Содержание

Подготовительные курсы

Как мне хочется чистой воды

Подготовительные курсы

повесть

«Я заблудился, как овца погибшая, взыщи раба Твоего, ибо заповедей Твоих я не забыл».

(Пс. 118:176)

«Грехов юности моей и преступлений моих не вспоминай»

(Пс. 24:7).

Первоисточник http://royallib.com/
http://www.pravmir.ru/kak-mne-xochetsya-chistoj-vody/

Пролог

– Удивительно, — произнёс декан нашего курса во время заключительной беседы со мной. — Мне казалось, что Вы будете хорошим студентом.

Мне тоже так казалось поначалу, поэтому я промолчал.

— Вот уж никогда бы не подумал, что Вы окажетесь…

Тут декан несколько замялся, потом улыбнулся, и всё-таки закончил:

— Что Вы окажетесь… таким дураком…

— Да, — ответил я.

— Что — «да»? — не понял декан.

— Видимо, так оно и есть, — подтвердил я.

Декан склонил голову набок и посмотрел на меня:

— Жаль, — произнёс он.

— Угу, — кивнул я.

— И Вы не станете проситься обратно? Кое-что можно было бы сделать.

— Спасибо.

— Спасибо — да? Или спасибо — нет?

— Нет.

— Тогда прощайте.

Я взял бумаги из рук декана, и вывалился из институтских дверей.

Окончен бал, погасли свечи…

Глава 1

Итак, я вылетел из института и передо мной встала проблема, о которой я практически не задумывался, пока проходил (пролетал, проплывал, проезжал) программу первого и второго! курсов.

Армия! Передо мной замаячил призрак прапорщика, поддерживаемый под руку призраком старшины. Не то, чтоб я боялся. Нет.

Просто… Сталько всего витает в воздухе, связанного с Армией… Да и всё внутри сигнализировало мне с малых лет, что Армия — отнюдь не моя стезя. Я даже в войнушку не любил играть!

Но — ничего не поделаешь. Короче, я оказался на врачебной комиссии в военкомате.

Меня перекидывали из кабинета в кабинет, и везде я оказывался непоправимо годен.

Я уже стал подумывать, что надо было бы мне как-то напрячься, и всё-таки сдать последнюю сессию. Не смотря на то, что учёба в техническом ВУЗе никак не подходила моей измученной душе. Как началась без желания, так и выдержала всего два курса.

Это тоже была не моя стезя! Не моя! Правда, где моя — я ещё не выяснил.

Мысль о сессии явилась столь же мимолётной, как непродуктивной. Я не люблю смотреть назад. Если часто смотреть назад, можно свернуть шею.

Переходя из кабинета в кабинет, я несколько тормознул на дерматологе. Вернее дерматолог тормознул меня. Дерматолог был древним, как… впрочем, вы уже догадались, как что был древним дерматолог.

Наверное, если выстроить в ряд всех больных с кожными и венерическими болезнями, которые прошли через руки этого деда, можно было бы раза два обогнуть земной шар по экватору. (Ну, полтора — уж точно!).

Дед приказал мне наклонить голову. Его очки съехали на нос. Он крякнул, и произнёс:

— Давно?

Дело в том, что я не идеален. (Вот уж удивил!). У меня на коже головы, под волосами, периодически появляются красные круглые бляшки, на которые я практически не обращаю, и никогда не обращал никакого внимания.

Бляшки эти тем больше шелушатся и чешутся, чем больше пакостей сваливается на мою бедную голову. А поскольку вылет из института — сам по себе довольно большая пакость, а ещё большая пакость — это всё, что пришлось мне выслушать после того, как пакость № 1 произошла со мной…

Ну, и кроме того… Нет, я нисколько не переживал от всего этого… Я не подавал ни виду, ни повода… а эти гадостные бляшки шелушились и шелушились… даже на бровях появились… на груди и на некоторых других местах, где у меня имелась какая-никакая, но растительность…

— Что? — переспросил я у деда-дерматолога, так как сналёту не понял, к чему относился его вопрос.

— Болеешь давно? — дед указал пальцем на бляшку на моей груди.

— Всю жизнь, — ответил я. — Когда — больше, когда — меньше.

— Странно, — пожал плечами дед, подходя к столу и листая моё дело. — Тут ничего не написано… Не отображено…

Хорошее слово употребил дед. «Не отображено»… А что, и где о нас отображено? Кто его отображает? И для чего? Кто и что может знать, например, обо мне?

Дед-дерматолог не дал мне поразмышлять. Призывная комиссия — не место для размышлений.

— Поедешь к доценту, — в приказном тоне произнёс дед. — Вот направление. Пусть доцент решает.

Как ни странно, когда я вышел за дверь кабинета, я разобрал, что было накарябано в направлении. Там было написано: «Псориаз?»

«Ещё этого не хватало, — подумал я. — Нужна мне эта головная боль! Ехать куда-то, непонятно из-за чего…».

Вечером мне пришлось показать направление матери.

После моего вылета из института мать ходила по дому с поджатыми губами. Весь её понурый вид, опущенные плечи и грустно-презрительное выражение лица говорили о том, какой я неблагодарный (свинья). Мол, столько сил было вложено в моё поступление, столько надежд возлагалось на меня, после того, как (я, бы,) институт закончил…

А теперь вот — впереди Армия, и нет просвета в моей непутёвой жизни… Ах, как трудно быть сыном, не оправдавшим надежд!

Если бы я ещё сам посокрушался! Да повинился! Да посыпал голову пеплом! Да побился бы лбом о стену! Но…

Мать покрутила направление в руках, не проявляя никаких чувств, кроме вышеизложенных.

— Нет у тебя никакого псориаза, — сказала мать. — Это у тебя такой дерматит… я забыла, как он называется… я в детстве тебя водила к врачу… Ну, там диету надо было соблюдать… не нервничать…

Мать стояла, держала направление в руках. Потом на её лице появилось странное выражение.

— Ты понимаешь… — тихо сказала она, — А ведь псориаз — это такая болезнь, по которой дают освобождение от Армии. Я вспомнила! У моей подруги муж не служил, потому, что у него псориаз! Это шанс! Тогда ты сможешь снова поступить в институт!

На лице матери появилось что-то, вроде улыбки. Как мало надо человеку!

Надежда! Человеку нужна надежда, в надежде на которую он начнёт строить планы и жить заново.

Мама, мама…

— Я поеду с тобой! Слышишь? К этому доценту я поеду с тобой!

Мама…

— Зачем?

— Ты дурак, или прикидываешься?

Я промолчал. Эх, мама…

— Ты пойми, — тихо сказала мать. — На взятки у нас денег нет. Да я и не стала бы их давать. А вдруг…

Глава 2

Надо сказать пару слов о моей матери. Конечно, такая женщина достойна гораздо большего количества слов, чем пара.

Она, действительно, не стала бы давать взяток, чтобы я откосил от Армии. Даже если бы у нас были деньги. Но денег у нас не было, и эту тему вообще не стоило поднимать.

Моя мать — учительница. Училка. И я — по жизни — училкин сын. Я, наверное, и помирать буду училкиным сыном, как родился.

Интересно, что заставляет человека (девочку, девушку юную) подавать документы в пед. институт? Вот заставь меня сейчас подать документы в пед. институт! Заставь! Скажи, что примут без экзаменов, или — что я в Армию не пойду. Бр-р-р-р…

Только — не пед.! Только не входить каждый день в класс, к таким, как я!

Это какой же надо набраться смелости, чтобы учить меня!

Чтобы заставить меня слушать то, что я не хочу!

Чтобы заставить меня тихо сидеть, не разговаривать! Это же надо уметь — применять весь аппарат насилия, не прикладая рук, а только мозги!

Чтобы посеять среди меня «разумное, доброе, вечное»… А так же — втиснуть в меня кучу бесполезной информации.

А ведь есть ещё претензии на то, чтобы меня воспитать, и даже! (даже) изменить. В лучшую сторону, разумеется.

Мать ещё и обижалась, что я не хочу продолжать учительскую династию!

Теперь представьте себе, что эти самые слова слышит моя мать, и ещё пытается на них ответить.

«Ах ты бедное, дитятко неразумное, — говорит мать, когда у неё хорошее настроение. — К тому времени, как у тебя родится собственный сын, ты снизишь обороты! А когда твоему сыну исполнится семь лет и ты поведёшь его в школу, ты уже будешь готов к тому, чтоб выслушивать подобные тирады от своего отпрыска».

Моя мать — неисправимая оптимистка. Она свято верит, что у меня будет сын, которого я захочу отдать в какую-нибудь спецшколу.

А что делать, если за столько веков существования человечества ещё никто ничего нового не придумал, как учить и натаскивать своих отпрысков.

Но каково быть натаскиваемым! Становясь взрослыми, люди об этом забывают.

Однако многие помнят о том, что у них была злая училка.

Несправедливая училка! Дура-училка!

— Мам, а у тебя тихо на уроках? — спрашивал я мать, сам став учеником сознательных классов.

— Тихо, — отвечала мать.

— А ты кричишь?

— Нет. Ну, очень редко.

— А тебе легко работать?

— Нет. Достают…

— Кто?

— Ну, во-первых — дураки. Всяких видов и разновидностей.

— А во-вторых?

— Во вторых, — мать растопырила пальцы веером, — крутые. И крутоватые. Начальство, которое всё еще выслуживается. Иногда даже непонятно, перед кем. И хамы. И хамоватые. И трусливые. И вообще…

— Что?

— Люди есть люди. Как снаружи, рядом со школой, так и внутри.

— Почему же ты не уволишься?

— Я сама себя об этом спрашиваю.

— И что ты отвечаешь?

— Что бы я себе не ответила, это было бы неправдой. Или полуправдой. «Мысль изречённая — есть ложь».

— Так уходи! Что, ты работы себе не найдёшь?

— Найду.

— Уходи!

— Отстань…

Глава 3

Моя мать преподаёт литературу. Прозвище «училкин сын» преследовало меня всю мою сознательную жизнь.

Когда я был маленьким, мне очень нравилось, что мама у меня такая умная, и так много знает. Вот уж помучил я её в детстве! Всё выпрашивал, чтоб она мне «что-нибудь» рассказала.

Мама мне рассказывала не сказки, а содержание произведений русской и зарубежной классики. Так что я знал, о чём написано в «Мёртвых душах», ещё до того, как научился читать. Но дальше всё оказалось сложнее.

Оказалось, что быть училкиным сыном — не так уж хорошо. Например, с точки зрения одноклассников.

Теперь мне приходилось доказывать одноклассникам, что я такой же, как они. И даже хуже. Что я — не маменькин сынок и не провожу время за чтением, напимер, «Мёртвых душ», или «Войны и мира».

Я выпендривался и притворялся. Я «нарушал дисциплину», «не готовил уроков». Я нарочно отвечал на трояки, когда знал на четвёрку, и даже на пятёрку. Я специально делал ошибки в тетрадях. Я прикидывался.

Даже поступив в институт, я постоянно ловил себя на том, что хотел кому-то доказать, что я — не «училкин сын». Хотя, по большому счёту, всем абсолютно наплевать, кто я, и чей я сын.

Мне не хотелось представлять собой объект для насмешек. Но как иногда противно было прикидываться!

Это что, трусость? Нет, трусом я тоже быть не хотел…

Что может быть слаще для человека, когда он остаётся в любой ситуации самим собой!

Увы… это счастье я всегда испытывал урывками…(и испытываю).

Я прочёл «Мёртвые души». Они понравились мне. Я их прочёл, потом открыл книгу снова, и даже перечитал кое-что. Я никому не говорил об этом. Никому в классе, а, тем более, матери.

Правда, я спросил у неё, что имел в виду Гоголь, описывая свой странный сюжет. Мать долго смотрела на меня. Она молчала. Выражение лица её было таким, как будто она раздумывала, как мне ответить. Как равному, или как ученику, который не врубается в тему.

Она молчала, и я молчал.

— Что — настоящее и что — ложное. В человеке, и в нашем мире. Вот что беспокоило Николая Васильевича, — наконец, произнесла она. — В принципе, это беспокоит каждого, чья душа более-менее жива. Способна чувствовать и соображать. Ты что, прочёл, всё-таки?

— Нет, — ретировался я. — Это я так. Куда мне эту книжищу читать, такую толстенную.

И я врубил рэп. Мать поморщилась и вышла из моей комнаты.

Мы живём с матерью вдвоём. Отец у меня, несомненно, был. Но это — совсем другая история.

Может, Чичиков тоже трусил? Трусил быть тем, кто он на самом деле? Вот и скупал себе мёртвые души…

Потому я перечитывал некоторые места поэмы Н.В. Гоголя, что находил в Чичикове родственную душу?

Глава 4

Моё первое детское воспоминание похоже на всю мою последующую жизнь.

Я осознал себя впервые довольно чётко, когда мне в лоб попали камнем.

Видимо, я гулял с мамой где-то около речки. Мальчишки с берега кидали в речку камешки, «блинчики», стараясь, чтобы плоский камешек ударился об воду несколько раз.

Видимо, один из таких камешков у кого-то из мальчишек соскочил с руки и попал прямо мне в лоб. Камешек летел низенько, да ведь и я был невелик.

Я до сих пор помню свои чувства. Сначала — недоумение, потом — боль, потом — обиду.

Это я точно помню. А дальше могу воспроизвести проишедшее только со слов матери.

На моём лбу вздулась огромная лиловая шишка. Я не заплакал!

Я прикрыл шишку рукой и спросил мать, далеко ли отскочил камешек, и сколько раз он стукнулся об воду.

Это было моё первое в жизни сознательное предложение.

Как рассказывала мать, я поздно начал ходить. И очень долго не разговаривал, почти до трёх лет. Она даже начала водить меня по врачам. Боялась, что у меня не в порядке с головой. До тех пор, пока мне в лоб не заехали камнем, я практически не разговаривал.

Мать рассказывала ещё и о том, что я в детстве почти не плакал. Даже тогда, когда бился головой. Потому что после первого злополучного (или счастливого) камня я бился головой обо всё твёрдое, что находилось вокруг меня. И всё твердое норовило попасть мне именно в лоб. В крайнем случае — по макушке.

На мою голову три раза накладывали швы.

Меня называли «железный лоб».

Только один раз, когда я упал, в очередной раз, с довольно большой высоты, я воспротивился «железности».

Я помню об этом весьма смутно. Вернее, в голове как-то перепутались мои собственные воспоминания и рассказы матери.

Короче, я упал, и у меня на лбу вздулась очередная шишка. Я захлюпал носом. Как всегда — то ли от удивления, то ли от обиды, то ли от боли.

— Не плачь, сынок, — стала утешать меня мать. — У тебя же голова железная!

— Нет, — вытирая скупые мужские слёзы (от обиды!), возразил я. — Она не железная… Она же плакс… мак… совая…

Вот когда я понял, что голова у меня, уж точно, не железная. Сказать, что голова пластмассовая — это ведь был протест! Это был бунт против привычных представлений обо мне, и, если хотите, попытка восстановления справедливости!

Но мать всегда так смеялась, рассказывая эту историю! И все смеялись, когда слушали её…

Не могу сказать, что я, в столь нежном возрасте, чётко понял, что часто человеческие попытки восстановить справедливость вызывают у окружающих смех (и это — в лучшем случае).

Я стал смеяться вместе со всеми, во время этих рассказов. Ну, не то, чтобы сильно смеяться… Скорее, я просто молча хихикал. Над собой.

Был ещё один случай. Мы тогда ещё жили с отцом. Даже не знаю, стоит ли его вспоминать… До сих пор больно.

Короче, мне тогда купили машинку. Такую… модельку, в коробочке, с открывающимися дверцами и багажничком… О-о-о…

Я не знал, куда поставить её, и даже укладывал её с собой спать.

И тут родителей пригласили в гости к начальнику отца. А у начальника был сын, на год старше меня. Гадостный пацан! Разбалованый, злобный.

Ну, может, и не такой уже злобный… А нельзя же идти в гости с пустыми руками! Вот они оба, и мать, и отец, стали смотреть на мою машинку. Стали говорить мне, что в магазины уже поздно бежать. И что надо, идя в гости, принести ребёнку какой-нибудь подарочек… Стали мне обещать, что купят другую машинку, лучше этой…

Они забрали мою машинку. Мне купили другую, но я…

Они просто пожертвовали моей машинкой. Они пожертвовали мной. А ведь жертвовать можно только собой, и только добровольно. Тот, кто жертвует другим, не спрашивая его согласия, называется тираном.

Небольшое оправдание для матери, правда, имелось. Она сама всегда, и всем жертвовала. Патологически жертвовала всем и для всех. И развод с отцом…

Нет, это уже совсем другая история.

Вот, так всегда. Хочешь рассказать о ком-то, а рассказываешь — всё равно о себе. Ну, да ладно…

Глава5

Мы сидели с матерью в коридоре мед. института и ждали доцента, заведующего кафедрой «Кожных и венерических болезней».

Атмосфера института подействовала на мать. Она сказала мне, с грустью глядя в мои честные глаза:

— Боже, какой ты дурак! Сколько людей учится! Почему именно ты вылетел из института!?

Я отвёл свои честные глаза и посмотрел в пол. Линолеум в коридоре был протёрт в середине и ещё сохранил свой рисунок по краям. Линолеум был в меру чист, в меру грязен. Лето уже закончилось, но дожди ещё не пошли.

— Да, мама, — сказал я.

— Что — «да»?

— Я дурак.

— Прекрати! Прекрати прикидываться, хоть здесь!

— Я не прикидываюсь.

— Не знаю, что лучше…

— Лучше — дурак, — вздохнул я.

— Да, — сказала мать, — умные — на вес золота…

Мать прикрыла глаза. Наверное, чтоб ненароком не выплеснуть то, что бурлило в её душе.

Лекция закончилась. Студенты высыпали из аудитории. Множество симпатичных девчонок в белых халатиках. Я только расслабился чуток, как мать толкнула меня в бок:

— Вставай!

Из аудитории выходил доцент. Мужчина лет сорока пяти, крупный, ухоженый, вальяжный. Чистое лицо, волосы с проседью хорошо подстрижены. Тонкий запах дорогого мужского одеколона. Или духов. Не засаленный галстук.

Видный мужик!

Мать быстро-быстро перекрестилась. Нет, я не могу сказать, что моя мать была такой уж верующей. В церковь она почти не ходила, только на Пасху, и под Рождество. Просто в данный момент, как я понимаю, матери не у кого было просить помощи.

«Господи, помоги», — прошептала мать. Правильно.

А я даже не мог чётко определить, чего хочу. Я бы и в Армию пошёл, в конце концов. Я плыл, как «утлый чёлн, по воле волн»…

— Анатолий Петрович! — бросилась за доцентом мать. — Мы к Вам, на консультацию. По направлению из военкомата. Мы Вам звонили…

Мать бежала за Анатолием Петровичем. Анатолий Петрович внимал, не поворачивая головы.

«М-да…» — подумал я.

Доцент подошёл к своему кабинету. Потом обернулся, и посмотрел на нас с матерью.

Интересно было бы взглянуть на нас его глазами! Интересно, увидели бы мы что-нибудь выдающееся? Отнюдь…

Сначала — я. Худой, плохо подстриженный, с отростшими волосами. Одетый… ну, так… не важно. Футболка, ветровка, не первой свежести джинсы. Кроссовки рваные.

Ну, и мать… Волосы уже седоватые. Может, она и такая же по возрасту, как этот доцент, но выглядит… Даже не усталая, нет. Потому что усталость подразумевает, что человек выспится, прогуляется, и снова будет хорошо выглядеть. Но мать… эта усталость, эта озабоченность сидит у неё в каждой поре, в каждой морщинке, в каждом изгибе её тела, не так уж и плохо изначально устроенного.

И одежда у матери… «Прилично, но небогато». «Бедно, но чисто». Можно было бы вспомнить пару цитат из классики, по этому поводу. Но я не вспомнил. Я не так уж много читал классики. Хотя, наверное, гораздо больше многих одноклассников. Вот, напимер, «Героя нашего времени».

Разумеется, не нашего. Героя ихнего, прошедшего времени.

«М-да…» — подумал я снова.

Что подумала мать, я не знаю. Но мать же не дура. Она подумала то же самое.

— Входите, — пригласил нас доцент, оценив нашу наружность.

Меня он заставил раздеться и осматривал очень недолго.

— Одевайся, — произнёс доцент.

Затем последовала пауза. Мать стояла перед доцентом, как троечница у доски.

— И Вы хотите, чтобы я подтвердил диагноз? — как-то странно поинтересовался доцент.

— Да, — еле слышно произнесла мать. — Сына из института отчислили… У нас никогда не было подобных проблем… В Армию…

— Я думаю, Вы понимаете, что псориаза тут и близко нет. Тут себоррейный дерматит, в чистом виде.

— Но…

— Этому… — доцент назвал по имени-отчеству дерматолога военкомата, — давно на пенсию пора. Всему есть свой срок, у всего есть свой предел.

Мать молчала.

— Вы приводите мне двадцатилетнего парня, у которого в карточке нет ни одной записи о кожных болезнях, и хотите, чтобы я поставил ему белобилетный диагноз?

Голос доцента повышался и повышался, а мать уже не смотрела на него, и стояла, опустив голову.

— Кто Вы по специальности? — спросил доцент на пике своего монолога.

— Учительница… литературы… — голос матери чуть всхрипнул и прервался.

— Отец?

— Разведены. Давно…

В кабинете стало так тихо, что я слышал не только своё дыхание, но и биение своего сердца.

Доцент сел за стол, взял фирменный бланк, что-то написал на нём, и протянул матери.

— Поставьте печать в регистратуре, — сказал он. — До свидания.

Мы с матерью дематериализовались из кабинета. Потом мы быстро шли по какому-то коридору и упали на скамейку около очередной двери.

— Подожди, — тяжело дышала мать, — подожди, я возьму очки.

Я хотел прочитать заключение сам, но мать не отдавала мне бланк, не разворачивала его, пока не достала очки.

Мать водрузила очки на нос, и мы одновременно прочли диагноз, чуть выше размашистой породистой подписи.

Мы прочли: «Распространённый псориаз», и ещё какие-то слова.

Кому я после не рассказывал эту историю, никто мне не верил. Все говорили о том, что надо давать взятки. Даже называли суммы взяток.

Но это — чистая правда. Чистейшая правда, с горьковатым привкусом.

Глава 6

Оправившись от шока, мать, со слезами на глазах, полезла в свою, видавшую виды учительскую сумку. Она достала кошелёк и вытащила тысячу рублей. Примерно на тысячу мы жили неделю. У нас всё было посчитано.

— Сынок, сынок… Пойди, купи самый дорогой коньяк. И отнеси… ему… Ты отнеси… я не могу, я подожду тебя здесь…

Мать держалась за сердце.

— Слава Богу… Слава Богу… — шептала она.

Я пошёл.

Выбирая коньяк в соседнем магазине, я думал о том, что этот человек, доцент Анатолий Петрович, вероятно, считает коньяк за тысячу рублей питьём обыденным, или даже дешёвым.

Я купил коньяк, вернулся к его кабинету и постучал в дверь.

На душе у меня как-то всё остановилось. Слово «стрёмно» весьма подходило к происходящему в моей душе, хотя я точно не знаю, что означает это слово. Просто стрёмно было, и всё.

— Ну, чего тебе ещё? — поднял на меня глаза доцент, когда я бочком протиснулся в его кабинет.

— Вот, — пробормотал я и поставил коньяк на стол, — спасибо Вам…

— А… — протянут доцент.

На его ухоженном лице не было улыбки. Не было каких-то, явно выраженных эмоций. Этот человек просто знал, что он сделал. Видимо, он по жизни знал, что делает. Это было здорово!

Я позавидовал ему. Правда, потом, когда уже лежал дома, на диване. В тот момент, когда я протягивал ему коньяк, я вообще ни о чём не мог думать.

Но я всегда завидовал тем, кто знает, что делает. Тем, у кого чувства, по-возможности, совпадают с разумом.

Я же был устроен иначе. Чувства властно толкали меня на поступки, разум же — всё время отставал.

Вот и сейчас. Я чувствовал, что мне не нужен институт, из которого я вылетел. Я сделал всё возможное, чтоб из него вылететь. Но убей меня Бог, если я знал, что мне нужно!

Доцент посмотрел в мои глаза быстрым, проницательным, каким-то врачебным взглядом.

— Береги мать, — сказал он. — Иди, не мелькай тут…

Я выскочил из кабинета, как ошпаренный.

Этот чужой человек сделал мне подарок. Такой подарок, значение которого трудно было даже оценить. Тем более, сразу.

Я мог начинать вторую попытку. Поступить в новый институт и начать новую жизнь.

Осталось только разобраться, в какой и какую.

Глава 7

— В технический я больше не пойду!

— Тогда иди в педагогический.

— Нет! Ма, ты чё?

— Не «чё»! Тебе судьба даёт такой шанс! В медицинский иди! Не будешь дураком — станешь таким, как Анатолий Петрович!

— Нет… Да я экзаменов в мед. не сдам. Там же химия, там биология. А уже надо документы подавать. И вообще… Ма, я хотел с тобой поговорить. Ма, я хочу уехать. Сколько я ещё буду сидеть на твоей шее…

Тут мать, которая стояла около стола, как-то вздрогнула и присела на диван.

— Не поняла, — тихо произнесла она. — Ты хочешь меня оставить?

– Ма, ну ты же сама говорила, что мне пора становиться самостоятельным!

— Неужели я этому мешаю… Или родной дом мешает тебе…

— Ма, я уже решил. Я еду в Москву.

— Куда-а-а?

— В Москву.

— Нет!

— Да!

— Нет! А куда же ты там будешь поступать? Как ты будешь жить? Как я смогу тебя содержать в Москве, с моей зарплатой?

— Ма…

— Нет, куда ты будешь поступать? Ты, дитя непутёвое? До двадцати лет ещё не определился, кем ты будешь, когда вырастешь! Ведь ты уже вырос! А я так и не поняла — ты дурак, или прикидываешься… А сам ты понял, или нет?

Мать готова была заплакать. Мне было жаль мать…

— Ма, ты не плачь, — сказал я. — Сейчас… сейчас я тебе скажу, куда я буду поступать…

Я взял со стола справочник ВУЗов Москвы, который листал уже три дня.

— Сейчас, — сказал я, — на какой странице откроется, туда поступать и поеду.

Мне осталось только разворошить страницы, закрыть глаза и ткнуть пальцем в разворот. О, Боже! Мой палец прямёхонько указывал: «Московская Духовная Академия и семинария». Мать даже улыбнулась:

— Ну, если туда…

— Ма…

— Подожди, — сказала мать. — Ты мне объясни, зачем ты рвёшься в Москуву со своим паспортом и со своим гражданством?

Тут уж пришла пора помолчать мне. Дело в том, что мы с матерью живём не в России. Мы живём на территории бывшего СССР, которая, уже давненько стала частью СНГ, не к ночи будь помянутого.

У меня был, естественно, национальный паспорт моего государства. Не смотря на то, что мы с матерью были русскими.

Вернее, чисто русской, с корнями где-то на Смоленщине, была моя мать. А мой отец был человеком весьма составных кровей, которые он полностью (делённые на два) передал мне.

Я носил его фамилию. К счастью, она была русской. Кто бы там приглядывался, в какой степени раскосы у меня глаза!

По крайней мере, здесь, на моей малой Родине, до этого никому не было дела.

А в Москве?

А что — «в Москве»? Она же большая!

Я был в Москве один раз, лет в четырнадцать. На Красной площади был, и ещё где-то. Народищу в Москве! Все туда едут!

Неужели там не найдётся хоть маленького местечка для меня — совершенно свободного, двадцатилетнего человека?

Ну и пусть я никак не определю, чем хотел бы заниматься в жизни. Но я же хочу, в конце концов, заниматься чем-нибудь! Вот и решу.

Мать утирала слёзы. Я сел рядом с ней на диван и обнял её за плечи. Плечи у матери хрупкие, почти девичьи.

Мама, мама… Ты же должна понять… Отпусти меня, мама… Отпусти… Я не предам тебя. Я не забуду тебя…

Я понимал, почему плачет мать. Почему ей так трудно сказать: «Да, сынок. Ты уже взрослый. Езжай, куда хочешь…»

Дело в том, что примерно десять лет назад в Москву на заработки отправился мой отец. Уехал, и остался там, в Москве. С точки зрения отца, вероятно, это не было предательством.

Но с нашей точки зрения… Многие поступки людей можно рассмотривать с двух сторон. Например, поступок доцента. С профессиональной точки зрения — это было чистое враньё. Но для нас — совсем иначе.

Или — мой вылет из института. (Правда, здесь второй стороны пока не просматривалось).

В этом мне тоже предстояло разобраться. В том, где здесь другая сторона.

И в том, мнение какой стороны следует считать правдой. Возможно, это даже что-то третье… кто-то третий…

Мать сидела на диване, а я сполз с дивана пол, рядом с ней. Мать взлохматила мои волосы. Я понял, что меня отпустили.

Глава 8

Итак, во внутреннем кармане ветровки у меня лежали двести долларов — всё, что смогла собрать мать. Ещё там лежал адрес её институтской подруги, с которой мать созвонилась накануне. Подруга обещала матери помочь с моим устройством, на первое время.

И ещё… там лежал старый адрес моего отца. Адрес, по которому никто не ходил, телефон, по которому никто не звонил в течение годов десяти.

Мне было десять лет, когда отец ушёл от нас. Я помнил отца весьма смутно. Но я помнил свою детскую обиду… Я ещё помнил, как я его ждал…

Как я мечтал по ночам, что отец вернётся. Что он хотя-бы напишет, хотя-бы позвонит…

Ночью, лёжа на кровати, я сочинял истории про то, что мой отец томится где-то в плену, в застенках, обвинённый несправедливо, как граф Монте-Кристо.

Я сочинял своим историям разные продолжения.

Иногда отец возвращался к нам, целовал мать, кружил меня, и доставал, естественно, сундук с сокровищами.

Иногда я сам — большой и сильный, как Шварценегер, врывался в темницу и спасал отца. И мы шли вместе с ним по прямой дороге, прямо в восходящее солнце, а вокруг лежали прерриии и пампасы, и играла дущераздирающая светлая музыка…

Нет, ни одна из историй и не думала свершаться наяву. Мы с матерью жили и жили, потихоньку преодолевая текущие трудности. Отец сначала писал, потом перестал писать. В какой-то момент он перестал присылать алименты. Мать не стала настаивать и добиваться продолжения. Вот, собственно и вся история с отцом.

Нет, конечно, не вся. Это — только скелет истории. А всё, что одевает скелеты в наших шкафах, и превращает их в реальность, находится у нас в сердце. Правда, запрятано это, как правило, довольно глубоко.

Лежит оно — под замком. За семью замками!

Лучше не ворошить спрятанное. Оно может человека поколебать…

Короче, заколебать может оно человека. И не надо! Не надо этого…

Я лежал в вагоне, на верхней полке. Я лежал на животе, почти высунув голову в окно, навстречу тёплому ветерку. Впереди ждала меня Москва.

Думаю, Москва аж вся трепыхалась в предчувствии встречи со мной.

Я же был спокоен. Не было в моём сердце ни страхов, ни колебаний. А если и были, то пищали где-то, загнанные в угол. Я не давал им даже высунуть их поганые морды!

Не даром мать иногда говорила мне: «Васька, я не пойму — ты дурак, или прикидываешься?»

Вот, мы и дошли до очень важного момента. Меня зовут Вася. Василий Сергеевич.

А теперь скажите сами: дурак, я прикидываюсь? Я и сам не знаю…

Или знаю? «Мысль изречённая — есть ложь»… Не люблю вранья…

Глава 9

В Москве было пыльно и тепло. На перроне, почему-то, не было оркестра. Москва не приготовила к моему приезду ни красной ковровой дорожки, ни эскорта из бравых военных. Жаль…

На перрон, вместе со мной, высыпала стайка мне подобных — молодых, не очень хорошо одетых, с сумками.

Гастарбайтеры из бывшей республики бывшего Советского Союза. Готовые мести, скрести, разбирать и строить. Лишь бы заработать несколько сотен долларов.

А я, между прочим, собирался учиться! Учиться!

Только я так и не выбрал, на кого…

Пришлось мне нырнуть в метро. Хорошо, что я раньше уже был в Москве, и видел, что это такое. И всё равно…

Духота. Поток людей, плотный, нескончаемый. Поток, в котором все вместе, и каждый в отдельности. В замкнутом пространстве своего тела, пусть даже и соприкасающегося с телом соседа по потоку.

Привет тебе, маленький человек. Не строй иллюзий. Ты никому не нужен здесь. Тебя никто не видит, и ты не видишь никого. Ты можешь даже просто закрыть глаза, и поток вынесет тебя на какую-нибудь платформу — не всё ли равно, на какую?

Ну, уж нет! Эксперимент с закрыванием глаз лучше не продолжать.

Значит, так. Сначала мне надо на кольцевую, потом переход, и уже там, дальше, по южной линии, до той остановки, где жила мамина подруга.

Кстати, мы у неё и останавливались, когда приезжали в Москву с матерью, лет пять назад.

Хорошая тётка. Она постарше матери, и её сын тогда уже учился в институте. Только я не помнил, в каком.

Я втиснулся в вагон на кольцевой. Мою сумку едва не зажало в дверях. «Осторожно, двери закрываются», — произнёс спокойный голос.

«Здравствуй, Москва…»

Я не сразу понял, почему в вагоне такая духота и вонь. Одну из лавок занимал спящий бомж. Из-под него вытекала лужа.

«М-да… — подумал я. — Вот это — «здравствуй»…

Я не успел подумать о том, почему этот, не старый ещё человек с опухшей и разбитой рожей оказался в таком положении. Поезд метро прибыл на мою остановку. По кольцевой мне надо было проехать всего одну.

На южной линии в поезде было свободно. Я сел на лавку, и изо всех сил начал делать вид, что катаюсь в метро каждый день. Что еду с сумкой потому, что просто был где-то на отдыхе. Что я коренной москвич, в третьем (нет, в четвёртом!) поколении, и мои предки испокон веков жили на Садовой улице.

Потом мне стало смешно. Я усмехнулся сам себе.

Я снова прикидывался… По привычке…

Глава 10

Подруга матери, тётя Вера, приняла меня хорошо. Накормила с дороги обедом, и только потом спросила, чем я собираюсь заниматься.

— Куда думаешь поступать?

— Не решил ещё, — промямлил я. — В технический — не хочу.

— В гуманитарный поступить сложнее. Конкурсы кругом велики. Готовиться надо.

Если бы я сам этого не знал!

— И всё-таки, к чему лежит душа?

— В МГУ, на факультет журналистики! — выпалил я.

— Высоко забираешь, — улыбнулась тётя Вера. — Ну, а публикации у тебя есть? Печатные работы? Победы в олимпиадах, или в каких-нибудь конкурсах?

По моему лицу тётя Вера поняла, что всего этого, увы… и в помине…

— Ну, а пишешь ты… хотя бы грамотно?

Мать, конечно, натаскивала меня по русскому языку! Но я… я же старался, в школе, не получать пятёрок! Чтобы меня не дразнили ботаником или маменькиным сынком, то-есть, училкиным сыном!

— Грамотно… — тихо ответил я тёте Вере.

Призрак журфака медленно таял вдали.

— Ты, Вася, извини меня за нескромный вопрос, — продолжала тётя Вера. — Как обстоят твои финансовые дела? Хватит ли у тебя денег, заплатить хотя бы за один семестр? Ведь ты же, как я понимаю, не гражданин России? Тебя не примут на бютжетное отделение, даже если ты сдашь экзамены на все пятёрки. Разве что в пед.?

Господи! В пед.! Надо было прехать в Москву, чтобы поступить в пед.!

— Надо узнать, принимают ли в пед. не граждан России, на бесплатное отделение, — продолжала тётя Вера. — В пед., на литфак. Пойдёшь по маминым стопам. А захочешь писать — кто тебе запретит. Михаил Васильевич Гоголь литературного института, или журфака МГУ не заканчивал. Ты съезди туда. Адрес-то знаешь?

Господи! По маминым стопам! О-о-о…

— Я подумаю, — промямлил я. — Я съезжу. Адрес знаю, у меня в справочнике всё есть.

Нет, а чего я хотел?

Я конечно, хотел бы, чтобы кто-то сильный и большой взял бы меня за руку, и привёл бы под светлые своды самого умного, самого чистого, самого (не побоюсь этого слова) престижного университета. Чтобы он, этот большой и сильный, широким взмахом руки открыл бы мне блестящую, радужную перспективу моего умственного и духовного развития… мою благородную миссию помощи всем людям Земли, и даже (не побоюсь этого слова) переустройства этого мира по каким-то благородным, не знающим лжи и боли критериям!!!

Эко я завернул! Однако, в каждой шутке есть доля шутки. А я привык шутить с самим собой. Почему?

Потому, что мне противно, (и всегда было противно) шутить ниже пояса. Хотя я и так шутил, и анекдоты рассказывал. Чтобы не выделяться.

А те шутки, что рождались в моей голове, чаще всего умирали, не увидев света. Кто бы мог посмеяться им вместе со мной? Разве что мать… Но я прикидывался и перед ней…

У меня было много приятелей, но не было друзей. Таких друзей, которым не надо было бы объяснять своих шуток…

Как там мать говорила? «Умные — на вес золота»? На вес, на вес…

Интересно, а я — умный? Или прикидываюсь?

Глава 11

Угадайте с трёх раз, куда я трясся в электричке уже второй час?

Я, видимо, всё-таки дурак, потому что решил последовать указующему персту судьбы, и направиться туда, куда этот перст указал ещё дома, когда я разговаривал с матерью о своей дальнейшей судьбе.

Я ехал в город Сергиев Посад. Именно там находилась Духовная Семинария и Академия, на чьей странице раскрылся справочник Московских ВУЗов.

О чём я думал, глядя за окно электрички?

Ни о чём. Зачем мне нужно было ехать, я не знал. Ведь я даже представления не имел, что такое священник, зачем он нужен, и с чем его едят.

Маленькая иконка на полочке в спальне матери, да десяток анекдотов про попов и монашек — это был весь мой духовный опыт.

Я созерцал подмосковный пейзаж, вслушивался в непривычные для моего уха названия остановок. А на душе было хорошо!

Не смотря на то, что я посетил уже несколько более или менее подходящих для меня московских ВУЗов и очень ясно представлял, что без денег не поступлю ни в один из них.

Нет-нет, а тревога подкатывала к моему сердцу. Двеси долларов неумолимо приближались к концу.

Тётя Вера уже пару раз намекнула (для непонятливых!), что пора бы перестать стдеть на её шее, стеснять пожилую женщину, и определиться, наконец, с жильём, регистрацией, и всем прочим, от чего человеку не скрыться, не убежать, не спрятаться.

«Наверное, в эту Семинарию можно поступить бесплатно? Скорее всего, там даже общага есть», — думал я.

И ещё одна мыслишка нет-нет, да и прокрадывалась в мою голову: «А вдруг — поступлю? Пересижу годик в этой Семинарии, осмотрюсь, а там — как Бог даст…»

И всё-таки, это было не главное, почему я ехал я в Сергиев посад.

Я ехал туда, потому что привык выполнять…

Что выполнять? Ведь никаких, и никому, обещаний не было! Разве что-то такое… не высказанное даже самому себе.

Да Бог с ним! Просто ехал, и всё! Чтобы где-нибудь побыть! Дорога была мне не в тягость.

Я даже пожалел немного, когда электричка остановилась.

Как дойти до Троице-Сергиевой лавры, мне показал первый же прохожий.

Ну и вид мне открылся! Боже, какой простор! Какая красота! Величие!

Если даже совсем не верить в Бога — всё равно, следует задуматься, глядя на на эти белые стены, на эти синие купола, на золотые, блестящие на солнце кресты…

Даже неверующее сердце затрепещет. Например, моё. Ишь, как заволновалось!

К небу! К небу! К чистоте! К свету! К Богу!

В администрацию семинарии…

— Подожди немного, — сказал мне молодой парень в рясе. — Перерыв. Приём документов будет через полчаса. Походи пока по Лавре…

Я хотел было порасспросить парня. Да и он смотрел доброжелательно, будто ожидая вопроса.

Но слова, почему-то, застряли у меня в глотке.

Не знал я, о чём спрашивать! Всё из головы вылетело!

А!

— Скажите, а из других республик у вас принимают бесплатно?

— Всех принимаем, кто из Московской Патриархии, — ответил парень.

— А… — протянул я.

Я не совсем понял ответ. Но расспрашивать дальше не стал.

Глава 12

Я пошёл по лавре. Я медленно переставлял ноги. Мне казалось, что я вдохнул воздух, и никак не могу его выдохнуть.

Каким было всё вокруг… Непривычным… монументальным… спокойным…

Да, именно спокойным. Не-по-ко-ле-би-мым… Настоящим. Знала бы мать, где я сейчас нахожусь…

Я зарулил в какой-то храм. В первом храмовом зале было прохладно и сумрачно. Люди писали какие-то записочки. Особый, неуловимо приятный запах объял меня. Свечи лежали просто так. Их можно было брать и зажигать. Я взял одну, и прошёл с ней в следующий зал.

У-у-ух…

Высокая стена со старинными иконами. «Иконостас!» — вспомнил я.

Лицо Христа смотрело прямо на меня. Я поёжился под этим взглядом. Мурашки побежали по спине. Я не выдержал взгляда и отвернулся.

Я почувствовал себя… Как бы это сказать… Вся ложь, всё враньё, вся неустроенность, которая была во мне, вдруг выплыла наружу.

Под этим взглядом невозможно было ни лгать, ни юлить, ни прикидываться. Ни умным, ни дураком.

Всё было видно Ему. Всё Он знал. И смотрел на тебя пронизывающе, требовательно, но с такой жалостью, что на глаза наворачивались слёзы.

Поэтому я и отвернулся, и стал ставить свечу на какой-то подсвечник.

А ведь в храме ещё и пели! Хор стоял прямо здесь же, среди немногих посетителей. Поющие опирались на какие-то древние приспособления, похожие на стулья для стоящих людей.

Хор был так слажен… так переливался разными голосами, и мужскими, и женскими, что мне захотелось подпевать…

Я даже попробовал подтянуть какой-то повторяющийся припев:

— Отче Сергие, моли Бога о нас…

Из глотки моей прорвался только нечленораздельный хрип.

— Проходить будете? — подтолкнула меня пожилая женщина.

— Куда? — не понял я.

— К мощам. К Преподобному Сергию Радонежскому.

— А зачем?

— Помолиться! — женщина удивилась моему вопросу. — Просить святого… об исцелениии… да обо всём…

— А… — протянул я и пропустил женщину вперёд.

И двинулся следом.

Я не очень хорошо знал, кто такой Сергий Радонежский. Так, понаслышке… Вроде, святой. Что-то такое про Куликовскую битву…

Тупой, тупой я и бестолковый…

По узкому, отделённому цепочкой проходу мимо иконостаса я проходил за людьми, и мне казалось, что я передвигаюсь в рентгеновских, или в каких там ещё лучах, где всю мою душу можно увидеть, как на экране. Или — что я разобран, разложен на мельчайшие составляющие. На молекулы, на атомы…

Всё, что составляет меня, как человека, определялось здесь, как в какой-то научной лаборатории, обладающей знаниями — куда выше, и куда надёжнее человеческих.

Я очнулся перед самым окончанием пути. Это была серебряная усыпальница. Что делать дальше, я не знал. И встал, как столб. Меня толкнули сзади ещё раз, и другая женщина обошла меня.

На этот раз я посмотрел, что надо делать.

