не столько къ запрещенію студенческихъ церковныхъ проповедей, сколько къ тому, чтобы оне составлялиеь съ христіанскимъ одушевленіемъ, а не изъ данныхъ внешняго познанія и холоднаго разсудка.

Размышленія объ исповедной практике23)

Приближающееся время говенія и исповеди большей части нашихъ православныхъ мірянъ всехъ сословій побуждаетъ насъ побеседовать съ читателями о существующей постановке исповеди въ нашей церковной практике и о желательныхъ въ ней улучшеніяхъ.

Спросимъ прежде всего, насколько исповедь удовлетворяетъ самихъ мірянъ? На этотъ, какъ и на большинство вопросовъ религіозно-нравственной жизни, можно услышать два ответа: одинъ отъ крестьянъ и вообще отъ „народа", а другой отъ „интеллигенции". Различаясь по своему содержанію, оба ответа, однако, на этотъ разъ соединяются въ выражаемомъ ими скорбномъ чувстве полнейшей неудовлетворенности; сходятся въ этомъ отношеніи какъ благочестивые, такъ и малорелигіозные представители народа и общества. Жалуется, напр., крестьянинъ на тяготеющій надъ душею его грехъ.— „А на духу ты покаялся?" спросите вы его. — „Сказать-то я сказалъ батюшке, да ведь не полегчало; ничего-то онъ мне не ответилъ, да и где-жъ ему сердечному? 300 человекъ насъ пришло въ пятницу, и безъ того замаялся онъ еовсемъ". Если крестьянинъ менее благодушный, то отъ него можно услышать нередко почти кощунственныя слова относительно исповеди. — ,Былъ я на духу, да что толку? Чего бы ни сказалъ попу, онъ тольно речь заминаетъ, да нагибаетъ голову, чтобъ поскорее отчитать разрешеніе и выпустить человека". Спросите у какого-нибудь не совсемъ изверившагося барина, почему онъ вотъ уже третій годъ не бьтлъ на исповеди.—Да зачемъ ходить-то? ответитъ онъ. Чтобы услышать вопросъ, соблюдаю ли я посты-и не осуждалъ ли ближнихъ, да затемъ невнятное бормотаніе разрешительной молитвы?" Вотъ юноша, еще неиспорченный, но глотнувшій уже лжелиберальной литературы. — «Вотъ вамъ и исповедь! говоритъ онъ. Я сказалъ священнику, что меня одолеваетъ сомненіе въ истине тела и крови Христовыхъ, а онъ чуть не на всю церковь закричалъ: молодъ ты еще разсуждать-то! Буду я съ тобой тутъ философствовать!»

Все зто картинки съ натуры, а не вымышленные факты; все это, конечно, не ново въ печати и притомъ не только въ церковной, но и въ светской, какъ публицистической, такъ и беллетристической. Но мы воспроизводимъ эту печальную действительность отнюдь не для осужденія духовенства, отъ котораго всего скорее можно услышать жалобы на ненормальную постановку исповеди, но для того, чтобы сообща посоветоваться о томъ, какъ пособить беде. Беда прежде всего, разумеется, заключается въ томъ, что въ Великороссіи укоренился обычай исповедывать только въ семь пятницъ великаго поста, въ великую среду и въ канунъ Благовещенія; затемъ являются исповедники въ три дня Успенскаго поста,— и вотъ въ продолженіе этихъ-то двенадцати дней священникъ долженъ отъисповедывать всехъ своихъ духовныхъ чадъ, которыхъ въ Россіи круглымъ числомъ приходится по полторы тысячи на каждаго іерея. Понятно, что, исповедуя по сто и по несколько сотъ человекъ въ день, утомленный и измученный священникъ не можетъ достойнымъ образомъ выдержать свое настроеніе и въ продолженіе техъ двухъ или трехъ минутъ, которыя онъ уделяетъ каждой кающейся душе. Нервы его бываютъ или разстроены до раздражительности, или притуплены до полной невозмутимости. Казалось, чего бы легче принимать исповедающихся въ продолженіе недели говенія ежедневно, кроме того устраивать для людей, несостоящихъ на казенной службе, говенія въ другіе посты, наконецъ, во время мясоеда? Но попробуйте-ка достигнуть такой реформы. Те же возражатели противъ существующей постановки исповеди, вместо живого содействія подобному начинанію духовника, не только откажутся воспользоваться нововведеніемъ, но будутъ вполне серьезно и искренно обвинять священника въ искаженіи православія. — „Какъ же я буду исповедываться не накануне причастія? скажутъ они. Ведь сколько нагрешишь за промежуточное время? Да притомъ разве я решусь приступать къ таинству исповеди, не приведя къ концу недельнаго говенія?" Никакіе доводы въ пользу того, что причастіе и исповедь, по смыслу каноновъ, не сутъ неразделимыя временемъ части единаго священнодействія, но два различныхъ таинства, вамъ тутъ не помогутъ. Нелегко и уговорить мірянъ принимать Св. Тайны въ дни преждеосвященныхъ литургій, коихъ все-таки не менее 16-ти въ каждомъ великомъ посту; даже по воскресеньямъ великаго поста, когда совершается полная литургія, не скоро соберете причастниковъ. Заставить же говеть въ другіе посты, или въ мясоедъ еще труднее. Попытки были, и нетъ недостатка въ жалобахъ пастырей на неудачный исходъ подобныхъ попытокъ. Однако, можетъ быть кому-нибудь и удавалось достигать желаемаго? Обратимся къ фактамъ.

Въ церквахъ военнаго ведомства нижніе чины причащаются по партіямъ на трехъ литургіяхъ каждой великопостной недели. Но это, скажутъ намъ, люди подневольные. Въ такомъ случае, вотъ, примеръ свободнаго установленія подобнаго же обычая въ церкви Георгіевской общины, что на Выборгской стороне въ Петербурге; тамъ вы увидите причастниковъ на каждой воскресной литургіи круглый годъ. У покойнаго протоіерея Полисадова исповедь въ великомъ посту начиналась чуть ли не со вторника еженедельно, причемъ некоторые откладывали причащеніе до субботы, а другіе принимали Св. Тайны на преждеосвященныхъ литургіяхъ. He говоримъ уже о приходской практике Западнаго Края, где міряне говеютъ разъ по пяти въ годъ; тамъ, кроме ежедневнаго исповедыванія въ теченіе всей второй половины великаго поста, пастырь имеетъ утешеніе видеть у святой чаши весь свой приходъ въ день престольнаго праздника, ради чего накануне къ нему съезжается человекъ двадцать окрестныхъ духовниковъ.

Во всякомъ случае вышеприведенныя явленія показываютъ, что и въ неподатливой Великороссіи пастыри могутъ постепенно устранить главное препятствіе къ достойному исполненію ихъ долга, какъ духовниковъ, т. е. устроить большее количество дней для выслушиванія греховъ и соответствующаго назиданія.

Вопросъ, кажется, сводится къ тому: какимъ образомъ заставить мірянъ полюбить исповедь настолько, чтобы достойное исполненіе ея предпочесть вековой привычке и установившимся предразсудкамъ? Въ теперешней краткой исповеди отсутствуетъ существеннейшая ея сторона—наученіе. Съ какой стороны оно ценно въ религіозной жизни, при существованіи (допустимъ) общественнаго учительства? Думается, что преимущество наставленій духовника предъ наставленіями проповедника не незначительно. Дейетвенность всякихъ вообще назиданій, какъ известно, только отчасти определяется ихъ внутренними достоинствами; едва ли не большее значеніе имеютъ: 1) субъективнре настроеніе слушателя, и 2) применимость наставленій къ его личной внутренней жизни. Съ этихъ-то двухъ сторонъ малое слово духовника часто ценнее многаго красноречія проповедника общественнаго. Разсеянный мірской человекъ разъ въ годъ собралъ свою совесть и после тяжкой борьбы съ самолюбіемъ и стыдомъ решился излить свою запятнанную душу предъ другимъ человекомъ. Это уже одно составляетъ великій подъемъ его духа и воспользоваться имъ посредствомъ проявленій задушевнаго участія къ его нравственной борьбе, посредствомъ посильнаго указанія того, какимъ образомъ всякій грешникъ, при сохраненіи условій своего внутренняго характера и внешняго положенія въ жизни можетъ мало-по-малу пролагать путь къ развитію въ себе присущаго ему семени добра,— о, это значитъ пробудить въ немъ энергію къ борьбе, возстановить въ немъ надежду на победу. Уже не ради отбытія гнетущаго долга, но по свободному стремленію христіанской совести поспешитъ онъ на исповедь и въ другой разъ; онъ уже не постесняется придти и не въ пятницу великаго поста, лишь бы воспроизвести те священные порывы, которые въ немъ возбуждены первою хорошею исповедью. Если же такихъ людей окажется несколько, такъ что прихожане привыкнутъ видеть причастниковъ и не въ урочные дни, то количество последнихъ будетъ возрастать съ каждымъ годомъ. Пусть же пастыри возьмутъ на себя подвигъ пріучать къ такому желательному нововведенію хотя техъ несколькихъ мірянъ, которыхъ имъ пришлось отъисповедать действительно по-божъи; а чтобы последнихъ было больше,—пусть постараются не ограничиваться повтореніемъ правилъ морали, но собственною душою проникать во внyтренній міръ грешника съ любовію и соболезнованіемъ.

Если міряне не решатся сразу говеть въ мясоедъ, то умноженіе причастныхъ дней можно ввести постепенно. На-чать можно съ полныхъ великопостныхъ литургій: воскресныхъ, благовещенской, наконецъ двухъ царскихъ (26 февраля и 2 марта), чтобы освятить дни гражданскаго торжества высшею духовною радостью прихожанъ. Вотъ у священника въ распоряженіи уже вдвое больше времени для исповеди, уже онъ въ состояніи значительно поднять ея значеніе. Затемъ привыкнутъ исповедываться и за два дня до причастія; затемъ — причащаться на преждеосвященныхъ; наконецъ, явятся говеющіе и въ прочіе посты, въ праздники, такъ что духовникъ возстановитъ мало-по-малу то доброе время, когда слова литургіи: „со страхомъ Божіимъ и верою приступите"—не будутъ оставаться одною формальностью, но каждый разъ пріобщатъ ко Христу несколько верующихъ душъ.

He безъ предварительнаго опыта пишутся эти строки, но и не въ виде единственно возможнаго исхода изъ печальнаго положенія нашихъ духовниковъ и кающихся. Если кто изъ первыхъ или последнихъ найдетъ что прибавить къ нашимъ словамъ, или возразить на нихъ: то, конечно, мы первые съ радостію встретимъ его ответъ. Подобный обменъ опытами внутренней религіозной жизни и деятельности, думается, способствовалъ бы къ процветанію св. веры еще лучше, чемъ различныя, даже и вполне разумныя меропріятія, касающіяся формальной стороны дела. Царствіе Божіе внутри насъ, a поэтому и созидать его возможно ничемъ инымъ, какъ благоразумнымъ руководствомъ христіанской совести.

О монашестве ученомъ 24)

Заводимъ речь объ этомъ предмете согласно обещанію, данному нашимъ читателямъ полгода назадъ въ ответъ на вопросъ въ области церковно-приходской практики: „можетъ ли монахъ проповедывать". На основаніи примеровъ изъ святоотеческой исторіи мы утверждали, что можетъ, но за послушаніе, и обещали посвятить особую статью для разъясненія того, какъ совмещается подвигъ жизни монашеской съ пастырскою деятельностью.

Что такое монашество по существу? Какъ жизненный принципъ, монашество заключается въ томъ, чтобы ставить единственною целью своей жизни созиданіе своего внутренняго человека, т. е. уничтоженіе греховныхъ склонностей или „совлеченіе ветхаго человека, тлеющаго въ похотехъ прелестныхъ, и воплощеніе въ себе новаго человека, т. е. духовныхъ совершенствъ, заповеданныхъ ученіемъ благодати.

Подобное определеніе цели принятія монашества явствуетъ и изъ чина постриженія и изъ всехъ отеческихъ писаній о монашеской жизни, между коими главнейшія состоятъ изъ указанія, во-первыхъ, свойствъ греховной природы нашего падшаго естества и средствъ къ исторженію ихъ (ученіе о восьми порокахъ), и, во-вторыхъ, изъ раскрытія способовъ къ усвоенію совершенствъ богоподобія и описанія свойствъ последняго (добродетели). Но монашеская жизнь по отеческимъ твореніямъ и по фактамъ своей пятнадцативековой исторіи являлась не какъ принципъ только и не какъ раскрытіе чисто субъективнаго психическаго процесса постепеннаго христіанскаго возрастанія человека, но и какъ известный спеціализированный способъ примененія этого процесса къ жизни, какъ известный определенный индивидуальный и общественный бытъ. Раскрытіемъ и регламентаціей этого способа занимаются монастырскіе уставы, сохраняющіеся въ преданіи и писанные.

Вопросъ о совмещеніи монашества съ пастырствомъ, естественно, возникаетъ потому, что пастырство есть деятельностьобщественная, требующая отъ пастыря и духовнаго участія въ жизни мірянъ, и постояннаго внешняго соотношенія съ людьми,а монашество ставитъ своею единственною целью внутреннее самовоспитаніе, средствомъ же къ нему уставы предлагаютъ уединеніе и отрешеніе отъ мірскихъ людей и делъ. Впоследствіи даже психическій процессъ усовершенство ванія былъ спеціализированъ почти исключительно къ покаянию и самый подвигъ монашества съуженъ до понятія подвига покаянія,.— прибавимъ, параллельно съ подобнымъ же пониманіемъ существа христіанской религіи вообще, каковое ея пониманіе имелось еще у преп. Ефрема Сирина, а после Дамаскина стало господствующимъ, чтобы не сказать исключительнымъ, до нашихъ дней.

Когда начинаешь говорить о совмещеніи пастырства съ принципомъ монашества, возражатели прерываютъ: монаше-ство, какъ учрежденіе, не есть принципъ, ибо, какъ таковой, оно ничемъ не различается отъ христіанства вообще, а потому вопросъ можетъ быть только о совместимости уставовъ съ пастырскою деятелыюстью, на что ответъ ожидается, конечно, прямо отрицательный. Но намъ кажется, что монашество отличается отъ общехристіанскихъ обязанностей и по существу, не какъ нечто высшее ихъ, что невозможно (Матф. V, 48 относится ко всемъ христіанамъ), но какъ известное спеціальное ихъ определеніе. Усовершенствованіе возможно двумя путями. Я могу войти въ условія того быта, въ которомъ я созданъ, и,—„пребывая, по слову апостола, въ томъ званіи, въ которомъ призванъ",—ставить себе целью совершеннейшее исполненіе своихъ бытовыхъ (семейыхъ, общественныхъ и пр.) обязанностей и вместе съ темъ созиданіе своего внутренняго человека такъ, чтобы быть въ этомъ званіи совершеннымъ. Такъ равноапостольный Владиміръ, принявъ крещеніе, остается семьяниномъ и властелиномъ, но то, что прежде ему служило средствомъ для злодеяній, становится теперь путемъ къ доброделанію, онъ желаетъ исполнить все заповеди евангелія, но прямымъ долгомъ своимъ почитаетъ возращеніе въ себе добродетелей, — необходимыхъ для правителя: мудрости и милосердія. Онъ призванъ въ званіи князя и семьянина и желаетъ быть княземъ и семъяниномъ христіанскимъ.

Возможенъ и иной путь спасенія. Человекъ, желающій спасаться или воплощать въ себе христіанскія совершенства, отыскиваетъ не способы ихъ наилегчайшаго проведенія въ свой бытъ, но ищетъ такого быта, въ которомъ для него эта цель наилегчайшимъ образомъ достижима. Но въ такомъ случае спросятъ насъ: надо назвать монахомъ и того, кто въ качестве подобнаго быта выбралъ бы жизнь брачную? Св. Писаніе и сторія церкви на это отвечаютъ,что для целей духовнаго совершенствованія, какъ единственныхъ въ жизни,человекъ не изберетъ жизни брачной, хотя и въ последней путь нравственнаго совершенствованія для него не пресеченъ (I Кор. VII, 32—40), что количество способовъ къ удобнейшему достиженію евангельскихъ совершенствъ ограничено тремя монашескими обетами 25).Все ли способы легчайшаго спасенія обнимаетъ наше монашество, или возможны и другіе, не вошедшіе въ него исторически, — это вопросъ другой, но несомненно,что учрежденіе монашества предъявляетъ свое самосознаніе, какъ известнаго принципа вообще, а не какъ его определеннаго бытового приложенія только. Это явствуетъ изъ самыхъ обетовъ постриженія—чисто моральныхъ: послушанія, нестяжанія и девства и изъ всего чина, где нетъ речи объ обязательности известнаго сложившагося бытового режима. To же подтверждаетъ и исторія монашества: сперва были только анахореты, затемъ явились киновіи и уставы, потомъ явилось житіе скитское, столпническое, Христа ради юродство, даже миссіонерство (изъ Кіева напр.).

Уставы, т. е. регламентировка монашеской жизни и быта, касаются только киновій и скитовъ все прочіе виды существовали безъ нихъ. Даже более: теперешній обетъ — пребывать въ монашестве и даже въ томъ же монастыре, даже до смерти, явился впоследствіи, а прежде пустынножительство принималось и на время. Но, скажутъ, те виды монашества имеютъ традицію въ лице великихъ угодниковъ; а имеетъ ли ее пастырская деятельность монаховъ? Имеетъ въ лице древнихъ святителей вселенскихъ, которые не считали изменой для своего подвига жизни выходить изъ пустыні на патріаршіе престолы; имеетъ и въ лице святителей новей-шихъ, которые, принимая монашество по окончаніи курса богословскихъ наукъ, несомненно шли прямо на подвигъ пастырства въ чине иноческомъ и, готовясь одинаково къ тому и другому, темъ самымъ исповедали свою веру въ ихъ полную совместимость; таковы свв. Димитрій Ростовскій, Иннокентій Иркутскій, Тихонъ Задонскій. Правда, мы не имеемъ строго формулированныхъ и авторизованныхъ церковію регламентацій такого быта, но ведь и монастырское монашество ихъ получило не до своего историческаго возникновенія, a значительно после, и между темъ отъ этого не стало лучше и почтеннее, нежели прежде. Церковная жизнь сама въ себе несетъ свою святость и свое оправданіе: не регламентація ее узаконяетъ, но напротивъ ею-то проверяется и авторизуется; церковь веруетъ въ единосущіе Отца и Сына не потому, что такъ решили два собора, но соборы эти признаны, потому что оказались съ внутреннею жизнью церкви согласны 26). Итакъ, вполне законно ставить вопросъ о совместимости пастырства съ монашествомъ, какъ съ принципомъ, какъ съ известнымъ внутреннимъ расположеніемъ жизни, и отвечать на этотъ вопросъ въ смысле утвердительномъ съ церковно-исторической точки зренія. Но религіозная жизнь интересуется не столько доказательствами положеній, сколько ихъ принципіальнымъ разъясненіемъ 27); поэтому, кроме историческихъ доказательствъ, мы бы желали иметь и жизненное выясненіе того, какъ можетъ христіанинъ объединять въ своей душе аскетизмъ и попеченіе о душахъ ближнихъ. Прежде нежели дать прямой ответъ, остановимся на техъ явленіяхъ современной церковной жизни, которыя вызываютъ самый вопросъ вместе съ желаніемъ ответа отрицательнаго; явленія эти происходятъ изъ неправильнаго взгляда, какъ на монашество, такъ и на пастырство, и выражаются въ следующаго рода недоуменныхъ указаніяхъ.

Указываютъ именно на то, что сочетаніе этихъ двухъ званій такъ же мало удается молодымъ ученымъ инокамъ, какъ служеніе двумъ господамъ: или одному будешь служить, a o другомъ нерадеть, или о последнемъ заботиться, a o первомъ небречь. При этомъ молодость и постоянно питаемое повышеніями честолюбіе скоро могутъ заставить позабыть о спасеніи себя и другихъ и извинять свои грехи противъ монашества пастырскими обязанностями, а грехи противъ пастырскаго долга — ссылкой на монашескіе обеты; пренебреженіе молитвой, посещеніемъ храма, постомъ, бедностью монашескаго житія, забвеніе иноческаго служенія, простоты въ обращеніи съ низшими и безхитростной искренности съ высшими и т. д. — все это склонны оправдывать указаніемъ на необходимость сохранить представительство педагогическаго авторитета. Участіе же въ мірскихъ обедахъ и собраніяхъ, разъезды по гостямъ и т. п. молодой инокъ — пастырь и педагогъ готовъ объяснить необходимостью поддерживать общеніе съ сослуживцами ради общей пользы школы. Но врагъ силенъ и если съ нимъ не бороться, „облекшеся во вся оружія Божія", то онъ скоро овладеваетъ монахомъ и грозитъ его сделать человекоугодникомъ и плотоугодникомъ, принижая духъ его къ земле и отчуждая отъ всякаго паренія горе. Вотъ почему монахи пустынные относятся къ своей ученой братіи более враждебно, чемъ къ пастырямъ мірскимъ. Какова же пастырская деятельность молодого ученаго монашества, если ради нея пренебрегается аскетизмъ? Конечно есть и истинные пастыри-педагоги, каковъ былъ св. Тихонъ Задонскій и Макарій Алтайскій особенно, но ихъ меныпе, чемъ ученыхъ аскетовъ, потому что аскетомъ можетъ быть ученый монахъ, какъ педагогъ по призванію, такъ и чуждый сего призванія, но педагогомъ—монахъ, лишенный пастырскаго призванія, никогда не будетъ. Пастырское дело—дело трудное; аскетизмъ уединенный требуетъ самоотреченія внешняго, телеснаго; правда, это будетъ не настоящій христіанскій аскетизмъ, но теперь и такимъ удовлетворяются, въ которомъ преобораются лишь плотскія страсти, а объ искорененіи безсердечія, сухости и гордости заботятся въ обителяхъ меньше, чемъ прежде; да это и психологически трудно, когда вся религія для многихъ пріобрела характеръ только покаянія. Труднейшее самоотреченіе требуется для пастырскаго аскетизма: здесь недостатокъ смиренія, терпенія и самоумерщвленія будетъ сказываться гибельными последствіями на каждомъ шагу. Поэтому отъ пасенія душъ своихъ питомцевъ монахъ-педагогъ нередко отказывается и впадаетъ въ то самое искреннее заблужденіе, что такъ какъ онъ ведетъ это дело исключительно за послушаніе церковной власти, то онъ обязанъ лишь применять суще-ствующія узаконенія, наказывать известные проступки предусмотренными въ уставе семинарій карами и наблюдать за канцеляріей и экономіей. Нося священный санъ и одежду, такой педагогъ рискуетъ совершенно отожествиться съ фрачными чиновниками и естественно родителямъ учениковъ остается только недоумевать, для чего монаху дали послушаніе, столь мало имеющее связи съ духовнымъ его возрастаніемъ, которое есть единственная целъ послушанія. При этомъ частые переводы монаха-педагога изъ одной школы въ другую пре-пятствуютъ ему усвоить даже такую степень привязанности къ ней, какую естественно (помимо аскетизма) усвоиваютъ светскіе наставники-старожилы. Оторванный отъ воспитывающей среды монастырской и постоянно отрываемый отъ возможности полюбить отъ души какое-либо иное церковное учрежденіе, ученый монахъ естественно подвергается искушенію любить всеми силами души... только самого себя и затемъ съ двойною силою ставить вопросъ о совместимости пастырской деятельности съ монашествомъ. Положительный и прямой ответъ на него мы дадимъ въ следующей главе.

Въ первой главе было выяснено, что хотя точное соблюденіе всехъ внешнихъ предписаній общежительныхъ уставовъ несовместимо съ пастырско-педагогическою деятельностью ученаго монашества, но отсюда нельзя заключать къ несовместимости такой деятельности съ самымъ званіемъ или чиномъ монашескимъ, который заключается прежде всего въ принципе, а именно—въ решимости расположить свою жизнь такъ, чтобы жить только для созиданія въ себе новаго человека; исторія св. отцевъ показала, что решимость эта остается исполнимою въ самой действительности, если подобный искатель спасенія принимается за деятельность пастырскую.

Намъ должно теперь предложить посильное религіозно-психологическое выясненіе подобнаго пути нравственнаго самоусовершенствованія, для коего современная действительность отступаетъ иногда такъ далеко, что въ сознаніи многихъ, искреннихъ даже христіанъ, пастырское званіе является исключающимъ возможность монашескаго подвига.

Въ № 14 нашего изданія были приведены те изреченія ев. Писанія о сущности пастырскаго служенія и пастырскаго долга, которыми пользовались все отцы церкви, отъ св. Иринея до св. Тихона Задонскаго, при изложеніи обязанностей христіанскаго духовенства 28). Изъ всехъ этихъ изреченій явствуетъ, что пастырское дело не есть деятельность внешняя для нашей души, деятельность, отрывающая человека отъ духовнаго бденія надъ своею ввутреннею жизнью, но — деятельность аскетическая, не въ смысле умерщвленія плоти, но въ смысле иного, духовнаго самоумерщвленія ветхаго человека (Іоан. X,. XIV—XVII; 1 Кор. IX, 19; X, 33; XV, 31; 2 Кор. IV, 5, 11, 12; Гал. II, 21; IV, 19; Фил. I, 25; II, 17; 1 Сол. II, 8; Іер. XXIII и XV; Іез. III, XIII, XXXIV и мн. др.). Пастырской деятелъности (т. е. отрешенной отъ внутренней жизни) нетъ: существуетъ пастырская совесть. Какъ пустынникъ забылъ весь міръ и смотритъ лишь на Бога и на созиданіе своего внутренняго человека: такъ и для пастыря существуетъ только одна цель жизни—созиданіе сего внутренняго человека, но не въ себе только, а и въ пастве. Всю паству свою за-ключаетъ онъ въ свою совесть и духовно отожествляется со всеми ему порученными отъ Бога душами. Нечто подобное испытываетъ добрая мать—христіанка: она во всякій моментъ переживаетъ настроеніе каждаго своего ребенка и за каждаго болитъ душой и трепещетъ, чтобы онъ не впалъ въ грехъ, не забылъ Бога; такъ молился за детей еще праведный Іовъ. Пастырь не живетъ для себя, онъ душу свою полагаетъ за овцы и очищаетъ души своихъ духовныхъ чадъ съ такою же ревностью, какъ бы свою собственную. Правда, онъ для этой цели употребляетъ и внешнія средства (проповедь, общественное богослуженіе, частныя беседы), но все эти средства будутъ пастырскимъ деланіемъ, а не іезуитскимъ штукмахерствомъ, лишь подъ темъ условіемъ, если они являются непосредственнымъ обнаруженіемъ процесса совести. Если я говорю проповедь противъ пьянства, то она совершенна лишь тогда,

если я въ своихъ проповедническихъ сетованіяхъ чувствую себя такъ, какъ грешникъ, упрекающій себя за свои грехи, какъ добрая мать, умоляющая сына оставить какой-либо порокъ, более для нея мучительный, чемъ ея собственные недостатки. Изъ такого определенія пастырскаго долга явствуетъ, что и деятельность или образъ жизни пастыря долженъ быть аскетическій, внутренній. Пастырь долженъ много говорить, ходить и делать, но еще больше молиться, плакать, убивать эгоизмъ и гордость въ тайнике своего сердца, долженъ помнить и посильно воспроизводить не только проповедь на горе, но и молитву съ бореніемъ въ саду Гефсиманскомъ. Это положительная сторона пастырской совести, отрицательная выясняется отсюда съ полною точностью. He тотъ есть плохой пастырь, который не знаетъ по гречески и не имеетъ музыкальнаго слуха или внушительной наружности, но тотъ, кто не убилъ въ себе себялюбія, какъ цели жизни своей, кто не умеетъ молиться, кто не умеетъ любить, сострадать и прощать. Ветхій человекъ, а не внешнія несовершенства—вотъ главное препятствіе въ пастырскомъ деланіи. А если такъ, то скажите, по искренней совести, выгодно ли или не выгодно для паствы, если за духовное возращеніе ея возьмется такой христіанинъ, который именно это умерщвленіе въ себе ветхаго человека сделалъ для себя единственною целью жизни, который ради нея отказался отъ всякихъ земныхъ узъ, отъ семьи, отъ родныхъ, отъ имущества, отъ сословія, отъ своей воли, наконецъ? (въ смысле всякаго рода вещественныхъ привязанностей, симпатій, темперамента, привычекъ и пр.).

Что служитъ у насъ препятствіемъ—перейдемъ къ реальной жизни—къ успеху всякаго добраго начинанія въ любой общественной сфере — церковной, государственной, земной, литературной? Встреча человеческихъ самолюбій, нежеланіе деятелей поступиться личными преимуществами и корыстями, действенность въ насъ ветхаго человека. Возможны ли были бы кровавыя драмы исторіи, еслибъ Алкивіады и Наполеоны слышали что-нибудь о монашескихъ обетахъ и признали ихъ душой?

Кажется довольно сказано, чтобы съ полною ясностью понять, что монашество, какъ известный жизненный религіозный принципъ (а не отрешенная отъ него внешняя бытовая форма)—не только не умаляетъ пастырскаго деланія, но всецело служитъ ему на пользу, почти целикомъ постулируется имъ. Если же действительность представляетъ иногда примеры противоположные, то въ техъ случаяхъ, когда люди не видятъ въ своихъ пастырскихъ обязанностяхъ ничего, кроме канцелярски-чиновничьяго дела, за каковое воззреніе и получаютъ возмездіе, если не на земле, то на суде Божьемъ.

Но насколько доступно для силъ человеческихъ сохранить духовное бденіе надъ собою при необходимо встречающемся разсеяніи въ пастырскомъ деланіи? Чемъ заменитъ онъ продолжительныя уединенныя размышленія, бденія, Іисусову молитву, постъ, телесный трудъ и др. монашескіе подвиги, несовместимые съ пастырскимъ положеніемъ? Прежде всего не следуетъ преувеличивать степень этой несовместимости и разуметь подъ пастырскимъ положеніемъ его теперешней status quo. Частнейшія выясненія этой мысли излишни, ибо предоставляются совести каждаго; незнакомаго съ положеніемъ дела отсылаемъ къ статьямъ высокопочтеннаго протоіерея Иванцова-Платонова въ аксаковской „Руси" въ 1881 или следующемъ году.

Но если монахъ-пастырь и вовсе далекъ отъ мысли злоупотреблять своими льготами по отношенію къ внешнему аскетизму, то все же, чемъ онъ вознаградитъ время и силы, потраченныя на деланіе пастырское, на увещанія, на проповедь,на писаніе или печатаніе, на беседы, на лекціи и пр.? Пусть все это нужно для спасенія другихъ, пусть все это монахъ можетъ исполнить даже лучше, чемъ мірской пастырь, но для его собственнаго-то духовнаго роста что принесетъ сія многопопечительная деятельность? Ответимъ на это словами аскета и проповедника—св. Іоанна Златоуста: „тотъ, кто даетъ ближнему денегъ, тотъ уменьшаетъ свое именіе, и чемъ более онъ даетъ, темъ более уменьшится его именіе. Но здесь (въ деле проповеди) напротивъ: тогда-то более и умножается у насъ именіе, тогда-то более и возрастаетъ это духовное богатство,

когда мы обильно проливаемъ ученіе для техъ, кои желаютъ черпать оное" (Бес. 8 на кн. Бытія). Эту мысль св. отецъ съ настойчивостыо повторяетъ до десяти разъ въ этихъ 67 беседахъ. Его же выясняетъ Господь свят. Тихону въ виденіи. Когда этотъ, почти современный намъ угодникъ Божій, живя уже на покое въ пустыни, не преставалъ учить, благотворить и болеть душой за всехъ, то увиделъ однажды во сне, что онъ съ великимъ трудомъ поднимается по крутой леснице къ небу и ему грозитъ паденіе, но вотъ со всехъ сторонъ къ нему подходятъ различные люди, старые и молодые, мужчины и женщины, и начинаютъ его поднимать и подсаживать все выше и выше, такъ что онъ уже безъ всякаго труда и даже помимо собственныхъ усилій приближается къ небу.Итакъ, пастырское деланіе, какъ деланіе аскетическое, если его понимать не по-чиновничьи, a пo отечески, никогда не можетъ вредить духовному возрастанію монаха. Твори его за послушаніе, но подъ послушаніемъ разумей не только рядъ формальныхъ предписаній, но то расположеніе души и жизни, которое, по ученію отцевъ, связано съ самимъ саномъ священника и наставника. Обыкновенный отшельникъ преобораетъ страсти ради спасенія своей души, а монахъ-пастырь—ради спасенія многихъ душъ; первый противопоставляетъ греховнымъ сластямъ сладость любви божественной, а второй эту любовь понимаетъ съ двойною силой, наблюдая духовный ростъ множества христіанскихъ душъ; первый видитъ Христа въ молитве и въ благодатныхъ озареніяхъ своей совести, второй можетъ видеть Христа въ жизни людей, — наблюдать постоянно воспроизводимую въ жизни Голгоѳу, Пасху и Пятидесятницу; первому меньше искушеній ко злу, за то второму больше побужденій къ добру; первый умертвилъ себя для Христа, а второй для Христа и для ближнихъ, для Христа въ ближнихъ.

Но—говорятъ—человекъ слабъ, такъ что внешнее даже соприкосновеніе его съ мірскою жизнью можетъ его подвергнуть омірщенію, чувственности, честолюбію, празднословію. Отвечаемъ — да, всего этого должно остерегаться монаху-пастырю. Но свободенъ отъ искушенія человекъ не будетъ и въ пустынно-обители: чувственность притягиваетъ его симпатіи къ украшенію келлій, мелочному лакомству и проч., а честолюбіе находитъ пищу въ повышеніяхъ по монастырской іерархіи. Ему легко не празднословить, что трудно для ученаго, но за то первому трудно сбхраниться отъ сухости, безучастности и (да не огорчится на насъ никто) духовной гордости; напротивъ, второго любовь къ папстве очиститъ отъ многихъ греховъ (Іак. V, 20). Впрочемъ, зачемъ считаться грехами? Будемъ лучше хвалиться подвижниками. У пустынниковъ есть великіе постники, известные всему православному міру молитвенники; у монаховъ ученыхъ не въ пустыняхъ, а въ семинарскихъ стенахъ воспитывались такія евангельскія души, какъ святители Димитрій, Иннокентій, Тихонъ. Наконецъ, кто изъ пустынныхъ отцевъ наипаче ублажается? Опять же старцы, т. е. учители духовные, учившіе добродетелямъ не монаховъ только, но и мірянъ. Итакъ, аскетизмъ, даже отшельническій, разрешается въ пастырство по слову рекшаго: веровахъ, темъ же и возглаголахъ. He пастырство съ монашествомъ несовместимы, но равно гибельны для церкви внешнее юридическое пониманіе того и другого подвига.

О желательной деятельности монастырей 29)

Прочитавъ такое заглавіе, читатель уверенъ, конечно. что речь будетъ о монастырскихъ школахъ и больницахъ для бедныхъ, объ устроеніи въ обителяхъ раціональныхъ хозяйствт въ примеръ и помощь крестьянскимъ хозяйствамъ и т. д. He отрицая полезности такихъ учрежденій, мы однако не можемъ не предостеречь всякаго требователя подобныхъ реформъ — напоминаніемъ о томъ, что какъ ни давно уже раздаются словесныя и печатныя заявленія о ихъ необходимости, но темъ не менее оне почти вовсе нигде въ Россіи не прививались, да и едва ли привьются, такъ какъ, будучи заимствованы изъ латинскихъ филантропическихъ орденовъ, эти реформы въ такомъ виде вовсе не имеютъ у насъ почвы ни во внешнихъ условіяхъ монастырской жизни, ни въ самыхъ принципахъ православнаго аскетизма. Но прежде, чемъ перейти къ выясненію обоихъ положеній, мы просимъ читателя извинить такой неожиданный для него оборотъ дела и принять во вниманіе: 1) что мы отрицаемъ возможность не монастырской филантропіи вообще, а излюбленныхъ казенныхъ формъ ея, и 2) беремся обсуждать дело не въ принципе, а на факте, оставаясь въ стороне со своими собственными взглядами.

Итакъ, знаетъ ли читатель, что большинство мужскихъ монастырей въ настоящее время малолюдно и состоитъ изъ людей очень малограмотныхъ? Что оно бедно, т. е. не преизбыточествуетъ, но нуждается въ средствахъ? Что женскія обители почти все буквально нищенствуютъ? До школъ ли тутъ, до больницъ ли, когда есть нечего и петь въ церкви некому? Но можетъ быть намъ ответятъ, что просветительно-филантропическая деятельность монастырей желательна, хотя бы въ самыхъ микроскопическихъ дозахъ, не столько ради благодетельствуемыхъ, сколько ради самихъ благодетельствующихъ. Действительно, люди, не знающіе монастырскаго быта, говорятъ: главнейшая причина монашескихъ пороковъ—праздность; дайте монаху дело, наполняющее жизнь его смысломъ, и онъ отстанетъ отъ всего худого.

Итакъ, приходская школа или больница должна занять монашескіе досуги: но ведь эти учрежденія нуждаются въ людяхъ способныхъ, а они и безъ того все состоятъ казначеями, ризничими, келарями и проч. Это разъ, а второе: многіе ли личности изъ числа братства требуются въ участники воспи-танія и леченія? He менее ли трехъ—четырехъ? А остальные причемъ останутся? Однако главнейшее затрудненіе не въ этомъ, а въ томъ, действительно ли филантропическая деятельность, и притомъ привитая монастырю извне, можетъ наполнить смысломъ жизнь монаховъ настолько, что даже порочные между ними обновятся духомъ подъ вліяніемъ упражненій человеколюбія. Монашество есть учрежденіе консервативное по преимуществу, живущее теми же самыми идеалами, при коихъ оно создано полторы тысячи летъ тому назадъ. Худо ли, хорошо ли эти идеалы осуществляются въ нашихъ монастыряхъ, но всякій, кто знаетъ жизнь последнихъ, согласится, что если чемъ и держится остатокъ монашества, то силою грандіозной традиціи, а именно великими примерами древнихъ аввъ и русскихъ подвижниковъ и огромными томами преданій о божественномъ, чудесномъ содействіи иноческимъ подвигамъ. Общественные идеалы тоже не чужды монаха-простолюднна (а таковыхъ 95%), но они слишкомъ определенны, чтобы вмещать въ себя всякія формы служенія ближнимъ, какія только придутъ въ голову европействующей интеллигенціи; они, затемъ, слишкомъ распространенны, будучи не монашескими только, но и общенародными, они, следовательно, сильны, если не логикой, но бытомъ и исторіей. Эти идеалы представляютъ весь міръ, содержимымъ непосредственно силою Божіей, по молитвамъ церкви; люди мірскіе, преданные нуждамъ дня, оскудели въ молитве, но вотъ это великое дело на земле берутъ на себя некоторые изъ многихъ, и, освободивъ себя отъ жизненной суеты, ограждаются стенами и день и ночь предаются молитве за оставшихся въ міре, за благосостояніе церквей, за императора и люди. Но не столько ихъ грешною молитвой, сколько предстательствомъ великихъ святыхъ на небе и действіями ниспосланной благодати Божіей, проявляющейся въ чудотворныхъ иконахъ и мощахъ угодниковъ, держится міръ; дело же теперешнихъ служителей Бога— окружить эти источники благодати благолепнымъ чиномъ священнослуженія, чтобы съ темъ большимъ удобствоме могли изъ него черпать все приходящіе. Пусть не убежденія самихъ монаховъ, а благолепіе обители: святыня, священнослуженіе, порядокъ монастырской жизни, чтеніе житій въ трапезе, красота монастырскихъ зданій и проч.—воздейетвуетъ на души молящихся,—такъ думаютъ монахи. Ценность обычнаго, естественнаго человека, какъ духовнаго руководителя ближнихъ, въ нашихъ традиціяхъ, перешедшихъ въ народно-монашеское міровоззреніе, низведено до ничтожнейшей величины: все дело духовнаго просвещенія богомольцевъ они возлагаютъ на сверхъестественную силу благодати, на действенность самаго быта обители, отображающаго собою священную древность. Итакъ, кроме личнаго нравственнаго самосовершенствованія чрезъ подвигъ смиренія поста и молитвы, монахъ высоко ценитъ дело поддержанія „ благолепнаго чина" и на сей последній смотритъ, какъ на единственное серьезное средство истиннаго пастырства. Заговорите о приходскихъ школахъ или больницахъ хорошему валаамцу или афонцу: едва ли вы встретите иное отношеніе къ вашему предложенію, чемъ у крестьянина къ изученію француз-скаго языка. Да мало того, нарветесь еще на цитированіе „Пра-вилъ монашескаго житія", согласно которымъ монахъ только по тремъ причинамъ можетъ покинуть обитель, изъ коихъ третья гласитъ: „аще будутъ обучатися мірстіи отроцы". Правильно ли монашеское міровоззреніе—не знаемъ, но что оно именно таково, какъ изложено, въ этомъ можете убедиться не только изъ беседъ съ любымъ монастырскимъ инокомъ или изъ чтенія агіографической, аскетической и богослужебной литературы, но изъ очерковъ монашескаго быта, вышедшихъ изъ-подъ рукъ скептиковъ: Лескова, Немировича-Данченко, Благовещенскаго и т. п. Монахъ смотритъ на хорошій монастырь, какъ на самое благотворительнейшее учрежденіе, а потому учрежденіе при немъ какой-либо филантропической отрасли такого рода, какая не входитъ въ органическую жизнь монастыря, представится ему столь же безсмысленной, какъ если бы ду-ховная академія, собирая экономію чрезъ сокращеніе расходовъ, стала употреблять ее не на улучшеніе различныхъ сторонъ академической жизни, а на учрежденіе городской больницы. Такъ отнесутся и относятся къ предполагаемой реформе все хорошіе монастыри.

Но все, что не удается безпочвенному способу нововведеній, можетъ быть достигнуто теми, кто съумеетъ найти семена желательной духовно-просветительной деятельности монастырей—въ ихъ историческихъ и бытовыхъ идеалахъ. Ведь существуетъ же она и фактически, если стягиваетъ ежегодно тысячи народа со всехъ концовъ Россіи къ известнымъ монастырямъ. Непонятнымъ для насъ образомъ, но духовная жажда народа удовлетворяется на Соловкахъ и на Афоне успешнее, чемъ рисунками „Родного Слова" и т. п. Вспомнимъ знаменитую проповедь высокопреосв. Амвросія Харьковскаго о двухъ теченіяхъ русской жизни: верховомъ и низовомъ, народномъ, котораго мы не видимъ, но которое течетъ по своимъ законамъ къ своимъ устьямъ.

Посмотримъ, каковы же просветительныя функціи этихъ знаменитыхъ монастырей, обобщаемыя подъ однимъ названіемъ „благолепнаго чина", который вовсе не заключается только въ благоговейномъ совершеніи священнослуженія. Этихъ функцій такъ много, что мы затрудняемся ихъ перечислить сполна; укажемъ сперва на те, которыя возможно определить нашимъ интеллигентнымъ языкомъ: благоговейная служба, проповедь (отеческая) въ церкви и Четьи-Минеи въ трапезе, продажа образовъ, литографій и книжекъ, исповедь опыт-ными духовниками, старцы (кто не читалъ „Братьевъ Карамазовыхъ" Достоевскаго?), подчиненіе богомольца облагораживающей монастырской дисциплине, показаніе ему церквей и ризницы обители, соединенное всегда съ целымъ рядомъ благочестивыхъ легендъ; наконецъ, принятіе монастырями, особенно северными, работниковъ „по обету" на одинъ годъ, ихъ ассимилляція и затемъ вліяніе на семейную среду. Говорить ли о техъ функціяхъ, которыя недоступны намъ, но народу? 0 томъ, что самый видъ обители на краю света, на прекрасномъ морскомъ ландшафте, для него—целая поэма? Что тысячепудовый колоколъ, призывающій къ заутрени въ полночь, для него — целое богословіе? Что даровой обедъ Руссики для 8000 людей, для него—целая соціологія? Что разсказывающій обо всемъ этомъ странникъ для мужицкой семьи есть лучшій апостолъ, чемъ ученый академикъ? Итакъ, речь не о созданіи новыхъ функцій монастырскаго вліянія, но о воз-становленіи существующихъ; объ этомъ и побеседуемъ.

II.

Если согласиться съ темъ несомненнымъ фактомъ, что воспріемлющая способность нашего народа совершенно иная, чемъ у насъ, воспитавшихся на Аристотелевой логике, что къ его воспріемлемости приноровлены не столько наши гуманныя меры, сколько учрежденія традиціонныя, какъ по отношенію ко всемъ способамъ улучшенія народнаго быта, такъ и, въ частности, въ деле благоустроенія монастырей, то речь должна быть не о придумываніи и введеніи новыхъ отраслей религіозно-народнаго просвещенія, но объ исправленіи и возстановленіи существующихъ. Представьте себе, еслибъ 500 русскихъ монастырей обладали теми же просветительными средствами, какъ Оптина пустынь или афонскій Руссикъ: чего бы оставалось желать отъ нихъ? Но прежде, чемъ обратиться къ изысканію способовъ къ такому подня-тію монастырской жизни, скажемъ еще о возможныхъ улуч-шеніяхъ въ самыхъ-то лучшихъ монастыряхъ—съ точки зренія народнаго пастырства.

Должно сознаться, что некоторые монастыри плохо понимаютъ, что именно следуетъ давать народу въ продаваемыхъ книжкахъ и картинкахъ. Если попадается среди лицъ, при-ставленныхъ къ этому делу, монахъ-народолюбецъ, тотъ-же неученый мужичекъ, силою самоотверженной любви къ ближнимъ умевшій охватить своею душою сущность народныхъ религіозныхъ потребностей: то онъ оказывается слишкомъ мало видевшимъ света и не знающимъ, где достать подходящій матеріалъ. Итакъ, хорошо бы сделали наши лавры, еслибъ поручили опытному человеку не только составленіе списка наилучшаго. состава книжекъ для народнаго чтенія, но и улучшили бы самыя изданія, снабдивъ ихъ картинками и переплетами, умноживъ самый выборъ книгъ чрезъ включеніе въ него, кроме житій, еще календариковъ, поучительныхъ повестей, букварей и пр., словомъ — того, что можно достать въ лавченкахъ, но что получитъ для народа высшую ценность, если пріобретется у Макарія или у кіевскихъ угодниковъ. Образа въ монастыряхъ продаются дорого и выборъ ихъ до крайности ограниченъ. Помощь метахромотипіи негодна для крестьянъ, потому что имъ нужны образа большіе, заметные въ темныхъ углахъ. Они поэтому съ быстротой раскупаютъ до последняго образа фольговые въ рамкахъ со стеклами, каковые идутъ за 2 p., будучи по квадратному аршину величиной. Пусть обители широко разовьютъ это мастерство и разнообразятъ сюжеты такихъ образовъ.

Затемъ, необходимо увеличеніе числа духовниковъ, чтобы исповедь въ обители не оставалась темъ же, чемъ она есть въ приходе. Нуженъ строгій выборъ ежедневно читаемыхъ проповедей и самихъ чтецовъ, чтобы оне не оставались богослужебною формальностью, но словомъ „света и жизни". Нужно и живое слово, особенно во дни тысячнаго стеченія народа къ великимъ праздникамъ со всей Россіи, когда все одушевлены религіознымъ восторгомъ. Консисторіи должны бы выписать на эти дни лучшихъ витій епархіи, умеющихъ говорить къ народу: слова ихъ будутъ передаваемы слушателями другъ другу по всей Россіи. Нужно далее, чтобы старшая братія не оставляла безъ вниманія самой серой части своихъ богомольцевъ, чтобы и въ кухне, где кормятся бабы, происходило такое же чинное чтеніе житія, какъ и въ трапезе; чтобы ежедневно после обедни добрый монахъ показывалъ пришлецамъ ризницу, церкви и др. примечательные предметы обители, не заботясь о томъ, чтобы набрать побольше въ руку; но чтобы положить побольше въ души.

Но всего не переговоришь—темъ более, что по отношенію къ большинству монастырей подобныя пожеланія трудно достижимы. Состоя изъ несколькихъ старцевъ и двухъ десятковъ невозможнейшихъ послушниковъ, представителей бродячей Руси, многіе монастыри нуждаются прежде всего въ собственномъ просвещеніи. Да и возможно ли ихъ поправить? He лучше ли закрыть? Конечно, необходимо одно изъ двухъ, но вспомнимъ слова митроп. Ипнокентія: „если хотите уничтожить монашество потому только, что оно ослабело, то не уничтожить ли по той же причине и христіанства?"

Насмотревшись въ разныхъ углахъ Россіи на монастырскую жизнь, мы кажется не погрешимъ, если скажемъ, что не наличный составъ искателей монашества, но почти исключительно настоятели служатъ причиной упадка большинства обителей Россіи. Въ некоторыхъ епархіяхъ настоятелями монастырей, за немногими исключеніями, делаютъ или вдовыхъ священниковъ, или неудавшихся ректоровъ, или архіерей-скихъ экономовъ, крестовыхъ іеромонаховъ и наиболее оборотистыхъ и хозяйственныхъ членовъ лаврскихъ экономическихъ администрацій. Настоятели всехъ этихъ трехъ категорій одинаково мало способны быть руководителями обществъ, соединившихся ради достиженія нравственнаго совершенства путемъ молитвы, поста и взаимнаго назиданія, въ чемъ и заключается обязанность монаховъ. Такая цель жизни далека большинства теперешнихъ настоятелей, а потому они не только всю свою энергію направляютъ исключительно почти на экономическую сторону обители, но и не стараются даже скрыть своего скептическаго отношенія къ монашескому идеалу, повидимому даже не сознаютъ, что должны быть духовными пастырями братіи. Представьте же себе, что делается въ монастыре съ юношей-крестьяниномъ, который пришелъ сюда, начитавшись Четьи-Минеи, пришелъ „за спасеніемъ", а встречаетъ просто экономическое общество. пропитывающее себя молебнами да панихидами, и совершенно чуждое его внутренняго міра. Почти необходимымъ следствіемъ теперешняго положенія монастырей является мірское настроеніе большинства младшей братіи и склонность ея къ разгулу за неименіемъ высшаго духовнаго содержанія.

