Рожнёва Ольга Леонидовна

Непридуманные истории, или Монастырские встречи — 2

Эту историю рассказал мне оптинский паломник Игорь. Я живу в Оптиной на послушании полтора года, постоянных обитателей монастыря уже знаю. Ещё паломников много приезжает. Приедут сотни людей в пятницу вечером или в субботу на воскресную службу, а в воскресенье вечером уедут. Может, раз в год такая поездка у них и удаётся. Всех не запомнишь.

А Игорь — паломник постоянный. Живёт он недалеко, в Туле, вот на выходные и приезжает. Примелькался уже. Почти свой, оптинский. Несколько раз я с ним сталкивалась близко. Один раз вёдра с водой он помог мне донести, я для бабушки воду носила. В другой раз они с другом на машине ехали и меня до Козельска подбросили.

В следующий раз увидела Игоря в Оптиной вместе с двумя молоденькими девушками. Сначала удивилась: что за девушки? Вроде бы Игорь человек серьёзный, возраст далеко за сорок. Что за подруги такие? Подошли поближе, вижу: а девушки-то — вылитый папа. Дочки! Одна другой симпатичней. Одеты элегантно, но скромно. Видно, что к поездке в монастырь готовились.

Поздоровались мы с Игорем. И дочки, на папу глядя, со мной поздоровались. С отца глаз не сводят. Видно, что любят очень. А в храме рядом со мной оказались. И опять мне очень приятно было видеть, как кланяются они дружно, крестятся одновременно. Лица светлые, добрые. Я ещё подумала: какая хорошая, благочестивая семья! Видно, отец к Богу пришёл и дочек в вере воспитал.

А через неделю я поехала в Москву, в книжное издательство. Возвращалась уже вечером на электричке. День будний, электричка почти пустая. Смотрю: мужчина привстал и рукой мне машет. Подошла поближе — Игорь. Так и ехали мы с ним вместе до Калуги все три с половиной часа. Давно я знала, что в дороге отчего-то бываешь откровеннее. Иногда случайному попутчику рассказываешь то, что давним знакомым не открываешь.

Так и с моим попутчиком случилось. Рассказал он мне о своей жизни и о событии, которое случилась с ним на Пасху. Разрешил пересказать эту историю, только попросил изменить его имя и город.

Женился Игорь по большой любви. Девчушку полюбил детдомовскую. Росла она как былинка в поле без любви, без ласки, без заботы. Тоненькая, хрупкая, одетая в обноски. У Игоря при виде её сердце сжималось. Хотелось опекать её, заботиться. Что и пришлось делать на протяжении всей не слишком долгой семейной жизни.

Тоня не умела готовить, стирать, делать покупки в магазине. Точнее, она умела делать покупки, но не для семьи. Наберёт себе побрякушек, а хлеба забудет купить. Зарабатывал Игорь хорошо, но денег в доме постоянно не хватало. Желания обучаться вести домашнее хозяйство у Тони тоже не было. Постепенно жизнь в семье сложилась таким образом, что Игорь один трудился, зарабатывал деньги, и дома тоже всё делал сам. Готовить он и раньше умел, а теперь ещё и стирал, и следил за порядком.

Внешне Игорь не выглядит подкаблучником, видно, что характер твёрдый, мужской, решительный. Поэтому я в недоумении спрашиваю: «А ты не пытался настаивать на том, чтобы жена готовить научилась? Чтобы в доме порядок наводила?»

Игорь молчит. Потом отвечает медленно: «Наверное, так и нужно было сделать. Но я любил её очень. Жалел. Всё думал: хрупкая она такая. Без отца и матери росла. Отогрею заботой её сердце, и она научится тоже заботиться о других».

Но Тоня принимала заботы как должное. А заботиться о ком-то кроме себя учиться не спешила. Видимо, взрослая не могла постигнуть того, что не получила в детстве. Не знавшая родительской любви, она не умела любить сама. Возможно, с другими детдомовскими детьми дело обстояло иначе. Возможно, они и умели любить. А вот с Тоней получилось именно так. Родилась дочка Машенька — Маня. Через год ещё одна — Анютка, Нюта. Но материнские чувства у Тони так и не проснулись.

Игорь же дочек своих, Маню с Нютой, любил без памяти. Теперь он еле успевал крутиться между домой и работой. Ходил с синяками под глазами от недосыпания. Вставать ночью к детям для Тони было непосильной задачей. Купал дочек тоже отец. Он же стирал пелёнки, готовил еду. Теперь Тоня звала его «мамуля». Часто он, придя с работы, заставал малышек грязных, мокрых, предоставленных самих себе. А жена возвращалась от соседки, и от неё пахло табаком. А потом стало пахнуть и вином.

Когда Игорь начинал возмущаться, вместо «мамули» звучали слова из комедии, которую когда-то посмотрела жена: «Мамуля, ты у нас Муля! Муля, не нервируй меня!» Семейная жизнь катилась в пропасть. Игорь слишком уставал. Он похудел, осунулся. Хрупкая Тоня, наоборот, набрала вес. Она хвасталась мужу: «Меня назвали сочной и аппетитной! Вот! Я мужикам нравлюсь! Ты, Муля, меня мало ценишь! Мне тут один мужчина сказал, что я дорогой бриллиант! И что для такой драгоценности, как я, нужна дорогая оправа! А я вон пальто демисезонное уже три года ношу!»

Игорь слушал молча. Он не понимал, куда исчезла та тоненькая, тихая девушка, которую он так любил и жалел. И откуда с ним рядом взялась эта, совсем чужая громкоголосая женщина? Радость была только в дочках. Маня с Нютой росли не по дням, а по часам. Рядом с домом был храм в честь иконы Пресвятой Богородицы «Нечаянная радость». И Игорь всё чаще стал заходить с дочками в храм. Они росли спокойными, добрыми. Игорь окрестил их. Укладывая дочек спать, он им рассказывал сказки, пел колыбельные. И чувствовал себя счастливым человеком.

Беда пришла нежданно. Дочкам тогда исполнилось четыре и пять лет. В субботу Игоря попросили помочь в храме. Восстанавливали колокольню. Игорь работал, но какое-то уныние лежало камнем на душе. А отчего — он не понимал. Когда поднялся на колокольню, вдруг чётко услышал женский голос: «Возвращайся домой!» Игорь оглянулся, но вокруг никого не было. Через минуту прозвучали те же слова: «Возвращайся домой. Там неладно».

Игорь бросился по ступенькам вниз. Прибегает домой. А в квартире — пусто. Ни дочек, ни мебели. А соседки говорят: «За твоей женой приезжал мужчина какой-то усатый. Вещи в машину грузчики перетаскали. И уехали они. Дочки твои только плакали сильно».

Раньше Игорь слышал слова: «И земля ушла у него из под ног», — и не понимал, как это так. А теперь понял. На самом деле земля из-под ног ушла. Сел Игорь посередине пустой комнаты, обхватил голову руками. И подумал: «Вот теперь всё. Конец моей жизни настал».

Два дня он пил. С непривычки тошнило. На третий день поехал искать жену. Помогли знакомые — нашёл быстро. Тоня дочек не показала, вышла из квартиры готовая к бою.

— Я его люблю! Понимаешь?! Он настоящий мужчина! А ты и не мужчина вовсе! Ты... Ты... мамуля!

Игорь взял жену за шиворот и встряхнул, она заголосила. Новый муж на защиту возлюбленной не вышел. На истошные крики Тони выбежали соседи. Вызвали милицию. Забрали Игоря. Сам небритый, пропах алкоголем. Ночь провёл в КПЗ. Правда, на следующий день отпустили. Седой участковый сказал ему: «Иди с Богом. На жене твоей ни синяков, ни царапин. Она нам тут халат демонстрировала порванный. А я ей сказал: «Хочешь, я тебе от себя добавлю?!»

Но и план Игоря забрать дочек провалился. Не отдали ему Маню с Нютой. Остался он жить один. Раньше старался заработать побольше. Да и работа хорошая была. А тут как-то потерял интерес к жизни и к работе. Шеф сказал: «Я тебя понимаю. Но и ты меня пойми. Если работать по-прежнему не сможешь — придётся тебя уволить».

Игорь встрепенулся. Ожил немного. Если с работы уволят, денег не будет. А кто Мане и Нюте поможет? Новый муж Антонины семью содержал впроголодь. И Тоня сначала робко, а потом всё смелее стала приходить за деньгами. А то и дочек посылать. Отказу им не было. Игорь так радовался их приходу, что готов был отдать последнее. Спал несколько лет на полу, потому что на кровать денег собрать не получалось. Всё уходило на дочек.

Нового мужа Тони дочки звали Шуриком. Тоня, похоже, была бы рада их совсем отправить к отцу, но тогда бы денег ей не видать. И она дочерей не отпускала. Так Маня с Нютой и жили на два дома. Стали подрастать. Одежду грязную отцу принесут, а через день чистую забирают. Папа постирал.

Боялся очень за них Игорь. Какими вырастут? Тогда и молитве стал учиться. Начал в Оптину пустынь ездить. И дочек с собой брать. Тоня этому не препятствовала. Смеялась только: «Мамуля малахольный по монастырям таскается, и дурочек за собой таскает. И они туда же, книжки читают всё про монахов каких-то да про святых. У самого крыша съехала, и эти такие же. Яблочко от яблоньки недалеко падает».

Дочки по характеру различались. Маня на Игоря похожа. В церковь ходить ей нравится. Книжки читать. А Нюта всё больше обновки любит. Наряжаться. Но Маню слушает. Маня — авторитет.

И вот как-то, когда дочки уж подросли, в девушек превратились, договорились они, как обычно, в Оптину на Пасху поехать. Пришли к нему Маня с Нютой за пару дней до праздника. И мнутся чего-то, мнутся.

— Ну, говорите уже, чего случилось?

Нюта покраснела вся и отвечает:

— Пап, мы сейчас с Маней в магазине были. Мы знаем, что ты недавно нам денег давал... Но там такие красивые джемперочки! И как раз на нас! Мы померили! Пап, ну выручи с деньгами! Нету?! А ты возьми на дорогу в Оптину отложенные! Обойдёмся мы без твоей

Оптиной! Надоело уж каждый год одно и то же!

— А как же праздник? Пасха?

— Пап, отстань со своим праздником! Ты как будто не понимаешь, что мы молоды и хотим хорошо одеваться! Мать права, ты ничего не понимаешь в жизни! Ты... ты... просто мамуля какой-то!

Нюта хлопнула дверью. Маня молчала. Игорь как во сне достал коробку с документами, вынул деньги, отложенные на Пасху. Протянул дочке. Маня взяла и молча вышла.

Игорь сел на пол, как когда-то, много лет назад. Всё, всё было напрасно! Не смог! Не получилось у него ничего в жизни. И дочек не сумел воспитать. Он плохой отец. Он просто мамуля — Муля. Глупый Муля-неудачник. У которого нет ничего. Никакого счастья в жизни нет. И уже не будет. Потому что он ничего не понимает в этой самой жизни. И его никто не любит.

Он прожил пару дней до Пасхи как во сне. Ходил на работу. И чувствовал себя роботом. В Оптину решил не ехать на Пасху. Всё стало каким-то бессмысленным. И сил не было. Он дошёл до своего любимого храма «Нечаянная радость». Посидел на лавочке у входа. Заходить не стал. Не смог. Сидел и думал, что первый раз на Пасху у него не будет крашеных яиц. И кулича. И вкусных конфет. Денег нет. Да и покупать их больше не для кого. И не с кем встретить праздник. А раньше он сам всё готовил к Пасхе. И прибегали дочки. И это было очень хорошо и радостно — вместе с ними готовиться к празднику и встречать его.

Он вяло подумал: «Ну, какой ты христианин... Ты не умеешь достойно переносить скорби. Ты впадаешь в уныние». Потом сам себе ответил: «Да, я впал в уныние. И мне очень плохо. И я плохой». Голова очень болела. И всё тело ломило. Пошёл домой, с трудом лёг, не раздеваясь. И провалился куда-то.

С трудом очнулся от звуков чужого голоса. Открыл глаза. Возле него сидел врач.

— У вашего отца грипп. Температура высокая, будете давать жаропонижающее, и вот рецепт ещё выпишу, противовирусное. Пить больше жидкости.

Врач ушёл, и рядом остались Маня и Нюта. Его дочки. Вид у них был виноватый. Нюта помялась и сказала:

— Пап, прости меня... Ну, папочка, прости меня, пожалуйста! Ты же самый лучший отец на свете! Я тебя люблю очень! Я даже не знала, как я сильно тебя люблю! И как мы испугались с Маней! Мы пришли, а ты лежишь как мёртвый... Не пугай нас так больше, ладно?!

А Маня сказала:

— Всё, Нют, ему покой нужен. Пап, мы вот принесли всё, что нужно для праздника. Кулич купили. Смотри, какой красивый! Мы его в нашем храме «Нечаянная радость» освятили. И деньги мы не истратили. На билеты до Оптиной оста-

вили. Мы же всегда в Оптину пустынь ездим на Пасху. Мы же семья. Это ж наша семейная традиция. А традиции нужно поддерживать. Вот поправишься и поедем. На Светлой седмице. Да, пап?

Звонок по сотовому телефону, или Ещё раз о добрых помыслах

Эта история случилась со мной на днях, когда я ездила из Оптиной пустыни в Козельск по послушанию. Послушание выполнила. Пришла пора возвращаться в монастырь. А день уже заканчивается, маршрутки перестают ходить. Вот и в Оптину последняя по расписанию пошла. Бегу я за ней, а сумка тяжёлая. Нет, точно не успею... И не успела. Можно и пешком, конечно, дойти, но вот поклажа моя... Да и устала под конец дня.

Подходит рейсовая маршрутка, которая по городу ездит. Пустая почти. Сажусь я в неё и спрашиваю: «А вот только что оптинская маршрутка ушла. Мы её не догоним на какой-нибудь из городских остановок?»

Водитель оборачивается ко мне не спеша. Смотрит на меня тяжёлым взглядом. Сам здоровый такой. Ручищи на руле огромные лежат. «Вот это здоровяк», — думаю...

А он отворачивается и угрюмо так цедит сквозь зубы: «Не, не догоним». Достаёт из кармана сотовый телефон и начинает кому-то названивать. «Ну, — думаю, — конечно, если ты во время движения своей маршрутки ещё и по телефону будешь лясы точить, то точно не догоним». А он так спокойно чего-то там болтает. Сижу я и злюсь на саму себя, что на маршрутку опоздала, на погоду дождливую, слякотную. На здоровяка невежливого. Хотя знаю, что злиться смысла нет. «Никогда не бегите за уходящим автобусом — это был не ваш автобус»...

И осуждать ведь тоже нельзя. Сижу и пытаюсь придумать добрый помысел об этом здоровяке. Я когда-то даже рассказ написала «Фабрика добрых помыслов». Там речь идёт о словах Паисия Святогорца. Старец писал о том, что необходимо терпеть немощи окружающих людей, покрывать их любовью. Не поддаваться помыслам осуждения, недоверия.

А для этого придумывать добрые помыслы в отношении окружающих. Пытаться оправдать их, пожалеть. Понять, что, возможному них были добрые намерения, просто не получилось воплотить их в жизнь. Пожалеть, даже если этих добрых намерений не было, придумать добрый помысел о таких людях. Старец называет эту мысленную работу «фабрикой добрых помыслов».

Маршрутка наконец-то с места сдвинулась. Здоровяк наболтался наконец. Еду я и пытаюсь добрый помысел о нём придумать. Чтоб не осудить его, а оправдать как-то. «Так, — думаю, — у него может, мама в больнице лежит. Или дома.

Больная. А он ей звонит часто. Даже с дороги. Беспокоится о матери. Или нет... Вот ему срочно нужно детям позвонить. Проверить, что они там делают одни дома... А то, может, жена ждала звонка важного...» Еду и чувствую, что раздражение отошло. Вот и здоровяк мне уже кажется не таким вредным. А что? Хороший, наверное, человек... Просто вот озабочен срочными делами...

Смотрю в окошко: луч солнечный сквозь тучи пробился. Ура! Дождь кончается! Хорошо-то как!

Подъезжаем мы к остановке. Тут здоровяк ко мне оборачивается и говорит: «Догнали мы оптинскую маршрутку. Пересаживайтесь». Вот здорово-то! И с чего я взяла, что взгляд у него тяжёлый? Обычный такой взгляд... Можно сказать, даже добрый...

Я быстро пересаживаюсь в оптинскую маршрутку. Она тоже полупустая. Протягиваю водителю деньги. А он спрашивает: «Ну что, чуть не опоздали?»

Я улыбаюсь в ответ: «Да, я уж настроилась пешком идти. Вот погода только сырая да сумка тяжёлая».

А водитель, парнишка молодой, улыбается мне и говорит: «Да, пришлось бы вам пешком топать, если б не друг мой, водитель городской маршрутки, на которой вы ехали. Он мне позвонил и попросил притормозить немножко на остановке. Говорит: «Тут пассажирка одна к тебе опоздала. С сумкой большой такой. Ты уж её подожди, ладно? Жалко сестрёнку». Я и притормозил».

Вот тебе и здоровяк угрюмый! Сестрёнкой меня назвал...

«Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей!» Благодарю тебя, отче Паисий, за твоё наставление о фабрике добрых помыслов!

Время на покаяние

Сегодня мне нужно навестить одну заболевшую сестру из монастыря. Она лежит в больнице в Сосенском, это недалеко от Оптиной. И вот я еду на машине с водителем Михаилом. Дорога пустынна. В окна светит нежное майское солнышко, вокруг яркая, сочная весенняя зелень. Время от времени в кабину вплывает нежный аромат черёмухи. Хорошо!

Михаил едет молча. Потом вдыхает весенний аромат и медленно начинает разговор. Дорога располагает к воспоминаниям. А с попутчиками, как давно известно, порой бываешь откровенней, чем с постоянными собеседниками.

— Как хорошо жить на этом свете, иногда понимаешь, только когда попадаешь на тот.

— А что, Миша, тебе случалось и на том свете побывать? — легкомысленно и весело спрашиваю я.

Но Михаил серьёзен:

— Случалось.

Моё легкомыслие и веселье мгновенно исчезают. Уже серьёзно я прошу:

— Расскажи, а?

Миша морщится. Рассказывать ему не очень хочется. Но уже поздно. Он бросает на меня испытующий взгляд. Потом вздыхает и не спеша, с длинными паузами, глядя на дорогу, начинает свой рассказ.

В миру Михаил работал машинистом передвижной электростанции. Он первым приезжал туда, где потом должна была появиться буровая. Прежде чем она появится, прежде чем приедут нефтяники или газовики, нужно приготовить к их приезду место. Чтобы было электричество, чтобы установили жилые вагончики, баню, столовую.

Так что Миша был первопроходцем. Как-то раз под Сургутом, в тайге, прожил один больше месяца. «Здорово! — говорю я. — Это прям как Робинзон Крузо! Интересно! А как ты жил? Зверюшек таёжных видел?»

— Видел. Лось приходил. Мишка косолапый разведку⁷ проводил. Я бензопилой в реке лунку сделаю — воды наберу. Чаи гоняю. Ну, припасы были с собой. Только одному долго в тайге нельзя без привычки. К концу месяца стал слышать, как в вагончике Владимир Высоцкий песни поёт. У меня приёмника не было никакого. А тут слышу Высоцкого, и всё тут. Ну, думаю, пора к ребятам ехать в гости, чтобы разогнать одиночество. Надел лыжи и отправился к лесорубам. Рассказал им о концертах в своём вагончике. А они смеются: «Подольше поживёшь один, ещё и не такое услышать можно».

Скоро одиночество кончилось, приехали вахтовики на работу. А у Миши новая беда: у него желудок был больной, а тут консервы сплошные. И вот как-то чувствует он сильную боль в животе. Как будто клещами железными внутри всё сжали. Упал на кровать и встать не может. Слышит, машина с рабочими пришла. Вот уже и уехала. Ребята в вагончик заходят, а он лежит бледный на кровати и слова вымолвить не может, только стонет. А машину рейсовую уже отпустили.

Стали снова машину вызывать. Пока вызвали, пока до больницы довезли, время прошло, целый день. В больнице сразу сказали, что нужна срочная операция. А Миша чувствует: вроде боль отпустила немного. Не хочет операцию. Стал домой проситься. Врач головой только покачал. Говорит: «Тебе что, жить надоело? Ну, пиши расписку, что отказываешься от медицинской помощи и иди куда хочешь».

Написал Миша расписку, доковылял домой. Вроде боль потише. А ночью опять сильнее. Лечь не смог, просидел всю ночь на стуле, голову и руки на стол положил. Еле дождался утра. Ребята в больницу отвезли. А там врач сердито говорит: «Что ж ты так рано-то? Надо было бы ещё немножко подождать! Чтоб нам и возиться с тобой не пришлось! Сразу в морг, и никаких хлопот!»

Повезли Мишу сразу же в операционную. А у него, оказывается, была прободная язва. Не успели наркоз дать, а он сознание потерял. Клиническая смерть. Внезапно почувствовал, что боли уже нет. А сам он находится прямо под потолком. Подумал только: «Падать-то высоко будет»...

И увидел себя в аду.

— Миш, почему ты решил, что это был ад?

— Так там были бесы. Страшное место! Не приведи Господи! Спаси, сохрани и помилуй! Там испытываешь такое чувство отчаяния и обречённости...

Михаил не говорит ничего особенного, но я чувствую, как по спине начинают бегать мурашки. И тепло в кабине сменяется леденящим чувством холода.

Миша замолкает и включает акафист Божией Матери. Мы едем молча. Постепенно я снова замечаю весеннее солнышко, и чувство леденящего страха уходит. Акафист заканчивается, и рассказчик продолжает:

— Ещё там грохот, грязь. Всё чёрное, грязное. И какие-то люди в грязи делают какую-то бессмысленную работу. Я увидел там своего отца. Сейчас молюсь вот за него. Сколько уже панихид заказал! Ещё увидел одного парня, который за несколько лет до моей болезни другу моему отвёртку в спину воткнул.

Я не хотел оставаться в этом месте. Не хотел! Я вспомнил о своей маленькой дочке. А ей годика три всего было. Кто без меня её вырастит? Кто поможет? Я начал молиться. А в то время я в церковь не ходил. О вере не думал. Жил сегодняшним днём, и о том, что какая-то там загробная жизнь существует, не помышлял даже. Знал только одну молитву. Да. Одну-единственную. «Отче наш». Бабушка меня когда-то научила.

Собрался с силами и стал эту единственную известную мне молитву читать: «Отче наш, иже еси на небесех...

Господи, помоги мне! Да святится имя Твое... Я ещё не готов к смерти! Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли... Господи, смилуйся, дай мне ещё время на покаяние! Я не хочу здесь оставаться! Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим»...

А бесы тут как тут. Навалились на меня, не дают молиться. Путают мысли. «Я неправильно жил, Господи! Я про Тебя не думал. Не оставь меня, как я оставил Тебя! Я исправлюсь! Дай мне время на покаяние! Мне ещё дочку нужно на ноги поднять! Ради дитя невинного, смилуйся, Господи! Отче наш... И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого!».

И вернулся. Ожил.

Врачи поражались. Слишком много времени прошло до операции. Они уже приготовились моё тело в морг отправлять. Медсестра потом говорила, что у меня как-то даже кровь загустела, нельзя было капельницу поставить.

В общем, труп практически. И вдруг очнулся. Решили: медицинское чудо. А я-то знаю, Кому это чудо принадлежит!

Вышел из больницы, пошёл в церковь. Первая моя служба была. Если б ты знала, как она мне тяжело далась! Видимо, грехов много было — еле достоял. В храме тепло, а я замёрз. Мёрзну — сил нет. И пот холодный по спине. Взмолился Господу: «Господи, помоги мне службу до конца достоять!» И достоял. Ну, а потом уже легче было. На других службах-то.

— Миша, ты поэтому в Оптиной теперь живёшь на послушании?

— Ну, а как ты думала?! Что меня от больших денег и мирской жизни могло в монастырь привести?! Я ведь привык жить по своей воле. Вот дочку выучил и уехал в Оптину. Теперь на послушании у духовного отца живу. О душе думаю. Потому что знаю, что с ней случиться может. Старец мне сказал: «Ты, когда в миру жил — спал. А сейчас проснулся. И понял, что такое жизнь, что такое душа и почему о спасении нужно думать до того, как умрёшь».

И Миша снова включает акафист. Мы едем дальше и слушаем. Я вспоминаю свою знакомую. Она не верит в Бога, некрещеная и креститься не собирается. Говорит: «Я знаю, что умру и исчезну. Какая мне разница, что будет с моим телом после смерти! Пускай меня кремируют! Душа? Какая душа?! Где доказательства, что она существует?!»

Господи, дай нам всем время на покаяние! Помоги очнуться от сна и вспомнить о Тебе! «Отче наш, иже еси на небесех...»

Хозяева Оптиной

Я в гостях у схимонахини, матери Е., которая давно живёт в Оптиной пустыни. Речь заходит о паломниках в Оптину. И мать Е. рассказывает нам одну историю. Начинает она так:

— Здесь, в Оптиной, преподобные старцы Оптинские окружают всех приохавших и живущих в монастыре своим невидимым заступничеством, благодатной помощью, молитвенным предста- тельством перед престолом Господа Бога нашего.

И матушка рассказывает историю одной сестры, которая очень почитала Оптинских старцев и мечтала жить и грудиться в обители. Она выполняла послушание и жила в монастырской гостинице. К сожалению, желающих пожить и потрудиться в Оптиной всегда больше, чем может вместить гостиница.

Правда, при монастыре есть женская монашеская община, но она совсем небольшая, и количество сестёр там очень ограниченно. Наверное, это правильно, ведь монастырь мужской. Община находится за пределами монастыря, там есть подсобное хозяйство и свой храм в честь иконы Божией Матери «Спорительница хлебов». В эту общину попасть очень трудно, если только нет на это особой воли Божией.

Поэтому паломницы, которые по благословению трудятся на монастырских послушаниях, живут в общемонастырской гостинице и, в общем-то, понимают, что срок их пребывания здесь в любой момент может закончиться. Исключение составляют несколько давно проживающих сестёр, которые несут необходимые для монастыря послушания иконописцев, златошвеек и ещё нескольких нужных обители профессий.

Поэтому та сестра (из рассказа матушки) нисколько не удивилась, когда однажды вечером ей предложили упаковать вещи, на следующее утро в восемь часов покинуть гостиницу и возвращаться домой. В монастыре с этим делом строго: «Вас благословляют вернуться домой», — и на следующий день нужно койку освободить. Что делать, есть много других желающих пожить и потрудиться в Оптиной... Сестра, конечно, спорить не стала, но сильно расстроилась. Очень ей хотелось пожить в обители ещё.

Чуть не плача отправилась она в последний раз в Оптинский храм на службу. В конце службы подошла к старцу. Отец Илий, услышав её бесхитростный рассказ, улыбнулся:

— Только кажется, что люди решают, кому жить в Оптиной, а кому нет. Здесь хозяева — старцы Оптинские. Вот и иди к батюшке Авмвросию. Пусть он решит.

Плача, сестра отправилась к мощам великого Оптинского старца Амвросия и проплакала возле них до закрытия храма:

— Батюшка, отец Амвросий, я так хочу ещё пожить и потрудиться в Оптиной!

На следующее утро сестра проснулась рано. Поскольку ей сказали уезжать в восемь утра, она ждала, что скоро придёт гостиничная, чтобы забрать её постельное бельё и приготовить всё для новой паломницы. Но никто не приходил. Сестра, подумав, пошла на старое послушание. Потом на обед. Потом на вечернюю службу. И поздно вечером благополучно вернулась на своё место в келье. Никто не подошёл к ней и не напомнил об отъезде. С того дня прошло уже два года, а сестра эта всё ещё трудится в обители, и никто не вспоминает о старом решении отправить её домой.

Мать Е. улыбается и задумчиво говорит:

— Мне всегда представляется, что Оптина пустынь — это один такой большой-болыной дом, где мы все живём. А в самом конце дома, в отдалённой комнате, живут Оптинские старцы. Они живут среди нас. И они здесь хозяева. Всех видят, всех знают. Мы иногда забываем, что они здесь главные. Но они про нас не забывают и опекают всех обитателей монастыря, как своих любимых чад.

Преподобные отцы наши, старцы Оптинские, молите Бога о нас!

Самая трудная победа

Я снова в Оптиной! Милая моя Оптина! Сколько людей собираешь ты под свои крылья: страждущих, искалеченных, больных! И лечишь их, вытягиваешь из бездны греховной, даёшь вздохнуть чистым воздухом благодати Божией, приложиться к святым мощам великих Оптинских старцев, которые и вчера и днесь те же! И так же ждут с любовью и исцеляют израненные сердца.

Посмотришь на обитателей паломнической кельи: какие разные люди! И свёл Господь их в одно место. Старцы Оптинские призвали.

Вот три паломницы: боксёрша Люба, кандидат психологических наук Татьяна Николаевна и монахиня матушка Серафима.

Люба — молоденькая, стройная девушка. И не скажешь, что боксёр. Только вечером, когда она осталась в лёгкой кофточке, стали видны широкие сильные плечи и почти мужские бицепсы. За чашкой чая она поделилась своими переживаниями: вот она в Бога поверила, стала в храм ходить, а живёт по-прежнему. Так же грешит.

У Любы есть верные друзья. Уважают. Характер у неё волевой очень. Спортсменка, сколько побед одержала над соперницами! Удар твёрдый! Но — справедлива! Вот друзья и любят. Сколько раз выручала. Даже парней. Один раз к их компании — Любе с подругой и двоим молодым людям — привязались двое пьяных громил. Парни поняли, что с этакими амбалами им не справиться, но не бросать же своих девчонок. Тут Люба их отстранила и провела пару приёмов. Были громилы — и нет громил! Есть два лежащих в нокауте труса.

И вот недавно только прочитала она главу в Евангелии, где на вопрос: «Сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? До семи ли раз?», — Господь ответил: «Не говорю тебе до семи,

но до седмижды семидесяти раз». И Люба, прочитав это, неожиданно для себя начала плакать. Она, сколько себя помнит, всегда жила «око за око, зуб за зуб». А ведь это так прекрасно — прощать!

А ещё она плакала, когда прочитала: «Ударившему тебя по щеке подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку. Всякому просящему у тебя дай, и от взявшего твоё не требуй назад». И решила Люба, что будет жить по заповедям Божиим.

А когда она своим друзьям стала объяснять, как она теперь жить будет, они молчали. Никто не смеялся над Любой, потому что её уважали: Люба что сказала, то сделает.

— Люба, так ведь ты очень хорошее решение приняла — жить по заповедям! И молодец, что в Оптину приехала! — комментирует матушка Серафима.

Люба угрюмо молчит, а потом вдруг всхлипывает:

— А у меня ничего не получается! Это я раньше думала, что я сильная! А теперь вижу, какая слабая! Я вот вам расскажу. Недавно пошла с подругой в ресторан отметить достижение спортивное. Так- то я редко хожу по ресторанам: режим, диета. А тут решили немножко попраздновать.

И я выпила бокал вина. Пошли танцевать с подругой. Смотрю: официантка в мою сумочку залезает и шарит. Ну, я к ней подхожу, дескать, в чём дело? Думала, она извинится, а я её прощу. По заповеди. Уже прощать приготовилась. А она мне так нагло: «Что, у вас проблемы?» Я и отвечаю: «Нет, это у тебя, дорогая, проблемы!» Ну и легонько стукнула её. А она мне в волосы вцепилась. Нет, ну вы представляете?!

Тут уж я не выдержала и впечатала ей по полной программе. А удар у меня тяжёлый — профессиональный. Охрана смотрит и за животики держится. Вернее, сначала держались. Выгляжу-то я

обычной девчонкой. Они ведь не видят, какие у меня бицепсы под модной блузкой. Короче, я и их вырубила.

Люба по-детски шмыгает носом:

— Я не хотела! Я собиралась жить по заповедям! Сколько я соперниц победила! А тут — проиграла. Самой себе.

Мать Серафима улыбается:

— Милая Любушка! Так ведь самая трудная победа — она над самим собой. Знать заповеди и жить по ним — это разные вещи. Трудись, деточка, долгий это труд.

В разговор вступает кандидат психологических наук Татьяна Николаевна:

— Я вот хорошо знаю, как трудно преодолевать себя. Читала много о смирении. Вот стою в храме, так приятно себя ощущать частицей Православной Церкви. Очень люблю, когда все вместе «Символ веры» поют. Но я не могу понять, как смириться можно, когда что-то неправильно делают.

Ведь я не винтик, не шурупик в машине. Я здравомыслящий человек! И знаю,

как правильно! Вот сегодня дали мне послушание в трапезной, посуду мыть. Я смирилась — надо, значит, надо. Ничего, что я кандидат наук, могу и посуду помыть в трапезной. Но ОНИ ЕЁ МОЮТ НЕПРАВИЛЬНО! И я посчитала своим долгом об этом сказать!

— Так ведь со своим уставом в чужой монастырь не ходят.

— А я не могу неправильно поступать — у меня своя голова на плечах! И смирение не только у меня должно быть — вот пускай они смиряются!

Мать Серафима только вздыхает печально. На следующий день мы узнаём, что Татьяна Николаевна нашла ещё много ошибок в работе трапезной, а также и в порядках в гостинице, в работе монастырских служб, ну, и как в объявлении про электричку, «далее — везде».

В трапезной сестрички молодые в ответ на её нотации плакат повесили: «Смиренным можешь ты не быть, но ближнего смирить обязан!» Татьяну Николаевну перевели на другое послушание. Ждут её с утра на новом месте, а она нам объявляет: «Мне нужна психологическая разрядка. Я должна дать себе успокоиться». И она вместо послушания отправляется утешаться в храм. Помолиться чтобы. И плачет там навзрыд.

Мать Серафима вздыхает: «Трудно нашей Танечке. Ещё труднее, чем Любе. Ну, ничего. Если человек искренне хочет измениться, Господь принимает. Вот, скажем, от природы человек кроткий. Есть ли подвиг в этом? А если себя смиряет человек, привыкший ударом на удар отвечать? И плачет искренне, когда это не получилось?

Бывает, люди знают, что гордиться им особенно нечем. А если успехи есть? В науке, в профессии? Тяжелее такому человеку смириться. А Господь всё видит. Он каждый маленький шажок такого человека замечает. Мы-то внешне можем делать очень похожие вещи. И думать, что за похожие вещи одинаковое воздаяние. А Господь-то — он зрит на душу нашу. Какие внутренние мотивы и порывы нами двигают. Вот что важно».

Золотые купола оптинских храмов

Эту историю рассказала мне в Оптиной пустыни одна пожилая женщина. Назовём её Ириной. Живёт она рядом с Оптиной, окормляется у оптинского духовника. Пока была в силах, несла послушание. А теперь за ней ухаживают молодые сёстры, тоже несут послушание. Как-то и мне довелось помогать Ирине по хозяйству.

В маленькой комнате тепло от печки. Обстановка аскетическая: кровать, стол, пара стульев и старый комод — вот и вся мебель. А в прошлом у хозяйки этой комнаты была благоустроенная квартира, полная добра. Как-то вечером, за чашкой чая, Ирина рассказывает мне свою историю.

Когда-то была она молодой и привлекательной женщиной. Жила в Ростове и всю жизнь работала в торговле. Аккуратная и чистоплотная, фартук белоснежный, всё у неё всегда было в чистоте и порядке. С покупателями обходительна и приветлива. Добра, услужлива. Никогда ни жалоб, ни нареканий. Дисциплинированна. Ни прогулов, ни опозданий. Ценили Ирину на работе.

А также быстро научили молодую продавщицу хитростям торговли: обвешивать покупателей, выдавать второсортный товар за первосортный, принимать левый товар со стороны. Сначала душа сопротивлялась обману. А потом привыкла: «Все так делают, не обманешь — не проживёшь». «Продавцы тоже люди, тоже кушать хотят». «Кто где работает, тот там и берёт». Постепенно эти «мудрые» советы вошли в норму жизни, а как иначе-то? Сына надо кормить, одна его растила, без мужа.

Скоро стала считаться Ирина опытным продавцом. Привозили начальству левый товар, его доверяли продавать таким опытным продавцам, как она. Постепенно дом её становился полной чашей. Всё есть. И хрусталь, и шубы, и мебель... Ешь, душа, пей, веселись! Чем больше приобретала, тем больше хотелось.

После одной особенно выгодной продажи крупной партии левого товара у Ирины на руках оказалась большая сумма денег. Решила она купить вещи, которые могут послужить ей долгие годы. Думала-думала: что купить? Вроде и так всё есть...

Наконец купила золото, шикарную шубу, меха, одежду самую дорогую. И тут же слухи пошли, что проверки будут в магазине. Ревизия. А если что обнаружат — накажут. Могут и имущество конфисковать. Занервничала Ирина. Не радуют ни шуба новая, ни кольца золотые с серёжками. Ночами не спит. Вот когда поняла она на деле, что «чистая совесть — лучшая подушка».

Но что-то делать нужно было. И решила она подстраховаться — заложить обновки в ломбард. А чтобы нельзя было конфисковать их, придумала оформить квитанции на уборщицу магазина. Та была молодой и бедной. Почти нищей. Ирина ей пообещала за услугу гроши какие-то. А та и грошам рада. Тем более что беременная она оказалась. Ждёт ребёночка. А приходится вёдра таскать и полы мыть. До декрета далеко, а помочь некому.

Вещи дорогие в ломбарде, спрятаны надёжно. Квитанции на уборщицу оформлены, будто ей всё принадлежит. Можно теперь Ирине и успокоиться. Но что-то сон крепкий не приходит. Прошло несколько месяцев. Нужно идти вещи перезакладывать. Пришла Ирина в ломбард, а ей говорят, что раньше срока пришла владелица вещей, уборщица из вашего магазина, и перезаложила все вещи. И квитанции теперь у неё все. А вы к нам отношения никакого теперь не имеете.

Ох, и обидно стало Ирине. Пока сама людей обманывала — всё нормально было. Так она ведь по чуть-чуть с каждого... Им и незаметно, а ей прибыток... А когда саму обманули, небо с овчинку показалось. Да как она посмела, эта молоденькая дрянь, её, Ирину, обмануть! Ну, держись, покажет она теперь ей, где раки зимуют! Что же делать-то?! И ревизия на второй план отошла. Уже и не страшно! Главное — добро своё вернуть и обидчицу наказать!

Подала Ирина в суд. Нашла свидетелей. Дала взятку знакомым, чтобы показали, что её это вещи, что сама она их покупала и носила. А заложить просила уборщицу, так болела сама, деньги на лекарства нужны были. Всё обдумала и придумала. Она всегда женщиной умной считалась. Куда там нищей уборщице! Ни мозгов, ни хитрости, живот только огромный. Куда ей с Ириной тягаться!

Вот и суд скоро. А Ирина опять ночами не спит. Оказывается, что-то мучает её, болит что-то. А что это? Может быть, душа? Совесть? Вот и жалко уже становится эту дуру-уборщицу. А посадят её, беременную?! Что делать, что делать?

В то время в городе, где жила Ирина, подвизался старец, схиархимандрит А. Считали батюшку прозорливым, почитали очень в народе. Решила Ирина сходить к старцу посоветоваться. Пришла. Не успела рассказать о своей проблеме, а старец ей и говорит: «Отступись, Ирина. Оставь ей эти вещи. Когда у человека воруют или отбирают что-то, а он терпит без ропота, Господь вменяет ему это в добровольную милостыню. А у тебя вещи ещё и нажиты неправедным трудом. Если отступишься, то, может, примет Господь как милостыньку. И над тобой смилуется. А не захочешь отступиться — больше потеряешь».

Пришла Ирина домой. Не знает, может, надо старца послушаться? А ночью ей снится сон. Является ей в этом сне Божия Матерь, которая говорит ей строго: «Оставь этой женщине вещи!»

Проснулась она утром. Что делать? Нужно идти на суд. Уж и свидетели все приглашены... Пошла Ирина на суд. Выступила в защиту своих интересов. Правда, уже без всякой напористости. И обида на молоденькую уборщицу куда-то отошла. Сказала Ирина, что уборщица просто ошиблась. И у неё, Ирины, нет к ней никаких претензий. Вещи пусть вернёт, а наказывать её не нужно. Это просто ошибка, недоразумение.

Так вернулись вещи к хозяйке. Но счастья не принесли. Ограбили её скоро и унесли всё подчистую. А она почему- то не очень и расстроилась. Как-то мысли её и жизнь после встречи со старцем стали другой оборот принимать.

Зачем-то снова пошла она к отцу А., хоть и вопросов больше вроде не было. А он не отвернулся от неё. Как будто ждал. И начала она неожиданно для себя в храм ходить. А потом старец её духовным отцом стал. И наказал Ирине уйти с работы. Сказал, что нельзя ей больше в торговле работать.

А она и не расстроилась ничуть. Как будто уже знала, к чему дело идёт. И в магазине последнее время с трудом работала. Идёт левый товар, а ей впору отказываться. Как вспомнит сон свой и духовного отца, так хоть убегай от махинаций.

Взяла она на работе расчёт и стала молиться святителю Николаю Чудотворцу: «Батюшка, помоги! Надо мне сына растить! Помоги найти работу, чтобы всё было справедливо и честно, чтобы грешить мне не приходилось!» Ну и духовный отец, конечно, молился.

И вот пришла ей в голову мысль: «Шью я с детства хорошо. А не попробовать ли мне шить на заказ?» Духовный отец благословил. Сходила она по организациям, зашла в больницу: «Не нужно ли пошить чего?» А ей в больнице говорят: «Нужны нам колпаки и халаты. Есть потребность. А хорошо ли вы шьёте?»

Купила Ирина десять метров материала, накрахмалила, подсинила. И сшила за полтора часа колпаки медицинские. Принесла показать, а у неё тут же всё купили и ещё заказов надавали. Так и пошло. И стало у неё опять денег хватать. И на сына и на себя. А потом уехала она в Оптину пустынь.

Ирина заканчивает свой рассказ и тихонько вздыхает. Осматривается вокруг, как будто видит всё в первый раз:

— Оль, у меня была квартира отдельная, благоустроенная, вещей куча, одежды вагон целый, золото. А сейчас вот две смены белья да пара тёплых кофт — вот и всё моё имущество. В одном чемодане уместиться может. Комнатка маленькая. Воду носить нужно, печку топить, помыться толком негде. А мои ровесницы сидят себе в благоустроенных квартирах, нажитое добро кругом. Шифоньеры от одежды ломятся. А у меня от всего моего золота осталось, — она грустно смотрит в окно, — вон, золото оптинских куполов...

— Зато вы в Оптиной живёте! Послушание здесь несли! А сейчас у какого духовного отца окормляетесь — у старца, можно сказать! Одна сестра с высшим образованием со мной недавно делилась переживаниями. Открыла она духовному отцу свои помыслы навязчивые: дескать, мои сокурсники устроились все на высоких должностях, а я вот здесь в Оптиной... Бывают и послушания такие, как пол в храме помыть и посуду в трапезной. Расскажешь кому, а они скажут: «Хорошо Оптиной, уборщицы и то с университетским образованием». Вот и приходит помысел: все друзья хорошо устроились в жизни...

— И что батюшка сказал на это?

— А батюшка ответил: «Это мы ещё посмотрим, кто лучше устроился!» Оптинские старцы говорили, что никто не может сам по себе попасть в Оптину. А только если Господь его призовёт. И старцы Оптинские. Они здесь хозяева. Да она и сама знает об этом! Так что, Ирина, не жалейте о квартире с вещами и о драгоценностях! Есть настоящие сокровища, которые «ни моль, ни ржа не истребляют, воры не подкапывают и не крадут. Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».

Моя собеседница кивает головой и смотрит в окно. И лицо её озаряется светлой улыбкой. Я прослеживаю её взгляд и вижу золотые купола оптинских храмов.

История о том, как не стареть

Несколько лет назад мне случилось навещать одну пожилую женщину М. Ей было семьдесят два года. Это был очень добрый и порядочный человек. К сожалению, практически неверующий. В храм она никогда не ходила, хотя была крещёной и на Пасху красила яйца и пекла куличи, а на Рождество вспоминала, как в детстве они отмечали в семье этот добрый праздник.

Я стала свидетелем угасания М. Сначала она оживлялась, когда показывала мне свои фотографии в молодости. Вспоминала юность, детство. Потом, видимо, прошлое было пережито много раз и наскучило. А настоящее было неинтересным. Будущего не было вообще. Взгляд стал потухшим, безжизненным.

— Понимаешь, деточка, мне уже неинтересно жить. Ничего хорошего, никакой радости уже не будет. Вот и пришла старость. Мне больше незачем жить, ведь молодой я уже не буду.

И вскоре она действительно умерла. Когда ей стало совсем плохо, я позвала священника, и он исповедал и соборовал М.

А потом, уходя, в коридоре тихо сказал мне:

— Как тяжело провожать неверующих и маловерующих людей. Всю жизнь они жили по страстям, а когда эти страсти стало невозможно удовлетворять, интерес к жизни пропал. Духовное им было неинтересно и раньше, а теперь уже поздно. В жизнь души после смерти тела они почти не верят. Впадают в уныние и уходят задолго до того срока, который на самом деле отпустил им Господь.

Несколько лет спустя в келье паломнической гостиницы Оптиной пустыни, я познакомилась с монахиней Новодевичьего монастыря. Звали её мать Филарета. Она была в годах, выглядела лет на шестьдесят. Позднее, познакомившись поближе, я узнала, что ей уже семьдесят два года. Глядя на неё, я вспоминала слова своего духовного отца, игумена Н.: «Люди, которые живут духовной жизнью, борются со своими страстями, в конце жизни собирают плоды и достигают духовной высоты. Есть старушки, есть старицы. Понимаешь?».

Вспоминая потухший взгляд М., я с удивлением встречала мудрый и живой взгляд матери Филареты, дивилась её любознательности, интересу к жизни, к чтению духовных книг. Она выписывала заинтересовавшие её слова святых отцов. Иногда подзывала меня, чтобы поделиться поразившими её высказываниями. И я вспоминала слова духовного отца про стариц.

Мать Филарета была очень энергичной и бодрой. Она посещала все службы, в келье читала молитвенное правило стоя, в то время как более молодые сёстры делали это сидя, вздыхая, что устали к вечеру. Часами она работала за компьютером. Я узнала, что она была келейницей у первой игуменьи возрождающегося после семидесятилетнего перерыва Новодевичьего монастыря. И вот сейчас торопится закончить очерк о ней, о матушке Серафиме Чичаговой, внучке прославленного митрополита, священномученика Серафима Чичагова. Её фотография стоит на столе у матери Филареты.

— А сколько лет было матушке Серафиме?

— Монашеский постриг она приняла одновременно с игуменством (что бывает очень редко) в возрасте восьмидесяти лет. Умерла в возрасте восьмидесяти пяти лет. За пять лет матушка восстановила Новодевичий монастырь, собрала вокруг себя сестёр, написала книги про своего дедушку и про монастырь.

Я долго пребываю в состоянии крайнего удивления и восторга. А мать Филарета смотрит на меня, улыбается и показывает фотографию своей матушки игуменьи. Я долго всматриваюсь: умные молодые глаза, одухотворённый облик. От фото исходят доброта, любовь.

Мать Филарета рассказывает, что игуменья Серафима до монастыря была учёным с мировым именем, профессором, доктором технических наук, что она открыла новую отрасль в химической промышленности — латексное производство.

А в восемьдесят лет несла тяжелейший игуменский крест и возрождала центральный монастырь Москвы, молитва в котором была прервана на семьдесят два года. Я слушаю её рассказ, смотрю на фотографию, и мне хочется плакать. Я думаю, что о таких людях говорят: дух побеждает телесные немощи.

О себе мать Филарета говорит скупо, она очень скромный человек. Но, постепенно общаясь с ней день за днём, я начинаю понимать, что эта невысокая хрупкая монахиня сама достойна того, чтобы написать о ней книгу.

— Мать Филарета, можно я напишу о тебе рассказ?

— Обо мне? Какой ужас!

— Матушка, я постараюсь тебя не хвалить, а просто написать какие-то интересные факты. Вот прочитает их какой- нибудь пожилой человек— и поверит, что жизнь не кончается ни в шестьдесят, ни даже в восемьдесят!

— Ну, хорошо, попробуй, только помни высказывание святых отцов о том, что «похвалить монаха — то же самое, что подставить подножку бегущему человеку».

— Буду помнить!

Мать Филарета, а в миру тогда просто Людмила Гречина, в Бога верила всю жизнь. Она закончила Московский авиационный институт (МАИ) и работала инженером. Думает, что, если бы не пришла к Богу, то её уже не было бы в живых, как нет в живых некоторых её ровесниц, работавших вместе с ней. Но когда человек растёт духовно, Господь даёт ему время, не.срывает несозревший плод.

Она рассказывает о своём приходе в Церковь. Воцерковление Людмилы Гречиной произошло довольно-таки чудесным образом. Она вместе с сыном была в Италии. Выходила вечером гулять, любовалась холмами вдали и каким-то монастырём, прекрасный вид на который открывался с пригорка. И вдруг она услышала голос:

— Вернёшься в Россию — пойдёшь в монастырь.

Сказано это было так ясно и чётко, что, вернувшись в Россию, Людмила, которой в то время было уже пятьдесят семь лет, решила обратиться к старцу. Она приехала в Оптину пустынь к оп- тинскому духовнику, известному всей России старцу отцу Илию.

К отцу Илию попасть трудно, ведь желающих посоветоваться со старцем, попросить его молитв или просто благословения всегда больше, чем может вместить день даже такого подвижника. Но Людмила с Божией помощью не только сразу же смогла поговорить с ним, но и стала его духовным чадом. Старец прозорливо предвидел её монашеский путь. Он сразу же предложил Людмиле поехать в Новодевичий монастырь.

— Как в Новодевичий? Да там же музей, батюшка!

Старец улыбнулся и ответил:

— Там монастырь. Уже четыре месяца как открыт.

— А кто меня туда возьмёт-то в мои годы?!

— Иди, иди! Тамошняя игуменья тебя возьмёт, не сомневайся!

И он дал характеристику игуменьи, хотя никогда в жизни её так и не увидел.

Людмила поехала в Новодевичий монастырь. И живёт там уже пятнадцать лет. Отец Илий стал её духовным отцом. Правда, приезжает она к нему нечасто. Как-то раз она, уже будучи монахиней, подумала: «Редко я батюшку вижу, может, и не считает он меня своим чадом- то?» И загрустила. Через пару дней получает письмо от старца. А начинается оно словами: «Чадце моё духовное!» Утешил батюшка!

Мать Филарета вспоминает о случаях прозорливости духовного отца: «Батюшка иногда мог дословно повторить слова, сказанные в келье Новодевичьего монастыря, хотя находился за четыреста километров от Москвы — в Оптиной пустыни».

Как-то раз она привезла духовному отцу подарок из Александрии — подрясник очень хорошего качества из натурального хлопка. Стоит среди паломников, ждёт отца Илия, а он стоит недалеко, спиной к ней, и на чьи-то вопросы отвечает. Мать Филарета ждёт, а сама вспоминает, как старец все подарки тут же раздаривает. Как-то паломница ему банку клубничного варенья дарит, а он тут же её матери Филарете передаёт и говорит: «Давай вот матушке варенье-то отдадим, ей нужнее». И вот сейчас стали её помыслы донимать о подряснике — не будет ведь носить-то батюшка, подарит кому-нибудь! Хоть бы уж сам поносил! Такой подрясник хороший! Нет, не будет сам носить... Точно, кому-нибудь подарит...

В этот момент старец к ней оборачивается и говорит:

— Ну давай, давай уже свой подарок! Да буду, буду я его сам носить!

Мать Филарета улыбается.

— Матушка, а трудно было начинать монашескую жизнь в Новодевичьем?

— Первый год был особенно трудным: приходилось всё восстанавливать, всё заново, не было келий, пригодных для жилья. Сначала я была девятой в списке сестёр. А потом стала второй. Не все выдерживали. Монашеская жизнь многотрудная. Да ещё и в неустроенной обители.

Поначалу спали на антресолях Успенского храма, где не было отопления.

Накидаем на себя одеяла и спим как в гнёздах, только пар от дыхания поднимается. Залезали по лестнице. Вверх-то ещё ничего, а вот спускаться труднее. Помыться и постирать было негде, раз в неделю ездили кто куда, чтобы душ принять.

Я вспоминаю, что было ей в ту пору под шестьдесят лет. В трудную минуту, когда появились мысли, что не выдержит она таких испытаний, духовный отец прислал письмо. В нём он писал о том, как хорошо подвизаться в таком старинном монастыре. И уныние отошло.

Мать Филарета, как я уже сказала, была келейницей игуменьи Серафимы. Находилась рядом с ней в последние дни её жизни в больнице. Вспоминает, как по настоянию игуменьи сёстры повезли её, 85-летнюю матушку, из больничной палаты на вечер памяти её деда, священномученика Серафима (Чичагова). Как сопровождала её на многолюдном вечере улыбающуюся, в игуменском облачении. Весь вечер игуменья держалась так, что никто не догадывался о её болезненном состоянии. А ведь ей оставалось жить чуть больше двадцати дней.

Мать Филарета вспоминает, что, когда мать Серафима умерла, пальцы её правой руки были сложены в крестное знамение — до последней минуты она молилась.

Сейчас монахиня Филарета трудится в Новодевичьем монастыре: возрождает монашескую жизнь на новом подворье в Подмосковье. Пришлось ей недолго понести и крест настоятельницы.

Годы идут, ей уже за семьдесят. Пора бы на покой! Но нужно успеть ещё многое. И мать Филарета садится к столу— дописывать очерк о своей игуменье. Помоги ей Господи!

В гостях у матушки Сепфоры

Я в Киреевске. В этом маленьком городке Тульской области схимонахиня Сепфора провела многие годы своей жизни. Прозорливая старица Сепфора молитвенно стояла у истоков возрождения Оптиной пустыни и Клыкова и умерла в 1997-м на сто втором году жизни. К ней за помощью и советом обращались игумены и протоиереи, тысячи людей испытали на себе силу её огненной молитвы, которая как птица летела к престолу Божию.

И вот по воле Божией и я оказалась в Киреевске в гостях у дочки матушки Сепфоры, схимонахини Иоанны. В гостях я побывала у неё несколько раз и каждый раз не переставала удивляться мудрости и скромности матери Иоанны, её деликатности и такту. А ещё она очень похожа на маму. Матушке Иоанне сейчас восемьдесят семь лет, но она полностью обслуживает себя, постоянно посещает храм. И даже с любовью принимает гостей и вкусно угощает их.

Затаив дыхание, вхожу в квартиру, где много лет прожила мать Сепфора. Двухэтажный кирпичный дом, небольшая двухкомнатная квартирка на первом этаже, довольно холодная. Пол ледяной. Келья матушки Сепфоры маленькая. Шкаф, столик, кресло и простая железная кровать. На стене иконочки.

Рядом с иконами коврик «Тайная вечеря». Он был совершенно выцветшим, тёмным. И вот обновился, краски заиграли как на новом. Даже скатерть на столе возле коврика, бывшая тёмной, стала белоснежной. Также обновилась маленькая бумажная икона святителя Николая Чудотворца. Мать Иоанна разрешает мне приложиться к кресту-мощевику старицы, и я чувствую благоухание, исходящее от него.

Матушка приносит тросточку матери Сепфоры и легонько похлопывает меня ею, как когда-то делала старица. Мать Иоанна приговаривает: «Это не я тебя похлопываю, я — никто, это тебя матушка хлопает». В этой простенькой келье со старенькой мебелью дышится удивительно легко. Чувствуешь себя так хорошо и радостно, что и уходить не хочется.

Мать Иоанна рассказывает мне о своей маме, которая была очень добрым и скромным человеком. Помогала дочери, тогда ещё не монахине, а просто рано овдовевшей женщине, воспитывать сына и дочку. Любила внуков. Гладила внука по голове и приговаривала: «Вовка умная головка!»

— Мать Иоанна, а расскажи мне ещё, пожалуйста, про мать Сепфору как про старицу!

— Да, маму мою считали молитвен- ницей и прозорливой старицей. Но я могу рассказать только о том, какой доброй матерью и бабушкой она была. Свои старческие дары она скрывала, так что я о них и не подозревала. Давай-ка ещё чайку налью!

