И сказал я им: пусть не отворяют ворот Иерусалимских, доколе не обогреет солнце, и доколе они стоят, пусть замыкают и запирают двери. И поставил я стражами жителей Иерусалима, каждого на свою стражу и каждого напротив дама его.

(Неем. 7:3)

Просите мира Иерусалиму: да благоденствуют любящие тебя!

(Пс. 121:6)

На стенах твоих, Иерусалим, Я поставил сторожей, которые не будут умолкать ни днем, ни ночью. О, вы, напоминающие о Господе! Не умолкайте.

(Ис. 62:6)

Воспоминание первое

Солнце, словно долька свежего апельсина, показалось за камнями древнего города. Ночь, осторожно пятясь во времени, уходила в небытие. Утро в пустыне начиналось стремительно, и уже через двадцать минут после рассвета становилось жарко.

Сначала серые пески густо насыщались коричневым оттенком, затем становились красноватыми, уже через мгновенье солнце до предела наполняло их своей яркостью и желтизной.

Рассвет в древнем городе был похожим на тот, что в пустыне, — только камни были темнее, и время здесь могло легче противостоять вечности. Почему именно эта древняя земля принесла благословение всему миру? Здесь, в этих местах, зародились великие религиозные учения. Сам Господь родился здесь. Быть может, все потому, что здесь обетованные благодатные земли соседствовали с великими безводными пустынями. А чтобы обрести великую полноту, нужно сотворить в своем сердце пустыню. Внешнее перетекало во внутреннее и давало великий плод созерцания…

Но даже посреди большого города можно освободить свою душу от груза ненужных мирских впечатлений, и камни будут лишь отражаться от зеркальной поверхности чистой души.

Старец Матта почти не отреагировал на приход в мир очередного рассвета. Лучи нагревали его черную кожу, заставляя сердце биться чаще. Морщинистое лицо старца, одеревеневшее от знойных ветров и холодных ночей, не выражало никаких эмоций. Покой и безмятежность уже давно поселились в его сердце и жили там на правах хозяев.

Его ряса была ветхой, как листва старой пальмы, глаза светились мудростью, и случайному прохожему трудно было заметить, что он уже почти ослеп. Его узловатые заскорузлые пальцы всегда перебирали четки: год за годом, день за днем, минута за минутой. От этих постоянных движений большой и указательный палец правой руки были все в мозолях. Даже ночью четки оставались с ним, старец наматывал их на запястье. Словно меч у одра рыцаря, они всегда были рядом. Старые четки из верблюжьей шерсти, подаренные ему одним бедуином, благодарным за выздоровление своей дочери, которое он связывал с молитвами старца.

Сандалии старца и большой деревянный посох придавали ему внушительный вид. Он сидел в плетеном кресле, которое стояло на мощеной площадке рядом с вратами храма древнего коптского монастыря, что затерялся в древних строениях близ Гроба Господня. Сто квадратных метров исторического христианского Египта в духовной столице мира.

Сегодня город был на удивление спокоен. Но так было далеко не всегда. Иерусалим видел тысячу и одну войну. Сотни крупных и тысячи мелких сражений раздирали плоть этого священного города. Его камни кропила вода продолжительных восточных ливней и Кровь сотен народов. В сердце Иерусалима собралась вся человеческая боль. Множество раз утро приносило местным жителям кровь вместо вина и тьму вместо света.

Пальмы и камни, мечи и пески отражались и дробились в глазах умирающих.

Вечный Рим всегда был против тленного мира. Он нес священный порядок среди безумного хаоса. Баллисты и легионы хранили мир путем вечной войны. Но война против несогласных почти всегда превращалась в бойню, потому что любовь на земле соседствует с ненавистью, а правда гонима, как истинная дочь света.

Четыре девятидюймовых гвоздя — вот приношение Рима Богочеловеку. Так Империя хранила порядок. Дерево, к которому Его пригвоздили, взрастил усыновленный Им народ. Так совершилось великое предательство.

Старец много размышлял подобным образом. Он родился в Египте девяносто четыре года назад. Мать говорила, что при рождении он даже не заплакал. Дед возблагодарил Христа за то, что Он подарил ему столь мужественного внука.

Презренный копт свято хранил веру своих отцов. Однажды мусульманские мальчишки жестоко избили его, пытаясь заставить отречься от своей веры и похулить Христа. Но он предпочел смерть отречению. Дети забивали его железными прутьями с первобытной невинной жестокостью, на которую способны только дети, пока случайно проходивший полицейский не предотвратил убийство. Нельзя сказать, что для мальчика решение принять мученичество было осознанным. Ведь ему было всего семь лет, но уже тогда будущий монах почувствовал, что, если он похулит Христа, его жизнь превратится в бесцельное существование. Потому что без Бога жить было нельзя. Детское сознание, не омраченное неверием этого мира, действительно воспринимало отречение от Христа худшим, что могло произойти с человеком. Иудин грех смывается только глубоким осознанием своего предательства и болью от того, что однажды ты потерял свое сердце. Но мальчик не хотел терять сердце.

Даже полицейский, который был ревностным мусульманином, не мог не восхищаться этим мужественным поступком мальчика. Он почти любовно взял его на руки и донес до дома.

Мальчик долго страдал от увечий и лежал на кушетке, пока не зажили его раны. О его подвиге узнали не только близлежащие селения, но и вся огромная Александрия. В этом древнем городе начались волнения, копты вышли на улицы с протестами против притеснений религиозного и национального меньшинства. Духовные лидеры обеих общин выступили против эскалации конфликта. Виновные дети-мусульмане были найдены и, с учетом их возраста, наказаны. Британские власти убеждали всех хранить спокойствие, опасаясь кровопролития, ведь напряжение между двумя общинами было весьма сильным и маленькая искра могла разжечь пожар настоящей религиозной войны.

Местный епископ пришел в дом его родителей и ласково гладил маленького исповедника по голове.

Затем община определила его в Лавру Макария Великого. Так с семи лет он воспитывался при монастыре. Он сам, как и его семья, считали это счастьем. Монастырский уклад воплощал в себе идеал христианской жизни. Теперь родители могли по праву им гордиться. В великом Египте было двенадцать мужских монастырей и шесть женских — шестьсот монахов и триста монахинь. Тысяча на семимиллионное коптское население…

…Египет! В коптской церкви очень любят слова писания: «Из Египта призвал я сына моего». Господь также взывал устами пророка Исайи:

— Народ мой, египтяне.

Не успевает создаться богоизбранный народ, только-только призван Авраам, он уже посещает Египет. Там происходит первое искушение Авраама, когда он выдает свою жену Сару за свою сестру Проходит жизнь двух поколений, и вновь Иосифа продают в Египет. Иосиф проходит через страшные испытания, возмужает, становится важным сановником, и вся его семья переселяется жить в Египет. Несколько веков еврейский народ живет в Египте. Наконец в Египте рождается великий Моисей, который освобождает свой народ из рабства. По законам моисеевым ни один народ не может войти в сообщество Израиля, кроме египтян:

— Потому что вы были сами рабами и пришельцами в стране египетской.

Израиль как бы находится зажатым между двумя титанами: Ассирией и Египтом. Но почти во все времена он отдает предпочтение Египту, а не агрессивным империям Междуречья.

Египет… Во время творения пасхального сейдера евреями первая капля вина отливается из сосуда в память египтян, погибших в Красном море, когда Моисей разделил воды морские. Хоть египтяне тогда преследовали Израиль, они все же на протяжении веков давали им приют. Политические связи египтян и израильтян сохраняются во время эпохи Царей. Из Египта Цари берут себе принцесс в жены, и наоборот. После падения Иерусалима, повинуясь исторической памяти, часть евреев бежит обратно в Египет.

Когда на землю пришел Христос, единственной страной, которую он посетил, был опять же Египет. До сих пор все коптские дети знают места памяти этого путешествия Матери Божьей с Иосифом Обручником и маленьким Христом… Считается, что первой страной, принявшей христианство, была Армения. Но мало кто знает, что египтяне, а не жившие в Египте греки, по сообщению историка Евсевия Кесарийского, были полностью христианизированы уже во II веке… Это была святая земля — Египет. Отец Матта гордился, что он копт. Что он христианин и живет в монастыре.

В Лавре монахи хранили древний пустыннический уклад, молчание и бедность были их спутниками, убогость кельи и послушание взращивали дух. Первоначальный устав монастыря был написан по подобию устава таннесиотской обители Пахомия Великого. Конечно, время внесло в устав свои изменения, касающиеся буквы, но его дух оставался прежним. Только теперь, в наше время, посещение богослужений стало делом добровольным. Но почти все монахи старались не пропускать ни одной службы. Духовник Лавры советовал каждому насельнику вести аскетический дневник, чтобы приучить монахов к духовной самостоятельности. Каждый монах был ответственен за свои помыслы и приучался к трезвению и хранению ума. Старец прочитывал духовные дневники своих чад и сам делал заметки на полях. Тех, кто привязывался к духовнику слишком сильно, старец исцелял, отсылая от себя на месяц, а то и на полгода. Он учил, что подвижник должен приходить к Богу, а не к наставнику.

Хотя основатель мирового общежительного монашества авва Пахомий Великий был коптом, на протяжении веков сами коптские монастыри не знали общежития — у каждого инока была своя хижина-келья. Египетская пустыня больше хранила заветы святых Антония и Макария, чем Пахомия. В монастырь принимались люди всех возрастов, даже малолетние. Желающий стать монахом выдерживал трехлетнее испытание. Главным направлением духовной жизни иноков был молитвенный подвиг. Элементы быта сводились к минимуму. Здесь, в египетской пустыне, дьявол терпел свои самые сокрушительные поражения. Змеи и демоны остерегались этих мест. Они стояли поодаль и лишь свирепо шипели на твердыню Лавры.

Как раз в то время, когда мальчик попал в Лавру, общежительное монашество в Египте переживало новый рассвет. Здесь собрались настоящие воины Царя Небесного. Маленький подвижник, в основании духовного пути которого легло исповедничество, делал большие успехи на поприще борьбы с помыслами.

Уже в девять лет он был пострижен в монахи с именем Матта. Его духовным другом был сам Шенуда будущий коптский патриарх, который впоследствии, до высокого назначения, провел в затворе около девяти лет и прошел науку истинного подвижничества. Давным-давно они вместе работали на полях и часто беседовали на духовные темы. Однажды во время послушания Шенуда спросил своего друга:

— Отец Матта, нам с тобой, возможно, придется стоять у кормила нашей Церкви. Египетская пустыня, некогда взрастившая Христа и великих подвижников веры, вверяет нам истину, чтобы мы передали ее следующим поколениям. Что, по твоему мнению, мы должны хранить прежде всего — веру или любовь?

Отцу Матте было тогда всего двенадцать лет, он был на семь лет младше своего друга и не знал тонкостей богословия, как и других многих вещей. Но острый природный ум наравне с чистотой сердца позволяли ему делать интересные наблюдения и правильные выводы. — Шенуди, но разве Бог может поставить нас перед таким выбором? Ведь добродетели происходят из одного источника. Мы можем разделять страсти, но не добродетели. Разве нет?

Друг немного подумал.

— Нет, Матта. Никто не знает, перед чем каждого из нас поставит Господь. Разве ты выбрал место твоего рождения, родителей, страну, село? Выбирал ли ты, Матта, религию, нашу истину, или истина сама нашла тебя? Сам ли ты, по своей воле, поселился в пустыне, или некое высшее предназначение привело тебя сюда? Нашли ли твои родители друг друга, или у них не было выбора, потому что прежде их небесные дороги пересеклись? Мы ищем путь, или путь ищет нас?

Матта, почти не думая, отвечал другу.

— Отец нашел мою мать в древнем поселении Аф Акив. Ей было всего четырнадцать, когда она вышла замуж. Отец видел ее лишь раз, прежде чем пришел к ее родителям со слезной просьбой отдать ему девушку в жены. В этот его первый приход его даже не пустили на порог.

Моя мать — дочь священника из древнего рода, восходящего к временам фараонов, а отец — простой полуграмотный земледелец, который трудился в пойме Нила, как и наши предки много тысяч лет назад. Родителям из-за разницы уклада своих семей и некоторых предубеждений было трудно соединиться, но Господь Своей премудрой рукой разрушил все преграды. Любовь разрушила все. Поэтому если нам придется выбирать, как ты говоришь, то стоит предпочесть именно любовь. Ведь Бог — есть любовь.

День, в который мои родители впервые встретились, уже был полон мной. Не они родили меня, а, наоборот, я породил и отца и мать. Будущее становится настоящим, Шенуди. Будущее это то, что нельзя уничтожить. Настанет время, когда Христос станет всем и во всем. Но как ты можешь отделять веру от любви? Вера без любви — лишь одичалый фанатизм, а любовь без веры умирает, потому что не знает своего предназначения. Как бескрылая птица, достается она легкой пищей врагу.

Шенуда парировал.

— Наш народ, Матта, как песок пустыни, рассеется по ветру, если мы не будем бережно хранить нашу веру. Мы должны постоянно поддерживать ее, как огонь в очаге, употребляя большие усилия. Пламя веры плавит этот песок народа коптов и превращает его в прочные камни, из которых Господь строит храм Самому Себе. В этом пламени есть и жар священной ненависти. Наш народ — храм Божий только благодаря нашей вере. Поэтому задумайся еще раз над моим вопросом: что мы должны хранить прежде всего — веру или любовь? Ведь любовь заставляет нас быть благодушными даже к врагам. Вера же часто побуждает нас ненавидеть. Думая о мусульманах, захвативших наш некогда благочестивый край, я вижу в них лишь лики тьмы, и в душу проникает священный трепет — праведный гнев и горячая ненависть. Я очень люблю свой народ, традиции, веру. И в этом я хочу сделать свою любовь совершенной. Что же касается остального мира, противостоящего истине, то любить его я нахожу неразумным. Тем более если это касается врагов нашей Церкви, еретиков и вероотступников. Помнишь, как один старец кротко переносил все оскорбления, но распалился гневом, когда его обвинили в ереси. Да и ты сам пострадал от арабских детей, которые чуть не убили тебя только за то, что ты христианин. Можно долго говорить о любви к врагам, но, будем честными, возможно ли это?

Отец Матта улыбнулся, потому что знал, что на это ответить.

— Отче, если ты не против, я расскажу тебе одну историю. Вот только не знаю, успеем ли мы обработать за сегодня это поле?

Шенуда улыбнулся в ответ и взял в руки мотыгу:

— Мы можем работать и говорить одновременно.

— Хорошо. Только смотри не попади себе мотыгой по ноге. Эту историю рассказал мне отец, чтобы предотвратить в моем сердце возникновение ненависти к гонителям. Однажды, еще до встречи с мамой, он по делам приехал в Александрию. Отец остановился у дяди, который держал небольшой сувенирный магазин. Вечером они пошли в храм послушать службу. Сев на скамеечку, отец стал горячо молиться. Его молитва в этот вечер была необычайно жаркой. Любовь посетила его сердце и зажглась в нем ярким огнем, как полуденное солнце, как подарок Христа. И он стал молиться за весь мир. Через какое-то время он понял, что любит даже мусульман. По своей духовной необразованности отец отверг это чувство, тогда оно показалось ему кощунственным. Слуги пророка жестоко притесняют наш народ вот уже более тысячи лет, а он вдруг ощутил к ним любовь, которую не мог погасить ничем. Никакие воспоминания о зверствах арабов не угашали ее. Чувствуя подобным образом, отец думал, что предает свой народ. После службы отец сразу же отправился на древнее кладбище просить прощения у почивших предков за свою неразумную любовь.

По пути его встретил пьяный солдат. Отец в это время шел по маленькой портовой улочке, которых так много в Александрии и в которых так легко потеряться навсегда. Солдат был британцем. Алкоголь превратил его в дикое кровожадное животное: иностранец вытащил большой армейский нож, жестами и окриками показывая, что мой отец должен отдать ему все деньги, хотя на тот момент их у него не было. Солдат приставил нож к его горлу, и отец, как он сам мне рассказывал, вдруг почувствовал к нему огромную ненависть. Потное лицо европейца отображало все человеческие страсти, оно было живой иллюстрацией зла и иконой врага рода человеческого.

Ненависть придала отцу сил. Ловким движеньем руки он выбил острый нож из рук британца и пнул его в живот. Солдат упал и, бормоча проклятия, схватил его за ноги. Тогда отец, распалившись все большей ненавистью, избил его до полусмерти и бежал, оставив солдата истекать кровью на камнях маленькой портовой улочки.

На следующий день он пошел в храм на исповедь и рассказал все священнику: «Авва, я каюсь в любви к врагам и в ненависти к врагам».

Выслушав всю его историю от начала до конца, священник безмерно удивился и ответил отцу: «Бог да простит твои прегрешенья. Скажу тебе, что не просто так ты попал ко мне на исповедь. Во всем этом есть воля Божья. Но знай: ты неправо каешься в любви к врагам нашего народа и святой Церкви, а я вот право каюсь перед тобой и Христом в равнодушии к своим врагам. Только представь себе, как неизмеримо мудр Господь: вчера я шел по той самой портовой улочке и заметил избитого тобою солдата. Он звал на помощь по-английски и по-арабски. Я лишь брезгливо поднял полы своей рясы и прошел мимо, не оказав ему никакой помощи. Я не испытывал к солдату ненависти, как, впрочем, и любви. В душе я считал, что этот пьяный британец заслуживает того, что с ним произошло. Но теперь, услышав твою исповедь, я ощутил здесь, в самом средоточии сердца, сильное раскаяние. Мой грех, вне всякого сомнения, сильнее, чем ТВОЙ: ты ведь лишь защищался, тогда как мне Христос дал возможность совершить дело любви. Эта невысказанная мной любовь никак бы не ослабила наш народ, но показала бы всем превосходство истины».

Ненависть, — так сказал мне тогда отец, который вынес урок из этого происшествия, — дана нам Богом для нашей же защиты. Но ее нельзя лелеять и культивировать. Когда приходит время, она сама возгорается в сердце и спасает жизни нам и нашим близким. В этом нет никакого противоречия с любовью. Любовь же — самое сильное и благородное чувство, поэтому она селится в таких же сильных благородных сердцах.

Дитя любит отца еще и потому, что полностью зависимо от него. Это любовь слабых. Мы не можем так любить врагов, потому что с угасанием в них силы гаснет и наша любовь, отдавая место ненависти. Мы должны любить своих врагов любовью сильных. Так Царь Давид любил Авессалома, хотя тот и ополчался всей крепостью против него. Он любил его и как повелитель, и как изгнанник. Давид был сильным не потому, что у него было царство, а потому, что с ним был Бог.

То, что светильник истины зажжен у нас, дает нам право чувствовать себя сильными. Ибо даже если весь мир ополчится на наш народ, мы все равно окажемся сильнее, потому что с нами Бог. Мы не можем не любить врагов, потому что с нами Бог. И если мы поступаем слабо, это отгоняет благодать. Любовь — право сильного человека. Но эта любовь — не простое мимолетное чувство, которое возникает стихийно, как и погибает, но глубокое расположение души и направление воли. Оно в постоянстве разума, а не в горячности чувства.

Тогда Шенуда, услышав эти слова, глубоко задумался и закрыл глаза.

— Это правильно: любовь — право сильного. Но ведь сильным надо стать, прежде чем учиться любить врагов. Я, отец Матта, чувствую в себе призвание борьбы. Может быть, Бог сделает меня церковным политиком. Что бы ты посоветовал мне, мой друг? Как нам вести себя с другими Церквями, греками, сербами и русскими? Дружить ли с ними или играть на противоречиях, ради собственной выгоды?

Матта отвечал.

— Политики должны играть на противоречиях для обеспечения выгоды той силы, которую они представляют. В этом и заключается все их предназначение. Но ведь святая Церковь — не просто земная организация. Мне кажется, что вся наша беда и боль в том, что однажды дьявол нас разделил и теперь церковные политики не могут договориться, потому что в делах истины не подходит дипломатия.

— Подожди Матта, а как же Василий Великий, Кирилл Александрийский и многие другие святые иерархи? Их можно было бы назвать выдающимися политиками своего века.

— Я не такой ученый, как ты, Шенуди, но могу сказать одно: если бы я имел власть, я поступил бы по другому, предложил бы другой выход, чем дипломатия.

— И как же ты бы поступил?

— Я бы предложил всем церковным политикам православных христиан собрать святых людей своих стран, и пусть они сами поговорят между собой. В их сердцах святость и любовь, а не политические интересы. Было бы интересно узнать, что они бы решили вместе.

Шенуда с любопытством посмотрел на друга.

— Да, конечно, интересно. Но ты же знаешь, Матта, что невозможно собрать святых людей разных православных народов. Даже если и допустить такую возможность, уверен ли ты, что они договорятся? Ведь их решение может быть непредсказуемым и противоречить здравому смыслу, оно может, наконец, быть очень вредным. Для таких целей, мой друг, в Церкви и существуют образованные и дипломатичные епископы.

— Наверное, это так, Шенуди. Но если мы все хотим объединения, желая при этом сохранить истину, но не видим никакого выхода, разве это не повод, чтобы обратиться напрямую к Богу? Почему бы не установить особый молебный чин, в котором было бы наше желание объединения и просьба к Богу? Пусть Он Сам нас объединит. Ведь человеческими методами невозможно достигнуть этой цели. А что есть дипломатия, как не человеческий метод? Разве вера не предписывает нам молиться Богу во всех сложных случаях?

Уголки губ друга неожиданно искривились.

— Ты, Матта, как я погляжу, экуменист.

— А что это такое?

— Мы уже и так молимся за соединение всех, — сухо ответил друг. — Этого довольно. — Шенуди нахмурился, замолчал и стал усиленно работать тяпкой.

Поле было большим. Отец Матта хорошо помнил тот день. После этого случая они постепенно перестали разговаривать, каждый из них шел к Богу особенным путем. Шенуда стал Папой Александрийским, наместником престола святого апостола Марка…

…Солнце уже полностью показалось над зданиями Иерусалима. Старец Матта видел, что утро началось, но все остальные детали скрывала его слепота.

Вдруг и этот свет померк, старец почувствовал тяжелое дыхание. К нему подошел человек и спросил благословения по-гречески.

Воспоминание из глубины чужого сердца

— Бог тебя благословит, сынок, — Отец Матта неплохо понимал греческий, как и бедуинский диалект арабского языка. Как-никак старец провел семь лет в Иудейской пустыне, в пещере рядом с монастырем преподобного Георгия Хозевита. Он приехал в Иерусалим двадцать лет назад. Прошел с бедуинами границу нелегально. До сих пор старец не имел никакого документа, подтверждающего его право на жительство в Израиле. Каким-то чудом за все годы у него никто ни разу об этом не спрашивал.

Даже старый паспорт, египетский, отец Матта оставил в ветхой рясе. Попросту он его забыл, когда решил вернуться в священный город в старинный коптский монастырь. Ведь он почти ослеп и не мог больше находиться в пустыне. Греки и так его еле терпели, особенно их раздражал тот факт, что он, будучи коптом, не причащался в их монастыре и раз в год, на страстной седмице, уезжал в Иерусалим, для того чтобы принять святое причастие из рук коптского священника.

Он жил в пещере подобно древним старцам, и греческие монахи роптали на то, что им приходится терпеть на своей территории копта.

Но отец Матта имел официальное благословение Иерусалимского патриарха, который в данном случае решил проявить великодушие, и монахи были вынуждены смириться, хотя и допекали его по разным поводам, пытаясь выжить из кельи. Старец терпел все с большим мужеством и кротко переносил оскорбления. Он жил там до тех пор, пока его зрение не ухудшилось. Тем сильнее обострилась его слуховая память. И хотя он давно не общался с греками, старец помнил язык так же хорошо, как и раньше:

— Кто ты, чадо?

В ответ незнакомец горячо сжал его руки и поцеловал их. Слушая тяжелое дыхание, грозящее перерасти в рыдания, отец Матта недоумевал, что этому человеку здесь нужно. Почему он плачет? Тем временем, человек осторожно попросил старца: «Помолитесь обо мне. Я уже не знаю, что мне делать!»

— Что с тобой? Кто ты? Откуда? — Старец мягко пожал ему руку. — Прости меня, я слепой и уже не так хорошо слышу, как раньше. Я помолюсь за тебя, как смогу, только назови мне свое имя.

— Лев. Мне тридцать лет. Своей национальности я не знаю, как и родителей. Может быть, я турок или армянин. Никто не знает. А может быть, и грек. Но дело не в этом. Я хочу исповедаться, отче.

— Исповедаться? Помилуй Бог! Но я не священник, а простой монах. Мое имя Матта, в честь апостола Матфея. — Старец кашлянул. — Исповедь невозможна, я копт, а ты похоже как греческой веры, поэтому…

— Пусть вы простой монах. Меня это не смущает. Известный византийский святой Симеон Новый Богослов учил, что и простые монахи имеют власть вязать и разрешать.

— Я не знаю такого святого.

— Неважно! Отец, просто выслушайте то, что я вам сейчас расскажу. Иногда этого бывает достаточно.

— Согласен. — Старец, повинуясь неожиданному импульсу, сжал четки. — Я согласен.

— Сейчас, я принесу стул. Можно взять с террасы? — Старец кивнул, и Лев удалился на несколько минут. Когда он вернулся, старец с тревогой приготовился слушать. Тем временем незнакомец начал свой рассказ.

— Я, отец мой, человек с необычной судьбой, найденыш. Меня нашли в горах близ озера Ван в Турции две монахини-пустынницы. Я лежал в траве полумертвый, не имея сил даже плакать. Мне было тогда всего два-три месяца. Кто знает, почему родители бросили меня умирать? Может быть, я был плодом запретной любви, и мать решила от меня избавиться, чтобы не привлекать позор на свою голову. Кто знает? — Лев тяжело вздохнул. — Отче, я даже не знаю, какому народу я принадлежу. Единственное, что меня связывает с моим прошлым, это маленький бронзовый образок Божьей Матери, который висел у меня на шее, когда меня нашли.

Одна из пустынниц, моих блаженных стариц, была дочерью известного вартапеда, который был убит в Эрзуруме в 1915 году во время кровавой резни, устроенной мусульманами. Ее жениха — богатого и образованного армянского врача и поэта из Трапезунда — схватили правительственные войска. Они с Рубеном, так звали жениха, были помолвлены уже два года, скоро должна была состояться и их свадьба. Армяне тогда были в одном шаге от создания собственного великого государства — форпоста христианства в самом сердце мусульманского востока, но злая судьба распорядилась по-иному. Турки свирепо воспротивились национальным чаяниям армян и решили стереть этот великий и многострадальный народ с лица земли.

Рубена отправили в поселок Чангири в Анатолии, где уже находилась большая группа депортированных армян. Как рассказывала мне блаженная старица, в ссылке он держался невероятно мужественно, подбадривая других и до конца оставаясь верным своему признанию: он ходатайствовал за больных и перевязывал им раны. Этот благородный человек считал христианство высочайшей ценностью не столько в религиозном, сколько в общечеловеческом смысле. Предназначение поэта как носителя великих идеалов — вот, как он считал, настоящая ценность, которая выше физического существования.

Наконец, после многих пыток, поэта, вместе с другими четырьмя пленниками, привязали к деревьям. Затем стражники стали медленно резать их на куски. Невеста, горько рыдая, наблюдала за этой картиной издалека. Она остригла свои густые красивые волосы, дав обет Богу остаться девственницей до конца своих дней.

Их дом был разграблен и уничтожен толпой озверевших турков, и она, моя дорогая духовная мать, ушла куда глаза глядят, выдавая себя за турчанку. Так, в бесцельных скитаниях, прошли месяцы. Питаясь чем Бог подаст, она дошла до соленых, словно слезы армян, вод озера Ван. Там Господь посетил ее сердце, и она удалилась в горы молиться за свой многострадальный народ и за весь мир. По пути она встретила одну понтийскую гречанку-монахиню, и они вместе поселились в землянке, которую вырыли голыми руками в дремучих лесах нагорья. Господь не забыл великих подвижниц. Несколько турецких семей, тайных христиан, которые внешне исповедовали Ислам, помогали подвижницам пищей и одеждой.

Так прожили они шестьдесят лет, пока не нашли меня. Монахини приняли младенца как поручение от Господа и воспитали меня в соответствии с правилами пустынножительства. Пятнадцать лет я питался с ними сырыми кореньями и пил талую воду с ледников. Они научили меня молитве, армянскому, турецкому и греческому языкам и готовили меня к принятию монашества. Моими настольными книгами были Евангелие на греческом языке и «Книга горьких песнопений» Григора Нарекацы. Я выучил их наизусть и все больше проникался духом плача и молитвы.

Старицы научили меня не лгать, уважать старших, молиться и другим христианским добродетелям. Кроткие святые старицы привили мне любовь к монашеской жизни. Больше всего мне тогда хотелось удалиться в мужской монастырь, где бы я мог пройти науку истинного подвижничества под руководством опытного старца. Я измлада был приучен к лишениям и скорбям, моя одежда была грубой, пища простой и неприхотливой. Все пятнадцать лет я пил лишь воду и не знал вкуса других напитков. Вкус молока, которым старицы меня поили всего лишь год, я забыл. Когда я в первый раз попробовал сахар, меня поразила его горечь. Только через месяц я понял, что же все-таки есть сладость.

Представьте, отец, мое положение: я был подготовлен к настоящему подвижничеству, это было целью всего моего существования. Святые старицы все сделали для того, чтобы я стал впоследствии хорошим монахом.

В пятнадцать лет они сказали мне — плачущему безбородому юноше, что мой период ученичества у них закончен и что я должен удалиться в мужской монастырь для дальнейшего обучения молитве и добродетели. Там, говорили они, под руководством опытных отцов я приму монашество и войду в полный духовный возраст. Тем более что я уже вырос, а старицы были слишком одряхлевшими для того, чтобы продолжать жить в землянке. Одна турецкая семья, которая много нам помогала вещами, деньгами и продуктами, хотела взять стариц в свой дом, на полное содержание, чтобы там они смогли спокойно умереть, окруженные теплой заботой. Вы только представьте себе, как я плакал, как тревожился перед предстоящей разлукой с единственно близкими мне на земле людьми.

Добрые турки-христиане, наши верные друзья, рискуя собственной свободой и жизнью, помогли мне нелегально перейти через границу с Арменией, и так я очутился в Ереване. Армяне, узнав обстоятельства моей жизни, приняли меня очень хорошо.

Мою историю любезно выслушал сам Католикос, и по его протекции мне было предоставлено армянское гражданство. Все, на первый взгляд, было прекрасно — меня оставляли в любой из обителей. Но после краткого периода эйфории с глубоким прискорбием я узнал, что в монастырях Армении уже давно никто не дает монашеских обетов. Они являются лишь «кузницей кадров» для местного духовенства. В монастырях давно царит мирской дух, его насельники заняты в большей мере изучением писаний, пения и богословских трудов, чем молитвой и трезвением ума, к чему я был приучен в пустыне.

Ереван околдовал меня. Таких больших городов я еще не видел. Мне казалось, что это и есть новый Вавилон, о котором с предостережением сказано в писании. В пустыне я с презрением отгонял приражения врага, но только в большом городе я наконец понял, что же есть настоящая мирская сладость.

Я увидел красивых армянских женщин, которые мило улыбались мне, и в сердце поселилась тягостная и сладкая тоска. Я выходил на улицы и бродил целыми днями, смотря по сторонам. Я знал, что это гибель и смерть, но ничего не мог с собой поделать. В монастырях также никто не знал, что есть настоящее подвижничество, а насельники соревновались друг с другом в том, кто знает больше премудрых цитат из горы книг, хранящихся здесь на полках. Я загоревал, не зная, что мне и делать.