Если бы настоятели относились къ своему монастырю иначе, не старались бы только о томъ, чтобы изъ одного монастыря перейти въ другой, более выгодный, но считали бы себя послушиниками своей обители, а последнюю — своимъ последнимъ местопребываніемъ на земле: то отъ нихъ бы всецело зависело поднять монастыри точно такъ же, какъ на нашихъ глазахъ въ XIX веке Назарій Валаамскій, Феофанъ Новоезерскій, Пименъ Николоугрешскій, Іона Кіево-Троицкій, Серафимъ Заоникіевскій, Фотій Юрьево-Новогородскій довели свои монастыри до состоянія лавръ, принявъ ихъ въ качестве нищенскихъ скитовъ. Примеровъ подобнаго рода очень много и они хорошо известны не только въ духовномъ міре, но и въ светскомъ обществе; они, думается, достаточно сильно подтверждаютъ собою ту мысль, что всякое дело требуетъ человека, преданнаго этому делу, а не принимающагося за него по внешнимъ побужденіямъ. Но где взять такихъ людей?

Они ееть и ихъ знаютъ, но избегаютъ... Ихъ можно бы найти по одному, по два въ каждомъ почти монастыре между рядовою братіей, а въ лучшихъ обителяхъ ихъ найдется и по десятку. И мы видимъ, что въ техъ епархіяхъ, где преосвященные заботились о замещеніи настоятельскихъ местъ монахами no призванію, тамъ монашество поднялось очень быстро не только въ нравственномъ, но и въ экономическомъ отношеніи; такова, напримеръ, Епархія Калужская во время управленія арх. Григорія и несколько ранее. Кто хочетъ улучшить монастыри, пусть начнетъ съ выбора достойныхъ настоятелей. Успехъ ихъ деятельности, быстрый и сильный, обусловли-вается, конечно, сколько благодатнымъ содействіемъ угодни-ковъ обители, столько же и темъ, что за плечами у нихъ стоитъ и тысячелетняя исторія русскаго быта, и полутора-тысячелетняя исторія монашества, и принципъ послушанія монаховъ настоятелю. Поднять монастырь подходящій настоя-тель можетъ гораздо легче, чемъ новейшіе филантропы—заменить питейные дома чайными; но если и последнее достигается посредствомъ энергіи и самоотверженія, то перваго ли не достигнетъ человекъ, наделенный верою въ Бога и любовью къ ближнему? Настоятели любятъ плакаться всякому встречному, что у нихъ, вместо послушниковъ, „пьяная ватага", но ударили ли они сами палецъ о палецъ для исправленія ея? Почему же вышепоименованные настоятели съумели въ короткое время сделать изъ пьяной ватаги послушныхъ агнцевъ?

Въ заключеніе не можемъ не вспомнить одного эпизода. Мы стояли съ католическимъ ксендзомъ недалеко отъ одного знаменитаго южно-русскаго монастыря; гуделъ тысячепудовый колоколъ и пестрая тысячная разнокалиберная толпа представителей всей сотни русскихъ губерній дружно потянулась изъ гостиницъ въ прекрасный соборъ на вершину живописнейшей горы. Мы говорили что-то о польскомъ вопросе, причемъ ксендзъ, вопреки обычаю, разоткровенничался въ своихъ сужденіяхъ о Россіи. „Ну, посмотрите, посмотрите!" вскричалъ онъ, указывая на открывшуюся грандіозную картину: „если бы да намъ эти лавры и соборы, что владеютъ дурни-москали, то мы взяли бы всю вашу Русь и увели бы, какъ Моисей Израиля, куда бы только захотели. Мы бы унесли ее на небо, какъ на орлиныхъ крыльяхъ, а вы сидите, сложа руки, какъ сидели прежде, и будете сидеть, пока штунда и расколъ не оберутъ васъ до последняго человека". Да, есть о чемъ подумать...

Кого просвещать должны монастыри? 30)

Ответь на подобный вопросъ у насъ вызываютъ постоянно доходящія до насъ жалобы на то, что поступленіе въ монастыри въ наше время не воспитываетъ религіозную настроенность искателей аскетическихъ подвиговъ, но, напротивъ, ослабляетъ ее, вводя ихъ носителей въ скрытый отъ мірянъ, такъ сказать, закулисный, будничный строй монастырской жизни и раскрывая предъ ними дотоле неведомыя человеческія слабости большинства братіи, а въ то же время не давая религіозному чувству никакихъ почти новыхъ началъ для высшаго развитія, такъ какъ главнейшее и почти единственное изъ нихъ—богослуженіе—бываетъ по большей части давно знакомо прозелитамъ монастырской жизни. Таковы жалобы мірянъ на обители.

He менее энергичны и жалобы монаховъ на то, что міръ не даетъ достойныхъ продолжателей ихъ подвиговъ: приходятъ въ обитель мальчики какъ будто бы усердные, просятся Христомъ Богомъ, чтобъ ихъ приняли; сначала стараются и работать, и молиться, но не проживутъ и года, какъ делаются сорванцами, и то, спившись, изгоняются вонъ монастырскимъ начальствомъ, то, научившись пенію по обиходу или по но-тамъ, сами уходятъ отыскивать въ другихъ обителяхъ более выгодной службы. Изъ этихъ послушниковъ образуется по лицу родной земли целая бродячая команда, состоящая изъ самыхъ разнообразныхъ и нередко весьма богатыхъ типовъ, называемыхъ общимъ эпитетомъ „Бродячая Русь". Всемъ известно, что громадное большинство монастырей меняютъ составъ послушниковъ несколько разъ въ году и что есть не мало послушниковъ, еще не старыхъ, пожившихъ въ полусотне, а иногда и во всехъ монастыряхъ Европейской Россіи. Многіе изъ нихъ—исключенные ученики духовныхъ училищъ, поступившіе въ монастырь не по призванію, а ради хлеба; но есть не мало и такихъ, что ради спасенія души покинули родителей и имущества, а потомъ, вместо духовнаго возрастанія, начали въ монастыре падать и падать и покончили арестантскими ротами. Жаль этихъ бедныхъ неудачныхъ искателей истины! He менее жаль и настоятелей монастырскихъ, изъ коихъ одинъ намъ жаловался, что онъ, „поступая въ монастырскую обитель, никакъ не ожидалъ быть вместо этого командиромъ надъ золоторотцами: не души стеречь приходится мне со старшею братіей, а смотреть, чтобы сундукъ церковный не взломали наши певчіе".

Если зло происходитъ отъ человеческой злобы, то его поправить невозможно путемъ внешнихъ меропріятій; но если оно совершается между людьми, которые собирались для дела не злого, но добраго, а вышло злое, то подобное явленіе могло произойти только потому, что не было добрыхъ порядковъ. Немедленное возстановленіе во всехъ маленькихъ, особенно въ городскихъ штатныхъ монастыряхъ, всехъ правилъ древняго аскетическаго воспитанія съ исповеданіемъ помысловъ и совместнымъ чтеніемъ отцевъ и библіи — пока неосуществимо, но темъ не менее ничто не освобождаетъ монастыри отъ самаго исполненія техъ ближайшихъ запросовъ духовной жизни, для которыхъ они существуютъ. Пусть они на основаніи древнихъ правилъ отказываются отъ обязанности просвещать народъ, но просвещать своихъ послушниковъ они безусловно обязаны. Въ самомъ деле, кто даетъ имъ право смотреть на всякаго мальчика-послушника исключительно, какъ на рабочую силу? — Въ обители нетъ опытнаго духовнаго старца? Но ведь наверно есть несколько такихъ, которые могли бы научить еще не развратившихся прозелитовъ монашества огласительнымъ истинамъ веры, пріучить къ сознательному чтенію слова Божія, отцевъ, житій, наконецъ, поднять ихъ мысль надъ стихійностью чрезъ сообщеніе общихъ началъ наукъ внешнихъ, въ роде исторіи и географіи. Разъ человека необразованнаго оторвали отъ земледельческаго труда, такъ дайте ему поприще для занятій другого рода, избавьте его умъ отъ убійственной праздности и не делайтесь виновниками его развращенія.

Начать можно бы съ очень немногаго: предлагать учиться хотя темъ изъ поступающихъ мальчиковъ, которые сами того страстно желаютъ, и не лишать при этомъ обученія и техъ, которые заняты не клироснымъ, а рукодельнымъ послушаніемъ, отделяя на это дело несколько часовъ отъ ихъ рабочаго времени. He велика беда, если ради этого придется держать не четырехъ кухарей и двухъ портныхъ, а вдвое больше: гораздо стыднее для обители, когда при существованіи полу-дюжины нравственно достойныхъ кандидатовъ нельзя никого представить къ рукоположенію по ихъ общей безграмотности. Шить сапоги и варить кашу эти люди могли бы и дома, a сюда они пришли за словомъ Божіимъ: зачемъ же мы ихъ лишаемъ этой духовной пищи?

Въ некоторыхъ епархіяхъ преосвященные при объездахъ спрашиваютъ послушниковъ по св. исторіи, по катихизису и это для оо. настоятелей служитъ добрымъ побужденіемъ не отказывать желающимъ въ обученіи. Потомъ они были благодарны архипастырямъ за указаніе, потому что въ монастыри ихъ начало появляться двойное количество искателей монашества и имъ нечего было собирать и беречь разныхъ проходимцевъ изъ опасенія, что на клиросе петь будетъ некому. Что касается послушанія учительства, то начетчики всегда найдутся изъ монаховъ или изъ подначальныхъ іереевъ. Речь идетъ конечно не объ обученіи систематическомъ по программе, но о сообщеніи церковно-огласительныхъ сведеній и грамотности. Пастырство, соединенное съ обученіемъ, есть гликая сила, способная противостать даже искушеніямъ близости обители къ городу, лишь бы старшіе не смотрели на нее, какъ на доходную статью, но какъ на просветительно-воспитательное въ духе церковномъ учрежденіе для искателей иноческаго житія, если не для всехъ христіанъ

О желательномъ характере церковно-народныхъ изданій 31)

Законность новой формы церковнаго учительства

Несомненно, что Церковь Христова отъ своего божественнаго Основателя чрезъ св. апостоловъ, облеченныхъ при сошествіи на нихъ въ день Пятидесятницы св. Духа силою свыше, получила всю полноту богооткровенныхъ истинъ, такъ что дело последующихъ вековъ христіанской исторіи заключается не въ томъ, чтобы открывать новыя истины, но въ томъ, чтобы только повторять прежнія, прилагая при этомъ возможное тщаніе о сохраненіи ихъ въ первоначальной целостности и чистоте.

Но въ то же время известно, что церковное учительство никогда не ограничивалось перечитываніемъ Библіи и постановленій вселенскихъ соборовъ, не чуждалось творчества въ проповеди, и чемъ смелее и шире бывала творческая мысль и художественное воображеніе церковныхъ учителей, темъ христіанственнее считается соответствующая эпоха; таковъ золотой векъ въ области богословствованія и векъ Іосифа и Дамаскина въ области богослужебной поэзіи. Подобная совместимость въ церковной жизни строго консервативнаго элемента съ творчествомъ религіознаго духа, подобная способность христіанской истины оставаться самотожественною, несмотря на разнообразіе своихъ проявленій въ зависимости отъ вековъ и народностей, однимъ словомъ — эта вечность и въ то же время новость евангельской заповеди (1 Іоан. II, 7) отличаетъ христіанскій законъ отъ всякаго иного. Объясняется подобное явленіе очень просто. Божественное ученіе, предреченное пророками и принесенное Господомъ на землю, раскрыто намъ въ Св. Библіи не какъ рядъ строго определенныхъ юридическихъ и догматическихъ положеній, которыхъ содер жаніе всецело бы исчерпывалось данными имъ определеніямц Это не то, что законъ новоіудейства, где речь идетъ о религіозной дисциплине, какъ таковой, где каждое постановленіе стало обязательно само по себе независимо отъ его связи съ конечною целью всей религіи. Законъ талмуда и корана не признаетъ никогда, что все другія заповеди заключаются въ словахъ: „люби ближняго твоего, какъ самого себя", ибо „любящій ближняго исполнилъ законъ", что именно „любовь есть исполненіе закона" (Римл. XIII, 8—11); законъ новоіудейскій и магометанскій и всякій законъ гражданскій, пока они не отменены, приложимы лишь къ известному народу. они никогда не могутъ быть законами вселенскими и вечными, поколику требуютъ известной непременно внешней деятельности, известныхъ уже данныхъ бытовыхъ условій.

Ученіе христіанское (деятельное) требуетъ, по слову писанія, только любви и всего того, что изъ нея вытекаетъ; ученіе христіанское созерцательное (или догматическое) раскрываетъ намъ только такія свойства Божіи и вечной жизни, безъ которыхъ наша любовь и борьба съ грехомъ оказалась бы лишенною всякой реальной опоры. Въ этомъ смысле блаж. Августинъ писалъ, что вся Библія написана только для того, чтобы научить людей любить Бога и ближняго (ср. Тит. III, 8 —10). Отсюда видно, насколько христіанская вера духовна, насколько привязана къ внутреннему человеку, а не къ деламъ внешнимъ и условнымъ, насколько выше вековъ и народностей. Наши раскольники не понимаютъ, что измена церкви заключается не въ исправленіи и не въ поновленіи обряда, но въ отступленіи отъ любви и всего того, что ею требуется. Греховно то исправленіе и то поновленіе, что сделано не Господа ради, но по гордости, лени, легкомыслію и проч.

Но если консерватизмъ церкви долженъ заключаться прежде всего въ охраненіи духа христіанскаго, а формъ настолько, насколько оне служатъ его выраженіемъ, то, спрашивается, въ чемъ же состоитъ связь христіанской жизни и истины съ данной эпохой,. та связь, которая столь сильно выразилась въ исторіи христіанскаго учительства и творчества богослужебной поэзіи, где со всею силою отразились: 1) періодъ религіозно-практическій или періодъ непосредственнаго переживанія евангельскихъ заповедей (до IV в.), затемъ, 2) періодъ созерцательный или догматическій (эпоха вселенскихъ соборовъ), и 3) векъ аскетическій въ спеціальномъ смысле слова, когда покаяніе и страхъ загробнаго возмездія являются главнейшими предметами религіознаго сознанія. Вместо ссылокъ укажемъ на отличительныя черты: 1) служебника съ требникомъ; 2) октоиха и авторовъ службъ двунадесятыхъ праздниковъ, и 3) на покаянный характеръ позднейшихъ службъ того же октоиха и мес. минеи.

Итакъ, какимъ же образомъ должно понимать взаимоотношеніе христіанской религіи и эпохи или жизни? Св. Библія есть книга жизни, она на первомъ плане ставитъ не отвлеченныя истины созерцанія и не правила благоповеденія, но въ примерахъ, въ поученіяхъ и молитвахъ раскрываетъ намъ истинную жизнь духа. Потому-то она и есть вселенская и вечная книга, что она не старается о томъ, чтобы создать внешнія формы быта, но учитъ насъ, какъ въ существующія всегда уметь вкладывать то содержаніе, которое делаетъ эту жизнь христіанской. Рабство, богатство, языческіе суды—все это не было сродно евангельскимъ заповедямъ, но апостолъ не о томъ заботился, чтобы уничтожить подобныя условія въ жизни христіанъ, но чтобы освободить ихъ отъ того греховнаго содержанія, которое въ нихъ выражалось. Пусть Онисимъ считается по прежнему рабомъ Филимона, но по существу онъ теперь его братъ и другъ о Христе. Если христіанская вера есть содержаніе нашей жизни, если вся наша жизнь должна быть любовію возвращаема „въ Того, Который есть глава, Христосъ", дабы Онъ „вселялся верою въ наши сердца" (Ефес. III, 4), — то скажите, о чемъ мы должны более заботиться: о томъ ли, чтобы исключать всякія новыя формы христіанской жизни, или наоборотъ о томъ, чтобы ни одной изъ существующихъ уже у насъ формъ жизни не оставлять безъ христіанскаго содержанія (лишь бы, конечно, эта форма сама по себе не была ему противна), но все, что мы делаемъ, делать во имя Іисуса Христа. Можетъ быть вопросъ этотъ могъ бы терпеть двоякій ответъ, пока въ рукахъ служителей Божіихъ была возможность уничтожить силою своего вліянія те формы жизни, которыхъ не знала исторія: такъ въ свое время изъ Москвы изгнали печатниковъ Библіи; но когда приходится ставить вопросъ такъ: лучше ли допустить, чтобы известныя стороны общественной и личной христіанской жизни оставались лишенными всякой религіозной окраски, или, чтобы ею обнять и те стороны быта, которыхъ не было въ древности и темъ допустить новыя формы церковнаго учительства, когда приходится рисковать потерей новыхъ и новыхъ областей религіознаго вліянія, — то конечно ответъ можетъ быть только одинъ. Загнать русскій крестьянскій бытъ въ условія до-реформеннаго періода мы не можемъ, а въ условіяхъ быта теперешняго онъ не можетъ обойтись безъ питанія своего проснувшагося ума печатнымъ словомъ. Теперь грамотность сделала громадные успехи, устройство железныхъ дорогъ доставляетъ народу возможность бывать въ большихъ городахъ, и развитіе фабричной промышленности и увеличеніе числа новобранцевъ является постояннымъ побужденіемъ къ движенію народа съ одного места на другое. Кругозоръ русскаго крестьянина расширился въ высшей степени. У него теперь есть и своя газета, получаемая волостью, и свои книжки, добываемыя чрезъ желательныхъ и нежелательныхъ радетелей народнаго развитія. Самосознаніе его, какъ гражданина, поднялось чрезъ участіе въ присяге на верноподданничество съ 1881 года. Отчеты крестьянскаго банка сообщаютъ многочисленные факты колоссальныхъ предпріятій крестьянскихъ товариществъ, когда, налр., изъ жителей 3-хъ губерній составляется многосотенное общество и покупаетъ землю въ четвертой. Возможно ли этого проснувшагося великана питать попрежнему одной молочной пищей обыкновеннаго церковно-приходскаго бьтта: молебнами, панихидами и т. п., не ставя предъ нимъ сознательнаго ученія чрезъ слово? Если мы не дадимъ ему этого слова отъ церкви, то онъ eго получитъ отъ сектантовъ; если ему не дадутъ этого слова отъ лица религіи, то онъ заменитъ свой религіозный интересъ лолитическимъ, какъ это случилось съ Западомъ, где Бисмаркомъ и парижской выставкой интересуются гораздо напряженней, чемъ ученіемъ объ искупленіи и будущей жизни.

Пусть же умолкнутъ все невегласы, которые кричатъ, что церковь не знаетъ газетнаго проповеданія: церновь знаетъ и признаетъ все, что прямо требуется условіями религіозной жизни во спасеніе ея чадъ; всегда ея задача въ томъ и состояла, чтобы наполнять эту жизнь христіанскимъ содержаніемъ, чтобы не одинъ уголокъ жизни, но всю ее направлять къ целямъ спасенія. Церковь осуждаетъ не печатные листки, но человеческую костность и формализмъ.

Существующія церковно-народныя изданія

0 неудовлетворительности почти всехъ церковно-народныхъ изданій, кроме „Троицкихъ Листковъ", писано две передовыхъ статьи въ „Церковномъ Вестнике" за августъ сего года, но следовало написать еще сильнее. Мало того, чтобы народное поученіе не было бы отвлеченно-схоластическою проповедью съ 10-строчными періодами, съ „вліяніями", „впечатленіями", „произвольностями" и другими понятіями, которыя для крестьянина останутся ничуть не менее понятными, если ихъ заменить соответствующими французскими или китайскими словами; мало того, чтобы поученіе чуждалось конспективнаго перечня событій, какъ будто дело идетъ не о спасеніи души, но о преподаваніи хронологіи, чтобы избегало вдалбливанія догматическихъ формулъ безъ указанія спасительнаго значенія каждой истины въ жизни христіанина (какъ это делали древніе отцы); мало того, чтобы каждая мысль поученія была бы соображена съ пользой ея для „внутренняго человека" въ читателе: надо нечто болынее, чемъ эти необходимейшія, но, увы, такъ трудно намъ дающіяся свойства народныхъ поученій. Правда, достигнуть показанныхъ требованій хотя бы настолько, насколько они достигнуты „Троицкими Листками", и то было бы величайшимъ для насъ успехомъ, потому что колоссальный спросъ на „Троицкіе Листки" достаточно ручается за ихъ пригодность для своей цели. Темъ не менее, если уже говорить не о действительности, но о томъ ., что желательно, — то надо признать, что подобнаго состара „Листки" не могутъ собою охватить ни всего содержанія религіозной жизни народа, ни всехъ его представителей: перваго — по своему содержанію, вторыхъ — по своему изложенію, по форме.

Несомненно, что русскій народъ въ целомъ есть народъ благочестивый: свои религіозныя обязанности онъ въ глубине совести считаетъ выше всехъ прочихъ и не забываетъ помышлять о часе смертномъ, будучи чуждъ крайняго обольщенія „нынешнимъ векомъ". Поэтому всякое поученіе, съ достаточною ясностью раскрывающее предъ нимъ содержаніе этихъ его религіозныхъ обязанностей, научающее его пониманію праздниковъ, таинствъ, обрядовъ церкви, открывающее жизнь и подвиги святыхъ, событія евангелія и ученіе о будущей судьбе душъ и всего міра, научающее его важнейшимъ молитвамъ, — всякое подобное христіански-учительное слово будетъ имъ принято со внийаніемъ и готовностью: но достаточно ли подобныхъ благочестивыхъ указаній къ тому, чтобы переделать всю жизнь человека и изъ сына тьмы сделать его сыномъ света? Кому въ самомъ деле неизвестно о такъ называемомъ храмовомъ характере русскаго благочестія, по коему жизнь разделяется на две сферы: беловую и черновую; въ первой руководителемъ служитъ законъ Божій, а во второй—житейскій обычай, въ форме: „въ праздникъ какъ же не выпить", „дело торговое" и т. д. Конечно, мы далеки отъ того, чтобы вследъ за западниками отрицать всякую связь этихъ двухъ сторонъ жизни нашего народа или не признавать вліянія первой на последнюю: но вліяніе это, благодаря некоторымъ спеціальнымъ историческимъ причинамъ, a также и общей греховности человеческой природы, настолько слабо по силе, да и ограниченно по объему (некоторыя дела, напр., торговля съ обманомъ у насъ почти не подлежатъ религіозному осужденію), что нуждается въ спеціальной же поддержке, церковнаго учительства. Последнее должно осветить съ своей точки зренія все содержаніе крестьянской жизни, дать руководственныя правила всему ея быту, чтобы читатели народно-церковныхъ изданій прямо знали и притомъ отъ лица церкви, что хорошо и что худо, что Богу угодно и что противно, — во всехъ отрасляхъ его быта: семейномъ, хозяйственномъ, общесельскомъ, торговомъ, наконецъ — въ своемъ личномъ, т- е. въ своемъ внутреннемъ міре — дабы слово грехъ сопровождало повсюду его совесть, а не относилось бы только къ скоромной пище въ постъ, къ колдовству и др. уже определившимся въ народной совести явленіямъ. Правда, у насъ есть предъ глазами листки и поученія: о пьянстве, о табаке и пр.; они приносятъ свою пользу, и на людей богобоязненныхъ не остаются вероятно безъ вліянія. Но почему же проповедь противъ пьянства признается самою малоуспешною? А именно потому, что она беретъ это печальное явленіе отрешенно отъ быша, забывая, что пьянство есть не основное, но выводное явленіе, что оно есть психологически почти необходимый результатъ различныхъ условій народной жизни: не холода и голода, но можетъ быть именно отсутствія пищи для духовной жизни, говоря иначе—воскресной праздности и пустоты. Ее-то нужно наполнить и тогда уже бороться съ пьянствомъ.

III

Каковы должны быть церковно-народныя изданія

Проповедникъ или авторъ церковныхъ листковъ долженъ проникнуться темъ жизненнымъ настроеніемъ, которое владеетъ нашимъ крестьянствомъ, мысленно съ нимъ отоже-ствиться и затемъ чрезъ слово Божіе, чрезъ священную и церковную исторію, поднимать это настроеніе до того, которое требуется отъ христіанина. Такъ поступали св. апостолы, учившіе эллиновъ о „неведомомъ Боге", а іудеевъ о „Первосвященнике, по чину Мельхиседекову". Возьмите речь ап. Стефана въ синедріоне, или ап. Павла въ Антіохіи Писидійской: для чего они начинаютъ свое исповеданіе съ Авраама и Моисея? А именно для того, чтобы, обратившись къ религіозно-народнымъ идеаламъ слушателей, овладеть ихъ настроеніемъ и поднять его до живой веры въ истину воскресенія пострадавшаго Христа. Такъ и мы не должны заниматься только логическимъ раскрытіемъ догматовъ, но словомъ церковнаго учительства возвышать кругозоръ читателей надъ жизнью и поднять къ нему. Прекрасный образецъ къ тому имеемъ отъ святителя Тихона Задонскаго въ его сочиненіи: „Сокровище духовное, отъ міра собираемое", где св. авторъ, останавливаясь на обычныхъ явленіяхъ быта и природы, возводитъ нашу мысль ко Христу и спасенію. Но въ твореніяхъ св. Тихона явленія природы и быта берутся лишь какъ аналогія, нередко чисто внешняя, а современная церковно-учительная печать должна бы разъяснять no существу, какъ можетъ крестьянинъ исполнять волю Божію въ жизни семейной, пробуждая постоянно въ детяхъ совесть и пр., въ хозяйстве—чрезъ возможную помощь соседямъ, въ общественныхъ работахъ, положимъ на фабрике, чрезъ хотя бы посильную борьбу съ привычкой товарищей къ площадной брани и т. д. Подобнаго рода содержаніе церковно-народныхъ изданій, обнимающее собою и направляющее къ добру и спасёнію все стороны народнаго быта, принесетъ еще ту пользу, что интересоваться имъ будутъ не только благочестивцы между крестьянами, но и все, склонные къ чтенію и слушанію вообще. Но это будетъ вполне достигнуто лишь въ томъ случае, если и самая форма церковно-народной литературы будетъ поста-влена применительно къ даннымъ требованіямъ. Но прежде, чемъ сказать объ этомъ, остановимся на существующихъ изданіяхъ, повидимому близко подходящихъ къ нашей цели. Разумеемъ народныя повести Наумовича и множество имъ подобныхъ изданій въ русской Галиціи — календариковъ и молитвенничковъ и пр.

Все эти вещи далеко превосходятъ великорусскую церковно-народную литературу по своей доступности и художественности изложенія. Галицкая интеллигенція желаетъ быть народною—въ этомъ отношеніи она благой примеръ для всехъ насъ: но, постигнувъ искусство учительства, она—увы—часто не знаетъ сама, чему учить, и дальше хозяйственной исправности, трезвости и патріотизма галицкая мораль подчимается очень редко; объ этомъ ея характере хорошо писалъ священникъ Клеандровъвъ „Церковномъ Вестнике" (№ 29). Русскіе духовные писатели должны вместить въ формы народной речи и бытовыхъ картинъ всю высоту христіанскихъ добродетелей, все истины библейскаго откровенія.

Какія же именно формы для такихъ поученій наиболее удобны? Прежде всего для всехъ читателей, благочестивыхъ и нечестивыхъ, нужно писать такъ, чтобы мысли воспринимались ими безъ напряженія ума, a пo возможноети сами собою. Должно писать речью народною, народнымъ синтаксисомъ и народною фразеологіей; избегать причастій и вообще относительныхъ и даже, по возможности, всякихъ придаточныхъ предложеній. Сказуемое ставить преимущественно впереди предложенія; малопонятныя, но въ то же время незаменимыя слова, если уже допускать, то въ розницу, а не по нескольку сразу,—чтобы легче было понять ихъ хотя-бы чрезъ контекстъ. Однимъ словомъ,—речь должна быть по возможности такая же, какъ въ существующихъ въ древне-русскихъ сказаніяхъ. Но этого мало. Листки должны быть интересны и поэтому художественны, написаны эпизодически. Если всемъ имъ нельзя придать подобный характеръ, то по крайней мере некоторымъ. Доныне мы съ трудомъ удовлетворяли уже существующій религіозный интересъ, a no существу мы обязаны пробуждать его и въ техъ сынахъ церкви, у которыхъ онъ еще спитъ. „Троицкій Листокъ" съ утешеніемъ и благодарностью прочтетъ крестьянинъ благочестивый, а обыкновенному мірскому человеку его не прочитать безъ напряженія; человекъ же малорелигіозный, а особенно захватившій городской цивилизаціи, привыкшій къ газетамъ или къ легкому чтенію изданій Леухина и Манухина, не дочитаетъ „Листка" вовсе, — покажется скучно и тяжело. Итакъ, нужно придавать некоторымъ народно-церковнымъ изданіямъ эпизодичность, начать съ какого либо повествованія, которое само по себе было бы занятно, и отсюда уже перенести читателя въ область интересовъ религіозныхъ. Нечто подобное, хотя, увы, не на право-славной почве, даютъ разсказы Л. Толстого, приводящіе въ восторгъ читающее крестьянство. Впрочемъ, мы,пожалуй) можемъ не входить въ область беллетристики,въ область составленія повестей и вымышленныхъ разсказовъ. Но къ такой форме речи приближаются сами по себе многія житія святыхъ и даже отрывки изъ Св. Писанія, каковы напр., призваніе Савла, исторія Товита или Іудифи и пр. Затрудненіе будетъ не въ отысканіи матеріала, но въ умещеніи на одномъ листке сколько-нибудь законченнаго предмета изложенія, если последнее будетъ действительно художественное. Необходимость совмещенія этой, и безъ того плохо дающейся намъ, художественности съ краткостью изложенія должна, конечно, навевать еще более грустныя мысли относительно нашей малоподго-товленности къ подобнаго рода изданіямъ, но съ темъ вместе должна побуждать насъ къ двойнымъ усиліямъ работать надъ собой и приготовить себя къ удовлетворенію указанной потребности религіозной жизни нашего многострадальнаго народа. Но, скажутъ намъ, пастырское ли дело, оставивъ прямое раскрытіе истинъ домостроительства, гоняться за теперешнимъ направленіемъ жизни, да собирать всехъ заблудшихъ во дворъ церкви? Пусть сами придутъ и въ покаяніи просятъ вразумленія. A то будемъ мы ихъ занимать благочестивыми поба-сенками, точно безъ нихъ церковь что-либо потеряетъ... Такъ говорить остерегайся, служитель Божій, дабы, презирая обще-доступную художественно-бытовую форму учительства, не оказаться хулителемъ божественнаго евангелія, ибо „все сіе Іисусъ говорилъ народу притчами, и безъ притчи не говорилъ имъ; да сбудется реченное чрезъ пророка: отверзу въ притчахъ уста Мои; изреку сокровенное отъ созданія міра" (Матѳ. XIII, 36). На низшей степени духовнаго развитія человекъ, погруженный всецело въ условія своего быта, вовсе и не способенъ принимать слово Божіе иначе, какъ чрезъ высшій взглядъ на эти самыя житейскія условія, т. е. чрезъ притчи (Лук. VIII, 10). Господь говоритъ ими къ людямъ безблагодатнымъ, но къ отпадающимъ отъ благодатной жизни. Онъ велитъ относиться еще съ вящшимъ попеченіемъ, не ожидать ихъ возвращенія въ церковь велитъ Онъ, какъ говоримъ теперь иногда мы, — но велитъ искать ихъ и искать преимущественно предъ всякимъ другимъ деломъ, „ибо Сынъ человеческій пришелъ взыскать и спасти погибшее. Какъ вамъ кажется? Если бы у кого было сто овецъ и одна изъ нихъ заблудилась, то не оставитъ ли онъ девяносто девять въ горахъ и не пойдетъ ли искать заблудившуюся? И если случится найти ее, то, истинно говорю вамъ, онъ радуется о ней более, нежели о девяносто девяти незаблудшихся. Такъ нетъ воли Отца нашего небеснаго, чтобы погибъ одинъ изъ малыхъ сихъ". Эти слова божественнаго Пастыреначальника ясно говорятъ о важности, величіи и обязательности изобре-тенія такихъ меръ пастырской деятельности, которыми бы привлекались въ лоно церкви отпадающіе по мыслямъ или по жизни ея сыны, и думается, что такими изреченіями уничто-жаются всякія возраженія противъ указанной формы церковно-народныхъ изданій.

Ученіе и Духъ «Великаго Златоуста »32)

Господь открылъ Своей Церкви, что три Вселенскіе святи-теля имеютъ равное достоинство въ Его всеправедныхъ очахъ; но къ народу Божію, народу церковному, святый Златоустъ ближе всехъ. He говоримъ о нашемъ времени безпросветнаго религіознаго невежества, забвенія отцевъ Церкви, не только одичавшею паствою, но и омірщившимися пастырями: обращаемъ лице свое ко временамъ безраздельнаго единодушія народа и клира въ жизни церковной, которое длилось у насъ отъ временъ Владиміровыхъ до дней Петровыхъ, которое длится на православномъ Востоке отъ временъ Апостольскихъ до дней настоящихъ; обратимъ также лицо свое къ темъ еще „живущимъ и оставшимся" инокамъ и мірянамъ, особенно— единоверцамъ, которые живутъ чистоцерковнымъ бытомъ, Чье имя изъ святыхъ угодниковъ услышите вы ежедневно на об-щественной молитве? Златоустово! Чьи книги чаще всего встретите вы въ домахъ христіанскихъ и въ наибольшемъ числе во святомъ храме? Златоустовы! Кто единственный изъ святыхъ прославляется даже въ день Святой Пасхи, когда упраздняются на целыхъ 16 дней последованія дневнымъ святымъ? Онъ же, святой Златоустъ, которому воспевается тропарь после Пасхальныхъ стихиръ и чтеніе его слова.

Пока чада Церкви изучали Божественное Писаніе, они изучали его по Златоустову толкованію, и въ церкви, и дома, ибо толкованія блаженнаго Феофилакта Болгарскаго, читавшіяся народу, являются лишь сокращеніемъ толкованій Златоустовыхъ. Златоустъ чрезъ все века церковнаго быта остается для христіанъ главнымъ истолкователемъ Божественнаго Откро-венія: оно входитъ въ разуменіе верующихъ чрезъ Златоуста.

Но не за это только славословитъ Церковь великаго учителя: она поставила его творенія средоточіемъ своего ученія вернымъ потому, что святый Іоаннъ, быть можетъ преимущественно предъ всеми отцами, былъ учителемъ, былъ человекомъ Церкви, человекомъ жизни. Ученія другихъ отцевъ вращаются около предметовъ Божественныхъ или разсматриваютъ жизнь и борьбу въ области личнаго бытія, и только иногда ихъ мысль обращается къ жизни общественной, но по большей части, какъ чему-то вне ихъ стоящему: напротивъ, святый Іоаннъ Златоустъ не можетъ мыслить и чувствовать вне общества верныхъ, вне Церкви. Всякую заповедь, всякое событіе искупительной жизни Христовой онъ сейчасъ же применяетъ къ человеческому общежитію—-къ добрымъ и злымъ, богатымъ и беднымъ, счастливымъ и несчастнымъ. Нужно не иметь никакого духовнаго чутья, чтобы не понять, что читаемыя на Пасхальной утрени слова: „аще кто благочестивъ", никто не могъ написать, кроме Іоанна Златоуста; хотя католики и признаютъ здесь его авторство спорнымъ.

Онъ не хотелъ спасаться безъ людей. Его душа въ сострадательной скорби охватывала внутреннюю борьбу между добромъ и зломъ его слушателей, его паствы, его читателей, всехъ христіанъ вообще, наконецъ всего рода человеческаго, и притомъ, не только жившаго въ его время, но и того, который жилъ раньше, и будетъ еще жить.

Такое почти сверхъестественное выступленіе духа изъ личнаго бытія въ бытіе общее, соборное, — такое какъ бы перевоплощеніе себя въ жизнь, въ борьбу и страданіе всехъ людей поистине делаетъ этого великаго учителя сверхчеловекомъ не въ томъ неразумномъ смысле, какъ это принято въ современной философіи, а въ томъ, что въ его сердце вмещалась жизнь всего человечества, почему Церковь и провозглашаетъ, что уста Златоустовы суть уста Христовы, а онъ самъ съ полнымъ правомъ могъ бы назвать себя вследъ за излюбленнымъ Павломъ „соработниковъ Бога Искупителя".

„Я умираю тысячею смертей за васъ, всякій день", такъ говоритъ Златоустъ своей пастве: „ваши греховные обычаи какъ бы разрываютъ на мелкіе куски мое сердце".

Подобное отожествленіе себя съ другими переживали отцыподвижники въ отношеніи къ своимъ спостникамъ, и безъ словъ знали и какъ бы въ себе чувствовали ихъ внутреннюю борьбу. Но святый Златоустъ переживаетъ эту борьбу за все человечество.

Такое его подобіе апостолу и Христу-Спасителю было впрочемъ не только въ области чувства, въ любви и страданіи, и въ ревности духовной, но и въ области мысли, въ пониманіи Божественнаго откровенія. Златоустый учитель не выдвигалъ одной стороны Божественнаго ученія въ ущербъ другой. Если бы вы пожелали применить къ нему вопросъ, вполне приличный въ отношеніи огромнаго большинства отцевъ, то не нашли бы на то ответа. Именно, если спросить, кто онъ былъ преимущественно: толкователь-аскетъ, или догматистъ-метафизикъ, или теоретикъ-герменевтъ, или учредитель церковнаго благоустройства, то эти вопросы, применимые къ преподобному Ефрему Сирину, Григорію Нисскому, блаженному Августину, даже Василію Великому и Амвросію, совершенно неприменимы къ нему. Онъ входилъ въ самую сердцевину Евангелія, улавливалъ Христовы мысли во всей ихъ всесторонности, и мы, читая его толкованія, какъ бы слушаемъ продолженіе речи Самого Господа. Все различныя стороны Библіи, излюбленныя различными отцами, равно доступны его евангельскому разуму: ни одна сторона не преобладаеть надъ другою. Всякое библейское изреченіе вызывало въ его душе такой сильный потокъ подобныхъ же мыслей, примененныхъ къ жизни христіанъ, что, изъясняя подробно и последовательно слова одной священной книги и приведя въ поясненіе ихъ какое-либо изреченіе другой библейской книги, онъ по целому часу не могъ оторваться и отъ этого случайно приведеннаго изреченія. He надъ продумываніемъ истолковательнаго назиданія ему приходилось трудиться, а надъ темъ, какъ бы остановить стремительный потокъ мыслей, чувствъ и словъ, вызываемыхъ каждою библейской фразой. Пять беседъ говоритъ онъ на первыя слова VІ-й главы Исаіи, и одна беседа блестяще другой; священное одушевленіе проповедника разливается въ широкое море, и читатель не можетъ оторваться отъ этого безконечнаго гимна Божественной правде и Божественному величію.

Исполненный глубокаго личнаго смиренія, св. Іоаннъ Златоустъ далекъ отъ той уверенности въ себе, которую питаютъ относительно себя учителя народовъ. Последніе, по собственному воображенію, какъ Магометъ, или по удостоверенію свыше, принятому верою, считаютъ себя особенными нарочитыми посланниками Божіими. Св. Іоаннъ свои полномочія на такое властное учительство видитъ только въ томъ священномъ сане, которымъ его удостоила Церковь чрезъ преподаніе ему даровъ св. Духа въ благодати священства.

Свое сверхчеловеческое или всечеловеческое самочувствіе онъ считаетъ даромъ благодати священства, а отнюдь не личнымъ достоинствомъ, ибо лично себя онъ мыслитъ, какъ грешника, не достойнаго благодати, которую онъ решился принять после перваго отказа отъ нея и после многолетняго покаянно-очистительнаго подвига. Вотъ почему Церковь, сравнивая просветительную благодать его ученія съ молніей, осветившей всю вселенную, прибавляетъ, что благодать эта показала намъ по преимуществу высоту смиренномудрія.

Принимая дары своей вселенской любви, какъ даръ благодати священства, св. Златоустъ увещаваетъ и всехъ іереевъ помнить, что они одарены сверхчеловеческою силою любви и близости къ Богу, лишь бы только сами не отказывались ею пользоваться.

Немногіе изъ современныхъ богослововъ знаютъ, что самое: таинство священства или рукоположенія, сущность котораго такъ плохо поддается у нихъ определенію, св. Златоустъ определяетъ ясно и прямо, какъ даръ горячей созидающей любви къ своей пастве: „любовь эта, говоритъ онъ, дается въ таин-стве рукоположенія, какъ благодатный свыше даръ".

Понятно отсюда, почему Златоустый учитель любилъ говорить о превосходстве іерейскаго служенія и власти предъ всякою другою, даже предъ царскою. Онъ разумелъ здесь нравственную ценность и высоту пастырскаго деланія, его близость къ Богу и несравнимость со всемъ земнымъ. He патріаршую власть онъ ставитъ выше царской, а іерейскую, какъ и повторявшій его слова величайшій іерархъ отечественной Церкви патріархъ Нинонъ, совершенно напрасно обвиняемый историками въ папскихъ стремленіяхъ; ибо тамъ превозносится не священство, а только папство, не нравственное достоинство, а правительственная власть первосвященника.

Златоустъ былъ слишкомъ великъ для того, чтобы быть пристрастнымъ въ сторону какого-либо сословія, какого-либо званія: вся церковь призвана къ святости, все должны восходить въ меру возраста Христова. Посему, превознося въ своихъ поученіяхъ подвиги монашества, посвящая ему множество страницъ своихъ произведеній, воспевая ему гимны, какъ лучшему жребію христіанина, онъ однако требуетъ, чтобы и міряне не отставали отъ монаховъ въ ревности объ исполненіи Божественныхъ заповедей, въ молитве и изученіи слова Божія. Міряне, говоритъ онъ, только темъ отличаться должны отъ монаховъ, что живутъ со своими женами, а те пребываютъ девственниками.

Именно то всего поразительнее въ духе Златоуста, что, будучи человекомъ жизни общества, онъ не былъ человекомъ времени, ни человекомъ народности, ни человекомъ сословія, ни человекомъ определенной культуры. Вотъ почему онъ равно близокъ всемъ правильно верующимъ сословіямъ, народамъ всехъ временъ и культуръ. Чрезъ него во времени отразилась вечность, въ определенномъ месте отразился вселенскій духъ Евангелія, на грешную землю упалъ небесный лучъ, лучъ Божьяго рая. Этимъ определился и скорый исходъ его ученія, деятельности и жизни.

Соименный Златоусту Евангелистъ во всехъ своихъ пяти тврреніяхъ раскрываетъ одну мысль, именно ту3 что христіанство есть новая жизнь, открывающаяся блаженная вечность, чистая, святая и безсмертная, которая потребляетъ собою жизнь греховную, ветхую, мірскую, но въ свою очередь изгоняется и умерщвляется этою последнею; умерщвляется, конечно, внешнимъ образомъ по плоти, но своею смертью побеждаетъ міръ и покоряетъ его Богу: таковъ смыслъ приводимыхъ имъ словъ Христовыхъ: „Егда вознесепъ буду отъ земли, вся приведу къ Себе. — Аще зерно пшенично, падь на землю, не умретъ, то едино пребываетъ, аще же умретъ, плодъ многъ сотворитъ" и другія. Мысли эти, высказывавшіяся и Апостоломъ Павломъ, и другими, находятъ себе то постоянное подтвержденіе въ исторіи, которому началомъ было осужденіе прославленія Спасителя, именно: сильный подъемъ благочестія и ревности о Боге не выносится греховнымъ міромъ на долгое времн, а виновникъ такого подъема, согласно Христову прореченію, изгоняется и умерщвляется. Міръ найдетъ себе исполнителя такой вражды на Бога. „Но исполненіе злого умысла невозможно безъ участія лжебратіи". He могли взять Спасителя подъ стражу, пока не изменилъ Іуда; не могли одолеть ни Златоуста, ни святаго Филиппа, ни Никона безъ соучастія лжебратіи, которая, руководимая завистью, изощряется во лжи настолько, чтобы осудить праведника по букве закона.—Великій въ своей славе Златоустъ былъ великъ и въ претерпеваемомъ гоненіи. Опять онъ не замечаетъ себя, опять проповедуетъ только о Божественной истине, себя онъ защищать не хочетъ, и только стихія огненная повеленіемъ Божіимъ свидетельствуетъ о беззаконномъ осужденіи великаго пастыря, какъ Голгофскіе камни о беззаконной казни Пастыреначальника.

Блаженная кончина безсмертнаго для христіанъ учителя последовала въ нынешнихъ пределахъ нашего отечества. «Я желалъ бы, чтобы талантливый художникъ изобразилъ безсмертною кистью мрачную темницу и умирающаго въ ней забытаго узника, окружаемаго издевающимися беззаконными воинами, но восторженно взирающаго на открывшееся ему небесное явленіе: ему предсталъ въ нетленной славе замученный прежде въ томъ городе святый Василискъ и приветствовалъ Іоанна словами: „мужайся, братъ Іоаннъ, сегодня мы будемъ вместе».

Отличительные свойства характера о. Іоанна Кронштадтскаго, сравнительно съ другими праведниками 33

ГІамять объ отце Іоанне Кроншадтскомъ дорога для каждаго христіанина. Чемъ былъ онъ великъ передъ Богомъ и людьми? Что всехъ влекло къ нему? Чемъ былъ такъ дорогъ о. Іоаннъ для русскаго сердца? Что особенно привлекательнаго было въ его душе и благочестіи? Эти вопросы естественно возникаютъ при мысли о той исключительной знаменитости и славе отца Іоанна при жизни, какой не удостоивались другіе праведные люди, подвизавшіеся въ последнія времена, пожалуй, — и во времена древнейшія.

Русское православное благочестіе обычно является благочестіемъ поста и покаянной скорби. Характернейшую черту нашего благочестія составляетъ сознаніе своей греховности предъ Богомъ и людьми и духъ самоукоренія, самобичеванія. Любимыми нашими молитвами считаются молитвы покаянныя, и между ними особенно любезна русскому верующему сердцу молитва св. Ефрема Сирина—„Господи и Владыко живота моего"...

Однако, постоянною скорбію о грехахъ своихъ и слезами покаянными не исчерпывается вся жизнь души. Вотъ наступаетъ праздникъ Святой Пасхи, съ ея всерадостнымъ торжествомъ, съ ея знаменитымъ словомъ Златоуста. Въ эти дивные часы священнаго, победоноснаго восторга и светлаго ликованія христіанскаго духа забываются печали покаянія, и христіанинъ ликовствуетъ божественною, всепрощающею любовію, такъ что не оказывается разницы между подвизавшимся и не подвизавшимся, между постившимся и непостившимся, между усерднымъ и ленивымъ, и все, безъ различія, приглашаются на великій духовный пиръ веры христіанской: все люди, безъ исключенія, составляютъ общій хоръ славословящихъ воскресшаго Христа, Победителя смерти и ада. Подобное же состояніе души мы переживаемъ и въ некоторые другіе большіе праздники и во дни причащенія Святыхъ Таинъ.

Въ обычное же время не только обычные грешные люди, но и подвижники-праведники проводили и проводятъ свою жизнь въ оплакиваніи своихъ греховъ и, подобно Ефрему Сирину, любятъ „плачевное житіе". Но между ними известенъ христіанамъ одинъ, который имелъ иную настроенность духа, который получалъ благодатную силу отъ Бога своимъ победнымъ, радостно-торжественнымъ хожденіемъ передъ Нимъ. Таковъ—Святитель Николай Чудотворецъ, и въ этомъ — объясненіе его превосходящей славы въ христіанекихъ народахъ, а особенно въ народе русскомъ.

Духомъ Святителя Николая водился и шествовалъ и возлюбленный нашъ пастырь, отошедшій ныне ко Господу, — о. Іоаннъ Кронштадтскій. Ему всегда былъ присущъ духъ радостнаго прославленія Бога, какъ у насъ, грешныхъ, въ день Св. Пасхи; отъ него не было слышно покаянныхъ воплей; онъ болыше радовался, чемъ скорбелъ: онъ, видимо, въ молодости еще отмолилъ свои грехи, и въ немъ постоянно ликовала эта благодатная, духовная победа надъ грехомъ, діаволомъ и міромъ... Видеть такого человека, слышать сего облагодатствованнаго христіанина, молиться съ этимъ великимъ пастыремъ Церкви Христовой, составляло великое духовное наслажденіе для русскаго народа. Отецъ Іоаннъ проходилъ въ своей жизни предъ нами, какъ носитель веры побеждающей, торжествующей.

Вотъ почему люди такъ неудержимо тянулись къ нему., такъ жаждали его. Каждый изъ нихъ какъ бы такъ говорилъ себе: „пусть я немощенъ и весь во грехахъ; но, вотъ. есть въ міре праведникъ, который препобеждаетъ нашу греховную природу; есть такая душа христіанская, которая все победила и получила благодатную силу великаго молитвеннаго дерзновенія, которая только и торжествуетъ о красоте сладчайшаго Іисуса"...

Однако же были и такіе люди; сами не обладавшіе духовною уравновешенностью, не знавшіе хорошо о. Іоанна и составившіе себе понятіе о немъ болыше по газетнымъ сообщеніямъ, которые утверждали, что о. Іоаннъ находится „въ прелести". Этимъ пустосвятамъ соблазномъ представлялись— и та внешняя обстановка, въ которой жилъ, подвизаясь на земле, этотъ праведникъ, и те вещественные знаки любви, которыми щедро одаряли о. Іоанна почитатели его. Смущали ихъ и карета, въ которой ездилъ о. Іоаннъ, и собственный его пароходъ, и шелковыя рясы, и брилліантовые кресты, которые онъ носилъ.

0, близорукіе люди! Они не знали, что для самого о. Іоанна шелкъ имелъ такое же значеніе, какъ и рогожа; что брилліанты для него были не дороже песка, который мы попираемъ ногами; что все подобные знаки почитанія и любви онъ принималъ не для себя, а ради любившихъ его, дабы не оскорбить ихъ добрыя чувства къ нему и расположеніе къ тому святому делу, которому служилъ онъ всю жизнь свою.