Она уходит за чайником, а я с грустью смотрю на большой портрет матушки Сепфоры на стене: «Ну вот, матушка, я у тебя дома. Неужели я ничего не услышу о тебе, не узнаю ничего нового?» И мне кажется, что мать Сепфора чуть улыбается мне: «Вот какая ты нетерпеливая, Оля!»

И сразу же за её улыбкой заливается трелью звонок, и прихожая наполняется гостями из Тулы. Приехала Валя, духовное чадо матери Сепфоры, и привезла

с собой ещё гостей. Видно, что они давние знакомые матери Иоанны.

Я порываюсь уйти, чтобы не мешать встрече. Но меня останавливают, просят остаться и обещают: «А мы тебе сейчас про мать Сепфору расскажем!». Гости привозят с собой селёдку под шубой, запечённую горбушу, сладости и даже фирменный торт одной из сестёр, «Прагу». Так что пир горой!

А за столом мать Иоанна просит Валю: «Ну, расскажи Оле про матушку». И Валя радостно делится своими воспоминаниями о старице. А я слушаю её и время от времени бросаю взгляд на портрет матери Сепфоры, которая улыбается мне ласково и, кажется, говорит: «Вот видишь! А ты расстраивалась! Вот и узнаешь обо мне». И кажется мне, что старица сидит рядом с нами за столом, слушает Валин рассказ и снисходит к нам как к малым детишкам: «Деточки вы мои! Ну, вспоминайте, если вас это утешает!» И Валя вспоминает...

У Вали рано умер муж. И после смерти мужа она очень скорбела. И как-то раз решила пойти к старцу, схиархиманд- риту Христофору, который жил в Туле. Приходит она к старцу а он лежит в постели, старенький, больной. Валя смотрит, а вокруг головы старца как будто облачко светлое. Валя думает: «Это так волосы седые отсвечивают, видимо... Да нет, волосы так не могут отсвечивать»...

А отец Христофор ей говорит: «Поезжай, дочка в Оптину. Потом Господь тебя в Шамордино пошлёт. Ну, а потом — к матушке, к матушке, к матушке!» Он на последних словах даже на постели приподнялся и руки вверх простёр.

Удивилась Валя. К какой такой матушке?! В какое Шамордино?! Она и про Оптину пустынь-то почти ничего не знала. Оптина пустынь... При этих словах ей представлялась бескрайняя жёлтая пустыня. Но решила исполнить благословение старца и поехать.

В Оптиной Валя обрела духовного отца. Когда подошла она к игумену А., батюшка не стал её ни о чём расспрашивать, а дал ей книгу с закладками. Велел сесть в храме на лавочку и прочитать. И Валя прочитала все ответы на мучившие её вопросы и слова, утешающие её скорбь. И поняла, что открыта батюшке вся её жизнь. Так она стала верным и преданным чадом отца А.

Игумен А. благословил Валю съездить в женский монастырь в Шамордино и пробыть там до Вознесения. В монастыре она купалась в святом источнике, молилась на долгих монастырских службах. И потихоньку скорбь отступала, исчезала совсем. Только стало Вале тоскливо в Шамордино, захотелось назад, в Оптину. Решила она уехать, не дожидаясь Вознесения. Выходит на дорогу, а там машина игумена А. И он её спрашивает: «Куда это ты собралась? Я тебя благословил до какого дня быть, а?!» И завернул Валю обратно.

Нехотя вернулась она назад. А на следующий день её вдруг вместо паломнической трапезной приглашают пообедать в монашеской трапезной вместе с сёстрами. А там так красиво и благодатно! Так там Вале понравилось, что и совсем вся тоска отошла. Вот и ещё бы пожила в Шамордино... Тут к ней подходят и говорят: «Нужно собираться, за вами приехали». Валя и вспоминает, что завтра-то Вознесение! Так духовный отец учил её послушанию и смирению.

Вот и побывала она, как её старец Христофор благословил, в Оптиной и в Шамордино. Осталось теперь — «к матушке, к матушке, к матушке»! И где только эту матушку искать? Только так подумала — встречает одну знакомую, которая рассказывает, что идёт навестить старицу, матушку Сепфору. Так Валя познакомилась с матушкой. И скоро стала своим человеком в её доме.

Матушке был открыт духовный мир. Она духом видела также проблемы и беды своих чад, знала всё, что происходит с ними. Даже малейшие житейские подробности не оставались от неё в тайне.

Вот едет Валя к матушке. Купила ей продуктов полную сумку. Смотрит — на прилавке вилок капусты. Да какой славный! Взять или не взять? Подумала, подумала... Нет, и так сумки тяжёлые, не донести. А у неё муж Володя когда-то щи варил — объедение. Вот она и думает: «Да ладно, что там капуста! Вот нам бы щей Володиных!»

Приезжает к матушке Сепфоре, а та ей с порога: «Ну что, купила тот славный вилок капусты? Нет? Не расстраивайся. У нас вон на кухне сколько вилков лежит. Да ладно, что там капуста! Вот нам бы щей Володиных!»

Или едет Валя к матушке и покупает ей булку хлеба, ещё горячую. И думает: «Вот бы матушке довезти успеть хлебушек свеженький, горяченький!»

А мать Сепфора дверь ей открывает и говорит, улыбаясь: «Ну, доставай свой хлебушек свеженький, довезла горяченький!»

Валя пела в храме на клиросе. И вот как-то раз пошли у неё с другими певчими какие-то неурядицы, столкновения. Обидели Валю несправедливо. Да так сильно, что она решила идти и всё рассказать настоятелю, пожаловаться на обидчиков и найти защиту. Идёт, идёт, и вдруг на полпути как будто кто-то остановил её. Вдруг резко пропадает желание жаловаться настоятелю. А на смену этому желанию приходит сильная потребность тут же бежать к матери Сепфоре. Валя и кинулась со всех ног к матушке.

Поднимается по лестнице, а старица как будто ждала её, заранее двери открыла. И сразу же говорит с порога: «Ну что — жаловаться решила?! Никогда не жалуйся! Как бы тебя ни обидели, ты не жалуйся! Молись — Господь сам управит и тебя защитит! Поняла?»

Валя на минуту останавливается. Молчит. Поднимает кружку с чаем и делает несколько глотков. Видно, что воспоминания оживили прошлое, и она переживает его заново.

А я поднимаю глаза на портрет матушки и мысленно говорю ей: «Да, матушка, когда-то я тоже сражалась с помыслами обиды. И так хотелось пожаловаться на несправедливость. И я стискивала зубы, удерживая себя от “похода в поисках правды” и выписывала в блокнот слова блаженного Августина: “Лучше печаль того, кто неправедно терпит, нежели радость того, кто неправедно действует”». И слова святителя Игнатия Брянчанинова: “Если никакое искушение не может коснуться человека без воли Божией, то жалобы, ропот, огорчение, оправдание себя, обвинение ближних и обстоятельств суть движения души против воли Божией”».

А Валя продолжает свой бесхитростный рассказ.

Посидела она у матушки. А та, конечно, помолилась за Валю. И отошла обида.

Отпустило уныние. Чувствует Валя — на душе хорошо и спокойно. А мать Сепфора ей говорит: «Сейчас пойдёшь на службу. На автобус-то ты успеешь. А вот на службу немного опоздаешь. Ну ничего, не переживай! Пройдёшь к себе на клирос, вставай и пой как ни в чём не бывало».

Пошла Валя на службу. На автобус еле успела: только на подножку вскочила, он и поехал. А на службу немного опоздала. Если бы не матушкино благословение, то никогда бы не осмелилась через всю толпу молящихся к клиросу пробираться. А тут спокойно прошла на своё место, встала и поёт. И никто даже внимания не обратил на опоздание — словно так и надо.

А после службы — как будто и не было никакого конфликта. Тишь и гладь и Божия благодать. Так с тех пор и жили мирно по матушкиным молитвам.

Валя заканчивает рассказ. И мы читаем акафист схимонахине Сепфоре в её маленькой келье. Звучат последние слова акафиста, и я прощаюсь с этими замечательными людьми. Мать Иоанна приглашает меня навещать её. И я надеюсь, что ещё приду в этот гостеприимный дом.

Вот и побывала я в гостях у матушки Иоанны и матушки Сепфоры. Бросаю прощальный взгляд на портрет старит ты И мать Сепфора смотрит на меня с любовью, той самой, «которая долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит... никогда не престает!»

Келейница Сепфоры

Новый поворот в моей жизни

Смотрю на часы — шесть утра. Небо ещё тёмное, но это уже не ночь — брезжит, занимается неспешное зимнее утро. С трудом вылезаю из тёплой постели — печка остыла, холодно в стареньком домике! Надеваю валенки, уютный свитер. Растапливаю печь, и язычки пламени трещат весело и загадочно: «Здравствуй, новый день! Что принесёшь ты с собой?».

Светает. Иду за водой. Мне, горожанке, очень нравится топить печь, ходить за водой и дровами, расчищать дорожки от снега. И смотреть при этом на белоснежные стены и храмы Оптиной — их видно как на ладони. Нас разделяет только Жиздра. Я — в одиноком деревянном домике на окраине Козельска.

Когда просыпаюсь дома, в многоэтажном многоквартирном здании, обнаруживаю себя в эпицентре страшной суеты и спешки. В соседней квартире громко ругаются соседи. Они опаздывают на работу и выясняют, кто в этом виноват. В квартире напротив гремит рок-музыка. Под окном заводится дюжина машин и слышны раздражённые гудки и иногда крики. Эта нервная озабоченность передаётся и мне, и я ловлю в зеркале свой напряжённый взгляд и хмуро сдвинутые брови. Мимо дома спешат люди. Они постоянно куда-то не успевают, и оттого их лица безнадёжно суровы и озабоченны. Им некогда смотреть, как кружатся тихие снежинки и медленно розовеет небо.

А здесь, в этом одиноко стоящем домике, тишина. Я слышу, как неспешно падает снег, кружатся снежинки, сладко потягивается кошка Мурашка, потихоньку начинают чирикать птички... Слышу, как трещат дрова в печи. Мурашка сидит на подоконнике и следит за птицами. Прихожу с улицы с полными вёдрами воды, а в комнате уже тепло. Весело начинает посвистывать чайник — пора, хозяйка, пора пить чай! Хорошо!

Сейчас будем завтракать с Мурашкой, потом за работу! Я пишу для издательства Оптиной, сидя спиной у печки, а кошка уютно устраивается у меня на коленях. А за окном — снег и белоснежная Оптина. Что может быть лучше?

Мою идиллию нарушает неожиданный звонок мобильника: мой духовный отец объявляет мне, что через час за мной заедет попутная машина. У меня новое послушание: нужно на пару недель заменить сестру, которая ухаживает за старенькой схимонахиней. Едва успеваю задать вопрос: «А куда нужно ехать?» Батюшка как обычно немногословен: «Город называется Киреевск, матушку зовут Анастасией, она была келей-

ницей старицы, схимонахини Сепфоры». В трубке гудки, и я сижу пару минут в растерянности. Затем начинаю собираться.

Сборы мои недолги. Первым делом — накормить и выгулять Мурашку. Вечером за ней приедут. Теперь сама. Чем старше я становлюсь, тем меньше мне нужно. Omnia meum mecum porto(Всё своё ношу с собой). Тёплый свитер, длинная удобная юбка, старенький ноутбук, такой же старенький фотоаппарат, несколько любимых иконочек, потрёпанный блокнот — и я готова к новому повороту в моей жизни.

Где-то там, далеко осталась моя старая привычная биография, в которой были постоянная и ответственная работа, трёхкомнатная квартира, полная вещей, каждая из которых казалась существенно необходимой. В той прошлой жизни всё было расписано по минутам

и на годы вперёд. А теперь я — странница. И не знаю, что ждёт меня через час. И мне это нравится!

В путь!

Не проходит и часа, как за окном раздается гудок — за мной приехали. В машине монахиня Феодосия, двое молодых людей и водитель Климент. В путь!

— Клим, а Киреевск — это далеко?

— Оль! Я понятия не имею! Мне дали послушание — я и еду.

В машине громко по очереди читают акафисты. А у меня на душе тревожно. Я думаю о том, куда и к каким людям я еду. Вспоминаю, что читала о старице Сепфоре, о её келейнице и её дочери. Про городок, где они жили и куда мы едем. Достаю и смотрю карту.

Да, это довольно далеко. От Оптиной примерно четыре часа пути. Киреевск — небольшой городок в Тульской области, в сорока километрах от Тулы. Расположен на реке Олень, что в бассейне Оки. В этом городке великая подвижница нашего времени, старица Сепфора, провела большую часть своей жизни.

Жила она очень прикровенно. Молитвенный подвиг свой скрывала. Была уже прозорливой старицей, схимницей, к ней приезжали иеромонахи, игумены, протоиереи, а соседи недоумевали: «Почему это к нашей бабушке Даше из Оптиной столько батюшек приехало?» Она жила не напоказ, не было у неё цели прославиться. Старица Сепфора молитвенно стояла у истоков возрождения Оптиной пустыни и Клыкове.

В Киреевске сейчас живут дочка матушки Сепфоры, схимонахиня Иоанна, и её келейница, схимонахиня Анастасия. Матушка Анастасия была келейницей старицы Сепфоры в течение двадцати лет. Сейчас она очень болеет. Как же я буду ухаживать за таким человеком? Смогу ли? Справлюсь ли? Отвлекаюсь от тревожных мыслей и осматриваюсь.

Рядом в машине матушка Феодосия в инвалидной коляске, она уже старенькая. Молитвенница. Когда духовные люди пребывают в молитве, Господь открывает им многое. Про матушку Феодосию рассказывают, что она может объявить своим помощникам: «Сейчас к нам гости приедут». Перечислить, кто именно приедет. И через некоторое время гости действительно приезжают.

Потихоньку смотрю на матушку. А она тут же поднимает на меня взгляд, и взгляд этот умный и молодой. Сколько раз я видела такие мудрые и молодые глаза у стареньких монахов и монахинь, схимников и схимниц. Да, душа не имеет возраста... Такие люди, как матушка Феодосия, растут духовно и с годами превращаются в старцев и стариц, а не в стариков и старух.

Матушка Феодосия едет в гости к матери Иоанне. Парализованная, она в своей инвалидной коляске сама и руки поднять не может. А вот — едет в гости.

И, похоже, ни о чём не тревожится. Её спокойный взгляд, кажется, говорит мне: «Ну, что ты?! С Господом нигде не страшно!» И от этого мудрого взгляда я успокаиваюсь и присоединяюсь к общей молитве. В машине читают акафист святителю Николаю Чудотворцу, затем ещё акафист и ещё. Машина летит почти бесшумно над заснеженными полями.

И вот он, Киреевск. Деревья в инее, чистый белый снежок. Тихая, неяркая, но такая милая сердцу среднерусская природа. Городок нешумный. Широкие улочки. Дома кирпичные, трёхэтажные. В одном из таких домиков и живёт мать Иоанна.

Когда нам открывают дверь, мать Феодосия начинает громко петь «Взбранной Воеводе», и мы все подхватываем. Я успеваю увидеть квартиру, где жила матушка Сепфора, только краем глаза. Меня ждёт послушание. Матушка Иоанна приглашает меня заходить к ней в гости. И я отправляюсь к схимонахине Анастасии.

Знакомство с матушкой Анастасией

В её келье множество икон, постоянно горят лампадки, на стенах фотографии наставницы — старицы Сепфоры. У матушки парализована правая часть тела, и она нуждается в помощи и уходе. Подхожу к ней под благословение, и она осеняет меня крестом. И опять — удивительно молодые умные глаза! А улыбка! Матушка улыбается мне, и вся её келья будто озаряется светом и теплом.

При знакомстве со мной матушка плачет.

— Матушка, почему вы плачете?

— От радости, деточка! Я тебе очень рада!

Она говорит со мной так, как будто знала меня раньше. И мы вскоре начинаем общаться как давно знакомые люди.

Мне нужно будет помогать матушке передвигаться по комнате (она в основном лежит на кровати, но может сидеть в кресле). Нужно будет готовить еду и помогать кушать; стирать и прибирать в квартире; вычитывать длинное молитвенное правило. Когда я приехала, матушка была сильно простужена, на следующий день я вызвала к ней врача.

Тяжёлый бронхит с высокой температурой. Хорошо, что я умею делать уколы. Когда-то в университете у нас была медицинская кафедра. А потом, когда росли и болели мои детишки, пришлось пополнить медицинские знания и навыки. Так что матушке пригодилась моя «лёгкая» рука.

Матушка непроста. Смотрю на неё в начале знакомства: милая улыбка, морщинки на лице — и думаю: «Обычная добрая старушка». А она испытующе бросает на меня взгляд и вдруг спрашивает о возрасте. Я отчего-то смущаюсь и бормочу: «А сколько дадите?» Матушка называет цифру лет на десять меньше моего возраста. Вообще-то обычно мне столько и дают, выгляжу я моложаво.

Я киваю головой и улыбаюсь: «Ну да, примерно так я себя и чувствую».

Но матушка вдруг строго говорит: «А я думала, что тебе...» — и называет мой точный возраст. Я густо краснею. Вот тебе и обычная добрая старушка. С такой точностью мне ещё никто мой возраст не называл. Что это? Случайное угадывание?

Прямо на уме у меня побывала

Позднее я столкнусь с тем, что угадывает мать Анастасия поразительно часто. Так часто, что угадыванием это уже не назовёшь.

Перед чтением Псалтири спрашивает у меня:

— Как читаешь Псалтирь?

— Кладу закладку и читаю кафизму за кафизмой по порядку.

Хочу добавить, что кроме этого читаю ещё по благословению семнадцатую кафизму, получается две кафизмы в день,

но прикусываю язычок. Вдруг скажет: «Читай вслух»? А правило у неё и так большое, у меня язык устаёт. Вот чудеса — болтать попусту никогда не уставал, а теперь молиться устаёт!

— Ну что ж, открывай закладку и читай.

Читаю. Заканчиваю и думаю: «А уж семнадцатую я потом прочитаю, про себя. А и не прочитаю, так отдохну. Устала я — целый день как белка в колесе». Но не тут-то было. Мать Анастасия строго спрашивает:

— Ну, а дальше?

— Что дальше? Всё! Кафизму прочитали!

— Не-ет! Что тебе ещё духовный отец благословил читать? Ну, что ты мнёшься-то? Какую благословил ещё кафизму каждый день читать? Семнадцатую? Вот и читай! Давай-давай! В ней всё, она — золотая!

— Матушка! От тебя ничего не утаишь!

Улыбается тихонько:

— Мне прежняя келейница всегда говорила: «Мать Анастасия, ты прямо на уме у меня побывала!»

— Матушка, ты у нас старица!

— Что ты, деточка моя, какая же я старица! Вот мать Сепфора — она старицей была, да... А я так просто, старая монахиня...

— Матушка, а как ты стала келейницей старицы?

Подарки старцев

— Ну, как. Я была тогда ещё молодая, твоего возраста. Была не то чтобы маловерующей, но в церковь некогда мне было ходить. Жила обычной жизнью, сыновей растила, мужа любила. Работа у меня была ответственная — в ОРСе. Так отдел рабочего снабжения назывался. Руководила. Начальником была. Одевалась красиво. Жизнь моя после знакомства с матушкой Сепфорой сильно изменилась. Как-то раз знакомая меня к ней привела. Просто так.

А у меня платье без рукавов, босоножки на ногах, пятки голые. Матушка смотрит и говорит: «В торговле работаешь — и что, ткани тебе на рукава не хватило? А на ногах это что у тебя?» Я смутилась. А она подарила мне, незнакомому человеку, чёрный платок и Псалтирь. Такие вот подарки.

Вышла я от матушки. Очень она мне понравилась, хоть и смутила. Понравилась тем, что исходили от неё необыкновенные доброта и любовь. Так и хотелось быть рядом с ней, никуда не уходить. Но платочек и Псалтирь вряд ли мне пригодятся, думаю. Чего это я буду при молодом муже платок чёрный носить?

А это матушка будущее моё мне предсказала. Скоро стала я неожиданно вдовой и покрыла этим платочком голову. И молиться начала. Стала к матушке ходить. А ей открыто было, конечно, что

вместе с ней мы двадцать лет проживём, что буду я её келейницей.

— Матушка, а у меня примерно так же было. Мне тоже старец подарил подарок, который предсказал мне будущее.

— Что ты, деточка?! Ты встречалась со старцем?

И я рассказываю свою историю о том, как пару лет назад я трудилась на послушании в Псково-Печерском монастыре и даже смогла поговорить со старцем Адрианом. Он уже сильно болел. В свои восемьдесят семь лет старец продолжал принимать паломников, но всё чаще келейница выходила и говорила, что сегодня батюшка плохо себя чувствует и принимать никого не будет. Многие жили по неделе и больше, но попасть к старцу не могли. Так и уезжали. По милости Божией, так получилось, что меня он принял сразу же, говорил со мной долго и даже подарок подарил.

— Ну-ка, расскажи, деточка. Подарок, говоришь?

— Ну да. Знаешь, матушка, я зашла к нему, а он сидит в кресле, седой такой, слышит плохо, а глаза молодые и мудрые! Показал мне, чтобы я присела рядом. Я присела и отчего-то начала плакать. Плачу и остановиться не могу.

— Оля, это твоего сердечка благодать старца коснулась.

— Да, наверное. А отец Адриан погладил меня по голове и говорит: «Ну что, муж-то бросил тебя одну с детьми? Ну что ж, неси свой крест». А я ему говорю: «Муж у меня погиб, батюшка». А он улыбается: «Ну, я же говорю, что одну тебя с детьми бросил». И продолжает: «Да Мы и знать не знаем, а жизнь-то у нас изменится. И очень скоро. Детишки выучатся, на ноги встанут. Господь и уведёт из мира. Приведёт в монастырь. Придётся и профессию поменять». А я слушаю и думаю: «Это про кого он говорит? Я на одном месте много лет работаю, руководителем. Уважают меня в коллективе, и успехи есть, и достижения.

Мне-то уж точно перемена профессии не грозит». А он опять улыбается и говорит мне о моём будущем. Это я потом поняла, что он обо мне говорил, когда это сбываться стало.

— Олечка, ты не рассказывай о том, что ещё не сбылось. Нельзя.

— Да, матушка, я только духовному отцу рассказала. И он не благословил о том, что ещё не сбылось, рассказывать. А о подарке можно. Вот, значит, старец мне и говорит: «Ну, что же тебе дать на благословение?» А я так обрадовалась! Сижу и думаю: «Может, иконочку благословит?» А он мне и говорит в ответ на мои мысли: «Как же я тебе иконочку-то благословлю? Видишь, они у меня к стенке все прибиты». Мне даже страшно стало: «Всё старцу открыто».

И вот он говорит: «Знаю, что тебе подарить. Вот тебе кружка». И подаёт мне коробочку красную с позолотой. Благословил меня, маслом освящённым лоб помазал... Тут уже и келейница меня выпроваживает, бормочет: «Как же ты дол- го-то! Никто так долго не бывает! Устал батюшка!»

А я, счастливая, выхожу на улицу. «Вот, — думаю, — кружка батюшкина! Чай пить буду и старца вспоминать!» Открываю коробочку — а там подсвечник позолоченный! И крупные буквы: «Христос Воскресе!» Я озадачилась. Звоню духовному отцу и говорю: «Батюшка, отец Адриан сказал, что кружку мне дарит. А это и не кружка никакая, а подсвечник! Ошибся старец, значит, да?»

А духовник, который сам не раз бывал у старца Адриана, мне говорит: «Это не старец ошибся, это ты бестолковая! Ну как ты не понимаешь?! Вот кружка — с кружкой по храму ходят, люди в кружку милостыню бросают. А твоей кружкой теперь что будет?! Подумай-ка сама! Посмотри ещё раз на подсвечник. Подумай, для чего он служит. Да, для свечи. А свечу-то мы когда зажигаем? Ну, какая же ты бестолковая-то. Поняла?» А когда я домой из монастыря ехала, мне коллега позвонила и сказала, что нас ждёт реорганизация и работу мы скорей всего потеряем. Так и случилось. Вот тебе и перемена профессии. Я рассказы писать начала. Потом тебе почитаю, если захочешь. Вот книга моя вышла.

— Да, Оля. Старец ведь тебе и про монастырь сказал. Вот и живёшь ты сейчас в Оптиной. И рассказы пишешь православные — вот тебе и «Христос Воскресе!» Обязательно послушаю рассказы твои. А подсвечник тебе ещё и по-другому пригодится. Я вот тебе чётки подарю. Какие? Ну, когда-то они матери Сепфоре принадлежали. Вот. Теперь твои будут. Держи-ка. Вот мы с тобой и рассказали друг другу о подарках старцев.

— Матушка, а ещё отец Адриан сказал, что я встречу старицу. А может, он про тебя говорил?

— Ну что ты, какая ж из меня старица? Положи-ка теперь меня на кровать. Устала я сидеть-то.

— Матушка, какая ты горячая, давай температуру померим.

Проси только терпения

Температура у матушки тридцать восемь. Дышит с трудом. А у неё и так болят ноги и рука. Паралич их согнул, и они не распрямляются. В монастыре я ухаживала за бабушкой, у которой тоже болели ноги. Но я делала ей по назначению врача обезболивающие уколы, и она часто принимала анальгетики. А здесь — никаких обезболивающих, только кроткая улыбка. И лишь по невольному стону и затуманенным болью глазам можно догадаться, как плохо матушке. Делаю ей укол антибиотика, назначенный врачом от тяжёлого бронхита с подозрением на пневмонию. Терпит молча, хотя укол этот болезненный.

И мне становится так жалко матушку, что я, охваченная порывом, прижимаю к груди её здоровую руку и начинаю шёпотом молиться:

— Батюшка, святой великомученик и целитель Пантелеймон! Матушка Сепфора! Помогите! Исцелите! Ну почему же вы не помогаете?! Ведь матушке так плохо!

А она поднимает здоровую руку и смахивает слёзы с моей щеки:

— Что ты, деточка, не молись так! Только терпения проси для меня! Болезнь — она что? Она человека не характеризует! И потом — они мне помогают! Вот вас посылают. Видишь? Не плачь! А я раньше, знаешь, была монахиня Пантелеймона. Мать Сепфора меня звала ласково: «Пантюша». Достань-ка маслица, вот там, на полочке, от батюшки Пантелеймона, сейчас мы с тобой им помажемся. Вот и будет нам лучшее лекарство. Поняла? Почитай-ка дальше Псалтирь-то.

Совместная молитва

Читаю дальше Псалтирь и с удивлением понимаю, что читать стало легче. А почему? Да потому что матушка молится со мной, и моя слабенькая немощная молитовка поддерживается твёрдой молитвой схимонахини. Я запнусь, а она мне слова подсказывает. Позднее я узнала, что мать Анастасия знает Псалтирь наизусть.

Читаю знаменитый, пронзительный по своему чувству покаяния, пятидесятый псалом, и, когда произношу последние слова: «Тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожегаемая, тогда возложат на олтарь Твой тельцы», матушка тихонько говорит:

—- На этих словах умерла матушка Сепфора. И Оптинский игумен Антоний сказал: «Вот смерть праведницы».

Я молчу. Да, старица Сепфора и жизнь её были «жертвой правды», а её чистая душа и огненная молитва — лучшим при ношением Господу. Мы каждый день читаем матери Сепфоре акафист.

Особенно хороши утренние часы молитвы с матушкой Анастасией. В сумраке горят лампадки и освещают иконы и фотографии матушки Сепфоры. И потихоньку из этой сумеречности рождается рассвет и новый день. Мать Анастасия чётки из рук почти не выпускает, молится постоянно. И меня учит.

Молитва схимницы

А молитва схимницы — это молитва непростая. У меня вот с утра голова сильно разболелась. Обычно, если так заболит — то уж на весь день. Если обезболивающее не принять, ничего не поможет.

— Оля, ты чего морщишься?

— Да так, матушка, ничего. (Буду я ей, больной, на свою боль жаловаться! Ей и так плохо, температура опять поднялась!)

— Ну-ка, иди сюда. Голова болит, да?

Матушка несколько раз легонько гладит меня по голове.

— Иди-ка, приляг, полежи чуток.

Послушно иду и ложусь, хотя точно знаю, что теперь уж весь день с головной болью ходить буду. Но не проходит и пяти минут, как моя боль исчезает. Это матушка мне помогла! Самой так плохо, а она о других людях думает!

Рядом с матушкой мне страшно не было

Матушка подарила мне чётки матери Сепфоры. Чётки — подарок непростой. По ним молиться нужно. Они ко многому обязывают. А какая из меня молитвенницы?! Матушка смотрит на меня с улыбкой и вспоминает:

— Сплю я однажды крепко, а мать Сепфора будит меня: «Вставай, Пантюша, ну что ты спишь?! Меня обокрали!» Поднимаюсь и иду, куда она показывает, в угол комнаты, а там у комода бесята матушкины чётки утащили и возятся с ними. Сами размером немного побольше кошки и в синих штанишках.

— Матушка! Ты что, их видела?!

— Старице духовный мир открыт был. Она всё видела. А по её молитвам и мне Господь открывал. Матушке бесы часто козни чинили. Она, бывало, скажет: «Ох, и надоели мне эти мальчишки в штанишках!» «Мальчишками» их иногда называла.

— А тебе было страшно?

— Рядом с матушкой мне страшно не было. Она была очень мужественная. Духовный воин. И меня учила быть мужественной. Она молится, и я с молитвой подошла, бесята врассыпную бросились. Я чётки подняла и матушке отнесла.

С опаской гляжу на подарок. Уж не эти ли чётки воровали? А мать Анастасия улыбается.

Господь сильнее

— Что, вообще страшно не было?

— Без матушки Сепфоры было и страшно... Поехали мы как-то на похороны матушкиной старшей дочки Александры в Загорск. Я и мать Иоанна. Мы тогда ещё были монахинями. Мать Иоанна поднялась в дом, а я осталась одна на улице. Стою и чувствую — кто-то сзади мне руки на плечи положил. И такая страшная тяжесть! И ужас почувствовала. Голову назад немного повернула, смотрю через плечо — бес! Лапы мне на плечи положил и в глаза смотрит в упор. Я ничего страшнее этого взгляда в жизни не видела. А в голове сразу — пустота. Ни одной молитвы вспомнить не могу. Только ужас леденящий... С трудом вспомнила и прошептала: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его...» — и бес тут же пропал.

Возвращаюсь домой, мать Сепфора мне двери открывает и — с порога:

— Ну что, посмотрела, какие бесы бывают?

Мать Анастасия молчит, вспоминает, видимо, переживая всё заново. Потом продолжает:

— Как-то в дом к нам стали ломиться какие-то мужики пьяные, бандиты, что ли, целая банда прямо. Матушка начала молиться — и тут же все исчезли. Тишина. Я спрашиваю: «Так это не люди?» А она: «Нет, Пантюша, это не люди». Учила меня, чтобы я не боялась. Нельзя бояться. Господь сильнее. Нужно быть мужественной.

В храме Всех святых в Туле стоим мы как-то с матушкой. А к нам подходит бесноватая. И начинает нас спиной прижимать к стене. Они, одержимые, бывают очень сильными. Так нас прижала, что мне уже дышать нечем. А матушка ждёт, не молится, хочет меня научить. Говорит: «Молись, Пантюша! Я буду Божией Матери молиться, а ты молись Николаю Чудотворцу!» Я еле-еле руку высвободила и крестное знамение наложила, как эту бесноватую от нас отбросило и понесло волчком на улицу. Так она больше около нас и не появлялась.

Как птичка летала

— Матушка, а тебе рядом с такой подвижницей тяжело было?

— Нет. Совсем не тяжело. Матушка к себе была строга. А к людям она терпеливо относилась, с пониманием. Знала меру каждого.

Я слушаю и вспоминаю святых отцов: «Чем выше человек в духовном отношении, тем он строже к себе и снисходительнее к окружающим». А мы часто поступаем наоборот. Для себя находим всевозможные отговорки, легко извиняем свои такие «милые и невинные» слабости, ссылаемся на искушения, обстоятельства... А к окружающим строги и придирчивы...

А матушка продолжает:

— Мать Сепфора меня отправляла первое время в Оптину. Оптина тогда только восстанавливалась. Я готовила очень вкусно. Вот и несла послушание на кухне и в трапезной. На Пасху делала три котла по пятьдесят килограмм Пасхи и по пятьсот куличей. Вкусно получалось с молитвой-то!

— А для матери Сепфоры тоже готовила?

— Ну а как же! Она ела очень мало. Супу — три ложки. Ни больше и ни меньше. У неё такая чашечка маленькая была. Она скрывала, что мало ест. Бывало, скажет, что поела уже. Или сидит вместе со всеми за столом, пока другие тарелку супа съедят, она — пару ложечек. А вроде ест со всеми вместе. Все свои подвиги старалась скрывать, и молитву, и пост.

Сама ела мало, а очень любила угощать. Я привезу ей из монастыря подарки: конфет, печенья — а она радуется: вот, дескать, пустячки привезли! Сладости пустячками называла. Тут же всё и раздаст на гостинцы.

А один раз на Рождество собрали матушке подарки, а келарь ошибся и не тот пакет дал. Я приезжаю к матушке радостная: «Я тебе подарки на Рождество привезла!» Открываю пакет, а там только булки хлеба. А куда нам столько хлеба?! «Вези, Пантюша, хлеб назад!» Возвращаюсь с хлебом, а там уже келарь из дверей выбегает, извиняется. Сам понял, что ошибся, и другой пакет выносит с подарками. Привезла я это матушке, а она тут же всё и раздала.

Да, рядом с матушкой я никакого горя не знала. Она обо мне заботилась. Иногда я на исповедь ездила в Загорск, в Троице-Сергиеву лавру. Исповедаюсь, причащусь, возвращаюсь назад, а матушка мне тут же всё расскажет: у кого исповедалась, о каких грехах забыла рассказать. Конечно, я не нарочно забывала-то. А тут матушка всё напомнит, я в следующий раз их и исповедаю. Так что мне с матушкой очень хорошо жилось. Как птичка летала.

Искушение

К нам приходит гостья. Она прихожанка местного храма и пришла проведать матушку. Но матушка особенно с ней не разговаривает. Просит угостить гостью и проводить её. Гостья пьёт чай на кухне и, заметив мой ноутбук, на котором по благословению я работаю для Оптинского книжного издательства, авторитетно объясняет мне, что компьютера касаться нельзя — в нём бес. И в телевизоре бес. И в сотовом. И вокруг одни бесы.

Работала она в больнице медсестрой, но ушла, потому что там ИНН, а он — бесовский.

— В ИНН хорошего ничего нет, — сдержанно соглашаюсь я. — Но ведь можно не принимать его. За это с работы не выгоняют. Неужели все верующие должны уходить с работы?! Кто же будет лечить наших родных, учить наших детей, выращивать хлеб — одни атеисты, что ли?

— А в наше время и лечиться нельзя! Прививки — бесовские. А также все лекарства. Старцы предупреждали, что в наше время только травами лечиться можно будет и никаких лекарств. И антибиотики — тоже бесовское, нечего схимонахине уколы делать.

Я пытаюсь возражать, но меня не слушают.

После ухода этой странной гостьи у меня в голове навязчиво продолжается спор с ней, и я нахожу аргументы, которые доказывают мою правоту. Успокоиться никак не могу. А ведь читала, что один из признаков идущих извне бесовских помыслов — их навязчивость. Иду к матушке:

— У меня такая брань против этой сестры! Она всех осуждает!

— Никого она не осуждает! И мы её осуждать не станем! — матушка прерывает меня и даёт понять, что разговор закончен. Я понимаю, что осуждать мы не будем.

— Ну-ка, иди сюда, деточка! — матушка ласково гладит меня по голове. — Не слушай её. Забудь всё, что она наговорила. Ну, всё, успокоилась?

И я чувствую, как брань отходит. И я больше не вспоминаю об этой странной гостье.

А вечером мать Анастасия говорит задумчиво:

— Мать Сепфора людей сразу чувствовала, знала, кто чем дышит. Ещё в дверь не вошли, а она уже знала, кто придёт. Как-то пришла одна женщина. Пока она в прихожей раздевалась, мать Сепфора головой качает и тихонько говорит: «Ох, как пахнет тухлыми яйцами. Ужас-то какой». А я отвечаю: «Ничем и не пахнет, матушка, с чего ты взяла?»

А женщина эта как раскрыла рот, так и начала ругать всех. Такая злая оказалась! Очень злая! Ушла она, а я потом всю ночь уснуть не могу. Отчего — не знаю, только нехорошо мне как-то. А матушка мне говорит: «Ну, что сейчас почувствовала? Вот эта женщина такой след оставила от себя». А я думаю, даже у простых людей душа чувствует зло, а для старицы, наверное, это гораздо сильнее ощущается. Вот и матушка злословье, злость ощутила как отвратительный запах тухлых яиц.

Но это был не отец Амвросий

Дни бегут. Они наполнены мелкими хлопотами. Но эта хлопотливость освящается молитвой. Начался Великий пост, и мы с матушкой читаем кроме обычного правила Канон Андрея Критского. А перед Каноном она даёт мне читать толстую тетрадь, где аккуратным и красивым почерком написаны толкование и поучения святых отцов. Эти записи делала сама матушка. И сей час она просит меня читать как можно больше.

Толстая книга с повечерием, заутреней мне кажется такой длинной, а больная, с температурой, матушка слушает слова Канона, как будто пьёт живую воду. И я так остро чувствую свою собственную немощь, потому что для меня молитва — труд, к которому мне нужно себя принуждать. А для неё — радость и счастье.

— Матушка, я устала, всё, больше не могу читать.

— Олечка, ну, давай ещё немножко.

— Как же это трудно — постоянно молиться!

— Да какая там у меня молитва! Вот мать Сепфора — она жила молитвой, дышала ею. Для неё духовный мир был как открытая книга. Передохни, а я тебе расскажу, что вспомнила.

Вот как-то раз мы с матерью Сепфорой были в Оптиной. Её уже почитали как старицу. Когда в конце службы при

кладывались к мощам преподобного Амвросия, обретённым в 1988 году, братия матушку всегда вперёд пропускала. Мощи тогда находились в деревянном гробу.

И вот как-то раз матушка наклонилась к мощам и стоит так. Две минуты стоит, три. Я уж думаю, может, ей плохо стало. Тихонько беру её за локоть. А она меня немножко так оттолкнула, сделала знак, чтобы я не мешала, и дальше стоит. И братия ждёт.

Наконец поднялась матушка, вышли мы с ней на улицу, а у неё такой вид необычный. Ну, думаю, старица что-то видела. А она мне и говорит: «Ну, что же ты мне помешала-то! Я ведь в первый раз батюшку увидела. Лицо его. Но это был не отец Амвросий!» Больше ничего не сказала.

— А кто же это был?

— Это был старец Иосиф, верный ученик и келейник батюшки Амвросия.

— Матушка, ты уверена, что правильно это запомнила?

— Конечно!

— Подожди меня немного, я документы хочу посмотреть.

Получается, что матушка Сепфора знала об ошибке? Что-то я не помню такого, а ведь читала об обретении мощей Оптинских старцев. Я иду к себе, включаю свой ноутбук, выхожу в Интернет через модем и довольно быстро нахожу статью монаха Марка Хомича на сайте «Православие.ги» и нужный отрывок.

Внимательно читаю: «В результате обсуждения ситуации при раскопках 1998 года довольно скоро стало понятно, что произошла ошибка в рядах захоронений еще в 1988 году. И, таким образом, 16 октября 1988 года были обретены и выставлены для поклонения мощи старца Иосифа, а не преподобного Амвросия (как считалось ранее)».

Я читаю дальше статью и как будто переношусь в Оптину, радуюсь вместе с братьями, что теперь обретены и опознаны все мощи правильно. И ошибка-то была как бы не случайная, а символическая. «Братия вспомнили моменты из жития старца Иосифа, в которых говорится: «Жил при Оптиной пустыни древний старец-прозорливец, отец Па- хомий, блаженный. Он очень любил отца Иосифа; и когда тот был еще простым монахом, отец Пахомий всякий раз, как с ним встретится, непременно попросит у него благословение. “Отец Пахомий, да я не иеромонах”, — улыбнется ему отец Иосиф. “Удивляюсь, — ответит Пахомий. — Отец Иосиф все равно что отец Абросим”.

Одна раба Божия, юродивая, была у старца Амвросия и, увидя отца Иосифа, сказала ему: “Вот было у одного старца два келейника; один из них и остался на его месте”. Умре отец его, и аки не умре: подобна бо себе остави по себе. (Сир. 30,4)».

И потом я сижу и думаю, что келейник и достойный ученик старца становится подобным своему наставнику. А ученица — старице.

Тайна исповеди

Матушка готовится к исповеди и причастию. Должен прийти домой священник и причастить её. Она сидит и думает. Что-то вспоминает. Потом говорит мне:

— Тайна исповеди — великое дело... Вот как-то были мы с матерью Сепфо- рой в Туле в храме Двенадцати Апостолов, и она пошла на исповедь. А священник вдруг начинает громко её слова вслух повторять. Так что вся очередь слышит.

— А зачем он это сделал? Да и какие там грехи-то у старицы?

— Не знаю. Но он громко повторял вслух её слова. А грехи-то? Так ведь чем человек выше, тем больше грехов своих видит. Мы делами грешим. Греховными помыслами услаждаемся, принимаем их, обсасываем. А духовный человек, он любое малейшее приражение греховного помысла считает за свой грех. Ну вот, отошла матушка от него. И говорит мне потом: «Тайну исповеди разглашает. Ах как нехорошо!»

Ушли мы с ней домой. А она не столько за себя расстроилась, как обычный человек, который почувствовал бы себя оскорблённым, сколько за этого священника.

На следующий день приходим мы с матушкой в этот храм, а священника нет, вместо него другой служит. Мы спросили, где тот, кто вчера служил. А нам объясняют: «Сразу же после вашей исповеди ему позвонили и вызвали к архиерею. Назад и не вернулся. Не служит больше. Сняли. А почему — не знаем».

Думаю, что матушка молилась потом за него. И кажется мне, что по её молитве он урок понял. Служит, наверное, теперь снова.

Пожар и святая вода

По утрам даю матушке частицы антидора, которые она запивает святой водой. Наливаю ей из маленькой бутылочки в чашечку святой воды, а она задумалась, вспоминает. Потом говорит:

— Как-то у матери Сепфоры такая же маленькая бутылочка святой воды была. Я ушла по делам. А у неё тюль на окошке загорелся и пожар начался. Да такой сильный! А она одна. Передвигается с трудом, слепая. И водички святой маленькая бутылочка. Как она этот пожар смогла потушить — ума не приложу! Молитвой и святой водой?! Руки обожгла сильно, они у неё очень болели. Но она ни разу не пожаловалась — она была очень стойкой и терпеливой.

А я про себя думаю: «Да уж... Тут маленькая болячка, и ты весь уже изноешься, всех оповестишь, что приболел. А старица вон какая терпеливая была...»

Матушка задумчиво продолжает:

— А год назад у нас в Киреевске пожар случился в одном магазине. Всё сгорело подчистую. И — надо же так случиться! — осталась целой и невредимой одна единственная полка в магазине. Даже копотью ничего не покрылось на этой полке. А вокруг — пепелище. Стали смотреть, что же за полка такая чудесная. Что на ней лежит? А на ней лежит книжка про старицу Сепфору. Продавец читала в свободное время.

И вот, все, кто в том магазине работал и кто про историю эту услышал, бросились книжку про мать Сепфору покупать. Сколько было экземпляров в Киреевске — все с полок смели. Так-то.

О здравии схимонахини Анастасии

В Киреевске у меня были ещё встречи: с дочерью матери Сепфоры, схимонахиней Иоанной.

Пора расставаться нам с матушкой. Завтра мне в дорогу. Расставаться грустно. Успели мы привязаться друг к другу. Надеемся, что увидимся ещё. А я прошу всех прочитавших мои записки помянуть о здравии тяжко болящую схимонахиню Анастасию. Чтобы Господь продлил дни её жизни. Молитва старицы нужна всем нам.

Дневник одной строптивой послушницы

24 ноября 2009 года

Писать неудобно, вагон качает. Так, сейчас положу ноутбук на колени и буду писать на нём. Вот. Так удобнее. Три с половиной часа пути. Можно и поразмышлять...

Жизнь наша полна символов и знаков. Почему? Да потому что она не хаотична. А протекает наша жизнь в Промысле Божием. И духовные люди бывают прозорливы, потому что явственно видят тайны духовного мира, закрытые для недуховных людей. Ведь духовный мир существует вне рамок земного времени. И вот обычный человек видит какой-то хаос событий и встреч, переплетение жизненных нитей, как на изнанке ковра, когда трудно понять, что же изображено на лицевой стороне. А духовный человек прозревает узоры и краски целого полотна, видит картину жизни в целом.

«Остановка Сто десятый километр», — проскрежетал голос из динамика. Электричка Москва — Калуга остановилась. Я с трудом возвращаюсь от своих размышлений к повседневной жизни. Полупустая электричка, тусклый свет. В конце вагона две цыганки увлечённо беседуют. Справа спит парень в телогрейке, подложив авоську под голову. Я еду обратно в Оптину из московского издательства.

Ноябрьские сумерки сгущаются, близится вечер, и моё лицо начинает отражаться в окне. Смотрю на своё отражение: «Что ждёт нас с тобой в этот приезд? Каким окажется новое послушание?»

Встречаю задумчивый взгляд и киваю знакомой незнакомке в окне. Фотограф, который недавно вручил мне моё фото, глубокомысленно заметил: «Ну как? Непохожа, говоришь? Это ты правильно заметила. Редко кто замечает. Они врут все — и фотографии, и зеркала».

Моё отражение живёт немного самостоятельной жизнью. Вот я кивнула, а светловолосая женщина там, в окне, кажется, помедлила и чуть позже наконец благосклонно кивнула. В уголках губ лёгкая насмешка — философствуешь, подруга?

Я буду келейницей у монахини — матери С. Если твёрдо верить, что жизнь наша протекает в потоке Промысла Божия, то, конечно, это послушание не случайно. Чему-то должна я научиться, что-то понять. А вот интересно, можно ли было заранее догадаться о новом послушании? Были ли знаки?

Конечно, я не могу претендовать на звание духовного человека, оно очень высокое. Но всегда любила наблюдать за символами, знаками, пытаться разгадать канву жизненного узора. Закрываю глаза. Напрягаться не нужно. Не нужно силой воли вытаскивать воспоминания. Нужно просто открыть дверь памяти. Распахнуть её и ждать. То, что нужно, придёт первым.

Первым приходит— Москва, Киевский вокзал, торопливые проводы. В руки мне дают белый пакет — это неожиданный подарок. Что же там может быть? В вагоне рассматриваю его. Надпись: «Марфо-Мариинская обитель милосердия». В пакете — подарки. Булочки, пирожки с картошкой, плюшки — всё испечено в обители. Пакетик с сухариками. Надпись «Освящено на мощах преподобной мученицы великой княгини Елисаветы». Ещё пакетик. В нём иконочка преподобномученицы Елисаветы и масло, освящённое на её мощах.

Я задумываюсь. В мою жизнь явственно входит сама преподобномученица великая княгиня Елисавета. Милосердная и заботливая. Одна из тех, кто «душу полагает за други своя». Матушка не гнушалась собственноручно перевязывать тяжелобольных, выносить судно за лежачими. Она могла жить лёгкой беззаботной жизнью: блистать на балах, путешествовать по самым красивым местам на свете, наслаждаться всеми материальными благами и земными удовольствиями. Но она выбрала тесный путь. И шла по нему до конца без ропота.

Следующее воспоминание — ещё один знак. В прошлый мой приезд в Оптину я познакомилась с одной из сестёр монастыря, несшей, как и я, послушание в храме. Случилось так, что она поделилась со мной своими переживаниями: ей дали послушание ухаживать за старенькой и очень больной женщиной. Она рассказывала, что ухаживать было очень тяжело. Во всех отношениях: бытовом, душевном, духовном.

Я очень ей сочувствовала. Тем более что бытовые условия действительно трудные: нужно топить печку, носить воду из колонки. Горячей воды, конечно, нет. На единственной электрической плитке нагреть воды, каждый день стирать бельё. Душ в монастыре принимают раз в неделю. А ведь за старым и больным человеком особый уход...

Своими переживаниями я делилась с игуменом А., нашим общим духовным отцом, который и благословил этой сестре новое послушание. В ответ на мои сочувствия и вопросы, нельзя ли отдать это послушание кому-то другому, он рассказал мне историю.

Один мужчина, напившись пьяным, становился очень раздражительным. И в порыве гнева часто обижал свою жену. Однажды, будучи пьяным, он так ударил её, что она умерла. Когда он протрезвел и понял, что натворил, то впал в отчаяние. Отсидев срок, поехал в монастырь и хотел остаться там жить. Но старец монастыря, выслушав его покаянную исповедь, не разрешил ему оставаться в монастыре, а благословил нести послушание в приюте и ухаживать за тяжелобольными.

Это научило его терпению и кротости, и через несколько лет он стал совсем другим человеком. Когда близкие знакомые встретили его на могиле жены, то не узнали. Вместо гордого и вспыльчивого мужчины они увидели человека смиренного. Весь облик его стал иным. Вот такие плоды пожинает тот, кто безропотно несёт подвиг заботы о больных и страждущих.

Я слушаю эту историю, но что-то внутри меня сопротивляется ей. Я говорю батюшке:

— Конечно, это подвиг. Можно сказать, даже мученичество. Но мне кажется, что этот подвиг должен быть только добровольным. Потому что нельзя стать мучеником с чужой подачи. Это должна быть свободная воля человека. Ведь, если заставить его нести ношу, которая ему не по плечу, то человек будет роптать и ропотом всё испортит. Разве нет?

Игумен А. улыбается и отвечает:

— Хорошо рассуждаешь. И рассказы пишешь о добрых людях. Вот неплохой рассказ написала об одной из сестёр монастыря. Ну, там где она спасает бомжа от голодной смерти и отправляет его в приют.

— Батюшка, я рада, что мой рассказ понравился.

— Да, пишешь-то ты хорошо. Только теория — придворная дама, а практика — медведь в лесу. Так старцы Оптинские говорили.

Теперь понятно, что он имел в виду. Не пора ли мне на практике узнать то, о чём я рассуждала и писала?

Из динамика скрежещет: «Следующая станция Калуга-1». Моя остановка.

25 ноября 2009 года

Батюшки-светы, куда ж я попала! Теперь мне понятны сочувствующие выражения лиц гостиничных сестёр, которые присутствовали при моём назначении на новое послушание. Монахиня С. — вид грозен, палкой постукивает, всем своим видом показывает, кто в келье хозяин. Везу её на коляске в храм. Она гордо объявляет обо мне: «Это моя новая послушница». Кто-то сзади хихикает: «Ну, конечно, новая, старые-то все не выдержали — сбежали!»

Вид у матушки ещё тот: старые боты, грязное пальто. В келье тяжёлый запах. Сама она постоянно ворчит, ругается в храме на тех, кто, по её мнению, ведёт себя неподобающе. Часто стучит палкой и делает вид, что сейчас кого-нибудь ударит. Да уж! Вот сестра О. ухаживает за старенькой монахиней, очень чистенькой, благопристойной. Говорит, что та очень мудрая, рассказывает много назидательного. А я чему буду учиться у своей наставницы? Как палкой стучать? Э-эх!

Утешаюсь воспоминаниями о рассказе из книги про Оптинского старца Варсонофия. Там говорится о том, как жил был один барин. И вот к нему приехал лакей пригласить на ужин к своим хозяевам. Смотрит барин, а лакей весь какой- то потрёпанный, и одежда-то на нём грязная, и сам он какой-то грубый, невоспитанный. Нос красный, может, ещё и пьющий. Вот барин и говорит ему:

— Что ж господа-то твои, не могли ко мне кого поприличнее послать, что ли?

А лакей отвечает спроста:

— Всех, кто был поприличней, послали к приличным господам. А к вашей милости вот меня прислали.

Так что к моей милости прислали вот эту матушку.

Обязанности мои просты и понятны: утренний и вечерний туалет матушки, стирка белья, отвезти и привезти её на коляске в храм. Ну и прочие мелочи: памперсы, помочь одеться, обуться, заправить постель, искупать, накормить, помыть посуду.

К концу дня выясняется, что у меня есть ещё обязанности: кормить толстых оптинских котов, предварительно приготовив им еду в пакетике (матушка сама не съест, но коты должны быть сыты). Кормление происходит долго, я топчусь в ожидании коляски и мёрзну. Начинаю ныть: «Матушка, поедем домой». Непреклонно: «Стой и жди, ещё не все коты поели».

После вечерней службы ещё один сюрприз: я должна завезти коляску в гостиницу и уложить на неё спать здорового и толстого серого кота. Наглый кот спать ложиться не желает. Я объявляю: «Спать он не будет. Пойдём домой, ужин остывает!» В ответ — крик. На меня стучат палкой и ругают: «Ты не умеешь укладывать котов спать!» Да уж, котов мне действительно не приходилось укладывать спать. К моему глубокому удивлению, мать С. легко справляется с серым — он сворачивается в клубочек на коляске под её тёплым платком. Юрий Куклачёв, у вас есть серьёзный конкурент!

Так, Оля, терпи. Это послушание очень полезно для тебя — через пару дней ты будешь терпеливой и кроткой, как овечка. Невозможно за пару дней? Ну, если матушка даже серого наглеца выдрессировала, то, возможно, со мной этот процесс пройдёт быстрее. Я стану смиренной, и мне сразу дадут другое послушание. Как там я недавно писала в записной книжке? «Промысел Божий устраивает все обстоятельства наиболее благоприятным образом для спасения человека». Вот, значит, мне эти обстоятельства наиболее и подходят. Буду терпеть. Спокойной ночи, Олечка!

26 ноября

Встала совершенно разбитая. Серый нахал решил, что в нашей келье ему спать гораздо удобнее, и пришёл ночью к нам. Мне пришлось вставать и укладывать его в ногах у матушки. Поскольку спать он не ложился, мне объявили, что он голоден.

Что я, совсем глупая? Не понимаю, что голодным не уснёшь? На мой взгляд, серому не помешало бы поголодать пару дней, а то он уже квадратный почти. Одна серая морда чего стоит. Ещё пара килограммов — и можно будет спутать с лошадью.

В три часа ночи мне пришлось искать плошку, потом кашу, заботливо оставленную в процессе ужина для завтрашнего кормления котов. Потом оказалось, что после еды кота следует напоить. Я попыталась протестовать, но поняла, что лучше молчать, иначе возмущённая матушка перебудит всех окружающих. А келья наша только называется кельей. На самом деле это место в коридоре по дороге в туалет, отгороженное занавеской. Так что возмущаться в таком месте — это просто занятное представление для всех сестёр монастыря. Серый смотрел на меня с ехидством: придётся тебе за мной поухаживать! Ну до чего противная морда! Погоди, нахал, доберусь я до тебя, отдеру за уши!

Матушка с котом к утру уснули, а я, проделав им обоим утренний туалет, поплелась стирать. Памперсы, конечно, хорошая штука. Но, наверное, для годовалого ребёнка. У нас «а главное — сухо» никак не получается. Трудно, наверное, ожидать, что это получилось бы, если человек весит килограммов шестьдесят, а не пять-десять. В процессе стирки чуть не уснула. Хорошо, что вода течёт только ледяная — так бодрит! Доброе утро, Олечка!

А в Патерике один старец послушника гонял за пять километров поливать сухую палку. Через пять лет она расцвела, и старец сказал: «Вот плоды послушания!» Что-то ещё читала такое — за послушание реку переплывали, хотя плавать не умели. По спинам крокодилов ходили! Ну вот, а ты, Олечка, всего лишь полночи кота спать укладывала. Это ж просто пустяки!

27 ноября

Сегодня мне удалось сводить матушку в душ. Говорят, что до меня это никому не удавалось. Думала, не будет она мыться. Но она мылась долго и с удовольствием. Спрашиваю: «Почему ты раньше в душ не ходила?» «А сколько тебе со мной мороки-то в этом душе! Я бы ни за что не пошла! Да ты мёртвого с одра подымешь! От тебя разве отвяжешься?» Едем из душа. Дорога в горку. Коляска буксует. Никак не могу перевезти её через трещину в асфальте. На мои попытки никто не обращает внимания. Да и обращать-то особо некому: монастырские задворки пустынны.

