11. Еще сказал: у некоторого человека было два сына;

12. и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую [мне] часть имения. И [отец] разделил им имение.

13. По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно.

14. Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться;

15. и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней;

16. и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему.

17. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода;

18. встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою.

19. и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих.

20. Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его.

21. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим.

22. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги;

23. и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться!

24. ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться.

(Лук.15;11–24)

...

Facilis descensus Averni Noctes atque dies partet atri janua Ditis – Sed revocare gradum superasque evadere ad auras, Hoc opus, hic labor est.

...

Легко спуститься в ад, ночью и днём раскрыты двери царства мёртвых. Но вернуться по собственным следам к дневному ветерку – тяжкое испытание.

Вергилий. Энеида.Шестая эклога.

Предисловие автора

Прежде всего благодарю вас, моих читателей, за то, что вы вместе со мной проходите тернистый путь любви к Богу и людям; что переживаете за героев моих повестей и рассказов, как переживаю за них я сам. Сердцу моему весело оттого, что в своем творческом поиске я не одинок. Безо всякого преувеличения скажу, что только благодаря вашей молитвенной поддержке я снова и снова нахожу силы для написания новых книг.

«Житие Блудного сына, рассказанное им самим» – вы прочли на обложке. Можно было бы просто назвать эту книгу «исповедью». Но человеческая культура знает уже немало великих исповедей, в которых следующая может затеряться, будто некий телефонный справочник между томами классиков. Да и потом – настоящий автор повести – не я, поэтому взыскательному читателю может показаться, что я здесь раскрываю так называемую «тайну исповеди». Поэтому скажем так: эта художественная повесть написана в жанре исповеди.

Жанр предусматривает предельную искренность, и это отнюдь не в раскрытии каких-то негативных деталей жизни, описанных с вульгарным натурализмом, чем в последнее время грешат авторы, а в правдивом и нелицемерном описании мыслей и переживаний, раскрывающих героя как личность, подверженную влиянию и добра, и зла, и почти свободную от влияния так называемого общественного мнения, навязывающего стереотипы поведения, и хорошие, и плохие. Но мы думаем, что стереотип по определению не может быть хорошим. Выбор добра должен быть глубоким и осмысленным, а не навязанным извне.

От вас, читателей, требуются лишь время и сопереживание. Те, кому близок опыт героя повести, может быть найдут здесь помощь для решения собственных проблем, другие – просто больше поймут некоторых своих близких и знакомых. А понять – значит простить. Простить – значит протянуть заблуждающимся руку помощи.

За основу повести я взял дневники моего приятеля-инока, с которым познакомился в одном из северных монастырей. Назовём его Андреем. Он и является настоящим автором повести, а я лишь его соавтор и редактор. Будучи сыном благочестивого священника, с детства воспитанный в Православии, Андрей, повзрослев, отошел от веры отцов наших и впал в смертные грехи. Это не было обычным юношеским самоутверждением, когда бунт против традиции становится «священной войной» за право быть самим собой. Он выбрал грех сознательно, как, впрочем, многие из нас. Период становления Андрея как личности попал на время развала Советского Союза и утверждения в России капитализма, когда общее многих принеслось в жертву частному некоторых. Вместе со многими другими сверстниками он пустился во все тяжкие, не обошел криминальные дороги «лихих девяностых» и увлекся наркотиками. Участь его была почти предрешена, – в то время фотографии на могильных плитах российских кладбищ молодели день ото дня. Смерть шла за ним по пятам, грозясь прервать нить его жизни и увлечь бессмертную душу в ад без покаяния.