А, быть можетъ,—скажутъ,—о. Іоаннъ приближался къ типу техъ современныхъ мнимыхъ праведниковъ, „духовно-возрожденныхъ и спасенныхъ въ Боге", якобы, чуждыхъ греха, каковыми считаютъ себя наши сектанты — пашковцы, штундисты, баптисты и другіе, смеющіеся надъ подвигами покаянія, надъ постами, святыми иконами и прочими установленіями церковными?—Слава Богу, этого нетъ и не будетъ: о. Іоаннъ — не отъ ихъ части. Техъ обличаетъ самое ихъ самохвальство — почитаніе себя святыми и спасенными. Ибо даже, если святый Апостолъ Павелъ считалъ себя еще не достигшимъ Христа, говорилъ о себе: „стремлюсъ, не достигну ли и я, какъ достигъ меня Христосъ Іисусъ... Забывая заднее и простираясь впередъ, стремлюсъ къ цели, къ почести вышняго званія Божія во Христе Іисусе" (Филип. III, 12—14),—то этимъ ли самооболыценнымъ мечтателямъ считать себя совершенными?!

Какая же разница между о. Іоанномъ и этими мнимыми праведниками? — Дознать это вы можете сами. Попробуйте только основательно возражать имъ и задеть ихъ самолюбіе, какъ сейчасъ обнаружится, какого они духа. Тотчасъ же видъ ихъ резко меняется: изъ мягкихъ и ласковыхъ они становятся злыми и раздражительными, проповедуемые ими радованіе о Боге, миръ и въ человецехъ благоволеніе сменяются проявленіями грубаго гнева, доказывающаго, что въ нихъ вовсе нетъ благодатнаго духа, a — одно лишь лицемеріе. Въ этой раздражительности ихъ, по указаніямъ опытныхъ въ духовной жизни отцовъ, и заключается признакъ того, что одержимые ею находятся во власти злой, демонической силы („въ прелести").

Теперь вспомните, можно ли было такъ раздражить кроткаго и смиреннаго сердцемъ отца Іоанна? Ведь и онъ подвергался оскорбленіямъ какъ отъ своихъ, такъ и отъ чужихъ, ведь его же выгоняли вонъ изъ храма, а разве онъ раздражался, выходилъ изъ себя и злобствовалъ, подобно темъ мнимымъ праведникамъ? Именно, благодаря своему смиренномудрію и кротости, о. Іоаннъ, освободившись отъ всякой гордыни, могъ воспріять ту победную радость Христову, которая исегда сіяла въ немъ, какъ чудесный Божій даръ. И, вотъ, почему отецъ Іоаннъ былъ такъ возлюбленъ всеми.

Но если бы кто пожелалъ спорить и доказывать, что покаянная скорбь всегда должна сопровождать жизнь христіанина, тому полезно напомнить вотъ какое преданіе изъ жизни аѳонскихъ иноковъ. Согрешили два инока и аввою были посажены въ пиргъ (монастырскую темницу) на трое сутокъ. Когда оба они вышли изъ своего заключенія, то одинъ обливался горючими слезами о грехе своемъ, а другой инокъ весьма радовался, что победилъ свой грехъ. На вопросъ недоумевавшей братіи мудрый авва объяснилъ, что оба инока одинаково угодили Богу—и плачущій и радующійся.

Достойно вниманія и то, что о. Іоаннъ непреткновенно подвизался среди техъ искушеній тщеславія и гордости, какимъ обычно подвергаются все знаменитости въ міре. И это происходило отъ того глубокаго христіанскаго смиренія отца Іоанна, при которомъ онъ ни на минуту не переставалъ памятовать о Боге-Промыслителе и считать себя Его недостойнымъ рабомъ и слабымъ орудіемъ Его благости. „Предзрехъ Гос-пода предо мною выну, яко одесную Мене есть, да не подвижуся" (Псал. XV, 8),—могъ сказать онъ о себе вместе съ Псалмопевцемъ. И эта духовная умудренность о. Іоанна становится темъ удивительнее, что у него не было старца, по-видимому, въ продолженіе всей его жизни: онъ учился лишь у самой святой Церкви, въ ея уставахъ и преданіяхъ, въ ея дивномъ богослуженіи и слове Божіемъ. Своимъ неустаннымъ подвигомъ молитвы и сыновняго послушанія Церкви, своими непрестанными добрыми делами въ духе любви Евангельской о. Іоаннъ сумелъ смолоду убить въ себе духъ гордыни и созревалъ, затемъ, въ добрую пшеницу для житницы Христовой.

Какую же истину паче иныхъ возлюбияъ о. Іоаннъ? 0 чемъ наипаче любилъ онъ проповедывать? — Излюбленная мысль о. Іоанна, которая главенствуетъ въ его проповедяхъ и дневникахъ, есть та дорогая для православнаго сознанія истина, что все мы въ Боге составляемъ одно: ангелы, святые угодники и христіане, совершающіе свое спасеніе, живые и умершіе. Ближайшими способами этого единенія являются: возношеніе души нашей къ Богу въ молитве и теснейшее соединеніе со Христомъ Богомъ въ святейшемъ таинстве Евхаристіи.

Проповедь именно этой истины, засвидетельствованной глаголомъ Христовымъ: „дa ecu едино будутъ: якоже Ты, Отче, во Мне и Азъ въ Тебе, да и тіи вь Насъ едино будутъ" (Іоан. XVII, 21), особенно была полезна для Петербурга, где умножается пашковское лжеученіе, отрицающее общеніе святыхъ, якобы, по любви къ единому Ходатаю — Христу. Но Христосъ не самолюбивый гордецъ, который завидуетъ, когда прославляютъ Его друзей. Онъ сказалъ: „кто напоитъ васъ чашею воды во имя Мое, потому что вы— Хрисшовы, истинно говорю вамъ, не потеряетъ награды своей" (Марк. IX, 41). Или еще: „кто напоитъ одного изъ малыхъ сихъ толъко чашею холодной воды, во имя ученика, истинно говорю вамъ, — не потеряетъ награды своей" (Матф. X, 42). Проникнутый этимъ созерцаніемъ всехъ въ Боге, о. Іоаннъ вмещалъ въ своемъ сердце, вместе съ Богомъ, всехъ людей. И этимъ объясняется близость его ко всемъ и близость всехъ къ нему, и близость наша между собою, когда мы о немъ вспоминаемъ или молимся. Вотъ, и теперь мы составляемъ одинъ одушевленный ликъ, объединенный его вселюбящимъ духомъ.

Известно, что о. Іоаннъ не отличался геніальными умственными способностями и какими-либо другими выдающимися природными талантами, и темъ изумительнее являлись его духовное прозреніе, его близость къ Богу, великое вліяніе его на души людей и благодатная чудодейственная сила. Разгадку этого дивнаго явленія я получилъ отъ моего друга и школьнаго товарища — покойнаго Таврическаго епископа, преосвященнаго Михаила (Грибановскаго). При первомъ же своемъ свиданіи съ о. Іоанномъ, еще въ молодые годы своей жизни, онъ отозвался о Кронштадтскомъ пастыре такъ: „это человекъ, который говоритъ Богу и людямъ только то, что говоритъ ему его сердце: столько онъ проявляетъ въ голосе своемъ чувства, столько оказываетъ людямъ участія и ласки, сколько ощутитъ ихъ въ своемъ сердце, и никогда въ устахъ своихъ не прибавитъ сверхъ того, что имеетъ внутри своей души. Это есть высшая степень духовной правды, которая приближаетъ человека къ Богу".

Проверяя высказанную мысль своими наблюденіями, я нашелъ, что действительно о. Іоаннъ всегда и во всемъ былъ безусловно правдивъ и совершенно искрененъ. Это свойство Души о. Іоанна сказывалась и въ молитве его: некоторые возгласы онъ, следуя своему возвышенному молитвнному настроенію, произносилъ восторженно, а другіе — спокойно. Въ служеніи его Богу не было никакого уклоненія отъ этой высшей искренности; это служеніе являлось отрицаніемъ всякаго актерства. Ведя постоянную внутреннюю борьбу со всякими нечистыми, греховными помыслами, поверяя ежедневно чистоту своей души и правдивость своего сердца, о. Іоаннъ достигъ той высшей степени правдивости, которая только и приближаетъ насъ къ Богу, согласно слову святого Евангелія: „Блажени чистіи сердцемъ, яко тіи Бога узрятъ" Матф. V, 8).

Мы сказали, что отецъ Іоаннъ имелъ духовную близость ко всемъ людямъ. Эта близость сказывалась въ присущемъ ему чувстве самаго искренняго, горячаго и ко всемъ одинаковаго состраданія. Для обыкновеннаго человека это чувство недоступно въ той мере, какъ оно было у о. Іоанна, почему подвигъ его сострадательной любви ко всемъ людямъ необходимо признать подвигомъ неимоверно труднымъ и. какъ бы сверхчеловеческимъ. Ведь наша душа можетъ выразить самое искреннѳе и деятельное состраданіе двумъ, тремъ лицамъ въ одинъ день; если же ихъ явнтся еще несколько, то шестому, седьмому ближнему мы уже не только не будемъ въ состояніи, по немощи нашей, искренно сочувствовать и подлинно помогать, но ихъ притязанія на наше участіе сделаютъ ихъ самихъ для насъ противными. Этой ограниченностію нашей любви къ ближнему и объясняется то явленіе, что такъ спокойно и равнодушно относятся къ чужимъ страданіямъ доктора, больничные, кладбищенскіе священники и другія лица, постоянно присутствующія при человеческихъ страданіяхъ и смерти. Впрочемъ, если такой священникъ живо, искренно приветствуетъ всехъ покойниковъ, какъ братьевъ своихъ во Христе, отходящихъ въ горнее отечество къ Отцу небесному, то это— верный признакъ того, что онъ достигъ уже высокой степени нравственнаго совершенства, что въ немъ уже действуетъ благодать Божія, а не человеческая сила...

Теперь представьте себе, во сколько сотъ разъ более приходилось отцу Іоанну совершать эти подвиги сострадательнаго человеколюбія?! Во сколько сотъ разъ больше, чемъ всякому другому духовнику! И для всехъ у него доставало благодатнаго участія и ободренія. Когда же о. Іоаннъ въ этомъ тяжкомъ подвиге изнемогалъ телесно, то онъ быстро удалялся и уединялся, чтобы найти себе благодатное подкрепленіе въ молитве или чтеніи Святого Евангелія, после чего снова являлся къ людямъ неизменно благостнымъ и лучезарнымъ вестникомъ Евангельской любви...

И эту неземную красоту подвига человеколюбія, это неотразимое духовное обаяніе отца Іоанна признавали за нимъ не только почитатели его, но и все те, кто зналъ этого победоноснаго провозвестника веры Христовой. А для прочихъ его духовныхъ детей о. Іоаннъ былъ столь близокъ духовно, такъ всецело обаятеленъ, что становился для нихъ какъ бы частію ихъ собственнаго существа: эти люди почти каждое движеніе своего сердца стремились связать съ нимъ, съ его волею и всегда мысленно представляли себе: что бы онъ сказалъ или какъ поступилъ въ данномъ случае? Очень многіе ничего важнаго въ своей жизни не предпринимали безъ совета и благословенія о. Іоанна.

Такой духовный союзъ между о. Іоанномъ и его духовными детьми водворялся, главныыъ образомъ, черезъ молитву. И подобное чувство духовнаго взаимообщенія люди склонны были считать сверхъестественнымъ, и отсюда некоторые почитали его за воплотившагося вторично Христа. Вотъ, на этой-то прчве и возникло такое извращенное, болезненное явленіе, какъ іоаннитство, решительно осужденное и Церковію и самимъ отцомъ Іоанномъ. Происхожденіе .даннаго сектантскаго движенія довольно естественно: всегда около мощныхъ явленій въ жизни возникаютъ и заблужденія более или менее сильныя...

Хотя, такимъ образомъ, отецъ Іоаннъ и шествовалъ ликующимъ, победоноснымъ исповедникомъ Христовой истины, правдолюбивую чистоту своего сердца возвысилъ до степени лицезренія Божія и являлся светлымъ носителемъ великой сострадательной любви къ ближнимъ: однако, онъ и тогда, въ эпоху высшей своей славы на земле, не достигъ еще полноты Евангельскихъ блаженствъ. Онъ еще не понесъ тогда „страданія за веру" Христову, на него еще не былъ возложенъ венецъ, провозвещенный Христовымъ глаголомъ: „блажени будете, егда возненавидятъ васъ человецы и егда разлучатъ вы, и понослтъ, и пронесутъ имя ваше, яко зло, Сына Человеческаго ради" (Лук. VI, 22).

Но, вотъ, въ 1905 году, во дни революціонныхъ свободъ, когда нечестивцы втыкивали папиросы въ уста ликовъ святыхъ Божіихъ въ церковныхъ иконостасахъ, когда осквернялись и опрокидывались святые престолы въ алтаряхъ, тогда ополчились и на отца Іоанна враги Христовы гнуснымъ издевательствомъ и клеветою. Его возненавидели именно—„Сына Человеческаго ради"; поняли враги Христовой веры, что не возможно поколебать ее на Руси, пока нравственный обликъ о. Іоанна стоитъ не оскверненнымъ предъ сознаніемъ русскаго народа и общества. И, вотъ, они не остановились ни предъ какою клеветой, чтобы унизить его въ глазахъ людей. Но этимъ они только подняли его въ сознаніи верныхъ чадъ Божіихъ: на честной главе его заблисталъ венецъ исповедника, и мы съ полнымъ упованіемъ приложимъ къ нему продолженіе Христова приветствія: „возрадуйтеся въ день той и взыграйте, се бо мзда ваша многа на небеси".

А намъ, оставшимся на земле, радоваться ли его блаженной кончине, утешаться ли сею славою и благодатью или плакать о духовномъ упадке, въ состояніи коего покинута имъ наша поместная Церковь, наша православная Русь?— Скажу въ ответъ на это следующее.

Четыре года тому назадъ, въ день Сретенія, сообщили мне, что о. Іоаннъ, тогда тяжко болевшій, спрашиваетъ обо мне и желаетъ меня видеть. Обрадованный драгоценнымъ для меня вниманіемъ, я немедленно приветствовалъ его приблизительно такою телеграммой:

Поздравляю досточтимаго батюшку-отца Іоанна съ праздникомъ Сретенія Господня. Прошу васъ, подобно праведному Сѵмеону, не покидать земли и своего народа, доколе не возсіяетъ снова черезъ васъ возрожденное благочестіе, — светъ въ откровеніе языкамъ и слава людей Божіихъ.

Спустя несколько дней, я прибылъ къ о. Іоанну лично въ Кронштадтъ и здесь имелъ утешеніе услышать отъ него намекъ на то, что высказанное мною пожеланіе исполнится. Действительно, вопреки заявленію докторовъ, категорически утверждавшихъ, что о. Іоанну не придется выйти изъ комнаты до Пасхи и прожить дольше осени, онъ уже черезъ 4 дня, въ „прощеное воскресенье", совершалъ въ соборе литургію, затемъ служилъ весь постъ и Пасху, и съ техъ поръ прожилъ еще почти четыре года.

Какъ же теперь понять намъ исполненіе того молитвеннаго пожеланія? Въ томъ ли смысле, что последовавшая 40 дней тому назадъ кончина о. Іоанна является удостовереніемъ тому, что уже окончились для Россіи лихіе годы безбожнаго и мятежнаго беснованія и занялась заря духовнаго возрожденія, или въ томъ смысле, что взятъ изъ среды удерживаяй (2 Сол. II, 7) и приблизилось время окончательнаго торжества и безбожія и безстыдства?

Во всякомъ случае, приближается решительная борьба между верою и неверіемъ; во всякомъ случае, дорогой усопшій повелеваетъ намъ либо отстоять святую веру въ нашей общественной жизни, либо, если этому уже не суждено быть, то, по крайней мере, каждому отстоять свою собственную душу среди бурь злобы и страстей, поднявшихся на истину,—хромать на оба колена русскому обществу и народу далее невозможно.

Что бы Господь намъ ни судилъ, — радость или скорбь, спасеніе или погибель, каждый долженъ, взирая на кончину отца Іоанна, подражать его вере. Каждый изъ насъ дай себе, въ память о. Іоанна, обещаніе: „He скрывать своей веры святой!" „He уступать кощунникамъ и богохульникамъ!" Этимъ и свою душу мы оправдаемъ, и благословеніе получимъ отъ облагодатствованнаго пастыря Христова.

Пастырские беседы

Беседа 1-я

Шестой годъ нашего совместнаго служенія, достолюбезные пастыри Церкви Волынской, уже преполовился и конечно давно мы выяснились другъ другу: „знаю Моя и знаютъ Мя Моя" (Іоан. X); но это взаимное познаніе характера не такъ еще важно, какъ взаимное познаніе убежденій и упований. Те изъ васъ, которые читали мои сочиненія, знаютъ убежденія мои, и мои верованія въ силу пастырской іерейской бла-годати, ея действій на другихъ и способовъ ея возгреванія въ себе, однимъ словомъ — въ то „пастырское искусство" или „духовное художество", которое прославляетъ Церковь.

Но такихъ между вами меньшинство, а съ большинствомъ мне давно желательно было поделиться и темъ внутреннимъ и внешнимъ художествами духовными, которыя я надеюсь теперь сделать предметомъ своихъ беседъ съ вами. Я не желалъ это делать сразу после водворенія своего на Волыни, но желалъ предварительно заслужить веру своимъ словамъ да „тако подвизаюся, не яко воздухъ біяй" (1 Кор. IX, 26). Впрочемъ, я не разсчитывалъ и откладывать это дело на целыхъ пять летъ, но, откровенно говоря, впалъ было въ некоторое уныніе, замечая, что некоторые іереи и діаконы даже не читаютъ распоряженій архіерея, ни посланій, ни разъясненій по богослужебнымъ вопросамъ Это, впрочемъ, я заметилъ въ первые три года своего пребыванія здесь, а затемъ началось революціонное сумасшествіе, весьма постыдно отразившееся и на духовенстве, — слава Богу не волынскомъ.

Заговорили тогда о необходимости общенія, сближенія, искренняго обсужденія нуждъ Церкви, — и все это говорили лживо, ибо на всехъ чрезвычайныхъ епархіальныхъ съездахъ, пастырскихъ собраніяхъ, приходскихъ советахъ и т. п. ни о какихъ нуждахъ Церкви не говорили, никакихъ пастырскихъ делъ не обсуждали, никакихъ меръ для возвышенія благочестія не предлагали,—а либо занимались разглагольствова-ніемъ на темы политическія, либо на чисто сословныя — кастовыя, либо просто поносили церковные каноническіе по рядки и богопреданные обычаи, иначе говоря — издевались надъ своею верою. У насъ на Волыни этого ничего не было и я не собиралъ собраній, зная, что никогда люди не интересовались такъ мало благочестіемъ и спасеніемъ, какъ въ эти безумные годы, которые еще далеко не кончились, да не известно, окончатся-ли.

He будемъ закрывать своихъ глазъ на то, что авторитетъ духовенства въ Россіи упалъ теперь весьма низко и, что особенно печально, упалъ не только въ глазахъ нечестивцевъ, но особенно въ глазахъ людей богобоязненныхъ, которые до сего времени представить себе не могли, чтобы среди духовныхъ лицъ оказались люди, чуждые Православной вере и притворно исполняющіе действія и молитвы, присвоенныя ихъ сану. Мириться съ личными слабостями духовныхъ лицъ русскій человекъ давно привыкъ, но онъ прощалъ эти слабости, доверяя непоколебимой вере и искреннему покаянію православнаго пастыря, которое снова его возводитъ на высоту его апостольскаго жребія, какъ горькія слезы и троекратное исповеданіе прегрешившаго некогда Апостола.

Итакъ, теперь мы не можемъ более требовать доверія своему благочестію и своей молитве за одинъ священный санъ, которымъ насъ сподобилъ Господь. Это доверіе покинуло христіанъ, читавшихъ многочисленныя „постановленія" духовныхъ съездовъ безъ одного упоминанія о Боге и о спасеніи, постановленій дерзкихъ и сословно себялюбивыхъ,— хотя бы последній параграфъ ихъ и содержалъ въ себе пустую и ни къ чему не обязывающую фразу: „усилить церковную проповедь", — ибо сіе последнее и прежде не возбранялось, да и на будущее время исполняться никемъ не будетъ.

Къ ечастью, да, теперь воистину—къ счастью, духовные журналы и ведомости почти не читаются мірянами; но все-же колебаніе веры и благочестія въ духовныхъ сферахъ не осталось для мірянъ неведомымъ, даже у насъ на Волыни, где пастыри въ этомъ неповинны. Въ жалобахъ крестьянъ упоминаются уже не только правонарушенія обвиняемыхъ клириковъ, но и небреженіе и холодность некоторыхъ къ молитве, и нераденіе о церковномъ учительстве. Если мы хотимъ удержать при себе своихъ овецъ, за которыхъ должны дать ответъ Богу, то мы должны не однимъ авторитетомъ своего сана, но уже и личными качествами поддерживать въ нихъ почтеніе къ духовному чину и веру въ богопреданную намъ благодать. Правда, теперь не принято касаться внутренней жизни другъ друга: проникающій къ намъ „правовой порядокъ" предгюлагаетъ чисто внешнія отношенія между людьми и даже святая исповедь, установленная Христомъ и Апостолами, на несколькихъ духовныхъ съездахъ признана подлежащею отмене. 0 времена! о нравы!

Мои собратья по священству въ Церкви Волынсной, слава Богу, чужды такого нечестія и безумія. Но да будетъ и имъ известно, что требуемыя отъ насъ народомъ — и закономъ Божіимъ—качества учительности и богомолъности не суть качества внешнія, и пріобретаются лишь по мере того, какъ мы сами упражняемся во внутренней духовной жизни, т. е. боремся со страстями, понуждаемъ себя къ тайной молитве, читаемъ слово Божіе и святоотеческое, смиряемъ свое сердце и поверяемъ грехи свои духовному отцу. He въ красноречіи, не въ образованности внешней заключается учительность іерея, вліяніе его проповедническаго слова и всякаго вообще увещанія, а въ томъ, насколько онъ самъ усвоилъ себе благодатное умиленіе и ревность о Боге и спасеніи.

Итакъ, если хотите, чтобы васъ слушали въ Церкви и въ частной беседе со вниманіемъ, со слезами,—чтобы вашему слову повиновались,какъ глаголу Божію, не думайте, что для этого нужно учиться человеческой хитрости или душевному магнитизму: нетъ, избави Богъ,отъ подобнаго шарлатанства, свойственнаго другимъ вероисповеданіямъ... Неть, нужно самому возрождаться духомъ, самому смиряться, каяться, молиться и созидать своего внутренняго человека.

Въ чемъ заключается это созиданіе и какъ оно обнаруживается въ деятельности священника, объ этомъ и будетъ моя речь въ этой и въ дальнейшихъ беседахъ. Но пусть никто не морщитъ своего лба и не говоритъ: слабы мы для того, чтобы теперь переделывать себя. Въ Бога мы и раньше верили и безъ молитвы не жили, но ломать себя на четвертомъ, а то и на шестомъ десятке летъ своей жизни, это невозможно. Увы, это нехорошія слова! Ихъ говорилъ поначалу Никодимъ, князь жидовскій: „како можетъ человекъ родитися, старъ сый? еда можетъ второе внити во утробу матери своея, и родитися?" но получилъ ответъ: „ты ecu учителъ израилевъ и сихъ ли не веси?—Аще земная рекохъ вамъ, и не веруете: како, аще реку вамъ небесная, уверуете?" (Іоан. III, 4, 12). Изъ этого ответа совершенно ясно, что Никодимъ понялъ, о какомъ возрожденіи говоритъ Господь, но почиталъ его столь же невозможнымъ для пожилого человека, какъ снова войти въ утробу матери.

Итакъ, если подобная мысль была постыдна для учителя израилева, то для пастыря Христова она весьма греховна. Мы должны не уклоняться отъ изученія законовъ возрожденія духовнаго, но везде и всячески его искать. Старость не помеха добродетели, но ея другъ и последователь. Старость напоминаетъ о тщетности земного, предвидитъ гробъ и землю, лобызаетъ небо, приветствуетъ Ангеловъ, трепещетъ ада и демонскихъ мукъ, простираетъ руки къ Богу и Его Угодникамъ.

Я учился больше вашего, достолюбезные отцы и братья, но и теперь считаю себя ученикомъ Божественной мудрости и почитаю себя счастливымъ, когда встречаю человека, могущаго мые что-нибудь сказать на пользу души или сообщить крупицу мудрости отъ книгъ-ли, или изъ собственнаго опыта.

Примите и мою крупицу. И первая изъ нихъ заключается въ той истине, усвоенной моимъ опытомъ и удостоверенной отъ слова Божія, что весь успехъ пастырской деятельности зависитъ отъ того, сколько мы въ свою собственную душу достанемъ Божественной благодати, сколько сами надъ собою поработаемъ. Духовная жизнь; или подвижничество духовное, вотъ въ чемъ главный долгъ пастыря Церкви! Ученіе о семъ подвижничестве изложено отцами и именуется аскетикой. Это ученіе изображаетъ законы внутренней жизни христіанина и постепенное его восхожденіе къ духовному совершенству и общенію съ Богомъ. Оно должно бы составлять предметъ науки нравственнаго богословія, но, къ сожаленію, эту науку наша школа духовная взяла отъ западныхъ еретиковъ-протестантовъ, какъ догматику отъ латинянъ съ небольшими только исправленіями. Протестанты же отвергли ученіе о внутренней борьбе и деятельномъ стремленіи къ совершенству, предоставивъ последнее одной благодати, а благодать они надеются привлечь одною верою, а не молитвенными усиліями и борьбой вопреки Господню слову: „царствіе Небесное нудится и нужницы восхищаютъ" (Матѳ. XI, 12) и еще: „слово держатъ и творятъ плодъ въ терпеніи". Ихъ нечестіе опровергаетъ и св. Апостолъ Павелъ, на котораго они любятъ ссылаться; онъ говоритъ ясно: ,не потому, чтобы я уже достигъ или усовершился; но стремлюсь, не достигну ли и я, какъ достигъ меня Христось Іисусъ. Братія, я не почитаю себя достигшимъ, а только, забывая заднее и простираясь впередъ, стремлюсъ къ цели и почести вышняго званія Божія во Химсте Іисусе" (Фил. III, 12—14).

Видите, даже Апостолъ не достигъ еще вершины той духовной лестницы, того постепеннаго совершенствованія во Христе, которому васъ, учители Христова стада, и не учили въ духовной школе, ибо наше Нравственное Богословіе имеетъ только ценное философское Введеніе, а затемъ взаменъ ученія о духовномъ совершенстве предлагаетъ протестантское ученіе о Спасителе, какъ носителе какой-то свободы (и кстати уже любви), нужной протестантамъ; затемъ чисто еврейское ученіе объ обязанностяхъ и о грехахъ, да кантовское языческое ученіе объ уваженіи къ другимъ и, наконецъ, (о ужасъ!) объ уваженіи къ себе. Только въ недавнее время внесли главу о духовной жизни, но она входитъ клиномъ въ эти неразумные параграфы.

Итакъ, намъ нужно понять, что этой главной части хри-стіанской мудрости мы почти не слышали въ школе, а между темъ ей надо учиться всю жизнь. Есть очень доступная, и дешевле рубля стоющая, но духовно-драгоценная книжка отшельника-епископа Феофана ( 1894). „Путь ко спасенію", въ которой изложена лестница духовнаго совершенства и читая сію книжку, вы больше усовершенствуетесь и въ собственной добродетели, и въ деланіи пастырскомъ, нежели читая современные духовные журналы, которыми тоже овладели наши революціонеры.

Я не буду вамъ повторять содержаніе этой книги, но хочу излагать правила подвижничества применительно къ жизни пастырской, а пока, указавъ на нихъ, какъ на главное условіе успеха вашей деятельности, хочу еще въ заключеніе устранить главнейшее препятствіе этому подвигу.

Въ вашихъ учебникахъ есть напоминаніе о чести; авторы учебниковъ, чувствуя совершенную несовместимость этого языческаго понятія съ христіанствомъ, стараются заменить его смыслъ и даже вовсе его изменить, чтобы придать ему хотя бы полухристіанскій характеръ. Но общественные нравы въ на-шемъ ополяченномъ крае укоренили это нелепое понятіе въ сознаніи многихъ священниковъ въ его чисто языческомъ виде, какъ оно было у римлянъ и у германскихъ варваровъ, и я не разъ получалъ жалобы священниковъ другъ на друга: „Такой-то отнялъ мою честь, которая мне всего дороже".— Что за дикая безсмыслица! Насъ Господь призываетъ къ безчестію за Его имя, намъ угрожаетъ отнять небесную награду, если мы гонимся за похвалой отъ людей, велитъ радоваться и веселиться, если имя наше пронесутъ, яко зло, — а здесь священникъ открыто признается, что ему всего дороже, чтобы его личность не осталась никогда безнаказанно оскорбленной.

Пусть это будетъ для тебя всего дороже, но прежде сбрось съ себя ке только іерейскую одежду, но и крестильный крестикъ и запишись въ евреи, или магометане, ибо Поруганный и Распятый не признаетъ тебя Своимъ. Онъ велелъ тебе нести крестъ, а ты считаешь невыносимымъ всякое неотмщенное оскорбленіе. Перечитай всю Библію: найдешь-ли въ ней это нелепое, языческое слово „честь"? Никогда! Тамъ есть „честь" въ смысле почета, почтенія, но въ этомъ отвратительномъ смысле его не знали христіане. Правда, нечестивые еретики дерзаютъ сюда привлекать апостольскія слова: „для меня лучше умереть, нежели, чтобы кто уничтожилъ похвалу моюи (за отказъ пользоваться пропитаніемъ отъ проповеди: Кор. IX, 15), но пусть эти неразудщые люди прочитаютъ следующій 19-й стихъ и увидятъ, что похвала разумеется загробная отъ Бога, ради которой Апостолъ и порабощаетъ себя (ст. 19) всемъ и унижаетъ себя (2 кор. XI, 7), чтобы возвысить свою паству.

Апостолъ Павелъ и прочіе апостолы не боялись безчестія, но хвалились имъ (1 Кор. IV, 10; 2 Кор. VI, 8) и благодарили Бога, „яко за имя Господа Іисуса сподобишася безчестіе пріяти" (Деян. V, 41).

Прошу же васъ, достолюбезные Отцы и братіе, выбросьте это нелепое языческое понятіе чести изъ вашего словаря, бойтесь не безчестія, а греха, старайтесь не объ отмщеніи обиды, опасайтесь не униженія себя, а того, чтобы не унизить собою православія, дорожите не честью, а смиренномудріемъ, учитесь чистосердечному прощенію обидъ. Безъ этого условія не только не можете быть добрыми пастырями, но ни христіанами даже.

Вотъ мое первое увещаніе къ вамъ о жизни духовной; Богъ дастъ въ следующій разъ начну съ вами беседу о внешнемъ иеправленіи богослужебныхъ действій, чередуя одно съ другимъ по слову Господню: „подобаше и сія творити, и онехъ не оставляти" (Матф. XXIII), но, конечно, памятуя и то, что внутреннее выше внешняго, какъ душа выше тела.

Б е с е д а 2-я

„Подобаше сія творити и онехъ не оставляти"

„He тотъ Христовъ последователь, кто молится Богу, a тотъ, кто любитъ ближняго: все христіанство заключается въ любви къ ближнему", такъ говорятъ многія мірскія и, увы, некоторыя духовныя лица, не любящія исполнять своихъ бого-служебныхъ и вообще религіозныхъ обязанностей, и—однако не обнаруживающія особой любви къ ближнимъ. Впрочемъ, не касаясь пока искренности подобнаго заявленія, искренности весьма сомнительной, мы должны выразить крайнее недоуменіе въ виде вопроса: изъ какого изданія Евангелія вычитали наши гуманисты такое изреченіе? He правда-ли, намъ съ детства известно совсемъ иное слово Спасителя: "возлюбиши Господа Бога Твоего всемъ сердцемъ швоимъ и всею душею твоею, всею мыслію твоею: сія естъ первая и болъшая заповедъ; вторая-же подобна ей: возлюбиши искренняго твоего, яко самъ себе. Въ сію обою заповедію весъ законъ и пророцы висять" (Матѳ. XXII, 37—40).

Некоторые невегласы возражаютъ: Бога надо любить въ ближнемъ. — Но тогда не было-бы двухъ заповедей, а одна; тогда не было-бы места словамъ: „сія есть переая и болъшая заповедь, вторая-же подобна ей". Любовь къ Богу, какъ живому, слышащему насъ Творцу и Спасителю, есть главное содержаніе жизни христіанина, почему Господь и приводитъ эти слова Второзаконія, где они трижды повторяются съ усиленіемъ: „всемъ сердцемъ, и всею душою, и всею мыслию". Любовь къ Богу выражается прежде всего въ молитве. Молитва есть главное условіе нашего духовнаго возрастанія и борьбы съ порокомъ, но молитва не есть только средство для этой высокой цели; нетъ,—она сама въ себе есть цель. He можетъ жить безъ молитвы, безъ беседы съ Богомъ тотъ, кто любитъ Бога. А тотъ, кто только еще желаетъ любить Бога, кто учится любить Бога, каковы мы, грешные, не достигшіе еще живой, торжествующей любви къ Нему, какую имели Святые Апостолы и Преподобные Отцы, — мы, пребывающіе въ борьбе, мы должны и къ молитве себя принуждать, учиться ей, учиться по руководству техъ, кто уже научился, т. е. Святыхъ Отцовъ, которыхъ молитвы и обычаи Церковь приняла въ общее всехъ пользованіе,. удостоверивъ ихъ спасительное, назидательное значеніе для всехъ своихъ последователей. Посему съ благоговейнымъ послушаніемъ преклоняйтесь, іереи Божіи, предъ священнымъ Уставомъ нашихъ богослуженій. Если по немощи или по неразумію своему и паствы, мы опускаемъ изъ него нечто, то можемъ это творить только съ самоукореніемъ, съ сознаніемъ своего убожества предъ высоко-духовнымъ и мудрымъ составомъ своихъ молитвословій, а не съ неразумнымъ превозношеніемъ, какъ делаютъ современные декаденты.

Въ одномъ своемъ собраніи они заслушали рефератъ уче-наго недоумка о томъ, что нашъ Уставъ или Типиконъ не есть узаконеный определеніемъ древняго церковнаго начальства чинъ богослуженія, а просто запись богослужебной практики Лавры преп. Саввы освященнаго, какъ и значится на заглавномъ листе Типикона. Разработавъ эту старую новость, ораторъ отсюда заключилъ къ совершенной необязательности для насъ Типикона, чемъ конечно привелъ въ восторгъ значительную часть своихъ слушателей, едва-ли и до того дня обременявшихъ паству уставною службою.—Ho, o жалкое неразуміе! Разве потому только для насъ обязательны все постановленія каноновъ, что ихъ написали авторитетные отцы, а не потому гораздо более, что ихъ приняла Церковь, т. е. Св. Духъ, ею действующій? Разве Соборы выдумывали свои определенія, а не узаконяли только то,что принято непосредственно жизнью Церкви? Разве потому мы принимаемъ, какъ слово Божіе, посланія Ап. Павла, а оставляемъ посланіе Ап. Варнаввы и два Климентова, что перваго почитаемъ святее последнихъ, а не потому, что те приняла Церковь, а эти оставила? Разве не по той-же причине мы принимаемъ 14 по-сланій Павла, а 15-ое къ Лаодикійцамъ оставляемъ?

To, что принято всею Церковью и вошло въ ея жизнь, то и свято, то и божественно, то и обязательно для всехъ, хотя бы первоначально такъ сделала не то, чтобы Лавра пр. Саввы, а хотя-бы самая смиренная старушка?—Но такова уже дечальная участь нашего духовнаго либерализма, что, вы-ставляя знамя свободы, онъ утыкается носомъ въ чиновничье холопство, не признавая ничего святымъ и великимъ, если оно не зарегистровано определеніемъ видимой власти, параграфомъ, номеромъ!

Вся Церковь приняла Типиконъ, вся она более тысячи летъ имъ руководится, все епископы и клирики присягаютъ при посвященіи ему следовать, ибо веруютъ, что все общецерковное есть Божіе, нечеловеческое, благодатное!

Церковная жизнь можетъ осложняться различными новыми условіями, съ которьши должно считаться. Худо-ли, хорошо-ли, но въ настоящее время голова русскаго священника наполнена тою ношею разнообразныхъ интересовъ и сведеній, преимущественно светскаго характера, которую принято называть образованіемъ. Это образованіе очень мало соприкасается съ темъ возделываніемъ внутренняго человека, съ темъ постепеннымъ освященіемъ души, въ которомъ зиключается путь христіанской жизни. Ho пo существу образованіе не препятствуетъ тому высшему назначенію христіанина, котораго постепенно достигали многіе образованные, даже ложно образованные въ юности, святые угодники. Однако. подобное совмещеніе мірского содержанія духа съ постепеннымъ усвоеніемъ святости возможно лишь для техъ, которые последнюю бу-дутъ считать целью жизни, а первое—деломъ второстепеннымъ.

Напротивъ, то пренебреженіе, которое многими духовными лицами оказывается къ упражненіямъ въ духовной жизни, къ молитве, къ чтенію слова Божія, къ благоговейному и точному исполненію священныхъ службъ, имеетъ своею причиной именно этотъ преувеличенный взглядъ на свое, въ сущности весьма условное и даже сомнительное образованіе, которымъ они выделяются изъ своей паствы, тогда какъ въ делахъ благочестія имъ смолоду приходится бьтть скорее учениками своей паствы, нежели руководителями, какъ по своей неопытности въ правилахъ духовной жизни, такъ и по своей крайней неосведомленности во внешнихъ установленіяхъ благочестія, т. е. въ богослуженіи.

Людямъ самолюбивымъ, а особенно молодымъ, свойственно показывать пренебреженіе ко всему, что они мало понимаютъ, а свои частныя преимущества выставлять на видъ, какъ самое ценное въ жизни. Вотъ въ этомъ-то печальномъ свойстве человеческаго духа, а кроме того, разумеется, въ лености, разсеянности, а иногда и въ порочности, заключается причина, пренебрежительнаго отношенія многихъ духовныхъ лицъ къ святымъ, возвышеннымъ и умилительнымъ церковнымъ молитвословіямъ и священнодействіямъ. Между темъ не свысока мы должны взирать на все эти установленія Церкви, т. е. Св. Духа, а со смиреннымъ благоговеніемъ, не исправителями ихъ должны мы себя мыслить, а учениками, и притомъ учениками мало под-готовленными, плохими.

Будучи мальчикомъ-гимназистомъ, я следилъ за установленіями священныхъ службъ и настолько хорошо усвоилъ себе различныя чинопоследованія, что еще въ 16 — 17 летъ отъ роду училъ новонаставленныхъ архіереевъ (по ихъ желанію) различнымъ богослужебнымъ действіямъ. Затемъ не переставалъ интересоваться изученіемъ Божіихъ службъ студентомъ, монахомъ, ректоромъ; я еще съ молоду считался среди высшаго духовенства знатокомъ церковной службы по преимуществу: и, однако, мне приходилось многое вновь узнавать, совершенствоваться и исправляться даже тогда, когда я былъ епархіальнымъ архіереемъ. Видите-ли, достолюбезные отцы и братіе, какая это сложная наука. И какая полезная для души, прибавлю я. Безъ вниманія, безъ умиленія почти невозможно совершать службу, если совершать ее по Уставу: неспешное чтеніе, пеніе священныхъ стихиръ, благоговейные, уставные поклоны, правильный, не спешный крестъ,—все это само по себе отрываетъ душу отъ земли, влечетъ ее къ небу, смиряетъ сердце, сосредоточиваетъ мысли на предметахъ Божественныхъ. Напротивъ, произволъ въ общественной молитве даже богомольнаго священника постепенно вводитъ въ прелесть, т. е. въ духовное самообольщеніе, научаетъ интересовать народъ не службой, а своею личностью, делаетъ его не предстоятелемъ молитвы, а актеромъ, какъ это бываетъ у ксендзовъ. Такой священникъ велитъ пропускать назидательное пеніе и чтеніе на клиросе потому, что ему скучно бездействовать, но за то отвратительно вытягиваетъ свои возгласы, вставляетъ безъ нужды въ службу какой-нибудь безграмотный акаѳистъ, опустивъ благовдохновенныя святоотеческія стихиры, лишь бы побольше самому фигурировать предъ народомъ и т. п. Это прелесть тщеславія. Другая прелесть крайней обособленности (индивидуализма) въ молитве, когда священнослужитель взираетъ на общественное богослуженіе, какъ на будто-бы только для него лично существующее. Это часто бываетъ съ іереями-великороссами: они пренебрегаютъ словами Апостола: „ты хорошо благодаришъ, но братъ твой не назидается" (1 Кор. XIV, 17). Я именно имею въ виду техъ священниковъ, которые всю сущность богослуженія полагаютъ въ поминовеніи живыхъ и умершихъ и большую часть утрени и литургіи копошатся у жертвенника, не следя за службой и не слушая ел, а бормоча про себя въ продолженіе трехъ часовъ и более: „Марью, Дарью, Симеона" и пр. Другіе читаютъ довольно усердно въ алтаре каноны къ Св. причащенію, a сами и ухомъ не ведутъ, какой канонъ и какъ исполняется на клиросе.

Этими двумя уклоненіями отъ христіанскаго благочестія исчерпываются почти все отступленія отъ церковнаго Устава, если не считать еще лености, небреженія и невежества, кои ни въ какомъ случае не могутъ быть оправдываемы." Къ обособленности или индивидуализму должно отнести и все местныя уклоненія наши отъ православнаго богопочтенія, развившіяся подъ вліяніемъ латинства: стояніе на коленяхъ, небрежное возложеніе на себя крестнаго знаменія, стучаніе кулакомъ по груди предъ причащеніемъ, забвеніе святыхъ и таинственныхъ дней Великаго Поста—Мефимоновъ, похвалы Пресвятой Богородице, Великосубботней литургіи и т. п. При требахъ—обливательное и крайне небрежно совершаемое крещеніе, исповедь безъ прочтенія покаянныхъ молитвъ, причащеніе безъ правила, допущеніе погребать детей безъ отпеванія и многое другое. Напротивъ, должно со всякою любовію охранять священные чины и обычаи нашей местности, которые, хотя и не существуютъ въ Великой Россіи, но указаны Вселенскимъ Преданіемъ и введены въ Требникъ, напр. чтеніе постной молитвы по хатамъ, чинъ на разрешеніе венцовъ въ 8-й день брака, принесеніе хлебовъ и др. снедей при поминовеніи усопшихъ, заупокойныя литіи во дни Св. Четыредесятницы и т. п. Полезно поддерживать и непредусмотренные въ священныхъ книгахъ местные церковные обычаи, но такіе, которые не у еретиковъ позаимствованы и не содержатъ какого-либо безчинія, а напротивъ, выросли изъ недръ местнаго церковнаго преданія, таковы—освященіе цветовъ на Троицу, свечей—на Сретенье, хоругви и звоны при погребеніи умершихъ; а особенно должно съ любовію хранить местные, церковные напевы, которые гораздо ближе къ богопреданному знаменному и крюковому пенію, чемъ ноты современныхъ композиторовъ.

Увы, последними русская церковная служба удалилась отъ вселенскаго общенія больше, чемъ какая-бы то ни было поместная церковь. Ведь и греки, и грузины, и арабы, и славяне южные, и молдаване — все исполняють ангельскіе напевы, сообщенные церквамъ чрезъ Дамаскина, a y насъ Петербургъ отнялъ этотъ залогъ обшенія съ верующею вселенною и пододвинулъ нашу богослужебную практику къ западнымъ еретикамъ съ ихъ любострастными завываніями. Посему, если въ какомъ приходе сохраняется священная древность въ богослужебномъ пеніи, то надо хранить ее, какъ зеницу ока.

Хорошо делаютъ те священники, которые еще въ пятницу или въ субботу днемъ пересмотрятъ съ псаломщикомъ и регентомъ всю службу по Октоиху и Минее или по Тріоди, укажутъ сочетаніе тропарей на вечерне, утрене и литургіи, велятъ проверить на спевке наступающій гласъ Октоиха и Минеи, да по возможности разъяснятъ певчимъ на спевке, a то и всемъ мірянамъ на утрене затруднительныя выраженія въ ирмосахъ, стихирахъ и тропаряхъ.

Верьте, что паства съ гораздо большимъ интересомъ будетъ слушать это разъясненіе, нежели слушали ваши товарищи, когда учились въ семинаріи. Потребуйте хотя-бы у студентовъ семинаріи перевода молитвъ: Свете тихій, Иже херувимы, Правило веры, Волною морскою, Любити убо намъ и т. п., наиболее известныхъ всякому песнопеній: и очень немногіе изъ вашихъ собеседниковъ съумеютъ это исполнить. Да, отцы и братіе, учить и учиться надо благочестію православному. Безъ этого невозможно возгревать веру и любовь въ прихожанахъ, безъ этого условія священникъ не есть руководитель ко спасенію, но „медь звенящи или кимвалъ звяцаяй".

Б е се д а 3-я

„Спящимъ же человекомъ, пріиде врагъ его и всея плевелы посреде пшеницы и отыде" (Мф. XIII, 25).

Вотъ съ какихъ словъ приходится мне, любезные сопа-стыри церкви Волынской, возобновить съ вами свою печатную беседу, прерванную на целые два года. He пo моей вине она прервалась: я былъ отозванъ высшею властью на дела, стороннія для нашей епархіи, но настолько отнявшія у меня все время, что меня еле хватало на исполненіе неотложныхъ обязанностей по поместной церкви, да и къ темъ приходилось относиться иногда поверхностно. Освободившись отъ делъ синодальныхъ и академическихъ, я возвратился ко врученному мне Господомъ стаду къ нынешнему Рождеству почти, какъ въ новую для себя епархію: новые люди прибыли на службу за эти годы, новые повыбраны благочинные, новые поставлены іереи, новыя явились и беды. „Спящимъ человекомъ, пріиде врагъ и всея плевелы". Впрочемъ, плевелы эти не все новые, но они огорчаютъ души наши темъ, что умножились и укоренились. Невольно повторяешь слова прор.Іереміи: Господи! „почему путь нечестивыхъ благоуспешенъ и все вероломные благоденствуютъ? Ты насадилъ ихъ, и они укоренились, выросли и приносятъ плодъ. Въ устахъ ихъ Ты близокъ, но далекъ отъ сердца ихъ". (XII, 1-3).

Конечно, вы понимаете, что я разумею умноженіе сектантской и латинской ереси, разумею отторженіе отъ Христа и Церкви душъ намъ вверенныхъ. Правда, нигде не слышно у насъ о совращеніи людей сотнями и десятками, но ежедневно получаю я по несколько бумагъ о переходе въ латинство нашихъ христіанъ, повенчанныхъ съ католиками по разрешенію Св. Синода. Медленно подвигается другая ересь—баптизмъ, или штунда, прикрывающая себя именемъ евангельскаго союза, но уже въ 28 приходахъ работаютъ наймиты этихъ христоненавистныхъ иконоборцевъ: „они развращаютъ целые домы, уча, чему не должно, изъ постыдной корысти" (Тит. I, 11)

He очень много еще погибло людей изъ нашей паствы въ дебряхъ названныхъ ересей, быть можетъ большее число есть погибшихъ въ полномъ неверіи, но зловеще то, отцы и братіе, что ужъ очень просто, повидимому безъ борьбы и безъ внутренняго ужаса, отделяются эти сыны погибельные отъ единаго Христова тела, отъ общенія церковнаго. Зловеще и страшно то, что ослабло въ людяхъ сознаніе евоего единства въ спасительномъ общеніи со Христомъ въ Его Церкви, и они различаютъ Церковь отъ ересей только со стороны различія богослужебныхъ чинопоследованій: имъ кажется, что они только изменили одинъ чинъ молитвословій на другой, одинъ приходскій (православный) храмъ на другой (латинскій или баптистскій). He значитъ ли братіе, что эти люди никогда не были церковными чадами, или уже давно перестали быть ими, а только числились въ вашихъ метрическихъ книгахъ? Девятаго члена Символа Веры они не разумели, a читали его, какъ и прочія немногія молитвы, безъ всякаго разуменія.

Теперь скажите, многимъ ли лучше ихъ те, кто не отпалъ? Крепко-ли въ остальныхъ убежденіе въ спасительности и благодатности единой, святой, соборной и апостольской Церкви и въ гибельности латинской и штундовой ереси? He грозятъ-ли эти единичныя отпаденія обратиться въ массовыя, когда (теперь все возможно) разрешено будетъ латинянамъ вводить „русское католичество", учреждать уніатскіе приходы, разсылать открыто (а не тайно, какъ теперь) уніатскія воззванія и брошюры со всяческою ложью, будто, напр., наши предки были католики, а Николай Чудотворецъ былъ римскимъ папой Николаемъ I, будто о. Іоаннъ Кронштадтскій училъ веровать по католически, и прочіе безумные глаголы, которые они разсеиваютъ въ народе. Съ другой стороны баптисты хвалятся, что съ весны начнутъ строить свою семи-нарію не то въ Житоміре, не то въ Горошкахъ, въ покупаемомъ ими дворце, который пріобрелъ себе въ начале 19 века нашъ отечественный герой, великій Кутузовъ. Эти лукавые обманщики, какъ ястребы — стервятники, какъ черные вороны, выслеживаютъ всюду, где запахнетъ у насъ разложеніемъ приходской жизни. Заболелъ въ одномъ селе священникъ психическимъ разстройствомъ и отвозится въ больницу: они уже здесь со своими Николаитскими сборищами; ссорятся въ другомъ селе прихожане со своимъ нерадивымъ пастыремъ, а еврей уже строчитъ имъ ябеду въ консисторію и подмигиваетъ сектантскому расколоучителю, какъ ворона подманиваетъ зубастую собаку къ найденному трупу; является баптистъ-проходимецъ и сеетъ свои плевелы посреди пшеницы.