С плачем и душевной болью я вспоминал горы и леса моей родины, кротких и мудрых стариц, и более всего прочего хотел вернуться назад, но это, увы, было уже невозможно. Тогда, отчаявшись в своем пути, я слег в одном столичном монастыре с горячкой и был уже близок к смерти. Но настоятель монастыря, который за короткое время моего пребывания в нем успел меня полюбить, решил, что меня стоит отправить в Иерусалим, ко Гробу Господню, где я бы мог исцелиться от этой душевной немощи. На святой земле издревле существует армянское монашеское братство. Настоятель надеялся, что я смогу здесь прижиться и, пройдя трехлетний искус, дать монашеские обеты. Руководствуясь столь благими целями, он отправил прошение Иерусалимскому армянскому патриарху, который и благословил мне приехать на святую землю. Услышав об этом, я воспрянул духом, и моя болезнь быстро пошла на убыль.

Наконец, долгожданный день пришел: я прибыл в святой город. Бог знает, какие у меня были ожидания от встречи с Иерусалимом! Но увиденное так поразило меня, что я даже не смог удивиться. Скажу вам, отче, так — мои чувства вовсе не были восторгом паломника. Напротив — это было глубокое разочарование.

Я горестно смотрел на монахов и священников всех народов и понимал, что мои старицы пережили свой век. Современный мир настолько расходился с моими представлениями, что от сердечных переживаний я потерял все, что имел: молитву, рассуждение и благие помыслы.

Мне стало казаться, что не иначе как дьявол уже воцарился и антихрист воссел в храме Божьем, как Сам Бог.

Армянский патриарх принял меня ласково и поставил в чтецы. Но лучше бы он этого не делал. Церковные службы стали навевать на меня самый настоящий страх. Я чувствовал, что люди, участвующие в богослужениях, являются простыми наемниками. Для них служба Богу была просто профессией, и мало кто из них был пастырем добрым.

Я пробовал исповедовать эти помыслы многим священникам и говорил им о своих сомнениях. Большинство из них обвиняли меня в том, что я не занимаюсь собственной душой. Иначе откуда у меня подобные завышенные требования к Божьим слугам? Но я не мог относиться к этим вещам иначе и смириться с духом современного монашества без ущерба для собственной души. Для этого мне нужно было стать духовным уродом, делающим вид, что ничего вокруг не происходит. Отче, только поймите меня правильно! Мало кто может быть равнодушным к тому, что происходит в его родной семье. А для меня Церковь была и остается большой семьей, так я был воспитан. В пустыне я жил надеждой, что я смогу воссоединиться со своей дорогой семьей великой любовью. Конечно, я был наивен, зато как искренен. Реальность не оставила и камня на камне от моих высоких надежд. Равнодушие и отчуждение, царившие в моей большой семье, причиняли и причиняют до сих пор мне мучения, настоящую душевную боль.

Представьте, как это: говорить себе каждый день, что все нормально, когда как сердце вопит о том, что дьявол отравил все вокруг, даже святую Церковь. Я внушал себе, по совету духовников, что это я не прав, а все остальные правы. Они старались открыть мне глаза: оказывается, все искажения, которые я видел, на самом деле, являлись искажениями моей собственной души, которую нужно исправить частыми исповедями.

Я стал бороться со своим возмущением, взяв на вооружение науку борьбы с помыслами, которой меня обучили старицы. Месяц за месяцем я пытался изгнать из себя злые мысли. После этого я бы смог успокоиться — так меня учили священники. Но постепенно, не выдержав конфликта между реальностью и тем, что я себе пытался внушить, сознание мое стало помрачаться. Я часто стал падать в обморок во время богослужения, и меня начали считать бесноватым.

«Вот — говорили многие, кому я исповедовал свои сомнения: он хулил священников, считая себя праведником и чистой душой, а сейчас полюбуйтесь, на кого он похож. Бес вселился в него и мучает за эту хулу».

Постепенно церковные люди стали меня игнорировать и даже принялись гнать меня из храмов по самым пустяковым поводам. Сначала это было ужасным, потом терпимым. Так, отче, шли годы.

Одежда моя обветшала от времени, и я стал похож на простого сумасшедшего бродягу. Так скитался я в Иерусалиме на протяжении пяти лет. Меня несколько раз отлавливала полиция, лечили видные израильские психиатры в Тель-Авиве от пресловутого «иерусалимского синдрома». Потом отпускали на все четыре стороны, убедившись, что я совершенно безобиден. Почему-то ко мне в этой стране прониклись сочувствием, и власти никуда меня отсюда не выгоняли и не депортировали, несмотря на то что вид на жительство в Израиле у меня давно закончился. А один кибуц, где разводят кайманов на перчатки и кошельки, некоторое время даже помогал мне с деньгами.

Долго бродил я по святой земле, сам поверив в то, что и в самом деле сумасшедший. Но вот правда ли это? Однажды, совсем недавно, я попал к одному старцу, которому, как и вам, я рассказал историю своей жизни. Ей, кстати, в последнее время уже никто в Иерусалиме не верил. Все думают, что я сам выдумал все это, просто ради того, чтобы привлечь к себе внимание.

Однако этот старец принял меня со всем радушием и выслушал меня с интересом, не перебивая на полуслове, как другие. В ответ старец рассказал мне бедуинскую легенду, никак ее не комментируя. Вот содержание этой легенды, больше похожей на притчу.

Однажды Рауэл, учитель Моисея, обратился к человечеству со странным предостережением: «Настанет такой день, когда вся вода в мире, кроме той, что будет специально собрана, неожиданно исчезнет. Взамен появится другая вода, и, испив этой воды, люди станут безумцами». Слушая речь Рауэла, все лишь качали недоверчиво головами. Но один человек понял истинный смысл слов мудреца и решил подготовиться к тому, что должно произойти. Он собрал большой запас воды и спрятал его в горной пещере. Прошло немного времени. И вот — иссякли все реки, высохли колодцы, и тот человек, спрятавшись в убежище, стал пить из своих запасов. Но прошло какое-то время, и человек этот увидел, как реки вновь потекли и озера наполнились новой водой. Он спустился к людям и со страхом понял, что они говорят и думают совсем не так, как раньше. Рауэл был прав: произошло именно то, о чем он предостерегал, но эти люди даже не помнили об этом. Умный человек попытался заговорить с ними, но понял, что его считают обычным сумасшедшим и выказывают к нему враждебность. Самые добрые люди сострадали ему, но совсем не понимали. Поначалу он не притрагивался к новой воде и каждый день возвращался к своим запасам. Но в конце концов он все-таки решил пить новую воду, так как его поведение и мышление, выделявшее его среди остальных, сделали жизнь невыносимой и одинокой. Как только человек выпил новой воды и стал таким же, как все, он совсем забыл о своем запасе воды, а окружающие его люди стали смотреть на него как на сумасшедшего, который чудесным образом излечился от своего безумия».

Лев на секунду замолчал.

— Вы слушаете меня, отче?

— Да, конечно, я понимаю тебя. — Старец Матта улыбнулся. — Ты теперь хочешь испить новой воды, чтобы стать таким же, как и все.

— Да! — Голос незнакомца выдавал противоречивые чувства. — Точно! Я одинок и все меня почитают за обыкновенного безумца, хотя я воспитан двумя святыми благородными старицами в соответствии с заветами святых отцов. Я полностью перенял их взгляды на жизнь, старицы научили меня монашескому восприятию действительности. Но оно совсем другое, не такое, как у современных монахов. Может быть, вы считаете, что я ропщу?

— Нет-нет. Продолжай.

— Можно сказать, что там, в горах Турции, сохранилась прежняя вода, которой меня поили пятнадцать лет, а теперь все переменилось. Я и сейчас пью эту чистую воду из последнего убежища воспоминаний. Церковные люди считают меня за бесноватого, или, в лучшем случае, за прельщенного человека, но ведь, возможно, это они изменились, испив новой воды, а я как раз здоров. И моя душа не хочет уродоваться современным безумием. Но все это обрекает меня в миру миллионов людей на совершенное изнуряющее одиночество. И это ужасно!

Один высокопоставленный армянский епископ намекал мне, что с моей необычной историей я смог бы сделать неплохую карьеру в Церкви, если бы не занимался глупым правдоискательством. Что ж! Я хотел бы, отче, испить этой новой воды, чтобы стать подобным всем этим людям. Вот чего я на самом деле хочу Вот вся моя история и исповедь.

Старый копт минуты две молчал, не зная, что ответить. Затем неуверенно сказал незнакомцу.

— Дд-а. Все это, конечно, интересно. Но скажи, тебе теперь стало легче, Лев? После того, как ты понял, что тебе нужно? — Отец Матта покачал головой. Услышав, что молодой человек хочет быть таким, как все, монах заметно расстроился.

— Наверное, нет, — неуверенно ответил незнакомец.

— Конечно. — Старец пожал плечами. — Ты хотел найти идеальный монастырь, но понял, что здесь его нет. Теперь ты сам хочешь уподобиться тому, что в глубине души презираешь. Но, даже если ты испьешь из общего колодца, это не принесет тебе счастья.

Лев тяжело вздохнул.

— Я знаю это, отец. Но у меня ведь нет выбора…

…Отец Матта закрыл глаза. Этот незнакомец был свят, как дитя и, как младенец, так же неискусен. Он даже не знал самых простых вещей. Вся сложность духовной жизни заключается именно в том, что человеку непрестанно приходиться делать выбор, не только в большом, но и в самом малом. Даже в мыслях… Как сказал один старец-пустынник, от малого помысла зависит спасение…

Воспоминание о верблюде

Старец Матта хорошо понимал молодого подвижника, ведь он сам более десяти лет мучился подобными сомнениями. В Лавре он даже, бывало, ожесточенно спорил со старцами и игуменом по поводу некоторых вопросов, касающихся благоустроения обители. Да у него были еще какие сомнения! Они окончательно пропали лишь после судьбоносного случая, который произошел с ним много лет назад. Случая, заставившего его бросить свою любимую родину и водвориться на чужбине, где, по всей видимости, ему придется принять и смерть.

Какие причины могут заставить коптского монаха, который тридцать лет не оставлял свой монастырь, покинуть не только обитель, но и родную страну, древний Египет? В Лавре Макария Великого монах пользовался большим авторитетом среди всей многочисленной коптской общины. Его уважали и ценили за аскетизм и доброту. Слава о нем шла по всей стране. Наконец, даже сам Папа решил рукоположить отца Матту в пресвитера и вручить ему руководство одним богатым приходом в центре Александрии.

Александрия — город, пожелавший сравняться с великим Вавилоном. Хранилище древних знаний и кафедра святого апостола Марка. По уровню образованности этот город когда-то превосходил все другие города, но грехами он был заполнен до края. Из века в век знания здесь соседствовали с грехом.

Преподобную Марию, которая многие годы скиталась по пустыням востока, искушал злой демон такими словами: «Мария, я больше тебя не буду трогать, подвизайся во славу Божью, но только пойди, взгляни еще раз на Александрию». Демон знал что говорил — одного страстного взгляда на этот город было бы достаточно для ее падения.

Тысячи древних домов и сейчас переселены. За две тысячи лет этот город нисколько не стал современней. Метро и нынешние гостиницы меркнут перед тысячелетней историей, впечатавшейся в камни. Несколько сотен приземистых коптских храмов враждебно смотрят на башни минаретов, с которых пять раз на день поют песни Аллаха голосистые муэдзины.

Один из этих храмов — собор святого Георгия — в жизни коптской общины значил очень много. Он стоял в самом древнем городском квартале, где всю административную власть держали в своих руках именно копты, а не мусульмане. Это были богатые и влиятельные люди, своего рода элита народа. Папа знал, что на место настоятеля собора надлежит назначать человека если не святого, то очень праведного.

В последнее время среди коптов участились случаи добровольного обращения в ислам. Многие хотели таким образом решить проблему неудачного брака — у коптов очень суровые правила, разрешающие развод только в исключительных случаях и не позволяющие вступать в брак повторно. Другие хотели сделать удачную карьеру, что могли в Египте позволить себе только мусульмане.

Копты, желающие сменить свою веру, должны были сначала прийти в полицию, где инспекторы просили священников проверить мотивы решения. Все это делалось якобы для того, чтобы предотвратить случаи ложного обращения в ислам. Но на самом деле таким образом коптская община препятствовала ассимиляции.

Между тем, в Египте переход в христианство мусульман официально запрещен законом. Это придавало некоторым коптам ощущение, что они здесь, на своей исторической родине, люди второго сорта. Влиятельные коптские семьи давно имели тесные финансовые дела с мусульманами и постепенно проникались духом ислама, который налагает на человека меньше ограничений, чем христианство. Папа с тревогой наблюдал, как некоторые уважаемые копты хотели породниться с мусульманами. Кое-кто даже выдавал своих дочерей за сынов зеленого знамени пророка. Дочерей, отпавших от вечнозеленого древа Христа.

Папа Александрийский знал, что, если настоятель собора святого Георгия завоюет авторитет среди общины, вера этих влиятельных коптов укрепится и они будут гордиться тем, что они копты, а не арабы. Тогда Папа и решил рукоположить отца Матту и возвысить его из простого монаха до настоятеля собора.

Впервые услышав о решении Папы, монах сильно расстроился. Меньше всего он хотел принимать сан. Отец Матта всегда помнил, как преподобный Аммоний отказался от предложения Александрийского патриарха Феофила, который, пусть даже и насильно, хотел рукоположить его в епископы. Преподобный в присутствии патриарха и его слуг отрезал себе ухо, пригрозив, что отрежет и язык, если патриарх будет настаивать на своем решении. Даже жесткий и непреклонный Феофил Александрийский, при котором в языческий Египет окончательно потерпел поражение, был вынужден отступить перед железной волей преподобного.

Сейчас люди и понятия были уже не те, но противоречия остались теми же. Папа исходил из интересов всей церковной общины, а отец Матта считал, что настоящий монах должен служить только Богу. Даже монастырь духовно не мог насытить его в полной мере, и он давно хотел удалиться в пустыню. Взять же на себя управление приходом — такого отец Матта не мог представить и в самом страшном сне. Он всегда помнил изречение из патерика: «Почему ты печален, отче, — спросил Иоанн Ефесский келиота Мар Фому, — разве ты живешь не в монастыре, а в миру? Вот предоставлено тебе поститься, молиться и служить Богу сколько хочешь… У тебя была келия в пустыне? Вот и здесь келия, делай в ней что хочешь». Тот, поглядев с удивлением, сказал: «Разве может раб служить двум господам? И может ли человек быть в общении и с Богом, и с людьми? Если кто занимается знакомыми и сродниками по плоти, может ли он одновременно заниматься вещами духовными»?

Папа вызывал монаха в Александрию уже в третий раз. Он знал о том, что отец Матта непреклонен относительно своего пути, почти как преподобный Аммоний. Его уже несколько раз пытались рукоположить, но он всегда начинал вести себе вызывающе, юродствуя перед другими. Так монах показывал, что он не желает и даже боится священства.

На этот раз Папа решил поступить мудрее своего предшественника Феофила и вызвал монаха в Александрию, якобы для другой цели. Он написал ему письмо о том, что стоит прояснить детали его детского исповедничества. Голова Первосвященника болела и от нового нелепого лжеучения, которое распространялось среди бедных и необразованных коптов.

Как раз в то самое время на побережье близ Александрии волны Средиземного моря вынесли громадную тушу кита. Длина туши была более девятнадцати метров, скелет кита до сих пор выставлен в Александрийском историческом музее. Большие киты в Средиземноморье никогда не водились, и некоторые коптские проповедники усмотрели в этом необычном природном явлении грозное предзнаменование от самого Бога. На помощь себе эти неистовые проповедники призвали Книгу пророка Ионы. Кит, который проглотил Иону, всегда был прообразом ненасытной преисподней, и вот он лежит на берегу Александрии, мертвый и пустой.

Тушу исследовали специалисты из Европейской комиссии по правам животных, которые определили причину смерти кита. Египетские газеты пестрели заголовками наподобие: «Могучий кит умер от голода». Оказывается, в Средиземном море недостаточно планктона для прокорма такого большого животного, поэтому кит и издох. Правда, никто не понимал, зачем он сюда заплыл, с какой целью? Биологи и океанологи делали по этому поводу различные предположения с точки зрения науки и здравого смысла. Эти предположения устраивали образованных людей обеих религий.

Но не все были согласны с учеными, некоторые священнослужители считали, что это был не простой кит на побережье, а еще и некий знак, возвещающий о скором конце света. Мол, ад совсем опустел и все демоны теперь вышли на землю искушать человечество. Огромный кит, умерший от голода, — явное тому подтверждение, предостерегающее знамение небес. По авторитетному мнению этих проповедников, скоро должна случиться последняя битва добра и зла, после которой произойдет славное и второе пришествие Господне.

Простые необразованные копты прислушивались к словам своих неугомонных пастырей и начали готовиться к этому великому дню. Наиболее фанатичные христиане бросали работу и призывали к открытому неповиновению мусульманским властям. А власти также не знали, что делать, ведь пора жестокого мамлюкского режима давно миновала и нельзя было просто начать резню христиан. Тем более что евреи из самопровозглашенного государства Израиль и Европа поддерживали коптскую общину. Власти обратились к Папе с требованием прекратить распространяющееся безумие.

Папа рассмотрел все обстоятельства дела и признал в происходящем мракобесие, призвав коптов не поддаваться умопомешательству.

Но страсти разгорались нешуточные, некоторые пастыри стали признавать в Папе предтечу антихриста. Он мог бы низложить их, но боялся, что тогда фанатики приобретут ореол «борцов за правду». Но при вынужденном бездействии Папы они приобретали все большую дерзость, уже даже обвиняя главу общины и Церкви в вероотступничестве.

Мусульмане воспользовались этими волнениями, чтобы выставить христианство в дурном свете и даже среди образованных коптов прокатилась волна возмущения подобными настроениями. Ислам казался им все более привлекательным. Тем более что одним из главных возмутителей спокойствия и был настоятель собора святого Георгия, которого Папа в скором времени собирался низложить. Но это место ни в коем случае не должно пустовать.

Папа хорошо знал широкие взгляды отца Матты, но, в то же время, и его преданность коптской Церкви. Монах идеально подходил на должность нового настоятеля, он был способен утихомирить раздор и своим авторитетом осадить не в меру ретивых проповедников.

Получив приглашение, отец Матта сел на старого верблюда и в сопровождении двух папских слуг отправился в Александрию. Он, как и пришедший сегодня к нему юноша, настороженно относился к современному монашеству, даже в Лавре Макария Великого, которая была на тот и является на сегодняшний день одной из самых лучших христианских обителей, его многое раздражало. Отец Матта считал, что современные монахи не способны воспринять заветы святых отцов, бескомпромиссно утверждавших вражду Бога и мира.

А теперь в монастырь проникли многие мирские удобства, расслабляющие монахов, и в новых кельях даже появились душевые. Отец Матта часто роптал и обвинял игумена, что тот потворствует мирским страстям братии. Папа знал о подобном настрое ревностного монаха и решил использовать его для отстаивания собственной позиции.

И вот отец Матта приблизился к Александрии. Он воспринимал ее так же, как этот юноша — Ереван. Казалось, что он приближается к разбойническому вертепу, где днями и ночами творятся лишь блуд и насилие. Монах закрыл глаза и читал в уме молитву отпустив верблюда спокойно идти за верблюдами, на которых сидели слуги наместника престола святого Марка. Наконец он оставил своего верблюда рядом с просторными покоями Папы и смиренно подошел к привратнику, попросив доложить иерарху, что монах Матта прибыл на аудиенцию.

Папа принял его ласково, усадил на стул и объяснил ему суть своего приглашения:

— Отец Матта, ты должен занять место настоятеля собора святого великомученика Георгия.

— А как же отец Мозес?

Увидев изменившееся лицо монаха, Папа кашлянул в кулак.

— Его я решил низложить за измену и еретические измышления. И не смотри на меня так! Возражений я не потерплю! Если отец Мозес покается, я прощу его, но сейчас Церкви требуется более достойный пастырь на место настоятеля собора святого Георгия.

— Но Блаженнейший…

— И еще, Матта, мне непонятна твоя позиция по некоторым важным вопросам, я не знаю, насколько ты устойчив в вере. Твой старый друг, отец Шенуда, говорил, что ты ропщешь по поводу наших нововведений в Лавре. Мол, это все противоречит духу настоящего египетского монашества. Это так?! — Папа нахмурился.

— Мне кажется, Блаженнейший Папа, что мои расхождения с лаврскими властями не находятся в сфере нашего вероучения. — Отец Матта понял, что разговор будет трудным и тщательно подбирал слова. — Блаженнейший Папа, отец Шенуда не лгал вам. Я не отрицаю, что говорил все это. Вот только заветы наших отцов действительно отрицают…

— Отцы это отрицают? Хорошо! Следовательно, это именно вероучительный вопрос. — Патриарх раздраженно махнул рукой. — Но дело не в этом. Я клоню совсем к другому. Если бы Бог вручил тебе игуменство, что бы ты сделал в Лавре? Как бы ты поступил на месте игумена? Отвечай только правду и помни, перед кем ты сейчас держишь ответ.

Отец Матта с уважением поклонился. — Я никогда не забывал об этом, Блаженнейший Отец.

— Ладно. Тогда с сознанием этого факта и смирением отвечай на мой вопрос.

— Я бы постарался возродить дух древнего монашества, согласно с заветами святых Антония и Макария и…

— Хорошо! А если бы монахи стали противодействовать твоим реформам?

Отец Матта задумался.

— Тогда, Блаженнейший Папа, я бы усомнился в том, истинно ли эти люди являются монахами? Ведь истинный монах есть истинный сын своего игумена.

Папа удовлетворенно улыбнулся.

— Вот-вот, отец. Та же проблема стоит сейчас и передо мной. Бог вручил мне управление не только монастырем, но и Церковью. Кто выше меня на этом свете?

Знаешь ли ты всю глубину ответственности, которая переполняет мое сердце? И как назвать того, кто препятствует моим решениям, как не вероотступником? Поэтому я и решил низложить отца Мозеса. Он распространяет нелепые суеверия. Слышал ли ты об истории с китом?

— Да, Блаженнейший Папа.

— И что ты думаешь об этом? Представь, до какого смеха может доходить невежество простолюдинов и обезумевших от гордости священников!

Отец Матта тяжело вздохнул. На этот раз Папа припер его к стенке. Теперь он мог бить его же словами. Ведь монах имел свое мнение относительно благоустроения монастыря, поэтому он не мог подобно преподобному Аммонию заявлять, что он держит отчет лишь перед Господом Богом. Настоящему монаху неинтересны дела, которые творятся в мире, а отец Матта теперь уже не мог о себе такого утверждать.

И в самом деле, имел ли он право перечить главе Церкви? Не было ли его противодействие лаврским старцам лишь тонкой формой личного самоутверждения? Отец Матта напряженно молчал — сейчас пройдет еще минута, Папа укажет день, в который его рукоположат в пресвитера и обратной дороги домой, в суровую и молчаливую египетскую пустыню, уже не будет.

— Блаженнейший Отец?

— Да, Матта. — Папа думал, что уже убедил монаха и немного расслабился.

— Я думаю, что не просто так этот огромный кит выбросился на берег.

— Что ты имеешь в виду?!

— Это был явный знак, предвещающий скорый конец света.

— Знак?! — Лицо Папы отображало игру самых противоречивых эмоций. Он понимал, что отец Матта хитрит — на самом деле, он, конечно, так не считал. Монах просто решил уклониться от рукоположения. Глава коптской Церкви был в недоумении, как ему поступить. Наконец, он покраснел от гнева и вновь махнул рукой в сторону монаха.

— Возвращайся в пустыню, Матта! И быстрей садись на своего верблюда, пока я не передумал!

Отец Матта вежливо поклонился, извинился за свое невежество и вышел во двор. Опасаясь, что Папа передумает, монах проворно сел на верблюда и поехал прочь. По дороге в лавке он купил себе немного еды и наполнил бурдюки свежей водой. Отец Матта мог бы остановиться в городе на ночлег в патриархии или у одного знакомого священника, брата матери, но предпочел сразу же покинуть Александрию.

Он выехал на дорогу, которая вела в Лавру святого Макария и начал творить благодарственную молитву. Верблюд шел неторопливым ходом и отец Матта спустя какое-то время задремал. Может быть, от пекущего солнца или от усталости, ему приснился необычный сон… Он шел по пустыне один-одинешенек. Ветер истрепал его одежду, а солнце сделало его кожу грубой. Вокруг было много змей и скорпионов, они расторопно ползли за ним по золотистому песку, как маленькие дети за матерью. Они выглядели необычно безобидно. Казалось, что гады каким-то образом зависели от него. Он мог бы легко убежать от них, но это казалось при свете дня совершенно ненужным.

Постепенно ситуация изменилась — монах чувствовал, как его ноги опутывались невидимыми нитями. С каждой секундой идти становилось все трудней, он шел в неизвестном направлении и уже не было возможности сбежать от гадов, которых только прибавлялось. Тем временем скорпионы и другие насекомые стали агрессивней, они заползали на него, а змеи опутались вокруг ног, мешая идти.

Время было вечернее, и скоро солнце должно было скрыться за горизонтом. Гады все более опутывали его, и монах почти падал от усталости на горячий песок. Он шел сам не зная куда, только потому, что надо куда-то идти, что остановка в этой жизни означает смерть. Тьма наступала. Насекомые со змеями, которые при солнечном свете казались дружелюбными и полностью зависимыми от него, становились все злее и злее, проявляя свою истинную сущность. Они уже начинали кусать монаха, и отец Матта уже чувствовал помутнение сознания от яда.

Монах начал усиленно молиться. Молитва — единственное, что он мог себе позволить. Змеи уже стали душить его, и отец Матта решил полностью положиться на волю Божью. Он каялся за все свои грехи, в том числе за то, что не убежал от змей и скорпионов, пока была такая возможность.

Вдруг из постепенно наползающей тьмы к нему подбежал большой бедуинский верблюд в плетеной уздечке кочевников. Он наклонил голову к монаху так, чтобы тот смог схватиться за уздечку. Отец Матта схватил плетеную кожу обеими руками, и верблюд стал пятиться назад.

Гады заверещали от отчаяния, как будто их добыча уходила прямо из-под носа. Они вцеплялись в ветхую одежду монаха изо всех сил, но постепенно все отстали, и он из последних сил смог вскарабкаться на могучую спину животного. Тогда отец Матта почувствовал, как он устал. Он обнял шею верблюда и заснул…

…В этот момент монах проснулся. Было уже темно, и его усталый верблюд шел непонятно куда. Реальность была такова, как будто продолжался этот сон: они вырвались от змей и скорпионов, но монах не знал, куда направляться дальше. Отец Матта был очень усталым, его лихорадило, очевидно, он сильно заболел. Монах обнял шею верблюда и опять забылся сном. На этот раз он был без сновидений.

Когда отец Матта вновь очнулся, он обнаружил себя лежащим на кушетке из пальмовых листьев у костра среди бедуинов. Они, отчаянно жестикулируя, смеялись и о чем-то болтали. Монах хорошо знал бедуинский диалект арабского языка и понял, что кочевники рассказывают друг другу разные забавные истории. Увидев, что Матта проснулся, бедуины напоили его каким-то горьким лекарством и облегченно засмеялись. Монах, отпив из чашки, поприветствовал кочевников на родном языке, они все вместе громко ответствовали, смеясь и хлопая его по плечу.

Бедуины рассказали монаху, что подобрали его в пустыне три дня назад, лежащего на песке, безвольно раскинувшего руки, рядом с голодным верблюдом.

У него была сильная лихорадка и озноб, и арабы уверяли, что монах был на волосок от гибели. Бедуины подобрали его, положив на верблюда, и взяли с собой. Они направлялись в Палестину и, когда монах очнулся, кочевали уже на Синайском полуострове.

Отец Матта поблагодарил бедуинов и попросил еды. Подкрепившись, монах спросил, далеко ли ему ехать до Лавры Макария Великого. В ответ бедуины сказали, что он должен им заплатить за лечение и уход, а потом они укажут ему дорогу к монастырю.

Когда отец Матта сказал, что у него нет денег, потому что он простой монах, бедуины, услышав отказ, стали совещаться. Через десять минут их лидер сказал, что монах должен им верблюда, если уж у него и правда ничего нет. Как-никак они спасли ему жизнь и потратили на него свое время. Чтобы привести его в порядок, понадобится еще одна неделя. Они все сделают, чтобы помочь монаху. Но по выздоровлении он им отдаст своего верблюда.

Бедуины направлялись в Палестину, они могли дать ему немного денег, чтобы он добрался до Иерусалима, где есть влиятельная коптская община с монастырем. Иерусалимские копты уже помогут ему добраться до родины.

Отец Матта, не имея сил, чтобы противоречить бедуинам, согласился на их условия. Поев неприхотливой пищи и отпив из чашки горького лекарства, он сразу же заснул. Тогда еще не было охраняемой границы между Палестиной и Египтом, бедуины постоянно кочевали из одной страны в другую, без особой видимой цели. Отец Матта не нашел ничего лучше, как подчиниться обстоятельствам.

Через неделю кочевники высадили монаха недалеко от Мертвого моря, дали ему три доллара и, забрав верблюда, поехали дальше кочевать.

Отец Матта добрался до монастыря преподобного Георгия Хозевита и попросился на ночлег. Он ждал подходящего случая, чтобы приехать в Иерусалим. Через неделю на престольный праздник в эту обитель приехал Иерусалимский православный патриарх. Повинуясь странному внезапному приступу великодушия, он предложил копту занять пещеру рядом с этим древним монастырем и жить на полном монастырском довольстве. Игумен, хоть и был недоволен этим решением, но не мог сказать ничего против патриарха, и так в последнее время плохо настроенного против него.

Отец Матта увидел в происходящем перст Божий и принял это благословение. Так он поселился в пещере, где прожил семь долгих лет.

После этой истории с верблюдом монах уже не думал о каких-либо мирских делах, он реагировал на происходящее со здоровым равнодушием и не заботился ни о каких делах, кроме молитвы и о чистоте своих помыслов.

Ему уже не приходилось уродовать себя, как этому юноше, пытаясь приспособить свой ум под происходящее. Он просто не придавал значения событиям, которые происходили в этом мире. К этим мирским событиям он относил все, что происходило вокруг, — все, что не относилось к его внутреннему человеку. Монах научился просто видеть мир и не давать ничему оценку, ни хорошую, ни плохую. Ведь если ты оцениваешь что-либо, как хорошее, непременно появляется и плохое.

Отец Матта легко переносил гонения игумена, который первые три года его подвижничества в пещере всеми силами пытался выжить его с территории монастыря. Он переносил плохое отношение людей, насмешки, упреки и оскорбления так же, как мужественные люди переносят болезнь, безропотно и без боязни. Все его сомнения относительно того, как должны жить настоящие монахи, развеялись, как только он понял, что не несет никакой ответственности за происходящее в мире.

Так отец Матта достиг того же отношения к действительности, что и преподобный Аммоний. Но он не пытался показать свой духовный плод, впрочем, как и скрыть его от людей. Греки из монастыря считали, что в пещере живет не великий подвижник, а горделивый прельщенный копт, но отца Матту, по большому счету, их мнение не интересовало. Он просто молился и пытался очистить сердце от гнилых помышлений. Бог знает, правильно ли он поступал все эти годы. Сам коптский монах старался не думать об этом.

Теперь к нему пришел юноша, одержимый знакомыми ему помыслами, ропотом и неприятием современного монашества, но отец Матта не знал, как ему помочь. В подобной ситуации помочь может лишь сам Бог.

Воспоминание юноши о благодатном огне

Старый монах хотя бы добрым словом или пожеланием хотел облегчить страдания юноши и спросил его: — Скажи, дорогой мой, что тебя поразило больше всего за те годы, что ты провел на святой земле?

Юноша не колебался ни секунды. — Борьба. Разве Господь не призывал к миру? Блаженны миротворцы, ибо те сынами Божьими нарекутся. Что же я встретил на святой земле: христиане борются друг с другом с лицемерной улыбкой на устах и уверением друг друга в вечной дружбе. Это чудовищно!

— Посмотри ж на это и с другой стороны. Ведь Господь говорил также, что не мир он нам принес, а меч. Ведь доказать свою преданность Богу мы можем только в суровой борьбе.