Но случилось чудо – Андрей вернулся к Богу и Церкви, оставив наркотики, криминал и прочие безумства. Переменил своё отношение ко греху и отрёкся от него сердцем. Он возвратился в храм, опаленный грехом и самомнением. Спасся, по слову Писания, из огня. Как он сам считает – мудрость отца, его иерейские молитвы и память о благочестивом детстве помогли ему выжить в самые сложные моменты и преодолеть отчаяние, толкающее на медленное или быстрое самоубийство. Андрей нашел в себе силы признаться в своих ошибках и возвратиться к Богу. Он теперь помогает всем тем, кто ещё не находит в себе сил для того, чтобы сказать жизни «Да».

Его записи, представляют собой весьма нестройное повествование. Отрывки, написаные кровью сердца переплетаются с наркотическим бредом и самодовольными речами, а также сценами жестокости. Поэтому Андрей хотел сжечь свои дневники, считая, что таким образом он полностью порвет со своей прежней жизнью.

Мне пришлось немало убеждать его, чтобы он отдал тетради мне. Его отрицательный опыт может помочь многим молодым людям, которые уже пытаются сойти с пути погибели, но не знают, как это сделать. Да и ему самому не стоит изглаживать из памяти ту «страну далече», в которой он некогда пребывал и питался «рожками вместе со свиньями». Избежав погибели на лукавой дороге, он ни в коем случае не должен забывать как был близок к смерти, и что ещё многие и многие идут по этому пути. Испытания, которые мы с Божьей помощью преодолеваем, какими бы они ни были, становятся нашими победами. Андрей может разделить свою победу с другими людьми, что прочтут его историю и, вдохновившись, придут к покаянию. Убедив Андрея отдать мне дневники, я сутками сидел над ними, отделяя тьму от света, восстанавливая хронологию, литературно обрабатывая материал и избавляясь от всего лишнего. В результате этой работы появилось «Житие Блудного сына, рассказанное им самим».

Если эта книга поможет хотя бы одному человеку, мы с Андреем сочтем, что наш труд был не напрасным. Христос вчера и днесь один и Тот же! Читайте современное изложение притчи о Блудном сыне. И помните, что беда не может быть чужой. Что равнодушно проходя мимо страдающего человека – мы проигрываем. Что самый отчаянный и озлобленный, даже пребывая в яме погибели, может одержать победу над смертью и получить венец жизни.

Повесть состоит из нескольких новелл, объединенных историей жизни главного героя – Андрея. Прошу читать эти новеллы именно как самостоятельные произведения и не стараться уловить точную взаимосвязь и хронологию между ними, хотя таковая всё-таки имеется. Мне пришлось пожертвовать общей композицией, чтобы мысли и переживания автора дневника были переданы с максимальной точностью.

Уверяю вас, систематизировать дневники – дело очень неблагодарное и кропотливое. Но Бог помог мне и вы держите эту повесть в своих руках.

Ну а теперь слово Андрею.

В начале была вера

…Есть ли что-нибудь сильнее веры в этом мире? Некоторые верят, что сильнее только любовь, которая крепка, как смерть. На своем жизненном пути я встречал всяких: тех, кто верил в Бога, и тех, кто верил в вечную смерть. Хиппи, наркоманы, кришнаиты, православные христиане и «просвещенные» атеисты, – каждый из них верил по-своему. И каждый находил в повседневности и величии жизни лишь подтверждение своей веры. Я тоже вынес из своего опыта лишь своё: жизнь – это прыжок в неизвестное; вера – есть то, что дает смысл нашему существованию на этой земле. То, что позволяет нам принять не только жизнь, но и смерть, и при этом не отчаяться.

«Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом». (Евр. 11;1) Так оно и есть! Теперь, когда уже многое пройдено, я могу подписаться под каждой строчкой бессмертных слов апостола Павла о вере, надежде и о любви…

Но чаще всего я пишу о вере как об определённой религии. В средние века на Руси, знакомившись, не спрашивали, какой ты национальности. Понятие нации и национального самоопределения пришло к нам с Запада в века модерна, как марксизм и либерализм. Тогда спрашивали, какой ты веры: магометанин, католик, жид, или православный христианин? С другими конфессиями я знаком мало, поэтому буду в дальнейшем говорить о вере, только как о Православии.