Наконец, видимо, увидев меня из окна, выходит один брат. Лёгким движением руки приподнимает коляску и перевозит через трещину. Приговаривает: «Ну, это не для женской силы, пойдёмте-ка, я вас наверх провожу!» Хорошо, но мне уже не наверх, а снова бы вниз — опять в душ. Пока я матушку одела, пока с трещиной боролась — вся в поту и мыле.

В келье все вещи я перестирала, но запах всё равно чувствуется. Не могу понять, откуда он идёт. Наконец нахожу запихнутые за стул одеяла в пододеяльниках. Пододеяльники мокрые и уже давно: свёрнутые в комок, они и не думали сохнуть. Стираю. Вешаю сушить. Чему, интересно, меня должна научить данная ситуация? Ну, если по Патерику, то, конечно, неосуждению. Ведь я не знаю, почему предыдущая послушница не смогла это постирать. Не смогла уговорить матушку помыться. В голову лезут помыслы: «Оля, ты дура, что ли? Что тут непонятного!» Так, старательно прогоняем эти помыслы. Будем жить по Патерику!

28 ноября

После трапезы у меня одна сестра спрашивает: «Что-то, Оль, у тебя вид какой-то уставший. А я тебя поблагодарить хотела. Обычно из вашей кельи столько криков доносилось, а сейчас — тишина. Как хорошо! И запаха почти нет. Спаси Господи!»

Да, тишина. Это я терпению учусь. По крайней мере, меня никто не отправляет к крокодилам!

29 ноября

Терпения всё меньше. По Патерику я долго не выдержу. Ещё немного, и я пойду искать крокодилов. В их компании, возможно, мне будет спокойней. Серый стал ещё толще. Нахал смотрит на меня очень ехидно: «Будешь меня кормить и спать укладывать!»

30 ноября

Вот тебе и тишина! С утра — скандал! Я вечером потихоньку стащила пуховые штаны матушки. Похоже, их не стирали вообще никогда. Постирала и зашила.

Но вот беда — к утру они даже на батарее не успели высохнуть. Матушка кричит на меня и стучит палкой. Мне кажется, что сейчас сюда сбежится вся Оптина. Причём крики примерно такие: «Отдавай мои штаны, нахалка!» Наверное, со стороны можно подумать, что теперь я ношу их сама.

Достаю из сумки матушки другие штаны, потом колготки. Но она наотрез отказывается их надевать. Ей нужны старые и любимые. Она надевает подрясник, пальто, ботинки и собирается идти в храм с голыми ногами. Я сначала ругаюсь: за окном минус пять. Но меня не слушают. И я неожиданно для себя начинаю плакать. Крики и стук палкой прекращаются. Матушка внимательно смотрит на меня. И я обращаю внимание, что это глаза абсолютно умного и здравомыслящего человека. Она ласково спрашивает у меня:

— Чего же ты плачешь-то? Ну, не всё равно тебе, надену я эти штаны или нет?

— Нет, не всё равно! — всхлипываю я. — Ты простудишься, заболеешь, а я буду переживать и мучиться!

Она печально вздыхает:

— Мучиться! Если б ты на этом свете помучилась — хорошо бы было! Здешние-то мучения от тамошних мук спасают. Ладно, давай сюда свои штаны! Как вы мне надоели!

Прикрывает глаза и опять превращается в прежнюю — сварливую и ворчливую.

Но я уже смотрю с недоверием. А матушка-то совсем не так проста! Неужели она юродствует?

1 декабря

Всё! Я ухожу к крокодилам! Думаю, с ними мне будет комфортнее! Кошмарный день!

С утра меня отругала гостиничная за котов, потом сестра, моющая пол, за серого нахала, который приспособился ходить по углам в туалет. На улице-то холодно!

Затем я, как обычно, вела матушку под руку к причастию. У самой солеи она остановилась, оттолкнула меня и закричала: «Иди отсюда! Что ты ходишь за мной, как тень!» И все смотрели на меня пристально и недоверчиво: а на самом деле, чего это я не даю покоя монахине?!

В довершение всего после службы вышел к паломникам старец, схиигумен Илий. Матушка ухватила меня за руку и потребовала, чтобы я транспортировала её к старцу. Это её духовный отец. С большим трудом я протащила её через толпу, и нам удалось пробраться к о. Илию. А он уже уходить собирается. Я так испугалась, что теперь мне её придётся за ним волочь дальше по проходу через толпу, что громко сказала: «Батюшка, благословите мать С.!»

Старец улыбнулся и обратился к матушке: «А-а, мать С.! Ну что, всё ворчишь?» А матушка оттолкнула меня с громким криком: «А ты чего лезешь? Как ты мне надоела! Батюшка, я от неё скоро откажусь!» Старец посмотрел на меня, улыбнулся и говорит громко матушке: «Надоела, говоришь? А ты её бьёшь?» Матушка завертела головой: «Нет-нет, я её пока не бью!» И вся толпа паломников начала смеяться.

Я чуть сквозь землю не провалилась. Матушка сделала меня посмешищем для половины монастыря. Вторая половина будет смеяться чуть позже, после рассказов первой.

В конце дня, в довершение моих злоключений, матушка неожиданно свалилась с ведра. Я и отвернулась-то только на минуту, воды подогреть для её вечернего умывания. У неё, видимо, закружилась голова. Падать-то, конечно, ей с пластмассового переносного туалета невысоко было, но ведро перевернулось, и она боком стукнулась о его край. Полулежит — полусидит на этом ведре, на животе, и кричит.

Я, испугавшись, начинаю её поднимать. Поднимаю, сажаю на кровать. Бок мажу маслом от преподобного Амвросия Оптинского. Пол мою, ведро выношу. Только, по-моему, я пострадала больше матушки. Поясница отнимается. Весит матушка не так уж много — килограммов пятьдесят-шестьдесят. Ну, да ведь и я не штангист-тяжеловес! Видимо, её поднимание не прошло для моей поясницы безвредно.

Ну и в конце — заключительный аккорд. А как нам без заключительного аккорда?! Матушка, рассерженная своим падением, начинает копаться в сумке. Достаёт пакетик с кашей, которую мы забыли отдать котам. Один пакетик с рыбой отдали, а про кашу забыли. Она в гневе с размаху бросает пакетик об пол. Пакетик разрывается, каша с брызгами разлетается по всему полу. Всё в каше: её руки, подрясник, пол. Матушка молчит и смотрит на меня внимательно.

Подхожу к ней. Тихонько говорю: «Господи, прости меня грешную и пошли мне, пожалуйста, немножко терпения». Вытираю ей руки, снова мою пол, с трудом наклоняясь — поясница болит. Матушка наблюдает за мной молча.

Мой духовный отец в отъезде. Пожаловаться и то некому. Вечером написала ему короткое письмо: «Моё послушание так спасительно, что боюсь не дожить до твоего возвращения. Ты вернёшься, а я уже спаслась, причём в чине мучеников».

Внутри всё кипит! Я стираю кучу белья в ледяной воде, таскаю эти тяжёлые тазы, эту тяжеленную коляску, вожусь с котами и серым толстым наглецом, а взамен получаю только ругательства. Нет у меня смирения, нет терпения, рано мне такие подвиги, как уход за этой матушкой, совершать. Пускай это делает кто-нибудь более продвинутый в духовном плане! Тот, кто сможет по Патерику жить!

И вообще, в Патерике наставники были благодатные. Таких старцев можно было слушаться! И по спинам крокодилов ходить! А мою улетевшую матушку с какой стати я должна слушаться?! Тоже мне старица-наставница!

Решено. Завтра я отказываюсь от этого послушания. Если доживу до завтра.

2 декабря

С утра матушка кроткая как овечка. Говорит мне: «Мы с тобой будем всегда вместе жить». Думаю: «Нет, только не это!» Вслух говорю: «Ты же сказала, что я тебе надоела!» Она: «Так это ж я просто так сказала».

Отвожу её в храм. Стою на службе. После «Отче наш» иду за обедом в трапезную. Приношу обед, закутываю в полотенце, чтобы не остыл. Сажусь. Думаю. Если отказываться от послушания, то надо идти сейчас к старшей. Собирать вещи и переходить в другую келью. Сижу.

Думаю. Вообще-то мой духовный отец не благословляет самочинно менять что-то: послушание, работу. Как там говорится? «К стропотным стропотные пути посылает Бог».

Ещё я недавно выписывала хорошие слова. Надо найти, перечитать. Вот: «Когда мы в каких-то обстоятельствах стараемся сохранить мир, согласие, любовь и это не получается, то нужно знать: или это не наша мера, или же есть на то воля Божия, значит, нужно просто терпеть».

Иду в храм. Оказывается, все уже ушли. В храме тишина. Сидит одна моя матушка. Головушку повесила. Ждёт меня. Голодная, наверное. Так мне её жалко стало. Ладно уж. Ну, что, Олечка, потерпим ещё? Да, пожалуй, пару дней ещё можно потерпеть.

3 декабря

Удивительное дело! Сколько лет я бываю в Оптиной и живу подолгу, никогда у меня не получалось со старцем толком поговорить. Несколько раз, правда, он на мои вопросы отвечал, благословлял меня, просфоры давал. А ещё записочки мои брал, молиться чтобы. Но вот исповедаться ему или долго поговорить — такого никогда не было!

А сегодня — просто чудо! Я исповедалась старцу, покаялась в ропоте и раздражении на матушку. И отец Илий со мной довольно долго разговаривал! Расспросил о моих рассказах и о моей книге. Сказал, чтобы писала дальше, что дело это хорошее. И ещё спросил меня о матушке. Я сказала, что она добрая. Потому что не хотела её осуждать. Тем более что она так любит своего духовного отца! А он: «Добрая, говоришь?» И улыбнулся. Накрыл меня епитрахилью и довольно долго молился. А потом ещё банку варенья мне подарил! Вот здорово!

Правда, после исповеди матушка ехидно мне сказала: «А в чём ты каялась-то?

Ты ж у нас святая!» Но я почему-то даже не обиделась. И настроение не испортилось!

Хорошо-то как! Долго стояла у иконы Божией Матери. Вот святые отцы пишут, что когда мы просим послать нам смирения и терпения, то Господь посылает нам людей, которые нас смиряют и обстоятельства, которые учат нас терпению. Это, конечно, хорошо. Но как не хочется лично с такими обстоятельствами встречаться! Вот если бы можно было стать терпеливым без того, чтобы что-то терпеть! Да, видно, такого не бывает. Неискушённый — неискусен.

Сегодня день у нас прошёл мирно. Матушка вроде бы поспокойнее стала. Серый ко мне ласкался. Ах хитрец! Ладно, положу тебе каши побольше.

4 декабря

Сегодня вспоминала из Патерика историю. Там один брат жил в монастыре.

И всё было хорошо. Только была одна загвоздка. Девять братьев его любили, а один терпеть не мог и всячески ему досаждал. Терпел он, терпел и решил: «Больше не могу. Никакого житья нет от этого брата. Пойду в другой монастырь». И ушёл. Пришёл в другой монастырь. А там восемь братьев к нему хорошо относятся, а двое невзлюбили. Терпел он, терпел, нет, думает, надо уходить, тут ещё хуже, чем было. Пришёл в третий монастырь. А там уже только пять братьев к нему хорошо относятся, а пять досаждают. И решил он больше никуда не ходить. И терпеть на месте. Решил меняться сам. Стал просить у Господа любви. На досаждения не отвечать и терпеть. И постепенно вся братия стала хорошо к нему относиться. Вот такая история. Да, правильно батюшка сказал: «Теория — придворная дама, а практика — медведь в лесу».

5 декабря

Буду искать у матушки хорошие стороны. Надо помолиться, чтобы Господь открыл.

6 декабря

Господи, да что ж я такая глупая-то! Хорошие стороны матушки на самом виду! Почему же я раньше этого не замечала? Сейчас некогда писать, в храм идём, вечером напишу.

Дописываю вечером после службы. Так вот. Матушке 80 лет. Ходит она с трудом, в храм ездим на коляске. Утром встаёт, ноги дрожат. Зрение плохое. Другая бы легла и лежала. А она с трудом, но идёт на службу. Не пропускает ни утренней, ни вечерней. Приходит первая и уходит последняя. Причащается очень часто, исповедуется. Сама читает все правила и все молитвы. Она практически не говорит на мирские темы. Либо молится, либо книги духовные читает. Да какие книги-то! Святителей Феофана Затворника, Игнатия Брянчанинова... Книг у неё много. Да она же подвижница настоящая!

Я раньше думала, что она рыбу не ест из-за котов. Чтобы любимца серого кормить. Нет, это не из-за котов. Она и молочного не ест. И вообще никакой скоромной пищи. Это она такой пост на себя взяла...

Да уж. Старец отец Илий так просто не будет человека постригать в монахини... Значит, она достойна.

Сегодня уговаривала её пряник съесть, он постный был. Видно было, как ей хочется пряничка. Но она отказалась. Надо будет ей хоть фруктов купить. А то вконец ослабеет от постоянного поста.

7 декабря

Сегодня мы с матушкой рассказывали друг другу о себе. Она мне — про то, как в монастыре жила. Про свою семью. Про братьев и сестру. Вся семья у неё верующая. А один брат умер за чтением Евангелия. Очень он любил читать Евангелие. Сама она родилась без признаков жизни. И только потом ожила.

А я ей почему-то про свою бабушку стала рассказывать:

— Она добрая была, моя бабушка. Правда, всегда ворчала на меня. Но я знала, что она меня любит. Она мне оладушки пекла.

Начинаю я рассказ о бабушке легко. Но на последних словах передо мной так ярко возникает образ бабушки: вот она встаёт ни свет, ни заря и к моему завтраку печёт пышные оладушки. Вот она ругает меня за то, что я не хочу надеть тёплый шарф и рейтузы — мне кажется, что в них я выгляжу толще.

Вот она лежит в больнице, в онкологическом отделении. Я прихожу навестить её, а она засовывает мне в сумку пакетик с котлетой, которую она не ест, чтобы я пообедала этой котлетой. Ходит в туалет по стеночке сама, качаясь от слабости, потому что не привыкла никого обременять и стесняется попросить судно. Толстая медсестра не пускает меня к ней в палату, хотя врач разрешил. Она громко кричит на всё отделение: «Бабка твоя здоровая, сама в туалет ходит! Может и вниз, значит, сама спуститься к посетителям! Здоровая, значит! Нечего тут!» А бабушка тихонько улыбается мне и толстой медсестре и просится домой...

Это было за десять дней до её смерти.

Вот она дома лежит и морщится от боли, но даже не стонет, чтобы не потревожить правнуков — моих детей. Вот моя трёхлетняя дочка подходит к её кровати, ласково гладит бабушку по голове и спрашивает: «Милая бабуся, тебе плохо?» А та улыбается, целует её ручонку и говорит: «Что ты, кнопочка моя, мне хорошо». А через час засыпает и умирает.

Рассказ я начинаю легко, а в конце отчего-то у меня текут слёзы.

— Ну, поплачь, поплачь, — слышу тихий голос.

Матушка что, меня утешает? Она что, правда добрая?

8 декабря

А кот-то серый умный такой! Ждёт нас вечером после службы. Заходит в коридор, сам в кресло прыгает и под платок лезет. Это ж просто кот учёный! У нас с матушкой свой собственный кот учёный! Сегодня кормили нашего кота рыбой. На улице мороз, и он спит у батареи внизу. Углы больше не метит, воспитанный стал!

Привезла матушку на коляске из храма. Она стала укладывать серого спать под свой тёплый платок. Спать он не хочет. Матушка отправляет меня за едой для кота. Поднимаюсь в келью наверх. Спускаюсь вниз. Приношу ему рыбы.

Теперь он хочет пить. Поднимаюсь вверх за водой, спускаюсь вниз. Кот наелся и напился. Лёг спать. Поднимаю матушку вверх, спускаюсь с её памперсом вниз. Так, куда я шла? Вверх или вниз?!

Пожилая сестра, которая живёт в нашей гостинице, проходит мимо и ворчит:

— Ты чего ей потворствуешь с её кошками?! Гнать их всех! Прошлые-то келейницы не в пример тебе, умнее были, всех её кошек гоняли!

И негромко, в сторону:

— Такая же полоумная, как наставница!

Я молчу. Сестра уходит. Тише, тише, серый, не бойся, я тебя не выгоню. Она просто не понимает, что ты у нас не обычный кот, а учёный!

9 декабря

Писать особенно нечего. Жизнь идёт своим чередом. Теперь я знаю, как лучше одеть матушку на прогулку, какой должна быть температура воды, которой она привыкла умываться, как удобнее положить ей подушки.

Купила ей хурму. Вот хурму она ест. Это ж постное — фрукты. Хорошо, что ест, а то от такого строгого поста можно совсем ослабеть.

Сегодня матушка меня удивила. Я очень люблю во время службы стоять впереди всех, чтобы всё было видно. А она сидит на скамеечке в самом конце храма. Предложила ей завозить коляску в храм и подвозить её поближе, а то перед ней встанут люди толпой, а ей ничего не видно. И слышит она плохо. А она говорит:

— Нет, мне и тут хорошо. Нельзя мне ближе.

— Да почему нельзя-то? Вот другую матушку-монахиню подвозят на коляске ближе, значит, можно.

— Ну, она достойна, наверное, а я плохая монахиня, недостойная.

Да уж, видимо, мне есть чему у матушки поучиться...

Пожалуй, я не буду просить менять мне послушание. Как она без меня будет-то?

Несколько невыдуманных историй

Любовь к жизни (почти по Джеку Лондону)

Дождись меня, пожалуйста! Не умирай! Тёплое весеннее солнышко так ласково пригревает, и скоро будут проталины. И зажурчат ручьи. И звонкая капель зазвенит весёлой песенкой. А если ты не умрёшь, мы с тобой дождёмся лета. И пойдём на травку. И она будет такая молоденькая, нежная, сладко пахнущая. И ты найдёшь свою особенную кошачью травку и будешь уминать витаминчики и жмуриться на солнышке.

А я сяду рядом с тобой и тоже пригреюсь и почувствую себя моложе. Как будто позади нет череды этих долгих лет, будто скинула я их, как тяжёлую сумку с плеч. Мы представим с тобой, что мы совсем юные. И нас никто не обижал. И мы не знаем, что такое предательство. И одиночество никогда не стояло угрюмо за нашими плечами. И по нашим щекам не текли слёзы потерь, безвозвратных потерь. Я что, плачу? Нет, это просто ветер. От него слезятся глаза. Главные слёзы — их не видно. Это когда плачет душа. Ты знаешь, что такое душа, Кот?

Я еду в поезде и вспоминаю своё знакомство с одним оптинским котом. И надеюсь встретить его по возвращении. Вообще-то Оптинские коты — образец неги и покоя. Их обычно никто не обижает, и они толстые, сытые и медлительные. Кот, с которым я познакомилась в прошлый приезд в Оптину, был исключением из правил.

У меня было послушание — помогать одной старушке, духовному чаду Оптинского игумена Н., которая жила рядом со стенами Оптиной пустыни. В её небольшой комнате было тепло и уютно. Вместе с этой бабушкой жила белоснежная кошка Мурашка. Мурашка была кошкой стерилизованной, никогда не имела котят. Очень спокойная, покладистая и аккуратная. Питалась она исключительно вискасом и проводила дни в сонном безмолвии. Казалось, мало что волнует Мурашку, иногда она больше напоминала мне растение, а не кошку.

И вот как-то, когда в особенно морозный денёк я возвращалась с утренней службы, в приоткрытую мной дверь проскользнул кто-то лохматый, нечёсаный, с опилками на спине. Кот! Как я его не заметила?! Кот казался очень больным. Дышал он хрипло, с трудом. Смотрел на меня обречённо, как будто ждал, что сейчас я пну его ногой и он окажется за дверью.

Моя хозяйка с трудом поднялась с постели и, заметив кота, велела мне выгнать его вон. Объяснила, что это бездомный кот. Живёт на улице уже много лет. Как он до сих пор не умер, непонятно. В драках ему порвали ухо, на сильном морозе он простыл и с тех пор дышит так тяжело и хрипло. Его все гоняют —- кому нужен такой облезлый страшный кот? А он всё ещё не умирает и, судя по всему, продолжает на что-то надеяться. А на что ему надеяться-то? Уж лучше бы скорей сдох — отмучился бы. А он — смотри-ка — живёт! Вот это любовь к жизни!

И она тяжело вздохнула. Раньше она любила кошек. А сейчас, тяжело болея, не обращала внимания даже на питомицу Мурашку. И иногда грозилась выгнать её из дома. Что уж говорить про бродячего кота!

А меня зацепили её слова о том, что кот этот всё продолжает на что-то надеяться. Когда надежды на лучшее уже нет. И вдруг так странно защемило сердце. Ах, Кот, как мы похожи! Ты тоже знаешь, как это — стоять под окном, в котором так уютно, так призывно горит свет. Но горит не для тебя. И не для тебя тепло его очага. Да и где он, этот дом? В каких краях его искать?

И вот теперь между мной и этим бездомным котом протянулась какая-то тонкая ниточка. И эта ниточка не позволила мне хладнокровно выставить его за дверь на мороз.

Кот дышал хрипло и обречённо смотрел на меня. И я схитрила. Сказала хозяйке, что сейчас выгоню кота и даже приоткрыла дверь. А потом закрыла её. Кот поднял голову и смотрел на меня с удивлением. Неужели он всё ещё в тепле? Бабушка, успокоившись, легла и, как все старые люди, быстро уснула. А я разогрела суп и дала коту поесть тёпленького. Положила на бумажку свой кусочек рыбы из монастырской трапезной.

Я думала, что он набросится на еду и сметёт её мгновенно. Но кот вёл себя как воспитанный аристократ. Он ел очень аккуратно. И внимательно посматривал на меня. Закончив есть, тщательно умылся и только тогда подошёл ко мне. Он приблизился к моим ногам вплотную, и из его лохматого и больного тельца раздалось неожиданно ласковое и благодарное мурлыканье. Оно прерывалось тяжёлым и хриплым дыханием и от этого казалось ещё более трогательным.

Я показала ему на стул рядом с печкой, и он вспрыгнул на него и сел как вкопанный, всем своим видом демонстрируя, что он готов слушаться меня и подчиняться. Я удивилась. А потом поняла, что он был очень умным. Я не знаю точно, кто умнее, коты или собаки. Владельцы тех и других обычно спорят по этому поводу. Они говорят, что кошки ничуть не глупее собак, просто не хотят подчиняться и выполнять приказы хозяев.

Мой Кот больше напоминал собаку. Когда он попытался перелезть на мягкий диван, то вопросительно посмотрел на меня и изготовился к прыжку. Но я отрицательно покачала головой и сказала тихонько: «Нельзя! Здесь твоё место — на стуле!» И он замер на стуле и больше не делал попыток перебраться куда-нибудь ещё. А когда кот приходил потом в другие дни, то, по моему слову: «На место» — он вспрыгивал именно на этот стул.

Моя близкая подруга Людмила, добрейшей души человек, рассказала мне, что хорошо знает Кота. И тоже поражается его воле и любви к жизни. Несколько раз в трескучие от мороза вечера она спасала Кота, заносила его в тёплый домик общественного туалета. Но взять его не может — некуда.

Так у меня появился Кот. Я пыталась придумать ему имя, но все кошачьи имена типа Барсик или Рыжик казались для него неподходящими. Слишком умный взгляд был у него для Пушка или Снежка. Я так и продолжала звать его — Кот. Он согрелся и ушёл. И стал приходить ко мне. Как будто знал, когда я вернусь в келью.

Как-то у меня не получилось накормить его обедом дома — хозяйка не уснула, как обычно, а сидела за столом. И я вынесла коту тёплую еду в миске на улицу. Когда вернулась в комнату, услышала громкий лай. У дома обитало несколько собак, принадлежащих жителям барака. Они дружно носились по улице и изображали охранников и сторожей. На незнакомых лаяли. Меня они признали быстро. Несколько раз я выносила им еду, и теперь они, встретив меня на улице, дружно изображали преданность и верность. Возможно, они напали на моего Кота из-за угощения?! Я выскочила на улицу в ожидании беды.

Глазам моим предстала следующая картина: на старом шкафу сидели два местных домашних кота в ошейниках от блох. Они даже близко не решались подойти к моему Коту. Где там изнеженным домашним любимцам тягаться с бродягой?!

Но ещё удивительнее было то, что недалеко от Кота, спокойно, с привычным хрипом простуженных лёгких поглощающего обед, сидели два здоровых местных пса. Они тоже не решались подойти к миске и делали вид, что они-то никого не боятся, тем более какого-то драного и больного кота. Просто на данный момент они сыты и отдыхают. А что близко к миске — так просто любопытно: и чего там жрёт этот проходимец?..

А проходимец ел не торопясь, и иногда останавливался и поднимал глаза на собак. На домашних котов он даже не обращал внимания. А во взгляде, обращённом на псов, читалось: «Ну, попробуйте, кто смелый?! Кто попытается отнять пищу, которую дала мне моя Хозяйка?! Рискните здоровьем! Может, кто-то хочет любоваться на мир одним глазом?! Давайте!» И собаки не решались подойти близко.

Я остановилась как вкопанная, увидев такое необычное зрелище: лохматый и драный бродячий кот спокойно и неторопливо обедает, и за этим обедом робко наблюдают два здоровых домашних кота и два здоровых пса. А Кот, заметив меня, ещё и начал своё тихое, такое нежное на фоне его хриплого дыхания, мурлыканье. Ах, Кот, да ты у меня самый храбрый кот на свете! Моё храброе сердечко!

На следующий день бабушка мирно спит, и я кормлю Кота дома. Мурашка смотрит на него, как на чудо. И взгляд у неё сонный и глупый. А он не обращает на неё внимания. Ах, Кот, наверное, твоей подругой могла бы быть только та, которая, как ты, знает холод январских ночей и одинокую участь бродяги.

Как-то бабушка просыпается внезапно, и я не успеваю выставить Кота за дверь. Он понимает, что дело туго и всё может закончиться для него печально, — и вдруг исчезает. Ах, Кот, ты случайно не родственник Чеширского кота? Куда ты исчез? Я беру веник. Но не столько подметаю, сколько пытаюсь понять, куда делся Кот. Что за мистика такая? Как сквозь землю провалился! И хриплого дыхания не слышно... Бабушка, по ходив по комнате, ложится опять и засыпает.

И вдруг из глубин шифоньера показывается нос, ухо, и вот мой Кот медленно и важно вылезает на белый свет. На морде написано: «Кто прятался? Я не прятался! Просто немного отдохнул в темноте. Прости уж, что не на стуле. Но я ж тебя подводить не хотел». Мурашка выглядит как придворная дама на балу: «Ах, я сейчас упаду в обморок!» Она тоже не успела разглядеть молниеносных перемещений бродяги. А он проходит мимо и наконец, будто в первый раз, замечает её — белоснежную, кроткую. И весь его вид, кажется, говорит: «Ну что смотришь? Жить захочешь — и не такому научишься!»

Постепенно Кот начал выглядеть лучше. Гуще стала шерсть, чище и яснее глаза, и даже ободранное ухо уже не казалось таким страшным. Близилась весна. Это значило, что зиму мы с Котом пережили, и теперь совсем скоро — и травка, и солнышко. Небо над оптинскими храмами стало высоким и ярко-голубым. По утрам звон оптинских колоколов сопровождало бодрое пение пташек: весна-весна, тепло-тепло!

Мне нужно было съездить на пару недель домой. Ждали неотложные дела. Вот уже получено благословение духовного отца. И собраны вещи. Кот, я не могу взять тебя с собой: у меня тяжёлые сумки, ноутбук, да и как мы поедем через полстраны с тобой на поезде? И я скоро вернусь, понимаешь?

Кот смотрит внимательно. Он не мурлыкает, как обычно. И не пытается приласкаться у моих ног. Он что-то понимает? Он отворачивается от меня и уходит. Спина напряжена. И вид у него непривычно несчастный. Или мне это кажется? Когда мы выходим с Людмилой на улицу, Кота нет. А я хотела проститься...

Мы идём с Людмилой к автобусу, и я думаю: дождётся ли он меня? Может, умрёт? Кот, не умирай! Я ведь тоже больна и с трудом иду за Людмилой по тающей вязкой тропинке. Мне стыдно отставать от неё: она старше меня почти на двадцать лет. И несёт мою тяжёлую сумку. У меня в руке ещё пакет, а за спиной ноутбук. Сердце частит, и я задыхаюсь. Останавливаюсь, чтобы отдышаться. Людмила возвращается, молча отнимает у меня пакет и бодро шагает дальше. Останавливается, ждёт меня и вздыхает по-матерински: «Ну, как ты там одна в Москве пойдёшь?! С твоим здоровьем нельзя тяжести носить! Нужно беречь себя!» Ничего, Кот! Я буду учиться у тебя — твоей воле и храбрости!

Я иду и думаю, что Кот может решить, что его предали. Эта мысль не даёт мне покоя. Когда ты уже знаешь, что такое предательство, бывает тяжело, невозможно довериться, открыть свою душу и впустить в неё любовь ещё раз. Когда не любишь — тебе не могут причинить такой боли. Самую сильную боль нам причиняют те, кого мы любим. Кот поверил мне. Поверил в то, что у него появился кто-то, кто заботится о нём, кому он небезразличен. И я представляю себе, как придёт он к двери, которую никто перед ним не откроет. И он будет долго сидеть на сыром весеннем ветру. Потому что теперь ему будет всё равно. И он равнодушно ляжет на снег и замёрзнет, потому что не захочет возвращаться в ту жизнь, где он был так одинок.

Кот, дождись меня, пожалуйста! Не умирай! Я вернусь!

Новый год в кругу семьи

«Так... Чего бы ещё прикупить к приезду ребят?»

В корзинке лежали рыбные консервы для «Мимозы», кальмары, селёдка: будут на Новый год традиционные «селёдка под шубой» и салат с кальмарами. Дети не соблюдали пост, но Лена решила накрыть рыбный стол.

«Мяса поедят у себя, а дома, у мамы, пусть пост не нарушают. Так... Фрукты, сладости...» — Лена озабоченно шла между полками супермаркета.

Выбирать новогодние подарки, думать о детях, ждать их было очень приятно. И от этого на сердце становилось тепло. Правда, для Лены в эти долгие зимние каникулы главным праздником был не Новый год, а Рождество. Но ребятишки всё равно ждут подарков и праздника на Новый год. Ну ладно, на Рождество куплю подарки побольше, а сейчас довольно и маленьких новогодних сюрпризов...

На лестничной площадке она встретила соседку. Когда-то она была комсомольским лидером. А около года назад впервые зашла в церковь. Теперь её воцерковление происходило стремительно и демонстративно. Она оглушительно требовала у соседей убрать из квартир собак, «эту скверну». Делала громогласные объявления о наступлении постов. На собственном примере рассказывала, как тщательно надо эти посты соблюдать, при этом обшаривая взглядом сумки соседок — не прячется ли там колбаса?

Вот и в этот раз соседка спросила: «Лена, а что это у тебя в сумках? Чего это ты накупила-то? Ты что, собираешься встречать Новый год? Ты ведь верующий человек, давно в храм ходишь, на клиросе поёшь — и тебе не стыдно?! Какой может быть Новый год, если Христос ещё не родился?!»

Лена не стала спорить и постаралась как можно мягче ответить: «Добрый вечер, Тамара Яковлевна! Простите, я спешу. Я жду детей. Думаю, что сегодняшний вечер лучше провести в кругу семьи».

Когда зашла домой, то задумалась. Может, нужно было ответить иначе? Ведь только вчера прочитала в одном православном издании ответ на похожий возмущенный вопрос: «Но ведь в Новый год

Христос ещё не родился! Как можно праздновать Новый год, если за твоим столом не будет Христа?!» Известный протоиерей ответил на этот вопрос так: «Будьте поосторожнее со словами! И не бросайтесь такими фразами, как «Христос ещё не родился!» Христос родился две тысячи лет назад! И не берите на себя смелость решать, за чьим столом Господь будет гостем, а за чьим — нет». Лена была согласна с этими словами.

Новый год — семейный праздник. И если Лена не захочет провести его с детьми, то куда они пойдут? На дискотеку? В бар? Ну уж нет! Всё будет как в детстве: ёлка, Дед Мороз, гирлянды. Неспешный вечер при свечах...

Пришла домой, долго прибиралась. Стёрла пыль в уголке с иконами, добавила масла в лампадку, зажгла её. Лене очень нравилось, когда в уголке перед иконами горела лампадка — этот огонёк был таким добрым и уютным. Казалось, пока он горит, ничего страшного случиться просто не может. Спаситель с Богородицей взирали ласково и внимательно, а взгляды любимых святых были серьёзны и добры.

Оставалось украсить квартиру. Когда- то они делали это вместе, всей семьёй. Было весело. Когда муж был жив, он приносил из леса ёлку, и праздничный аромат хвои растекался по всему дому. Все оживлялись. Сын и дочь долго разбирали елочные игрушки. Весь год они лежали на антресолях и успели забыться, а теперь в них можно было покопаться и разглядеть как следует. Среди них были игрушки ещё из Лениного детства: картонные блестящие курочки, белочки, зайчики.

Старые, такие родные елочные шары: так много лет, а мы с вами, и мы не разбились! А значит, всё будет хорошо! Есть в жизни постоянство! А вот и новые игрушки — блестящие и яркие. Но старые милее. Как уютней в поношенной куртке и комфортней на старом диванчике, который, кажется, помнит все изгибы твоего тела.

Одной украшать дом было не так весело. Никто не спорил, куда поставить Деда Мороза с облупленным носом. Никто не руководил процессом развешивания гирлянды и не ахал от радости, когда зажигались наконец разноцветные огоньки и в темноте всё вокруг становилось сказочным. Без этого детского восторга волшебство исчезло куда-то. И Лена просто украшала дом, без сказки. Дед Мороз с облупленным носом смотрел грустно, как будто хотел сказать: «Лен, пора уж перестать верить в чудеса».

Лена развесила гирлянды, поставила свечи, нашла белую фигурку ангелочка. Посмотрела вокруг. На душе стало радостнее. Да, предвкушение праздника часто слаще, чем сам праздник. Она подмигнула Деду Морозу: «Ничего, не печалься! Смотри, как у нас с тобой красиво!» Потом долго возилась на кухне, а в душе все поднималось радостное чувство. Постелила нарядную скатерть, белую с красным. Положила подарки детям в красивый новогодний пакет. Потом села за стол, зажгла свечу и выключила свет. Всё. Хлопоты закончены. Немного тишины.

За окном падал снег, снежинки были крупными, они кружились в свете фонаря, и от их вальса настроение сделалось совсем праздничным. Немного устала, но ничего. Всё равно радостно. «Как в детстве, — подумала она. — В детстве тоже был Новый год. Его праздновали везде: в садике, в школе. А Рождество было только у них с бабушкой. И они всегда ждали, когда загорится звезда. И только потом садились за стол. Да. А Новый год был у всех».

Лена вспомнила себя в детстве: светловолосая девочка с большими ясными глазами. Как-то на Новый год бабушка приготовила Лене костюм. Красный свитер и красные штанишки, на голове шляпа, на ногах обычные старенькие сапожки, в которых Лена ходила в садик. Бабушка объяснила, что сапоги теперь непростые, и называется этот костюм «кот в сапогах». И в этом костюме они с бабушкой пойдут на ёлку.

Бабушке дали пригласительный билет на ёлку по старой памяти, хотя она давно не работала. И вместе с этим чудесном билетом с нарисованными Дедом Морозом и Снегурочкой — талон, на котором было написано «подарок». На елке Лена смотрела на нарядных «снежинок» и красивых «снегурочек» и думала, что, может, снежинкой быть лучше. Но молчала, чтобы не расстраивать бабушку. Но бабушка была очень наблюдательна. Поймав взгляд внучки, обращённый на девочку в чудесном белом платье с короной на голове, она вздохнула и проворчала тихонько: «Ну и что снежинки! Им мамы платья шьют. А я уже старая, глаза плохо видят. Кот в сапогах ничуть не хуже. Ой, что ж я, старая, забыла совсем! Вот же!» И бабушка торжественно достала из кармана свою чудесную брошку с большим граненым камушком.

Это был необычный камушек. Если посмотреть в него, то мир чудесным образом менялся: переливался и искрился, становясь похожим на сказку. Бабушка прикрепила эту чудесную волшебную брошь на красный свитерок, и Лена сразу поняла, что теперь у неё самый лучший костюм на свете.

И потом ничуть не расстроилась, когда Дед Мороз с белой бородой вызывал в круг снежинок, снегурочек, принцесс, а Лену не взял, а, наоборот, легонько оттолкнул в сторону, пробормотав скороговоркой: «Только тех, кто в костюмах!» Вот бабушка, похоже, этому огорчилась, но Лена — ничуть! Дед Мороз просто не заметил её чудесную брошь! С такой брошью можно быть хоть кем, даже котом в сапогах.

...За окном послышался шум автомобиля, и Лена вернулась из прошлого.

Выглянула: да, это приехали дети. Сын и дочь с мужем.

Сделалось радостно и шумно. Поцелуи, объятия, поздравления. Лена зажгла на кухне свечи, и ужин получился праздничным и немного чудесным. Дети наперебой рассказывали свои новости. А потом Лена попыталась прочитать детям свой новый рассказ. Слушали они внимательно, но потом сын сказал:

— Мам, ну почему все твои рассказы какие-то похожие? Всё про веру, про Бога! Зачем это?

— Совсем и не все! — смутилась Лена. — Есть «Почти детективная история» и «Про Тасю». И про Тиграшу.

— Ну да, согласен, твои рассказы о разном. Но в итоге читаешь, и всё равно понимаешь, что пишет верующий человек. Зачем это? Ведь ты сама сокращаешь круг своих читателей! Так много неверующих людей! И они не станут читать твои рассказы!

Лена молчала. Она не хотела спорить. Потом улыбнулась и тихонько спела из Окуджавы: «Каждый пишет, как он слышит... Каждый слышит, как он дышит. Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить...»

Потом подумала и добавила:

— Я слышала, что иногда самой православной сказкой называют сказку про цветик-семицветик. Хотя в ней нет ни слова о Боге.

— Мам, ты уходишь в свою веру, как улитка в раковину. Это ненормально! — не согласился сын. — Вселенная так огромна, религий так много. Бог есть, не спорю, но кто сказал тебе, что православная вера самая правильная? Наше представление о Боге — оно соответствует уровню нашего развития. Почему ты не думаешь, что мы скоро перерастём этот уровень? А ты, как маленькое дитя, зациклилась на своих иконочках, лампадках, службах! Давно пора посмотреть на мир не с узкой точки зрения православия! Вот смотри: растение не может понять животное, животное не может понять человека, человек не может понять духовный мир — он слишком высок и огромен, чтобы втиснуть его в рамки православия!

Дочь и её муж молчали. Они хоть и редко, но исповедывались и причащались, они считали себя православными людьми. Но спорить им не хотелось.

— Мам, вот почитай что-нибудь научное! Или хоть фэнтези! Вон почитай! — и сын назвал имя мастера модного жанра. — А иконочки оставь старым бабушкам!

— Я недавно читала об этом писателе. Любопытная деталь: он был профессиональным лингвистом, и его требование к издателям книг было следующим: на любом языке имена его героев должны были сохранять свою транскрипцию. А большинство его героев носят имена древних демонов. Ты знаешь, что это опасно, сынок? Все эти ролевые игры, когда люди называют себя именами демонов? Это так похоже на инициацию...

— Мам, ты говоришь ерунду! Я тоже играл в эти игры. И был эльфом. И мои друзья играли. И со мной ничего страшного не случилось.

Лена печально вздохнула:

— Да, ничего, кроме того, что ты потерял веру. Вспомни, как маленьким ты читал «Отче наш». Как встречали мы Рождество. Да даже когда ты поступал в университет и сдавал экзамены, ты просил меня помолиться о тебе! И сам молился! У тебя в комнате до сих пор стоят иконочки твоих любимых святых! Преподобного Сергия Радонежского! И преподобного Александра Невского! И Архангела Михаила!

— Подумаешь, стоят! Да я их прямо сейчас и выкину!

Лена онемела. Сын поднялся и ушёл к себе в комнату. Лена встала из-за стола. Дочь с мужем переглянулись, и дочка стала заваривать чай. А Лена пошла в свою комнату и встала перед иконами. Божия Матерь смотрела на неё печально. А любимый святой Сергий Радонежский — строго. Лена заплакала и прошептала:

— Это я виновата. Я не смогла вырастить сына верующим человеком. Господи, прости меня, пожалуйста. Батюшка, преподобный Сергий, прости меня!

Она вспомнила разговор с духовным отцом. Лена тогда пожаловалась, что сын теряет детскую веру, что не признаёт больше православия. А она, Лена, молится за него. Но молитвы её безуспешны. Духовный отец ответил:

— Молитвы матери не бывают безуспешны. Просто люди сейчас очень гордые. Приходят к Богу через скорби. Вот и у твоего сына будет в жизни момент, когда он почувствует себя в тупике. Он будет искать выход. И всё-всё будет закрыто. Понимаешь? И останется только один маленький выход — к Богу. И тогда он — раз и пойдёт по этому выходу. Вот так

Духовный отец у Лены был непростым, многие считали его прозорливым. Только в монастыре старались избегать этого слова, говоря: «У него интуиция...»

И Лена испугалась:

— Нет, я не хочу, чтобы в тупике! Пусть он вернётся к Богу просто по моим молитвам. Или пусть эти скорби будут у меня.

Духовный отец подумал и медленно сказал:

— Да, Лен, эти скорби на самом деле могут быть у тебя вместо твоего сына. Но ты сама не знаешь, чего просишь. Ладно. Ты просто молись за своих детей, вот и всё.

Эти воспоминания пронеслись быстро. За спиной послышалось смущённое покашливание. Лена вытерла слёзы и обернулась.

— Мам, ты это, прости, сам не знаю, что на меня нашло. Пойдём за стол. Больше не будем спорить. Новый год ведь.

И Лена вернулась за стол. А потом потихоньку выскользнула и заглянула в комнату сына. Иконы стояли на месте. Остаток вечера прошёл дружно.

А перед сном, когда дочка с мужем уже легли спать в своей комнате, сын заглянул к Лене. Он нерешительно подсел к ней на диван. Вся самоуверенность его куда-то пропала. Взял маму за руку, как в детстве, потёрся носом об нос и сказал, волнуясь:

— Мам, я хотел рассказать тебе... Знаешь, я зашёл в комнату с твёрдым намерением убрать иконы. Но когда подошёл к ним, то растерялся: я вдруг вспомнил! Мам, я молился батюшке Сергию! Да, я вспомнил! Перед экзаменами! И Архангелу Михаилу молился! В опасности! И знаешь, что еще я вспомнил? Они мне ПОМОГАЛИ! А теперь они смотрят на меня так печально. А я говорю, что их нет! И собираюсь их иконы выбросить! Мам, я не смог их выбросить. И ещё знаешь, что? Они смотрели на меня как

ЖИВЫЕ! Мне даже стало страшно. И сейчас немного страшно. Мам, прости меня, ладно?

— Не бойся, сыночек! Ты просто подойди к ним и прочитай «Отче наш». Перед сном. Как в детстве. Помнишь? С Новым годом, сыночек!

— Помню, мам. Не знаю. Посмотрим. Спокойной ночи, мам! С Новым годом!

И сын ушёл к себе. А Лена встала, оделась, зажгла лампадку и взяла в руки молитвослов.

Ветка вербы

В очередной приезд в Оптину пустынь духовный отец дал Лене послушание ухаживать за старенькой и больной бабушкой. Нести послушание нужно было вместе с духовной сестрой Людмилой и жить одну неделю с бабушкой в монастырском доме рядом со стенами Оптиной, а другую неделю в стареньком домике этой самой старушки, на окраине Козельска: топить там печь, присматривать. Лена Людмилу давно знала, Люда жила в Оптиной много лет и была человеком добрым, кротким и терпеливым.

Да и домик этот Лене был знаком. Она жила в нём прошлой зимой, и ей там очень понравилось. Понравилось топить печку и слушать, как уютно потрескивают дрова, смотреть, как разгораются ярко-красные язычки пламени. Пить ароматный чай, сидя у печки, и посматривать в окно, где виднелись белоснежные сугробы, мягко кружился снежок и сказочные деревья в инее кивали ветками, заглядывая в дом. А чуть подальше вырисовывались золотые купола и белоснежные храмы Оптиной пустыни.

На окраине маленького городка обычно стояла тишина, мимо домика за день проходило всего один-два человека. Иногда по утрам чирикали птички или кукарекал соседский петух, а больше ничто не нарушало тишины. И Лене казалось, что такой же покой воцаряется в её душе. И она слышит, как медленно розовеет небо и встаёт рассвет, как тихо падает снег, как неспешно подкрадываются сумерки и пахнет берёзовыми дровами.

Лена очень хотела снова оказаться в этом домике. Весной там, наверное, ещё прекрасней. Поэтому она очень расстроилась, когда вернувшаяся из Козельска Люда сказала: «Лен, в дом ехать нет смысла. Жить там сейчас невозможно. Печка дымит, топить её нельзя. Нужно чистить дымоход, а может, ещё что- то не так. Дрова сырые, растопки нет. В общем, я там из недели прожила только пару дней, а потом ночевала у подруги. И то за пару дней вся простыла. А ты у нас жительница городская, ты и дня не проживёшь».

Лена расстроилась. У неё был заказ — написать очерк для издательства Оптиной. И она уже предвкушала, как поработает в тишине. Близилось Вербное воскресенье, и скоро можно будет поставить в вазу на столе веточки вербы. И они распустятся и станут пушистыми и жёлтыми, как цыплята. И будет так весело писать и посматривать на эту нежную вербочку. А когда устанет спина от работы, Лена выйдет на крылечко и вдохнёт пьянящий весенний воздух. И пригреется на солнышке. А пернатые певцы, воодушевлённые ярким солнцем и высоким голубым небом, вместо осторожных зимних чириканий устроят настоящий весенний концерт.

И будут суетливо копошиться куры и гордо расхаживать соседский красавец петух, выискивая на земле угощение своему семейству. Земля тоже оживёт: засуетятся труженики муравьишки, появятся разноцветные жуки, божьи коровки. А там уже недалеко и до дурманящего праздничного аромата черёмухи и нежного — сирени... Лена так ясно представила себе этот домик среди оживающей весенней земли и первой нежной травки, что сказала: «Ничего. Вспомню студенческую юность, таёжные туристические тропинки и — не пропаду!»

Но когда она приехала в дом, то не узнала его. Больше не было белоснежного снега, и убогость старой избушки бросалась в глаза. Тут покосилась и не закрывалась дверь, там валился на землю дырявый забор. В доме было холоднее, чем на улице. Лена попыталась прочистить дымоход, но, видимо, что-то делала не так. Да, дымоходы чистить ей ещё не приходилось. Затопила осторожно печь, но дым повалил прямо в кухню, и тут же защипало глаза.

Лена оставила попытки растопить печку. Прошлась по дому. Кухня и комната. Всё нежилое и холодное. Совсем не так, как было зимой. В комнате была ещё одна печка, но она одна не могла обогреть всё помещение, и после топки в доме по-прежнему стоял холод. Лена почувствовала себя голодной, поставила чайник на плиту, но газ не зажигался. Видимо, он кончился.

На книжном шкафу в литровой банке стояла чёрная корявая ветка. А вот и верба. Воды в банке почти не было. Видимо, Людмила собиралась порадоваться распустившейся вербочке, но от холода ветка засохла. Лена постояла у шкафа, глядя на ветку. Ей стало грустно. Вот жизнь идёт. Нет, несётся. Не успеешь оглянуться — подкрадётся старость. Такая же убогая и немощная, как эта покосившаяся избушка. Как эта погибшая сухая ветка. Что-то такое вспоминалось Лене при виде этой ветки...

Ах да, дуб Андрея Болконского! Князь Андрей смотрел на старый дуб, который один не распустился весной среди молодой зелёной поросли. Стоял и думал что-то вроде: «Да, этот дуб согласен со мной... Пусть молодые радуются весне, а я-то знаю, что всё преходяще... И ничего нельзя удержать и остановить — ни молодости, ни любви. Жизнь уходит как песок сквозь пальцы. Суета сует — всё суета...». Впрочем, это уже были мысли не князя Андрея. Лена вздохнула и сказала ветке: «Ну что, ветка? Я тебя выкину, пожалуй». А потом ей почему-то стало жалко эту ветку, и она оставила её стоять на шкафу.

Вышла на улицу. Дул противный мокрый ветер, с мутного неба сыпалась снежная крупа. Продрогшая Лена постояла минуту на крыльце. У природы нет плохой погоды? Да уж... Где она, нежнозелёная травка? Муравьишки на тёплой земле? Пушистые цыплячьи-жёлтые шарики вербы? Лена почувствовала озноб. Вернулась в холодный и сырой дом. Печка в комнате почти погасла, сырые дрова не желали гореть. Лена стала открывать дверцу печки и — не смогла. Задвижка защёлкнулась изнутри, а ручка дверцы была обломана. Теперь печку было невозможно открыть. Дверцу заклинило капитально. Лене захотелось плакать.

Озноб бил всё сильнее. Похоже, она заболела. Голова стала тяжёлой. В окне было мутно из-за снежной крупы и пасмурного низкого неба. И так же было на душе у Лены. Она легла, не раздеваясь, на кровать под одеяло и провалилась куда-то. Голова горела, а телу было холодно. И встать тоже не получалось. Так можно и замёрзнуть — пронеслось в голове сквозь тяжёлую дремоту.

Лена открыла глаза. Веки были такие тяжёлые. С трудом она сосредоточилась и вспомнила, как ехала сюда, в этот домик, а потом с половины пути вернулась. Потому что по дороге потеряла ключ. Сунула руку в карман, проверяя, на месте ли он, а ключа-то и нет. Только развязавшаяся верёвочка.

Ей пришлось вернуться в Оптину, и они все вместе, втроём искали запасной ключ: она, Людмила и бабушка. Бабушка этот ключ прибрала в укромное место: «Подальше положишь — поближе возьмёшь». Но у бабушки оказалась только первая половина поговорки. И вот теперь она забыла, что же это было за укромное место. И они все трое начали искать ключ, но только бестолково суетились, а ключ не находился.

Тогда Люда остановилась и попросила Лену и бабушку подождать и посидеть спокойно. А сама открыла Псалтирь. Псалтирь была старенькая и потрёпанная, и на ее коричневой обложке было написано: «Помощник и покровитель». Лена с удивлением смотрела, как Люда открыла последнюю страницу. Там были советы — в каких трудных обстоятельствах какой псалом читать. Людмила пробежала пальцем по странице и сказала: «Так, вот этот псалом читается, когда обращаются к Господу за помощью, если пытаются найти пропажу или открыть закрытую дверь». И Люда спокойно начала читать псалом.

Лена смотрела на неё с недоверием. А Людмила уверенно и спокойно читала псалом вслух. Не успела она дочитать до конца, как бабушка хлопнула себя по лбу: «Вспомнила! Да что ж я рассеянная— то такая! Да я же его, ключ этот, положила в карман халата. А халат в шкаф повесила». Ключ был торжественно извлечён из кармана. «Вот это помощник и покровитель!» — подумала Лена про Псалтирь.

Она сделала усилие и села на кровати. Потом проковыляла на замёрзших негнущихся ногах к иконам. Зажгла лампадку. Взяла с полки Псалтирь. Какой же псалом читала Людмила? Пятнадцатый? Двадцать пятый? Мысли путались. Руки были ледяными. Лена прислонилась спиной к чуть тёплой, потухшей печке и стала читать. Она прочитала оба псалма. Потом бережно положила Псалтирь на место и подошла к печке. Потянула за дверцу, и дверца, чуть подпрыгнув, вдруг легко открылась.

Лена затопила печку ещё раз. Вспомнила, что в сумке была газета. Засунула газету в топку, и печь наконец разгорелась как следует. Дрова подсохли, пламя обняло их, раздалось уютное потрескивание. В комнате потеплело.

Лена вспомнила, как когда-то работала все летние каникулы в геологоразведочной партии. Они жили в избушке, в тайге, в сотне километров от ближайшего населённого пункта. И Лена научилась в дождливые дни, когда гас костёр, готовить обед прямо в печке-буржуйке. И даже жарила в ней для геологов ландо- рики. Ландориками начальник партии называл оладьи на сухом молоке, рецепт которых придумала Лена. А если к ним собрать черники, которая обильно росла рядом с избушкой...

Лена почувствовала, как проголодалась. Она налила в кружку воды и сунула прямо в печку. Через пять минут уже можно было заварить чай. И когда Лена пила дымящуюся жидкость, прижавшись спиной к печке, то почувствовала, как озноб потихоньку уходит. Она достала из сумки хлеб и подаренную баночку мёда. Поела и долго сидела, прижавшись спиной к печке, пока не стало жарко всему телу. А потом задвинула вьюшку и сказала: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе». Сил хватило только на несколько молитв, и она залезла под одеяло. И крепко уснула.

Проснулась от яркого света. Солнечный лучик гулял по комнате, и в окошко было видно высокое и яркое голубое небо. И слышалось весёлое птичье пение. Голова была лёгкой. Похоже, болезнь прошла стороной. Лена села на кровати. Настроение было прекрасным. И в воздухе витал лёгкий и нежный аромат зелени. Лена осмотрелась — на шкафу больше не было чёрной сухой ветки. В пустой банке, зеленела и распускалась пушистая верба.

Я шёл в дождливый день по улице

День начинался из рук вон плохо. Просто ужасно. Небо было хмурым, пасмурным, шёл дождь. И настроение под стать погоде. Неделю назад Лена умудрилась сломать передний зуб, откусывая яблоко. Хорошо, что она была в отпуске. Как на работе в таком виде появишься?

Стоматолог предложил поставить вместо сломанного зуба коронку и успокоил:

— Будет красиво и прочно. Единственный минус — время. Неделю придётся походить так — со сломанным. Я его обточу, подготовлю, через неделю сделаем в лучшем виде.

Лена с ужасом протянула:

— Целую неделю?! Со сломанным зубом?!

Врач засмеялся:

— Некоторые вообще без зубов ходят! И ничего — живут... Ну, пошутил, сделаю так быстро, как смогу.

Через неделю у Лены был день рождения. То есть вот уже завтра. И гости должны были приехать, три семейные пары. Друзья. Такие же молодожёны, как и они с Сашей. Вместе росли, вместе учились. Вот и поженились почти одновременно. Друг у друга на свадьбе отгуляли.

Лена спрашивала у Саши: «Красивые у меня подруги?» И ей было очень приятно, когда Саша серьёзно отвечал: «Ты у меня самая красивая». И слово «муж» было тоже очень приятно произносить вслух. Скажем: «Нет, девчонки, сегодня не могу, мне ещё нужно мужу ужин приготовить».

И вот сегодня утром, когда муж Саша отвёз её в клинику, оказалось, что врач заболел. И приёма нет. И это означает, что она остаётся со сломанным передним зубом ещё на неделю. А может, и дольше. Лена попросила у другого врача:

— А можно поставить что-нибудь временное?

Молодой стоматолог раскатисто захохотал:

— Временное?! До первого завтрака? Или до обеда? Ха-ха! Ну, девушка, ну, насмешила!

Назад ехали молча. Саша, спокойный и невозмутимый как всегда, улыбался:

— Ничего страшного, Лен. Ты всё равно в отпуске.

— А день рождения?! А гости?!

— Не понял. При чём тут день рождения? Будем праздновать. Будут друзья, будут подарки. Вот сейчас в универсам заскочим, ты же хотела продукты купить. Ты ж у меня лучший кулинар на свете!

— Саш, я не буду принимать гостей в таком виде. День рождения отменяется.

Саша не стал спорить. Он, несмотря на молодость, был рассудительным. К переменам настроения юной жены относился снисходительно. Чувствовал себя сильным мужчиной: «Ох уж эти женские слабости и капризы! Слабый пол...» Он уже знал, что бурю лучше переждать. А после бури бывает что? Правильно! Солнышко!

— Лен, всё равно нужно заехать в магазин. Сама знаешь, что в холодильнике пусто.

В магазине разделились, Лена отправилась за продуктами, а Саша занял очередь в кассу.