Я наклонился над мощами. Креститься я не умел, и, по-моему, сделал это неправильно. Но это знал только я. И Он.

Просить… обо всём…

«Хочу жить так… — прокричал я про себя. — Ты слышишь? Хочу так жить… как здесь…»

Затем я спустился по небольшой лесенке на ватных ногах. Ещё какое-то время постоял в храме, опираясь на стену, и изредка поглядывая на Христа.

Нет, не мог я выдержать Его взгляда…

Когда я посмотрел на часы, оказалось, что прошёл целый час. Я оторвался от стены и почти побежал в административный корпус

Глава 13

За столом сидел священник и устало смотрел на меня.

— Давайте документы, — произнёс он.

Я протянул свой аттестат, паспорт, и все остальные бумаги, которых было совсем немного.

— Это что? Всё?

Я кивнул.

Не такой уж я дурак, чтобы не прочесть перечня документов, который требовался для поступления. На что я надеялся?

На то, что дуракам везёт?

Но я только что сказал сам себе, что не такой уж я и дурак…

— Вы знаете о том, какие нужны документы?

Я опустил голову.

— Да… — выдохнул я.

— Видимо, Вы невнимательно это читали, — священник подвинул мне перечень. — Прочтите ещё раз.

Перечень был велик. Буквы поплыли перед моими глазами.

1. прошение на имя Ректора (заполняется по прибытии в канцелярии МДА);

2. рекомендацию епархиального архиерея или приходского священника, заверенную епархиальным архиереем. И пункты № 3., и № 4., и 5…

— Надо подготовиться, — священник был доброжелателен, но твёрд. — Вы готовились сдавать экзамен по Закону Божию? Священную историю? Вы знакомы с основами православия, с уставом? А молитвы? Вы знаете хотя бы «Отче наш»?

Моя голова склонялась всё ниже. Я не знал «Отче наш».

— А десять заповедей?

Лучше бы я промолчал! Но я сказал:

— Ну…

— Говорите, если «ну», — даже улыбнулся священник.

— Ну… не убей… не укради… не прелюбодействуй…

— Три, — посчитал священник.

Мне было стыдно.

— Не сотвори себе кумира, — откуда-то из недр памяти извлёк я.

— Хорошо. Четыре. Не лжесвидетельствуй. Не завидуй. О родителях вспомни.

— Да! Почитай отца и мать…

— И да продлятся дни твои на земли, — закончил за меня священник.

Нависшая пауза была для меня мучительна. Священник вздохнул.

— Вот, берите этот перечень. Учите.

— Да это же невозможно, — тихо протянул я.

— А Вы просите Божьей помощи. Если Ваше желание — не сиюминутная прихоть, готовьтесь, и приезжайте на следующий год. С Богом — всё возможно. Люди нам нужны.

Священник помолчал, и поправился.

— Люди нужны для служения Богу.

— А зачем нужны десять заповедей? — вырвалось у меня.

Священник ещё раз посмотрел на меня, как будто решая, отвечать мне или нет.

— Они нужны для того, чтоб по ним жить.

— Но это же невозможно!

– Господь — и намерение целует. «Горе имеем сердца…»

— Что?

– Не знаешь? На литургиии был, хоть раз? На Богослужении?

— Нет…

— Нет… Что же привело тебя сюда, юноша?

Я промолчал.

Если бы я знал, что меня привело, я бы ответил.

— А у вас есть какие-нибудь подготовительные курсы? — спросил я.

— Нет у нас курсов. Главные курсы — жизнь…

Я вышел из административного корпуса…на эти курсы…

На эти, бесплатные курсы, открытые для всех.

Мне хотелось есть. Мне хотелось пить. И тут я увидел такую беседочку, весело раскрашенную, как бы увитую виноградом со спелыми кистями. Народ стоял в небольшой очереди, держа разные посудины и бутылки.

«Ну, хоть попью, — подумал я, и пристроился в хвост очереди. — Надо же, как раскрашена эта беседочка! Такая радостная стоит. Удивительно даже…»

Беседочка была построена над источником преподобного Сергия. Я прочёл это, когда подошёл поближе.

Моя очередь уже продвинулась ко входу в источник, когда двое молодых парней в серых рясах прибежали с вёдрами, и немного оттеснили меня в сторонку. Один из них поставил вёдро под небольшой краник, торчащий внизу. Струя воды с шумом ударилась о дно ведра.

И так весело, так радостно она стучала об ведро… Один из парней поднёс руку к крану и брызнул водой в другого. Вода полетела, разбиваясь на сотни маленьких радуг.

Парни смеялись, улыбались люди в очереди.

Мне тоже хотелось побрызгаться этой водой. Тут подошла моя очередь, и мне налили воды в большую железную кружку.

Вода была холодна и чиста. Она ломила зубы. Я пил эту воду мелкими глоточками, потом умыл этой водой лицо и руки.

Вода из источника стекала по моему лицу. Или я заплакал…

Странное состояние не отпускало мою душу. Мне хотелось смеяться и плакать одновременно. И ещё мне хотелось, чтобы это не заканчивалось никогда.

Но всё на свете заканчивается.

Я покинул ворота Троице-Сергиевой лавры и тихо побрёл в направлении железнодорожной станции.

Прокатить под дурачка не получилось.

Глава 14

Денег практически не было. Институт (и не один) помахал ручкой. Тётя Вера пока ещё терпела меня, но полы в её квартире уже жгли мои пятки.

Сын тёти Веры работал экономистом в какой-то фирме. Однажды, когда он навещал мать, тётя Вера завела разговор обо мне.

Сын тёти Веры почесал затылок, и предложил пристроить меня курьером к ним на фирму.

Это, может быть, было и неплохо, но зарплаты курьера на съёмную квартиру всё равно не хватило бы. Что мне оставалось делать?

Варианта имелось два. Первый — вернуться домой. Скорее всего, ещё не подзно подать документы в пед. Там у нас — вечный недобор.

Второй вариант — пройтись к тому адресу, где когда-то проживал мой отец. Этот вариант являлся почти безнадёжным.

Этот вариант казался ещё хуже, чем возвращения домой. И всё же…

А что мне оставалось делать? Идти — или не идти? Вот в чём вопрос?

В глубине души-то я знал, что нехватка денег, облом по всем институтам, и прочее — всё это — только отговорки. Я бы пошёл по этому адресу, даже если у меня всё было в порядке с деньгами и с жильём.

Меня так и тянуло пойти. Так и тянуло, так и подмывало…

Через пару дней после неудачной попытки сдать документы в Духовную Семинарию я отправился по заветному адресу.

Хотел на местности сориентироваться…

Да что там! Я найти его хотел! В глаза ему посмотреть!

Отец оставил нас с матерью, когда мне было десять лет. Мать никогда не говорила о нём плохо. Мать вообще предпочитала не говорить о нём.

Когда мне исполнилось лет шестнадцать, я начал досаждать матери своими расспросами. Мать, посадив меня перед собой на кухне, рассказала нехитрую историю, которая так и осела во мне, как краска на сырой штукатурке.

Жили-были двое. Она — студентка пед. института, он — студент политеха, будущий инженер. Познакомились на танцах в пед. институте. Влюбились друг в друга сразу, и поженились уже через пару месяцев.

Я — дитя любви.

Родители жили в общаге. Потом умерли родители матери, и молодые перебрались в ту самую, бабушкину квартиру, в которой мы с матерью сейчас и проживаем.

А потом наступили девяностые годы. Мы, то есть наша семья, оказались в такой нищете, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Матери зарплату задерживали, завод отца вообще закрылся, и был разворован по винтику. Тогда отец поехал в Москуву — искать счастья.

Первый раз съездил — вернулся, денег привёз.

Второй раз съездил, денег привёз, но уже вёл себя, как чужой.

Третий раз поехал — и не вернулся.

— Там он нашёл женщину… — говорила мать, — там он нашёл женщину, которая лучше меня.

— Неправда! — отвечал я. — Ты лучше всех!

Мать гладила меня по голове.

— Ну, сынок… — говорила мать. — Поверь… бывают хорошие женщины… Но вот ты, сынок — ты у него один! Самый лучший!

Мать несколько лет подряд делала мне подарочки ко дню рождения и к Новому году — якобы, от отца. Пока я не раскрыл её нехитрый обман, найдя подарок недели за две до нового года. В письменном столе матери.

Даже в шестнадцать лет она мне не сказала, что у отца появилась дочь, а у меня — сестра.

Сказала только сейчас, пред моим отъездом.

— Ма, может он не понимал, что делает? — пытал я мать.

— Твой отец никогда не был дураком.

— Так как же…

— Человек свободен в своём выборе. Это его право — по рождению. Это — его неотменяемая привиллегия.

— Почему же он решил… так неправильно?

— Он решил так, как было нужно ему.

— Как же….

— Знаешь ли ты, чем взрослый отличается от ребёнка?

— У…

— Только не говори, что усами!

Мы посмеялись.

— Взрослый сознательно выбирает, а затем принимает на свои плечи груз ответственности за свой выбор, — заключила мать. — Только и всего. А усы здесь ни при чём.

Мать была права. Но я не успокаивался.

— Ма, а почему ты не боролась за него? — приставал я к матери. — Почему не поехала в эту Москву, да глаза не выцарапала этой хорошей женщине, которая уводит чужих мужей?

— А ему… а Сергею… ему тоже глаза выцарапать? А потом так и жить с ним, с выцарапаными глазами?

Да, мать, видимо, так же, как и я, шутила только про себя. Но я понял её шутку. Потихоньку я перестал приставать к матери и расспрашивать её.

Действительно, грустно так жить. Когда у мужа выцарапаны глаза.

Отец начал заниматься бизнесом. С той самой женщиной, с которой он стал жить в Москве. Бизнес пошёл у него удачно. Бизнес был связан с торговлей продуктами, с какими-то кафе и ресторанами. Мы с матерью ничего об этом не знали. Лет через семь после отъезда отца алименты перестали приходить.

Остался только адрес, который был указан на корешках последних почтовых переводов. По которым приходили алименты.

Глава 15

Улица, где жил отец, располагалась поблизости от одной из кольцевых станций метро. Это был престижный московский район.

Для своего визита я выбрал воскресный день, и обеденное время, рассудив, что именно так я смогу застать отца дома.

Я быстро нашёл улицу и дом.

Сердце моё колотилось то сильнее, то слабее. Я всё не решался войти.

Наконец, я подкараулил момент, когда в подъезд входил пожилой мужчина, и проник на лестничную площадку вслед за ним.

Поднялся на лифте. Тут уж моё сердце готово было вообще из груди выпрыгнуть. Я нажал на кнопку звонка.

За дверью послышались шаги.

Конечно, я думал о том, что отец может не узнать меня. Конечно, я много раз прокручивал в голове, как увижу его… как он увидит меня… может, он даже обнимет меня…

А я? Что я скажу? Спрошу, почему ты забыл про меня? Как ты мог? Плюну ему в лицо, повернусь, и уйду? Или брошусь ему на шею, разрыдаюсь, и всё прощу, ещё не долетев до его груди? Эх, папка. Знал бы ты…

Дверь открылась.

На пороге стояла женщина. Я сразу её узнал. Несомненно, это была именно та женщина, к которой ушёл отец. Моложе матери, ухоженней и… совсем иная, не похожая на мать…

На женщине был надет лёгкий халатик. Её фигура прекрасно просматривалась под ним.

Я узнал её. Мне тоже нравились такие женщины. Как это ни смешно… Или — как ни печально…

— Что Вам угодно? — спросила женщина, и тут же поправилась. — Чего ты хочешь?

Я замялся.

— В чём дело?

Ещё секунда, и она закрыла бы дверь перед моим носом.

— Я ищу… Сергея Ринатовича.

— Подожди, подожди… Кто ты такой?

— Я — его сын. У него есть сын. Это — я.

— Входи…

Женщина как-то неуверенно подвинулась и пропустила меня в прихожую.

Ну и прихожая это была, доложу я вам! Прямо как большая комната… Как зал… А зеркала… а какие-то мебелины, названия которых нет в моём словарном запасе… Картины… ковёр…

«Ну, папашка, даёт», — успел подумать я.

— Кто это там?

Из двери в прихожую выглянул мужчина. Этот мужчина был под стать женщине. Мужчина был в халате. В таком значительном, атласном халате, как будто он собирался позировать художнику для написания парадного портрета, а не высунулся в прихожую, посмотреть на незванного гостя.

«А где же отец?»

— Это сын Сергея. Нарисовался вот… Похож…

— Что-то есть, — процедил мужчина, в упор рассматривая меня.

– Не что-то…

Они разговаривали обо мне так, как будто я не стоял рядом.

— А где… где отец? — наконец, выдавил я.

— «Иных уж нет, а те далече»… — продекламировал мужик.

Он явно был моложе, чем женщина моего отца. Видимо, это придавало ему уверенности.

— Что тебя привело к нам? — спросила меня женщина.

Мне, почему-то, стало жаль её.

— Я хотел бы увидеть отца.

— Разве ты не знаешь? Это невозможно.

— Мы с мамой ничего не знаем о нём уже несколько лет.

— Ах, ну да…

Женщина замолкла, а мужик смотрел на меня исключительно недружелюбно.

В это время открылась ещё одна дверь в прихожую, и оттуда высунулась девчонка лет восьми.

Её я тоже сразу узнал. По раскосым глазам. Таким же, как у меня.

— Папа сидит в тюрьме, — сказала девчонка. — Но он не виноват!

Глава 16

Девчонка смотрела на меня, а я на девчонку. Это была моя сестрёнка. Ох-ох-ох…

Дверь в комнату девчонки захлопнулась.

— Да… — женщина повела плечами. — Так получилось. Сергей сидит.

— Почему? — спросил я. — Где?

— Почему — это долгая история. Где — я могу тебе сказать. Ты можешь написать ему письмо. Если захочешь.

В прихожей нависло молчание.

— А ты как здесь оказался? — нарушила молчание женщина. — Ты зачем в Москву приехал? Ведь не в гости?

— Я приехал поступать… у меня не получилось…

— А теперь ему негде жить, и у него нет денег! — презрительно глядя на меня, произнёс мужик. — Мы сами не местные…

Рот у мужика искривился.

— Разве ты не видишь, зачем он здесь? И вообще! Избавьте меня от всего этого! — рявкнул он и прихлопнул за собой дверь, из которой вышел.

— Миша! Подожди!

Женщина двинулась за своим Мишей. По дороге она обернулась ко мне и сказала:

— Ты… ты тут посиди…

Я остался в прихожей один. Мне ничего не оставалось делать, как присесть на табурет с гнутыми золочёнными ножками, и ждать.

Я не подслушивал. Я просто слышал, как кричали женщина моего отца и её Миша.

— Я не могу выгнать его! — звенел голос женщины. — Сергей сидит не только за меня, но и за тебя!

— Ну, я тут ни при чём…

— Причём! Ты прекрасно знаешь, что причём! Здесь — всё его! Квартира — его! Бизнес — его!

— Ты влюбилась в меня до того, как он сел.

— Да, но надо же быть человеком!

— С каких пор тебе этого захотелось?

— Миша…

— Ты что, предлагаешь пустить его сюда жить?

— Нет, но…

Дальше пошла перебранка, и я перестал разбирать слова. В тот момент, когда я подумал о том, что мне пора уходить, я снова разобрал слова женщины:

— Ну, так устрой его в «Зелёную птицу». Ты же говорил, что меняешь там обслугу. Будет зарплату получать. И свой будет, не обманет.

— Откуда ты знаешь, что не обманет?

— Между прочим, я знаю его отца! — сказала женщина.

— Что-то ты рановато меняешь пластинку, — послышался голос Миши, и снова голоса отдалились.

Зато приоткрылась дверь в комнату девчонки. Симпатичная мордочка высунулась из двери, и два немного раскосых глаза в упор уставились на меня.

— Привет, — сказал я.

— Привет. А тебя как звать?

— Вася.

— Какое смешное имя! Ты что, кот Васька?

— Васька, да не кот. Кот, да не тот, тот, да не Васька, а Василий Сергеевич.

Я и сам не понял, что сказал. Девчонка захихикала.

— А тебя как зовут? — спросил я.

— Вика.

— Подляди-ка, что за Вика, это просто ежевика! Ежевика Сергеевна!

Я опять ничего не понял. Откуда эти стишки вылетели?

Мы смеялись вместе.

— Вы, кажется, уже нашли общий язык? — женщина открыла дверь из своей комнаты.

— Мама, это Вася! — девчонка подлетела к матери и обняла её. — Вася будет к нам приходить в гости?

— А вот мы посмотрим на его поведение.

Женщина протянула мне листок бумаги.

— Здесь адрес, — пояснила она. — Сегодня, часов в пять, приходи по этому адресу. Мы берём тебя на работу. Миша позвонит менеджеру, чтоб встретил тебя.

Я хмыкнул.

— В институт мы тебя устраивать не будем, — усмехнулась женщина. — Если захочешь, сам устроишься. А с голоду не умрёшь. Там, в подсобке, первое время можно и пожить. А уж дальше… видно будет…

— Спасибо, — я взял бумажку с адресом. — А про отца? Адрес отца?

— Вот мы с Михаилом приедем к тебе на работу…

— Они посмотрят на твоё поведение! — оторвалась от матери Вика. — Ма, а дядя Миша вчера опять меня ругал…

– С тобой я отдельно поговорю!

Строгий голос женщины ясно показывал мне, что пришла пора откланяться. Я порощался и вышел.

Что я чувствовал, спускаясь по лестнице?

Не знаю… что-то, несомненно, я чувствовал.

В Москве было жарко. Мокрая футболка прилипла к спине. Хоть мать и приучала меня стирать свои носки, и, извините, трусы, прачка из меня была та ещё.

Мало того, что потом пахло, так ещё и плохо выполосканным стиральным порошком.

Мама… мама, ты знаешь, где я был…

Глава 17

Я плыл, «как утлый чёлн, по воле волн».

А что, мне надо было поехать на вокзал, и на последние гроши купить билет в какой-нибудь общий вагон, чтобы бесславно возвратиться домой?

Короче, в пять часов я, в двадцать пятый раз сверяясь с бумажкой, подходил к заведению, указанному в адресе женщиной моего отца.

Пройдя туда-сюда пару раз, я, наконец, удостоверился, что ночной клуб «Зелёная птица» — это и есть то самое место, куда мне надо было явиться в этот вечер.

Впрочем, мне было почти всё равно. Почти…

Клуб находился в полуподвальном помещении. Неоновая реклама, изображающая птиц зелёного цвета, еще не горела. У входа в клуб стоял амбал, или качок — парень с небольшой головой и большим туловищем.

– Куда? — спросил он меня, окинув с головы до ног.

Я знал этот взгляд. И даже примерно представлял себе, какое отражение в чужих глазах вызывает моя внешность…

Что ж…

– Я — к менеджеру. Насчёт работы, — произнёс я и попытался протиснуться мимо качка.

Не тут-то было.

– Вакансий у нас нет, — встал стеной качок.

Я хотел было сказать, что я от хозяйки, но вспомнил, что даже не знаю её имени.

– Я — от Миши, — вспомнил я. — Он должен был позвонить менеджеру.

– Ща узнаю, — хмыкнул качок.

Он закрыл дверь перед моим носом. Через некоторое время ему пришлось снова открыть её.

– Входи, — сказал качок. — Митя сейчас будет.

Я сидел в небольшом холле. В нос бил застарелый табачный запах. Справа стеклянная будочка с надписью «Касса», слева «Гардероб».

Дверь в гардероб закрыта, видимо, по случаю лета.

Вдоль стен — кресла, скамейки и зеркала. Искусственные цветы на окнах, в простенках и в кадках, а на цветах — такие же искусственные зелёные птицы.

Дверь, ведущая в клуб, отворилась, и из неё вышел парень лет двадцати семи, в белой рубашке и жилете. Его цепкий взгляд сразу упёрся в меня.

– Ты — от Миши? — спросил он.

Теперь этот парень разглядывал меня, и на его лице отображалась обычная мина человека, меня разглядывающего. Интересно, когда-нибудь я увижу другое выражение?

– Ты… ну, ладно… как звать тебя?

– Вася.

– Ещё и Вася… короче, Миша приказал определить тебя в кассу. Работал когда-нибудь? Где-нибудь?

– Нет.

– Класс… между прочим, через час начнём клиентов запускать.

Митя стоял, и смотрел на меня. Качок — тоже смотрел на меня. И вид у них был…

– А кем ты приходишься Мише? — спросил качок.

Интересный вопрос! Кто бы мне самому это растолковал!

– А тебе зачем? — спросил я.

Качок плюнул себе под ноги.

– Казачок, блин, засланный, — хмыкнул он.

Я не совсем понял его. Хотя смысл высказывания был ясен. Они думают, что я буду доносить на них Мише. Они не знают, как им относиться ко мне — как к своему, или — как к чужому.

Дело было не только в отношении, как я понял вскоре. Отношения — тьфу, когда дело касается денег. Полюбишь и козла! Полюбишь и Васю!

А пока менеджер Митя открыл дверь в стеклянную будочку. В кассу.

– Гляди, — ткнул он меня пальцем в кассовый аппарат. — Вот билеты, а вот касса. Нажимаешь сюда, и сюда. Вылетает чек. В будни — двадцать баксов, или по курсу. В выходные — тридцать баксов. В праздники — пятьдесят.

«Ого! — подумал я, — мне и не снились такие деньги!»

Вслух я ничего не сказал, надо понимать.

— Теперь — главное, — продолжил Митя. — Через кассу пропускаешь каждый двадцатый билет. Остальные — даёшь так.

— Что? — не понял я.

— Ты дурак? — спросил Митя.

Да что же это такое? Почему все, начиная от родной матери, изаканчивая этим вшивым менеджером, задают мне один и тот же вопрос?

Глава 18

На последний вопрос я не стал отвечать.

А Митя и не ждал ответа. Ему всё было ясно.

— Билет даёшь, а чек не пробиваешь! Для налоговой — проводим через кассу каждый двадцатый билет. Ферштейн? Остальные бабки отдаём твоему Мише просто так. Теперь врубаешься? Тут до тебя Антон работал…

В голосе Мити сквозило неприкрытое сожаление.

Я кивнул. Я врубался.

— Есть хочешь? — неожиданно проявил милосердие Митя. — Нас тут кормят.

Ещё бы я не хотел!

— Кормят хорошо, но за деньги. Коля, проведи его в столовку. Пусть девочки его обслужат. А то работать не сможет. Не выдержит, всю ночь.

Милосердие Мити было обосновано!

— Деньги есть?

Вот этого вопроса Митя мог и не задавать. Я кивнул отрицательно.

Митя ещё разок взглянул на меня, и отдал распоряжение качку Коле:

— В долг! Пусть его накормят в долг!

Коля повёл меня через помещение клуба. Я ничего не успел рассмотреть. Я шёл, как сквозь стой, сквозь взгляды ещё трех охранников, барменов, официантов, и ещё кого-то…

Мой первый рабочий день начался.

Еда была вкусной. Но я почти не разобрался в том, что ел.

Поел я быстро. Подходя к выходу из большого клубного зала в холл, я притормозил у приоткрытых дверей и услышал разговор Мити, Коли, и ещё одного охранника, Саши.

Что-то, в последнее время, мне везёт на тайны Мадридского двора.

— Сань, ты не переживай. Мы ему всё объясним, — успокаивал Саню Коля-качок.

— А если он от Миши специально послан, чтоб нам кислород перекрыть? — интересовался Саня.

— Не похоже, — отозвался психолог Митя. — По моему, он просто придурок. Он не догоняет!

— Без кассира — труба, — говорил Саня. — Миша же грозился всех поменять! А убрал пока только Антона.

— Да, Антоша был классный пацан, — согласился Коля.

— Куда он подался?

— В «Чёрный барабан». Если Миша не настучал, примут.

— Послал нам Бог этого придурка…

Последние слова, как я полагаю, относились ко мне. Я вышел из зала в холл.

Три пары честных глаз уставились на меня. Маленькие серые глазки Коли-качка, тёмно-карие, как-бы мимо смотрящие глаза Мити, и тяжеловатые, грязно-серые глаза охранника Саши, оправленные красными белками.

Охраннику Саше было лет тридцать. Он не был таким качком, как Коля, но во всём его облике читалась такая неуёмная сила, что хотелось отодвинуться в сторонку. Подальше от него…

Кроме того, от Сани шёл запах перегара. Не сильный, но имелся.

Мы молча смотрели друг на друга. Потом Митя встал, и сказал:

— Через пятнадцать минут открываемся. Будьте на местах. Если что не так — зовите.

Глава 19

Мама! Интересно, что было бы с тобой, если бы ты увидела столько денег! Я почти не смотрел на людей, входящих в клуб. Во-первых, не успевал, а во-вторых, я смотрел на деньги.

Сколько денег! Я честно считал до двадцати, пробивая билеты. Я давал сдачу до копейки.

Сколько денег! Сколько…

Люди несли деньги не для того, чтобы купить еду или одежду. Не для того, чтобы купить лекарства, мебель, или сделать ремонт… Люди несли деньги просто так: чтобы посидеть среди себе подобных, поесть, выпить…

Поесть дорогой еды, выпить дорогое питьё… коктейль…

Передо мной расстилалась иная жизнь. Жизнь — в непостижимом для меня качестве. Я складывал баксы почти автоматически, как фантики.

Вероятно, моя бедность, и даже нищета — сквозили в каждом моём движении. Бедность и униженность бедностью пронизывала каждую клетку моего бренного тела.

Я вспомнил, что читал о том, что Моисей водил евреев по пустыне сорок лет, чтобы сменилось поколение людей, помнящих, как они были рабами.

Я смотрел на эти шальные, на эти выброшенные деньги, и мне хотелось выть.

Сколько же надо было водить меня, и по какой пустыне…

Я не завыл. Я удержал себя в руках, при этом аж вспотел от напряжения.

Когда я пробил несколько раз по двадцать билетов, к моей будочке подошли Митя и Саня.

– Выйди на минутку, — тихо сказал Митя. — Выйди, пока клиентов нет.

Я вышел. Митя и Саня припёрли меня в углу.

— Ты скажи, Вася, какую тебе зарплату Миша обещал? Честно только… — начал Митя.

— Если хочешь, — добавил Саня.

— Если честно, то я не знаю.

— Ты придурок? — вырвалось у Мити.

— Или ты Мишина шестёрка? — сознательно выразился Саня.

— Никогда я шестёркой не был, — возмутился я.

Я никак не мог понять, чего они от меня хотят. Я ведь пробивал каждый двадцатый билет, как было уговорено. И не разу не ошибся.

— Тогда слушай. Без кассира — нам это…

— Кассир — основная фигура, — сказал Митя.

— Митя тебе не сват, не брат? — переспросил Саня.

— Нет… Я и не знаю точно, кто он…

— Сволочь. Сволочь он… — предельно прояснил ситуацию Саня.

— Короче, — Митины чёрные глаза буравили меня. — Каждый двадцатый билет — в налоговую, а каждый шестой билет — нам.

— Кому? — переспросил я.

— Ты думаешь, мы тут зазря паримся? Или — за Мишины копейки?

— Слушай сюда, — продолжил Митя. — И дураком не будь. Саня с Колей на дверях. Народ им билеты отдаёт, а они их рвут. Каждый шестой билет они не рвут. Ну, седьмой… или — пятый. Возвращают тебе, а ты продаёшь его ещё раз. Выручка — на всех. Четыре охранника, я и ты. Ну?

Видимо, они ждали от меня ответа.

— Ну? — повторил Саня.

— Дошло? Врубился? — переспросил Митя. — Или нет? Или придурком ты был, придурком и останешься?

Откуда этот Митя знал, кем я был?

— Попробую, — сказал я.

— Вот… попробуй… — Митя протянул мне с десяток билетов. — Давай! А то…

— Что? — спросил я.

— А ничего… мало ли что… шёл, упал… споткнулся, гипс… Саня у нас Чечню прошёл… к сведению новичков… — прищурился Митя.

Лучше бы они не запугивали меня. Не люблю я этого…

— А если я не попробую?

— Попробуй, — как-то грустно, совсем без угрозы сказал Саня. — Попробуй, мальчик мой…

Я взял билеты.

Если бы Саня стал напирать и грозить, я бы бросил эти билеты ему в морду и ушёл бы. Честное слово.

Глава 20

Раньше я знал о подобном только понаслышке. (О том, что так воруют). Видел по телевизору, читал.

Всё, что могла своровать моя мать — это пара тетрадок с двойками. Свои репетиторские, если они были, мать отрабатывала «от звонка до звонка», иногда уставая больше, чем от уроков.

Фиктивных пятёрок (а так же фиктивных троек) мать не ставила, иногда попадая от этого в немилость начальства. При особо трудных случаях мать соглашалась позаниматься со спорным учеником.

Иногда это было бесплатно… Но зато мать «сохраняла лицо», как сама же и говорила.

Вот как я был воспитан! Я с детства знал, что брать чужое нехорошо.

И даже — плохо! А тут…

Быстро же я согласился! Я даже сам не понял, почему.

Вор у вора дубинку украл. Вор у вора дубинку украл…

– Сегодня какой-то спокойный денёк, — сказал Митя под утро, когда Саня с Колей погрузили последнего, оставшегося в одиночестве пьяного на дежурное такси. — Даже драки не было!

Я уже знал, что возле клуба работают четыре таксиста. Берут они с клиентов втридорога, но не обворовывают, так как не хотят терять такое хлебное место. Везут клиента в любой район и в любое время суток.

И домой, и на дачу, и к девочкам, и к мальчикам, и к чёрту на кулички.

Та возня, с которой выдворяли пьяных, видимо, не считалась здесь дракой.

Кроме Коли и Сани, в клубе работали ещё два охранника-вышибалы. Качками выглядели Коля, и ещё один, Гоша. А Саня и Лёха были… ну, как бы это сказать… Это были бойцы. Бойцовые псы…

К концу смены, сопровождая до дверей Саню с Лёхой и их очередного никакущего клиента, Митя просветил меня:

— Эти двое — они после Чечни… безбашенные. Ты под руку им не попадайся, особенно в конце смены. Они если не подерутся — больные ходят…

Качки меняли друг друга на дверях, бойцы находились в залах. Залов в «Зелёной птице» имелось три. Большой, малый, и vip.

В большом зале выступали джазовые группы. В день моего дебюта никаких групп не было. Поэтому денёк был спокойным, хоть и воскресным.

— Итак, — сказал Митя, — подобьём бабки. — Так… Всего двести пятьдесят человек… По тридцать баксов… так… зарываться не будем… По двести баксов на нос. Больше нельзя. Миша тоже не дурак. Если мы больше сдадим — себя подставим. Если меньше — тоже себя подставим. Ты, Вася, теперь считай, чтоб у тебя по билетам всё сошлось. Чтобы муха к тебе подкопаться не могла…

— Если лишний будет билет — порви его, — сказал Саня. — А я пошёл…

Он показал жестом, куда и зачем он пошёл. Щёлкнул пальцем по горлу.

— Между прочим, — остановил я его, — я знаю, как это называется.

Саня, который уже повернулся ко мне спиной, развернулся обратно. Саня не пил на службе. Или пил самую малость. Лицо его выглядело усталым и грустным. Видно было, как горят его трубы…

— Мы тоже знаем, — процедил сквозь зубы Саня. — И что?

— И что? — поддержал Саню Митя.

Оба они смотрели на меня.

— Слышь… — попытался что-то сказать Саня.

— Слышь, чувак, — перебил его Митя. — Ты запомни одну вещь. Это — нормально. Как бы это не называлось, это — нормально. Все так живут, и ты живи. И не выпендривайся.

— Меня учили по-другому.

— Нас всех учили, — вздохнул Саня. — Да где эти учителя…

Видимо, мой вид представлял собой картину растерянности и сомнений. Митя смотрел на меня недоверчиво, а Саня прихлопнул по плечу своей твёрдой рукой, и уверено произнёс:

— Нормально, братан. Нормально…

Мои коллеги-товарищи ушли.

Мой первый рабочий день окончился.

Я сидел к холле ночного клуба «Зелёная птица». Моя рука лежала в кармане брюк, а в кулаке были зажаты двести долларов. Ровно столько, сколько смогла дать мне мать, когда я уехал из дома.

Она откладывала по копейке с полгода, чтобы скопить двести баксов.

Мне хотелось плакать. Деньги-то были ворованные, и они прожигали мой карман. Отказаться я не смог…

Заповедь: «Не укради» помахала мне ручкой, вместе с семинарией. Легко же оказалось меня уломать!

Я сидел до тех пор, пока уборщица не подвинула шваброй мои ноги.

— Чего домой не идёшь? — спросила она.

Кстати, я даже не спросил, где находится та самая подсобка, где я мог пожить. Спрашивать уборщицу мне было стыдно, и я решил, что переночую ещё пару ночей у тёти Веры. Я уже понял, что смогу снять себе комнату. И даже — квартиру.

Но мне было грустно…

Я купил в супермаркете разных вкусностей, торт и бутылку шампанского. Всё это, прямо в кульке, я отдал тёте Вере, и сказал ей, что устроился на хорошую работу, и что скоро уйду от неё на квартиру.

— Что же это за работа такая? — поинтересовалась тётя Вера.

— Не могу пока сказать, — напустил я туману на ясный день. — Оплата хорошая.

— Смотри, не влипни в какую-нибудь аферу, — взялась предостерегать меня мамина подруга. — Сейчас в Москве каких только жуликов нет!

— Всё в порядке, — как можно бодрее отозвался я.

— Смотри, чтоб не было связано с наркотиками! — продолжала тётя Вера.

Тут уж я смог ответить ей совершенно честно:

— Нет, что Вы…

Это было совершенно нормально.

Глава 21

После второй смены в «Зелёной птице» у меня появился мобильный телефон, новые кроссовки, новые джинсы и пра футболок. А после третьей — я снял комнату в коммунальной квартире и переехал от тёти Веры, сопровождаемый советами и напутствиями.

После четвёртой смены я выслал матери перевод на сумму, равную примерно двустам долларам.

— Сынок, смотри! — кричала мне мать в мобильный телефон. — Не надо мне денег никаких! Смотри, не свяжись там ни с какой компанией!

— Мам, всё в порядке, — успокаивал я мать.

— Кто тебя устроил на работу? Ты был там? У отца… ты был?

— Да… — я не стал обманывать мать.

Она имела право знать о том, где отец.

Я рассказал матери, что отец сидит.

История со сроком отца была тёмная. В историю, видимо, влип не отец, а его женщина, которую звали Натальей Викторовной.

Наталья сама сказала мне, что была виновата. Когда они с Мишей приезжали в клуб на выступление не кого-нибудь, а «Машины перемещений во времени».

Примерно через месяц после того, как я начал работать. Осенью.

До этого в клуб приезжал только Миша. Иногда он сам забирал деньги.

На меня Миша смотрел волком. Но прикопаться в моём хозяйстве было не к чему. У меня всё было в порядке. Я приобрёл такой навык в пересчёте и фильтрации денежных потоков, что даже сам себе удивлялся.

Даже менеджер Митя это ометил.

— Тебе надо в какой-нибудь бухгалтерский институт поступать, — сказал он через пару недель моей работы. — В финансово-экономический!

В моей смене уже все знали, что я вылетел из технического ВУЗа в кнце второго курса, и по идейным соображениям. Это прибавило весу моей персоне.

— Вот поднакоплю деньжат, и подумаю, — ответил я.

Кстати, вариант был весьма правдоподобен. Насчёт «поднакопить». А вот насчёт финансово-экономического — тут надо было ещё подумать…

Итак, мы стояли с Натальей Викторовной в дверях, у входа в зал и слушали, как поёт Макаревский, солист «Машины перемещений». Наташа вышла, вреде бы в туалет. Она просто оторвалась от своего Миши, чтобы поговорить со мной.

– В том, что сидит твой отец, есть доля моей вины… я тоже знала, что бумаги фальшивые… — говорила Наташа, когда Макаревский пел потише.

Я всё равно не мог бы разобраться в деталях. Я понял только одно: отец взял вину на себя и сел на пять лет, по статье — «мошенничество в крупных размерах». Произошло это два года назад.

Клуб, в котором я сейчас работал, изначально принадлежал моему отцу. Как и еще несколько кафе, и два ресторана. Сейчас — владельцем была Наташа. Отец успел переписать всё имущество на неё.

Миша занимал должность генерального директора. Сначала — у отца, затем — у Наташи. Безутешная Наташа уже через год после ареста отца спокойно жила с Мишей в той самой квартире, которую купил отец.

Почему-то мне сразу показалось, что к аресту отца Миша приложил свои шаловливые ручонки. Такое сложилось у меня впечатление. Может быть, потому, что я испытывал к Мише однозначное чувство ревности. Всё таки — Наташа была женщиной моего отца.

Что с того, что я не видел отца десять лет?

Что с того?

— Когда будешь отцу писать, — шептала мне в ухо Наташа, — про Мишу не пиши. Это моё дело. Я сама разберусь!

Кстати… Я не мог понять, что она в Мише нашла… Наташа была мне симпатична. И ко мне она отнеслась как-то… по-человечески.

Но что такие, как Наташа, находят в таких, как этот Миша?

Наверное, что-то находят…

Я обещал, что не буду ничего писать отцу.

Это мне было легко. Я не то, что о Наташе — о себе не мог ничего написать. Я вообще не мог никому ничего писать, тем более — отцу!

Сколько раз я прокручивал в своей голове это письмо… И каждый раз тормозил.

«Дорогой отец»?

«Папочка»? «Папуля»?

Тьфу! Я даже не знал, как мне начать…

Глава 22

«Привет, отец!

Пишет тебе твой сын Василий. Помнишь ли ты, что у тебя есть сын?

Я приехал в Москву, но в институт не поступил. Потому, что я гражданин другой страны. Для граждан других стран — всё платно. Я нашёл Наташу, и она дала мне твой адрес. Она устроила меня на работу в клуб «Зелёная птица». Я работаю кассиром. Говорят, раньше клуб был твоим.

Почему ты не писал нам с матерью?

Мы ждали.

Как ты себя чувствуешь? Какие у тебя там соседи?

Если хочешь, можешь ответить.

Твой сын Василий».

Как ни старался, большего я из себя выдавить не мог. Я заклеил конверт и бросил его в почтовый ящик.

Лети с приветом, вернись с ответом… Эх, отец…

Глава 23

Моя служба в ночном клубе «Зелёная птица» успешно продолжалась.

По ночным клубам я теперь был спец.

Каждый ночной клуб имеет какую-нибудь узкую специализацию. В одном тусуются наркоманы, в другом — голубые. Куда-то приходят, чтобы снять хорошую проститутку, а где-то собираются одни корейцы, или азербайджанцы. Где-то играют попсу, где-то — джаз. Где-то — играют. Естественно, не на музыкальных инструментах.

Может, не всё так — впрямую, что ли. И в корейский клуб может зайти русский или азербайджанец. Но…

«Зелёная птица» специализировалась на драке. Да, именно так. На мордобое.

В нашем клубе вы не нашли бы зелёной молодёжи, и всяких там маменькиных богатеньких сынков. У нас собирался народ, плотно стоящий на собственных ногах. Тридцатилетние. Кто успел уже приобрести стабильный денежный доход.

Не важно, как. Об этом у них в клубе не спрашивали.

Правда, в среднем зале у нас стояли биллиардные столы, но за ними играли только наши клиенты. Профессионалов и убойных ставок не было.

Рок группы приглашались соответствующие. Кроме «Машины перемещений во времени», у нас выступали и «Ногу заело», И «Манго-киви», и ещё много известных и неизвестных рок групп. Расплачивались с группами из тех самых денег, что находились у меня в кассе. Миша заранее оповещал нас, кому и сколько мы должны отдать.

Маститые музыканты — не торговались, а всякие там начинающие, типа «Запечных тараканов», боролись за каждую копейку. Торговались.

Чтож, их можно понять.

Итак, наш среднестатистический клиент сначала как следует надирался. Чтобы почувствовать себя чуть-чуть значительнее, чем он был на самом деле, он закономерно начинал прикапываться к кому-нибудь, или к чему-нибудь.

Клиент нарывался на драку, и он её получал.

В драку клиентов, с целью «разнять и растащить», ввязывались Саня или (и) Лёша, и это было прекрасно!

В праздничные дни, когда народу было особенно много, на усиление Саше и Лёше придавалась ещё пара качков.

Драка перемещалась в холл, иногда заканчивалась на улице. Но Саня с Лёхой не даром были профессионалами. Они били больно, но никого не убивали и не калечили.

Хотя, бывало, что клиенты доставали ножи, и даже палили из пистолетов. В биллиардном зале клиенты колошматили друг друга киями по голове.

Побитых клиентов развозили таксисты.

Удовлетворённый (дракой) клиент, когда его душенька снова начинала томиться, возвращался в «Зелёную птицу», без всяких камней за пазухой, а с чувством благодарности и надежды. На новую драку, и на новые приключения на свою…

Дрались, естественно, не все. Многие получали удовольствие, глядя как другие тузят друг друга.

У нас были фанаты! И Саши, и Лёши, и кое-кого из постоянных клиентов. Им не нужен был ринг, чтобы полюбоваться на бои без правил. Они платили деньги за входной билет в «Зелёную птицу».

Каждый получал свою дозу адреналина. Недовольных не было.

Глава 24

Человеческая душа не знает насыщения. Если бы можно было подраться один раз, и на всю оставшуюся жизнь! Кстати, это касается не только драки.

В большей или меньшей степени, драки случались каждую смену. Если клиент считал себя несправедливо обиженным, и вызывал милицию, то он мог и поплатиться. Милиция была у нас прикормлена. Более того — милиция и была нашей «крышей».

Ментам тоже платили из кассы.

Пожаловавшегося клиента могли забрать. До выяснения. Если при клиенте оставались деньги, менты их изымали, и оставляли человека на ночь в обезьяннике. Наутро менты выкидывали протрезвевшего клиента, который рад был убежать от них подальше.

И зарекался, бедный, когда нибудь звонить по «02».

В каждом зале работал бар, вечером — ресторан.

Бармены — не доливали, официанты — обсчитывали, и жили за счёт чаевых, менеджеры залов воровали со складов. Мы (наша доблестная бригада) были не лучше, и не хуже остальных. У нас просто была своя статья дохода.

Осенью появились ещё и гардеробщики. Белая кость, двое на смену. Эти торговали местами для пальто. Если народу было много, то мест в гардеробе не хватало. За сто рублей можно было всегда купить крючок, а за двести — vip крючок. Или плечики, чтобы повесить дорогую шубу.

У гардеробщиков была небольшая комнатка, откуда они выносили плечики, и куда уносили дорогую шубу. Там они бросали шубу на пол, а в карман шубы вкладывали бумажку с номером. И снова торжественно выносили плечики.

Когда клубная жизнь была в разгаре, гардеробщики валялись в своей комнатке на дорогих шубах, и играли в карты. Иногда — сами валялись, иногда — со своими девочками.

Так протекала клубная жизнь.

Меньше двухсот долларов за смену я не получал.

Я разбаловался, и иногда позволял себе прокатиться со смены на такси.

Я летел на машине, и любовался Москвой… Нет, конечно, я не мог сказать, что Москва лежала у моих ног.

Но что-то такое я чувствовал, в эти мгновения. Что-то подобное…

Чем больше я работал, тем меньше мучился, что везу со смены свои «законные» баксы.

Я чувствовал себя богатым!!! Я чувствовал себя хозяином жизни!!! Я многое мог купить — почти всё.

Почти. Ко всему вышеперечисленному, всё таки, надо было прибавить слово «почти». Училкин сын ещё шевелился во мне, пытаясь приподнять свою побитую, дурную голову.