He было бы этого, отцы и братіе, если-бы не были у насъ „спящіе человеки". Теперь вы не безоружны. Руководители и печатныл руководства для огражденія колеблющихся отъ латинства и штунды есть у васъ въ достаточнсмъ количестве. Но и самыхъ колеблющихся не было-бы, — слушателей не находили-бы сеятели лжи, еслибъ не мертва была-бы церковная жизнь въ приходе, еслибъ пастырь зналъ своихъ овецъ, надзиралъ бы ихъ и звалъ по имени. Слава Богу, мы не лишены такихъ пастырей — такихъ приходовъ, которые недоступны вліянію еретиковъ, — где первое слово, произнесенное противъ православія, возбуждаетъ общее негодованіе, гадливость и презреніе: но разве нетъ у насъ такихъ приходовъ, где прихожане для священника не существуютъ, a священникъ постепенно перестаетъ существовать для прихожанъ? Онъ живетъ себе на своемъ хозяйстве, своими семейными интересами и по необходимости отворяетъ цо воскре-сеньямъ церковь, натягиваетъ на себя ризу и говоритъ изъ алтаря монотонные возгласы, отсчитывая остающіяся до выхода изъ храма минуты. Проповеди онъ не говоритъ, даже ленится прснитать печатную; ему безразлично, какъ и что поетъ на клиросе одинокій псаломщикъ, и молится ли народъ. Прихожане отъ него отвыкли: только крестины, браки и погребенія понуждаютъ ихъ идти къ нему поторговаться за требу, которую онъ будетъ прочитывать деревяннымъ голосомъ, облекшись во вретище, бывшее когда-то фелонью. Въ дымной кухне, среди собакъ и кошекъ обрызгаетъ онъ младенца изъ стаканчика воды, пробормотавъ надъ здоровымъ дитятей сокращенный чинъ крещенія, положенный „страха ради смертнаго", т. е. надъ умирающимъ. Въ кухне нетъ и лампады, ни даже настоящаго образа, который замененъ пятикопеечной бумажной картинкой, засиженной мухами.

Это-ли обстановка величайшаго таинства? Такъ-ли можно научить людей дорожить больше всего на свете своей принадлежностью къ Церкви, въ которую входъ открываетъ св. крещеніе. He обольщай себя никто: не жди крепкаго единенія христіанъ, не жди горячаго стремленія ихъ къ Церкви, если совершаешь дело пастырское безъ благоговенія, безъ одушевленія, безъ любви. He надейся, что тогда останется безуспешнымъ всякій сеятель неправды, всякій расколоучитель. Стосковавшаяся по живому слову душа простолюдина немного будетъ вникать въ действительную ценность его разглагольствованій: ей отраднымъ покажется всякое вдохно-венное поученіе или молитва, — притворная или искренняя. He сразу и, можетъ быть, не скоро решится крестьянинъ или крестьянка отделиться отъ своей природной веры, но если ей уже представилось такъ, что жизнь, и умиленіе, и любовь взаимная тамъ, у чужихъ, а на нашей стороне только обычай, только смутно сознаваемое ею обязательство,—душа эта уже почти потеряна для церкви, и вовсе будетъ потеряна,. если не обрящетъ ее Милосердый Самарянинъ, и не приведетъ къ лучшему гостиннику, чемъ бывшій близко отъ нея священникъ и левитъ, — если, однимъ словомъ, не встретитъ она иныхъ условій церковной жизни въ нашемъ православіи, не встретитъ лучшихъ примеровъ, если, наконецъ, не встретитъ ихъ уже слишкомъ поздно, когда отпаденіе ея уже совершилось и бесъ противленія въ нее вселился съ семью лютейшими бесами. Конечно и тогда добрый пастырь не долженъ отступать отъ нея, но еще более долженъ пещись о томъ, чтобы удержать верныхъ отъ колебанія, чтобы жизнь церковная не представлялась имъ, какъ Мертвое Mope, какъ сонное царство, чтобы не пало на пастыря грозное слово притчи Христовой: „спящимъ же человекомъ, пріиде врагь его и всея плевелы посреде пшеницы".

Однимъ изъ главныхъ свойствъ истинной Христовой веры, отличающихъ ее отъ веръ, выдуманныхъ людьми, является благоговейная убежденность священнослужителей въ исполняемыхъ ими священнодействіяхъ, убежденность, чуждая всякаго произвола, ибо постоянный произволъ въ священно-действіяхъ наводитъ моляшихся на сомненіе въ томъ, не была-ли и вся эта церковная служба изобретена. такимъ же произволомъ. Напротивъ того, стойкость вашихъ предковъ въ православіи, ихъ неподатливость латинскому еретическому чину, главнымъ образомъ, основывалась на глубокомъ убежденіи пастырей и пасомыхъ въ томъ, что ихъ богопочитаніе хранится въ томъ же виде, какимъ оно было у великихъ отцевъ христіанской древности, у отцевъ вселенскихъ соборовъ. Частнее, наблюдая различіе всехъ чинопоследованій латинскихъ отъ православныхъ, они ясно видели, что въ первыхъ обнаруживается нераденіе патеровъ о молитве, ихъ пренебреженіе къ мірянину, ихъ неблагоговеніе къ священнымъ таинствамъ.

Православный іерей даетъ молитвы родильнице, воцерковляетъ младенца, оглашаетъ его; не меньше часу совершаетъ св. крещеніе, причемъ неоднократно беретъ младенца на руки, помазываетъ его, постригаетъ, погружаетъ въ купель, снова помазываетъ св. мгромъ. При совершеніи брака онъ тоже около часу молится съ брачущими, водитъ ихъ за руки, надеваетъ имъ венцы и кольца, даетъ пить вино и пр. Предъ исповедью онъ читаетъ христіанамъ молитвы, стоя принимаетъ ихъ признанія, снова молится и пр. Къ причастію священникъ готовитъ христіанъ несколько дней, читаетъ съ ними накануне три канона и акаѳистъ, а после утрени канонъ причащенія, двенадцать большихъ молитвъ, да еще пять после причащенія; онъ долго совершаетъ св. проскомидію, разделяетъ самъ св. причастіе и самъ потребляетъ его после пріобщенія мірянъ. Говорить-ли о сложныхъ и утомительныхъ священнодействіяхъ при соборованіи и погребеніи, а затемъ о поминалъныхъ дняхъ—третьемъ, девятомъ, сороковомъ и годовомъ.

Чемъ все это заменяется у папистовъ-латинянъ? чемъ объясняется возникновеніе у нихъ разностей съ православными въ исполненіи таинствъ—обливательное крещеніе, причащеніе подъ однимъ видомъ и прочее? Ничемъ инымъ, какъ надменнымъ нераденіемъ ихъ ксендзовъ и ихъ презреніемъ къ мірянамъ. Въ несколько минутъ побрызгаютъ они младенца, брезгуя взять его на руки; разсевшись въ своей будке, при-нимаютъ они исповеданіе греховъ, не какъ свидетели, а какъ судьи; почти безъ предварительныхъ молитвъ быстро позапихиваютъ они свои причастныя облатки въ ротъ коленопреклоненной шеренги причастниковъ, а при миропомазаніи, вместо того, чтобы прикасаться св. миромъ къ разнымъ обнаженнымъ частямъ тела младенца или взрослаго обращенца, ихъ бискупъ бьетъ по щеке коленопреклоненные ряды юношей и девицъ. Также мало труда принимаетъ на себя патеръ, пробормотавъ несколько молитвъ надъ ставшею предъ нимъ на колени брачущеюся парой или побрызгавъ водой на принесеннаго въ костелъ покойника. — Наши богословы возражали много противъ всехъ отдельныхъ отступленій латинянъ, но по отвлеченности своего мышленія просмотрели, что все эти отступленія объединяются однимъ побужденіемъ духовенства: не затруднять себя и по возможности унизить мірянина, надъ коимъ совершается молитвословіе.

Отсюда понятно, почему ваши предки, да и вообще все православные христіане, даже уніаты, именовали и именуютъ православную веру благочестіемъ, благочестивою верою, a римско-католическую—панскою верой, почему только православныхъ они именуютъ христіанами (что согласно съ обычаемъ и древней церкви, никогда не именовавшей христіанами еретиковъ), почему уніаты называютъ переходъ въ православіе „переходомъ на благочестіе".

Поймите-же, отцы и братіе, что только до техъ поръ будетъ твердо святое православіе въ душахъ нашей паствы, пока мы сохранимъ въ ихъ глазахъ такой именно взглядъ на наше исповеданіе. Постигнуть неправду латинскаго ученія объ исхожденіи Св. Духа и о непорочномъ зачатіи имъ не подъ силу, да и интересоваться этимъ не свойственно уму, чуждому божественной науки,—а хранить любовь и преданность той вере, где молятся съ подвигами, съ глубокою верою въ богопреданность нашихъ богослужебныхъ чиновъ, съ отрешеніемъ отъ земныхъ удобствъ и земной гордыни, — хранить предпочтеніе къ благочестію сравнительно съ той еретическою церковью, въ которой отъ всего этого остались лишь одни обрывки, одне театральныя церемоніи: это свойственно было и будетъ здравому смыслу и малограмотныхъ, но искреннихъ христіанъ въ такой же степени, какъ и просвещеннымъ богословамъ.

Итакъ, смотрите., кто и что является виновникомъ безразличнаго отношенія къ истинной церкви и ко всякимъ ересямъ некоторыхъ нашихъ пасомыхъ.

Вы скажете: а все-таки не столько небрежное отношеніе ихъ православныхъ пастырей къ своему богослужебному долгу, сколько условія историческія: взглядъ на латинство, какъ на принадлежность благородныхъ и просвещенныхъ сословій, a также вынесенное отъ уніатскихъ предковъ убежденіе о малой разности между православіемъ и латинствомъ.

He возражаю противъ двухъ последнихъ указаній, но согласитесь, что это причины только производныя. Оне получаютъ свое значеніе уже при охлажденіи къ православію, уже после того, какъ въ глазахъ колеблющагося померкла резкая противоположность между полнотою православнаго благочестія и произволомъ еретическаго нечестія. Пусть та вера будетъ панская, пусть думаетъ внукъ уніатовъ, что она съ нашею почти не разнится: но ни то, ни другое заблужденіе не расположило бы его сердца къ латинству, еслибъ оно не было охлаждаемо къ православію темъ оскуденіемъ последняго, въ коемъ онъ видитъ веру отцевъ своихъ подъ водительствомъ священника неблагоговейнаго, черстваго, немолитвеннаго. Какъ можетъ оценить простолюдинъ превосходство православнаго благочестія надъ нечестивою ересью, если встречаетъ въ церкви подобное же брезгливое пренебреженіе къ мірянамъ, подобный произволъ къ богоучрежденнымъ чинопоследованіямъ, какъ у латинянъ?

Видитъ онъ небрежное обливательное крещеніе, не видитъ вовсе елеосвященія; видитъ погребеніе, совершаемое на ходу кое-какъ, а не въ храме, a то видитъ, что младенцы и бедняки погребаются и вовсе безъ своего нерадиваго пастыря, который затемъ при случае, иногда чрезъ месяцъ зайдетъ „запечатать гробъ", побормотавъ несколько молитвъ надъ забытой уже могилой. На исповеди ему мірянинъ и греховъ пересказать не успеетъ за те полторы минуты, которыя уделяются каждому, — а не то, чтобы спросить о своихъ колебаніяхъ въ вере: никакого говенія, т. е. посещенія ежедневныхъ службъ, у нихъ и не знаютъ въ приходе; не читаютъ мірянамъ и молитвъ ко св. причащенію, ни молитвъ благо-дарственныхъ, ни даже вина не подаютъ для запитія св. причастія, а запиваютъ его люди водою и затемъ быстро выходятъ изъ церкви, не дождавшись даже конца литургіи. Судите сами, можетъ ли воспитаться при такихъ условіяхъ въ прихожанахъ то святое одушевленіе, та восторженная привязанность къ единой истинной церкви, та непоколебимая убежденность въ ея исключительной угодности къ Богу, которыя такъ глубоко внедрились въ душу великорусскаго народа, да и техъ малороссовть, коихъ пастыри своимъ примеромъ показали пастве полноту православнаго благочестія. Невозможно отвлечъ отъ него народъ тамъ, где оно неумалено, не искажено самими пастырями. Запомните это., отцы и братіе. He было бьт уніи и у нашихъ предковъ, еслибъ польскіе короли предварительно не заменили имъ истинныхъ архипастырей хрнстопродавцами, пьяницами и прелюбодеями, а эти не ставили бы такихъ же пастырей при всякомъ возможномъ случае. Но имъ бы и не найти было такихъ неблагоговейныхъ кандидатовъ въ священники, еслибъ они не устраивали для нихъ латинскихъ школъ, школъ хотя и почтенныхъ въ некоторомъ отношеніи, но чуждыхъ истиннаго, православнаго благочестія, отрешенныхъ отъ церковнаго преданія, отъ народныхъ святынь и святыхъ угодниковъ, исполненныхъ чуждой православному благочестію и никому ненужной латинской схоластики, въ которой нравственная сторона жизни полагалась на второмъ плане, а все ученіе веры излагалось въ понятіяхъ юридическихъ и спасеніе души полагалось не въ чистоте ея и не въ совершенстве добродетелей, а въ чисто условныхъ требованіяхъ внешней исправности, и притомъ вымышленной по ложнымъ латинскимъ преданіямъ.

„Но ведь и мы воспитаны почти также", скажутъ современные русскіе пастыри: „и намъ не внушали ученія о духовномъ совершенстве, ни о благоговеніи, ни о любви къ душамъ человеческимъ, а разве о томъ, какъ поступать въ случае пролитія св. даровъ и какъ вести метрическія книги".— He совсемъ такъ, отвечу я: примеры благочестія вы все встречали въ своей жизни и въ семинаріи, и въ семействе или въ родне, и въ окружающей васъ среде священниковъ. Но, отцы и братіе, много-ли мало-ли видели вы примеровъ истин-наго благочестія, много-ли, мало-ли изъясняли вамъ последнее ваши наставники: все-же это не такая наука, которую можно усвоить памятью,—тутъ нужна самодеятельность, нужно упражненіе въ продолженіе всей жизни, нужно постоянное самопринужденіе и самопротивленіе. Вопреки нечестивымъ протестантамъ всехъ видовъ пребываетъ Господне слово: «царствіе Божіе нудится и нуждницы восхищаютъ ее» (Матф. XI, 12).

He огорчайтесь этимъ напоминаніемъ, а порадуйтесь ему. Оно лишаетъ самоуверенности и лениваго успокоенія техъ, кто считаетъ себя освоившимся въ молитве и благоговеніи, но за то не лишаетъ надежды и техъ, кто провелъ свою молодость и даже болыпую часть своей жизни въ холодномъ небреженіи о благочестіи и былъ чуждъ пастырской ревности. Я только потому и взялся такъ прямо обличать нерадивыхъ между пастырями нашимн, что не лишаюсь надежды пробудить ихъ отъ душевнаго сна, но уповаю съ апостоломъ: „не возбужу-ли ревность въ сродникахъ моихъ no плоти, и не спасу-ли нпкоторыхъ изъ нихъ" (Римл. XI, 14).

Людямъ пожилымъ трудно выучиться военному искусству, усвоить ловкость тела, умножить физическую силу; мудрено въ старости научиться и благородному искусству—петь или рисовать; трудно усвоить пожилому человеку и новыя для него науки—языкознаніе или высшую математику. Но науку благочестія возлюбить и усвоить никогда не поздно. To самое, что отнимаетъ бодрость для изученія внешнихъ наукъ и искусствъ, т. е. ослабленіе тела и мысль о близкой смерти, — то самое более всего побуждаетъ нерадиваго христіанина къ ревности о благочестіи, а нерадиваго пастыря къ усердію объ исполненіи своего апостольскаго долга.

He говори: мое дело непоправимо, душа моя очерствела для молитвы, возвышенныя молитвословія церкви остались ей чуждыми; я принужденъ кое-какъ продолжать свое служеніе ради пропитанія семьи, но я уже омертвелъ для того. чтобы покорить себя всецело церковному молитвенному строю и оправдаться на суде Божіемъ, сугубо страшномъ для Его служителей, которымъ были вверены христіанскія души.

He говори такъ, или лучше повтори эти слова, нo co смиреннымъ сознаніем своей тяжкой виновности предъ Сердцеведцемъ, со смиренною мольбой о прощеніи и о благодатной помощи. Она не замедлитъ. Много было пастырей нерадивыхъ, но покаявшихся, даже въ старости и прославившихся вместе съ теми, кто отъ юности понесъ благій крестъ Божій. Богъ не въ меру даетъ духа (Іоан. III, 34). Если исповедаешь Богу съ покаяніемъ свою греховность, если обещаешь Ему по совести исполнять и для себя и для паствы твоей положенныя молитвословія и духовные подвиги, то Богъ пошлетъ тебе и духа умиленія, и терпенія, и ревности объ истине и отеческой ласки къ пасомымъ и сердечнаго состраданія. Въ бездне греховной валяяся, неизследную милосердія твоего призываю бездну: отъ тли, Боже, мя возведи. — Воспрянувъ отъ тли, ты долженъ во весь остатокъ твоей жизни учиться благочестію и пастырскому художеству, а учителей ему немало. Достань Лестницу преп. Іоанна, или Аввы Дорофея, поученія или хотя бы Путь ко спасенію Еп. Феофана,—и целый міръ духовнаго совершенства откроется предъ тобою. Люди видятъ и услышатъ твою молитву, какъ бы другого человека, и твое колеблющееся и смущенное стадо встрепенется, воспрянетъ и начнетъ послушно следовать за тобою въ святомъ православномъ подвиге благоговейной, Церковью узаконенной, молитвы и прочихъ добродетелей православнаго благочестія и скоро сделается недоступнымъ для лютыхъ ересей, получая отъ тебя разумное противъ нихъ врачеваніе; но знай, что первое врачеваніе, первое предохранительное средство и первое орудіе противъ еретическихъ соблазновъ есть точное, полное и благоговейное выполненіе нашего богослужебнаго чина въ церкви и при совершеніи требъ.

Господь есть Богъ ревнитель (Письмо въ редакцію журнала „Христіанинъ")

„Христіанинъ" очень тепло отнесся къ памяти усопшаго своего сотрудника, кандидата богословія Поліевкта Александровича Назаркевича, которому 30 іюля исполнилась первая заупокойная годовщина. Сегодня, разбирая свои бумаги, случайно я нашелъ два его письма: одно написано 8 месяцевъ до его кончины, а другое за день. Изъ перваго письма читатели увидятъ, что покойный сперва решался посвятить себя Богу въ чине иноческомъ, а затемъ усомнился въ своемъ решеніи и, начавъ искать другихъ путей жизни, хотя тоже путей Божіихъ, спрашивалъ моего совета. Я отвечалъ ему предъ святками, последними въ его жизни, что принимать монашества не следуетъ, пока всякіе иные пути жизни не опостыли въ сердде человека, но что избравшіе однажды путь монашескій, знаемые мне, студенты, а потомъ уклонившіеся отъ него, почти все — либо поумирали въ молодости, либо похоронили своихъ женъ на первомъ году после женитьбы. Эти же наблюденія я излагалъ ему, сидя на его смертномъ одре въ Кіевской больнице за 7—10 дней до его смерти, и онъ отвечалъ: „да, я теперь вижу, что Вы правы, и если поправлюсь, то подумаю о томъ серіозно". Но поправиться ему Господь не судилъ.

Приводимъ текстъ его писемъ; второе написано карандашомъ, слабеющей рукою.„Ваше Высокопреосвященство,Благостнейшій Владыко!

Простите, Владыко, если я осмеливаюсь безпокоить Васъ по своему личному делу, о которомъ я до сихъ поръ еще не говорилъ Вамъ вслухъ. Вижу я, что время мечтаній приходитъ къ концу. Для меня ясной стала необходимость въ этотъ короткій срокъ пребыванія въ академіи решиться на что-нибудь определенное въ выборе путей служенія Церкви. Три года я мечталъ о монашестве. Но когда дело подошло къ развязке, я заколебался и сталъ пятиться назадъ.Вижу неготовымъ себя къ воспріятію столь великихъ подвиговъ. И хотя я прекрасно знаю, что вместе съ академіей я лишусь самыхъ благопріятныхъ для моего монашества, т. е. пріятія сего чина, условій, темъ не менее я не нахожу сейчасъ возможнымъ воспользоваться ими. Причины тому следующія. Первая и самая главная заключается въ томъ, что я еще не пріобрелъ аскетическаго настроенія. Мало того, что я еще не испыталъ себя надлежащимъ образомъ и не уверился въ томъ, могу-ли я понести аскетическіе подвиги, но я даже не позаботился до сихъ поръ хоть сколько-нибудь ознакомиться съ аскетической литературой. Приблизительно требованія монашескаго аскетизма мне известны, но все то, что выработано до сихъ поръ аскетической практикой, мне не знакомо. He знаю, правильно-ли и точно-ли я выражаюсь, но, кажется, мысли свои я выражаю довольно ясно. Владыко, поверите ли, я даже не могу поручиться въ будущемъ за свое воздержаніе! Что же говорить объ остальномъ: уныніи, малодушіи, лености и проч.!Могу-ли я все это преодолеть?Страшно!..Ко всему сказанному присоединяются еще второстепенныя, практическія затрудненія. Я считаю своимъ долгомъ не только освободить своего отца отъ дальнейшаго бремени воспитанія брата и сестры, находяшейся теперь на фельдшерскихъ курсахъ въ Житомире, где ей понадобится помощь матеріальная въ теченіе трехъ летъ, взявъ матеріальную поддержку того и другой всецело на себя ,но имею тщательное намереніе употребить все усилія къ тому, чтобы своимъ старикамъ на старости летъ устроить тихое и мирное, безмятежное житіе, свободное отъ треволненій житейской борьбы. Полагаю, что стремленія последняго рода плохо вяжутся съ аскетическими задачами, и весьма сомнительно, чтобы ихъ можно было примирить. Ведь для сихъ последнихъ целей придется заниматься чисто мірскими делами—хлопотать о приличномъ месте, ходить по всемъ учрежденіямъ, где такое место могутъ мне предоставить и проч. Поразмысливъ обо всемъ этомъ, я прихожу къ выводу, что мои мечты о монашестве снова должны отойти въ даль. Если по окончаніи академіи мне не суждено будетъ жениться, чтобы сейчасъ же облечься въ рясу, тогда по достиженіи тридцатилетняго возраста я не буду, думается мне, иметь причинъ упираться, стараясь побороть свое внутреннее влеченіе. Отдавая все изложенное на Вашъ Владычный судъ, я не безъ некотораго душевнаго волненія жду отъ Васъ,Владыко, благословенія моему новому решенію и одобренія плану, который я себе начерталъ для будущаго.

Вашего Высокопреосвященства смиренный послушникъ Поліевктъ Назаркевичъ.

Ваше Высокопреосвященство, Благостнейшій Архипастырь!

Болезнь моя затягивается. Открылся кровавый поносъ. Докторъ говоритъ очень неопределенно о болезни и. выздоровленіи. Еще съ неделю пролежать. Деньги стали выходить быстро. Много плачу служителямъ. Простите, Владыко.

Вашъ смиренный послушникъ Поліевктъ Назаркевичъ.

Владыко святый! Не откажите предоставить за мной хоть какое-нибудь место, напр. въ Маціове греч. яз. Для Арк. Шушковскаго это место, какъ для чахоточнаго, крайне неблагопріятно".

Итакъ, Богъ взялъ къ Себе уклонившагося отъ всецелаго посвященія себя Богу. Богъ есть Богъ ревнитель, говоритъ о Немъ пророкъ Наумъ; говоритъ такъ и Самъ Господь чрезъ Моисея, воспрещая кланяться иньшъ богамъ. Однако не должно думать, что эти раннія смерти суть казни Божія, или знаки Божественнаго осужденія ихъ душъ. Нетъ, Господь влечетъ ихъ на Свой путь, какъ Іону, бежавшаго въ Фарсисъ. Онъ преставляетъ ихъ къ вечной жизни, „да не злоба изменитъ разума его, или лесть прельститъ душу его". И если смертью мужей, принесшихъ Богу самовольное куреніе въ пустыне, освятились ихъ кадильницы, какъ сказалъ Господь (Числ. XVI, 37), то и раннею смерью юношей, не решившихся исполнить святого намеренія своей жизни, но все таки желавшихъ инымъ путемъ служить Тому-же Богу, на-верно освятились ихъ души. Кроме того, такимъ Своимъ ревнованіемъ ихъ къ міру Господь устрашаетъ живущихъ, имъ подобныхъ, которые помышляютъ оставить свое святое намереніе. Тяжкіе грехи, не омытые слезами покаянія, Господь наказываетъ муками жизни загробной, а отнимая жизнь земную у боязливыхъ, Онъ какъ бы противъ ихъ воли отнимаетъ ихъ отъ міра, лежащаго во зле.

Какими же воспоминаніями я делился съ почившимъ нашимъ другомъ? И ихъ много, очень много. Две тысячи студентовъ и семинаристовъ прошли чрезъ мои руки; я не все могъ и могу припомнить, но и то, что еще помню, весьма знаменательно. Вотъ умершіе въ молодости кандидаты разныхъ академій, собиравшіеся, но не решившіеся принять монашества: Петербургской—Соколовъ Василій 1885 года, Никифоровскій и Судницынъ 1888 года, Боголюбовъ Димитрій и Успенскій Степанъ 1891, г., Московской—Счастневъ и Кедровъ Александръ 1894 года, Казанской—Шульгинъ и Шайтановъ-Кремлевскій 1896, г., свящ. Знаменскій 1897, г., Иванъ Головинъ 1899 г., Ивановъ Андрей 1899 г., и Александръ Остроумовъ 1900 года. Эти сейчасъ у меня въ памяти, а если взять списки и приггоминать, то еще столько же найдется. А вотъ П. С. Г., овдовевшій на первомъ году, вотъ К. А. К., у котораго жена травилась въ первый годъ брачной жизни, Н. Н. Ч., которому пришлось разводиться противъ желанія, П. П. М., доведенный душевнымъ разстройствомъ до съумасшедшаго дома, а вотъ бедный М. В. В., неожиданно для себя оказавшійся агитаторомъ, съ разбитой душой и жизнью.

Мой товарищъ, Василій Николаевичъ Соколовъ, умирая; просилъ все ножницъ для постриженія; священникъ Николай Знаменскій успелъ заставить меня постричь еебя накануне смерти своей при окончаніи курса; Костя Счастневъ, которому запретили принять монашество родители, былъ здоровый мякишъ, изъ лучшихъ кандидатовъ 1894 года; 9-го августа, чрезъ два месяца по окончаніи курса, сталъ онъ жаловаться на головную боль, а 14-го Богу душу отдалъ. Пріехалъ его папаша, Московскій дьяконъ, ко мне въ Лавру и метался въ безсильныхъ слезахъ: „если бы я зналъ! если бы я зналъ!" восклицалъ онъ; также тщетно оплакивали своего сына-студента родители Остроумовы; Андрюша Ивановъ, первый студентъ своего курса, котораго способности стали особенно быстро и блестяще развиваться на третьемъ году академической жизни, пожалелъ улыбавшагося ему міра и пересталъ было думать о монашестве, a 14 ноября по окончаніи курса лежалъ бездыханнымъ въ доме своего отца — крестьянина Тверской губерніи; это былъ юноша съ широкою грудью, мощными руками и ногами, никогда не злоупотреблявшій здоровьемъ, а чахотка съумела и его найти.

Если желаете оценить его прекрасные таланты, то найдите въ первомъ или второмъ выпуске „Трудовъ студентовъ Казанской Д. Академіи" отрывки изъ его диссертаціи: „Православное ученіе о Царствіи Божіемъ противъ Толстого и Соловьева".

Да, молодые друзья! вамъ много говорятъ объ осторожности при решеніи посвятить себя Богу въ чине иноческомъ, о томъ, какъ трудно въ немъ устоять, — и хорошо делаютъ.

Но подумайте еще крепче объ осторожности въ томъ, чтобы оставлять принятое однажды святое намереніе. Страшно прогневить Бога слабою жизнью въ монашестве, но не менее страшно уйти отъ Его призванія, какъ Іона. „Скучныя песни земли" никогда не заменяли „звуковъ небесъ" для души возвышенной и боголюбивой. Душа грешная и чувственная можетъ постепенно одухотвориться, проходя подвиги благочестія; можетъ и оземлениться душа. приносившая въ жертву Богу чистые порывы юности: но первое положеніе легче переносится, чемъ второе. Только ничего не знающіе, или совершенно изолгавшіеся люди могутъ обвинять студента, желающаго быть монахомъ, въ честолюбіи: обвиненіе это — клевета. Такая решимость у молодого и здороваго юноши бываетъ всегда цлодомъ самоотверженной Божественной рев-ности, а если некоторые изъ такихъ и делаются честолюбцами; то впоследствіи, подъ вліяніемъ плохихъ примеровъ. Лучшіе Святители наши пострижены въ юности, начиная отъ Димитрія Ростовскаго, бывшаго инокомъ въ 17 летъ, продолжая семью последними Кіевскими Митрополитами и кончая теми иноками, которымъ суждено будетъ воскликнуть въ день онъ: „благословенъ грядый во имя Господне" Матф. XXIII.

Disciplina arcana 34

(Кончина еп. Михаила Таврическаго 1898 года).

За 14 часовъ до своей кончины преосвященный Михаилъ подарилъ мне панагію и сказалъ следующія многознаменательныя слова, 18 августа 1898 года, вечеромъ.

„Вотъ возьмите эту панагію, подаренную мне преосвящ. Антоніемъ Финляндскимъ. Я не могу Вамъ сказать связной речи потому, что сознаніе мое работаетъ уже вполовину. Да послужитъ сія панагія знаменіемъ нашей духовной любви и связующаго насъ духовнаго единенія. Я умираю, но духомъ буду всегда съ Вами и въ Васъ. Я отъ всей глубины души разделяю Ваше намереніе устроить жизнь Церкви на началахъ каноничеекихъ, древнихъ, апостольскихъ, на началахъ истинно-христіанскихъ и человечныхъ. Это должно подготовлять постепенно общею любовію братій".

Я сказалъ: „ благословите меня, Владыко, на это святое дело Вашимъ священнымъ даромъ, а я приму слова Ваши, какъ Ваше завещаніе для меня и для всехъ насъ, братіи по духу, священное". Тогда онъ благословилъ меня, и я целовалъ иконку на панагіи и его руку. Онъ шепталъ еще: „да, я не могу работать со всеми Вами: я умираю, но духъ мой и молитва моя съ Вами". Я целовалъ его руки, стоя на коленяхъ у смертлаго одра, и говорилъ: „вотъ это вамъ, Владыко, и больно, что Васъ среди насъ не будетъ, а съ Вами мы бы работали веселее и дружнее". Онъ улыбнулся и, слегка разведя руками, сказалъ: „ну уже что делать? Богъ все устраиваетъ такъ, какъ нужно для Его славы, и отъ меня беретъ жизнь, когда это стало наилучшимъ".

За 15 минутъ до смерти, въ 10-мъ часу дня 19 августа, онъ шепталъ, подозвавъ меня къ себе и задыхаясь отъ начинавшейся агоніи: „помните же мое завещаніе о Церкви: не забывайте ея истинной формы"... и еще что-то шепталъ, чего нельзя было разобрать. Потомъ онъ съ умиленіемъ сталъ смотреть горе и блаженно улыбнулся, глаза его оросились слезой; потомъ начались тяжкіе вздохи; глаза затуманились, и онъ скончался въ 10 часовъ утра 19 августа.

А еще раньше въ Успенскомъ посту того года я говорилъ ему: „чувствую, что если доживу до старости, то не миновать мне большихъ столкновеній за церковную идею, за освобожденіе Церкви отъ порабощенія государственности. Прежде я мечталъ объ этомъ, какъ ребенокъ, но теперь жизненныя невзгоды убили всякую мечтательность во мне, но это столкновеніе будетъ, хотя бы я самъ не желалъ того, и вотъ я пріехалъ отчасти именно за Вашимъ благословеніемъ". Онъ сталъ креститься и говорить съ чувствомъ: „желаю отъ души и молю Бога, чтобы Онъ помогъ Вамъ устроить вновь Церковь на каноническихъ началахъ и призываю на Васъ и сотрудниковъ Его благословеніе. He привелъ меня Богъ деломъ въ этомъ участвовать, ибо вотъ- я умираю, но отъ всей глубины духа моего участвую въ семъ деле. Однако всти его нужно постепенно, не поддаваясь горячности". И многое иное говорилъ онъ, что еще неудобно печатать.

Пастырское изученіе людей и жизни по сочиненіямъ Ф. М. Достоевскаго 35)

Достоевскій раскрываетъ въ своихъ сочиненіяхъ стройное и весьма полное міросозерцаніе: все разнообразнейшія частности жизни и мысли, нескончаемой вереницей проходящія предъ его читателемъ, проникнуты одною нравственною идеею.Въ начертаніи безчисленныхъ типовъ изъ самыхъ разнообразныхъ областей общественнаго быта—отъ схимника до соціалиста, отъ младенцевъ и философовъ до преклонныхъ старцевъ, отъ богомолокъ до блудницъ, — Достоевскій не пропускаетъ ни одной картины, ни одной, можно сказать, строки,не привязанной такъ или иначе къ своей идее. Богатство нравственнаго содержанія автора такъ обильно, такъ стремительно спешитъ оно излиться, что ему мало двенадцати толстыхъ томовъ и шестидесятилетней трудовой жизни, чтобы успеть высказать міру желаемыя слова. Томимый жаждою этой проповеди., онъ не успеваетъ усовершать свои повести съ внешне-художественной стороны и вместо обычнаго у другихъ писателей растягиванія и пережевыванія иногда мало содержательной идейки на сотни страницъ разныхъ картинокъ и типовъ, нашъ писатель, напротивъ того, громоздитъ спешно и сжато идею на идею, психическій законъ на законъ; напряженное вниманіе читателя не успеваетъ догонять его глазъ, и онъ, поминутно останавливая свое чтеніе, обращаетъ свой взоръ снова на перечитанныя строки—настолько оне содержательны и серіозны. He малопонятность изложенія тому причиной, не туманность мысли, а именно преизливающаяся полнота содержанія, не знающая себе подобной во всей нашей литературе.Читать Достоевскаго—это хотя сладостная, но утомительная,тяжелая работа; пятьдесятъ страницъ его повести даютъ для мысли читателя содержаніе пятисотъ страницъ повестей прочихъ писателей и вдобавокъ нередко безсонную ночь томительныхъ укоровъ себе, или восторженныхъ надеждъ и стремленій.

I Двоякая логика

Приступая къ раскрытію главныхъ идей міросозерцанія, скажемъ прежде о способе его сообщенія въ повестяхъ автора.

Такихъ способовъ мыслители и нравоучители имеютъ два: одинъ способъ схоластическій, дедуктивный или демонстративный, другой—психологическій, индуктивный, или интуитивный. Въ области собственно религіозной морали, къ которой примыкаютъ все выводы изъ повестей Достоевскаго, оба эти способа передачи мыслей разграничиваются другъ отъ друга довольно резко, а вліяютъ и вовсе неодинаково. Методъ демонстративный, свойственный школьнымъ руководствамъ, громадному большинству сочиненій ученыхъ, а также и жизненно-практическому учительству некоторыхъ религій, напр., іудейской и,пожалуй, римско-католической, обосновываетъ нравственныя заповеди и идеалы на положеніяхъ или исторически признаннаго авторитета, или общихъ началъ логики, метафизики и особенно права, или, наконецъ, требованій законной власти. Это—мораль номизма, претендующая на истину логическую, или логически оправданнаго авторитета, будто бы отсутствующаго въ соперничающемъ съ нею методе интуитивномъ. Ей, впрочемъ, остается только съ горечью признавать, что логика (въ ея пониманіи) очень слабый двигатель умовъ, ибо религіи, опирающіяся на нее, религіи номизма, не пріобретаютъ себе прозелитовъ; да и въ собственномъ своемъ религіозномъ обществе укореняются не силою своихъ собственныхъ идей, но вліяніемъ началъ постороннихъ, связанныхъ съ ними лишь случайно, началъ народныхъ или культурныхъ, прививающихся опять же къ чисто интуитивнымъ,т.е.непосредственнымъ симпатіямъ и страстямъ народовъ.Католики,напр.,много миссіонерствуютъ, но ведь они проповедуютъ не столько самый католицизмъ,сколько европейскую культуру съ нераздельною въ глазахъ язычниковъ примесью католицизма 35а). Культура въ свою очередь вліяетъ опять же не своими философскими основоположеніями и не идеями, а ощутительными для непосредственнаго себялюбія каждаго—комфортомъ и соціальными удобствами для привиллегированныхъ классовъ. Вотъ почему католицизмъ, и культура, и наука современная, и школа — все это прежде всего для привиллегированныхъ, все это действуетъ и распространяетъ себя мотивами эвдемо-нистическими, все такъ мало вліяетъ на нравственную жизнь общества, такъ далеко отъ способности потрясать сердца собственнымъ своимъ содержаніемъ, а старается действовать на другіе, непосредственные аффекты, привходящіе сюда лишь случайно. Конечно, никто не осмелится отрицать, что между представителями номистическихъ религій, науки и культуры есть люди, искренно и безкорыстно проникнутые соответетвенными ихъ убежденіямъ идеалами, но ведь это самое последнее слово,—идеалъ, переноситъ ихъ въ лагеръ интуитивистовъ, оно делаетъ ихъ особняками въ ряду своихъ сотоварищей, особняками по жизни, особняками и по мысли и проповеди. Это — Спиноза у евреевъ, или, немилый папизму, католикъ-гуманистъ, въ роде епископа въ повести „Отверженные", это — какой нибудь Ж Ж. Руссо въ исторіи культуры, или Ридъ и Хомяковъ въ науке. Первые—особняки жизни у товарищей по религіознымъ связямъ, вторые- особняки мысли среди товарищей по деятельности. Люди науки и культурьт ихъ любятъ, но любятъ по человечеству, насколько сами не успели уйти въ холодный номизмъ и схоластику, поскольку сами продолжаютъ принадлежать къ живому обществу, въ свою очередь столь холодному, къ поклоняемой ими схоластике и формально-логическимъ доводамъ.

Но что же это за интуитивная мораль? Это та мораль, та философія, которая не только проникаетъ въ народъ и вдохновляетъ массы, но и делается сама по себе, помимо постороннихъ побужденій, столь дорогимъ сокровищемъ для людей, что ради нея забывается и государственность, и народность, предъ нею падаютъ стены замкнутости сословій и уничтожается средостеніе разныхъ школъ и уровней въ образованіи. Будь это ученіе Кунфуція или Будды, или небесная истина евангельской проповеди, или измышленіе Магометовой фантазіи, но разъ это слово умело обращено къ внутреннему опыту слушателей и на немъ именно основано, съ полнымъ или относительньшъ правомъ:—оно победительнымъ потокомъ сливаетъ въ себе различіе народовъ. „ Тогда все вместе раздробилосъ: железо, медь, серебро и золото сделались, какъ прахъ на летнихъ гумнахъ, и ветеръ унесъ ихъ, и следа не осталосъ отъ нихъ, а камень, разбишій истукана сделалсл великой горой и наполнилъ всю землю" (Дан. II, 35). Во всей силе этотъ образъ приложимъ только къ христіанству,.но съ некоторыми ограниченіями—и къ прочимъ интуитивнымъ ученіямъ. Интуитивная логика, т. е. доктрина, почерпающая свои положенія, или аксіомы не изъ среды общихъ формальныхъ понятій, или авторитета, а опирающаяся на нравственныя истины, разделяемыя всякимъ, кто въ нихъ пожелаетъ вслушаться, говоритъ человеку о законахъ его же собственной внутренней жизни и, такимъ образомъ, не понуждаетъ его мысль къ соглашенію, но представляетъ его собственному разуму и совести чрезъ постоянный опытъ проверять ее. Она, конечно, не исключаетъ логику формальную, пользуется ею, но не исчерпывается въ ней. Возводить къ ясному сознанію хотя некоторыя свойства своей психической жизни и такимъ образомъ получать возможность господствовать надъ ними—есть величайшее наслажденіе для человека, возвращающее ему гармоническое согласіе ума, чувства и воли; вотъ почему въ Евангеліи говорится, что множество народа слушало притчи Господа „съ услажденіемъ" (Мр. XII, 37), что, сбегаясь отовсюду, народъ „теснился къ Нему, чтобы слышать слово Божіе" (Лук. V, 1), и смело свидетельствовалъ, что „никогда человекъ не говорилъ такъ, какъ этотъ человекъ" (Іоан. VII, 46).

Именно, это высокое наслажденіе, которое почерпается изъ интуитивной философіи, сливаетъ чрезъ нее во единую массу такіе многочисленные сонмы народовъ, какъ те, изъ которыхъ составились конфуціане, буддисты,магометане, христіане,—и даетъ религіямъ тысячелетнюю, а истинной религіи вечную, продолжительность. Разница между христіанской, истинной религіей и остальными—ложными, сохраняется та, что последнія освящаютъ страсти, особенно дорогія некоторымъ темпераментамъ; давая силу одной стороне жизни, оне или отрицаютъ, или повергаютъ въ туманъ миѳологіи остальныя, и потому хотя сильна убежденность ихъ последователей, но она разрушается проповедью о Галилеянине, хотя широка область ихъ распространенія, сливающая царства и народы, но имеетъ границу въ лице другихъ типовъ, другихъ идеаловъ. Только сыну Человеческому надъ этими зверями „дана власть, слава и царство, чтобы все народы, и племена, и языки служили Ему, владычество Его—владычество вечное, которое не прейдетъ, и царство Его не разрушится" (Дан. VII, 14). Ученіе Христово — ученіе интуитивное; Господь до времени скрывалъ отъ слушателей Свое Божественное достоинство: Онъ хотелъ, чтобы они проверяя внутреннимъ опытомъ Его заповеди и созерцая Его любовь, Его дела, поняли, что въ томъ и другомъ раскрывается жизнь и мысль Божественная, чтобы они сами, посредствомъ наведенія отъ словъ и делъ Христовыхъ, воскликнули подобно Апостолу Фоме: „Господь мой и Богъ мой!" (Іоан XX, 28).

Изъявляя готовность прощать тому, кто скажетъ слово на сына Человеческаго лично (Лук. XII, 10), требуя иногда веры не Себе, но Своимъ деламъ (Іоан. X, 37, 38), Господь сказалъ, что не Онъ Самъ именно, но Его ученіе, Его слово, которое Онъ говоритъ народу, будетъ обвинителемъ и судьей неверныхъ и беззаконниковъ въ последній день (Іоан. XII, 48), Догматъ Троицы и особенно догматъ о лице Господа Іисуса Христа разсматривался и защищался Отцами не только со стороны экзегетической, но и со стороны нравственно-интуитивной, какъ единственно правильная опора для христіанской добродетели и борьбы съ міромъ. Тотъ же характеръ имеют ихъ нравоучительныя творенія, и степенью этой же интуитивности определяется действенность и современныхъ проповедей.

Изящная литература интуитивна по самой своей задаче,какъ письменность художественная, но съ великимъ трудомъ сохраняетъ она въ неповрежденности своей художественный характеръ, когда, не довольствуясь безрезультатнымъ описаніемъ внешне-бытовой действительности, поставляетъ своею целью привести читателя къ высшимъ обобщеніямъ, къ различнымъ выводамъ въ области этической, политической, философской,или религіозной. Писатель тогда, то извращаетъ действительную жизнь,то,подбирая случайные типы, старается читателю усвоить общее сочувствіе къ представителямъ одного лагеря и враждебное настроеніе — къ другому, необосновывая внутренней правды самыхъ своихъ идей. Такъ называемая тенденціозность есть именно одинъ изъ этихъ двухъ способовъ не вполне правдиваго вліянія на мысль и чувство читателя, способъ миссіонерства современныхъ католиковъ. Обвиняютъ въ тенденціозности и Достоевскаго, но обвиняютъ только потому, что обвинять его, какъ литератора,не въ чемъ: на самомъ деле его повести чужды всякой партійности.He буду говорить о томъ, что авторъ равно бичуетъвъ нихъ и верующихъ, и неверующихъ, западниковъ и патріотовъ; равно отыскиваетъ доброе въ техъ и другихъ: сошлюсь на то, думаю, неложное впечатленіе о ходе духовнаго развитія самсго писателя, которое подтверждается и его біографіями. У Достоевскаго изображеніе законовъ психической жизни и картинъ быта общественнаго не последовало за сложившимися заранее философскими и нравственными міровоззреніями,но предшествовало ему и образовывало собою это міровоззреніе съ такою же индуктивною постепенностью,съ какою оно усвояется его читателемъ. У Достоевскаго, какъ психолога, какъ нраво- и быто-описателя, нетъ стадій развитія: картины внутренней жизни его героевъ, ихъ борьба съ собою, ихъ припадки, раскаяніе или самоубійства, совершенно одинаково описываются и въ предсмертномъ его романе

„Братья Карамазовы", и въ юношескихъ произведеніяхъ, какъ „Бедные Люди", и въ твореніяхъ, написанныхъ во время и после ссылки, такъ что, распустивъ его сочиненія по листочкамъ и перепутавъ ихъ все между собою, мы не получимъ дисгармоніи въ характере перемешанныхъ картинъ, не режущаго разнообразія въ монологахъ: нарушится только последовательность излагаемыхъ повестей. Достоевскій, какъ описатель действительности, одинъ и тотъ же на протяженіи тридцатипятилетней литературной деятельности, но Достоевскій, какъ прямой проповедникъ православія, открывается себе и міру лишь последнее десятилетіе своей жизни, какъ славянофилъ и панславистъ—въ последнее пятилетіе и даже того меньше. Между темъ, если снова пересмотреть все его произведенія, начиная съ 1846 года, то все они приводятъ къ одному и тому же, все говорятъ читателю то-же, что „Братья Карамазовы", начавшіеся за два года до кончины писателя. Избравъ предметомъ наблюденія жизнь человеческаго сердца безъ всякихъ дальнейшихъ общефилософскихъ представленій, и темъ давая читателю полнейшую возможностъ следить за мыслью автора шагъ за шагрмъ, Достоевскій въ законахъ этого же сердца указываетъ зачатки нравственныхъ понятій и выводовъ, сначала чисто субъективныхъ антропологическихъ, въ роде, напр., вреда гордости — въ „Неточке Незвановой" (1849), или силы смиренія—въ „Бедныхъ людяхъ" (1846), а затемъ продолжаетъ всматриваться и въ те постепенно расширяющіеся круги нравственной атмосферы, которые, расходясь въ ширь отъ колебаній человеческаго сердца, достигаютъ высоты небеснаго Престола и проникаютъ въ подземную глубину богопротивнаго царства сатаны, по пути евоему охватывая все богатство различныхъ областей народнаго, историческаго и всемірнаго общежитія. Взирая на все эти предметы не совне, а извнутри, авторъ делаетъ и для читателя свою логику всегда доступною посредствомъ строгой проверки, и если бы читатель почему либо остановилъ его на какомъ нибудь большомъ круге его созерцаній, то все же за ними обоими остается все богатство раннейшихъ внутреннихъ круговъ, совершенно вопреки пріемамъ дедуктивной философіи, где обыкновенно одинъ раскритикованный силлогизмъ заставляетъ рухнуть все построенное зданіе, нередко до последняго камня. Говоря кратко, Достоевскій начертываетъ свойства и законы внутренней жизни человека, законы жизни и совести, а все дальнейшіе богословскіе и соціальные выводы предлагаетъ въ виде логическихъ постулатовъ къ первымъ, не переставая впрочемъ и последніе проверять чрезъ изследованіе действительной личной и общественной жизни. Достоевскій, поэтому, не увлекаетъ читателя, но показываетъ ему действительность; предлагая ему самому высказать, какой философскій выводъ съ неотразимою ясностію изъ нея следутъ и оставляя его обладателемъ первой даже и въ случае упорнаго отказа отъ последняго. Пусть читатель, созерцая старца Зосиму и самоубійцу Смердякова съ почти подобнымъ ему Иваномъ Карамазовымъ, не определитъ своихъ отношеній къ этимъ двумъ типамъ, пусть онъ откажется произнести судъ надъ теми идеями, во имя которыхъ они жили, но все-же эти два типа предъ нимъ в у него, отрицать ихъ реальность и ясно раскрытую ихъ связь съ ихъ идеями, онъ не въ состояніи.і

Итакъ, творенія Достоевскаго должны быть ценны и дороги для всякаго, даже независимо отъ его міровоззренія, ибо методъ мышленія автора — методъ индуктивный, психологическій, интуитивный. Авторъ не пропагандистъ, прельщаемый и прельщающій, но проповедникъ, исповедующійся и исповедующій, — проповедникъ безконечно искренній.

II 0 чемъ писалъ Достоевскій

Мы сказали, что Достоевскій психологъ — одинъ и тотъ же на разстояніи всей своей литературной деятельности. Скажемъ болыпе! онъ все время писалъ объ одномъ и томъ же. О чемъ же именно? Многіе затрудняются ответить на этотъ вопросъ; критики признаютъ, что нетъ области въ науке или жизни, для которой нельзя было бы почерпнуть идей изъ его твореній. Все, даже ожесточенные враги автора, признаютъ «го изумительно-верный психическій анализъ, но обобщенія его твореній я не встречалъ и потому предлагаю свое собственное.