Она шла между рядами. На глаза наворачивались слёзы. Вот и день рождения испорчен. Она даже рот раскрыть стесняется. Прикрывает ладошкой. Какое уж тут праздничное настроение — с таким ужасным, просто ужасным видом!

— Девушка, пожалуйста, помогите мне достать конфеты!

Голос взрослой женщины исходил из уст ребёнка. А ребёнок был чуть выше Лениных колен. Лена наклонила голову: прямо перед ней, на маленькой тележке, сидела женщина. У неё не было ног. То есть совсем не было. Она сидела на низенькой тележке с колёсиками и приветливо смотрела на Лену.

Лена сделала усилие над собой, чтобы голос не дрогнул. Сглотнула и всё-таки немного дрожащим голосом спросила:

— А вам какие?

Женщина улыбнулась. Она была ещё нестарая, и лицо её казалось очень милым.

— Шоколадные. Может, «Белочка» есть? Я «Белочку» больше всего люблю.

Лена нашла ей конфеты, а потом пряники. Потом они посоветовались, какая сгущёнка вкуснее, и решили, что самая вкусная — «Рогачёвская». Женщина весело поблагодарила и поехала на своей тележке дальше. Вид у неё был деловой.

Когда она отъехала, Лена постояла несколько минут в кондитерском отделе, пахнущем ванилью и шоколадом. Потом поняла, что, разговаривая с женщиной, она впервые за неделю забыла, что нужно прикрывать ладошкой рот. Она обернулась. Саша стоял у кассы и смотрел в её сторону.

Усаживаясь в машину, муж разместил все Ленины покупки на заднем сиденье: и большой торт, и толстую курицу в пакете, и овощи для салатов. И конфеты «Белочка». Саша молчал. Лена взглянула на мужа и сказала:

— Знаешь, я где-то прочитала фразу, которая мне понравилась. Я забыла о ней. А вот сегодня вспомнила.

— Какую?

— «Я шёл в дождливый день по улице и грустил оттого, что у меня не было новых ботинок, пока не встретил на улице человека, у которого не было ног».

И они улыбнулись друг другу. И поехали домой. Шёл дождь, и капли били в лобовое стекло и растекались по нему маленькими лужицами.

Пастырь добрый

Пастыри Митейной Горы

Есть на Урале река Чусовая. Холодная река, северная. Течёт себе мимо береговых скал, отвесно обрывающихся в воду. Такие скалы называют «бойцами». Течёт Чусовая среди горно-таёжных лесов. Суровый край, но богатый и природой, и людьми.

На берегах Чусовой совершал свой молитвенный подвиг святой Трифон Вятский. С отвесных чусовских скал несколько раз скидывали святого язычники. Но Господь хранил его. Смиренный, кроткий, полный любви Христовой, святой Трифон получил дары исцеления и прозорливости, изгнания злых духов. Святые отцы говорят, что для монаха высший подвиг — это основание монастыря. Трифон Вятский таких подвигов совершил несколько.

Рядом с местом, где жил и подвизался Трифон Вятский на Урале, выросло селение Верхнечусовские Городки. А в пяти километрах от Городков, на правом берегу Чусовой, на Митейной горе, красуется золотыми куполами белоснежный храм монастыря Казанская Трифонова женская пустынь. Митейная Гора названа так по имени блаженного Митейки, который по ночам молился здесь. Вот сколько покровителей у монастыря!

Монастырь освящён в честь чудотворной иконы Казанской Божией Матери, явившейся на источнике в конце XVIII века и обновившейся чудесным образом, и Трифона Вятского.

Одна из святынь обители — могилка прозорливого старца, протоиерея Николая Рагозина. Он служил здесь почти четверть века — с1957 по 1981 год. Это на самом деле был замечательный пастырь, видимо, по наследству стяжавший дары, такие же, какие получил от Господа и Трифон Вятский, так любивший эти места: исцеления, изгнания злых духов, прозорливости. Мудрый пастырь рассказывал своим чадам о будущем, предсказал основание монастыря и даже описал внешность своего преемника, отца Савватия.

Молитвенное присутствие протоиерея Николая Рагозина ощущают все приехавшие в монастырь. Эту молитвенную помощь отца Николая почувствовал в трудный момент и молодой священник, будущий основатель монастыря игумен Савватий, который приехал сюда служить в 1987 году. Его духовный отец, архимандрит Иоанн (Крестьянкин), и благословил создание монастыря Казанская Трифонова женская пустынь.

Вот так и тянется связь времён из глубины веков от основателя монастырей св. Трифона Вятского к Казанской Трифоновой женской пустыни.

Из тьмы прошлого

Приехав в монастырь в очередной раз на праздник Казанской иконы Божией Матери, я узнала, что здесь служил ещё один выдающийся пастырь-подвижник. Сёстры монастыря любовно, по крупицам собирали сведения о нём, записывали воспоминания чад, родных и близких.

И вот монахиня Георгия бережно передаёт мне папки с материалами, пожелтевшие фото, документы, послужной список. И мне хочется плакать, потому что я так остро чувствую своё недостоинство! Прикосновение к судьбе такого пастыря так ответственно, так значимо для меня! Благословение духовного отца придаёт мне силы, и я с молитвой открываю папки...

Материалов много. Сначала мне кажется, что я не могу за этим хаосом дат, имён, событий почувствовать живого человека, услышать его голос, увидеть его воочию. Но я продолжаю читать. Вот его проповедь. Вот автобиография. Фото графии. Воспоминания дочери и других родных.

И постепенно из тьмы прошлого выходит он сам — добрый и сильный. И я вижу его: светлые волосы, голубые проницательные глаза, стройный, среднего роста, очень обаятельный. И в нём чувствуется духовная сила, он — молитвенник. Вера давала ему силу жить, пройти через нечеловеческие испытания и сказать о своей жизни почти поевангельски: «Вера моя спасла меня».

Звали этого пастыря протоиерей Афанасий Евстюнин.

Детство

Родился он в самом конце XIX века, в 1898 году, в русской многодетной семье, в селе Крымская Слудка в Удмуртии. Это Средний Урал. Удмуртия многонациональна: чересполосица удмуртских

и русских деревень, на юге к ним добавляются марийские и чувашские, в районе реки Чепца — татарские.

Жаркое лето, холодная многоснежная зима. Места красивые. По этой местности течёт широкая равнинная река Вятка — самый крупный приток Камы. И сотни малых рек: Чепца, Кильмезь, Вала, Иж, Вотка, Сива... В то время в реках было много рыбы,- в Вятке и притоках ловились лещ, плотва, линь, чехонь, сом, щука, окунь, судак. Может, из детства родом любовь к рыбной ловле? Став взрослым, отдыхал душой на рыбалке. И даже семью кормил.

Детство мальчика кончилось рано. Мама, Евдокия Васильевна, умерла, и осиротело пятеро Евстюниных. Отец, Василий Трифонович, испытал всю тяжесть положения вдовца. Жизнь маленького Афанасия резко изменилась.

Сколько раз с тех пор удары судьбы преследовали его! Сколько скорбей и боли он перенёс! Спасала вера. Основы её закладывались в благочестивой семье мальчика. А потом укрепились в монастыре, где провёл Афанасий семь лет — с детства до юношества. В эти годы формируются основания характера, внутренний стержень. И по воле Божией Афанасий провёл эти годы на уральском Афоне — в Белогорском монастыре.

Монашеская закалка

Бабушка, мать Василия Трифоновича, помогала овдовевшему сыну с детишками. Маленького Афанасия решили отвезти в монастырь, где он мог получить хорошее образование и воспитание. И вот в 1905 году бабушка с внуком едут на Белую гору, в 120 километрах от Перми.

Что представлял собой монастырь в те годы? Что увидел ребёнок? Гора, возвышающаяся среди лесов. Почему Белая? Здесь долго не тает первый снег. Здесь выходят на поверхность белые известняки. А может, потому, что белый цвет— цвет чистоты и святости? Гора как ежедневный экзамен на белую — чистую — совесть. Каждый, кто хоть единожды побывал здесь, знает это удивительное чувство, когда отступают суета, невзгоды, горести, тревоги...

Митейная гора, Белая гора... Может, они чуть ближе к небу? Думаю, маленький Афанасий был поражён красотой и благодатью этого святого места. «Благодать Святаго Духа нас собра...» Воистину права пословица: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Наверное, маленький Афанасий, чьи глаза ещё не просохли от слёз по матери, был удивлён гостеприимством незнакомого места. С удивлением смотрел на скамейки для паломников, расставленные вдоль дороги при подъёме на Белую гору, на таблички с надписью: «Дорога на Белую гору». В туман, в дождь, зимой во время снегопада и бури монахи звонили в колокол, чтобы гости обители не заблудились. Всем странникам давался приют, их бесплатно кормили в течение 3-4 дней.

Приехав в монастырь, бабушка и внук узнали об обители получше. Основана она была в 1890 году пермским миссионером, протоиереем Стефаном Луканиным. В 1891 г. на Горе был поставлен каменный крест в память об избавлении наследника цесаревича от смертельной опасности при покушении на него в Японии. Крест прозвали в народе царским.

В монастыре была открыта школа для обучения мальчиков-сирот. Детей обучали не только грамоте, церковному пению, но и различным ремеслам. На Белой горе в то время получали воспитание 25 сирот. Одним из этих мальчиков и стал Афанасий.

Что происходило в монастыре с 1905 по 1912 годы, когда здесь жил будущий пастырь? Читаю документы. Вот отчёт монастыря за 1909 год. Братия насчитывает 401 человек. Много это или мало? По меркам современных монастырей, в которых бывает по несколько десятков насельников, это очень много... Какое хозяйство увидел Афанасий Евстюнин? 580 десятин земли — это огромная площадь; 40 коров. В обители прекрасная библиотека, издательство, гостиница, богадельня, иконописная, иконостасная и фотомастерские. Здесь процветают не менее четырнадцати ремесел. Из местной глины обжигают кирпичи, на монастырских мельницах мелют зерно, в пяти искусственных прудах разводят рыбу, пасут скот, сеют и пекут хлеб, обрабатывают землю, занимаются пчеловодством.

А как трепещет душа, прикасаясь к православным святыням! В то время здесь их было много:серебряная рака с частицами святых мощей угодников Божиих: Иоанна Крестителя; апостола Андрея Первозванного; святителей Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоустого; архидиакона Стефана; великомучеников Георгия Победоносца, целителя Пантелеймона, Димитрия Солунского; бессребреников Косьмы и Домиана; части Святого Животворящего Креста Господня, дарованные Вселенским патриархом и афонскими старцами. Бабушка с внуком могли увидеть и чудотворные иконы: Божией Матери «Скоропослушница» (дар св. Иоанна Кронштадтского); икона Св. Троицы, написанная на частице Мамврийского дуба; икона Собора Печерских чудотворцев с частицами мощей прп. Пимена и Кукши; чудотворный список с Иверской иконы Божией Матери «Вратарница».

В эти годы шло возведение знаменитого Белогорского собора, который строился пятнадцать лет, с 1902 по 1917 годы.

И, значит, мальчик наблюдал, как вырастал прекраснейший храм в византийском стиле, напоминающий своей архитектурой Владимирский храм в Киеве: он стал самым красивым и грандиозным храмом Пермской епархии. Для его украшения в иконописной мастерской монастыря изготавливались иконы. Самые дорогие из них, помещенные в иконостас, современники оценивали в огромную для того времени сумму — 3000 рублей каждая. Храм оборудовали «новейшей вентиляцией» и паровым отоплением; пол вымостили метлахской плиткой; на предсоборную площадь положили асфальт. Главным поставщиком строительных материалов был монастырский кирпичный завод, имевший три печи.

Устав монастыря, составленный будущим преподобномучеником, настоятелем о. Варлаамом, был одним из самых строгих среди монастырей конца XIX века. Он был составлен по афонскому уставу. Согласно ему в храм на службу должна была приходить вся братия, включая мальчиков-послушников. Кто не приходил без причины, тому 100 поклонов во время обеденной трапезы перед всей братией, а постриженные монахи в келье делали ещё 200, умоляя Бога о помиловании за леность.

Прошло немного времени, а смекалистый Афанасий уже знал все правила обители: нельзя было отлучаться во время службы, воспрещалось в кельях громко петь и разговаривать, иметь музыкальные инструменты. На послушании нужно было молчать и про себя молиться. Запрещались ссоры, ко всем братьям должно было быть равное отношение, без объединения в компании, содружества. В кельях у братии — чистота, вещей предельно мало, роскошь убранства — не для монахов. Вход мирским людям в кельи строго возбранялся. Каждый из братии избирал себе в руководство особого старца или руководителя, показывающего своему ученику пример и оказывающего поддержку в многотрудной монастырской жизни.

Как проходил день Афанасия в монастыре? Три часа ночи, самый крепкий сон в миру. А в монастыре — подъём, начало богослужения. После службы монастырская братия трудилась с б утра до обеденного колокола. После чего обед и короткий отдых и вновь работа до 18 часов вечера. Основной работой и послушанием Афанасия, как и других сирот, была учёба. Здесь, в монастыре, он получил незаконченное среднее образование, по тем временам очень хорошее. День монашеской братии был насыщен до предела. С шести вечера проходили знаменитые белогорские всенощные бдения, продолжавшиеся вплоть до часу ночи.

Мальчик рос среди людей, которые были цветом Православия, многие из них спустя несколько лет приняли мученические венцы за веру Так, в 1918 году настоятель монастыря архимандрит Варлаам был арестован вместе с братским духовником иеромонахом Вячеславом, зверски замучен большевиками и брошен в реку Каму Всего расстреляли и замучили сорок одного монаха Белогорского монастыря.

Братия Серафимо-Алексеевского скита была утоплена в яме с нечистотами. Когда тела иноков извлекли из ямы, на них не было следов разложения, а очевидцы засвидетельствовали исходившее благоухание.

Имея таких учителей, будущий протоиерей Афанасий и сам впоследствии смог вынести пытки и издевательства, не сломившись, не отрекаясь от Христа. «Вера моя спасла меня». За семь лет пребывания на уральском Афоне Афанасий приобрёл серьёзную монашескую закалку, твёрдость веры, аскетическое воспитание, молитвенное настроение.

Юность и подготовка к служению

Но юноше не суждено было остаться в монастыре. Промысел Божий судил ему жить в миру и быть женатым священником. В 14 лет он покидает монастырь. Воля Божия ведёт его в город Казань, где Казанский архиепископ Иаков принимает его регентом в храм и благословляет учиться на миссионерских пастырских курсах.

После окончания курсов в 1916 году юношу отправляют к пермскому епископу Палладию, магистру богословия, известному духовному писателю. Он назначает Афанасия псаломщиком в церкви завода Чусового. Здесь юноша служит до 1917 года. Регент, псаломщик... Преосвященный Палладий был поборником строгой уставной службы, уделял большое внимание ясности и выразительности клиросного чтения. Известно несколько его указов, обращенных непосредственно к псаломщикам: «Каждый псаломщик должен считать своим дол гом всеми зависящими от него средствами содействовать улучшению службы церковной».

О чём ещё думает девятнадцатилетний голубоглазый псаломщик, кроме «улучшения службы церковной»? Конечно, о любви! В 1917 году происходит очень важное событие в жизни Афанасия: он находит себе верную спутницу, которая будет сопровождать его, поддерживать и утешать до конца жизни. Девушку звали Евгения Васильевна Обухова, и была она красива и добра, из верующей, благочестивой семьи пермских мещан.

Юные жених и невеста были похожи: ровесники, оба из многодетных семей (в семье Обуховых было семеро детей), оба с детства приучены к труду. Семья Обуховых имела средний достаток: владела собственным двухэтажным деревянным домиком и небольшим продуктовым магазином — как тогда говорили, лавкой. Отец держал лошадей и брал под ряды при строительстве железнодорожного моста через Каму, то есть нанимал рабочих, организовывал, контролировал. Всегда в семье подавали милостыню, помогали нищим, кормили их и одевали. Так что невеста Афанасия была из очень порядочной, честной и доброй семьи. Юная Евгения росла не белоручкой, она прекрасно готовила, была превосходной швеёй. Для того чтобы научиться шить, четырнадцатилетняя девочка три года подряд пешком ходила к наставнице- швее, которая жила очень далеко: улица Хохрякова в Перми, где жила Евгения, и Верхняя Курья находятся на очень большом расстоянии.

Трудно представить, чтобы кто-то из современных молодых людей отправился в такую даль пешком, а не на автобусе. А юная Евгения, энергичная, трудолюбивая, до семнадцати лет продолжала такую учёбу и овладела искусством в совершенстве. Она могла шить всё — от нижнего белья до шуб и шапок, умела стегать одеяла. Как позднее пригодилось ей это умение, сколько раз оно спасало её с детишками от голодной смерти!

Какой была Пермь в эти годы? Население города вместе со своего рода рабочей окраиной Мотовилихой составляло около 100 тысяч человек. В самом городе было мало промышленных предприятий. Большая часть населения— мещане, купцы, ремесленники, чиновники и служащие — была лояльна к существующему строю. Но рядом с городом располагались Мотовилихинские заводы, где большевики вели активную пропаганду и пользовались поддержкой части рабочих. 17 декабря 1917 г. в здании Пермского оперного театра состоялся I губернский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Съезд провозгласил установление Советской власти в Пермской губернии.

А жизнь продолжалась, и любовь не зависела от политической власти. Холодным зимним днём Афанасий и Евгения обвенчались в Слудской церкви. Это был красивый храм, построенный в 1849 году (в 1944-2002 годах кафедральный собор Пермской епархии). Взволнованный Афанасий стоял рядом со своей избранницей, такой тоненькой и нежной, и думал: «Мы будем вместе всю жизнь!»

Сколько раз с тех пор судьба насильственно разводила их, сколько лет пришлось им провести в разлуке! Но любовь была сильнее испытаний.

Эти испытания не заставили себя ждать. Не успели молодые начать семейную жизнь, как власти забрали Афанасия в армию — Первая мировая война в 1917 г. ещё не окончилась, и параллельно с нею медленно разгоралась Гражданская. Шла тотальная мобилизация, и его отправили в сухопутный полк города Челябинска, а полк — на линию фронта в Ригу. Испытания и скорби с тех пор неотступно следовали за супружеской четой. Сколько раз их будут разлучать, мучить, издеваться! Но их любовь перенесёт все испытания, и они будут всегда вместе, даже когда их разделят года заключения, ссылки. Вместе — духом, в молитве, в горе и в радости, в здравии и в болезни, чаще в бедности, чем в богатстве!

Господь хранил Своего избранника: Афанасий не участвовал в военных действиях, воля Божия сохранила его от риска убить человека. По болезни (тиф), в этом же 1917 году он был уволен из армии и возвратился домой.

1918 год. Пермь занимает армия Колчака.

1919 год. Сухие архивные справки свидетельствуют: «После отчёта комиссии ЦК РКП (б) (под руководством И.В. Сталина и Ф.Э. Дзержинского) командование Восточного фронта подготовило наступление для возвращения Перми. В ночь с 30 июня на 1 июля 1919 года, переправившись через Каму, красные вновь заняли город. В Перми произошли кровопролитные уличные бои. Водный транспорт (почти весь камский речной флот) был сожжён в порту, взорван железнодорожный мост через Каму. Гражданская война, военный коммунизм, хозяйственная разруха. В это же время административный центр Урала был перенесён советской властью из Перми в Свердловск».

Мирные люди старались бежать от кровопролития и начавшегося голода. Афанасий с младшим братом Григорием и юной женой на плоту по Каме и Вятке плывут в село детства — Крымскую Слудку, пытаясь обрести там мирную, спокойную жизнь. Путь был нелёгким, денег на пропитание не хватало, кормились тем, что потихоньку продавали приданое Евгении Васильевны. У дедушки в Крымской Слудке тяжёлыми крестьянскими трудами всегда был заготовлен запас продуктов: в подполье хранились трёхгодовалые клади с зерном.

Юная Евгения Васильевна, одетая по городской моде, в шляпке, на каблуках и с ридикюлем, поначалу была встречена деревенскими с недоверием: это что ещё за барыня?! Наверное, и хлеб-то не умеет испечь?! Но скоро недоверие сменилось признанием и уважением: городская «барынька» не отставала от деревенских в работе, да ещё и удивляла всех своими успехами в хозяйстве. Смекалистая, трудолюбивая, добрая, благочестивая, Евгения Васильевна с юных лет внушала уважение окружающим. Здесь, в Крымской Слудке, у молодых родился первый ребёнок — доченька Вера.

Рукоположение в сан

Жизнь Афанасия Васильевича была по-прежнему неразрывно связана с церковью: он служил псаломщиком. В двадцатые годы гонения на верующих постепенно усиливались. Поэтому следующий шаг двадцатичетырёхлетнего Афанасия, мужа и отца, уже можно приравнять к исповедничеству. Не каждый в то время решался открыто заявить о своей причастности к церкви. Это означало обречь себя на скорби и испытания. Но Афанасий Васильевич жизнь свою без церкви и веры не представлял. В 1922 году он сдал экзамен на дьякона, и архиепископ Елабужский Георгий рукоположил отца Афанасия. В сане дьякона наш герой прослужил четыре года, с 1922 по 1926 год.

Отец Афанасий хорошо понимал, что политика атеистического государства направлена на уничтожение духовенства. А ведь в эти годы у него родились ещё двое: сыночек Борис и дочка Нина. Он отвечал уже за многодетную семью — жену и троих детей. Казалось бы, смени образ жизни, откажись от церкви — и твоя семья не будет подвергаться опасности.

Но отец Афанасий не только не отрекся от сана, в эти страшные годы он принял на себя крест пастырского служения: в 1926 году его рукополагают в священнический сан. Теперь он в первую очередь пастырь, душу свою полагающий за овцы.

Отец Афанасий хорошо знал, на что он идёт. И принял сан как волю Божию: «не вы Меня избрали, а Я вас избрал». Святитель Филарет Московский писал: «Всеведущий Бог избирает, предназначает от колыбели, а призывает в определённое Им время, непостижимым образом совмещая сопряжение всевозможных обстоятельств с изволением сердца. Господь в своё время препоясывает и ведёт Своих избранных так, как бы они не желали, но туда, куда желают дойти». Куда же желают дойти избранные? В Град Небесный! Но пастырь должен прийти туда с паствой: «Се, аз и дети мои, дарованные мне Господом».

Матушка Евгения

А его жена теперь — матушка, которая хорошо понимала, что муж её с этого времени больше принадлежит пастве, чем своей семье. Это подвиг и в мирное время, а в те тяжёлые времена подвиг вдвойне. Но Евгения Васильевна не унывала. Она была очень верующим человеком, принимала все происходящее как волю Божию. Смелая и надёжная, она была верной спутницей мужу. Евгения Васильевна вспоминала, что после рукоположения мужа им приходилось 16 раз переезжать с места на место, с прихода на приход. И чаще всего это были разрушенные храмы, приходы без священника, паства без пастыря. И отец Афанасий строил, восстанавливал, собирал прихожан. А когда всё возрождалось, его переводили на новый приход, куда он ехал безропотно, предав себя и свою семью воле Божией.

Евгения Васильевна, стойкая, терпеливая, всегда находила способы устраиваться на новом месте: заводила корову, лошадь. Четыре раза у них описывали всё имущество за неуплату выдуманных, нереальных налогов. Но матушка не унывала. Городская тоненькая девочка, быстро ставшая многодетной матерью, но не утратившая девической стройности и привлекательности, она была смелой и ловкой.

Однажды её смелость и решительность пригодились при спасении их молодой лошадки, любовно прозванной Манькой. Дело случилось зимней ночью. Отец Афанасий был в отъезде. Цыгане задумали украсть лошадь и вывели её из конюшни. Но Манька была умницей, чужих не подпускала, и цыганам никак не удавалось надеть на неё узду, чтобы увести со двора. И лошадка бегала по двору, звеня колокольчиком. Евгения Васильевна не испугалась и не растерялась. Она быстро выпрыгнула в окно и бросилась за помощью. Прибежали соседи, и лошадка была спасена.

Первые скорби и испытания

После трёхлетнего священнического служения в сёлах Селенур и Кураково ревностного пастыря взяли на заметку власти. Отца Афанасия обложили непосильным налогом в 1700 рублей и 100 пудов льна. Сдать такой налог не представлялось никакой возможности, о чём богоборческие власти были прекрасно осведомлены.

В 1929 году всё имущество семьи священника описали. Жесткость властей была нечеловеческой, сатанинской: при описании имущества милиционер выкинул из зыбки младенца Любочку, только что родившуюся. Он позарился на пружину, с помощью которой зыбку качали! А вторую дочь, Верочку, спящую в кроватке, испугали, грубо выхватив у неё подушку, которую забрали с собой. Что пережили при этом родители детей, понять нетрудно.

Паства отца Афанасия очень переживала за полюбившегося им священника.

Многие односельчане выкупали описываемое имущество, чтобы потихоньку возвратить своему батюшке.

Самого отца Афанасия арестовали и приговорили к трёхлетней ссылке на север, в Архангельскую губернию. Семью тоже приготовились арестовать и выслать отдельно, но их загодя предупредили верующие, и племянник отца Афанасия Григорий успел увезти матушку и маленьких детишек в Крымскую Слудку.

Зыбкие волны житейского моря

Святитель Игнатий Брянчанинов писал о жизни человека: «Все мы ходим по зыбким волнам житейского моря, колеблемого и возмущаемого различными превратностями. Какая неверная стихия под ногами нашими! Мы не можем знать, что случится с нами чрез кратчайшее время. Самые сильные превращения в жизни нашей совершаются неожиданно, внезапно. Не одна смерть подкрадывается, как тать; подкрадываются так почти все напасти. Наветуется, обуревается море сильными ветрами, восстающими с разных сторон по неведомой причине; и жизнь наша подвержена многообразным нападениям от лукавых духов и водимых ими человеков; подвергается многообразным напастям по неожиданным случаям, по какому-то загадочному стечению обстоятельств. Невозможно предвидеть и предузнать, что придумает злоба, что послужит поводом и средством к напасти, откуда возникнет искушение. По большей части ни предупредить, ни отвратить их невозможно».

Да, как справедливы эти слова! Только что был отец Афанасий добрым пастырем, счастливым отцом и мужем, и вот он лишён всех прав, и сама жизнь его под угрозой. А ведь он ещё совсем молод, ему нет и тридцати лет. Как тяжело было ему ничего не знать о судьбе любимой жены и маленьких детишек, как переживал он за них! Как страдал, думая о происходящем — репрессиях против духовенства, гонениях на священнослужителей! Что страшнее — холод и голод или вот эта боль за близких людей?

Святитель Николай Сербский писал: «Когда говорится о судьбах, обычно имеется в виду видимое течение человеческой жизни. Но нельзя забывать о душевной драме, которая всегда важнее, насыщеннее и глубже внешней жизни человека». Святитель Василий Великий дал человеку определение такими словами: «Человек — невидимое существо». Что происходило в душе отца Афанасия? Не впасть в уныние, не опустить руки, постараться остаться в живых, молиться за паству, за семью, за окружающих — вот задача, которая стояла перед ним. Что он пережил? Старец, архимандрит Иоанн (Крестьянкин), вспоминая годы заключения, писал, что никогда так не молился, как в лагере.

Мы знаем, что батюшка не отрёкся, не сломался. Его спасала вера. Каков был приговор? Что говорилось в обвинительном акте? Любопытен документ того времени, в котором перечислялось всё, за что могли отправить в ссылку и даже расстрелять. Вот «Литерные формулировки приговоров, выносимых внесудебными органами (коллегиями ВЧК, ГПУ, тройками, Особым совещанием НКВД СССР 1917-1953 гг.)»:

АСА	Антисоветская агитация
АСВЗ	Антисоветский военный заговор
АСЭ	Антисоветский элемент
Б/П	Белополяк
ВАД	Восхваление американской демократии
ВАТ	Восхваление американской техники
ВНТ	Восхваление немецкой техники
ЖВН	Жена врага народа
ЖИР	Жена изменника Родины
КРА	Контрреволюционная агитация
КРГ		Контрреволюционная группировка (к расстрелу)
КРД		Контрреволюционная деятельность
КРТД		Контрреволюционная троцкистская деятельность
КРТЗД		Контрреволюционно-троцкист- ско-зиновьевская деятельность
пз		Преклонение перед Западом
ПКРД		Право-левацкая КРД (контрреволюционная деятельность)
пш		Промышленный шпионаж
РВН		Родственник врага народа
свэ		Социально-вредный элемент
схв		Сельхозвредитель
тн		Террористские намерения
чсвн		Член семьи врага народа
ЧСИР		Член семьи изменника Родины
ЧСР		Член семьи репрессированного

Да, очень многие из этих приговоров могли подойти и отцу Афанасию, скажем, «антисоветский элемент» или «социально-вредный элемент». Ну, а Евгения Васильевна, конечно, была «жена врага народа».

Остров смерти

Отец Афанасий отбывал ссылку на Новой Земле, на острове Вайгач. О лагерях Севера ходило множество легенд, их называли «лагеря смерти». Именно о них писали А.И. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» и Р. Конквест в «Большом терроре». Целая серия книг о таких лагерях вышла в 1965 г. в Мюнхене в серии («К истории немецких военнопленных Второй мировой войны»), В них рассказывается о каторжной работе в нечеловеческих условиях Арктики, о почти поголовной смертности заключенных.

По широко распространённой легенде («Арктический архипелаг ГУЛАГа» — в сб. «Полярные горизонты», вып. 3, Красноярск, 1990, с. 140) на Новой Земле возник один из первых в СССР урановых рудников, где заключённые в строжайшей секретности добывали сырьё для атомной бомбы. Есть сведения о лагере «Рыбак» на Таймыре, но они существовали в устной традиции и тоже носили полулегендарный характер: бытовала цифра в 5 ООО заключенных, большинство из которых погибло при добыче урановой руды.

Промышленная добыча руды якобы продолжалась недолго — были найдены более удобные для разработки урановые месторождения. Пока ни прямых, ни косвенных подтверждений этой информации нет. В наши годы геологи, гидрографы, сотрудники рыбоохраны не встретили в тех краях никаких следов горных разработок, только остатки рыбацких избушек. Механизм рождения подобного рода легенд, наверное, предмет особого изучения. Можно, например, предположить, что охрана привезенных куда-то в тундру заключенных специально сообщала им об их прибытии на «остров» — для предотвращения самих мыслей о побеге (такой случай для острова Врангеля описан в воспоминаниях одного из заключенных чукотских лагерей).

Но это не означает, что «лагерей смерти» и «островов смерти» совсем не существовало. В условиях вечной мерзлоты очень трудно найти свидетельства пребывания людей. Даже могилы погибших заключённых могут выглядеть как ямы с водой.

Побывавший в тех местах редактор православной газеты «Вера-Эском» Игорь Иванов делился когда-то своими воспоминаниями: «Во время моей журналистской практики в Ненецком округе была скверная серенькая погода, и я отправился гулять за поселок; долго шел по болотистой тундре, наконец, поднялся на высокий обрывистый берег, иду, а кругом какие-то ямы, наполненные водой. И не сразу я понимаю, что это кладбище, а ямы — могилы европейцев, то есть тех, кто приехал сюда с Большой Земли и навсегда тут упокоился. Но хоронили здесь их как на Рязанщине — копая на два метра вглубь, и уже через два дня ямы наполнялись водой, выталкивая наверх кресты или столбики и приподнимая гробы с землей. Но кому до этого было дело — закопали и забыли. А потом время, дожди и снега делали свое дело — и образовывались такие большие ямы, наполненные водой, которые я с опаской обходил. Но чуть дальше, в стороне я увидел еще нечто необычное: что-то вроде ненецких нарт, заваленных какими-то ветками. Рядом не то кострище, не то пепел. Я понял, что это были могилы местных аборигенов-оленеводов. Их не закапывали в землю, и песцы поедали плоть, очищая кости. Дело тут не в язычестве, а в том, что в этих краях нет земли, есть только вечная мерзлота, а кто бывал в тех краях, поймет, о чем я. Все зыбко. Поэтому в нее нельзя закапывать. И вот я прошел это ужасающее кладбище на самом красивом месте в мире, у берега океана, и, стоя у кромки, покачиваясь на пятках, в сырой насквозь обуви, думал о том, что все в этом мире зыбко: правильное в одном месте в другом месте ошибочно, истинное в одно время ложно в другое».

Несколько северных «лагерей смерти» существовали точно, и о них свидетельствуют многочисленные документы. Часть из них расположена географически севернее знаменитого Норильска (69° 20' северной широты, для сравнения, знаменитые Соловки лежат на широте 65°, в 160 км к югу от Полярного круга). Среди этих островов — остров Вайгач, расположенный между Баренцевым и Карским морями и между материком и островами Новой Земли.

Про этот остров сухие архивные документы свидетельствуют следующее:

«Остров Вайгач и прилегающая часть Югорского полуострова — Вайгачская экспедиция ОГПУ-НКВД 1929-1935 гг. (севернее Полярного круга на 350 км). На Вайгаче велись разведка и добыча полиметаллических руд. На базе Вайгачлага был организован Западно-Арктический комбинат с целью добычи и обогащения цинково-свинцовых руд Вайгача, которому по договору ГУЛАГ предоставлял для работы заключенных».

Три года ссылки — много это или мало? Для отца Афанасия, наверное, они показались очень долгим сроком. Ведь северный стаж считается год за два даже у людей, приехавших на Север трудиться добровольно. А как считать три года, когда каждый день может стать последним днём твоей жизни? За шесть лет? За девять? Отец Афанасий прожил недолгую жизнь. Не здесь ли сократились дни его жизни?

Каким увидел двадцатидевятилетний священник место ссылки? Пустынная необитаемая тундра с многочисленными болотами и небольшими озерами. Суровый арктический климат. Зимой сорокаградусные морозы и сильнейшие ветра, скорость которых достигает 40- 50 метров в секунду. Недаром эти места называют «Страной ветров». При таком ветре невозможно стоять, даже дышать. Это ветер смерти. Из животного мира можно встретить только песцов и лис, а на берегу — тюленей; птицы прилетают только летом. Даже местные жители — ненцы — приходили на остров только летом, когда в самый жаркий месяц температура поднималась до б°С. Ненцы приходили на остров для выпаса оленей, так как летом на продуваемом всеми ветрами острове гнуса было меньше, чем на материке, где насекомые в полном смысле обескровливали оленей. Короткое северное лето ненцы-кочевники населяли остров, а как только осенью пролив замерзал, все переселялись в тундру материка, и остров вновь стано вился необитаем. У ненцев остров даже считался священным, охраняемым их божеством, которому в дар оленеводы приносили свои наивные жертвы: мясо оленей, пузырьки с водкой, меховые поделки. То есть даже для местных жителей этот остров представлялся непригодным для жизни почти круглый год. Каково же было здесь ссыльным?

О тех, кто отбывал ссылку в этих гибельных местах, писал поэт:

Не на годы, а на времена

Оскудела моя сторона,

Своих лучших сортов семена

В мерзлоту раскидала страна.

Отец Афанасий был ещё молод и полон сил. Он вернулся живым из «лагеря смерти». Но здоровье потерял. Про то, как возвращался он домой, можно, наверное, было бы написать отдельный рассказ. Его путь воскрешает в памяти рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни», в котором герой идёт по необитаемой снежной равнине, и ведут его только воля и любовь к жизни, потому что это выше сил человека. Когда отца Афанасия освободили, последний пароход уже ушёл. Следующая навигация открывалась, наверное, только через длительное время — полгода, год? Он не мог ждать так долго. Он хотел вернуться к любимой жене и детям. Как они там, без него? Может, умирают от голода? И он пошёл пешком по тундре. И шёл два месяца, ведомый только верой и любовью. Потому что сил идти уже не было. «Вера моя спасла меня» — не там ли начал он повторять эти слова?

Сколько раз за эти два месяца он мог погибнуть, просто замёрзнуть? Но Господь хранил Своего избранника. Яко Ангелом Своим заповестъ о тебе, сохранити тя во всех путех твоих..?

По воспоминаниям дочери, отец Афанасий нёс 12 оленьих шкур, но домой донёс только одну. Наверное, остальные он обменивал на еду? Или расплачивался за ночлег у местных жителей? Они не всегда пускали ночевать, и тогда священник говорил: «Я останусь у ваших ворот и замёрзну ночью». И Господь умягчал сердца, страннику давали приют. А в некоторых местах даже подвозили на собаках. И вот наконец дом, куда он вернулся в оленьей шапке и унтах.

Воссоединение семьи

Матушка Евгения с маленькими детишками выживала благодаря своему искусному шитью: она обшивала односельчан, и её труд спас детей от голода. Старшая Верочка работала в няньках. Так и жили. Последнее время перед возвращением мужа матушка Евгения трудилась просфорницей в церкви села Бемыж, куда и переехала с детьми. Там Вера пошла в школу.

Каким счастливым было воссоединение семьи! Батюшка начал служить практически сразу. Как он в ссылке тосковал по службе, по причастию! В этом же 1932 году его отправили служить в село Верхняя Игра в Удмуртии.

Церковь была закрыта, и сам отец Афанасий чистил и прибирал в храме, готовил всё к службе. Здесь он прослужил пять лет, до 1937 года. В семье появились ещё детишки, всего их стало уже пятеро. Воспитание было довольно строгим, родители читали утренние и вечерние молитвы вместе с детьми, батюшка с матушкой старались вырастить чад в вере и благочестии, строго требовали честности, ответственности, воспитывали трудолюбие.

Счастливыми моментами были совместные походы за ягодами и грибами. Сам батюшка, вспоминая детство и юность, отдыхал душой на рыбалке. Недалеко от дома была небольшая, но глубокая река Тойма. В ней водились большие, больше метра, щуки. И было настоящим приключением поехать на лошадке ночью с острогой к реке. Щуки с наступлением темноты засыпали носом к берегу. Нужно было подплыть на лодке и, освещая фонарём, поймать щуку на острогу и затащить её в лодку.

Дети любили смотреть, как огромных щук привозили домой на тарантасе, а матушка заготавливала рыбу на зиму. В те голодные времена это было хорошим подспорьем для многодетной семьи. А какие вкусные рыбные пироги пекла матушка Евгения! От них всегда исходил особый аромат, и дети помнили мамины пироги всю жизнь. Евгения Васильевна сама готовила, принимая позднее и архиерея и благочинного, накрывая столы на пятьдесят человек. И все дивились её кулинарному искусству и умению угодить высоким гостям!

Отец Афанасий ревностно служил, опять восстановил храм и собрал вокруг себя паству, полюбившую молодого священника. Семья пользовалась всеобщим уважением. Сыновья Борис и Виталий с малых лет пономарили — помогали батюшке в алтаре. Отец Афанасий не только проповедью, но и всей своей жизнью привлекал сердца людей к Богу.

Новые скорби и испытания

Два последних года из пяти лет служения в Верхней Игре были особенно тяжёлыми из-за преследований уполномоченного, который по приказу сверху постоянно вызывал батюшку на встречи, заставлял в летнее время ходить с ним по лесу и уговаривал отречься от Бога и от священного сана. Давил, угрожал, пугал расправой с семьёй. Это было тяжёлым испытанием для священника, недавно пережившего ужасы арктического «лагеря смерти».

Откажись от сана, перейди на мирскую работу — и твоя любимая жена, ненаглядные детишки окажутся в безопасности, а сам ты останешься дома! Дома, а не в лагере! Когда не был в заключении, наверное, это страшно — думать о том, как ты можешь там оказаться. Но страшно вдвойне, когда ты всё знаешь и ожидаешь возвращения в этот ад!

Палачи даже специально использовали такой метод: человека подвергали заключению, истязаниям, и, когда видели, что он полон решимости выстоять, то... отпускали. А когда узник расслаблялся на свободе и считал, что испытания и пытки в его жизни больше не повторятся, его снова арестовывали и угрожали повторить истязания. И многие ломались: получив надежду на спасение, было просто ужасно снова оказаться в аду.

Отец Афанасий выдержал это страшное искушение: «Вера моя спасла меня!» Он не отрёкся, не отказался от сана священника, хотя понимал, что его, возможно, ждёт новый срок. Подвиг исповедника — отец Афанасий совершал его на протяжении всей своей жизни!

Против отца Афанасия был сфабрикован донос. Уполномоченный пытался заставить подписать этот донос как можно большее число прихожан. Но они отказывались, наоборот, защищали батюшку, говорили, что обвинения его в проповеди против колхозов ложные. Батюшка не боролся против Советской власти. Он говорил, что, судя по сообщениям в газетах об оккупации Гитлером Европы, войны не избежать. Его предвидение оказалось верным.

Уполномоченный смог найти только двоих людей, которые подписали ложный донос: коммуниста по имени Владимир и просфорницу храма, которая со страху согласилась на это предательство, но вскоре умерла (по мнению односельчан, от мук совести). Что касается Владимира, то ему было спущено сверху задание: посадить трёх человек. Но он только подписал донос против отца Афанасия, то есть, получается, не справился с заданием, вскоре сам был арестован и умер в тюрьме в 1942 году.

В 1937 году добрый пастырь был приговорён к десяти годам заключения. При обыске у него конфисковали все книги и фотографии. Ничего компрометирующего не нашли и даже предложили забрать вещи назад. Но Евгения Васильевна была в положении и не смогла поехать за конфискованным. Все книги и фотографии пропали. И, к сожалению, фотографий отца Афанасия ранее послевоенного времени не сохранилось.

Когда батюшку арестовали, стали закрывать храм, и матушка Евгения тайно отправила сына Бориса, чтобы забрал из алтаря антиминс, без которого служба невозможна. По тем временам за этот поступок семья могла подвергнуться наказанию и даже аресту. Но смелая матушка бережно хранила антиминс до возвращения мужа из заключения. Борису также удалось спасти из храма книги и крест с иконы Божией Матери, который уполномоченный бросил на пол, оборвав цепочку. Этот крест хранился в семье как реликвия.

Новый срок

Этот срок отец Афанасий отбывал в Ленинградской области. Время было страшное. С началом войны заключённые умирали один за другим.

Архивные документы свидетельствуют:

«Пик смертности в ГУЛАГе пришелся на годы Великой Отечественной войны. В основном смертность начала резко увеличиваться с сентября 1941 года за счет этапирования з/к из подразделений, расположенных в прифронтовых районах. Как правило, этапы путь до погрузки в вагоны проходили пешком (нередко на расстояния до 1000 км).

В пути следования совершенно не обеспечивались минимально необходимыми продуктами питания, получали не полностью хлеб и даже воду; в результате з/к давали резкое истощение, весьма большой процент авитаминозных заболеваний, в частности, пеллагра, давших значительную смертность в пути следования и по прибытии. Одновременно введение сниженных на 25-30% норм довольствия при увеличении рабочего дня до 12 часов, зачастую при отсутствии основных продуктов питания даже по сниженным нормам, не могли не сказаться на увеличении заболеваемости и смертности».

Основными причинами смертности в годы войны были пеллагра и дистрофия. От пеллагры — более половины всех смертей. Причем в 1942-1943 годах по отдельным лагерям смертность от пеллагры достигала 90%. Умирали также от истощения, туберкулеза, воспаления легких и острых желудочно-кишечных заболеваний.

В декабре 1941 года наибольшая смертность наблюдалась именно там, где отбывал срок отец Афанасий, — в НТК

Ленинградской области (умерли 1517 человек). Самым трагичным в истории ГУЛАГа стал 1942 год, когда в лагерях и колониях умерли почти 37б ООО человек. Общая цифра скончавшихся за годы войны составила 1 млн. 5 тыс. заключенных, или 58% от числа умерших за все время существования ГУЛАГа.

Отец Афанасий остался жив благодаря указу 1941 года об освобождении части заключённых и направлении их в действующую армию, в штрафные батальоны и активации инвалидов. Многие из таких штрафбатников проявляли доблесть и геройство. Бывшим заключенным: Матросову Александру (который, израсходовав все боеприпасы, телом закрыл амбразуру вражеского дзота), Бреусову, Отставнову, Сержантову, Ефимову присвоено звание Героев Советского Союза. Также этого звания были удостоены прошедшие через сталинские лагеря маршал К.К. Рокоссовский (дважды) и генерал армии А.В. Горбатов.

Тех, кто был совсем болен и не мог держать оружие в руках, отпускали как инвалидов. Многие из них умерли в дороге, не имея сил добраться до дому. Отец Афанасий провёл в лагере пять лет (до 1942 года), был болен пеллагрой, истощён и очень слаб. Его отправили умирать. До Перми из Ленинграда добирался он, больной, простуженный, целую неделю. Обувь на нём была из автомобильной резины, одежда прохудившаяся.

Батюшке было всего 44 года, но окружающие видели перед собой седого истощённого старика, который с трудом двигался. Он ехал в поезде, сидя на полу, голодный, и не мог поверить — живой! И возвращается домой! От слабости мысли в голове путались, и он не был уверен, что сможет добраться до своей семьи, не погибнув по дороге. Это возвращение можно было сравнить с его дорогой домой из арктического лагеря смерти, пешком по необитаемой тундре. Но тогда он был моложе и сильнее, не так истощён.

Сможет ли вернуться теперь? Не потеряет ли сознание? Не умрёт ли в поезде? Он собирал последние силы, которых почти не оставалось. И снова вели его вера и любовь.

Попутчики с удивлением смотрели на старика, еле сидящего на полу, и спрашивали: «Дедушка, почему ты ничего не кушаешь?» А он, с трудом разжимая губы, шептал: «У меня ничего нет». Милосердные пассажиры подавали ему кое-какую пищу, и он смог добраться до дому. В Пермь приехал ночью.

Я — ваш папа

Семья, оставшаяся без отца, терпела много бедствий и скорбей. Матушка кормила детишек шитьём, помогали семье любимого священника прихожане. Некоторое время семья странствовала, меняя места жительства, и наконец в 1941 году собрались в Перми, где сын Борис получил комнату. Комната была в коммунальной квартире на четырёх хозяев, маленькая (всего 9 кв. метров площади) и холодная, но зато вся семья оказалась вместе.

Матушка и все шестеро детей были живы. Пять лет без кормильца... Как прожила она их, оставшись одна с пятерыми на руках, ожидающая во время ареста мужа шестого ребёнка? Сколько бед испытала? Сколько плакала по ночам? Вспоминала прожитые годы, как любил её муж, как, уходя на службу, всегда целовал её и детей. И все пять лет Евгения Васильевна горячо молилась за спутника жизни. Молилась неотступно, со слезами. Может, её молитва хранила любимого мужа?

Как я выжил — будем знать

Только мы с тобой,

Просто ты умела ждать

Как никто другой!

Старшие дети выросли. Вера окончила университет и работала преподавателем, а в годы войны — медсестрой Красного Креста. В 1943 году ушла на фронт добровольцем. Нина работала на оборонном заводе токарем у станка по 12 часов в день. Бориса взяли в действующую армию, он всю войну прослужил в авиации, летал в тыл к немцам. Младшие дети: Люба, Виталий и Виктор — учились. Матушка Евгения работала санитаркой в военном госпитале.

Батюшка добрался до семьи ночью. Матушка, Вера и Нина работали в ночную смену. Дома были младшие: Люба, Виталий и Витя. Из них троих отца помнила только тринадцатилетняя Любочка. Виталий родился в 1934 году. Когда отца забирали, ему было всего три года. И если в памяти мальчика и сохранился образ папы, то, конечно, этот образ не имел ничего общего с седым измождённым странником, постучавшим в дверь ночью. Самый младший Витя родился в 1938 году, уже после ареста отца.

Отец Афанасий смотрел на детей и плакал. А потом сказал, от слабости еле слышно: «Я — ваш папа». И четырёхлетний Витенька, никогда не видевший отца, тоже заплакал и сказал: «Папа хочет кушать. Отломите папе от моего куска хлеба».

Вернувшаяся утром матушка Евгения смотрела на любимого мужа, и слёзы текли по её щекам: она помнила его сильным, широкоплечим молодым мужчиной, которому не было и сорока лет. А теперь перед ней сидел совершенно седой истощённый человек, который с трудом мог прошептать её имя. И она старалась казаться спокойной, но внутри была на грани истерики, ей хотелось закричать: «Это не мой муж! Верните моего мужа!» А он понял, что происходит с женой и молча, терпеливо смотрел на неё. И глаза его были прежними, и в них была любовь. Он смотрел на неё с той же любовью, которую она видела много лет назад, когда они — такие юные и полные надежд на счастье — стояли в храме и давали друг другу обет верности.

«Это я. Я вернулся», — с трудом произнёс пересохшими губами этот странный, весь седой мужчина с такими родными глазами, и Евгения Васильевна прижала его голову к груди и улыбнулась сквозь слёзы.

Семья была счастлива! Но отец Афанасий был так болен, что приходилось опасаться за его жизнь. При истощении и авитаминозе бывает такая грань, перейдя которую, организм уже не может восстановиться. И человек умирает, хотя уже есть пища и тепло. Отец Афанасий был слишком близок к этой грани. К счастью, Вере удалось устроить отца в больницу. Ему были необходимы капельницы, так как организм уже почти не принимал пищу. Сначала батюшка лежал в коридоре, а потом его перевели в палату и стали лечить.

Прошёл целый месяц, пока грань, отделяющая священника от смерти, отодвинулась. И врач сказал: «Ваша жизнь вне опасности, Вам нужен теперь только

хлеб». Подорванное здоровье уже никогда не восстановилось, но, по крайней мере, жизнь отца Афанасия была вне опасности.

Служение продолжается

Батюшку выписали из больницы домой. Но он был очень слаб. Господь послал помощь через верного прихожанина, когда-то окормлявшегося у отца Афанасия в Верхней Игре. Это был мельник, который и в тридцатые годы помогал семье пастыря мукой. Он взял батюшку к себе на мельницу под предлогом работы. Но работник из отца Афанасия был ещё плохой, и верное чадо просто хотел, чтобы любимый батюшка встал на ноги. Четыре месяца прожил на мельнице отец Афанасий, досыта ел хлеб.

И так окреп, что действительно смог работать. Но служить в храме ещё не мог: от слабости часто кружилась голова, сердце функционировало с перебоями.

Мельник устроил о. Афанасия в совхоз. Кем могли принять на работу человека, только что вернувшегося из мест заключения?

Батюшка стал пастухом, жил в избушке в лесу. За работу ему платили деньги, и он мог помогать семье. Лесная тишина, тёплое ласковое лето, в окна избушки мягко стучались ветки деревьев, пахло травами. Можно было вдоволь поесть ягод, собирать грибы. Приезжали детишки, радовались лесной жизни с папой. Привыкали к отцу заново. Чувствовали его любовь, его молитву за них, и сердечки их открывались папе.

Пять лет лагеря казались страшным сном. Но о том, что сном это не было, напоминали боли в сердце и ногах, одышка.

Семья голодала, у Нины, работавшей по 12 часов в день на оборонном заводе, началась дистрофия. И отец Афанасий поехал в Верхнюю Игру. Там хорошо помнили батюшку, и от желающих окрестить детей, отпеть умерших, отслужить молебен, освятить дом не было отбоя. Батюшка служил на дому, совершал требы. Глубокая жалость священника к своим овцам, оставшимся без пастыря, отдавалась острой болью в сердце, которое и так уже работало неважно.

Благодарные люди несли батюшке продукты, шерсть, деньги. Иногда он, будучи голодным, отказывался от вознаграждения, глядя на многодетную семью, отец которой воевал. Но всё-таки на селе было полегче с продуктами, и отец Афанасий привозил домой яйца, масло, кормил своих голодающих детишек. Так он ездил три раза.

Люди очень жалели своего батюшку, прошедшего такие страшные испытания. Но он твёрдо знал и говорил им, что всё случающееся с человеком — только различные обстоятельства и ситуации, скорлупа жизни, но не сама жизнь. И существует только одно действительное несчастье — это потеря Бога. «Вера моя спасла меня».

Возвращение пастыря

Потихоньку отец Афанасий окреп и смог служить. В годы войны атеистическое государство смягчилось к вере, стали открываться закрытые храмы. И в 1944 году архиепископ Пермский Александр назначил батюшку Афанасия в церковь Похвалы Пресвятой Богородицы в посёлок Орёл.

Евгению Васильевну очень ценили в госпитале и не хотели отпускать, но теперь её место было рядом с мужем. Вместе они трудились над восстановлением внутреннего и внешнего убранства храма, который долгое время использовали как тюрьму. С болью смотрел отец Афанасий на осквернение святого места, не жалея сил, восстанавливал храм. Каким счастьем было для него начать служить Литургию после семилетнего перерыва! На нём сбывались слова преподобного Амвросия Оптинского: «Счастлив человек тогда, когда находится на своём месте». А место отца Афанасия было в храме!

Его красивый голос — тенор — опять зазвучал, пел он всегда от души, проповеди говорил так, что они западали в души людей. Это был уже зрелый пастырь, и слова его были с властью, взвешенные, растворенные евангельской солью, исходящие из сердца. Поэтому даже хорошо знакомые прихожанам вещи из уст батюшки они воспринимали как откровение.

Люди тянулись к нему, и паства шла за своим пастырем. Пастырь добрый душу свою полагает за овец. И когда выведет овец своих, идёт перед ними; а овцы за ним идут, потому что знают голос его. А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка, и оставляет овец, и бежит; и волк расхищает овец и разгоняет их. А наемник бежит, потому что наемник, и нерадит об овцах. Аз есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают Меня.

Какая сила притягивает паству к пастырю? Это сила благодати, умноженная непрестанной молитвой, которая делает человека подобным духовному магниту. Архимандрит Рафаил Карелин писал о таких пастырях, как отец Афанасий: «В определённом духовном состоянии благодать действует так ощутимо, что надежда переходит в уверенность, человек говорит, как власть имеющий, он молится, не сомневаясь, что его молитва будет услышана. Но в то же время он знает, что это действует не он, а благодать, посетившая его, и ещё больше смиряется перед величием дара».

Младшие дети: Люба, Виталий и Виктор — жили с родителями. Сынишки прислуживали в алтаре. Нина трудилась в Перми, Борис воевал, Веру после контузии демобилизовали. Никто из близких отца Афанасия, воевавших на фронте, не погиб, по его молитвам все остались живы. Отцовская молитва хранила детей. Судьбы их складывались благопо

лучно. Четверо из шестерых получили высшее образование. Из Орла отец приезжал в Пермь к старшим детям, привозил хлеб, помогал им. После Орла недолго служил в городе Добрянка. А потом был отправлен восстанавливать вновь открывшуюся церковь в Верхнечусовских Городках.

Митейная гора

Всехсвятская церковь-часовня была построена в конце XVIII века на средства верхнегородковского купца Павла Кропачева и сначала служила как кладбищенская приписная церковь при храме Рождества Христова поселка Верхнечусовские Городки. В 20-х годах XX века церковь была закрыта, а здание использовалось как спичечная фабрика. По просьбе общины она была возвращена верующим в 1946 году.

Здесь прослужил отец Афанасий больше четырёх лет. Святость и благодать этого места испытала вся его семья. Всехсвятский храм батюшке пришлось восстанавливать, под его руководством был сделан капитальный ремонт. И храм был открыт для верующих, службы возобновились. Так уже в который раз открывал церковь отец Афанасий после запустения. Как тяжёл был этот труд! А ведь батюшка сильно болел, он уже с трудом передвигался, нуждался в костылях. А как же любимая служба?

Батюшка часто по вечерам грел ноги в кадушке с соломой, чтобы иметь возможность утром служить Литургию. Он начал искать лекаря и, с Божией помощью, нашёл его в городе Лысьве. Лекарь лечил травами. Сначала он не хотел впускать в дом незнакомого человека, но отец Афанасий заговорил с ним, и травник не только впустил священника с дочкой в дом и оставил ночевать, но и проговорил с батюшкой всю ночь. Вот какое сильное влияние имел отец Афанасий на людей! Обаяние его личности было очень велико. Лекарь поделился рецептом мази на основе дёгтя, и скоро батюшка уже обходился без костылей, ходил с палочкой.

Семья священника жила очень скромно, занимая две комнатки в небольшом белом каменном доме, который и сейчас стоит рядом с храмом. Возле родителей оставались младшие сыновья, дочка Люба училась в Перми, в медицинском училище. Время было очень трудное, голодное, рады были ведру картошки.