Ни Наташа, ни Митя, и никто в моей смене не знал, что я — «училкин сын». Об этом знал только один человек — я сам. Если бы я сказал кому-нибудь, что я каждый раз глушу свою совесть, доставая из кармана двести «левых» баксов — меня бы обсмеяли, и в очередной раз назвали бы дураком.

Что с того? Дураком я мог и сам себя назвать…

Я смотрел на клубную жизнь и твердил себе волшебное слово: «Нормально! Нормально! Нормально!»

Не убей, не укради… не сотвори себе кумира…

Ух, как далеко отодвинулось всё это!

Даже намерений отказаться — и тех у меня уже не было. «Господь и намерение целует», — сказал мне священник.

Нечего было Богу поцеловать.

Я спокойно продался за двести-триста баксов за смену. Это были мои тридцать серебренников. Но об этом знал только я.

Когда я разобрался в том, как поступили с отцом Наташа и её Миша, у меня появилось что-то вроде оправдания тому, что после каждой смены в моём кармане оседали эти баксы.

Что-то вроде мести, да?

Но всё равно…

Кто бы знал, как темно иногда бывало у меня на душе… Особенно вначале работы в «Зелёной птице».

Однако, чем больше баксов оседало в моих карманах, тем дальше в угол забивался «училкин сын»…

Глава 25

Добить во мне «училкиного сына» старалась и официантка Лена.

Здесь бы надо вкратце рассказать о моих отношениях с женским полом. Именно вкратце, потому что все отношения можно было бы описать одной строкой. Более того — одним словом.

Только я не буду говорить, каким.

В школе у меня, как и у большинства людей, была первая любовь. Её звали Мила. Милка… Я млел и страдал, я рисовал её профиль на последних листах каждой из своих тетрадей.

Безуспешно!

В нашем классе было несколько группировок. Как я ни пыжился, как ни прикидывался, но войти в группировку «продвинутых» не мог.

Во первых, все знали, чей я сын. Во-вторых, естественно, денег у меня не было. Я так и не научился курить, мне было противно надираться. Я даже не попробовал в школе никаких колёс, а поскольку не курил — не попробовал и травки.

А Мила была из «продвинутых». Ещё в десятом она начала встречаться с Костиком. Они и не скрывали, что занимаются сексом.

Моя же любовь была, как можно догадаться, платонической и неразделённой. Мила даже не ссмотрела в мою сторону.

Уже будучи на втором курсе, я встретил мою Милку. Она была к тому времени замужем (не за Костиком) и катила перед собой коляску.

Мы поболтали о школьных деньках, и разошлись в разные стороны. Я тогда зашёл в кафе, около нашего института, и заказал себе сто грамм коньяку. Такой, понимаете ли, сделал мужской заказ. Я мужественно влил в себя почти все сто граммов: но на последнем глотке случайно вдохнул и закашлялся. Дурацкий коньяк попал мне в нос, и я долго приходил в себя после этого.

Мужчиной я стал в институте, после одной вечеринки, где я случайно перебрал с алкоголем, и съел какую-то таблу, подсунутую мне приятелем. Моя партнёрша, видимо, тоже не поняла, с кем она оказалась наутро в одной постели.

Но мы с ней сделали хорошую мину при плохой игре. Мы немного повстречались после вечеринки, стараясь доказать самим себе, что мы «не просто так», «не спьяну», а как люди. Ну, не по любви, то хоть по симпатии.

Она была хорошая девочка. Оля. Такая же, как я. Её мама была не училкой, а детским врачом. Но любви у нас не получилось. И мы расстались если не друзьями, то приятелями.

И никому не выдали своей тайны, никому…

Мы оба прикидывались…

Официантка Лена оказалась старше меня на три года. Она была разведена, и её дочери уже исполнилось пять лет.

За дочерью присматривала бабушка, так как Лена кормила семью. Не только в переносном смысле — кормила, а и в прямом — просто еду привозила домой.

Частенько мы с Леной ехали ко мне после смены, балдели, отсыпались, ели её еду (то- есть, еду из нашего ресторана), пили вино, привезённое оттуда же.

Не знаю, что Лена нашла во мне. Она могла бы так проводить время и с Саней, и с Лёхой, и с Митей.

Как меня потом просветили, Лена спала до меня и с первым, и со вторым, и с третьим.

Но нам было хорошо вместе.

Лена называла меня «мальчик мой», «мой дурачок», «лапуля», и всегда просила рассказать ей что-нибудь. И я рассказывал. Например, пересказывал «Мёртвые души».

Как она смеялась!

И почти плакала, когда я персказывал «Героя нашего времени»… Да, конечно. Бедная Бэлла… бедная княжна Мери…

Я, конечно, не могу ручаться, что мои рассказы были очень близки к оригиналам. Но Лена шептала мне на ухо, что никогда, и ни с кем ей не было так хорошо, так легко и спокойно…

У нас не было иллюзий — ни у неё, ни у меня. Мне ничего не надо было от этой женщины, кроме того, что есть.

Она не хотела женить меня на себе — уж слишком я выглядел для этой цели неподходящей кандидатурой.

Если между людьми есть симпатия… если между людьми всё честно — разве это, само по себе, не повод к наслаждению?

Есть наслаждение сексом? — Да.

Есть наслаждение едой? — Да.

Есть наслаждение вином? — Да.

Есть наслаждение отдыхом? — Да.

А вот есть наслаждение честностью? — Да.

Конечно, да. Если бы только не этот червячок… Не этот училкин сын, который шепчет по ночам из своего угла, куда, казалось, он загнан навеки…

Он шепчет что-то типа: «Любовь… не прелюбодействуй…» Более того — он осмеливается произнести: «Целомудрие…», «Воздержание…»

Да елки палки! Когда же это кончится!

Глава 26

Я снимал комнату в коммуналке на два хозяина.

Во второй комнате (вернее, в двух смежных) жил дядя Петя со своей благоверной супружницей тётей Полей.

Ну и парочка была, доложу я вам!

Петя выглядел худовато, седовато и лысовато. Поля была толста, громогласна, и постоянно всем недовольна.

До пенсии она работала продавцом в продовольственном магазине, и ещё застала времена дефицита. Тогда — быть продавцом означало совсем не то, что сейчас.

Скорее всего, и сейчас так же воруют. В смысле обмера и обвеса. Но тогда… тётя Поля состояла при дефиците и распоряжалась дефицитом.

Это придавало ей значимости!

Может быть, её постоянное недовольство теперешней жизьнью частично было обусловлено тем, что её отлучили от всемогущего дефицита.

Когда дядя Петя был трезв, его было не видно и не слышно. На всю квартиру разносился только низкий голос его супруги, ругающей всё на свете.

— Опять пенсию не прибавили! — гудела она.

— Так прибавили же, — возражал Петя.

— Ну, да! Одной рукой сто рублей добавили, а второй рукой сто пятьдесят забрали!

— Да, да, — кивал Петя.

— Что это за цены? Нет, ты видел, что творится в магазинах? Это же сколько я должна платить за дохлый окорочок? Что, сотню? Накося! Выкуси!

Петя кивал.

— Послать бы этих, что наверху сидят, пусть бы пожили на пенсию! Пусть бы вскупились в нашем универсаме!

Петя снова кивал.

Ещё тетя Поля любила кричать в телевизор.

— Что, выпялился? — кричала она очередному радетелю за народное благо. — Что, надрал народ, и радуешься? Морда-то, как блин, так и лоснится! Куда миллионы попрятал, гад! Где зарплата? Где пенсия?

Тётя Поля была, конечно, права.

Я ещё помнил о том, как мы жили с матерью от получки до получки. Но вот как донести этот крик души до вышестоящих чиновников… Вот в чём вопрос…

Может, действительно — воровать? Только так и можно побороться за свой справедливый кусок в делёжке общественного пирога?

Вор у вора дубинку украл…

Но когда тётя Поля сотрясала стены коммунальной кухни своими криками, хотелось ответить ей чем-то подобным. Послать её, извините, подальше.

Кричать в кухне и ругать телевизор было проще всего. Я даже иногда задумывался о том, что творится в душе у такого, постоянно кричащего, и постоянно ругающего всех человека. Б-р-р-р…

Даже справедливость ругани уходила на второй план.

Крики тёти Поли медленно затухали, ударяясь, как в подушку, в тихого и безвольного (казалось бы) дядю Петю.

Но если дяде Пете случалось выпить… Упаси Бог встать на его пути в такое время!

— Зашибу! — вопил Петя! — Сгною!

— Тише, тише, — пыталась унять его тётя Поля, — тише ты…

— Я на вас управу найду! — продолжались крики, перемежаясь матерной руганью, — Я в карцер вас упеку! Колька, сучонок! Тебя первого! Первого!

Крики дяди Пети продолжались, обычно, не долго. Пар быстро уходил в гудок.

Послушав, какими словами ругается во хмелю дядя Петя, я однаждя спросил у его супружницы, в чём причина такого специфического набора слов.

— Так он же всю жизнь… всю жизнь…

— Что «всю жизнь»?

— Зэков охранял.

— А…

— Чуть крыша не съехала, от такой работы, — вздохнула тётя Поля. — Они ж сволочи…

Я сочувственно покачал головой.

«Сколько там осталось, крыши этой, — подумал я — Чему там съезжать…»

— А кто такой Колька? — поинтересовался я.

— Колька? Так это сын наш. Сидит, уже третий год. — За наркоторговлю и содержание притона.

Тётя Поля посмотрела на меня, и вздохнула ещё раз:

— Наркоман он… Вторая ходка уже. Выйдет ли живым-то…

Глава 27

Новый, 2000 год, мы встречали вместе с Леной на смене в клубе. Я «заработал» в новогоднюю ночь больше четырёхсот долларов.

Разряженная публика, крики, смех, брызги шампанского…

Размалёванные рожи в масках, карнавальные костюмы… Смотреть трезвым на всю эту вакханалию было тяжеловато. «Стрёмно»…

Особенно, на фоне разговоров про смену тысячелетия, «милениум», конец света, и всё такое прочее.

Я смотрел сначала на резвящуюся и вопящую публику. Потом на ту же публику, уже с трудом стоящую на ногах, дерущуюся и блюющую. (Саша и Лёха потрудились в эту ночь на славу).

Смотрел я на людей, и думал о том, что, может быть, конец света был бы в самый раз, чтобы прекратить все эти конвульсии одним махом, и больше уже не мучиться.

После смены мы сами порядком надрались в своём узком кругу, и больше в мою голову таких радикальных мыслей не приходило.

А потом мы с Леной на такси отправились ко мне. К Лене приехали родственники матери, в количестве трёх человек, поэтому пришлось ехать ко мне в коммуналку..

Мы расстелили постель, свалились в неё и выпили на двоих ещё одну бутылку шампанского. Закусили икрой и фруктами, и пожелали себе долгих лет жизни, здоровья и счастья.

Было часа три, когда мы, наконец, решили выспаться после трудной смены.

Не тут-то было! Это же был Новый год!

Дядя Петя почему-то не протрезвел до этого времени. Может быть, причиной тому являлись телевизионные крики о том, что приближается конец света. Потому что вместе с концом света, как можно было догадаться, приближался и последний Божий суд.

А на суде уже окончательно должно было определится, кому гулять по райскому саду, а кому жариться на сковородке.

Видимо, дядя Петя не был уверен в том, что именно он будет гулять по небесным садам. От этого крики его были сильнее, чем обычно.

— Суки! Сгною всех!

Причитания тёти Поли не помогали.

— Петя… Петя, уймись…

— Отстань от меня, сука! Это твой ублюдок на кичи штаны протирает!

— А ты где был? — возвысила голос тётя Поля. — Ты где был, когда он из твоего кармана деньги воровал?

— Я был на службе! Я Государству служил! Не то, что ты, сука, в своём магазине давала всем, направо и налево!

— А ты что, свечку держал?

— Да я тебя… Б…

Милые мои соседи поздравляли друг друга с Новым годом. Что милениум, что делириум…

Мы с Ленкой не молгли спать. Пришлось нам подняться. Мы уже начали одеваться, чтоб поехать куда-нибудь… Мы могли себе позволить снять на пару дней номер в какой-нибудь, не самой плохой гостинице, и провести свои выходные, как белые люди.

Но мы не успели уйти.

За дверью послышались совсем уж дикие крики, мат, удар с металлическим звоном, затем — звук падения тела. Мы выскочили в коридор.

В коридоре стояла, держа пустую сковороду, тётя Поля. Петя валялся ничком и слегка подрагивал всем телом.

— А-а-а… — вопила Поля, — Петя… Петюша мой… Ай, что же ты наделал… что же ты наделал… Что ж это я натворила… Убила, убила тебя…

Петя не подавал признаков жизни. Я склонился над ним. Холодок пробежал у меня по спине. Был человек, и нет человека…

Как хрупка человеческая жизнь… любая случайность… любая сковородка может прервать её… Господи!

Однако, нашего человека не так-то просто добить, пусть даже и сковородой. Петя застонал, закряхтел, выматерился и открыл глаза. Слава Богу!

— Слава Богу! — тётя Поля с размаху плюхнулась на колени. — Живой! Живой, Слава Богу…

— А ты, сука, чего хотела? — прохрипел любящий супруг.

Мы с Леной помогли Поле поднять Петю и занести-завести его в их квартиру, на диван. Петя ещё матерился, но тихонько, уже без злобы. Поля приложила ему на темя холодную примочку.

В квартире соседей было довольно чисто. В буфете стояли хрустальные рюмки, на комоде — фарфоровые фигурки. Комод был застелен белой салфеточкой в дырочку.

Я посмотрел на эту салфеточку, и мне захотелось плакать.

Может быть, тому виной был выпитый алкоголь… не знаю… но мне вдруг стало так жаль этого Петю и эту Полю, и их непутёвого сына, и тех зэков, которых охранял Петя, и всех его коллег по охране всех зэков всего мира…

Мне было жаль и себя самого, и Лену, и мать… и отца…

«Господи… — подумал я, — что же это? Почему всё так… так…неправильно…».

— Спасибо, ребята, — поблагодарила нас тётя Поля. — теперь уже всё нормально. Всё, раз на диван улёгся — значит, уже успокоился…

Угу… всё нормально. И тут — тоже всё нормально, всё окей…

Мы никуда с Леной не поехали. Через полчаса в нашей коммунальной квартире спали все: и Петя, и Поля, и Лена, и я.

А милениум, вопреки ожиданиям, не принёс ничего нового. Следующая смена в «Зелёной птице» ничем не отличалась от предыдущей. Конца света так и не наступило. Всё осталось на своих местах. Всё было нормально.

Глава 28

Ответ от отца я получил после Нового года.

«Здравствуй, сынок! Здравствуй, Василий! Как я благодарен тебе за письмо!

Сынок, мне трудно писать. Здесь, на зоне, всё видится иначе. Я смотрю на свою жизнь под иным углом зрения, понимаешь?

Как мне это ни больно, я вижу, что наделал много ошибок. Ты ведь у меня уже взрослый, и сможешь меня понять. А не сможешь — что ж, я сам виноват.

Я прошу у вас прощения. У тебя, и у твоей матери. Я слишком увлёкся.

Ты знаешь, что я не хотел прозябать и жить на нищенскую зарплату. Сначала меня занимал сам процесс свободного достижения своей цели. А когда стало получаться, мне понравилось пользоваться результатами.

В зависимости от этих результатов я и оценивал себя. Я был горд собой. Поверь, было чем гордиться! Ведь я начал с нуля и много достиг.

Мне до сих пор не до конца ясно, как и почему я попал сюда. Может быть, помогли конкуренты. Я ведь лишился почти половины того, что имел.

Сейчас я думаю, что мне нельзя было забывать о вас… Всё в этом мире взаимосвязано, только мы не понимаем, как. Если бы понимали — происходящее не было бы для нас неожиданностью.

Прости меня. Пока я достигал, ты рос без меня. Я любил твою мать. Но… Пойми, я любил и Наташу. Многое я сделал для неё, и с ней. Я люблю Вику. Так люблю… до боли.

Прости меня. Когда я выйду, мы пойдём с тобой в кафе, и попьём пивка. Мы поговорим с тобой обо всём. Я мечтаю об этом…

Я хочу хоть немного загладить свою вину перед тобой и перед твоей матерью. Чтобы вы перестали считать копейки, чтобы ты смог поступить в институт и спокойно учиться. Я напишу Наташе, чтобы она переоформила документы. Я хочу, чтобы одно из оставшихся у меня кафе принадлежало тебе.

Ещё раз прости меня. Передай матери, что я прошу прощения у неё. Как она? Не вышла замуж?

Остаюсь твоим отцом. Теперь я буду ждать встречи с тобой. Пришли мне свою фотографию, а то я помню тебя только ребёнком. Прости ещё раз.

Отец».

Письмо отца лежало передо мной. Я его перекладывал с места на место, складывал, раскрывал снова. Читал вдоль, поперёк и наискосок…

Эх, отец… Знал бы ты, как мне не хватало тебя… И никакое кафе…

Хотя, конечно, кафе — это было бы неплохо.

И тут я начал фантазировать. В своих мечтах я уже был хозяином кафе. Я подъезжал к своей собственности на крутой тачке. Менеджеры склонялись передо мной и несли мне выручку…

«Э, нет! — говорил я. — Я-то знаю, как вы меня обворовываете! Ну-ка, тащите всё, а не то я вас уволю!»

И менеджеры, и охрана, и официантки, и бармены, и гардеробщики выказывали мне полное своё уважение и несли всё присвоенное ими… И тогда я, как щедрый и мудрый хозяин, отдавал им назад половину всего принесённого…

Почему — половину? (так я спрашивал сам себя).

Я жмотился. Даже сейчас — мне было жалко того, что они у меня своруют.

А я ещё удивлялся, почему Миша так смотрит!

Глава 29

Отец, действительно, дал какие-то распоряжения Наташе. Через пару недаль приехал Миша и вызвал меня из кассы. На время беседы за аппарат встал Митя. Он подозрительно поглядывал в нашу сторону — видно, что-то почувствовал.

Казалось, у него даже уши шевелились, так ему хотелось узнать о содержании нашего разговора.

— Привет, — начал Миша. — Поговорка верна.

— Привет. Причём тут поговорка?

— Как — причём? А дуракам — разве не везёт?

— Поосторожнее на поворотах, — заступился я за себя.

Вот так! Я уже мог за себя постоять! Это ли не повод для гордости!

— Ладно, — не стал настаивать Миша. — Твой отец прислал письмо. Требует, чтоб «Кофейный домик» мы переписали на тебя.

— Ну? — сказать по правде, я больше ничего не мог и произнести.

— Хоть мне…

Миша не сказал, как ему противно и как ему неохота выполнять распоряжения отца. Ведь владельцем кафе был не он!!

— Наташа сделает это, — наконец, выцедил он.

— Когда? — спросил я.

— Слушай, мы тут с ней обсуждали, как это сделать… короче, у тебя же паспорт не российский?

— Нет.

— Ну вот… Короче, с этим могут возникнуть сложности. Ты же гражданин другой страны! Тебе надо стать гражданином России!

Тут пришла пора мне помолчать. Я уже интересовался, как можно получить Российское гражданство. Сразу, как только понял, что жителю другой страны не светит бесплатное поступление в Российский ВУЗ.

Процесс этот был таким замороченным, таким длинным, что почти безнадёжным. Если бы я начал своё продвижение по всем инстанциям, я бы получил гражданство лет через пять, не меньше.

— Это нереально, — сказал я Мише.

— Реально! Две тысячи баксов — и Российский паспорт у тебя в кармане! У тебя есть две тысячи баксов?

Я вздохнул. Да, у меня уже накопилось две тысячи баксов. Даже — две с половиной. Ровно столько стоило платное обучение в МГУ, на жур. факе.

Если бы я не придумал за оставшееся до поступления время чего-нибудь другого.

Но, с другой стороны, если у меня будет Российский паспорт, я же смогу поступить бесплатно!

— Обьясни-ка, — взглянул я на Мишу.

Эх, если бы, взглянув человеку в глаза, можно было бы узнать, что он против тебя затевает!

У меня ещё мелькнула такая мыслишка: «Чего это Миша вдруг стал таким добрым, что сам подсказывает мне выход из ситуации? Сразу и сделку можно совершить, и в институт поступить бесплатно…»

Да, плоховата у нас правовая грамотность населения! Откуда я, мог знать, что для передачи собственности совершенно всё равно, гражданину какой страны её передают… Налоги?

О, да… это мы проходили! Каждый двадцатый билет…

— Есть тут одна контора, — горячо зашептал в моё ухо Миша. — Ты им относишь бабки, а они тебе — через неделю выдают паспорт. Только не московский, а подмосковный. Там у них куплено все. Дальнее Подмосковье. А тебе — какая разница? Когда квартиру в Москве купишь — пропишешься.

Я? Квартиру в Москве? Куплю?

Да разве мог я об этом мечтать? Впрочем, разве я мог мечтать о собственном кафе?

«Кофейный домик»! «Кофейный домик»!

Что может быть лучше, что может быть прекраснее! Не нужен мне ночной клуб! «Кофейный домик»! Ура!

— Где там твой адрес? Давай!

Я протянул руку, и Миша вложил в мою ладонь бумажку с адресом.

— Только не затягивай, — сказал он.

— Конечно, — ответил я. — Ещё бы.

Глава 30

По секрету я поделился с Леной новостями моей жизни. Ну, а Лена… Через пару дней уже вся клубная обслуга знала, с кем они имеют дело в моём лице.

— Я сразу понял, что ты особенный, — сказал мне Митя. — Смотри, не забывай старых друзей, когда будешь там.

Митя показал глазами вверх. О, да! Сколько раз он обзывал меня придурком, а вот, поди ж ты… Саня, Лёха и качки-охранники жали мне руку, официанты и кухонные работники прибегали смотреть на меня.

Я купался в лучах славы и всеобщего поклонения. Я чувствовал во взглядах неприкрытую зависть.

Даже Лена вдруг стала лебезить со мной. Ещё бы! Одно дело — безродный кассиришка, которому не за что зацепиться в Москве, а другое дело — хозяин собственного кафе!

Меня даже попытались отбить у Лены. Одна из официанток, Маша, молоденькая приезжая из Молдавии. До сих пор она одаривала своим вниманием только москвичей, в надежде урвать столичного жениха.

А тут — полностью переключилась на меня. Да, конечно, она была и помоложе Лены, и посимпатичнее, и пофигуристее. Я же не слепой. Когда я первый раз обнял её за талию, я вдруг прозрел. Я понял, какие радужные перспективы открываются перед владельцем кафе, в отличие от перспектив кассира.

О!

Вечером того же дня Лена оттрепала Машу и славно потягала её за волосы. Впервые в жизни из-за меня дрались! Причём женщины!

Грешен я, грешен… Переспал я с Машей… Противно самому.

Маша старалась. Приговаривала: «Женишься на мне — ещё лучше тебе будет. Каждый день, каждый день…»

Может быть, оно и неплохо было. Но противно… Не то, что любви, а даже симпатии в этом не было. Чистый секс, помноженный на расчёт. Это чувствовалось.

И все же… Я был горд! Я раздулся, как мыльный пузырь! Мне вдруг скучно стало отрывать билеты, и считать какие-то копейки! Ведь я уже стоял на пороге собственного дела! Больших денег!

Не подневольного труда на хозяина, а труда на своё собственное благо. На моё благо будут трудиться другие, а я буду стричь купоны! Это — будет моим трудом!

Ура! Виват!

Матери я пока ни о чём не писал. Да я как-то и подзабыл про неё… После первого перевода я послал ей ещё один, долларов на сто, а потом начал копить себе на институт, и больше ей ничего не посылал. Так, презванивался иногда по телефону.

Причём, чаше звонила она мне, чем я ей.

Глава 31

Я отнёс в некую контору две тысячи баксов, и ровно через неделю получил новенький российский паспорт, с пропиской в какой-то Богом забытой подмосковной деревне.

Контора меня не обманула. Но мой паспорт — тот, с которым я приехал в Москву, они забрали.

— А как ты хотел? — из подлобья оглядел меня конторский хмырь, вручая паспорт. — Надо же было твой паспорт сдать, взамен!

Я не знал, как я должен был хотеть. Я — никак не хотел.

Я полистал свой новый паспорт, и не найдя в нём никаких изъянов, на том и успокоился.

Примерно с неделю я проходил гордым гражданином России.

Как Маяковский, я «доставал из широких штанин свою краснокожую паспортину» и любовался ею.

Миша сам позвонил мне, чтоб узнать, в порядке ли мои паспортные дела.

— Когда у тебя выходной? Во вторник? После смены не уходи! Я приеду, и поедем сделку заключать! — кричал он в трубку.

Воскресенье прошло, как обычно. А в понедельник вечером в клуб с проверкой пришли менты. Никто их особенно не испугался. Менты частенько наведывались к нам с «чёсом». Хотя выручка у них была небольшой.

Публика-то у нас приличная, наркотой в открытую никто не торгует. Проституток наглых тоже нет.

Но в этот раз менты повели себя как-то странно. Начали проверять паспорта. И у сотрудников — тоже.

Дальше я мог бы ничего не рассказывать. Кто не дурак, тот уже догадался. Это я — догадался последним.

— Что это за ксива драная? — спросил мент, вертя и крутя в своих грязных лапах мою гордость — мой российский паспорт.

— Паспорт, — пояснил я.

— Этот паспорт … засунуть надо…

— Что?

— Ты, парень, дурак? Или прикидываешься? Это же грубая подделка! Вот, смотри, даже морда твоя косо наклеена!

По правде говоря, фотография была наклеена ровно. Но…

— Твой фальшивый паспорт придётся изъять. А ты… в отделение, до выяснения…

— Что?

Не успел я произнести и полслова, как мне дали по шее и затолкали в мусоровоз. Через пятнадцать минут я уже наблюдал мир через решётку обезьянника.

Глава 32

Стены, выкрашенные в заборно туалетный цвет. Вонь. Бомжи, и другие, не менее колоритные фигуры на лавках.

Я тоже сидел на лавке, и не знал, смеяться мне или плакать.

Вообще-то ситуация была такова, что вполне можно было и посмеяться. Но… Сидел я на лавке, и голова моя была пуста.

Пару раз промелькнуло в моём мозгу одноообразное подобие мысли: «Миша — сволочь… Миша — сволочь…»

«А ты разве раньше этого не знал?» — спросил я сам себя.

И сам себе утвердительно кивнул в ответ.

«А сам-то ты — кто?»

На этот вопрос ответить было труднее. Тут уже не катил даже «дурак». На этот вопрос я не мог ответить — проваливался в пустоту.

— Свободы! Свободы требую! — время от времени кричал бомж в углу. — Не имеете права! Сволочи! Суки! Волки позорные!

Он приподнимался, тряс решётку, и снова бессильно валился на лавку. Так повторялось несколько раз, примерно минут через десять-пятнадцать.

Потом бомж притих, а я поймал себя на том, что тоже хочу вскочить, как и он, и прокричать те же слова…

Бедные, бедные мы люди… какие же мы одинаковые…

Так я провёл пару часов, пока меня не вызвали. На допрос.

Допрос — это, конечно, громко сказано. Пока меня не вызвали «на развод».

— Где взял фальшивый паспорт? — спрашивал меня всё тот же мент, который проверял документы в клубе. Второй мент стоял рядом.

Первый мент был чернявым парнем моих лет, с прыщеватыми щеками. Шапка всё время съезжала ему на лоб, и могла бы совсем съехать, если бы не тормозила на ушах.

Это тоже было бы смешно, если бы не было так грустно.

Второй мент был постарше, потолще, и молчаливие. Вероятно, он был здесь главным, так как первый всё время поглядывал на него, задавая мне вопросы.

Сверялся со старшим товарищем, правильно ли действует.

Видимо, к утру смена их заканчивалась, и им надо было успеть меня «развести».

— Ты понимаешь, что тебе грозит статья? Срок тебе грозит! — наступал чернявый мент.

Я молчал.

— Но дело можно уладить…

— Сколько? — наконец, догадался я.

— Тысяча.

— Рублей?

— Ты дурак?

— Тысячи баксов у меня нет.

— Тогда будешь срок мотать.

— У меня есть пятьсот.

Менты переглянулись.

— Ладно, уговорил. Где? — спросил чернявый.

Я назвал адрес.

— Недалеко. Поехали… — дал добро старший.

Менты снова затолкали меня в свою машину.

Я отдал им последние пятьсот баксов, оставшиеся у меня из того, что я скопил себе на учёбу. Журфак МГУ снова помахал мне ручкой… Вместе с «Кофейным домиком», надо понимать…

— Нормально, — сказал чернявый, пряча мои баксы себе в карман.

— А как же я буду без паспорта? — задал я ментам глупый вопрос, когда они уже повернулись ко мне спиной, как к отработанному материалу.

Чернявый покрутил пальцем у виска.

— Езжай домой, да пиши заявление, что паспорт потерял. Или — что украли его у тебя.

— Учить вас, дураков, — сказал второй, и плюнул себе под ноги.

«Надо было сказать им, что у меня есть триста баксов, а не пятьсот, — подумал я. — Они бы согласились…»

Но поздно пить боржоми…

Глава 33

Жизнь, несомненно, движется по кругу. Снова я стоял в Москве, на вокзале, и в кармане у меня было двести баксов.

Двести баксов — моя доля за последнюю смену в клубе «Зелёная птица».

Спасибо ребятам — мою долю они не разделили между собой, а придержали.

Лена только вздохнула, провожая меня. Так, как вздохнула бы старшая сестра, провожая непутёвого младшего братишку.

Маша же прошествовала мимо меня с поджатыми губами. Ещё бы! Я так безжалостно обманул её ожидания!

Саня и Лёха предложили мне подловить Мишу и набить ему морду. Я был признателен бойцам за их предложение, но пришлось им отказать.

Митя уже не завидовал. Он злорадствовал, но слегка, не подавая виду.

— Придурок ты, Вася, — заключил он.

Тут я вынужден был согласиться. Даже если бы я не согласился — мне было нечем опровергнуть Митины слова.

Наташе я всё-таки позвонил.

— Да что ты… Ай-ай-ай… Да я — ни сном, ни духом… Я всё хотела выбрать время, и поговорить с тобой о кафе… но тут Вика заболела… — причитала она в трубку.

Мне так хотелось ей поверить… Я сказал ей, что верю.

— Я сожалею о случившемся, — продолжала она. — А разве у тебя есть доказательства, что Миша к этому причастен?

Доказательств у меня не было.

— Возвращайся, и я передам тебе кафе!

— Спасибо, — ответил я. — Я вернусь.

A`ll be back!

Видимо, что-то подобное произошло и с моим отцом. Уровнем повыше, конечно.

Отца упрятали в тюрьму.

Меня — устранили проще. Действительно, кто я такой? Свалился им на голову никто и ниоткуда, и передавай ему собственность, отдавай долю…

Это ещё хорошо, что со мной обошлись так изящно. А могли и просто — кирпичом по голове, в ближайшей подворотне.

Кто бы меня искал? Кто бы опознал? Был человек, и нет человека…

Снова по моей спине пробежал холодок. Только причиной был уже не Петя, ударенный сковородкой, а я сам.

Как хрупка человеческая жизнь… любая случайность может прервать её… Господи!

Мне надо было подумать. Мне надо было как-то проанализировать всё произошедшее, но я не мог. Все чувства, все мысли остановились. Это был уже не я, а какой-то сплошной тормоз с глазами. Я автоматически простился со всеми и собрал свои немногочисленные пожитки.

Чтобы вернуться в Москву, мне надо было, для начала, её покинуть. У меня не было паспорта, а впереди была граница. Хоть и СНГ, но всё же…

Я взял билет до последней околопограничной станции.

Никто не провожал меня на московском перроне. Москва не поверила моим слезам и сама не рыдала обо мне.

Поезд до границы тронулся. Марш «Прощание славянки» так и не зазвучал.

Глава 34

Был конец февраля. Чужой приграничный город, вокзал которого я видел до этого только из окна вагона, встретил меня неприветливым холодом. Поздний вечер качал свои фонари. Люди кутались в пальто и не смотрели друг на друга. Я купил в вокзальном буфете резиновый и холодный жареный пирожок, и с трудом пропихнул его в глотку.

Надо было что-то делать. А я опять не знал, что. Наконец, я решился.

Подойдя к кассе, я всмотрелся в лицо кассирши. Сделал я это первый раз в жизни. Кто, и когда смотрит кассирше в лицо? (Или кассиру?)

Ведь я, в некотором роде, был её коллегой!

Итак, я улыбнулся кассирше, и, глядя прямо ей в глаза, спросил:

— Скажите пожалуйста, как мне перебраться через границу?

Кассирша окинула меня взглядом (ту часть меня, которую можно было окинуть взглядом из окошка), вздохнула, и сказала:

— Когда же вы закончитесь?

Я промолчал. Слова кассирши вселяли надежду.

— Через шесть часов, в четыре утра, — сказала она, — будет электричка. Доедешь до станции (такой-то), а там пешком.

— Куда? — спросил я.

— Там увидишь. Там вашего брата куча соберётся. Вот и пойдёте. А после границы — снова на электричку.

— Спасибо, — поблагодарил я коллегу.

Вероятно, она сказала правду. Но на душе у меня было тревожно. Соберётся куча, не соберётся куча…

В любом случае, время до электрички у меня оставалось. Я побродил по вокзалу. Вокзал радовал холодом и грязью. В углу, под облезлым рекламным щитом, копошились крысы. На них никто не обращал внимания.

Я выбрался на привокзальную площадь к стоянке такси, и некоторое время я понаблюдал за таксистами. Моё внимание привлёк один. Уж очень колоритной была его внешность!

Я же любил Гоголя. Не только «Мёртвые души», но и «Вечера на хуторе»! Местный бомбила, то есть — таксист, несомненно, был пра-пра-пра внуком Пузатого Пацюка.

Сходство особенно проявилось, когда бомбила снял шапку и обнажил лысый череп. Я подошёл поближе и разглядел татуировки у него на пальцах.

В это время таксисты чему-то засмеялись, и праправнук Пацюка заржал таким заразительным гоготом, что я проникся к нему окончательной и неподдельной симпатией.

Когда гогот утих, я обратился к бомбиле:

— Извините… можно Вас на минутку?

Бомбила оглядел меня с головы до пят. Так его предок осматривал кузнеца Вакулу. Но у меня за плечами был только тощий рюкзачок. Врядли бы там поместился бы чёрт! Хотя… кто их знает, чертей…

— Чого тоби? — спросил бомбила, закончив осмотр.

Его физиономия была настолько колоритно-добродушной, что на ней практически не отразилось обычное впечатление от меня. Он был невозмутим.

Точно, это был потомок Пацюка. Я не ошибся.

— А не могли бы Вы перевезти меня через границу? — спросил я, на голубом глазу.

Я уже был готов к тому, что мне предложат перелететь через границу на чёрте.

— Триста баксов, — сказал славный потомок славного рода.

— Ех… — вырвалось из меня.

— А шо? — спросил потомок.

— У меня есть только сто, — соврал я.

У меня было двести. Но я был научен горьким опытом.

— Маловато буде, — вздохнул Пацюк.

Но день был холодный, февральский. Хороший хозяин собаку из дома не выгонит, тем более, не попрётся через границу. Людей на привокзальной площади не было.

Один я, как три тополя на Плющихе.

— Ладно, — поёжился на ветру потомок. — За сто баксов я тебе до погранцив довезу, а там — ты сам через поле… я тебе с другий стороны буду ждать. Згода?

— А не обманешь? — задал я риторический вопрос.

— Хвирма веникив не вьяже, — отозвался Пацюк.

Глава 35

Оказывается, до пограничного поста было двадцать километров.

Мы с моим Пацюком покинули город, и выбрались на просёлочную дорогу.

Не смотря на поздний час и холод, движение на дороге было оживлённым. Нам навстречу то и дело попадались УАЗики, тяжеловато пробивающиеся по замёрзшей колее.

— Куда это они? — поинтересовался я.

— Це контрабандисты, — охотно поддержал разговор. — Не ты же один через границу перебираешься. Кому охота налоги платить. Тут раньше проволока колюча була.

— Куда делась?

— А посрезали мужики. На металлолом посдавали. Нормально!

«Да, — подумал я, — нет предела изобретательности русского человека. Колючую проволоку на метеллолом — это даже символично».

Пацюк помолчал и продолжил.

— Уси хотять жить. Тут, на цей дороге, бувае, погранци облаву ставять.

— Ловят? — спросил я.

— Та ни… Соберуть соби гроши, та и годи. Тут шпионив нема. Уси жить хотять. А погранци — тоже люди, чи ни?

– Как же так? Это же граница!

— Нормально. Люди ж с понятием… Сам заробляешь — и людям дай.

«Этой норме нет предела, — подумал я. — И вообще — норме предела нет…»

Пацюк коротко хохотнул, хитро посмотрел на меня и сказал:

— Я ж тоби не питаю, чого тебе через границу несёт… Може, ты террорист какой. Глаза у тебе… Може, ты вохабит?

— Я православный. Русский я…

— Ото ж… А глаза у тебе не русски.

— У меня мама русская. Родом из-под Смоленска. А отец татарин. На половину.

— На яку? — снова хохотнул Пацюк.

— На отцовскую.

— А на другу?

Пацюку явно нравилось болтать со мной. Да и я болтал… Чтоб не думать о границе.

Странно устроены люди. В Москве — никто, и не разу не спросил, откуда у меня раскосые глаза. А тут… первый встречный.

Но вот что интересно: мне было легко разговаривать с Пацюком. Обстоятельства к тому располагали…

— А на другу? — переспросил Пацюк.

— А другая половина — ты не поверишь. Бабушка у меня — немка. Она родилась перед войной. Их во время войны выслали в Казахстан, как немцев.

Пацюк аж тормознул слегка.

— Так не бувае, — сказал он.

— Бывает, — вздохнул я. — А потом бабушка с дедом познакомились на целине. При Хрущёве.

— Да… протянул Пацюк. — При Хрущёве… Це да… А як же ж твоя хфамилия?

— Иванов, — честно признался я. — Вася Иванов.

Пацюк опять чуть не тормознул.

– Татарин?

Пацюк снова разразился своим замечательным хохотом. Самое смешное, что я тоже смеялся, вместе с ним.

— Татарин, — подтвердил я, отсмеявшись.

— А як же ж?

Почему я рассказывал этому человеку все семейные предания? По дороге через границу, которую я впервые в жизни пересекал нелегально…

— Это — давняя история… Ещё до революции, русский купец Иванов усыновил татарского мальчика… сироту… и дал ему свою фамилию, и даже наследником сделал. Крестил его, и назвал Иваном Ивановым. Хотел женить на своей дочери. Но тут случилась революция, и наследство… того… А фамилия осталась. Ваня вырос, и вместо купеческой дочери, женился на бедной татарке.

— И шо? Мусульманином не стал?

— Все уже были атеистами.

— А купец? Куды подевался?

— Купца растреляли. Дочь его умерла. Это я знаю по рассказам матери.

— Ты прям… ты — як учебник истории, — покачал головой Пацюк.

Так меня ещё никто не называл.

— А Вы? Вы откуда родом? — поинтересовался я.

— Чи не бачишь? Я хохол! Але…

— Что?

— Бабка була полячка.

По его последующему молчанию я понял, что он чего-то не договаривает.

— Что? — переспросил я.

— Ничого, — вздохнул Пацюк. — Ничого…

Он вдруг стал каким-то грустным. Кто знает, какой глубоко зарытый пласт его души пошевелил я своими признаниями.

Какие тайны рода Пацюков, идущие от гетмана Мазепы, или ещё дальше — подняли вдруг свои головы, проверяя, правильно ли их потомок распоряжается ими…

Какие письма, и каким турецким султанам писали его предки?

Ходячим учебником истории был и мой Пацюк, но содержания я так и не узнал. Страницы не открылись…

Холодный ветер со снежной крупой бил нам в ветровое стекло. Фонари встречных УАЗиков, везущих, по мере сил, свою контрабанду, на мгновение слепили нам глаза.

— Усе, — сказал Пацюк. — Подьезжаем.

Глава 36

От того места, где мы остановились, до пограничного поста оставалось километра два. Мы сидели в машине. Медленно работали дворники, очищая с ветрового стекла снежную крупу.

Впереди просматривался пограничный пункт, вышки, прожектора, колючая проволока — всё, как положено.

Пацюк давал мне последние инструкции, прям как Штирлиц — пастору Шлагу, или как шеф Британской разведки агенту 007.

Я так и сказал про себя: «Иванов. Вася Иванов…»

Получилось и смешно, и грустно.

— Дывысь, — инструктировал меня Пацюк. — треба идти ровнюсенько вдоль поста. Шоб ты йго всё время видел. И помни — ты их видишь, а они тебе — нет! Иди спокойно! Не ты первый, не ты последний.

Я поёжился. Страшно было выходить из машины. Хотелось уцепиться за Пацюка, как за родного дядьку…

— Телефон выключи. Собак не бойся. Хай соби брешуть. Обычно погранци их самих не спускають. Идёшь примерно час. Выйдешь с той стороны на просёлок, телефон включай, и звони мне. Я подъеду. Ну, давай. С Богом.

— А Вы… Вы как?

— Я — через пост. У меня — документы есть.

Я вышел из машины. Холод обьял меня… Пацюк уехал, и я остался один перед вспаханным полем. Вдали мерцали огни пограничного поста.

Господи! Помоги!

Я встал на вспаханное поле. На промёрзлую землю, присыпанную снежной крупой…

Встал, и тут же провалился. Это же была пахота…

Так я и пошёл один, в полной темноте и в тишине. Сначала мне было холодно, но потом, от быстрой ходьбы по пересечённой местности, мне стало жарко.

А ещё мне было страшно. Периодически с пограничного поста по вспаханной полосе прохаживался луч прожектора. И мне приходилось падать на мёрзлую, холодную землю. Холод земли обнимал меня, и я представлял автоматную очередь над своей головой. Представлял совершенно реально…

И никто, никто не спас бы меня… Никто и не узнал бы, что я остался лежать тут, на этой перепаханной мёрзлой земле.

«По тундре, по широкой дороге…»

Паспорта у меня нет. Единственный документ — военный билет. Где я ограничено годен в военное время. И ни на что не годен в мирное…

Мама, мама… Упал мне с неба «псориаз». Не пошёл я в Армию…

Я передвигался по мёрзлому полю и мне казалось, что мой путь бесконечен.

Один раз я споткнулся о камень, упал, и так больно ударился ногой, что из глаз брызнули слёзы.

«Сейчас я сломаю ногу, — подумал я, — и поползу на пограничный пост. И буду вопить: «Пограничнички милые, вызовите «Скорую» и спасите меня, дурака… Спасите меня… Делайте со мной, что хотите! Хоть высылайте меня из страны…»

Я покорчился на земле, зажав руками больную ногу.

«Есть ли на свете такая страна, куда меня можно выслать, — всхлипывал я. — А-а-а… Куда ж меня высылать?»

И тут мне стало смешно.

«На Кавказ! — смеялся я, катаясь по мёрзлому полю. — Куда ещё высылают «Героя нашего времени»…

Глава 37

В начале пути, падая на землю под лучом прожектора, я не думал ни о чём. Но после того, как я ушиб ногу, способность размышлять ко мне вернулась.

Да, я был всё тем же Васькой, которому надо было дать в лоб, чтоб он начал думать. В данном случае, сошла и нога. Что поделаешь! Расту…

Когда очередной луч прожектора свалил меня на мёрзлую землю, я приступил к допросу беглого зэка:

— А что это ты, Васенька, никак не хочешь спросить себя о том, почему ты здесь оказался?