Та объединяющая все его произведенія идея, которую многіе тщетно ищутъ, была не патріотизмъ, не славянофильство, даже не религія, понимаемая,какъ собраніе догматовъ, эта идея была изъ жизни внутренней, душевной, личной; она была ее посылкой, не тенденціей, но просто центральной темой его повести, она есть живая, близкая всякому, его собственная действительность. Возрожденіе—вотъ о чемъ писалъ Достоевскій во всехъ своихъ повестяхъ: покаяніе и возрожденіе, грехопаденіе и исправленіе, а если нетъ, то ожесточенное самоубійство;только около этихъ настроеній вращается вся жизнь всехъ его героевъ и лишь съ этой точки зренія интересуется самъ авторъ различными богословскими и соціальными вопросами въ последнихъ публицистическихъ произведеніяхъ. Да, это —то священное трепетаніе въ человеческомъ сердце зачатковъ новой жизни, жизни любви и добродетели, которое такъ дорого,такъ усладительно для всякаго, что побуждаетъ и самого читателя вместе съ героями повестей переживать почти реально волнующія ихъ чувства,—эта подготовляющаяся постепенно,но иногда мгновенно возстающая предъ сознаніемъ, решимость отбросить служеніе себялюбію и страстямъ, те мучительныя страданія души, коими оно предваряется и сопровождается,этотъ крестъ благоразумнаго разбойника, или напротивъ разбойника хулителя,—вотъ, что описывалъ Достоевскій, а читатель уже самъ выводитъ отсюда, если не желаетъ противиться разуму и совести, что между двумя различными крестами непременно долженъ быть третій, на который одинъ разбойникъ уповаетъ и спасается, а другой изрыгаетъ хулы и погибаетъ. „Бедные Люди", „Подростокъ", герой „Мертваго Дома", герои „Бесовъ", Раскольниковъ и Соня, супруги Мармеладовы, Нелли и Алеша со своимъ безобразнымъ отцомъ, семья Карамазова и ихъ знакомыя женщины и девушки, монахи и многочисленные типы детей — вся эта масса людей добрыхъ, злыхъ и колеблющихся, но равно дорогихъ сердцу автора, разрывающемуся отъ любви, поставлены имъ предъ вопросомъ о жизни, и раз-решаютъ его въ томъ или иномъ виде, а если уже разре-шили, то помогаютъ разрешать другимъ. Одни, напр., Неточка Незванова и ея Катя, Поленька Мармеладова, Маленькій Герой, „Мальчикъ у Христа на Елке", отчасти Нелли, а особенно Коля Красоткинъ и Илюша съ товарищами разрешаютъ ег» въ детстве; другіе, какъ „Подростокъ", Наташа въ „Унижен ныхъ и Оскорбленныхъ", Раскольниковъ съ Соней, Дмитрій Карамазовъ со Смярдяковымъ, мужъ „Кроткой" и счастливый соперникъ „Вечнаго Мужа" и все почти женскіе типы наталкиваются на него въ молодости или при вступленіи въ бракъ; наконецъ, этотъ же вопросъ застаетъ людей и иногда въ преклонные годы, напр., Макара Девушкина, „Смешного Человека", родителя Наташи и его врага князя, Мармеладовыхъ, Версилова въ „Подростке" и Верховенскаго отца въ „Бесахъ".Уклониться отъ этого вопроса никто не можетъ въ жизни или, по крайней мере, предъ смертью. Высокое достоинство писателя, изображающаго муки и радости духовнаго возрожденія человека, заключается въ томъ именно, что онъ посредствомъ своего всепроникающаго анализа определилъ и те важнейшія духовныя свойства и движенія, въ условіяхъ которыхъ происходитъ нравственное возрожденіе, и те внешнія, т. е., отвне получаемыя, жизненныя побужденія, коими человекъ призывается къ самоуглубленію. Если свести къ общимъ понятіямъ все части повестей Достоевскаго, разсматривающія этотъ предметъ, или, говоря точнее, — все повести автора, ибо оне все целикомъ только этотъ предметъ и обследуютъ, — то мы получимъ совершенно ясную и въ высшей степени убедительную теорію, въ которой хотя почти и нетъ словъ: благодать, Искупитель, но где эти понятія постоянно требуются самою логикой вещей. Отсюда ясно,. какой живой интересъ должны возбуждать труды Достоевскаго съ точки зренія богословія нравственнаго и особенно богословія пастырскаго. Почему же пастырскаго? А именно потому, что Достоевскій, не ограничиваясь, какъ сказано, описаніемъ внутренней жизни возрождаемыхъ, съ особенною силою и художественною красотою описываетъ характеръ техъ людей, которые содействуютъ возрожденію ближнихъ. Настроеніе его собственнаго творческаго духа при описаніи жизни есть именно то, которое нужно иметь пастырю, т. е. всеобъемлющая любовь къ людямъ, пламенная, страдающая ревность объ ихъ обращеніи къ добру и истине, раздирающая скорбь о ихъ упорстве и злобе, и при всемъ томъ — светлая надежда на возвращеніе къ добру и къ Богу всехъ отпавшихъ сыновъ. Эта надежда на всепобеждающую силу христіанской истины и христіанской любви, подтверждаемая написанными у автора картинами, на которыхъ предъ непобедимымъ оружіемъ Христовымъ преклоняется самое ожесточенное беззаконіе, есть надежда поистине святая, апостольская, Особенно важно то, что надежда эта живетъ не въ уме ребенка или сентиментальнаго баловня жизни, но въ душе много пострадавшей, видевшей много греха и много неверія. Мы будемъ говорить о возрожденіи по Достоевскому съ точки зренія Богословія Пастырскаго, а не нравственнаго, т. е. о возрождающемъ вліяніи одной воли на другую, а описанія самаго субъектявнаго процесса возрожденія будемъ касаться лишь настолько, насколько это окажется нужнымъ для этой первой задачи. Первый вопросъ: каковъ долженъбыть возрождающій? второй— кто можетъ содействовать возрожденію и насколько? третій— какъ переходитъ уподобленіе одной или другой?

III Служеніе возрожденія

Посредствомъ какихъ свойствъ духа человекъ становится участникомъ этого наивысшаго служенія? Ответъ на этотъ вопросъ писатель даетъ или отъ своего лица, напр., въ „Сне Смешного Человека", или исповедуетъ отъ лица своихъ героевъ общія побужденія, вызывающія избранника на проповедь возрожденія.

Познаніе истины и сострадающая любовь—вотъ главнейшія побужденія къ проповеди. Писатель какъ будто виделъ рай Божій и созерцалъ въ немъ возрожденныхъ людей, чиетыхъ и блаженныхъ, освободившихся отъ всехъ противоречій жизни совершенно скоро и просто. Съ этихъ то высотъ общаго духовнаго блаженства взираетъ онъ на міръ грешный и скорбный, и въ стремительномъ порыве любви и слова тщится вознести его къ небу: любовь эта и вера такъ сильна, что все людскія насмешки безсильны предъ ними: „они называютъ меня сумасшедшимъ... Но теперь ужъ я не сержусь, теперь все мне милы и даже когда они смеются надо мною... Я бы самъ смеялся съ ними — не то, что надъ собой, а ихъ любя, еслибъ мне не было такъ грустно, на нихъ глядя. Грустно потому, что они не знаютъ истины, а я знаю истину. Охъ, какъ тяжело одному знать истину! Но они этого не поймутъ, нетъ, не поймутъ" (XI, 118; изд. 1891 г.). Мучительно знаніе истины, когда любишь людей, не знающихъ ея, но эта .мука, эта греховная тьма міра еще увеличивали любовь къ людямъ. Къ последней мысли Достоевскій возвращается часто и съ особенной силой, противопоставляя при этомъ наличное греховное состояніе міра представляемому невинному состоянію. ...„Несчастная, бедная, но дорогая и вечно любимая, и такую же мучительную любовь рождающая къ себе въ самыхъ неблагодарныхъ даже детяхъ своихъ, какъ и наша!.. вскричалъ я, сотрясаясь отъ неудержимой, восторженной любви къ той родной прежней земле, которую я покинулъ" (XI, 127. „Сонъ Смешного Человека"). „На нашей земле мы истинно можемъ любить лишь съ мученіемъ и только чрезъ мученіе! Мы иначе не умеемъ любить и не знаемъ иной любви. Я хочу мученія, чтобъ любить. Я хочу, я жажду, въ сію минуту целовать, обливаясь слезами, лишь одну ту землю, которую я оставилъ, и не хочу, не принимаю жизни никакой иной!" (Ibid., 132). „Явились праведники, которые приходили къ этимъ людямъ со слезами и говорили имъ объ ихъ гордости, о потере меры и гармоніи, объ утрате ими стыда. Надъ ними смеялись, или побивали ихъ каменьями. Святая кровь лилась на порогахъ храмовъ. За то стали появляться люди, которые начали придумывать: какъ бы всемъ вновь такъ соединиться, чтобы каждому, не переставая любить себя больше всехъ, въ то же время не мешать никому другому, и жить такимъ образомъ всемъ вместе какъ бы и въ согласномъ обществе. Целыя войны поднялись изъ за этой идеи. Все воюющіе твердо верили въ то же время, что наука, премудрость и чувство самосохраненія заставятъ, наконецъ, человека соединиться въ согласное и разумное общество, а потому пока для ускоренія дела „премудрые" старались поскорее истребить всехъ „непремудрыхъ" и не понимающихъ ихъ идею, чтобы они не мешали торжеству ея. Но чувство самосохраненія стало быстро ослабевать, явились гордецы и сладострастники, которые прямо потребовали всего или ничего. Для пріобретенія всего прибегалось къ злодейству, а если оно не удавалось,—къ самоубійству. Явились религіи съ культомъ небытія и саморазрушенія ради вечнаго успокоенія въ ничтожестве. Наконецъ, эти люди устали въ безсмысленномъ труде, и на ихъ лицахъ появилось страданіе, и эти люди провозгласили, что страданіе есть красота, ибо въ страданіи лишь мысль. Они воспели страданіе въ песняхъ своихъ (ibid.). — Эта любовь, нежная любовь автора къ грешной земле выражается между прочимъ въ томъ, что онъ всегда умеетъ одеть въ симпатичный костюмъ самую прозаичеекую обстановку самаго прозаическаго города въ Россіи, о которомъ говоритъ другой поэтъ:

„Сводъ небесъ зеленобледный, „Скука, холодъ и гранитъ".

Когда Достоевскій описываетъ петербургскіе грязные дворы, дворниковъ, кухарокъ, квартирныхъ хозяекъ, помещенія интеллигентнаго пролетаріата и даже падшихъ женщинъ, то у читателя не только не образуется презрительнаго отвращенія ко всемъ этимъ людямъ, но, напротивъ, какая-то особенно сострадательная любовь, какая-то надежда на возможность все эти убогіе притоны нищеты и порока огласить хвалебными гимнами Христу, и именно въ этой самой обстановке создать теплую атмосферу нежной любви и радости. Здесь и объясненіе тому, что, не закрывая глазъ отъ мрачной действительности, писатель такъ крепко любитъ жизнь по светлой надежде на ея возрожденіе, жизнь именно человека: не лишенный любви къ природе, онъ просто не успеваетъ говорить о природе, и картины городского быта предпочитаетъ всякимъ другимъ. „Мрачная это была исторія, одна изъ техъ мрачныхъ и мучительныхъ исторій, которыя такъ часто и неприметно, почти таинственно сбываются подъ тяжелымъ петербургскимъ небомъ, въ темныхъ потаенныхъ уголкахъ огромнаго города, среди взбалмошнаго кипенія жизни, тупого эгоизма, сталкивающихся интересовъ уличнаго разврата, сокровенныхъ преступленій, среди всего этого кромешнаго ада безсмысленной и ненормальной жизни'' (VI, 162). Определяя такъ мрачно жизнь, онъ однако потомъ смотритъ на все ея зло, какъ на недоразуменіе (XI, 1) и пишетъ статью „0 томъ, что все мы хорошіе люди" (X, 45—46). ГІотому ли „хорошіе люди", что ихъ такъ легко обратить къ истине? Нетъ, обратить ихъ трудно, но сама истина такъ прекрасна, сама любовь такъ привлекательна, что какъ бы ии былъ тяжелъ подвигъ ея проповедника, но другого подвига, другого содержанія для жизни не пожелаетъ тотъ, кто понялъ таинство жизни, кто возлюбилъ детей. Это высокое настроеніе проповедника авторъ представляетъ въ данномъ разсказе плодомъ мистическаго озаренія, въ другомъ случае оно посещаетъ умирающаго отъ чахотки юношу, наконецъ, въ полноте раскрыто это настроеніе въ беседахъ старца Зосимы. Избранникъ неба настолько проникается своимъ призваніемъ, настолько тесно сливаетъ свою жизнь съ деломъ проповеди и возрожденія людей, что все недостатки, все грехи ихъ считаетъ своими собственными, какъ доказывающіе его недостаточную ревность, отсутствіе въ немъ мудрости и святости , и вотъ почему онъ считаетъ себя виноватымъ за всехъ и во всемъ, готовъ даже и считать именно себя первоначальнымъ искусителемъ и соблазнителемъ человечества какъ герой „Сна Смешного Человека", — готовъ принять муки за всехъ, какъ объясняетъ старецъ Зосима. Таковъ вы сокій смыслъ этой, часто повторяемой, мысли Достоевскаго относительно общей виновности за всехъ и во всемъ, мысли увы, такъ грубо непонятой и опошленной некоторьми изъ многихъ неудачныхъ его толкователей. — Но обобщимъ сказанное о даре духовнаго возрожденія: этотъ даръ достигается теми, кто 1) познавъ внутреннимъ опытомъ сладость истины и общенія съ Богомъ; 2) возлюбилъ такъ много жизнь со скорбью и надеждой, что 3) совершенно потерялъ нить своей личной жизни и, умерши себе; 4) не чрезъ искусственную проповедь; но чрезъ исповедь, чрезъ раскрытіе своего сердца и чрезъ всю свою жизнь призываетъ братій къ покаянію. и любви. Таковъ у Достоевскаго старецъ Зосима, таковъ и ученикъ его Алеша, въ своей столь многосодержательной жизни. какъ бы не имеющій никакой собственной жизни и не знающій сегодня, что онъ будетъ делать завтра, но всюду наса-ждающій вокругъ себя миръ, раскаяніе и любовь: братья, дети и женщины — все смиряется въ присутствіи его любви, какъ звери подъ звуки Орфеевой арфы, и вся его жизнь сливается въ чудное единство Христова дела. Таковъ и Макаръ Ивановичъ въ «Подростке»—старикъ-странникъ и въ то же время моралистъ-философъ, горячо любящій людей и пекущійся объ общемъ спасеніи; упоминается о такомъ человеке (живущемъ на покое Епископе Тихоне) и въ романе „Бесы".

ІV Служители возрожденія и любви

Кто эти служители? Мы сейчасъ видели, что для изобра-женія ихъ приводится типъ не только религіозный, но и ирямо церковный; оно и понятно не съ догматической только, но и съ чисто психологической точки зренія: чтобы, живя среди юдоли греха и страданія, знать иную жизнь опытомъ собственнаго сердца, нужно знать ее не какъ только мистическое отвлеченіе, но какъ реально действующую и помимо меня существовавшую, а следовательно непрерывно-историческую силу, т. е. надо знать Церковь, которая научаетъ верить въ свою неодолимость адовыми вратами; надо жить въ Церкви.— Но что сказать о техъ людяхъ, которьте причастны одному изть этихъ свойствъ призваннаго проповедника, но не успели доразвиться до полнаго, гармоническаго развитія остальныхъ?

Ответъ—и такимъ людямъ отчасти суждено иметь вліяніе на ближнихъ, хотя далеко не столь полное и не столь широкое. Его не лишены даже те сущеетва, которыя, не обладая положителъными. свойствами избранніка, свободны, пo крайней мере, отъ вротивоположныхъ имъ, но присущихъ всякому естественному человеку, пороковъ, т. е. прежде всего гордости и холодной самозамкнутости, или, какъ выражается авторъ, отъединенности. Таковы прежде всего дети и даже младенцы. Да, дети у Достоевскаго получаютъ всегда значеніе непроизвольныхъ миссіонеровъ. Эту мысль Достоевскій воспроизво-дитъ такъ часто въ различныхъ повестяхъ, что его было бы можно обвинить въ повтореніяхъ, еслибъ онъ не умелъ въ каждый, такъ сказать, варіантъ этой идеи вложить новую черту, какъ новый перлъ въ великолепную діадему. Дитя подкидышъ понуждаетъ „Подростка" откинуть свою горделивую идею ради состраданія къ его беззащитности, дитя смягчило злое, черствое сердце купца-фарисея въ разсказе Макара Ивановича (Пов.: „Подростокъ"), дитя Нелли примиряетъ оскорбленнаго отца съ падшею дочерью, дитя Поленька смягчаеть убійцу Раскольникова и т. д... Наконецъ, въ последнія минуты жизни богопротивныхъ самоубійцъ, когда духъ ихъ окончательно возсталъ противъ Господа, Промыслъ ставитъ предъ ними на яву, или даже въ горячечномъ бреду, облики невинныхъ страждущихъ малютокъ, которые то на время отторгаютъ ихъ отъ злобнаго замысла, то вполне возвращаютъ ихъ къ покаянію и жизни. Такова встреча нищаго ребенка въ „Сне Смешного Человека" и такая же встреча въ бреду самоубійцы Свидригайлова („Преступленіе и Наказаніе"), или новорожденное дитя у Шатова въ „Бесахъ". Чистота, смиреніе детей, и особенно при ихъ беззащитности и страданіи. пробуждаютъ временную любовь даже въ злодеяхъ. Неверующіе, какъ Иванъ Карамазовъ, въ детскихъ страданіяхъ видятъ причины къ пессимистическому ожесточенію, а верующіе, напротивъ,—къ примиренію и всепрощенію, какъ отецъ Илюши (въ „Братьяхъ Карамазовыхъ"), простившій врага Димитрія ради страданій умирающаго малютки, котораго онъ любилъ больше всего на свете. Самъ авторъ въ разсказе: „Мальчикъ у Христа на Елке" раскрываетъ очевидно такую мысль: если здесь страдаютъ даже невинныя дети, то конечно есть иной лучшій міръ. — Но какое же практическое значеніе можетъ иметь для насъ указаніе на детей? Что значатъ дети для Пастырскаго Богословія? Они значатъ то же, что Христовы слова: „если не обратитесь и не будете, какь дети, не войдете въ царство небесное" (Мф. ХѴІІІ, 3). У детей чистота и отсутствіе самолюбія, этой причины общей отъединенности, у нихъ нетъ разницы между жизнію внутреннею и внешними проявленіями. He желая сознательно вліять на ближнихъ, они безсознательно достигаютъ большаго вліянія, чемъ взрослые, чуждые чистоты и открытости. Отъединенный погибающій человекъ ищетъ среди ближнихъ такого сердца, съ которымъ бы могъ сразу сродниться, слиться, которое бы не было ему чужимъ: таково сердце детей — этихъ всегдашнихъ космополвтовъ.

Но не имеютъ ли взрослые техъ же свойствъ—непосредственнаго смиренія, чистоты, открытости и сердечной общедоступности? Все это встречается у людей изъ народа, и тогда они являются миссіонерами, еще сильнейшими: сразу становится такой человекъ близкимъ, роднымъ для каждаго и свободно можетъ переливать въ него содержаніе своей души, не опасаясь со стороны научаемаго горделиваго соперничества,— таковъ „Мужикъ. Морей", Макаръ Ивановичъ, Лукерья (въ „Кроткой") и др... „Прежде всего привлекала въ немъ (въ Макаре Ивановиче), какъ я уже и заметилъ выше, его чрезвычайное чистосердечіе и отсутствіе малейшаго самолюбія; предчувствовалось почти безгрешное сердце. Было „веселіе" сердца, а потому—„благообразіе". Словцо „веселіе" онъ очень любилъ и часто употреблялъ. Правда, находила иногда на него какая то, какъ бы болезненная восторженность, какая то, какъ бы болезненность умиленія, — отчасти, полагаю, и отъ того, чхо лихорадка, по настоящему говоря, не покидала его во все время; но благообразію это не мешало. Были и контрасты: рядомъ съ удивительнымъ простодушіемъ, иногда совершенно не примечавшимъ ироніи (часто къ досаде моей), уживалось въ немъ и какая то хитрая тонкость, всего чаще въ полемическихъ ошибкахъ. А полемику онъ любилъ, но иногда лишь ее употреблялъ своеобразно: видно было, что онъ много исходилъ по Россіи, много переслушалъ, но, повторяю, больше всего онъ любилъ умиленіе, а потому и все на него наводящее; да и самъ любилъ разсказывать занимательныя вещи" (VIII, 379).

Указывая эту спрсобность представителей народа, мы лолжны оградить нашего великаго писателя отъ техъ обви-неній въ проповеди невежества и суеверій, которыя весьма настойчиво и столь же неискренно бросались въ него со сто-роны литературныхъ враговъ.— Его учители изъ народа или изъ монаховъ всегда любители науки, и даже наукъ мірскихъ, и не унижаютъ достоинства последнихъ: Макаръ Ивановичъ даже телескопъ знаетъ. Самъ Достоевскій вотъ что говоритъ въ „Дневнике Писателя" объ образованіи и о необходимости распространить его въ народе. „Образованность и теперь уже занимаетъ у насъ первую ступень въ обществе. Все уступаетъ ей; все сословныя преимущества, можно сказать, таютъ въ ней... Въ усиленномъ, въ скорейшемъ развитіи образованія— вся наша будущность, вся наша самостоятельность, вся сила, единственный сознательный путь впередъ и, что важнее всего, путь мирный, путь согласія, путь къ настоящей силе... Только образованіемъ можемъ мы завалить и глубокій ровъ, отделяющій насъ теперь отъ нашей родной почвы. Грамотность и уси-ленное распространеніе ея—первый шагъ всякаго образованія" (IX, 101, 102). "Подростку"-идеалисту, вотъ, что пишетъ онъ рукой его воспитателя: „Мысль о поступленіи вашемъ въ Уни-верситетъ въ высшей степени для васъ благотворна. Наука и жизнь несомненно раскроютъ въ три-четыре года еше шире горизонты мыслей и стремленій вашихъ, а если и после Университета пожелаете снова обратиться къ вашей идее, то ничто не помешаетъ тому". — Очевидно не невежество народа хва-лится у Достоевскаго, а свобода его лучшихъ людей отъ лживой самозамкнутости и болезненнаго самолюбія, этихъ злейшихъ враговъ нашего возрожденія, увы! — не замеченныхъ культурною иѳикой и культурнымъ воспитаніемъ. Ценя науку и образованіе, Достоевскій велитъ учиться у народа, но не въ смысле полнаго обособленія русской жизни отъ Европы, а въ целяхъ, во-первыхъ нравственныхъ, а во-вторыхъ и общекультурныхъ, міровыхъ. Европейская культура, проникнутая мотивомъ самолюбія, не сближаетъ, но разъединяетъ, внутренно отчуждаетъ людей и народы. Способность истиннаго духовнаго объединенія со всеми имеетъ лишь тотъ, кто смиренъ сердцемъ. А такъ какъ смиреніе въ Россіи не есть черта личностей только, но черта народная, т. е. внедряемая въ индивидуумы народною культурой, выросшей изъ православія, изъ православнаго аскетизма, то и способность духовнаго общенія имеетъ весь русскій народъ. Последняя выразилась въ геніи Пушкина, умевшаго художественно перевоплощаться во все народности, чего не могъ делать ни Шекспиръ, ни Шиллеръ. Въ этомъ содержаніе знаменитой „Пушкинской речи" Достоевскаго и вообще его ученія о всечеловеческой миссіи русскаго народа. 0 ней говорить мы не будемъ, но упомянемъ для подтвержденія той мысли, что соціальные и философскіе взгляды Достоевскаго вытекаютъ изъ морально-психологическихъ наблюденій и фактовъ, а не предшествуютъ имъ. Возвратимся къ разсмотренію жизни личной. Прежде, чемъ перейти къ описанію того, какъ смиреніе и любовь могутъ, по Достоевскому, обращать грешниковъ и насаждать царство Божіе., докончимъ еще обаоръ характера его миссіонеровъ: после служителей Церкви, детей и крестьянъ, онъ призываетъ къ этому делу женщинъ. Женщина любящая, но и смиренная—великая сила.

Любовь, но лишенная смиренія, производитъ семейную муку и гope, такъ что чемъ сильнее эта любовь, не къ цужу только, но и къ детямъ, темъ больше отъ нея зла, — если нетъ въ ней смиренія. Отъ любви гордой измена и запой мужей, самоубійство жениховъ и страданія детей: любовь Катерины Ивановны — невесты („Братья Карамазовы") и Катерины Ивановны—матери и жены („Преступленіе и Наказаніе"), любовь Лизы—дочери и невесты, любовь Грушеньки, „Кроткой", или Нелли („Униженные и Оскорбленные"), Кати („Неточка Незванова"), жены Шатова („Бесы") и всехъ вообще гордыхъ натуръ, есть источникъ зла и ненужныхъ страданій. Напротивъ, любовь смиренныхъ и самоуниженныхъ—источникъ мира и покаянія. Таковы мать Раскольникова и Соня, которую даже арестанты начали обожать, угадавъ въ ней сердце смиренное и сокрушенное, такова мать Наташи („Униж. и Оскор.") и мать „Подростка", безногая сестра Илюши („Братья Карам."), „Неточка Незванова", мать Алеши Карамазова и мн. др... Оне не стремятся съ силою настаивать на своемъ, но любовью, слезами, всепрощеніемъ и молитвой почти всегда добиваются покаянія и обращенія любимыхъ ими мужей, родителей и детей. На трудномъ шаге отреченія отъ прежней жизни ихъ любимцы и любимицы вдохновляются примеромъ этого постояннаго самоотреченія, какъ бы впитываютъ въ себя силу къ самоотреченію, а любовь исполненнаго смиренія существа делаетъ самый подвигъ прежняго гордеца сладостнымъ.—

Пятымъ миссіонеромъ у Достоевскаго является самъ возрожденный въ своихъ страданіяхъ.

„Страдающій плотію перестаетъ грешитъ", сказалъ Апостолъ (1 Петр. IV, 1). Все почти случаи обращенія и раскаянія героевъ Достоевскаго происходятъ во время или тяжелыхъ утратъ, или болезней. Разъяснять ту мысль, что „если внешній нашъ человгькъ и тлеетъ, то внутренній со дня на день обновляется" (2 Кор. IV, 16), мы не будемъ, ибо она слишкомъ знакома всемъ читавшимъ Божественное Писаніе. Практическій отсюда выводъ собственно для пастырей тотъ, что не нужно съ ужасомъ и ропотомъ смотреть на окружающія страданія, чужія и собственныя. Мысль эта вообще примиряетъ человека съ жизнью, успокаиваетъ при виде упорства торжествующей злобы, которая всетаки некогда въ страданіяхъ своихъ дастъ доступъ покаянію, а также примиряетъ и съ нераскаянностью страдальцевъ при светлой надежде на будущее ихъ обращеніе, ибо „старое горе жизни человеческой переходитъ постепенно въ тихую умиленную радость", яакъ говорилъ умирающій отецъ Зосима. Въ страданіяхъ, такъ чудесно постигающихъ человека въ самыя опасныя минуты его жизни, проповедникомъ покаянія является Самъ Господь, какъ неожиданный помощникъ отчаявающихся друзей грешника. Истощивъ все усилія къ его обращенію, последніе вдругъ получаютъ желаемое, но не отъ себя, а отъ руки Божіей. Такое дивное просвещеніе съ особенною силою описано въ лице Верховенскаго отца и юнаго брата старца Зосимы. — Идея весьма реальная и въ высшей степени живительная для служителей Бога и любви Его, призывающая ихъ къ терпенію, смиренію и молитве, по слову Апостола: „я насадилъ, Аполлосъ поливалъ, no возрастилъ Богъ. Посему и насаждающій и поливающій есть ничто, а все Богъ возращающій (1 Кор. III, 6, 7). Таковъ окончательный ответъ на второй нашъ вопросъ.

V Просветительное вліяніе одной воли на другую. Любовь и смиреніе

Теперь намъ предстоитъ изложить самое возрожденіе че-ловека, по Достоевскому, со стороны воздействія одной воли на другую. Нашъ писатель имеетъ вполне сознательный взглядъ на этотъ предметъ; онъ не ограничивается художественно-вернымъ, но безпристрастнымъ описаніемъ двухъ-трехъ случаевъ обращенія, какъ Левъ Толстой въ своихъ двухъ последнихъ романахъ, где герои, въ роде Левина, Безухова и Волконскаго, подъ весьма неопределенными вліяніями приходятъ къ неопределеннымъ же результатамъ, установившись твердо только въ осужденіи прежняго себялюбія и въ решимости следовать сострадательному чувству. Правда, и въ этомъ есть немалая художественно-философская заслуга, такъ что и самъ Толстой смотритъ на подобные типы, какъ на главнейшіе въ своемъ творчестве, но они въ его толстыхъ романахъ, какъ две-три пахучихъ фіалки въ огромномъ букете красивыхъ, но лишенныхъ запаха цветовъ: у Достоевскаго же, какъ сказано, все, и первостепенные и второстепенные, герои вращаются около своей совести и призыва къ покаянію и обновленію, какъ множество планетъ по разнымъ орбитамъ кружатся вокругъ одного солнца. Прибавимъ теперь, что поразительное богатство содержанія его многочисленныхъ повеетей создается не разнородностью типовъ и не разностью описываемыхъ областей и ихъ внутренней жизни, нетъ,—его планеты не многочисленны и орбиты круговращеній остаются одне и те же, но художникъ, рисуя въ разныхъ повестяхъ и въ различныхъ лицахъ одни и те же типы, изменяетъ ихъ положеніе на жизненной орбите, т. е. при обращеніи ихъ къ нравственному солнцу, то однеми, то другими сторонами. Одинъ и тотъ же характеръ, но въ разныхъ положеніяхъ и возрастахъ, на различныхъ ступеняхъ своего обращенія, или напротивъ — ожесточенія, проходитъ у него сквозь десятокъ повестей, такъ что Раскольниковъ—это тотъ же Иванъ Карамазовъ, Старый Князь „Униженныхъ" —тотъ же Федоръ Павловичъ Карамазовъ и Версиловъ, мать Раскольникова и мать „Подростка", отецъ последняго и Ставрогинъ „Бесовъ", мужъ „Кроткой" и мужъ „Акулькинъ" въ „Мертвомъ Доме", и т. д., и т. д.— все это варіанты несколькихъ немногихъ типовъ. Сюжетовъ съ завязкой и развязкой у Достоевскаго тоже немного, найдется ли полтора десятка сюжетовъ и типовъ—едвали. И если при всемъ томъ читатель не только не замечаетъ повтореній и не испытываетъ скуки при чтеніи его повестей, а напротивъ, темъ более заинтересовывается ими, чемъ более уже успелъ ихъ перечитать — то ясно, что сказавшееся въ этомъ разнообразіи матеріала такое поочередное сочетаніе всехъ типовъ со всеми стадіями духовнаго развитія, эта своего рода таблица умноженія многочлена на многочленъ, исполнена авторомъ непогрешительно; иначе говоря,—онъ съумелъ съ полною жизненною правдой изобразить всю лестницу духовной борьбы при томъ и другомъ направленіи воли у каждаго своего типа, а это дается лишь тому, кто совмещаетъ въ себе художника со знатокомъ законовъ описываемыхъ явленій, т. е. психолога и даже теолога. Для читателя, желающаго проверить автора, полнота его сочиненій представляетъ особое удобство, потому что совершенно избавляетъ его отъ подозренія случайнаго, индивидуальнаго характера техъ или другихъ переломовъ во внутренней жизни литературныхъ героевъ, но придаетъ основоположеніямъ автора просто математическую убедительность: если все характеры различныхъ возрастовъ, половъ и положеній, отнесясь такимъ то образомъ къ известному призыву жизни, пришли къ полной внутренней гармоніи и стали всюду вносить счастіе и любовь, отнесясь же противоположнымъ образомъ, стали на дороге къ самоубійсгву, a co средняго пути были противъ воли сталкиваемы строемъ собственной природы,— то понятно, и математически неопровержимо, что первый путь есть путь правильный, единственно спасительный и т. д. Такая же определенность воззреній устанавливается Достоевскимъ въ занимающемъ насъ вопросе о возрождающемъ вліяніи одной воли на другую, и не трудно будетъ убедиться, что въ основаніи такой уверенной определенности авторъ располагаетъ некоторыми теологическими и матефизическими идеями, хотя, какъ сказано, не подчиняетъ имъ действительности, но выводитъ первыя изъ последней, или даже самъ не вьшодитъ, а, безсознательно руководясь ими въ своей творческой работе, уполномочиваетъ на такіе выводы самихъ читателей.

Начиная речь о вліяніи одной воли на другую, надо дать себе отчетъ въ томъ, насколько такая теорія не проти-воречитъ ученію о свободной воле. Ответъ заключается въ томъ, что настроеніе и деятельность человека определяется не однимъ только сознательно принятымъ направленіемъ его воли, но и последствіемъ его прежнихъ деяній, составляющихъ его „вторую природу", а равно и первичными свой-ствами этой природы. Правда, воля человека, сознательно борясь противъ лучшихъ свойствъ своей нравственной природы и противъ сложившихся навыковъ воспитанія, можетъ со временемъ подавить ихъ и сделать человека демономъ, но такое печальное явленіе возможно лишь, какъ конечный плодъ нарочитой упорной борьбы,—обыкновенный же грешникъ, поддавшійся одной какой либо злой страсти, еще далекъ отъ такого ожесточенія: у него, хотя бы въ устраненной отъ сознанія области души, мерцаетъ или по крайней мере еще глохнетъ совсемъ иное содержаніе, ему самому или вовсе неведомое, или неизвестное во всей своей силе. Дело служителей Божіихъ въ томъ именно и заключается, чтобы вызывать наружу эти настроенія, хотя бы. въ форме минутныхъ ощущеній, и темъ показывать человеку, что содержаніе его личности не только не чуждо добра и религіи, но по существу гораздо сроднее съ ними, нежели съ тою злой страстію, которой онъ сейчасъ служитъ. Это, конечно, не есть насиліе надъ свободой, ибо, какъ сказано, человекъ и после подобнаго просветленія можетъ ожесточиться и возненавидеть добро, какъ діаволъ, но все-же онъ будетъ способенъ взглянуть на свою страсть извне; между нею и новымъ содержаніемъ его жизни происходитъ решительная борьба при ясномъ сознаніи неизбежнаго выбора одного содержанія предъ другимъ; какъ исцеляемый бесноватый, человекъ становится между Христомъ и сатаною, и, конечно, громадное большинство съ покаяніемъ обращается ко Христу. — Итакъ, миссіонеры жизни, не имея возможиости сломить сознательную свободную волю человека, чего и Самъ Богъ никогда не делаетъ, получаютъ, однако, способность воздействовать на нравственную природу человека, вызывая къ жизни и сознанію таящіяся въ ней добрыя ощущенія и удаляя злыя. Истолкованія такого воздействія и представляютъ собой центральный интересъ Пастырскаго Богословія.

И вотъ, объ этой-то разности между сознательною индивидуальною волею и расположеніями нравственной природы (добрыми и злыми), постоянно дающими знать о себе даже и противъ желанія человека, Достоевскій умелъ говорить съ поразительной силою, особенно любя рисовать борьбу доброй природы со злою личной волей, и победу первой надъ последнею. Правда, его повести вмещаюгь въ себе и обратныя явленія, когда злая природа человека противъ желанія выступаетъ обличителемъ quasi доброй воли, напр., въ разсказе „Двойникъ", или въ явленіи беса Ивану Карамазову, но чаще мы находимъ победу доброй природы. Здесь, можно сказать, шедевръ его творчества, центральный вопросъ жизни его героевъ. Ценность этихъ картинъ мы познаемъ однако лишь тогда, когда припомнимъ, что авторъ вовсе не сентиментальный Ренанъ, по которому все люди собственно „душки",---что у него каются не Закхеи по первому Глаголу Божію и не Савды, лишь по недоразуменію и неведенію преследовавшіе христіанъ, но каются бесноватые Легіоны, каются именно Разбойники, долго не бывшіе благоразумными. Одинъ разъ, и другой, и третій—грешникъ отвергаетъ раскрываемый примеромъ и любовію друзей путь покаянія, ожесточается- богохульствуетъ и все-таки оказывается, что добро въ конце концовъ пленяетъ и такого, хотя авторъ не закрываетъ глазъ читателя предъ полною нераскаянностью многихъ въ этой жизни, оканчивающейся у нихъ самоубійствомъ. 0, авторъ вовсе не забываетъ, что въ нашей падшей природе есть злой духъ: онъ подробіго говоритъ въ „Запискахъ изъ Мертваго Дома" (III, 185) о томъ, что люди испытываютъ особснное наслажденіе мучить беззащитную невинность; его товарищи арестанты вовсе не кающіяся Магдалины, они говорятъ съ холоднымъ цинизмомъ о своихъ преступленінхъ, но есть, по Достоевскому, и для нихъ якорь снасонія, есть еще надежда,— надежда эта—неизгладимая совесть. Вотъ главнейшее,-неустранимое злою волею, хотя и скрываемое» условіе для иравственнаго воздействія. Совесть злодеи усыпляютъ наяву, но она говоритъ во сне; ея голось подавляютъ въ сознательныхъ представленіяхъ, но она донимаетъ человека въ общихъ смутныхъ чувствахъ, возникающихъ по поводу представленій полусознательныхъ и понуждаетъ его войти въ себя. Въ последнемъ смысле особешю интересна повесть: „Вечный Мужъ". Одинъ гордый обольститель мелькомъ увиделъ давно обманутаго имъ смешного мужа, не можетъ вспомнить его ясно, не помнитъ и своего любовнаго преступленія, но тяжелое давящее чувство теснитъ его грудь, какъ кошмаръ, мерещится ему во сне и такимъ образомъ пробуждаетъ въ его душе все те скорбныя чувства, которыя онъ подавлялъ раньше, когда переніивалъ сознательно борьбу съ ними. Такое же значеніе имеетъ описываемый авторомъ мучительный сонный бредъ арестантовъ, старающихся убить свою совесть наяву (ІП, 15).— Вера именно въ силу совести побуждаетъ лучшихъ героевъ Достоевскаго не доверять искренности атеистовъ и находить въ нихъ только желаніе совершенно отстраниться отъ Бога, а вовсе не убежденіе въ теоретичеекой ложности религіозныхъ истинъ. „Безбожника — человека, сосредоточенно продолжалъ старикъ:—я, можетъ, и теперь побоюсь; только вотъ что, другъ Александръ Семеновичъ: безбожника то я совсемъ не стречалъ ни разу, а стречалъ за место его суетливаго— вотъ какъ лучше объявить его надо. Всякіе это люди; не сообразить, какіе люди: и болыпіе и малые, и глупые и ученые, и даже изъ самаго простого званія бываютъ, и все суета. Ибо читаютъ и толкуютъ весь свой векъ, насытившись сладости книжной, а сами все въ недоуменіи пребываютъ и ничего разрешить не могутъ. Иной весь раскидался, самого себя пересталъ замечать. Иной паче камене ожесточенъ, а въ сердце его бродятъ мечты; а другой—безчувственъ и легкомысленъ и лишь бы ему насмешку свою отсмеять. Иной изъ книгъ выбралъ одни лишь цветочки, да и то по своему мненію; самъ же суетливъ и въ немъ предрешенія нетъ. Вотъ что скажу опять: скуки много... Идолопоклонники это все, а не безбожники, вотъ какъ объявить ихъ следуетъ. — Ну, а и безбожнику какъ не быть? Есть такіе, что и впрямь безбожники, только те много пострашней этихъ будутъ, потому что съ именемъ Божіимъ на устахъ приходятъ. Слышалъ не-однократно, но не стречалъ я ихъ вовсе" (VIII, 370, 371). Итакъ, неверіе неискренно; вотъ почему обращеніе воли неверующихъ отъ зла къ добру даетъ имъ полную возможность сразу воспринять веру въ свое сердце, какъ Коле Красоткину, или брату о. Зосимы. Просветляющаяся подъ неуклоннымъ вліяніемъ добрыхъ любящихъ друзей совесть, или внутренній голосъ, какъ мы видимъ, не только осуждаетъ поступокъ недобрый но предлагаетъ сознанію какіе то, хотя и смутно различаемые, аккорды изъ иной, противоположной злу, жизни, или пережитой въ детстве, или созерцаемой въ окружающихъ людяхъ. Просятся, рвутся въ душу эти аккорды, но человеку дорога другая страсть, съ которой имъ не ужиться—онъ это знаетъ, и вотъ онъ старается себя убедить въ какомъ то особомъ, чуть ли не священномъ значеніи своей страсти — преимущественно гордости, связываетъ ее съ какимъ либо высшимъ планомъ жизни, и такимъ то самообманомъ, къ которому относятся и все почти виды религіознаго неверія, отбивается отъ любви и единенія съ ближними и Богомъ. Въ этомъ смысле даетъ признаніе Верховенскій отецъ въ „Бесахъ" предъ смертію: „всего труднее въ жизни жить и не лгать, и собственной лжи не верить" (VII, 599). Таковъ же „Подростокъ" и „Мужъ Кроткой" со своими „великими идеями"—мечтатели, зараженные желаніемъ гордой мести и потому решившіеся разбогатеть хотя бы ценою обидъ и мученія ближнихъ: таковъ Верховенскій сынъ со своими соціалистическими затеями, Иванъ Карамазовъ съ эвдемонистическоіо теоріею (теперь буквально повторенною Ницше, котораго восхвалили наши Москвичи). Итакъ, гордость, ложь, и возможность мучить, или насиліе и раздоръ—вотъ враги обращенія людей къ Богу: Где одно начало, тамъ и другое: ложь поддерживается въ обществе раздоромъ, порождая раздоръ, a сама порождается гордостью и, опираясь на нее, производитъ насиліе, — тутъ люди попадаютъ уже подъ власть бесовъ. О бесахъ Достоевскій говоритъ следующее. „Идея ихъ царства— раздоръ, т. е. на раздоре они хотятъ основать его. Для чего же именно раздоръ имъ тутъ поднадобился? А какъ же: взять-уже то, что раздоръ страшная сила и самъ по себе; раздоръ после долгой усобицы доводитъ людей до нелепостей, до затменія и извращенія ума и чувствъ. Въ раздоре обидчикъ, сознавъ, что онъ обиделъ, не идетъ мириться съ обиженнымъ,, а говоритъ: „Я обиделъ его, стало быть, я долженъ ему отомстить". Но главное въ томъ, что черти превосходно знаютъ всемірную исторію и особенно помнятъ про все, что на раздоре было основано. Имъ известно, напримеръ, что если стоятъ секты Европы, оторвавшіяся отъ католичества, и держатся до сихъ поръ, какъ религія, то единственно потому, что изъ-за нихъ пролита была въ свое время кровь" (X, 39).— Смиреніе, свобода и искренняя открытость души—вотъ те лекарства, которыя должны дать людямъ современные мис-сіонеры. Но дать, усвоить — не значитъ только показать въ виде холоднаго примера или доказательства. To и другое действуетъ на сознаніе извне, а потому можетъ иметь значеніе только въ отношеніи къ такому сознанію, которое направлено къ исканію истины, все это можетъ научить человека, но не обратить его: сказано — ne persuadere nolenti (не убеждай нежелающаго), а ведь у насъ речь то именно о последнемъ. Для такого нужно прямое воздействіе на его природу, чтобы не извне, а изнутри возстала брань на его злую волю. Но существуетъ ли такая непосредственная связь въ природе разныхъ личностей? Да, она существуетъ, по теоріи Достоевскаго, и выражается всецело и наполнитъ вселенную после общаго суда и воскресенія. Начало это—христіанская любовь или нравственное состраданіе. Оно то въ повестяхъ нашего писателя, какъ физическая теплота или притяженіе, проникаетъ во все области жизни, не зная себе ни въ чемъ конечнаго препятствія. Медленно, но упорно пробиваетъ она ледяную кору сердецъ и преображаетъ внутреннюю природу ближнихъ просто своею собственною силою, даже безъ видимыхъ обнаруженій, создавая на дне ихъ душъ безсознательныя добрыя расположенія. Бьется и отвертываетея отъ нея злая воля людей; думаетъ грешникъ, что онъ вовсе свободенъ отъ всякаго вліянія, какъ вдругъ, принужденный обстоятельствами жизни вглянуться въ свой внутренній міръ, онъ находитъ въ себе ужъ другую природу, какъ бы вмещающую нравствен-ные облики душъ, его любившихъ, за него страдавшихъ, о немъ молившихся. Правда, и теперь онъ можетъ вооружаться противъ своего же сердца, какъ самоубійца Свидригайловъ въ „Преступленіи и Наказаніи", но всетаки обращеніе для него теперь доступно и легко, безконечно легче, чемъ новое ожесточеніе. Такой именно, почти невольный, духовный следъ оставлялъ на всехъ любимейшій герой Достоевскаго Алеша Карамазовъ, и при томъ не только, и не столько путемъ передачи какихъ либо идей или фактовъ, но самымъ своимъ присутствіемъ около нравственно-больныхъ людей въ роде обоихъ братьевъ своихъ, отчасти отца, детей гимназистовъ и трехъ женщинъ. Все они чувствуютъ его сострадательную любовь, все знаютъ, что хотелъ бы онъ имъ сказать, отъ чего предостеречь и къ чему именно призвать: какъ бы некая жйвительная вода орошаетъ сердца ихъ въ его присутствіи, кающіеся получаютъ въ немъ нравственную опору, a упорствующіе и колеблющіеся, какъ мальчикъ Коля, старикъ отецъ и братъ Иванъ, мятутся и сотрясаются подъ лучами его любви, какъ бесноватые, завидевъ Спасителя. Эту именно мысль после свиданія съ Иваномъ высказалъ Алеша. „Алеша, засыпая помолился о Мите и объ Иване. Ему становилась понятною болезнь Ивана: „Муки гордаго решенія, глубокая совесть!" Богъ, Которому онъ не верилъ, и правда Его одолевали его сердце, все еще не хотевшее подчиняться. „Да, неслось въ голове Алеши, уже лежавшей на подушке, — да, коль Смердяковъ умеръ, то показанію Ивана никто уже не поверитъ; но онъ пойдетъ и покажетъ?" Алеша тихо улыбнулся: „Богь победитъ!" подумалъ онъ. „Или возстанетъ въ свете правды, или... погибнетъ въ ненависти: мстя себе и всемъ за то, что послужилъ трму, во что не веритъ, горько прибавилъ Алеша и опять помолился за Ивана".

Авторъ конечно не отрицаетъ вліянія речей и доказательствъ, и не разъединяетъ его отъ вліянія непосредственнаго, напротивъ, и речь-то его миссіонеровъ оказывается настолько приспособлена къ обращаемому, насколько проникнута бываетъ любовію. Эта-то любовь является у него сама въ себе могучею силою; во всякомъ большомъ романе описывается ея действіе; — не описывается только, но и дается ключъ къ ея философскому уразуменію. Любовь эта въ повестяхъ нашего писателя есть не субъективное настроеніе только, а некая міровая, Божественная сила, жизнь Божія, уделяемая въ братолюбйвыя сердца и чрезъ нихъ передаваемая любимымъ имъ. Вне Бога нетъ этой любви и дается она только верующимъ въ Его бытіе и благость; но за то въ сознаніи верующаго самымъ основнымъ закономъ бытія, единственнымъ настоящимъ бытіемъ является эта любовь. Такія именно мысли исповедуетъ предъ смертью просветившійся старикъ Верховенскій въ немногихъ, но поистине драгоценныхъ словахъ къ духовнику и друзьямъ.— „Друзья мои, проговорилъ онъ (Стефанъ Трофимовичъ), — Богъ уже потому мне необходимъ, что это единственное Существо. Которое можно вечно любить... Мое безсмертіе уже потому необходимо, что Богъ не захочетъ сделать неправды и погасить совсемъ огонь разъ возгоревшейся къ Нему любви въ моемъ сердце. И что дороже любви? Любовь выше бытія, любовь венецъ бытія, и какъ-же возможно, чтобы бытіе было ей неподклонно? Если я полюбилъ Его и обрадовался любви моей — возможно ли, чтобы Онъ погасилъ и меня, и радость мою и обратилъ насъ въ нуль? Если есть Богъ, то и я безсмертенъ... Одна уже всегдашняя мысль о томъ, что существуетъ нечто безмерно справедливейшее и счастливейшее, чемъ я, уже наполняетъ и меня всего безмернымъ умиленіемъ и славой, — о, кто бы я ни былъ, чтобы ни сделалъ! Человеку гораздо необходимее собственнаго счастія—знать и каждое мгновеніе веровать въ то, что есть где то уже совершенное и спокойное счастье, для всехъ и для всего... Весь законъ бытія человеческаго лишь въ томъ, чтобы человекъ всегда могъ преклониться предъ безмерно великимъ" (VII, 608—609).—Любовь сама торжествуетъ и надъ смертію, какъ говоритъ у него другой умирающій: „и пусть забудутъ милые, а я васъ и изъ могилки люблю. Слышу, деточки, голоса ваши веселые, слышу шаги ваши на родныхъ отчихъ могилкахъ въ родительскій день; живите пока на солнышке, радуйтесь, a я за васъ Бога помолю, въ сонномъ виденіи къ вамъ сойду.., все равно—и по смерти любовь" (VIII, 356).—По сочиненіямъ Достоевскаго выходитъ, что любящій и сострадающій, сливаясь въ духовное единство съ ближнимъ своимъ, не что либо сверхъестественное делаетъ, но лишь возвращается къ утерянному грехомъ нашему единству въ Боге, которое онъ описываетъ въ „Сне Смешного человека", изображая жизнь людей невинныхъ и святыхъ, жизнь у всехъ единую, чуждую современной отъединенности каждаго. Только общая гордость, замыкающая человека въ себя самого, или эта часто упоминаемая отъединенностъ делаетъ для нашего помраченнаго ума непонятнымъ, невероятнымъ эту общность природы нашей, возетановляемую любовью святыхъ людей. .Теперь ясно, по-чему, по Достоевскому, спасительна только смиренная любовь, а горделивая—есть причина мученій: потому именно, что гордость, какъ сосредоточеніе всего жизненнаго содержанія около одного "я", мешаетъ сліянію душъ и перелитію одной жизни въ другую,—для последней нужна именно свобода отъ такой ограниченности, т. е. смиреніе: оно то упраздняетъ незримое средостеніе, стоящее между человекомъ и человекомъ, — и, какъ прививка сладкой яблони къ кислой, очищаетъ душу ближняго самымъ своимъ прикосновеніемъ, какъ объясняетъ старецъ Зосима. „Предъ иною мыслью станешь въ недоуменіи, говоритъ онъ,—особенно видя грехъ людей, и спросишь себя: взять ли силой, али смиренной любовію? Всегда решай: возьму смиренной любовью. Решишься такъ разъ навсегда и весь міръ покорить возможешь. Смиреніе любовное — страшаня сила, изо всехъ сильнейшая, подобной которой и нетъ ничего. На всякъ день и часъ, на всякую минуту ходи около себя и смотри за собой, чтобъ образъ твой былъ благолепенъ".