— Может быть, и так. — Лев страдальчески произнес несколько слов по-армянски. — Вот только я этого не понимаю. Господь призывал нас к борьбе со страстями, а не со своими ближними. Ведь что изменилось с Его пришествием на землю? Люди как боролись за влияние, так и продолжают до сих пор. Христиане воистину с языческим усердием нападают и клевещут друг на друга. Как будто они верят лишь в земную силу. Митры и панагии наущают епископов, о чем подобает богословствовать. Тьма и невежество паствы соседствует с лукавой просвещенностью пастырей, тонко играющих на темных сторонах человеческой души. Истинно написано в Евангелии о том, что Свет пришел в мир, но мир Его не познал.

Старец помолчал, тщательно подбирая слова.

— Ты еще молод, Лев, и справедливо оцениваешь злобу мира. Но пойми — помимо всего того, что ты заметил, существует в каждой отдельной душе и невидимая борьба. Ее-то ты и при всем желании не сможешь увидеть. А что дела мира злы, так здесь же ты не Америку открываешь, это известный факт. Лучше не обращай на это внимание. Занимайся собственной душой.

Лев засмеялся.

— К этому сводятся все советы, которые я получал в последнее время. Обрати внимание на собственные грехи, и грехи ближних твоих станут незаметными. Но как это возможно?! В чем я виноват? Дело даже не в грехах всех этих людей, дело в том, что они хотят принудить меня к изменению сознания. Матери учили меня, что покаяние — есть изменение ума. Они хотят, чтобы я покаялся. Только разве это покаяние перед Богом, а не перед миром?

— Ладно, Лев! — Старец хлопнул в ладоши. — Я тебя понял и теперь хочу спросить тебя немного по-другому. — Видишь ли, сынок… Это твое беспокойство и страдание происходит от Святого Духа?

Юноша думал недолго.

— Нет… конечно же, нет. Это же все лишь тягость и сомнения…

— Вот-вот! — Обрадовался старец. — Эти колебания и душевные терзания — твоя главная нерешенная задача на сегодняшний день. Вот и решай ее любыми способами. Здесь в этой борьбе все полезно. Гони прочь уныние или сомнение, а не то тьма поглотит тебя без остатка. Дело совсем не в том, что ты должен якобы покаяться перед миром — ты должен преодолеть сомнения и жестокие колебания ума любыми способами, чтобы тебе и на самом деле не сойти с ума. — Отец Матта немного помолчал. — А как ты сам ответишь на свой вопрос: что изменилось с пришествием Христа на земле? По твоим словам, оно было ненужным, раз люди его не приняли. Выходит, Бог не знал, что делал? А? — Старец, наблюдая за реакцией юноши, веселел на глазах. — Вот-вот. Если ты примешь эти темные помыслы, в твоей душе больше не будет места для Христа. Ведь его пришествие, как ты только что изволил выразиться, ничего не изменило в заведенном на земле порядке вещей. — Старец примирительно улыбнулся, чтобы смягчить целительную боль следующей фразы:

— Ты вообще, христианин? Или кто ты? — Отец Матта хлопнул молодого подвижника по плечу. — Скажи мне, что больше всего поразило твое воображение и повлияло на твое сегодняшнее мировоззрение?

Юноша задумался.

— Великая суббота в Храме Гроба Господня. Те часы, которые предшествовали схождению Святого Света.

Старец немало удивился.

— Ты не похож на неблагоговейного, скорее наоборот. Не крути эти помыслы в голове. Дитя, тебя, видно, мучат сомнения, истинен ли этот свет? Выбрось это из головы. В любом случае лишь маловерам нужны знамения или чудеса, а для истинной веры это совсем не важно.

Юноша взял старца за руку.

— А вы верите в благодатную нетварную природу Света?

Отец Матта ответил, нисколько не сомневаясь.

— Я не придаю всему этому большого значения. Когда верующие радуются схождению огня и весь величественный храм лучится светом и ликованием, я радуюсь вместе со всеми. Но если я когда-нибудь доподлинно узнаю, что все это — благочестивая ложь и хитрый трюк, то это нисколько не смутит меня, потому что в основании моей веры положены не чудеса, а глубокое знание. Да и в любом случае, огонь освящается патриархом, поэтому уже является святыней.

Ответ старца поразил юношу.

— Отец Матта! Вы же не верите в Святой Свет!

— Ты имеешь в виду пасхальное чудо схождения Света? Хм. Не знаю, что тебе и сказать. — Он помолчал собираясь с духом. — Думай, что хочешь, сынок… А я и не обязан в него верить! То есть я верю, что Бог является Святым Светом. Я верю в Бога и церковные догматы. Этого, вкупе с покаянием и добрыми делами, достаточно для спасения.

— А я, всею своей душой, верю в Святой Свет!

— Очень хорошо. — Торопливо ответил старец. — Это заслуживает с моей стороны только уважение.

— Впервые я услышал о Святом Свете от моей старицы Фамари. Она была не только благочестивой, но и очень образованной монахиней. Она мне рассказала историю, откуда взялся этот Свет. У меня очень хорошая память, и я отлично помню содержание слов старицы. Эта история тесно связана с именем великого просветителя Григория. Если следовать исторической правде, подлинное имя Григора (это его христианское имя) — Пиран Гушнасп. Он был марзбаном Грузии и Армении, то есть правителем и был одним из видных представителей Михранидов. Этот знаменитый род занимал высокое положение в империи Сасанидов. Некоторые считают, что Михраниды были даже родственны Сасанидам по крови. Этому роду принадлежали самые известные и почитаемые Храмы Огня. Григора с детства изучил обряды и религию зороастрийцев. Среди персов тогда бытовали поверья, что в некоторых известных святилищах Ормузда с неба снисходил особый огонь, который приходил во время молитв. Скорее всего, персы-жрецы при совершении чуда использовали магию или достижения персидской пиротехнической науки.

Чудо схождения огня считалось подтверждением веры персов и держало фанатичный и невежественный народ империи в благоговейном страхе. Недаром другое название зороастрийцев — огнепоклонники. Но еще в юношестве Григорий отошел от веры своих предков и принял христианство в Кесарии Каппадокийской. Но я не буду полностью пересказывать житие святого, не потому что не хочу этого, а потому как жалею ваше время.

Там, в горах, мать Фамарь благоговейно читала мне это житие не один раз, и я помню его почти наизусть. В повествовании есть один момент, когда святой Григора приходит в Иерусалим. Считая себя недостойным войти в Гроб Господень, Просветитель спустился в близлежащие пещеры, где долго молился. Сегодня на месте его молитвы армянский придел Храма Гроба Господня, который так и называется — Св. Григорий Просветитель. В Великую субботу за день до Пасхи он вошел в Гроб, где чудесным образом зажглись все свечи и лампады, после чего он более назвался Просветителем. В это время Святитель, по особому наитию, запел духовную песню «Луйс Зварт» (Святой Свет), которую армяне поют каждую субботнюю вечернюю службу — в это время на престоле зажигают все свечи в память о том знаменательном дне. Так, в Иерусалиме, святой Григорий обнаружил истинный Святой Свет, который превозмогал всю магию огнепоклонников.

Свет вообще играет важную роль в понимании Христа армянами. Согласно древней легенде, перед смертью святой Григорий Просветитель установил на вершине Арагаца вечную лампаду, которая не угасает и сейчас, — источник света и надежды. В тяжелые моменты своей истории взоры армян устремляются к Арагацу, это придает им сил и надежды.

Мать Фамарь рассказала мне также и о том, что у великого Храма Господня до сих пор видны обожженные и почерневшие колонны. Она сказала, что Святой Свет сходил через них.

Когда-то давно снаружи Храма Гроба Господня остались нищие богомольцы, у которых совсем не было денег. А раньше, в благословенные Средние века, на схождение Света пускали лишь за определенную входную плату. Так нищие были лишены людьми Святого Света. Но когда появился Свет, он сперва устремился для нищих наружу и сжег верхушки мраморных колонн по обе стороны двери. Так неподкупный Христос восстановил справедливость. Многие, кто видел это, воздали славу всемогущему Богу. До сих пор видны места, охваченные огнем. Сообщили об этом соответствующему начальнику, и он, пораженный этим чудом, послал в Иерусалим указ и грамоту, что если нищие не будут иметь денег и поклянутся на кресте, что не имеют, впускать их внутрь храма, чтобы и они не лишились Света.

Когда я прибыл в Иерусалим, братья из монашеского братства Армянской Патриархии Святого града подтвердили слова матушки Фамари, но при этом они что-то недоговаривали, словно стыдились чего-то. Когда я расспрашивал их, почему они так неуверенны, братья отмалчивались или говорили, что я скоро все узнаю сам.

Наконец, наступила моя первая Пасха в Святом граде. Мусульмане из семьи Мусеба — хранителей ключей, как это положено по древнему закону, которому уже больше тысячи лет, передали ключ от Храма Гроба Господня Армянскому патриарху, и мы, с всем монашеским братством, в Великую субботу все вместе пошли отворять врата. Моя радость постепенно сменилась странным беспокойством. Такого столпотворения я еще никогда не видел. Люди разных национальностей, христиан всех цветов кожи пытались первыми пробраться в храм и занять места. Вокруг везде была израильская полиция, люди в форме грубо отталкивали излишне рвущихся паломников.

Подошли и греки, они смотрели на нашу процессию с каким-то недоверием и, я сказал бы даже, с презрением. Сам я, как уже говорил, не знаю собственной национальности и воспитывался двумя монахинями — армянкой и гречанкой. Для меня было непреложной истиной, что два этих многострадальных народа, которые многие века тиранились турками, являются братьями.

Но вот в реальности я увидел совсем другое: греки смотрели на армян совсем не как на братьев, а как на врагов христианской веры. Я поначалу пытался списать все на усталость, но напряжение усиливалось и даже мне становилось понятным, что усталость тут вовсе ни при чем. Мы прошли в храм и заняли свои места, армянский архимандрит отец Баграт стал готовиться зайти в храм вместе с Греческим патриархом. Я спросил, почему наш Патриарх сел на свое место в приделе святого Григория Просветителя, а не пошел в алтарь молиться о нисхождении Святого Света?

Мне ответили, что греки не пускают армянского Патриарха к самому Гробу. Он может молиться только в соседнем приделе Ангела и принимать свечи только из рук греческого Патриарха. Этим как бы доказывается превосходство греков. Поэтому, чтобы не унижать григорианскую Церковь, Армянский патриарх благословил достойного архимандрита заменить его в этом таинстве.

Затем я услышал и еще одну легенду, объясняющую появление обожженных трещин в колоннах храма. Считают, что некогда армяне решили выгнать греков, чтобы доказать превосходство своей веры. Они подкупили власти и заняли все места в храме. Тем временем Армянский патриарх зашел в Гроб и начал молитву. Православные же столпились на площади у храма и смиренно желали получить Свет хотя бы из рук армян. Но Бог посрамил их, и Святой Свет сошел через эти колонны прямо в руки Православных. — Юноша помолчал с минуту. — Это известная греческая версия, объясняющая появление обожженных трещин.

Старец поморщился с безобидной улыбкой.

— Что ж, я тебя понимаю, греки умеют сочинять правдивые истории. — Он засмеялся: — И что, тебе обидно за армян, ты считаешь, что верна история, которую тебе рассказывала мать Фамарь, а греки, как обычно, все выдумали, чтобы подчеркнуть истинность своей веры? Просто не думай об этом.

Лев спокойно ответил.

— Нет, отче. Я уже познал жизнь, как она есть, и поэтому считаю греческую версию правильной. В жизни именно так и происходит — сильный навязывает свои условия слабому, но Бог всегда восстанавливает справедливость.

Старец улыбнулся на этот раз безо всякой иронии.

— У тебя правильные помыслы, чадо. Отчего же тебя поразило схождение Света? Тем более, что тебя не беспокоят сомнения по поводу, откуда Свет берется.

Юноша удивился.

— Правильные помыслы?! Ну не знаю! Дело в том, что единственным способом, которым армяне могли бы доказать, верна ли их вера, было позволить грекам выгнать их со службы, как некогда сами армяне, по старой легенде, выгнали греков.

И в ту самую Пасху, когда мы вместе зашли в Храм Гроба Господня, такая возможность для армян представилась: Греческий патриарх попытался выдворить архимандрита Баграта из придела Ангела. Он объяснял свое поведение тем, что по древнему закону не какой-нибудь архимандрит, а сам Армянский патриарх должен принимать свечи из рук Греческого патриарха. Армянский патриарх не спорил и соглашался с доводами греков, но настаивал, что, в таком случае, он должен молиться с Греческим патриархом у самого Гроба, а не в приделе Ангела. Мирный спор постепенно переходил в стадию бросания друг в друга упреков и оскорблений. Но и этим восточные монахи не удовлетворились. Завязалась настоящая потасовка, в которой активно принимало участие духовенство обеих враждующих сторон. Наконец, вмешалась израильская полиция, и отца Баграта, используя грубую силу, вернули в придел Ангела. Среди греков с тех пор прошел слух, что армяне снова подкупили евреев, когда как они просто защищали свои права.

Услышав шум и крики, я стал расспрашивать одного армянского монаха, что, собственно, происходит. Он в простой доступной форме объяснил мне, что между Греческой и Армянской патриархиями святого града существует тысячелетнее противостояние. Особенно это противостояние проявляется, когда наступает Пасха. Сейчас армяне гораздо слабее греков в святом граде, поэтому приходиться прилагать много усилий для того, чтобы хотя бы сохранить статус-кво. Иногда это противостояние выливается и в настоящие потасовки, как сейчас.

Тогда я спросил собеседника, почему бы не позволить грекам выгнать армян из храма? Ведь в таком случае Господь и святой Григорий Просветитель увидят с небес несправедливость и покарают греков, а армян напротив — прославят. То, что ответил мне армянский священник, поразило меня до глубины души.

Он тогда с умилением посмотрел на меня, как на малое дитя, и сказал, что вопрос снисхождения Огня имеет большое политическое значение. Миллионы верят, что, если Святой Свет не снизойдет на очередную Пасху, произойдет конец света, Храм Гроба Господня рухнет первым и все молящиеся в нем погибнут.

По мнению этого священнослужителя, греки ни в коем случае не допустят того, чтобы огонь не снизошел. В их арсенале, дескать, достаточно средств, чтобы произвести огонь и без божественного вмешательства. Мало того, этого не допустят и сами евреи, которым совершенно не нужны беспорядки в Иерусалиме. Тем более что они боятся усиления ислама за счет потери авторитета христианства. И, конечно, для евреев приток христиан к своим святыням не более чем туристический бизнес, на который правительство сделало ставку.

Чем больше я слушал речи этого образованного монаха, тем сильнее понимал, что, на самом деле, среди святогробского духовенства уже никто не верит в существование чуда. Здесь никто уже не верит в то, что благодатный Свет снисходит с небес!

Копт улыбнулся.

— Опять ты, дитя, пытаешься открыть Америку. В этом нет ничего необычного. Чем ближе к святыне, тем меньше веры в нее — это давно известно. Люди, которые добираются сюда с разных концов планеты, чтобы только стать свидетелем чуда, и люди, что имеют к чуду самое непосредственное значение, по-разному смотрят на него. Но ведь ты сам веришь в Свет? Ведь так?

— Да. Несмотря ни на какие доводы, от кого бы они ни исходили, я верю в Свет!

Старец задумался и стал вести беседу в ненавязчивой, примиряющей манере.

— Может быть, это я слишком недоверчив. Когда сталкиваешься каждый день с чудом, мало-помалу перестаешь в него верить. Не обращай на меня внимание. Когда ты веришь в него, Свет становится реальностью. Ведь именно вера производит все эти чудеса.

— Да, это так. Но меня волнует совсем не это. Когда я понял, что иерусалимские армяне верят не в чудо, а что греки сами зажигают огонь на Пасху, во мне словно что-то подломилось. Мол, поэтому Греческий патриарх и не допускает Армянского к Гробу, чтобы тот не смог узнать тайну, как зажигается огонь.

И все армянское монашеское братство, будучи на словах уверенным в истинности их веры, на деле доказывает обратное — огонь снизойдет, по их мнению, даже если армян с позором выдворят из храма. Ведь это уже вопрос не веры, а большой политики. Понимаете, о чем я? Вера становиться уделом простых смертных, как и невежество, а просвещенные священнослужители верят все больше в политику, чем в чудо. — Юноша стал изъясняться все более эмоционально. — И что бы вы ни говорили мне, как бы ни объясняли все, я знаю, что это чудовищно!

Копт не знал, что и ответить. У него не было настоящего духовного отца, который мог ему все объяснить. До многого отец Матта дошел сам. Теперь он находился в роли отца и должен воспитывать сына, но он не имел понятия, как это делать, потому что сам был духовным сиротой.

Перед его внутреннем взором опять всплыл старый разговор с отцом Шенудой, когда друг спрашивал его об отношении к церковной политике, он тогда дерзновенно говорил, что к делам Божьим не приложима дипломатия. Как же этот юноша похож на него, много лет назад!

Что он мог ему сейчас сказать? Терпи, мол, люди слабы, и мало кто может сегодня справиться с искушением властью. Какой-то страх потерять свою власть или оказаться на задворках истории заставляют людей не просто бороться друг с другом, но пытаться опередить врагов на шаг, сделать предупреждающий удар.

И религиозная борьба отличается от любой мирской особой напряженностью и продолжительностью. Но даже когда цивилизованная половина мира провозгласила свою независимость от религий, основной мировой конфликт все-таки имеет религиозную окраску.

Юноша болен священной болезнью, но от этой болезни может вылечить только терпение и время. Старец закрыл глаза и с чувством начал говорить.

— Послушай меня, Лев. Послушай, что я скажу тебе. В твоем рассказе есть одна очень важная деталь — несмотря ни на что ты все-таки сохранил веру в Святой Свет. И эта вера для тебя не нуждается в подтверждении, ты просто пьешь из чистого источника, который затерян далеко в горах Турции, близ озера Ван.

Если ты выпьешь новой воды, то вместе с другими потеряешь веру в Святой Свет. Помни слова апостола о том, что вся мирская мудрость и политика — безумие в глазах Господа. И наоборот — мудрость Христова является настоящим безумием для мира. Если ты действительно веришь, твоя вера поможет тебе выбраться из этого затруднительного положения и Господь, наконец, откроет и твой особенный путь.

Ты воспитан в уникальном месте, тебя не отравляли дела и поступки этого мира. Матери, да благословит их Господь, не прививали тебе никакой враждебности, и ты вырос в настоящем свете Христовой любви. Сейчас тьма пытается поглотить твой свет, оттого все твои мучения. Но ты не отчаивайся и молись, Господь всегда пошлет тебе помощь.

Юноша поцеловал руку старца, попросил благословения и быстро растворился среди иерусалимских улиц.

Воспоминание стража о храмовой горе

Солнце зависло в небе, раскаляя камни и высушивая одежду бедных. Харам-эш-Шериф — Священный двор — накрыла полдневная восточная жара. Эфиопский монах любил это арабское название Храмовой горы, точно отображающее ее суть. Священный двор! Как еще можно назвать знаменитую Храмовую гору. Магрибские ворота — единственный путь, отведенный мусульманами для неверных — скоро должны были снова открыть.

Монах стоял в благоговейном трепете, ожидая, что сейчас он поднимется на место, где был Храм Соломона, затем византийская базилика Неа, а теперь вот две знаменитых исламских мечети. Его паломничество на святую землю должно закончиться уже через несколько дней, а завтра вечером он должен уже покинуть Иерусалим, поэтому он волновался. Монах боялся что стражники под каким-либо предлогом не пустят его на Харам-эш-Шериф. Мусульмане запрещали неверным молиться на этом месте, считая, что любая молитва здесь обретает силу, не сравнимую с тысячами простых молитв. Какой-то богослов вычислил даже точную цифру, во сколько раз намаз, проводимый здесь, «сильнее» намаза в обычной мечети.

Враги Аллаха, по их мнению, могут воспользоваться такой возможностью и просить о низложении ислама. Хотя Всевышний и не будет отвечать на их просьбы, эти молитвы неверных гяуров будут осквернять святое место. Но подвижник, принадлежавший древней эфиопской Церкви, хотел помолиться совсем не о низложении ислама, он хотел своей душой ощутить, что творится на Храмовой горе. Какое это место — мерзость запустения или на самом деле священный двор Харам-эш-Шериф? В Эфиопии он не нашел однозначного ответа на этот вопрос. У него создалось ощущение, что категорически не признать святость Храмовой горы христиане не могут, но и признавать ее тоже не хотят по целому ряду не зависящих друг от друга причин.

А вот его старец признавал святость Харам-эш-Шериф, хотя его мало кто в этом поддерживал. Греки называют это теологуменом — частным богословским мнением. Как относиться к Храмовой горе, христианин должен решить для себя сам…

Монаха-паломника звали Лалибела, он принял монашеский постриг не так давно — пять лет назад и был еще преисполнен мирского мудрования и печали. Он прибыл в Эфиопию десять лет назад, уже после падения коммунистического режима. Его настоящей родиной была Ямайка, но он сейчас старался ничего не помнить о своем родном острове, ни хорошего, ни плохого. Гораздо чаще Лалибела вспоминал, как в знаменательный день своего пострига он тщательно помылся и исповедовал все свои грехи, которые помнил от рождения. Эта исповедь длилась более трех часов. Старец выслушал его, не задавая вопросов. Затем, завернутый в белоснежный погребальный саван, он лег на мраморный пол храма. Братья два часа читали над ним псалтирь, как над усопшим. В это время он старался не шевелиться и представлял, что он и на самом деле умер для всего земного. Затем настоятель древнего монастыря постриг его в монахи. Этот настоятель, настоящий раб Божий, был родом из Эритреи, но братья и монахи монастыря уважали его как родного отца. Этот старец и стал его восприемником в монашестве и духовным отцом. Новорожденный монах Лалибела получил от него свое правило и большие четки, плетеные из верблюжьей шерсти. Эфиопская православная церковь к тому времени переживала период возрождения после яростных преследований коммунистического режима и боролась с увеличивающимся влиянием ислама.

Отец Лалибела проявил себя как благоговейный и ревностный монах. Поэтому настоятель, который обладал большим духовным авторитетом, порекомендовал его кандидатуру Святейшему Патриарху на должность нового стража священного ковчега завета в Аксуме. О, священный Аксум — столица древнего савейского царства! Старый страж — хранитель ковчега — был уже совсем плох. Он уже не мог разливать по вечерам священную воду из чайника многочисленным паломникам. Старый хранитель имел какое-то необычное для эфиопа светлое, почти лучезарное лицо, радость, как жидкое золото, передавалась от его черных грубых рук в руки паломников, желающих хотя бы коснуться одежд стража и получить от него благодать.

По древнему обычаю хранитель ковчега избирался пожизненно и не мог покинуть свое место или выйти на пенсию. Также хранитель до самой смерти не должен оставлять священную территорию часовни завета, которая была огорожена двухметровым чугунным решетчатым забором. Это был эфиопский Харам-эш-Шериф. Так он становился добровольным отшельником на всю жизнь. Это был тяжкий крест, но и святой. Хранитель ковчега почитался эфиопами-христианами наравне с Патриархом. У Лалибелы была горячая вера и духовная сила, что могли бы позволить ему защитить эту святыню нового Сиона — святой Эфиопии.

Эфиопская Православная Церковь еще насчитывала в своих рядах около сорока миллионов верующих и была самой крупной по численности после русской среди всех Христианских Церквей восточного обряда. Современный дух неверия почти не коснулся этой земли. Десятая часть всех эфиопов были либо священниками, либо монахами. Лалибела не верил, что где-нибудь еще на земле возможна такая вера.

В последнее время эфиопские монастыри заполнялись прибывающими из Ямайки и других стран Нового Света чернокожими христианами. Это было связано с религиозно-политическим движением растафари, которое, более чем другие, напоминало еврейский сионизм.

Лалибела тоже был одним из таких репатриантов с Ямайки. Было время, когда на заре своей юности он увлекался вуду, курил гандж и даже проходил обучение у опытного бокора — черного колдуна. Он учился изменять свое сознание и входить в транс. Тот период жизни вспоминался ему сейчас как наполненный всевозможными видениями в агрессивном хаосе гаитянской музыки вуду. Период, навсегда изуродовавший его душу шрамами колдовства.

Так бы будущий монах Лалибела и погубил свою душу, если б в его жизнь не вмешался Творец. Однажды ему попались в руки возвышенные труды Маркуса Гарви, которые, уже в реальности его сознание, полностью и без опасения на возвращение к старому. Гарви предстал перед ним как великий пророк, как Моисей, Самим Богом призванный спасти его от порабощения. Черные рабы и их свободные потомки всегда ощущали свое духовное сходство и даже родство с обращенными в рабство древними евреями. Некоторые же довели эту мысль до ее логического завершения, объявив себя истинными евреями, противниками колена Иудова — узурпаторов Соломонова храма, — которые поплатились за свою гордыню разрушением государства. Говорят, что это движение возникло на принадлежащих евреям плантациях в южных штатах Америки, где рабы перенимали веру своих господ. Там, где рабы принимали христианство лишь внешне, родилась языческая религия вуду, наполненная магией и идолопоклонничеством. Но многие принимали христианство и иудаизм сердцем.

Маркус Гарви — великий пророк Ямайки, судя по историческим книгам, был смелым и ревностным политиком, выступавшим в первую очередь за экономическое равенство черной и белой рас. Но в религиозной устной традиции Ямайки он предстает в величественном образе, как помазанник Божий, пророк и предтеча императора Эфиопии Хайле Селасси. Вдобавок к многочисленным чудесам и пророчествам ему приписывают странное предсказание, что в Африке взойдет на престол «могущественный царь» и принесет мир враждующим, справедливость угнетенным и свободу рабам.

Когда эфиопский принц (Рас) Тафари был коронован в качестве императора Хайле Селасси I, духовные лидеры Ямайки и представители общины чернокожих в Америке объявили пророчество Маркуса Гарви свершившимся — так родилось могучее религиозно-политическое движение растафари. Это учение было несколько туманным.

В числе немногих постулатов, с которыми все старцы являли согласие, было то, что император Хайле Селасси I является «божественным». В среде ямайских старцев велись многочисленные споры, что конкретно это означает. Самое распространенное понимание божественности походило на понимание евреями мошиаха. Божественный император намеревается возвратить всех чернокожих людей Нового Света обратно в Африку. Хотя понятие репатриации носило скорее мистический характер, все старцы ожидали возвращения и в прямом смысле слова. Это придало растафари открыто политическую окраску: все растафарианцы без исключения хотели немедленно эмигрировать в Эфиопию. Это движение даже выливалось в столкновения с британцами и ряд кровопролитных восстаний. Создавшаяся ситуация ни на что так не походила, как на еврейский сионизм. А это уже было слишком для властей Ямайки, которые всеми силами стали сопротивляться эмиграции.

Репатриация шла своим ходом, и чернокожие люди, преодолевая все препятствия, во множестве прибывали в Африку. Но у них не было своего Холокоста, чтобы побудить мировую общественность поддержать движение. Трехсотпятидесятилетнее рабство в Новом Свете, как старцы расты ни старались, не принесло религиозному движению чернокожих никаких политических дивидендов. Белые власти, конечно, осуждали рабство, но в глубине души считали это вещью вполне нормальной для своего времени. Еще власти не понимали самой сути учения — это было отнюдь не революционное движение, требующее власти для тех или иных классов, наций или групп людей. Девизом расты было знаменитое «let my people go» («отпусти мой народ»).

Некоторые адепты-радикалы понимали это довольно необычным способом: последний император Эфиопии — живой бог, находящийся в мире. Хайле Селасси воистину всемогущ, ему подвластна любая энергия, включая и ядерную, поэтому не стоит бояться военного противостояния США и СССР.

Император в любом случае не допустит разрушения земли, пока не исполнятся все пророчества. Чернокожие — это эфиопы в изгнании, новое воплощение древних иудеев, избранный народ Израиля. Рай для черного человека не на небе, а здесь, на Земле — в Эфиопии. Главным моментом традиции раста является репатриация — возвращение черной расы на родину, на землю обетованную. Когда движение стало спадать, некоторые старцы стали учить, что было бы неправильно и даже наивно понимать репатриацию только как физическое переселение. Мол, когда Маркус Гарви предрек, что репатриация неизбежна, он имел в виду возрождение духовной культуры христианской Африки в душе каждого человека через возврат к его духовным корням, через возврат к древней религии эфиопов. Это в большей мере репатриация сознания, чем тела.

Ранний мистический опыт традиции раста, который долгое время изучал Лалибела, подчеркивал реальное присутствие Джа (Бога) внутри дрэда (богобоязненного человека). Понятие о верховном существе было выражено старцами с величайшей тонкостью. Старцы прежде всего учили верующих правильно различать сущность и энергию Джа, а потом уже пытаться установить контакт с верховным существом. Посредством мистического контакта, а потом и союза с Джа дрэд становится тем, кем он на самом деле и является. Установить союз с Джа можно только через раскаяние. По этой причине Раста никого не обращали в свою веру, но полагались на личное покаяние, ниспосланное Джа. Мистический союз с Джа выражался использованием местоимения местного диалекта английского языка, которое, по странной лингвистической иронии, может означать «я», «мы» или даже «ты», но так, что в этих «я», «мы», «ты» присутствует Джа или просто «Я». Все это трудно понять даже ученому лингвисту, но многие жители Ямайки хорошо знают эти тонкие различия.

Сейчас молодежь называет дрэдами патлы, которыми любят себя украшать чернокожие певцы, а «джа» для них лишь голландский сорт марихуаны. Мало кто знает, что раста было могучим движением христианского возрождения для всей черной расы. Эфиопия — земля обетованная…

…Таковы были возвышенные мечты его юности. В молодости он всеми силами пытался соединиться с Джа и поклонялся божественному императору. Эти священные идеи уже давно потеряли свою политическую силу: «божественный» Хайле Селасси передал в 1974 году власть диктатору, который огнем и мечом вводил в стране атеистическую коммунистическую идеологию. Это был удар для всего движения растафари, но оно не погибло, и раста продолжали прибывать на землю обетованную, в Эфиопию.

Прошло два безбожных десятилетия. Вот уже коммунисты пали и страной правит демократически избранный президент. Но и он все более опирается на арабский ислам, чем на православие. Лалибела уже отрекся от некоторых заблуждений своей юности и исповедовал обычное эфиопское христианство. Он не унывал, потому что знал, что Бог его любит и Христос, несмотря ни на что, есть истина и свет. Он прочувствовал это собственным сердцем, и ему не надо было приводить какие-нибудь доказательства истинности христианства. Он очень любил высказывание русского писателя Федора Достоевского о том, что, если бы тот когда-нибудь узнал, что истина находится вне Христа, он бы все равно предпочел Христа истине.

Лалибела всегда хотел увидеть Харам-эш-Шериф — святой двор, как называли его мусульмане. После пленения евреев Навуходоносором и уничтожения Соломонова храма, в котором явственно обитала благодать Божья, как видимое облако, бесследно пропал ковчег завета. Во втором храме, воздвигнутом при Зоровавеле, в Святая святых было уже пусто, не было ковчега завета, и облако божественной благодати не осенило этот храм. Эфиопы верят, что настоящий ковчег завета до сих пор находится у них, замурованный в камнях древней часовни. Той самой, что Лалибеле, возможно, придется охранять до конца своей жизни.