Уникальность моей ситуации в том, что с раннего детства я наблюдал за людьми, приходившими в храм. Многие шли сюда в результате сильных переживаний на грани жизни и смерти. Были такие, которым небом посылалась тяжелая, подчас смертельная болезнь, заставляющая по-новому взглянуть на себя и пересмотреть свое отношение к миру. Перед лицом неумолимой смерти людям приходится быстро проходить то, на что иным требуется целая жизнь. Но не все пробуждаются и просвещаются болезнями – есть такие, что впадают в еще большее отчаяние и богохульство… Встречал я и таких, что попадая на войну, в плен или тюрьму так же находили Бога, потому что мысль о Нём помогает переносить тяжелые жизненные испытания. Кто-то из них оставался верен Церкви, а кто-то, когда полегчало, вновь возвращался к прежнему образу жизни, по слову апостола, как пёс на свою блевотину.

Мне в этой жизни крупно повезло – я родился в семье верующих людей. Чтобы поверить в Бога мне не нужно было хрипеть на смертном одре, корчась от нестерпимой боли и ожидая будущего, которого не существует; или паниковать под минометным обстрелом, когда справа и слева разлетаются в разные стороны конечности боевых товарищей… Мне спокойно и доброжелательно объяснили всё еще в раннем детстве. Родитель мой был настоятелем храма Трёх Святителей. Добрая матушка была дочерью вдового священника, репрессированного во время безбожной пятилетки. Его звали Алексей – мне осталась его старая фотография в рясе, камилавке и с наградным крестом. Светлый взгляд на фото. Его арестовали в Гатчине, в храме, во время божественной литургии, и не дали даже собрать вещи. Никто до сих пор не знает, где и как он умер и в каких местах похоронен. Старцы ещё в те годы благословили молиться за него как за убиенного протоиерея Алексия. Мама была младшей дочерью в большой, многодетной семье. Её мать – моя бабушка – умерла при родах. Благодаря родственникам, ей с братьями и сестрами удалось избежать ужасов беспризорщины. Деда забрали, когда ей было два годика, она совершенно не помнила его, но очень любила и молилась за него с особенным усердием. Так, говорила она, нужно любить и Бога, Создателя нашего, Которого никто никогда не видел. Это был наиболее ранний урок любви к Богу, что я усвоил и запомнил на всю жизнь.

Родители меня баловали как могли, хотя могли применить и строгость. Я был их единственным и долгожданным сыном, которого Господь даровал им на последних годах их брачного союза. Они уже хотели жить в целомудрии, по взаимному согласию, когда отцу с Афона прислали часть лозы святого Саввы из Хилендарского монастыря – благословение Матери Божьей неплодным семьям. Так, благодаря божественному вмешательству, на свет появился я. Тогда маме было уже сорок пять лет. Отец называл мое появление «благословением Авраамовым», считая, что из меня должно непременно получиться что-то особенное. Назвали меня Андреем в честь Андрея Христа ради юродивого, потому как я родился на день памяти Покрова Божьей Матери. Благодарю Пресвятую Богородицу, что Она дала моим появлением утешение маме и скрасила ей последние годы жизни, но не дала ей увидеть, что из меня получилось впоследствии.

С детства меня учили основам Православия. Мать сама давала мне уроки Закона Божия и церковнославянского языка. Помню себя словно в дореволюционные времена: по старинной книге я учил аз, буки и веди. Знал библейскую историю и все двунадесятые праздники – их тропари и кондаки заучил наизусть. Воспоминания моего раннего детства окрашены в цвета любви и радости. Иногда, устав от постоянного жизненного поединка, я уединяюсь и погружаюсь в них умом, отдыхая душой…