Несмотря на трудности с хлебом насущным, прихожане опять собрались вокруг пастыря, он был для них «духовным магнитом». Переживший столько испытаний, страданий, пыток, он оставался энергичным, превозмогая боль, был деятельным, всегда говорил проповеди, к которым тщательно готовился.

И здесь его преследовала атеистическая власть! Представитель финотдела несколько раз приходил с требованиями налога. Приход был очень бедный, и налоги превышали все возможности. Отец Афанасий, умевший найти подход к любому человеку, уговаривал фининспектора, и тот уходил, давая возможность продолжать службу. Но бесконечно так продолжаться не могло. Налоги было платить нечем.

Дело осложнялось тем, что добраться до храма из Верхнечусовских Городков можно было только через широкую реку Чусовую. Переправа была ненадёжной, а иногда и вообще её не было из-за непогоды или когда по Чусовой шёл лёд.

И отца Афанасия опять перевели, на сей раз в Свято-Никольский храм города Кизела. Со слезами провожали прихожане своего пастыря.

Течение совершил, веру сохранил..

В Кизеле прослужил батюшка семь лет: с 1950 по 1957 год. В эти годы небольшой шахтёрский городок Пермского края переживал рост из-за увеличения добычи угля. Здесь расположились учреждения ГУЛАГа, так печально знакомые отцу Афанасию. (По архивным данным, здесь в 1953 году содержалось около 23 ООО заключённых, что было примерно равно числу жителей города).

Также здесь было около 4 ООО спецпоселенцев. А те, кто освобождался, нередко оставались в Кизеле. Эти люди, прошедшие ад ГУЛАГа, знали цену жизни и верили в Бога. Церковь была постоянно полна народу. И, как всегда, добрый пастырь собрал преданную паству.

Здесь, в Кизеле, в 1954 году, архиепископ Пермский Иоанн возвёл отца Афанасия в сан протоиерея.

Батюшке пришлось переезжать ещё два раза. Он служил в селе Сада в Удмуртии, где тоже открывал храм после гонений. Храм был огромный по размерам, напоминавший столичные. Отец Афанасий был уже очень слаб: сказывались годы, проведённые в лагере. Восстанавливал церковь и собирал приход он уже не слабыми человеческими силами, а только благодатию Божией.

Последним местом служения стал город Камбарка. Лёгкие и сердце батюшки отказывались работать, начались водянка и отёк. Ему было всего 62 года, но про него можно было сказать: «Подвигом добрым подвизался, течение совершил, веру сохранил». Умер протоиерей Афанасий 29 апреля 1960 года и был похоронен в церковной ограде храма города Камбарки.

Пастырь добрый душу свою полагает за овец. И когда выведет овец своих, идёт перед ними; а овцы за ним идут, потому что знают голос его. Аз есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают Меня.

Рабе благий и верный... вниде в радость Господа Твоего. Аминь.

Наследники святого Трифона Вятского

Есть на Урале река Чусовая. Течёт Чусовая среди горно-таёжных лесов. Радуют глаз тёмно-зелёные ели и сосны, пихты и лиственницы, а среди них — лёгкие осинки и берёзки. А под ними кустарники: жимолость, малина, шиповник. На полянках ждут вас в летнюю пору и брусника, и голубика с клюквой, и морошка с черникой.

А в лесах живут огромные лоси, маленькие белочки и бурундучки, зайцы, барсуки. Можно встретить и героев русских сказок — серого волка и рыжую лису. Мишка косолапый редко, но пройдёт, протопает по тайге. Множество птиц и крохотных птичек поют свои песни над берегами Чусовой, от огромного беркута с двухметровым размахом крыльев до крохотного, меньше стрекозы, желтоголового королька. Ползают по травке ужи, медянки, ящерицы.

Нам, современным людям, трудно представить подвиги святых. Серафим Саровский тысячу дней и ночей молился на камне, Симеон Столпник на столпе стоял.

А наш уральский святой Трифон Вятский для умерщвления плоти по ночам выходил из кельи, раздевшись по пояс, и молился. Таёжный гнус до крови мучил подвижника, но молитва его летела к небу как стрела.

Смиренный, кроткий, полный любви Христовой, святой Трифон получил дары исцеления и прозорливости, изгнания злых духов. Как-то раз, когда на его жизнь покушались злодеи, монах и его келья стали для них невидимы.

Много людей исцелил подвижник.

По его молитвам выздоровел единственный сын Якова Строганова Максим, тогда пятнадцатилетний мальчишка,

а в будущем — организатор похода Ермака. Сами братья Строгановы, знатоки трав, не могли вылечить парнишку, и он уже умирал. Отец попросил молитв 22-летнего Трифона, и Господь принял молитвы подвижника.

Этот же самый Максим Строганов много лет спустя, разгневавшись на праведника, приказал посадить его на цепь в яму. Трифон Вятский тотчас предсказал, что скоро будет сидеть Максим рядом с ним. Предсказание казалось невероятным, но сбылось через четыре дня. Царю Ивану Грозному поступил донос на Строганова. На Урал явились московские гонцы и посадили строптивого вельможу в одну яму со святым.

Тотчас освободили страдальца, а Строганов просил его заступнических молитв. Так Трифон получил свободу, а по его молитвам и Строганова скоро освободили.

Когда случилась беда — иссякли колодцы с рассолом на соляных варницах, обратились к святому, и по его молитвам колодцы снова дали рассол. Много чудес совершил Трифон Вятский.

А ещё он, как и преподобный Сергий Радонежский, явился родоначальником нескольких обителей: от его кельи берёт своё начало Успенский монастырь (1572 год). Св. Трифонтакже основал два Вятских монастыря: Слободской Богоявленский и Хлыновский (Вятский) Успенский.

Главная святыня монастыря — икона Казанской Божией Матери, чудотворная. Она явилась людям на источнике километрах в пяти от монастыря в конце XVIII века. Икона чудесным образом обновилась. Источник назвали в честь Казанской Божией Матери. Он дарует людям здравие душевное и телесное. А к чудотворной иконе идут нескончаемым потоком страждущие. Идут к «тёплой заступнице мира холодного». И Матушка Богородица не оставляет без помощи и предстательства.

Икона Трифона Вятского напоминает о втором покровителе монастыря, кротком и добром молитвеннике. Как и при жизни, так и сейчас, скоро отвечает святой Трифон на молитвенные просьбы.

Замечали ли вы, что между святыми есть тоже таинственная связь? Когда-то Трифон Вятский был тяжело болен. В бреду ему явился батюшка Николай Чудотворец. Исцелил умирающего. Трифон не только выздоровел, но и получил дар прозорливости.

В храме монастыря рядом с иконой Трифона Вятского — икона Николая Чудотворца. Большая, необычная. Тоже чудотворная. А совсем рядом, под горой, источник Николая Чудотворца, при нём часовенка и купальня.

Одна из святынь обители — могилка прозорливого старца — протоиерея Николая Рагозина. Когда я была в Оптиной, многие спрашивали меня, откуда я приехала. «Пермь? Это где жил старец, отец Николай Рагозин?» — в один голос повторяли они. Вот как хорошо знают отца Николая!

Сколько он здесь молился и плакал! Под конец жизни прохудилась избушка старого священника: тот заботился больше о чадах, асам был строгим аскетом. Когда духовные чада стали предлагать батюшке начать стройку, он отвечал, что жизнь его заканчивается, и при его жизни ничего уже не будет построено. Но вот после его смерти здесь будет монастырь. И отец Николай рассказывал своим чадам о будущем, показывал, где что будет построено. Он даже описал внешность своего преемника, отца Савватия. Игумен Савватий поражается прозорливости отца Николая: «Я ещё в школе учился, а он меня уже духом видел!»

Отец Николай незримо присутствует в монастыре своей молитвой. Его помощь почувствовал в 1987 году молодой игумен Савватий, будущий основатель монастыря. Тогда ему только исполнился 21 год. После рукоположения отправили юного батюшку служить на Святую гору, за 70 километров от родной Перми.

И вот его первая служба. Страх и трепет охватили неопытного священника. И тут он почувствовал помощь отца Николая, который как будто присутствовал рядом с ним во время службы и помогал, наставлял, подсказывал. Ощущение присутствия старца было настолько сильным, что оно помнится отцу Савватию и сейчас — 20 с лишним лет спустя. Он рассказывает о благодатной помощи отца Николая сёстрам монастыря так, как будто это было вчера.

Отец Савватий, преемник отца Николая, к Богу пришёл с детства. В семидеся

тые годы ребёнку, а потом подростку в церковь попасть было не так-то легко. Нередко дорогу к храму преграждали атеисты-дежурные. В школе и даже дома он встречал непонимание, насмешки, издевательства. Для мальчика это было тяжёлым испытанием, исповедничеством.

Позднее юноша был иподьяконом у архиерея. Затем — рукоположение, постриг, служба. Вся биография может уместиться в одну строчку. Несколько труда и молитвы за этой короткой строкой!

Вроде бы недалеко Святая гора от Верхнечусовских Городков — в 5 километрах. Но эти километры — переправа через широкую реку Чусовуто, далеко не всегда доступная для жителей. Пару раз в день паром, не подгадаешь к службе. А зимой снег и лёд, ветер на реке так и бьёт путника. Перейдёшь реку, нужно в гору подниматься.

А было дело в 80-е годы, когда прихожанами храма были в основном бабушки, да-да, те самые «белые платочки», о которых говорят, что они спасли Церковь. Но дойти этим старушкам до Митейной горы оказывалось трудновато. Что ещё ожидало молодого священника?

Глушь. Развалившаяся церковь. Отсутствие на службах людей. Несколько бабушек, доживающих свой век вокруг храма и нуждающихся в заботе. Поблизости нет ни магазина, ни людей, ни жилья. Вокруг на горе кладбище. Когда я думаю об этом, не представляю, как может это выдержать юноша, почти мальчик? А ведь он сильно болен с детства, у него порок сердца.

Что давало ему силы служить в пустом храме далеко от родителей, от родной Перми? Колоть дрова бабушкам, замерзать в полуразвалившейся избёнке? Незримая молитвенная помощь протоиерея Николая Рагозина и духовного отца архимандрита Иоанна Крестьянкина? Думаю, что так и было.

Лошадка Ягодка служила верной помощницей. Утешали красота и благодать Святой горы. А вид с горы на Чусовую, леса и поля вокруг — обзор на сотню километров!

Этим летом я была в паломнической поездке в Псково-Печёрском монастыре, где подвизался старец архимандрит Иоанн Крестьянкин. Встречалась с его келейницей Татьяной Смирновой. Она передала отцу Савватию подарки и сказала, что хорошо помнит его: он был одним из любимых чад отца Иоанна.

Отец Иоанн (Крестьянкин) и благословил отца Савватия на создание монастыря Казанская Трифонова женская пустынь.

Каким огнём ревности нужно гореть пастырю, чтобы к тебе в эту глушь стали приходить люди, жаждущие пастырского окормления, монашеского подвига!

Настоятельница монастыря мать Ксения была одной из первых. Когда я думаю о том, как она, будучи юной и чистой девушкой, услышала Божий призыв, отдала все мирские блага в обмен на суровую монашескую рясу, то понимаю, как многим из нас недоступен такой подвиг!

Пришла в эту глушь, ухаживала за больными старушками, топила печь, терпела холод и недостаток пищи. Знаю, что первым сёстрам было нелегко материально, один раз у них осталось всего лишь пятьдесят рублей на десятерых. Но монастырь рос и, несмотря на все трудности, сёстры приходили.

Сейчас их около пятидесяти человек. Это в большинстве своём люди с высшим образованием, талантливые, посвятившие свою жизнь монашескому подвигу. Как они поют на клиросе! Какие пишут иконы! Одна из икон —Царственных Страстотерпцев, написанная сёстрами Казанской Трифоновой пустыни, миро- точила во время крестного хода и стала известна всей православной России. Есть в монастыре и поэты:

На Митейной высокой горе

Возвышается храм белоснежный.

Людям виден он даже во тьме, —

Храм, как, лебедь, изящный и нежный.

Златоглавый наш Ноев ковчег,

Собери всех под своды свои!

И во время гонений и бед,

В вере, грешников, нас укрепи!

Протоиерею Николаю Рагозину.

Затеплив лампадку, свечу зажигаю,

Вновь на коленях перед тобой.

К могилке родной я в слезах припадаю,

Отец Николай, помоги, успокой!

А слёзы потоком всё льются и льются,

Склонилась в скорбях голова на плиту.

И губы с руками невольно трясутся,

Шепча непрерывно молитву свою.

Никто не увидит, никто не услышит,

Один на один, как на исповеди.

Он душу от помыслов снова очистит,

Отец Николай, меня благослови!

Мать Ксения пользуется любовью и уважением сестёр монастыря, паломников. Кажется, что её лицо светится, когда она молится в храме! И мы, паломники, между собой говорим, что Господь принимает жертву лучшую.

Игумен Савватий много трудится как строитель и духовник обители. А уж ночные молитвенные подвиги монаха скрыты тайной, о них мы не знаем. Видим только, как тяжело батюшке, как, пережив сердечный приступ ночью, он идёт утром служить. Да из рассказов прихожан иногда проявится что-то крупным планом.

Мне рассказали очевидцы, как батюшку позвали к умирающей из Верхнечусовских Городков. Была весна, лёд на реке истончился. Отец Савватий всё-таки пошёл по этому тонкому льду, причастил умирающего человека, а уже на следующий день на Чусовой начался ледоход.

Многое можно рассказать о трудах отца Савватия, матери Ксении, сестёр.

Но, по словам святых отцов, неполезно говорить о подвигах монахов при их жизни. Пока живы, все в борьбе, искушения подступают каждый день и час.

Пресвятая Богородица, защити, не оставь Своим милостивым заступлением Казанскую Трифонову женскую пустынь, что на Святой горе, на уральской реке Чусовой! Батюшка, святой Трифон Вятский, благослови своих наследников!

Встреча с отцом Иоанном Крестьянкиным

Я видел святого человека — и я счастлив

Сколько раз слышала я утверждение: «Времена святых давно прошли. Измельчал народ. Где гиганты духа? Преподобные Макарий и Антоний Великие? Преподобные Сергий Радонежский и Серафим Саровский? Нет их в наше время! “Оскуде преподобный”»

А Дух Святой и ныне дышит, живит и наполняет сердца верных благодатью, а Иисус Христос «вчера и днесь и во веки — тот же»!

«Я видел святого человека — и я счастлив!» — сказал мне девятнадцатого августа мой первый духовный наставник игумен Савватий.

Я приехала в уральский монастырь Казанская Трифонова женская пустынь, чтобы вместе с сёстрами встретить праздник Преображения Господня. Праздник радостный и светлый. Но путь к этой радости — через слёзы покаяния, очищение сердца. Только так можно услышать «глас хлада тонка» и заплакать от счастья. И воскликнуть вместе с апостолами: «Добро нам зде быти!»

Господь утешает нас и не лишает общения с праведниками. С людьми, которые при жизни поднялись на духовную высоту Фавора. Поднялись и преобразились Духом Святым. И отразили в себе Лик Божий. А мы, увидев такого человека, хотим одного: сидеть у его ног.

Отец Савватий медленно говорит, вспоминая и переживая прошлое: «На одной из встреч мы с моим знакомым священником сидели у ног отца Иоанна Крестьянкина. Мой знакомый по правую сторону, а я по левую. Да, я по левую... И у меня было ощущение — мир в душе, радость. Никаких помыслов тревожных, ни беспокойства, ни заботы о будущем. Я теперь понимаю апостолов, которые хотели остаться там, на Фаворе, рядом с Господом. Я чувствовал то же самое рядом с отцом Иоанном. Это был мой духовный Фавор».

Игумен Савватий (Рудаков) — духовное чадо отца Иоанна Крестьянкина. Он основатель, строитель и духовник монастыря, который был создан по благословению отца Иоанна.

Сейчас игумен Савватий сам духовный отец и наставник многочисленных чад: монахинь своего монастыря, иноков соседнего мужского скита села Успенки, просто мирских людей, ждущих духовного окормления. А тогда Господь бережно растил будущего пастыря. Вся жизнь его с детства была связана с церковью. Юноша испытывал духовную жажду. Чувствовал себя незасеянной землёй. Кто мог бросить духовные семена в его душу, чтобы взрастить духовные плоды? Он, конечно, общался со священниками, но этого было недостаточно.

Святые отцы говорят, что обретение духовного наставника — это не «естественное право всякого верующего», а дар Божий, который надо вымаливать. Поэтому отец Иоанн Крестьянкин и советует в своих письмах: «Продолжайте молиться о даровании вам духовного отца». И молодой священник молился о даровании ему такого отца.

Отец Савватий ненадолго умолкает, а потом вспоминает о своих д уховных наставниках. Он рассказывает о них так, что они проходят передо мной, как живые.

Первым таким наставником была... его бабушка Анна. Её родной дед, прапрадед будущего отца Савватия, был расстрелян за веру в 1918 году в селе Мазунино Кунгурского района. Глубоко верующий человек, бабушка Анна была духовной свечой Господу. И эта свеча ходатайствовала перед Богом за весь род. Всех защищала и покрывала она своей молитвой. Это она привела маленького внука в церковь.

Сейчас отец Савватий вспоминает, что, будучи ребёнком, видел в храме разных людей. Видел бабушек, которые на службе оглядывались по сторонам, рассматривая обновки знакомых прихожан, и шёпотом передавали приходские новости. А его бабушка вся была в молитве. Когда внук поднимал глаза на неё, он понимал: бабушка не здесь, она переживает Литургию так, как молились, наверное, первые христиане в катакомбах — всей душой и всем сердцем. Бабушка не читала ребёнку наставлений, она учила его примером собственной жизни и молитвы.

Я слушаю рассказ о бабушке и вспоминаю слова святых отцов о том, как из храма, полного верующих и молящихся людей, до небес не достигало ни звука. Потому что молитва, в которую мы не вкладываем свою душу и сердце, свои слёзы и боль, не даёт луча, восходящего

к небесам. В лучшем случае она бывает слышна как нечленораздельные звуки, как мычание бессловесных животных.

Следующим наставником был протоиерей отец Виктор Норин. Он был зверски убит неизвестными в собственной квартире, на теле нашли многочисленные ножевые ранения. Убийцы до сих пор не найдены. Были ли это сатанисты или просто бандиты? Неизвестно.

Среди духовных наставников отец Савватий с любовью вспоминает имя пермского владыки, архиепископа Афанасия, ныне покойного, много доброго сделавшего для своей епархии. Он и рукоположил отца Савватия, тогда своего иподьякона, в священники. Рукоположил совсем ещё молодым — в двадцать один год и отправил на Митейную гору, что на берегу Чусовой, в глушь по тем временам.

За шесть лет до этого Митейная гора была местом притяжения для многочисленных паломников и чад знаменитого старца протоиерея Николая Рагозина. И его отец Савватий считает своим духовным наставником. Сколько раз он обращался с молитвенной просьбой к старцу! А в минуты уныния надевал его старую рясу, которую хранит с благоговением.

Но молодому священнику был нужен живой человек, наставник и духовный отец. Чудо посылает Господь для укрепления и утешения только однажды, а духовное руководство нужно постоянно. Душа жаждала Моисея духовного, который показал бы путь к земле обетованной. А путь предстоял далёкий. И не в одиночку, а с паствой, которую так страшно повести неправильным путём!

Отец Савватий побывал в поисках наставника в Троице-Сергиевой лавре. Но душа не раскрывалась. Не чувствовала своего духовного отца. Потому что Господу было угодно даровать ему такого наставника, который смог бы ответить на все его духовные нужды.

Молодому священнику посоветовали поискать наставника в Псково-Печерском монастыре, старейшем в России, который за свою более чем пятисотлетнюю историю ни разу не закрывался. Не пресекалась там традиция старчества! Один из самых известных старцев современности архимандрит Иоанн (Крестьянкин) именно там и подвизался. К нему и привёл Господь молодого пастыря.

Говорят, что наставник приходит тогда, когда ученик бывает готов его услышать. Не кормят духовного младенца твёрдой пищей, в которой нуждается внутренне возросший ученик. И в духовном наставлении, в проповеди старца мы можем услышать только то, что готовы услышать, для чего созрели наш ум и наше сердце. По этому поводу святые отцы рассказывают такую притчу:

«Молодой человек пришёл к старцу и сказал, что слышал слова его проповеди, но нашёл их пустыми и ничего не стоящими. Тогда старец достал жемчужину и спросил юношу:

— Сможешь ли ты продать её рыночным торговцам за золотую монету?

Юноша взял жемчужину и с лёгким сердцем понёс продавать её, ибо уверен был, что стоит она дороже. Но никто на рынке не давал за неё более серебряной монеты.

Опечаленный юноша принёс непроданную жемчужину старцу.

— Теперь отнеси её царскому купцу и спроси, сколько он за неё предложит.

Купец посулил юноше за жемчужину тысячу золотых монет. Возвратился юноша в великом смятении, и сказал ему старец:

— Пока представление твоё о мудрости подобно знаниям торговцев рыбой о жемчуге. Чтобы по достоинству оценить жемчужину, нужно стать благоразумным купцом, ищущим хороших жемчужин».

Как в этой притче, старец отец Иоанн Крестьянкин раскрывался каждому в ту меру, какую он мог вместить. И у каждого, наверное, остались свои воспоминания, своё представление о нём.

Свою первую встречу с будущим духовным отцом, как и все последующие, отец Савватий помнит так ярко, как будто это случилось на днях. А произошла первая встреча довольно давно — в 1988 году. Отцу Иоанну в то время было 78 лет. Молодой священник приехал в Псково-Печерский монастырь и пришёл на службу в Михайловский собор, самый большой в монастыре. Перед началом службы его, как священника, пригласили в алтарь.

С трепетом ждал он встречи со старцем. Рядом находился молодой иерей, тоже приехавший сюда в первый раз. Но он-то хоть видел отца Иоанна раньше. А отец Савватий и не представлял себе, как выглядит старец. Фотографий в то время не было, православных журналов и газет — считанные единицы.

И вот открывается боковая дверь в алтарь, и входит пожилой иеромонах. Или игумен? Отец Савватий думает: «Может, это и есть старец? Да нет, наверное, не он...» Заходит следующий, постарше и совсем седой. «Может, этот? Нет, не он...» Всё больше и больше иеромонахов в алтарь входят. А сердце молчит — нет, похоже, среди них старца...

И вот входит пожилой седой священник — и сердце начинает трепетать, и — ощущение праздника. «Вот, это он, это старец! Я чувствовал, что не могу ошибиться — вошедший человек весь светился каким-то внутренним светом!» Отец Савватий спросил тихонько у дьякона: «Это отец Иоанн Крестьянкин?» И дьякон укоризненно ответил: «Ну, конечно, это отец Иоанн Крестьянкин! Ты что, отца Иоанна не знаешь?!» А молодой священник даже не обиделся на укоризну: ведь дьякон был прав, отца Иоанна невозможно было не узнать! Его нельзя было спутать с кем-то другим! И сердце сказало: «Вот он, мой духовный отец!»

Игумен Савватий молчит, и на глазах у него — слёзы. Мне знакомы по милости Божией эти слёзы духовного умиления: я испытывала подобные чувства у мощей оптинских старцев, на могилке протоиерея Николая Рагозина, на месте упокоения старца Иоанна Крестьянкина в Дальних пещерах Псково-Печерского монастыря. Благодать Божия незримо касается нашего сердца и вызывает в нём слёзы умиления. И эти тихие, неприметные слёзы льются даже у сильных духом, суровых мужчин, которые спокойно терпят боль и с достоинством встречают скорбь.

Вся жизнь молодого священника перевернулась после встречи со старцем. Отец Савватий подошёл к нему и почувствовал, что слов-то и нет никаких, нечего спрашивать. Хочется просто стоять рядом и чувствовать любовь, исходящую от этого человека. Как будто небесная сила входила в душу при встрече с ним. Отец Иоанн изливал эту небесную любовь на окружающих, и сначала было непонятно: как можно любить всех подряд? Вот этот — плохой человек, вот тот на руку нечист, а другой и сам себя стыдится, столько грехов за душой. А старец любил их всех, как любит нежная мать своих больных детей. Это была любовь Христова.

Так и стоял отец Савватий рядом со старцем молча, а все вопросы пропали куда-то. И отец Иоанн спросил сам тихим голосом:

— А ты кто?

— Я священник...

— А ты иеромонах или женатый священник?

— Я целибат.

— В русской традиции такого не бывает. Скажи своему архиерею, чтобы постриг тебя в иеромонахи.

И старец назначил отцу Савватию время для беседы. Молодой священник долго готовился к этой беседе. Готовился задать важные, по его мнению, и сложные духовные вопросы. Но когда беседа состоялась, он почувствовал себя духовным младенцем. Отец Иоанн не отвечал на задаваемые вопросы, как будто не слышал их. Он сам стал говорить отцу Савватию простые слова, но эти простые слова были чем-то особенным. За каждым его словом открывались духовные глубины. И они были бесконечны, как бесконечно деление атома. Над каждым его словом можно было думать и размышлять. И это была целая жизненная программа. Игумен Савватий вспоминает и улыбается:

— Я спрашивал его про Фому, а он отвечал про Ерёму. Понимаешь, он был духовный врач. Профессор духовный. Ты ему жалуешься, дескать, батюшка, есть у меня болячка духовная, как бы прыщик вот на носу вскочил. А он уже как рентген проник в твоё сердце и увидел главные причины твоих духовных болезней.

И твои немощи. И твои страсти. Как врач, который видит то, чего не видит больной, он говорит ему о душевной язве, которая причина всех его грехов. А прыщик что ж — он и сам пройдёт.

Отец Иоанн говорил тебе правду Божию, но говорил её очень мягко, осторожно. Как кормит нежная мать ребёнка манной кашей — подует, остудит, чтобы не обжечь младенца, так старец кормил духовных младенцев духовной пищей нежно и бережно, чтобы не поранить душу. Ту самую, которая дороже всего мира. Иные рубят сплеча. А правда Божия для духовного младенца не всегда удобоварима... Он никогда не отпускал чад, не угостив конфетами, шоколадкой, любил нас как детей. Часто повторял: «Хорошие мои!»

Но если видел отец Иоанн укоренившийся порок, губительную страсть, он как бы проводил духовную операцию. И — молился за этого человека. Ты возвращался домой и чувствовал несильную боль: старец полечил тебя, вскрыл духовную язву. И вот только рубец ноет, заживая. Он прижёг твою духовную болячку, но сделал это так тонко и нежно, что больной и не заметил, как прошла операция.

И вот, когда я возвращался от старца домой, я чувствовал себя счастливым человеком. Я обрёл духовного отца. И я счастлив просто потому, что он жив и есть на белом свете. Чувствовал его любовь и его молитву на расстоянии, потому что он брал в чада и сразу же начинал молиться за этого человека. Знал и помнил тысячи людей по именам. И молился за всех своих чад.

Отец Иоанн был окном в Царство Божие. Я видел через него Господа, потому что он отражал Бога в себе. Наша душа — это Адам, потерявший Бога. И она ищет его и не довольствуется ничем другим. Никакими земными благами невозможно насытить эту жажду. Ни власть, ни богатство, никакие земные наслаждения не могут утолить эту тоску Адама по Богу, не могут дать мир и покой душе человека. И ты тыкаешься как слепой котёнок во все стороны и ищешь, ищешь...

И вдруг — встречаешь такого небесного человека, как отец Иоанн Крестьянкин. И видишь, как отражается в нём лик Божий и любовь Христова. И всё. Тебе больше ничего не нужно. Ты счастлив! Вот когда я понял, что чувствовали апостолы рядом с Христом! И как могли они воскликнуть только: Добро есть нам зде быти! И слов больше не было. А только счастье.

А потом они его потеряли.

Какое-то время спустя, уже дома, один трудник в монастыре где-то вычитал, будто отец Иоанн умер. И он сказал мне об этом. Я почувствовал себя маленьким ребёнком, потерявшим маму и папу. Я плакал безутешно. В то время потерять его для меня было — смерть.

Потом трудник сказал мне, что ошибся. Отец Савватий молчит. Я тоже молчу. Чувствую, как слёзы подступают, как скатываются по щекам.

А он продолжает рассказ:

— Отец Иоанн давал своим чадам правильное направление в жизни. Указывал путь. Давал такую духовную карту. И это очень важно. Ведь, не зная пути, можно погибнуть. А теперь у тебя есть вера, что ты идёшь правильным путём. Ну, а дальше старец наставлял идти своими ногами. На старца садиться нельзя. Старцы — как знаки дорожные — указывают тебе путь.

Вся дальнейшая жизнь отца Савватия в течение восемнадцати лет до смерти отца Иоанна Крестьянкина шла под духовным руководством старца. Он принял монашеский постриг, стал иеромонахом. А позднее, по благословению батюшки, основал монастырь. Стал строителем, духовником, игуменом обители Казанская Трифонова женская пустынь, которой в 2009 году исполняется пятнадцать лет. Отец Савватий вспоминает дальше:

— Я ездил к старцу, когда нужно было решить какие-то важные жизненные вопросы. Как в пути: дошёл до развилки — куда идти дальше? И старец указывал путь. Как-то я спросил у него: «Что мы будем делать, оставшись без вас? К кому обращаться?» И отец Иоанн ответил: «Верьте в Промысел Божий». Да, теперь это наш путь. Господь забрал нашего духовного Моисея на небо, и теперь мы должны идти сами.

— Старец завещал не откалываться от Церкви. Его духовное завещание не было в защиту ИНН, оно было против раскола. Он говорил: «Бойтесь разделения и раскола в Церкви! Бойтесь отпасть от Матери Церкви: только она одна и сдерживает лаву антихристианского разгула в мире теперь!» Он так любил и жалел людей, и понимал, что без Матери Церкви они погибнут. И из последних сил возвышал

свой голос против раскола. Отдал этому призыву последние силы. Принял на себя всю бесовскую злобу, которая так жаждет оторвать людей от Церкви, от Литургии, от Причастия. Принял удар и от лжебратии, которые упрекали, и злословили, и жаждали раскола. Потому что помнил, что Церковь Христова будет стоять до скончания века, «и врата адовы не одолеют её».

Бесы люто мстили старцу. Случались страшные искушения. Об одном из искушений отец Савватий вспомнил такую историю:

— В последние годы отец Иоанн тяжело болел, сказывались годы, тяжкие труды пастыря, испытания тюрьмой: в 1950 году за пастырское служение он был арестован и по приговору получил семь лет исправительно-трудовых лагерей. Следователь Иван Михайлович Жулидов, который вёл дело старца, отличался жестокостью. Заключение оставило шрамы телесные: пальцы левой руки отца Иоанна были перебиты и срослись кое-как. Но ещё страшней были шрамы душевные. Душа у старца была нежная как цветок, а он пережил такую травму издевательств. Два месяца Лубянки, два месяца в одиночке Лефортовской тюрьмы, затем камера с уголовниками в Бутырке, лагерь строгого режима, непосильный труд на лесоповале, голод... Отец Иоанн не любил вспоминать об ужасах неволи, он говорил коротко: «Вот в заключении у меня была истинная молитва, и это потому, что каждый день был на краю гибели».

Всю свою жизнь и в последние годы также старец очень редко отдыхал. Когда силы совсем покидали его, он уезжал в Эстонию, в тихое сельское местечко, к одному знакомому протоиерею. Молился там в одиночестве. И вот в один из дней краткого отдыха, когда больной старец задремал, к дому подъехал какой-то высокий милицейский чин. Он привёз с собой большое начальство, не привыкшее к отказам и ожиданиям. И отстранив келейницу, этот высокий чин бесцеремонно вошёл в комнату и стал будить отца Иоанна, хлопая его по плечу. И отец Иоанн потом вспоминал, что, когда он открыл глаза, он увидел прошлое: зону вокруг, грубых надсмотрщиков, а может, и следователя. Старец побледнел и потерял дар речи. Вбежавшая келейница всплеснула руками: «Что вы делаете? Вы же убиваете батюшку!» Неделю болел отец Иоанн. Так бесы через людей мстили старцу.

В последние годы жизни старец поднялся на такую духовную высоту, что возникало чувство: он только телом на земле, а духом уже на небесах. Отец Савватий вспоминает одну такую службу в неделю ветхозаветных праотцев:

— На этой службе поминали всех ветхозаветных праотцев: Авраама и Исаака, Иакова и Иосифа... Служили бдение, затем вышли на литию. Службу возглавлял отец Иоанн. И вот когда он поминал всех ветхозаветных праотцев, называя их по именам, то возникло чувство: он говорит так, как будто он их всех видит. Вот они проходят перед ним вереницей. А он крестится и кланяется каждому из них. И они его благословляют. Было немного страшно и как бы тесно в храме: как будто церковь наполнилась ветхозаветными отцами и они совсем рядом. Было такое чувство, как будто небо спустилось на землю.

Может, так чувствовали себя те, кто присутствовал при отдании поклонов друг другу преподобных Сергия Радонежского и Стефана Великопермского сквозь расстояние в десять вёрст? Или те, кто присутствовал на службах святого и праведного Иоанна Кронштадтского, молившегося с таким дерзновением, как будто он воочию видит Владыку и Господа нашего и просит Его милости?

И я почувствовал, что отец Иоанн уже духом общается с праотцами. Придя в келью, засомневался: может, это всё мне почудилось? Может, это воображение? Прелесть? Но когда я поговорил с другими отцами монастыря, они подтвердили, что испытывали те же самые чувства.

Когда в 2006 году отец Иоанн умер, это было огромной скорбью для всех его чад. Отец Савватий вспоминает, что на Ленинградском вокзале в Москве целый поезд ехал на похороны батюшки. Даже проводницы терялись, заглядывая в купе: «Вроде бы только что здесь были!» А в купе все одеты одинаково: бородатые мужчины в подрясниках, женщины в платках и длинных юбках — такой это был братский православный поезд. Отец Савватий ненадолго задумывается и заканчивает свой рассказ таю

— На похоронах скорбь отступила, и на её место пришла тихая радость. Батюшка пошёл к Богу, и вместе с ним к Богу словно ушли частицы наших душ. Он теперь ещё ближе. Я чувствую его в своём сердце. Чувствую его молитву. У батюшки было много духовных даров:

дар любви, дар пророчества, дар исцеления телесного и духовного, дар слова и наставничества. Он был молитвенником всей земли русской. Уверен, что батюшку канонизируют. Ну, а я могу только попытаться поделиться тем, что я чувствую, вспоминая о нём: «Я видел святого человека — и я счастлив».

Дневник поломницы: Ппутешествие к святыням Псковской земли

Ангела Хранителя в дорогу!

Путь мой лежит в Псковский край, землю древнюю и чудесную, где множество святынь, дорогих сердцу православного человека.

Псково-Печерский монастырь — старейший в России, который за свою историю длительностью более 500 лет ни разу не закрывался, и традиция старчества, как великий дар, передавалась от духоносного наставника к достойному наследнику. Старец открывает волю Божию, помогает людям и утешает их. «Утешайте, утешайте люди моя»,— повторял слова пророка Исайи один из самых известных старцев современности архимандрит Иоанн (Крестьянкин).

И вот мой духовный отец благословил меня побывать в Пскове, в Псково- Печерском монастыре, где сам он был много раз, где подвизался его духовный наставник. «Ангела Хранителя в дорогу!»

Хорошо путешествовать по благословению!

Вокзал встречает неласково. Очередь в кассы. Июльская жара. «Вы хотите уехать сегодня? Это шутка?! Билетов нет на десять дней вперёд! Ну, может, купе и есть. Но плацкарта точно нет!» — говорят мне в длинной очереди. Стою долго.

И вот заветное окошечко — мне повторяют слово в слово только что сказанное. Плацкартных билетов действительно нет. Есть купе, оно дороже ровно в два раза. Может, поехать в купе? Но это нанесёт существенный удар по моему скромному бюджету. К тому же батюшка сказал: «Будут тебе билеты, будет тебе и плацкарт». Значит, нужно ждать. По прибытии проходящего поезда могут оказаться билеты. Поездов с востока идёт много.

Проходит ещё четыре часа. Билетов нет. Ну, думаю, моя поездка откладывается. Звоню духовному отцу и нетерпеливо спрашиваю: «Батюшка, а с чем связана была твоя уверенность, что будут плацкартные билеты?» Мой духовный отец вздыхает о моей нетерпеливости и ещё раз желает Ангела Хранителя в дорогу. Через пару минут чудо — есть для меня билетик, и плацкарт, и место нижнее, и вагон в начале, а не в хвосте, и поезд через 15 минут.

Через 15 минут сижу себе на нижней полке и еду прямиком в желанные места. Вот только в нашем «купе» окно не открывается. В некоторых соседних открывается, а в нашем — нет. Как же я выдержу такую духоту? Через пять минут ко мне подходит семейная пара и просит поменяться местами, у них места порознь оказались. И вот я сижу на нижней полке возле открывающегося окна!

Тут мне даже стыдно становится. Вот ведь, удобств захотелось! А не хочешь как в старину, пешком, да с узелком за спиной?

Вспоминаю Льюиса: «Когда вопреки вероятности и надежде исполняются молитвы таких, как вы и я, не будем гордиться. Стань мы сильнее и взрослее, с нами бы обращались не так бережно и нежно!»

И думаешь: как же Господь снисходит к нам, к нашей современной немощи! Как заботливая мать ублажает несмышлёное дитя, Господь хранит младенцы! И я чувствую эту любовь и заботу на протяжении всего моего путешествия. Чувствую, как хранят меня молитвы моего духовного отца. Хорошо путешествовать по благословению!

Дорога

Еду я с Урала. Сутки до Москвы. Эта дорога мне хорошо известна. А вот от Москвы до Пскова ни разу не ездила. Вечер в Москве, а утро уже во Пскове. Люблю я путешествовать! Стук колёс, за окном незнакомые места, города и сёла — и всё новое! Проезжаем Московское водохранилище, какое же оно огромное! А вот пошли станции с такими русскими, родными названиями — Тверь, Бологое, Валдай, Старая Русса, Порхов.

Вспоминаю что-то такое знакомое, связанное с Порховом. Да там же служил трагически погибший иеромонах Рафаил (Огородников)! Я читала о нём в книге «Монахи — возлюбленные дети Господни». Он был наставником Оптинского иеромонаха Василия (Рослякова), погибшего от рук сатаниста в Оптиной. И ещё отец Рафаил был тесно связан с Печорами. Своих чад всегда отправлял к Печерскому старцу — отцу Иоанну Крестьянкину.

Помню, как чётко в моей голове сложилась эта цепочка: Печоры — отец Иоанн — Отец Рафаил — отец Василий — Оптина. И вот теперь Порхов для меня вполне реален, можно даже сказать, что я была здесь, правда, проездом.

Может, получится как-нибудь и выйти на этой станции, увидеть места, где служил отец Рафаил, где он похоронен. После прочтения книги я поминаю его за упокой, такое впечатление произвела на меня его история.

За окном поезда — заросли иван-чая, сосны, только не такие огромные, как в Оптиной, где я прожила в прошлый отпуск два месяца на послушании. Засыпаю под стук колёс. Сплю сладко, как в детстве.

Просыпаюсь от крика добродушной и громкоголосой проводницы: «Доброе утречко! Кому чай, кому кофэ?» От её «кофэ» и от солнышка за окном делается весело, и я легко просыпаюсь. Да я же в Печоры еду! Скорее вставать! Вот уже и Псков!

Псков нельзя не любить, Пскову нельзя не поклоняться

Не проехать в Печоры мимо Пскова! Не понять традиций, не узнав Псковского края! Ведь недаром Псково-Печерский монастырь вырос именно на псковской земле. Как же не познакомиться с этим древним городом?!

Псков очень красивый город! Старинный. Ему 1100 лет. Археологи ещё увеличивают возраст Пскова как места поселения людей до 2000 и более лет.

Здесь обилие православных святынь: «Кто раз побывал на псковской земле, тот становится ее сыном, где бы он ни родился. Псковская земля, где воевал Александр Невский, где родилась княгиня Ольга, где родился креститель Руси святой Владимир — князь Владимир Красное Солнышко... Псков — это то место, где многократно являлась Пресвятая Богородица... Псков — это место, где покоятся удивительные святые, праведники, старцы, в том числе старец Иоанн Крестьянкин и отец Николай Гурьянов. Поэтому Псков нельзя не любить, Пскову нельзя не поклоняться». (А. Проханов).

Город весь зелёный. Река Великая и по берегам реки — церкви. Оказывается, храмов в Пскове на душу горожанина приходится больше, чем в других городах нашей страны.

Голубая река, зелень по берегам и белоснежные храмы с золотом куполов и сейчас встают живо пред моими глазами. Река живая. Когда я сидела на её тёплом песчаном берегу, опустив ноги в прохладную воду, то видела, как ко мне подплывали рыбки, маленькие и побольше.

Как же это хорошо, когда вода живая и голубая, а не мазутная! И по берегам не чёрные трубы предприятий, а радующие душу храмы!

Побывала в главном соборе города — Троицком. Высокий и белоснежный.

Внутри собор поразил меня своим торжественным, уходящим вверх пространством, высотой иконостаса.

Приложилась к чудотворным иконам. Здесь их несколько. Чудотворную икону Чирской Божией Матери перенесли в собор в 1420 году крестным ходом в память об избавлении псковичей от моровой язвы. Можно помолиться у чудотворной мироточивой иконы св. целителя Пантелеймона.

В центре собора — раки с мощами святых угодников Псковского края. Есть и другие святыни. Их много. Про одну из святынь мне рассказывают в свечной лавке: это меч святого Довмонта-Тимофея, который вручался как благословение всем псковским князьям. Сам святой Довмонт призывал свою дружину: «Братие мужи, потягнем за Святую Троицу!» — так звучал призыв к защите Родины.

Побывала в историческом музее «Поганкины палаты». Музей назван так по фамилии купца Поганкина, который эти палаты построил. Можно назвать мою экскурсию «Путешествием в прошлое». Тяжелые каменные своды. Окна, как крепостные бойницы, толстые железные ставни, переплетённые витыми решетками. Переходы-лестницы. Читаю о палатах: «Большое количество ниш и тайников, выходящие на все стороны 105 окон-бойниц». Да это крепость настоящая!

Исторические документы, латы, оружие, предметы быта — всё это, конечно, интересно. Но было то, что мне пришлось по сердцу больше всего — старинная икона Иоанна Предтечи. Он на ней очень добрый и родной-родной. Я стояла рядом со св. пророком долго, и мне не хотелось уходить. Строгие музейные смотрительницы смотрели на меня ласково и даже разрешили сфотографировать эту икону.

Псковские предания

Оказывается, очень много преданий и легенд сложено о псковской земле. Да какие интересные! Начнёшь слушать — так увлечёшься, про время забудешь! Одни названия чего стоят: «Подземелья Пскова», «Легенда об исчезнувшей церкви», «Тайна Гремячей башни», «Легенда о том, как в реке Великой жили крокодилы», «Камни-следовики», «Как колокол в тюрьму посадили» — и ещё множество!

Очень любопытно предание о том, как запретили вече в Пскове и «казнили» вечевой колокол, звавший псковичей на решение важных дел. «Спустили с Троицкой звонницы вечевой колокол. Явился палач и лихим размахом молота отбил уши колоколу, чтобы не вздумали псковитяне водворить его на прежнее место. Повезли опальный колокол в темницу и посадили, как отступника, в яму. Вопли и слезы женщин провожали его, глашатая. Прошли многие годы, но вечевой колокол не забыт. Народ говорит в легенде, что развеянный по горам Валдая прах колокола дал чудные всходы. Мелодичный перезвон тысячи колокольчиков стали слышать валдайские дали».

А вот предание о том, как, спасаясь от врагов, церковь с прихожанами на горе Городок ушла под землю: «Вот уже окружили враги Божий храм, и первый из иноверцев уже ухватился за кольцо запертой двери, как вдруг случилось сильное землетрясение. Холм так и заходил под ногами неприятеля, словно живой, а церковь вместе с находившимися в ней людьми ушла под землю, не дав себя осквернить. А отряда этого разбойного, натерпевшегося великого страха, больше никто не видел. Так и сгинули безвестно.

А на том месте, где стояла церковь, образовалась впадина, скрывшая и храм, и людей на веки вечные. Если в самом центре впадины лечь на землю, тесно прижаться к земле ухом, то можно услышать тихое-тихое пение. Это в церкви служба идет».

Но больше всех меня предание о крокодилах заинтересовало: ведь недавно я на берегу реки Великой сидела, ноженьки в голубую водицу опустив, рыбками любовалась! Так, пожалуйста, о крокодилах поподробнее!

Оказывается, в псковской летописи рассказывается: «В лето 7090 (1582)... изыдоша коркодили лютии зверии из реки и путь затвориша; людей много по- ядоша. И ужасошася людие и молиша бога по всей земли. И паки спряташася, а иних избиша».

Жанр фантастики был летописцам чужд. Летопись — официальный документ. Летописцы могли о чем-то умолчать, но ничего не придумывали. Что-то мне как-то не по себе стало.

Современная гипотеза даёт единственное разумное объяснение: все псковские путешественники изумлялись крокодилам, о которых они неизменно упоминают в своих записках. Псков же был звеном оживленного торгового пути. Вполне возможно, что какой-то купеческий караван вез нескольких крокодилов, как диковину, для подарка царю или влиятельному князю.

Техника транспортировки на Руси была на высоком уровне. Например, строили специальные баржи (прорези) с небольшими отверстиями в бортах, сквозь которые легко проникала речная вода. В таких баржах на громадные расстояния перевозили живых осетров. А что если во время перевозки нильских крокодилов через Псковщину произошла какая-то авария и животные оказались на свободе? До начала морозов крокодилы могли безбедно прожить в реке, кишевшей рыбами. Ну, а потом замёрзли. Поэтому о них больше не упоминается.

Да уж.. Вот это псковские купцы! Что там цветочек аленький! Крокодилы — вот лучший подарок!

Ольгин град

Покупаю буклет о Пскове, где этот город называют «Ольгин град», в честь святой равноапостольной Ольги. Я тоже Ольга. Значит, этот чудесный город почти мой родной?!

У псковитян, оказывается, есть свой гимн, вот строки из него:

Там, где к Великой мчится Пскова, / Там, где Россия в людях жива, / Встал наш любимый город седой, / Вечно хранимый Ольгой святой.

Автор «Жития святой Ольги, княгини Российской» — матери христианства на Руси — рассказывает, что «...когда еще в руках Ольги было кормило правительственное, обошла она северные пределы своего пространного княжения, Новгород и родную ее область Псковскую... повсюду сохранилась память мудрых ее распоряжений... в Пскове еще хранятся ее сани, — говорит Нестор-летописец, живший более века после нее. —

В то время основала она на родине новый город Псков».

Живёт веками псковское предание, которое мне очень понравилось. Стояла св. Ольга на берегу реки Великой и вдруг увидала три луча, сходящие с небес и сияющие посреди дремучего бора. Мудрая княгиня сочла это видение великим знамением. Там, куда указали лучи, повелела она поставить первый на Руси храм во имя Святой Троицы, по имени которого — Домом Святой Троицы — часто называют и Псков.

В честь святой равноапостольной Ольги на псковской земле воздвигнут памятник. Когда представляла памятник в своём воображении, думала, что увижу Ольгу с книгой в руках, может быть, в княжеском кресле. Оказалось, святая изображена не изнеженной княгиней, сидящей на удобном троне. Она стоит в полном снаряжении, в руках держа щит и меч. Это не фантазия автора памятника. По преданиям, св. Ольга искусно владела оружием. Смотришь на монумент, и хочется воскликнуть: «Есть женщины в русских селеньях!» Потом думаешь: «Нет, уже не так! Правильно будет: святая равноапостольная Ольга, моли Бога о нас!»

Даже во времена атеизма люди молились святой равноапостольной Ольге, просили её защиты. Это святое покровительство, о котором в советские годы на официальном уровне и вспоминать было не принято, проявилось в годы Великой Отечественной войны. Разрушенный и сожженный, но выживший и несломленный Псков был освобожден 23 июля 1944-го, как раз накануне дня памяти святой равноапостольной Ольги, защитницы родной псковской земли.

От Пскова до Печор ходят автобусы. Около часа езды, дорога хорошая. А по пути встречаются ещё святыни псковской земли, мимо которых не проедешь.

Изборск

В тридцати километрах от Пскова на пути к Печорам — старинный Изборск. В путеводителе были слова, которые увлекли меня, не позволили проехать мимо: «Для любого, кто побывал в этих местах, это не просто название точки на карте. Изборск включает в себя нечто гораздо большее и до сих пор неразгаданное. Заповедный Изборск— редкое соединение человеческого начала с природой. В единое целое слились здесь небо, вода и земля, мир растений, человек, его мысль и его творения».

На въезде в этот древнейший русский город установлен большой щит-плакат: «Изборск — государственный историко-архитектурный и природно-ландшафтный музей-заповедник». «Какое длинное название», — думаю я. Видимо, здесь кроме памятников истории и архитектуры, какая-то уникальная природа. На самом деле так и есть. Это один из красивейших уголков России.

Изборск называют по-разному: «Северо-западные ворота в Россию», «Хранитель тайн истории», «Город на ключах», «Каменный город на Птичьей горе»... Ещё называют «жемчужиной холмов среди русских равнин».

Уникальность старинного поселения заключается в умении древних строителей сочетать застройку с природными факторами и вписываться в естественное окружение. Каменная крепость «вырастает» из холма, на котором стоит. Действительно соединение человеческого начала с природой!

Крепости. Башни. Церкви и часовни. Захожу в храм, ставлю свечи. Народу немного в этот будний день. Сажусь на древний валун, поросший мхом, и читаю: «В этой местности растут папоротники ледникового периода, но дошедшие до наших дней сильно уменьшенными». Кажется, время остановилось и потекло вспять. И будет сейчас двигаться назад, ускоряя свой ход, пока не увижу я древних строителей, жителей поселения. И ещё дальше вглубь веков. Когда эти папоротники были большими...

Спускаюсь с горы от башни Луковка по тропинке к родникам. Источники в виде водопадов просто удивительны! Вот из-за этих родников-ключей и назвали Изборск «городом на ключах». Водопадов двенадцать. И называют их «Словенские ключи» или «Ключи двенадцати апостолов».

Проходя через известняк и слои глины, вода в них фильтруется, очищается, но в ней остается много кальция и минеральных солей. Минерализация воды достаточно велика, как и мощность источников, ежесекундно выбрасывающих до четырех литров воды!

С этими ключами связано множество преданий. Одно предание рассказывает о том, как однажды вода в родниках пересохла. Один благочестивый юноша, незадолго до того потерявший мать, горячо им любимую и почитаемую, стал по ночам молиться о даровании воды Изборску. И ему было открыто, что, если жители города нарекут источники в честь двенадцати апостолов и отслужат свв.апостолам молебен, то вода появится вновь. Так и случилось.

И в наше время служатся здесь молебны. Ежегодно, в пятницу Пасхальной недели, во время празднования иконы «Живоносный источник» ключи двенадцати апостолов освящает сам архиерей — владыка Псковский и Великолукский.

В ключах обжигающе ледяная вода. Я облилась, встав под струи водопадов, от души напилась и набрала с собой этой вкуснейшей водицы.

Рядом озеро, удивительно чистое, в зеркальной глади отражается бесконечное голубое небо. Читала о том, что псковскую землю часто называют краем тысячи озер. Любуюсь простором и далью, прозрачным, как осенью, воздухом.

Присаживаюсь на берегу. Пора подкрепиться! У крепости прямо на улице можно купить домашние пирожки. Местные жители для паломников и туристов готовят. Не спеша ем горячие пирожки с картошкой и капустой. Запиваю родниковой водой. Вкусно! Чувствую себя абсолютно счастливым человеком!

Услышала несколько историй об исцелениях. Последнее исцеление, по словам местных жителей, случилось накануне моего приезда. Ослепший мужчина умывался ледяной водой из ключей. И вдруг последние струйки показались ему тёплыми. И он громко сказал об этом окружающим. Люди ответили: «Да нет же, вам показалось, вода очень холодная!» «Тёплая», — повторил мужчина и прозрел... Вот такое чудо.

Прощаюсь с Изборском, фотографирую, как обычно. Мой путь продолжается! До Псково-Печерского монастыря теперь рукой подать!

Путешествие к святыням псковской земли.

Погост Камно

Погост Камно стал для меня настоящим открытием. Сейчас, вспоминая день, проведённый там, понимаю, что это был Божий дар. И один из самых счастливых дней в моей жизни.

Погост Камно находится на пути от Пскова к Печорам. Мне предложила там побывать Анна, паломница из Ставрополя, с которой мы познакомились и подружились в дороге.

Перед глазами картина: мы с Аней едем в автобусе из Пскова. Мы очень похожи. На нас почти одинаковые белые рубашки с русской народной вышивкой красного цвета, длинные юбки, платочки на головах, за плечами рюкзачки. Мы обе светловолосые, одного возраста, одного роста. Неудивительно, что к нам уже несколько раз обращались: «Сестрёнки!» Даже образование у нас одинаковое — факультет романо-германской филологии.

Забегая вперёд, скажу, что мы жили в монастыре в одной келье, работали на одном послушании и поддерживаем нашу дружбу до сих пор. Аня сейчас на одном из островов в Тихом океане, она работает там по линии ООН. Подруга присылает мне множество фотографий по электронной почте, где она под пальмами с темнокожим ребёнком на руках или на вертолёте над океаном.

Но пальмы и океан будут гораздо позднее. А сейчас мы с ней решаем вопрос, делать ли нам остановку в пути для посещения Камно.

Иногда, когда Господь посылает нам Свой дар, мы этого не понимаем, не поняла этого сначала и я. Предложение заехать в Камно меня не вдохновило. Я никогда не слышала об этом месте и искренне недоумевала, зачем нам выходить на пустынной дороге, сворачивать на просёлок и идти к какому-то погосту.

Но Аня рассказала мне, что здесь находится мироточивая чудотворная икона Божией Матери «Знамение». И очень мне захотелось увидеть эту икону и помолиться перед ней.

Про мироточивые иконы интересный рассказ слышала я на Рождественских чтениях в Москве несколько лет назад. На одной из секций, заседания которой проходили в МГУ, звучали доклады по теме чудес в Православии. Очень интересно выступали два профессора, один из них был учеником другого, и оба входили в комиссию по изучению чудес при патриархии.

Профессор помоложе рассказывал об иконах, которые очень сильно ми- роточили, показывал нам миро, собранное от одной из икон. Он говорил, что, если бы был атеистом, то, глядя на такое чудо, стал бы верующим. Потому что он, как учёный, понимает, что, когда такое большое количество вещества берётся ниоткуда, то для этого нужна энергия, равнозначная энергии атомной бомбы.

Тогда второй профессор, старенький и седой, улыбнулся и сказал: «Ох уж эта молодёжь! Так уж и атомная бомба сразу! Для Господа нет ничего невозможного. Он вполне может взять вещество из одной точки Вселенной и перенести её в другую точку Вселенной!» И все мы, участники секции, и профессор помоложе, засмеялись и стали аплодировать седому профессору. Нам очень понравилось, что смысловым центром своей речи он сделал слова: «Для Господа нет ничего невозможного!»

А ещё икону «Знамение» очень любит и почитает моя духовная сестра Зоя. День празднования иконы и день рождения Зои совпадают— 10 декабря. Зоя по благословению и акафист читает Божией Матери перед любимой иконой «Знамение». Если благословят сфотографировать чудотворную икону, то лучшего подарка для Зои не придумаешь!

И вот мы выходим из автобуса и стоим одни на пустынной дороге. Июльский день только начинается, жары нет. Мы выходим на просёлочную дорожку и идём по ней к кладбищу, которое темнеет невдалеке.

Людей не видно, вокруг поля и холмы. Тишина. Слышно только пение птиц и стрекот кузнечиков в траве. Удивительно высокое голубое небо, легчайшие белые облака. Простор, чистый и ясный воздух. Лёгкий аромат душистых июльских трав. Мы идём молча. Так безмятежно и спокойно вокруг, что не хочется нарушать этот мир и покой.

Подходим к кладбищу, две дорожки: одна между могилами, другая огибает ограду. Спросить не у кого. Рассуждаем логически: нам нужно в храм, храм на кладбище, значит, дорожка, его огибающая, нам не подходит, она нас уведёт прочь от кладбища и от храма.

Рассуждение было неправильным.

Дорожка по кладбищу привела нас к буйным зарослям кустарников, за которыми виднелись ограда и храм, но перелезть не было никакой возможности. Мы особенно не огорчились.