По древней легенде ковчег похитил из Иерусалима сын царя Соломона и царицы Савской. Принца звали Менелик, что на эфиопском языке означает «сын мудреца». Как гласит эта легенда, в Иерусалиме он был только зачат, а родился уже в Эфиопии, куда вернулась царица Савская, обнаружив, что беременна от царя Соломона. Когда Менелику исполнилось двадцать лет, он отправился в путешествие из Эфиопии и прибыл ко двору отца. Там его сразу же признали и оказали большие почести. Однако по прошествии года другие царские отпрыски и старейшины стали завидовать ему и жаловались на то, что Соломон оказывает Менелику чрезмерные милости. Старейшины во главе с Коэном-первосвященником стали требовать от царя, чтобы он отправил сына обратно в Эфиопию. Царь, скрепя сердце, согласился с этим, но поставил одно условие: старшие сыновья старейшин будут сопровождать его, чтобы удаление сына не выглядело как изгнание. Среди сопровождающих Менелика юношей был и Азария, сын первосвященника Израиля Садока и, по мнению многих эфиопских исследователей, именно Азария, а не Менелик украл ковчег завета из Святая святых храма. Молодые люди, которые, вопреки воспитанию, были атеистами и воинствующими безбожниками своего времени, рассказали Менелику о краже, когда они были уже далеко от Иерусалима. Умный Менелик понял, что они не преуспели бы в столь наглой краже, если бы того не пожелал Господь. Поэтому он согласился оставить ковчег у себя на родине. Так великая святыня была доставлена в Эфиопию, в священный город Аксум. Менелик стал родоначальником эфиопских царей, вплоть до императора Хайле Селасси. При наречении нового царя на его палец всегда надевалось так называемое кольцо Соломона.

Большинство эфиопских церквей круглые. Внутри они разделены на три концентрических круга. Во внешнем круге поются гимны, в среднем совершается причастие, а во внутреннем стоят алтарь и ковчег. Так местные храмы словно бы копировали тот первый храм царя Соломона. В древней эфиопской Церкви было распространено предание, что истинная преемница ветхозаветной религии есть эфиопская православная церковь, в которой до сих пор сохранен даже такой ветхозаветный обряд, как обрезание…

…Лалибела с замиранием сердца увидел, что начали впускать туристов через Магрибские ворота. Палестинские арабы в зеленом камуфляже с автоматами Калашникова проверяли туристов, не пытается ли кто пронести в Харам-эш-Шериф взрывчатку или другое оружие. Арабы считали, что сионисты стремятся к уничтожению священной мечети Аль-Акса любыми способами.

Израильтяне вот уже несколько десятков лет вели археологические раскопки прямо под Харам-эш-Шерифом, в юго-западной и южной стороне запретной территории. Эти исследования спровоцировали создание нескольких исламских террористических групп, связанных единым названием «мученики Аль-Акса».

Да, это место было узлом, которым были крепко завязаны нити мировых религий. Развязать этот узел могло лишь время. Христиане, мусульмане и иудеи были сходны в одном: после развязки этого основного противоречия настанет день, который принято называть «концом света». Некоторые связывают этот конец с началом новой эры, другие с окончательным завершением старой. Многие протестантские организации даже финансируют сионистов, чтобы скорее был построен Третий храм и исполнились пророчества.

Напряжение, которое нарастало между палестинцами и израильтянами день ото дня, время от времени выливалось в кровавые беспорядки арабской интифады. Иной раз интифада возникала, когда какого-нибудь араба израильтянин задевал плечом. Восток — дело тонкое.

Эфиоп больше всего хотел выяснить — осталась ли благодать в Харам-эш-Шериф? На их исторической родине, в Эфиопии, существовало несколько версий относительно духовного статуса Священного двора.

Официально, с большими оговорками и недомолвками, христиане считают, что благодать покинула это место, когда умер Христос. Как написано в священном Евангелии:

И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись… (Мф. 27,51).

Это мгновение считается моментом потери благодати евреями, которая перешла к христианам.

В то же время в Деяниях святых апостолов указано, что они, апостолы, всякий день в храме и по домам не переставали учить и благовествовать об Иисусе Христе. А окончательное разделение христианства и иудейства произошло после падения Иерусалима. Местные христиане почти с радостью приняли римское господство и не участвовали в сопротивлении властям, считая разрушение храма подтверждением слов Спасителя и истинности христианства. Иудеи же оплакивали свой город и разрушение храма как великую потерю…

В Эфиопии долгое время хранились традиции иудеохристианства. Выполнение многих обрядов Ветхого завета — обрезания, соблюдения субботы и даже побивания камнями — эфиопы веками совмещали с заповедями Христовыми. В соответствии с этой древней традицией считалось, что Христос был черным по цвету кожи и что истинный Сион находится не в Израиле, а в Африке, на пустынной земле Эфиопии. Церковь наследуют чернокожие, как написано в Песне Песней:

Дщери Иерусалимские! Черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы.

Эфиоп помнил, как пастор Джейк с Ямайки привел в молитвенный дом одного белого пастора из Флориды. Джейк, улыбаясь своей ослепительной улыбкой, представил пастве гостя:

— Вы не смотрите, что этот пастор белый, как демон преисподней, уверяю вас — его душа такая же черная, как и у нас.

Землю наследуют черные, Лалибела был совершенно в этом уверен: скоро в величайшей стране мира Соединенных Штатах Америки будет первый чернокожий президент. Это будет знак, провозвестие наступления новой веры. Маркус Гарви знал многое. Ему приписывалось пророчество, что с постройкой Третьего храма человечество перейдет в новую эру, в которой черные будут иметь лидирующее положение в религии, экономике и политике цивилизации. Поэтому ученые эфиопы не очень-то уважали Харам-эш-Шериф, потому что, построив Третий храм, иудеи остановят тысячелетние споры. Вслед за его постройкой начнется всеобщее вселенское разочарование. Семиты и Йафетяне наконец успокоятся. И на волне религиозного спада белых знамя истинной веры перехватят чернокожие. Так что Харам-эш-Шериф в будущем мире — дело десятое.

Но ведь были в стране и такие богословы, которые считали Харам-эш-Шериф самым святым местом из-за того, что на нем когда-то стоял первый Храм Соломона, который осенило облако божественной благодати. Второй храм, построенный Зоровавелем, уже не осенила благодать, поэтому он впоследствии и был разрушен императором Титом. По пророчеству Иезекииля, Третий храм спустится с небес на Священный двор и благодать будет обитать там во веки и веки.

И слава Господа вошла в храм путем ворот, обращенных лицом к востоку. И поднял меня дух, и ввел меня во внутренний двор, и вот, слава Господа наполнила весь храм (Иез 43-4,5).

Поэтому священный двор был воистину священен для Лалибелы. Можно спорить о Третьем храме — что именно это значит, что имел в виду пророк Иезекииль. Но нельзя отрицать очевидного: нет другого такого места на земле, священного для всех трех авраамических религий.

Также эфиопы верили в существование так называемого Краеугольного камня, с которого Господь начал сотворение земли. По иудейским и мусульманским преданиям, этот камень есть вершина скалы Мориа, где сейчас стоит знаменитая мечеть Куббат ас-Сахра (Купол в Скале). Многие христиане также верили в существование Краеугольного камня. Ведь это предание старше христианства и не может быть отвергнутым — по той причине, что в это верили и сами апостолы. Правда, противники этой версии учили, что Краеугольный камень — это сам Христос, отвергнутый строителями-иудеями, а вершина горы Мориа — лишь символ и некое предзнаменование, которое, с приходом в мир Спасителя, утратило свою силу и значение. Может быть, это и так, но ведь по древним преданиям на вершине горы Мориа Авраам хотел принести в жертву Богу своего сына Исаака. Этот библейский отрывок считается древнейшим пророчеством о голгофской жертве Спасителя. Даже из-за этого гора Мориа может считаться святой не только иудеями и мусульманами, но и христианами. Можно ли отрицать святость места только из-за того, что оно находится в чужих руках?

Лалибелу смущало такое двусмысленное понимание священной территории эфиопскими богословами. Он изучал вопрос довольно хорошо и детально, найдя в нем некоторые странные противоречия.

Сейчас, стоя в очереди рядом с гомонящими туристами, он вспоминал все, что только знал на эту тему.

В библейский период Храмовой горы было все понятно — это было самое святое место на земле. Христиане, за исключением некоторых сект, признают Ветхий Завет и богоизбранность евреев. Затем, после пришествия Спасителя, все стало гораздо сложней. христиане и иудеи старались полностью отложиться друг от друга. Христиане долго доказывали, что они не просто иудейская секта, а сыны нового откровения. Иудеи начали собирать талмудический кодекс — своеобразный «новый завет» для евреев, в котором крещеный еврей был объявлен предателем народа. Талмудисты пытались сохранить букву Торы, обвиняя христиан, что они соблазнились недостижимой мечтой и богохульствуют, отрицая закон Моисеев. А христиане обвиняли иудеев в том, что они прельстились буквой и отвергли дух писания, отрицая пришедшего мессию. Христиане стали считать евреев не богоизбранным народом, а богоотвергнутым.

После жестокого подавления восстания Бар-Кохбы, который объявил себя мошиахом, Иерусалим был переименован римскими властями в Элия Капитолина, в честь императора Адриана. На месте Святая святых была установлена его конная статуя, а на месте Второго храма, в котором проповедовал Христос, Адриан воздвиг огромный храм Юпитера Капитолийского.

Сам храм был разобран на камни, и из них язычники построили множество храмов своих богов. Языческое название Иерусалима продержалось вплоть до захвата города калифом Омаром, когда ему было дано арабское название Аль-Кудс (святой город).

Язычество, отжившее свой век, постепенно сходило на нет, а христиан, несмотря на многочисленные гонения, становилось все больше. Наконец император Константин Великий превратил христианство в государственную религию. Но это почти не изменило государственную политику Рима относительно евреев и Иерусалима. Ведь считается, что любой христианский храм по благодати равен великому Храму Соломона. В византийский период в Элии Капитолийской существовала лишь небольшая митрополия, подчиненная Константинополю. Борьба молодого христианства с иудейством наложила большой отпечаток на понимание священного двора как места, которое оставила благодать Божья, как она оставила и сам иудейский народ. Поэтому «мерзость запустения» воцарилась на святом месте.

Когда воздвигался Храм Гроба Господня, местом его строительства был выбран не Харам-эш-Шериф, а предполагаемое место распятия Иисуса Христа, где в то время находился языческий храм Венеры. Святой двор на тот момент был превращен в хранилище городских отходов. Христиане и язычники были единодушны в своем отношении к Харам-эш-Шерифу. Язычники видели в этом запустении месть за противодействие империи, христиане — выполнение пророчества Спасителя о том, что «мерзость и запустение водворятся на святом месте».

Среди местных христиан в ходу тогда было ветхозаветное пророчество того же Иезекииля:

Тогда Херувимы подняли крылья свои, и колеса подле них; и слава Бога Израилева вверху над ними. И поднялась слава Господа из среды города и остановилась над горою, которая на восток от города (Иез.11,22).

Многие утверждали, что благодать Божия покинула Храмовую гору, но почивает теперь на Елеонской горе. Христиане приходили со всех сторон света в Иерусалим и творили молитвы на Елеонской горе, на том месте, где сейчас находится русский монастырь, напротив города, куда перешла слава Господа, когда Он оставил прежний город. По этой причине Храмовая Гора была пустынна и запущена — она стала символом самого иудейства у христиан. Но самим иудеям такое отношение христиан к Харам-эш-Шерифу казалось не просто кощунственным. Принятие империей христианства как государственной религии отождествило в их глазах христианство с язычеством. Тогда иудеи стали называть христиан акумами — идолопоклонниками. Теперь евреи не имели собственного государства и тлели скрытой ненавистью во многих анклавах и гетто империи.

Постепенно с ростом числа паломников к местам, где был распят Христос, поднялся и статус святого города. Это выразилось в создании особенной Иерусалимской патриархии. Тысячи паломников обогащали древний Иерусалим, который к тому времени стал полностью христианским.

Наконец, византийский император Юстиниан Великий обратил внимание на растущее политическое значение Элии Капитолины и решил превратить этот город в великий религиозный центр. В этот момент произошел большой пересмотр государственной политики Священной Восточной Римской Империи в отношении Харам-эш-Шерифа.

Юстиниан правил более тридцати лет. За это время он значительно преобразил Иерусалим. В это время город приобрел такое великолепие, которое он не видал за всю свою историю, как прошлую, так и будущую. Тогда это был воистину христианский Иерусалим — краса и гордость Востока. Паломники поражались византийским великолепием Святого града и восхваляли Господа, позволившего создать всю эту красоту.

С этим периодом связано два двунадесятых христианских праздника: Введение Богородицы в храм и Сретение Господне. Многие христиане — как католики, так и православные — чтят эти праздники, но мало кто может рассказать историю их возникновения. А ведь это очень важно для понимания многих вещей, что творятся и сегодня.

История этих праздников тесно связана с Харам-эш-Шериф. Юстиниан Великий все же решил упразднить «мерзость запустения» и вновь превратить Священный двор в святое место.

Юстиниан I в одном из своих указов обратился с мольбой к Деве Марии, прося ее о ходатайстве перед Богом для восстановления Римской империи. Затем он начал строительство одного из самых величественных храмов в истории человечества — Неа (Новая Церковь). Сейчас уже стерлась даже память об этом храме, но тогда он был знаменит во всем мире.

Там, где уходят вниз склоны горы Мориа, этот прославленный христианский храм Богородицы поражал своим великолепием паломников. Чтобы выровнять поверхность для постройки здания, потребовалось в восточной и южной части горы возвести каменную стену, начинавшуюся в долине внизу, и соорудить обширное основание, частично из сплошного камня, а частично в виде арок и колонн. Камни были просто огромными — каждую глыбу нужно было перевозить в телеге, запряженной сорока сильнейшими быками императора. Чтобы обеспечить проход этим телегам, пришлось расширить дороги, ведущие в Иерусалим. Леса Ливана отдали прекраснейшие свои кедры для брусов кровли, и созданная поблизости горах каменоломня, где добывали разноцветный мрамор, обогатила здание великолепными мраморными колоннами. Рядом с храмом Юстиниан приказал соорудить странноприимные дома для путников, больных и нищих всех национальностей. По своему великолепию этот храм напоминал лишь храм Софии в Константинополе, а по мнению многих современников, и превосходил его. Само название базилики — Новый храм — было необычным, в нем не было ни имен святых, ни воспоминания священных событий. Оно показывало особый статус этого храма в христианском мире. Новый храм Богородицы взамен старого храма евреев, разрушенного Титом.

День освящения базилики Неа и празднуется многими христианами мира как праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы. Лалибела думал, что это очень странно: сегодня редко какой христианин знает о базилике Неа — чуде мировой архитектуры. Все знают о храме Артемиды Эфесской, но даже православные христиане, почитающие Юстиниана как святого, ничего не знают о его иерусалимском проекте и о базилике Неа. Особо любознательным и взыскательным туристам покажут несколько камней от базилики, которая якобы находилась рядом с Храмовой горой… Рядом с Храмовой горой, а не на ней! За этой с виду невинной исторической фальсификацией стоят невидимые мудрецы, которым невыгодно освещение того исторического периода Иерусалима, когда Святой город вместе с Храмовой горой был полностью христианским. Величественный и прекрасный Иерусалим Юстиниана!

Почему же историки не принимают прямое свидетельство Прокопия — самого известного историка эпохи Юстиниана — который писал, что Неа находилась на Храмовой горе?! Упорное замалчивание этого факта как христианами, так и иудеями заставляло Лалибелу думать, что здесь кроется какая-то тайна…

…Как известно, Божья Матерь родилась по обету родителей посвятить ребенка Богу. Когда Пресвятой Деве исполнилось три года, ее святые родители Иоаким и Анна решили выполнить свое обещание. Собрав родственников и знакомых, одев Пречистую Марию в лучшие одежды, с пением священных песней, с зажженными свечами в руках привели ее в иерусалимский храм. Там встретил отроковицу первосвященник Захария — отец Иоанна Предтечи — с множеством священников. В храм вела лестница в пятнадцать высоких ступеней. Маленькая Мария, казалось, не могла бы Сама взойти по этой лестнице. Но как только Ее поставили на первую ступень, Она, укрепляемая силой Божией, быстро преодолела остальные ступени и взошла на верхнюю. Затем первосвященник, по внушению свыше, ввел Пресвятую Деву в Святая святых, куда из всех людей только раз в году входил первосвященник с очистительной жертвенной кровью. Все присутствовавшие в храме дивились необыкновенному событию…

Юстиниан Великий был богословски образованным императором, он написал известнейший тропарь «Единородный Сыне», который поется на каждой литургии в тысячах храмов по всей земле каждый день. Его знает наизусть каждый воцерковленный православный христианин.

Единородный Сыне и Слове Божий, бессмертен Сый, и изволивый спасения нашего ради воплотится от Святый Богородицы и Приснодевы Марии, непреложно вочеловечивыйся, распныйся же Христе Боже, смертию смерть поправый, Един Сый Святыя Троицы, спрославляемый Отцу и Святому Духу, спаси нас.

Знаменитейшие богословы и песнописцы эпохи под его непосредственным руководством составили службы двунадесятым праздникам Сретения Господня и Введения во Храм Божьей Матери.

Теперь значение Храмовой горы было утверждено и в литургических текстах. Следующий этап: архитектурное выражение нового статуса — великая базилика Неа. Новый храм.

С окраин Империи доносились сообщения о воинственных движениях аравийского полуострова. Арабы еще были язычниками, но их пытались обратить в свою веру как христиане, хоть и несторианцы, так и иудеи, которые основали в южном Йемене свое небольшое агрессивное государство. В обращении арабов был залог долгой жизни империи.

Юстиниан мечтал крестить не только всех арабов, но и иудеев. В то же время он повел против иудаизма настоящую войну. Гонение Юстиниана против евреев было одно из самых сильных в истории. Евреи в спешке покидали Империю. Император использовал для крещения евреев два основных инструмента, известных от сотворения мира, — кнут и пряник. Величественная, радующая глаза базилика Неа, по его мнению, и послужила бы для евреев таким пряником. Ведь их больше всего коробило отношение христиан к Храмовой горе. Теперь на месте, где царила «мерзость запустения», воцарился великолепнейший храм империи — Новый храм. Самое время евреям отойти от своих заблуждений и припасть ко Христу. Но Юстиниан жестоко ошибался. Базилика Неа лишь чрезмерно раздражила евреев, для них гораздо лучше было, чтобы на священном дворе по-прежнему находилась свалка. Пусть они сейчас в изгнании и мерзость запустения действительно воцарилась на святом месте, они до сих пор евреи, надеющиеся на пришествие мессии, который и построит Третий храм. Прекрасная базилика Неа как бы упраздняла вражду иудейства и христианства, но путем исчезновения талмудического иудаизма. Да и Юстиниан — гонитель евреев — мало походил на мошиаха.

Непрестанно бунтовавшие палестинские самаряне и иудеи, объединившись на почве ненависти к империи, решили отложиться от Юстиниана и пафосно провозгласили своим царем некоего Юлиана. Центром восставших был Неаполь, современный Наблус (Шхем). Восстание почти не задело Элию Капитолину и совсем не было кровавым. Но отныне всем стало понятно, что восставшие чувствовали за собой силу зороастрийской Персии. Персидская империя была более терпима к различным религиям, в отличие от Византии, которая хотела навязать всем имперским народам халкидонское Православие, и евреи в Персии никогда не преследовались, напротив, занимая там видное положение.

Управитель Палестины византийский наместник Феодор при помощи полководца Иоанна атаковал восставших и захватил Юлиана, уничтожив при этом двадцать тысяч самарян. Христиане Палестины жестоко отомстили обидчикам за причиненное им зло. Во время возмездия один богатый купец — скифопольский крещеный еврей — был сожжен заживо. Это происшествие весьма огорчило императора, потому что сын сожженного, Арсений, служил, по еврейскому обыкновению, важным чиновником при дворе императора и требовал от него наказания обидчиков. Арсений говорил, что, если император не накажет восставших, пропали его благочестивые планы по крещению иудеев. Что им, дескать, делать, если и принявшие крещение евреи не могут спать спокойно и подвергаются избиению со стороны христиан. В результате внушений этого чиновника Юстиниан страшно разгневался и отдал приказ строго наказать местных христиан. Если учесть, что большинство палестинских христиан не придерживались халкидонского православия, авторитета имперской власти этот шаг также не прибавил. К этому времени евреи уже почти как сто лет снова жили в Иерусалиме, и напряженность в городе снова возросла, разряжаясь короткими кровопролитными стычками между общинами.

Император все поставил на идею великой империи. Но многочисленные войны и строительные работы ослабили мощь Византии, побуждая новых императоров повышать налоги, что вело к кровопролитным дорогостоящим войнам и восстаниям. С каждым годом Византия становилась все меньше и меньше. Ее границы постоянно менялись, и картографы не оставались без работы…

Наконец, евреи дождались момента, чтобы по-настоящему отомстить христианам. Беда в Элию Капиталину пришла в 614 году. Блестящая эпоха Юстиниана Великого давно миновала. Империя, которая казалась такой могучей, была на грани полного развала. Византией правил тогда благочестивый император Ираклий. Началась очередная персо-византийская война, и персы, покорив Антиохию, Кесарию Каппадокийскую и Дамаск, весной вошли в Палестину. Персидские полчища под руководством Хозроя II Апарвиза осадили высокие стены Иерусалима. Хитроумные стенобитные орудия персов легко разрушили городские ворота. Злые враги Христа, как рассвирепевшие хищники и обозлившиеся драконы, вошли в город, желая как можно больше пролить христианской крови.

Взятие города сопровождалось кровавой резней и разрушением христианских святынь. Храм Гроба Господня был разрушен до основания. Величественная базилика Юстиниана Неа также была превращена в развалины. Персы вместе с евреями не пощадили эту красоту и великолепие. Замысел Юстиниана провалился — базилика Неа не стала самым знаменитым храмом Востока, объединяющим многочисленные народы и религии, и память о ней затерялась в веках. Только несколько камней в старом Иерусалиме, которые показывают взыскательному туристу…

Многие христиане посчитали, что пришел конец света и антихрист в лице Хозроя воцарился в мире. Память о взятии Иерусалима персами жила веками в сознании местных христиан.

Также персы срыли все монастыри, как в черте города, так и за его стенами. Христиан умерщвляли тысячами, особенно жестоко издевались над монахами. Вражеские солдаты похитили множество иерусалимских сокровищ, среди которых было и священное древо Креста Господня. Его не уничтожили, а отправили с обозами в Ктесифон. Патриарх Захария был пленен. Иудеи за большие деньги выкупали у персов пленных христиан и прямо на месте казнили их.

Евреи получили свой Иерусалим только на три года. Потом Хозрой понял, что христиане составляют большинство населения присоединенных к империи территорий. Евреи были вновь изгнаны, а христиане стали восстанавливать святыни.

За короткое время был отстроен заново Храм Гроба Господня и другие церкви. Только базилику Неа отстроить не могли, но не только по причине отсутствия средств, хотя империя уже не имела власти и средств для восстановления всех храмов и Элию Капитолину, вошедшую в состав Персидской империи, субсидировал щедрый патриарх Александрийский Иоанн Милостивый. Замысел Юстиниана по крещению евреев и арабов казался уже недостижимым. Христиане отказались признавать святость Храмовой горы. Страшное взятие Иерусалима персами казалось тогда многим наказанием за попрание вековых христианских традиций, когда священный двор был городской свалкой.

Христиане вновь решили отомстить евреем. В этот период владычества персов Храмовая гора снова превратилась в городскую свалку — так христиане вторично хотели выполнить пророчество Спасителя о том, что мерзость и запустение воцарится на святом месте. Было решено ничего больше здесь не строить, дабы евреи поняли свои заблуждения и обратились в истинную веру. Разрушенные стены базилики Неа стояли в полном запустении на юго-востоке Харам-эш-Шериф. В этот время император думал только о том, как вернуть животворящее Древо Господне.

Ираклий — император ослабевшей византийской империи — удалился в затворничество, где целый год совмещал молитвы к Христу с занятиями боевыми искусствами. Он верил, что Бог не допустит погибели богоспасаемой империи, либо Христос и не приходил вовсе. Вся Византия была взволнована подобными настроениями. Она напоминала команду корабля во время жестокого шторма. Команда делает все возможное, чтобы спасти корабль, но их взоры и надежды устремлены в небо, откуда только и может прийти спасение.

В победившей Персии в это время тоже не дремали. При Хозрое происходит пересмотр Авесты, священной книги зороастризма, и дается ее новая редакция. Жена Хозроя была христианкой и содержала животворящее Древо в надлежащем этой святыне почтении. Персы во множестве принимают несторианство.

В это же время возводятся новые зороастрийские храмы. Хозрой запретил смену религий и объявил себя воплощением Ормузда. Он даже стал строить величественные храмы в свою честь. Но всем было видно, что часы зороастризма сочтены. Никто уже не верил Авесте, и никакая сила не могла отвлечь народ от принятия христианства. Восток бурлил подобно котлу. Множество мистиков и бродячих монахов несли всевозможные религиозные учения на основе христианства, иудаизма и язычества…

На второй день Пасхи, помолившись в церкви святой Софии, Ираклий обратился к Патриарху Сергию со следующими словами:

— Оставляю сей город и сына моего на попечение Божие и Богоматери и в твои руки!

Затем, взяв в руки нерукотворный образ Спасителя, служивший ему как военное знамя, Ираклий открыл поход на корабле, готовом к отплытию. И этот поход увенчался великим успехом.

Ираклий уничтожал святыни персов, в том числе и новый величественный храм, посвященный самому Хозрою, как наместнику Ормузда на земле. Еще недавно сильно униженная Византия переживала необычайный религиозный и политический подъем.

Церковное предание соединяет с обстоятельствами походов Ираклия в Персию следующие два празднества, соблюдающиеся и доселе в практике восточной Церкви. Это акафист Богородице «Возбранной воеводе победительная» и последний установленный двунадесятый праздник — Воздвижение Креста Господня. Велико было религиозное воодушевление византийского общества того времени. Священное Древо занес в Храм Гроба Господня сам император, одетый в рубище. Можно сказать, что поход Ираклия в Персию являлся по-настоящему первым крестовым походом, оказавшим влияние на нового арабского пророка, который в то время еще учил, что в религии не должно быть принуждения. Он тогда написал в Коране пророчество, что «Румы бегут, но скоро обратятся и победят язычников».

Мощная идея религиозной священной войны против неверных легла в основу исламского учения о джихаде. Пророчество Мухаммеда исполнилось, пророк провел на земле черту и сказал:

— Как толста эта черта, так и велики противоречия между учением Христа и моим учением.

Эта толерантность привлекала к нему многих восточных христиан. Но проведенная им по земле тонкая черта на деле оказалась неодолимой пропастью.

Уже через несколько лет Мухаммед отправил ко всем окрестным правителям составленное в вызывающих тонах обращение с призывом принять ислам. Шах Ирана, придя в страшный гнев, порвал это письмо. Что сделал Ираклий, бывший в этот момент в Иерусалиме, никто не знает, возможно — не обратил внимания. А зря. Уже через десять лет, после двухлетней осады Иерусалимский патриарх Софроний сдал город мусульманам на почетных условиях. Предводитель мусульманского войска халиф Омар ибн Хаттаб торжественно вошел в Иерусалим. Одетый в потертый плащ из верблюжьей шерсти, он въехал в город на ничем не украшенном верблюде. Халиф огромного мусульманского государства всегда отличался простотой и воздержанностью, чем вызывал непритворную любовь своих воинов.

Патриарх Софроний договорился с Омаром, что местные христиане смогут справлять свои обряды и жить как они хотят, благословляя Бога. Взамен они будут платить небольшую дань, меньшую, чем Константинополю.

Когда калиф Омар решил найти Краеугольный камень, он расспросил патриарха Софрония, где самое святое место Аль-Кудса. Святитель показал ему Храм Гроба Господня. Но Омар лишь засмеялся в ответ и попросил указать ему точное место, где находиться мечеть Аль-Акса (отдаленнейшая), первое направление молитвы (кибла) ислама, о которой упоминал пророк Мухаммед, когда он молился во время своего изгнания в Медину:

— Хвала Аллаху, перенесшему раба своего из мечети неприкосновенной в мечеть отдаленнейшую.

— Где мечеть Аль-Акса? — Омар спрашивал владыку Софрония. Патриарх недолго думая отвел Калифа на Храмовую гору, где в то время была городская свалка, и указал на развалины базилики Неа. Тогда Калиф удивился, почему великая священная мечеть Аль-Акса находится в таком ужасном запустении.

Патриарх рассказал Калифу, как евреи и персы во время знаменитого разграбления Иерусалима начисто разрушили святыни Аль-Кудса и что христиане теперь лишь выполняли пророчество Спасителя о том, что мерзость и запустение воцарятся на святом месте, отсюда и горы мусора на Храмовой горе. Калифа покоробило такое отношение к святыне, но он тогда ничего не сказал Патриарху.

В свите Омара были советники еврейской веры, которые непрестанно клеветали на христиан и справедливо указывали на то, что они, христиане, превратили Харам-эш-Шериф в помойку. А разрушили они, мол, идольское капище, которое Юстиниан воздвиг на месте великого Храма Соломона — истинной мечети Аль-Акса.

Тогда Омар приказал Патриарху проползти по помойке, показывая свое негодование за кощунственное, по его мнению, отношение к территории Харам-эш-Шериф. Калиф приказал евреям очистить прежде всего Краеугольный камень, вершину горы Мориа. Пока верблюды увозили повозки со смердящим мусором, Омар молился на Храмовой горе Аллаху. Затем, по преданию, Омар спросил у еврея-советника, где следует построить мечеть. Еврей посоветовал построить ее севернее Краеугольного камня, чтобы, обращаясь на юг, мусульмане молились и Мухаммеду в Мекке, и краеугольному камню, где стоял когда-то Ковчег. Но халиф понял уловку и выбрал место южнее Краеугольного камня, там, где стояли стены разрушенной евреями христианской базилики Неа. Калиф подошел к стенам базилики и приказал воздвигнуть из обломков Неа священную мечеть Аль-Акса… Что он сам принял за мечеть Аль-Акса, в которую был перенесен Муххамед, история умалчивает.

Мусульмане с самого начала их учения считали Аль-Кудс священным местом. Так учил сам пророк Мухаммед. Первые богословы уммы начали связывать многие места в Иерусалиме со своими преданиями.

Так, они стали утверждать, что от Масличной горы к восточной стене Храмовой горы после конца дней будет перекинут мост, по которому пройдут все судимые грешники. Осужденные на ад попадут в долину Кедрон и оттуда прямо в долину Генном — известнейший символ преисподней. А праведники взойдут на Храмовую гору и оттуда — прямо в рай. Другими словами, как мусульмане, так и христиане связывали Масличную гору с концом света.

Через столетия после захвата Аль-Кудса халифом Омаром, предстоятель Русской Православной Церкви в изгнании митрополит Антоний Храповицкий даже ввел особенное учение, в соответствии с которым искупление человечества произошло даже не на Голгофе, а на Масличной горе, когда Спаситель молился до кровавого пота и слезно просил Господа:

— Да минует Меня чаша сия.

Это была древняя идея первых веков Христианства. Она была для владыки Антония тем более привлекательней, что на Масличной горе красуется русский монастырь святой Марии Магдалины. Святитель Антоний считал, что со временем Святую землю заселят русские: маковки и шатры православных храмов будут здесь повсюду. Этим замыслам не удалось осуществиться из-за вспыхнувшей в России революции.

…Лалибела любил созерцать Харам-эш-Шериф с Елеонской горы, с площадки русского монастыря св. Марии Магдалины. Оттуда открывался самый прекрасный вид на Храмовую гору. Куббат ас-Сахра и Аль-Акса были видны почти как на ладони. Между двумя горами пролегала долина Иосафат, где было самое древнее в мире кладбище. По преданиям всех трех религий, отсюда начнется воскресение мертвых.

Золотые ворота Храмовой горы, через которые, по талмудическим преданиям, должен пройти мошиах евреев, были плотно закрыты. Зубчатая массивная стена, построенная турками, лишь подчеркивала ценность запретной территории. Рядом с так называемым троном царя Соломона всегда дежурил арабский страж в зеленом камуфляже, вооруженный непременным Калашниковым.