— Отстань! — ответил я сам себе.

— Не отстану. Колись, глина!

— Чего ты хочешь? Чтоб я сказал о том, что я дурак?

— Дураком не отделаешься.

Следователь Василий Сергеевич Иванов был строгим панем. Он меня расколол.

— Да, да! Я воровал! Все воровали! Я воровал у вора! — кричал я ему прямо в лицо.

— Ты воровал. В этом суть.

— Да! Отстань, наконец! Отвалите от меня все!

— Думай ещё! — наступал следователь.

— Не хочу!

— Хочешь, или не хочешь, но ведь это было!

— Я прелюбодействовал, — сознался я.

Ух, как мне не хотелось в этом сознаваться! Неужели я так уж виноват?

— Да, — невозмутимо подытожил следователь. — Ты виноват. Дальше!

Мне ничего не оставалось, как продолжать.

— Я завидовал. Я Мише завидовал! И даже Мите! А когда появилось кафе… Но я не знаю, как это назвать!

— Знаешь.

— Знаю. Чувство превосходства… причём — на пустом месте. Тщеславие? Всё, сознаюсь! Ты раздолбал меня! Чего тебе ещё надо?!

– А кем ты себя возомнил? Тоже мне! Ты! Чичиков, Раскольников, и Печорин! Един в трёх лицах!

– Ты хочешь опустить меня ниже плинтуса…

— А ты посмотри внимательно, где валяешься. Тут яма. Плинтус — выше. Вспомни-ка про паспорт.

— Да… Я купился… Меня пощекотали за тщеславие. Я должен был подпрыгнуть выше всех. А дальше — как положено Я пошёл на обман и лжесвидетельство.

— Какой ты умный! Всё понимаешь! Тогда скажи, каким ты видишь своё будущее.

— Спроси что-нибудь попроще.

— Хорошо. Поясняю на примерах. Ты станешь взрослым, и будешь таким, как Миша? Будешь владельцем кафе. Флаг в руки. Наташку себе подыщешь… Чего ты морщишься? Это же нормально!

— Отстань… Я жил, как люди! Как все!

– Нет, уж лучше ты сразу живи, — как Петя. Как дядя Петя с его тетей Полей. Чем не вариант? Тоже — нормально. Все так живут. Кто попроще.

— Оставь меня в покое!

– Ты же всегда хотел жить честно! Чисто! Разве ты не понял? В этом мире каждый устанавливает норму сам себе, и сам же по ней и живёт. Редко кто поднимает планку… в основном — опускают… опускают… опускают… И говорят себе: нормально! Нормально! Нормально! Чтоб совесть не мучила!

Да, я хотел жить честно. И хочу. Но… Хорошо ему, следователю этому… А полежи-ка ничком, да на холодной земле…

— Это невозможно! — снова начал возражать я. — Ты посмотри вокруг! Ты что, следователь, с Луны свалился! Все живут одинаково! Хоть в Москве, хоть не в Москве! В клубе — и хозяева, и обслуга, и посетители… Здесь — контробандисты и пограничники — все, все… Все врут, все воруют! С учётом своего социального слоя.

— Не все.

— Все! Кому представляется возможность урвать побольше — идут по головам! Завидуют, обманывают! Подставляют, как могут.

— Не все.

— Почти все! Девяносто девять процентов! И девять десятых! И девяносто девять сотых! Воруют! Кто может — миллиарды из бютжета, кто может — миллионы из банков, а кто не может — поллитру из супермаркета!

— Ты скоро станешь похож на тётю Полю. Ты будешь начинать свой день, обхаивая всех и вся. Жаль мне тебя, Вася…

— Себя пожалей!

— А любовь?

— Угу. Тебе рассказать, как спят с чужими жёнами, и не с жёнами, и даже не с женщинами?

— При чём здесь любовь?

— Как предают друг друга! Жена — мужа, сотрудники — шефа, а шеф — сотрудников.

— Вася, прекрати. Есть и другой путь.

— Нету!

— Есть. Ты это знаешь. Ты же был там, где нельзя соврать… Где всё — напросвет… И именно это является Жизнью, а не то, о чём ты сейчас так горячо распинался.

— Что ты знаешь о жизни?

– Знаю не меньше, чем ты. Ты пойми — чем ниже опускаешь планку, тем глубже падаешь. И тем труднее подняться. Разве ты не проверил этого на своей шкуре?

— Ты хочешь, чтоб я решился на другой путь? Ты хочешь, чтоб я сделал это сознательно? Нет! Я не могу!

– А ты ведь там был… Ты же к этому пути прикоснулся… Разве ты не помнишь, как чуть не взлетел перед иконостасом?

– Помню…

— Тогда вперёд.

— Нет, это невозможно… Я — в таком дерьме…

– Богу — всё возможно, что невозможно человекам. Господь — и намерение целует. Помнишь, священник тебе это говорил.

— Да… но не могу…

— Тогда — поплачь.

— О чём? О ком?

— О себе…

Глава 38

Луч прожектора давно покинул меня, а я всё ещё лежал на земле, и не чувствовал холода.

«Тогда — поплачь» — сказал я себе, и почти заплакал…

Ровно одна слезинка скатилась по щеке. И сразу щеке стало холодно.

— Ты так слаб? — задал я себе вопрос.

Ответа не последовало.

Я перевернулся на спину, и в просвете облаков увидел в тёмном ночном небе парочку звёзд.

— И с чего бы это я тут светил? — обратился я к звёздам.

Они тоже не удостоили меня ответом.

— Ну, ладно, — разрешил я им. — Светите, если уж так…

И вдруг Небо придвинулось ко мне. Как огромный иконостас, Небо надвинулось на меня. Грозно и маняще, и всеобъемлюще…

Небо как будто звало меня, предлагая приобщиться своей высоте, чистоте и блеску своих светил…

Я лежал на холодном вспаханном поле, как маленькая песчинка… как маленькая частица Бытия, подвластная недоступным для моего понимания Законам…Там, там было моё место…

Там была моя единственная, неповторимая и недоступная для меня норма, по которой я тосковал всю жизнь, к которой всю жизнь рвался и никак не мог достичь…

— Господи… — прошептал я, — Господи, видишь ли меня? Вот он, я, Вася Иванов, тут лежу… Если бы Ты знал, какое я дерьмо… Я опустил планку ниже плинтуса, Господи, я получил то, что заслужил. Хорошо ещё, что жив остался. Вот, в яме тут лежу…

Как хотелось мне подняться в высоту… Как хотелось вырваться и подняться туда, где чисто и светло…

— Господи… Я заповеди не выучил… десять… а было бы двенадцать, я бы и их нарушил…вытащи меня из этой ямы… Вытащи, пожалуйста… помилуй душу мою…

Порыв ветра налетел на меня.

Я опомнился. От лежания на земле моя спина застыла.

Я вскочил, и почти бегом припустил по полю. Как я легко бежал! Кажется, я не падал больше даже под лучами прожекторов.

Мне казалось, что прошла вечность, пока я выбрался на просёлочную дорогу с той стороны.

Мои зубы так выстукивали от холода, что, казалось, эхо разносит этот звук и на Россию, и на ту страну, куда я перебрался.

Негнущимися, холодными пальцами я включил мобильник, и набрал номер Пацюка. А ведь Пацюку ничего не стоило кинуть меня. Я ведь уже отдал ему деньги…

Как это было бы страшно, я понял только сейчас, набирая номер.

Минут через пять на просёлке появилась машина. Нет, ещё не все и не всегда лжесвидетельствовали в этом мире. Не все…

Спасибо, Господи…

— Змерз? — спросили меня.

— М-м-м…

Я влез в машину, стуча зубами.

— Спасибо Вам, — прошептал я, чуть отогревшись.

— На здоровье, — притронулся к моей руке Пацюк. — На здоровье, Вася…

Нет, не так уж плох был этот мир…

Глава 39

Через несколько часов я забрался на верхнюю полку в поезде, идущем до моего родного города, укрылся двумя одеялами, и заснул мертвецким сном. Проводница едва растолкала меня перед прибытием.

– Какое сеголня число? — поинтересовался я у проводницы, спускаясь по ступенькам на асфальт родного города.

Проводница назвала.

Я спрашивал не просто так. Хотел уточнить, не ошибаюсь ли я. Мой приезд невольно совпал с днём рождения моей матери.

«Легенда» сразу возникла в моём охлаждённом мозгу. «Легенда» — не хуже, чем у Штирлица, или у агента 007. Мне снова надо было прикинуться.

Серое утро родного города приветствовало меня. Здесь тоже не было снега. Ветер гнал рябь в лужах, а так же разгонял по грязи обрывки упаковок и целлофановых пакетов.

Дома, казавшиеся мне до отьезда высокими и красивыми, выглядели маленькими и обшарпанными.

В цветочном ларьке я купил букет роз и направился к дому. Сердце моё колотилось.

Мама… прости меня, мама… я почти забыл о тебе, и снова вспомнил, когда мне стало плохо… мама… расскажи мне, как надо «почитать отца и мать»…

Палец мой коснулся звонка и дверь открылась.

— Мама!

— Вася! Вася приехал! Сынок… А мне вчера такой сон про тебя снился… Я даже тебе звонила ночью. Набираю твой мобильник, а он всё «не доступен», да «вне зоны действия».

Мать запахивала полы своего халатика. Запахи родного дома обнимали меня.

Боже… какой я дурак!

— Что же тебе приснилось? — спросил я мать, вешая на крючок куртку.

— Ты представляешь… Мне снилось, как будто ты в концлагере. Кругом колючая проволока, часовые с автоматами, вышки. Ты что-то кричишь мне, я протягиваю к тебе руки… Кричу: «Господи, помоги! Господи, помоги!»

Мама… Мне показалось, что она ещё больше постарела. Волосы побелели, лицо осунулось.

— А дальше?

— А дальше я вижу, как часовой вскидывает автомат и направляет на тебя.

— Убивает?

— Нет. Я закричала: «Нет!», часовой оглянулся на меня, и тут я проснулась.

— Классный сон.

— Главное, что ты жив. А то я даже встала ночью…

— И что?

Мать держала мои розы, и потихоньку перемещалась в кухню.

— И начала молиться, — чуть стесняясь, сказала она. — Ладно, ладно! Сейчас я на стол соберу… Боже… совсем растерялась… а цветы-то какие красивые… дорогие, небось… Вася…

Мать уронила букет на кухонный стол, села на табурет и прикрыла лицо руками.

— Вася…

Я подошёл к матери и погладил её по голове.

Мать взяла мою руку в свою.

— А ему… отцу ты писал?

— Один раз.

— Ответ получил?

— Да. Я привёз. Потом дам тебе прочесть.

— Ладно, ладно… Надо ему посылку собрать. Там, на зоне, небось, не сладко. Посылают ему посылки?

— Не знаю.

— Ну, ладно. Мы с тобой пошлём… Вася… как я рада… Вот это подарок! Ты приехал! Какой ты у меня молодец! Как это ты такое придумал?

– Да так, — промямлил я. — Само придумалось. Пойду я, умоюсь.

Я скрылся в ванной, открыл кран с горячей водой, и лолго стоял, опираясь на раковину, и разглядывая в родном ванном зеркале свою физиономию.

С трёхдневной щетиной моё лицо выглядело совершенно взрослым. Мужским.

«Интересно, какой будет у меня борода?» — подумал я.

Глава 40

За завтраком я изложил матери «легенду». Якобы я поехал к ней на день рождения. Вёз, естественно, деньги. В поезде меня обокрали, и вытащили и деньги, и паспорт. Такие вот дела.

Мать немного попричитала, но быстро взяла себя в руки, и стала звонить в милицию, в паспортный стол, и т. д.

На следующий день я уже написал заявление об утере паспорта, потом получил взамен паспорта бумажку с фотографией.

Ни о каком возвращении в Москву речи пока не было. Мне надо было ждать около месяца, пока будет готов новый паспорт.

Вечером, на кухне, мы вместе с матерью читали письмо отца.

Кое-что из жизни новой жены отца я матери рассказал.

Мать прочитала письмо несколько раз и сидела у кухонного стола, опустив вниз руку с письмом.

— Ма, его подставили, — пытался объяснить я. — Этот Миша… А может, даже они вместе. С его новой женой, с Наташей. Ведь они любовники.

— Конечно, — вздохнула мать. — Конечно. Но ты уже взрослый, сынок. Ты, вероятно… Ты же понимаешь, что врядли отец так уж чист… Большие деньги, да за такое короткое время, почти невозможно заработать честно. Как бы нам этого не хотелось, но поговорка верна.

— Какая?

— От трудов праведных не построишь палат каменных. Конечно, его подставили. Но Богу известно, прочему дано отцу такое испытание.

— Ма, ты что, верующей стала?

— А я всегда, сынок, ею была. Только я не была столь смела, чтоб назвать вещи своими именами.

— А сейчас? Осмелела?

— Да. Я стала старше. Я не стала умнее, потому, что нельзя стать умнее, чем ты есть. Но можно стать смелее, это точно.

— Может быть, мудрее?

— Не знаю. Тот дурак, кто сам себя назовёт мудрым.

— Ну, ма…

— А наследство? Кафе отцовское? Что, будем его принимать? Ты как думаешь?

Эх, мама… я не только думал — я ведь уже и делал… Может быть, мне надо было просто тебе позвонить…

— Не знаю, — соврал я.

— И я не знаю… Может быть, надо подождать, пока он выйдет. Пусть передаст его тебе из рук в руки. Сознательно, а не в порыве чувств.

Где-то я уже это слыхал… сознательно… Ах, да! Это следователь Василий Иванов призывал меня к сознательным поступкам…

— Ладно, ма, — погладил я мать по руке, держащей отцовское письмо. — Подождём. Всё равно, паспорта у меня пока нет.

Я присел на пол рядом с матерью, как бывало в детстве. Она разлохматила мои волосы.

— А у тебя почти нет твоих болячек, — удивилась она. — «Псориаза» твоего… Наверное, ты становишься взрослее…

— Причём тут взрослее?

– Этот дерматит — болезнь, в основном, подростков и юношей. Я же читала…

Мы помолчали.

— Ма, — спросил я, — а ты всё ещё его любишь? Почему ты замуж не вышла, ма?

— Да, — ответила мне мать. — Я же говорю, что ты взрослеешь… Это заметно даже на глаз…

Глава 41

Надо было подыскать хоть какую-нибудь работу.

Но сначала… Мне надо было пройтись в одно место. Решение во мне уже созрело.

Возможно, я не всё понимал. Даже, скорее всего, я не понимал почти ничего. Но сердце властно тянуло меня туда, под самую высокую планку. Туда, в Его дом. Туда, где заповеди существуют для того, чтобы по ним жить.

Решение во мне уже созрело, но я как бы слегка оттягивал время осуществления. Я ведь не знал, кого встречу там. Поймут ли меня, не обсмеют ли.

Не начнут ли с порога рассказывать мне, как я недостоин, не начнут ли накачивать мёртвыми догмами…

Я, как всегда, боялся вранья. Я боялся, что снова не смогу быть самим собой.

Я боялся, что так, или иначе, мне снова придётся прикидываться. А если прикидываться, то ни всё ли равно, где?

Если прикидываться, то уж лучше в другом месте.

В этом мире полно мест, где нормально прикидываются, и даже — где нельзя не прикидываться.

Так потихоньку я забалтывал себя, а ноги сами несли меня к тому месту, где я мог бы снова вдохнуть тот самый, пахнущий ладаном воздух.

Где ожидал я снова увидеть свою, потрёпанную на подготовительных курсах душу — всю, напросвет, без вранья.

Я нёс туда свою душу, чтобы не врать больше, не прикидываться, и не быть дураком.

Где, как было написано в памятке для поступающих, мне предстояло показать твёрдое и осмысленное знание молитв, которыми молились до меня многие мои предки: и «Царю Небесный…», и «Отче наш…», и «Богородице Дево, радуйся…», и ещё многих…

Мне предстояло выучить десять заповедей не для прикола, а для того, чтоб жить по ним, и сделать их своей неподкупной и неснижаемой нормой.

Жить…

Так-то, мама… вырос я.

Как мне хочется чистой воды…

«Многократно воздыхал я, быв связан не железом,

 чуждою рукою, но моею волею железною: хотение 

 моё враг захватил, из него сделал для меня цепь,

  которою и связал меня».

                     Бл. Августин.

   «Всё ниже падает душа,

    Всё выше – ангелы поют»

                           Стихи забытого поэта.

ГЛАВА 1 

  Жила была на белом свете молоденькая девушка. Шурочкой её звали. Жила она себе, жила. Жила в Москве, в столице нашей Родины. Хотя вполне могла бы жить   и в каком-нибудь другом городе.

   Никакими особыми талантами   наша Шурочка не   отличалась. Была она не хуже, и не лучше других.   Мать ей так и говорила: «Нечего выпячиваться! Старайся быть – как все!».

    Про это «как все» – в детстве Шурочке всё понятно было. Все на празднике в белых рубашках – и Шурочка в белой рубашке. Все в первый класс с книжками и тетрадками – и Шурочка так же, и туда же. Как все, так и Шурочка.

   Но, чем старше Шурочка становилась, тем эта самая, можно сказать, главная родительская установка становилась всё более и более расплывчатой.

    А вообще, если подумать, да вспомнить… Скажите честно, вам так никогда не говорили? Разве вам никогда не говорили: «Успокойся, и будь, как все?»

   Говорили, наверное. Это – общая проблема. У   всех.

   И всё-таки,   как же это – «как все»? Что это значит – «как все»?

    Для одного человека – это значит: машина, дача, престижное место работы, любовница (или любовник). Или что-то другое, но в этом же роде.

   Для другого – бутылка водки, и компания собутыльников вечерком, а для третьего – модный ночной клуб, «тусовка», и всё, из этого вытекающее.

   Для четвёртого – работа, наука, профессиональный рост.

   Для пятого – работа – «не бей лежачего», диван и телевизор…

   Для шестого…

    Впрочем, стоит ли перечислять? Всё равно, каждый из этих людей, если вы его спросите,   скажет вам одно и то же: «Я – как все!» – скажет он вам.

    Наверное, дело обстоит так: существуют группы людей, для которых   это «как все» является одинаковым. Вот так люди и собираются   группами, согласно тому, какое «как все» является для них самым главным.

   Молодых только жалко. Многим – бывает поначалу трудновато. Пока поймут они, какое из этих «как все» для них самое главное… Мечутся, бывает, набивают шишки. А бывают, и ломаются.

   А бывает и так, что живут люди всю жизнь, до старости, не с теми и не так, как просит их душа. В другом жизненном пространстве – там, где совсем другое «как все» является главным.

  Да, бывает. Потому и мечутся люди, что чувствуют, что должен быть для всех людей – один закон. Одно, большое, светлое, чистое «как все». Единое, неделимое.

   Образ и подобие.

   И никакое другое «как все» в мире не может нам его заменить. Как бы мы не пытались обмануть себя, и как бы не старались что-то другое считать главным для себя.

   Так вот, о Шурочке.   

   Мать Шурочки   долго устраивала свою судьбу. С самого раннего Шурочкиного детства, и   до тех пор, пока Шурочка, подрастая, начала кое-что в этом понимать.

  Сначала   Шурочка   понимала   совсем немного, а потом – всё больше и больше. А мать всё устраивала и устраивала свою судьбу, и всё никак не могла её устроить.

  Бывало, садится мать у телефона, и начинает какой-нибудь подруге перечислять: как он, да что он, и что у неё с ним, и как она его, и как он её…

   И тут же другой подруге перезванивает, и говорит – кое-что так же, как и первой, а иное   – и совсем наоборот.

   И снова заводит разговор на пол часа, и снова кричит в трубку, что он гад, и сволочь. Или – что он женат, или – что он разведён. Или – что у него ни гроша за душой. Или просто – матом, открыто называя вещи своими именами.

  Это   Шурочка тоже научилась понимать. Правда, значительно позже.

  Когда Шурочка ещё совсем маленькой была, и совалась к матери со своими маленькими проблемками, особенно во время этих бесконечных разговоров –   мать просто отшвыривала Шурочку от телефона, как котёнка.

– Иди, займись чем-нибудь! – говорила при этом мать.

  Те же самые слова, только с фальшиво-лебезящими интонациями, произносила мать, когда очередной «он» появлялся на пороге их большой, но плохо убранной и плохо обставленной трёхкомнатной квартиры.

– Иди, и займись чем-нибудь!

   И лёгкий, но ощутимый пинок под зад, затем стук плотно закрываемой двери. Затем – в кровать пораньше, рано погашенный свет в детской комнате, и таинственные шорохи за дверью.

  Шорохи за дверью, с течением лет, становились всё менее и менее таинственными, да и свет можно было включить… Встать, и включить. Да.

  И только слова   оставались всё теми же:

– Иди, и займись чем-нибудь!

Можно сказать, что эти слова были девизом Шурочкиного   детства, а потом – и ранней юности.

  Даже сейчас Шурочка ещё вздрагивала, если при ней кто-нибудь произносил эти самые, эти заветные слова, подобные паролю: «Иди, и займись чем-нибудь!»

  Шурочка теряла на мгновение способность двигаться и соображать. И единственный вопрос   заполнял в это мгновение всё её существо, совершенно пустое изнутри: «Мама, а чем мне заняться?»

  Ответа на этот   вопрос не было. Его не существовало в природе, этого ответа.

  «Ты что, не знаешь, чем тебе заняться?»

  «Нет, мамочка!»

   Нет, мамочка. Нет, мамочка… Нет…

  ГЛАВА 2

   Потом мать, наконец, устроила   свою горемычную судьбу. Она нашла себе мужа, а Шурочке нашла отчима. Мужик был разведённый, и, в принципе, положительный. Пил он в меру, не курил, но в деньгах был весьма прижимист, и сам держал в руках семейный бюджет. Выдавал   матери различные суммы денег, на различные нужды. На питание, на одежду, на развлечения, и т. д.

   Т. д. – это и была Шурочка, надо понимать.

   У отчима была своя дочь, от первого брака, которой он помогал, но   тоже – строго дозировано. Шурочка и тут оказалась… как бы это сказать… не то, что лишней, но не очень-то и нужной. Ни отчиму, ни матери…

  Нет, никто не прогонял её напрямую, никто не попрекал куском. Но была она, в своей семье,   всегда в уголке, была она всегда – где-то сбоку. Научилась не вылезать, не мешать, не мозолить глаза, не надоедать, не просить, не раздражать…

  Последнее, правда, получалось хуже всего. Например, не вылезать – это в наших силах. Но что мы можем поделать, когда кто-то раздражается, глядя на нас…

  Короче, изо всех своих силёнок старалась Шурочка научиться   «заниматься чем-нибудь». Однажды, в процессе этих усилий, Шурочка, просто и спокойно, поняла одну вещь.

  Она поняла, что не любит свою мать. Ей было лет четырнадцать, когда она посмела это понять.   И   Шурочка   страшно испугалась того, что поняла.

   Она давила и душила в себе эту мысль, вызывая в своей памяти моменты, когда мать была с ней ласкова, когда мать заботилась о ней, но…

  Иногда Шурочке казалось, что ей удалось вызвать в своём сердце любовь к матери, и Шурочка радовалась. Но мысль о нелюбви всплывала снова и снова, и Шурочке пришлось научиться жить, постоянно отгоняя эту мысль от себя.

   Ей пришлось научиться жить с этой мыслью, как и со своим   вечным отсутствием ответа на вопрос: «Мамочка, а чем же мне заняться?»

   Однако, данное открытие ничем не проявилось внешне, и нисколько не изменило Шурочкиного «примерного» поведения.

   Шурочка росла «хорошей» девочкой. Мать строго следила за тем, чтобы Шурочка всё делала «правильно, и «как надо». Матери надо было устраивать свою судьбу, и для этого нужна была хорошая, прямо таки образцово-показательная дочь. Шурочка и была такою. Она была такою на самом деле, а не для показухи. Только вот… Нелюбовь…

   Нелюбовь сидела глубоко, в самых недрах Шурочкиной души. И от этого Шурочка очень, очень хотела полюбить, хоть кого-нибудь. Иногда ей казалось, что если она хоть кого-нибудь полюбит, то и любовь к матери – вернётся к ней.

   А иногда ей было страшно. Ей казалось, что если она не любит даже собственную мать, то не сможет полюбить уже никого. Да, тут было   чего бояться.

  Пару раз Шурочка пыталась влюбиться. В   одноклассников. То в одного, то в другого. Но, удивительное дело – ей всегда была понятна вся несерьёзность этих «любвей». Вся их игрушечность, что ли.

   И ещё была одна особенность, которая удерживала Шурочку от   всяких опрометчивых поступков. Это были строгие моральные правила, привитые матерью.   Да, Шурочка   с самого детства хорошо знала, как поступать правильно, а как – не правильно. Этого у неё было не отнять.

  Шурочка никогда не теряла головы, и поэтому девчонки   из класса делились с нею всеми деталями своих собственных «романов».

   О, Шурочка быстро научилась советовать! Ведь очень легко давать советы, как преодолеть несчастную любовь, когда ты никого не любишь сам! Очень приятно смотреть свысока на того, кто мучится «от любви», даже если эта любовь и гроша ломанного не стоит.

  Какая ерунда эти Петьки, и эти Вовки! Разве стоят они наших чувств, разве стоят они наших слёз? Когда не любишь – легко советовать, как поступить правильно!

– Шурка, какая ты умная! – говорили девчонки. – Какая ты молодец!

   Роль советчика льстила Шурочке, уважение подруг   поднимало её в собственных глазах, но…

   Если бы не эта нелюбовь!

   Если бы не эта нелюбовь, сидящая там, в глубине, и отравляющая Шурочку своим существованием!

   Если бы не эта тайна, не этот червячок, сидящий внутри…   

ГЛАВА 3

   Шурочка всегда хорошо училась в школе, всегда вовремя готовила уроки, даже в старших классах. И профессию себе выбрала такую: спокойную и «сидячую». Такую, бухгалтерскую. Учёт и аудит. И в институт поступила легко. Не высовывалась, на МГУ не замахивалась. Училась себе потихоньку.

   Когда Шурочка сдавала первую зимнюю сессию, в семье произошло несчастье. Дочь отчима, от первого брака, вместе со своей матерью,   и её новым мужем, попали в автомобильную катастрофу.

   Они погибли, погибли все трое на обледенелой подмосковной дороге. Их «жигуль» занесло, и они, на полном ходу, врезались в гружёный КАМАЗ.   Машина загорелась. Хоронили всех троих – в закрытых гробах. 

  Бедный Шурочкин отчим переживал, плакал и мучился. Ведь всё это время он продолжал, по-своему, любить свою собственную дочь, и чувствовал себя виноватым перед нею.

  Надо ещё сказать и о том, что, после развода с первой женой, за отчимом осталась маленькая однокомнатная квартирка. Отчим как получил её по обмену,   так и не жил в ней ни дня, а сразу переехал жить к Шурочкиной матери. Сдавать свою квартирку он не хотел, а в перспективе она предназначалась для родной дочери отчима.

   А тут…

   Мучаясь от горя, отчим не мог смотреть на Шурочку. Вопрос, который более всего мучил отчима, отчётливо просматривался у него на лице. Шурочка старалась совершенно отчиму на глаза не показываться, чтобы не видеть на его лице этого вопроса.

   Вопрос был такой: «Почему? Почему Шурочка продолжает жить, ходить, смеяться, готовиться к экзаменам, ездить в институт, а его родная дочь…»

   Отчима никто и не просил, он сам предложил. Предложил, чтобы Шурочка переехала в его однокомнатную квартирку.

– Может, я и перепишу мою квартиру на тебя. Раз уж так вышло… – сказал он Шурочке. – Потом перепишу, когда институт закончишь. А пока – переезжай, да живи. Взрослая уже. Не будешь тут… глаза мозолить…

– И правда, Шура! – поддержала отчима мать. – Переезжай! К институту ближе. Деньги тебе будем давать, понемногу, конечно. А дальше – на работу устроишься, и на свои хлеба перейдёшь…

  Иногда Шурочка думала о том… как бы это сказать… «Вот я не люблю мать, – думала Шурочка, – а мать? Мать-то меня любит?»

  Иногда Шурочке казалось, что мать не любит её даже больше, чем она сама не любит мать. Иногда Шурочке было стыдно так думать о матери, и она искала ей оправдания: «Мать меня любит, только занята…   мать меня любит, только не хочет отчима раздражать… мать меня любит, только воспитывает… и т.д., и т. п.»

  Чем старше становилась Шурочка, тем реже она задавала себе эти вопросы, и тем реже придумывала на них ответы.

   Задавай, не задавай вопросы – всё равно ответы   были   ясны.

  Ответы   на «любит – не любит» читаются сердцем. И Шурочка с сожалением, и привычной болью призналась себе, что давно уже знает все ответы.

  Поэтому она и не сомневалась в том, что мать поддержит отчима.

  «Да, наконец-то, я перестану мозолить им глаза» – подумала Шурочка, и сказала:

– Спасибо. А вообще… поверьте, мне жаль… так жаль…

    Шурочке, и правда, было жаль безвременно погибшей дочери отчима, чьё место ей пришлось занять, волей-неволей.

    И, почему-то, себя было жаль… И уезжать из дома было жаль, очень жаль. Казалось, Шурочке, что это – насовсем, навсегда. Как будто обрывалась тоненькая ниточка, которая   связывала её с матерью.

   Обрывалась надежда   – вновь обрести потерянную любовь…

    Шурочка представляла себе обледеневшую дорогу, последний скрип тормозов, последний удар, боль, крик погибающих людей…

   И ей казалось что там, на месте той, почти незнакомой ей девушки, должна была быть она. Она, Шурочка.

   «Вот, тогда бы я точно никому не мешала» – думала Шурочка, – «тогда бы мама опомнилась, да начала бы плакать по мне… Тогда бы пожалела она, что меня не любила!»

   Но это были глупые, детские мысли. И толку от них – никакого не было. Всё оставалось на своих местах. И все оставались на своих местах. 

   Потому, что человек предполагает, а Бог располагает.

   Так, ни жданно, ни гаданно, оказалась Шурочка, в середине первого курса, одна в однокомнатной квартире. Одна, совсем одна!

    То, о чём её однокурсники, в массе своей, не смели и мечтать – Шурочка получила просто так, волею судьбы, не прикладывая к этому никаких усилий.

ГЛАВА 4

   Начала Шурочка   потихоньку обживаться, устраиваться в своём   новом жилище. Мебель в квартирке была. Старая, деревянная мебель, облупившаяся от времени. Шкаф с мутноватым зеркалом и скрипучими дверцами, буфет со старой посудой, и даже комод с пустыми ящиками, застеленными по дну старыми газетами. Числа на этих газетах были примерно тех лет, когда Шурочка родилась.

   В нижнем ящике старого комода Шурочка нашла такую же старую, а, может, и ещё более древнюю икону, в простой деревянной рамке, под стеклом. Строго говоря, это была даже не икона, а пожелтевшая печатная репродукция иконы, изображающая Богоматерь с младенцем.

   Шурочка стёрла с иконы пыль, и поставила икону на комод. А старые газеты собрала, и сложила их стопкой, в нижний ящик комода. Рука не поднялась выбросить.

  Кровать в комнате была такая же старая, как и всё остальное. Большая, двуспальная кровать, застеленная скромным гобеленовым покрывалом. Круглый стол, покрытый зеленоватой клеенкой в клеточку.   Вот, собственно, и всё нехитрое убранство.

  Телевизор ещё был, телевизор, который стоял пока на полу. Телевизор Шурочка привезла с собой. Мать отдала ей второй домашний, с небольшим экраном. Пока Шурочка не купит свой.

  И на кухне почти ничего не было.   Только старый кухонный шкаф, маленький столик, маленький, обшарпанный   холодильник, да газовая плита.

  Как зачарованная, передвигалась Шурочка по чужому жилищу. Ей казалось, что смотрят на неё из углов все те, кто жил здесь раньше, до того, как она, Шурочка, вошла сюда, под эту крышу.

  Кто открывал вас, дверцы старого шкафа? Кто валялся на этой кровати? Кто крестился на старую икону?

  Может быть, квартирка эта ждала законную наследницу, дочь отчима? А пришла сюда она, Шурочка, не жданная, не званная… Как всегда…

– Не гони меня. – сказала Шурочка вслух, обращаясь к старой иконе, смотрящей на неё с комода. – Я не хотела, чтобы она погибла.

  Икона не ответила, но Шурочке показалось, что Богоматерь посмотрела на неё благосклонно. Ну, не то, чтобы совсем благосклонно, а как бы говоря:

– Ну что мне с тобой делать? Живи. Человек предполагает, а Бог располагает. Только не делай глупостей, раз уж в живых осталась ты, а не она!

– Ладно, я постараюсь. – ответила иконе Шурочка, и ей стало немного спокойнее на душе.

   «Ладно, надо жить. Сейчас я всё вымою, вычищу. Куплю новые шторы, да привезу кой-чего из дома. И буду жить, да радоваться.   Вон, наши все, в институте, мечтают одни пожить! Девчонки вообще мне завидуют! Кого хочешь, и когда хочешь, можно приглашать.   Хочешь – девчонок, а хочешь – парней! Да! Парней можно приглашать!».

   И Шурочка представила себе… как может быть здорово… и, может быть, она позовёт сюда того, кого полюбит…

   Не было ещё любимого у Шурочки. Не было ни любимого, ни просто   «бой френда», дружка – как это теперь называется.

   В школе-то Шурочка всем советы давала. Всем говорила, что считает «эти любви» ниже своего достоинства.    Может, окружающие этому и верили. 

  Но в глубине души Шурочка точно знала, что мешает ей пуститься, сломя голову, в любовные приключения.

  Больно было Шурочке это сознавать, да ничего не поделаешь. Из песни слов не выкинешь, как говорят. А мешал ей эдакий, трудно перевариваемый коктейль: из морали, трусости и нелюбви.

   Да-да, именно так.

   Из хорошего, «правильного» воспитания, из страха сделать что-нибудь, не так, как надо, чтобы не дай Бог, не разозлить мать. И из нелюбви, вечной, мучительной нелюбви… Печальная картина.

   Так вот – и не «была» Шурочка ни с кем, до сих пор. И в институте тоже – пока привыкла, пока познакомилась… А тут и несчастье в семье.

– Печальная картина. – Сказала Шурочка вслух, и снова посмотрела в сторону иконы.

  Икона ничего не ответила.

– Молчание – знак согласия. – снова сказала Шурочка вслух.

   Новая квартира сулила Шурочке новую жизнь. Замирало сердечко, представляя, какой она будет, эта новая жизнь. Такие открывались перед Шурочкой перспективы, такие возможности…

   «Хватит мне быть правильной! – решила Шурочка. – Я теперь совершенно свободна, и не завишу ни от кого. Хватит мне делать всё, как надо! Они сами меня выселили, и теперь уже – не надо мне их бояться. Я теперь знаю, как я буду жить… Я – сама себе хозяйка! Я буду – как все!!»

   И Шурочка отбросила сомнения. Она принесла из ванной ведро воды, тряпку, и врубила магнитофон на полную громкость

  Магнитофон у Шурочки был свой, подаренный ей на день рождения.

  Итак, Шурочка врубила магнитофон на полную громкость, и музыка взревела.

  «Я буду, как все!» «Я буду, как все!» – ревела музыка.

   Шурочке казалось, что именно это поют визгливые певцы на своём иностранном языке. И она стала им подпевать. Ни в склад, ни в лад, честно говоря. Зато – с душой! 

   Конечно, конечно. Если с нелюбовью всё довольно сложно, то вот трусость, и мораль – они ведь в нашей власти, не правда ли?

   Хотя бы частично, не так ли?

   Отбросить эту мораль, или принять?    Отбросить трусость, или продолжать бояться, как и раньше?

   Что для вас главное, а? Что вам   нужно для новой жизни? Для того, чтобы быть – «как все»?

   Полы блестели, магнитофон гремел. Новая   жизнь – началась! 

ГЛАВА 5

   Народ в группе обрадовался Шурочкиной новой квартире, и первым делом предложил «обмыть». И как только в пятницу закончились лекции, идею начали претворять в жизнь.

– Обмыть! Обмыть!

– Шура, не откладывай! – кричал громче всех Славка Васильев. – Не откладывай, а то барабашка шалить будет!

– Налить барабашке! – поддержали и остальные.

  Славка был парень симпатичный, высокий, белокурый, и всегда очень хотел быть главным. Рвался в лидеры, так сказать. Не всегда у него это получалось, так как он напирал слишком. Так и хотелось его «на место поставить».

   Но, в этот раз, его послушались с удовольствием. Всем хотелось побыть где-нибудь одним, без взрослых.

  Самим себя хотелось почувствовать взрослыми, вот чего всем хотелось. В кафе, конечно, ходили, группой, пару раз. Но то кафе, а это – квартира! Разница!

   Так и пошли «обмывать», почти все, человек двенадцать. Пятеро ребят, остальные девчонки. Даже Машка пошла.

    Машка обитала в Шурочкиной группе как бы «на обочине», и, обычно, в общих увеселениях не участвовала. То у неё пост, то ещё что-нибудь. Брюк Машка тоже не носила, а носила всегда юбки, причём такие – длинноватые. Длиннее, чем у всех. Да ещё крестилась!

  В общем, Машка была верующей, и ходила в церковь. Но она никому особо не досаждала, поэтому над ней в группе просто посмеивались. А иногда и пальцем у виска крутили. Правда, не в глаза, а вслед.

  Честно говоря, Шурочке Машка эта была симпатична. И, казалось, что и Машке тоже нравилась Шурочка. Что-то   между ними такое было, вроде взаимной симпатии.

   Но и для дружбы – тоже чего-то не хватало. По крайней мере, Шурочка… как бы это сказать… стеснялась, что ли…

  А если уж быть совершенно честной, то Шурочке не хотелось выглядеть изгоем. Не хотелось быть такой же белой вороной, как Машка.

   Не смотря на всю симпатию… Нет, не хотелось!

   Шурочке хотелось быть, «как все»! Быть среди всех! Там, среди «всех», мечтала она, наконец, обрести уверенность в себе.

   И   она уже на это решилась! Всё своё одинокое, всё вымученно правильное, всё беловоронье – всё это Шурочке надо было в себе заглушить, забить и затоптать. И как можно быстрее. Ох, как оно Шурочке мешало жить!

  «Я буду, как все! Как все!»

  Иногда   Шурочка даже ловила себя на том, что ей надо, и что ей, можно сказать, даже хочется – стать хуже, грубее, и примитивнее, чем она есть на самом деле. А как ещё могла она заглушить в себе   всё то, что чувствовала? 

  Было в Шурочкином сердце то же самое, что было в Машке. Было, было. И Шурочка знала это, и Машка знала. Только Машка не боялась быть «белой вороной»…

    Но Машка – это Машка, а Шурочке   надо было быть, как все. Какая уж тут симпатия, какая уж тут дружба с этой «монашкой»!

    На новоселье Шурочка звала всех, и была рада, что Машка пошла   вместе со всеми. По дороге народ скинулся, и купили парням бутылку водки, девчонкам – пару бутылок вина, закуски, и торт.

   Новоселье началось. Пили в каждом углу новой Шурочкиной квартиры, наливая вино и водку в старые, разнокалиберные фарфоровые чашки, и купленные по дороге пластиковые стаканчики. Поили   домового, наливая в углы и водку, и вино, кричали: «Ура!» Музыка гремела, все танцевали, веселились, валялись на Шурочкиной постели, и дурачились, кто как мог.

  Шурочка тоже танцевала, давая себя обнимать и прижимать. Пожалуй, впервые за всю свою жизнь, она давала «так» себя обнимать. Как все.

  Бутылки опустошили быстро. Пришлось бежать за   «добавкой».

  Маша стала собираться домой примерно через час, тогда, когда за «добавкой» побежали.

– Шура, я ухожу. – Маша   потянула Шурочку за рукав.

  Они вышли в прихожую.

– Маш, да чего ты! Ещё так рано! Оставайся! – разгорячённая Шурочка хватала Машку за руки, и пыталась втянуть обратно, в комнату.

  Но Маша уже натянула пальто и шапку.

– Нет, Шура. Мне пора. Я должна идти. Я не могу… Тут уже пьянь пошла, ты же видишь. Ты не разрешай им больше за водкой бегать…

– Да ты что, Машка! Весело так! Потанцуем!

– Нет, Шура! Это не танцы, а … Посмотри, как мальчишки… руками-то лезут… – Машка сделала такое движение руками, как будто хотела закрыться от нападения.

– Да ладно, что ты! Это же они так… баловство одно…

– Вот я и не хочу баловства этого. И тебе… Не надо, а?

– Да я же не в серьёз… –   Шурочка начала отвечать, да вдруг осеклась.

  «Не в серьёз-то не в серьёз, – подумала про себя Шурочка, а ведь я всю вечеринку на себя примеряла, как это происходит, когда тебя руками лапают. Привыкала. Вот тебе и не в серьёз!»

– Икона у тебя хорошая. – продолжала Маша. – Это Федоровская Божья Матерь, чудотворная. Помогает в родах, и вообще, во всех начинаниях благих.

– Это не моя, это тут, в квартире была… И вообще, я ещё рожать не собираюсь!

– Всё равно хорошо. – сказала Маша, перекрестилась, потом перекрестила Шурочку, и ушла.

  Что-то шевельнулось в душе у Шурочки. Сердцем чувствовала она, что права Машка, права. Ведь не зря она была воспитана так, чтобы делать всё правильно!

   Пьяная, курящая и орущая компания одногрупников, говоря честно, была не совсем по душе и ей, Шурочке. От табачной вони кружилась голова, и просто мутило. И парни обжимались плотно, и неприлично. И ничего хорошего не было в этих прижиманиях. И матерная ругань была Шурочке противна.

  Но…    Ей надо было быть, как все.

ГЛАВА   6

   Да, Шурочке надо было быть, «как все», но поначалу ей было трудновато.

   «Однако, поначалу трудновато. – подумала Шурочка –   Машка ушла, но я же не могу уйти… Это же моя квартира… Нет, ерунда! Я же всё решила. Нельзя отступать!».

   И Шурочка заглушила всё то, что Машка расшевелила в её сердце,   повернулась, и вошла в комнату. Кое-кто танцевал, а человека четыре просто валялись на старой кровати, курили и сбрасывали пепел на пол. Шурочка вплелась в круг танцующих. Мужские руки обняли её за талию. Музыка гремела.

  После танца девчонки позвали Шурочку на кухню.

– Шурка, иди к нам! Иди, покурим!

  Курили в группе трое девчонок. Стриженная очень коротко, худая, «поджарая» Настя Петровская, была в этой маленькой группке заводилой.

– Да я же не курю! – Шурочка открыла на кухне форточку. От табачного дыма щипало глаза.

– Ну, и зря! – сказала Настя, картинно затягиваясь длинной чёрной сигаретой. – В курящей женщине есть шарм. И независимость.

– Это точно. – поддакнула пухленькая и румяная Верочка. – И фигуру сохранишь!

– Ладно, ладно! – Шурочка засмеялась на Верочкино «про фигуру». – Я попозже, попозже!

   И Шурочка выбежала из кухни. 

   Веселье продолжалось.

   Расходились близко к полуночи. Может, и ещё бы сидели, да родители стали звонить по мобильникам. То одному, то   другому.

– Всё, Шурка, ты как хочешь, а я в следующую пятницу к тебе снова прихожу! – сказал Славка. Он был пьянее остальных, и смешно качался в маленьком Шурочкином коридорчике, пытаясь натянуть ботинки.

– Все, все приходим! – поддержал Славку Вадик Селиверстов, толстоватый «маменькин сынок».