Это не пантеизмъ, но сродство духовное, на почве коего и Апостолы и Отцы изъясняли спасительную силу благодати въ смысле именно усвоенія (Іоаннъ Дамаскинъ.—Точное изложеніе), какъ сказано въ Посланіи къ Римлянамъ, „яко же ослушаніемъ единаго грешни быша мнози, сице и послушаніемъ единаго праведни быша мнози" (V, 19).

Великая идея Достоевскаго, конечно, содержится въ Божественномъ Откровеніи, но имъ именно она изложена жизненно и ясно. Значеніе этого изложенія въ томъ, что чрезъ него определяется лучшее направленіе нашей любви къ лю-дямъ, чемъ принято въ современной морали. Часто слышится фраза: можно разрушать заблужденія мысли, но кто и какъ можетъ сломить злую волю? поэтому благотворительность до-пускаютъ лишь вещественную. Достоевскій, призывая человека къ подвигамъ любви къ ближнему, говоритъ устами героевъ своихъ: "ты въ немъ новаго человека воскресишь" (VIII, 394).

Смиренная, сострадающая любовь есть эта воскрешающая сила: любовь безъ смиренія—мука, приводящая къ истязаніямъ и самоубійствамъ; но и отсутствіе гордости, безъ энергичнаго самоотверженія, даетъ дряблый, отвратительный и чувственно-эгоистическій характеръ, въ роде князя Алеши въ „Униженныхъ и Оскорбленныхъ", спокойно разрушавшаго счастіе семействъ ради своего наслажденія: по отзыву некоторыхъ читателей это типъ более антипатичный, нежели его открыто безнравственный и преступный отецъ. Никто не можетъ упрекнуть Достоевскаго въ узости нравственнаго идеала, въ проповеди тупой покорности судьбе.

VI Состраданіе и правдивость

Но что же это за третья черта—состраданіе, о которой мы постоянно говорили? Состраданіе есть не одно только общее чувство, сопровождающее любовь и молитву. Въ этомъ смысле оно, какъ и самая любовь, есть лишь условіе возро-жденія природы; еслибъ заблужденіе людей заключалось — прямо и единственно въ злой воле при ясности ума и познанія, то и обращеніе производилось бы лишь соприкосновеніемъ воли противоположной, но мы уже сказали, что обольщеніе выражается не только въ гордости и раздоре, но и во лжи или обмане. Злая воля присоединяется къ ложному міровоззренію, а это въ свою очередь запутываетъ мысль. Міровоззреніе разумеется здесь не только въ смысле ложныхъ философскихъ взглядовъ, но и въ смысле искаженнаго воззренія на людей, нелепыхъ пріемовъ въ отношеніяхъ семейныхъ, принципіальнаго охлажденія къ отечеству и т. д... Правда, при общемъ покаянномъ настроеніи, человекъ самъ можетъ въ конце концовъ выпутаться изо всехъ этихъ путъ мысли и чувства, но и здесь его предупреждаетъ любовь, именно сострадающая. Злая воля не безучастна въ каждомъ заблужденіи, но часто заблужденіе и ожесточеніе порождены главнымъ образомъ чрезъ обманъ, а обманъ силенъ именно тогда, когда содержитъ долю истины. Трагедія въ отношеніяхъ такого человека къ добрымъ людямъ заключается въ томъ, что они другь друга не понимаютъ, какъ герои „Бесовъ" не понимали просветленнаго Шатова. To состраданіе, о которомъ мы говоримъ, заключается по Достоевскому, именно въ способности понять человека, проникнуть въ то доброе, что у него ееть, и оценить его, освобождая его отъ примеси лжи. Вотъ для сего то и нужна, кроме смиренной любви, еще и сила ума и широта образованія, почему и лучшіе воители добра—даже и монастырскіе монахи—являются у Достоевскаго людьми не только съ тонкою отзывчивостью, широчайшею терпимостью и чуткимъ пониманіемъ людей, но и наделенными глубокимъ и всестороннимъ образованіемъ. Они находятъ общіе идеалы и съ Иваномъ Карамазовымъ, и съ крестьянами, и съ барышней-дворянкой, — всякій въ нихъ находитъ себе сродныхъ по уму и по сердцу. Они какъ то умеютъ совершенно врости въ человека, сраспростереться со всеми его мыслями, со всеми фибрами его души, всего его поднять къ истине и любви. Для сего нужно знаніе, нужна ученость.

Итакъ, состраданіе есть снабженная знаніемъ человека и его идей способность внутренняго самоотожествленія съ человекомъ, радостное сліяніе со всемъ въ немъ добрымъ и скорбь обо всемъ зломъ. Здесь, именно, сказывается ловецъ человековъ.—Всемъ известно, что самъ Достоевскій на себе самомъ блестяще оправдалъ это требованіе, примиривъ на Пушкинскомъ празднике западниковъ и славянофиловъ въ своей зяаменитой речи, въ которой съумелъ указать то общее лучшимъ представителямъ обоихъ лагерей начало, которое съ присоединеніемъ некоторой своеобразной страстности разбило ихъ на две, повидимому столь непримиримыя, литературныя партіи. Начало это и есть, по Достоевскому, та чисто русская способность духовнаго отожествленія съ другими, о которомъ мы говоримъ и которое Достоевскій называетъ перевоплощеніемъ. Этою способностью увлеклись наши западники въ смысле полнаго поглощенія всей своей жизни европейскими интересами до полнаго забвенія своего родного, а крайніе изъ славянофиловъ, оценивъ высокое преимущество русскаго народа, стали бояться прилагать его къ делу, чтобы не утратить, и такимъ образомъ хотели по возможности ослабить наше общеніе съ иноземными народами. Ораторъ, представивъ самую-то способность сердечно интересоваться жизнію другихъ народовъ свойствомъ отличительнымъ нашего народнаго характера или генія, призывалъ западниковъ обратиться къ жизни народа, чтобы, почерпая изъ него эту способность, вместе съ темъ готовиться къ той великой задаче сродненія всехъ народовъ на единомъ начале христіанскомъ, къ чему призванъ народъ русскій. — Возвращаясь къ разсмотренію этого возрождающаго свойства перевоплощенія, или усвоенія, мы не станемъ говорить о томъ, какимъ именно способомъ оно облегчаетъ путь обращенія,—это, после вышесказаннаго, можетъ себе безъ труда представить всякій: гораздо труднее себе представить, какъ воспитать въ себе эту способность, столь редко встречаемую въ уме и сердцахъ самихъ обращающихъ. — Конечно, для сего, какъ сказано, надо прежде всего много и всесторонне учиться и многое познать въ жизни. Но учиться и знать недостаточно: большая ученость сама по себе не ееть только ручательство за пониманіе мотивовъ и симпатій людей, но нередко является опорой для ихъ собственныхъ заблужденій. Правда, Достоевскій не любилъ уступать всесторонней образованности своимъ отрицательнымъ типамъ, а шаблонныхъ лжелибераловъ непременно представлялъ себе или недоучками, или слабоумными рабами последней прочитанной книжки: но возможность, и довольно всесторонней, учености, при разбитости сердца и темномъ міровоззреніи, онъ всетаки допускалъ въ лице Ивана Карамазова и Версилова, людей образованныхъ, талантливыхъ и по природе симпатичныхъ, но внутренно чужихъ для всехъ и каждаго. Очевидно, имъ не доставало того внутренняго условія для пониманія людей и жизни, въ усвоеніи и развитіи которого заключается, следовательно, наиболее важное и для пастырей условіе въ занимающей насъ способности перевоплощенія. Туть уже нравственный процессъ, или духовное деланіе должны совершиться прежде въ душе самого проповедника, чтобы потомъ охватить и обращаемыхъ. He будемъ опять говорить о необходимости здесь сострадательной и смиренной любви: нетъ, речь должна быть о томъ нарочитомъ стремленіи къ правдивости, о той открытости и простоте души, которая одна и можетъ распутать ложь общаго раэъединенія и которую Достоевскій находитъ въ русскомъ народе въ качестве того именно начала, что въ соединеніи со смиреніемъ даетъ ему способность сродняться съ геніемъ всякой другой народности -и перевоплощаться въ нее. При своихъ постоянныхъ жизненныхъ столкновеніяхъ мы обыкновенно встречаемъ каждое явленіе предубежденно, пристрастно, или, наоборотъ, недоверчиво, но именно отъ этого-то свободенъ характеръ нашего смиреннаго народа, который своею открытой душой лучше насъ приготовленъ къ тому, чтобы быть психологомъ и психіатромъ. Такой Макаръ Ивановичъ, или Мужикъ Морей, которымъ нечто подобное создалъ и Левъ Толстой въ своемъ „Платоне Каратаеве", сразу сродняютъ съ собою всякаго своею совершенною непредубежденностыо, открытостью души, какъ бы на подобіе целительнаго бальзама, смягчающею застарелыя душевныя раны собеседниковъ. Культурному человеку въ роде Алеши Карамазова, подобная открытость и искренность дается и сохраняется лишь путемъ молитвенныхъ подвиговъ и духовнаго бденія надъ собою. Въ жизни же всего простого народа русскаго эта необходимая для духовнаго перевоплощенія правдивость сказывается въ томъ, что "хотя и развратенъ простолюдинъ и не можетъ уже отказать себе въ смрадномъ гневе, но все же знаетъ, что проклятъ Богомъ его смрадный грехъ и что поступаетъ онъ худо, греша. Такъ что неустанно еще веруетъ народъ нашъ въ правду... He то y высшихъ; те... уже провозгласили, что нетъ преступленія, нетъ греха" („Братья Карамазовы"). Въ этой разности отношеній къ своему греху—скажемъ кстати—полагалъ Достоевскій и единственное преимущество народа, о чемъ говорилъ очень часто и въ романахъ, и въ статьяхъ (напр. X, 50); причислялъ онъ, въ этомъ отношеніи, къ народу и верующихъ изъ общества, полагая въ этомъ сознаніи несомненную надежду на спасеніе даже для самаго закоренелаго злодея, какъ это выражаетъ пропойца Мармеладовъ въ своемъ знаменитомъ монологе, одномъ изъ лучшихъ перловъ нашего писателя (V, 22). Велика эта черта даже въ презренномъ грешнике, а соединенная съ любовію, смиреніемъ и светлымъ и глубокимъ образованіемъ, она золотымъ венцомъ всегдашняго успеха увенчиваетъ проповедника истины, давая ему путь къ уразуменію тайнъ внутренней жизни ближнихъ, открывая возможность полюбить и понять ихъ доброе, и чрезъ это окончательно покорить ихъ сердца вечной истине Примирителя. Безъ этого свойства правдивости и соединенной съ нимъ светлой широкой всесторонности, авторъ даже и религіозность не высоко ценитъ, какъ это видно въ отзыве одного изъ его героевъ о Версилове и въ типахъ Хохлаковой и о. Ферапонта; изуверы и гордецы бываютъ повидимому религіозны, но имъ авторъ уделяетъ симпатіи еще менее, чемъ увлекающимся скептикамъ, или кутиламъ- „Тутъ причина ясная: они вибираютъ Бога, чтобы не преклоняться предъ людьми, — разумеется., сами не ведая, какъ это въ нихъ делается: преклоняться предъ Бо-гомъ не такъ обидно. Изъ нихъ выходятъ чрезвычайно горячо верующіе—вернее сказать, горячо желающіе верить: но желаніе они принимаютъ за самую веру 36). Изъ этакихъ особенно часто бываютъ подъ конецъ разочаровывающіеся. Про господина Версилова я думаю, что въ немъ есть и чрезвычайно искреннія черты характера„ (VIII, 60). Отсюда еще разъ видно, какъ далеки отъ истины те, которые предста-вляютъ Достоевскаго человекомъ партіи; но ошибаются и те, что утверждаютъ, будто бы въ лице о. Ѳерапонта онъ осуждаетъ аскетизмъ отшельниковъ; возраженіе на это есть прямое въ беседе о. Зосимы: „Русскій инокъ", где говорится о необходимости уединенія и подвиговъ для духовнаго возрастанія. — Осуждая научное просвещеніе безъ любви христіанской и религіозность, чуждую любви и ненавидящую просвещеыіе, авторъ однако совершенно свободенъ отъ неблаговиднейшимъ образомъ высказываемыхъ ему упрековъ въ нелюбви къ русскому духовенству. Напротивъ, именно на него то онъ возглагаетъ надежды, какъ на единственнаго соединителя религіозности съ просвещеніемъ народа въ школахъ; о нихъ нашъ писатель заговорилъ еще въ 1873 г., когда Правительство и не поднимало вопроса о церковно-приходскихъ школахъ. Въ этой статье (IX, 224) авторъ съ негодованіемъ осуждаетъ земцевъ, препятствующихъ духовенству учить народъ и бороться словомъ проповеди съ сектами протестантскаго пошиба. Авторъ прямо говоритъ: „добрыхъ пастырей у насъ много,—можетъ, более, чемъ мы можемъ надеяться, чемъ сами того заслуживаемъ" (IX, 232).

Повторимъ формулу Достоевскаго объ условіяхъ вліянія одной воли на другую: смиряясь, любя и познавая людей, чело-векъ восходитъ или возвращается къ перврзданному таин-ственному единству со всеми и, какъ бы переливая святое (чрезъ общеніе съ Богомъ усвоенное) содержаніе своей души въ душу ближняго, преображаетъ внутреннюю природу последняго, такъ что при одномъ только согласіи его воли, тяжкій путь его возрожденія почти совершенъ за него, лишь бы онъ самъ не отвечалъ на это злымъ упорствомъ и ненавистью.

Но Достоевскій, великій учитель личной добродетели, отвертывается отъ общественныхъ народныхъ и культурныхъ идеаловъ- Такое несправедливое обвиненіе стало общимъ местомъ у его литературныхъ антагонистовъ: его ложность явствуетъ изъ того, что едва ли не въ каждой повести Достоевскій говоритъ о Россіи, о Европе, о человечестве, объ исторіи. Правда, онъ предостерегаетъ насъ отъ всехъ путей воздействія на ближнихъ, на коихъ стоятъ его литературные враги — онъ соотноситъ ихъ съ тремя искушеніями, предло-женными Спасителю въ пустыне злымъ духомъ, и подводитъ подъ нихъ все виды внешняго вліянія на массы,—все, кроме изложеннаго выше пути христіанскаго, а католицизмъ, соціализмъ, партійную будирующую прессу и западническій государственный регламентаризмъ во всехъ его формахъ онъ совершенно отождествляетъ между собою по ихъ общему методу действованія. He отрицая вовсе государственнаго начала въ жизни, онъ, вопреки всемъ этимъ системамъ, требуетъ, чтобы оно лишь утверждало и ограждало законами нравственные идеалы, уже созданные субъективною жизнью народа, a не выдавливало последнихъ изъ искусственно изобретенныхъ юридическихъ предначертаній. Идеалы создаются личными геніями и ихъ таинственною внутреннею связью съ геніемъ народа; становясь такимъ образомъ достояніемъ быта последняго, они переходятъ въ форму культурнаго идеала, и, наконецъ, бытового обычая или даже государственнаго закона. Такія мысли нашъ писатель высказываетъ въ защите своей Пушкинской речи противъ Градовскаго. Но такъ какъ подобный путь вліянія есть путь мученія, креста, путь Христовъ — медленный и почти незримый, хотя и необходимый въ будущемъ—то деятелю и представляются те три искушенія, которымъ всецело поддалась Европа въ своей и религіозной, и государственно-культурной исторіи и даже идеалахъ. Если истинная жизнь созидается сострадающей любовью, смиреніемъ и искренностью, то ложность европейскихъ идеаловъ, не по содержанію, но по методу, состоитъ въ томъ, что по неверію въ самую возможность и въ действенность на земле этихъ трехъ добродетелей, люди, особенно паписты и соціалисты, взяли себе орудіемъ: вместо любви — удовлетвореніе вещественныхъ потребностей или хлебы, вместо смиренія—насиліе, вместо искренности— запугивающій обманъ или ложное чудо, тайну и внешній авторитетъ; последніе у папистовъ—въ виде измышленнаго заместителя Христа на земле, а у соціалистовъ—въ виде несуществующихъ на самомъ деле выводовъ изъ quasi науки и утопій о будущемъ общемъ счастье. Объ этомъ Достоевскій писалъ еще въ 1877 году следующее: „...0, я не знаю, не помню, но скоро, очень скоро брызнула первая кровь: они (люди) удивились и ужаснулись, и стали расходиться, разъединяться. Явились союзы, но уже другь противъ друга. Начались укоры, упреки. Они узнали стыдъ, и стыдъ возвели въ добродетель. Родилось понятіе о чести и въ каждомъ союзе поднялось свое знамя. Они стали мучить животныхъ, и животныя удалились отъ нихъ въ леса и стали имъ врагами. Началась борьба за разъединеніе, за обособленіе, за личность, за мое и твое. Они стали говорить на разныхъ языкахъ. Они познали скорбь и полюбили скорбь, они жаждали мученія и говорили, что Истина достигается лишь мученіемъ. Тогда явилась у нихъ наука. Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности, и поняли эти идеи. Когда они стали преступны, то изобрели справедливость и предписали себе целые кодексы, чтобы сохранить ее, а для обезпеченія кодексовъ поставили гильотину. Они чуть-чуть лишь помнили о томъ, что потеряли, даже не хотели верить тому, что были когда-то невинны и счастливы. Они смеялись даже надъ возможностью этого прежняго ихъ счастія и называли его мечтой. Они не могли даже представить его себе въ формахъ и образахъ, — но странное и чудесное дело: утративъ всякую веру въ бывшее счастіе, назвавъ его сказкой, они до того захотели быть невинными и счастливыми вновь, опять, что пали предъ желаніями сердца своего" (IX, 133). Но еще красноречивее говорятъ противъ искушенія ложнаго общественнаго вліянін его типы: Верховенскій и соціалисты—представители грубаго, тупого и злостнаго насилія, неверующій западникъ Кармазиновъ — ложный и неестественный авторитетъ при мелкомъ и безсознательно эгоистическомъ настроеніи, наконецъ, такіе характеры, какъ Расколышковъ, „Подростокъ", Иванъ и Смердяковъ, созидавшіе идеалы не въ настроеніи, а въ фантазерстве и отвлеченныхъ выводахъ безъ внутренней и жизненно-практической проверки, приходившіе всегда къ результатамъ совершенно противоположнымъ съ ихъ идеалами и притомъ прямо преступнымъ. Быстро вырастаютъ плоды ихъ деятельности, но плоды горькіе, плоды, исполненные убійственнаго яда: они поддались оболыценію діавола, искушавшаго пастырское терпеніе Христово, и потому дело ихъ и общество ихъ это „Бесы", а плоды—свиная погибель, какъ въ озере Геннисаретскомъ. — Напротивъ — тяжелъ и медленъ путь отшельника Зосимы, но вотъ онъ пройденъ, и широкою живительной волной расходится чрезъ него сила духовнаго возрожденія и вростаетъ въ бытъ великаго народа, которому, по мысли Достоевскаго, суждено быть такимъ же учителемъ, такимъ же Зосимой во всемъ человечестве и доставить всемъ вечный миръ и истинное блаженство. Достоевскій не былъ хиліастомъ, но те, даже немногіе, но всепобеждающіе успехи сострадающей и смиренной любви, которые даютъ себя знать въ описываемой имъ деятельности, наполняютъ сердце его такимъ восторгомъ, съ такою силою раскрываютъ предъ нимъ мудрость и благость Домостроительства, что при виде неудержимо наступающей и расширяющейся области яркаго света благодати и робко убегающей предъ нею тени греха и неведенія, онъ смотрить въ будущее светло и радостно и питаетъ неудержимую, непоколебимую надежду, что не только въ жизни будущей, но и въ формахъ жизни насъ окружающей, при наличности имеющихся у насъ нравствеяныхъ сокровищъ, наступитъ общее возрожденіе, на подобіе того, которое принесено было на землю христіанствомъ въ первомъ веке. "Но спасетъ Богъ людей своихъ, ибо велика Россія смиреніемъ своимъ. Мечтаю видеть и какъ бы уже вижу ясно наше грядущее: ибо будетъ такъ, что даже самый развращенный богачъ кончитъ темъ, что устыдится богатства своего предъ беднымъ, а бедный, видя смиреніе сіе, пойметъ и уступитъ ему съ радостію, и лаской ответитъ на благолепный стыдъ его. Верьте, что кончится симъ: на то идетъ. Лишь въ человеческомъ духовномъ достоинстве равенство, и сіе поймутъ лишь у насъ. Были бы братья, будетъ и братство... Образъ Христовъ хранимъ, и возсіяетъ, какъ драгоценный алмазъ, всему міру... Буди, буди" (Бр. Карам.).

Въ восторге браткой любви мысленпо обнимая вселенную, Достоевскій иногда мечталъ о всеобщемъ и полномъ блаженстве, хотя бы въ будущемъ веке и, зная осужденіе оригенистовъ, смиренно и робко дерзалъ однако думать, что церковное воспрещеніе учитъ такъ, какъ эти последніе, говоритъ скорее о мудро скрываемой тайне, нежели о полномъ отрицаніи ихъ надеждъ. Именно такую речь влагаетъ онъ въ уста явившагося діавола въ „Братьяхъ Карамазовыхъ". „Я ведь знаю, тутъ есть секретъ, но секретъ мне ни за что не хотятъ открыть, потому что я, пожалуй, тогда догадавшись, въ чемъ дело, рявкну „осанну" и тотчасъ же исчезнетъ необходимый минусъ и начнется во всемъ міре благоразуміе. Я ведь знаю, что въ конце концовъ я помирюсь, дойду и я мой квадрилліонъ, и узнаю секретъ. Но пока это произойдетъ, будирую и, скрепя сердце, исполняю мое назначеніе: губить тысячи, чтобы спасся одинъ. Сколько, напримеръ, надо было погубить душъ и опозорить честныхъ репутацій., чтобы получить одного только праведнаго Іова, на которомъ меня такъ зло поддели во время оно! Нетъ, пока не открытъ секретъ, для меня существуютъ две правды: одна тамошняя ихняя, мне пока совсемъ неизвестная, а другая моя".

Мы не пойдемъ за писателемъ такъ далеко, но почерпнемъ изъ него то убежденіе, что для смиреннаго и любящаго проповедника Христовой благодати нетъ въ міре границы вліянія, а только вечно расширяющаяся и просветляемая область духовнаго объединенія людей, народовъ и поколеній— въ Христовой истине и добродетели.

Какъ относится служеніе общественному благу къ заботе о спасеніи своей собственной души? 37)

(Письмо въ редакцію)

Следя за поднимающимися въ русскомъ обществе религіозными спорами, я съ грустью убеждался каждый разъ, что главною причиною враждебнаго настроенія противъ церкви со стороны мыслителей-раціоналистовъ бываетъ незнаніе церковнаго ученія, сужденіе о немъ по светскимъ предразсудкамъ, а не по словамъ св. Писанія и св. Преданія. Подобное же явленіе лежитъ въ основаніи и техъ споровъ, когда обе стороны мнятъ себя на чисто церковной почве: или одна изъ нихъ, или обе заблуждаются въ этомъ своемъ мненіи.

Цель настоящей статьи — выяснить понятіе о спасеніи, по источникамъ Божественнаго откровенія, и оценить съ точки зренія последняго наше светское пониманіе этой религіозной идеи.

Православная вера всегда будетъ иметь враговъ (1 Іоан. ІУ, 6), но на насъ будетъ ответъ за враговъ no недоразуменію, за техъ, которые уклоняются отъ нея только потому, что не знаютъ ея истиннаго ученія, а слышатъ о немъ отъ непонимающихъ его литераторовъ, воспитанныхъ на светскихъ сословныхъ предразсудкахъ. Сознательно отвергать раскрытое ясно ученіе веры можетъ только сознательный ненавистникъ всякаго добра и света (Іоан. III, 19—21): Содому и Гоморре будетъ отраднее въ день суда, чемъ такому человеку (Матф. X, 15). Къ счастью, но отчасти и къ стыду нашему, большинство нашихъ неверующихъ не веруетъ по недоразуменію. Я прошу редакцію дать место одной попытке къ разъясненію некоторыхъ подобныхъ недоразуменій.

Значеніе этого, повидимому, слишкомъ простого вопроса выясняется изъ поднятаго въ Психологическомъ Обществе уже годъ тому назадъ литературнаго вопроса о томъ, что должно быть главнейшей целью нашей жизни—личное спасеніе, или общественное благо? Известный Вл. С. Соловьевъ стоитъ за последній ответъ, а его противники, публицисты „Московскихъ Ведомостей", за первый. Споръ этотъ, впрочемъ, не новый. Въ общественномъ сознаніи обе названныя идеи давно представляются во взаимной вражде, хотя съ несколько иныхъ точекъ зренія. Литература, да и жизненная практика, особенно учащагося поколенія, выставляетъ предлогъ служенія обществу, какъ лучшее извиненіе своего религіознаго индифферентизма; ими же оправдываются и прямыя сделки съ христіанскою совестью, какъ въ личной жизни, такъ и въ общественной, напр., педагогической. Съ другой стороны подъ предлогомъ спасенія души люди оправдываютъ и леность мысли, не хотящей знакомиться съ врагами веры и сознательно ихъ побеждать,— и апатію воли, отказывающейся стоять за правду Божію предъ человеки (Мф. X, 32). Новость теперешней по-становки вопроса заключается собственно въ томъ, что онъ перенесенъ на почву религіозную, и оба противоположныя решенія стараются обосновать себя на почве Откровенія, тогда какъ прежніе поборники общественнаго блага осуждали не только личный аскетизмъ, но и вообще стояли за независимую мораль и противъ религіозной. Къ твердому и ясному ответу на поставленный вопросъ наше верующее общество, увы, неподготовлено, что, конечно, весьма печально, ибо знать его было бы гораздо существеннее съ религіозной точки зренія, нежели уметь перечислить наизусть двенадцать Малыхъ Пророковъ, или сказать хронологію Вселенскихъ Соборовъ, за что могутъ взяться многіе, даже изъ светской среды верующихъ.

Въ чемъ же затрудненіе современнаго вопроса? Да въ томъ, конечно, что религія любви, повидимому, не могла бы давать убежища для отрекающагося отъ служенія общественному благу, а съ другой стороны—все пожившіе на свете видятъ, что всякое общественное положеніе въ условіяхъ современной жизни побуждаетъ человека на постоянныя сделки совести, на хитрости и угодничество самолюбіямъ, такъ что люди съ особенно чуткою и религіозною совестью не могутъ оставаться въ качестве общественныхъ деятелей и, удалившись отъ круговорота жизни, становятся, повидимому, совершенно равнодушны къ последнему, живутъ, повидимому, только личною жизнію. Неужели они действительно теряютъ любовь къ ближнимъ? Неужели христіанская религіозность является какъ бы враждебною для любви? Одинъ изъ участниковъ московской полемики, правда, попытался примирить обе цели жизни, признавъ, что хотя побужденіемъ къ религіозности является вовсе не любовь, но эгоистическій страхъ загробнаго воздаянія, но по скольку этотъ страхъ необходимо побуждаетъ человека къ исполненію воли Божіей, по стольку и научаетъ его благотворить, даже жертвовать собою. Подобное представленіе дела, конечно, только обличаетъ несостоятельность нашихъ понятій о христіанской жизни, ибо страхъ можетъ побудить человека лишь къ внешнимъ поступкамъ, но никакъ не къ любви, какъ чувству, которое требуется Откровеніемъ (1 Кор. XIII). Изъ страха за себя я никогда никого полюбить не могу. Впрочемъ, наши публицисты и не отреклись бы, что они могутъ признать только "холодно-христіанскую" (?) любовь 38), т.-е. вовсе не любовь, а самоограниченіе внешнее во имя долга.

Вообще же весь этотъ споръ показываетъ со всею ясностью, какъ оскудело наше разуменіе слова Божія, такъ какъ последнее совершенно не допускаетъ разделенія между общественнымъ благомъ и темъ личнымъ, внутреннимъ самоусовершенствованіемъ человека, къ которому сводятъ понятіе спасенія души.

Вотъ изреченія, изъ коихъ видно, что лишь то дело можетъ принести благо обществу, которое вытекаетъ изъ христіански-чистаго настроенія души; безъ последняго первое невозможно. „Можетъ-ли Ефіоплянинъ переменитъ кожу свою, или барсъ пятна свои?" спрашиваетъ пророкъ, „такъ и вы, можете-ли делатъ доброе, привыкши делать злое?" (Іер. XIII, 23). „Порожденія ехидны", такъ укоряетъ Господь фарисеевъ, „какъ вы можете говорить доброе, будучи злы? Ибо отъ избышка сердца говоряшъ уста. Добрый человекъ изъ добраго сокровища выноситъ доброе; а злой человекъ изъ злого сокровища выноситъ злое" (Мф. XII, 34—36). „Собираюшъ-ли съ терновника виноградъ, или съ репейника смоквы?" спрашиваетъ Онъ въ другомъ месте и заключаетъ, „не можетъ дерево доброе приноситъ плоды худые. ни дерево худое приносить плоды добрые (Мф. VII, 16—10). Поэтому-то Господь называетъ тщетными миссіонерскіе труды злочестивыхъ книжниковъ: „Горе вамъ, книжники и фарисеи, лицемеры, что обходите море и сушу, дабы обратить хоть одного, и когда это случится, делаете его сыномъ геенныу вдвое худшимъ васъ" (Мф. XXIII, 15). Плодоносною будетъ лишь та проповедь, учитель которой чрезъ исполненіе заповедей пребываетъ во Христе (Іоан. XV, 4), въ Его любви (10). Вотъ подлинныя слова Господа: „какъ ветвъ не можетъ приносить плода сама собою, если не будетъ на лозе: такъ и вы, если не будете во Мне".

Изъ другихъ местъ св. Писанія мы убеждаемся, что существуетъ и обратная зависимость между личнымъ внутреннимъ усовершенствованіемъ и делами любви, такъ что и первое невозможно безъ второго. Известны слова Апостола, что „чистое и непорочное благочестіе предъ Богомъ и Отцомъ естъ то, чтобы призирать вдовъ и сиротъ въ ихъ скорбяхъ и хранить себя неоскверненнымъ отъ мира" (Іак. I, 27; ср. II, 15, 16). По слову другого Апостола, чисто аскетическая добродетель, господство надъ чувственностью, зависитъ отъ делъ духа, т. е. делъ любви: „поступайте no духу и вы нс будете исполнять вожделеній плоти" (Гал. V, 16- и Рим. VIII, 13). Самъ Господь, когда обличалъ фарисеевъ за ихъ обрядовую скрупулезность, опасавшуюся везде нечистоты, то указалъ истинный источникъ внутренняго очищенія въ сле-дующихъ словахъ: „подавайте лучше милостыню изъ того, что у васъ естъ, тогда все будетъ у васъ чисто" (Лк. XI, 41). Спасеніе дому Закхееву было обещано после его словъ: „се полъ именія моего, Господи, дамъ нищимъ и аще кого чимъ обидехъ, возвращу четверицею" (Лк. XIX, 8).

Итакъ, нетъ спасенія безъ участія въ общественномъ благе, но и это участіе неосуществимо мерами внешними, безъ проникновенія его духовною силою христіанской любви. При всемъ томъ современная мысль раздробляетъ эти две цели жизни: очевидно, что или спасеніе, или общественное благо понимается неправильно, не по разуму Божественнаго Откровенія. Думаемъ, что спасеніе понимается ею узко, а общественное благо—прямо таки искусственно. Разумеемъ, конечно, не вею современность, ибо мы отметаемъ возможность хотя временнаго оскуденія церкви; разумеемъ даже не всехъ предста-вителей литературы (ибо, напр., Достоевскій представлялъ дело совершенно верно и весьма отчетливо: см. „Братья Карама-зовы"), но разумеемъ представленіе обычное, ходячее.

Теперь и поведемъ речь о томъ, какія же именно своеобразныя мысли о спасеніи и объ общественномъ благе могли быть причиною ихъ разрозненія у современныхъ писателей того и другого направленія — общественнаго и личнаго.

III

Каковъ обычный типъ современнаго человека, заботящагося о спасеніи души, и къ какимъ деламъ побуждаетъ его эта забота? По большей части подъ такими людьми нашей литературе и нашему обществу известны или отшельники, или живущіе въ міре постники, посетители храмовъ Божіихъ, уединяющіеся отъ людей, чтенія мірскихъ книгъ и интереса общественными событіями. Последній видъ спасающихся мірянъ далеко не есть светлый образъ древнихъ христіанъ, но типъ людей суровыхъ и нередко безучастно-недружелюбныхъ. Если такихъ называютъ эгоистами, то вполне справедливо. Правда, они ставятъ себе рядъ серіозныхъ и подчасъ тяжелыхъ ограниченій, не служатъ плоти и удовольствіямъ, но поступаться дозволенными себе правами они никогда не будутъ: напротивъ, съ сильнымъ раздраженіемъ даютъ отпоръ всякому, кто бы на нихъ вздумалъ посягнуть. Правда, они часто не позволяютъ себе даже копить денегь и не прочь жертвовать на храмы или на бедныхъ, но это делается настолько же холодно и по обязанности, что ихъ милостыня не утешаетъ, но угнетаетъ. Они избегаютъ пересудовъ, но въ ихъ неосужденіи ближняго словомъ вовсе не видно сострадательнаго къ нему участія, а лишь уклоненіе отъ словеснаго выраженія своей враждебной настроенности, ради страха религіозной ответственности. Присмотревшись къ прочимъ добро-детелямъ этихъ людей, вы скоро заметите, что они держатся ихъ нехотя, даже съ ожесточеніемъ. Отсюда и объясняется ихъ мрачно-холодное настроеніе, ихъ совершенная неспособность исполнять заповедь Апостола еже радоватися о Господе (1 Фесс. V, 16), ихъ несогласіе съ темъ, что заповеди Божіи—заповеди не тяжкія (1 Іоан. V, 3), но иго благое и легкое бремя (Мф. XI, 30). Впрочемъ, ихъ мрачное настроеніе вовсе не есть тотъ покаянный плачъ, который христіанину обязателенъ и вполне совмещается съ жизнерадостнымъ прославленіемъ Господа, напр. у Григорія Богослова и Ефрема Сирина; нетъ, это мрачное недовольетво узника, лишеннаго возможности творить желаемое и принужденнаго ради страха творить неже-лаемое. Ихъ все симпатіи лежатъ въ чувственной жизни, ихъ духъ не соуслаждается закону Божію (Рим. VII, 22), и, конечно, очень немногіе изъ нихъ остаются верны своему долгу, но подобно древнимъ іудеямъ, не возмогая носить ига закона (Рим II, 17 — 25; Деян. XV, 10), впадаютъ то въ чувственность, то въ невозможную горделивость и нетерпимость. Ради этого многіе считаютъ ихъ просто лицемерами, напр. Іоанна Грознаго. Но это несправедливо. Ихъ переходы отъ молитвъ къ оргіямъ вполне понятны: сухая религія долга не даетъ силъ для борьбы съ чувственностью, даже и при аске-тизме внешнемъ; къ нимъ применимо все, что говоритъ Ап. Павелъ о безсиліи Ветхаго Закона дать человеку святость, ибо эти люди относятся къ закону Божію именно, какъ іудеи до-благодатные (Рим. IX, 31 — 33). Заботы ихъ о спасеніи души за гробомъ очень мало отличаются отъ заботы напр. о стя-жаніи земного обогащенія и соединеннаго съ нимъ подавленія страстей въ торговце или чиновнике, которыхъ этого рода забота точно также заставляетъ смиряться, воздерживаться, неустанно трудиться, т.-е. быть внешнимъ аскетомъ. Разница только въ томъ, что описываемые религіозные подвижники добиваются услажденій, более прочныхъ и долговременныхъ; въ существе, они тотъ же себялюбивый эгоизмъ со всею его само-замкнутою исключительностью переносятъ въ міръ загробный, думая заработать себе вечную жизнь лишь внешними подвигами или исполненіемъ внешнихъ отделышхъ, прямо и определенно выраженныхъ требованій закона, какъ чиновники исполненіемъ устава своей должности, но объ измененіи самого содержанія своихъ чувствъ они заботятся не более этихъ последнихъ. Къ такимъ людямъ, хотя бы и искреннимъ, применимо выраженіе Апостола: „имеющие образъ благочестія, силы же его отвергшіеся" (2 Тим. III, 5). Характернымъ примеромъ ихъ религіозныхъ воззреній могутъ служить весьма распространенныя въ церковной части нашего общества „Письма Святогорца" 39). Въ нихъ авторъ говоритъ противъ общественной деятельности монаховъ и прибавляетъ, что онъ почитаетъ совершенно неразумнымъ предпочесть спасеніе ближнихъ своему собственному, сколько бы его ни укоряли за себялюбіе. Такимъ образомъ, авторъ допускаетъ возможность самому лишаться спасенія за доставленіе его другимъ. He ясно-ли, между темъ, что если бы онъ могъ кого либо спасти, то въ этомъ нашелъ бы лучшее средство для собственнаго спасенія, по слову Писанія: „обратившій греыиника отъ ложнаго пути его, спасетгъ душу отъ смерти и покроетъ множество греховъи (Іак. V, 20). Правда, Моисей (Исх. XXXII, 32) и Павелъ (Рим. IX, 3) соглашались быть отлученными отъ жизни или отъ Господа за братій своихъ, но это было лишь выраженіемъ готовности на логически неосуществимое условіе, ибо самая эта решимость есть доказательство богоподобія названныхъ святыхъ. „Святогорецъ" совершенно чуждъ подобнаго настроенія: условіями спасенія онъ признаетъ просто рядъ аскетическихъ обязанностей, къ числу которыхъ, по его мненію, не относится учительство; если бы кто имъ занялся, это было бы, конечно, высоко, благородно, но вовсе-де не угодно Богу,—даже напротивъ, удалило бы его отъ Бога.

He такъ однако учатъ Отцы Православной Церкви. „He могу поверить",—говоритъ св. Златоустъ,—„чтобы тотъ спасеніе получилъ, кто о спасеніи ближняго нерадитъ". Эти слова вселенскаго учителя любилъ приводить Св. Тихонъ Задонскій и прибавлялъ отъ себя: „никто не можетъ более Христа любить, какъ тотъ, который спасенія ближняго ищетъ" (II, 319, ср. 321). Ту же мысль несколько подробнее поясняетъ Св. Димитрій Ростовскій: „Христіанинъ человекъ по Божіей заповеди должѵнъ есть любити ближняго, яко себе. Аще же любити, яко себе, убо и спасеніе ему, яко себе желати и искати долженствуетъ. Небрегій же о спасеніи ближняго, не любитъ того, яко самъ себе, ниже имать истинныя любве къ Богу. Но речетъ кто: довлеетъ ми себе смотрети, а не другого, довлеетъ ми своему спасенію внимати, а не о прочихъ спасеніи пещися. Таковому отвечаетъ Св. Златоустъ, глаголя: аще и вся исправитъ, а ближняго не пользуетъ, не внидетъ въ царство. Ни едино исправленіе велико быти можетъ, егда пріобретенія другихъ не преподаетъ (Еф. прав. 4), сія есть не довлеетъ мужу добродетельному къ спасенію свое исправленіе, аще прочихъ ни пользуетъ, ни исправляетъ... Паки кто речетъ: несмь учитель, ни іерей, ни духовникъ, ни пастырь душъ; не належитъ ми кого учити. Такому отвещаетъ Св. веофилактъ: не глаголи: несмь пастырь, ни наставникъ, иныя учити и пользовати не долженствую: лжеши, учители бо не довлеютъ къ наставленію всехъ ко единому; хощетъ же Богъ, да каждо наставляетъ и созидаетъ другого (I Сол. V, 11, 14).

Но и въ Ветхомъ Завете Давидъ Святый, царь сущій, не имеетъ ли попеченія о пользе ближнихъ? Научу, глаголетъ, беззаконныя путемъ Твоимъ и нечестивіи къ Тебе обратятся... Кольми паче мы новоблагодатніи то творити долженствуемъ".

Итакъ, не любовь къ правде Божіей, но страхъ остается побужденіемъ этого вида современной религіозности. Насъ спросятъ: да какъ возможно допустить столь живое представленіе загробнаго суда у людей, по природе чуждыхъ этическаго духа? ведь, известно, что въ эгоистахъ и въ людяхъ чувственныхъ не только мысль о воздаяніи, но даже и мысль о неизбежной смерти никакъ не можетъ напечатлеться въ сознаніи 40), что идея будущей жизни развивается въ сознаніи соразмерно съ развитіемъ идей нравственныхъ? Поэтому, ведь, лишь при ясномъ и возвышенномъ усвоеніи последнихъ чрезъ Евангеліе и первая получила значеніе действительнаго побужденія. Вотъ почему эта идея загробнаго воздаянія становится такимъ побужденіемъ только у христіанъ, хотя теоретически существовала не только у іудеевъ, но достигала художественнаго раскрытія даже въ миѳологіи и философіи греческой. Однимъ словомъ, не столько мысль о воздаяніи вліяетъ на развитіе нравственной воли, сколько сама зависитъ, по своей действенности, отъ последней. Какимъ же образомъ страхъ ответственности такъ сильно развился у нашихъ отрицателей общественнаго блага? Отвечаемъ: у людей образованныхъ этотъ страхъ, а вместе съ темъ и все ихъ міровоззреніе, возникаетъ по причинамъ случайнымъ и чисто личнымъ. Одинъ, подобнаго направленія, литераторъ говорилъ мне, что, будучи весьма большимъ любителемъ удовольствій въ молодые годы, онъ смертельно заболелъ и, потерявъ надежду на врачей, обратился съ молитвой къ Божіей Матери, давъ обетъ, въ случае выздоровленія, постричься въ одной изъ Афонскихъ обителей. Постричься онъ, конечно, не по стригся и продолжалъ по выздоровленіи срывать цветы удовольствія, но страхъ смерти у него остался, а также и не-счастное убежденіе, будто отныне онъ призывается быть апологетомъ своей, насильственно усвоенной религіи, — и вотъ отсюда рядъ его статей о личномъ спасеніи и страхе Божіемъ.

Такъ бываетъ и съ некоторыми другими; большинство же усваиваетъ свое міросозерцаніе отъ родителей, окружающей обстановки и чтенія известныхъ книгъ, изгоняя изъ ума всякую мысль о возможности иного пониманія религіи; они чувствуютъ, что перемена внешнихъ условій жизни разрушитъ ихъ міровоззреніе, держащееся не на сознательныхъ убежденіяхъ,а просто на привычке, и потому они все боятся читать мірскія книги. Отсюда исключительность и нетерпимость такихъ религіозныхъ людей, отсюда же и безконечныя речи о противоположности знанія и веры, о религіи безотчетнаго чувства, о гибельности любознательнаго разума, опасеніе религіозныхъ споровъ и даже несочувствіе къ принимающимъ православіе иноверцамъ. Люди современнаго деятельнаго аскетизма избегаютъ даже религіозныхъ книгъ, не подходящихъ подъ ихъ кругозоръ, многіе—даже Библію и Златоуста, да и изъ аскетовъ древнейшихъ читать не любятъ, а равно и Нила Сорскаго; читаютъ только учителей покаянія и дисциплины: пр. Ефрема, Исаака, Лествичника и Дорофея, но никакъ не Василія Великаго, хотя онъ и начальникъ нашего монашества, ни Макарія, ни Нила Синайскаго. Разве это не правда, что распространеніе св. Библіи въ народе на русскомъ языке подобные люди считаютъ одною изъ главнейшихъ причинъ щтундизма, заявляя объ этомъ и на собраніяхъ, и въ оффиціальныхъ бумагахъ, и въ магистерскихъ диссертаціяхъ и подавая темъ поводъ врагамъ православія глумиться надъ нашей верой и представлять ее враждебною Откровенію (см. Лесковъ: „Полуношники", „Вестн. Евр", ноябрь 1891 г.). Излагая вероученіе молоканъ, одинъ миссіонеръ все пункты ихъ катихизиса передавалъ словами Библіи, желая на деле показать, насколько гибельно ея распространеніе въ народе. Особенно онъ возмущался противъ русской Библіи съ параллельными местами, въ которой противъ второй заповеди приводится ссылка на слова Второзаконія: „дабы вы не развратились и не сделали себе изваяній, изображеній какого-либо кумира, изображающаго мужчину или женщину" (IV, 16) и т. д. А чемъ виновата Библія, что воззренія миссіонера не согласны ни съ нею, ни съ истиннымъ православіемъ 7-го Вселенскаго Собора, где преподано весьма духовное ученіе объ иконопочитаніи, вполне согласное съ духомъ Библіи? Да, отъ св. Пиеанія ложные светскіе аскеты ушли совсемъ далеко и по понятіямъ, но еще далыде по настроенію.

ІV

Но какъ смотрятъ подобные богословы на исполненіе евангельскихъ заповедей? Естественно, что они и о Боге думаютъ применительно къ своему личному настроенію; ихъ понятіе о богоугожденіи приближается къ магометанскому. Въ ихъ глазахъ Христосъ сознаетъ Себя прежде всего, какъ Властителя вселенной, и оценяетъ людей не по ихъ внутреннему расположенію, не на сердца ихъ смотритъ, вопреки Писанію (1 Царств. XVI, 7), и ненавидитъ хулу не на Святого Духа, а на Свою Личность (Мф. XII, 32). Ученіе о томъ, что пророчествовавшіе именемъ Его и творившіе верою въ Heгo чудеса, но чуждые Его любви, будутъ изгнаны (Мф. VII, 21—24) и увидятъ иныхъ народовъ, приходящихъ отъ востока и за-пада и возлежащихъ съ Авраамомъ, Исаакомъ и Іаковомъ — (Мф. VIII, 11), для нихъ такъ же непонятно, какъ фарисеямъ слова Господни о томъ, что даже „мытари и любодейцы предварятъ ихъ въ царстве небесномъ" (Мф. XXI, 31). Ученіе о томъ, что мы спасаемся верою (Еф. II, 8) и отрекаемся еретика человека (Тит. III, 10), наши светскіе законники понимаютъ въ этомъ же личномъ смысле. По ихъ мненію, смыслъ здесь не тотъ, что безъ веры мы не будемъ иметь силы къ выполненію благихъ пожеланій (Рим. VII, 25), и потому окажемся неспособны возсоздать въ себе Христовъ образъ, умерщвленный грехомъ (Еф. II, 5),—нетъ, они представляютъ дело проще: имъ кажется, что какъ земной властитель, охотно извиняя личные пороки подчиненныхъ, требуетъ прежде всего полнаго признанія ими принадлежащихъ ему правъ, такъ и Господь, осуждая человека за непринятіе того или иного догмата, собственно негодуетъ и отмщаетъ ему за несогласіе человека признать все Его богооткровенныя совершенства. Вотъ почему наши мірскіе богословы отличаются страшною нетерпимостью къ сектантамъ, но не къ злодеямъ. Представляя себе, подобно новоіудеямъ, магометанамъ и отчасти протестантамъ, волю Божію, какъ волю деспотическую, они думаютъ, что она легко удовлетворяется слепою покорностью. Иногда можно отъ нихъ слышать или читать прямыя признанія, что по нынешнимъ греховнымъ временамъ тщетно и надеяться на вмещеніе въ себя духа Христова, а надо искать спасенія путями окольными. И вотъ, является искаженное ученіе о предстательстве Пресв. Богородицы, въ томъ смысле, что усердно и усиленно къ Ней прибегающихъ и прославляющихъ Ея св. имя Она принимаетъ подъ Свою небесную защиту почти независимо отъ ихъ внутренняго расположенія, такъ что умирающіе въ пределахъ Ея земного жребія, на Афоне, непременно спасутся все до одного (объ этомъ см. „Письма Святогорца"). Конечно, ни одинъ истинно право-славный христіанинъ не пожелаетъ умалять значенія предстательства за насъ Богородицы и св. угодниковъ, но онъ хорошо знаетъ, что такого предстательства заслуживаютъ лишь те люди, которые имеютъ намереніе подражать святымъ и изменить свое греховное настроеніе, которое, отверзая уста свои для прославленія Царицы матери, исполняются духа и просятъ Ее, чтобы она утвердила Своихъ песнославцевъ въ Своей Божественной славе. Напротивъ, современные отрицатели внутренняго возрожденія думаютъ, и весьма последовательно со своей точки зренія, что главною, если не единственною, обязанностью человека оказывается заявленіе своей готовности исполнить волю небесъ, и, не заботясь уже затемъ о проведеніи ея въ свое сердце, они всецело уподобляются тому сыну хозяина, который на призваніе отца работать въ винограднике отвечалъ: хорошо, отецъ, вотъ я иду, и не пошелъ (Мф. XXI, 30), но вовсе они не могутъ понять, почему Спаситель более одобрилъ другого сына, исполнившаго приказаніе не на словахъ, а на деле. He понять имъ и изображенія Страшнаго Суда, на которомъ Господь будетъ спрашивать о делахъ по отношенію къ ближнимъ. Правда, нашимъ искателямъ спасенія известно, что Господь требуетъ такихъ делъ, но, исполняя съ неохотой внешнія дела любви, эти люди смотрятъ на вторую заповедь закона Христова не только, какъ на чисто внешнюю, касающуюся делъ, а не чувства, но и какъ на существующую „между прочимъ" и по существу такъ же слабо касающуюся богоугожденія, какъ мало можно угодить земному властителю чрезъ братолюбное отношеніе къ его подчиненнымъ.