В его обязанности, помимо обычного поддержания порядка, входило и выгонять туристов за час до начала намаза. Лалибела с Масличной горы безуспешно старался увидеть в страже нечто большее, чем очертание фигуры с железной веткой. Он испытывал к этому человеку странную ревность, как будто бы сам хотел быть на его месте. Здесь было то, что он никогда не встретит в Аксуме, — великолепие. Здесь чувствовалось напряжение, здесь была сила.

Страж-мусульманин защищал Храмовую гору от мнимых и реальных врагов, он был переполнен гордостью и радостью от понимания своей миссии хранителя, стража Харам-эш-Шериф.

Как бы эфиопские богословы ни оценивали религиозную ценность Харам-эш-Шериф, для Лалибелы сейчас она была почти очевидна. Но он хотел прочувствовать это собственной душой. Ведь для этого монах и приехал в Иерусалим. Он пытался молиться, чтобы не произошло каких-нибудь недоразумений и проволочек, чтобы сатана не воспрепятствовал ему посетить Харам-эш-Шериф. А может быть, ему не позволит войти на запретную территорию Господь Бог? Кто знает — только Сам Бог.

Очередь тем временем быстро продвигалась вперед. Монах уже подошел к одному из солдат, проверяющих туристов на наличие взрывчатых веществ, оружия и провокационной литературы. Страж напряженно покосился на подрясник эфиопа, по закону нельзя было позволять иноверцам молиться на горе, поэтому стражи не пропускали никого с четками и молитвенниками. Людей в культовой одежде они также имели право не допускать на Священный двор, но не хотели провоцировать конфликты и обычно пропускали христианских монахов, священников и даже евреев с пейсами, если такие изъявляли желание посетить Храмовую гору.

Однако опытные религиозные евреи не заходили на территорию Харам-эш-Шериф. По мнению талмудистов, тот еврей, который, даже если и нечаянно, наступит на место, где находилось Святая святых, непременно в тот же день умрет. Хасиды из радикальных молодежных сионистских группировок часто стояли прямо у входа на запретную территорию, на границе Харам-эш-Шериф. Они вели свою невидимую борьбу. Стараясь не обращать внимание на ненавидящие взгляды стражей, молодые хасиды молились о приходе мошиаха, который воздвигнет Третий храм, описанный в книге пророка Иеремии.

Мусульманские богословы считали, что Третий храм уже существует. Это и есть священная мечеть Аль-Акса (мечеть отдаленная), о которой написано в Коране:

Хвала Всевышнему, который перенес раба Своего из мечети неприкосновенной в мечеть отдаленную.

По сунне — мусульманским преданиям — в одну ночь Мухаммед перенесся из Мекки в Аль-Кудс на чудесном коне Аль-Бурак, где возглавлял молитву вместе с Исой, Мусой и другими пророками. Аль-Акса теоретически была третья исламская святыня в мире, а практически — первая после Каабы. Один из калифов однажды даже запретил хадж в Мекку, объявив, что правоверные должны делать хадж только в Аль-Кудс к мечети двух кибл Аль-Акса…

…Лалибела часто размышлял о том, что имел в виду Мухаммед, говоря об отдаленной мечети. Второй храм был уже много веков как разрушен, Храм Гроба Господня арабов нисколько не интересовал. Остается только базилика Неа, слава от которой во времена Юстиниана Великого шла по всему миру. Храма, посвященного Введению во Храм Пресвятой Богородицы.

Неужели византийская базилика Неа и была той самой священной отдаленной мечетью Аль-Акса, в которую, по мусульманским сказаниям, был перенесен Мухаммед? Кто знает, только сам Бог?

Во всяком случае, внутри Аль-Акса есть михраб Захарии и некоторые святыни, отображающие жизнь Божьей Матери. Эти детали указывают на некую преемственность мечети от базилики Неа. По исламским преданиям считается, что Иисус Христос родился именно здесь, а не в Вифлееме. Мусульмане, так же как иудеи и христиане, недооценивают время христианского Иерусалима и факт существования великой православной базилики. Ученые имамы, толкуя этот отрывок писания, обычно говорят, что пророк имел в виду небесную мечеть — прообраз будущей Аль-Аксы. Но так ли это на самом деле? По понятным причинам мусульманам неудобно считать, что Мухаммед молился именно в базилике Неа, вместе с Исой и Моисеем…

Лалибела тяжело вздохнул: когда дело касается Храмовой горы, все недоговаривают. И иудеи, и мусульмане, и даже христиане.

Страж истинного ковчега, стараясь выглядеть спокойным и равнодушным, прошел мимо молящихся хасидов и наконец вступил на территорию Харам-эш-Шерифа. Он полной грудью вдохнул воздух и почувствовал, как он изменился здесь, наверху. Взору открылась величественная картина мечети Куббат ас-Сахра. Золотой купол был похож на вечернее солнце, греющее, но не палящее; восьмиугольный дворец в голубом орнаменте надолго приковывал взор. Рядом беседки, как пальмы, женщины в платках и ветер, освежающий в эту жаркую погоду.

Лалибела сделал несколько шагов к этому замечательному архитектурному памятнику. О том, чтобы попасть внутрь мечети, не могло быть и речи, — мусульмане ревностно относились к своим святыням и не допускали туда иноверцев.

Настоятель эфиопского монастыря, который и постриг Лалибелу, рассказывал, что однажды, еще мальчиком, он побывал внутри Куббат ас-Сахра. Мечеть была построена прямо на вершине горы Мориа, на том самом Краеугольном камне, с которого, по мусульманским преданиям, вознесся в небо Мухаммед.

Старец говорил, что мечеть построена в соответствии с канонами африканской архитектуры. Внутри она была поделена на те же три концентрических круга, как и церкви эфиопов.

В первые века существования, до того как Аббасиды установили над Куббат ас-Сахра свой черный купол, над этой мечетью не было купола вообще. Считалось, что небо над Куббат ас-Сахра особое и само является куполом. Это было сосредоточие, центр Вселенной, здесь не требовалось искусственное небо свода купола. Молитвы отсюда уносились прямо к Господу, и ангелы непрестанно поднимались и спускались по невидимой лестнице. Лалибела знал, что базилика Неа также была построена без купола, по замыслу великих архитекторов и мудрецов Византии.

Лалибела осторожно прошел вокруг мечети, правильного восьмигранника, увенчанного золотым куполом. В священное здание заходило множество арабов: как мужчин, так и женщин. Они настороженно следили за эфиопом, чтобы он не приблизился к Куббат ас-Сахра ближе, чем на десять шагов. Лалибела вновь почувствовал некоторое подобие ревности. Он не любил ислам и считал религию, которую принес миру арабский пророк, заблуждением или, по крайней мере, большим шагом назад от истины, которую даровал людям Христос.

Но ему казалось странным, почему Господь попустил неверным евреям и язычникам-огнепоклонникам разрушить планы великого Юстиниана, почему была разрушена прекрасная базилика Неа, а храм великого Константинополя — святая София обращена турками в мечеть?

Византия — великая страна, некогда хранительница веры, обращена мусульманами в прах. Восточные христиане везде, кроме Эфиопии и России, находятся в униженном положении, либо перед мусульманами, либо перед католиками. Да и, честно говоря, даже в России и Эфиопии мирские власти стараются вмешиваться в церковные дела, так что эта независимость — дело весьма условное.

Одно осталось для христиан — независимость совести.

Лалибела прогуливался по Харам-эш-Шерифу. Оставалось немного времени до начала намаза, скоро туристов начнут выгонять с Храмовой горы суровые стражники. Монах решил, пока было время, подойти к восточной стороне горы, туда, откуда открывался вид на Масличную гору и где стояли величественные, замурованные большими тесаными камнями Золотые ворота. Он прошел через небольшой парк, зеленый, но пустынный, к крепостной стене, забрался наверх и взглянул вниз, прямо на долину. Вид открывался необыкновенный. Масличная гора была очень красива, даже в полуденную жару. Золотые купола русского монастыря святой Марии Магдалины почти растворялись в солнечных лучах. Вечером, когда солнце будет садиться, эти купола загорятся мягким, но сильным светом, словно свечи во время праздничного богослужения.

Между двумя горами, которые по своему размеру были лишь небольшими холмами, но по своему духовному значению врезались своими вершинами в небо, лежали древние кладбищенские камни. Некоторым гробницам было уже более трех тысяч лет. Это была знаменитая долина Иосафат — долина мертвых, где начнется воскресение всех от века умерших…

Вдруг монаха кто-то грубо окликнул. Лалибела обернулся и увидел чернокожего стража Харам-эш-Шериф. По внешнему виду это был эфиоп. Эфиопы и суданцы отличались от других чернокожих Африки. Их кожа носила благородный пепельный оттенок, и черты их лиц более напоминали семитов, чем хамитов.

Эфиоп-мусульманин, увидев своего брата по цвету кожи, улыбнулся. Затем он сказал несколько слов на арабском. Лалибела, улыбнувшись в ответ, пожал плечами, показав, что не знает этого языка. Тогда охранник поправил автомат и, неуверенно улыбаясь, спросил Лалибелу на эфиопском языке:

— Приближается время намаза. Я должен выгнать туристов с Харам-эш-Шериф. Прости, что грубо окрикнул тебя, мы боремся с иудео-христианской мафией очень давно. Но, я смотрю, ты, хоть и христианин, но тоже черный. Откуда ты, брат?

Монах дружелюбно посмотрел в глаза своему коллеге — хранителю Харам-эш-Шериф.

— Меня зовут Лалибела, я из монастыря близ Аксума. Это Эфиопия!

Страж заметно обрадовался.

— Я еще помню этот язык, которому когда-то учил меня отец. Недаром родители гордились моей памятью, поэтому мулла и отправил меня учиться. О, Аксум — древняя столица, много об этом городе слышал. Я Юсуф, мой отец наполовину эфиоп с Эритреи, принявший ислам, а мать родом с Йемена. — Юсуф пожал Лалибеле руку и продолжил рассказ. — Они поселились в Йемене, где с малых лет привили мне любовь к Аллаху, так я познал, хвала Всевышнему, истину. Я закончил с отличием медресе в Дамаске и выучил Коран наизусть.

Меня ждала хорошая судьба, брат. Но, повинуясь священному огню любви Божьей, который однажды возгорелся в моем сердце, я решил послужить пророку как воин. Уже несколько лет я защищаю священную мечеть Аль-Акса. — Юсуф медленно прокрутился вокруг своей оси, как будто осматривая окрестности. — Мы все, брат, под дулами израильских снайперов. В любой момент евреи-оккупанты могут начать религиозную войну. Аллах может расправиться со своими врагами в мановение ока, но ему угодно, когда правоверные проявляют свою ревность. — Юсуф остановился и пристально посмотрел на Лалибелу. — Так ты христианин, человек книги? Лалибела! Что ж, да поможет тебе Всевышний! Но скажи: что мешает тебе присоединиться к воинам пророка Мухаммеда, да благословит его Аллах и приветствует?

Лалибела помедлил с ответом.

— Там, в священном городе эфиопов Аксуме, есть старинная часовня, где стражник охраняет ковчег завета — тавот. Настоятель монастыря порекомендовал мою кандидатуру Святейшему Патриарху на должность нового хранителя тавота, так как действующий хранитель слишком стар и близок день его упокоения. Эта часовня с тавотом также важна для Эфиопии, как для мусульман Харам-эш-Шериф.

Никто не может пройти близко к часовне, железная решетка и страж ревностно охраняют святыню, которая, в свою очередь, охраняет всю Эфиопию. Я давно верю в Христа, и вера моя тверда как никогда. Тем более, я придерживаюсь древней аскетической традиции, я… монах.

— Что ж. — Страж неуверенно сжал автомат. — Скоро начнется намаз, поэтому тебе лучше покинуть Харам-эш-Шериф.

Лалибела хотел было удалиться, но почему-то остановился. Между ним и Юсуфом оставалась какая-то недоговоренность. Он был ему братом по крови, он, хоть и по-своему, но верил в Бога и охранял Харам-эш-Шериф. Монах дружелюбно сказал:

— Я не хотел унизить тебя, Юсуф, своими словами, или превознести христианство над исламом, хотя и убежден в истинности учения Христова.

Юсуф в ответ лишь надменно засмеялся, и автомат закачался на его груди.

— Не хотел унизить, говоришь?! Я знаю, Лалибела. Это просто невозможно. — Голос Юсуфа стал твердым. — Посмотри же в глаза фактам.

Аль-Кудс одинаково священен для половины населения нашей планеты, другая же половина являются язычниками или того хуже — атеистами. И вот в самом священном месте, исключая Мекку, в самом священном месте, вот уже более тысячи лет мусульмане владеют Священным двором. Как бы крестоносцы или иудеи ни хотели вернуть себе Харам-эш-Шериф, ничего у них не получается, потому что Аллах не дает совершиться беззаконию. Разве одно это не доказывает тебе истинность ислама? — В глазах Юсуфа загорелся огонь. — Христианская Европа уже давно стала центром безбожия, а их церкви — церкви обреченных. Дочь Европы — Америка — является большим шайтаном современного мира. А ислам — самая развивающаяся и мощная религия на земле. И уверяю тебя — настанет день, когда на земле будет развеваться одно великое знамя — зеленое знамя пророка. Зачем ты здесь? — Юсуф внимательно посмотрел на монаха. — Ведь мы же братья, Лалибела.

Мы братья… — Юсуф задумался… — Братья… И Аллах привел тебя ко мне, чтобы я сказал тебе то, что сказал.

Лалибела засомневался, стоит ли говорить то, что у него на сердце. Поколебавшись минуту, он все-таки ответил.

— Я был вчера на Масличной горе и смотрел на Харам-эш-Шериф в свете заходящего солнца. Я видел тебя, если это был ты, и завидовал тебе, тому, что ты защищаешь великую святыню — Харам-эш-Шериф.

Юсуфа обрадовал ответ Лалибелы.

— Так присоединяйся же к нам, и я смогу договориться с нашими, чтобы ты защищал Аль-Акса вместе со мной, мы можем плечом к плечу с оружием в руках вести джихад против неверных. Хочешь, произнеси шахаду прямо здесь, и мы вместе совершим твой первый в жизни намаз.

Эфиоп улыбнулся и в ответ только покачал головой.

— Юсуф, я благодарю тебя. Верю, что ты, брат, желаешь мне добра. Но разве не должны мы нести свою стражу там, где мы призваны? Как сказал пророк Исайя:

На стенах твоих, Иерусалим, Я поставил сторожей, которые не будут умолкать ни днем, ни ночью. О, вы, напоминающие о Господе! не умолкайте.

Мы оба призваны, Юсуф, и каждый на свою стражу Я часто думаю, могу ли я вмешиваться в чужую судьбу? Ведь тогда существует опасность, что я не пройду свою собственную.

Юсуф молчал…

— Хоть мы и братья, Юсуф, между нами непреодолимая пропасть. Поэтому стоит ли пытаться ее преодолеть? Может быть, это Всевышний так захотел? Кто знает — только Он Сам. Самое важное занятие на свете для меня — это защита часовни в Ак-суме, где находится истинный тавот, который привез в Эфиопию Менелик — сын царя Соломона и царицы Савской. Это мое призвание и моя судьба, точно так же, как твоя судьба — защита Харам-эш-Шериф.

Юсуф прервал молчание. Он был в гневе. Этот гнев набросил покрывало на его разум, и он не понял слов Лалибелы:

— Что?! Ты разве не знаешь, что эта царица Сабейская поклонялась звездам и луне и что мудрый Сулейман, да будет доволен им Аллах, обнаружил, с помощью своей мудрости, что у нее волосатые ноги и раздвоенные копыта! Она была больше джинном, чем человеком! Это правда, брат! Так написано в Коране, а Коран не может лгать… Ведь его продиктовал пророку Архангел Джабриил!

— Благослови тебя Бог, брат, мне уже пора. — Лалибела больше ничего не сказал, просто почти благодарно поклонился Юсуфу и пошел к выходу. Приближалось время намаза.

Чернокожий монах внезапно понял, что святым место не создается. Это знание пришло само как откровение от Господа. Ведь он столько просил Творца вразумить его, какое место святее: часовня в Аксуме или Харам-эш-Шериф… Теперь он все понял.

Святым место становится в человеческом сердце. И прежде всего оно должно нести радость и любовь. Где святость и любовь — там Харам-эш-Шериф.

О, Аксум… Старый охранник, льющий в руки паломников жидкое золото духовной радости. Монахи во всех монастырях мира, еженощно встающие на молитву.

Не умолкайте!

Воспоминание гордого тамплиера Андре де Монбара

Франкская церковь всегда стремилась к независимости от Рима. Поэтому среди франкских монархов из рода знаменитого Хлодвига однажды возникла удивительная версия происхождения их династии: что они являются потомками Иисуса Христа и Марии Магдалины. Конечно, это все не соответствовало истине. Но кому нужна истина? Золото, власть и чудеса управляют миром. Многие франкские аристократы и епископы не верили Папе. Не хотели верить, потому что Папа призывал склониться перед ним и целовать ему туфлю. Но это не для гордых франкских правителей… Ведь род Меровингов, как учили их таинственные мудрецы, — род еврейских царей от самого царя Давида. Поэтому евреи и чувствовали себя хорошо на земле Прованса. Кровь Меровингов тщательно отслеживалась, за носителями «царской крови» — sang real — был постоянный надзор. Отсюда и пошла средневековая ересь о поисках святого Грааля (san greal) — чарующая уже много веков умы и сердца миллионов людей сказка из лаборатории провансальских каббалистов. Таинственные мудрецы хотели посадить на трон Иерусалима Меровинга из рода царя Давида, чтобы франки признали его своим царем, а евреи объявили мошиахом. Это был прочный союз аристократов Франции с еврейскими мистиками, которые написали в замках Прованса первую каббалистическую книгу Бахир.

Ала Гибур Листам Адонаи. Грядет великий Царь, Царь из рода Давидова. В руке его железный посох, которым он будет пасти народы.

Он будет могущественней Папы и всех земных властителей, которые склонятся перед ним или погибнут… Каббала должна была стать мощным орудием для достижения этой цели. Но для этого сперва нужно освободить Иерусалим от власти нечестивых мусульман…

И вот Бернар Клервоский пламенными речами будоражит Европу. Нужно только нашить на одежду большой крест и отправиться на святую землю, и полное отпущение грехов обеспечено. Вооруженная толпа под руководством бородатого отшельника Петра двинулась на юг… И вот — Иерусалим взят…

Первый крестовый поход был в немалой степени снаряжен на деньги европейских евреев. Папа Урбан Второй издал буллу, в которой разрешил отбирать деньги у евреев-ростовщиков ради благого дела освобождения Иерусалима. Христианам давать деньги в рост запрещалось под угрозой отлучения от церкви. Исключение составляла сама Церковь. Лишь Рим мог давать деньги в рост под залог земли… и евреи. Крестоносцы, получив высочайшее благословение, принялись грабить евреев… История преподносит нам жуткий пример дискриминации по религиозному признаку. Но мало кто знает, что Папа получил тогда санкцию на ограбление единородцев от ведущих европейских раввинов, которым также был выгоден крестовый поход. Папа преследовал свои цели, раввины — свои. Евреев Прованса крестоносцы не трогали, и местные общины приняли многие еврейские семьи, спасающиеся от погромов. Здесь, в древней земле друидов Провансе, мудрецы Востока и Запада планировали великий заговор, о котором и не подозревал Папа…

Грядет великий Царь, Царь из рода Давидова. В руке его железный посох, которым он будет пасти народы.

…На юге старого Иерусалима возвышается древняя гора Сион — символ единства иудеев. В 1099 году город был взят крестоносцами Годфруа Бульонского. Оккупировавшие Аль-Кудс крестоносцы обнаружили на Сионе развалины древней византийской базилики. Это были руины так называемой матери всех церквей. Готфри сразу же приказал возвести аббатство на месте этих руин. Так появилось аббатство Богоматери на горе Сион. Об этом гласят летописные хроники крестоносцев. Они, правда, не упоминают, что матерью всех церквей называлась великая базилика Неа. И находилась она не на горе Сион, а на Храмовой горе: в том месте, где в наше время находится мечеть Аль-Акса. Эта мечеть была и во время взятия города крестоносцами, в ней они устроили кровавую безжалостную резню. Опять историческая фальсификация о базилике Неа… Почему так?

В небольшой трапезной при этом аббатстве прошло заседание тайного общества Сиона. Европейцам это общество известно в латинской транскрипции как Приорат Сиона.

Председательствовал на нем граф Андре де Монбар. Общество Сиона стало союзом ученых дворян-крестоносцев с мистиками востока. Его задачей было создание новой мировой религии. Именно создание. Это должна быть религия, примиряющая восток и запад, поэтому дающая первосвященнику величайшую власть, много превышающую власть Александра Великого. О создании Приората Сиона не знал даже Папа. Чтобы замаскировать деятельность тайного общества Сиона, было решено учредить легальный католический рыцарский орден Храма. Эти рыцари стали называть себя храмовниками — тамплиерами. Племянник первого магистра общества Сиона Андре Де Монбара аббат Бернар Клервоский произносил в Европе возвышенные проповеди в защиту тамплиеров. Он провозгласил их идеалом и образцом рыцарского христианского служения. Тамплиеры, руководимые Приоратом Сиона, искали Ковчег завета, который был украден еще во время Царей. Ковчег будет главной святыней нового учения.

Грядет великий Царь, Царь из рода Давидова. В руке его железный посох, которым он будет пасти народы.

Никто не знал и не знает, когда это произойдет. Ковчег так и не был найден, и тамплиеры признали главной другую «святыню».

Один из девяти первых тамплиеров ордена (история умалчивает, кто именно, возможно, это был первый магистр тамплиеров Гуго де Пейон) любил одну знатную даму, но та умерла в юном возрасте. Смерть любимой разбила ему сердце. Они были помолвлены. В ночь после похорон рыцарь, потерявший от любви разум, проник в фамильный склеп, открыл могилу и совокупился с безжизненным телом девушки. Удовлетворив страсть, рыцарь осознал, что он сделал, и хотел было покончить с собой. И тогда из потустороннего мрака донесся голос, приказывающий ему успокоиться и прийти в склеп через девять месяцев, чтобы найти плод их любви. Рыцарь повиновался: в указанное время он снова открыл могилу. Между берцовых костей скелета он нашел странную высушенную голову.

— Не расставайся с ней никогда, — сказал тот же голос, — потому что она принесет тебе все, что ты только захочешь. Рыцарь унес голову с собой. Отныне эта голова стала его ангелом-хранителем и помогала ему творить чудеса. А после смерти рыцаря она стала собственностью ордена. Эту голову называли — Бафомет. И она стала главной тайной святыней тамплиеров. Бафомет должен был принести рыцарям несметные богатства и власть, достаточные, чтобы возвести великого Царя на престол Давидов. Когда этот царь появится, по преданию тамплиеров, высушенная голова должна заплакать… Они ждут этого до сих пор… Ну, тогда, в первые годы создания ордена, тамплиеры занимались разными делами. В том числе и граф Андре Де Монбар — первый магистр Приората Сиона — которому иерусалимский король дал необычное задание.

— Выясни, — сказал Балдуин, — как хитрые греки зажигают небесный огонь.

— Меч воинов выкован по подобию креста. Гордость — изуродованное достоинство сынов Адама. Мир — кривое зеркало наших надежд. Святой город — подобие небесного Иерусалима. Кровь еретиков угодна Господу как всесожжение.

Благородный крестоносец Андре де Монбар надменно вошел в Храм Гроба Господня и благоговейно перекрестился. В этом человеке парадоксальным образом совмещались противоположные качества. Он мог с большой жестокостью уничтожать людей и в то же время искренне молиться об упокоении их душ. Наверное, такой человеческий тип был характерен для своего времени: воин духовный и небесный в одном лице. Он был уже стар, но глаза его горели…

Храм Гроба Господня… Святыня греческого христианства… Де Монбар не считал этот храм величайшей святыней. То ли дело Templum Domini и Templum Salomonis.

Эти два тамплиерских храма, обращенных из мусульманских мечетей, символизировали будущее. На Храмовой горе сойдутся все религии под властью его тайного общества…

Грядет великий Царь, Царь из рода Давидова. В руке его железный посох, которым он будет пасти народы.

Тамплиер имел большие полномочия, которые даровал ему король, право казнить и миловать, он мог вести дознание любыми методами, в том числе и применять пытку.

Уже прошло два года, как король Иерусалима Балдуин Первый — Охранитель Гроба Господня — приказал ромейскому духовенству не участвовать в богослужениях Гроба Господня и запретил низводить священный огонь на Пасху, потому что не считал само схождение истинным чудом, а себя — вассалом Константинополя. Хотя его брат Готфрид и дал такую клятву византийскому императору Алексею, Балдуин считал себя свободным от нее.

Местные христиане, которым крестоносцы дали свободу, стали вести себя гордо и надменно, считая императора выше Папы. Нужно было преподать им хороший урок. Но эти восточные священники оказались более хитрыми, чем подозревали крестоносцы.

Святогробское духовенство смиренно ушло с хоругвями и золотой священной утварью, оставив места за безбородыми западными патерами, но с их уходом ушло и чудо схождения Благодатного огня. Местные христиане начали роптать на короля. Огня не было уже два года, и среди простолюдинов шли разговоры о том, что крестоносцы являются еретиками, а не благочестивыми христианами. Даже мусульмане разрешали грекам низводить этот огонь, а крестоносцы были еще более жестокими к своим восточным братьям, чем слуги пророка Мухаммеда. Участились случаи ренегатства, когда местные христиане, впав в отчаяние от правления крестоносцев, произносили шахаду и бежали в Египет или Сирию, под зеленые знамена пророка. Балдуин с каждым месяцем понимал простую истину. Иерусалимские христиане вовсе не нуждались в защите, как это представил в своем письме Папе император Алексей Комнин. Они, эти туземные христиане, не были воинственным племенем и могли вполне комфортно сосуществовать как с Омейядами, так и с Аббасидами.

Западные христиане ничего не могли сделать с этими религиозными волнениями. Директивы из Рима предписывали найти секрет «греческого огня» и разоблачить бородатых византийских прелатов. Папа не был уже простым византийским чиновником, как считал когда-то император Алексей. Он был никем иным, как наместником апостола Петра, главой христианской Церкви. Папа не просто был убежден в этом, всеми силами он хотел доказать всему миру свое очевидное превосходство над остальными политическими и религиозными лидерами.

Андре де Монбар расследовал этот вопрос не только для короля. Он сам был магистром Приората Сиона. Он сам был тайным Папой… Папа в Риме нуждался в том, чтобы он нашел секрет и узнал, как эти хитрые греки зажигают огонь с неба. Но и он сам нуждался в этом не меньше, потому что схождение благодатного огня было настоящей тайной. А ведь вся власть над людьми держится на трех китах: чудо, тайна, авторитет. Владеющий тайной — владеет массами. И Бог, не иначе как Сам Бог, дал ему этот шанс возобладать над невежественной толпой.

Папа Римский не хотел повторять «волшебство» греков, потому как считал себя почти Богом, наместником Христа на земле, которому стыдно идти на обман и использовать для укрепления собственного величия какие-то дешевые трюки. Ему не нужна была тайна, ему нужно было ее развенчивание. Он просто хотел посрамить восточных христиан и, открыв обман, привести их к поклонению себе. А что в таком случае хотел Балдуин? Король был при смерти — он хотел спокойно умереть.

Тамплиер знал, что король Балдуин Первый не очень-то хотел делиться властью с Папой, поэтому Святейший Отец и организовал на Святой земле могущественный оплот папства. Так и был создан первый военно-монашеский орден Храма Соломона. Ордену не исполнилось и года, однако он привлекал в свои ряды многих последователей, ему уже жертвовали имения и большие деньги. Но эту идею Папе дал племянник графа де Монбара аббат Бернар из Клерво. Его ораторские способности были исключительными, он стал настоящим вдохновителем крестового похода и одним из влиятельнейших людей своего времени. Но и Бернар не знал всю правду.

Тамплиеры обосновались на Храмовой горе — по их мнению, самому святому месту на земле. Мечеть Куббат ас-Сахра они назвали Храмом Соломона, а мечеть Аль-Акса, в которой орден открыл свою резиденцию, была названа Храмом Господним, в подземной мечети тамплиеры стали держать своих лошадей — главное рыцарское сокровище. Не иначе как Бог даровал тамплиерам такое могущество, думал граф де Монбар. Так же считал и Святейший отец.

Папа, в отличие от византийцев, понял политическое значение Храмовой горы и думал, что расположил там свои глаза и уши, а также и острый меч. Но Приорат Сиона вел свою особенную игру, используя тамплиеров, как глину в искусных руках мастера. Через орден Храма и самого Бернара Клервоского они подспудно влияли и на политику Рима. Так граф Андре де Монбар чувствовал себя своеобразным Антипапой. Рыцари по его указаниям стали вести раскопки, чтобы найти ковчег завета и другие ветхозаветные святыни. Тамлиеры активно занимались наукой и перенимали все восточные знания, какие только могли приобрести. Их сила и влияние росли с каждым днем.

Королю Балдуину пришлось идти на союз с тамплиерами и всячески их поддерживать. Орден был очень в выгодном положении, на него были вынуждены опираться как глава католической Церкви, так и Иерусалимский король. Хотя даже Папа и знать не знал про двуличную суть тамплиеров: с виду послушный католический орден Храма направляется невидимой рукой Приората Сиона. Балдуин обо всем догадывался, но молчал… Он просто хотел спокойно умереть.

Король ждал от расследования только правды. В отличие от своего неистового брата, он был совестливым человеком, о чем хорошо знал граф де Монбар. Конечно, он являлся еще и ревностным католиком, но, как и любой король, тяготился земной властью Святейшего Отца. Он не хотел приезжать в Европу, не хотел целовать ему туфлю. Здесь, на Востоке, все было гораздо проще. Он здесь король, и все местные христиане — его подданные.

Это касалось в том числе и христиан восточного обряда. Придворные священники-франки из родной Лотарингии уже давно говорили ему, шептали в уши, что византийцы исповедуют древнее нечестие полуарианство, считая Христа не равным Отцу, и что, по их учению, Святой Дух исходит только от Отца, а не от Сына. Но Балдуин когда-то видел золотое великолепие Константинополя, в сотни раз превышающее славу Рима. Он понимал, что христианский Восток значительно превосходил Запад. Гордые бородатые епископы Нового Рима глядели на него и на огромное войско крестоносцев с нескрываемым презрением. Для них крестоносцы были не воинами Божьими, а ордой варваров. Петр-пустынник был для них всего лишь жалким прельщенным монахом, а не великим аскетом. Балдуин понимал византийцев, он и сам считал также, хотя, конечно, заявлял совсем другое. С византийцами было можно иметь дело, Константинополь был далеко, и император был таким же врагом мусульман, как и сам Балдуин, правда, с ромеями нужно было держать ухо востро. Хитрые греки могли побеждать, даже уступая. Но в целом крестоносцы не любили греков и всячески их притесняли.

Тамплиеры выделялись из общей массы крестоносцев, — их лидер граф Гуго был самым знатным и умным из всех лидеров первого крестового похода. Тамплиеры составляли конкуренцию королевской власти и следили за контактами короля со схизматиками. Балдуин понимал, что Европа была не за ним, а за тамплиерами. Знаменитым племянником другого знатного тамплиера графа Андре де Монбара был друг Папы и замечательный проповедник своего времени Бернар Клервоский — вдохновитель крестовых походов, он обеспечивал им поддержку в Риме.

Король назначил графа Андре главным экспертом в изучении вопроса о благодатном огне, потому что, поручи он это кому-нибудь другому, тамплиеры провели бы свое независимое расследование и могли интриговать против него, имея за собой мощную поддержку Рима. В задачу тамплиеров входили не только охрана святынь, но и изучение ислама и иудаизма. Папа лелеял планы по крещению еретиков и евреев. И Андре де Монбар должен был помочь в этом Святейшему Отцу. Но сам Приорат Сиона лелеял другие планы.

Грядет великий Царь, Царь из рода Давидова. В руке его железный посох, которым он будет пасти народы.