С оптимизмом пошутили по поводу женской логики и особенно женского умения ориентироваться на местности. Стараясь не потерять тропинку (не хватало ещё на кладбище заблудиться!), повернули назад и пошли по дорожке, огибающей кладбище.

Ну вот, теперь правильно. Дорожка выводит нас к белокаменной оштукатуренной ограде из известковой плиты. Ограда огибает, оказывается, всё кладбище и храм вместе с ним. Храм тоже из известняка.

Я читала, что известняк, по-видимому, был самым первым строительным материалом, который использовал человек. Из его плит сооружены не только египетские пирамиды, но и стены, башни, здания Москвы белокаменной. Известняки бывают белого цвета или, в зависимости от примесей (глины, кварца, окиси железа и др.), желтоватого, серого, красноватого, бурого... Читала, проезжая по Пскову, рекламу про известняк псковский — серый, розовый, желтый. Красотища!

Подходим к воротам. Они необычные. Над входом надпись: «Благословен Грядый во имя Господне!» На стенах и воротах — иконы, поучения духовные:

«Душевный покой приходит от откровения священнику грехов, от чтения слова Божия».

«Благодарить Бога за всё, особенно за скорби, есть спасение людей».

«Читайте Псалтирь ежедневно. Он умилостивляет Бога».

«Во время скорби читайте Евангелие».

И много других поучений. Что-то очень знакомое, эти поучения я читала и записывала на память. Только не могу вспомнить книгу... Надписи голубые, как небо над нашей головой. Белое и голубое — торжественно и красиво. Икона святого Георгия Победоносца на вратах, .это церковь в честь Георгия Победоносца. Рядом с вратами плита, на которой надпись об истории храма.

И нас с Анной ждут духовные подарки-открытия. Первое открытие. Оказывается, церковь была построена в XV веке. Но есть предположение, что она более старая. Псковский князь Довмонт любил украшать свой край храмами и мог заложить церковь в честь Святого Георгия Победоносца в память победы 23 апреля 1271 г. (23 апреля / 6 мая — день памяти св. Георгия).

В XIX веке к храму был пристроен придел в честь преподобного Никандра — пустынножителя псковского. Тогда же возведена каменная ограда вокруг кладбища. С южной стороны стоит часовня-усыпальница в честь святителя Николая Чудотворца.

Вот это древность... Дома я пою на клиросе в храме Всех Святых и с гордостью за свой храм рассказываю, что он был построен в 1871 году и ни разу не закрывался. А тут, возможно, 1271 год... Какой же намоленный это храм! Неужели сейчас я войду в него?

Да, я бывала и в более старинных соборах. Но там толпились люди, часто просто туристы, экскурсоводы...

А здесь этого нет. Перед нами просто церковка, где можно помолиться, не оглядываясь на окружающих. Входим робко. Второй дар — это чувство, ощущение благодати, которая разлита в храме. Как передать его вам, милые мои читатели?

Старец Иосиф Исихаст говорил о благодати: «Это невещественный дар Божий. Почему её назвали благодатью? Потому что её нельзя увидеть, ограничить, представить, придать ей окраску. Божий дар».

Окунитесь вместе со мной из июльской жары в прохладный полумрак этого небольшого храма. Он пуст. Только за прилавком свечного ящика сидит девушка и читает книгу. Почувствуйте запах ладана. Поклонитесь иконе св. Георгия Победоносца. Ощутите чудесный благовонный аромат от чудотворной иконы Божией Матери «Знамение».

Миро в виде слёз стекает по щекам Пресвятой Богородицы. Мы встаём на колени перед иконой. И одновременно с Аней тихо плачем, такое чувство умиления касается наших душ.

Святые отцы говорят об умилении как о ласке Божией, которая касается нашего огрубевшего в житейской суете сердца и вызывает тихие слёзы.

Мы плачем у иконы, и уходить нам из этого храма не хочется.

Третий дар-открытие: я осматриваюсь вокруг и замечаю книги, огромное множество книг. Они на прилавке, они лежат на лавках, на столах в притворе храма. Духовные книги разных православных издательств, редкие и знакомые. Святые отцы, современные православные авторы, молитвословы, акафисты, патерики... Такого богатства я не видела ни в одном храме.

Кто же настоятель этого храма, так любящий духовные книги? И поучения духовные такие знакомые... ниточка воспоминаний тянется... нет, не могу вспомнить.

Спрашиваю о настоятеле храма у девушки в свечной лавке. И ещё одно открытие! Оказывается, моя попытка вспомнить не была напрасной! Двенадцать лет в этом храме служил батюшка, которого сейчас называют псковским старцем. Книги этого старца есть в моей домашней библиотеке. И я читала о нём, заочно полюбила этого доброго пастыря, отдавшего всю свою жизнь своим чадам, молитве, служению.

Это протоиерей Валентин Мордасов (1928 - 1998).

Я чувствую себя так, как будто оказалась в гостях у родного человека. Поновому осматриваю храм. Вот почему так много книг! Вспоминаю, что читала, как старец на протяжении многих лет жизни духовно окормлял несколько крупных православных издательств. Он был и цензором, и духовным отцом, и автором.

Читала, что батюшка очень любил дарить книги. Он дарил их при крещении, при венчании, после исповеди. Когда духовной литературы практически не было, отец Валентин Мордасов сам делал маленькие книжечки, брошюрки, дарил просто тетрадочки с поучениями и советами святых отцов. И часто в этих подарках проявлялась прозорливость старца.

Вместе с матушкой Александрой и несколькими прихожанками они вручную переписывали листочки, чтобы помочь людям на трудном духовном пути, обогатить их крупицами мудрости святых отцов.

По этим листочкам сейчас вышла книга, которая так и называется «Крупицы духовной мудрости».

Вспомнила, что, хотя отец Валентин был белым священником, но жизнь проводил монашескую, аскетическую. Был бессребреником, цены на требы в его храме были очень низкими, символическими. Настолько низкими, что некоторых это приводило в недоумение.

Читала, что, будучи уже нездоров, отец Валентин Мордасов по 12 и более часов находился в храме. За 45 лет пастырского служения он ни разу не был в отпуске. Лишь незадолго до кончины, когда совсем уже ослабел, написал прошение на отпуск Он считал, что пастырь должен всегда быть на посту, служить пастве, помогать страждущим.

В любое время батюшку можно было застать или в храме, или рядом, на крылечке его маленького ветхого домика, где он любил сидеть вечерами.

Многие бесноватые и одержимые исцелялись от одного присутствия и молчаливой молитвы старца. Терпел за них вместе с матушкой скорби.

Одной из самых тяжёлых скорбей была трагическая гибель единственного сына Мишеньки. Он был иподьяконом и утонул после службы при непонятных обстоятельствах.

В храме я купила на память о батюшке книгу, где духовное чадо говорит о нём: «По милости Божией, есть на земле нашей истинные пастыри, духовные наставники и молитвенники. Они — как, увы, редкие, но яркие светильники в ночи, на пламя которых мотыльками слетается православный люд. Но лишь когда вдруг угасает одни из них (чтобы с новой силой воссиять у Престола Божия), мы в полной мере начинаем осознавать их великое, непреходящее для нас значение...»

Шепчу Ане: «Здесь должна быть рядом могила старца, мы с тобой к ней сходим?»

— Конечно, сходим, я тоже читала об этом пастыре. А мы с тобой ещё раздумывали, выходить ли на остановке! Смотри, какие открытия посылает нам Господь!

Входит священник, он в рясе, но видно, что одет не для служения, он занимается какой-то работой в храме. Здоровается с нами очень приветливо, спрашивает, откуда мы.

А мне очень нужно исповедать один грех. В пути у меня было искушение. Произошло оно по недоразумению, невольно, но так хочется помолиться в этом храме, прочитать акафист чудотворной иконе со спокойной совестью. Что, если мне исповедаться? Но ведь службы нет, батюшка не готов.

На всякий случай спрашиваю о возможности исповеди. Конечно, мне отвечают: «Какая сейчас исповедь? Приходите на службу». Я прошу прощения за свою несвоевременную просьбу, батюшка внимательно смотрит на меня.

Потом говорит: «Пока солнышко, благословляю вас искупаться в источнике святого Георгия Победоносца, а потом возвращайтесь в храм, помолимся». Батюшка также добавляет, что этот источник очень любил протоиерей Валентин Мордасов, сам освящал его. Предлагает нам ещё поклониться могилке старца, расположенной рядом с храмом.

Идём к могилке. Видно, что за ней старательно ухаживают верные духовные чада. На кладбище тишина. Слышно только пение птиц. На могилке старца молимся с Аней по очереди, чтобы не мешать друг другу.

Испытываем чувство покоя, умиротворённости. Даже радость встречи со старцем, как с родным человеком. Кажется, что он жив, слышит тебя и отвечает своей неспешной доброй молитвой.

К могилке подходит женщина с цветами. Это духовное чадо старца. Она рассказывает, что есть много случаев молитвенной помощи отца Валентина, исцелений. Ведёт нас на могилку Мишеньки, рассказывает о нём. Он похоронен с другой стороны храма.

Затем мы с Аней спускаемся по тропинке, по лестнице, ведущей вниз, к святому источнику. Вид необыкновенный! Ни души вокруг. Заболоченная пойма реки Каменки, которую я сначала приняла за несколько озёр. Высокое-высо- кое голубое небо, простор, запах свежести, трав, воды. А по чистой водной глади не плавают, а бегают утки, смешно перебирая своими лапками.

Деревянная часовенка, купель размером с маленький бассейн, да здесь и плавать можно!

По очереди с Аней трижды входим в купель. Вода чистейшая, под ногами камушки, виден каждый из них! Сначала вода кажется ледяной, мгновенно выскакиваю и в ожидании Ани, накинув одежду, стою на горячем от солнечных лучей деревянном настиле, ногам приятно и тепло, согреваюсь и иду ещё раз в купель. На третий раз вода кажется не такой уж и холодной, можно и поплавать немножко. Хорошо-то как!

Чуть выше часовенки ключик для набора воды, есть и кружки. Очень вкусная вода! Набираем её в бутылку, поднимаемся по лестнице и присаживаемся на верхней ступеньке. Разворачиваем свои припасы, достаём хлебушек, помидоры, огурцы, соль и трапезничаем, глядя вдаль.

Пока сохнем, я вынимаю из рюкзачка буклет про святыни псковской земли. Находим отрывок про Камно. Оказывается, название погоста происходит от слова «камень». Есть предание, что рядом с городищем было селение будущей княгини Ольги.

Узнаём, что по этой местности 10-12 тысяч лет назад прошел большой Валдайский ледник. И образовалась река Каменка, у истоков которой и возникло в древности городище Камно. Глядя на заболоченную пойму Каменки, трудно представить, что раньше эта река была судоходной. Период расцвета городища приходится на VIII-Х века. До упоминания Пскова в летописи жизнь здесь буквально «била ключом».

Любуясь красотой и покоем этого тихого места, трудно поверить, что Камно широко известно своей боевой историей. Псковский князь Тимофей-Дов- монт с небольшой дружиной разбил здесь в 1271 году войско тевтонов, грабивших псковскую землю. А в 1407 г. произошло знаменитое Каменское побоище псковичей с ливонскими рыцарями.

Вот так погост Камно! Вот так открытия!

В теле ощущение лёгкости необыкновенной, как будто только что появилась на свет. На солнышке волосы мгновенно высыхают. Ну вот, обогрелись, подкрепились. Пора возвращаться в храм.

Батюшка ждёт нас. На нём епитрахиль. Он улыбается мне и говорит: «Ну что, исповедоваться будем?» И специально ради меня одной вычитывает все молитвы к исповеди. После исповеди благословляет.

И я чувствую себя счастливой. И думаю, а разве могло быть иначе здесь, в гостях у старца? Потом батюшка даёт нам акафист, который он приготовил для нас. И мы читаем этот акафист перед чудотворной иконой Божией Матери.

Мне разрешают сфотографировать храм и икону на память. Мы пишем заказные записки. Прощаемся с батюшкой и храмом. И медленно идём по просёлочной дороге к автобусу. За весь день мы встретили только трёх человек. Но на самом деле встреч и открытий было гораздо больше.

Идём назад так же, как шли сюда — молча. Душа так переполнена впечатлениями, что говорить не хочется. И впечатления эти тихо-радостные, приносящие покой душе.

Здесь, в Камно, мы испытали то, что обычно просим в молитве: «Мир помыслов, тишину душевных сил и радость духовную».

Знакомство с Псково -Печерским монастырём

На это путешествие благословил меня мой духовный отец. И всю дорогу я чувствовала над собой молитвенный покров, хранивший меня во всех дорожных случайностях.

И вот я в Печорах. Монастырь расположен недалеко от автовокзала, найти его несложно. Проходишь триста метров и вот уже видишь, как вырастают перед тобой монастырские врата и сама обитель. Как же она красива!

Кругом цветы, они посажены в виде узоров, с любовью, старательно. Белоснежные и цветные храмы, купола сияют синим с золотом. Сам монастырь в овраге, его окружают белые крепостные стены.

Датой основания монастыря считается 1473 год, в этом году была освящена церковь Успения Пресвятой Богородицы. Значит, монастырю 536 лет.

А пещеры, с которых начинался монастырь, ещё древнее — годом их открытия считается 1392 год. И эта древность, эта намоленность чувствуется в каждом камне, в каждой постройке. Сердце замирает, когда представляешь, как 500-600 лет назад по этим же камням ходили первые монахи Псково-Печерского монастыря.

Монастырских храмов много: Успенский пещерный, Сретенский, Покровский, Михайловский собор, Лазаревский, Никольский, Благовещенский храмы. Святая горка и Святые пещеры. В центре монастыря два святых источника: один в часовенке, другой просто колодец под навесом-шатром. Вода вкуснейшая! Братские корпуса. И всё это ограждено старинными крепостными стенами. Вот это и есть Псково-Печерский монастырь.

Мне хочется успеть увидеть всё сразу! Хочется и в храмы, и в пещеры, и на Святую горку!

Но я успокаиваю себя. Времени впереди много, меня благословили прожить здесь на послушании месяц. А сначала нужно поселиться и оставить вещи в келье.

Паломническая гостиница и первые впечатления

Расселяет нас монах Максим. Нас, паломников, несколько человек. Отец Максим смотрит наши паспорта, задаёт несколько вопросов и даёт записку с направлением в паломническую гостиницу.

Меня и ещё нескольких паломниц отправляют в небольшой одноэтажный корпус, который находится за крепостными стенами монастыря. В корпусе несколько просторных келий на 10-15 человек. Кровати и раскладушки. На постелях белья нет. В коридорчике рукомойник, под ним ведро. Туалет деревянный, метрах в 50 от здания. Значит, ночью придётся туда путешествовать в полной темноте. Да уж...

Душа не предвидится. Жалко-, я уже третий день в дороге по июльской жаре. Вспоминаю фильм, где одна фрейлина пела, дескать, «зачем мне моя голова, когда она три дня не мы-ы-та-а!» Эта песня кажется мне сейчас очень актуальной!

Что ж, можно будет искупаться в святом источнике. Ну, хоть не искупаться, говорят, что там колодец, из которого набирают ведро воды и обливаются. Но ведро прекрасной холодной воды — это будет просто чудесно!

В конце концов, разве я приехала сюда в поисках удобств? Раньше паломники пешком ходили, в лаптях или босиком. Спали под кустиком. А тут кровати! Хоть и без белья. Но ведь подушка же есть и одеяло!

Монастырь гостеприимно предоставляет бесплатный ночлег всем многочисленным паломникам, кормит их — это нужно ценить! Как вообще удаётся монастырю размещать всех приезжающих?! А небольшие бытовые трудности при таком летнем наплыве паломников — это же просто мелочи жизни!

Как там в притче про оптимиста и пессимиста, желающих испить водицы? Пессимист печалился: «Стакан наполовину пуст!» Оптимист радовался: «Стакан наполовину полон!» Да здравствуют оптимисты!

Посмотрим оптимистически на келью, где я буду жить: большая! Есть розетка, значит, можно зарядить телефон и вскипятить чай. А уж кипятильник у меня всегда с собой! Мы паломники опытные!

Ночью нас начали жалить комары. Похоже, что целая комариная стая только и ожидала нашего приезда. И теперь была просто приятно удивлена таким сюрпризом — десять человек, вот это добыча!

Я, как опытная паломница, встала и в темноте достала спички и пластинку «Раптора» от комаров. Фумигатор включать бесполезно, таким комарищам это как слону дробинка. Я просто зажгла пластинку и с дымящимся кусочком обошла всю нашу келью.

Никто не спит. Тревожное молчание сопровождает мои пассы руками в темноте. Наконец, одна из паломниц не выдерживает и дрожащим голоском спрашивает: «Ой, а что это вы делаете?» «Тараканов морю», — стараюсь отвечать басом. Дружный смех обитательниц кельи в ответ.

Комары улетают всей стаей в поисках более лёгкой добычи. А соседки по келье, проникшиеся ко мне доверием и расхотевшие спать, рассказывают уже серьёзные вещи. Оказывается, они приехали к своему духовному отцу, схиигумену Савве, на его памятную дату.

Кто-то лично окормлялся у старца, кто-то считает себя его заочным чадом, узнав его и полюбив по рассказам духовных сестёр. Пробудут здесь они только один день, закажут панихиду, отстоят службу и уедут.

У меня дома есть несколько книг отца Саввы, одна из них, «Бисер духовный», моя любимая, у меня её уже куча народу перечитала. И вот я встречаюсь с людьми, которые близко знали этого подвижника, были его духовными чадами. Ради такой встречи можно и бытовые неудобства потерпеть!

Забегая вперёд, скажу, что на следующий день я звонила своему духовному отцу и рассказывала, что добралась очень хорошо. Правда, с бытовыми удобствами проблематично, но для меня, дескать, это полный пустяк! Вон афонские монахи всю жизнь не моются, а я только четвёртый день!

Не прошло и четверти часа после разговора, как ко мне подошёл отец Максим и дал новое направление в другую паломническую гостиницу. Где живут те, кто приехал не на пару дней, а на более долгий срок, на послушание.

И в этой гостинице меня поселили в прекрасную келью на 5 человек со всеми удобствами, горячей водой и душем, в который можно было ходить в любое время!

Думаю, что меня не сразу направили в удобную гостиницу промыслительно, потому что иначе я бы не познакомилась с чадами схиигумена Саввы. Они рассказали мне о своём духовном отце.

Рассказ духовных чад про схиигумена Савву

Отец Савва (Остапенко) (1898-1980) был избранником Божиим с детства. Его родители были очень благочестивы и часто совершали паломнические поездки. Ребёнок эти поездки очень полюбил и со смирением выстаивал долгие монастырские службы. Дома он помогал в храме, пел на клиросе.

А когда зимой мальчик чуть не утонул в проруби и сильно заболел, ему было видение — самого себя в священническом облачении. И после этого он сразу выздоровел.

Когда слушаешь такие истории, понимаешь, что Господь хранит своих избранников. Наша жизнь и смерть в руках Божиих. Преподобный Серафим Саровский, будучи ребёнком, тоже несколько раз подвергался смертельной опасности. Однажды он, оступившись, упал с колокольни храма. Но когда мать в ужасе сбежала по ступенькам, ожидая найти бездыханное тело сына, упавшего с огромной высоты, она нашла ребёнка живым и невредимым. А когда мальчик умирал от тяжёлой болезни, крестный ход с чудотворной иконой чудесным образом свернул с пути и прошёл рядом с их домом. Мать с больным малышом на руках подбежала к иконе, приложила мальчика к ней, и ребёнок сразу пошёл на поправку.

«Яко Ангелом Своим заповестъ о тебе, сохранити тя во всех путех твоих...»

До исполнения предсказания о священническом сане у отца Саввы прошли долгие годы. Но духовный рост у людей происходит с разной скоростью. Кто-то проводит в обители всю жизнь и остаётся духовным младенцем. Кто-то за несколько лет, как преподобный Варсонофий Оптинский, пришедший в обитель 47 лет от роду, вырастает в старца.

Отец Савва начал учёбу в Духовной семинарии Троице-Сергиевой лавры в 48 лет. По мирским меркам, пора уже подводить какие-то итоги. Но в духовной жизни не так.

Семинария. Постриг. Рукоположение. Пастырское служение в лавре, а затем в Псково-Пчерском монастыре.

К истинному пастырю потянулись чада, у отца Саввы их было более 7 тысяч человек. Какую духовную силу нужно иметь, чтобы окормлять столько людей и молиться за них!

Связь духовного отца и чад молитвенная, сильная. Сильнее плотских, кровных уз. Мой духовный отец говорит: «Духовник защищает каждое чадо своей молитвой, оберегает его. А когда лукавый нападает на пастыря — порази пастыря и рассеются овцы — молитвы его чад защищают духовного отца надёжной стеной. Как в притче про злобного волка, решившего растерзать медвежонка и трусливо убежавшего при виде его матери, огромной медведицы».

Оказывается, отец Савва отвечал в обители за чтение Неусыпаемой Псалтири и благословлял своих чад тоже читать Неусыпаемую Псалтирь. Они читают её и сейчас, спустя почти 30 лет после его смерти. Это молитвенное делание объединяет многочисленных чад старца во многих городах.

И все они стараются собраться на его могилке в Богом зданных пещерах в день его Ангела и в день его блаженной кончины.

Вот такая встреча была у меня с чадами отца Саввы. Побывала я потом и на его могилке в Святых пещерах.

И таких подвижников в Псково-Печерском монастыре было очень много. Дар старчества передавался неутраченным; после смерти одного старца Господь являл обители в утешение другого. А иногда сразу несколько старцев окормляли народ Божий.

В наше время светильниками Божиими были архимандрит отец Иоанн (Крестьянкин) и схиархимандрит отец Адриан (Кирсанов). Отец Иоанн почил совсем недавно — в 2006 году. А отец Адриан продолжает старчествовать и утешать людей. Господь оказал мне милость, и я смогла не только увидеть этого старца, но и побеседовать с ним и услышать его наставления.

Размышления паломника

В паломнической поездке, особенно если ты едешь по благословению, нужно внимательно относиться ко всем встречам и впечатлениям в пути. Всегда пытаться понять, случайность ли этот эпизод или нет. Задуматься, какой урок ты должен извлечь из происходящего.

Конечно, нужно и в повседневной жизни быть таким же внимательным. Пытаться понять и увидеть в происходящих событиях волю Божию.

Но в паломнической поездке, когда все чувства обострены, когда всё кругом новое и незнакомое, такая «духовная бдительность» особенно значима.

Вот мой путь лежит в Псково-Печерский монастырь. Автобус от Пскова до Печер идет быстро. За окнами поля, селения, перелески, чувствуется, что край этот богат озёрами.

Громкий голос отвлекает меня от рассматривания пейзажей за окном.

Высокий молодой человек недалеко от меня обращается к попутчикам с вопросами, показывает пальцем в книгу, но все дружно пожимают плечами — не понимают. Равнодушно отворачиваются. Копаются в сумках.

Иностранец. Если говорит по-английски, то мы с ним общий язык найдём.

Подхожу ближе, слушаю вопрос — француз. Второй язык в университете был у меня французский, но с французами не приходилось общаться. Поймёт ли он мой «уральский» французский? Понимает! Радостный, бросается ко мне и приветствует как чудом обретённого в чужой стране земляка.

Как я и подумала, Андре тоже едет в монастырь. В руках у него путеводитель на английском языке. Продолжаем путешествие вместе. Знакомимся. Даже читаем друг другу стихи. Он радуется каждому новому виду, мелькающему за окном. И это такой контраст по сравнению с большинством пассажиров автобуса: две тётушки впереди громко ругают цены, кто-то мрачен, кто-то лениворавнодушно смотрит в окно.

Монастырь совсем рядом с автовокзалом. Идём с попутчиком к монастырским вратам. Андре восхищается всем окружающим: солнечным днём, сияющими куполами храмов, яркими красками цветов, сувенирами, которые продают прямо на улице рядом с монастырём. Его восхищение очень непосредственное, детское, живое. Оно так заразительно!

Расстаёмся в монастыре. Мне нужно найти отца Максима, который занимается поселением паломников, а мой попутчик продолжает свою экскурсию. Мы не говорили о вере. Путешествие в монастырь — насколько серьёзно оно было для Андре? Хотел ли он только посмотреть архитектурные памятники? Или душа его просила прикосновения к благодати? Не знаю.

Но думаю, что эта встреча не случайна. Что должна я понять из этого короткого знакомства?

Ярко, как молния: в момент встречи я вспоминала слова Блока: «Смотреть и видеть. Это вещи разные и редко совпадающие». На самом деле мы часто смотрим вокруг и не замечаем красоты окружающего мира.

А потом, когда нас спрашивают: «Какие там места, природа?», мы пожимаем плечами: «Ну, какие, обыкновенные... Природа как природа...» Это потому, что мы смотрели вокруг и не видели. И ничего не можем вспомнить.

Я останавливаюсь и сажусь на лавочку рядом с Михайловским собором. Я устала. Ноги гудят. Всё вокруг сливается. Закрываю глаза. Думаю.

Смотреть и видеть... Почему мы часто смотрим и не видим? Мы бываем слишком заняты повседневной суетой, заботой о насущном.

Как важно остановиться и просто посмотреть вокруг. Выдающийся английский философ и культуролог XIX века Джон Рескин писал: «Человек останавливается, поражённый, перед такими вещами, которые не могут играть никакой роли в его жизни: перед отражениями, которые нельзя схватить, перед отвесными скалами, которые нельзя засеять, перед удивительным цветом неба».

Иногда мы не смотрим вокруг, потому что заранее уверены, что ничего интересного не увидим. Скажем, что хорошего может быть в ненастной погоде? Гораздо лучше скорее включить мелькающий всеми красками телевизор.

Остановитесь. Не включайте телевизор. Муляж яблока — это не яблоко на самом деле. Оно может быть похоже на настоящее яблоко, но вы никогда не сможете вдохнуть его сладкий душистый аромат. И не сможете ощутить на губах его свежесть, его сладко-кисловатый сок. Так что не включайте телевизор. Посмотрите вокруг.

Если вы захотите, вы увидите даже очарование ненастья.

Послушайте Паустовского: «Я впервые увидел всё разнообразие красок русского ненастья после картины Левитана «Над вечным покоем». До тех пор ненастье было окрашено в моих глазах в унылый цвет. Но Левитан увидел в этом унынии некий оттенок величия, даже торжественности, и нашёл в нём много чистых красок. С тех пор ненастье перестало угнетать меня. Наоборот, я даже полюбил его за чистоту воздуха, холод, когда горят щёки, оловянную рябь рек, тяжёлое передвижение туч. Наконец, за то, что во время ненастья начинаешь ценить простые земные блага — тёплую печь, писк самовара, усыпительный шум дождя по крыше и сладкую дремоту...»

Сам Паустовский умел смотреть и видеть. Он писал об этом умении, пытаясь передать его читателям и коллегам-писателям: «Часто бывает, что после прочитанного рассказа, повести, даже длинного романа ничего не остаётся в памяти, кроме сутолоки серых людей. Причина этой тоскливости не только в эмоциональной скудости и неграмотности автора, но в его вялом, рыбьем глазе. Такие повести и романы хочется разбить, как наглухо заклеенное окно в душной и пыльной комнате, чтобы со звоном полетели осколки и сразу же хлынули снаружи ветер, шум дождя, крики детей, гудки паровозов, блеск мокрых мостовых — ворвалась бы вся жизнь... Для того чтобы прозреть, нужно не только смотреть по сторонам. Нужно научиться видеть...»

Я медленно открываю глаза. Вижу ярко-голубое небо, величественный белоснежный Михайловский собор, слышу разноголосое пение птиц, голоса людей, вдыхаю аромат цветов, щедро насаженных рядом с монастырскими дорожками. Солнышко согревает меня, отдавая мне, уставшей, свою живительную силу. Я пью очень вкусную воду из монастырского источника. Какое счастье — видеть этот мир Божий!

Если бы я размышляла о путешествии ради красот природы, пожалуй, в моих размышлениях можно было бы поставить точку.

Но в паломничестве не это главное. Самого главного глазами не увидишь! Для того чтобы любоваться красотой окружающего мира, не обязательно ехать в монастырь. Достаточно выйти на природу.

Если человек, вернувшийся из монастыря, может рассказать только о красивых соборах, об архитектуре и пейзажах, значит, он пропустил главное.

Что же ищем мы в паломнических путешествиях к святым местам?

Святость, духовность, благодать... Как увидеть их и почувствовать? Дух дышит, где захочет...

Конечно, это не означает, что нам не нужно трудиться для привлечения благодати.

Переход от душевности к духовности труден. И о нём сказано много.

Пост и молитва. Избегание греха, отнимающего благодать и веру. Грех лишает благодати Божией. А без неё вера гаснет и может даже умереть. Покаяние. Хранение заповедей, дающее дерзновение в молитве. Неосуждение.

Избегание врагов молитвы и благодати: суеты, зрелищ, ненужной и лишней информации.

Отказ от лишнего, чтобы оставалось в душе место для благодати.

Трудно никогда не постившемуся человеку понять, как вкусен может быть свежий ломоть чёрного хлеба с солью, запиваемый родниковой водой.

Трудно привыкшему к грохоту современной музыки и мелькающим вспышкам света ощутить прелесть тихого вечера и одинокого пения соловья.

Трудно любителю остросюжетных, грубо поднимающих уровень адреналина зрелищ или кривляющихся пошлых пародистов почувствовать красоту тихой церковной службы.

Сердцу, не очищенному покаянием, исповедью и слезами, как вкусить благодать Божию?

Священник Александр Ельчанинов говорил: «Православие особенно чувствует контраст «умной красоты мира горнего» и «мира сего». Мы страдаем от ощущения тьмы и греха, примешанного ко всему миру. Становясь православными, мы становимся все отчасти аскетами».

С другой стороны, благодать может коснуться любого сердца. Бывает, что Господь посещает человека и сверх его меры. Благодать иногда даётся как бы вперёд.

Господь силен привлечь к себе самого отпетого разбойника. Поэтому паломническая поездка полезна всем: верующим, сомневающимся, считающим себя неверующими...

Возможно, эта встреча со святыней станет переломной в душе человека. И он услышит призывающий зов благодати. Рядом с этим зовом теряет цену всё наносное, ненужное, излишнее.

Как сказано в Евангелии от Матфея: «Подобно Царствие Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, который, найдя одну драгоценную жемчужину, пошёл и продал всё, что имел, и купил её».

Я встаю со скамьи. Передо мной одна из жемчужин твоих, Господи, Псково-Печерский монастырь. Мимо проходят монахи — люди, которые оставили всё ради такой драгоценной жемчужины.

Господи, поели благодать твою в помощь мне! Позволь душе моей прикоснуться к святыням этого монастыря, пошли встречу с духоносными старцами, помоги получить пользу духовную. Боже мой, просвети мою тьму!

Псково-Печерский монастырь

Одна из главных святынь Псково-Печерского монастыря — Богом зданные пещеры.

Такую надпись увидел над устьем пещеры крестьянин Иван Дементьев в конце XIV века.

Он пришёл на гору рубить лес, и одно из срубленных деревьев, падая под гору, увлекло за собой ещё несколько деревьев и большое количество земли. Изумлённый крестьянин увидел вход в пещеру и надпись «Богом зданная пещера».

В монастырской летописи рассказывается, что один юродивый монах по имени Варлаам неоднократно пытался стирать эту надпись. Но она чудесным образом появлялась снова и снова, пока монах, вразумлённый таким чудом, не перестал пытаться уничтожить чудесную надпись.

В память об этом чуде и сейчас над входом в пещеры на красном фоне сияют слова: «Вход в пещеры Богом здан- ныя». Пещеры древнее монастыря.

Отцы псково-печерские считают, что в дате открытия пещер — 1392 год — можно увидеть Божий Промысл. В этом году почил о Господе великий светильник земли русской — преподобный Сергий Радонежский. И вот в утешение нашим предкам Господь зажигает другой светильник — молитвенников, которые подвизались в этих пещерах.

Есть предположение, что на гору, позднее названную Святой, эти подвижники пришли из Киево-Печерского монастыря, спасаясь от крымского хана, разорявшего их родные места. Они и обнаружили пещеры, ставшие для них и жилищем, и храмом, и местом упокоения.

Сейчас это кладбище всех монашествующих со времён основания монастыря. Считается, что здесь погребено более 11 тысяч человек. Среди них мой любимый старец отец Иоанн (Крестьянкин), который умер на 9б-м году жизни совсем недавно, в феврале 2006 года. Мне давно хотелось побывать на месте упокоения отца Иоанна, поклониться его могилке.

Оставляю вещи в гостинице. На службу вечернюю идти ещё рано, а утренняя литургия уже закончилась. Самое время посетить Святые пещеры.

Вход в них расположен рядом с Успенским храмом. Подхожу ко входу, но войти можно только с кем-то из монашествующих. Да и по одному паломники в пещеры не ходят, только группой в несколько человек. Стою у входа, жду.

Шепчу тихонько: «Отец Иоанн, дорогой мой, я приехала в первую очередь к тебе. Благослови меня и позволь поклониться месту твоего упокоения».

Подходит небольшая экскурсионная группа с иноком. Я прошу разрешения присоединиться к группе. Инок думает, смотрит внимательно на меня. Видимо, выражение моего лица заставляет его смягчиться, и он разрешает.

Мы заходим внутрь и сперва попадаем в небольшие помещения, которые называются Ближние пещеры.

Ближние пещеры

Здесь покоятся мощи преподобных печерских святых отцов Марка, Ионы, Лазаря прозорливого и преподобной матери Вассы.

О преподобном Марке известно, что он проводил жизнь в отшельничестве и созерцании.

А тело его, высохшее от поста и трудов, было погребено в дубовой колоде в виде лодки, выдолбленной им самим и служившей и постелью, и последним пристанищем.

На меня большое впечатление произвёл рассказ о том, как Господь прославляет Своих угодников. Если Богу угодно, чтобы светильник не оставался под спудом, то он просияет вне зависимости от обстоятельств и давности лет.

О преподобном Марке известно мало, и даже в монастырский поминальный синодик его вписал игумен, чьё имя забылось впоследствии. Казалось бы, можно легко забыть и о самом преподобном Марке. И вот много лет спустя игумен Корнилий (будущий преподобномученик, которому Иоанн Грозный отсёк голову) усомнился и решил убрать имя Марка из поминального синодика.

Сразу же после этого он впал в тяжёлую болезнь, ослеп, у него отнялись руки и ноги. Игумен Корнилий, будучи высокодуховным человеком, сразу же понял причину болезни. Братия отнесла его на носилках к гробу преподобного Марка. Со слезами был отслужен молебен, и произошло мгновенное исцеление. Игумен Корнилий вышел из храма здоровым.

Это чудо способствовало прославлению преподобного отца Марка Печерского. А мощи самого игумена Корни- лия, устроителя и благоукрасителя монастыря, пребывают не в пещерах, а в Успенском храме. И я смогла им поклониться после службы.

Все мощи находятся в раках, покрытых красивыми покрывалами. Над раками — иконы святых. Очень много цветов. Горят свечи. На гробницах — книжечки о каждом из преподобных монастыря.

В этих брошюрах рассказывается о жизни печерских святых и об истории монастыря. На каждой книжечке название — «Псково-Печерский листок» и номер выпуска. Последние номера, которые я взяла на память, перешагнули девятый десяток. В «листках» есть и поучения, и духовные советы. За такими книжечками стоит огромный труд монашеской братии ради духовной пользы паломников.

Прикладываюсь к раке преподобного отца Ионы. О нём известно, что он, будучи женатым священником, отцом Иоанном, услышав об открытии пещер, с семьёй переехал к этим благодатным местам.

Начал копать вместе со своей матушкой Марией церковь прямо в горе. Эта церковь и была освящена в честь Успения Пресвятой Богородицы. Год её освящения — 1473 — считается годом основания Псково-Печерской обители.

Матушка Мария стала первой, кто принял монашеский постриг в обители. Перед смертью она была пострижена с именем Вассы. О ней в «Печерском листке» так и говорится: «Преподобная сподвижница устроителей Псково-Печерского монастыря славная матерь Васса».

А после её смерти отец Иоанн тоже принял монашеский постриг с именем Иона. Он почил в 1480 году, по смерти на его теле нашли железный панцирь, и «тело под ним было как изваяно». В «Печерском листке» говорится, что, когда Иона был воином, этот панцирь был ему доспехами, а когда стал иноком, то панцирь превратился в вериги.

И вот теперь преподобный Иона с преподобной матерью Вассой почивают рядом в раках, защищая своим молитвенным предстательством монастырь. Как поётся в тропаре: «Крепость верным и обители Псково-Печерския украшение».

Гробница матери Вассы стоит при входе в пещеры, с ней связано несколько чудесных историй.

Когда хоронили мать Вассу и закопали, как обычно, гроб, на следующее утро он оказался на поверхности земли. Это чрезвычайно поразило всех. Отец Иоанн и духовник решили, что допустили ошибки в чине погребения, и отпели Вассу вторично. Но и после вторичного погребения гроб чудесной силой был поднят из земли.

Тогда в случившихся событиях узрели Промысел Божий. В стене пещеры устроили нишу. И теперь гроб с телом преподобной матери Вассы — первое, что встречает паломников в Ближних пещерах.

Над ракой матери Вассы нет покрывала, это деревянная гробница, на крышке которой есть выжженный след. Этот след также имеет чудесное происхождение. По преданию, он появился во время нападения ливонцев на монастырь. Один рыцарь дерзко пытался мечом открыть крышку гроба, намереваясь осквернить мощи преподобной. Внезапно из гробницы вышел Божественный огонь, попаливший нечестивца. След этого огня виден до сего дня и иногда благоухает.

Об этом благоухании рассказывала инокиня из одного нашего уральского монастыря. Она ощутила его, приложившись к гробнице, а некоторое время спустя была пострижена в монахини с именем Васса.

Четвёртая и последняя рака в Ближних пещерах — это рака преподобного Лазаря Прозорливого. Он был подвижником и аскетом. После его смерти на теле были найдены вериги весом около 12 килограммов. Сейчас они висят над ракой.

Я приложилась к веригам. Тяжёлые и ледяные.

Какую силу духа нужно иметь, чтобы носить такие вериги, умерщвляя плоть! Я думаю о том, что тяжесть вериг тянула к земле, а дух преподобного взметался в Горнее Царство. Св. Лазарь сподобился даров прозорливости.

Над ракой две таблички — одна на бронзовой позолоченной доске, другая на камне. В каждой из них значится дата упокоения, но эти даты разные! Согласно одной надписи, иеросхимонах Лазарь почил в 1808 году, согласно другой — в 1824 году, то есть на 16 лет позднее. Почему такое расхождение? В чём здесь тайна?

Оказывается, в 1808 году с преподобным Лазарем случилось обмирание, оно продолжалось трое суток. И тело стали готовить к погребению, даже положили во гроб. Но, подобно четверодневному Лазарю, старец ожил. На все вопросы любопытствующих он отвечал словами пророка Давида: «Смерть грешника люта». И усилил подвиги поста и молитвы.

Поклонившись ракам святых в Ближних пещерах, мы берём по свечке, зажигаем и идём дальше. Тяжёлая массивная дверь открывается и закрывается за нами. Полная темнота. Песчаная дорожка и стены освещаются только колеблющимися огоньками наших свечей. Погаснет свеча — и полный мрак.

Чувствую холод. После июльской жары температура — а она здесь стабильно бывает +5 градусов — кажется сначала приятной прохладой. Но минут через десять начинаешь думать, что тёплый свитер не помешал бы. Вот они, Дальние пещеры.

Дальние пещеры

В Святых пещерах ощущаешь такую благодать, что хочется возвращаться сюда снова и снова. Мне посчастливилось в течение месяца побывать в пещерах пять раз.

В последний раз я, отстав от группы, свернула по знакомому повороту к отцу Иоанну (Крестьянкину), чтобы попрощаться с ним.

Позднее моя соседка по келье Аня рассказывала, что не заметила, как я отстала, потеряла меня и, испугавшись, обратилась к монаху, ведущему группу по пещере: «Оля отстала, она заблудится!» На что монах, улыбнувшись, ответил: «Ну что ж, здесь похоронено одиннадцать тысяч человек. Одним человеком больше, одним меньше...»

Это, конечно, шутка. Братия хорошо знают пещерный город, и никому не позволят заблудиться. Но запутаться здесь действительно можно, стоит только отстать от группы. А если погаснет дрожащий от потока воздуха огонёк свечи, то всё вокруг погрузится в непроницаемую тьму.

И можно будет долго ходить по пещерам, держась руками за стены, передвигаясь на ощупь по пещерным улицам. А улиц здесь семь: две короткие, пять длинных.

Они имеют названия и напоминают древние катакомбы первых христиан. Есть улицы Главная, Братская и Малая Братская, улица Старцев, или Кормчая.

Есть улица Церковная, приводящая к храму в честь Воскресения Христова.

Стены, потолок, пол пещерных улиц — всё песчаное. Рассказывают, что приехавший сюда профессор-почвовед, войдя в пещеры, очень быстро выбежал из них. Он был взволнован и объяснял присутствующим, что они не понимают, насколько эти пещеры чудесны. А вот он, как профессор, хорошо отдает себе отчёт в том, что песчаный потолок просто не может не осыпаться. И больше он в пещеры не войдёт, это чудо для него слишком невероятно!

Погребения в пещерах производятся в специальные ниши. В настоящее время здесь обретают место упокоения насельники монастыря, служившие Богу в священном сане.

Часть стен была обложена кирпичом в XIX веке.

Дотрагиваюсь руками до стен, чувствую: не песок, камень. Подношу свечу ближе: это керамиды — надгробные плиты. Каждая из них является свидетельством о почившем и памятником древнерусского искусства.

Керамиды — надгробия, каменные или керамические (глиняные). Изображения на них рельефны, часть покрыта глазурями, есть орнаменты. Встречаются разноцветные керамиды. Самое раннее керамическое надгробие датировано 1530 годом.

Несмотря на огромное количество погребенных — заглянув в ниши, можно увидеть гробы — запаха тления нет. По этому поводу монах, проводивший экскурсию, рассказал нам о посещении пещер Никитой Хрущёвым. О том, как спрашивал он иноков, почему здесь отсутствует запах тления. Один из монахов задал ему встречный вопрос: «Вас сопровождает много людей, скажите, исходит ли от них какой-то запах?» Хрущёв возмутился: «Какой ещё может быть запах от них? Это моя свита!» «А здесь лежит свита Царя Небесного», — ответил печерский монах.

«Да, здесь лежит свита Царя Небесного», — думаю я, дотрагиваясь до надгробий. Архимандрит Афиноген (в схиме Агапит), архимандрит Алипий (Воронов), схиархимандрит Александр (Васильев), архимандрит Досифей (Сороченков), иеросхимонах Симеон (Желнин), архимандрит Серафим (Розенберг), архимандрит Нафанаил (Поспелов), архимандрит Иоанн (Крестьянкин)... Когда я читала в «Печерских листках» об этих людях, слёзы текли по моим щекам.

Я чувствовала скорбь и радость одновременно. Скорбь, потому что не довелось увидеть этих светильников Божиих. Радость, потому что посчастливилось побывать и помолиться на месте их упокоения. И осознать — у Бога все живы!

Иеросхимонах Симеон (Желнин) (1869-1960) — известный подвижник и молитвенник, имел от Бога дары прозорливости и благодатной молитвы. Был причислен к лику святых в 2003 году. Этот светильник Божий сиял в монастыре более 60 лет. «Яко древний подвижник преподобием украсивыйся», — поётся о нём в тропаре.

Во время войны немцы потребовали эвакуировать всех насельников монастыря в Германию. Предполагалось вывезти монахов, а монастырь взорвать. Старец Симеон возглавил молитву иноков о родной обители. Горячая молитва длилась всю ночь. И эта молитва оказалась сильнее планов захватчиков.

После войны, во времена гонений богоборческой власти, у монастыря были отобраны плодородные земли — посевы и огороды, а взамен их выделены земли за монастырём.

На этих новых землях посевы не дали всходов. В «Печерском листке» рассказывается, как старец Симеон, знавший об этом в духе, тайным образом ходил на те земли и молился. По его молитвам Господь послал всходы и обильный урожай.

После канонизации мощи старца перенесены в Сретенский храм монастыря. А на его месте сейчас покоится мой любимый старец, отец Иоанн (Крестьянкин).

Архимандрит Иоанн Крестьянкин прожил долгую жизнь. И всю её посвятил, как истинный пастырь, своим пасомым. У места его упокоения всегда огромные и прекрасные букеты живых цветов. И сколько раз я ни приходила к его гробу, цветы всегда были свежими.

Сердце его было бесконечно любящим и милостивым. Это та любовь, которую можно стяжать только по благодати, любовь, которая «душу полагает за други своя».

Позднее я побывала в его келье, посидела на диванчике, где сидел батюшка, познакомилась с его келейницей Татьяной Сергеевной Смирновой. Мне запомнились её слова про отца Иоанна.

Зная, что перед ней старец, она, тем не менее, не могла поверить сначала в его любовь к людям. Эта любовь была так велика и всеобъемлюща, что смущённая келейница думала: «Невозможно так сильно любить людей. Может быть, батюшка лицедействует?»

Она рассказывала мне об этом с улыбкой. Ведь искушение отошло, и она увидела: да, это настоящая любовь. Просто мы без благодати Божией так любить не умеем. Это Божий дар.

«Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла... Любовь никогда не перестаёт...» О прозорливости батюшки, о его дарах можно рассказывать долго.

Я провела у его гроба целый час. И не заметила этого времени. Мне казалось, что я беседую с живым человеком. Протянув руку в нишу, можно дотронуться до гроба батюшки.

Когда Татьяна Сергеевна благословила мне книги про отца Иоанна, его фотографии и даже шоколадку, у меня было чувство, что я приняла эти подарки из рук самого батюшки.

Архимандрит Афиноген (в схиме Агапит) (1881-1979) принадлежал к истинному цвету Псково-Печерского старчества. В «Печерском листке» о нём рассказывается, как о простосердечном и любвеобильном монахе, обладавшем особой силой молитвы. Кроткий и тихий, в самые тяжёлые годы жизни, в лагерях и ссылках, он полагался на волю Божию и укреплялся молитвой. Он был братским духовником, отчитывал бесноватых, сподобился высоких духовных даров, прозорливости.

Уже приближаясь к столетнему рубежу, старец легко поднимался по крутой лестнице Михайловского собора, каждый день гулял по монастырскому саду на Святой горке, творя Иисусову молитву.

У него был удивительный слезный дар, он мог плакать целый день от умиления перед любовью Божией к «лежащему во зле миру», от скорби за собственные грехи и даже оплакивая грехи всего человечества.

Архимандрит Алипий (Воронов) (1914-1975) — выдающийся наместник монастыря. Участник Великой Отечественной войны. С 1942 года воевал в действующей армии, прошёл весь фронт до Берлина, был удостоен медалей и ордена. Постриг принял после войны в Троице-Сергиевой лавре, а с 1959 года стал наместником Псково-Печерского монастыря.

Это был пастырь исповеднической стойкости и силы духа. В «Печерском листке» рассказывается, как он во времена гонений сжёг бумагу о закрытии монастыря прямо на глазах у посланцев богоборческой власти. Отец Алипий сказал им: «Лучше я приму мученическую смерть, но монастырь не закрою». И монастырь не был закрыт!

А когда пришли отбирать ключи от пещер, архимандрит Алипий скомандовал келейнику: «Отец Корнилий, давай сюда топор, головы рубить будем!» Пришедшие обратились в бегство.

Хорошо известна история о том, как запретили служить панихиды в пещерах. Но отец Алипий запретившим отвечал, что указ их написан под давлением, из-за слабости духа. А «я слабых духом не слушаю, я слушаю только сильных духом». И служение панихид так и не прервалось. Оно продолжается и сейчас. И мне посчастливилось присутствовать на этих панихидах.

В один из самых сложных периодов для монастырей и всей церкви, когда Хрущёв в интервью заявил, что скоро покажет по телевизору последнего попа, архимандрит Алипий сумел заново отстроить практически из руин стены, ограждавшие обитель. Восстанавливал и реставрировал монастырь, поддерживал иконописные традиции обители. Будучи выдающимся художником, сам писал иконы.

Сила духа его была такова, что, если на молитве и проповеди у него появлялись воздыхания и слёзы, то плакали все молящиеся вместе с ним.

Схиархимандрит Александр (Васильев) (1927-1998). Его судьба — яркий пример того, как хранит Господь своих избранников. Во время оккупации немцы угоняли молодёжь на работу в Германию. И не взяли его одного, освободив от всякой работы вообще. Только на нём одном из всех был нательный крест. Господь хранил будущего монаха. Отец Александр по поручению стариц хранил святыни Дивеевского монастыря в течение 35 лет. И передал их в Дивеево в 1992 году, когда «женская лавра» вновь стала действующий.

Он был братским духовником. А также любил всё делать своими руками. Садился за руль трактора, работал на уборке овощей, на пасеке. Но, главное, когда в день его 70-летия наместник монастыря архимандрит Тихон спросил у него: «Батюшка, какой день в вашей жизни был самым счастливым?» — отец Александр ответил: «День, когда я служу Божественную литургию».

Архимандрит Досифей (Сороченков) (1928-1998) в братство монастыря был принят в 1957 году, а с 1966 по 1982 год, целых 16 лет, жил на Афоне, в Русском Свято-Пантелеимоновом монастыре.

Вернувшись со Святой Горы, отец Досифей являл братии пример подвижничества. Его главным деланием была молитва. Там, где у всех в келиях была прихожая, у него стояли кровать и шкаф для одежды. А всё оставшееся место было отведено для молитвы — посередине аналой, кругом иконы.

До последнего дня, превозмогая сильную боль в ногах, он шёл на богослуже-

ние. Иногда такая дорога занимала до двух часов!

Когда я прочитала об этом, мне хотелось плакать. Я вспомнила, как для меня причиной не ходить на службу становится небольшая простуда или лёгкое недомогание.

Вот такие старцы лежат в Дальних пещерах. А сколько здесь неизвестных монахов: строителей монастыря, молитвенников, защитников обители! Отцы псково-печерские, молите Бога о нас!

Встреча с Киево-Печерской Лаврой

Лавра Печерская в Киеве стальном

Благость Христа приняла на заре

Храм Богородицы с ликом престольным

Небо навек подарило земле!

Киево-Печерской лавре почти 1000 лет. Датой её основания принято считать 1051 год, когда преподобный Антоний Печерский поселился в пещере на месте современных Дальних пещер. Эта пещера была выкопана будущим митрополитом Киевским Илларионом, автором знаменитого «Слова о Законе и Благодати». К преподобному Антонию стала стекаться братия, желающая посвятить свою жизнь Богу. Так и родился пещерный монастырь.

Преподобный Антоний не принял по смирению ни священства, ни игуменства, но был для братии настоящим отцом и наставником. К нему и пришёл юноша, будущий преподобный Феодосий Печерский, ставший затем настоятелем первого в России общежительного монастыря.

Во всех обителях Руси был позднее принят устав, составленный в Киево-Печерском монастыре.

Вот они, знаменитые пещеры! Входим. В стене небольшое оконце, над ним икона. Это место подвигов печерских затворников. Иноки, которые стремились к высшему подвигу молитвы, с благословения игумена и духовника обители выкапывали небольшую келию, в которой замуровывались, оставляя для общения с миром маленькое оконце.

Два-три раза в неделю кто-либо из братии приносил просфору и немного воды затворнику, оставлял на оконце и удалялся. Если пища оставалась несколько дней нетронутой, это означало, что подвиг монаха завершился. Затвор открывали и отпевали затворника в той же келье, где он подвизался.

Нам, современным людям, трудно представить, что в такой пещере можно провести даже неделю, а подвижники замуровывали себя на всю жизнь! Как же сильна была их молитва! Какой духовной жаждой была полна их душа!

Идём по пещерам. Как и сотни лет назад, здесь царит полумрак. Дотрагиваюсь до стен — они в капельках жидкости от дыхания паломников. Сквозняки. Думаю, что такое место должно быть крайне неблагоприятно для сохранения мощей нетленными.

Позднее читаю, что действительно, как ни пытались атеистические власти доказать сохранность мощей особыми, благоприятными условиями пещер — сквозняками, постоянной температурой, но и они должны были признать, что это совсем не так.

«В 1967-1968,1978-1979,1982,1988- 1990 гг. в пещерах был проведён ряд исследований. В результате было установлено, что среднесуточные показатели температуры в пещерах изменяются в пределах 7-9 градусов, а относительная влажность составляет 79-99%. Эти условия крайне неблагоприятны для сохранности каких-либо органических веществ».

В годы Советской власти пещеры старались преобразовать в музей. Монастырь закрыли. Снимали иконы, меняли лампады на электрические лампы, более приличные для музея. Пытались сделать «Музейный городок» центром атеистической пропаганды. В это время чудесное мироточение святых глав прекратилось. И возобновилось только после открытия монастыря.

Мироточение происходит от глав святых отцов Киево-Печерских. Главы хранятся в стеклянных и металлических сосудах. С абсолютно сухих и голых черепов стекает благовонное миро, имеющее благодать исцелять страждущих от душевных и телесных недугов. Главы ми- роточат в разное время, и состав мира неодинаков.

Оказывается, учёные-биологи на кафедре биохимии Киевского медицинского института проводили анализы мира и обнаружили в нём высокое содержание белка, характерного только для живых организмов. Искусственно синтезировать данное вещество невозможно. Чудо святых глав учёные пока объяснить не могут. Для нас же, верующих людей, это чудо Божией благодати.

Широко известен удивительный случай, который произошёл в наши дни. Монах, у которого было послушание помазывать миром от святых глав паломников, внезапно заметил, что на блюде мало мира. Он решил добавить растительного масла. Но внезапно миро и глава покрылись какой-то зеленью, похожей на плесень. Когда смесь вылили,

а голову отёрли, миро потекло в таком количестве, что его оказалось больше, чем нужно.

Не все могут спокойно пройти по пещерам. В буклете лавры «Сретение» рассказывается, что экстрасенс Кашпировский, который зашёл в пещеры на экскурсию, «подойдя к раке с мощами Ипатия Целебника, почувствовал одеревенение во всём теле. Еле-еле добрался до мироточивых глав, возле которых упал, изо рта у него потекла пена. Поднять его не смогли — пришлось вытаскивать из пещер за руки, за ноги».

Собор печерских святых включает в себя 45 преподобных, почивающих в Дальних пещерах, и 73 в Ближних.

Мощи двух великих святых, Антония и Феодосия Печерских, Господь пока не открывает людям. По преданию, преподобный Антоний знал время своей кончины и сам выкопал себе место погребения. Когда он отправился туда, за ним обвалилась земля.

А когда иноки хотели обрести останки преподобного, из-под земли вырвалось пламя. Они отошли в сторону и начали копать там, но на них обрушился поток воды. Следы огня и воды за иконой преподобного Антония, стоящей на том месте, где обвалилась земля, видны и сейчас.

Уже в наше время археологи пытались раскопать предполагаемое место погребения, но и им не позволили сделать это огненные искры, появившиеся во время раскопок.

Мощи преподобного Феодосия были спрятаны в 1240 году при нашествии на Киев войск хана Батыя во избежание осквернения. А после нашествия и разгрома монастыря монголами некому было указать место сокрытия мощей.

Среди известных святых в пещерах почивают первый русский историк преподобный Нестор Летописец, первый русский иконописец Алипий, Агапит, врач безмездный, священномученик

Кукша, былинный богатырь и монах Илья Муромец, святой младенец-мученик Иоанн и многие другие преподобные печерские святые.

Монах-экскурсовод рассказал нам удивительную историю, о которой также повествуется в «Киево-Печерском Патерике»: в 1463 году в день Светлого Христова Воскресения на приветствие священноинока Дионисия: «Христос Воскресе!» — веками нетленно почивающие святые отозвались радостным восклицанием: «Воистину Воскресе!».

Святые отцы киево-печерские, молите Бога о нас!