  Ух, как хотелось Вадику хоть немного свободы! Как он завидовал Шурочкиной отдельной квартире!   Но и пил Вадик из всей компании – меньше всех. Боялся, что дома попадёт.

– Все собираемся! – верещали и девчонки. – Клуб! Клуб будет у тебя, Шурочка!   Клуб – «По пятницам!»

– Клуб – «Зелёная пятница»! – с важным видом протянул Арсений, или, по-просту, Арс. Арс был личностью поэтической, эстетической, политической, гомерической, и ещё Бог знает какой, но явно не простой, а с закидонами. И внешность у Арсика была соответствующей – он был высок, «худ, и бледен». Ходил зимой без шапки, закутав горло длинным зелёным шарфом.

   Если Славка пыжился, чтобы быть лидером, то Арсик был им, видимо, по рождению. И поэтому он ни прикладывал никакого труда к тому, чтобы завоевать всеобщее внимание. Он просто произносил фразу, иногда и тихонько. Но, почему-то, слышна она становилась всем, и сразу.

   Вот и сейчас стоял он в коридоре – высокий, прямой, бледный, с кругами под глазами. Круги, по цвету, были почти одинаковы с его зелёным шарфом.   Сигарета дымилась во рту Арсика, и пепел падал на пол   прихожей. Арсик брился редко, и   щёки его были втянуты и темны.

– «Зелёная пятница» – повторил Арсик со значительным видом.

– А почему «Зелёная»? –   спросила Людочка Перевитинова, крашенная блондинка с губками   «под Мерлин».

  Арсик не удостоил Людочку ответом. Он тряхнул волосами, которые располагались у него по краям лица, как на портрете у писателя Н. В. Гоголя. Потом он попытался поцеловать на прощание руку   Шурочки, не вынимая, при этом, сигареты изо рта. Это ему долго не удавалось.

   И, наконец, он открыл входную дверь, и вывалился на площадку вместе со своей сигаретой, и своим длинным шарфом..

– Заседание продолжается! – крикнул Арсик, и взмахнул руками.

– Ура! Ура! Да здравствует «Зелёная пятница»! – шумная компания скатилась по лестнице, и всё затихло.

  Шурочка вернулась в свою новую квартиру. Грязь была кругом. Валялись пустые бутылки, окурки, пепел. За кроватью Шурочка нашла две длинные чёрные сигареты. Видно, Настя выронила. Шурочка подняла сигареты, и положила их на стол.

  Остатки   еды, стоящие на столе, имели вид совершенно неприглядный. В одной из бутылок осталось немного вина. Шурочка взяла первый попавшийся стакан, и вылила в него   вино из бутылки. Потом залпом опрокинула стакан, проглотила вино и вытерла губы рукавом свитера.

  Была она – совершенно трезва.

  И тогда Шурочка взяла чёрную сигарету, спички…

«Может, не надо?» – спросила она себя.

«Нет, надо. Шарм… Независимость…» И Шурочка вставила сигарету в рот, зажгла спичку, поднесла к сигарете…

  Рот обожгло, лёгкие отреагировали болезненным спазмом. Голова закружилась…

  Прокашлявшись, Шурочка погасила сигарету в тарелке с недоеденным тортом. Да…   

  – Да… – сказала Шурочка вслух, обращаясь, непонятно к кому.

   На комоде никого не было. Икона упала лицом вниз – видно, столкнул кто-то. Шурочка подошла к комоду, подняла икону, посмотрела в глаза женщине, потом – ребёнку.

– Да, видишь, как всё получается… – снова сказала она вслух.

   «Вот я и была, как все, – подумала Шурочка, – вот я и была, как все. А теперь вот – пьяная стою. И курить попробовала. И что? И ничего! И даже – всё прекрасно! И танцевала, и целовалась… И со Славкой, и с Арсиком… И что? И ничего! И ничего мне не плохо, и не паскудно… Только самую малость… Я и так… засиделась в девках. Уже на первом курсе, а ещё и не была ни с кем… Нет, всё хорошо, всё прекрасно! Прекрасно!»

  И Шурочка снова посмотрела на икону. Брови женщины были нахмурены, но злости не было в её взгляде.

– Ладно, посмотрим! – сказала вслух Шурочка, вздохнула, и отправилась в кухню за мусорным ведром, чтобы смести в него остатки новоселья.

ГЛАВА 7

   Клуб «Зелёная пятница» стал функционировать регулярно. 

   Нельзя сказать, что Шурочка, особенно в начале, была от этого клуба в восторге.   Шурочка приучена   была к труду, и, честно говоря, уборка, раз в неделю, после того, как все расходились, была ей совершенно не в тягость. Но   свинство членов клуба иногда переходила границы.

   Несколько раз её подмывало закончить со всеми этими пьянками, и разогнать всех членов клуба по своим квартирам.

  Однажды Шурочка так и сказала всем:

– Всё, я больше не могу! И не хочу убирать эту грязь! Вы плюётесь, и пепел от сигарет на пол бросаете. И соседи ругаются, что музыка громко играет.

   Однако члены клуба бросились уговаривать Шурочку. Обещали   стряхивать пепел в пепельницы, и даже решили выделять   Шурочке   в помощь дежурного, чтобы помогал убирать за всеми. Правда, это решение выполнялось, мягко говоря, с трудом.

   Да Шурочке и не нужен был никакой дежурный. У неё это в крови было – убирать, и расставлять всё по местам. Это Шурочка просто ещё сомневалась, и искала какую-нибудь приличную причину, чтобы разогнать «Зелёную пятницу». В глубине души противны были ей эти пьянки, и более того…

  А что может быть более того?

  А более того – пьянки эти становились Шурочке скучны!

  Но ей льстило положение хозяйки. Ей льстило некоторое заискивание членов клуба перед ней, как перед хозяйкой. Да и привыкать Шурочка стала. Стала ловить себя на том, что ждёт этих пятниц, как и все остальные. Хоть и скучновато, да ничего же другого нет!    Вот и получается – «как все». Как все, так и Шурочка. И Шурочка перестала внутренне сопротивляться.

   Но кое-кто из клуба ушёл. Отсеялся, так сказать.

   Постепенно определились постоянные члены «Зелёной пятницы». Парней осталось трое. Как ни странно, толстый Вадик отвоевал у родителей право на «пятницу», и приходил на вечеринки регулярно, вместе со Славиком и Арсом.

   Девчонок же осталось человек пять, включая Шурочку. Людей становилось меньше, но «заседания» клуба   стали постепенно приобретать новое направление.

    Парочки образовались!   Настя с Арсом, Вадик – с толстушкой Верочкой, а Славка – с Людочкой-Мерлин.

   Вадик попытался было, поначалу, взять себе в пару Шурочку. Но Шурочка даже представить себе не могла, что можно всерьёз «заниматься любовью» с Вадиком! Или, вообще, чем-нибудь с ним заниматься. Вот это уж нет, это уж – ни за какие коврижки!

   Деликатно, но твёрдо отвергнутый Вадик переключил своё внимание на пухленькую Верочку, чему та была несказанно рада. Кажется, и Вадик быстро утешился.

   Шурочка, конечно, и танцевала, и целовалась со всеми по очереди, но…

   И ещё одна девчонка из членов клуба осталась без пары – Светка Сергеева. Но Светка как бы и не проявляла интереса к противоположному полу. Светка, конкретно, брала себе бутылку вина, садилась за стол, и, за вечер, потихоньку одна её и приговаривала. Закусывла, в основном, сигаретами. Светка почти не пьянела, и снисходительно поглядывала на парочки, по одной уединяющиеся в кухню.

    Так вот, так сложилось в клубе «Зелёная пятница». Парочки уединялись на кухню, по одной. Закрывали за собой двери, и…

  А Шурочка занимала место на своей кровати, курила, потихоньку потягивала вино и слушала музыку.

   Однако, пришла весна. И появился он.

   Да, он появился весной, когда снег уже растаял, но на деревьях ещё   не было листвы. Его привёл Арсик.

– Господа! – сказал Арсик. – Позвольте представить вам моего давнего друга Юрия, с которым я сидел за одной партой. Сейчас он   заканчивает, в отличие от некоторых, уже второй   курс. Но не у нас.

– А где? – спросила Людочка. – Где же это учатся такие красавчики?

– А мы тебе не скажем! – Арсик раскланялся. – А то ты бросишь нас, и убежишь туда. Итак, господа! Прошу любить, и жаловать! А, в основном, любить! Это вас касается, прекрасная хозяйка! Встречай дорогого гостя! А, главное, гость принёс членские взносы!

– Ура! – закричали все.

  Взносами были три бутылки вина.

– Один взнос мне! – сказала Светка. – Персонально!

  Никто не возражал.

  Юра-Юра, откуда ты взялся на бедную Шурочкину голову? Эх, почему   ты сразу заставил забиться бедное Шурочкино сердце?

  Нет, не потому, что ты был так красив… 

  Хотя Юра, конечно, был красив.

  Тёмные, прямые волосы. Прямой нос, чуть-чуть смугловатый цвет кожи, и, при этом – пронзительные, большие, серо-голубые глаза. Здорово, да?

  Нет, не потому, что Юра был красив,   Шурочке захотелось зажмуриться. Зажмуриться, или спрятаться.

    А ей захотелось спрятаться, или – просто убежать. Потому что, как только взглянула     Шурочка на этого парня, так, сразу, и поняла всё.

  Поняла сразу, что сделает для него всё, что он захочет.

  Странным холодком повеяло от этой мысли. От того, что Шурочка это поняла, ей и хотелось убежать, но она стояла как вкопанная, и смотрела на него.

   «Вот ты какая, судьба моя» – подумала Шурочка, протягивая руку, чтобы взять у него бутылки с вином. Казалось, что молния, видимая глазом, проскочила между ними. Как ещё бутылки остались целы! 

   Потом Шурочка поставила на стол бутылки, села к столу, и выпила немного вина. Она практически не замечала того, что происходит вокруг.

   Ей хотелось ускорить, и одновременно хотелось отдалить то мгновение, когда этот парень пригласит её танцевать.

   Странное ощущение охватило Шурочку. Ей казалось, что она мчит в автомобиле по ледяной дороге, как погибшая дочь отчима. Её казалось, что она видит идущий ей навстречу гружёный КАМАЗ, и прекрасно знает, что сейчас будет столкновение… но что ничего, ровным счётом ничего уже не может она сделать. Ничего…

    А потом они танцевали. Танцевали, танцевали. Они стояли в перерывах между танцами, не разрывая объятий.

   Парочки уединялись на кухню, и вечеринка текла, как обычно. Как обычно, часов в двенадцать ночи все ушли, долго толкаясь в маленьком коридорчике, и осыпая друг друга шутками.

   Юрка тоже оделся, и вышел вместе со всеми, обещая прийти в следующую пятницу. Для Шурочки же – всё это продолжало происходить, как во сне.

   Она осталась в своей квартирке одна, и даже не смогла сразу начать уборку, как делала всегда, после ухода гостей

  Через некоторое время она поднялась, убрала мусор из комнаты, и унесла на кухню грязную посуду. И в это время раздался звонок в дверь.

  Шурочка открыла, не спрашивая. Она знала, кто там. Юра вернулся.

  «Надо прогнать его!» – мелькнула быстрая мысль в Шурочкиной голове. – «Нельзя, нельзя! Ну и что, что все так делают! Я-то знаю, что так нельзя! Я ведь не люблю его… »

  Но вот уже захлопнулась входная дверь, вот уже его куртка упала на пол, не удержавшись на вешалке…

  «Как все, как все, как все…»

ГЛАВА 8

   Вот и стало у Шурочки всё, как у всех.   Теперь и она могла уединиться на кухне. Теперь и она знала, как это бывает. Это – как с сигаретой. Сначала – как бы противно, стесняешься, боишься. А потом привыкаешь, и уже – вроде бы так и надо. И закурить хочется. И хочется на кухню выйти, и забыться там, чтобы совесть не мучила.

   Чтобы никакой червячок не точил изнутри, говоря: «Что ты делаешь? Ты же знаешь, что так нельзя! Ты же даже не понимаешь, любишь ли ты его! Если любишь, то почему тебе на сердце так тоскливо, так беспокойно? И если это не любовь, то тогда –   как назвать всё то, что с тобой происходит? Секс?»

   Нет, Шурочке не нужен был секс, как таковой. Может, конечно, он был ей нужен, только у него был номер два, а не один. Любви хотела Шурочка, вот чего она хотела.           Хотела   давно. Сколько помнила себя, столько и хотела…

    Хотела и сейчас. А толку? Толку от этого хотения не было никакого.

   «Я люблю…» – уговаривала себя Шурочка, – «я так люблю его…»

   И опять, как и раньше – то верила себе, то не верила. И ждала его прихода, ждала его объятий, ждала тех часов, когда они оставались наедине, и забывала в его объятиях все свои сомнения…

   Временами ей казалось, что она счастлива, но – временами ей казалось, что надо как можно быстрее бросить всё это, и убежать.

   Так продолжалось около месяца.

   А вот Юрку, казалось, ничего не беспокоило. С родителями он был в ссоре, и жил в общаге своего института. Нелегально жил, просто с ребятами из своей группы. А как с Шурочкой познакомился, то, бывало, и у Шурочки жил, дня по два, по три. Совсем переезжать не хотел.

– Хочу свою свободу сохранить. – говорил он. – И не только свою, но и твою!

  И он обнимал Шурочку, прижимал к себе. И сразу всё становилось ясно.

  И в те дни, когда Юрки не было, Шурочка ездила в институт и рьяно, напористо занималась, стараясь наверстать упущенное. Сдавала коллоквиумы, подтягивала долги. Не за горами была летняя сессия, а Шурочке обязательно надо было сдать её на стипендию. Уж очень мало денег выделяли ей мать с отчимом.

   Хорошо, что на «пятницы» не надо ей было скидываться, как хозяйке. А то пришлось бы клуб закрыть, за недостатком средств.

   У Юрки же деньги водились.

– Откуда у тебя такие деньги? – спрашивала Шурочка. – Ты же с родителями поссорился! И не работаешь!

– Не забивай свою красивую головку ненужными вещами! – неизменно отвечал Юрка. – Давай лучше вместе будем проматывать наследство американской тётушки!

   Проматывать, так проматывать. Пришлось Шурочке в очередной раз, согласиться с не зависящими от неё обстоятельствами.

– Нет, скажите вы мне, где, где это люди берут американских тётушек? – только и могла вздохнуть Шурочка. – Почему же это у меня только старая тётка в Рязани?

  Да, старая рязанская тётка была не интересна никому.

   А вот от Юрки можно было ожидать чего угодно. То он приносил огромный букет цветов, то шоколадный торт. То билеты на какую-нибудь крутую группу, или тащил Шурочку в дорогой ночной клуб, где танцевал без устали целую ночь.

   Правда, в клубе Юрка иногда отлучался от Шурочки, с какими-то ребятами.   И не хотел Шурочку с ними знакомить.

  В ночные клубы Юрка приглашал Шурочку не часто, раза три. Да он и сама не очень-то рвалась туда. Ревущая толпа была ей… ну не то, чтобы противна… нет! Просто Шурочка уставала от крика, вони и грома музыки.   А Юрка щадил её… так она думала…

  А, бывало, приносил Юрка много всяких вкусных вещей – огромные, малоподъёмные кульки. Мясо какое-то копчёное, рыбу, икру, баночки крабов. Вот было весело их разбирать, эти кульки! Ну, а потом и съедать всё принесённое!

  То был Юрка заразительно   весел, возбуждён, прыгал, скакал, болтал на разные темы, сверкал глазами. А   то мог час просидеть молча, в каком-то стопоре. Или вдруг, посреди всеобщего веселья, мог расчистить себе место на кровати, и уснуть. А потом проснуться, и снова влиться в компанию, как ни в чём не бывало.

   Да, чего угодно можно было ожидать от Юрки.

ГЛАВА 9

   Юрка и принёс в очередную пятницу эти сигареты. Или папиросы. Вернее, принесли их Юрка и Арсик.

   Юрка и Арсик были на взводе. Глаза у обоих горели, блестели, и почему-то, совсем не было видно зрачков. Так, Щёлочки какие-то.

  Сигарет, или папирос, было пять, и они   были сложены в коробочку.

– Тихую музычку поставьте! –   скомандовал Арсик. – Радость моя, иди ко мне!

  Настя устроилась к Арсику под бочок. Красивой они были парой. Высокий, бледный, худой Арсик, и маленькая, такая же худая, поджарая Настя, с гордо посаженной на худенькие плечи головой. Что-то такое из «серебряного века» приходило на ум, при взгляде на эту парочку.

  Кто остался на кровати, кто устроился на полу. Так все и расположились кружком. Кажется, только Шурочка не знала, что это за сигареты. Или папиросы.

  Нет, ещё Людочка.

– Что это такое, мальчики? – прощебетала она.

– Дитя, это твоя нирвана…- таинственным голосом произнёс Арсик. – Это специальная нирвана для маленьких девочек…

– Ой, а как это? – продолжала щебетать Людочка

– Это что, наркотики? – шёпотом спросила и Шурочка. У Юры. – Я не буду!

– Да не бойся! Это же марихуана. Слабенькая. От неё ничего не бывает. Ни привыкания, ни ломки. Даже кайфа, и то с первого раза не бывает. Может, со второго. А то – и с третьего. Ты попробуй за компанию, а потом, если хочешь, можешь не курить больше. Вот увидишь, тянуть не будет! 

   И пока Шурочка решала, как ей поступить, зажжённая сигарета, по кругу, дошла уже и до неё.

  «Нет! Нет!» – подумала Шурочка, и поднесла сигарету ко рту. Запах дыма, похожий на запах листвы, сжигаемой по осени, прошёл в легкие без сопротивления.

  «Вот тебе и нет» – подумала Шурочка, и передала сигарету по кругу.

   Как все. Так,   как все. Никто не отказался. Все члены клуба сидели с такими лицами… С такими… Как будто ощущали себя «на рупь дороже».

– Кайф! – сказал толстый Вадик

    Юрка посмотрел на него снисходительно.

– Если захочешь, будет тебе и кайф. – сказал он

– Ой, девочки, у меня голова поехала! – воскликнула Людочка. – Ой, как плывёт…

– Правда, плывёт. А хорошо-то как! – поддержала её Настя

    По кругу прошла одна сигарета, потом вторая. Потом круг рассыпался, и всё пошло так, как всегда. Кто-то танцевал, и очередная парочка «отвалила» на кухню…

– Как ты? – спросил Юрка, когда они начали танцевать

    Шурочка молчала. Ничего такого особенного она не чувствовала. Лёгкое головокружение, и всё.

   И всё-таки… Тепло, лёгкость. И оттуда, откуда-то изнутри поднималась весёлость. Эта «весёлость» отодвигала обычную Шурочку на второй план. Шурочка не хотела отступать, но   «весёлость» была сильна, и в какие-то мгновения захватывала Шурочку целиком.

– Как ты? – переспросил Юрка

– Не знаю. Не носи этого больше, ладно?

– Ну да! У меня уже куча заказов, от наших! А ты чего? Боишься, что ли? Я же тебе говорю, что даже привыкания не бывает!

– Да нет… – Шурочка попыталась объяснить Юрке, что ей не понравилось. – Понимаешь, после этого – как будто я – уже не я. А я привыкла – всегда быть я, понимаешь?

– Ты точно обкурилась! Я, не я! Кончай философствовать, и пошли… Пошли, вон Славка с Людочкой   уже давно из кухни выпали. Пошли, моя милая… Уж я то знаю, что это ты…

   И Юрка увлёк её туда, где она забыла всё.

   Утром Шурочка съела всё, что было в холодильнике. 

ГЛАВА10

   Закончился май. Закончилась и зачётная неделя, и начиналась   сессия. Шурочка занималась, как могла. Долги были, но их было не много.   Вот уже все зачёты были сданы, и Шурочка начала готовиться к первому экзамену.

   Юрка куда-то пропал на две недели. Конечно, для сдачи сессии   это было весьма неплохо, но к исходу второй недели Шурочка, почему-то, начала волноваться 

  Юрка то исчез, как всегда – не предупредив, не оставив ни адреса, ни телефона. Но на такой срок он ещё не исчезал.

  Папиросы он оставил.   Полную коробочку – готовых, набитых. Все скинулись, он и оставил – на всех     «Зелёная пятница» функционировала.   Теперь, когда занятий в институте не было, собирались не только в   пятницу, но и в другие дни. 

   По-прежнему   курили, собравшись в кружок. А потом веселились, танцевали. Всё было так, как всегда. А на время   сессии – решили собираться   после экзаменов.

    Шурочка курила «травку» вместе со всеми.

    Однако, в течение недели Шурочка брала из коробочки папиросу, а то и две, и курила одна, без компании. Уж очень грустно, паскудно было на душе, когда веселящее действие папиросы заканчивалось. Мало того, что зверски хотелось есть. Почему-то хотелось выть, биться головой о стену, или, на худой конец, просто побить кого-нибудь. 

  Но стоило покурить, как снова становилось хорошо и весело на душе. И Шурочка уже не задавала себе глупых вопросов: «Где я? Или я, или не я?»

   Смешно это всё. Я – это я!  

    Только Людочка стала отказываться от папирос с травкой. Людочку тошнило, и вместо сидения в общем кругу, Людочка бегала обнимать унитаз. Над Людочкой посмеялись немного, и оставили в покое. Ну что с неё возьмёшь, с Людочки-то….

   Но куда же пропал Юрка? Даже Арсик не знал.

   И Шурочка выпросила у Арсика номер Юркиного домашнего телефона, оставшегося в Арсиковой записной книжке, ещё со школьных лет.

. Хоть Юрка и говорил, что с родителями поссорился, но вдруг… Вдруг мать его знает что-нибудь?

   На том конце провода отозвался усталый, и какой-то больной женский голос. Но как только Шурочка представилась, голос стал раздражённым и злым

– Кто? Юрина девушка? А что, у него и девушка есть? Тоже нюхаешь порошок? Или на игле сидишь?

– Что? – Шурочка от неожиданности чуть не выронила трубку. – Ни на чём я не сижу!

– Не сидишь? Ты не наркоманка?

– Нет!

   На том конце провода послышалось сопение, потом всхлипывание, и женский голос произнёс сквозь слёзы:

– Ты, может, не знаешь, а он из дома ушёл…   почти год назад отец его выгнал… Он сначала марихуану курил, потом таблетки, потом героин нюхал. И он торговал… На   дискотеках, и в каком-то клубе ночном… тоже торговал.   Потом он колоться стал. Понимаешь ты, или нет! Он наркоман, на игле сидит!.. Скандал у нас был, в семье, и отец его из дома выгнал. Так ты не наркоманка? Правда?

– Правда. Я студентка, только не из его института.

– Какого института? Разве он ещё учится? Его же выгнали в прошлом году. Он в прошлом году летнюю сессию не сдал, и его выгнали. Ты что, не знаешь?

– Нет. Он говорил, что на втором курсе. Это Арсик поступил со второго раза, а Юрка – с первого.

– Так и было. Да толку-то… Так ты точно, не наркоманка?

– Нет.

– Не знаю, что и сказать тебе. А номер наш – откуда ты знаешь?

– Арсений дал

– А… Он и его втянул. Арсений тоже колется.

– Нет. – Шурочка задержала дыхание. – Нет, не может быть…

– Может, девочка, всё может быть. Ты на руки его посмотри.

– Посмотрю. Я поняла! Я всё поняла!

– Как тебя зовут? – спросила мать Юры.

– Шурочка. А вас?

– Наталья Леонидовна. Будем знакомы. – И Наталья Леонидовна всхлипнула снова. – Не так я думала… Не так я думала с Юркиной девушкой знакомиться… Внуков думала понянчить… Ведь один он у нас, один… Мы на него такие надежды возлагали. Молились, как на свет в окошке. И вот как он нам отплатил… А отец у нас – кремень! Не хочет его видеть! Говорит – нет у меня больше сына! Этот барыга – мне не сын… Не сын…

   Шурочка повесила трубку. У неё больше не было сил выслушивать причитания этой женщины.

   И когда она повесила трубку, и осталась одна…

   «Да… – начала Шурочка свои невесёлые размышления. – Вот оно, дело-то в чём… Вот они – деньги, вот они – подарки, вот они – отлучки. Вот она – анаша, вот они – заказы. Вот оно, странное Юркино поведение. Кстати, и Арсик. Арсик, наверное, тоже… А Настя? Настя тоже ничего не знает, или знает?»

   И вдруг ей показалось, что Настя знает.

   «Неужели… и Настя тоже?» – подумала Шурочка.

   Шурочка и не заметила, как взяла из коробочки папиросу, и начала курить её просто, как обычную.

   «Боже, ну, я и дура! – продолжала думать Шурочка. –   А руки? Что, я его рук не видела? Получается, что так. Юрка всегда весь свет гасит, когда мы вместе. Точно, гасит. А если на кухне – то он рубаху не снимает. Точно, не снимает. За эти, почти три месяца – я его рук не видела. Точно, не видела…»

   Папироса была докурена до вонючей бумаги. Весёлости не было.

  А что было-то? Шурочка не знала этому названия…

  Но, определённо, что-то было.   

  Шурочка прошлась по своей комнате, зачем-то поправила покрывало на своей широкой, много повидавшей на своём веку кровати.

  Потом она, почти автоматически, открыла нижний ящик комода. Икона давно уже переместилась на своё старое место, в этот пустой нижний ящик. Ещё до прихода Юрки – она туда переместилась. Арсик, один раз, хотел её вообще выбросить.

– А чего она смотрит? – сказал тогда Арсик. – Пусть себе отправляется вон!

  Но Шурочка тогда забрала икону из рук Арсика, уже возле мусорного ведра.

– Да ладно тебе! – сказала тогда Шурочка. – Не ты её ставил, не тебе её и выбрасывать.

   И Шурочка положила икону снова в нижний ящик комода. А то и правда, смотрела она. Смотрела, смотрела.

  Теперь же Шурочка села на пол перед нижним ящиком комода, и взяла икону в руки. Женщина, по-прежнему, смотрела. Смотрела строго, но не злобно. Ребёнок тоже смотрел, но Шурочка не могла понять выражения его лица. 

  – Видишь, как всё получается… – сказала иконе Шурочка. – Наркоман, да ещё и торгует. А я – кто? Я наркоманка? Нет. Захочу, и больше этой анаши – в рот не возьму! И с Юркой я поговорю! Он же нормальный парень. Неужели не захочет бросить? Конечно, бросит… Бросит! А, может, мать его привирает чуток? От обиды?

  Икона молчала. Легче на душе Шурочке не становилось. Не смотря на выкуренную папиросу,   Шурочкой снова овладевали тоска и злость.

  Они, как бы, ещё не выходили наружу. Нет, пока нет. Тоска лежала   в душе тёмным облаком, неким мраком. А злость располагалась в глубине, похожая на   спящую тигрицу. Её так и было видно, как тигрицу сквозь джунгли.

   Казалось, ещё немного, и она проснётся, и вырвется наружу, и разорвёт,   искусает всех, кто встанет на её пути.

    Разорвёт, искусает. Убьёт.

    Шурочка положила икону на место, в нижний ящик комода. Потом с силой захлопнула ящик, поднялась, и даже пристукнула по ящику ногой.

ГЛАВА 11

    Шурочка сдала уже два экзамена, когда появился Юра. Пришёл вместе с Арсиком, когда праздновали сдачу второго экзамена.   Как всегда – явился, как ни в чём не бывало.

   Арсик, кстати, экзамен этот не сдавал. Так и не сумел допуска получить.   Но надежда остаться в институте у него была. Если сдаст два других

   Шурочка, за это время, успела переговорить только с Настей. Настя, действительно, знала всё. И, более того…

– Прекрати из себя девочку невинную строить. – сказала Шурочке Настя. – Траву-то куришь, уже почти три месяца. Но ты не представляешь, что такое кайф. Никакая трава с этим в сравнение не идёт!

– Ты что, уже…

– Я   кололась…   пару раз.   До   этого Арс мне только нюхать давал…   Нюхать – тоже здорово, но ты не представляешь, какое чудо, когда по вене… Совсем другой мир…

– Настя, а как же привыкание?

– А я не боюсь. У меня, знаешь, какая сила воли? Я как захочу, так уколюсь. А не захочу – так не буду.   Вон, посмотри на мальчишек. Они уже почти год, и ничего. А Юрка твой – и того больше.

– Почти год… А я не понимала….

– Теперь понимаешь.

   Да, теперь Шурочка понимала. Но как дальше ей было жить, с этим пониманием?

   Да, Юра   появился, как ни в чём не бывало. Притащил кулёк продуктов, вина. Притащил папирос с травкой, снова в коробочке, и с шумом водрузил это всё на стол.

– Шурка! Где тут моя Шурка?

  У Шурочки все слова и застряли в горле.

– Наливай, хозяйка, за возвращение пропащих! – суетился Арсик.

   Он стал, за это время, ещё более худым, ещё более бледным. Подрагивали его руки. Он периодически нервно почёсывался, суетился. Шурочка смотрела на него внимательно, во все глаза. Почему-то смотреть во все глаза на Юрку – Шурочке было тяжело.

  Налили, и выпили.

– Мы сегодня с тобой первые. – сказал Юрка, и показал в сторону   кухни

– Да. – прошептала Шурочка.

   Как только на кухню вышли –   Юрка кинулся обниматься.

– Юра, Юра! Стой! Постой… – остановила его Шурочка. – Постой. Я хочу поговорить. Я всё знаю. 

– Что – всё?

– Я знаю, что ты на игле. Ты, и Арсик. И Настя с вами начала… И что ты торгуешь этой дрянью, я тоже знаю.

– Откуда?

– Не важно. Знаю, и всё. Да ты и сам подумай. Этого ведь не скроешь.

– Ну, рано или поздно, я бы сам тебе сказал.

– Юрка… Я хотела тебе сказать… Завязывай с этим. Ну, пожалуйста. Ты же знаешь, что привыкание может быть. Чем дальше, тем хуже…

– Да брось ты! Ничего в этом страшного нет! Ты открой глаза, и посмотри вокруг. Ты на рок музыкантов посмотри. На артистов, на художников. Ты посмотри, кто в клубе у нас тусуется! Ты книги хоть читаешь?   Ты П…а почитай!

– То кто-то, а то ты. Они далеко, а ты – близко. Я ведь за тебя… боюсь.

–   А ты не бойся. Я близко, и потому ты послушай, что я тебе говорю! Если хочешь знать, то это здорово! Ты даже себе представить не можешь, до чего… Тот на свете не жил, кто этого не испытал! Ты попробуй, а потом говори…

– Ну, ты испытал, а теперь завязывай. Давай, Юрка! В институте восстановишься… А, может…

– Что – может?

– Поженились бы… Квартира у меня есть… А, может, и с родителями бы своими помирился. А то ты –   как сирота. И не живёшь нигде. Ни адреса мне своего не даёшь, ни телефона. Где ты был?

– Не скажу. Не надо тебе этого знать!

– Юрка, я так не могу. Юрка, я ведь, кажется… кажется, я тебя люблю… Я так тосковала без тебя… А тут мне говорят про тебя такое. Юрка, я тебя прошу – завязывай, а! Я тебя умоляю!

– Ладно, ладно. – Юрка погладил Шурочку по голове. Потом он прижал Шурочку к себе, и сказал ей на ухо, шёпотом:

– Я завяжу. Я тебе обещаю.

  Очнулись Юрка и Шурочка от того, что кто-то тарабанил в двери кухни. Потом раздался голос Славика:

– Эй, сколько можно! Тут, между прочим, ещё люди есть!   

ГЛАВА 12

  Юрка остался у Шурочки на три дня. Просто не понятно –   как, но на четвёртый день Шурочка сдала   третий экзамен на четвёрку. Стипендия была гарантирована. И снова гудела «Зелёная пятница».

   На   этот раз и Арсик чувствовал себя именинником. Он получил свою «государственную».   Возможно, постарались тут и Арсиковы родители. Что-то такое Арсик пытался объяснить намёками. Что, мол, дали за него приличную сумму. И не только за этот экзамен, но и за следующий, а за одно и за тот, к которому он не был допущен.

    Родители Арсика были людьми зажиточными. У отца была своя «компания». А по производству чего –   Арсик, конечно, знал, но никому не говорил. Даже Насте.   Но разве это было так важно!   

   Так или иначе, снова все собрались. И когда все расселись около стола, неожиданно встал Славка.

– Ребята, я хочу вам что-то сказать! Мы – хотим вам что-то сказать! Мы, с Людочкой!

  Людочка встала рядом со Славкой, и посмотрела на него снизу вверх.

– Ребята, мы заявление подали. В общем, мы…

– Девочки, я залетела! – поставила Людочка точку в речи Славки. – Туда-сюда, родители собрались. В общем, у меня уже почти три месяца.

– Вот почему ты с унитазом обнималась!

– У меня была уважительная причина. Короче, наши родители собрались, и решили, что…

– Да что родители! – вставил Славка. – Я сам решил!

– Ура! –   закричали члены клуба. – Да здравствует Людочка!

– А я? – возмутился Славка. – Я тоже да здравствую!

– Ура! Ура!

– Так что я больше не пью, и не курю! – сказала Людочка. – Короче, мы прощаемся. Чтобы соблазна не было. И мужа своего – я забираю! Прощай, «Зелёная Пятница»! Доставай, Славка!

  И Славка достал конфет, печенья, и бутылку дорогого коньяка.

– На прощание. – сказал он. – Мы ещё вернёмся. Как только ребёнка родим, и бабушкам сдадим.

– Возвращайтесь скорее!

  Снова кричали «Ура!», но было всем грустно. Славик с Людочкой   стали собираться, и ушли совсем рано.

– На свадьбу – зовём всех! – на прощание прокричала   Людочка.      

  Жених с невестой удалились.

  «Зелёная пятница» дала трещину.

  После ухода Людочки и Славика   на кухне поссорились Верочка и Вадик. Причина ссоры была ясна всем присутствующим, как день.

  Верочка, в очередной раз, вцепилась в Вадика. Она очень хотела выйти замуж. Очень, очень хотела. Но Вадик сопротивлялся. Как подружку, на заседаниях «Зелёной пятницы» он ещё мог терпеть Верочку. Когда голова затуманена выпивкой, да куревом.

  Но ждать большего –   от Вадика не следовало.   А вот Верочка – никак понять этого не хотела.

   Известие о чужой свадьбе подтолкнуло Верочку к объяснениям, и она получила на свои притязания совершенно недвусмысленный ответ.

  Зарёванная Верочка вылетела из кухни, как ошпаренная, и убежала, громко хлопнув дверью.

   Через некоторое время из кухни вышел и Вадик. На его щеке был виден отпечаток пятерни. Верочка, уходя, припечатала. На   память.

   Вадик тоже стал собираться домой. Шурочка вышла его проводить.

– Не грусти. – сказала Вадику Шурочка. – Не грусти, всё ещё образуется.

  И вдруг Вадик наклонился к Шурочке, слегка обнял её, и тихо сказал:

– Если ты согласна – пойдём, и завтра заявление подадим в ЗАГС. Я – совершенно серьёзно! Ты слышишь? Я – серьёзно!

  И Вадик на мгновение прижал Шурочку к себе. Крепко так, очень крепко.

– Вадик! Ты что? – оттолкнула его Шурочка.

  «Не такой уж он и маменькин сынок!» –   подумала она. – «Вот это да!»

– Я буду ждать. – сказал Вадик.

  С тем он и ушёл, аккуратно прикрыв входную дверь.

ГЛАВА 13

   Окончание сессии отмечали вчетвером. Светка со своей бутылкой потерялась где-то на подступах. Но о ней – особенно никто и не грустил.

   Это был первый раз, когда, на глазах у Шурочки, Юрка с Арсиком размешали в ложке маленький пакетик с порошком, потом прокипятили смесь на пламени зажигалки, и набрали в два шприца. Один шприц был для Юрки, а другой – для Арсика и Насти. Насте – поменьше.

   Шурочка отказалась наотрез. Она курила марихуану, как обычную сигарету. Просто, чтобы поддержать компанию

   Шурочка смотрела, как ребята кололись, и ей было страшно. Настю колол Арс.

– Приход… – простонала Настя, и откинулась на кровать.

  Скоро уже лежали все трое. А Шурочка сидела на полу, и курила. Курила, курила….

  Странное что-то происходило с ней. Она хотела воспротивиться всему происходящему, и не могла.

   В конце концов, усталость последних дней сессии взяла своё.

   Шурочка подошла к кровати.   Подвинула Юрку, который говорил во сне что-то непонятное, и прилегла на кровать вместе со всеми. Она начала засыпать.

   «Что происходит со мной?» – подумала она. – «Может, всё то, что со мной происходит – это всё и есть сон?»

     Ей показалось, что она, сейчас, наконец, проснётся. Как было бы хорошо – проснуться!

     Проснуться, и увидеть себя маленькой девочкой, а рядом увидеть маму – молодую, красивую, ласковую.

«Я не хочу всего этого. Я не хочу, как они… Как кошмарный сон – я хочу забыть всё это…» – подумала Шурочка, засыпая. – «Боже, ты же знаешь, как я не хочу всего этого…»

   Дня через три Юра снова исчез. Зато мать позвонила. Поздравила с окончанием первого курса.

– Мы с Николаем Васильевичем посовещались, и решили, что на июнь, до конца месяца, деньги тебе дадим. А на июль и август – ты должна сама о себе подумать. Устраивайся на работу, и зарабатывай. Пора уже! Уже взрослая, и нечего на нашей шее сидеть.

– Мам, а дальше? – спросила Шурочка. Она была готова к такому повороту событий. Мать её уже предупреждала, и не раз.

– Дальше – видно будет. Николай Васильевич хорошо к тебе относится. Да не бойся ты, не оставим мы тебя. Вот постарайся, и покажи, как ты можешь. Подарочек ему купи. И всё будет хорошо. Это тебе – пробное испытание. Так он сказал. Приходи за деньгами на июнь – сегодня, или завтра.   А то послезавтра мы уезжаем на две недели отдыхать. В Турцию!

– Ладно, мам. Я что-нибудь придумаю. Может, в Макдональдс пойду.

– Вот-вот, и прекрасно. Надо трудиться.

  И мать повесила трубку.

  Мать с отчимом выделили Шурочке три очередных тысячи, а до конца лета было ещё два с половиной месяца. Надо было срочно куда-то устраиваться.

  И Юра опять пропал… Да ещё Настя зашла, расстроила – в конец.

  Настя рассказала, что родители   Арса едут за границу, в Испанию. И Арса берут с собой. Отец Арса собирается снять в Испании дом, и прожить там чуть ли не месяц.

  Как Арс не сопротивляется, его всё равно заставляют ехать. Как он там обходиться будет?

– И меня бросает! – сокрушалась Настя – Правда, всё рассказал. Где брать, сколько стоит. И к кому можно пойти. И даже немного денег дал. У моих родителей деньги просить бесполезно. Да и нету у них….

– А Юрка?

– Твой Юрка – не надёжный. Он то есть, то его нет. А мне надо!

– Ко мне приходи. – сказала Шурочка.

– Да что к тебе… У тебя разве бабками разживёшься? А мне уже надо –   каждый день. А бывает, и два раза. Как-то я быстро подсела…

  Левой рукой   она погладила свою правую руку, там, в районе локтевого сгиба. Там, где колола вены.

– Да. – сказала Шурочка. – умерла наша «Зелёная пятница». Полгода только и продержалась.

– Как бы наша «Зелёная пятница» не превратилась в «Чёрную субботу» – мрачно сказала Настя.

  Потом Настя помолчала, и сказала, уже на прощание:

– Ты мне звони. Звони, когда Юрка объявится. Может, у него дешевле можно будет взять. Для своих-то… Не откажет.  

ГЛАВА 14

   Но и это – было ещё не всё. Со страхом Шурочка поняла, что у неё наступила задержка. Только этого ей не хватало! И   Шурочка отправилась к гинекологу, в районную поликлинику. Денег на платного специалиста, естественно, у   неё не было.

  Высидев унизительно длинную очередь, и пройдя не менее унизительную процедуру осмотра, Шурочка получила полное подтверждение своих предположений.

– Да, милая, ты беременна. Недель восемь. В браке?

– Нет.

– Рожать будем? – гинеколог, пожилая, и не очень опрятная с виду, усталая женщина, задавала свои вопросы почти автоматически.

– Не знаю… Нет!

– Надо рожать! Первую беременность прерывать опасно. Могут быть осложнения. Может потом вообще не быть детей.

– Но я…

– А что с вас теперь возьмёшь, с молодых. Кувыркаетесь с тринадцати лет, и аборты делаете с четырнадцати…

– Мне уже девятнадцать. – сказала Шурочка, сама не понимая, зачем.

– Так рожай!

– А аборт… как это?

– А это – как с парнем быть, только наоборот. – устало усмехнулась гинеколог.

– Больно?

– А это смотря, как обезболить. Смотря, где делать будешь, смотря, сколько заплатишь.

– А бесплатно можно сделать?

– Можно. Только тогда уже не спрашивай – больно, не больно. Как положено, так и сделают. Только лучше ты подумай, да оставляй. Рожай ребёнка! Или папаша его – совсем никудышний?

– Да нет…

– Вот и рожай. Ты не верующая?

– Нет.

– То-то и видно. Да и я не верующая. – почему-то вздохнула гинеколог. – Ну ладно, иди, и думай. Пара недель у тебя ещё есть, в запасе. Не пей, не кури. Вдруг – оставить решишь.

  Шурочка вышла из кабинета. Такого поворота событий – она не могла и представить. «Поневоле позавидуешь Славке и Людочке». – думала Шурочка – «Там мамы и папы собрались… И дети поженились…   А тут… Юрка со своими вообще не контачит. Да и на Юрку – разве можно надеяться? Правда, он обещал, что завяжет…»

  Верила ли Шурочка, что Юрка завяжет? Хотела верить, хотела…

  «А мои?» – продолжала Шурочка свои невесёлые размышления. – «Сейчас приду к матери, и скажу, что я беременная, и что буду рожать! Ужас!    Что они со мной сделают! Особенно если я скажу, что парень мой жениться на мне не собирается, и что вообще – он наркоман. Ужас!»

   Шурочка аж поёжилась, представив себе всё происходящее. Она ещё не успела до конца прочувствовать весь ужас предстоящего объяснения, когда её окликнули.

– Шура!

    Шурочка обернулась. Вот уж кого она не отела бы сейчас увидеть! Это была Машка. В последнее время Шурочка вообще избегала   Машку, даже на занятиях. Разговаривать с ней не хотела. Боялась, что Машка ей душу разбередит. И сейчас…

   «Сейчас скажу, что очень тороплюсь!» – подумала Шурочка.

– Привет. Как дела? Надо же вот так встретиться! Прямо на улице. Ты чего это здесь?

–   У меня здесь бабушка живёт. Вон там, в том доме. Я у неё была. А дела у меня – хорошо. – сказала Машка. – А у тебя?

– А у меня… – И Шурочка не смогла произнести заготовленной фразы.

– Машка, пошли, на лавочку сядем. – вдруг сказала Шурочка. – Я покурю, а ты посидишь со мной. Ты не торопишься?

– Нет.

    Они сели на лавочку. Шурочка закурила, и несколько минут просто сидела молча.

– Я беременна. – сказала Шурочка, когда сигарета была докурена почти до половины.

– Это прекрасно. – ответила Машка.

– Мой парень – наркоман. Арса друг. Мы с ним не расписаны. И, наверно, никогда не будем   А родители – они меня просто из дома выгонят, когда узнают. Или убьют.

– Не убьют. – сказала Машка. – С Божьей помощью – всё должно быть хорошо. Только аборт не делай!