Ну а иерусалимский король хотел только успокоения совести перед смертью…

…Балдуин со страхом и трепетом, далеко не священным, вспоминал день захвата Иерусалима. Простит ли его Господь за ту кровь, которую они пролили тогда? Действительно ли Христу угодна кровь еретиков, как о том учил Бернар Клервоский? Этот день был самым кровавым из дней, которые только видели его глаза.

Гордый Рим хотел показать неверным, что Храмовая гора находится в руках истинных воинов Христовых. Чтобы слух о воинственных крестоносцах пронесся по всему миру, повергая врагов Христовых в священный трепет. Перед самым штурмом крестоносцы отслужили три благодарственные мессы на Масличной горе. Если бы их враги воспользовались моментом, они бы могли легко уничтожить войско. Но они были парализованы, скованы ужасом. Штурм получился на удивление успешным. Готфрид держал в своей руке копье судьбы, воодушевленные орды пробили слабую оборону деморализованного противника. Странно, очень странно, брат нападал, держа в руках то самое копье, которым прободили плоть Христа преторианцы. Как будто он вновь хотел поразить Спасителя, соревнуясь Лонгину Сотнику. Войдя в Святой град, один из вождей крестоносцев Танкред, воинственно размахивая мечом над головой, подошел со своими воинами к великой Куббат ас-Сахра. Пораженные великолепием этой мечети, многие сочли ее тем самым Храмом Царя Соломона, о котором знали понаслышке, и вознесли на этом месте благодарственные молитвы. Тысячи мусульман также собрались у Храмовой горы для молитв Аллаху. Они, скрываясь от кровожадных пилигримов, искали спасения в мечети Аль-Акса. Назначив огромный выкуп, норманн Танкред обещал им безопасность и запер их. На следующий день их всех вырезали крестоносцы, в буквальном смысле купаясь в крови мусульман.

После всего крестоносцы, не успев смыть кровь, пришли каяться и славить Бога в Храм Гроба Господня. Вокруг Храма лежали разбросанные трупы мусульман. Этими жестокостями крестоносцы хотели показать мусульманам, что настоящим хозяином на земле является Папа Римский — наместник Бога на земле, а не какой-нибудь византийский император или какой-нибудь калиф. Король часто думал о том, одобрил ли бы Христос методы своего наместника. Не подходит ли в данном случае притча о нерадивом слуге, который в отсутствии хозяина делал все что угодно? Правда, Папа не одобрил этих жестокостей, однако каждому умному человеку было понятно, что они были неизбежны.

Воины пророка поняли этот урок и долгое время даже не оспаривали свое право на Аль-Кудс, который оставался в руках христиан до завоевательных побед Салах-ад-Дина. Один араб, спасшийся после кровавой резни, устроенной Танкредом в Иерусалиме, добрался до Сирии и пришел в главную мечеть в Дамаске. Он стал есть при людях свиное мясо, запивая его вином. Как раз шел священный месяц Рамадан, и негодующие верующие из мечети избили нечестивца почти до смерти. Тогда он громко провозгласил: «Вы чуть было не убили меня за то, что я нарушил пост, а почему же ваша ревность не направлена на то, чтобы освободить Аль-Кудс из рук неверных?! Вы разве не слышите крики братьев, которых крестоносцы мучают и убивают?! Вы чуть не убили меня за то, что я пью вино, но пальцем не пошевелили, чтобы остановить франков, пьющих кровь верных».

Этот призыв не нашел своих последователей, потому что страх от такого чудовищного варварства понуждал некоторых богословов учить, что это злые джинны, а не крестоносцы пришли терзать плоть верных. Умма в опасности, и помочь им может только Аллах, которому нужно горячо молиться. Мусульмане охотно тому верили. Только через шестьдесят лет начался джихад против неверных. Но сейчас до этого было еще далеко. Христиане твердо стояли на Святой земле. Только король Иерусалимский Балдуин Первый был при смерти. Он лежал на одре болезни и, чтобы подкрепиться духом, перечитывал проповеди Бернара, аббата всея Европы из Клерво:

Ты — человек рачительный, знающий толк в мирских делах и умеющий извлекать выгоду? Если это так, я могу предложить тебе хорошую сделку — только не упускай свой шанс. Возьми знак креста, нашей его на одежду, и тут же тебе отпустятся все грехи. О! С какой славой возвращаются победители из битвы! Сколь блаженны мученики, павшие в битве! Радуйся, стойкий защитник святой католической веры, если ты еще жив и сражаешься за Господа, но возносись и славься еще больше, если ты пал в битве и воссоединился с Господом.

Балдуин отбросил книгу огненных проповедей в сторону. Он был мудрым правителем и ревностным христианином, с мечом в одной руке, с молитвенником — в другой. Но некоторые вещи, которым учили Папа и аббат Бернар, его настораживали. Король имел свою точку зрения на некоторые вероучительные вопросы. Его здоровье таяло день ото дня, приближалась Пасха, и он очень хотел дожить до этого дня.

Короля очень беспокоил вопрос схождения благодатного огня на Пасху. Его советники в один голос говорили, что это все обычный «греческий огонь» схизматиков, которые в последние века весьма преуспели в пиротехнике, что помогает Константинополю не только обороняться от арабов, но и творить разные ложные чудеса, чтобы дурить невежественный народ.

Советники представили королю многочисленные свидетельства арабов, которые описывали, как именно схизматики зажигали этот огонь. Некоторые епископы просили у короля даже благословение на то, чтобы самим возобновить это чудо, если его так уж беспокоил этот вопрос. Дескать, надо распространять побольше небылиц и ложных чудес, чтобы производить впечатление на толпу: чем меньше она понимает, тем больше восхищается. Католические священники не хуже греческих смогут низводить огонь с неба, пусть только король убедит Папу в правильности такого подхода. Духовник Балдуина учил, что святые отцы и учителя не всегда говорили то, что думали, — а то, что влагали в их уста обстоятельства и потребности. Но не духовник был охранителем Гроба Господня, а сам Балдуин. И отвечать перед Богом будет тоже он.

Конечно, король с негодованием отвергал предложение перенять фальсификацию схождения огня, он хотел умереть с чистой совестью. Но, увы, — совесть его уже была не вполне чиста, она жгла его изнутри, и Балдуин не хотел ошибиться хотя бы насчет этого огня. Вполне возможно, что противниками признания чуда схождения Благодатного огня руководила банальная зависть. Ведь этой традиции уже не первый год. Неделю назад он вызвал к себе одного ученого рыцаря-тамплиера, чтобы тот сделал дознание по поводу этого явления. Ему были вручены все полномочия, вплоть до пыток. Балдуин хотел знать только правду… Он верил, что гордый тамплиер все выяснит…

…Андре де Монбар стоял в задумчивости, он вспоминал арабские записи, разоблачающие чудо. Например, так писал известный историк Аль-Джаубари.

А дело в том, что эта лампада — величайший из фокусов, устроенных первыми поколениями; я разъясню его тебе и открою тайну. Дело в том, что в вершине купола есть железная шкатулка, соединенная с цепью, на которой подвешена. Она укреплена в самом своде купола, и ее не видит никто кроме этого монаха. На этой цепи и есть шкатулка, внутри которой пустота. А когда наступает вечер субботы света, монах поднимается к шкатулке и кладет в нее серу, а под ней огонь, рассчитанный до того часа, когда ему нужно нисхождение света. Цепь он смазывает маслом бальзамового дерева и, когда наступает время, огонь зажигает состав в месте соединения цепи с этой прикрепленной шкатулкой. Бальзамовое масло собирается в этой точке и начинает течь по цепи, спускаясь к лампаде. Огонь касается фитиля лампады, а он раньше насыщен бальзамовым маслом, и зажигает его.

Нескольких греческих епископов уже предали пытке в казематах замка Бахир, и они подтвердили все арабские свидетельства. Но рыцарь не очень-то доверял сведениям, полученным под пыткой. Священники были готовы говорить все, что от них хотят услышать, только бы избежать боли. В их показаниях были и значительные расхождения, которые было необходимо проверить лично.

Тамплиер почесал редкую бороду и зашел в придел Ангела. Из всех западных рыцарей только тамплиеры носили бороды, показывая свой особый «восточный» статус. Он благоговейно облобызал камень, отваленный Ангелом от Гроба Господня, служащий престолом, и стал осматривать придел. Через полчаса он понял, что здесь нет ничего указывающего на фальсификацию чуда.

Огонь низводили греки, армяне и эфиопы, в совместной молитве призывающие благодать Святого Духа.

В саму кувуклию епископы не входили, они молились рядом. Следовательно, греческие кудесники подготавливали все заранее. Арабы обещали отрубить руки тем, кто подготавливал это чудо. Но, честно говоря, они не очень-то трудились над разоблачением греков. Несмотря на религиозные разногласия, мусульманские правители Иерусалима понимали, что схождение благодатного огня привлекает множество поклонников, что ощутимо и положительно влияло на экономику святого города.

Папа решил положить всему этому конец. Рыцари еще считали, что через двадцать лет весь мир будет у ног Папы, и экономика города их волновала меньше, чем военные подвиги.

Необходимо было разоблачить это чудо и показать трусливым схизматикам, что их епископы-еретики долгое время обманывали их. А королю нужна была только правда.

Проворные слуги тамплиера принесли ему лестницу. Помолившись, он вышел из придела Ангела и осторожно залез по лестнице на купол кувуклии. Он хотел обнаружить небольшое отверстие на куполе.

Некоторые арабские критики Света считали, что в Великую субботу солнце светило прямо в центр купола, где стояли большие линзы, сделанные из двух выпуклых стекол и воды. Рыцарь хотел обнаружить, можно ли поместить под крышей такую линзу и есть ли вообще отверстие или люк на крыше.

Внимательно осмотрев крышу, он такого люка не обнаружил. В принципе, если местные христиане вот уже четыре сотни лет находились среди агрессивного мусульманского окружения, они стали хитрыми и предельно осторожными. Ведь разоблачение чуда грозило священникам мучительной смертью. Люк и линза — было бы слишком просто и одновременно сложно в техническом исполнении. А вдруг тучи заволокут небо? Тамплиер отмел этот метод добывания священного огня. Возможно, ромеи пользовались этим способом во времена Юстиниана, но потом они решили придумать нечто более хитроумное и зрелищное.

Тамплиер слез вниз, ни слова не говоря своим почтительным слугам, и взял меньшую лестницу. Он решил зайти в саму кувуклию, к Гробу, и проверить, есть ли в своде купола железная шкатулка. Он зажег большую лампаду для освящения часовни.

Зайдя в кувуклию, рыцарь благоговейно приложился к Гробу. Он понимал, в каком месте сейчас находится. Он понимал, что Господь может его покарать за неблагоговейное или недобросовестное отношение к поручению, которое возложил на него король. В его личности сочеталось как бы два человека: верующий до фанатизма рыцарь и коварный до вероломства политик. Сейчас в нем ожил рыцарь во всей своей мощи.

Тамплиер поднялся к куполу и внимательно осмотрел цепи, на которых висели большие лампады. Никакой железной шкатулки он не обнаружил. Также он не нашел крючьев или желобков, на которых можно было эту шкатулку укрепить, если ее приносили только на страстной седмице. Тамплиер соскреб в мешочек нагар с цепей острым кривым ножом: возможно, ромеи использовали бальзамовое масло или серу.

В их ордене был один образованный паладин, который, помимо многих других дисциплин, знал арабскую алхимию. Он был сирийцем по крови и лучшим специалистом по пиротехнике во всем иерусалимском королевстве. Тамплиер даст ему этот нагар — если в нем есть сера или бальзамовое масло, паладин легко об этом узнает.

Он осторожно спустился вниз и осмотрел все иконы, что были возле Гроба. По одной из арабских версий, одна из этих икон аккуратно и незаметно закрывала нишу, где монах зажигал большую свечу за день до Великой субботы. Когда свеча сгорала, она якобы воспламеняла веревку, опять же, обильно смазанную бальзамовым маслом. Хитро сплетенная сеть пропитанных бальзамовым маслом веревок, которые маскировались в цепях, воспламеняла лампады уже в самом Храме. У молящихся создавалось ощущение, что Святой Свет нисходит с самого неба. Рыцарь долго осматривал все иконы, снял их, но не заметил никакой ниши или какого-нибудь углубления, где можно было спрятать зажженную свечу. Также на иконах не было следов присутствия огня или капель кипящего масла.

Тамплиер задумался: может быть, когда Готфрид сместил ромейское духовенство в Храме, они уничтожили и все следы получения огня, заменили иконы и цепи? А может быть, они были до того осторожны, что приготавливали все необходимое — цепи, веревки с бальзамовым маслом и все другое — непосредственно перед самим обрядом? Как же узнать, где правда? Уже сегодня больной король ждал его доклада, Папа также просил незамедлительно направить ему подробный отчет о проделанной работе. Что он может сказать, какие выводы ему предстоит сделать в этом докладе? Рыцарь затушил свою большую лампаду и очутился в полной темноте. Когда-то в этом месте в полной темноте лежало тело Спасителя в погребальных одеждах, пока Его душа нисходила в ад, чтобы освободить всех от века усопших. Тамплиер глубоко вздохнул от переполнявшего его благоговения и преклонил колена перед Гробом. Он ощупал руками холодный мрамор святыни и начал молиться: «Господи, Ты видишь, что я ищу правды и только правды. Если Ты хочешь, чтобы восторжествовала истина, укажи мне, что мне сказать королю и Папе. Не дай же мне ошибиться».

Уже через десять минут теплой молитвы тамплиер прослезился. Перед его взором возникла Голгофа и распятый Христос. Милосердный Господь терпел высочайшие муки ради каждого человека, приходящего в мир. Как велика Его милость к падшему человеческому роду!

Он молился около часа и очень устал. За время молитвы он представлял в своем воображении все муки, которые терпел Христос. Затем он представил жен-мироносиц, которые, войдя в Гроб, увидели яркий свет и ангела, сидящего на камне и благовествующего воскресение. Петр Пустынник учил его представлять эти священные картины как можно чаще и больше. Он не понимал, почему гордые аскеты востока отвергали эту практику, называя ее прелестью?

Наконец, он уже не мог ничего представлять. Тамплиер сел на каменный пол и вытер пот со лба. Он уже знал, что ему следует указать в докладе и о чем сказать умирающему королю, чтобы его больное сердце успокоилось и он умиротворенный принял бы смерть. Он знал, что нужно было сказать Папе, чтобы и Святейший отец был доволен. Но как же насчет его самого, Андре де Монбара?

Тамплиер поднял глаза и увидел, как лампада, которую он недавно затушил, вновь чудесным образом зажглась. Может быть, он не до конца затушил ее? Сомнения стали штурмовать разум. Рыцарь опять закрыл глаза, его сердце часто забилось, как перед боем. Зачем нужны сомнения — они только все портят. В этом явлении и был весь ответ Христа.

Но существовала еще и политика, поэтому чудо нужно было смягчить здравым смыслом и дипломатией. Но вот только для кого было это чудо: для греков, короля, Папы или для него самого? Никто не знает, только Сам Бог.

Рыцарь мягко улыбнулся, нисколько не удивившись произошедшему чуду: граф видел много чудесного на своем веку. Он поблагодарил Бога, взял зажженную лампаду и вышел из кувуклии. Слуги, почтительно склонившись перед своим господином, ждали распоряжений. Тамплиер отдал им лампаду и приказал зажечь от этого огня все лампады в Храме Соломона и в Храме Господнем…

…Король чувствовал себя очень слабым. Его сердце трепетало, как олененок в силках, готовое в любую минуту остановиться. Недавно у него был один преданный военачальник, который спас его при штурме Иерусалима от сарацинского клинка. Балдуин Первый усталым голосом говорил с ним и сделал некоторые распоряжения, в том числе приказал, чтобы его захоронили рядом с кувуклией, в Храме Гроба Господня, рядом с Готфридом. Он ждал прихода одного ученого тамплиера, которому неделю назад поручил расследовать вопрос Святого Света. Король лежал и молился Божьей Матери, чтобы Она помогла ему умереть спокойно. Наконец слуга в полном военном облачении доложил, что на прием пришел ученый рыцарь. Король махнул рукой, показывая, что следует впустить рыцаря. Тамплиер вошел, почтительно поклонился Балдуину и поцеловал его дрожащую десницу:

— Как ваше здоровье, Ваше Величество?

Король слабо засмеялся.

— Молитвами Папы, я скоро упокоюсь, надеюсь, что в мире.

— Конечно, Ваше Величество. — Тамплиер сделал вид, что не понял подтекст этой шутки.

— Итак, расскажите мне о том, как продвигаются ваши исследования вопроса снисхождения так называемого благодатного огня в Великую субботу. В Двух словах — это фальсификация, граф?

— Безусловно, Ваше Величество.

Король облегченно выдохнул.

— Так значит, Святейший Отец был прав насчет схизматиков. Вы это хотите сказать?

— Конечно, Папа всегда прав.

Король на это высказывание лишь улыбнулся.

— О, да!

— Однако не все так просто, как это выглядит на первый взгляд.

— Что вы имеете в виду? — Его улыбка быстро потускнела. Король не любил, когда с ним играли. — Я не понимаю, что вы хотите до меня донести.

— У меня не вызывает сомнения факт непроизвольного зажигания лампад, как во Гробе, так и в приделе Ангела. Это обычно происходит во время молитв верующих.

— На Пасху? — Король заинтересовано поднял глаза.

— Не всегда.

— То есть?

— Вы понимаете, какое дело, Ваше Величество… В Великую субботу с первых дней христианства в Иерусалиме исполняли древний обряд освящения огня. Митрополит читал определенные молитвы и освящал огонь на Гробе, раздавая его верующим, знаменуя тем самым момент, когда жены-мироносицы увидели свет, нисходящий от Гроба и Ангела, благовествующего воскресение. В греческой и армянской традиции это явление так и называется: схождение Святого Света. Со временем произошло изменение обряда из-за мнения простых мирян, которые были убеждены в нетварной природе этого огня. Епископы потворствовали этим измышлениям черни, отчасти желая повысить свой авторитет, отчасти будучи сами убежденными в чудесной природе этого огня. Вполне возможно, что они считают его чудесным после освящения, как крещенскую воду, и не говорят всех подробностей, не желая разочаровывать толпу верующих паломников, жаждущих получить от Иерусалима массу впечатлений и стать свидетелем всевозможных чудес, о которых паломник может рассказать на родине. Подобное явление мы видим в почитании простолюдинами святых мощей. Спроси любого крестьянина, он уверен, что они все имеют нетленную природу. Хотя таковых, как все мы знаем, меньшинство. По этой причине, последование обряда освящения огня не записано на бумаге и передается из уст в уста.

И патриарх Иерусалимский стал заложником мнения большинства. Скажи он сейчас, что огонь не нисходит с небес, а происходит лишь его освящение, важный и древний обряд, верующие разорвут его как опасного еретика. Ведь существует множество благочестивых легенд, связывающих с прекращением чуда скорый конец света.

Король недовольно поморщился.

— Знаю-знаю, мои новые подданные мне уже все уши прожужжали про это. Так что же вам, граф, сказали местные епископы? Они рассказали про обряд освящения огня? Про это древнее таинство?

— Да.

— Они подвергались допросу?

— Их пытали перед тем, как брать показания. — Тамплиер сдержано улыбнулся. — Бог заставил их рассказать нам правду.

Король улыбнулся в ответ.

— Какую правду, граф, — которую вы сочинили и предложили им или настоящие подробности этой фальсификации? Не думаю, что до пыток они выложили вам подробный план низведения огня. Скорее всего, это произошло после.

— Да, вы очень проницательны, Ваше Величество.

— Ну, так что там — железная шкатулка или ниша за иконой? Бальзамовое масло?

— Вы очень осведомлены, Ваше Величество. — Я соскоблил нагар с цепей. Если они использовали бальзамовое масло, мы это узнаем. — Тамплиер поклонился. — Епископы проявили удивительное расхождение в вопросе способа низведения огня.

Балдуин заинтересованно присел на кровати.

— И это значит, граф, что либо епископы хранят этот секрет так же ревностно, как ромейские императоры сберегают секрет «греческого огня», либо они лгут, чтобы угодить вам, тем самым избежав пыток, и чудо все-таки существует. Как вы сами считаете, какая версия более правильная? Вы говорили, что не отрицаете случаи самопроизвольного зажигания лампад. Что вы этим хотите сказать, граф? Мне нужен простой ответ. Разгадки самых запутанных тайн всегда очень просты.

— Но не в этом случае, Ваше Величество.

— Не темните со мной, граф, иначе я поручу этот вопрос благородным рыцарям из ордена госпитальеров.

Тамплиер быстро поклонился.

— Я и не думал темнить перед вами, просто истина заключается в том, что чудо на самом деле существует, но те епископы, что не верят в него, используют механические способы для поддержания древнего верования. Весь вопрос в периодах упадка веры и ее расцвета.

— И какой период мы имеем сейчас?

Тамплиер вновь поклонился.

— Несомненно, упадок, Ваше Величество. Четыреста лет исламского владычества не пошли на пользу местным христианам.

— Вот что! — Король знаком попросил рыцаря подать ему воды. Напившись вволю, он протер уста и произнес со всей серьезностью. — Папа хочет, чтобы мы поддерживали Иерусалимского латинского патриарха. Ему нужна паства, которая бы переняла догматы Рима, я имею в виду филиокве. Но местные христиане держат сторону Константинополя, а не Рима, и одно из самых главных доказательств нашего якобы нечестия — это то, что католики не низводят своими молитвами огонь с неба. Арнольд, наш патриарх, будь он неладен, пытается образумить наших восточных братьев огнем и мечом. Но это все глупо! Хм, да, глупо! Буду с вами откровенен, граф. Папа хочет разоблачения чуда и ждет этого от нас, он думает, что это приведет местных христиан из полуарианства в лоно католической Церкви, но я считаю такой подход совершенно неуместным. Если выступить с разоблачениями, местные христиане охотней примут ислам, чем перейдут под власть Папы. Вы ведь это понимаете?

— Да, конечно, Ваше Величество. Рыцари нашего ордена каждый день испытывают враждебное давление со стороны местных христиан. Они считают нас еретиками и погаными франками…

— Вот-вот. — Король поднял руку, показывая, что рыцарю следует помолчать. — Конечно, мы все чтим Святейшего Отца. Он наша опора и поддержка, но на кого мы будем опираться здесь, на святой земле? Нам нельзя насаждать чуждые этой земле традиции, а напротив — надо восстанавливать старые. В том числе и обряд низведения святого Света. Я слышал, что Папа просил вас доложить курии или даже лично ему о ходе ваших исследований. Мои осведомители не даром едят свой хлеб?

— Да, это так. — Тамплиер сложил руки на груди в замок. — Святейший Отец выказывает неподдельный интерес к моим изысканиям.

— И что вы хотите доложить, граф? Надеюсь, вы можете со мной поделиться?

Тамплиер помолчал.

— Я, Ваше Величество, направлю Святейшему Отцу подробный отчет обо всех механических способах низведения огня, которые добыты мной в результате допросов. Также я изложу свое мнение относительно политической целесообразности вернуть местному духовенству, а также коптам и эфиопам их приделы в Храме Гроба Господня. Ваше Величество, думаю, мне удастся убедить Папу в этом. Ведь если даже Юстиниан не мог сделать всех восточных христиан едиными, тем более как сможет это сделать Папа, находящийся далеко в Риме?

— И?! — Король пристально посмотрел в глаза посетителю.

— И что, следуя здравому смыслу и политике, следует разрешить святогробцам молиться о нисхождении Благодатного Огня в Великую субботу.

Король был доволен.

— Хорошо. Вы молодец, граф. Но мы же не будем говорить Святейшему Отцу всю правду, ведь он все равно в нее не поверит?

— Не будем, Ваше Величество. — Граф Андре де Монбар многозначительно улыбнулся.

К Пасхе благочестивый король Иерусалимский Балдуин Первый разрешил христианам греческого обряда вместе с армянами и эфиопами молиться о ниспослании Благодатного огня. Латинский патриарх Иерусалима был вынужден идти на значительные уступки. Несколько десятилетий три патриарха христианских Церквей Востока молились перед кувуклией вместе.

Сам король по политическим мотивам не присутствовал на схождении огня, а пошел вместе с многочисленной свитой молиться на Храмовую гору в Храм Соломона, который был известен ранее и ныне как мечеть Куббат ас-Сахра. Вскоре после светлого Христова воскресенья он умер. Но похоронить себя он велел в Храме Гроба Господня радом со своим братом Готфридом. Уже в наше время последний большой пожар в храме уничтожил как раз это место захоронения двух братьев-королей. Теперь там находится придел Адама, принадлежащий Иерусалимскому греческому патриархату.

Воспоминание русского паломника

Помню, как мы прилетели в Израиль, на Святую землю. До этого я видел пальмы только по телевизору. Если учесть, что духовный отец уже семь лет как запретил мне смотреть в сторону «иконы дьявола», я позабыл, как они, пальмы, и выглядят. Я копил деньги на эту поездку целых пять лет. Моя зарплата старшего алтарника невелика, а занятость почти полная. Приходится мыть большой алтарь и заниматься разными делами. В алтаре всегда много работы, нужно постоянно поддерживать чистоту, тщательно мыть пол, выбивать ковры, полировать семисвечник и своевременно вытряхивать кадило. Также я должен лично стирать свои стихари и сжигать записки в алтарной печи, читать синодики и иногда Апостол, когда нет дьяконов. Я не жалуюсь, нет, просто хочу чтобы меня поняли. В церковной иерархии я занимаю совсем незначительное место, неверующие считают меня лишь «прислугой попов». Утешают лишь простые миряне, которые почитают меня почти ангелом и часто с уважением просят занести в алтарь записки к проскомидии.

Наш батюшка, настоятель храма, кристальной души человек, каждый год выезжает по святым местам. Весной он ездит на Афон, а осенью посещает Святую землю. Отец Виталий всегда приезжал из паломничеств с просветленным лицом, он привозил нам иконки и освященное масло и увлекательно рассказывал о всевозможных чудесах и тамошнем житии. Отдохнувший и наполненный новой благодатью, он с утроенной энергией принимался за свое служение.

Загорелось и мое сердце желанием посетить Иерусалим, и я стал старательно копить деньги на поездку. О паломничестве на святую гору Афон не могло быть и речи, потому как жена боялась, что я останусь там навсегда. Это был ее навязчивый страх. Отец Виталий посоветовал не раздражать супругу и ориентироваться все-таки на Святую землю. Пять долгих лет я усердно собирал деньги, отрывая их от своей семьи, жена укоряла меня в крохоборстве и обвиняла в эгоизме. Но я достойно выдержал все жесточайшие искушения и, наконец, моя мечта осуществилась. Я полетел на Святую землю!

Первое, что меня поразило на Святой земле — это, как ни странно, обилие иудеев и арабов-мусульман. Я почему-то представлял в своих мечтах этот край совсем другим, более православным, что ли. В аэропорту Бен-Гурион я испуганно сидел в зале, вжавшись в кресло, ожидая, пока наша группа соберется вместе. Рядом со мной сел иудей в большой черной шляпе и с длинными пейсами! От этого соседства я ощутил настоящий ужас. Мурашки били меня, как электрошок. Отец Виталий, к моему удивлению, не обращал внимания на иудеев и вел себя очень мужественно, как будто их вообще не существовало. Мой сосед тем временем достал мобильный телефон и, тряхнув пейсами, начал какой-то разговор на незнакомом каббалистическом языке. Затем он встал и собрался было уходить. Я внимательно следил за тем, не плюнет ли он в мою сторону или, может быть, произнесет текст проклятья акумам, как то предписывает Шульхан арух.

Но тот вел себя совсем как отец Виталий, то есть не замечал моей ортодоксальности, в упор ее не видел. Он просто взял и ушел. Это казалось мне тогда очень странным. Вот такое было мое первое впечатление о Святой земле.

Потом я стал привыкать к обилию иудеев, после вразумления батюшки. Отец Виталий просто и мудро заметил мне: «А что ты хотел, Коля, ведь это же государство Израиль, в котором обитают евреи».

Через день я уже спокойно относился к иудеям и даже осмелел настолько, что смеялся над меховыми шапками, в которых они ходили по субботам. Ведь здесь осенью еще очень жарко.

Вторым моим сильным впечатлением от Святой земли стали цены. Они были так велики, что сбивали с толку. Маленькая заламинированная иконка стоила в Вифлееме около восьми долларов. На все расходы у меня было всего около ста долларов, и я не знал, что привезти моим близким, чтобы они остались довольны подарками. Только порция рыбы, такой же, что ловил еще сам святой Петр, стоила в одном ресторанчике на берегу Галилейского моря двадцать пять долларов, и это безо всякого гарнира! Отец Виталий ел эту рыбу и делился потом со мной впечатлениями, — ничего особенного, рыбешка типа нашего окуня, только более костлявая.

Я зарабатывал деньги тяжелым трудом, как это ни странно вам может показаться. Подавать кадило второму священнику храма, который был почти вдвое моложе и к тому же не обладал замечательными манерами отца Виталия, уверяю вас, задача не из самых простых. Молодые священники считают алтарников почти за слуг и часто обращаются с нами, как баре с лакеями. А что вы думали: мое дело — вынес свечу, подал кадило и гуляй себе? Нет, не все так просто, еще как приходится шустрить. А демонов в святом месте сколько! От того нападок становиться еще больше. Иной раз хоть криком кричи. Особенно донимают дьякона. К тому же отношение ко мне в алтаре не изменялось и вне его. Второй священник, отец Петр, мог даже приказать мне почистить снег перед входом в храм, что в мои обязанности никогда не входило.

Часто дьяконы упрекали меня гневным тоном, что на коврах не убран воск или я вовремя не приготовил запивку для священников. Как будто это дьяконское дело — упрекать! Духовные друзья отца Виталия тоже не слишком меня жаловали. Один старый архимандрит — почетный гость на престольном празднике — однажды даже больно ударил меня кадилом, когда я опоздал зажечь уголь на Господи Воззвах.

А ведь мне, представьте себе, уже пошел пятьдесят первый год.

Все это переносить было не столько трудно, сколько унизительно. Я всегда утешал себя словами Святого Евангелия, что, как пес, который ест крохи со стола господ, я получу свою мзду на небесах. Но и псы ведь иногда ропщут, скулят и воют от голода. Попросить повысить зарплату настоятеля отца Виталия, который к тому же был моим духовным отцом, язык у меня просто не поворачивался. Ведь я сам уверил его, что служу в алтаре не ради хлеба куса. Но все же недостаток в средствах сказывался на взаимоотношениях в моей семье. Эх!

Но это все самооправдание, и я прекрасно это понимаю. Просто я жаден, каюсь! Я тогда в Вифлееме исповедовался отцу Виталию в сребролюбии, и он дал мне очередное наставление: я должен был излечить страсть следующим образом: отдать пятьдесят долларов на нужды какого-нибудь православного храма. Я скрепя сердце сделал, как он повелел мне, и — о чудо — страсть отступила. Конечно, в моих карманах после этого благородного поступка позванивала лишь мелочь, но это малая цена за избавление от смертного греха. Правда, теперь мои родные остались без подарков, хотя отец Виталий опять дал мне мудрый совет: простой камень со Святой земли или лавровый лист будет прекрасным подарком. Ведь главное благоговение и вера, а не цена изделия.

Что сказать мне о храмах Палестины? Конечно, Вифлеем и великий Иерусалим, Назарет и святая гора Фавор навсегда останутся в моем сердце. К сожалению, я не столь возвышенная душа, как отец Виталий, и не могу описать весь тот восторг, который переполнял мое сердце. Молитва струилась из моего ума подобно бурному ручью, весеннему ручью. Слезы умиления очищали скверну моего сердца. Купание в священной реке Иордан просветило мою душу и наполнило мое тело благодатью, как будто я во второй раз принял крещение. Что еще?