…Мама умерла от туберкулёза, когда мне было десять лет. Её внезапный уход стал сильным испытанием для моей детской веры. Тогда ум мой, подобно утренней звезде, ниспал из рая в земной мрак. Я думаю, что её смерть поколебала даже веру отца. Я хорошо помню отпевание матери, отец не мог сдержать слёзы, когда кадил гроб и пел «со святыми упокой». За это он потом себя корил, ведь он призван быть во всём примером своим прихожанам. Твёрдость духа во время отпевания близких – есть главное доказательство веры в жизнь вечную. Но в тот момент отцу было всё равно, кто и что о нём подумает. В день отпевания хлопьями валил снег и был легкий морозец. На церемонию народу пришло немного, в основном родственники со стороны мамы, которых я плохо знал, и местный кладбищенский священник отец Олег. Все меня жалели, неловко улыбались и дарили шоколадные конфеты…

Смысл случившегося стал доходить до меня только спустя несколько недель. В жизни возникла пустота, которую я не смог заполнить до сих пор. Что чувствовал отец остаётся только догадываться – их союз был на редкость гармоничным. Я не разу не видел, чтобы родители ругались или даже спорили по какому-нибудь поводу. Мать всегда уважала отца и при посторонних называла только по имени и отчеству. Она крепко держала в своих руках домашнее хозяйство и была правой рукой отцу на приходе, занимаясь свечной лавкой и клиросом. Без всякого преувеличения скажу, что родители по-настоящему любили друг друга. Овдовев, отец в тот же год принял монашество, но особенно это не афишировал, оставаясь служить у себя в Трёх Святителях, в обычной малиновой протоиерейской камилавке.

Первые годы мы с ним часто приходили на Волковское кладбище, где мама была похоронена рядом с тётушкой Валентиной, которая заменила ей мать. Отец обычно служил панихиду или литию, а я прислуживал: разжигал уголь для кадила, подкидывал ладан и тихонько пел, втыкая в землю или снег зажженые свечи… Отец как-то рассказал, что в старое время на этом кладбище собирались стаи волков, чтобы пожрать трупы тех, кого бедные или жадные родственники оставили на кладбище непогребенными…

…Мне этот его рассказ вспомнился вот по какому поводу: неподалёку от маминой могилы были так называемые «литераторские мостки», где были похоронены почти все родственники Ленина. Однажды, уже после развала Союза, в ночном выпуске «Вестей» сообщили, что мумию вождя вынесут из мавзолея и захоронят рядом с могилами его близких. На Волковском собралась уйма народу, преимущественно пенсионеров. Приехавшие милиционеры объяснили, что никакого захоронения тела вождя не будет; что это просто журналистская утка. Но народ ещё долго не расходился, пока не обошел всё кладбище вдоль и поперёк, убедившись, что нет никаких свежевырытых могил…

Отец услышал об этом инциденте от кладбищенского священника Олега и долго смеялся. Потом сказал, что тело Ленина давно бы захоронили, невзирая на стариков из группы поддержки мавзолея и КПРФ. Вот только сама мать сыра-земля его не хочет принимать. Потом он внимательно посмотрел на священника Олега – его старого друга, – который был в некотором недоумении от, как ему казалось, злорадства отца, и объяснил своё поведение так: «Добрый ко злому сам зол, Олег…»