– Да как же может быть хорошо?

– Божья матерь охраняет беременных. Ты – только реши, что ты будешь рожать, и всё. Потихоньку, всё встанет на свои места. Вот увидишь. Ещё полугодие – проучишься, а потом можно и академ взять. Ребёнка   дорастить до года, а потом – в ясли какие-нибудь. Можно работу   найти. И парня хорошего можно найти. Не все же наркоманы! Только не делай аборт! Это ведь – убийство!

– Какое убийство! Там ещё нет ничего… Никого… Клетки одни.

– Там – душа, живая душа. Там душа, которой Бог даёт Жизнь.

– Да что ты мудришь… Бог, Бог…   – Шурочка попыталась сопротивляться Машкиным словам, но не могла.

  «Она говорит правду» – подумала Шурочка. – «Она говорит правду. Я и   сама это чувствую. Там – живая душа, там я и Юрка, свитые, спаянные вместе. Это – как убить себя. Или – как убить Юрку. Маленького Юрку, который ещё не знает, что такое «дурь».

– Дай мне телефон твой. – сказала Машка. – Я тебе позвоню. Если хочешь. И подумай, пожалуйста, подумай. Решений опрометчивых не принимай.

  Шурочка написала и протянула Машке свой номер телефона, написанный на обрывке листа бумаги.

–   Да что мне звонить… – сказала она.- Что тут думать…

  «Это как же мне надо будет закабалиться!» – подумала Шурочка. – «Как я смогу жить? Да я и не жила ещё, а тут… ясли какие-то! Что же мне делать? Как поступить?»

  Машка давно уже ушла, а Шурочка всё сидела, и курила свои сигареты. Одну за другой. «Не пей, не кури… Лучше бы уже сказала мне – не живи!»

  Но сидеть до бесконечности на этой лавочке – было нельзя. Надо было возвращаться домой. Надо было принимать решение.

ГЛАВА 15

  Юра   пришёл   через неделю.

– Ты что? Какой ребёнок? Кого ты собираешься рожать?

– Через полгода академ возьму. Давай, а? Ты же обещал завязать, Юрка! Представляешь – распишемся, и ребёнок будет у нас. Мальчик будет, я уверена. Представляешь – мальчик будет! Такой маленький, и на тебя будет похож.

–   Нет, ну как ты это представляешь?

– Как все, так и мы. Вон, как Славка с Людочкой.

– Прекрати. Ты ведь сама понимаешь, что мы не сможем так. Я тебя   люблю, Шурка. Ты же видишь – я тебя никуда не втягиваю. Но это… Нет, я не могу. Не могу.

– Тогда я сама. Сама рожу, сама буду воспитывать.

– А ты не думаешь, что родители тебя выгонят из этой квартиры? Ты же говорила, что это не твоя квартира, а отчима. Или не так?

– Так.

– И куда ты пойдёшь? Или ты ребёнка своего в роддоме бросишь, чтоб он потом по детдомам жил. Если выживет, конечно. Делай аборт, пока срок позволяет. И будем жить, как жили. Только беречься будем получше.

– А вот говорят… говорят, что это убийство…

– Ерунда. Средневековые байки. Весь мир делает аборты, и ничего ни с кем не происходит. Иди в поликлинику, и не мучайся. И… подожди чуть-чуть… Мне надо ширнуться.

– Ты же обещал завязать…

– Давай, делай свой аборт, и поедем куда-нибудь. На речку, что ли. Обстановку сменим. И я попробую завязать. Давай, давай. Баш на баш. Только придётся тебе в бесплатную идти. Я временно на мели. Через пару недель, может, прибудет. А пока…

   Решение было принято. Чтобы как-то заглушить страх, Шурочка курила папиросы с анашой. Обычные сигареты – просто валялись на подоконнике.

   В последнюю ночь перед   тем, как на аборт идти, Шурочка не могла спать. Юры не было, она была дома одна. Так и не сомкнула глаз, за всю ночь, ни на минуту. Еле живая добралась до больницы, еле живая залезла на кресло.

    Инструменты звенели.

    Как же было больно! Боже мой, как же было больно! Как позорно, как горько, и как больно!

   Шурочка закричала.

– Молчи, молчи! – голос врача, мужчины, подступал издалека. – Ишь,   какая нетерпеливая попалась. Молчи, а то прекращу делать!

  Кажется, Шурочка потеряла сознание. Или это обезболивание подошло с опозданием…

– Давай, поворачивайся! – на этот раз, уже грубый женский голос прорвался в сознание Шурочки. –   Хватит тут вылёживать! Слезай с кресла! Всё уже!

– Я… не могу… – простонала Шурочка.

– Давай, давай. Небось, когда надо было – поворачивалась!

  Всё было кончено. Это уже была санитарка. Шурочка переползла с кресла на каталку, и было тут же «скинута» с каталки на кровать, стоящую в коридоре отделения. Тяжёлым камнем упал на живот пузырь со льдом. Вот и всё. Вот и всё.

  Через два часа её подняли, и отправили в раздевалку. В каком-то полусознательном состоянии Шурочка добралась до дома, и, не раздеваясь, упала на кровать.

   Шурочка забылась во сне часа на два, и очнулась от боли.

   Юра был в квартире. Он открыл двери своим ключом, и возился на кухне.

– Очнулась? – спросил он, заглянув в комнату.

– Как больно… – простонала Шурочка. – Боже, как больно…

– Сейчас, сейчас, моя хорошая. – сказал Юра. – Сейчас я тебя спасу.

  Он снова зашёл на кухню, и вернулся оттуда со шприцом.

– Сейчас, потерпи ещё чуть-чуть.

  Игла вошла в кожу почти незаметно. Шурочка не сопротивлялась. Через минуту теплая волна, идущая откуда-то из солнечного сплетения, захватила   Шурочку.

  Ощущение тепла, радости, несказанного счастья охватило её. Боли больше не было. Вообще – больше не было ничего

  И Шурочка поплыла по этой волне… Вот и всё.

ГЛАВА 16

  Прошёл день. Шурочка встала, походила по комнате. Юрка был рядом. Был он заботлив, как мог. Сходил в магазин, принёс кое-чего перекусить.

– Шура, мне надо сходить. У меня всё закончилось. Ты как?

– Нормально. Не болит почти.

– Ты хочешь?

– Я боюсь.

– Да ладно! Давай!

– У тебя же закончилось.

– Одна есть. Я с тобой поделюсь.

– Не надо.

– Да брось ты! С двух раз ничего не будет. Тем более, что я тебе такую малость…

– Ладно, давай. Только ты сам. А то я – не могу колоть. Промажу ещё.

– Научишься.

   Снова подступила тёплая волна. Сияющий мир распахнулся. Ничего более – не существовало.

  Когда Шурочка пришла в себя, Юрки уже не было дома. Постепенно действие укола улетучивалось. Реальность снова обступала Шурочку. И была эта реальность не радостна и жестока.

   Болела голова. И душа болела. Болела, разрывалась. Шурочка плакала. Она плакала о том, что не будет на свете маленького мальчика, похожего на Юрку и на неё.

   Болела душа ещё и потому, что чувствовала Шурочка свою слабость. Ведь она уже была готова оставить ребёнка – и вот, поддалась. Не оставила.

  А ещё… Она укололась. А потом попросила ещё. Сама попросила! Конечно, у неё было оправдание. Было больно…

  Да нет, какое это оправдание! Это не оправдание!

  Такое было ощущение, что карабкалась она, до этого, вверх по наклонной плоскости.   Карабкалась, карабкалась, и уже почти совсем было вылезла…. но оступилась, и летит теперь прямо в глубокую, бездонную пропасть. Страшно стало Шурочке.

    «Как все!» – вдруг вспомнила Шурочка своё, такое недавнее желание. – «Так что же это такое – «как все»?   Что это такое? Поманило – и бросило! И теперь я снова – не «как все»! Потому что ещё шаг, и я – обычная наркоманка. Мне ведь уже хочется! Хочется! Хочется!»

   Шурочка плакала. Потом она, как могла, привела себя в порядок, оделась, и вышла на улицу. Находиться дома ей было невыносимо . 

   Шурочка шла по улице.   Шла долго, потом повернула в какой-то переулок. Уличная   суета понемногу захватывала её внимание, отвлекая от всего происходящего…

   «Сейчас пройдусь по магазинам» – уговаривала себя Шурочка. – «Я уже сто лет в магазины промтоварные не ходила. Пройдусь, отвлекусь…»

  Надо же было где-то забыться, честное слово!

  И тут Шурочка увидела прямо перед собой вывеску – «Ткани». Шить   Шурочка никогда   не умела. И вообще, всегда обходила стороной магазин «Ткани». Мать ей всегда всё готовое покупала.

   А сейчас… «Ткани», так «Ткани». Даже хорошо.

    В магазине «Ткани» веяло ароматом дальних дорог и далёких, позабытых странствий.   Что-то такое от старой, осевшей в памяти   – то ли из книг, то ли из фильмов,   –   лавки с «колониальными» товарами.

  Шурочка вдруг показалось, что за соседним прилавком обязательно должны торговать перцем и гвоздикой.

   Боже мой, чего тут только не было! Ткани тонкие и толстые, цветные и однотонные, матовые и блестящие. Сколько здесь было человеческой фантазии! Сколько здесь было человеческого труда – в этих новых, нарядных полотнищах!

«Как много может придумать человек, чтобы прикрыть свою наготу. – подумала Шурочка. – Отвратительную свою наготу…»

  И сколько было здесь ещё… как бы это лучше выразиться… сколько было здесь спрессовано человеческой спеси… или потенциального человеческого тщеславия, что ли.

Даже больше, чем в магазине готового платья.

   Конечно, больше. Там – уже готовые вещи, они уже сшиты, и… что есть, то есть. Юбка – это юбка, а платье – это платье.

  А тут! Всё   – в потенциале, всё в рулоне! 

   И Шурочка забылась. Она поддалась обаянию «колониальной» лавки, и стала мысленно примерять ткани на себя.

  Сначала –   толстые габардины. Какие получались   разноцветные манто! То короткие, то длинные, до пят.

  Потом Шурочка перешла к шерсти и кашемиру, и нарядила себя во всё разнообразие деловых костюмов, и строгих, а, может, и форменных платьев.                                                 Ну, а затем…

   О, как это было прекрасно! Тонкие ткани лились и ниспадали, они обрамляли и подчёркивали… Они переливались, они сочетались и отблёскивали. Они тащили Шурочку за собой, в дебри своих складок и переливов. Они изгибали и переливали бедное Шурочкино сердце, и заставили Шурочку забыть обо всём…

  И вот уже зашумела шелками и кринолинами публика, и начался бал. Вот   уже затрясли браслетами восточные одалиски в парчовых шальварах. Вот   закружились индианки, закрученные в разноцветные сари, а из тумана вышла прекрасная дама в чёрно-лиловых муарах…

   Шурочка опомнилась возле скромной полочки, где лежали три рулона. С недорогими тканями чёрного и красного цветов, и рулоном дешёвой тюли. Здесь же были несколько маленьких рулончиков: с бахромой, и с какими-то невозможными белыми рюшечками, и лентами.

   «Вот-вот, так и должно быть, – подумала   Шурочка. – Вот чем всё должно закончиться» .

   Эти рулоны отрезвили Шурочку, и она   вспомнила, почему она так глушит себя, так зарывает себя в эти магазинные развлечения.

ГЛАВА 17

    Шурочка покинула магазин «Ткани». Несколько шагов по улице, и Шурочка вошла в «Одежду».

  – Что же я делаю? – всхлипнула Шурочка там, внутри. И пошла вдоль вешалок с развешенной одеждой.

   Замечательная блузка! И эта ничего… И эта…

    Шурочка примеряла на себя блузку за блузкой, брюки за брюками, юбку за юбкой. Мысленно, конечно. Но вот, одна кофточка уж очень приглянулась Шурочке, и она не удержалась, и пошла с этой кофточкой в примерочную.

  – Боже, как я ужасно выгляжу! – сказала Шурочка своему отражению в мутном зеркале примерочной.  

  И принялась снимать свою одежду.   Снимала, и   смотрела на себя в зеркало примерочной.   Пристально смотрела. Ей было страшно.

  Короткие волосы торчали во все стороны. Под глазами лежали синие круги. Ровные такие, чёткие, синие круги

   – Зачем я это делаю? – Спросила она себя.

  На ответ Шурочка не надеялась.

  Кофточка была велика, и болталась вокруг Шурочкиной похудевшей   фигурки. Впрочем, это было ясно ещё до того, как   Шурочка начала натягивать эту кофточку.   Но даже если   кофточка была бы впору, Шурочка не   купила бы её. 

  В кошельке у Шурочки, на текущий момент, было всего рублей триста.

  Это была – не примерка, это просто был очередной номер программы. Надо было остаться в сумеречной примерочной, наедине с зеркалом, отражающим лицо с издевательством объективности.

  Это так надо было, надо.

  Надо было раздеться, и снова одеться, чтобы почувствовать, как,   одно за другим, чувства отказываются повиноваться, и превращаются в некий остановившийся, спутанный, и безнадёжный клубок. Даже не клубок. Конгломерат…

  «Смешное слово. – подумала Шурочка, вешая кофточку на место.- Конгломерат. Это я – конгломерат…»

  Вешая кофточку на место, Шурочка увидела толпу людей, стоящих в странной последовательности, согласно магазинных вешалок и прилавков. В каждую из кофточек, в каждые из брюк и юбок, висящих на вешалках и лежащих на прилавках, оказался вдет человек. С руками, с ногами, с головой, но практически без лица. И люди эти шевелились. Тихо так шевелились.

  Вот шевелились люди в красных кофтах… вот люди в черных, а за ними – в серых брюках… в цветных блузках… в трусах… в белье…

– Сколько вас… – спросила у них   Шурочка – Куда вы спешите?

  Не то, чтобы они подступали к Шурочке, нет. Но все они имели к Шурочке прямое отношение. Они, несомненно, все как-то к Шурочке… относились… 

  Они шевелились в тишине, и это было страшно. Страшно не в прямую, чтобы бежать, а страшно издалека, как бывает страшна пропасть – не на краю обрыва, а метра за два до края.

  «Пропасть, пропасть.»

   И Шурочка   вышла из магазина «Одежда».   Дальше, по дороге, располагался «Ювелирный»

  Нет, в «Ювелирный» – Шурочка   совершенно не хотела идти. Ювелирный всегда был на грани Шурочкиных сил, а, тем более, сейчас… Но она вошла – так же, как входила в «Одежду», и в «Ткани»

  «Ювелирный» был пуст.

– Здравствуйте. – сказал Шурочке очень вежливый, и одетый в форменную одежду некто. То ли охранник, то ли продавец. – Что вас интересует? Чем вам помочь?

– Спасибо. – выдавила из себя Шурочка

«Чем же мне помочь?» – подумала она. – «Чем же можно мне помочь?»

  Шурочка прошла вдоль прилавка с золотом. Золото блестело, и Шурочка начала   с золотом разговаривать. Про себя, конечно:

  «Золото, золото, золото…» –   говорила, то   есть думала Шурочка.   – «Как же ты строго смотришь, золото! Как   ты выбираешь те руки, в которые тебе идти, как выбираешь те шеи, те пальцы, на которые тебе надеться?»

   Шурочка посмотрела на свои руки.

  «Что, не пойдёшь ко мне?» – продолжала думать Шурочка. –   «Не пойдёшь… Я знаю, не пойдёшь. Что-то другое придёт ко мне, только не ты, не золото. Не вы, не вы, блестящие камни. Знаю, я знаю. Я привыкла, и я не в обиде.    У меня на пальцах – от золота всегда ожоги, а от бриллиантов – дерматит. Я сама тебя не хочу – ты, золото! Но камни… изумруды… как же манит их зелёный цвет… Да, всё остальное можно вытерпеть. Всякие там рубины-топазы… но зелёный… зелёный – прекрасен. Да».

  Прилавок с золотом и камнями не стерпел такого отношения, и оттолкнул Шурочку, довольно чувствительно, но Шурочка устояла на ногах.

  И невольно повернулась к прилавку с серебром. Серебро лежало спокойно. Золото – пылало и стремилось, а серебро отдыхало и взирало.

  Серебро было проще, серебро было как вода, или как лёд. Или – как земля. С серебряными кольцами на пальцах – хорошо копать ямки, и сажать цветы. С серебряными кольцами на пальцах можно смотреть в лицо судьбе, и не отворачиваться, когда увидишь там что-то не то. А, может, и что-то страшное…

  Серебро – не кичилось, и не выпячивалось. Серебро вело себя так, как бывший белый офицер, или как дворянин, просящий милостыню. Серебро несло   себя в себе, не собирая соглядатаев, как золото, не ослепляя блеском, как камни.

  «Эх, было бы у меня сейчас денег побольше, – подумала Шурочка,   – я бы купила серебряное кольцо. Да, да. Серебряное… Надо купить себе большое, и почти ровное серебряное кольцо. Да. Такое, без выкрутасов…»

   Шурочка мысленно попрощалась с серебром, и вышла на улицу. Как ни странно, она выдержала   ювелирный магазин.

ГЛАВА 18

  Дальше по пути располагался цветочный. Полный влаги и запахов. Но слишком много в нём было цветов. Слишком были ярки эти цветы, и нахально выпячивались из своих вёдер.

   И Шурочка сразу отвернулась от этих цветов. И наткнулась глазами на полочку, сплошь уставленную кактусами в маленьких горшочках.

  « Как   вы прекрасны!» – сказала Шурочка кактусам. – «Вы так невзрачны с виду, так неприступны, так колючи. И вдруг вы выпускаете из себя цветок! И такой красивый, такой редкий, такой единственный! Такой, который нельзя сравнить даже с этой розой, выращенной где-то в питомнике».

   Шурочка протянула руку, и потрогала пальцем колючки одного из кактусов. «Когда-нибудь я   соберу вас в коллекцию, и поставлю её у себя на подоконнике. Подождите немного, и я за вами приду…»

– Руками цветы не трогай! – строго сказала Шурочке продавщица. – Будешь покупать что-нибудь, так давай. А то уже час стоишь, глазеешь.

– Извините. – ответила продавщице Шурочка, и вышла из цветочного магазина.

  Дальше на пути были только продуктовые.   И только войдя в продуктовый, Шурочка поняла, как она проголодалась. И Шурочка отметила про себя, что других чувств у неё не было. Помогли магазины!

   «Ах, как хочется есть! Как хочется! Ну, всё бы съела, всё! Сначала – колбасы. И варёненькой бы взяла, и копчённой. Да, вот этой… Или этой… Нет, этой. Московской надо, московской. Да, этой, и этой, и ветчины…»

  Шурочка продвигалась вдоль прилавков, сгорая от желания съесть сразу всё.

  «И сыру, обязательно – сыру». – продолжала желать Шурочка. – «Пармезан! Нет, масдам. Нет, просто пошехонского, но много! И кефиру… и творожной массы… И рыбы. Рыбы, рыбы. Красной, белой, солёной, копчёной… И булочек, и конфет…»

  Шурочка стояла уже просто, в середине магазина, и чувствовала, что сейчас закричит. Кружилась голова, ноги подкашивались.

   «Как же раздирает меня!» – подумала Шурочка. – «Как же раздирает меня, а ведь это – всего лишь сыр, и колбаса…»

   «Стоп, – сказала себе Шурочка. – стоп, остановись. Давай, в очередь. Давай, реально, на двести рублей. Прикинь. Так, так».

  У Шурочки получилось, и она взяла себя в руки.

– Так, так. Мне – батон, пакет кефиру, десяток яиц….

  «Всё в порядке, всё в порядке. Домой, домой. Скорее домой, домой…»

  Цель была почти достигнута. Мыслей не было никаких. Почти.

  Желаний тоже.

   «Домой, домой, домой… – думала Шурочка. – Теперь домой, и всё! И я смогу с этим покончить, смогу, смогу!»

   Улица, дом, подъезд, лифт, ключи, свет.

   Еда. Ча-а-а-а-й…

   Теперь на кровать, под одеяло, и телевизор – погромче. 

   Телевизор, телевизор. Как хорошо… Сначала сериал, потом какой-то тошнотворный американский боевик. Реклама, реклама до одурения. Хорошо!

  Новости. Спорт. Погода. Снова боевик.

  Шурочка глушила себя телевизором   до половины второго ночи, и поймала себя на том, что начинает спать, под жутко орущую, в ночной темноте, рекламу пива.

– Люди, вы тоже глушите себя? – спросила Шурочка ночную тьму. Но тьма не ответила.

  И тогда Шурочка   выключила телевизор, и быстренько, чтобы не спугнуть сон, повернулась на бок, и укрылась одеялом, почти с головой.

   Не зря Шурочка морила себя магазинами и телевизором. Не зря глушила свою совесть, и своё новое, такое властное желание.

  Она   не уснула – она «отрубилась» под своим одеялом, без мыслей и сновидений.

   Около пяти часов утра Шурочка проснулась. И ей уже некуда было бежать, и рука не поднималась – снова нажать кнопку телевизионного пульта. 

  Некуда ей было деваться, некуда. Не-ку-да…

  Надо было думать…

  И Шурочка   заметалась по подушке, а потом встала, и заметалась по комнате.

  И Шурочка распахнула свою бедную душу, и завыла, запричитала навстречу ночи.

  У неё больше не было сил глушить себя, и глушить в себе – боль и совесть.

  И не было у бедной Шурочки сил – глушить своё новое, неодолимое желание.

  «Что? Ширнуться?»

  «Ширнуться…»

– Господи… Господи… Что это, что это со мной? За что? Почему? – почти вслух спрашивала Шурочка.

   Не было ответа ни на   «За что?», ни на «Почему?». Не было ответа. Ничего не было…

   Потом Шурочка упала на колени перед кроватью, и положила на кровать голову, а руки раскинула.

Так, сидя на полу, она забылась в дремоте.

ГЛАВА 19

  И тут Шурочка увидела сон. Ясный такой, цветной. Во сне было отчётливо видно всё, до мельчайших деталей происходящего. Это – просто была явь!

   Шурочка увидела во сне таких… этих…   непонятных. То ли людей, то ли не людей. Они были чуть меньше человеческого роста, и передвигались как-то странно – то ли боком, то ли задом. И лица их кривились, и медленно вибрировали. И сами они не стояли на месте, а всё время перемещались.

– Нас все гонят… – жалобно говорили они. – Нас гонят, нас не пускают, нас бьют…

  Шурочке стало жалко…   этих…

– Мне жалко вас. – сказала она. – Я же вас не гоню!

– Ты не гонишь, не гонишь! И правильно! – лепетали эти – А мы многое можем! Мы ведь – экстрасенсы! Мы исцеляем и наделяем. Всем, чем ты захочешь. И мы даже можем – материализовать желание. Вот, смотри!

  И Шурочка увидела перед собой полочку с кактусами – точь в точь, как в магазине.

– Это тебе! – сказали эти

– Спасибо! – Шурочка протянула руку к кактусам, но вдруг кактусы, вместе с полочкой, стали оплылвать, какой-то коричневой   жижей, и превратились в кучу грязи на полу.

– А, вот почему вас гонят! – догадалась Шурочка.

    И тут она увидела на шеях   этих   ошейники. От ошейников шли поводки. Шурочка проследила, куда идут поводки, и вздрогнула от ужаса.

  Поводки держало в руках что-то огромное, страшное, волосатое...

  Лица его Шурочка не увидела, но, при   взгляде на его толстый   живот, её пронзило такое чувство, какое бывало в ней при половом желании. Чувство было сильным, но непродолжительным. Чувство взвилось, и очень быстро перешло в абортную боль.

  И Шурочка скорчилась там, во сне, от жуткой абортной боли, и стыда.

– А, вот ты кто… – подумала она.

  Ей было страшно. Она поняла, что волосатое   не шутит с ней. И будет жать её своей болью. Долго, долго будет жать.

  И, всё-таки, Шурочка решилась, и начала поднимать глаза, скользя взглядом по груди и шее   волосотого. И увидела на его шее – ошейник.

  Она набралась смелости, и начала медленно вести взгляд по поводку, идущему от ошейника волосатого.

  Поводок шёл к чему-то огромному. Огромному, непередаваемо огромному, и непередаваемо страшному.

– А-а-а… – закричала Шурочка от боли и страха.

– Я забираю тебя-я-я… – прошептало страшное.

– Нет! – крикнула Шурочка.

  И проснулась. 

  Она встала, прошла на кухню. Взяла сигарету, закурила. Ей было страшно. Отчётливая явь этого сна стояла в её глазах.

  За окном начинался чудесный летний рассвет.

ГЛАВА 20

    Весь день Шурочка пролежала на кровати. Телевизор снова был включен, но Шурочка периодически проваливалась в сон. Потом просыпалась, шла на кухню, курила, иногда что-то ела, и снова падала на кровать, проваливаясь в дремоту.

   Юра пришёл вечером. Он был возбуждён, и даже весел.

– Как ты? – спросил он.

– Ничего. Вытерпела. Не хочу больше колоться. Только деньги кончились. Поесть купила, и всё. Надо мне на работу куда-нибудь устраиваться, а то я с голоду могу загнуться.

– Да. – сказал Юрка. – Иди торговать мороженным. Весь световой день, за три тысячи. Или четыре.

– А куда мне ещё? Раньше я в Макдональдс хотела.

– Да, тебе после операции только в Макдональдсе, за стойкой стоять. Тоже за три тысячи, очень даже хорошо.

– Зато там накормят.

–   Сомнительно. Ладно тебе мучиться. Ну-ка, закрой глаза!

– Зачем?

– Закрой, закрой! А теперь – открывай! Ап!

  На столе лежали деньги. Баксы. Много.

– Тысяча, тысяча! Тысяча баксов! – плясал Юрка вокруг стола.

  Он дёрнул Шурочку за руку, и они стали танцевать вдвоём. У них было теперь сокровище – пара месяцев спокойной жизни. Ура!

– Откуда? – спросила Шурочка, когда они устали плясать, и упали на кровать.

– От верблюда! Много будешь знать – скоро состаришься. А ты мне нужна молодая! Молодая и красивая! Ура!

  «Я люблю его» – думала Шурочка.

  Потом они немного полежали, не размыкая объятий.

– Ладно, пора. – Юрка заворочался и встал, почёсывась. 

   Он вышел на кухню, и вошёл снова, держа в руках шприц.

– Давай, ты первая. – сказал он.

   Сердце у Шурочки колотилось.   Она не сказала не слова, и протянула Юрке руку. Сопротивления не было, не было и следа. Всё было естественно. Всё было так, как надо. Как будто – давно уже было всё решено. И ничего не надо было глушить.

– А-а-а….

– Я тебе – самую малость. Даже меньше, чем полграмма. – говорил Юрка. – Потихоньку будешь, через день. Я уже больше года так – то через день, то каждый день. А не так, как Настя твоя.

– Да! – вспомнила Шурочка. – Насте надо позвонить. Она просила ей позвонить, когда ты появишься. Чтобы купить у тебя, подешевле.

– Не надо Насте звонить. – сказал Юрка, вытаскивая иглу. – Настю я видел. Она пристроена.

– Как пристроена?

– Так. Пристроена,   к одному хмырю. К барыге одному, который ей покупает. А она ему платит.

– Как?

– Натурой, как. Ему, и кому он захочет. Настя рванула здорово. Всё ей хотелось кайфа сумасшедшего. А платить нечем. Она капитально подсела. Ей уже надо два раза в день. А то – и три. А у родителей – нечего брать. Голь, и моль.

– А помочь? Можно ей помочь? – Шурочке трудно было представить   горделивую Настю в таком бедственном положении. За какие-то два месяца. Или три…

– Плати за неё, вот и поможешь. А не можешь – не плати. Арс там, в Испании, в частной клинике лечится. Папаша за него платит. Он Насте звонил, но ни баксика не прислал.

– Откуда у него? За него же папаша платит…

– И то верно.

  Юрка ввел содержимое шприца себе, в вену кисти руки.

– Почти ничего не чувствую. Ну, хоть не ломает. А ты?

– Хорошо! Как хорошо…

  И они снова свалились на кровать. Сквозь щёлочку в неплотно сдвинутых шторах пробивался луч летнего солнца. Пылинки передвигались в нём своими неведомыми траекториями. Кто бы разобрался…

   Двое лежали на старой, облезлой, широкой кровати. Их обманутым душам казалось, что они сами всех обманули, и вырвались из реальности этого мира…

  В сущности, в данный момент, в мире   никому не было дела до этих двоих. Плакали о них – только небеса.

ГЛАВА 21

   Дальше всё было, как у всех. Как у всех наркоманов, когда у них есть деньги. Юрка уходил ненадолго. Иногда   брал из общей «кучи баксов», а иногда и добавлял туда. Но всё равно – убывало быстро.

     Мать Шурочкина позвонила в конце августа.

– Как дела? – спросила она.

– Нормально. – ответила Шурочка. – в Макдональдсе работаю.

– Молодец. Можешь прийти в гости. Подарок не забудь купить.

   Шурочка сходила в гости, купив в подарок отчиму парфюмерный мужской набор. Отчим растрогался, и дал Шурочке две тысячи рублей. И обещал снова давать по три тысячи в месяц, когда начнётся учёба.

  И Шурочка сделала себе подарок. Она зашла в ювелирный магазин, и купила себе серебряное кольцо. Такое, как ей хотелось. Большое, ровное, и без выкрутасов.

  Начался сентябрь, а с ним и учёба в институте. Не было уже в группе Арса, родители которого так и не привезли его в Россию, но оформили ему академический отпуск. Не было и Насти.

   Зато Людочка была, с огромным животом. Светка была, ещё более худая, сухая и странная.   И ещё более напоминающая псих больную.

   Вадик   тоже был.   Он   раздался в плечах, и не то, что потолстел, а как-то заматерел.

«Чужие, все они – мне чужие» – думала Шурочка. – «И я – чужая им всем»

  Ходить в институт, каждый день, Шурочке было в тягость. И она быстро нашла выход. Пока ещё деньги были, она «прикормила» врачиху из районной поликлиники. За двести рублей врачиха писала ей справки. Такие, какие   Шурочка хотела. И на ОРЗ, и на ВСД, и на кардиопатию. Причём, врачиха её даже не раздевала, что Шурочку устраивало, на сто процентов.

   Как ни странно, в институте справкам верили. Преподаватели даже сочувствовали: «Вы такая, бледненькая, Шурочка! Вам надо обследоваться по-хорошему, а не в районной поликлинике! Вам надо попить витаминов! И т. д.»

  И только бывшие члены «Зелёной пятницы» смотрели на Шурочку с недоверием. Но Шурочка не откровенничала ни с кем. Всё, что с ней происходило, теперь было только Шурочкиным делом. Сугубо личным. И всё.

  Да, Машка ещё. Избежать разговора с Машкой Шурочка не смогла.

– Что с тобой? – спросила Машка.

– Болею.

– Чем?

– Всем. Машка, отстала бы ты от меня. Не хочу я разговаривать.

– Я-то отстану. Шура, что с тобой? Шура, ты не наркоманишь?

– Почему ты так решила?

– У тебя зрачки бывают узкие. А бывают – широкие. И вообще, другие признаки есть…

– А ты откуда признаки знаешь?

– А я знаю… по церкви… К нам приходят такие…   когда у них уже всё потеряно…

– Маша, не лезь ко мне. У меня ещё ничего не потеряно, и я никуда идти не собираюсь. И вообще, я не хочу, чтобы кто-нибудь мне в душу лез. Поняла? 

– Поняла, конечно. Я-то поняла. Ты бы смогла понять…

– Маша, не лезь ко мне!

– Извини. – сказала Машка. И отошла, и больше не подходила к Шурочке со своими разговорами.

   Так Шурочка с Юркой протянули полгода. И Шурочка даже   сдала зимнюю сессию, за второй курс. На трояки, правда, но сдала. Она уже «разогнала» дозу до грамма в день. Она,   уже давно и спокойно,   кололась сама.

  Юрке же было надо два, а то и два с половиной грамма в день. Два раза в день он кололся, а иногда и три. Но три – редко. Только тогда, когда отдыхал у Шурочки от своих походов.

   Юрка похудел, осунулся. Ел мало. Ему приходилось здорово крутиться, чтобы   самому   обеспечивать всех своих агентов. Всех «шестёрок».

   «Менты» у него тоже были свои, прикормленные, и его не трогали. Но постоянно появлялись новые, всплывали всякие новые обстоятельства. Юрке, порой, бывало очень не просто.

  Ведь ему приходилось работать не на одного себя, а на двоих. Он по-прежнему периодически исчезал, и неожиданно появлялся. Но всегда оставлял Шурочке ровно столько, сколько ей было надо. И даже чуть-чуть больше.

  Он, по-прежнему, старался не втягивать Шурочку во всякие тонкости своего «бизнеса». Он скрывал Шурочку от своих приятелей и подельников. Скрывал её, и скрывал квартиру, где они находились с Шурочкой вдвоём.

  И только однажды, когда Шурочка уж очень приставала к нему, он дал ей один адресок. Так, на чёрный день.

– Что ты всё пристаёшь? – лениво отмахивался Юрка от её приставаний. – Что, да где, да как… Оно тебе надо? И вообще – ничего со мной не случится. У меня уже опыт – ого-го!

– Юрка, ну ты пойми! Ты уходишь, а я места себе не нахожу. Где мне тебя искать? У кого про тебя спрашивать?

– Со мной ничего не случиться!

– Юрка! Ну, пожалуйста!

– Ладно, достала. Только учти – ты туда идёшь, если меня нет… двадцать дней. Поняла? Двадцать дней, и ни днём меньше! Обещай!

– Обещаю.

– Ладно. Пойдёшь в тот ночной клуб, где мы были последний раз. Помнишь?

– Это тогда ещё?

– Да. Пойдёшь туда, и спросишь бармена Вовчика. И скажешь, что ты от «мотылька».

– От «мотылька»! – рассмеялась Шурочка. – Это ты, что ли, мотылёк?

– Кто бы я ни был… – задумчиво сказал Юрка.

  И Шурочке расхотелось смеяться.

   Но всё Юркино благородство, и, если хотите, Юркину любовь к ней, Шурочка смогла оценить гораздо позже.

ГЛАВА 22

  То самое – случилось в начале холодного, промозглого февраля. Юрка пропал. Его не было больше двух недель. Критический срок приближался. То был не только критический срок отсутствия Юрки. Ещё…

   У Шурочки героин заканчивался, вот ещё что. Всё, что оставил Юрка, неодолимо приближалось к концу.   И героин, и деньги. Правда, были ещё три тысячи, за которыми Шурочка съездила накануне. Отчимская стипендия. Но на неё надо было тянуть – неизвестно, сколько времени…

   Шурочке было плохо. Уже несколько дней ей приходилось делить свой грамм пополам. И всё равно   – из глаз периодически текли слёзы. Есть совершенно не хотелось. То в холод кидало, то в жар. Плохо было Шурочке, но она держалась. Она тянула до двадцатого дня. Такой был уговор, и Шурочка не хотела его нарушать.

  И на двадцатый день – Юрка не появился. Вечером девятнадцатого дня Шурочка уколола себе последнюю половинку

  С утра ей уже было плохо, и она едва дождалась вечера, чтобы поехать в ночной клуб. Хорошо, что хоть деньги догадалась взять с собой. Ей пришлось заплатить за входной билет.

  Сквозь ревущую толпу Шурочка с трудом   пробилась к барной стойке. Её начали скручивать тошнота и боль в животе. Докричаться до бармена не было сил.

   К ней склонился парень, сосед.

– Ломает? – спросил он.

– Кажется, да. – ответила Шурочка. Еле-еле.

– Кажется!   Первый раз, что ли? Тебе надо?

– Мне нужен бармен Вовчик. Знаешь, как его найти?

– О! Он в подсобке. Если ты ничего не путаешь, то я тебя провожу. Но, только если ты ничего не путаешь. А то – бедная будешь.

– Я не путаю. Проводи.

   Шурочка шла за парнем по какой-то лестнице вниз. Потом они шли по тёмному коридору. Около одной из дверей парень остановился, и, явно условно, постучал в дверь.

  Из открытых дверей вырвалось облако запаха…

  Шурочку чуть не стошнило.

– Что надо? – спросил их мужик, открывший дверь.

– Вот, к Вовчику просится…

– Ты? – мужик смерил Шурочку опытным взглядом. – Ты кто, стрекоза?

  Как ни плохо было Шурочке, но она ещё смогла внутренне усмехнуться на ту «стрекозу».

– Я – от «мотылька». – сказала Шурочка.

– А! Я тебя жду. Входи. А ты, Мотя, шуруй отсюда! –   мужик грубо оттолкнул парня, который сунулся было вслед за Шурочкой.

   Парень только удивлённо развёл руками.

   А мужик повёл Шурочку по коридору, потом по большой комнате. В комнате было много народу. Но все они… или сидели, привалясь к стенам, или лежали… Все были под «кайфом».

  Но как же ужасно было видеть это со стороны….

– Где Юра? – спросила Шурочка мужика, когда они прошли через ужасную комнату, и оказались в закутке – некоем подобии отдельного кабинета. Шурочку начало колотить. У неё начали дрожать зубы. Текли слёзы, текло из носа.

– Ломает? – спросил мужик.

– Да. Где Юра?

– Вот ты какая… Юрка предупреждал, что ты придёшь недели через две, не раньше, если…

– Где он?

– Взяли его. Его менты взяли. Одна сука его заложила. И его повязали, с двумя чеками. Короче, с одним граммом взяли. Остальное он скинул, наверное.

– Боже мой… – только и могла произнести Шурочка. – Боже мой… Он где? Где сидит?

–   Он в Сизо, в Бутырке.

– А навещать его можно? Передачи какие-нибудь носить?

– Сходи, там узнаешь.

   Шурочке казалось, что она сейчас закричит. Закричит, завоет, а потом умрёт. У неё снова начались схватки в животе, и начало сводить челюсти.

– Боже… Боже… Как же так? А сколько ему могут дать?

– А это зависит от того, как он откупиться сможет.

– Как откупиться?

– Точно, ты не догоняешь. Сколько бабок за него ментам дадут.

– Кто даст?

– Ну, кто… родители. Или ты, например. Или он сам.

– У него нет денег. А с родителями он в ссоре. А тогда как, если без денег?

– Тогда это зависит от того, как он колоться будет.   Конечно, много не дадут. Первый раз. Как его менты расколят – столько и получит, чтоб ты поняла. Кого   заложит.

– Юрка никого не предаст. – простучала зубами Шурочка.

– Да… – протянул мужик. – Как знать, как знать. Однако – ты мне нравишься. Ломает, а ты не просишь. Вот тебе, возьми.

  Мужик вытащил из ящика стола три больших чека, и шприц.

– Иди, ширнись. Здесь в каждом – по грамму. Можешь – прямо здесь, со всеми. Больше я тебе ничем помочь не могу. Но если будет совсем плохо – приходи. Тогда мы с тобой поговорим по-другому.

– Спасибо. – стуча зубами, сказала Шурочка мужику. Как ей плохо не было, но упасть здесь, в этом подвале…

  – Я… здесь не буду… поеду домой. Я доеду… – это Шурочка произнесла почти шёпотом

– Ну-ну. Мотылёк-то знал, какую стрекозу выбирать. –   усмехнулся мужик. – Можешь терпеть – терпи. Хозяин – барин.

– А где мне брать? Покупать где?

– Бабки есть – подвалишь к тому хмырю, что тебя привёл. Запомнила его?

– Да. А если… если вы о Юрке что-нибудь узнаете? Как вы меня найдёте?

– Ладно, стрекоза, уговорила. Я предупрежу в баре. А ты зайди дней через десять. Если что будет, тебе скажут. Всё, иди. Давай, давай. А   то – ты сейчас дёргаться начнёшь.

  И Шурочка встала, зажав чеки в кулаке.

  Когда она пробегала по комнате, наполненной людьми, лежащими и сидящими в разных позах, ей показалось, что она увидела Настю.

  Нет, показалось… Показалось. 

ГЛАВА 23

     До дома Шурочка добралась с большим трудом. Приходилось останавливаться. Её ломало. Теперь уж она начинала понимать, что это такое.   Каждая косточка болела, каждая мышца была готова задёргаться.   Как же было ей плохо! Как плохо!

    Почти не помня себя, уже дома, Шурочка сумела развести, набрать и уколоться. Её начало потихоньку отпускать.

    «Вот оно» – думала Шурочка, упав на свою родную кровать. – «Вот оно. То, от чего Юрка меня берёг. Вот она – ломка. И вот, как живут другие. Теперь я это видела. И скоро сама там буду. Там, где Настя. Потому что денег у меня нет. Тысячу в день – это только, чтобы не ломало. Что же делать? Что мне делать?»

  Шурочку отпустило. Тёплой волны, сопровождаемой цветными картинами разных миров, уже давно не было. Была только небольшая теплота, идущая от солнечного сплетения.

  «А Юрка? Как он там, бедный? Как он там, в камере, где куча разного народа… Его же ломает! Может, его там бьют? Наверно, бьют. Но сколько бы ему не дали, я всё равно его не дождусь. Потому что я не пойду в тот подвал. Не пойду.»

   Шурочка поднялась с кровати, и прошлась по комнате. В ней вызревала одна мысль… Шурочка ещё не приняла решения, но решение всех проблем было таким естественным… Решение – просто лежало на поверхности…

  «Сейчас я вколю себе всё, что осталось» – подумала Шурочка. – Я себе всё вколю, и снова улечу туда, где я была счастлива. Может, я умру? Вот было бы хорошо… Но, скорее всего, я не умру. Доза-то там небольшая. Тогда потом – я запрусь здесь, в комнате, и умирать буду от ломки. Юрка говорил, что от ломки тоже умирают, только мучатся. Ну что же, помучусь»

     Шурочка снова представила себе комнату в подвале, где все лежали вповалку.

   «Нет! Не пойду я   в подвал. Не   пойду. И не буду ложиться под каждого, чтобы дозу получить. Лучше   умереть. Если от передоза не умру – буду умирать от ломки. Всё, решено!»

   Шурочка пошла на кухню, спокойно развела оставшиеся чеки, и набрала шприц.

   «А вдруг – умру? Десять минут – и нет меня. Страшно. Страшно…»

   Шурочка положила шприц на стол. Её перестало уже ломать, но чего-то ей не хватало. Чего-то ей недоставало во всём происходящем

  «А! Икона! Она меня первая встретила, пусть она меня и проводит!»

   Шурочка открыла нижний ящик комода, и вытащила свою икону.

  «Привет» – мысленно сказала иконе Шурочка. – «Ты видишь – ничего у меня не вышло»

   Икона молчала. Презрительно, что ли? Нет… Скорее – с сожалением.

   «А я и не жду ничьей жалости.   – продолжала Шурочка. –   Я сама всё сделала, я знаю. Сначала я хотела быть «как все», и я была, как все. Потом я сопротивлялась, но у меня не хватило сил. Но ведь я любила! Ты мне скажи, что я любила!   Нет, ты скажи мне правду!»

  Сознание у Шурочки было затуманенным. Слегка. Но, не смотря на это, ей очень хотелось получить ответ.

  Потому что вопрос, который она задавала иконе, был, в сущности, самым главным за всю Шурочкину короткую жизнь.

  Ибо сознание её, конечно, было затуманенным, но не настолько, чтобы забыть про свой главный, и,   в сущности, единственный свой вопрос.

   Она искала в ответе на этот вопрос   – оправдание себе, и всему происходящему. И она не находила ответа, и не находила оправдания.