Весьма понятно, что общественное благо представляется для такихъ людей не только деломъ второстепеннымъ, но и вообще деломъ светскимъ, непривязаннымъ прямо къ культу, какъ къ первейшему средству для угожденія Богу. И замечательно, что подобное воззреніе на общественное благо, какъ на область не прямо религіозную, а государственную, какъ будто бы находится и въ последнихъ сочиненіяхъ Вл. С. Соловьева. Правда, его разделеніе общественной жизни на церковную, государственную и литературную, сообразно священству, царству и пророчеству, относительно, ибо онъ желаетъ подчинить религіозной идее все три области. Однако мы все-таки не можемъ согласиться съ темъ, что авторъ, по-видимому, уделяетъ на долю пастырей только священнодействованіе, на которое онъ, опять же, смотритъ не какъ на актъ моральный (возлюбимъ другъ друга, да единомысліе исповемы), но какъ на актъ только „мистическій", т. е. какъ на какое-то священное волшебство. Любимая его речь — о таинствахъ, какъ матеріальныхъ посредствахъ благодати, о духовно-мистическомъ теле церкви и т. п. Начало же общественнаго блага, и даже, повидимому, нравственнаго, нашъ мыслитель усваиваетъ государству, и потому неоднократно повторяетъ, что именно государство должно быть главнымъ предметомъ вниманія для поборниковъ царствія Божія на земле.

Но мы еще далее отъ соглашенія съ теми писателями, которые не только отделяютъ понятіе общественнаго блага отъ угожденія Богу или спасенія души, — но и самое спасеніе понимаютъ, какъ чисто условную, внешнюю деятельность, побуждаемую и сопровождаемую себялюбивымъ страхомъ загробной участи; у этихъ — религіозность, какъ мы сказали, эгоистическая и утилитарная.

Полемисты „Московскихъ Ведомостей" соглашаются съ темъ, что у современныхъ поборниковъ личнаго спасенія побужденія эгоистичны, но утверждаютъ, что такъ и быть должно въ христіанстве и приводятъ несуществующее изреченіе Апостола: „начало премудрости страхъ Божій, а плодъ его любовь". Это изреченіе повторялъ почти въ каждой своей статье покойный Леонтьевъ, выдавая его, какъ и некоторые другіе свои собственные афоризмы, за слово Божіе. Но истинное, православное христіанство осуждаетъ всякій эгоизмъ. Первое и необходимое условіе следованія за Христомъ: „отвергнисъ самого себяи (Мф. XVI, 24); самого себя, т.-е. всякой привя-занности къ своему „я."—Но разве Господь не учитъ насъ представлять себе мысль о загробномъ воздаяніи въ качестве тіобужденія къ добродетели? Или ужъ совсемъ не правъ утилитаризмъ, считающій въ числе своихъ поборниковъ Н. Заветъ? Отвечаемъ: да, совсемъ не правъ, ибо изъ многихъ словъ Евангелія мы знаемъ, что мысль о суде можетъ вліять лишь на добрую волю (X, 3), что отъ ея свободнаго решенія зависитъ идти навстречу проповеди любви, или отречься, смотря по тому, чему эта воля симпатизируетъ. Мысль о загробномъ воздаяніи помогаетъ поборникамъ добродетели, но мысль эта, или представленіе о полномъ торжестве добра и осужденія зла, можетъ сделать лишь то, что человекъ не будетъ отстранять своего вниманія отъ создавшейся у него свободной симпатіи къ добру и отвращенія отъ зла, а вы-звать эти симпатіи или убить ихъ—зависитъ отъ его свободнаго произволенія (Іоан. V, 40): даже воскресшій мертвецъ не можетъ изменить сего произволенія (Лук. XVI, 31). Конечно, христіанская любовь есть источникъ наслажденія не только въ будущей жизни, но и здесь, на земле, однако называть эгоистомъ человека, созидающаго въ себе эту любовь, — чистейшее недоразуменіе; въ эгоизме целью является самое состояніе наслажденія; но наслажденія чистой духовной любви лишь въ такой мере могутъ быть намъ доступны. въ какой мы отрешаемся отъ желанія самаго наслажденія,—въ какой желаемъ блага не себе, а темъ, кого любимъ. Этимъ-то духовная любовь различается отъ любви плотской; если человекъ пожелалъ бы любить для того собственно, чтобы испытать наслажденія духовной христіанской любви, пго онъ никогда не полюбитъ и этихъ наслажденій не испытаетъ: они доступны только для того, кто наслажденій, какъ наслажденій, не ищетъ, кто, напротивъ, отъ нихъ отрекается, кто ищетъ блага только другимъ, а не себе. Объ этомъ духовномъ наслажденіи одинъ старецъ сказалъ св. Феогнію, спрашивавшему его, какъ ему найти міръ душевный. Старецъ ответилъ: „ищи скорби и найдешь покой, а ища покоя, будешь объятъ скорбями" (см. Палестинскій Сборникъ", 32). Вотъ почему всякое наслажденіе можно назвать эгоистическимъ, кроме радости христіанской любви, кроме наслажденій райскихъ. Христіанство есть чистый алътруизмъ 41), чуждый всякаго утилитаризма, и если современные религіозные себялюбцы по своимъ внешнимъ подвигамъ подобятся истиннымъ православнымъ христіанамъ, то сходство лишь кажущееся.

Теперь намъ легко понятц что добрый христіанинъ не бываетъ себялюбцемъ или утилитаристомъ даже въ томъ случае, когда говоритъ, что подвизается ради спасенія души после смерти, ибо самое спасеніе онъ понимаетъ, какъ начало, исключаюшее собою всякій эгоизмъ. Но чтобы эти термины никогда насъ не сбивали, остановимся на нихъ подробнее и покажемъ, какъ далеки эти понятія (альтруизмъ и эгоизмъ) другъ отъ друга, хотя современные утилитаристы— Милль и Спенсеръ—стараются ихъ слить воедино, — и какъ, следователно, далеки отъ истиннаго христіанства религіозные эгоисты. Прежде всего надо твердо усвоить ту самоочевидную истину, что эгоизмъ и альтруизмъ различаются между собою не по внешнимъ, деятельнымъ проявленіямъ воли, ибо последнія могутъ быть почти одинаковы у техъ и другихъ—и даже не по представленію техъ конечныхъ целей, коими ихъ деятелыюсть руководится, — ибо весьма часто эти представленія неправильно отображаютъ сущность внутреннихъ побужденій. Случается, напр., что человекъ, исполненный любви и помогающій ближнему единственно по влеченію сердца, говоритъ всемъ и про себя думаетъ, будто , это онъ делаетъ ради только исполненія воли Божіей, завещанія покойнаго родителя и т. п... Онъ отчасти правъ, но указываемыя имъ побужденія суть только второстепенныя, обязанныя собою иному, незамечаемому имъ, побужденію — чувству искренней любви къ людямъ. Разность между эгоизмомъ и альтруизмомъ определяется не по господствующему въ сознаніи человека представленію, но сообразно съ тою настроенностью чувства, которая господствуетъ въ человеческой жизни и деятельности. Альтруистъ тотъ, который любитъ сердцемъ, который наполненъ мягкимъ чувствомъ, нежною симпатіей къ ближнему или восторженнымъ умиленіемъ иредъ Богомъ и Спасителемъ и совершенно невоспріимчивъ къ собственному благополучію, въ любомъ смысле сего слова. Альтруистъ-теоретикъ, исповедующій независимую мораль, но лишенвый чувства любви, не есть еще альтруистъ на самомъ деле, хотя бы онъ помогалъ ближнимъ до самоотверженія. Иусть онъ не сознаетъ въ себе ясно никакого другого мотива, кроме представленія истинности той теоріи, которая его побуждаетъ благотворить, — но это, какъ и вообще всякое представленіе, можетъ служить лишь условіемъ побужденія, а не настоящимъ побужденіемъ. Одно и то же представленіе истинности, достодолжности какого-либо поступка, повидимому, вызываетъ къ деятельности совершенно различныхъ людей по совершенно различнымъ действительнымъ мотивамъ. Действительныхъ побужденій къ движеніямъ воли только два рода: любовь, или себялюбіе съ ихъ разветвленіями. Обнаруживаются эти мотивы въ сознаніи человека по темъ сопровождающимъ ихъ деятельность чувстпвамъ, въ зависимости отъ которыхъ и самая деятельность воли получаетъ совершенно различную нравственную оценку, ибо одна цена чувству гордости, другая—телесному состраданію, третья — духовному соболезнованію. Фарисей притчи, Закхей, Тавифа, Ап. Павелъ и Ап. Іоаннъ — все помогали ближнимъ, представляя себе эту помощь исполненіемъ воли Божіей, и однако, при тожестве руководящаго представленія, оценка ихъ деятельности совершенно различная. Фарисей понимаетъ, что праведенъ и достоинъ уваженія только исполнитель Божіей воли: вотъ онъ и отдаетъ десятину нищимъ, чтобы иметь право считать себя праведнымъ и горделиво наслаждаться этимъ сознаніемъ; если бы Господь отъ него потребовалъ избіенія ближнихъ, онъ бы совершилъ и это, и, вероятно, съ большимъ удовольствіемъ. Мотивъ его повиновенія — стремленіе къ высшему и ценному бытію въ своихъ глазахъ, т. е. себялюбіе, но не любовь. Отдаетъ половину именія Закхей по восторженному, благоговейному чувству ко Христу Спасителю; не знаю, остановился-ли бы и онъ, еслибъ отъ него потребовали совершенно иного рода деятельности для сего чувства. Его мотивъ — чувство благородной привязанности личной. Мы не звасмъ внутренней жизни Тавифы (Деян. IX, 36—42), но весьма возможно, что, исполняя волю Божію, она руководилась чувствомъ непосредственнаго состраданія, мало философствуя надъ последнимъ. Разница существуетъ не только между правильнымъ и ложнымъ пониманіемъ религіознаго человеколюбія, но и между различными способами правильнаго пони-манія. Возвышенно и свято понимаетъ смыслъ благотворенія св. Павелъ, но различную настроенность чувства испытываетъ онъ сравнительно съ Іоанномъ. Любовь, какъ сила, борющаяся съ міромъ и отражающая въ себе величіе небеснаго Владыки въ противовесъ земному себялюбію, какъ основаніе новаго порядка міровой жизни, какъ нечто величественно грандіозное, потрясающее основы жизни, — все это совмещается въ настроеніи Павла, торжественномъ и міровомъ. Настроеніе Іоанна уже пережило въ себе эти чувства міровой борьбы: оно есть „гласъ хлада тонка" (3 Цар. XIX, 12), предвкушение невозмутимой, тихой радости небесъ и надзираніе за темъ, какъ она усваивается его духовными детьми. Предъ нимъ не целое, не мятущійся вихрь борьбы, а жизнь сердца, рядъ дорогихъ личностей съ ихъ внутреннимъ возрастаніемъ. Онъ старается перелить въ нихъ ощущеніе небеснаго блаженства любви; его любовь есть по преимуществу внутренно переживаемое настроеніе чувства; онъ какъ бы покоится на лоне любви, уже не чувственно, какъ при земной жизни Спасителя, но духовно.

Поставивъ на надлежащую почву оценку нашихъ побужденій, мы легко поймемъ, когда мысль о загробномъ воздаяніи унижаетъ нашъ подвигъ и когда не унижаетъ: вопросъ этотъ решается по тому чувству, коимъ сопровождаются религіозные подвиги. Если это чувство не любовь къ Богу и людямъ, а гордость или себялюбивый страхъ, то такіе подвиги не могутъ служить къ созиданію внутренняго человека, хотя бы по внешнему виду вполне подобились подвигамъ любви.

Впрочемъ, надо оговориться, что это подобіе можетъ простираться лишь до известной степени. Действительно, если кроме любви во всякой нравственной деятельности можетъ существовать лишь одно побужденіе самолюбія или себялюбія, если руководящія нашею деятельностью теоретическія представленія являются лишь кажущимися побужденіями, a истинными остаются лишь эти два класса себялюбія и любви въ различной степени ихъ смешенія или развитія, то неужели невозможно познать внутренній міръ человека по наблюденіямъ надъ его жизнью? неужели у тонкаго себялюбца и у служителя любви внешняя жизнь можетъ быть совершенно одинаковая? — Нетъ, это сходство все-таки относительно, a кроме нихъ существуютъ другія проявленія, которыя возможны только для любви, для истиннаго христіанства. Таковы дела благотворительности духовной, исцеленіе страданій чисто духовныхъ, происходящихъ отъ причинъ внутреннихъ: ободреніе унывающихъ и отчаивающихся, вразумленіе согрешающихъ, одухотвореніе служащихъ плоти, убежденіе неверующихъ и т. п. (Лук. IV, 18, 19). Здесь-то и проявляется безсиліе современныхъ искателей истины: названныхъ благодеяній оказать они безусловно неспособны, если последнія неисполнимы средствами внешними, если—иначе говоря—беды ближнихъ произошли не по внешнимъ причинамъ, какъ бедность, недоразуменіе и т. п., a пo причинамъ внутреннимъ, по оску-денію духовныхъ силъ въ людяхъ. И действительно мы видимъ совершенное оскуденіе делъ духовной милости, этого нелицемернаго испытанія любви, въ большинстве современнаго типа церковныхъ христіанъ (и, конечно, во всехъ безусловно альтруистахъ светскаго направленія). To, что составляетъ существенный признакъ любви, имъ чуждо: отсюда следуетъ, что не только своими настроеніями, но и делами они обличаютъ сами себя, показывая насколько основа ихъ жизни есть основа ложная, чуждая божественнаго ученія.

Но, можетъ быть, мы идемъ не только иротивъ современнаго искаженія, но и противъ церкви, одобрявшей подвигъ отшелышчества, повидимому, чуждаго служенія міру? Никогда! Въ виду этого вопроса мы въ самомъ начале статьи разделили ревнителей спасенія на монаховъ и на мірскихъ подвижниковъ. Конечно, обрисованный нами несимпатичный и неевангельскій типъ встречается и между отшельниками, и отъ усвоенія его предостерегаютъ ихъ все учители аскетизма, начиная съ преп. Макарія 42), но это уклоненія, а не правило; настоящій аскетъ-отшельникъ исполненъ духа любви, даже женственной мягкости по отношенію къ людямъ, будучи неумолимо суровъ къ своей плоти. Въ этомъ легко убедиться, читая житія древнихъ святыхъ, да и современныхъ подвижниковъ (Серафима, Амвросія и целыхъ подвижническихъ обителей—Валаама, Руссика). Иначе и быть не можетъ, ибо не говоря уже о братіяхъ монашескихъ общежитій, поста-вленныхъ въ более тесныя отношенія къ своимъ ближнимъ, чемъ міряне, и обязанныхъ всегда наблюдать любовь къ братіи,—даже уединенные отшельники, не служа людямъ телесно и сосредоточивая все подвиги около созиданія своего внутренняго міра, непременно включаютъ въ него и любовь ко всемъ. Эта любовь имеется во всехъ отеческихъ оисаніяхъ аскетическаго совершенства и выражается всеми отшельниками въ молитве за всехъ. Любовь занимаетъ высшее место въ восьми или семи духовныхъ добродетеляхъ по ученію аскетовъ. Чуждые любви не достигли еще аскетическаго совершенства. Вотъ слова преп. Макарія: „He слышишь-ли, что говоритъ Павелъ? Если имею все дарованія, аще предамъ тело мое, во еже сжещи е, аще языки ангельскими глаголю, любве же не имамъ, ничтоже есмь (1 Кор. XIII, 1 —3) Ибо дарованія сіи руководствуютъ только къ совершенству: и достигшіе оныхъ, хотя и во свете, однако же еще младенцы. Многіе изъ братій восходили на сію степень, и имели дарованія исцеленій, откровеніе и пророчество; но поелику не пришли еще въ совершенную любовь, въ которой союзъ совершенства (Кол. III. 14), то возстала въ иихъ брань, и они, вознерадевъ, пали" 43). Если читателю более известны житія подвижниковъ, чемъ ихъ творенія, то ему должно быть известно и то, что самые строгіе отшельники болели душой за грехи людей и съ любовію о нихъ молились. Вспомнимъ житіе преп. Марка, который после многихъ летъ полнаго одиночества, увидевъ человека, прежде всего спросилъ: сохраняли-ли люди ту веру, которая колеблетъ горы? Или житіе Маріи Египетской, которую встретилъ въ пустыне пр. Зосима и просилъ сотворить молитву о православныхъ церквахъ и царяхъ; ея молитва была такъ усердна, что святая поднялась на воздухъ.

Отшельники покидали міръ не на всю жизнь, а на время совершенствованія, по истеченіи котораго къ нимъ стекались и ученики-монахи и міряне, какъ къ Пахомію или Симеону Столпнику; притомъ великіе начальники пустыножительства, напр. Василій, советовали предпочтительно избирать монастырскую жизнь предъ пустынничествомъ, и на вопросъ: подобаетъ-ли инокамъ учить мірскихъ детей?—Василій отвечалъ утвердительно.

Итакъ, не по скудости любви уходили люди въ пустыни, а во избежаніе вреда себе и ближнимъ. Они были слишкомъ далеки отъ современнаго заблужденія, будто каждый литераторъ и чиновникъ, хотя нисколько не пекущійся объ очищеніи своего сердца, непременно явится благодетелемъ, а не злодетелемъ для своего ближняго. Кто взвеситъ, приноситъ-ли обыкновенный деятель больше добра ближнимъ, или зла? Кому не известно, въ какихъ враждебныхъ отношеніяхъ другъ къ другу стоятъ такіе деятели? Сколько делается ими въ интересахъ партіи, въ интересахъ личности? Благодетёльна для жизни наука и литература. Но и эти не являются-ли (на ряду съ геніальными идеями и высокимъ подъемомъ святыхъ чувствъ) вместилищемъ злостной брани, подтасовки и клеветы? He мечтали-ли виновные во всемъ этомъ быть благодетелями ближнихъ? Правда, въ древніе века наука была более безкорыстна и потому более искрення, но и совесть христіанъ была яснее и убеждала отшельниковъ, что естественный человекъ, не упражнявшійся въ борьбе съ собою, приноситъ ближнимъ гораздо более вреда, чемъ пользы, пока не проникнется благодатнымъ настроеніемъ духовной жизни чрезъ сосредоточеніе надъ своей душой. Для сей-то цели они удалялись и удаляются въ монастырь или пустыню. Напротивъ, ихъ неудачные подражатели изъ мірянъ, не удаляясь отъ ближнихъ теломъ, а только духомъ, по необходимости доставляютъ последнимъ постоянныя огорченія своимъ безучастіемъ, и темъ сами раздражаются еще более и продолжаютъ не совершенствовать, но портитъ свой характеръ, превращаясь въ докучливую брюзгу, какимъ делается человекъ, котораго заставили заниматься темъ, чемъ онъ вовсе не желаетъ, что просто претитъ его душе, но чего онъ прекратить не можетъ ради страха предстоящей ответственности; подобнымъ-то образомъ воспринимаются сознаніемъ этихъ людей христіанскіе добродетели и подвиги и страхъ за спасеніе своей души.

VII

He такъ учитъ о спасеніи Слово Божіе и Св. Церковь. Здесь подъ спасеніемъ вовсе не разумеется одна только загробная жизнь. Господь есть источникъ жизни (Іоан. I, 4); эта жизнь, этотъ светъ, есть любовь (1 Іоан. IV, 8); пребывающій въ ней пребываетъ въ Боге (1 Іоан. IV, 16), а кто не въ любви, тотъ вне Бога, вне жизни, тотъ не отъ Бога (1 Іоан. IV, 8); ненавидящій пребываетъ во тьме (1 Іоан. II, 9). Человечество вышло изъ послушанія и любви и темъ потеряло райское блаженство и вечную жизнь (Быт. III, 22). Возвратить ему это блаженство — значитъ возвратить стихію любви. Правда, оно и само къ ней стремилось веленіемъ совести, но, встречая въ своей природе и условіяхъ общественной жизни другую, произвольно усвоенную стихію себялюбія, не имело силъ оживить любви и рая: терніе заглушало всякій растокъ пшеницы. Но вотъ, жизнь сама пришла въ міръ, открылась намъ во Христе (1 Іоан. I, 2; Кол. III, 4); дана внутренняя возможность подражать живому образцу, иметь те же чувствованія, которыя во Іисусе Христе (Фил. II, 5) и снова жить съ Богомъ и въ Боге, быть Его обиталищемъ, Его храмомъ (1 Кор. VI, 19), и чрезъ то блаженствовать. Возвращеніе этой-то утерянной Божественной жизни, заключающейся въ любви, умерщвляющей себялюбіе, т.-е. ветхаго человека, называется на языке Библіи спасеніемъ. Спасеніе получается человекомъ на земле постольку, поскольку созидается въ немъ Христова любовь, та новая жизнь, которой онъ не могъ въ себе водворить, пока не соединился со Христомъ, когда все его понятія и взгляды на жизнь изменились и стало все новое (2 Кор. V, 17). Поэтому-то христіанинъ и называется спасаемымъ (1 Кор. I, 18), спасающимся (Деян. II, 47), а вера христіанская или содержаніе евангельской проповеди—спасеніемъ (Лук. III, 6; Іоан. IV, 22; Деян. XIII, 26; II Петр. III, 15; Евр. I, 14; VI, 9); уверовавшіе и проникнувшіеся плодами веры, считаютъ себя уже спасенными (Еф. II, 5; Рим. VIII; 24); если же речь идетъ еще о борьбе двухъ взаимно исключающихъ себя жизненныхъ началъ, то говорится о спасеніи, действующемся въ насъ (2 Кор. I, 6), о возрастаніи во спасеніе (1 Петр. II, 2), о содеваніи спасенія (Фил. II, 12). Во всехъ этихъ случаяхъ слово спасеніе можно заменить словомъ добродетель, христіанская любовь, говоря иначе,—спасеніе является не воздаяніемъ за это хожденіе въ обновленной жизни (Рим. VI, 4), но оно и есть именно эта жизнь; "се жe есть животъ вечный, да знаютъ Тебе, единаго, истиннаго Бога и Его же послалъ ecu, Іисуса Христа" (Іоан. XVII, 3). Усвоеніе богопознанія и любовь— вотъ источникъ небесной радости еще здесь на земле. Правда, эта радость здесь возмущается паденіями, борьбой и страданіями, отъ чего тамъ, за гробомъ, она освободится, но за-ключаться и тамъ она будетъ въ томъ же, въ чемъ и здесь. Это объяснилъ Господь въ техъ словахъ, где обещаетъ всемъ отрешившимся отъ земныхъ привязанностей получить „ныне во время сіе среди гоненій во сто кратъ больше домовъ и братьевъ, и сестеръ, и отцевъ, и матерей, а въ веке грядущемъ жизнъ вечную" (Марк. X, 30). Очевидно, речь о томъ внутреннемъ наслажденіи, которое дается чрезъ отрешеніе отъ мучительнаго себялюбія и чрезъ усвоеніе любви; это наслажденіе умножится за гробомъ количественно, по степени своей ясности и невозмутимости, но не по качеству. Это наслажденіе заключается въ заповедяхъ любви: „аще хощеши внити въ животъ, соблюди заповеди" (Мф. XIX, 17). «Будущая жизнь, правда, иногда противопоставляетея настоящей, но лишь тогда, когда речь идетъ о нравственной борьбе, о борьбе съ естественными потребностями, напр., въ притче о Лазаре, но противопоставлять такимъ образомъ нашимъ искушеніямъ можно не только мысль о будущей жизни, но и о дальнейшей жизни настоящей или о томъ времени земной еще жизни, когда эта борьба совсемъ ослабеетъ, человекъ станетъ властителемъ и своей плоти, и своихъ духовныхъ страстей, и начнетъ безпрепятственно наслаждаться Божественною любовью, которую теперь онъ испытываетъ лишь временами въ редкія минуты нравственнаго просветленія. He помню, въ какой беседе, св. Іоаннъ Златоустъ пространно говоритъ о томъ, что адъ и рай начинаются въ душе человека здесь на земле: праведникъ наслаждается любовью и общеніемъ съ Богомъ, а грешникъ, мучась собственною злобой, уже возжегъ себе адскій пламень. Чтобы насъ не обвинили въ своеобразномъ пониманіи Св. Писанія, приведемъ подтверждающія такое пониманіе изреченія какого-либо Отца Церкви, напр., хотя бы преп. Макарія Великаго по Добротолюбію преосв. феофана.

Вотъ мысли св. Отца о томъ, что вечная жизнь и вечный блаженный покой начинается здесь и заключается въ христіанскомъ добродетельномъ настроеніи. „Если внутренній твой человекъ опытно и несомненно изведалъ все сіе, то вотъ, живешь ты подлинно вечною жизнью, а душа твоя даже ныне упокоевается съ Господомъ, вотъ, действительно пріобрелъ и пріялъ ты сіе отъ Господа, чтобы жить тебе истинною жизнію. Если же не сознаешь въ себе ничего такого, то плачь, скорби и сетуй; потому что доныне не пріобрелъ еще ты вечнаго и духовнаго богатства, доныне не пріялъ еще истинной жизни" (Св. Макарія Великаго Наставленія о христіанской жизни. Добротолюбіе, томъ 1, стр. 186. М. 1883). „Которые совлекли съ себя человека ветхаго и зем-ного и съ которыхъ Іисусъ совлекъ одежды царства тьмы, те облеклись въ новаго и небеснаго человека Іисуса Христа. И Господь облекъ ихъ въ одеянія царства неизреченнаго света, въ одеянія веры, надежды, любви, радости, мира, милосердія, благости, а подобно и все прочія божественныя, животворныя одеянія света, жизни, неизглаголаннаго упокоенія, чтобьт, какъ Богъ есть любовь, радость, миръ, благость, милосердіе, такъ и новый человекъ соделался сынъ по благодати" (Тамъ же, стр. 271).

Такое же представленіе имеетъ святый Отецъ и о вечной смерти. Смерть это грехъ. „Какъ мясо безъ соли загниваетъ, наполняется великимъ зловоніемъ, и по причине несноснаго смрада все отвращаются отъ него; и въ загнившемъ мясе пресмыкаются черви, находятъ тамъ себе пищу, поедаютъ его и гнездятся въ немъ; но коль скоро посыпана соль,—питавшіеся мясомъ черви истребляются и гибнутъ, зловонный запахъ прекращается, потому что соли свойственно истреблять червей и уничтожать зловоніе: такимъ же образомъ и всякая душа, неосоленная Св. Духомъ, непричастная небесной соли, т. е. Божіей силы, загнаваетъ и наполняется великимъ зловоніемъ лукавыхъ помысловъ" (Тамъ же, стр. 187). „Истинная смерть—внутри, въ сердце, и она сокровенна; ею умираетъ внутренній человекъ. Посему, если кто перешелъ отъ смерти къ жизни сокровенной, то онъ истинно, во веки живетъ и не умираетъ. Даже если тела таковыхъ и разрушаются на время, то снова будутъ воскрешены во славе, потому что освящены. Поэтому смерть христіанъ называемъ сномъ и успеніемъ" (Тамъ же, стр. 276).

Неизвестность будущей участи, или, точнее,—неполная известность остается только на долю борющихся между различными целями жизни: но если основное направленіе его жизни определилось, то определилась и его загробная участь, хотя бы онъ самъ еще не освободился отъ частыхъ паденій. „Если человекъ, находясь еще во брани, когда въ душе его действенны и грехъ, и благодать, преставится изъ міра сего,—то куда поступаетъ сей одержимый темъ и другимъ?— Поступаетъ туда, где умъ имеетъ свою цель и любимое место. Тебе, если постигаютъ тебя скорбь или брань, должно только воспротивиться ей и возненавидеть" (Тамъ же, стр. 277).

Весьма понятно, что будущая слава праведниковъ, по ученію пр. Макарія, есть не только награда за добродетельную жизнь, сколько просто ея продолженіе. „Посему, постараемся верою и добродетельною жизнью здесь еще пріобрести себе оное одеяніе, чтобы намъ, облеченнымъ въ тело, не оказаться нагими; и тогда въ день оный ничто не прославитъ плоти нашей. Ибо въ какой мере сподобился каждый за веру и рачительность стать причастникомъ Св. Духа, въ въ такой же мере ирославлено будетъ въ оный день и тело его. Что ныне собрала душа во внутреннюю свою сокровищницу, то и тогда откроется и явится вне тела" (Тамъ же, стр. 279). „Въ оный месяцъ воскресенія (апрель) силою Солнца правды изведется извнутри слава Св. Духа, покрывающая собою тела святыхъ, та самая слава, какую имели они сокровенною въ душахъ" (Тамъ же, стр. 279). Что ныне пріобрели мы въ душахъ, то самое возсіяетъ и обнаружится тогда, и облечетъ славою тела (Тамъ же, стр. 281).

Думается, всякому понятно теперь, что если истинное понятіе о христіанскомъ спасеніи совпадаетъ съ понятіемъ духовнаго совершенства, а союзомъ совершенства является любовь къ ближнимъ; если эта любовь составляетъ, такимъ образомъ, самое содержаніе спасенія, а не только средство къ его достиженію, то, конечно, опасаться оскуденія любви следуетъ никакъ не отъ спасающихся. Поэтому и все, что является требованіемъ любви къ ближнимъ, т. е. всякая забота объ общественномъ благе, при истинномъ понятіи о спасеніи, является прямымъ требованіемъ последняго. Дозволяя иметь эту любовь только въ сердцахъ и въ молитве для отшельниковъ на время ихъ уединенія, наша св. вера предостерегаетъ, однако, всехъ живущихъ среди общества отъ обольщенія сантиментальности и признаетъ лживымъ, самообманчивымъ такое представленіе о любви, которое не выражается во внешней деятельности. „Кто имеетъ достатокъ въ міре, но видя брата своего въ нужде, затворяетъ отъ него сердце свое: какъ пребываетъ въ томъ любовь Божія?" (1 Іоан. III, 17). Если братъ или сестра наги и не имеютъ дневного пропитанія, а кто-нибудь изь васъ скажетъ имъ: идите съ миромъ, грейтесь и питайтесъ, нo не дастъ потребнаго для тела: что пользы?" (Іак. II, 15, 16).

Итакъ, при истинно христіанскомъ взгляде на спасеніе, его невозможно разрознять отъ одушевленной и притомъ деятельной любви къ людямъ. Разрозненіе общественнаго блага и личнаго спасенія выросло изъ непониманія, или слишкомъ узкаго пониманія последняго.

VIII Какъ относится позитивное ученіе объ общественномъ благе къ морали и религіи? 44)

Отчужденіе современныхъ моралистовъ отъ христіанства при кажущемся столь тесномъ сродстве ихъ принципа съ христіанскою любовію, для многихъ представляется загадкой. Одною изъ причинъ такого отчужденія является охлажденіе истинной любви у представителей религіи, но далеко неправы и те, которые считаютъ эту причину единствениою. Посему, исповедавъ вину некоторыхъ представителей нашего знамени, нельзя не указать и на другую причину разделенія между позитивной культурой и христіанствомъ, причину, въ которой является виноватой самая культура. Представители последней любятъ обвинять современное христіанство въ фарисейскомъ духе: но почему они не ценятъ самаго Евангелія? Ученіе Христово съ его широтой и искренностію въ сочувствіи къ общему благу все-таки—худо-ли, хорошо-ли—известно всемъ; но не любятъ останавливаться на немъ и по другой причине— по причине заранее определившагося у нихъ безрелигіознаго и чисто юридически-экономическаго понятія о служеніи общественному благополучію. Правда, казалось-бы, что любовь къ ближнимъ должна быть наиболее ценною идеей въ глазахъ общественныхъ деятелей, ибо только изъ нея могутъ исходить побужденія къ истинно гражданскимъ подвигамъ; пренебреженія любовью всего менее можно бы ожидать отъ людей этого рода, но фактъ остается фактомъ: новозаветное ученіе ими оставляется безъ вниманія. Можно легко убедиться, что многимъ изъ нихъ и дела нетъ до любви, какъ настроенія, какъ чувства: стоитъ только обратить внимаиіе на те области знанія, куда направленъ ихъ интересъ. Это прежде всего такая область, где речь идетъ никакъ не о субъективномъ складе человеческаго духа, но исключительно о внешней деятельности, определяемой при этомъ внешними-же побуждеиіями наградъ и кары—это область государственныхъ законовъ и государственной экономіи. Отсюда не исключаются даже те изъ мыслителей, которые желаютъ поставить во главу государственной жизни церковную іерархію, каковы паписты (ср. „Великій Инквизиторъ"), такъ что и ихъ отношеніе къ самой религіи и совести вполне утилитарно; оно напоминаетъ, по удачному выраженію покойнаго Ю. Ф. Самарина (говорившаго впрочемъ о другихъ), отношеніе къ старымъ скучнымъ родственникамъ, которыхъ всетаки нельзя окончательно лишать вниманія, потому что въ трудную минуту жизни у нихъ можно призанять денегъ: Евангеліе, іерархія, таинства ценятся, главнымъ образомъ, какъ наиболее сильныя средства къ водворенію общей сытости и порядка. Говоря проще, папистическія понятія о благе человечества по своему характеру ничемъ существеннымъ не отличаются отъ стремленія современныхъ позитивистовъ, поклонниковъ государственно-экономическаго прогресса, тоже претендующаго на доставленіе людямъ возможно большаго блага и съ этою целью эксплоатирующихъ нравственныя идеи. Системъ высшаго блага весьма много; заграничныя предначертанія идеальнаго государства и курсы политической экономіи более чемъ усердно переводятся или, по крайней мере, рецензируются въ русскихъ журналахъ. Все эти курсы и программы разнообразны по своимъ частностямъ, но стоятъ почти въ одинаковомъ отношеніи къ христіанскому разуменію общественнаго блага и притомъ почти въ такомъ же, какъ и западный государственный клерикализмъ. Христіанство говоритъ: заботься о целостномъ достиженіи нравственнаго совершенства, т. е. люби, смиряйся й будь чистъ душою—тогда вокругь тебя будетъ разростаться общее благо. Напротивъ, позитивная культура говоритъ: всеми неправдами старайся создать такой порядокъ, чтобы оградить карающими законами жизнь и имущество каждаго: тогда всемъ будетъ хорошо, а что касается до внутренней ценности людей, то это предоставь каждому на свое усмотреніе: лишь-бы другъ другу головъ не резали.

Ограничиваясь такими внешними требованіями, современное ученіе объ общественномъ благе враждебно не аскетизму только, но и всякому, даже наигуманнейшему морализму. Противопоставленіе действительно весьма странное для человека, незнакомаго съ предметомъ ближе, даже невероятное, а между темъ фактически наличное. Къ конечнымъ идеаламъ такъ называемой независимой культуры относятся враждебно не одни церковники. Его ненавидятъ и такіе нецерковные моралисты, какъ гр. Толстой; невысоко ставитъ ее и Кантъ, какъ известно, отвергавшій существованіе нравственнаго прогресса чрезъ разсмотреніе современныхъ нравовъ. За церковныя преданія онъ стоитъ всего менее, но высоко ценитъ идею нравственнаго блага — и вотъ логика вещей его вооружаетъ противъ современной культуры 45). Напротивъ, изобретатель идеи абсолютнаго прогресса Гегель отрицалъ свободу воли и вообще сводилъ нравственное начало къ нулю. Та-кимъ же образомъ относятся къ этимъ началамъ и все последовательные поборники абсолютнаго прогресса и идеи общаго блага въ смысле государственно-экономическомъ. Прежде всего для нихъ не существуетъ понятія о свободе воли, безъ которой вся мораль теряетъ всякій смыслъ, ибо разница между добромъ и зломъ исчезаетъ. Здесь гегельянцы сходятся съ гюзитивистами, которые въ своихъ конечныхъ идеалахъ являются наиболее точными выразителями идей всей вообще независимой культуры. Кроме всего, всемъ известно, что большинство политико-экономовъ примкнули къ дарвиновскому эволюціонизму, уничтожающему всякую существенную разницу между міромъ нравственныхъ существъ и царствомъ животныхъ. При этомъ Контъ, Спенсеръ и другіе политико-экономисты и соціалисты не только отрицаютъ свободу воли, чемъ impiicite отрицается и всякая нравственная ценность поступковъ и настроеній, но не стесняются договаривать этотъ выводъ explicite, такъ что тотъ-же Спенсеръ въ своихъ „Данныхъ науки о нравственности" съ полною беззастенчивостью утверждаетъ, что между такъ называемымъ добромъ и такъ называемымъ зломъ нетъ истинной, реальной разницы: эти понятія суть лишь видоизмененія понятій о выгодномъ и невыгодномъ.

Конечно, не все до одного поборники экономическаго прогресса сознательно отрицаютъ религію и мораль. Но если у нихъ существуютъ религіозныя верованія, то въ качестве совершенно отдельныхъ отъ ихъ гражданской и общественной жизни поэтическихъ чувствъ, въ качестве дорогихъ и оберегаемыхъ отъ всякой критики воспоминаній детства, въ ка-честве поэтическихъ утешеній въ тяжелые дни семейныхъ утратъ. Какъ часто слышатся между подобными людьми. къ коимъ следуетъ причислить добрую половину и русскихъ людей изъ получившихъ высшее образованіе,—какъ слышатся между ними такіе разговоры: „Что за прекрасная личеость этотъ NN!" —"подружитесь съ нимъ, или: выйдите за него за-мужъ, или: возьмите его въ гувернеры къ своимъ детямъ".— „Но онъ, кажется, отвергаетъ религію?" — „Ну это дело его совести, въ которое никто не долженъ вмешиваться". Очевидно, предполагаютъ, что религіозныя христіанскія убежденія все равно не могутъ идти въ жизни человека далее міра его сокровенныхъ фантазій и не окажутъ никакого вліянія на его нравственную деятельность.

Но этого мало: подобная раздвоенность внутренней жизни, въ силу которой религія вполне узаконяется, но лишь какъ заведомое суеверие, и только, — такое нелепое хроманіе на оба колена, возведено европейскою философіею въ норму и кемъ-же?—Наиболее популярными представителями современной философіи — Спенсеромъ въ его „Основныхъ Началахъ" и Ланге въ „Исторіи матеріализма". Особенно характерно ученіе последняго. Умъ человека имеетъ потребность въ определенномъ, метафизическомъ нравственномъ идеале, — но совершенно лишенъ силъ обосновать или определить этотъ идеалъ сознательно и критически. Однако, пусть онъ удовлетворяетъ свою безгрешную, хотя и нелепую потребность. Въ жизни онъ долженъ руководиться положительными данными науки,—т. е. статистикой и т. п.,—а про себя пусть и помечтаетъ о Спасителе и воскресеніи за гробомъ.

IX Представители культурно-экономическихъ идеаловъ и христіанская мораль

Религія отвергается современными поборниками культуры вовсе не въ ея догматическихъ только определеніяхъ, но гораздо упорнее — въ требованіяхъ нравственныхъ. и особенно въ требованіи той любви, о которой идетъ речь. — Возьмите любого, даже наиболее самоотверженнаго поборника культурнаго альтруизма, возьмите Писарева, Белинскаго, Гартмана: читали вы у нихъ слова любви, находили-ли раскрытіе сердечной благонастроенности? Нетъ, они о состраданіи и самоотверженіи говорятъ съ такою злобой, что повидимому для нихъ гораздо пріятнее было-бы проповедывать идеи противоположнаго характера. Если не желаете брать въ примеръ действительныя личности, берите типы: вотъ вамъ герои Тургеневской Нови" и „Дыма", его-же Базаровъ; Маркъ Волоховъ въ „Обрыве" Гончарова. Все вы найдете въ этихъ людяхъ, но не любовь. Прочія требованія морали, какъ смиреніе, целомудріе, простота душевная и чистота сердца—являются предметомъ ихъ постоянныхъ насмешекъ. Культура не сближаетъ ихъ съ людьми, но разъединяетъ; только близкій родственникъ или товарищъ—однокашникъ можетъ добиться отъ современнаго человека искренняго, задушевнаго слова и, конечно, правъ гр. Толстой, указывая на то явленіе, что для русскаго мужичка желаннымъ собеседникомъ отъ Архангельска до Астрахани будетъ всякій встречный, а для интеллигента одинъ изъ сотни, или и того меныде. Говорить-ли о томъ, что пробный камень братолюбія—духовное благотвореніе совершенно неизвеетно такимъ общественникамъ: утешить скорбящаго, ободрить унывающаго, растрогать и умолить грешника, вразумить гордеца—это не въ ихъ силахъ. Единственно признаваемое ими орудіе моральной проповеди есть обличеніе и насмешка, т. е. духовное насиліе надъ внешнимъ проявленіемъ порока, но никакъ не средство обращенія къ добру. Иногда говорятъ: соціалисты имеютъ ту же мораль, что Евангеліе, а не принимаютъ только некоторыхъ догматовъ. Но это утвержденіе есть стереотипная нелепость: евангельская мораль (особ. см. Мф. V) вся зиждется на двухъ началахъ— смиренія и любви. Ни того, ни другого никогда не проповедывали соціалисты; у нихъ есть речь о делахъ любви, но не о чувстве. Въ словахъ они иногда совпадаютъ, но слова эти обозначаютъ собою совершенно различное содержаніе. Если отъ личнаго характера людей перейдемъ къ физіономіи жизни общественной, то скоро увидимъ, что именно съ безрелигіозной культурой параллельно развивается продажный развратъ, корысть, ремесленное отношеніе къ науке, разрушеніе сыновней любви къ родителямъ и пр. Такая культура, претендуя на тесное сродство съ идеей альтруизма, является на самомъ деле почти антиподомъ морали. Весьма естественно, что христіанское спасеніе независимо отъ всяческихъ случайныхъ недоразуменій, по самому существу своему, весьма несродно современному, культурному понятію о благе общественномъ. Прибавимъ къ этому, что не только субъективное настроеніе присяжныхъ служителей этого блага имморально, но и ихъ действія очень мало стесняются альтруистическими принципами. Всемъ известно, что французскіе революціонеры были жесточайшими правителями, что не только всяческая ложь, коварная лесть и мстительная злоба стали синонимомъ политики, но и претендующій на преимущественную культурность соціалъ - демократическій порядокъ желаетъ водворить себя кровавыми, убійствами и динамитомъ. Вопросъ объ искренности братолюбія у подобныхъ прогрессистовъ становится совершенно определеннымъ. Пусть-бы это братолюбіе было просто физическимъ состраданіемъ, но и такое чувство, какъ чувство безкорыстной симпатіи, есть моментъ этическій. а показанная разрозненность культуры и морали наводитъ на мысль, что основнымъ, движущимъ стимуломъ первой является вовсе не состраданіе, не любовь, — что эти понятія являются лишь искусственно или безсознательно подставляемыми ширмами для совершенно иныхъ факторовъ, такъ называемой, культуры, факторовъ не альтруистическихъ, но эгоистическихъ, не моральныхъ, а напротивъ антиморальныхъ. По поводу высказанной, кажется, гр. Толстымъ мысли о нравственности, какъ условіи общественнаго блага, какой-то профессоръ написалъ въ прошломъ году большой фельетонъ въ „Новомъ Времени", где при помощи множества историческихъ фактовъ проводилъ ту мысль, что нравственное начало въ „лучшія" прогрессивныя эпохи всегда бледнело, а водворялось въ эпохи застоя и упадка.—Конечно, не все деятели независимой культуры или лжеальтруизма лишены симпатическаго чувства. Но исключеніе будутъ составлять по преимуществу безусые идеалисты—отщепенцы по недоразуменію, увлеченные средой или искусственными происками. Таковъ типъ Аркадія въ „Отцахъ и Детяхъ". Вследъ за товарищемъ своимъ Базаровымъ овъ, конечно, толкуетъ объ общемъ равенстве и состраданіи, но ему недостаетъ Базаровскаго ожесточенія на жизнь и людей, его черствости и грубости, — и вотъ волей неволей онъ долженъ согласиться съ приговоромъ умной девушки о томъ, что онъ селъ ее въ свои сани. "Ведь мы съ вами ручные — куда-же намъ гнаться за нимъ: онъ дикій". Самъ Базаровъ скоро заметилъ эту несродность характеровъ и заявилъ: пути наши расходятся. Аркадій сталъ ручнымъ, конечно, не для дела христіанскихъ обетованій, не для идеи христіанскаго спасенія, а для обломовщины, но все-же не добрыхъ, а злыхъ качествъ не хватало ему для последовательной Базаровщины. Типъ современнаго общественника имеетъ свое прошлое въ Римскомъ трибуне, въ Афинскомъ демагоге, въ протестантскомъ сектаторе, въ гуманистахъ и во французской революціи. Главные предводители культурныхъ движеній были, конечно выдающіеся люди, а иные даже геніи, след., они — лучшіе типы направленія. Но смотрите, разве любовь выдвигается на первый планъ въ очертаніи ихъ характера? He злобнымъ-ли обличеніемъ и мщеніемъ дышатъ ихъ речи? Конечно, они оправдываютъ эти чувства нравственною гнусностію своихъ враговъ и своимъ собственнымъ безкорыстіемъ. Они, въ лице вечно ругающагося Лютера, ссылаются на изгнаніе Христомъ торгующихъ изъ храма. Уступимъ имъ это событіе евангельской исторіи, хотя они и его смыслъ искажаютъ, забудемъ, что все вообще евангельскія обличенія проникнуты любовною скорбію къ обличаемымъ и имеютъ въ виду, пользу- этихъ-же последнихъ. Спросимъ: почему же въ жизни лучшихъ поборниковъ общественнаго блага, въ классически европейскомъ смысле, мы никогда не найдемъ ничего подобнаго принятію Закхея, Матфея или блудницы, исцеленія бесноватыхъ, благословенія детей, притчи о потерянной драхме, о Блудномъ Сыне, о Милосердномъ Самарянине? „Гневъ мужа правды Божіей не соделываеть", говоритъ Апостолъ (Іак. I, 20), а это все люди гнева, люди озлобленные, и хотя-бы способные на смерть для ближнихъ, но на такую только, которая безъ любви есть ничто, есть кимвалъ и медь звенящая, по слову другого Апостола (I Кор. XIII). На смерть храбро шли и римскіе солдаты, шли и шайки удалыхъ запорожцевъ, которые тоже не были лишены известныхъ идеаловъ, и, право-же, независимые поборники общественнаго блага въ своемъ внутреннемъ настроеніи едва-ли исполнены более высокимъ содержаніемъ духа, чемъ те. Озлобленіе на богачей и деспотовъ, и мщеніе имъ, желаніе сбросить съ себя узы религіознаго насилія или лицемернаго авторитета—вотъ пружина, движущая ихъ энергіей и слишкомъ явно дающая себя знать, какъ въ трескучей брани, сложенной изъ библейскихъ изреченій въ устахъ Лютера, — такъ и въ ласково-ядовитой насмешке Эрнеста Ренана. Конечно, не скажу, чтобы положительное побужденіе ихъ энергіи, а именно благо ближнихъ, было лишь средствомъ для приданія себе и другимъ сильнейшаго мстительнаго жара, но даже въ техъ редкихъ случаяхъ, когда это благо является плодомъ изобретательной фантазіи спокойнаго идеалиста, — оно не идетъ далее перенесенія на другихъ своего эгоизма. He идетъ оно далее этого не только на практике, но и въ теоріи. Мораль позитивизма находитъ въ этомъ положеніи свою формулу.

X Высшій идеалъ современной независимой этики

Два довольно несродныхъ между собою ученія, господствующія надъ современными умами: натуралистическій позитивизмъ и пессимистическій пантеизмъ близко сходятся въ определеніи высшей задачи добродетели. Тотъ и другой предлагаютъ намъ философскую постановку въ объекте самосознанія. Пойми, говорятъ, они,—что твое „я" на самомъ деле есть весь міръ разумныхъ существъ. Когда ты твердо наметишь это въ своемъ мозгу, то те-же чувства, которыя побуждали тебя бороться съ другими, побудятъ тебя жертвовать собою для другихъ. Дарвинисты къ этому прибавляютъ: эгоистическій законъ борьбы за существованіе (т. е. стремленіе, исполненное злобою, ревностью и жадностью) останется при тебе, только изменится его цель; прежде это былъ индивидуумъ или семья, а теперь становится целый родъ человеческій. Эгоистическіе порывы льва, защищающаго свое логовище, сохраняются и у братьевъ Гракховъ, только логовищемъ ихъ становится целый народъ. Не знаю, кому были бы симпатичны представители такой добродетели. Къ счастью, пантеистическое самосознаніе есть практически неосуществимая фикція, но само собой понятно, что будь она осуществима, то ео ірsо состраданіе пантеистовъ лишалось бы всякаго моральнаго характера, ибо настроеніе эгоизма есть антиподъ морали, какъ бы ни былъ расширенъ предметъ эгоистическихъ чувствованій и деятельности. Впрочемъ, въ данномъ случае практика выше теоріи: конечно, въ безкорыстномъ антиэгоистическомъ состраданіи нельзя отказать наійимъ соціологамъ. Неудачную формулировку ихъ моральныхъ понятій имъ можно простить по неопытности, ибо за мораль они принялись весьма недавно. Для гуманистовъ и энциклопедистовъ, насадителей проституціи и легкихъ нравовъ, мораль чаще бывала предметомъ глумленія, а предметомъ положительнаго интереса она могла стать только, после того, какъ люди освоились съ нравственною разнузданноетью и наскучились ею. До техъ же поръ, пока энергія мыслителей расходовалась на борьбу за расширеніе своего эгоизма, естественно, что не мораль ценилась ими, а та сила духа, которой назначеніе заключается въ наиудобнейшемъ достиженіи поставленныхъ целей. Сила эта есть умъ, по которому и доныне ценятся люди въ техъ обществахъ, где отъ нихъ ожидаютъ лишь внешней, формальной деятелыюети, при безразличіи внутренняго настроенія. Оно и понятно: въ техъ случаяхъ, когда это внутреннее направленіе воли предполагается вполне определеннымъ, а именно въ смысле эгоизма, то конечно вопросъ остается только о средствахъ къ его достиженію, т. е. опять таки въ уме. Понятно отсюда, что въ наше время, более благопріятное для добродетели, чемъ прошлый векъ, но все-таки не поднявшееся выше идеи расширеннаго эгоизма, что и въ наше время позитивная и пантеистическая мораль считаетъ тотъ же умъ или познаніе единственнымъ и притомъ необходимо действующимъ средствомъ къ достиженію ея нравственнаго идеала; чемъ человекъ умнеё, темъ онъ и нравственнее, темъ более онъ способенъ служить общественному благу по скольку былъ способенъ осуществлять свои эгоистическія требованія, съ этимъ общественнымъ благомъ сопряженныя. Последнее обоснованіе совершенно справедливо и названная мораль была бы совершенно права въ своемъ положеніи о развитіи ума, какъ достаточномъ средстве общаго блага 47), если-бы кто-либо подъ солнцемъ былъ бы въ состояніи практически усвоить пантеистическое самосознаніе вместо личнаго. Итакъ мы сказали, что практика все-же лучше теоріи. И действительно, хотя культурное состраданіе, по теоріи, заключается въ перенесеніи на другихъ своего эгоизма, а не въ настоящей любви, темъ не менее на практике состраданіе и помощь ближнему всегда сознается, какъ усвоеніе чего-то другимъ людямъ, а не своему аltіег еgо (какъ хотятъ того пантеисты) и потому на практике оно не лишено моральнаго характера: состраданіе, какъ чувство, всегда сохраняетъ этическій, альтруистическій характеръ. Впрочемъ, моральный элементъ такого альтруизма довольно слабъ.