Страницы из прошлого, или Иван крестьянский сын

Посвящается моей любимой учительнице Надежде Ивановне Поповой, чьи воспоминания о родителях и легли в основу этой повести

Воспоминания

Я давно хотел начать писать воспоминания. О своей жизни. Это мне поможет осмыслить все прошедшие события. Да. Буду писать и заново всё обдумывать. Такой анализ получится. Ещё можно потом прочитать будет и всё вспомнить. Вот, допустим, родятся у меня дети. А я им потом прочитаю о своей жизни. Здорово я это придумал! Решено! С сегодняшнего дня начну! Я сначала из детства напишу чего-нибудь. Ну, что запомнил интересного. А то вот детишки спросят:

«Папа, а ты в детстве какой был?» А я всё забыл! А тут вот открою свои записи-то и прочитаю! Это очень полезно! Только надо что-то такое писать назидательное...

Назидательного не могу вспомнить. Решил писать то, что в памяти как зарницы встаёт. Вот это хорошее сравнение я придумал — как зарницы! Сегодня надо обязательно начать писать, а то так никогда не соберусь! Я ведь давно хотел. Да всё не мог собраться. А тут мне подарили такую тетрадь толстую, с кожаной обложкой, даже пахнет вкусно. Такая тетрадь солидная. Ещё в клеточку, это очень удобно. Вот в ней и начну писать. Писать буду в свободное время, по вечерам. Постепенно дойду до сегодняшних дней. Начинаю:

Детство

Родился я в 1913 году, старший сын. Иван крестьянский сын. Кроме меня, в семье было ещё пятеро детей. Отец прошёл мировую войну, затем был мобилизован в Красную армию. Он занимался на своей подводе эвакуацией раненых, наш конь, жеребёнок-двухлетка, очень пригодился отцу. Несколько недель отец был даже личным кочуром Блюхера. Я только много позднее узнал, что нужно говорить не кочур, а кучер. Отец пришёл с войны поздней осенью. Мама не смогла обеспечить посев на необходимой площади, заготовить сено, и нас ждала голодная зима. Мы влезли в долги.

Первое воспоминание, достойное, на мой взгляд, рассказа, — это когда я впервые почувствовал себя взрослым человеком, помощником в семье. Весной к нам пришёл наш сосед, заимодавец. Он предложил отцу вместо возвращения долгов отпустить меня к нему на посевную в качестве бороновальщика. Единственная дочь соседа, Таня, была больна, а сам он уже становился стариком.

Отец, глядя на меня, медлил с ответом. И неожиданный мой голос: «Тятя, я буду боронить!» — вывел его из затруднительного положения. Видимо, он думал, что вот, сам пробыл 12 лет в батраках, а теперь сын начинает свою жизнь с батрачества. Но, с другой стороны, неизвестно было, даст ли озимая рожь, да и яровая, ещё не посеянная, достаточный урожай, чтобы и прокормить семью, и отдать долг.

Я тогда ещё не понимал, что помогу родителям содержать семью. Главным соображением для меня явилось то, что у соседа был красивый саврасый конь. И я смогу на нём ездить!

Обрадованный сосед тут же сказал, что площадь посева небольшая, так как семья у него из трёх человек, торопиться, дескать, не будем. И если Ванюшка (то есть я) устанет, то можно и верхом. Это меня ещё больше обрадовало.

Посевную начали в первых числах мая, а восьмого мая мне исполнилось семь лет. Спал я дома с сестрой и братом на полатях или в сенках (сенях). В шесть утра тятя вставал сам, поднимал меня. Похлопает по плечу: «Ванюшка, вставай!»

Я любил вставать рано. Сначала тяжело просыпаться. А потом — выйдешь на крылечко, а там утренняя свежесть, птицы щебечут: день начинается! Солнышко только поднимается, босой ногой встанешь на прохладную доску крылечка, вдохнёшь полной грудью аромат трав — хорошо! А если ещё черёмухой пахнет! Или сиренью... День впереди кажется бесконечным и обязательно что-то хорошее случится! А тут мама идёт, и пахнет от неё парным молоком — корову подоила. Процедит молоко и нальёт мне полную кружку. Пьёшь, а оно тёплое, вкусное, кажется, что силы сами прибавляются!

Сборы были недолгими. Завтракал, обедад и ужинал я у хозяина. Он и его жена обычно встречали меня на крыльце: «Ванюшка милый пришёл!» За что-то полюбили они меня. Еда у них против нашей была очень хорошая. Хлеб свежий, пахучий. Суп питательный, обязательно мясной, молоко, свежий творог с вареньем. В постные дни — по средам и пятницам — ни супа, ни творога. Уха, парёнки, сусло, кисель. Семья была очень верующей и строго придерживалась постов. Как и в моей семье, перед любой работой молились, испрашивая Божие благословение на начало труда.

Закончилась посевная. С чувством выполненного долга я вернулся домой после ужина. Пришёл с обновками: ситцевая рубаха, перешитая из чего-то, и синие штаны из самотканого холста. Я очень гордился своим «костюмом» и до сих пор помню, как берёг свои синие штанишки и рубаху. Это был мой первый заработок.

Зимой я подружился со своим дедом Кондратием Сергеевичем. Бабушка умерла, и он стал жить с нами. Он уже плохо видел, но учил меня читать, очевидно, по памяти: «Аз, буки, веди, глаголь, добро...» Учеником я оказался прилежным, быстро научился читать. Дед радовался моим успехам и своим талантам учителя. «Наш Ванюшка выйдет в люди!» — говорил он моим родителям. У него были тяжелые крестьянские руки, все в мозолях, жёсткие, как наждак. Когда он хотел приласкать меня, радуясь моим успехам, то осторожно гладил мою макушку, боясь меня поцарапать.

Вместе с дедом мы присматривали за младшими ребятишками: Лизой, Мишей, Вовой. Вскоре дед совсем ослеп. Он утешался тем, что успел научить меня грамоте. И я часто читал ему вслух по церковнославянски. Он очень любил Псалтирь, говорил, что чтение Псалтири просвещает ум. С удовольствием слушал читаемые мной кафизмы. А я многие слова не понимал, но звучали они как чудесная музыка. До сих пор думаю, что псалмы лучше любой другой поэзии. И в радости и в скорби. Это был дар моего дедушки мне — он научил меня чтению Псалтири. Весной 1931 года дед умер, и я оплакивал его больше всех.

Долгими вечерами не спала мама. Чинила нам, детям, одежду, пряла, вязала. Теперь я читал вслух маме, что ей очень нравилось. Я читаю, а она головой кивает, и на лице у неё то удивление, то радость детская. Я старался, читал с выражением. Так мне приятно было, как будто я маму с собой в путешествие беру. Пытался научить маму грамоте, но она отказывалась: «Некогда, сынок, да и зачем мне? Вас бы вот всех выучить!»

Радости и скорби

Осенью 1922 года отец сходил пешком в Сивинский район и купил жеребёнка, мечтая вырастить лошадь. Жеребёнок оказался умненьким и весёлым. Забавный он был, как ребёнок. У меня к лошадям вообще особое отношение. В хозяйстве лошадь — помощник и друг, всё понимает. Дедушка очень любил лошадок. Мы с ним всегда с гостинцем к лошадкам подходили. Он говорил: «Господь людям в утешение и помощь скотинку домашнюю дал. Раньше кони — они язык человеческий знали. И все животные тоже».

А я думал, что наш весёлый жеребёнок и старая умная лошадка Финка и сейчас язык человеческий понимают. Я жеребёнку говорил: «Вот погоди, вырастешь, станешь взрослым конём, эх и хорошо нам будет с тобой, в ночное вместе поедем, купать тебя в реке буду. Понимаешь? Плавать будем вместе! И работать в поле — земля мягкая, травы душистые!» А он слушает и, кажется, всё понимает и тоже ждёт не дождётся этого прекрасного времени.

Были в жизни подарки и радости. Дядя, приехав в гости, подарил отцу брюки, нам, детям, тулуп. Тулуп был поношенный, но добротный, и он очень нам пригодился, ведь спали мы все рядком на полу. Ещё дядя привёл нам в дар тёлку.

В сентябре, на десятом году жизни я пошёл в первый класс. Сердце замирало — я в школу пошёл! Что-то хорошее теперь будет! Писали мы на обёрточной бумаге. Тятя где-то достал мне грифельную доску и грифели. Все восхищались моей доской. И я с радостью давал всем попробовать написать на ней что-нибудь.

У нас сменилось несколько учителей. Первая учительница очень сильно кричала на нас. Применяла и рукоприкладство. С тех пор сам никогда не кричу на детей и вообще не люблю крик. Вскоре она почему-то уехала, и у нас появилась вторая учительница, Александра Семёновна. Она нас не била и не кричала. Было ей лет тридцать. Мы много читали вслух. К весне мы привыкли к ней и полюбили за её доброту. Жалели её, когда она провожала нас из школы, нередко со слезами на глазах. Видимо, что-то нелёгкое было у неё на душе. Может быть, кто-то из родных её был репрессирован или погиб на фронте. Не знаю, но помню её добрую милую улыбку.

Поздней весной, когда уже стаял снег, приехал наш новый учитель. Звали его Змазнов Андрей Панкратович. Он стал заведующим школой и нашим постоянным учителем до конца начальной школы.

Ранним апрельским утром нашу семью постигло настоящее горе: жеребёночек наш был обнаружен мёртвым. Сено давали ему в кошеву. Просунул он ночью свою головушку между кошевой и жердью, а обратно вытащить не смог. Звал нас на помощь. Да мы не услышали. Как горько плакали мы всей семьёй! Теперь у нас оставалась только старая лошадка Финка. Умная была она очень. Всё понимала! Когда жеребёночек погиб, она плакала. Стоит, смотрит на него, а из глаз — слёзы. Как у человека. Я подошёл к ней, она мне голову на плечо положила и вздыхает так тяжело! Я и сам немного прослезился. И мы с ней вместе оплакали жеребёночка нашего, так и не ставшего взрослым. Не узнал он, как в ночном хорошо, как в реке купаться приятно. К концу апреля умерла и старенькая Финка. На лошади соседа отвезли её на погост — так называли скотское кладбище. Жалко было нашу Финку, она была как член семьи.

Год этот выдался урожайным. Вырос отменный лён-долгунец, урожай зерновых тоже был достаточным для нашей семьи и посева. Папа опять купил годовалого жеребёнка. Отелилась наша корова Буска. Как мы ждали своего молока!

В 1924-1925 годах я учился в третьем классе. Помогал маме и папе во всех полевых и домашних делах. Был я у них старшим сыном, и шёл мне тринадцатый год. Я боронил, вывозил навоз, разбрасывал валки на покосе. Также грёб сено, стоял на стогу во время его метания, жал серпом рожь и яровые, дёргал лён. Нянькой дома оставалась сестра

Лиза. Она присматривала за младшими: Мишей, Аней, Витей. Зимой после школы я помогал молоть зерно, колотить лён (выколачивать семена).

В конце 1926 года у мамы родился мой младший братишка Вова. Все говорили, что он очень похож на меня. Я смущался, когда наша молодая соседка-солдатка, заглянув к нам по какой-либо нужде, смеялась: «А малой-то какой басенький — на Ванюшку похож! Ванюшка-то наш — смотрите, какие ресницы длинные, глаза-то какие баскущие! Ну, скоро — берегись, невесты! Как наш Ванюшка глянет — все невесты его будут! А там и малой подрастёт — остальных уведёт!» Мама одёргивала её, видя, как я краснею.

Она очень любила меня. Часто, погладив мои вихры, с жалостью говорила: «Ванюшка мой милый, добрый ты очень у меня, простодушный, как ты жить-то будешь? Иванушка ты мой, дурачок!» Я делал вид, что обиделся. И она утешала меня: «Нет-нет, не дурачок! Иван-царевич

ты мой!» На что я уже без обиды отвечал-. «Я Иван крестьянский сын! Как в сказке, мам!» Это у нас с ней была такая игра.

Я любил нянчить Вову. Он был очень добрым. У него была сабелька и несколько игрушек из тряпочек. Мама сама их делала. Трудно было понять, кто это получился у мамы. Я придумывал сам: «Вов, это заинька, а это лев. Лё-ва». Братик верил и доверчиво повторял: «За-и-ка». Он любил всё дарить. Встречая меня, первым делом дарил мне свою сабельку, потом Лёву, «за-и-ку». За обедом протягивал сначала мне свой кусочек. Соседка умилялась, когда он пытался и её порадовать каким-то подарком. Говорила, вздыхая: «Ну что это за ребёнок такой! Да это же не ребёнок, а чистый Ангел». И в сторону, негромко: «Таких детишек Господь на небеса прибирает. И там Ангелочки-то нужны». Я сердился и старался увести братишку подальше от неё.

Как-то раз, когда мы гуляли, Вова вдруг остановился, отстал от меня. Обернувшись, я увидел, что он стоит, подняв ручонки к небу, и лепечет: «Деда, деда...» Я испугался: «Что ты, Вов, дедушка умер». Но Вова улыбался и опять показывал вверх. Как будто он своими чистыми детскими глазками видел то, что было закрыто от взрослого мира. Вскоре после этого братик заболел.

С врачами было плохо, детская смертность в деревнях была очень высокой. Часто и причин смерти не знали. Возможно, это была сильная простуда или воспаление лёгких. Вова очень быстро исхудал. Я на цыпочках подходил к кроватке, а от его маленького тельца шёл сильный жар, и сам он был горячий. Видимо, он страдал. Но, глядя на меня, с трудом сдерживающего рыдания, он шептал запёкшимися губами: «Лё-ва, за-и-ка» и шарил ручонками в кровати, чтобы протянуть мне свой последний подарок. Мне было очень жалко моего Вову.

Я даже сердился на деда, и после смерти Вовы, выйдя на улицу, один, в темноте, подняв голову к небу, рыдал, глядя на далёкие, бесчувственные звёзды. Я почти кричал, глотая горячие солёные слёзы, обращаясь то ли к Богу, то ли к дедушке: «Это ты забрал его?! Зачем?! Он нам здесь, здесь был нужен! Здесь!»

Я долго берёг его тряпичного «за-и-ку», который на самом деле и на зайца-то был не похож. Став старше, я увидел магазинные игрушки, плюшевых зайцев и львов. Я помню, как первый раз стоял в магазине детской игрушки и думал, как рад был бы Вова увидеть этот детский рай. И я с трудом сдерживался, чтобы не заплакать, вспоминая, как он, страдая и умирая, утешал меня, своего старшего брата, протягивая мне свои тряпичные сокровища.

А в ту страшную для меня ночь его смерти я уснул на сеновале в слезах и в тонком сне видел братика. Он утешал меня и гладил по голове своей маленькой ручонкой. И от него исходили свет и доброта. А рядом с ним был кто-то большой и сияющий, я был уверен, что это Ангел.

Я проснулся утешенный. На душе было легко и чисто. С тех самых пор, когда становилось особенно тяжело или когда жизненные обстоятельства оказывались невыносимы, я всегда чувствовал, словно нахожусь в огромной руке, которая ведет меня сквозь все беды. Думаю, что это Господь. И молитвы моего Вовы.

Моя учёба

Жизнь продолжалась. Я ходил в школу. Наш милый Андрей Панкратович учил нас писать статьи в газеты, составлять деловые бумаги, готовить короткие устные выступления. Много мы учили стихов наизусть. Много рассказывал он нам сверх программы такого, чего не было в учебниках. В последний день занятий начальной школы пошли мы с ним на окраину, с которой были видны поля, леса, пригорки и всё наше село.

Я смотрел вдаль, и сердечко трепетало: что там впереди? Жизнь казалась бесконечной и очень интересной, как непрочитанная книга о приключениях, какую брал я в школьной библиотеке и читал — дух перехватывало, как будто это я скачу по диким прериям, спасаясь от погони. Или ищу сокровища на затонувшем корабле.

С каждым из нас учитель по-отечески попрощался, и пошли мы кто куда. Поздно вечером отец вернулся с родительского собрания выпускников и сказал, что дал своё согласие направить меня в пятый класс больше-сосновской школы-семилетки. Школа была расположена в райцентре, в пяти километрах от нашего села.

И вот 1926/27 учебный год начался для меня в новой школе. Жил я на частной квартире у Александра Павловича Годовалова. Они вместе с моим отцом когда-то работали батраками. До школы было ходить далеко, но зато хозяева не брали платы. Кроме того, они нередко делились со мной пропитанием.

Спал я на обширных полатях, в квартире была чистота. У хозяев был единственный двухлетний сын. Относились ко мне по-доброму, обязанностей у меня было немного: принести в дом дров, утром смести снег с крылечка, после школы почистить тропинки от снега. Несколько раз в месяц я нянчил ребёнка хозяев, пока они ходили в гости к многочисленной родне.

Учиться в пятом классе мне было нетрудно. В первые дни хозяин и хозяйка, переживая за мою учёбу, очень ревностно следили, чтобы я вовремя садился за выполнение заданий. Но это вошло у меня в привычку. Чувство ответственности родители мне хорошо привили. И хозяева успокоились.

В свободное время я очень много читал. Ах, эти вечера у печки, когда так успокаивающе трещат дрова, уютно пляшет пламя, а за окном метель и снег. И ветер завывает, бросая снег в окно. А у печки тепло, и я с героями книг переживаю чудесные приключения!

Несколько моих друзей из начальной школы учились со мной в семилетке. Их было всего пять человек из 375 хозяйств нашего села, где было очень много моих сверстников. Все пятеро — мальчишки. Девочки не было ни одной. Не все могли учить детей. Не все считали возможным отпустить из дома подросших помощников. Я очень благодарен папе и маме за то, что они дали мне возможность выучиться, хотя, как старший сын, я был незаменимым помощником в семье.

Учителя у нас подобрались очень хорошие. Учитель физики Дерюшев проводил много опытов с приборами, объяснял очень хорошо, с юмором. Многое до сих пор помню! Биологию вела Августа Львовна. На все уроки она приносила «экспонаты» — муляжи, которых в нашей школе было великое множество.

Однажды нас отправили на экскурсию в Пермь. От Большой Сосновы до Оханска пятьдесят километров мы прошли за 1,5 суток по Сибирскому тракту. Ночевали в селе Дуброво, в тамошней школе. На пристани Оханска долго ждали парохода, который пришёл в час ночи. Ехали третьим классом, спали всласть, а утром, часов в десять, желанная Пермь! Экскурсионная база! Уплетали за обе щеки гречневую кашу с кусочком чёрного хлеба, потом ещё пили чай. А к чаю дали белые булочки!

Как интересно было попасть в анатомический кабинет госуниверситета! Там были черепа мамонта, целые скелеты, чучела животных! А учитель математики, ездивший с нами, рассказывал о пароходах Перми, об истории города, об университете. Как захотелось мне в нём поучиться!

Летом 1927 года вместе с тятей от зари до зари работали в поле. Мама помогала. Для покоса мне изготовили литовку. Мне было 14 лет, и силёнка уже появлялась. Но настоящей мужской силы, конечно, ещё не было, хотя за тятей тянулся изо всех сил. Началась уборка ржи, яровых. Жали серпами. В поле обедали на скорую руку.

После обеда был положен отдых. Старались ненадолго уснуть, чтобы восстановить силы. Не знаю, спала ли мама, а отец сразу засыпал и похрапывал минут 15-20. Какое счастье было уставшим упасть на душистую траву и уснуть под пение жаворонка богатырским сном! А сон мой продолжался около часа, что можно было определить по соотношению сжатой и несжатой полос. Проснувшись, я обнаруживал «козу» — узкую часть несжатой, но со всех сторон обкошенной полосы. У меня сразу же появлялось сильное желание догнать родителей. Сильно уставал, но радовался, что работаю наравне со взрослыми.

Знаю, как приятен труд до усталости, когда всё тело ноет, а душа ликует. И как радостен отдых! Эту радость отдыха можно понять, только поработав от души. Так вкус ржаного хлеба и кружки молока сладок голодному, как не могут быть вкусны самые изысканные яства и деликатесы пресыщенному человеку. Так же и отдых уставшего не может оценить человек, никогда не трудившийся до физической усталости.

Осенью 1927 года стало известно, что школа из Большой Сосновы переводится в Петропавловск, в 25 километрах от нашего села. В том году должна была учиться во втором классе сестрёнка Лиза. Отец наш хотел достроить дом, так как в семье было уже восемь человек, и стало тесно. Рассчитывал тятя в основном на себя. Но нужно было ещё и нанимать плотника-столяра: настелить пол, сделать потолок, поставить косяки, рамы. Моя помощь отцу бы не помешала. Но очень хотели они с мамой, сами неграмотные, меня выучить.

31 августа в десять утра зашли к нам трое моих одноклассников, и пошли мы в Петропавловск с торбами на спине, наполненными печёным хлебом, сухарями, домашней стряпнёй. Накануне пришёл мой дядя, дал денег на фунт сахара, на крупу и подсолнечное масло. И мама настряпала мне подорожников, как она называла свои пирожки.

Жили мы в предпоследнем доме у окраины села, и провожать меня за полевые ворота вышла вся моя семья. Мама плакала, долго стояла и махала мне платком. Из дому уходил её первенец — самый лучший помощник во всех семейных делах. Отойдя в сторону, она целовала мои холодные щёки мокрыми от слёз губами и шептала: «Иванушка ты мой, дурачок! Как же я без тебя буду? Да и как же ты-то один будешь без нас так далеко жить?!» А я, как обычно в нашей с ней игре, отвечал: «Мам, я ж Иван крестьянский сын! Я ж не пропаду!»

Мне до того стало жаль плачущую маму, что впору было поворачивать обратно домой. Но я знал, что так разрушу её мечту выучить сына, и шёл, отворачиваясь от попутчиков и смахивая слёзы с глаз.

Двадцать пять километров одолели мы к четырём часам дня. Вторую половину пути шли по чистому полю, оставив справа за собой деревушки Вятские Денисята и Пермские Денисята. Наконец увидели большое двухэтажное здание — самое первое на окраине Петропавловска. Это и была наша школа. С удивлением и тревогой смотрел я на свою новую школу — какая большая! Что-то ждёт меня здесь?

Нас поселили в общежитии, каждому дали под расписку подушку, наволочку, одну простыню и серое одеяло. Я привык спать рядком на полу, на старом тулупе, и не подозревал, что бывают подушки. И на них ещё надевают такие мешочки под названием наволочка. Нас завели в комнату, и я с удивлением узнал, что у меня будет своя кровать. Посреди комнаты стоял большой стол и двадцать стульев — по числу проживающих в комнате. Было ещё маленькое зеркало. Всё это показалось мне очень красивым и нарядным. И я почувствовал себя взрослым — теперь у меня своя кровать, подушка, наволочка, одеяло!

«Ну вот, Иван крестьянский сын, начинается твоя новая жизнь! Да какая интересная-то она!» — думал я.

Новая жизнь

Встречал нас наш больше-сосновский учитель математики Иван Александрович Смородин. Оказывается, он стал нашим воспитателем по общежитию и жил в одной из комнат с дочкой Таней, фельдшером медпункта, ученицей нашего же класса. Всего в общежитии поселилось 40 человек, все соблюдали строгий режим. Безукоризненно заправляли койки, уборку проводили сами по парам. Обед был общий, за счёт школы, как правило, картофельный суп и каша: ячневая, овсяная, морковная. Сейчас я, пожалуй, не соблазнился бы морковной кашей, а тогда ели — за ушами трещало!

Отлично преподавали химию, биологию. Иван Александрович также чрезвычайно ревностно относился к выполнению нами домашнего задания. Каждый ученик школы должен был по графику работать на подсобном хозяйстве школы. Кроме общего образования, нас учили на агрономов. В подсобном хозяйстве школы внедрялись прогрессивные методы хозяйствования, например, многопольный севооборот. Сеяли селекционно выведенные культуры: знаменитый «Пермский» клевер, рожь «Вятку». Учили составлять кормовые единицы для скота, определять нормы высева, время обработки почвы, посева, уборки.

Всё, что узнали в школе, мы должны были рассказать родителям и другим крестьянам. У каждого ученика седьмого класса была подшефная деревня. Зимой 1928 года я несколько раз ходил в свою подшефную деревню Устуденка в пяти километрах от Петропавловска. Рассказывал её жителям о преимуществах многопольного севооборота и других новшеств сельскохозяйственной науки. Деревня была небольшая, но собиралось по 25-30 человек, мужчин и женщин. Вспоминая это, поражаюсь, как внимательно они слушали меня, пятнадцатилетнего мальчишку! Задавали вопросы.

Каждый ученик нашей школы получал задание поставить опыт в своём личном хозяйстве. Я провёл опыт выращивания льна-долгунца с применением различных минеральных удобрений на площади 50 квадратных метров, а также выращивания картофеля, тоже с минеральными удобрениями и навозом и 1-2-3-кратной обработкой почвы. Нужно было иметь контрольные делянки и вести дневник наблюдений.

Может, кому-то это покажется неинтересным, но, я вас уверяю, если бы вы сами это попробовали да увидели результат, вас бы потом за уши не оттащили— хоть немножко да поработать на земле, да на свежем воздухе. Когда щёки становятся холодными от прохладного ветра и всё тело радуется труду до усталости, а высоко в небе поёт жаворонок — жизнь кажется такой доброй и бесконечной! А если ещё потом напечёшь картошки и горячую её чистишь, а она вкусная и пахнет костром! И земля тёплая, живая. Это вам не мёртвый асфальт! Земля — она дышит! На траве приляжешь — запах пряный, душистый! Да, я крестьянский сын. Таким родился, таким и помру.

И ещё: мы сейчас все пересели с живых скакунов на железных. Любим автомобили свои, иногда называем их по имени, как будто они живые. А как можно было на самом деле любить своего коня или кормилицу-коровушку, почти все забыли. А ведь это просто чудо. Кормишь их, а у них губы мягкие, тёплые, добрые! Это ж счастье! А в ночное — лошадей пасти?! А купать коня?! Эх, что и говорить...

Дневник наблюдений было вести трудно, потому что нужно было ходить пешком или ездить верхом на лошади за семь километров на поле. Зато осенью мои экспонаты участвовали в сельскохозяйственной выставке. За оба опыта мне дали премию — 25 рублей. По тем временам это были большие деньги.

Как радовались мои родители! Мама плакала и приговаривала: «Иванушка мой, совсем не дурачок! Ванюшка мой милый!» Отец на эти деньги купил всем ситец: братьям на рубашки, сёстрам на платья. А ещё сапоги и мне подарок — гармонь-двухрядку. Очень мама хотела, чтоб я с гармонью-то по селу прошёлся. Я и сам представлял, как пойду по селу с тальянкой, и зарыдает она и заплачет в моих руках. А рядом... рядом со мной пойдёт та самая, одна-единственная, любимая девушка. Ну а все остальные, друзья и соседи, пойдут за нами, тоже песни будут петь.

Правда, тогда у меня любимой девушки ещё не было. И когда бойкие девчата улыбались мне, я краснел как маков цвет. Но вот когда у меня будет гармонь... Жаль, что, не имея музыкального слуха (как выяснилось после нескольких попыток), я так и не смог научиться играть на своей гармошке. Мечта не сбылась. А в 1933 голодном году мама за ту гармонь в Удмуртии выменяла целый пуд ржаной муки.

Я снова дома

Мой школьный год закончился на месяц раньше. Пришёл я домой на майские праздники, а вернуться в школу уже не получилось. Удостоверение об окончании семилетки мне выслали по просьбе моего учителя Андрея Панкратовича Змазнова.

Начался сев яровых. Отец был очень болен, еле передвигался на одной левой ноге с палкой вместо костыля. На голени правой ноги у него появился огромный нарыв, который прорвался только к концу сева. Врача в селе не было, а ехать в болыпе-сосновскую больницу некогда. Отец ездил со мной в поле, советовал, но сам работать не мог. Скоро понял, что с работой я уже справляюсь сам. Мне шёл шестнадцатый год, и я был высок ростом и широк в плечах. Постоянный физический труд развил во мне силу и ловкость. Но соперничать со взрослым мужчиной я, конечно, ещё не мог, и мне всё-таки очень тяжело приходилось одному.

Лошадь у нас была добрая — рыжий умный жеребец. Понимал меня с полуслова, и с ним я справлялся легко. У меня даже возникло чувство, что это не я на нём работаю, а работаем мы вместе как напарники. И умный конь понимает свою задачу и как я, тоже старается изо всех сил. На моё счастье, соха была непростая, а так называемая «чегонда». Не нужно было её держать на руках и постоянно контролировать. Глубина вспашки регулировалась чересседельником, и требовалось только следить за шириной отваливающегося пласта. Но при повороте всё равно нужно было соху заносить на руках. И к обеду я так уставал, что не до обеда было, лишь бы упасть на траву минут на двадцать. От усталости дрожали руки, и я смотрел ввысь, в бескрайнее голубое небо. А там пел жаворонок.

Я похудел и загорел. Мама чуть не плакала, глядя на меня, уставшего: «Иванушка мой бедный! Ванюшка мой, похудел-то как!» А я хриплым, уже мужским баском успокаивал её: «Ничего, мам, были б кости — мясо нарастёт! Я ж Иван крестьянский сын! Где ж мне работать, как не в поле со своим Сивкой-Буркой!»

Как-то раз я так устал, что дрожали не только руки, но и ноги. Я упал на траву. Мозоли на ладонях лопнули, и руки залила кровь. Я лежал и думал: «Я больше не могу. Сейчас я встану и пойду домой. А дома скажу, что не могу больше, потому что устал. Я отдохну несколько дней, потому что у меня очень болят руки.

Немного отдохну». Я лежал и смотрел в небо. И думал о маме, о больном отце, младших сестрёнках и братишках. Вспомнил Вову и то, как он, голодный, не начинал есть, не убедившись, что я рядом, и не предложив мне своего кусочка. Я встал и с трудом, на дрожащих ногах пошёл работать. Руки перемотал тряпками, но скоро тряпки тоже стали мокрыми от крови. Не помню уже, как закончил тот трудовой день.

Помню только, как дома упал на сеновале, то ли уснув, то ли потеряв сознание, и очнулся оттого, что кто-то плакал рядом. Я открыл глаза и увидел маму. Она плакала очень тихо и целовала мои руки. Я смутился: «Мам, что ты? Разве я барышня?» А она перевязывала мне руки и тихонько приговаривала: «Сыночек мой, кормилец...»

Сеялки не было. Сеяли, разбрасывая руками из лукошка. В этом очень важном деле помогли мне работавшие вблизи на своих полях соседи. Посев был в пределах семи гектаров. Затем я пахал пары, выбиваясь из сил, но не сдаваясь. Однако навоз накладывать на телегу мне не дали, а отец не мог. Так навоз и остался до осени целым, осенью вывезли на огород, который тоже нужно было периодически удобрять. Покос начали вместе с мамой, затем, как мог, подключился отец.

Мои мечты о среднем образовании таяли. После уборки урожая пошли другие дела: я плёл лапти на всю семью, потому что отец заготовил лыко во время посева озимой ржи. Помогал я и маме: прясть лён, ткать. В мелких домашних делах хорошо пособляла моя милая, бойкая, ласковая сестричка Лиза. Работы было много, но делали её всегда с молитвой, молитвой она освящалась и не казалась тяжёлой. Подрастали братья и сестрёнки, и их помощь скоро могла стать очень существенной.

Коллективизация и раскулачивание не очень задели наше село. Оно вошло в большой колхоз спокойно, а те, кто не захотел войти в большой, сами создали отдельный самостоятельный колхоз «Сибиряк». «Сибиряк» объединил сорок хозяйств. Для моей семьи помощь соседей и совместная работа в поле не были в диковинку. К тому же в то время я увлекался научными методами ведения сельского хозяйства и полагал, что в колхозе можно успешнее использовать многопольный севооборот и другие новшества.

Много позднее узнал я о недостатках коллективизации и репрессиях, но в годы юности меня это не коснулось. А я, как есть, так и пишу. Помню, что из всего нашего села выселили одного человека по фамилии Шерстобитов. Он отказался вступать в колхоз. Но прошло это как-то спокойно, без зверств.

Начало взрослой жизни

Я возмечтал стать трактористом, раз выучиться на агронома не смог. Но на курсы трактористов меня не взяли: после тяжёлой работы в поле я сильно похудел, и комиссия сказала, что меня вместо курсов нужно отправлять на дополнительное питание. Не сбылась и эта моя мечта.

Неожиданно меня пригласили в правление колхоза, в Большую Соснову. Там мне сказали, что школа дала мне хорошую характеристику, в селе меня очень уважают. Поэтому мне хотят предложить стать учителем и учить своих односельчан грамоте. Это было совершенно неожиданное предложение. Я так растерялся...

С краткой запиской меня отправили в отдел образования. Встретили меня там приветливо, написали приказ о моём назначении учителем мало-сосновской школы для взрослых, где директором был мой любимый учитель Змазнов Андрей Панкратович. Мне было шестнадцать лет. Я считал себя уже взрослым.

Вот так я стал учителем. Не заходя домой, я пошёл к Андрею Панкратовичу, сдал приказ о моём назначении в его школу. Он крепко обнял меня. Я был первым его питомцем, который стал учителем. А учитель по тем временам для нас, крестьян, был человеком особенным, уважаемым. Андрей Панкратович поручил мне второй класс, мы с ним просидели долго и составили вместе рабочий план на три дня учёбы.

Когда я пришёл домой и рассказал о своей новой работе родителям, мама заплакала, а отец стал смущённо покашливать. Видно было, как по душе ему пришлась моя новость.

Свой первый рабочий день я помню до минуты. Вот зашёл в класс на деревянных ногах. Андрей Панкратович зашёл вместе со мной. Представил меня ученикам: «Ваш новый учитель, Иван Егорович». И ушёл, оставив меня одного с моим классом. За партами сидела молодёжь нашего села — люди до тридцати лет, которые пришли в школу после трудового дня. Почти все были старше меня, шестнадцатилетнего. Но смотрели с уважением. Хотя были и улыбки, особенно девичьи, и любопытство.

Я молчал. Мне казалось, что речь отнялась. И вернётся ли она ко мне — Бог весть. Пауза тянулась. Я вспомнил слова Андрея Панкратовича: «Ни минуты не терять!» И дрожащим голосом сказал: «Начнём наш урок». После первых слов мне стало легче. Внимание моих учеников переключилось на статью «Пары», которую мы стали читать вслух по цепочке. И я постепенно расхрабрился, задавал вопросы, словом, вёл себя так, как Андрей Панкратович. Мы читали хором, кто умел — читали по одному. Статья была полезная, интересная для крестьян. Я процитировал поговорку: «Парь пар в мае, будешь с урожаем, с поздним паром промаешься даром». Потом попросил пояснить, как поняли пословицы и поговорки из статьи. Попросил пересказать текст своими словами. И... долгожданный звонок. Так начался мой учительский труд.

Моя первая зарплата поразила меня своей величиной — целых 75 рублей! Мама, несмотря на мои отговорки, половину зарплаты истратила на меня. Я просил взять все деньги для семьи, но она оказалась настойчивей. И купила мне мой первый костюм за 34 рубля. Когда я надел его, продавщицы в магазине притихли, а мама заплакала. Я посмотрел на себя в зеркало и смутился. По-моему, это был и не я совсем. Кто-то другой, такой широкоплечий и стройный. Стоящий в зеркале молодой человек был слишком красив, чтобы быть мною.

Остальные деньги мама потратила на нашу семью, на одежду и обувь младшим. Себе она ничего не купила, как я ни просил. И со следующей получки я сам сделал ей подарок: красивый платок и материал на платье. Мама надела платок, приложила этот материал к себе, и я с удивлением заметил, как раскраснелись её щёки, как заблестели глаза. Подумал, что у меня ещё совсем молодая и красивая мама. И такую острую жалость к ней почувствовал в своём сердце! Сколько трудностей и скорбей выпало на её долю, сколько тяжёлого труда! Пообещал себе, что буду чаще радовать маму.

Вскоре я почувствовал себя настоящим учителем: уж очень послушны были мои ученики. Хотя многие были соседями, выросли рядом со мной, но в школе дисциплина была хорошая. Некоторые мои сверстники и ребята постарше курили. Я подумал, что, может, и мне нужно закурить, для солидности. Покурил папирос, пришёл домой, а тут мама.

Сразу же почувствовала от меня запах и начала плакать: «Неужели я думала, когда тебя растила, что ты будешь таким же табакуром, как мой брат?! Неужели ты будешь таким же и пьяницей?!» — причитала она. Мне стало так стыдно! Я вспомнил, как недавно обещал себе, что буду радовать маму, а вот сам её так расстроил. Я заявил, что не буду курить. И пьяницей не буду. Достал недокуренную пачку и на глазах у мамы смял её и бросил в печку. Слово, данное маме, держу до сих пор. Не изменил ему ни в армии, ни на фронте, ни в госпитале. Хотел когда-нибудь стать примером своим будущим сыновьям.

На курсах

Закончился мой первый рабочий учительский год. После посевной меня отправили на курсы учителей в Пермь. Тут же было и общежитие: комната на двоих, две койки, у каждого своя тумбочка. Это были непривычно хорошие условия, ведь до этого я жил в общежитии, где в одной комнате размещалось около двадцати человек. Учили нас интенсивно, по восемь часов в день. Учиться было очень интересно и нетрудно. Оказалось, что у меня прекрасная память. И грамотность хорошая. Я писал практически без единой ошибки, на память, думаю, потому что всегда много читал.

Русский язык и литературу вёл замечательный преподаватель, будущий профессор Иван Михайлович Захаров. До сих пор помню забавные примеры, которые он приводил, чтобы поднять наше настроение после 6-7 часов непрерывных занятий. Например, как по-разному можно выразиться об одном и том же предмете в зависимости от чувств: лицо, личико, чело, мордочка, морда, физиономия, харя, образина и так далее. Мы дружно смеялись, и урок продолжался веселей. Он же вёл методику преподавания, и мы по очереди исполняли роль учителя и учеников. Учил составлять планы, проверять знания.

Единственная трудность заключалась в том, что я чувствовал себя как-то одиноко. Вырос-то я в большой семье, у меня было пятеро братишек и сестрёнок. А здесь, когда товарищ мой уходил к девушке, я оставался один. Девушки на меня засматривались, но не встретилась пока та, которую я бы хотел назвать любимой и единственной. А проводить время с девушкой просто так я не хотел. Мне казалось, что это как-то неправильно. Нечестно, что ли.

И вот я в один из выходных дней отправился в гости к свой родственнице, двоюродной сестре Марии Егоровне. На следующий день отнёс ей на сохранение ненужные пока из-за летней жары костюм, ботинки, что поновее, и две рубашки. А через несколько дней её обокрали и унесли все мои вещи. И костюм, который купила мне мама на первую зарплату, и ботинки, и рубашки.

Когда я пришёл в общежитие и рассказал о краже товарищу, он удивился моему спокойствию:

— Такой костюм красивый! Ботинки! Новые! И ты об этом так спокойно рассказываешь?! Да я бы... Я бы... Все волосы у себя на голове вырвал!

— Ну вот, остался бы без костюма и ботинок, да ещё и лысый.

И мы оба засмеялись. Я рассказал ему историю, слышанную мною ещё от дедушки:

— Жил-был один крестьянин. Всю жизнь он ходил в лаптях и дырявом кафтане. А в конце жизни купил костюм и ботинки. Да не успел поносить. Украли. А он и не расстроился. Сказал только: «Бог дал, Бог взял. Слава тебе, Боже наш, слава Тебе!» А когда он умер, его дочка пошла в церковь, помянула отца за упокой, присела на скамеечку и задремала. И вот видит в тонком сне отца, красивого такого, в том самом костюме и ботинках. Она ему говорит: «Папа, да как же это?! Да ведь у тебя их украли!» А отец ей с улыбкой отвечает: «Да, доченька, украли. Но когда я оказался здесь, мне сразу всё вернули». Вот такая история. Так что и я плакать не буду. Бог дал — Бог взял.

— Да ты что, в Бога веришь?!

Тут пришла моя очередь удивляться:

— Конечно, верю, как же это — в Бога не верить-то?!

Товарищ ничего мне не ответил, помялся немного и говорит:

— Ты только об этом не распространяйся особо-то. И историю свою больше никому не рассказывай!

Мои старые ботинки к концу месяца совсем развалились. Пришлось мне на базаре купить лапти и полотенце на портянки и ходить по Перми в лаптях. Затем получил стипендию, купил немного крупы и сухарей. На остаток стипендии и на деньги, взятые в долг у товарища в счёт будущей стипендии, приобрел спортивные кожаные ботинки, которые зашнуровывались от самого носка.

В выходной день шли мы с товарищем на Каму: я постираю вещи, которые на себе ношу, и повешу сушиться. А сам пока плаваю и загораю. Плавал я очень хорошо, Каму переплывал спокойно туда и обратно. А тем временем одежда и подсыхала. Только один из дней выдался пасмурным и холодным, и я сильно промёрз. Боялся, что разболеюсь и пропущу учёбу. Но, по милости Божией, даже не чихнул.

Вечерами после учёбы мы ходили на пристань разгружать арбузы. Арбузы привозили на баржах. Они были такие тугие, что когда арбуз разбивался, сок брызгал во все стороны. Мы дружно съедали этот спелый, сочный арбуз, и сок стекал по нашим мальчишеским губам. И уходящее вечернее солнышко ласково гладило наши вспотевшие спины. А Кама обдавала свежим речным ветерком. И мы дружно смеялись, глотая сочные куски арбуза. Казалось, что мы будем жить вечно.

Мало-сосновская школа

После курсов следующий учебный год мне пришлось по направлению отдела образования начинать уже в детской школе. Дали мне первый класс, в котором было сорок шесть учеников. Справляться с ними было труднее, чем со взрослыми. Но я себя чувствовал уже стреляным воробьем, да и нравилось мне общаться с детишками. У меня ведь была целая куча младших братьев и сестёр, так что опыт имелся!

Коллектив в школе подобрался молодой, дружный. Методические собрания проводились кустовые: приезжали учителя из всех школ района по секциям. Нашу секцию вёл опытный учитель. После заседания мы обычно устраивали чаепития и пели песни под гитару: наш опытный заведующий секцией ещё и отлично играл на гитаре. Действительно «Соколовский хор у Яра до сих пор ещё звенит»... Очень жаль, что вернулся он потом с фронта с одной рукой и перестала петь его гитара. Я петь не умел, и мне отводилась скромная роль слушателя и ценителя.

Зато потом я ловко исполнял роль кучера, и лучшая выездная лошадь колхоза, застоявшаяся у столба, несла нас во весь опор домой. Я себя представлял лихим наездником и ездил очень быстро, пока как-то раз на ухабе не вылетели мы с молодой учительницей из кошёвки в разные стороны. Я ещё и запутался в вожжах. Еле остановил лошадь и подобрал свою спутницу. Потом уж ездил поосторожней: «Поспешишь — людей насмешишь».

Год прошёл незаметно. С детишками очень мы подружились. К концу года это были «мои» дети, а я был «их» учитель. Но мне самому нужно было учиться. Меня собирались отправить на учёбу, но когда, ещё не было решено. Внезапно дело ускорилось, и вот каким образом.

В конце года ждал меня сюрприз. Мне шёл девятнадцатый год, и родители решили меня женить. Они сосватали мне невесту из нашей деревни, девушку румяную, как сказал радостный отец, «кровь с молоком». Девушка дала согласие выйти замуж за уважаемого в селе учителя. И мне сообщили, что дата свадьбы назначена, начинаем, дескать, приготовления. Девушку эту, Маню, я, конечно, знал, так как выросли мы в одной деревне. Но жениться на ней не хотел. Вот это сюрприз! Вот это подарок! Я потихоньку отправился к своему старому учителю Андрею Панкратовичу и рассказал своему наставнику о предстоящей женитьбе.

Наставник мой посмеялся, но, видя, что нет у меня любви к Мане, решился помочь. И организовал мою срочную отправку на учительские курсы. Тут же ночью я отбыл на курсы в Пермь. Так я в первый раз не послушался родителей. Утром кинулись они меня искать, а я уже далеко. И Андрей Панкратович им приносит копию моего направления. Но родители меня быстро простили. Тем более что и Маня скоро утешилась и с радостью вышла замуж за односельчанина, который, оказывается, давно на неё «глаз положил».

Курсист Тюменского пединститута

Пристань в Оханске. Покупаю билет на пароход до Перми...

На пароходе ехал я, как всегда, третьим классом, народу было изрядно. На вокзале в Перми купил билет до Свердловска. Поезд шёл мучительно долго, общий вагон был набит пассажирами как бочка сельдей. В Свердловске от вокзала до облоно шёл почему-то пешком. И в облоно узнал, что курсы, на которые отправил меня Андрей Панкратович, — это курсы по подготовке учителей истории. И проходят они в Тюмени. Вручили мне деньги на дорогу, командировочное удостоверение. И вот через несколько часов я вновь двигался по «чугунке» — на восток, в Тюмень.

В тридцатые годы в Тюмени было единственное красивое каменное здание Агропединститута за рекой Тюменкой, впадающей в реку Туру. В городе было только одно предприятие — фанерная фабрика. Да ещё две-три столовые и несколько кустарных мастерских по ремонту обуви и пошиву одежды. Центральная улица города, «Республика», мощённая камнем-булыжником. Остальные улицы после дождя осенью и весной почти непроходимы даже для конного транспорта. Общежитие было расположено в бывшей кладовой бывшего купца вблизи базара.

Зато лекции и семинары проходили в светлых и просторных кабинетах института, и вели занятия московские преподаватели. Изучали мы древнюю, среднюю, новую историю, политэкономию, философию, обществоведение, методику преподавания. На курсах я столкнулся с двумя серьёзными трудностями.

Первая трудность заключалось в том, что практически все курсисты имели среднее образование, а у меня в запасе было только семь классов. Многие были старше меня и имели порядочный жизненный опыт, а мне ещё не исполнилось девятнадцати лет. На семинарских занятиях группа делилась на звенья по 6-7 человек. В нашем звене была свердловская молодёжь и я. Свердловчане на любой вопрос отвечали так быстро, чётко и ясно, что я скоро совсем оставил попытки что-то сказать, сконфузился и молчал. Чувствовал себя каким-то косноязычным, хотя обычно разговаривал нормально. И вот свердловчане отвечают, а малососновский Иван помалкивает. Я ждал упрёков типа: «Эх ты, деревня!»

Но упрёков не было. Отнеслись ко мне ребята из звена как самые настоящие друзья. Я вдруг обнаружил, что соседом моим по комнате в общежитии оказался один из членов моего звена (видимо, местами поменялись). В столовой со мной сел обедать другой член звена. После занятий в общежитие пошёл со мной вместе третий. И все они старались разговорить меня, как бы невзначай беседовали по теме семинара, обсуждали вопросы лекций. Помогли подготовиться к предстоящему контрольному семинару.

На этом семинаре никто из них не стал отвечать. Все молчали, предоставляя первое слово мне. Я встал и начал рассказывать. Сначала чувствовал сильное напряжение, волновался. Но ребята из звена кивали мне головами, я чувствовал их дружелюбие и поддержку и ответил довольно чётко. Обычно после каждого выступления звено добавляло, исправляло ответ, но тут мои друзья все как один промолчали, не стали дополнять. Сказали, что я полностью раскрыл тему и добавить им нечего. Преподаватель тоже не сделал никаких замечаний, сказал только: «Хорошо». И я почувствовал себя так, как будто взял какой-то важный барьер. С этого момента дела мои пошли в гору, и скоро я чувствовал себя равноправным курсистом.

Вторая трудность заключалась в нехватке хлеба насущного. Я элементарно не наедался и постоянно ходил голодным. Нам выдавали на сутки 350 граммов хлеба. Кроме этого, один раз в день нас кормили обедом. Он обычно состоял из супа и второго блюда. Суп был трёх сортов, которые назывались картофельный, пролетарский и зелёный. Первый состоял из воды и картошки, в зелёный, кроме того, добавляли что-то из зелени — петрушку или укроп. Пролетарский от первых двух практически не отличался.

На второе обычно подавали картофельное пюре. Так что в день получалось съесть пару кусочков хлеба и немного картошки с картофельным же отваром. Мой молодой растущий организм бунтовал и требовал чего-нибудь более питательного. Ночью мне снилась кружка парного молока, которую приносила мама. И вообще сны часто были гастрономические и включали в себя какую-то еду: меня угощали чем-то вкусным; но, проснувшись, я чувствовал, как сводит живот от голода.

Те, у кого были деньги, покупали продукты дополнительно. Я продал или обменял на продукты всё, что можно было продать из одежды. И остался только в том, что было на мне: брюки и рубашка. Больше не располагал ничем, кроме желания учиться и закончить курсы.

Однажды, стоя в очереди в столовую, я почувствовал, как закружилась голова и меня охватила слабость. Что было дальше, не помню. Оказывается, я потерял сознание и упал бы, если бы меня не подхватили ребята из очереди. Очнулся на стуле за столом. Ребята принесли мне два пролетарских супа и картофельное пюре. Кто-то положил свой кусочек хлеба. Это тронуло меня почти до слёз, и я с трудом их скрыл. Пока ел, ребята совещались между собой. Это было моё уже «родное» звено. После столовой мы гуляли, на ходу обсуждая вопросы предстоящего семинара. Голова у меня слегка кружилась, в ушах звенело, и я чувствовал себя немного как во сне.

А после прогулки незаметно для себя я оказался в женском общежитии, в гостях у курсисток из нашего звена. Девчата смеялись, как бы невзначай старались оказаться рядом со мной, задеть локотком, провести ладошкой по голове:

— Ванечка, а волосы-то у тебя какие красивые! Густые! Пшеничные! Ты у нас как Иван-царевич из сказки! А серый волк у тебя дома есть?

И я сразу вспомнил нашу с мамой игру и ответил как в детстве:

— Какой же я царевич! Разве царевичи падают в столовой в обморок? Я Иван крестьянский сын!

— Девчата, оставьте Ивана в покое! Что за глупые шутки! Товарищу помощь нужна, а вы?! — раздался строгий голос звеньевой. И девчата посерьёзнели, захлопотали, поставили чайник, нарезали хлеб. Горячий сладкий чай, два ломтика хлеба, овсяная каша резко повысили моё настроение. Голова перестала кружиться. И домой я вернулся вполне нормально.

Через несколько дней подобный обморок повторился. И кто-то из звена рассказал о случившемся нашему лектору Вотинову. Он был уже в годах. В конце рабочего дня через старосту позвал он меня к себе и попросил помочь ему донести до квартиры книги из библиотеки. Я только потом понял, что это было просто предлогом. Дома он накормил меня ужином. И эти провожания повторялись три вечера подряд, пока он не уехал в Москву. За ужином Вотинов рассказывал о себе, о своей семье: жене, детишках. О том, как трудно было ему учиться, но он всё-таки окончил государственный университет. Рассказывал о том, с какими замечательными профессорами и преподавателями общался за время учёбы.

Эти короткие встречи помогли мне и поддержали не только физически. Они зажгли меня неистребимым желанием получить высшее образование. Мне всегда очень нравилось узнавать новое, много читать. А теперь безумно захотелось учиться дальше. Поздно вечером я проводил Вотинова до вокзала. Несколько дней нормального питания давали о себе знать, и я легко нёс его тяжёлый чемодан, поигрывая мускулами, забрал ещё и его рюкзак. Помахав рукой вслед тронувшемуся вагону, я дал себе слово, что буду терпеть голод, но получу высшее образование. И смогу быть полезен моим ученикам, как по-настоящему образованный человек Вот такие мысли и мечты были у меня в ту пору.

После этого голодать мне уже не пришлось. На второй день после отъезда Вотинова я получил от моего старого любимого учителя Андрея Панкрато- вича посылку. В ней было около двух килограммов сухарей, а на дне — плотно прижатая огромная подушка. На коробке значился адрес: г. Молотов (так в те годы называлась Пермь). Подушку на базаре я выменял на большую буханку хлеба и благополучно смог закончить курсы.

Прощались мы с однокашниками как старые друзья. Расставаться было очень жалко. На выпускном вечере звучали напутствия преподавателей, наши благодарственные слова. Я получил удостоверение преподавателя истории и обществоведения. Храню до сих пор эту бумагу, доставшуюся мне ценой немалых усилий.

Трудный год

1933 год был очень трудным для нашей семьи. Мне исполнилось двадцать лет. Вот сейчас, вспоминая те времена, я думаю, как удалось мне вообще стать учителем, даже расти по карьерной лестнице? Ведь я всегда был верующим человеком, никогда не скрывал свою веру в Бога. Не старался стать комсомольским активистом, не лез вперёд. Думаю, такая была воля Божия обо мне. Не дорос я до исповедничества или мученичества за веру, но, с другой стороны, видимо, Господь промышлял, чтобы детей не одни атеисты учили и воспитывали. Святой покров я чувствовал над собой с детства.

Да и потом... Я женился на дочери репрессированного священника. По тем временам это было опасно для моей дальнейшей работы по профессии: меня могли уволить с волчьим билетом. Даже для самой жизни опасно! Но я же полюбил эту девушку! И не видел никакой вины её отца в том, что он был священником. Наоборот, я очень почитал священнослужителей. Даже писал отцу моей невесты перед свадьбой, испрашивая благословения на наш брак. И он дал нам это благословение, как выяснилось позже, перед самым арестом и мученической смертью. Господь чудом хранил меня. Но события вокруг ускоряли свой бег, в воздухе витала опасность и тревога. Закрыли, разогнали приходы в Малой и Большой Соснове, причём церковь в Большой Соснове, красавицу, разобрали по кирпичику. Эти кирпичи (умели же раньше их делать!) были использованы для строительства льнозавода и для кладки школьных печей. Иконы раздали верующим как подарок от двадцатки, так называлось правление храма, состоявшее из старосты, помощника старосты, казначея и других преданных церкви людей. Образа разбирали с плачем. Настроение у людей было похоронное.

Церковь нашу закрыли и разрушили под предлогом того, что не было у прихожан денег на ремонт храма и на содержание священника. Но причина эта была надуманной: просто священника, его семью и храм обложили совершенно нереальными, непосильными налогами.

Мой отец всегда говорил правду. Был он тружеником и человеком бесстрашным. Он высказывался против закрытия храма, и его арестовали. Посадили в тюрьму по линии НКВД, обвинив в религиозной агитации и религиозной проповеди.

С того момента доход нашей семьи состоял только из моей зарплаты и маминых трудодней. За работу в колхозе не давали зарплату, а делали отметки «палочки» в записной книжке учётчика. «На трудодни» выдавали хлеб, причём не килограммы, а сотни граммов. Я постоянно посылал маме деньги и взял к себе жить брата Мишу. Были ещё младшие: Аня и Витенька. Сестрёнка Лиза поступила учиться в льнотехникум и получала стипендию. В общем, выживали потихоньку.

Мне, как учителю, дали бирку райсовета, по которой я получил право купить настоящую швейную машинку — редкость для села, и добротное пальто с каракулевым воротником. Эти вещи помогли нам выжить: мама увезла их на саночках в Удмуртию и там обменяла на муку.

Я решил выручить отца и стал думать, чем можно ему помочь. Вспомнил, что в годы гражданской войны его мобилизовали в Красную армию и он был «кочуром» у самого Блюхера. Взяв справку, подписанную Блюхером, я смело отправился в НКВД. Мой визит в это учреждение мог окончиться моим собственным арестом, но... «Господь хранит младенцы».

Я потребовал пустить меня к начальнику РО НКВД Калягину. Не знаю, может, моя дерзость сыграла роль, может, материнские молитвы, но меня пропустили. На лицах охранников было написано удивление, ход их мыслей, вероятно, был следующий: «Наверное, этот парень на самом деле имеет право просто так зайти к грозному начальнику, раз так смело этого требует».

Мне повезло: Калягин лично знал Блюхера. И справка про «кочура» сыграла роль палочки-выручалочки. Думаю, что года через четыре, в 1937-м, этот номер бы уже не прошёл, наоборот, подобный документ «потопил» бы отца — ведь Блюхера тоже в конце концов репрессировали. Но тогда дело окончилось благополучно. Через сутки отец был дома. Обритый наголо, без бороды, похудевший, он был не похож на себя самого. И мы не узнавали отца, пока он не заговорил. А он смеялся: «Родные дети не признали! Значит, долго жить буду!»

Было и ещё одно испытание. Меня вызвали в облоно по необъявленной причине. Когда я пришёл в кабинет, то увидел там, кроме руководителей облоно, людей в форме сотрудников НКВД. Мне были заданы вопросы в довольно угрожающей форме: «Почему вы скрыли от нас, что ваш дядя является монахом? Как вы, имея такого родственника, можете быть допущены к подрастающему поколению? Почему вы преднамеренно солгали Советской власти?».