Больше всего прочего меня поразил величественный Храм Гроба Господня. Я выстоял большую очередь в кувуклию, где на Пасху нисходит Благодатный огонь. Русские паломники оказались самыми терпеливыми среди всех других паломников — очевидно, сказывалось недавнее советское прошлое с очередями за колбасой. Правда, они были и самыми нетерпимыми к попыткам некоторых паломников проскочить через очередь по уважительным причинам. Зайдя в кувуклию, я приложился к Гробу и ощутил душой большой духовный восторг. Это было удивительно! К сожалению, не было ни времени, ни тишины, чтобы полностью насладиться моментом. Я находился в том самом месте, где был распят и воскрес наш Спаситель! Крупный грек велел всем проходить быстро, он был настолько духовен, что не видел никакой разницы между мирянином и священнослужителем. Во всяком случае, он подгонял всех одинаковым тоном.

В Иерусалиме нас поселили в отеле «Халдей», где потчевали только кошерной пищей. Отец Виталий имел финансовую независимость и определенную возможность избежать осквернения. Он, со своими спонсорами, ел другую пищу, купленную на базаре у арабов, но нам, паломникам, он не возбранял есть кошер и не считал это препятствием ко святому причастию. А что делать бедному алтарнику? Мне пришлось даже принять дар от халдейского ресторана — бутылку кошерного вина в шаббат. Правда, отец Виталий настаивал, чтобы мы с верою обязательно крестили всю пишу, которую хотим отведать в Израиле. Таким образом, сила Честного креста превозмогает все колдовство раввинов, и пища перестает быть кошерной. Главное — верить!

Наш отель был расположен на берегу запущенного оврага в центре Иерусалима. Отец Виталий говорил, что это и есть та самая древняя долина Генном, где евреи, отступившие от заветов Моисея, приносили в жертву финикийскому богу Молоху собственных первенцев.

Там до сих пор не было никаких строений, видимо, евреи до сих пор верили, что это место нечистое. Интересно, если бы долина Генном была в середине Москвы, власти устояли бы перед искушением застроить ее? Эту шутку отпустил сам отец Виталий, поэтому я вдоволь посмеялся над ней. Батюшка как раз воевал с Мосстроем по поводу спорной земли, на которой он хотел построить воскресную школу.

Однажды я задумал спуститься вниз и хорошенько осмотреть долину, но отец Виталий не благословил, сказав, что это будет нечестивый и опасный поступок. Если я споткнусь о камень и сверну шею во время этого вояжа, существует большая опасность, что я попаду прямиком в преисподнюю.

Еще одно сильное впечатление осталось от посещения Мертвого моря. С нами ехал один иеромонах, который сумел уговорить гида и водителя автобуса немного отклониться от заданного маршрута и направить колеса к Мертвому морю. Паломники в автобусе разделились на две группы: одна, возглавляемая отцом Виталием, была настроена против этой поездки, ведь Мертвое море — по своей нечистоте не отличается от долины Генном. Вторая группа, которую возглавил иеромонах Макарий, страстно желала искупаться в водах Асфальтового озера. Отец Макарий учил, что Мертвое море — уникальный оздоровительный заповедник, а считать его скверной — обычное мракобесие. Отцу Виталию пришлось вступить в богословский диспут с отцом Макарием. На его стороне была правда, на стороне оппонента — человеческие страсти любопытства и желания экзотики. Мне ли вам говорить, что страсти на земле всегда сильнее любой правды. После непредусмотренного референдума автобус добрался-таки до Мертвого моря, и гид начал предлагать всем паломникам уникальные крема, изготовленные из целебной грязи. На секунду выбравшись из автобуса, я не заметил на пляже ни раввинов с пейсами, ни арабов в своих накидках. Как объяснил мне впоследствии отец Виталий, для иудеев и мусульман это место считается также нечистым и для них купаться в нем — большой грех. Но для христиан нет каких-то догматических препятствий, чтобы лечиться этими грязями и омываться водами Содома и Гоморры. Протестанты так вообще не видят в этом ничего плохого, как и либеральное православное духовенство. Однако любой благочестивый христианин понимает, что совершенно неблагоговейно купаться в Мертвом море, тем более во время паломнической поездки. Но в России всегда люди любили поступать по одной пословице: «Все Иван — и я Иван, все в воду — и я в воду».

Когда обрадованные паломники пошли купаться, отец Виталий сидел в автобусе, с отсутствующим видом глядя в окно и напевая тропари. Он дулся на водителя автобуса, который принял точку зрения иеромонаха. Особенно его удручил тот факт, что в лагерь купальщиков переметнулись и несколько его сторонников. Я с группой верных утешал батюшку тем, что истина никогда не бывает за большинством, но он и тогда оставался безутешен.

Через какое-то время у него появилась возможность отомстить Макарию. Израильская компания Du Beers, торгующая алмазами, пригласила паломников на распродажу драгоценных камней. Это было, кажется, в Тверии. Отец Макарий к тому времени растерял свой авторитет. Даже сторонники купания в Мертвом море, после миссионерской работы отца Виталия, стали винить иеромонаха за то, что он подбил их на столь нечестивый поступок. Кто-то, из чувства мести, даже подарил ему майку, на которой был изображен козел в солнцезащитных очках, читающий газету. Козел на майке имел буржуазный вид, лежал в Мертвом море, курил сигару и не тонул.

Иеромонах и сам чувствовал свою вину перед современными российскими пилигримами: в глубине души он знал, что просто не справился с искушением. Поэтому отец Макарий решил реабилитироваться перед паломниками и поехать со стадом, как пастырь добрый, чтобы сотрудники компании не смогли обмануть русских православных христиан. Отец Виталий, не доверяя отцу Макарию, также решил последовать за паломниками, если им уж так были нужны эти алмазы, точнее, подарки, которые лукавые торговцы обещали за посещение этой организации. В здании компании отец Макарий нахмурился и пафосно стал поучать паломников словами писания: «Что общего у Христа с Велиаром?» И тут отец Виталий, с превеликой радостью, нанес ответный удар: «Что общего, скажите нам, у Иордана с Мертвым морем, отец Макарий, а?»

И тут опальный иеромонах совсем стушевался, пока к нему не подоспел с помощью один странноватый паломник, объяснивший отцу Виталию, что Иордан имеет очень даже много общего с Мертвым морем. Оказывается, в русском фольклоре, перед тем как герою возродиться живой водой, необходимо окропиться и мертвой. Это совершенно добило отца Макария, он со смиренным видом попросил прощения и удалился восвояси. Отец Виталий торжествовал.

Еще одно впечатление, которое глубоко отпечаталось в моем сознании, было вызвано смертью одного монаха, то ли грека, то ли араба. Пожалуй, это стало одним из самых сильных впечатлений в моей жизни. Это произошло вечером, недалеко от Храма Гроба Господня. Я готовился к святому причастию и читал последование. Солнце уже клонилось к закату, и я уже почти дочитал последние молитвы, когда услышал громкий голос: какой-то человек кричал на незнакомом мне языке, и по его интонации я почувствовал, что он подает сигнал об опасности. Я вместе с прочими забежал в какой-то переулок и увидел столпотворение людей всех наций. Они отчаянно гомонили и размахивали руками. Я с большим трудом продрался через лес человеческих тел и увидел старого монаха со сморщенным лицом, безжизненно сидящего в кресле. Все говорило о том, что этот монах испустил дух, его убили. Он умер с открытыми глазами, которые напоминали мне глаза убитого команданте Че Гевару, которого я в юности боготворил. В них ясно проступали тот же блеск и надежда на лучшее.

Его подрясник был мокрым от крови. Среди обеспокоенных случившимся зевак был и один русский паломник из нашей группы. Он сказал, что монах держал в руках четки из верблюжьей шерсти и молился, когда какой-то пьяный человек, исходя из непонятных побуждений, ударил его ножом. За убийцей погнался какой-то огромный эфиоп, который хотел схватить убийцу.

Этот монах был никому не известным египетским подвижником. Мир ему! Правда, отец Виталий впоследствии объяснил мне, что за этого египтянина нельзя молиться и подавать записки, потому что он был еретиком-монофизитом. Но если уже я возымел к нему такое сердечное уважение, я могу по субботам читать канон мученику Уару за упокой его души, чего я, каюсь, ни разу еще не сделал, хотя и получил благословение. Вот такой я грешный человек!

За что убили этого монаха, я так и не узнал. Но я всегда буду помнить выражение его лица, оно свидетельствовало о глубокой вере.

Второе воспоминание стража и воспоминание убийцы, не достойное упоминания

Лалибела бежал по тесным иерусалимским улочкам, он хотел поймать убийцу старого коптского монаха. Монах тяжело дышал от негодования и отчасти от физической усталости, вызванной преследованием. Неуклюжий эфиоп раскидывал людей и сбивал сувениры с импровизированных прилавков, усиливая шум и суматоху.

В голове его почему то звучала старая песня знаменитого Боба Марли, который сам когда-то хотел эмигрировать в Эфиопию, если бы не его преждевременная смерть от рака. Песня эта называлась «Будь как лев». Как будто бы Боб смотрел сейчас на него с небес и хотел придать ему сил, чтобы он смог задержать беглеца. Лалибела уже потерял из виду странного убийцу, но старался продолжать преследование в надежде, что вновь заметит его. Он сумел хорошенько рассмотреть этого дерзкого преступника.

Эфиопский монастырь соседствовал непосредственно с коптским. Это были дружественные обители, ведь христианство в Эфиопию пришло из Египта. Монахи двух Церквей время от времени и враждовали друг с другом, но эта вражда более напоминала ссоры братьев, чем войну врагов. Лалибела знал отца Матту, его уважали все в округе, даже мусульмане спрашивали у него совета, так как старец хорошо понимал по-арабски.

Лалибела оказался свидетелем этого убийства. Сначала к старцу подошел странного вида человек, по внешнему виду — араб. Он встал на колени и что-то долго говорил отцу Матте. Старец был почти слеп и больше молчал, гладя его по голове. Человек этот гомонил по-арабски, как будто извиняясь или исповедуя свои грехи. По всей видимости, араб был сильно пьян или находился под действием гашиша.

Эфиоп стоял рядом и не подозревал ничего страшного — был обычный иерусалимский вечер, совсем не предвещающий того, что произошло. Но действительность оказалась очень коварной. Произошло следующее: незнакомец обнял старца и, закрыв лицо руками, быстро побежал прочь. Секунд через десять Лалибела увидел, что из под плетеного кресла старца потекла кровь. Старец умер с открытыми глазами, смотря на заходящее светло-золотое солнце.

Когда эфиоп заметил кровь, убийца еще не забежал за угол. Лалибела дико закричал, привлекая внимание окружающих, а сам погнался за арабом.

Он долго бежал через еврейский и армянский кварталы старого города, прямо на гору Сион, которая не была обнесена стеной. Горой Сион почти полностью владели католики, исключая небольшую еврейскую гробницу пророка и царя Давида. Интуиция говорила эфиопу, что убийца где-то рядом.

Вдруг в армянском квартале он увидел его! Убийца уже успел переодеться в лохмотья, но у Лалибелы была хорошая память на лица. Он подбежал и схватил предлагаемого преступника. Лицо этого человека было сияющим, слишком невинным чтобы принадлежать преступнику. В то же время его черты поразительно напоминали черты лица убийцы. Эфиоп успел хорошенько разглядеть его, когда он обернулся. Он стал трясти его… Испугавшись, подозреваемый стал говорить что-то на незнакомом языке. Прошло несколько минут, когда Лалибела понял, что ошибся. Этот человек и мухи не обидит. К тому же он не смог бы так быстро переодеться в лохмотья. Монах отпустил человека, извинился перед ним и побрел на гору Сион. Может быть, он найдет убийцу там.

Это преступление было настолько безумным и шокирующим, что Лалибела даже не злился на преступника. Наверняка, это просто какой-нибудь несчастный сумасшедший, возомнивший себя пророком Илией. Какой повод может быть для убийства этого невинного старца, который никому не делал ничего плохого?!

Или это мусульмане-фанатики ведут джихад против неверных? Не все же они такие образованные, как этот Юсуф с Храмовой горы. Кто-то из поклонников пророка мог решить, что кровь неверных угодна Аллаху, как всесожжение.

Лалибелу всегда настораживал такой факт: почему, когда некоторые религиозные люди произносят речи против еретиков, полные гнева и ненависти, остальные единоверцы, которые имеют другую, противоположную точку зрения, обычно угодливо поддакивают им? Верующие люди, которые агрессивно отстаивают национальные, политические и культурные принципы всегда считаются более правоверными, чем сторонники мягких либеральных взглядов. Наоборот, когда кто-нибудь высказывает мало-мальскую симпатию к представителям других религий, его взгляды тут же клеймятся более фанатичными верующими, и ему опять приходится учиться ненавидеть, чтобы выглядеть «православным».

Фанатики — это варвары в религии и морали, какими бы образованными они ни казались в глазах окружающих. Как любые варвары, они сильнее и грубее других. А с грубой силой всегда приходится считаться. Нежные весенние побеги берут начало в ветках, растущих из грубого ствола.

Лалибела потерял араба, он сбежал. Израильская полиция, конечно, сейчас же начнет расследование, но трудно будет найти преступника. Он наверняка уже в Восточном Иерусалиме — территории, неподвластной властям. Лалибела протер глаза, наполняющиеся слезами, и побрел назад в монастырь…

…В это время убийца и вправду был в Восточном Иерусалиме. Он передвигался медленно и в его глазах отчетливо читалась растерянность и непонимание. Он был сирийцем, крещеным с детства и остающимся христианином и по сей день. На шее у него висел маленький образок Эль-Шагура — чудотворной сирийской иконы Богоматери. Но, тем не менее, он был убийцей и профессиональным террористом.

Вчера в десять часов утра к нему подошел знакомый араб и сказал, что для него есть работа. Заказчика звали Юсуф. Он сообщил, очевидно, приняв киллера за шахида-мусульманина, что прошлой ночью ему приснился необычный сон. Будто он, как всегда, дежурил на Харам-эш-Шериф. Время было позднее, закончился последний намаз, и верующие покинули Священный двор. В это время стражи осматривали Храмовую гору — не оставил ли здесь какой-нибудь злоумышленник взрывчатку или, может быть, на территории спрятался вражеский диверсант. Проходя мимо мечети Аль-Акса, Юсуф увидел старого коптского монаха, который, невзирая на все запреты, вошел в мечеть. Он узнал этого монаха. Это был отец Матта…

Он давно знал этого монаха. Еще ребенком Юсуф ездил в Египет помолиться в соборной мечети Каира вместе с отцом. Его отец был сторонником газавата — священной войны против самопровозглашенного Израиля. Тогда казалось, что легко уничтожить еврейские поселения. Хотя за ними была мощная поддержка Америки, выстоять евреям среди арабского большинства казалось делом практически невозможным.

Отец договаривался с местными активистами о поддержке Ливана. Египетские мусульмане боялись об этом думать, потому что в Ливане было много шиитов. В Йемене также шиитов было достаточно. Необходимо было преодолеть на какое-то время догматические разногласия, чтобы сплотиться против явной угрозы. С этой миссией его отец и поехал в Египет. Конечно, он был ревностным суннитом и деятелем, представляющим одну небольшую политическую организацию Йемена. Но и его вклад в деле объединения арабского мира был важен, хотя он и был прирожденным эфиопом.

В Каир он решил добраться с караваном бедуинов, чтобы не «светить» документами при переходе границы. Также он взял с собой семилетнего сына Юсуфа. На обратном пути караван наткнулся в пустыне на больного монаха. Он лежал, безвольно раскинув руки, рядом со своим верблюдом, который преданно стоял рядом и даже не пытался никуда уйти.

Бедуины подобрали монаха и взяли его с собой. Один старый номад хвалил его верблюда, говоря, что такому животному нет цены в пустыне. Юсуф помнил, как монах открыл глаза и попросил пить. Пересохшими губами он ответил на вопрос кочевника, как его имя и откуда он. Монах еле слышно прошептал имя: Матта. Он был египетским монахом и заблудился в пустыне. Бедуины взяли его с собой, но за лечение и уход они забрали у него верблюда.

Старый номад не мог нарадоваться на это животное. Монаха же высадили радом с одним христианским монастырем уже в Израиле. Следующей ночью отцу Юсуфа приснился сон, что, милостью Аллаха, он был восхищен в рай. Там, среди невероятного великолепия, он встретил семь священных зверей ислама: верблюда пророка Илии, ягненка Авраама, кита Ионы, крылатого коня Аль-Бурака, муравья и удода Соломона и, наконец, собаку Семи Спящих Эфесских отроков.

Отец Юсуфа внимательно присмотрелся к верблюду пророка Илии и увидел, что он — точная копия верблюда коптского монаха Матты, которого спасли бедуины. Проснувшись, он решил, что Аллах послал ему явный знак. Юсуф помнил, как отец подошел к старому номаду и предложил большую цену за этого верблюда. Тот поначалу только размахивал руками, показывая, что ни за что не согласится отдать этого верблюда. Но затем здравый смысл в нем превозмог голос сердца, и он уступил животное за большую цену.

Юсуф помнил еще, как отец посадил его на сказочного верблюда и сказал, при этом: «Сын мой, ты станешь великим человеком». Они поехали через Палестину и Аравию в родной Йемен.

Но по пути его отец потерялся. Когда это случилось, он как раз сидел на верблюде, которого считал настоящим верблюдом пророка Илии из рая. В пустыне поднялся хамсин, и плачущего Юсуфа подобрали спустя несколько дней в районе Медины. Мальчик лишь плакал и звал отца. Но тот бесследно пропал вместе с верблюдом. Это происшествие тогда наделало много шума, его трактовали в мистическом ключе.

Некоторые йеменские шииты, с которыми он вел переговоры, даже посчитали, что его отец стал «невидимым Имамом» и охраняет мир своим присутствием.

Однако Юсуф считал совсем по-другому. Почему-то он винил в смерти отца этого коптского монаха отца Матту. В кошмарах он представлялся ему христианским шайтаном-крестоносцем, злобным колдуном и опасным джинном, наславшим хамсин и забравшим своего верблюда с помощью волхований. Ведь от ребенка не укрылось, что монах был недоволен решением старого номада отнять у него животное.

Юсуф отложил эту историю в своем сердце. Он с отличием закончил медресе, но предпочел сытому покою муллы беспокойные будни охранника Харам-эш-Шериф. И вот несколько месяцев назад он увидел отца Матту, сидящего на площадке рядом с коптским и эфиопским монастырями в старом плетеном кресле. Отец Юсуфа, конечно, был ревностным мусульманином, но и наполовину эфиопом по крови, поэтому иногда страж приходил в эфиопский монастырь и слушал службу на древнем языке геез. И вот он увидел этого шайтана и владельца верблюда пророка Илии, на котором его отец сгинул в пылевом тумане хамсина. Это был монах Матта, он был слеп и находился, похоже, на покое. Юсуф тогда только презрительно сплюнул и пошел прочь. Для него это стало знаком, что ему не следует посещать христианские монастыри, где властвует шайтан. Спустя какое-то время он совершенно забыл о копте, вплоть до этого страшного сна.

Он не был суеверным человеком, но то, что произошло с его отцом много лет назад, сон отца и вот — еще один сон уже самого Юсуфа — убедили его, что этот монах Матта и на самом деле является опасным шайтаном.

В последнем сне монах зашел в священную мечеть Аль-Акса, и все стражи послушно последовали за ним. Матта был одет в старый эфиопский подрясник и не реагировал ни на какие окрики. Копт подошел к михрабу Марьям и остановился там, преклонив колени. Он восхвалял мать Исы, да будет доволен им Аллах! Затем он обернулся к Юсуфу и громким голосом сказал по-арабски:

Вы забрали моего верблюда! Вы забрали мой храм! Вы забрали моего верблюда! Вы забрали мой храм!

Затем монах стал выгонять стражей из Аль-Акса, утверждая, что, на самом деле, эта чтимая мечеть — древняя христианская базилика Неа. И настало время, чтобы возвратить ее ко Христу — истинному Богу.

«Скоро мы заберем ее назад»! — Лицо Матты было торжествующим Юсуф испытал во сне настоящий ужас и проснулся в холодном поту. Он решил, что иудео-христианская мафия, используя каббалу и египетскую магию, хочет уничтожить священную мечеть Аль-Акса. Бить тревогу Юсуф не мог, потому как в своих предположениях основывался только на последнем сне и воспоминаниях далекого детства. Но кое-что он мог сделать лично. Поэтому он и обратился к сирийцу по имени Абдул, чтобы заказать убийство отца Матты. Это был доступный ему способ проявить усердие. Юсуф был уверен, что Аллах связал его судьбу с судьбой этого египетского шайтана и теперь никто, кроме него, не сможет воспрепятствовать его враждебным планам. Это была его миссия. Ее возложил на Юсуфа отец, перед тем как пропасть в тумане хамсина: «Сын мой, ты будешь велик». Это был знак, что он отомстит за его гибель. И его истинное величие будет в том, что никто даже не узнает какой великий подвиг он совершил. Об этом будет знать только Аллах.

Сириец взялся за предложенную работу. И правда, ему не все ли равно, кого убивать? Цену за преступление он запросил высокую, ведь убийство следовало совершить в самом центре старого города, где всегда собирается много туристов. Он пообещал убить себя, в случае если его поймают, как подобает поступить истинному шахиду. Тогда Юсуф перечислит деньги по любому указанному адресу. Сириец дал ему адрес своей жены, которую он не видел уже лет семь. Иногда ему казалось, что он сам давно хотел умереть. В Бога он верил, поскольку в Него верили его отец и мать. Он верил в Создателя потому, что это было предсмертным завещанием матери, иначе бы он давно проклял Того, Кто сотворил этот жестокий мир.

У него уже не оставалось никого из родных на этой земле, только жена, да и та уже, наверное, забыла о нем. Абдул понимал, что сделал ее несчастной. Свое первое убийство он совершил еще в детстве.

Этот грех камнем повис на его шее и до смерти отяготил его совесть. Ведь он убил собственного брата. Правда, он иногда в том сомневался — быть может, его брат чудом выжил. Иногда Абдул посылал письма в одному знакомому с просьбой разузнать чего-либо об этом деле. Но, скорее всего, таким образом его собственный разум протестовал против совершенного им однажды великого злодейства. Грех Каинов тяжким грузом лежал на душе.

После этого любое убийство, за которое он брался, не причиняло ему больших нравственных страданий. Он считал, что убивает, потому что такова его работа. В террористическом лагере курдов, затерянном далеко в горах на границе Сирии и Ирака, он прошел длительную военную подготовку. Десять лет усиленных занятий развили в нем навыки убийцы. Абдул не захотел сражаться за создание независимого Курдистана, не потому, что сам был наполовину сирийцем, а потому, что не хотел умирать просто за идею. Он предпочел жить на кровавые деньги, добытые ремеслом киллера. Сначала он работал в Турции, потом в Сирии, затем перебрался во Францию, где его вскоре стал преследовать Интерпол. В Марселе он познакомился с одним арабом, который предложил ему выехать на работу в Иерусалим. Там опытные наемники-инструкторы всегда нужны.

Абдул перебрался в Палестину, но тренировать бойцов Хамас он, опять же, не захотел и перебивался редкими частными заказами, как этот. Он старался не пользоваться снайперским или другим огнестрельным оружием и предпочитал нож, которым владел с виртуозным мастерством. Он обычно закалывал жертву при свете дня и скрывался в толпе. Затем получал остальные деньги с заказчика и скоро забывал про то, что совершил.

Но почему-то это последнее убийство тяжким грузом легло на сердце, как в тот, первый, раз, когда он оставил умирать собственного брата. А теперь он чувствовал себя так, как будто он убил собственного отца. Для Абдула это был некий знак того, что его жизнь должна вскоре значительно перемениться. Быть может, вскоре он даже умрет. Абдул не боялся смерти. Честно говоря, он не боялся даже предстать перед Богом на страшном суде.

Только два убийства тяготили его — первое и последнее.

…Подбежав к полуслепому старцу, он притворился пьяным и начал говорить с ним, как будто хотел покаяться перед Богом в преступлениях. Старец заговорил с ним ласково, как с родным сыном, и неожиданно, впервые за много лет, Абдул захотел исповедаться. Он встал на колени и быстро заговорил.

Он стал по-арабски рассказывать ему о брате, о своих убийствах. Старец спокойно утешал его и сказал, что его брат жив и скоро обязательно найдется. Он за свою жизнь слышал всякое и не соблазнялся подобными откровениями. Абдул исповедовался минут пять. Наконец, он незаметно достал нож, который отнял уже немало жизней, и приставил его к животу старца. Несколько секунд он молчал, собираясь с силами. Затем тихо прошептал:

— Авва, я должен убить вас. Убить… вас заказали. Я не шучу, нож в моей руке. Только сидите тихо.

Старец дрогнул от неожиданного признания Абдула. Его руки, которыми он гладил сирийца по голове, на секунду стали будто каменными. Затем монах почти спокойно спросил сирийца:

— Зачем же, сынок? Я что-то сделал не так? У меня есть враги?

— У вас есть очень сильные враги, отец.

— Что ж! Хм. — Старец, осознав реальную опасность, взволновался. — Я не знаю, что и сказать. Но зачем ты мне об этом говоришь?!

Абдул ответил не сразу.

— Я не знаю, может быть, вы помолитесь за меня… там.

— Ты что, смеешься надо мной? — Отец Матта, все еще надеясь, что это глупая шутка, легко постучал его по голове и тут же почувствовал укол в области живота. — Так, подожди, я понял. Ты хочешь убить меня и в то же время просишь моих молитв? Но это чепуха какая-то! Мне кажется, что ты тем самым хочешь избежать греха, поэтому ты и выдал мне свой замысел. Ведь так?! Не убивай меня, сынок, я еще не готов к смерти. Оставь свое черное намерение, и мы вместе будем молить Господа, чтобы Он даровал тебе Свою милость.

— Не могу, простите. Это моя работа. Как только я дал согласие на выполнение заказа, я уже подписал себе смертный приговор, в случае, если я не сделаю свою работу. Я понимаю, что это большой грех, но… — Абдул снова кольнул лезвием ножа в живот старца, на случай, если он начнет звать на помощь. — Тсс! Спокойно, отец, вам уже никто не поможет. Но если вы вдруг позовете на помощь, мне не удастся сбежать незамеченным и, возможно, я убью еще кого-нибудь, того, кто захочет поиграть в героя и поймать меня. Так что если хотите сохранить чужие жизни…

— Хорошо, я буду вести тебя тихо. — Отец Матта тяжело вздохнул. — Значит, пришел мой последний день. Не так я его представлял! — Он убрал руки с головы араба. Потом наклонился к нему и прошептал. — Зачем же ты исповедовался мне, если хочешь убить меня?! Такую исповедь Бог не принимает.

— Примет ли мою исповедь Господь или нет, никто не знает. У вас свое предназначение, духовное, а у меня моя работа. Если бы не я, кто-то все равно бы вас убил. Вы сделали свою духовную работу, а я — свою, пусть грязную, но…

Старец неожиданно вспыхнул раздражением.

— По-твоему, убивать людей — это называется работой?

— А почему нет?! — прошипел Абдул. — Вы знаете, какова была моя жизнь? С самого детства меня учили убивать людей. Моя жизнь мало чем отличалась от ада, а в аду, отец, свои законы. Сам Бог поставил меня в такие условия.

— Ага. Выходит, Бог повелел тебе убивать?

— Ничего Он мне не велел! Господь меня просто оставил на произвол судьбы. Я вырос, отец, в таких условиях, в которых выжить могут только самые злые люди. А я хочу жить, как и все. Понятно? Я очень хотел выжить, в том вся моя вина. У вас, наверное, было и религиозное воспитание и благочестивая семья. А моего отца убили, когда мне было всего семь, а мать покончила с собой, после того как ее обесчестили убийцы моего отца. Она думала, что и нас тоже убили. Но мы с братом спрятались в подвале, и я слышал все, что происходило в доме, своими ушами. Я отвечу за свои преступления, но на Суде я спрошу Его, знает ли Он, что в таких случаях, как мой, лишь несколько несколько человек из ста могут начать нормальную жизнь. Зачем же Он играет нами, ставя всех в неравноправные условия?

— Что ж… — Старец замолчал. — Если ты судишься с Самим Богом, я ничем не могу тебе помочь.

— Можете… вы можете простить меня. Это же в ваших силах? Простите меня, отче. — Абдул собрался с духом и неожиданно вонзил нож в живот старца. Лезвие прошло сквозь диафрагму, миновало нижние ребра и вонзилось на сантиметр в сердце. Это был его коронный удар, который останавливал сердце, но кровь начинала течь только через полминуты. Он обнял старца, как блудный сын, чтобы имитировать прощание с ним, и почувствовал, как умирающий монах пожал его руку.

Отец Матта успел сказать свои последние слова.

— Бог да простит тебя, сынок — Затем он закрыл глаза и отошел к Господу.

Абдул тем временем пришел в себя и попытался незаметно скрыться с места преступления. Он встал, поклонился мертвому монаху и быстрым шагом пошел на север. Убийство было настолько дерзким, что стоящие рядом люди не должны сразу сообразить, что же все-таки произошло. Но он еще не успел забежать за угол, как услышал громкий крик, возвещающий о том, что его преступление обнаружено. Абдул побежал, раздвигая локтями толпу. Посмотрев назад, убийца обнаружил, что за ним изо всех своих сил гонится большой чернокожий монах. Он был сильным и злым, как почувствовал Абдул, а он доверял своей интуиции. Но Абдул, конечно, был сильнее и злей, он был опытней. Поэтому он старался быть хладнокровным и не бояться такого поворота событий. Абдул был одним из жителей Восточного Иерусалима, таким же невзрачным, как и все они. Бегущий христианский монах не мог вызвать у арабов сочувствия. Здесь еще помнили крестовые походы, хотя прошло уже много сотен лет. Религиозные войны забываются хуже, чем войны между народами. Кровь, проливаемая во имя Бога, никогда не высыхает и всегда вопиет к отмщению. Арабы думали, что Абдул просто что-нибудь украл у христианина, и всячески помогали ему. Эфиопу напротив, они преграждали дорогу, используя для этого разнообразные предлоги.

Через пять минут эфиоп потерял его в узеньких улочках старого города и забежал в армянский квартал, а Абдул повернул по направлению к Восточному Иерусалиму. Он шел, облегченно переводя дух. Но постепенно это облегчение сменилось удивлением, что его совесть, которая всегда спала, вдруг пробудилась и начала терзать его сердце.

Абдул, оглянувшись по сторонам, зашел в свою квартиру, заперся и выпил вина. Но это не принесло ему облегчения, напротив, муки совести только увеличились. Он попытался заснуть, хотя было еще слишком рано, но перед глазами его стоял старец. Он гладил его по голове и говорил: «Бог да простит тебя, сынок».

Тогда Абдул присел и взглянул на свой образок Эль-Шагура. Такой же он повесил на шею своего брата перед тем, как оставить его. Эти образки передавались по наследству, и один из них мать надела ему во время крещения. «Абдул, — сказала она тогда, — храни веру, даже если жизнь сольет тебя в канаву. Только одна вера может выводить из ада». Второй образок она хранила для братика…

Он поцеловал свой образок, и душа его наполнилась скорбью. Мать… отец… брат… почему все должно так плохо заканчиваться? Помои, а не жизнь! Он никогда не жалел ни себя, ни других, поэтому ему показались странными эти слезы жалости. Что ему этот старец? Но сердечная боль усиливалась. Тогда Абдул стал молиться. Боль нарастала все сильнее, но во время молитвы она стала даже приятной, и Абдул начал плакать. Его глаза заболели от плача, ведь последний раз он плакал давно, когда бросил своего брата умирать в горах. Это произошло много лет назад, в гористых лесах Турции.

Абдул вдруг испугался, что он может сейчас умереть. Впервые за много лет он устрашился смерти. Этот испуг был не естественным чувством, происходившим от инстинкта самосохранения, а каким-то мистическим ужасом перед тем, что могло его ожидать за изнанкой жизни. Он боялся, что тьма поглотит его душу без остатка. Ведь он рожден христианином, и мать надела на него образ Божьей Матери, поэтому он и судим будет по Евангелию. Сможет ли он судиться с Богом и отстоять свою правоту? Теперь, после последнего убийства, он уже не был уверен в этом.