Совесть намъ, правда, свидетельствуетъ, что любовь есть почва морали, но любовь любви рознь: есть любовь половая, любовь кровная, любовь привычки; если эти роды любви не отличаются отъ такихъ-же родовъ любви у животныхъ,—то они очень мало моральны. И действительно, они часто бываютъ какъ-бы перенеееніемъ на другихъ своего эгоизма. Перенесеніе это основывается вовсе не на теоретическомъ моменте пантеистическаго отожествленія себя съ другими, но на чувстве состраданія, только состраданія животнаго. Тутъ, правда, исполняется заповедь: не делай того, чего себе не желаешь, но исполняется односторонне, ибо себе такой человекъ желалъ-бы животнаго блага и удовлетворенія эгоизма. Поэтому и его любовь къ ближнему вполне удовлетворяется, если любимое существо или народъ избавлены отъ физическихъ страданій, если они физически счастливы. Такова родительская любовь у отрицательныхъ типовъ „Крейцеровой Сонаты". Счастье, съ совершенно безразличнымъ нравственнымъ содержаніемъ, счастье, какъ свобода отъ внешнихъ бедствій, именно эта свобода отъ нихъ наиболыпаго числа людей, какъ конечная цель деятельности—вотъ, что является высшимъ благомъ съ точки зренія не только практическихъ деятелей, но и философовъ-позитивистовъ и пактеистовъ последняго времени.— Картина благополучнаго объяденія Гомеровскихъ Феаковъ— вотъ высшее міровое благо нашихъ общественниковъ. Правда, они будутъ вамъ говорить о необходимости развитія наукъ и культуры, о томъ, что иначе, при застое, начнутся преступленія и мученія, но ведь это частность, служебное условіе, а если-бы имъ предложить возможность такого именно положенія вещей, чтобы люди помимо всякой добродетели избавились отъ сознательныхъ мученій, то ихъ нравственные принципы состраданія и перенесенія эгоизма не имели бы никакого права требовать ничего большаго отъ жизни и всякое требованіе было бы противоречіемъ современному понятію объ общемъ благе. Да и не трудно убедиться въ беседе съ любымъ поборникомъ позитивной культуры, — убедиться въ неискренности его обычныхъ возраженій моралистамъ: прежде накорми, а потомъ уже научай добродетели. Наученія чаще требуютъ сытые, чемъ голодные. Всехъ голоднее на свете те, кто всехъ сытее духовно — разумеемъ добровольно голодающихъ отшельниковъ, давно опровергшихъ собою вместе съ Нерономъ неправдивую поговорку: іп соrроrе sаnо mеns sаnа. И если вы всякаго говорящаго: накорми, а потомъ учи, заставите быть откровеннымъ, то онъ свой афоризмъ переиначитъ такъ: накорми, а потомъ убирайся. Нашъ выводъ не есть преувеличеніе; къ сожаленію, въ данномъ случае практика весьма мало исправляетъ теорію. Кто не знаетъ, что нё духовное служеніе ближнимъ, а прежде всего уравненіе внешнихъ правъ и особенно имуществъ — вотъ въ чемъ представляется высшая задача служителей общественнаго блага. Правда, современные общественники заботятся и о распространеніи первоначальнаго образованія. Но, кроме скрываемой цели освобожденія народа изъ подъ вліянія духовенства, и въ этомъ благомъ деле ихъ энергіей двигаетъ собственно мысль объ уравненіи правъ и о борьбе съ бедностію, происходящей отъ невежества, ибо кому неизвестно, что соціально народное образовеніе, отрешенное отъ религіи, совершенно чуждо моральнаго духа?

Гр. Толстой лишаетъ всякой цены родительскую любовь, обращенную на одно только счастье детей, на счастье, понимаемое только въ удаленіи страданія и ради сего въ доставленіи удовлетворенія всемъ потребностямъ природы безъ различія ихъ нравственнаго содержанія. Надъ этою любовью онъ горько смеется въ „Крейцеровой Сонате". Но скажите, что лучшаго имеетъ народная любовь у позитивистовъ—поборниковъ его блага? И великій инквизиторъ Достоевскаго, и Лео Ауербаха, и Контъ, и Гартманъ чемъ отличаются отъ родителей „ Крейцеровой Сонаты" въ своемъ понятіи объ общемъ благе? Умнейшіе между ними конечно понимаютъ, что мораль, или даже религія суть лучшія, а можетъ быть, необходимыя средства къ достиженію такого блага, но цена ихъ— цена средствъ, т. е. цена нулевая. Настоящую цену современные филантропы приписываютъ лишь экономическимъ улучшеніямъ. Мы уже не говоримъ о томъ, что по словамъ Писарева и К° сапоги выше трагедій Шекспира, а хорошій трубочистъ полезнее Рафаэля, что монастыри надо превратить въ больницы или, по Петру І-му, въ инвалидные гарнизоны. А вотъ вамъ вполне симпатическія описанія нашихъ лучшихъ монастырей у Немировича-Данченко: хотя изъ его же разсказовъ мы видимъ нравственно-обновляющее вліяніе Валаама или Соловковъ, но авторъ ни во что ценитъ это вліяніе, а восхищается организаціей монастырскаго хозяйства и горько сетуетъ, что русскій народъ можетъ объединяться въ такія рабочія артели только подъ эгидой какой-либо святыни. Такія воздыханія читателемъ не усваиваются; въ самомъ авторе они представляются совершенно негармонирующими съ описаніемъ нравственнаго величія монастырской жизни. Но что делать? Страницы либеральнаго журнала не терпятъ на себе речей о целесообразности нравственнаго вліянія: хвалить что-либо возможно только съ экономической точки зренія; и вотъ авторъ предлагаетъ оценку обители со стороны ея водопроводовъ, скотнаго двора и т. п. Такъ бываетъ при описаніи жизни церковной, но когда современные авторы желаютъ применить понятіе взаимопомощи къ своему кругу, то имъ даже въ голову не приходитъ иной видъ ея, кроме экономичеекаго. Понятно, что ученіе о христіанскомъ спасеніи, о нравственномъ совершенстве, какъ конечной цели жизни, по отношенію къ которой все остальное—средство, эта моральная автономія религіи — является для нихъ наиболее антипатичнымъ ученіемъ. Но еслибъ ихъ разоблаченное ученіе о благе общемъ, какъ удовлетвореніи экономическихъ потребностей, и не было-бы утопіей, еслибъ и не было очевиднымъ, что страданія людей тогда оставались бы столь-же тяжки, какъ они бываютъ и теперь у людей экономически обезпеченныхъ, еслибъ это ученіе и не было-бы безсмыслицей по тому самому, что болезнь, смерть и разлука и тогда продолжали бы отравлять жизнь, еслибъ миѳологическій рай древнихъ германцевъ съ вечнымъ Кабаномъ и пивомъ оказался бы вполне осуществимъ— то и въ подобномъ случае человекъ, не лишенный истинной безкорыстной любви къ ближнимъ, не какъ къ двуногимъ животнымъ, но какъ къ существамъ разумнымъ, предпочелъ бы этому животному раю наученіе хотя двухъ трехъ малыхъ сихъ тому, чтобы отказаться отъ такого рая чувственности и созидать иной духовный рай веры и любви, той любви, которая отъ тела и желудка не зависитъ, но путемъ скорбей постепенно вводитъ человека въ истинный вечный рай Божій. Подходя къ раскрытію христіанскаго понятія объ общественномъ благе, мы должны еще разъ оговориться, что ни откровеніе, ни лично пишущій эти строки не могутъ относиться отрицательно къ культурнымъ усовершенствованіямъ жизни. Не говоря уже о томъ, что Господь благословляетъ возделаніе земли и даетъ мудрость правителямъ народовъ {2 Пар. I, 11, 12), но и чисто внешнія культурныя пріобретенія оказываютъ для Церкви прямыя услуги во всехъ отношеніяхъ. Такъ, прежде всего, книгопечатаніе облегчаетъ распространеніе слова Божія, а школы—его пониманіе; не говоримъ объ усовершенствованіи искусствъ, объ утонченіи философской мысли, какъ лучшихъ средствахъ къ выраженію религіозныхъ идей; все, что говорено выше противъ культурныхъ идеаловъ, сказано о техъ направленіяхъ культуры, которыя шли сознательно противъ религіи, почитая ея ученіе несовме-стимымъ съ задачами прогрессивнаго государства. Цель наша была показать, что такія направленія какъ въ исторіи и на-личной жизни, такъ и въ своихъ философскихъ принципахъ сознательно или же непроизвольно съуживаютъ и обедняютъ всякія нравственныя понятія. Не только аскетизмъ и индивидуализмъ въ религіи имъ антипатичны, но и вообще ихъ этика стоитъ на самой невысокой степени развитія. Полемика современныхъ культурныхъ идей съ религіей есть собственно ихъ полемика съ моралью вообще. У Фогта она ведется откровенно и нагло, а у современниковъ деликатно, но не менее решительно. Проблема всей антирелигіозной культуры есть благо, но благо, въ смысле наслажденія при безразличіи его моральнаго содержанія: мораль берется лишь какъ условіе сего наслажденія, но не какъ цель. Этотъ нравственный этерономистическій эвдемонизмъ сближаетъ последователей независимой культуры съ религіозно - сословными консерваторами псевдо-аскетическаго направленія, въ роде Елагина, Леонтьева и т. п., любившихъ говорить о страхе, но не о любви. И съ какимъ неудовольствіемъ последніе помогаютъ ближнимъ ради страха загробнаго воздаянія, съ та-кимъ же огорченімъ, даже съ пессимистическимъ отчаяніемъ говоритъ Гартмановская этика о состраданіи, какъ единственномъ средстве избавиться отъ скорби жизни, и предостерегаетъ отъ половыхъ страстей въ виду избежанія дальнейшихъ мукъ бытія. Тутъ нетъ восторженной похвалы ангелоподобной чистоте истиннаго девства, ни восхваленія братолюбію, какъ самому святому чувству, пріобщающему насъ Богу и вечности: нетъ, эти философы оплакиваютъ жизнь именно потому, что она караетъ похотливую страстность и эгоистическую само-замкнутость: свой высшій нравственный идеалъ они представляютъ лишь, какъ лучшій изъ худыхъ исходовъ оплакиваемой безсмыслицы бытія. Имъ бы хотелось Магометова рая и вечнаго Кабана, но они знаютъ, что смерть неизбежна, а потому научаютъ заранее убить въ себе жизнь, но не чрезъ крово-пусканіе въ ванне на подобіе древнихъ римлянъ, а чрезъ физическое состраданіе беднымъ.

XI Истинное счастье

Но если церковь гнушается такимъ идеаломъ общества, где целью бываетъ одно наслажденіе экономическимъ довольствомъ и правовымъ равенствомъ, то что даетъ она взаменъ подобнаго представленія? I. Неужели она нисколько не заботится о человеческомъ счастьи, предлагая только одну святость? II. Неужели, заботясь такъ мало о правовомъ порядке, она не указываетъ какихъ-либо другихъ средствъ для благодетельнаго вліянія личности на среду? III. Неужели, не применяя насилія закона, она не даетъ взаменъ тому никакой гарантіи для нравственныхъ устоевъ общежитія? Къ сожаленію, эти три вопроса довольно редко ставились въ нашей богословской литературе, а светскому обществу ответы на второй и третій вопросы такъ мало знакомы, что, приводя эти ответы, почерпаемые изъ Божественнаго ученія и подтверждаемые ежедневнымъ опытомъ наличной жизни, мы все-таки весьма опасаемся остаться непонятыми, встретить сужденія о нашей речи, какъ о сплошной мистике.

I. Всякій согласится, что благо или счастье есть субъективная идея: несознаваемое счастье не есть счастье, — непримиренное страданіе остается страданіемъ, а страданіе тела, напр. трудъ, примиряемое какою либо идеей до несознаваемости, не есть страданіе. Мы можемъ иметь какія угодно теоретическія представленія о счастье и о причинахъ страданій, сводя все ихъ къ бедности и безправію, но если мы увидимъ всегда радостнаго бедняка—раба и всегда скорбнаго богача— повелителя, то все-же счастливымъ назовемъ перваго, а состраданіе будемъ питать къ последнему. Самый счастливый человекъ, или общество суть те, которые искренно говорятъ: лучшихъ условій, чемъ мы имеемъ, намъ или мне не надо, высшею радостью земли мы обладаемъ. Такого сознанія не имеетъ ни одно земное общество и ни одинъ земной человекъ. Отдельное лицо можетъ его иметь только въ непродолжителыюмъ упоеніи страсти; для целаго общества невозможно не только такое упоеніе, но и просто свобода отъ тяжкихъ и ничемъ непримиримыхъ страданій: страха смерти, болезней, потерь, изменъ, оскорбленій, сумасшествій и т. п. Существуетъ только одно такое наслаждепіе, которое можетъ дать постоянную удовлетворенность нашей душе—это наслажденіе духовной любви, если оно соединено съ уверенностію, что въ этой любви заключается высшій, всемірный разумъ— что „ пребывающій въ любви" не заблуждается, но „пребываетъ въ Боге (1 Іоан. IV, 16) и Богъ въ немъ пребываетъ", въ немъ поселяется (Іоан. XIV, 23), утешая его въ страданіяхъ, дабы некогда всехъ способныхъ любить, собрать въ такое тесное единство любви, въ какомъ пребываетъ Отецъ и Сынъ, какъ Онъ сказалъ: "да вси едино будутъ, якоже Ты, Отче, во Мне, и Азъ въ Тебе, да и тіи въ насъ едино будутъ" (Іоан. XVII, 21). Соединенная съ мыслью о любящемъ Боге, любовь примиряетъ всякую скорбь и потерю, — говоря определеннее: она ихъ не чувствуетъ. Потери нетъ для совершеннаго христіанина — онъ отпускаетъ друзей своихъ въ вечную блаженную жизнь съ благодареніемъ Богу. Для него нетъ ни страха смерти (1 Сол. IV, 13), ни огорченія отъ болезней (2 Кор. VI, 9, 10), ни страха казни, ни угнетещя рабства (2 Кор. IV, 8, 9). Такъ бываетъ въ жизни личной. По отношенію къ благу целаго общества христіанскаго наблюдается, конечно, тоже самое. Высшее наслажденіе христіанской любви — это радость другь о друге, о взаимномъ духовномъ преуспеяніи (Рим. I, 12; 3 Іоан. I, 4). Едва-ли кто будетъ спорить противъ того, что никогда не было более блаженнаго общества, чемъ первые христіане, у которыхъ было одно сердце и одна душа (Деян. IV, 32), такъ что они всякій день съ веселіемъ вкушали свой хлебъ (Деян. II, 46), особенно радовались въ скорбяхъ (1 Сол. I, 6), радовались радостію неизреченною, какъ говоритъ св. Петръ (1 Пет. I, 6—8). И дейетвителыю, бытъ первыхъ христіанъ представляется идеаломъ общежитія даже для многихъ современныхъ экономистовъ и при томъ по той своей стороне, которая была въ немъ самая второстепенная и, такъ сказать—случайная,—по стороне экономической. Общеніе имуществъ не было требо-ваніемъ христіанскихъ законовъ (Деян. V, 4), но плодомъ свободныхъ отреченій личностей, переходившихъ мало-по-малу въ обычай (Деян. IV, 34). Отрекшись отъ земного благополучія, христіане даже съ этой стороны оказались обезпеченнее всехъ, такъ что „между ними не было ни одного нуждающагося" (Деян. IV, 34). Здесь исполнилось слово Христово о подражаніи беззаботнымъ птицамъ и лиліямъ, слово псалмопевца, что онъ „не виделъ праведника оставленнымъ и детей его просящими хлеба" (Пс. XXXVI, 25). Напротивъ, въ обществахъ, отрекшихся отъ религіи,—отчаяніе, скорбь, проклятія и самоубійства. Такое состояніе неверующаго общества хорошо описано и Толстымъ, и иностранными писателями, да и вообще съ нашимъ противопоставленіемъ не очень спорятъ. Если современная позитивная культура, враждебная религіи, по общему прпризнанію, не увеличила, а уменьшила счастье людей, то этимъ подтвердилось слово Писанія о томъ, что горести людей, какъ и ихъ счастье, коренятся более во внутреннихъ условіяхъ, чемъ во внешнихъ. Описывая бедствія предъ кончиной міра, Госпрдь говоритъ: „люди будутъ издыхать отъ страха и ожиданія" (Лук. XXI, 26), а Второзаконіе, угрожая іудеямъ казнями Божіими, сначала говоритъ о бедахъ внешнихъ, а потомъ въ качестве седьмиричной кары изображаетъ то подавленное настроеніе духа, которое Всевышній пошлетъ непокорному народу (Втор. XXVIII—XXXII). II. Соглашаясь отчасти съ субъективнымъ характеромъ условій къ истинному счастью, современные мыслители встречаютъ затрудненіе въ разрешеніи второго и третьяго постановленнаго вопроса; они не идутъ по указанвой церковью дороге потому, что считаютъ жизнь первыхъ христіанъ никогда не повторяющимся явленіемъ. Признавая святость, да, пожалуй, теоретическую целесообразвость того пути жизни, который требуетъ отъ человека сперва внутренняго очищенія и субъективной любви, они не признаютъ этотъ путь практическимъ; подобно лжеаскетическимъ писателямъ, въ роде Елагина и Леонтьева, они не верятъ въ возможность провести христіанскую жизнь въ общество, и не считаютъ разумнымъ посвятить этой цели свою энергію. Соглашаясь съ уроками исторіи о томъ; что забытая культурой идея загробной жизни даетъ доброй воле человека тысячекратную силу и научаетъ мученика ликовать на плахе, они такъ мало надеются на возможность распространять живую веру среди людей и вообще пробуждать въ нихъ высшія идеальныя стремленія, что предпочитаютъ действовать путемъ разсудочныхъ сухихъ доводовъ о томъ, какъ возможно хоть несколько упорядочить жизнъ внешнюю, временную. Начавъ съ гордаго отрицанія паденія человека, независимые мыслители кончаютъ такимъ расширеніемъ понятія о человеческомъ зле или эгоизме (см. Кантъ „о радикализме зла"), что, оставивъ идею о самоотверженіи, какъ этическій идеалъ для созерцанія, они довольствуются начертаніемъ такого рода государства, где бы злу было положено возможно прочное принудительное ограниченіе. Здесь Кантъ приходитъ къ соглашенію съ папистами (См. Чичеринъ въ „Вопросахъ", кн. XI), и іезуитское правило: цель оправдываетъ средства — воцаряется, какъ, можно сказать, центральное орудіе различныхъ сторонъ культурнаго прогресса.

XII Вліяніе добродетели на общественную жизнь

Здесь-то, въ выборе средствъ къ водворенію и обезпеченію возможнаго блага, сосредоточивается споръ между христіанской религіей, съ одной стороны, и независимой культурой,—съ другой. Пусть твое нравственное совершенствованіе будетъ всестороннимъ, чуждымъ всякаго эгоизма, но далеко ли распространится твоя филантропическая деятелыюсть? пойдетъ ли она дальше двухъ-трехъ знакомыхъ семействъ? создастъ ли она что-либо целое, осязательное? Вотъ вопросы, какіе предлагаются разборчивому въ средствахъ христіанину,отвергающему правила іезуитизма. Всесторонность христіанскаго сознанія представляется все-таки чемъ-то чисто субъективнымъ, личнымъ; а следовательно, общественная деятельность снова исторгается изъ ограды Церкви и опять переносится исключительно въ область принудительыаго порядка. Возврашаемые къ понятію о благе и счастье, какъ собственно нравственномъ совершенстве общества, поборники независимой культуры иногда соглашаются съ темъ, что созидать извне нравственнаго прогресса невозможно, что толковать о вліяніи принудительнаго порядка на нравственную жизнь можно лишь до техъ поръ, пока мы будемъ разуметь подъ нею внешніе поступки, смотреть на нее не съ этической, но съ юридической, — совершенно несродной ей, точки зренія. Сливать мораль съ юридическою законностію, конечно, невозможно. Народная речь давно выработала представленіе обо всемъ законномъ или казенномъ, какъ о чемъ-то совершенно формальномъ и чуждомъ всякому моральному духу. Если законъ требуетъ причастія Св. Таинъ, или присяги, то никто изъ непризнающихъ этого не считаетъ себя обязаннымъ удалиться изъ того общества, где такія действія неизбежны, а совершаетъ ихъ внешнимъ образомъ, противъ убежденія. Воспрещеніе рабства или препятствіе людоедству, повидимому, только дисциплинируетъ нравственную волю, но подобные примеры могутъ быть приводимы лишь изъ области уголовныхъ преступленій, да и то противъ нихъ можно возражать. Дело въ

томъ, что, перенося оценку нравственной жизни изъ сферы юридической во внутреннюю моральную, мы должны вспомнить, что ненавидящій брата есть тоже, что убійца (1 Іоан. III, 15),соблазнитель—уголовный преступникъ (М. XVIII, 6), обольститель совести народной караетея, какъ гонитель и убійца пророковъ, разстраивающій семейную любовь — какъ врагъ откровенія (Мѳ. XXIII) и пр., и пр. Уголовная статистика въ наше время не насчитала бы столько преетупленій, какъ въ эпоху крепостного права, (хотя и теперь везде масса преступленій); за. то, еслибъ вели статистику не поступковъ, а настроеній духовники, то кто поручится, что и ихъ показанія не вышли бы обратными? Люди, долго прожившіе на свете и сочувствующіе человечеству не словомъ, но всемъ сердцемъ, въ виду сказаннаго, или отказываются вовсе отъ идеи общественнаго блага, или съуживаютъ свои когда-то широковещательныя системы до скромной формулы: общаго блага нетъ, а есть общая гадость, но делай такъ, чтобы эта гадость была бы хоть менее приметна. Такая формула есть отрицаяіе самой идеи. Но что же даетъ намъ христіанство въ качестве средства къ тому, чтобы личный подвигъ совершенствованія распространять на среду въ качестве общественной силы?

Верное своему принципу — выводить внешнее изъ внутренняго — христіанство раскрываетъ намъ сообразные съ этимъ способы для общественной деятельности. Цель такой деятельности—приведеніе ближнихъ на путь совершенства и связаннаго съ нимъ блаженства, а средство заключается въ томъ, чтобы человекъ въ сердце своемъ заключилъ то общество, которому онъ себя посвящаетъ, такимъ приблизительно образомъ, какъ отецъ или мать заключаетъ въ сердце своемъ детей и ихъ благо. Действіе это называется духовнымъ рожденіемъ; оно бываетъ двухъ родовъ: одно относится къ известному определенному лицу или обществу, имея въ виду его всестороннее религіозное развитіе. Такое рожденіе свойственно пастырямъ Церкви. Другое относится къ религіознымъ идеямъ съ целью вложить ту или другую идею въ жизнь христіанскаго общества. Это подвигъ миссіонеровъ, учителей Церкви, богослововъ.

0 свойствахъ самаго настроенія пастырскаго или общественнохристіанскаго я говорилъ въ другомъ случае (Чтен. въ Общ. Любит. Дух. Просвещенія, 1891, Сент.—Окт. „Письма къ Пастырямъ" еtс. С. С. Б. 48). Скажу теперь только то, что несокрушимая сила этого настроенія заключается въ преданномъ чрезъ слово Божіе ученіи о томъ, какъ христіанская пастырская ревность о спасеніи ближнихъ устанавливаетъ таинственную связь между служителемъ Божіимъ и его паствой, такъ что внутренняя жизнь перваго чрезъ слово ученія, или чрезъ его писанія, или чрезъ примеръ жизни, или чрезъ молитву незримо переливается въ жизнь паствы или читателей и преобразуетъ ее въ самомъ корне (см. Пс. XXI, 39. Ис. LІІ—LIV, LIХ—LХ. Іоан. ХІV—XVII и мн.др.). Подтверждаемое опытомъ всехъ пріобщившихся сей благодати, — ученіе это сильно темъ, что успехъ его последователей сознается въ томъ, въ чемъ все другіе учители видятъ неудачу,—т. е. въ страданіяхъ, претерпеваемыхъ проповедникомъ. По пастырскому ученію христіанства, ими-то и соразмеряется количество духовной жизни, переданной пастыремъ народу, по слову Апостола: „смерть действуетъ въ насъ, а жизнь въ васъи (2 Кор. IV, 12).—Человечество представляется съ нравственной точки зренія организмомъ, омертвевшимъ чрезъ грехопаденіе, но возстановляемымъ къ жизни чрезъ благодать христіанскаго ученія. Въ ожившихъ его членахъ обменъ жизненной силы происходитъ постоянно и одинъ членъ оживотворяется при помощи другого и снова придаетъ жизнь последнему (1 Кор. XII). Обращаясь къ неожившей еще части тела, къ языческой неплодящей церкви, Церковь Христова, Церковь живая путемъ страданій проповедниковъ и крови мучениковъ передаетъ и той жизнь, прйвлекая ихъ ко Христу (I Кор. IV, 10; Іоан. XII, 32). Церковь въ потенціи есть все человечество и въ этомъ потенціальномъ смысле Господь Іисусъ Христосъ именуется „Спаситель всемъ человекомъ, паче же вернымъ" (I Тим. IV, 10).

Мы сказали, что ежедневный опытъ подтверждаетъ уче-ніе о личномъ подввге, какъ источнике общаго блага. Такихъ подтвержденій—безчисленное множество. Возьмемъ, напримеръ, самое миссіонерство: чемъ обращались народы къ вере — путемъ-ли внешнихъ учрежденій, или жизни? Не будемъ уже говорить объ Апостолахъ и мученикахъ: обратимся къ нашей отечественной исторіи. Мы видимъ здесь явленіе совершенно обратное Западу. Тамъ общественные деятели, претендовавшіе на нравственное руководство обществами, все хлопочутъ о правахъ, а наши лучшіе люди начинаютъ съ того, что, отказавшись отъ привиллегированнаго положенія и имущества, въ качестве калекъ перехожихъ, юродивыхъ, или отшельниковъ спускаются на самое дно общественной жизни и оттуда поднимаютъ ее на нравственную высоту. Остаются-ли ихъ труды безплодными? Нетъ, мы видимъ, что обращеніе въ христіанство всехъ северныхъ и восточныхъ окраинъ, населенныхъ не только славянскими, но и финскими племенами, совершено отшельниками — Стефаномъ, Трифономъ, Кукшей и др. Теперешнія миссіонерскія общества протестантовъ и папистовъ, вооруженныя и знавіемъ наречій, и популярными брошюрами, и картинками, и медицинскою помощью, и правами, и даже деньгами не могутъ сделать ничего сравнительно съ однимъ жителемъ лесной пещеры. Въ окружающей насъ наличной жизни, а именно въ наименее процветающей ныне области воспитаніл, опять-же является примеромъ действительнаго вліянія на нравственный складъ детей та личность, которая совершаетъ это дело, какъ дело внутренней своей жизни, т. е. С. А. Рачинскій. Напротивъ, въ сколь многихъ школахъ, организованныхъ по правиламъ, такъ называемой, педагогики, съ вентиляціями и гимнастикой, наука все-таки остается мукой не менее, чемъ въ эпоху школьныхъ истязаній и дранья. Примеръ того, что общественная деятельноеть прочна именно тогда, когда энергія ея иниціатора обращается главньшъ образомъ на возвышеніе и очищеніе собственнаго своего отношенія къ ней, т. е. когда она имеетъ характеръ аскетическій, а не искусственный, примеръ тому можно указать даже и во вне-церковной жизни въ лице филантропической деятельности гр. Толстого. Когда онъ выступилъ съ своею статьей о томъ, что забота общества должна быть прежде всего направлена на то, чтобы создать въ себе любовь къ голодающимъ, а не думать, что искусственно изобретаемыя меры могутъ порешить все дело, то на нашего писателя полились целые ушаты брани и издевательства, особенно со стороны либераловъ, кричавшихъ объ его безсердечіи и сентиментальности его морали, о барскомъ лицемеріи и т. п. Но что-же мы видимъ? Поруганная сентиментальность оказалась не только наиболее деятельной въ помощи голодающимъ, но созданные ею способы вспоможенія были переняты самыми либералами, какъ наиболее целесообразные.—Другой русскій писатель — моралистъ церковнаго направленія, Ф. М. Достоевскій, въ своемъ безсмертномъ романе „Братья Карамазовы" нарисовалъ целую картину общественной жизни, где показалъ общественное вліяніе субъективной жизни и невозможность человеку удовлетвориться ничемъ, кроме служенія любви. Въ своихъ известныхъ возраженіяхъ Градовскому, нашъ, еще неоцененный, геній отстаивалъ ту мысль, что все прочные историческіе устои народной и общечеловеческой жизни обязаны своимъ происхожденіемъ религіозной личности. Библейскіе праведеики, а также Будда, Магометъ, Лютеръ — вотъ действительные двигатели общечеловеческой и народной исторіи, какъ въ добромъ, такъ и въ недобромъ направленіи.

III. Но ведь нравственное возрожденіе общества недолговременно? Оно оканчивается со смертью самого вдохновителя или его учениковъ? Оно безсильно въ борьбе съ врагами, если не встретитъ поддержку въ государстве? а если последнее и само отнесется къ нему враждебно, то на чемъ будетъ опираться религія? Где вы укажете ту общественную силу, чрезъ которую жизнь Церкви и вліяніе личности отражались бы более или менее осязательно? Отвечаемъ: такая сила предъ нашими глазами, съ нею считается всякій человекъ, всякое учрежденіе, но, къ сожаленію, сыа очень редко подвергается ученому анализу современниковъ. — Сила эта называется бытомъ. Бытъ созидается на основахъ нравственныхъ, субъективныхъ, личныхъ. Оставаясь совершенно свободною силою, онъ имеетъ многовековую устойчивость и непреодолшую ничемъ, но все побеждающую мощь. Не будемъ указывать на то, что народные обычаи и воззренія, какъ въ религіозной жизни, такъ и въ семейеой, общественной и хозяйственной созданы по большей части до начала народной исторіи и держатся прочно безъ всякяхъ побужденій власти. Не принуждая личности чрезъ насиліе, эти основы быта имеютъ однако столь сильное вліяніе на личность чрезъ положительный мотивъ симпатіи 49) и отрицательный—стыда, что ему не подчиняются только злодеи, которыхъ и карающій законъ не можетъ удержать отъ преступленій. Если мы всмотримся въ любую общественную организацію: государственную-ли, или школьную, или даже фабричную, то и здесь легко увидимъ, что наблюдательная и ответственная власть направляетъ свое вниманіе преимущественно на те возможныя нарушенія, которыя не имеютъ себе основъ въ бытовомъ сознаніи общества. Никто не заботится, чтобы въ Пасху храмъ Божій не остался безъ богомольцевъ, чтобы гуляющія по улицамъ дети не были украдены или изувечены, чтобы оставленная на дороге одинокая часовня не была осквернена и т. п. — Св. Іоаннъ Златоустъ указываетъ на то, что всякое общество, даже разбойническая шайка, объединяется не столько силою карающаго закрна, сколько темъ остаткомъ, или mіnіmum-омъ совести, которою оно располагаетъ.

Бытъ не создается искусственно, посредствомъ законопроектовъ, но силою субъективною и чаще всего религіознымъ геніемъ. Законъ не Можетъ творить, созидать новыхъ началъ жизни народной, не можетъ вносить въ нее нравственнаго возрожденія: мудрооть и заслуга правителей всехъ отраслей заключается въ томъ, чтобы вырабатываемыя религіознымъ или вообще народнымъ бытомъ начала определять въ точную формулу и ограждать закономъ. Те законы, которые имеютъ такой бытовой характеръ, благодетельны, напр. освобожденіе крестьянъ, какъ идея, выношенная бытомъ (чрезъ литературу и воспитаніе); напротивъ те законы, которые или пересажены изъ чужого быта, или пытаются прямо внести собою новую идею въ жизнь, не породившую ея бытовымъ образомъ, — такіе законы и меропріятія къ жизни не прививаются, напр., военныя поселенія Аракчеева или фантазіи соціалистовъ. Если они вносятся въ жизнь насильственно или вообще искусственно, то приносятъ не добро, а зло, какъ напр. конституція въ освобожденныхъ странахъ Балканскаго полуострова внесла въ народъ деморализацію, нигилизмъ, господство партій и шарлатановъ, такъ что истинные религіозные друзья народа жалеютъ объ освобожденіи отъ ига турецкаго, когда народный геній грековъ и славянъ развивался нормальнее и свободнее.

У насъ мало полагаются на бытовую работу, утверждая, будто власть можетъ легко ее уничтожить, если она не обезпечена законами. Эго неправда. Правительства всегда стараются согласоваться съ бытодіъ. Встречая бытовую твердую силу въ элементахъ, даже прямо враждебныхъ своимъ планамъ, всякое мудрое правительство старается смягчить свое отношеніе къ ней, такъ или иначе къ ней примениться. Разве не правы антисемиты, утверждая, что самыя великія силы въ западной Европе — не Англія, не Германія съ Бисмаркомъ, а папа съ іезуитами и евреи съ своимъ Талмудомъ? Многія могучія правительства Запада ставятъ своею нарочитой целью бороться противъ этихъ элементовъ, но наталкиваютея на такую бытовую твердыню, что видятъ себя принужденньши заискивать у враговъ. Всемъ известно, какъ трудно бороться съ бытовою силой даже тогда, когда она есть сила слепая, напр. съ нашимъ старообрядческимъ расколомъ, несмотря на решительность предпринимаемыхъ меръ. Если сила субъективнаго генія такъ велика въ явленіяхъ темныхъ, то „множае паче избытокъ благодати и даръ правды пріемлюще въ жизни воцарятся Іисусъ Христомъ" (Римл. V, 17) те, кто произращаетъ бытъ правды и добродетели. Долго боролся Римъ съ безоружнымъ христіанствомъ, наконецъ покорился ему ради собственнаго своего сохраненія.

Итакъ, высшая общественная сила есть сила внутренняго возрожденія. Эту истину раскрываютъ два русскихъ писателя въ своихъ трактатахъ и повестяхъ. Но у одного истина затемнена пантеистическою мглой и даетъ примеры лишь отдельныхъ порывовъ, но не постоянныхъ жизненныхъ устоевъ. За другого, напротивъ, стоитъ вся исторія христіанства. Идеи этихъ писателей потрясаютъ сердца и умы целой Европы. Въ глазахъ моралиста, для культурныхъ народовъ начинается какъ-бы воскресеніе изъ мертвыхъ—нравственное воскресеніе, какъ бы некоторое отображеніе того, которое всему міру было открыто 18 вековъ тому назадъ отъ Господа и св. Апостоловъ. Провозвестниками того воскресенія были сыны пророковъ (Деян. III, 25)—народъ іудейскій, но онъ вознераделъ о спасеніи и отпалъ (Евр. II, 1), ибо возлюбилъ болыне славу человеческую, нежели славу Божію (Іоан. XII, 43). Служеніе общественному благу въ христіанскомъ пониманіи требуетъ самоотреченія и любви — это путь креста: служеніе благу въ смысле независимой культуры щекочетъ гордыню и удовлетворяетъ природную злобу. Ради нея-то іудеи возненавидели светъ, чтобы не обличились дела ихъ, потому что они злы (Іоан. III, 20). За это они и услышали Апостольское слово: „вамъ первымъ надлежало быть проповедану слову Божію, но какъ вы отвергаете его и сами себя делаете недостойными вечной жизни, то вотъ мы обращаемся къ язычникамъ" (Деян. ХШ. 46). Кому должно опасаться примененія этихъ словъ въ наше время, когда не новое ученіе проповедуется, но самая жизнь обновилась настолько, чтобы опять возвратиться къ принятію евангельскихъ идей въ свое основаніе? Остерегаться должна православная Россія, чтобы въ этомъ нравственномъ обновленіи жизни не остаться позади, на блевотине, отвергаемой лучшими людьми внешне-культурной безрелигіозности, дабы уподобиться іудеямъ не отверженникамъ, но темъ двенадцати іудеямъ, которые покорили любовію міръ Христу.

ПРИМЕЧАНИЯ

1) Въ первый разъ была напечатана въ журнале «Правосл. Собеседникъ». 1896 г., февраль, иартъ, алрель, май.

2) Ср. того-же св. отца на разныя места II, 288 и III, 181, на Евр. 63 бес. Девн. II, 257, Ефес. 169—170 на 1 Кор. II, 22. Къ Ант. ар. II, 277, на разн. случаи I, 466 (по старому изданію).

3) Съ подобнымъ представленіемъ согласуются почти все современные психологи. расходясь только въ томъ, имеетъ ли человекъ свободную власть въ направленіи и разрешеніи атой борьбы, или преобладаніе въ нихъ однихъ стреиленій надъ другими обусловливается задатками его индивидуальной природы, изъ которыхъ съ необходимостью раввивается въ продолженіе его жизни известный определенный и никогда ничемъ неизменяемый характеръ (Шопенгауеръ).

4) Въ первый разъ была напечатана въ журнале „Богословекой Вестникъ" 1891 г., февраль.

5)Въ первый разъ была напечатана въ журнале „Руков. для сельск. пастырей; 1896 г., мартъ.

6) Въ первый разъ была напечатана въ журнале „Правосл. Собеседникъ" 1896 г., май.

7)Таковы—Онегинъ, Печоринь, Чацкій, Райскій у Гончарова, Рудинъ у Тургенева и др.

8) Въ первый разъ была запечатана въ журнале „Странникъ" 1896 г.. апрель, май.

9) См. нашу статью «Письма къ Пастырямъ».

10)Въ первый разъ была напечатана въ журнале „Правосл. Собесецникъ". 1897 г., май.

11) Въ первый разъ были напечатаны въ журнале „Чтенія въ Обществе люб. духовнаго проосвещенія" 1891 г., сент.,—до нзданія нашихъ лекцій и потому читатель найдетъ здесь повторенія, но найдетъ и новое.

12) Розановъ въ „Русскомъ Вестнике" за мартъ 1884 г.

13) Такъ даже Преосв. Никаноръ, имевшій самое возвышенное понятіе о пастырскомъ долге, въ своей горячей речи въ защиту семинарекаго образованія привелъ множество доказательствъ, какъ гражданской доблести семинаристовъ, такъ

14) Свят. Тихонъ считаетъ любовь вполне правоопособною учительницею благочеетія: „Никто не можетъ более Храста любить, какъ тотъ, которын спасенія ближняго ищетъ. Любовь сыщетъ слова, коими можетъ созидать ближняго. Она предстататъ способъ и умъ, и языкъ твой направигь, и дело сіе не требуетъ красныхъ речей, — единаго напоминанія требуетъ!" (т. II, стран. :И9).

15) Разумеемъ книги пророческія, особенно Іерем. II и след, и Іезек. XVI и след,, где въ не менее рельефныхъ картинахъ половой любви изображено отношеніе Бога къ Израилю.

16) Первый разъ была напечатана въ „Церк. Вестнике" 1889 г., Л» 14(Страстной), въ качестве братскаго обращенія къ сопастырямъ.

17) Въ первый разъ напечатано въ „Цер. Вестнике", 1889 г. № 51.

18) Твор. св. отц., т. I, 1843 г., стр. 31.

19) Въ первый разъ была напечатана въ журнале „Руководство для сѳльск.пастырей", 1887 г. JV° 43.

20) Между темъ у насъ смотрятъ на проповедь, какъ на богословскій трактатъ, какъ на плодъ разсудочной способности человека, а вовсе не какъ на изліяніе возвышеннаго настроенія души проноведника подъ вліяніемъ какого либо догмата, библейскаго отрывка и т. п. На сколько разсудочная находчивость, а не высокое настроеніе духа, который свободно изливается въ поученіи, на сколько зто виешнее отношеніе къ проповедничеству првзнается важнымъ въ деле проповедничества, это видно изъ укоренившагося обычая требовать отъ учениковъ семинаріи готовыхъ экспромптовъ въ классе посреди улыбокъ товарищей, под страхомъ получить плохую отметку. Я понимаю, если ученикъ на каникулахъ въ родномъ сельскомъ храме съ жаромъ юнаго одушевленія поучаетъ народъ Слову Божію, но где можетъ достать онъ этотъ жаръ, где почерпнуть необходимое въ проповеди благоговеніе, когда приходится ораторотвовать между партами и ловить насмешливые взгляды товарищей? Другое дело, заставлять учениковъ придумывать экспромптомъ проповедническія темы и даже частнейшіе пункты, о коихъ было бы прилично говорить на заданную тему, но устраивать въ классе подобную жру въ проповедъ — это еще более странно, чемъ предлагать ученику на уроке литургики ризы и сосуды и предложить ему совершать примерную литургію для практической сноровки въ богослуженіи. Какъ бы то ни было, классные экспромпты, существующіе у насъ по примеру католическихъ семинарій, служатъ нагляднымъ докааательствомъ того, что на проповедь у нась смотрятъ, какъ на богословскій трактатъ, какъ на плодъ разсудочной способности человека, а вовсе не какъ на изліяніе возвышеннейшаго настроенія его души, образуюшагося подъ вліяніемъ трго или иного библейскаго отрывка, или какого либо истолкованнаго догмата. (Это примечаніе писано въ 1887 году. Велика была наша радость, когда мы встретили подтвержденіе всемъ этимъ мыслямъ въ книге Архіеп. Амвросія: „Живое Слово").

21) Въ первый разъ было напечатано въ 51 №, 1888 года этого журнала. а) За 1888 г.

22) См. статью „Заметки о нашей духовной школе", въ III т. наст. изд.

23) Въ первый разъ было напечатано въ журнале „Церковный Вестникъ", 1888 г. № ]0.

24) Въ первый разъ была напечатана въ журнале „Церковн. Вестникъ» 1889 г. №№ 29 и 30.

25) Разумеется въ ихъ чисто моральномъ, а не регламентированномъ смысле, где, напримеръ, послушаніе разумеется — только старцу; нестяжаніе — въ смысле отсутств11) Въ первый разъ были напечатаны въ журнале „Чтенія въ Обществе люб. духовнаго проосвещенія" 1891 г., сент.,—до нзданія нашихъ лекцій и потому читатель найдетъ здесь повторенія, но найдетъ и новое.

26) О значеніи для церкви всякаго рода формулировокъ см. прекрасную статью Е. А. въ „Страннике" за май 1889 года: „Возможно ли

27) Вотъ почему богословская наука, если она будетъ только доказывать и апологировать, но не выяснять и экзегетировать, совершенно можѳтъ отделиіься отъ религіозной жиани общества и потерять на нее вліяніе.

28) См. статью „Исповедь пастыря предъ Крестомъ Христовымъ".

29) Въ первый разъ была напечатана въ журнале „Церковный Вестникъ", 1888 г., №№ 32 и 33.

30) Въ нервый разъ была напѳчатана въ журнале „Церковный Вестникъ", 1890 г., № 30.31) Въ первый разъ была напечатана въ журнале „Церковный Вестникъ", 1890 г., №№ 40, 41 и 42.

32) Напечатано въ „Волынскихъ Епарх. Ведомостяхъ", № 36, 1907 г.

33) Изложено сокращенно изъ речей, произнесенныхъ въ Обществе распро-страненія религіозно-нравственнаго просвещенія 28 января и въ Русскомъ Собраніи 2 февраля. Напечатано въ отдельномъ Оттиске журнала «Церковныя Ведомости». № 7, 19011 г.

34) Подъ такимъ заглавіемъ („Тайное наученіѳ") я разослалъ этотъ разсказъ друаьямъ въ 1898 г.; теперь эту тайну можно объявить. Напечатано въ „Волынскихъ Епархіальныхъ Ведомостяхъ", Л» 4, 1906 г.

35) Въ, первый разъ была напечатана въ журнале „Богословскій Вестникъ", 1893 г., октябрь. Внеклассная лекція студентамъ Моск. Дух. Академіи.

36) См. „Русск. Вестникъ" 1893, Февр. „Христ. проповедь въ Китае и Японіи,

35а) Букиально такія качества показалъ одинъ публицистъ, возмнившій поправить известный афоризмъ Достоевскаго: смирись гордый человекъ и пр. прибавкой: ,смирись гордый человекъ предъ Богомъ". Находились невежды, вменявшіе Эту прибавку къ особенную похвалу критику, но конечно единственно по незнанію отеческаго ученія: ,Послушаніе имей ко всемъ".

37) Въ первый разъ была вапечатана въ журналахъ—„Вопросы Философіи и Психологіи", 189І2 г., февраль, и .Богословскій Вестникъ", 1892 г., іюнь.

38) См. Леонтьевъ: „Востокъ, Россія и Славянство".

39) Сочиненіе, имеющее множество литературныхъ и нравственныхъ достоинствъ, но не чуждое ошибокъ.

40) Что такъ художественно изображено въ разсказе „Смертъ Ивана Ильича",-эгоиста, лишь на смертномъ одре понявшаго неизбежность прекращенія земной жизни.

41) Эта фраза дала поводъ не образованнымъ философски читателямъ моей статьи, а также и некоторымъ образованнымъ, но не читавшимъ этой статьи, писателямъ, преследовать меня оскорбительными обвиненіями въ томъ, будто я смешиваю христіанскую мораль съ моралью Конта, придумавшему терминъ альтруизма. Между темъ на следующейже странице я говорю о совершенной несовместимости истиннаго альтруизма съ моралью позитивистовъ, а следов. и Конта, о невозможности альтруизма вне христіанства. Мои обвинители не знали, что альтруизмомъ называется не система Контовой морали, а принципъ действованія во имя любви къ ближнимъ, въ противовесъ принципу эгоизма или действованія no любви къ самому себе. Вопросъ ставится такъ: эгоистична, или альтруистична христіанская нравственность? Ответъ: безусловно противо-эгоистична, а это все равно, что сказать — альтруистична.

Чтобы убедить своихъ обвинителей въ правильноиъ толкованіи термина, приводимъ выписку изъ семинарскаго учебника Прот. Маркова: "0бозр. философскихъ ученій", одобреннаго Св. Синодомъ. Сказавъ, что эгоизмъ есть наслаждфніе самоутвержденіемъ, авторъ продолжаетъ: „противоположный образъ нашей деятельности имеетъ другія существа (т. е. Бога и ближнихъ)... своею настоящею целью. Здесь наша воля стремится къ утвержденію бытія другихъ сушествъ etc... Такое стремленіе, въ противоположность эгоизму, можно назвать альтруизмомъ (alter — другой) etc... Этотъ терминъ впервые введенъ въ употребленіе Огюстомъ Контомъ и долженъ быть удержанъ, какъ точно соответствующій противоположному термину: „эгоизмъ". Осудивъ далее эгоистическія наслажденія, какъ цель деятельности, авторъ продолжаетъ: „итакъ, только наслаждеяія альтруизма могутъ иметь определяющее значеніе для нормальной практической деятельности". — Съ своей стороны мы не находимъ нужнымъ ввязываться въ полемику, но теперь приводимъ эти справки для читателей, введенныхъ тогда въ заблужденіе по неведенію ихъ.

42) См. по Добротолюбію преосв. Феофана изъ св. Макарія, прав. 162— 171.

43) Тамъ-же, ст. 273.

44) Отсюда начинается вторая часть статьи, удивившая нашихъ читателей темъ, что она появилась въ другомъ журнале (Богословскій Вестникъ. Іюль, 1892 г.), и темъ давшая поводъ къ разнымъ обиднымъ толкованіямъ. А между темъ объясненіе заключается въ томъ, что редакція философскаго журнала, получивъ обе мои статьи и обещавъ обе ихъ напечатать, по напечатаніи первой, вторую мне возвратила, да и конецъ первой исказила, безъ моего разрешенія, въ смысле наиболее благопріятномъ для своихъ сотрудниковъ, о коихъ я упоминалъ въ статье. Къ сожаленію не имею возмозкности возстановить текстъ своей рукописи.

46) Конечно, речь иаправлена не противъ целесообразности культурныхъ улучшеній быта, но противъ отожествленія общечеловеческаго блага съ этими послдними, какъ это бываетъ у болыішнства современныхъ мыслителей — позитивистовъ.

47) Такова мораль Гартмана и всізхъ детерминистовъ.

48) Наст. изд. т. И-й, стр. 322 — 377.

49) См. Изреченія старца Амвросія въ «Душеполезномъ Чтеніи", Мартъ, 1892. Покойный ( 10-го окт. 1891) старецъ говаривалъ: трудно тянуть дикую лошадь на аркане, а вместе съ ручными лошадями и она побежитъ, куда погонишь, безъ всякаго принужденія.

Больше книг на Golden-Ship.ru

Митрополит Антоний (Храповицкий). ПАСТЫРСКОЕ БОГОСЛОВИЕ

Митрополит Антоний (Храповицкий).

ПАСТЫРСКОЕ БОГОСЛОВИЕ