   «Нет, ты скажи мне! Скажи мне правду! – требовала Шурочка ответа у иконы. – Ведь я любила его! Я сделала это всё из-за любви! Я любила!   Любила, и тогда мне ничего не страшно! Мне тогда умирать будет не страшно! Или нет? Не любила? Нет?»

  Икона молчала.   Шурочка   почувствовала, что икона совершенно не желает с ней разговаривать. Шурочке показалось, что если бы икона могла – она бы просто отвернулась.

– Ну, и ладно! Не хочешь-не надо. Видно, мне этой правды не узнать никогда.- сказала Шурочка иконе.     

  Больше Шурочка не могла терпеть. Всё в ней изнемогло: от ломки, от ожидания Юрки, от того,   что она видела сегодня, и от того, что она сегодня услышала. Шурочка отодвинула   от себя икону. 

  Она   взяла шприц, и вколола его.

  Шурочка осела   на пол, на коврик рядом с кроватью. Икона упала рядом.

  Последней осознанной мыслью Шурочки было что-то… про дочку отчима.

  Потом показался голубой мир. Голубые деревья, голубые кусты…

  Потом уже – ничего не было.

ГЛАВА 24

   Нет, это был не конец. Шурочка не умерла. Она проснулась. Она лежала на своей кровати, устремив глаза в потолок, и не знала, что делать. Оставалось только одно – жить дальше, и ждать ломки. Или…

  Или? Нет!

  Шурочка ещё немного пожила. Посуществовала. У неё ещё было немного времени, пока её не начало снова ломать. Шурочка поела, посмотрела телевизор, поспала…

  Вечером всё началось. Стало знобить, потом потекли слёзы. Непреодолимое желание встать, и бежать туда, в клуб, охватило Шурочку. Ей было надо! Надо! Она готова была на любой подвал… Она готова была лечь, под кого угодно… И никаких вопросов ей не хотелось задавать. Никому.

  Шурочка каталась по полу. Её начало тошнить. Первый раз свело челюсти…

  Она ещё как-то удерживала себя, чтобы не бежать в клуб. И, в то же время, ей было понятно, что если она не побежит туда сейчас, то она может туда и не добежать…

  И тут раздался звонок в двери.

– Кто там? – сумела как-то подойти к двери Шурочка.

  Она услышала топот ног о площадку. Кто-то сбивал снег с ботинок. И поэтому мужской голос прозвучал глухо.

– Свои. – сказал голос.

– Юрка! – почти закричала Шурочка, и распахнула двери. – Ты вернулся!

– Я не Юрка. Но я вернулся, если хочешь.

  За дверями стоял Вадик.

– Тебя нет в институте уже почти месяц. – сказал он. – Не звонишь никому… Я решил – навещу больную, а там – будь, что будет. Что с тобой?

  Вадик снял шапку, и разматывал с шеи шарф.

– Вадик… у тебя деньги есть?

– Что с тобой? – повторил Вадик.

Вид Шурочки был действительно… никакой. Вадик явно не ожидал увидеть ничего подобного.

– Вадик, ломает меня. Ломка… Мне надо… спаси меня. Езжай в клуб, найди там Мотю. Мотю! И возьми у него, сколько сможешь… Сколько денег есть. Скажи, что для стрекозы. Он поймёт… Должен понять.

  Шурочка назвала Вадику адрес клуба.

– У, как тут всё запущено… – протянул Вадик. – Ну ладно, придётся тебя спасать. Ты до моего прихода-то доживёшь? А то я в ваши дела влипать не хочу.

– Доживу. – сказала Шурочка. – если я буду знать, что ты вернёшься, я доживу.

  Вадик вернулся часа через два. Он привёз два чека, но по полграмма. 

  У Шурочки уже начали подёргиваться ноги.

   Отпускало Шурочку медленно. Вадик же сидел, и смотрел на всё происходящее. На то, как Шурочка кололась, как «отпала» на кровать. Как постепенно щеки её вновь обретали цвет, а глаза – блеск.

   Шурочка возвращалась к жизни на его глазах. И тогда он разделся, и прыгнул в кровать к Шурочке, не спрашивая её согласия.

  И Вадик начал вытворять в кровати всё, что хотел. Всё, на что способна была, в этом плане, его фантазия. Наконец-то он получал всё то, чего ему хотелось так давно. И что, увы, он мог взять только так. И потому движения его были злы и порывисты.

  Шурочка же молчала и покорялась. Она была разбита. Она была повержена. Две ломки подряд… Подвал. Потеря Юры. Потеря жизни, если хотите. Той, малой видимости нормальной жизни, которая ещё оставалась…

  Наконец-то Вадик насытился, и тоже «отвалился» на кровать, рядом с Шурочкой. Потом он стал собираться домой.

– Я приду к тебе завтра вечером. – сказал он.

– Ты принесёшь?

– Я принесу. У меня есть немного денег. Я откладывал на одно дело. Но теперь – дело подождёт. Но не смей никуда уходить. Ты поняла?

  Шурочка поняла. Но, оказывается, она поняла не всё.

ГЛАВА 25

  В самом начале своей жизни с Вадиком, Шурочка сделала два очень важных дела. Именно в самом начале, потому что к конце этой совместной жизни – у Шурочки уже ни на что не было сил.

  Шурочка сходила к родителям, и   получила у отчима свои очередные три тысячи, и ещё одну, по случаю своего прошедшего дня рождения.

  На одну тысячу Шурочка купила два блока любимых Юркиных сигарет, конфет, и ещё всякой всячины, и отправилась передавать передачу.

  В каком-то мрачном помещении со специфичским запахом она постояла в небольшой очереди. Передачу у неё приняли.

   Глядя в толстое, лоснящееся лицо того, кто эту передачу принимал, Шурочка подумала о том, что совершенно не уверена, дойдёт ли до Юры хоть половина. Но делать было нечего…

  За вторую тысячу Шурочка купила у докторши крутую справку. Якобы, о перенесённой тяжёлой пневмонии. К справке прилагались рекомендации по оформлению академического отпуска.

  И, набравшись силёнок, Шурочка доехала до института, и прошла все формальности. Для чего она это делала?   Она и сама не смогла бы чётко ответить на этот вопрос. Нет, она не боялась матери. И вообще, она не боялась уже никого и ничего, кроме ломки, и своего дикого, неуёмного желания уколоться.

  Нет, не страх гнал Шурочку в институт.

  Надежда, это была надежда. У   неё ещё была надежда выкарабкаться из этой   пропасти, в которую она улетела, и в которой застряла. Почти совсем.

  Там, где-то, в глубине души, надежда ещё была.

  Эта же самая надежда заставила Шурочку найти в заброшенной записной книжке телефон, и снова позвонить Юриной матери.

  Мать Юры узнала Шурочку сразу.

– Здравствуйте, Шура. – сказала она.

– Здравствуйте, Наталья Леонидовна. Вы знаете?

– Знаю. Приходили из милиции.

– И что? Вы к Юре ходили? Потому что у меня только сигареты взяли, а к нему не пустили.

–   Я не хочу к нему идти. Он разрушил свою жизнь, и нашу тоже. Отец его болеет. Рак у отца. А он… Юрка… даже домой не позвонил, ни разу. А ты говоришь – передачу ему носить…

  Голос Юриной матери был безнадёжно усталым. В нём уже не было злости, как в первый раз, а была   только усталость, безграничная усталость. Шурочке было жаль Юрину мать. Хотя она не разу её не видела, но про себя называла «свекровью». И Шурочка сказала своей «свекрови»:

– Я хочу вам сказать, – сказала Шурочка, – что вы воспитали хорошего сына. Да, не удивляйтесь. Конечно, он наркоман, и в тюрьму попал. Кому сказать – все скажут, что полное дерьмо. Но Юрка ваш – и при этом остался человеком. Поверьте, честное слово. Я тут уже на многих насмотрелась…

– А ты сама-то – как? Ты наркоманишь? Ты на игле? – спросила мать Юрки.

– Не хочу вам врать. – ответила Шурочка. – тогда была – нет, а сейчас – да.

– И ты мне хвалишь моего сына?

– Да. И отцу его передайте. Есть человек, который хвалит вашего сына. И любит. Передайте ему… что любит. И Юрке, Юрке передайте, если к нему пойдёте.

– Не пойдём. – сказала мать Юрки.

– Пойдите. Пойдите. Не бросайте своего сына, когда ему плохо. Это не правильно!

– Как же идти к нему, девочка? После всего…

– Просто так идите. Вы же его мать… Кто ещё пойдёт?

  И Шурочка повесила трубку. 

ГЛАВА 26

   С Вадиком Шурочка прожила   примерно два месяца.

   Шурочка сначала обрадовалась спасению, но радость эта быстро улетучилась. Шурочка просто сразу не поняла, кто такой был Вадик. А Вадик – это был не Юра. Вадик брал реванш, и Вадик платил. А кто платит, тот и заказывает музыку.

   А Вадику очень нравилось – не просто так. А так, как получилось в первый раз. И он повадился приходить тогда, когда Шурочку уже начинало кумарить. Бывало, он сидел, и смотрел, как Шурочка начинает корчиться от боли. Он сидел, и смотрел, как Шурочка начинала выть и кататься по полу. 

– Проси! – говорил он – проси.

  И Шурочка просила. Просила, просила.

  И тогда он бросал ей, и ждал, пока она уколется. А потом овладевал ею – поверженной и безвольной.

   Потом он пропускал день. Иногда – два. И приносил он понемногу – только так, чтобы не дать Шурочке умереть.

  Шурочка попыталась поговорить с Вадиком. Один раз попыталась, ещё в начале.

– Что ты делаешь? – спросила она Вадика. – Зачем? Ты же видишь, как мне плохо.

– У тебя свой кайф, – ответил Вадик, – а у меня – свой.

– Но я… Я же завишу от тебя, а ты от меня – не зависишь. Неужели твой кайф – в издевательстве?

– Я же не лезу в твой кайф. Прогони меня! – и Вадик даже не засмеялся. Он заржал.

– Что же мне делать… – почти про себя прошептала Шурочка.

– А ты займись чем-нибудь.

  Лучше бы он не произносил этой фразы. Если, до этого разговора, у Шурочки и была хоть какая-то надежда на Вадикову порядочность, то после этой фразы…   После этой фразы – всё встало на свои места. И Шурочка терпела. Просто терпела за дозу, и всё. Правда, сил было всё меньше и меньше.

    И, по-прежнему, не было иного выхода, кроме подвала.

    И тогда, когда Шурочка более-менее могла жить, она частенько думала:

    «А всё-таки хорошо, что я не вышла замуж за этого… толстого».

    Нет, никто не был виноват. Никто же не знал, что толстый Вадик окажется садистом. На человеке же не написано, кто он. И как он будет вести себя, если вдруг победит.

    Иногда Шурочка думала, что надо было лучше сразу идти   в подвал. Чем вести такую жизнь, какую вела она с Вадиком. Но она уже не могла вырваться – даже в подвал.

  Она жила теперь, как автомат. И была не в силах что-либо изменить.

  К концу жизни с Вадиком Шурочка похудела килограммов на десять. При том, что она и так была худа, можно было сказать, что от Шурочки осталась только кожа, да кости. Из дому выйти не могла. Ела только тогда, когда могла, а могла – не часто.

   Иногда она не могла ничего съесть   в течение суток. Кажется, она и думать уже не могла. Остался только страх ломки, и желание уколоться.

  И тогда Вадик ушёл.

– Ты мне надоела, б…я наркоманка. – сказал он на прощанье. – Твои поганые кости слишком дорого мне обходятся. Ещё сдохнешь, а мне придётся отвечать.

  Он вытащил из кармана чек, и потряс им перед носом у Шурочки.

– Сейчас пойду, и напоследок спущу всё в унитаз. – и он усмехнулся, увидев, как Шурочку передёрнуло.

– Не хочешь? Тогда целуй мой ботинок. Целуй, целуй. На колени вставай.

  Шурочка встала на колени. Это не она целовала ботинок. Нет. Это был кто-то другой. Ему было надо, и он целовал ботинок. Только и всего

  Вадик хлопнул дверью, и ушёл, бросив чек на пол. Не вставая с колен, Шурочка подняла чек, и поползла на кухню, за ложкой. Она укололась, и упала на кухне, не в силах доползти до кровати.

    ГЛАВА 27

  Утром Шурочка смогла немного поесть, и попить чаю. У неё оставалась тысяча с небольшим от родительских денег.

  Ждать до вечера она не могла. Поэтому ей пришлось сделать над собой огромное усилие, собраться, и поехать в то единственное место, которое у неё теперь оставалось.

  Шурочка поехала в клуб. Вовчик был на месте.

– Хороша… – сказал Вовчик, посмотрев на Шурочку. – Краше в гроб кладут. На, ширнись. Только здесь.

    Вовчик дал Шурочке чек и шприц. И Шурочка оказалась в знакомой ей подвальной комнате. Своя   среди своих. Кто-то подвинулся, и дал ей место. Уже никаких вопросов и сомнений не было у Шурочки. Перед тем, что ей пришлось вытерпеть, и перед тем, что могло её ожидать, всё померкло.

   И не отвратительный подвал, а место спасения было перед ней. Всё в мире относительно… А человек – странное создание. Если бы сказал кто-нибудь Шурочке год назад, чем всё закончится, она бы прогнала того человека, и не поверила бы ему.

   А ведь если вдуматься, то так оно и было… Не было и намёка – год назад.

   Шурочке дали передохнуть, дня три-четыре. Дали даже немного денег, чтобы она ела. Здесь же, в кафе наверху. И вовремя давали дозу.

  За время жизни с Вадиком доза у Шурочки не выросла. Ей надо было не так уж много – грамма полтора, а можно было и один, но только каждый день, чтобы не ломало. Не ломало!

   Ей и во сне снилось, что её ломает. Шурочка вздрагивала, и просыпалась. 

   Вовчик вызвал её на пятый день, и представил какой-то толстой мадаме.

– Пойдёшь на работу. – сказал Шурочке Вовчик. – там у них… одна выбыла.

– Худа! – сказала мадама, посмотрев на Шурочку искушённым взглядом.

– Сойдёт. – ответил мадаме Вовчик – Бери на пробу. Я за неё отвечаю. У этой стрекозы -характер крепкий.

–   Вот уж от чего меня тошнит, так это от их характеров. – усмехнулась мадама. И, уже обращаясь к Шурочке, строго сказала. – Пошли, что ли.

    Мадама была хозяйкой борделя. Вернее даже будет сказать, что не хозяйкой, а директором-распорядителем. А хозяина борделя, и, подобных этому, многих борделей в районе,   никто не знал, и в глаза не видел. В каких кабинетах, на каких высотах находился этот хозяин, даже представить себе было трудно.

  Бордель же представлял собой две соединённых вместе трёхкомнатных квартиры. И обслуживал, в основном, продавцов близлежащего, огромного рынка. А так же ментов, которые контролировали и зтот рынок, и этот бордель.

   Но это был не самый дешёвый бордель, а, так сказать, второй от конца. Здесь был общий зал, и отдельные комнатки. Перегородки стояли. А для групповухи, если кто заказывал, была оставлена не поделенной одна комната с огромной кроватью. И она не пустовала практически никогда.

  «Девушек» было двенадцать. Меньшая половина из них была наркоманками, а вторая, большая половина,   представляла собой всю географию «нашей необъятной родины». Той Родины, что была до распада СССР. Паспортов у девушек не было, они хранились у «мадамы».

  Шурочка же, как пришла к Вовчику – без паспорта, так и пошла дальше по инстанциям. И, вспоминая о том, что Юрка всегда держал в тайне, сказала всем, что её выгнали родители. И что паспорт у них остался. Она не стала рассказывать ни о своей прежней жизни, ни о своей пустой квартире.

   Бордельная жизнь началась в тот же день. Вечером. Сначала – доза. Потом – два азербайджанца, потом индус. Потом русский, вернее, украинец. Потом – небольшой перерыв, и уже под утро – пожилой, пьяный армянин, которого надо было мучительно долго ублажать.

   Потом утро. Кофе, сигарета и сон до обеда.

   И это была она, Шурочка. Или не она?

  «Нет, я не могу!» – думала Шурочка. – «Эти отвратительные рожи, эти, извините, половые органы. Эти мокрые презервативы. Эти запахи. Нет, это не я!»

  Нет, это была не она.

  Да что себя обманывать! Сколько можно!

  «Сколько же можно себя обманывать… Я, это я. И, пожалуй, это единственное место, где я могу ещё как-то существовать» – сказала себе Шурочка. – «Здесь у меня будет доза. Будет вечер, и будет доза. Можно спокойно взять у «мадамы», в счёт заработка»

  Коллеги её уже просветили, что тут и заработок есть. Хохлушки и молдаванки – вообще здесь не просто так, а «на заработках».

  «Так-то, Шурочка. Продалась ты, и всё. Продалась в бордель, за дозу героина. А с Вадиком разве не так было? Так что – не впервой. Не привыкать.» – правда была произнесена, только легче от этого не стало.

   «Как же противно… Если позволить себе подумать… Это я… я продалась в бордель. Я, Шурочка…»

  Нет, не стоило. Думать – не стоило.

    Маленькую фотографию Насти Шурочка нашла у себя за тумбочкой на третий день.

– Это кто? – спросила она у Гали, пухленькой хохлушки.

– Это? Это тут была одна, до тебя. Тебя на её место взяли. Она до этого на многих хатах работала, но психованная была. Ей помогал кто-то, перетягивал с хаты на хату. А то бы давно уже она загнулась. Ты вон раз в день колешься, и спокойно сидишь. А    она два раза кололась, а то и три. А потом – видно, принёс ей кто-то… много принёс… Вколола она себе, и не проснулась. От передоза умерла. Мы приходим в обед, её будить – а она уже того… окочурилась. Ну, пришли ребята, да вывезли её.

   «Вот как… – подумала Шурочка. – вот как мы встретились с тобой, горделивая Настя. И я пойду за тобой. Ты мне вообще – дорожку прокладываешь. Как ты, так и я».

   Шурочка закурила, и подошла к окну.

   За окном уже заканчивалась ранняя весна. Снег уже растаял. На деревьях набухали почки. Сквозь рваные тучки,   в небе пробивалась чистая, отмытая синева. Куда-то спешили люди.

   «Господи! Почему же я оказалась здесь?» – спросила   Шурочка у отмытой синевы небес.

  И опять, в который раз, не получила ответа.

ГЛАВА 28 

  Деньги теперь были, и Шурочка быстро «догнала» дозу до двух граммов. Теперь она кололась дважды в день.

   Вроде бы, всё у неё было, но к исходу второго месяца жизни в борделе Шурочка начала изнемогать.

  Тошнило её уже от одного вида входящего к ней, очередного мужчины. Шурочка и дозу нагоняла для того, чтобы не видеть их, и ничего не чувствовать. Но совсем не видеть, и совсем не чувствовать – у неё не получалось. И Шурочка терпела.

  Она не смогла близко сойтись ни с кем из «рабочего коллектива».   Те четверо девушек,   которые кололись – на сближение не шли. А молдаванки и хохлушки, а так же одна татарка, одна литовка, и одна казашка, продавшие себя в бордель в надежде заработать, были ей просто непонятны.

   Им, возможно, тоже было по-своему тяжело. Но они могли собраться в перерывах «работы», выпить, закусить. Они   могли смеяться, болтать, и даже делились друг с другом подробностями ремесла. Клиентов обсуждали, и смеялись над ними. Покупали себе какие-то «крутые» тряпки. Некоторые были заинтересованы в клиентах, чтобы побольше заработать. Некоторые – отсылали деньги на родину. 

  Нет, всё-таки у людей – там, внутри, всё по-разному устроено. По-разному.

  Шурочка изнемогала от бордельной жизни, и всё чаще и чаще вспоминала Настю. Не было другого выхода из того положения, в котором они обе оказались.   Не было выхода иного, чем тот, который избрала для себя Настя.

  «Скоро и я пойду за тобой, Настя» – думала Шурочка. – «Скоро, совсем скоро. Подожди меня, и я приду к тебе. Я обязательно приду…»

  Только к исходу второго месяца Шурочка смогла взять себе «выходной». Не физически – а «психически» смогла. Определилась и устоялась, так сказать. «Мадама» отпустила её легко. А куда могла деться Шурочка, на двух-то граммах в день. Тем более что на это, формально, уходил почти весь её «заработок».

   Шурочка сразу поехала к матери и отчиму, Денег взять, за два месяца. Да рассказать матери, что сильно болела. Пневмонию перенесла, поэтому и не приезжала. А не звонила потому, что волновать не хотела. И академический отпуск – выглядел довольно убедительно.

– Ну, раз ты в академическом будешь, то тогда на работу иди. – сказала Шурочке мать.

– Да, конечно. – ответила Шурочка. – только можно, я ещё месяцок погуляю, а потом уже пойду. Я ещё слабо себя чувствую.

  Мать посмотрела на бледное, чуть отдутловатое лицо Шурочки, на её худобу, и сказала:

– Ладно,   в следующем месяце ещё дадим тебе. Приезжай.

  Спускаясь по лестнице из этой чужой квартиры, которая была раньше её родным домом, и от этой женщины, которая когда-то была её матерью, Шурочка думала о том, насколько слепы бывают люди. Даже те, ближе которых, по существу, и нет у нас.

   «Эх, мама, мама! Пневмония! Академ! Макдональдс… Знала бы ты… А ты и не хочешь знать, потому что оно тебе не надо. И я – давно уже не нужна тебе. Эх, мама… неужели ты не почувствовала ничего? Эх…»

   Зато родная квартира приняла Шурочку хорошо.

«Садись на меня!» – сказал стул

«Ложись на меня!» – сказала кровать

«Пора что-нибудь приготовить! – позвала плита с кухни.

  Шурочка раздвинула шторы. Солнечный, весенний свет хлынул в окно.

  «Боже мой, как бы я хотела вырваться из своего дерьма» – подумала Шурочка. – Жили бы с Юркой… безо всякой «дури» бы жила. Сыну бы уже было… около полугода уже было бы сыну нашему…»

ГЛАВА 29

  У Шурочки из глаз полились слёзы. Сами собой полились…

«Юрка-Юрка… Где ты, Юрка? Жив ли? Надо бы свекрови позвонить» – подумала Шурочка.

  Страшновато было Юриной матери звонить. А вдруг… Вдруг Юрка так же, как Настя, уже ушёл? Ушёл туда, куда она, Шурочка, всё никак уйти не решится?

   И   Шурочка сначала приготовила себе поесть, потом поела, полежала, посмотрела телевизор. Потом она лежала на своей кровати просто так, и смотрела в свой потолок, любуясь его трещинками и изгибами.

   В конце концов, она   набрала номер Юриной матери. Она   не забыла этот номер, но решилась позвонить только к вечеру.

– Шурочка! – обрадовались, явно обрадовались на том конце провода.

– Здравствуйте, Наталья Леонидовна. Как Юра?

– Почему ты раньше не звонила? Я уже думала, что ты пропала. Думала, что тебя уже и на свете нет.

– Вы почти угадали. Как Юра? А муж ваш как?

– Нет больше Юриного отца, девочка. Умер. Схоронила я его, царство ему небесное. Но я ему слова твои передала. А потом Юрка сумел записку передать. Прощения просил у нас.

– Где Юрка-то? – сердце Шурочки стучало гулко, часто, и готово было выскочить из груди.

– Суд был уже. Полтора года ему дали. Сидит наш Юрка.

– Вы его видели? На суде были?

– Была, Шурочка, была. После нашего разговора – так, сразу, и пошла к Юрочке-то. Пошла сначала в церковь. Там плакала… А потом пошла к Юрке. У него ломка была, тяжёлая ломка. Он чуть не умер.

– Боже мой…

– Он всё время о тебе спрашивал…   Я тебе адрес колонии дам, ты напиши ему… – тут Наталья Леонидовна осеклась, и сказала, после паузы, – если хочешь…

– Давайте. Напишу, конечно. –   и Шурочка записала адрес.

– А ты-то как? Колешься, небось… Деньги-то где берёшь? – спросила «свекровь».

  Шурочка могла бы соврать. Но голос этой женщины был таким… родным, что ли…   И она знала всё… Главное – она Юрку знала, и Юрку не бросила… Чего было Шурочке бояться? Что скрывать?

  – Я – в борделе живу. За дозу. Два раза в день уже колюсь. Тоже – чуть не умерла, а потом туда попала. Вот такие дела… со мной.

– Шурочка… А мама твоя знает?

– Нет. И не надо об этом.

– Понятно. Бедные вы дети наши… За наши грехи… – «свекровь» помолчала, а потом сказала Шурочке. – Послушай, дочка. Ты только сразу не отказывайся. Подумай там… Тут есть центр один, при церкви… Там вытягивают наркоманов. Я про этот центр узнала, когда уже за Юрку ходила молиться. Уже, когда он сел. Может, тебе попробовать?

– Там, наверно, денег надо кучу?

– Нет. Денег не надо. Вернее, сколько кто может.

– Я больше ломку не перенесу. А потом – даже если ломку   перенести, то и после   неё – всё равно не бросишь. Все, кто где не лечился – все снова начинают. Вы же знаете. Если начал – это уже всё, конец… Мне Вадик… мне тут один… из нашей группы рассказывал, про Арса. Его за границей, в крутой клинике лечили. А сюда вернулся, и снова подсел. Из дома убежал. Родители искали его с милицией.

– Нашли?

– Не знаю. Бесполезное это дело – лечение. Все говорят.

– Юра пишет, что он там завязал… После ломки…

– А желание? Как только возможность появится – удержаться невозможно!

– Если невозможно, то ты ведь – не теряешь ничего. Попробуй.

– Я подумаю. Нет, я, скорее всего, не пойду никуда. Тем более, что я неверующая… почти…   – сказала Шурочка. – Но всё равно – спасибо. Я Юрке напишу.

  И когда Шурочка положила трубку, она повторила снова, вслух:

– Спасибо.

  Потом Шурочка подошла к нижнему ящику комода, и вытащила из него икону.

– Хоть я и неверующая, – сказала Шурочка иконе, – но я хочу тебя реабилитировать. Вставай снова сюда, наверх. И прости меня, что я такая непутёвая оказалась.

   Но даже взглянуть на икону – не было сил у Шурочки. Не пускало что-то.

   Шурочка вытащила из сумки чек, взятый с собой. У неё впереди была ещё целая ночь, и целый день до обеда. Она укололась, и упала на свою кровать. Потом она уснула – без галлюцинаций и сновидений.

ГЛАВА 30

   «Здравствуй, мой дорогой!»

   Шурочка сидела перед листком бумаги, на котором были написаны эти три слова. Сидела уже почти час. А что было писать? Про бордель? Или про Вадика? Или про Настю?

  Потом она, наконец, решилась, и продолжила:

  «Юрка, как мне было плохо без тебя! Как я по тебе скучала! Потом я мучилась, а потом пришлось пойти в то место. Я была у Вовчика, и нахожусь там, куда он меня определил. Ты, наверно, знаешь, где это. Там до меня была Настя, а теперь её уже нет. Нет совсем.

  Юрка, я звонила твоей маме, и она рассказала мне, что ты завязал. Если у тебя получилось, то я очень рада за тебя. У меня не получилось.

   Я очень хочу дождаться тебя. Но не знаю, протяну ли я полтора года. И если я вдруг не протяну до твоего возвращения, то ты знай – ты был самым первым, самым лучшим, и вообще – ты был единственным человеком, которого я любила за всю мою жизнь.

                                       Остаюсь твоей. Целую. Шурочка»

  «Да, твоей… – Шурочка обхватила голову руками, и с силой сжала виски. – Твоей, если не считать всю ту мразь, которая была со мной в борделе, за эти два месяца. И если Вадика не считать».

  Потом Шурочка посидела ещё немного, и ответила себе на «тот самый» вопрос, который снова начал всплывать в глубине души. После такого перерыва! Но слабо он всплывал, не напористо. Порастерял силёнки-то…

  «Если даже это была не любовь, – подумала Шурочка, – то всё равно – Юрка был самым лучшим, что было в моей жизни. И я буду считать, что это любовь»

  Возможно, Шурочка была не так уж и неправа. И разве не называем мы любовью – всё то самое лучшее, что происходит с нами? Тот отголосок, или тот отсвет любви, который способна воспроизвести на свет наша собственная, бедная наша душа…

  И вообще, пора было собираться, и отправляться назад. Время вечерней дозы   приближалось, и внутри У Шурочки поднималась предательская, мелкая дрожь. А надо было ещё зайти на почту, и отправить письмо.

  Шесть тысяч, полученные от родителей, Шурочка спрятала в нижний ящик комода, под стопку старых газет. Год выпуска которых соответствовал году её рождения.

  На всякий случай.

  «Это будут мои… гробовые» – так и подумала Шурочка, закрывая нижний ящик комода.

   Снова началась жизнь в борделе. Что-то сдвинулось в поведении Шурочки после выходного. Стала она срываться. То рыдала навзрыд, без всякой видимой причины, то кричала, злилась. Даже   на «клиентов» пару раз наорала. Что не прощается в таких заведениях.

   Один из «клиентов» вмазал ей по физиономии, и потребовал деньги назад. Пришлось «мадаме» его ублажать, и подсунуть ему другую девицу.

  Шурочке же было ясно сказано, как её будут наказывать, если это повториться.

  Но плакать-то она могла? Особенно, в своё, личное время?

  Нет, и плакать тоже надо было в меру. Чтобы свой товарный вид не портить.

– Ты мне эти штуки прекрати! – сказала Шурочке «мадама» – И так ни кожи, ни рожи. Только в темноте тебя можно кому-нибудь подсунуть, или пьяному. А если ты ещё выть будешь, как белуга, целыми днями, то я тогда не знаю, зачем ты мне здесь нужна. На твоё место – куча желающих найдётся. Так и знай. 

  И Шурочка покорилась. Покорилась вновь. Перспектива остаться без дозы по-прежнему пугала её. Только сил оставалось – совсем немного.

  Так полетели ещё два месяца.

  Шурочка снова вошла в бордельную «колею». Утром и днём она отдыхала, не вставая с постели. Отдых сводился к лежанию в кровати, в состоянии почти полного забытья. Шурочка экономила   силы. Но силы убывали.

  Шурочка, временами,   даже думать не могла. Вся её жизнь превратилась в три вещи, в три функции, если можно так выразиться. В ожидание укола, и забытьё после него – с утра. И вечером – ожидание укола, и тупое, механическое исполнение функции бордельной девки   И всё. Но и при таком раскладе силы таяли. Появились одышка, и сердцебиение.

    Иногда Шурочке казалось, что она видит, по вечерам, за спиной очередного клиента, грозную и высокую фигуру. Да-да, ту самую, в чёрном плаще и с косой.

    И тогда Шурочка думала: «Скорее бы…» 

    Жалоб от «клиентов» на неё больше не было.   У неё появилась даже парочка постоянных «клиентов» – задумчивый, молчаливый индус, и, как ни странно, здоровый, огромного роста мужик. Мужик русский, но без роду-племени, как говорил он сам. Он прибился   к грузчикам азербайджанцев, и жил среди них, как свой. Они оба довольно бережно относились к Шурочке, но эти «клиенты» были не из богатых, и платить за всю ночь было не под силу ни одному из них.

  «На выезд» Шурочку не посылали, и   ментов обслуживать Шурочку не допускали. «От греха подальше»,   – как говорила «мадама».

  Были уже первые дни осени,   когда Шурочка взяла свой второй выходной. Дома должно было ждать её письмо от Юрки. И к родителям надо было показаться.

  Глядя в свою душу, вернее, в ту совершенную пустоту, которая была внутри, Шурочка назвала этот выходной «прощальным».

  «Мадама» была не против.

– Иди! – сказала она.-   Имеешь право. Только помни, что не ты мне нужна, а я тебе. И не выпендривайся! Если что – назад я тебя не приму.     

ГЛАВА 31

   Шурочка опять поехала – сначала к родителям. Чтобы потом уже не выходить из своего дома, и не слезать со своей кровати.

  «Проститься» – думала Шурочка. – «Я еду проститься»

  Матери дома не было, а отчим долго ругался в прихожей. Ему пришлось вылезти из ванны, чтобы открыть Шурочке. Дверь он только приоткрыл, и приглашать Шурочку внутрь – не собирался.

– А ты разве не работаешь? – спросил отчим через дверь.

– Работаю. Но мама обещала дать мне денег, за один месяц. Мне надо купить кое-что из вещей. А то я хожу… в обносках.

– Ладно. – громко сказал отчим, но Шурочка слышала, как он тихо проговорил, закрывая дверь: «Забодала»

  Через некоторое время дверь снова приоткрылась, и мокрая, волосатая   рука отчима высунулась из щели. В руке было три тысячи рублей.

– Спасибо. – сказала Шурочка.

– Да ладно! – ответил отчим.

  И Шурочка отправилась к себе. « Вот и простилась» – подумала она. – «Но так –   даже лучше. Ни на какие вопросы не надо отвечать. Видно, с матерью – мне даже прощаться не надо Была без радости любовь, разлука будет без печали».

  Она купила себе еды в магазинчике около дома. Поставив кулёк с едой на грязный бетон подъезда, она, с непривычки долго, открывала почтовый ящик. Письмо было.

  Шурочка приступила к чтению не сразу. А только тогда, когда упала на свою кровать, и немного полежала, глядя в потолок.

   «Здравствуй Шурочка, моя дорогая!

Спасибо тебе за то, что не забываешь меня. Спасибо тебе, что ты мне написала. Ведь я всё понял. Я понял, где ты. Прости меня, если сможешь. Только теперь до меня доходит, как я виноват перед тобой. Ведь это я посадил тебя на иглу. Я! И нет мне прощения.

  Про свою жизнь здесь я тебе писать не буду. Здесь тоже всякое есть, и народ всякий. Можно достать всё, что захочешь. Я сам себе удивляюсь, но я пока держусь.

  Шурочка, милая, я тебя прошу. Хватайся за соломинку. Мать писала, что есть какой-то центр. Иди туда, иди с матерью моей. Я очень хочу, чтобы ты дождалась меня. Дождись, пожалуйста, дождись!

    Прости меня. Прости меня.

                              Пиши. Юра».  

  Слёзы текли по лицу Шурочки, стекали со щеки на подушку, но Шурочка не вытирала их. Она перечитывала письмо снова и снова. В изнеможении она опускала руку с письмом, потом поднимала её,   подносила письмо к глазам, и снова читала.

  «Полтора года… Чуть меньше уже. Я не протяну такого срока. Я всё равно не доживу, Юрка. Не доживу»

   Так думала Шурочка, лёжа на своей кровати, и глядя в потолок. От слёз в глазах потолок менял очертания, разъезжался и переливался. 

   А потом она так и заснула, с письмом в руке, и проспала до вечера.

ГЛАВА   32

      Весь следующий день Шурочка, если можно так выразиться, смотрела на весы. Три чаши были на этих весах.

  На первой чаше весов лежал бордель. Ещё несколько месяцев существования, на сколько хватит силёнок. Или – сколько сердце выдержит. Или печень. Что первым откажет. Смерть через некоторое время, короче.

   На второй чаше лежал шприц с «золотым уколом». Последний кайф, и смерть сразу

   На третьей чаше был некий, совершенно непонятный центр при церкви. Это была надежда на жизнь. Но – надежда совершенно призрачная.

   И разве Шурочка действительно ничего не теряла, если бы выбрала этот центр? 

   Нет, теряла. Если выбрать этот призрачный центр, то Шурочка теряла первый вариант. Она теряла то некоторое время, которое было у неё в борделе. Ведь назад – пути туда не было. Такая, как она, уже и в борделе еле держалась.

    Значит, если она откажется от борделя, а с центром ничего не получится, то у неё останется только вариант номер два. «Золотой укол». Шесть тысяч «гробовых» в нижнем ящике комода. И всё.

   Ну, что же. Всё, так всё. Тогда надо решать сразу, не откладывая.

    Вечером Шурочка позвонила свекрови. Она рассказала про письмо, и узнала, что новостей о Юре особых нет. Потом она набрала в лёгкие побольше воздуха, и сказала:

– Я согласна. – сказала она. – Где там ваш центр? Я могу завтра пойти.

– Завтра? Завтра вторник… Хорошо. Только туда надо пораньше, часов в восемь утра.

  Наталья Леонидовна как будто не удивилась. Голос её был спокойным и деловым. 

– Когда? – Шурочке стало страшно от такого раннего часа. – Я в восемь утра уже полгода не вставала. Я не встану…

– В восемь – уже надо там быть. Нам надо обязательно к священнику попасть. А у него народу много. Ладно. – свекровь приняла решение. – Я буду тебе звонить с пол седьмого утра. В конце концов, ты проснёшься. Встречаемся в метро, в центре зала. Узнаешь меня. Я буду в синей юбке, и в платке.

– А я…

– Я узнаю тебя… – сказала мать Юры.

  Шурочка проснулась утром от навязчивых, непрерывных звонков. Пришлось встать,

  кое-как влить в себя кофе, и идти.

   Едва переставляя ноги, Шурочка выпала из вагона метро, и стала оглядываться по сторонам. Наталья Леонидовна подошла к ней сама. Секунду они постояли друг против друга, а потом обе сделали шаг навстречу…

  Они стояли обнявшись, как два путника, встретившиеся на пустынной дороге. А потом направились к выходу из метро.

– Господи, помилуй нас грешных. – несколько раз повторила мать Юры. У неё из глаз текли слёзы.

   То ли при взгляде на Шурочку, зябко кутающуюся в большую, мужскую   рубаху с длинными рукавами.   Хотя на улице было ещё совсем   тепло.

  При взгляде на эту худую, почти прозрачную, тяжело дышащую наркоманку, которая могла бы быть женой её сыну.   Которую, между прочим,   этот самый   сын и посадил «на иглу». Есть от чего поплакать.

   То ли текли её слёзы – при воспоминании о сыне. О своём маленьком мальчике – гонимом,   страдающем неизвестно где…

  То ли были эти слёзы – о себе самой. Матери такого сына. И свекрови – такой невестки.   «Господи, помилуй нас грешных…».  

   Шурочке понравилось то место, куда они пришли. Место было… как бы это сказать… настоящим, что ли. Мощенный камнем двор, строения, которым было   много не лет, а много веков. Тишина стояла над этим двором. Над этим Подворьем.

   Казалось, что с этого места ближе к небесам. Ближе даже ей – такой вот, потерянной и разбитой, какой была она, Шурочка.

   Сердце Шурочки замерло, когда они поднялись по шаткой деревянной лестнице, и Наталья Леонидовна толкнула двери храма. Наталья Леонидовна перекрестилась, Шурочка же просто вошла, вслед за ней.

   В храме было пусто и сумеречно.

– Садись на лавочку пока. – сказала Наталья Леонидовна. – Садись, будем ждать. Может, даже хорошо, что пока никого нет. У тебя будет время подумать.

– Да что думать, – ответила Шурочка. – думано всё, передумано. Смерть пришла, вот и все думы. Я уже еле дышу. Если не получится – умру я скоро. Вы же видите… какая я.

– Ты крещённая?

– Да. Когда-то крестили меня, когда маленькая была.

– Ладно, посиди. Я ведь тоже… в храм пришла, когда Юрка сел. Да когда муж умер. На всё – Божья воля. – и свекровь встала перед иконой в центре храма, и начала молиться.

  А Шурочка сидела-сидела, смотрела-смотрела… То на иконы, то вниз, на кирпичные полы храма. Кирпичи были выложены «ёлочкой» На кирпичах были непонятные, черноватые, круглые точки. Шурочка даже опустила руку, и поковыряла ногтем одну из них.   Точками оказался застывший на кирпичах свечной воск.

   «Хорошо здесь» – подумала Шурочка, и задремала, положив голову на какой-то высокий ящик.

    Она проснулась от того, что её будила Наталья Леонидовна. В храме уже было много народу.

– Вставай, батюшка пришёл уже. Мы первые.

ГЛАВА 33

  Они подошли к маленькой боковой двери в широкой стене храма. И в это время кто-то тронул Шурочку за плечо.

– Шура! Это ты?

   Шурочка обернулась. Это была Машка. Шурочка дёрнулась в её сторну, но ответить не успела.

– Входите. – сказали им из-за маленькой двери, и Наталья Леонидовна   втолкнула Шурочку в дверь, и сама вошла следом.

  Священник был невысок ростом, и почти стар. Только глаза блестели из-под очков, и этот блеск перекрывал все другие впечатления от его лица и фигуры.

– Батюшка, я привела вам девушку моего Юры. – сказала Наталья Леонидовна. У неё… тяжёлое положение…

– Вижу. Как звать-то тебя? – спросил священник. – Вы можете теперь выйти, а с девушкой я поговорю. На героине?

– Да. Зовут Шура. Александра.

– Сколько лет колешься, и какая доза?

– Год примерно. Чуть больше. Два грамма в день.

– Где деньги берёшь?

– Я пристроена… В борделе я…

– Помилуй, Господи… Хочешь бросить?

– Хочу.

– Что, очень плохо?

– Умираю…

– Умираешь… Это так. Крещёная?

– Да.

– Хорошо. Так ты колешься ещё… Тебе когда надо?

– Вечером. Я ломки боюсь… У меня было уже, и я не вынесу больше. Я чуть с ума не сошла…

   Напряжение первых вопросов спало, и Шурочка вдруг почувствовала, что не хочет отсюда уходить. Так бы и осталась сидеть здесь, в этой маленькой комнатёнке, с этим седым и по-молодому порывистым человеком… И Шурочка решилась задать ему вопрос. Только она не знала, как обратиться…

– А скажите…

– Батюшка. – подсказал он.

– Батюшка. – с трудом выговорили губы непривычное слово. – А скажите, батюшка, есть у меня надежда? Кто-нибудь у вас уже сходил с иглы? Ведь это же невозможно!

–   Что человекам невозможно, то Богу возможно. Ибо мы здесь – только помогаем, а исцеляет вас – Бог. Бог, понимаешь? Если захочешь исцелиться – всё поймёшь, и всё сделаешь так, как надо. Ломку пережить – мы тебе поможем. У нас есть врачи. Но не в этом соль. Дальше – многое от тебя будет зависеть. Как ты захочешь понять, и сколько своего труда ты сможешь приложить. Из борделя своего – можешь уйти просто так?

– Думаю, что могу. Там меня не очень-то… Я – второй сорт.

– Хорошо, а теперь позови ту женщину, что привела тебя.

   Вместе с Натальей Леонидовной вошла и Машка.

– А тебе что, Мария? – обратился к ней батюшка.

  И Машка быстро-быстро рассказала, что связывает её с Шурочкой. И с матерью Юры.

– Я буду помогать! – сказала Машка, и дотронулась до Шурочкиной руки.

– Вот и хорошо. А я   думал – кого бы к ней определить. Здесь ещё надо ломку пережить. Веди её к врачам. Ты же у нас умеешь капельницу налаживать?

– Умею.

– Так бери свою подругу под своё крыло. Что можно лучшего для неё придумать.

– Благословите. – сказала Машка, и подошла к батюшке со сложенными руками.

– Идите с Богом. – батюшка благословил Машку, и перекрестил всех троих. –   А ты, Шура, как в себя придёшь – к исповеди готовься.

– Это как?

– Маша расскажет. Идите. И не затягивай. Раз решилась – до конца иди. И проси Бога о помощи. Молиться умеешь?

– Нет.

– Господи, помилуй. Иди.

ГЛАВА 34

  Они были ещё где-то, в каких-то маленьких   кабинетиках. Шурочка ещё отвечала на вопросы врачей, но уже почти автоматически. Было уже половина четвёртого, и приближалось время укола.

   И от того, что укола, скорее всего, не будет, Шурочке было страшно. Она слышала, как Машка звонила по телефону. Видимо, предупреждала мать, что не вернётся ночью.