Абдул верил, что Богоматерь защищает его от зла. Но ведь и он сам для многих и многих самое настоящее зло. Не должна ли Она защитить всех этих невинных и виновных — все равно — от него самого?

Убивая людей, большинство из которых заслуживали того, он не испытывал особых угрызений совести. Среди его жертв были бандиты и воры, экстремисты и бизнесмены. Абдул никогда не жалел убитых, считая, что, если бы они были сильней и умней, они бы нанесли удар первыми. В таком случае он убивал бы заказчиков, которые оказались бы тогда жертвами. Естественный отбор — ничего больше. А он, Абдул, является просто волком, «санитаром леса». Такие мысли его всегда успокаивали, но не сейчас.

Его последнее убийство было столь же нечестивым, как и то первое, когда он бросил своего брата-младенца на произвол судьбы. Быть может, его растерзали звери, а, может быть, брат умер от голода.

Убитый им коптский старец был невинен, как дитя. Этот мусульманин Юсуф стал жертвой собственной навязчивой идеи. Совершив убийство, он хотел как бы отомстить за смерть своего отца. На западе, во Франции, цивилизованные люди идут к психоаналитику, чтобы изжить какие-то свои внутренние комплексы, а здесь, на Ближнем Востоке, многие психологические проблемы решает киллер. Этот Юсуф думает, что его отца убил злой шайтан, хотя мог бы и догадаться, что без воли Аллаха ничего не случается. Образованный ведь человек! Но людям всегда нужен ощутимый и видимый враг. С врагом невидимым как-то сложней. С этим Юсуфом все понятно — на какое-то время он обретет покой. Почему же сам он испытывал возрастающее с каждой минутой беспокойство?

Конечно, Абдул не хотел смерти старца и был лишь активным проводником чужой воли. Но ведь те стражники, которые распинали Христа, тоже выполняли не свою волю, а приказ, которого не могли ослушаться, иначе бы они сами были казнены.

Это не умаляет их вину. Даже Понтий Пилат, умывший руки в знак своей невинности, повинен в смерти праведника. Поэтому и для него, Абдула, нет оправдания. Он мог бы отказаться от заказа в самом начале разговора с Юсуфом, объяснив ему, что он сам христианин и не может переступить через определенную черту. Его бы поняли, для востока религиозные мотивы тех или иных поступков всегда весомы в глазах окружающих. То ли дело загнивающий Запад, забывший о Боге и о смерти. Запад, осмелившийся обожествить человека и объявить желания падшего Адама высшей ценностью цивилизации.

Абдул и не подозревал, что он может быть таким религиозным, сентиментальным и чувствительным, что он может плакать по убитым. Это был явный знак, что его рука скоро дрогнет и он погибнет. Опасность подстерегала его прежде всего изнутри и уж потом снаружи. Но он не хотел погибать, Абдул не лгал старцу — он всегда хотел жить. С самого детства он учился выживать и достиг в этой науке больших успехов. Теперь он понял, что, если он начал плакать по жертвам, долго ему не прожить в той среде, в которой он еще несколько часов назад чувствовал себя как рыба в воде. Либо ему придется замаливать грехи в каком-то монастыре, либо заняться честным трудом. Думая про монастырь, Абдул язвительно улыбнулся про себя. Но мысль о честном труде не показалась ему очень уж глупой.

Сириец молился Богу, пообещав не брать деньги за убийство старого монаха. Если бы он мог заниматься чем-нибудь другим…

В этот момент, когда его душа была колеблема этими сомнениями и тревогами, в дверь квартиры тихонько постучали…

Воспоминание юноши в лохмотьях

…После исповеди у отца Матты я шел радостный и полный воодушевления. Старец научил меня правильному взгляду на вещи. Нужно было сохранить ту чистоту те знания, которыми меня напитали блаженные старицы, и не поддаваться на коварные провокации времени. Претерпевший до конца, тот спасется.

Радуясь от переполнивших сердце добрых помыслов, я решил пойти в армянский квартал и помолиться в монастыре, поблагодарить Бога за то, что Он разрешил все мои большие сомнения. Конечно, я понимал, что мое воодушевление могло быть только временным явлением. Мир, который находился вокруг меня, постоянно влиял на мое сознание, формировал его, как опытный и безжалостный скульптор, отсекая все, что он считал ненужным. Рутина минутных впечатлений была способна похоронить любое доброе намерение. Капля камень точит.

Но я, молитвами старца, обнаружил в сердцевине своей души еще один резерв, сильный довод, чтобы продолжать сопротивляться внешнему влиянию. Сам Бог через старца подкрепил меня, я понял это по тому чувству, которое во мне пробудилось. Продолжительная беседа с отцом Маттой вызвала во мне насущную потребность поблагодарить Творца.

Матери учили меня, что славословие — высшая степень молитвы.

Подойдя к храму, я отодвинул ковер, который служил здесь дверью, и оказался в притворе. Службы пока не было. Осторожно перекрестившись по-армянски, я стал напряженно молиться. В высшей степени молитвы я продержался немного и постепенно съехал в просительную и покаянную. В своих молитвах я просил Господа, чтобы Он помог мне выдержать все испытания и обрести свое место в жизни. Мне предстоит выполнить мое предназначение, но сперва нужно было определить, в чем оно состоит. Я молил Бога, чтобы Он открыл мне мой путь.

Постояв так пару часов, я вошел в какое-то приятное молитвенное состояние, когда забывалось любое зло, пока меня не одернул за рукав тот самый монах, который говорил мне о борьбе двух патриархий в Великую Субботу:

— Эй, Левон, очнись!

Я открыл глаза и, попытавшись прийти в себя, поздоровался с ним. Монах жестом показал, что мне необходимо выйти из храма. Он принялся поучать меня на разные духовные темы. Этот монах мнил себя великим проповедником, забывая мудрость древних: если ты хочешь учить других духовному, не становись учителем. Этот монах армянского монашеского братства Святого града постепенно стал одним из главных моих гонителей и терпеть меня не мог. Но это не относилось к моим ушам:

— Левон, я же учил тебя не молиться с закрытыми глазами?! Это же не молитва, а самогипноз, как ты этого не понимаешь? Или того хуже — ты молишься не сердцем, не умом, а воображением. Хм. Ты, наверное, представляешь в уме что-нибудь, я же прав? Это неверный образ молитвы. — Монах стал размахивать руками. — Я тебя сейчас научу. Смотри. — Он как будто держал в руках невидимый шар. — Сосредоточь свое внимание на видимом образе, кресте или фреске. Да и то ни в коем случае нельзя включать воображение. Видимый знак нужен для того, чтобы удерживать воображательную силу в заданных рамках, а не усиливать ее. — Монах, увидев, что я пытаюсь к нему прислушиваться, размяк и, уже радостно улыбаясь, закончил поучение. — Молись умом, а сердце само откроется, когда придет время. — Он немного пожурил меня и сказал, что из Эчмиадзина для меня пришло письмо. Монах думал, что обо мне уже все давно забыли, но это письмо из Армянского патриархата повысило мой статус в его глазах. Поэтому он уделил мне немного внимания. Монах зашел в управление и через минуту вынес мне большой и красивый белый конверт. Затем он иронично покачал головой, глядя на мои лохмотья, и, к моему большому удивлению, пригласил к столу:

— Может быть, хочешь чего-нибудь покушать, Левон? У нас осталось немного супа после обеда. Поди, спроси трапезаря, скажи, что я благословил. — Этот монах был секретарем патриарха и главным ризничным. Он был очень амбициозным, но, увы, не мог добиться рукоположения, потому что у него отсутствовало несколько фаланг пальцев правой руки.

Мне оставалось только порадоваться неожиданному предложению старшего ризничного.

— Да, пожалуй. Я сегодня еще ничего не ел. — Монах властным жестом указал на дверь трапезной, и мне осталось только повиноваться. Трапезарь смерил меня презрительным взглядом, но ничего не сказал и вынес мне первое и второе. Я поел в гордом одиночестве в просторной трапезной, глядя на скупые армянские фрески, и думал, что значит этот конверт для моей жизни. Кому я в Армении мог понадобиться? У меня не осталось там друзей. Может быть, до настоятеля монастыря, где я жил, дошли слухи о моем теперешнем жалком положении, и он хочет вернуть меня назад, в Армению? Но это вряд ли — церковные люди меньше мирских любили неудачников. Отобедав, я вышел на улицу и осторожно вскрыл конверт. В нем я обнаружил еще один вложенный маленький конвертик и с сердечным трепетом обнаружил, что это письмо пришло из Турции! Это послание с ванского нагорья от моих блаженных матерей!

Я не откладывая вскрыл конверт и с жадностью погрузился в армянские буквы. Мои глаза увлажнились от радости. Писала мать Фамарь. Текст был написан слабой рукой, что наполнило мое сердце состраданием к старым монахиням и любовью к ним. Ведь они для меня стали самыми настоящими родителями. Единственное, что меня тревожило: матери, перед тем как отправить меня в Армению, прежде всего сама мать Фамарь, запретили мне пытаться связаться с ними каким-либо образом. Она считала, что я не должен желать с ними встречи на этой земле, потому что это помешает мне подвизаться в монастыре. Также матери сказали мне, чтобы я тоже не ждал от них никакой весточки, по той же самой причине. Должно было произойти что-нибудь из ряда вон выходящее, чтобы мать Фамарь — обладательница твердого принципиального характера — решилась нарушить свою установку. Приняв это соображение, я уже с небольшой тревогой стал читать письмо.

Здравствуй, дорогой мой сын Левой. Надеюсь, ты уже принял монашеский постриг в Армении и молишься Богу за нас с матерью Софией. Хочу тебе сказать, что моя верная сестра во Христе и твоя духовная мать скончалась несколько месяцев назад и переселилась в обители праведных в день святого Христова Воскресения. Так что молись за упокой ее души. Я совсем стала слаба и письмо еле пишу. Тарик ухаживает за мной, как будто бы я его родня, спаси его Христос!

Не хочу бередить твои раны, Лев. Но ты должен знать, что у тебя есть брат. Его зовут Абдул бен Закхим. Он бросил тебя в горах, потому что был еще совсем мал, и думает, что ты погиб. Твоих несчастных родителей убили турки во время зачистки. Твой отец был урожденный курд, а мать арабка-христианка родом из Сирии.

Твой брат спасся, но чем он сейчас занимается, никому не известно. Он посылал раз в несколько лет письма одному своему знакомому курду из села Гильзе с указанием своего тогдашнего места жительства. Он переселялся из страны в страну, из города в город, и каждый раз, переселяясь, он отправлял в Турцию письмо. Если его друг узнает про то, как в год твоего рождения в горах кто-то нашел младенца с бронзовым образком Божьей Матери Эль-Шагура (Оказывается, образ так называется. Помнишь, мы гадали?), пусть даст об этом знать. Твой брат надеется в глубине души, что ты все еще жив.

Чудом Божьим я узнала эту историю от того самого курда, который зашел к моим благодетелям по одному делу. Не просто так он рассказал мне это, можешь не сомневаться, — во всем этом прослеживается явный промысел Божий. Говорить о тебе я ему не стала, потому что, возможно, ты обрел покой в монастыре Армении и не захочешь никакого общения с миром. Тебе решать. Но я взяла у него адрес. Твой брат живет в Иерусалиме уже три года (далее шел адрес). Слава Богу, он христианин. Если душа твоя захочет, напиши ему письмо, быть может, он мучает себя от сознания того, что когда-то оставил тебя погибать.

Ну вот и все, что я тебе хотела сказать, Левой. Надеюсь, ты стал настоящим и ревностным монахом. Я хочу передать тебе всю свою силу. Молюсь за тебя непрестанно. Надеюсь, что у тебя все хорошо.

Твоя духовная мать схимонахиня Фамарь.

Июль. Рождество св. Иоанна Предтечи.

Я был просто шокирован тем, что блаженная написала мне в этом коротком письмеце. Мое бедное сердце переполнилось противоречивыми чувствами. Мать София почила в мире. Она была на редкость кроткой и терпеливой монахиней. Уверен, что она обрела милость у Господа. Об этом и свидетельствует ее смерть на Пасху. Господи, помилуй! Теперь я узнал и свои корни. Это было очень необычное ощущение — знать, кто ты и откуда. Моя национальность по отцу — курд и у меня есть родной брат Абдул, который живет в получасе ходьбы от места, на котором я сейчас стою! Письмо пролежало в Патриархии уже несколько месяцев. Главное, чтобы мой брат никуда не уехал. Я осмотрелся по сторонам, но никого не было, кому бы я мог рассказать о радостной новости.

Да и нужно ли было об этом говорить? Моей истории уже давно никто не верил, и монахи бы просто приняли мои радостные откровения за очередную попытку убедить их в реальности моего необычного воспитания в горах Турции. Придя в себя, я быстро пошел в направлении восточного Иерусалима, чтобы навестить моего родного брата, но, пройдя только десять шагов, остановился. Что-то все-таки во мне было не так. В душу, за первоначальной радостью и возбуждением, пробрался страх. Я уже настолько свыкся с тем, что я полный сирота, что сейчас немного испугался самого факта существования на этой земле родного брата, да еще и так близко. Что я ему скажу? На каком языке мы будем разговаривать? Может быть, он женат и имеет детей, как я предстану перед его семьей в лохмотьях?! И самое главное — как он сам воспримет мое появление? Ведь он думает, что убил меня, бросив на произвол судьбы. Чем он сейчас занимается? Поймет ли он меня и выбранный мною путь?

Все эти вопросы захлестнули мое сознание, и я решил пойти обратно в храм. Помолюсь там до вечера. Так меня научили матери — во всех затруднительных случаях следует прибегать к помощи Божьей. Тем более брат, наверное, работает и возвращается домой только к вечеру…

Я молился до самого вечера, но не так достоял до конца вечерней службы. Мое сердце бешено колотилось от мысли, что я могу увидеть или не увидеть своего брата. Но на душе моей в то же время было радостно, даже известие о кончине матери Софии не печалило меня. Наоборот, тот факт, что она упокоилась на Пасху, показывает, что ее душу Бог принял с миром. Я больше не встречал таких кротких людей, как она.

Во время молитвы со мной случилось некое странное недомогание. Перед тем как выйти из храма, я почувствовал острый укол в сердце, словно меня ударили в грудь ножом или острым шилом. От неожиданности и боли в моих глазах на секунду потемнело, и я подумал, что умираю. Я никогда не жаловался на плохое здоровье — спартанский быт детских и юношеских лет закалил меня в сильной степени: я не болел даже простудой, что всегда вызывало уважение окружающих. Поэтому этот странный болезненный укол показался мне провозвестником смерти. Но, слава Богу, боль скоро исчезла, и я пришел в норму. Ко мне подошел взволнованный отец Баграт и спросил, все ли со мной нормально? Я сидел на скамейке и тяжело дышал, закрыв лицо руками. Показав отцу знаками, что со мной все хорошо и не стоит обо мне беспокоиться, я осторожно поднялся и вышел из храма на улицу. Как раз было вечернее время, цвета обострились, значит, через двадцать минут начнет темнеть. Скоро на небосклоне взойдет большая вечерняя звезда, утешающая земных путников вечной и светлой надеждой и верой в лучшее.

Я подумал, что брат, наверное, уже вернулся домой после работы и неторопливо побрел в Восточный Иерусалим. Я шел медленно, больше с тревогой, чем с радостью думая о предстоящей встрече. Я так погрузился в себя, в свои мысли и чувства, что не замечал окружающего мира.

Вдруг, как неожиданный удар дьявола, как внезапно пробудившаяся страсть, меня схватил огромный чернокожий монах, который взялся неизвестно откуда. Он начал трясти меня, как мешок с картошкой и кричать в лицо на незнакомом языке. Это происшествие, в который раз за этот день, ошеломило меня. Я робко попытался высвободиться из железных объятий, но эфиоп вцепился в меня обеими руками, он напряженно смотрел мне в лицо, как будто приноравливался, чтобы выпить мою душу Словно демон, всплывший из нефтяных озер преисподней, он схватил ворот моей грязной и рваной рубашки. Я пытался спросить его о причине столь необычного поведения, но он не понимал ни один язык, которые я знал, даже этот тарабарский иврит, который мне, волею судьбы, пришлось выучить. Через несколько минут ситуация перестала быть фантастичной — страшный эфиоп расслабился, было видно, что он просто принял меня за кого-то другого. Монах стыдливо откланялся и быстрым нервным шагом удалился в сторону горы Сион. Я облегченно перевел дух и вытер пот со лба.

Мне показалось это все весьма странным. С самого детства я рассматривал жизнь со всеми ее событиями как большую мудрую книгу. По буквам настоящего я научился видеть развитие сюжета в будущем. Разговор с благодатным старцем Маттой, который укрепил меня в выбранном пути, письмо моей духовной матери, открывающее мне мое прошлое и даже такие малозначительные события, как сердечная боль и непонятные домогательства странного эфиопа — все это сложилось в моем сознании в мозаику будущего. На этой мозаике несомненно был изображен мой, судя по облику, несчастный брат, который сидел на низенькой скамейке в христианском храме, рядом с иконой Эль-Шагура, закрывая лицо обеими руками. Рядом с ним стоял огромный эфиоп, тот, что тряс меня за плечи, и хотел схватить его. Мне было необходимо спасти брата от грозящей ему опасности.

Господь очень изобретателен. Момент нашей с братом встречи выпал на время, когда ему более всего нужна была помощь и когда я сам получил эту помощь от старца Матты.

Я шел по Восточному Иерусалиму и искал дом брата. Было темно, в воздухе веяло свежестью, которая приятно успокаивала тело и душу после изнуряющей дневной жары. Наконец, я нашел этот дом — простой шестиквартирный дом из белого иерусалимского известняка. Квартира номер пять. Я зашел в грязный подъезд и поднялся к квартире. Мое сердце бешено колотилось от страха. Я не знал, что буду говорить своему брату, если он вообще живет здесь, а не съехал куда-нибудь.

Постучавшись в невзрачную дверь, я затаил дыхание и прислушался к тому, что происходило по ту сторону двери. Было тихо. Повторив попытку, я услышал, что кто-то спрашивает меня по-арабски, очевидно, желая знать, кто пришел.

Я сказал несколько слов по-турецки, который немного знал, ведь мне иногда приходилось ходить в магазин за продуктами и за деньгами к другу матери Фамари Тарику. Если это мой брат, он должен хоть что-нибудь знать по-турецки, ведь мы родились на этой древней восточной земле.

Сначала незнакомец не хотел отвечать мне или открывать дверь. Затем дверь все-таки отворилась.

Я увидел небритого араба, похожего на тех, кто живет в восточном Иерусалиме. Он был таким же грубоватым и серым. Почему-то я в глубине души полагал, что мой брат должен быть особенным. Однако именно он бросил меня в горах умирать от голода и холода. Зачем он это сделал? Он же мог меня подбросить в какой-нибудь в приют или просто к добрым людям. Это было бы самым разумным выходом из создавшейся ситуации. Меня бы отдали в детский дом, я принял бы ислам и вырос бы обычным турком. Но благодаря его безрассудному решению я обрел новую святую семью и проходил духовное обучение в уникальных условиях. И эта ошибка или преднамеренное злодейство Абдула принесло для всех пользу. Хотя я не уверен, принесло ли это пользу ему самому?

…Человек спросил меня по-турецки, кто я такой. Я стоял в недоумении и вспоминал, как по-турецки будет брат. Моя растерянность была, наверное, смешной. Я, как рыба, открывал рот, но ничего не мог ответить.

Возникла странная пауза. Человек за дверью мрачно осмотрел меня и тоже молчал. Абдул, если это был он, застыл в каком-то недоумении. Я выглядел как обыкновенный нищий и, зная нравы, царящие в Восточном Иерусалиме, мог бы ожидать бурной и агрессивной реакции. Но хозяин квартиры вдруг резким жестом открыл дверь и пригласил меня зайти.

Я проследовал в комнату и сказал по-турецки: «Здравствуй». Абдул — я все больше понимал, что это был он — ответил мне тем же и указал на потертый стул.

Я сел и стал размышлять, что бы сказать брату, как объяснить ему, кто я такой. Наконец, я нашел лучший способ, чтобы открыться: я отогнул ворот своей рубашки и достал образок Божьей Матери Эль-Шагура. Абдул, к моему удивлению, даже бровью не повел на мое душещипательное откровение. Он быстро отвернулся, подошел к окну и выглянул во тьму вечернего востока. Абдул постоял так, видимо, размышляя, как ему поступить. Сказать, что я своим визитом застал его врасплох, было бы ошибкой. Казалось, что его уже ничто не может напугать или удивить.

Абдул повернулся ко мне, покраснел, пытаясь изо всех сил оставаться равнодушным, и что-то сказал по-арабски. Увидев, что я не понимаю его, он достал из шкафа белый листок бумаги и нарисовал на нем угловато изображенный силуэт младенца с образом на шее. Как наскальный рисунок, он притягивал меня своим примитивизмом и древней силой. Абдул уверенным жестом подал мне листок и вопросительно, даже робко посмотрел на меня.

Бегло осмотрев рисунок, я одобрительно кивнул брату и в ответ вытащил из кармана белый конверт с письмом, которое мне прислала матушка. Абдул посмотрел на армянские буквы и на конверт с турецкой латиницей. Он, ознакомившись с очередной уликой, вернул мне конверт и указал на себя:

— Абдул.

Я понял, что он хочет узнать мое имя.

— Левой!

— Левон… Левон… — Абдул несколько раз повторил мое имя, словно хотел убедиться, что оно и вправду существует. Ни я, ни он не могли привыкнуть к тому, что мы — родные братья. Хотя, я заметил — он стал улыбаться. Очевидно, что он рад тому, что когда-то не убил меня. Это было хорошее начало нашего знакомства. Абдул сварил кофе и дал мне новую одежду…

…Прошло несколько месяцев. Мы с Абдулом переехали жить в Сирию. Я спешно учил арабский и делал в этом большие успехи. Брат познакомил меня со своей милой терпеливой женой и сам начал новую жизнь. Он немного рассказал мне, чем занимался до нашей встречи. Абдул был наемником и воевал в горячих точках, убивая людей за деньги. Я никак не винил его за это — кто знает, как бы я поступил на его месте? Он часто просил, чтобы я простил его за то, что он бросил меня умирать в горах. Я утешал его, как мог, говоря, что этот его поступок не имел плохих последствий для моей жизни, поэтому передо мной ему не в чем каяться. Я думаю, что он просто не может простить себя сам. После очередной исповеди, когда он снова стал каяться мне, я требовательно стал убеждать брата, что он не должен брать на себя функции судьи. Богу решать, какова степень праведности твоих поступков и какое наказание тебе за них назначить. Предание учит нас не быть прокурорами и адвокатами самим себе. Успокойся, брат, будут у тебя еще и прокуроры и адвокаты — всему свое время.

Через какое-то время брат и в самом деле успокоился и воцерковился до такой степени, что устроился на работу телохранителем патриарха Антиохийского и всей Сирии. Абдул даже съездил обратно в Иерусалим и нанес себе ритуальную татуировку: скорбящий Христос в терновом венце. Он зарабатывал хорошие деньги, а я просто жил при храме, как дервиш. Мне нравилось здесь. В Сирии мусульмане спокойно существовали вместе с христианами, и я не замечал какой-нибудь религиозной вражды. Мусульмане довольно-таки часто приходили просить помощи перед чудотворной иконой Эль-Шагура. И Матерь Божья помогала им так же, как и христианам, о чем есть немало свидетельств. В христианские храмы, как и в мечети, заходили только босыми и молились, сидя на коврах.

Даже архитектура храмовых зданий обеих религий была схожей. Конечно, христианство здесь значительно уступало исламу, но, тем не менее, занимало твердые позиции. Антиохийская православная церковь была единственной из восточных церквей, которую контролировали этнические арабы.

Я полюбил Дамаск — родину моей матери, да простит ее Господь! Дамаск — родина многих христианских святых, земля, вскормившая Иоанна Дамаскина и Симеона Столпника. После грустных лет скитания в окрестностях Иерусалима, я, наконец, обрел относительный душевный покой. Я в деталях помнил тот день, когда моя жизнь изменилась, и много думал об этом. Мне казалось, что изменение моей жизни произошло по молитвам отца Матты, старого коптского монаха. Именно после нашего разговора я встретил своего брата. Отец Матта, да благословит его Господь!

Мне даже стало намного легче дышать на древней сирийской земле. Как будто молитвы моей матери, которая, как я верил, живет на небе, здесь обретали свою полную силу. Ведь она была сирийкой. Я верил и даже знал, что мама покончила с собой, потому что дьявол на земле хотел уничтожить ее душу, она спасала себя от повторного осквернения и отчаяния, которое может привести и к полному отпадению от Бога. Она хотела жить, но дьявол нанес ей сильнейший удар. В результате Бог воздвиг меня, чтобы отомстить дьяволу за смерть мамы. Ее плоть была взята из этой земли, поэтому Сирия влияла на меня весьма благотворно.

Я сразу же решил не идти ни в какой монастырь послушником, чтобы не повторять прежних ошибок, и молиться в тишине, выполняя какую-нибудь несложную работу. Скоро такой шанс мне представился. Настоятель одного древнего храма, полюбив меня за кротость, предложил мне катать свечи. Я научился этому нехитрому мастерству и проводил целые дни в блаженном одиночестве. Местные христиане были очень добрыми и не выказывали ко мне никакой враждебности или претензий относительно качества моей работы, которая, даже на мой взгляд, оставляла желать лучшего. Но, несмотря на всю внешнюю идиллию, я знал, что то лишь передышка перед новой решающей борьбой.

Я чувствовал, что пустыня, некогда родившая меня, скоро заберет меня обратно, как мать своего сына. Душа чувствовала ее притяжение, как неясную тоску, как ничем не искоренимое влечение к тишине. Я постепенно начал понимать, зачем монахини отправили меня в этот обескровленный мир…

Мне требовался, более того, был жизненно необходим мирской опыт, как испытание веры и надежды, как проверка верности любви к Богу. И я чуть не погиб, желая пить из общего колодца, чтобы стать таким, как все.

Единственное, что мне было нужно сохранить, — это мою веру. И это оказалось сложней, чем все мои аскетические опыты в глубине киликийской пустыни. Очевидно, что в современном мире, полном разоблачений и соблазнов, сохранить веру для простых христиан является настоящим подвигом. Вера есть краеугольный камень спасения не только в будущей жизни, но и в земной.

Мне, как я уже говорил, было хорошо в Сирии.

Но я чувствовал в своих снах и неясных знаках приближение моего будущего. Пустыня ждала меня вновь, и мне в ответ оставалось только ждать нового поворота своей судьбы. Сколько времени должно пройти до того, как будущее откроет мне двери — может быть, месяц, а может, и несколько лет? Это знает лишь Бог, а мне осталось только молиться. И я молился, усердно и регулярно, как воин, подчиняясь тысячелетнему уставу борцов невидимой брани…

…И однажды это случилось — пустыня-мать забрала меня. Я поехал в Зилаф с одним человеком за воском и благовониями — меня хотели научить делать и ладан из ливанского кедра. На полпути машина сломалась — мотор забился пылью начинающегося хамсина, и шофер-алавит, отчаявшись поймать попутку, пошел к ближайшему населенному пункту, чтобы нанять техника. Он настоятельно попросил меня оставаться у машины и никуда не отходить. Через полчаса он обещал вернуться — совсем близко отсюда был населенный пункт. Я, по своему обыкновению, стал молиться. Время все шло, а шофер не возвращался. Волнения за свою жизнь не было, так как я всею своею сутью верил в слова Спасителя, что даже волос не упадет с головы без воли Творца.

Изнемогая от песчаной бури, я увидел вдруг верблюда, который вышел из пустыни. Животное было совершенно одиноким, без наездника или каких-нибудь других верблюдов. Верблюд приблизился ко мне, как к хозяину, и с невероятной преданностью наклонил ко мне голову. Он был взнуздан, но не навьючен, как будто был приготовлен к долгому путешествию. И тут я сразу же все понял.

В пустыне уже часа полтора как начался очередной хамсин. Что подумают люди, обнаружив мою неожиданную пропажу? Я посмотрел в улыбающуюся морду верблюда и…

Но это уже другое воспоминание.

Последнее воспоминание

Вот прошел еще один день в Иерусалиме. Отец Матта по-прежнему сидел в своем кресле. Скоро солнце должно было опуститься за горизонт, а в коптском монастыре начаться вечерня. Старый монах напряженно думал о том, как он продышал свою жизнь и что он сделал для своего спасения. Правильно ли он ее прожил? У людей свой суд, а у Бога свой. Все воспоминания ожили в его сознании, которое в отличие от тела было молодым, как в детстве. Матта вновь вспомнил, как работал на бескрайних, всякую весну зеленеющих полях в пойме седого Нила. Монастырь был ему домом, школой и полем битвы. За каждой колонной его подстерегал демон, в сердце духовника с ним разговаривал Сам Бог. Жизнь казалась тогда развернутой, как молодой, недавно выросший папирус, на котором проступали письмена указаний, древние египетские иероглифы. Часть из них он понимал, а значение остальных ему открыла сама жизнь.

Пустынный песок, на котором змеи оставляли следы и ветер уносил их в вечность, был фоном картины, где был изображен одинокий старый человек.

Это был он сам. Жизнь была уже прожита. Страсти сломлены и сомнения преодолены. Седина украсила его величественный облик еще десять лет назад.

Годы покрывали первоначальное изображение слоями все нового смысла. Ошибки, ляпы и грубые мазки с прожитыми годами встречались все реже и реже. Раньше, в первоначальном варианте, на этом свитке было рукой самого Творца начертано, как ангел несет душу на небо, проходя через всевозможные испытания. Это был первый рисунок и душа, конечно, не являлась никакой tabula rasa, о которой прожужжали уши всему миру философы и писатели.

Господь изначально приглашал каждого в рай и готовил к восхождению. Но, вырастая из младенчества, каждый человек приобретал кисти и краски, начинал рисовать свою жизнь самостоятельно, сравнивая свой рисунок с другими изображениями или действуя сам по себе. Теперь старец видел на своем свитке то, чему отказывался верить, соглашаясь со строгими канонами святоотеческой аскетики: ангел-хранитель доставил его душу на небо. Осталось лишь сделать последний взмах крыльев…

Теперь ему предстоит пройти по мосту над пропастью к судному месту, где его душу будут взвешивать на весах. На другой чаше будет лежать перышко. Если его душу отяготят грехи или даже неприятное воспоминание, он может погибнуть.

Сколько людей на первоначальное ангельское изображение накладывают слои грязи! Год за годом грязь густеет, превращая божественную простоту в очередное «произведение искусства». Наброски бульварных пороков, изогнутые переплетенные фигуры людей, как статуэтки индуистских храмов; многорукие демоны гнева, ярости и похоти превращают первоначальную картину в смешение невероятных красок, в которых преобладают красный и черные цвета. И потом, перед смертью, уставшие от грехов люди созерцают совсем другую картину — бес несет душу в ад. И эту картину они нарисовали сами, своей жизнью.

Матта любовался восточным заходом солнца в последний раз. Об этом ему говорили ветра и сам воздух, прогретый полдневным светилом. Древние камни. Неясное предчувствие подсказывало ему, что он сделал все свои дела на земле, осталось последнее, как выпускной экзамен перед выходом в настоящую жизнь. Чем это могло быть, отец Матта не знал…

Неожиданно к нему подбежал какой-то человек. Он стал быстро говорить что-то по-арабски, как будто он был пьян. Матта спросил незнакомца, почему он так возбужден и что вообще с ним произошло? Незнакомец опустился перед старцем на колени и попросил об исповеди.

Отец Матта положил ему руку на голову и улыбнулся.

Больше книг на Golden-Ship.ru