Я растерялся. Ожидал чего угодно, но только не вопросов о дяде. Он действительно был монахом и жил в монастыре с 1914 по 1924 год, и в нашем селе все об этом знали. Но в 1924 году монастырь закрыли, насельников разогнали, часть из них репрессировали. Поэтому дяде пришлось жить в миру, и он должен был работать, чтобы не умереть с голоду.

Обычно все монашествующие были очень трудолюбивыми людьми. Это только богоборцы кричали, что монахи — лентяи и тунеядцы. Я хорошо знал, что это не так. Монахи были самыми ответственными людьми, работали отлично на любом послушании. Мой дядя устроился на гипсовый завод в Перми. Он привык всякое дело выполнять самым наилучшим образом — ради Господа, и на заводе, вовсе не пытаясь сделать карьеру, быстро стал ударником. Рабочие в цехе его уважали и выбрали своим бригадиром.

Об этом я и сказал своим обвинителям. Мне заявили, что проверят информацию, и в случае её неподтверждения последствия для меня будут самые печальные. Видимо, информация подтвердилась быстро, потому что больше меня

по этому делу не привлекали, а наоборот, с 10 августа 1934 года назначили директором полозовской семилетней школы. Так в двадцать один год я стал директором школы.

Новая работа и новые чувства

Родители гордились мной. Моя милая мама плакала и повторяла сквозь слёзы: «Иванушка мой, сыночек, вот ты у меня какой вырос-то!» Но я её радости не разделял. Понимал, что это дело было очень ответственным, и переживал, что не справлюсь. Правда, вслух этого не говорил. Маме виду не показывал, делал вид, что я уверен в себе и хорошо знаю будущую работу. Не хотел её расстраивать.

В моём новом коллективе было двадцать человек. Почти все они были старше меня, и это добавляло трудностей. Трудность была и в том, что произошло слияние двух школ. По приказу министерства с этого учебного года школы колхозной молодёжи (ШКМ) объединяли с начальными школами, преобразовывая их в семилетние. Так что в один день я принял сразу две школы. Нетрудно было пересчитать парты, стулья, столы. Но больше никакого оборудования не было. Также наступала осень, а не было подвезено топливо ни школе, ни учителям. А директор должен заботиться не только об учебном процессе, но и о жизни всей школы и её коллектива.

При школе были две коровы, лошадь, огородик и небольшой посев овса. Это означало, что у детей и учителей будет по кружке молока в день и, возможно, какие-то овощи. Но коровам и лошади необходим был корм, огородом тоже нужно было заниматься. А ещё — решить проблему с топливом, создать новый коллектив, организовать учебный процесс. В общем, работы впереди было много.

Особенно трудными оказались первые дни. Коллектив встретил меня недоверчиво, учителям казалось, что я слишком молод для руководителя. Но постепенно они приняли меня, и уже через пару недель о моей молодости никто не вспоминал, относились с уважением. Может, помогло то, что я всегда был серьёзным. Полагаю, что особой моей заслуги в этом никакой и не было. Это была заслуга моих родителей, которым, с Божией помощью, удалось воспитать во всех своих детях трудолюбие, ответственность. У меня всегда были чёткие нравственные ориентиры. Думаю, они были основаны на глубокой вере в Бога, хотя никогда в нашей семье эта вера не выставлялась, а, наоборот, хранилась в глубине души.

Здесь, в этой школе, я и встретил ту самую, единственную, которую так долго ждал. Помню, как ещё пареньком лет шестнадцати заговорил с отцом о любви. И папа сказал: «Сынок, не так важно, какой будет твоя избранница: тоненькая или кровь с молоком, высокая или маленькая. Главное — настроение. Понимаешь?» Я не совсем понимал. Как это — «настроение»? А если у неё с утра одно настроение, а к обеду другое? «Ну как ты не понимаешь?! — переживал отец. — Это я, косноязычный, не могу тебе объяснить правильно, как чувствую. Неграмотный я потому что. Слов-то не могу найти! Ну вот, настроение... Вот посмотри на маму — посмотришь и приятно, и на душе-то так хорошо!»

И я, кажется, понял. На самом деле от мамы исходило такое обаяние, тихий свет женственности, доброты, мягкой ласки, что этого нельзя было не почувствовать. Отец говорил правду. Мужская душа — она погрубее будет, пожёстче, и ей так нужно вот это тепло, мягкость, нежность. У мамы это всё было, и в её присутствии хотелось делать что-то хорошее, как-то порадовать её, чтобы эти лучистые добрые глаза посмотрели на тебя с лаской. Вот это я и почувствовал, когда увидел свою будущую жену. Я сразу понял, что это она.

Она была совсем ещё юная, тоненькая, но глаза её лучились той же нежной лаской, от неё исходила такое же женственное обаяние, как от моей мамы. Звали её Галина Вячеславовна, и была она начинающим учителем математики в нашей школе. Несмотря на молодость, она отлично проводила уроки, у неё всегда была хорошая дисциплина в классе, ребятишки её любили и тянулись к ней. Она была моей ровесницей, всего двадцати одного года, но пережила она уже очень много скорбей. Её папа был священником, и семью преследовали. Гале, её брату и сестре не давали учиться и работать.

И отец принял решение: дети письменно заявили, что не будут общаться с родителями. Только тогда им разрешили учиться и работать. Они всё равно продолжали общаться тайком. К моменту нашей встречи маму и папу Гали вместе со старенькими бабушками за неуплату непосильных налогов выгнали из дома. Дом сожгли. Мама была больна туберкулёзом, и после этого, продрогнув на осеннем ветру, вскоре умерла. А папа, благословив наш брак, вскоре был арестован и принял мученическую смерть, до конца оставшись верен Богу. Он не отрёкся от Господа даже под угрозой смерти. Вот что выпало пережить моей Гале как дочери священника: голод, угрозы, насмешки, разлуку с любимыми родителями, смерть мамы, которой не было ещё и сорока лет, боль за отца.

Но сначала я о её испытаниях ничего не знал. Мой старый учитель Андрей Панкратович всегда был таким добрейшей души человеком, что люди тянулись к нему, как цветы к солнцу. Вот и Галинка стала часто советоваться с ним. По возрасту он годился ей в отцы, может, даже в деды, а ей, видимо, очень не хватало родителей, с которыми её разлучили.

Галинка делилась с ним и методическими трудностями и переживаниями. А он подкармливал её и видел наше с ней притяжение друг к другу. Он рассказал мне о семье Гали. Опыта общения с девушками, ухаживания за ними у меня не было, и я не мог придумать, как сказать ей о том, что полюбил я её. Потихоньку, по ночам я переколол ей все дрова, починил забор, благо, жила она в маленьком домике на отшибе. Отправил к ней печника, так как печка у неё была плохая, и заплатил ему потихоньку из своей зарплаты. Но о моей заботе она не догадывалась. Мне казалось, что она неравнодушна ко мне, но держалась она официально, относилась только как к директору.

Андрей Панкратович, видимо, решил помочь нам. Я понял это, когда в конце недели обходил уже опустевшую школу и, услышав голоса из кабинета математики, дёрнул ручку на себя, приоткрывая дверь. Но не открыл её до конца, потому что замер на месте, услышав милый голос Галинки, произносивший моё имя: «Иван Егорович? Меня?! Вы ошибаетесь, Андрей Панкратович, с чего вы такое взяли! Он совсем и не думает любить меня. Он очень строгий, серьёзный. Сердитый немножко. И ещё очень красивый, наверное, у него от девушек отбоя нет, а может, уже есть и невеста».

— Ничего ты не понимаешь! Серди-итый! Да у него сердце золотое! Он все деньги семье отдаёт! С детства работает, везёт на себе всех младшеньких! Голодал, а выучился! И сейчас всех младших учит! Мать-то с отцом — трудодни одни, палочки! С голоду бы померли! Серди- -и-тый! А кто тебе дрова-то все переколол?! Чего глазами хлопаешь?! Не знала! Конечно, не знала! И нет у него никакой невесты. Некогда было ему с невестами. Жизнь у него, Галочка, трудная. Эх, дети вы мои, деточки! Оба чистые, добрые...

Мне стало так стыдно! И за то, что я оказался у двери в такой момент. И за то, что он хвалил меня. И за «деточку» стыдно. Никакой я и не «деточка». Взрослый я уже. Директор школы. И я, к своему стыду, как мальчишка-сорванец, застигну-

тый за проказами, удрал в свой директорский кабинет. И потом стыдился поднять глаза на Галину Вячеславовну. А она через несколько дней сама подошла ко мне после уроков в конце рабочего дня и сказала:

— Иван Егорович, я хотела поблагодарить вас, за то, что вы прислали ко мне очень искусного печника. Печка теперь не дымит.

И я, краснея и бледнея, пробормотал:

— Погода весенняя, чудесная. Нам, кажется, по дороге с вами?

Наша свадьба была скромной, на ней были мои родители, мой любимый Андрей Панкратович и несколько учителей из нашей школы. Галин папа не мог приехать, но прислал письмо и благословил нас с любовью. В выборе спутницы жизни я не ошибся. Жили мы с Галей, что называется, душа в душу, очень любили друг друга.

Хоть и были ровесниками, но я всегда чувствовал себя старше, наверное, так и должно быть, потому что мужчина берёт на себя все трудности и тяготы, встречающиеся на жизненном пути. Моя Галя была оторвана от родителей, поэтому я старался окружить её заботой и дать ей внимание, ласку, чтобы хоть немного сгладить вынужденное сиротство. А Галя принадлежала к тем женщинам, рядом с которыми мужчинам хочется стать лучше, чище, сильнее, достойнее. Ради её улыбки я готов был на любые подвиги. Да и улыбка-то эта была необыкновенная — как солнышко выглянет и всё обогреет, так и ласковая улыбка моей юной жёнушки.

Семейная жизнь

В 1936 году нам с Галей было по двадцать три года. Я окончил экстерном Оханский педагогический техникум. Впереди был институт, и моя мечта о высшем образовании становилась всё ближе к реальности.

На последней сессии в Оханске я получил от Гали телеграмму: «Сын четвёртого июля. Пока здоровы. Галя». Эту телеграмму я храню уже много лет как драгоценную реликвию. Сдав последний экзамен, я помчался на переезд через Каму, чтобы на любой машине доехать до Перми (пароходом было слишком долго), а там — на поезд и в Свердловск, где ждали меня самые родные и близкие мне люди: мои жена и сын.

В Свердловск я приехал утром, ночью почти не спал от волнения. Солнышко только вставало, начинался новый день. Город был окутан лёгкой туманной дымкой. Утренняя свежесть, пение птиц. Мне казалось, что начинается совсем новая жизнь, наша общая жизнь — теперь нас трое. Очертания этой самой новой жизни были неясны, они проглядывали как силуэты свердловских зданий — через туманную утреннюю дымку. Но было такое острое предвкушение счастья, как никогда в жизни. Аж сердце замирало.

Вместе с Сергеем, старшим братом Гали, мы подошли к роддому. Балкон Галиной палаты находился высоко, было плохо видно, но я услышал милый звонкий голос моей жены, и воображение дорисовало остальное: моя любимая здорова, и вот наш сын! Первый ребёнок — и сын! Назвали мы его Виталием.

Через несколько дней встречаю и осторожно беру на руки такой невесомый конверт. И первый раз вижу своего сына: голубые глаза, волос почти нет. Каким- то будет наш милый маленький человечек? Шепчу Гале: «А почему он лысый?» «Они все почти такие, ничего, скоро будет как у тебя, густющая шевелюра!» — смеётся моя Галинка.

Дома, в Полозово, нам к осени дали квартиру на втором этаже кирпичного дома. Это был дом бывшего купца-фальшивомонетчика. С нами жил мой младший брат Миша. Потом он уехал учиться в Пермь на фармацевта, в конце концов стал заведующим аптекой. А я взял к себе родителей и младшеньких — Витю и Аню. Галя всегда знала, что я забочусь о семье, и поддерживала меня в этом. Насильно разлученная с родителями, она ценила крепость семейных уз. Мои родители очень любили её и помогали нам воспитывать нашего сыночка Виталия, а потом и дочку Наденьку, Надежду, которая родилась в 1938 году. Благодаря заботам родителей о внуках мы с Галей довольно легко, почти одновременно окончили педагогический институт. Теперь у нас обоих было высшее образование.

Школа моя была преобразована из семилетней в среднюю, вырос коллектив учителей. Новый 1939-1940 учебный год встретили на подъёме. Я был уже опытным директором, и работа ладилась. Закупили новое оборудование, пособия, мебель. Пополнили школьную библиотеку. Галя стала руководителем районной методической секции учителей математики. Но мирное течение жизни было внезапно прервано финской войной.

Служба в армии

Так получилось, что до двадцати семи лет я не был в армии: действовала отсрочка от призыва для специалистов из сельской местности. Но началась финская война, и отсрочку сняли. Я был сильным физически, крепким и ловким, к трудностям тоже привык и службы не боялся. Мне только было очень жаль оставлять мою Галинку и детишек. На попечении Гали оставались не только наши малыши, но и мои стареющие родители и младший брат Витя. Подросшая Аня выучилась и уехала к любимой сестричке Лизе, которая работала старшим агрономом и была уважаемым человеком.

Уже призваны и отправлены в армию были молодые мужчины — учителя школы, где я директорствовал. Очередь была за мной. Меня зачислили в воинскую часть № 418, скомандовали считать себя призванным в армию и не выезжать из района. Я начал готовить школу к передаче другому директору. Начальник НКВД по-дружески сообщил, что служить я буду «у столбиков», это означало пограничные войска. Но велика наша граница! Где?

И вот однажды после рабочего дня в школе я получил повестку из РВК: явиться 15 января 1940 года к девяти утра в военкомат для отправки в воинскую часть. Зашёл на две-три минуты попрощаться к своему любимому учителю Андрею Панкратовичу и — домой. Неожиданной повестка не была, но слёз пролилось немало. Плакала мама, покашливал отец, а уж Галинка моя вся уреве- лась, еле успокоил.

Сборы были недолгими: в один нагрудный карман — военный билет и повестку, в другой, поближе к сердцу, — фотографии жены, детишек, родителей, образок моего любимого святого Николая Чудотворца. В дорожный мешок — полотенце, кусочек мыла и хлеба на два-три дня. К шести утра подъехала подвода, и я простился с моими милыми родными людьми. Запомнился образ любимой плачущей Галинки, которая повисла у меня на шее и никак не хотела разжимать своих объятий. И потом долго бежала за подводой, глядя, как увозят от неё любимого мужа и отца её детей, может быть, навсегда.

Мне было очень жаль её, и я, как мужчина, старался утешить и успокоить жену, хотя расставание было тяжёлым и для меня. «А что делать?! Пришла пора тебе, Иван, крестьянский сын, Родину защищать!» — сказал я себе, и на душе стало гораздо легче. Надо, значит, надо! Кто ещё отстоит наших жён, детишек, родителей, как не мы сами?! На то мы и мужчины.

Среди призывников оказалось много друзей и знакомых. Обработали нас в санпропускнике и — в эшелон. Из призывников Пермской и Свердловской областей был сформирован целый батальон. Подцепили паровоз с западной стороны вагонов, это означало, что едем мы на запад. Поезд тронулся через час от станции Верещагино. Помахали мы руками родимой сторонушке и... на нары. В вагоне было тепло, посередине — печка-буржуйка. Везли нас быстро: везде давали «зелёную улицу».

На крупных станциях эшелон останавливался, и нас кормили. Так что обедом мы отметили Киров, Москву, Минск, и, наконец, Белосток — Уланские казармы. Обед в столовой полка оказался изрядно питательным и вкусным: борщ, гречневая каша с мясом, чай, хлеб без нормы. На стене плакат: «Береги хлеб — богатство народа».

Санпропускник. Остригли нас машинкой, и мы стали все похожи друг на друга. Выдали каждому вещмешок, бельё, брюки, гимнастёрку, шинель, полотенце, два подворотничка, мыльницу с мылом, щётку и зубной порошок. Ещё вручили матрасную наволочку, серое добротное одеяло, две подушечные наволочки, а главное — буденовку и пару рукавиц с указательным пальцем. Мы радовались как мальчишки и примеряли на свои бритые головы буденовки.

Почему-то все боялись, что выдадут ботинки с обмотками. И были очень довольны, когда каждому вручили кирзовые сапоги и пару фланелевых портянок! Оделись мы — и друг друга не узнали! Все оказались одинаковыми как братья-близнецы! Имели только каждый свою личную фотографию. Домашние вещи было предложено упаковать, написать адрес для отсылки домой.

Затем последовала тщательная медицинская комиссия, а после неё — собеседование с командованием полка. Со мной разговаривали комиссар полка и батальонный комиссар Шумаков. Отбирали из нас кого в школу младших командиров, кого в танкисты, кого в артиллеристы, кого в роты пулемётчиков станковых пулемётов, кого в пехоту (в стрелки). Меня зачислили в четвёртую стрелковую роту второго батальона.

Ночью повезли нас в Супросль, что в двенадцати километрах от Белостока. Раньше в Супросле был огромный женский монастырь. При наступлении немцев на Польшу во время Первой мировой войны и при освобождении Западной Белоруссии от польских панов монастырь был разрушен, и монахини искали приют кто где. Прямо в монашеском корпусе были оборудованы для нашей роты двухэтажные нары. В роте было двести человек, а обогревалось всё помещение одной печкой. В заготовке дров помогала моя землячка — пермская пила «Дружба». Землячка была хороша, да вот сосны на корню оказались совсем сырые. Так что проблема с обогревом стояла нешуточная.

Спали впритирку друг к другу, укрываясь поверх одеял шинелями. В монашеском корпусе я чувствовал такую намоленность, такую благодать, что странно и неуместно было видеть здесь шинели и буденовки. Хотелось молиться в этом монастыре и умиляться сердцем, но повседневная жизнь от молитвы отстояла как Северный полюс от Южного. Я заметил, что верующие люди в подобных местах чувствовали себя очень хорошо, благодатно, как сказала бы моя мама. А вот атеисты, наоборот, становились ожесточённее сердцем и часто конфликтовали.

Так, после первой же ночи соседи у окна, с вечера насмехавшиеся над монастырём и монахинями, к утру устроили скандал. Напустились с руганью на бывшего учителя Осинского района за то, что он храпел ночью и скрипел зубами. Стали требовать у старшины убрать его от них. Узнав, в чём дело, я и мой сосед решили взять учителя к себе и положить его между нами. Он был нам очень благодарен. А я долго не мог взять в толк, как можно скандалить из-за того, что человек невольно храпит. Перед сном я, как обычно, почитал про себя привычные молитвы и спал совершенно спокойно, никакой храп мне не мешал.

Наутро наш старшина Сергеев выстроил роту и каждому задал вопрос, кем он работал до призыва в армию. Узнав, что я был директором, усмехнулся, проворчал негромко: «Щас вас, интеллигенцию, белоручек, перевоспитывать будем, труду учить». Вызвал из строя на два шага вперёд двух директоров — меня и директора опытной сельскохозяйственной станции Карагайского района. После громких слов: «Ха-ха, два директора!» — был отдан приказ взять тряпки в каптёрке и образцово вымыть казарму. Площадь была очень большая, а вода ледяная. Но мне было совсем не трудно мыть пол, я и дома его часто мыл: берёг свою любимую Галинку. Было немножко смешно, что старшина хотел испугать меня такой работой и решил, что я белоручка.

Пока мыл, вспоминал, как пахал в поле один и как руки мои были в крови от лопнувших мозолей, как дрожали и подкашивались ноги когда-то от напряжённого труда. Так что мытьё казармы мне показалось чуть труднее утренней зарядки. Мыли часа два, под нары приходилось заползать по-пластунски. Мой напарник к физическому труду привык меньше, видимо, пол мыть ему не приходилось, тряпку выжимать он явно не умел и сильно испачкался: следы грязной воды были у него на рубашке и на лице. Я посочувствовал парню и предложил ему потихоньку отдохнуть, а сам быстро домыл казарму. Пришёл старшина и успел заметить, что мою я один. Окинул взглядом покрасневшее грязное лицо и грязную рубаху моего напарника, недоверчиво посмотрел на меня: я почти не запачкался и даже не запыхался. Придирчиво осмотрел пол и глянул на меня уже по-другому — с уважением.

Лозунгом нашим было: «Делай всё как на войне». Утром в любую погоду и при любой температуре зарядка во дворе, на свежем воздухе, разминка (две пробежки). Умывались во дворе из бочки, используя личные кружки. Затем: «Быстро одеться! Выходи строиться на завтрак!» Столовая не отапливалась, ели стоя, но еда была питательной и вкусной.

Занимались по восемь-десять часов в сутки, особый упор делая на физическую и огневую подготовку, владение штыком. Тактика, спецтактика. Учёба давалась мне легко. Никакого труда не стоило изучить личное оружие: винтовку, гранаты РГД-34, ЭФ-1, револьвер «наган», ППШ, противогаз. В каждом отделении был только один пулемёт Дегтярёва, но владеть им был обязан каждый красноармеец.

Двадцать третьего февраля 1940 года мы приняли присягу. Переехали в казармы полка и были приведены в состояние боевой готовности для войны с белофиннами. Могу сказать, что в то время об армии и о защитниках Родины заботились. Вместо сапог выдали валенки, сверх прочего обмундирования — ватные брюки, шапки, добротные полушубки. Каждый получил по 180 патронов, по 4 гранаты. Но воевать не пришлось: 12 марта противник запросил мира.

Так что служба продолжалась в мирной обстановке. Всё уже было привычным: упорные занятия по боевой и специальной подготовке, спецзадания, в выходные дни — соревнования между взводами и ротами. Наша рота неоднократно побеждала, и так получалось, что все считали меня главным «виновником» победы. Заслуги тут моей особой не было, просто от природы я был сильным, крепким. И вот как-то раз я принёс победу нашей роте с таким отрывом, что меня ребята качали на руках.

После этого мне шепнул ротный, что командир полка предложил наградить меня за отличную службу. И мне дали, зная, что у меня жена и двое детишек, месячный отпуск для поездки домой (без дороги). Я не прослужил и года, поэтому такая награда была просто счастьем! Увидеть Галю, детей, родителей! Сейчас я думаю, что главную роль в получении отпуска сыграли молитвы моих милых родных, а не моя суперподготовка.

Собирали меня домой всей ротой. Обмундирование моё было уже сильно потрёпано, а срок смены ещё не наступил. Не знаю за что, но меня товарищи очень любили, и каждый старался что-то хорошее сделать: старшина Сергеев (тот самый, который когда-то меня за белоручку принял) передал мне свои почти новые диагональные брюки, сменил кирзачи на яловые сапоги. Друг Белкин передал свою шинель. Вручили мне новый шлем-будёновку. Многие давали адреса свои домашних, просили зайти хоть на две-три минуты. Провожали меня на вокзал всем отделением. Вот и пассажирский поезд до Минска, в Минске пересадка на поезд «Москва — Киров — Свердловск».

В Верещагине я оказался поздно вечером. Ночевал в семье сослуживца Шиль- никова, где приняли меня очень тепло. Погода стояла холодная, снежные заносы — середина ноября. Чуть свет побежал искать машину или подводу. Ничего не нашёл и, не в силах терпеть ожидание, отправился пешком, быстрым шагом, почти бегом. Согревало меня ожидание встречи с любимыми людьми, да и было мне в ту пору двадцать восемь лет, и был я очень вынослив и крепок.

И вот Черновское. Оказалось, что моя Галя уже здесь, встретились на дороге. Она отправилась встречать меня на школьной подводе со школьным конюхом. Конюх, мой старый знакомый, её бережно укутал в эту ноябрьскую непогоду, и из тулупа видны были только нос да глаза. И вот слышу радостный визг, и из этого тулупа на меня целый вихрь бросается, обнимает, на шее виснет, подпрыгивает, чтобы поцеловать. Тут же конюх наш старенький по плечу меня похлопывает, слезу пускает. В общем, встреча получилась трогательной. Они ведь думали, что война будет. Дома тоже радость была неописуемой. Детишек моих милых подкидывал, родителей обнял.

Месяц пролетел незаметно. Нужно было возвращаться: время тревожное, в воздухе пахло военной грозой.

Так началась война

Служба продолжалась. В июне — выезд на берег реки Неман в семи километрах от Каунаса. Тактика, спецтактика, огневая и физподготовка в роскошном сосновом бору. Двадцать первого июня 1941 года мы вернулись с занятий поздно вечером. Вместо бани, как и раньше, купались в Немане. Вечером кино «Чапаев». Затем дежурный по лагерю командует: «Отбой!» Тихий разговор в палатках и голос дежурного: «Спать, спать, товарищи!» Лагерь заснул богатырским сном.

А в пять утра лагерь проснулся от мощных звуков разрывов: бомбы грохотали где-то возле Каунаса. Через пару минут раздался могучий голос бегущего по лагерю дежурного: «В ружьё!» Построились в считанные минуты. Тревожная команда: «Ликвидировать лагерь! Приготовиться к марту!» Всё, что не представляло ценности, полетело в костёр тут же, вблизи лагеря. Роты и технические подразделения дополучают боеприпасы. Поданы машины в Каунас. Нам навстречу — другие, открытые машины, а в них израненные пограничники. Они приняли первый удар на себя. Сердце билось тревожно: беда. Так началась война.

Приехали в казармы, меня зовут к телефону, подбегаю: старший политрук кричит в трубку: «Во дворе штаба автомашины для эвакуации семей. Забери мою жену, отправь её в тыл, а я не могу с ней даже проститься!» Квартира политрука была в соседнем квартале. Бегу туда.

А нужно сказать, что у политрука нашего жена была женщина очень гордая и своенравная. Ходили слухи, что она мужа под каблуком держит и вообще так называемая феминистка: о правах женщин любит потолковать и о равенстве полов. Несколько раз я встречался с ней мимоходом, смотрела она обычно на мужчин свысока, как-то насмешливо. Мне это всегда непонятно было. Что означают эти женские права? Я твёрдо знал, что моё право как мужчины — брать на себя всё самое тяжёлое, защищать жену и вообще женщин от трудностей и опасностей.

Прибегаю в квартиру. Стучу, а мне сразу не открывают, жена политрука так растерялась, что ключ в обратную сторону вертит, замок заклинило, дверь не открывается. Кое-как через дверь успокоил её, медленно и тихо ей сказал, как дверь открыть. Слава Богу, получилось. Зашёл и вижу, что феминистка наша дрожит от страха, свысока смотреть и не думает, а, наоборот, вцепилась в меня дрожащими пальцами и плачет. А была она в положении. И так мне жалко её стало...

Быстро собрал чемодан её, положил всё, на мой взгляд, необходимое. Надо идти, а у неё ноги подкашиваются. «Голубушка ты моя, всё хорошо будет!» Подхватил её на руки, понёс к машине вместе с чемоданом. А она плачет, всё плечо у меня мокрое стало. Бедные наши женщины! Война не женское дело. Усадил её в машину, по голове, как ребёнка, погладил. И пошла машина с женщинами и детишками в тыл, многие даже не успели с мужьями попрощаться.

Военные действия

Прибегаю на плац, рота уже строится. Из репродуктора — голос Молотова о нападении Германии на нашу Родину. Перед строем — командир полка. Приказ краток-. «Задержать врага! Наносить врагу как можно больше урона, не щадя своей жизни!» Лица ребят суровы. Мы должны заслонить собой наших жён, детей, родителей. Кто, если не мы?

Впереди колонны выступила мотобатарея, танки. Ехали километров сорок. Заняли огневую позицию по обеим сторонам дороги. Слева пятая рота, за ней танки, мотобатарея. Справа наша, четвёртая рота и рота пулемётчиков. Окопались для стрельбы с колена, продолжаем углублять окопы. Грунт попался мягкий — пашня. По цепи передают: «Без приказа не стрелять! Приказ — три красные ракеты!» А стрелять-то и не в кого: немцев нет. Впереди в километре лес и дальше на горизонте лес, а на пути, метрах в 350, деревушка, домов двадцать пять — тридцать.

Вдруг вылетает из-за леса фашистский самолёт «Рама», пускает по обеим сторонам дороги чёрные струи дыма. Кто-то крикнул: «Газы!» А командир: «Отставить газы! Сохранять спокойствие! Это всего лишь опознавательный знак для фашистской артиллерии — куда стрелять!». Мне, несмотря на такой невесёлый момент, стало чуток смешно. «Успокоил» командир: это не газы, а «всего лишь» по нам артиллерия фашистская стрелять будет. Пустяки, дело-то житейское. Смотрю, ребята тоже немного расслабились, кое-кто улыбнулся даже.

И вот на горизонте стали видны пять фашистских бронетранспортёров, а за ними пехота. Страха я не чувствовал, в памяти всплывали милые лица Галинки, детишек, родителей. Казалось, чувствовал на плече слёзы жены политрука, как несу её, беременную, с уже заметным животиком, бережно в машину, а она ищет моей мужской защиты. Чувствовал гнев и желание драться. Посмотрел вокруг: у ребят было такое же настроение.

Наконец колонна подошла на такое расстояние, что по уставу огонь по противнику можно вести без приказа. Но по цепочке передают: «Без команды не стрелять!» Это потому что колонна втянулась в деревню, а там могли остаться мирные жители. Немцы вошли в деревню, и там начался пожар, загорелось несколько домов... Слышны стали душераздирающие женские крики... Товарищ прошептал: «Вот гады, с бабами воюют!»

Колонна вышла из деревни. Триста метров, двести пятьдесят, двести... Руки дрожат, но не от страха, а от напряжения. И, наконец, три красные ракеты! По колонне фашистов ударили враз наши танки, пушки, застрочили «максимы», «Дегтярёвы», и все стрелки пустили в дело боевую подругу — винтовку. Вели прицельный огонь.

Бой был горячий. Колонна фашистов раздвоилась, одни пошли направо, другие налево, обходя нас с обеих сторон. Вступила в бой немецкая артиллерия, после поддержки самолётов «Рама» мы попали под ураганный артобстрел. Вышли у нас и патроны. Погиб на наших глазах командир полка. Наконец приказ: «Захватить убитых и раненых, отойти назад, к машинам!»

Отход обеспечивали наши танки. Мы под огнём очень быстро, в братской могиле, похоронили убитых, а раненых погрузили в машины. Отступать не хотелось. Могу сказать от лица всех наших ребят, что готовы были бить врага голыми руками, такой гнев мы испытывали за их вероломное нападение. Ведь мы их не трогали, зачем они пришли на нашу землю?! Но приказ есть приказ, мы понимали, что нужны боеприпасы, с голыми руками против бронетранспортёров много не навоюешь.

Проехав километров двадцать на восток, снова заняли оборону. Раненых увезли в тыл. Получили боезапас и окопались. И снова колонна врагов. Всё повторилось. Трусов среди нас не оказалось: каждый пятый пал в этих схватках, многие были ранены. Глубокой ночью с болью мы оставили нашу позицию. Лавина фашистской армии хотела пройти по нашей земле победоносно и легко. Но лёгкости у них не получилось: мы стояли насмерть.

Оказалось, что вокруг почти все — верующие. Правильно говорят: в окопах атеистов не бывает. В бой обычно шли с криками: «Ура!», в атаку поднимались по призыву: «За мной, товарищи!». Никто не кричал «Коммунисты, вперёд!», как сейчас иногда пишут, потому что это было бы очень странным: а беспартийным лежать, что ли?

Пришлось нашему подразделению выполнять очень много задач: немецкие самолёты выбрасывали диверсантов. Начались взрывы, поджоги объектов.

Лазутчиков нужно было обезвредить. Участвуя в военных действиях, приходилось вести разведку, иногда боем: гранатами РГД-34, но не была дурой и пуля, помогал и штык-молодец.

Как-то поздно ночью прибежал к нам подросток лет четырнадцати и рассказал, что недалеко от железнодорожного полотна прячутся незнакомые мужчины с ящиками. Оказалось, это были немецкие диверсанты, планировавшие взорвать мост. Мы их взяли. Парнишке подарили продукты, налили сгущённого молока во фляжку. Он был очень рад, что помог нам, и предложил остаться с нами воевать. Мы, конечно, по-доб- рому посмеялись и от пополнения отказались.

Ну, что ещё рассказать? Дальнейшие события были такими напряжёнными, что казалось, за сутки переживаешь месяц. Это потому, что за плечами стояла смерть. Так что, если всё рассказывать (а в памяти очень хорошо сохраняются такие экстремальные обстоятельства), то, пожалуй, мне бы пришлось не дневник написать, а роман целый. Но романов писать я не умею. Что сказать? Воевал честно. Летели дни, месяцы. Товарищи мои уже многие погибли или были ранены, а я всё ещё оставался в строю. Наконец пуля настигла и меня. Дело было так.

Ранение

Мы выполняли приказ: зайти в тыл к немцам и уничтожить два гарнизона. В начале войны немцы ночью обычно спали, наступали только днём. Считали, видимо, что ночной отдых способствует здоровому образу жизни. Ну, а мы защищали родную землю, и нам было не до здорового образа... Ночью мы уничтожили один гарнизон. Операцию закончили в четыре утра, а в это время уже светает. Пришлось дневать в лесу, прежде чем истребить и второй гарнизон. И эта операция прошла успешно. Только появились раненые. Перевязали их, двинулись обратно.

Вдруг с правого фланга подходит мужчина лет шестидесяти пяти и рассказывает, что в пустой деревне (жители её покинули при наступлении врага) находится фашистский отряд. Посовещались мы и решили отправить раненых под надёжной охраной в санчасть, а остальным пойти на новое задание по своей инициативе. Отряд немцев оказался небольшой, и справились мы с ним относительно легко. Нужно было возвращаться. Операция длилась больше запланированного времени, сухой паёк кончился сутки назад. Мы были очень голодны. Во взятом нами блиндаже рядом с деревней были остатки пищи фашистов. Но как мы ни хотели есть, никто из нас не смог заставить себя воспользоваться объедками врага. А ничего другого не было.

Возвращались к части, брезжил рассвет. Как есть-то хотелось! Почувствовали запах кухни и уже представляли, как будем уплетать кашу за обе щеки. Но запах каши так и остался запахом. Навстречу вышел лейтенант Галясный с остатками своего подразделения: «Вам и нам командование приказало выбить немцев из деревни Катково!» Остатки обеих рот пошли в бой, для большей части моих друзей ставший последним.

Мирных жителей в деревне не было, наши снайперы успешно сняли часовых, которые охраняли спящих врагов. Мы брали один дом за другим, уничтожая фашистов. После первых выстрелов сладкий сон немцев и их «здоровый образ жизни» потерпели крушение. Началась ожесточённая перестрелка. На моих глазах гибли товарищи. Приказ был почти выполнен, только из последнего дома строчили немецкие автоматы. Крайне необходимо было уничтожить врага в той избе...

Я подполз к дому под огнём. Страха не было, я полз и думал только о том, чтобы не ранили раньше времени, чтобы успеть поразить врага. Почему-то был уверен, что не погибну: я уже писал, что с детства чувствовал над собой покров. Может, это были молитвы родных и близких, может, мой маленький ангелочек, братишка Вова, молился обо мне. Но покров этот я ощущал точно.

Правда, в тот раз было предчувствие, что ранят. Я воевал практически без единой царапины, а вокруг гибли и получали увечья товарищи. И вот, перед этой операцией я, как обычно, прочитал про себя молитвы и приложился к образку моего любимого святого — Николая Чудотворца. Образок у меня всегда был с собой в нагрудном кармане, рядом с фотографиями родных. И вот, хотите верьте, хотите нет, я почувствовал опасность. И подумал: ранят, наверное.

Я подполз к тому дому прямо-таки чудом, потому что огонь был шквальный, автоматные очереди из всех окон. Ребята лежали — головы не поднять.

А я ползу себе и удивляюсь: как заговорённый — пуля не берёт. Ну, думаю, ещё немножко, помоги, Господи! Давай, Иван крестьянский сын, защищай родную землю! Дополз до окна и бросил гранату внутрь.

Ударило меня что-то в левое плечо, как обожгло. Да с такой силой, что отбросило от дома. И потерял я сознание. А в доме несколько немецких автоматчиков погибло, но кто-то остался недобитым. Меня попытался оттащить в безопасное место боец пятой роты. Но был убит. Вечная ему память! Имя его не удалось узнать.

Я потом думал, что я великий должник этого человека! Теперь нужно столько добра сделать, столько пользы людям принести! Чтоб не зря, значит, он собой-то пожертвовал! Вот так и живу теперь, совсем как в песне: за себя и за того парня.

Я пришёл в сознание, когда ко мне подполз боец нашей четвёртой роты

Ефим Фёдорович Пепеляев. Он был учителем из деревни Сергино Нытвенского района. Перетащил он меня в канаву, но сам при этом был ранен в правую лопатку. И наконец, друг мой, Алексей Иванович Белкин (живёт сейчас в Соликамске), перетащил меня через дорогу, поднял и помог идти. Ребята к этому времени завершили операцию.

Я пришёл в себя, мне перевязали плечо. Кровопотеря была сильная. И пошёл я, поддерживаемый другом, покачиваясь от слабости, пешком. Живой! А надо было идти два километра по тропинке к полевому госпиталю.

У палаточного госпиталя мы с Белкиным расстались. Он — обратно в часть, а мне в одной из палаток сделали настоящую перевязку, сестричка всыпала три укола подряд. Врач наложил гипс на левую руку и плечо со словами: «Ну вот, самолёт готов, только крыло одно». И сразу после его слов раздались взрывы. Налетели на госпиталь три фашистских бомбардировщика, и над нами нависла смертельная опасность страшнее прежней.

Когда стемнело, оставшихся в живых после бомбёжки вывезли в палаточный госпиталь на окраине Ржева. Через пару дней немцы стали бомбить и там. В ту же ночь поездом доставили нас в город Волоколамск. Спали мы на полу на простынях. А ещё через сутки увезли в Казань. Как самых дорогих гостей встретили нас в Татарии.

Ранение моё оказалось тяжёлым. Были повреждены кости и ключица. В пути из-за большой кровопотери несколько раз я терял сознание.

В госпитале

Госпиталь разместили в бывшей гостинице «Совет». На четвёртом этаже, в двухместном номере, то бишь палате, лежало трое: старшина из Архангельска, мой однополчанин, командир взвода

Чекменёв и я. Уколов мне наставили — неделю на животе спал. Написал письмо домой.

От слабости еле передвигался. Даже сидеть было тяжело: сяду, а в глазах мушки, в пот бросит, и опять на постель упаду. Всегда был сильным и крепким, и такая физическая слабость мне была очень непривычна, тяготила. Кормили хорошо, но аппетита впервые в жизни не было. С трудом заставлял себя немного поесть. Видимо, много лекарств принял, токсическое действие какое-то на организм было. Но, слава Богу, жив!

Через неделю — счастье! Приезжает ко мне в госпиталь моя Галинка. Я даже поверить не мог, когда сказали, что жена приехала, пока своими глазами не увидел. Дома оставалась большая семья: старики, дети, младший брат Витя. А главное, все пути-дороги были забиты людьми.

Но когда она узнала, что муж близко, сразу приняла решение ехать ко мне. Думала ещё, что из госпиталя, может быть, опять на фронт меня отправят, под пули. Будет ли ещё возможность увидеться? Мои родители, хоть и любили меня сильно, стали её отговаривать: дорога опасная, военное время, да и денег нет. Случись беда с ней — они-то уже старики, что с детьми будет?! Но Га- линка моя решительно им ответила, что ничего с ней не случится, а мужа она должна увидеть. Любила она меня очень. Я вот, к слову, удивляюсь иногда, что у молодых любовь быстро проходит. Думаю: если так быстро прошла, то была ли она?

А у нас с Галинкой так было: чем дольше были мы вместе, тем сильнее любили друг друга. Так что чувствовал я её самым родным человеком на земле — как в Евангелии сказано: «Они уже не двое, а одна плоть». Да, это правда. Так я и чувствовал. Есть много женщин, и я, как мужчина, вижу, что есть много более красивых, чем моя Галинка. Есть много более умных, более обаятельных, более стройных. Ну, каких там ещё? Но роднее, чем она, моя жена, для меня нет никого. И не будет никогда.

То, что нас с ней связывает: весна наша первая, первый поцелуй под яблоней, когда белый цвет осыпал её, мою невесту. И наш первенец, сыночек мой. И дочурка. И тревоги, и боли, и радости. Разве могу я это всё променять на чужую красотку? Смешно просто. Ну, а не удержусь от соблазна, кому боль причиню? Себе самому! Ну, с чем сравнить-то? Я лучше за родным столом из любимой тарелки да с любимыми людьми щи хлебать буду, чем тайком в ресторане ворованным окороком давиться. Это как в чужом блиндаже объедки чужие подбирать. Ну, мы ж нормальные мужики, объедками не питаемся. Ну, так? Ладно, это что-то я пустился в лирическое отступление. Да и сравнения у меня непоэтические. Но думаю, что от всего сердца написал, пусть так и останется, не буду зачёркивать.

Ехать Галинка решила кратчайшим путём: на пароходе из Чистых до Казани. Чтобы не отнимать хлеб у детей, с собой почти не собрала продуктов. Дорога получилась длинной и голодной, хлеб, который взяла из дома, быстро кончился, хоть и растягивала, сколько могла. Кто-то из попутчиков, видя, что она голодает, делился с ней своими припасами. Но в то время все почти были голодны. Добралась наконец до госпиталя.

Меня ребята позвали: «Жена приехала!». Я кое-как, пошатываясь, спустился, а часовой Галинку не пускает: «Не положено! Не велено! Попадёт и вам, и мне!» Ну, пришлось его чуток отстранить. Говорю ему: «Браток, ты меня не пугай, что попадёт. Мне уже и так попало — иначе бы в госпитале не лежал». Он сконфузился: «Ладно, — шепчет, — идите тихонько, авось пронесёт, начальство не узнает».

Поднялись ко мне в палату. Я на кровать упал, Галинка рядышком на стул села. А тут набежало раненых — ну, со всего этажа, не знаю, как в палату вместились. Все радуются, все хотят хоть словечком с ней перемолвиться. Вот, дескать, и моя женушка, может, приедет. Не дали нам и минуты вдвоём побыть. Засыпали Га- линку вопросами. А я, проделав путь по лестнице, отключаться стал, голова кружится, только держу её за руку и как будто на небесах от счастья. Хорошо, что пришла пожилая санитарка-татарочка. Зашумела:

— Да что ж вы делаете-то?! Да девчушка же на стуле еле сидит, того и гляди в обморок упадёт! Бледненькая такая! Уставшая! Да поди и голодная! Ну что с вас, мужиков, взять, хоть чаем-то напоили её? Нет?! Так! Все по палатам! Сейчас, милая, я тебя покормлю. Доченька милая!

Мне так стыдно стало. Вот, думаю, не догадался, первым делом покормить жёнушку. Одно извиняет — слабость сильная. Рано, видимо, подниматься и спускаться мне по лестнице было. Санитарочка принесла Галинке чаю, хлеба. Только вышла, пошли мужики наши в палату прокрадываться. И каждый гостинчик несёт, усовестился, значит, решил подкормить гостью. Потихоньку на тумбочку положат и, сконфуженные, скроются. Ну, ни дать, ни взять — партизаны или разведчики на спецзадании. Столько натаскали, что обратная дорога у Галинки сытная была. Даже домой получилось гостинцы довезти.

Увела нянечка её к себе ночевать, на свою кровать положила, а сама и не спала всю ночь. Очень добрая была. А утром повидались мы только полчасика. Нужно было жене успеть на обратный пароход, а путь вверх по реке ещё длиннее. Ну, успела она мне все новости рассказать: про детишек милых, про родителей, про школу нашу. Обнялись осторожно на прощание, поцеловались. Тут уж не могла она, как раньше, у меня на шее повиснуть, а я не мог её на руки подхватить: сам пока на ногах еле держался.

И поехала моя любимая жёнушка назад, домой.

У фронтового друга оказались кости целыми, и рука быстро зажила. Через неделю я уже провожал его обратно в полк. Больше мы с ним не увиделись. Позднее узнал о его гибели. Мне же дали месячный домашний отпуск, а потом нужно было на комиссию, так как моё ранение считалось тяжёлым.

Наконец пришла пора и мне оставить госпиталь. Надел ботинки с обмотками (сапоги отдал уходившему на фронт другу), заштопанную серую шинельку, старые штаны и гимнастёрку. Дали мне паёк на двое суток, и отправился я домой. Путь был недолог: Казань — Арыз — Воткинск. До Лысьвы пешком. Нашёл попутную подводу, позвонил в свой сельсовет: еду из Лысьвы. Хотел обрадовать родных. И вот, когда до дому оставалось километра четыре, гляжу: бежит мне навстречу моя Галинка, а за ней, спотыкаясь, мама. Пришли домой. Слёз женских было море. Не знали, куда посадить, чем накормить от радости. Сыночек узнал отца, а вот маленькая дочурка отвыкла от меня, дичилась сначала. Но быстро вспомнила и признала.

Нестроевая служба и семья

На комиссии сказал, что чувствую себя прекрасно и готов идти на фронт, очень хочу вернуться в родной полк. Но мне ответили, что отвоевался я. Выдали справку: годен к нестроевой службе в период военного времени в тылу.

Отправили меня в учебный батальон для подготовки новобранцев. Командирами отделений были все без исключения фронтовики, повоевавшие. Командовал учебным батальоном лейтенант, как и я, только что прибывший из госпиталя (ходил с палочкой). Начал я работать. Личный состав учебного батальона получал хорошую подготовку, потом шли благодарственные письма с фронта.

Появилась возможность привезти семью, и я, с разрешения командования, поехал за женой и детьми. Родители мои приняли это в штыки. Как это можно увозить детей в военное время из деревни, где есть корова, картошка, овощи с огорода?! Но Галя решительно настроилась ехать. Мы так натосковались друг по дружке, что она наотрез отказалась жить порознь. Старики стали просить оставить хоть детей, но Галя не согласилась.

Приехали в батальон, дали нам комнату в общежитии, где жил командный состав части. Мои сослуживцы с нежностью отнеслись к моим детям, так как многие жили раздельно с семьёй и скучали по детишкам. У одного из наших ребят, старшины, погибли жена и маленькая дочь, ровесница нашей Надюшки, и старшина очень привязался к моей дочурке, всегда встречал её гостинцем. Если нечем угостить, так хоть кусочек сахара даст. Погладит её по кудрявой головёнке, а у самого в глазах такая боль...

Надюша, хоть и малышка, чувствовала его любовь и тоску. Старалась его порадовать, приласкать. Увидит издалека и бросится к нему, кричит-. «Милый мой старшин!» А как-то раз я увидел, что сидит наш старшина на лавочке за сиренью, в стороне от людских глаз, и рыдает, закрыв лицо руками, только плечи вздрагивают. А рядом с ним — моя кнопочка. Сидит как взрослая. Одной рукой щёку подпёрла, а другой гладит старшину по плечу. Утешает.

Устроили мы детей в детский сад, сдали туда же их продуктовые карточки, как и полагалось. Я весь день проводил на службе, кормили нас в столовой батальона. Галя нашла работу в школе. Приведёт она детей из садика домой, достанет свою пайку хлеба, а ребятишки уже проголодались, смотрят на хлеб жадными глазёнками. Она, как мать, им всё и отдаст. Я со службы позднее приходил. Сначала и не понимал ничего, только стал замечать: худеет моя Галинка, а мне ни звука. «Что такое?» — думаю. Потом догадался. Надо было что-то делать, потому что довела она себя уже до полуобморочного состояния.

С командиром поговорил, и мне разрешили брать продукты сухим пайком домой. А то — виданное ли дело: сам сыт, а жена с детьми голодные! Мой паёк начали делить на всю семью, и стала моя жёнушка повеселее. Ну, а мне не привыкать к трудностям, подтянул ремень потуже. Вспомнил, как в детстве сам маме говорил: «Были б кости, мясо нарастёт!» Навсегда запомнил я, как наставлял за столом сынишка сестрёнку: «Ты не чисти, Надя, картошку, ешь её с кожурой, пуще наешься!» Только начал я над дверями, куда ключ от квартиры клали, находить гостинцы: завёрнутые в бумагу ломтики хлеба, кусочки сахара, картофелины. Это ребята, друзья мои, решили нас подкармливать. Так и жили.

Меня всегда трогали взаимоотношения моих детей. Это, конечно, была заслуга Гали. Она иногда уходила на уроки во вторую смену, оставляя детишек одних, и строго внушала дочке беспрекословно слушаться старшего брата. Сыну же отдельно наказывала, что он, как взрослый, должен отвечать за младшую сестрёнку. А разница была всего в два года.

В детском саду старшие ребята помогали накрывать на столы, так Виталий обязательно бегал проверить, всё ли дали сестрёнке. Причём, если давали сладкий чай или компот, он приносил ей самую большую кружку, а если просто чай с конфеткой, то кружку приносил маленькую, пусть ей слаще будет. Помогал сестрёнке раздеться, одеться, следил, чтобы шарф не забыла повязать. Надя с гордостью рассказывала дома, как Виталий заботится о ней и никому не даёт в обиду. А мы с Галинкой слушали этот бесхитростный рассказ, переглядывались и радовались.

Летом мы сумели посадить немного картошки в поле, и это стало нам хорошим подспорьем. Галя съездила с детьми в деревню, к дедушке и бабушке, ребятишки окрепли на свежем воздухе и деревенской пище. Осенью Виталику нужно было идти в первый класс. Родители наши стали просить, чтобы разрешили мы сыну пожить у них и пойти в школу, где когда-то мы с Галей работали. Галя подумала, как трудно будет ей успевать отводить сына в школу, дочь в садик, а потом самой бежать на уроки. А я не мог помочь, потому что обязан был к подъёму солдат (к шести утра) быть в части.

Гале Виталька был особенно дорог, так как, когда я ушёл служить, она невольно делилась с сыночком (он был постарше) своим одиночеством, тоской по мужу, невзгодами на работе и в большой семье. Только при нём она могла поплакать, а он как будто всё уже понимал, забирался к ней на колени, обнимал, утешал, как мог. Скрепя сердце, обливаясь слезами, вернулась Галя ко мне с одной Надей, без Виталия.

Но почти сразу мы поняли, что нужно везти сына назад. Надюша плакала без брата, да и мы сами слишком сильно тосковали по нашему Витальке. Правда, ехать нам не пришлось: через две недели бабушка сама привезла внука к нам. Сказала, что он ночи не спал, всё плакал, скучал. И бабушкино сердце не выдержало.

Но дорогой Виталька сильно простудился, и видимо, ещё сказались его переживания. Он заболел воспалением лёгких. Участковый врач ничего не мог сделать, температура лезла за сорок градусов. А участковый смотрел на нас холодно и невозмутимо, повторял, что мы слишком беспокойные родители, и если ребёнок умрёт, то, значит, медицина оказалась бессильна и нечего тут истерики устраивать. Я вспылил и ответил, что мы отказываемся от его услуг. Перевернул весь город и привёз профессора. Он осмотрел нашего сыночка, возмутился неправильным лечением и забрал сына к себе в больницу.

Позднее я узнал, что по какому-то странному совпадению после моего столкновения с участковым врачом под угрозой оказалась жизнь его собственной дочери. И когда я встретил этого человека год спустя, он очень изменился. На пациентов больше не смотрел холодно и невозмутимо. Видимо, личные скорби изменили его и научили сочувствию и сопереживанию.

Около месяца пробыл сынишка в больнице, стал поправляться. Галя навещала его каждый вечер, я тоже часто приходил к сыночку. Привели Надю повидаться с братом. Она ему очень обрадовалась. А потом углядела на столе кусочки хлеба с маслом. У Витальки не было аппетита, и он ел плохо, а Надя очень удивилась, что кто-то может отказаться от такого лакомства по собственному желанию. И Виталий, прозрачный и слабенький от болезни, как и раньше, начал ухаживать за сестрой и угощать её этими тонюсенькими ломтиками хлеба с едва заметным слоем масла.

Он старательно кормил сестрёнку, а я смотрел на них и чувствовал, что время словно уносится вспять. И я снова вижу моего Вову, который из последних сил заботится о том, чтобы утешить меня и, сгорая от жара, протягивает мне своих любимых Зайку и Лёву. И я с трудом удержался, чтобы слеза не покатилась по щеке — не хотел помешать радости встречи моих детей.

Наконец Виталия выписали. Он постепенно, очень медленно выздоравливал. Галя стала заниматься с ним дома по программе первого класса, чтобы он не потерял этот учебный год. Учился сынок с удовольствием. Как и я, он быстро научился читать. И по вечерам читал сестрёнке книжки.

Чтобы восстановить здоровье сына, нужно было усиленное питание. Но шла война. О том, чтобы отправить Виталия к родителям, вопрос больше не стоял, было понятно, что это невозможно. Неужели нам придётся расстаться, и жене с детьми уехать в деревню? Как ни тяжело было мне принять это решение, но ради здоровья сына я склонялся к такому варианту. И тут на помощь пришли мои родители. Они без нас вырастили тёлочку, которая стала давать молоко.

И мой отец привёл её к нам пешком, переправляясь через большие и малые реки, через Уральские горы, в такое страшное и голодное военное время. После он признался, что особенно опасался скрывающихся в лесах голодных дезертиров. Но Бог миловал. Ночевать с коровой его не всегда, но пускали. Делились скудной едой, а он — молоком. И, как мог, помогал по хозяйству, где была нужда в мужских руках на вдовьих подворьях. Так и пришли они к нам вдвоём с молодой Бурёнкой. Об этом путешествии можно было бы написать отдельную книгу. В ноги поклонились мы моему отцу. Не было цены его мужеству, этому, прямо сказать, героическому поступку ради внуков.

Нашёлся сарайчик для нашей Бурёнки, ребята помогли заготовить сено. Многие были из деревни и за годы войны соскучились по крестьянской работе, так что даже просить не пришлось, все сами наперебой помощь предлагали. Бурёнка была ещё молодой, да в дороге, видимо, натерпелась, стала пугливой. Чтобы её подоить, приходилось привязывать за рога и задние ноги. Но она всё равно ухитрялась лягнуть подойник. Галинка, однако, была не промах. Я потом смеялся: «Моя жёнушка и тигра бы укротила ради детишек, а тут всего лишь Бурёнушка». Галя быстро нашла подход к корове, и та стала спокойной и больше не лягалась. Пошёл у них с женой такой мир, что Бурёнка за ней была готова на край света идти. Даже, наверное, на второе путешествие через Урал согласилась бы.

Очень нам помогла наша Бурёнушка. Виталик на парном молоке быстро окреп. А Надюшка вообще была готова пить молочко и утром, и вечером. Корова наша оказалась стельная. В конце марта она родила бычка. Погода стояла ещё холодная, холодно было и в хлеву. Принесли мы телёночка в комнату, чтобы обсушить и обогреть. Я отгородил для бычка сундуком угол у печки, и мы с женой отлучились по делам.

Бычок быстро освоился, выскочил из своего уголка и стал бегать по всей комнате. Старался пососать уголки покрывал на постели. Надюшка забралась на кровать и испуганно косилась на телёнка. А Виталий обложил сестрёнку подушками и отгонял бычка от неё. Ещё бычок постоянно делал лужи, а Виталик, чувствуя ответственность за порядок в доме, ходил за ним с тряпкой. Так и встретил нас «на посту», вытирая очередную лужу и охраняя сестрёнку. Мы с трудом удержались от смеха, глядя, как величественно восседает Надюшка в подушках, а Виталька, как часовой, охраняет её покой... с тряпкой вместо ружья. Дружными росли наши дети.

Вот так и дожили мы до дня Победы! Но демобилизовали меня только 15 августа 1946 года. И вот сегодня, 16 августа 1946 года, моя толстая кожаная тетрадь, как нарочно, подошла к концу. Надо будет приобрести новую и вести летопись дальше. Жизнь-то продолжается. Только теперь это будет уже совсем другая история — мирная. Как я рад, как счастлив, что со мной в эту мирную жизнь вступает моя любимая семья! Помоги нам, Господи!

Больше книг на Golden-Ship.ru

Взято здесь: http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=4927335

Рожнёва Ольга Леонидовна Непридуманные истории, или Монастырские встречи — 2

Рожнёва Ольга Леонидовна

Непридуманные истории, или Монастырские встречи — 2