   Уже были   взяты все нужные медикаменты, по списочку, который написала для них врач. Основное покупали   в аптеке, но часть – Маша взяла с собой. Оттуда, из центра.

     Платила за всё – мать Юры. Банки какие-то, для внутривенного вливания. Наталья Леонидовна   тоже не собиралась покидать Шурочку. Путь назад был преграждён. 

– Куда пойдём? – спросила Машка.

–   Можно – ко мне. – сказала мать Юры.

   Но Шурочка стала просить, и уговорила обеих.

– У меня телефон дома… мне надо позвонить. Давайте ко мне.

– Вы идите домой, Наталья Леонидовна. – решила Маша. – Сегодня ночью я буду, а завтра – вы. Это ведь может дня на три растянуться.

  Мать Юры взяла адрес, телефон. И ушла от них в метро, перейдя на другую ветку. А Шурочке вдруг захотелось… бросить всё. Машу бросить, и рвануть. Доза была у неё в сумке.

  «Поеду, уколюсь. А потом возьму деньги, куплю граммов   десять… И всё.»

   Машка, видимо, почувствовала что-то.

– Терпи. Не поворачивайся назад. – сказала она.

  Они всё-таки доехали, и вошли в квартиру Шурочки. Сначала попили чаю, почти не разговаривая. Потом Шурочка позвонила в бордель.

– «Приятный отдых» слушает! – раздался в трубке сладкий голосок.

– Это я. – сказала Шурочка. – Старшую позови.

– Алоу!

– Это я, Шура. Стрекоза. Я не приду. Можете моё место занимать. Я не хочу, чтобы меня оттуда вынесли.

– Ну, и прекрасно. – старшая не была ни удивлена, ни расстроена. – Вынесут, так не от нас. Одним трупом меньше. Только учти – если ты помирать раздумаешь, и надумаешь вернуться, то я тебя не приму, пусть меня хоть десять Вовчиков просят. Мне эти наркоманки… Эти инвалидки долбанные – уже вот где сидят!

– Не надумаю. – ответила «мадаме» Шурочка. – Прощай.

  Теперь уже все концы были отрублены. Внутри поднималась предательская дрожь, и желание уколоться. Тяжёлое, непреодолимое, липкое желание, захватывающее всю Шурочку, целиком.

– Ставь свою капельницу. – проговорила Шурочка, сцепив зубы. – И возьми там дозу, в моей сумке. Спусти в унитаз. А то – я за себя не отвечаю. Зашибу тебя, Машка. Ночью встану, когда ты заснёшь, и уколюсь. Давай, давай скорее…

  Там конечно, что-то было, в этой капельнице. Возбуждение у Шурочки стало стихать, и он заснула ненадолго. Потом она просыпалась, и снова засыпала, видя перед собой усталое, но такое простое и спокойное, лицо Машки.

  Под утро Машка сняла капельницу. Бутылки с жидкостью закончились. Шурочка   спала      

  Маша позвонила Наталье Леонидовне.

– Наталья Леонидовна! – сказала она. – Если можете, то ещё ровно столько, сколько было. Если не можете, то я вам деньги отдам. Вы приходите, а я пойду домой, посплю немного, и приду часа в четыре. Вас   сменю. Тогда – вторую капельницу поставлю

– Успокойся. Спасибо тебе. Я уже иду.

  Когда Шурочка очнулась, Маши уже не было.   Наталья Леонидовна сидела рядом. Было около двенадцати часов дня. 

  Тяжело дались Шурочке эти несколько часов, пока не пришла Маша, и не поставила вторую капельницу. Нет, острой боли не было. Так, тошнило, и мышцы болели, но не дёргались. Но как хотелось… Как хотелось…

     От непреодолимого желания Шурочка вцепилась зубами в одеяло. Но это слабо помогало. И она металась по кровати, потом вскочила, и начала метаться по квартире. Она выла, как раненый зверь.

   Наталья Леонидовна сначала пыталась Шурочку успокаивать, потом бегала за ней по комнате. Потом она поняла, что всё это бесполезно.

  Тогда она встала у двери в прихожую, и начала молиться. То про себя, то шёпотом. И, когда Шурочка металась особенно сильно, Наталья Леонидовна начинала молиться вслух. Молитва её была не хитра.

  «Помилуй, Господи, нас, грешных» – повторяла Наталья Леонидовна.

   Так они дождались прихода Маши. Маша наладила капельницу быстро, почти не задавая вопросов. Шурочка успокоилась и заснула, вымученная и ломкой, и желанием.

– Идите, Наталья Леонидовна. – сказала Маша. – На вас – лица нет.

  Наталья Леонидовна медленно встала. И только сейчас, глядя на уснувшую Шурочку, заплакала.

– Как он там… в тюрьме… один всё это мог перенести?

– Может, там врачи помогают?

– Какие там врачи… – устало махнула рукой Наталья Леонидовна. – Да и вообще…

Мне, теперь уже… люди рассказали, что надо было деньги давать… Что «отмазать» можно было. А я пошла к нему поздно. А потом уже – и давать деньги поздно было…

– Молитесь. Вы вот Шурочке помогаете…   Молитесь, и Господь сохранит сына вашего.

– Что мне ещё остаётся. На свидание скоро поеду. Он в Твери сидит.

– Не далеко.

– Ладно, Машенька, пойду я. Если надо – звони. Завтра я приду с утра, часов в десять. Что надо в аптеке купить?

– Купите половину от сегодняшнего. Если ей плохо будет – ещё докупим.

  Дверь за матерью Юры захлопнулась.

  Тихо капали прозрачные капли. Жидкость   проходила по воспалённым Шурочкиным венам. Потом она достигала сердца, и разносилась артериями ко всем, даже самым малым и самым далёким клеточкам её тела. 

   Тело очищалось, но это было только тело.

  Нет, было и ещё что-то. Что-то   сдвинулось в небесах. Встали вооружённые бойцы в сияющих латах. И пробежала дрожь в противоположном стане.

   Казалось им, противоположным, что эта душа, так низко павшая, навсегда останется там, среди них.

   Но они ошибались. Кто бы ни предполагал – но Бог располагает. Бог!

ГЛАВА 35

  Шурочка очнулась часов в девять вечера. Капельница капала. Маша же прилегла на кровать рядом с Шурочкой, и тоже, видимо, задремала. Но когда Шурочка очнулась, Маша очнулась сразу же, вслед за ней. Она села на кровати, и спросила Шурочку:

– Ты как?

– Ничего. Вроде не ломает.

– Ну, вот и хорошо. Хочешь чего-нибудь? Есть будешь?   Я тебе бутерброд сделаю

  Как ни странно, но Шурочке хотелось есть.

– Давай.

  Шурочка сжевала бутерброд. Спать ей не хотелось.

– Машка…. – сказала Шурочка. – спасибо тебе. Сидишь со мной, и капельницу ставишь… как будто у тебя других дел нет. И бесплатно…

– Да ладно тебе… Это у меня послушание.

– Что? – не поняла Шурочка.

– Послушание. Это значит, что я, по благословению священника, делаю дело во Славу Божью.

– Это ты мне капельницу ставишь – во Славу Божью?

– Да.

– Ну и ну. Не просто так, значит.

– Не просто. У нас центр, куда приходят … – Маша замялась.

– Наркоманы последние? – помогла ей Шурочка.

– Наркоманы, только не последние. Потому что у Бога свой счёт. Кто первый, кто последний – это Бог знает, а не мы.

– Чудная ты, Машка. Но всё равно – здорово. А я – там, в церкви, когда тебя увидела – хотела сразу убежать. Стыдно было.

– Понятно. Но было бы гораздо хуже, если бы ты убежала.

– Не знаю. Желание – всё равно есть. Всё равно укололась бы, прямо сейчас.

– Капельницей душу не вылечишь.

– А как её вылечить-то, эту душу?

– А вот это   и есть самое главное. Самый главный вопрос. Я даже не знаю, как тебе и сказать… Вот видишь – капельница токсины вымывает. Понимаешь?

– Да.

– А теперь представь себе душу. Ну, может, не свою, а просто человеческую душу. Представь себе, что душа эта – как кувшин. Когда-то кувшин этот был наполнен чистой водой. Но человек стал поступать против своей совести. И вода стала мутной. А дальше – все мутнее и мутнее, и, наконец, образовалась – просто грязь. А если грех был тяжел… Если это был смертный грех, то не только грязь образовывалась в этом кувшине, но и камни.

– А что же, человек не видел, что у него в кувшине?

– В этом-то и дело. Когда человек поступает против совести один раз, потом второй, потом ещё, то он становится как бы слепым. Он как бы сам погружается в этот кувшин, и уже не видит ничего вокруг.   Не видит неба, не видит солнца. Барахтается в своей грязи. И пьёт её, и ест её.    

– Так, как я. – сказала Шурочка. –   И пьёт, и ест, и колется… А дальше? Дальше-то что?

– Дальше, когда остаются только грязь и камни, он начинает умирать. Ведь нельзя всё время есть и пить – только грязь и камни. Понимаешь? Это не обязательно физическая смерть. Это – духовная смерть. То есть душа, в которой совсем нет просвета. Понимаешь?

– Пытаюсь.

– Но иногда, когда уже смерть подходит, человек делает отчаянный рывок вверх, к Богу. Потому что сам он вылезти не может из грязи своей, как не будет пыжиться. Вот он и начинает кричать Богу: «Господи, помоги, я умираю! Я задыхаюсь! Я снова хочу чистой воды!»

– Да, это точно. Не вылезти самому. И умирать не хочется. А Бог? Бог-то может этого человека услышать, когда он в таком дерьме?

– Бог его слышит, и начинает помогать. Сразу. Только Бог помогает так, как знает он сам. Иногда – болезнь посылает. А иногда – человека, или ситуацию.   Ибо Богу известно, что    в сердце у того, кто кричит. Сердцем человек кричит, или только словами. Как он кричит, и о чём.

– Вот   как…

– Иногда Бог говорит так: «Как же я налью тебе чистой воды, когда кувшин твой полон грязи и камней? Выброси камни, и вычисти кувшин. И я налью тебе чистой воды».

– Да разве можно вычистить?

  Маша молчала.

  Шурочкины глаза, окруженные синими кругами, снова начинали   блестеть. Она полежала немного, и всё же спросила по-другому:

– Как надо чистить?

– А это – и есть исповедь. – Маша говорила устало.   Слова   её казались простыми, но они проникали глубоко. Казалось, что до самого дна кувшина.

–   Это значит, что ты… тот человек понял, что умирает. – продолжала Маша. –   И он старается избавить свою душу от всего, что он делал против совести.   Или – против Божьих заповедей.

– И что, я… что, он всё это должен рассказать кому-то? Кому, священнику?

– Сначала – понять. Потом – понять, что так нельзя, и что делать так дальше – равносильно смерти. А потом – он должен это всё сказать на исповеди. Как бы – пред лицом Божьим. Не священнику, а Богу. Но сказать!

– А потом?

– А потом… Бог даёт благодать. Тому, кто понял.

– А как это – благодать?

– А это ты почувствуешь. Это спокойствие, это – любовь, это сила. Сила – не изменять своей совести. Понимаешь?

– Не очень.

   Шурочка полежала немного, с закрытыми глазами. Камни сдвинулись. Тяжёлые камни, лежащие на душе – сдвинулись.

  Шурочка   слегка повернулась на бок, и посмотрела на Машу.

– Повтори ещё раз… насчёт камней… – сказала она. – Что значит – выбросить камни?

– А что у тебя есть… Что у тебя самое главное,   от чего у тебя болит совесть? Только это больно бывает. Камни-то прирастают там. Иногда их по-живому выдирать приходится…

  Маша не успела договорить.

  Так, как она сказала – по-живому. По-живому прошли её слова. Ещё как – по-живому. Тяжёлая волна стыда как бы накрыла Шурочку. И то, о чём она старалась забыть…   и почти уже забыла, закопала в себе, вдруг вышло наружу во всей   своей неприкрытой,   во   всей своей отвратительной гадости и наготе.

– О-о-о-о… – простонала Шурочка, и снова резко повернулась на спину. – Я продалась… понимаешь, доза-дозой, но я… я продалась…

  Шурочке казалось, что вся эта гадость сейчас хлынет из неё, как вонючая рвота.

– О-о-о-о…

– Не хочешь – не говори. – сказала Маша. – мне ты можешь не говорить…

  Но Шурочка закрыла глаза, и снова тихо простонала:

– О-о-о-о… бордель… и ещё… ботинок целовала… за дозу – ботинок целовала…

–   Шура, Шура… – Маша погладила Шурочку по руке. –   Богу говоришь…

ГЛАВА 36

  Капельница закончилась часов в двенадцать ночи. Маша вытащила иголку. Потом она взяла плед, и устроилась на широкой кровати рядом с Шурочкой. Они   заснули, и проспали до десяти часов утра, пока их не разбудила Наталья Леонидовна. 

   На этот раз Шурочке было значительно лучше. Её почти не ломало, только была слабость во всём теле.

  Можно было и поесть, и поговорить. И поспать в своё удовольствие. Но спокойствия – не было. Душа болела у Шурочки. Почти невыносимо болела душа. И так было стыдно…

– Видишь, легче уже. – сказала Наталья Леонидовна.

– Да, легче. Только душа болит.

– Душа и должна болеть. Выболеть должна душа. Как гнойник болит, пока не вскроется. Если назревает. А пока не назревает – не болит. Я ведь тоже совсем недавно понимать стала кое-что.

– Что?

  – А то, что ничего на свете не бывает просто так. А бесплатный сыр – сама знаешь, где бывает. За грехи приходит расплата. За всё мы платим, за всё. За тщеславие, за жадность. За злобу. За зависть. Тоже выбаливала у меня душа… И сейчас её выбаливает.

– Вы разве злая? – спросила Шурочка

– Как тебе объяснить? Муж так умирал тяжело. И только перед самым концом простил Юру. А ведь мы – всю жизнь тщеславились. А как вышло не по-нашему, так стали на сына злиться, и сына проклинать. Слава Богу, что хоть что-то открылось мужу. Перед   смертью – простил Юру он. Свою вину признал. И я – тоже поняла. Самое главное поняла. Не судите, да не судимы будете. А помогайте, как можете. А не можете физически помогать – тогда молитесь. Бога – не обманешь. Бог – поругаем не бывает.

– И мы пытались себя обмануть. Мы, с Юркой… И себя, и Бога обмануть пытались. Не задумывались ни о чём. И дерьма своего не видели…

– Помилуй тебя Бог, Шурочка. – сказала Наталья Леонидовна, и пошла ставить чайник.

   Маша пришла часов в шесть, и отпустила Наталью Леонидовну.

– Теперь в воскресенье встретимся, в храме. В субботу мы на исповедь пойдём, а в воскресенье… как Бог даст, в общем. Но на службе мы будем вдвоём. Там и решим, как дальше быть.

   Снова капали капли. Шурочка уже выспалась.

– Тяжко лежать. – сказала она Маше. – Лежу, и только об одном и думаю. Аж выворачивает. И уколоться снова хочется.

– А ты молись.

– Я не умею. Не молилась никогда, и ни о чём.

– Молилась, наверняка – молилась. Икона-то у тебя стоит. – Маша перекрестилась на икону,   – Божия Матерь, Фёдоровоская. Я тебе говорила.

– Я не молилась. Я с ней просто разговаривала. Иногда. А просить я ничего у неё не могу. Я пыталась, но меня как будто откидывает. Ещё Богу – могу как-то, а Божья Матерь меня к себе не пускает. Молчит всё… Хоть и стоит тут, рядом.

– Может, ты и права. Такие бывали случаи. Одну святую, Марию Египетскую, Божья Матерь не пускала в храм, пока она не покаялась.

– Как это – святую, и не пускала?

– Она её не пускала, когда та была ещё блудницей.

– Блудницей? Проституткой, что ли?

– Да.   Она потом такой святости достигла, что ходила по водам. По поверхности реки шла.

– Была проституткой, а стала святой? И так бывает?

– Бывает. Я тебе её жизнеописание принесу, если хочешь.

– Хочу.

   Шурочка помолчала, и сказала тихо:

– Значит, меня икона к себе не пускает… правильно делает. Я тоже проститутка… Страшно говорить.

– И ещё… – Машка как-то замялась, и сказала. – Ладно, я тебе скажу. Богоматерь-то – с младенцем. С младенцем, понимаешь?

– Аборт? Нет, Машка, тут ты меня не переубедишь. Срок был небльшой. Там же были клетки одни…

– А ты, Шура, вообще, в Бога веруешь?

– Да. Теперь – верую.

– Так ты не бабка какая-то малограмотная! Ты же понимать должна, что вера – это не просто вера, а мировоззрение! Если ты веришь в Бога, значит, у тебя идеалистическое мировоззрение. Значит, ты признаёшь, что не материя первична, а дух! Дух! Это значит, что сначала дух, душа, а потом – плоть.

– Подожди-подожди… Это что же получается – душа – раньше тела? И тело строится – по душе?

– Да. Бог даёт мужчине и женщине возможность зачать – это значит, что живая душа нового человека – вместе с первой клеткой, в которой образовался двойной набор хромосом.   А если ты считаешь, что это не так, тогда нечего говорить, что ты в Бога веришь.

– Вот она молчит почему. – Шурочка посмотрела в сторону своей иконы. – Мало того, что проститутка, так ещё и ребёнка убила. Своего ребёнка. Так, что ли?

– Матерь Божия защищает всё, что касается   человека. Его зачатия, рождения. Всё, что касается целомудрия женщины, брака, семьи. И любви к детям, и любви к родителям. Любви к матери, например.   Духовно защищает.

– Значит, убийство… Так, как ты тогда говорила… Вот как это получается – убийство.

  Значит, я убила… Это что, смертный грех? Заповедь такая есть – не убий.

– Есть. Это все знают, даже неверующие.

– Все знают, да не все выполняют…

  Шурочка лежала молча. Ей надо было осмыслить услышанное. Ей надо было пустить всё сказанное в свою душу, и    попытаться сделать это своим. Своим, собственным.

    Было трудно представить себя убийцей. Сознание отказывалось принять в себя факт, ставший столь очевидным.

  «Да, получается, что я убила своего сына… смертный грех, камень… карается смертью. Что ж, всё правильно. Как я могла… Не знала…»

  Шурочка сжала кулак свободной руки.

  «Не ври хоть сама себе» – подумала Шурочка. – «Тебе же хотелось пить, курить. А всех трудностей, связанных с ребёнком, тебе не хотелось. Может, ты чего и не знала, но основная-то причина была в этом. В этом!»

  И Шурочка снова застонала, на этот раз едва слышно.

– Ты спишь? – спросила Маша

  Шурочка не ответила. Как больно ей было! От этой боли она даже забыла на мгновение о том, как ей хочется уколоться.

   «Проститутка, тварь продажная… Убийца… Убийца!»

   Какое-то время Шурочка лежала, не шевелясь. Душа болела. Нет. Душа не в силах была шевельнуться от боли и стыда.

     И всё же, это ещё было не всё. Что-то ещё было… Что? А! Целомудрие, зачатие, любовь к детям. Любовь к родителям… Вот уж не было чего, так не было… Если не любила собственную мать – нечего соваться с просьбами к Божьей Матери!»

– Маша, ну   как же это можно –   после того, как в тебе такая грязь – соваться к Богу? И к Божьей Матери? Как же это можно – из такого дерьма?

– В нас во всех – полно грязи. Ни один живущий не оправдается пред Господом. Кричать надо: «Господи, прости!». Кричать надо изо всех сил, на полном пределе. На смертном пределе, понимаешь? И тогда даёт Бог благодать, и даёт силу противостоять греху. Когда будешь вылезать – Бог всё поменяет в тебе: и образ мышления, и мировоззрение, и смысл существования. Все ценности местами поменяются. Вся грязь заменится на живую воду.   И простит Бог твои грехи по милости своей…    Так бывает, честное слово. Я сама это пережила, и видела это – много раз. Только верь.

   «На смертном пределе» – повторила про себя Шурочка. – «Куда уж дальше – на смертном пределе…»

– Завтра, часа в четыре, к вечерне пойдём. На исповедь пойдешь, к батюшке.   А там – как Бог даст… На всё его Святая Воля…

ГЛАВА 37

   Думала Шурочка, думала. И так, и эдак перекладывала в уме свою жизнь, стараясь ничего не пропустить. Начиная с   желания быть «как все», и заканчивая грязным борделем у рынка, куда и взята она была по блату, «по протекции».

  Желание уколоться накатывало на неё волнами – властными, жесткими. Бросить всё, взять в комоде деньги, и забыться, и улететь в чудные края… Манили «чудные края», а не ломка и бордель. И сколько не говорило сознание про ломку и бордель, что-то там такое внутри кричало про «чудные края». И манило, манило.

  Когда желание накатывало уж очень сильно, Шурочка пыталась мысленно перекричать его. Так и вопила: «Господи, я не могу! Помоги! Я хочу уколоться, и не могу больше удержаться! Помоги! Помоги! Помоги!»

  Желание отпускало, но стоило Шурочке немного забыться, расслабиться, как оно накатывало снова. И снова Шурочка кричала в небеса. Кричала,   как могла… На смертном пределе…

  Вечером Шурочку встретил знакомый   мощёный двор, и древний храм с кирпичными полами, выложенными ёлочкой. На этот раз народу было много.

    Было несколько человек – таких, как она, Шурочка. Она узнала их сразу. По   выражению глаз, по движениям рук.   Наркоманы. Почти со всеми рядом кто-то был. В основном, матери. Люди стояли перед маленькой дверью к батюшке плотной толпой.

– Прошу пропускать молодых первыми. – открыл дверь батюшка. – Заходите.

   Шурочка была четвёртой. Очередь шла невыразимо медленно, и стоять в этой очереди было невыразимо трудно. Всё то, что надо было сказать, всё то, в чём надо было каяться, отчаянно сопротивлялось внутри. Оно   тянуло Шурочку бросить всё, бросить эту,    невозможно томительную очередь, и убежать. Убежать, куда глаза глядят.

   «Всё равно ничего не получится.   Ты проститутка, убийца.   Ты – полное дерьмо, продажная тварь…» – нашёптывало оно прямо в ухо. – «Смотри, какое желание у тебя! В церкви стоишь, к священнику идёшь, и ломки нет – а стоять не можешь, потому что надо уколоться… уколоться, уколоться…»

   Вечерняя служба уже началась. Уже прошёл служитель с курящимся ладаном в кадиле, и весь храм наполнился запахом ладана. От этого запаха в голове у Шурочки вообще всё перемешалось. Ей казалось, что она сейчас упадёт

  И пение, было ещё пение. Странное такое, монотонное. Мужской голос как бы молился вслух, на непонятном языке.

  Состояние Шурочки приблизилось к какой-то критической точке, но в этот момент её толкнули в спину:

– Иди!

   Дверь была,   уже почти минуту, как открыта.

– Входи, входи. Александра?

– Да. – Шурочка удивилась, что батюшка запомнил её имя.

– Сняли ломку?

– Да.

– Ну, наклоняйся. Что ты надумала?

   Время остановилось для Шурочки. Грязь и камни, Грязь и камни… Язык сначала отказывался повиноваться, но батюшка задавал вопросы. И это были те самые вопросы, на которые труднее всего было давать ответы.

  Как – перед Богом. Как – перед Богом.

  Проститутка. Убийца. На краденном жила. Воровка! За что продалась? Что? Душу? Кому же ты отдала свою душу?  

  Сколько же ещё было в ней всего –   кроме того, в чём она сама собиралась каяться! Сколько же   дерьма сумела она скопить за свою недлинную жизнь… И каким ничтожным выглядело всё-то, за что она пыталась цепляться… И то, чем пыталась она оправдаться…

  Батюшка не оставил от неё – камня на камне. Слёзы текли по щекам Шурочки, и она утирала их рукавом рубахи.

– Каешься ли в содеянном? – спросил батюшка.

– Каюсь…

  И батюшка накрыл её епитрахилью, и прочитал над ней разрешительную молитву.

– Завтра утром на литургию, и на молебен. Ничего с утра не ешь, не пей. Допущу тебя к причастию, как болящую. Иди, иди с Богом.

  И Шурочка вышла из батюшкиной кельи на ватных ногах, и со слепыми от слёз глазами. Маша подхватила её под руки. Ей освободили место на лавке. Слёзы лились и лились, и уже промок и рукав, и Машкин платок…

  Служба шла своим чередом.

  И пели ангелы в небесах гимн, и радовались об одном грешнике покаявшемся. Праздник был нынче, праздник на небесах.

  А те, противоположные, отступили. Они рычали и огрызались, и готовы были снова вцепиться…

  Но пели ангелы в небесах…

ГЛАВА   38

   Маша осталась с Шурочкой и на эту ночь. Они почти не разговаривали, и легли спать рано. Маша читала свои вечерние молитвы перед иконой Фёдоровской Божьей Матери. Шурочка лежала на кровати с закрытыми глазами, и слушала.

   Утром они снова были в храме. Сначала Шурочка сидела, потому что стоять было невмоготу. Потом её толкнули в бок, и сказали, что в этом месте службы сидеть нельзя, и она встала. И, к удивлению своему, простояла на ногах уже до конца, отдаваясь неспешно текущим, малопонятным словам молитвы. И ещё более непонятному, проникающему прямо внутрь души, пению.

   Маша поставила её в очередь, показала, как сложить руки на груди. Наталья Леонидовна тоже была в храме, но только кивнула Шурочке издали.

   Шурочка сделала всё, как надо. Она   совершенно не понимала происходящего, а только чувствовала, что происходит что-то важное. Едва ли не самое важное, что было когда либо в её жизни.

   «Святых Христовых Тайн» – эти слова были ей понятны. Сразу стали они – ей понятны. Это была некая Святая Тайна, которой она, Шурочка, становилась причастной… не смотря на то, что было с ней… Как болящая, чтобы исцелиться… авансом…

   Ничего более сладкого не касалось её рта, чем то вино, что дали ей выпить из маленькой чашечки.

  Потом был молебен, и освящение воды. Брызги воды летели в лицо, и от этого такая радость поднималась в душе Шурочки, что её даже не с чем было её сравнить, эту радость.   Чистая, чистая вода к ней летела… Летела, и заполняла её душу.

  «Как мне хочется чистой воды! Как истосковалась в грязи моя душа! Чистой воды… Чистой воды… Как мне хочется чистой воды…»

   Молебен закончился, и народ стал потихоньку расходиться.   И Шурочка вдруг поймала себя на том, что за всё время службы ей ни разу не захотелось уколоться. Она не поверила себе, и как бы с опаской заглянула в себя. Туда, в самую глубину. Нет! Желания уколоться там не было!

– С праздником! С праздником! Поздравляем!

  Подходили какие-то незнакомые люди, обнимали, поздравляли. И хотя Шурочке было не понятно, с чем её поздравляют, она отвечала этим людям.

– С праздником…

– Поехали ко мне, Шура. У меня побудешь немного…   – Наталья Леонидовна слегка обняла Шурочку за плечи.

– Езжай, Шура. – сказала и Маша. – Я уже завтра в институт пойду. Я неделю пропустила.

– Ты из-за меня институт пропускала? А я даже не знаю, какое сегодня число… И праздник… какой сегодня праздник?

–   Двадцать первое сентября сегодня. Рождество Пресвятой Богородицы. Это число теперь твоё, на всю жизнь.   Первое причастие твоё. Можно сказать – день рождения.

– Двадцать первое сентября. – повторила Шурочка

– Езжай с Натальей Леонидовной, потому что тебе лучше не быть одной. А к батюшке – приедешь во вторник утром. Да, вот ещё…

  Маша достала из сумки две небольших книжки.

– Вот тебе. Житие Марии Египетской. А вот эта, вторая – тут о грехах, о страстях. Сама посмотришь. До вторника тебе чтения хватит. А не хватит – у Натальи Леонидовны возьмёшь.

   Шурочка лежала на том диванчике, на котором спал Юрка. До того, как ушёл из дома. Она читала Житие Марии Египетской. Она прочла его быстро, на одном дыхании. А потом начала сначала, на этот раз медленно, вчитываясь в каждую строчку.

   Всё написанное было правдой, чистой правдой. Шурочка чувствовала это. То же самое происходило с ней. Но дальше… семнадцать лет…

   «Нет ничего бесплатного в этом мире» – подумала Шурочка. – «И сколько ещё надо платить за бесплатный кайф? И чем платить? А за убийство ребёнка?»

   Шурочка опустила книгу. Слёзы снова текли.

   «Господи! Помилуй меня! Прости меня! Пожалуйста, прости меня! И ты, нерождённый мой ребёнок… прости меня! Святая Мария Египетская… ты смогла… пожалуйста, ты тоже помолись за меня…»

    Наталья Леонидовна не трогала Шурочку. Вечером они попили чайку, и посмотрели фотографии. Детские фотографии Юры.

   Где ты, мальчик с пытливым и смышленым взглядом, где ты сейчас?

   Эх, обидно-то как!

– Молюсь за него. – сказала Наталья Леонидовна. – И ты молись. Будет уже двое нас…

– Да что моя молитва может! – вздохнула Шурочка. – Вы же знаете,   какая я…

– Ты молись, а Богу в высоты виднее, кому что дать, и по какой молитве. Ты молись так, как можешь. Изо всех сил. Всем своим духом.   Что в человеке есть – это дух его, потом уж плоть. И хорошо, когда Божий дух в человеке. Божий дух – он даёт молитву человеку. И любовь. Бог – есть любовь. Слышала? Если дух Божий – то и поступает человек по-Божески. А если не Божий – то сама знаешь, как бывает. 

   Шурочка услышала что-то важное в словах Натальи Леонидовны. Она стала повторять куски последней фразы, боясь, что смысл сказанного упорхнёт от неё.

   «Дух… Сначала дух, потом – плоть. Так. Какой дух, такая и плоть. И не только плоть. Какой дух – такие поступки. Значит, получается, какой дух – такая и любовь. Боже мой! Какой дух, такая и любовь! И Бог – есть любовь. Та, самая чистая… Бог. Бог.»

    Шурочку аж подкинуло с дивана.

    «Что? Что? Какой дух – такая и любовь?   Боже мой! А я мучилась всю жизнь, и никак понять не могла – любовь, или не любовь. Какой дух – такая и любовь! Какой был во мне дух – такая была и любовь! И мать… и «Зелёная пятница»…. и Вадик, и бордель… и Юра… Боже мой! Какой дух – такая и любовь. И если увидеть эту любовь – станет понятно, что это был за дух. Господи, помилуй меня!»

   «Какой дух – такая и любовь» – повторяла про себя Шурочка. – «Так, так, правда. Правда! Господи! Пусть   будет во мне Твой Дух, Господи. И у   Юрки. Всели в него Божий Дух, Господи! И в меня… В меня тоже. Помоги нам, Господи. Помоги. И ты, Матерь Божия… помоги нам. Помоги нам, грешным».

  ГЛАВА 39

   Сутки, до вторника, Шурочка периодически задавала себе один и тот же вопрос: «Хочется, или нет?»

  Не хотелось. Не хотелось! Не хотелось даже курить. Шурочка забыла про курево! Забыла про сигареты.

  Во вторник Шурочка поехала в храм сама. Но Маша уже ждала её там.

– С тобой пойду. – сказала она.

  Батюшка уже улыбался им навстречу.

– Как?

– Хорошо. – ответила Шурочка.

– Совсем хорошо? Желание уколоться осталось? Только честно, полностью честно!

– Нет. Не хочу. Сама себе не верю, но не хочу….

– Слава Богу. Слава Богу… Как отмычкою – отомкнуло душу твою. И что же ты теперь хочешь?

– Хочу в пустыню, как Мария Египетская.

  Батюшка улыбнулся.

– Ну, милая моя, значит, всё правильно. Все нормальные люди, как в первый раз это Житие прочитают, так в пустыню хотят. Всё правильно.

  И батюшка погладил Шурочку по голове. От этого неожиданного движения у Шурочки на глаза навернулись слёзы.

– Батюшка, она живёт одна. Мать живёт с отчимом, и не знает ничего. В институте у неё академ. – это уже вступила в разговор Маша.

– Знаю, я знаю, куда ты клонишь. – сказал Батюшка Маше. – Я уже думаю!

– Я в институт не вернусь. – Шурочка высказала то, что вызревало в ней всё это время. Если в пустыню нельзя, то я хочу как Машка… помогать хочу…

– Ишь, какая прыткая… Помогать…   Окрепнуть надо. Во всех смыслах. В первую очередь – в вере. Институт – не помеха. Маша вон – в институте. А вот ты не боишься, что тебя через месяц назад потянет? Свобода поманит, и снова кайфа бесплатного захочется? Душу захочется дьяволу продать?

   Батюшка говорил резко, и Шурочка сжалась от его слов. «И правда, как это я осмелилась… неделю назад ещё в ломке корчилась. Чудо со мной произошло. Чудо. Мне кажется, что уже годы с того времени прошли. Прости, Господи…»

– Ладно. – сжалился над ней батюшка. – Возвращайся   домой. В субботу к вечерне, и на исповедь. В воскресенье – на литургию. В четверг – на школу приходи, где такие, как ты, собираются. Книги читай. А я позвоню, позвоню!

   Батюшка посмотрел на Машу, и повторил:

– Позвоню! Матушке Анастасии позвоню. Есть тут под Москвой один монастырь женский. Туда тебя определим, если Бог даст. Побудешь послушницей. Будет тебе там и укрепление в вере, и помощь, и пустыня. Согласна?

– Да. – сердце Шурочки стучало. Её казалось, что всем слышно, как оно стучит. – Можно мне к Юре съездить? В тюрьму? Может, получится на свидание попасть?

   Батюшка задумался, и сказал:

– Юре ты пиши, с матерью передавай письма, и так, по почте. Но ездить – не благословляю пока. Окрепнешь – поедешь. Всё, идите с Богом.

  – Маша, а что, это все священники так с нами возятся? С наркоманами?

    Задала свой вопрос Шурочка, когда они с Машей спустились по лестнице храма.

– Да нет, что ты. В Москве таких батюшек можно по пальцам пересчитать. А центр такой, можно сказать, и вообще один.

– Как один? А нас-то – много как. И никто ничего не знает, никто и представить себе не может, что можно помогать… так. И что действительно – вырваться можно. Почему, Маша?

   Несколько шагов они шли молча.

– Маша, почему?

– Я думаю, как тебе ответить. Ты ведь поняла, кто помогает? Бог! А Богу кто сопротивляется? Вся темная сила стоит против Бога. Тот, кто наркотики распространяет. Ищи, кому выгодно, чтобы центров таких не было?   Кто бизнесом на нашей смерти занимается, и огромные деньги на этом зарабатывает. Вот тебе и ответ. Наркодельцов много, а центров таких – мало. И ещё… Я уж не знаю, как это сказать… Я сама об этом думала столько раз…

– Скажи!

– Ну, вот помогло тебе… потому что Бог помог. Потому что – всё честно. Все, кто тебе помогал… Как помогали? Ну, вспоминай! Во Славу …

– Во Славу Божию!

– Да! Честно, и во славу Божию. Может, хотел бы кто-то тоже помогать. Но   в сердце у него корысть… или жажда прославиться… или гордость – мол, это я помогаю! Многие пытаются помогать, но не тем духом помогают. Не тем духом! И не даёт   им Бог – открыть такой центр. Поняла? И люди у них – не выздоравливают, а снова начинают.

Не заливается чистая вода – в грязный кувшин. А вычистить кувшин – можно только во Славу Божию. И не дай Бог…

   Маша остановилась и прижала руки к груди

– Не дай Бог изменить… предать…

– Маша….

– Бога благодари. И батюшку нашего.

     ГЛАВА 40

  Целый пакет книг привезла Шурочке Маша. И Шурочка вернулась домой, в свою квартиру. Войдя, она перекрестилась на икону Федоровской Божьей Матери.

– Прости меня. Прости меня, матушка. – сказала Шурочка.

  Что-то заставило её склониться, и встать на колени. И долго, долго так она стояла, уже и не говоря ничего. Такое было чувство, будто вернулась она домой, после долгого, изнурительного странствия. Вернулась, и припала к материнской щеке.

   Через некоторое время   Шурочка встала, прошлась по комнате, вышла на кухню.

   «Грязно-то как у меня» – подумала она.

  И Шурочка взяла ведро и тряпку.   Потом подумала, и нашла свою старую футболку. Из футболки получились прекрасные тряпки для стёкол. Шурочка раскрывала окна, одно, потом другое, и мыла их с удовольствием, и даже с радостью. Затем она вымыла полы.

   На душе было светло и спокойно.

   Как светло и спокойно было на душе!

   Пора было написать Юре письмо. Надо было как-то описать ему всё то, что с нею произошло.

   Но нет, ещё одно дело надо было сделать. Шурочка открыла нижний ящик комода, и подняла ворох старых газет. Шесть тысяч по-прежнему лежали там, под газетами. Шурочка привычно, как-то автоматически   прикинула, сколько можно было купить… Сколько граммов можно было купить…

   И снова она посмотрела внутрь себя. Туда, туда, в самое сокровенное и скрытое место…

  Ей не хотелось! Не хотелось!

  И Шурочка закрыла нижний ящик комода.   Она снова опустилась на колени. «Спасибо, Господи!» – сказала про себя Шурочка. – «Спасибо, Господи. И тебе, Матерь Божия, спасибо. Спасибо, Мария Египетская…»

  Только к вечеру она осилила письмо к Юре. Ей приходилось прерываться, ходить по комнате, вычёркивать из письма какие-то куски, и всё начинать сначала.

   «Ты осилишь, Юрка» – написала Шурочка в конце письма. – «Ты осилишь, и у тебя получится так же, как у меня, и даже лучше. И мы сможем жить. Мы сможем жить вместе, без всякой дури. Я верю. Я верю. Я верю»

   Письмо получилось большим, толстым. По почте не стоило отправлять такое.

  «Отнесу завтра Наталье Леонидовне» – подумала Шурочка, и приступила к пакету с книгами.

     Неделя пролетела незаметно. Шурочка сделала всё, как сказал батюшка.   Снова была в храме, и спокойно выстояла длинную вечернюю службу, и воскресную литургию. И на школу сходила. И слушала другого, молодого священника. Не слушала – впитывала, как губка, всё, что говорилось.

   А в среду, на следующей неделе, ей позвонила Маша.

– Приходи в храм. Батюшка договорился.

   Батюшка действительно договорился, и можно было ехать. Сначала –   месяца на три.

   Батюшка смотрел на Шурочку из-под очков. Казалось, что он смотрит туда, прямо в Шурочкино будущее.

–   Подойди, благословлю тебя. Да смотри,   веди себя там, как тебе скажут. Во всём подчиняйся матушке Анастасии. Работай, не ленись. За послушание работай. Во Славу Божию. А работы там разные. И по хозяйству, и шитьё, и иконописные мастерские есть. Пристроишься. На службы будешь ходить, книги читать. Если что будет невтерпёж – звони мне. Но сама из монастыря не уезжай. Как едешь – по благословению, так и покинуть его должна – по благословению. Поняла?

– Поняла.

– Не страшно?

– Нет.

– Ну, тогда с Богом. Мария тебя довезёт. Можно завтра. Вещей много не бери. Только самое необходимое.

– Три хлеба… – вдруг сказала Шурочка, сама того не ожидая. Вырвалось.

– Да. – серьёзно повторил батюшка. – Три хлеба.

   Кем был для Шурочки этот невысокий седой человек? Батюшка. А ведь Шурочка совершенно не знала отца. И ласки отцовской не знала, не видела. И мечтать о ней не смела.

  «Батюшка. Батюшка. Отец. Как это Маша говорила – духовный отец. Да, так и есть Отец это мой. Единственный на свете – мой духовный отец».

– До свидания, батюшка. – сказала Шурочка.

ГЛАВА 41

   Шурочка отнесла Наталье Леонидовне письмо для Юры. И книжку, про Марию Египетскую.

– Передайте ему, что я жду. – сказала Шурочка. – Надеюсь, и жду.

  И снова они с Натальей Леонидовной обнялись, и постояли немного на пороге.

– Иди, Шура. – Наталья Леонидовна перекрестила Шурочку. – Молись там, в монастыре…   молись за него.

   Ещё одно дело осталось не сделанным, ещё один долг был не отдан. Мама!

   И мать, и отчим были дома. В квартире были разбросаны вещи. Мать, молодая, загорелая, даже обняла Шурочку.

– Мы – только из Анталии! Я тебе передать не могу, какое это чудо! Ты что-то бледная… Посмотри, какой плащ я там себе купила! Теперь я на осень обеспечена! Чаю не попьёшь?

– Не охота. – сказала Шурочка. – Я сыта.

– За деньгами? – спросил отчим.

– Нет. Я попрощаться зашла. Я уезжаю, на три месяца. А, может, и больше.

– Куда это? – всполошилась мать.

– Да так…

– В санаторий? – спросил отчим

– Вроде того.

– У тебя не туберкулез? – отчим даже отстранился от Шурочки.

– Да нет, успокойтесь. Я не заразная. Я просто зашла попрощаться. Вдруг я вам понадоблюсь,   вы меня искать будете. Я как приеду, так вам позвоню. Квартиру закрою.

– А институт? – спросила мать.

– У меня же академ, до второго семестра.

– А…

   Говорить больше было не о чем.

– Ну, я пойду. – сказала Шурочка, и закрыла за собой двери.

  Мать догнала её уже на улице.

– Возьми! – мать протягивала ей три тысячи. – там, в санатории, конфет себе купишь.

  Потом мать развернула Шурочку к себе

– Ты – не в санаторий едешь! Куда ты едешь?

– Мам, со мной всё теперь хорошо. Со мной было плохо, а сейчас – хорошо. Ты не волнуйся за меня.

  Губы на загорелом лице матери начали кривиться.

– Прости, дочка. – сказала она. – Прости, дочка. Я что-то чувствовала. Я должна была тебе помочь. Но я…

– Я тебя не виню. – сказала Шурочка. – Что теперь плакать. Может, я тебе когда-нибудь всё расскажу.

   Мать сморкалась в красивый, кружевной платок. И Шурочка погладила её по   плечу.

– Не плачь, мама. Не плачь. Молись за меня… как можешь.

  Так они и расстались, и каждая пошла в свою сторону. У Шурочки не было на мать никакой обиды. Наоборот. Впервые Шурочка увидела   свою собственную мать, как себя.

    «Как все»! – думала Шурочка – «Матери тоже, как и мне, очень хотелось быть, «как все». Только у неё это получилось… иначе, чем у меня. Она мужа искала. Своего, собственного мужа. «Как у всех», как у подруг.    И она   этого мужа – нашла. А потом держалась за него. Держалась так, что про всё забыла. Даже про дочь.   Про меня»

    Теплый ветерок ранней осени легонько перебирал Шурочкины отросшие волосы.

«И чем же она лучше, или хуже, чем я? Бедная, бедная моя мама… Такая же, как я. Помилуй её, Господи».

  ГЛАВА 42

   «Так. Мыло, зубную щётку, пару смен белья. Расчёску. Теплый свитер, куртку. Юбка у меня одна, чтобы подходила для монастыря. В ней и поеду. Книги – в кулёк, чтобы Маше отдать Деньги… Шесть тысяч возьму с собой. Те самые, из комода. А три, новые, оставлю Маше – пусть отдаст в центр. На лекарства…   Записная книжка – новая, красивая. Старую – спустила в мусоропровод. Кажется, всё. Посидеть перед дорожкой. Нет, не всё. Икону надо взять. Поехали, Матушка, со мной. Теперь всё. С Богом».

Больше книг на Golden-Ship.ru