…Я в тот момент живо представил, как душу Ильича сейчас терзают «мысленные волки», и гадал, сможет ли когда-нибудь она обрести покой? Но спросить отца об этом не решился. Тихий старичок из прихожан нашего храма потом как-то говорил мне, что некий питерский священник дерзнул поминать имя Ленина на проскомидии. Из-за этого на него нашло безумие и теперь он безвылазно находится в психиатрической лечебнице. Тогда для меня это было сильным аргументом злочестия Ильича. Годами позже я бы подумал по-другому: священник этот был безумен и раньше. Разве будет кто в здравом уме молиться за Ленина? Хотя некоторые церковные историки приписывают святому патриарху Тихону следующее высказывание: «По канонам Православной Церкви возбраняется служить панихиду и поминать в церковном служении умершего, который был при жизни отлучён от Церкви… Но Владимир Ильич Ленин не был отлучён от Православной Церкви высшей церковной властью, и потому всякий верующий имеет право и возможность поминать его…» Так или иначе, он был искренен в своей злобе. Магометане верят, что самый низкий круг ада займут мунафики – лицемеры, которые для Аллаха более мерзки, чем даже неверные-кафиры. Не знаю, есть ли подобное учение в Православии? Но по-моему именно об этом говорил Христос, обличая фарисеев: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете.» (Матф. 23;13) Так что, возможно, и для неистового Ильича не всё потеряно в вечности. По крайней мере, он не займёт самый низший круг ада, где дьявол сидит с душой Иуды в руках, как мать со спеленатым младенцем…

…У отца давно сложился свой круг духовных чад и постоянных прихожан. В основном, это были «платочки» и кроткие старцы со скорбью на лицах. Детей в храм практически не водили. Крестились редко, потому что боялись – шли слухи, что священники должны были докладывать о всех новокрещенных уполномоченным по делам религий. Насколько я знаю, отец никогда этим не занимался, но и со своим уполномоченным ладил, говоря, что он «нормальный мужик». Тем не менее, народ в храм шёл неохотно «страха ради иудейска».

В детский сад родители меня отдавать боялись и компании сверстников в младенческий период моей жизни я был лишен. Я так много времени проводил с верующими старичками, что научился сплетничать раньше, чем читать. Вскоре, после смерти мамы, Православие стало для меня символизировать нечто старое и ветхое – то, что должно скоро истлеть, но каким-то чудом и воскреснуть. Нечто слабое и презренное, но все равно побеждающее. Сила духа святых из житий была для меня тогда сокрыта, – я читал жития так же, как читают сказки про Илью Муромца и Змея Горыныча.

Тем не менее ада я панически боялся, как некоторые дети боятся темноты. Когда я ложился спать, то мне казалось, что дверцы старого шкафа приоткрываются и на меня пристально смотрит какая-то черная блестящая тварь, похожая на огромную пиявку. Она только и ждала момента, чтобы выползти из своего убежища и выпить всю мою кровь. Это было очень жутко и более чем реально. Спасаясь от твари, я крепко жмурил глаза и читал «Живый в помощи». Тогда страх отступал и тварь, затихая, сердито сворачивалась клубком в шкафу. Неуверенно крестясь, я погружался в беспокойный сон. Когда мама была жива, она не затепляла в моей комнате лампадку, опасаясь пожара. А мне было стыдно показывать свой страх перед ней даже в таком юном возрасте. После её смерти я упросил отца купить мне ночной светильник для чтения. Но его мягкий свет не освобождал меня от боязни. Даже скажу больше – эта тварь казалась ещё могущественней при свете светильника. Только утро и живой солнечный свет освобождали меня. Как я тогда понял, ад – это место, где гнездятся подобные твари. Тюрьма, откуда уже нет выхода во веки вечные…

Страх перед адом долго довлел надо мной. Поэтому я был по-настоящему благочестив в детстве. Болтливые старички научили меня должными и несколько лощёными словами просить Бога о благопоспешении в начале всякого дела, рассказали какому святому, в каких нуждах необходимо молиться. Вооружившись этими знаниями, я не смел ложиться спать, не прочитав хотя бы несколько молитв. А когда ленился, тварь непременно приоткрывала двери шкафа и злобно рычала, будто бы готовясь напасть на меня. Я почему-то прозвал её «Армаггедоном»…

С раннего детства я пел и читал на клиросе. Но отец, конечно же желая видеть меня – своего единственного сына – иереем, никогда не настаивал на том, чтобы я пошел по его стопам. Он знал, что никого нельзя принудить любить – принуждением можно научить только ненавидеть. Хотя отец терпеливо ждал то время, когда красная идеология лишится своего знамени и учителя века сего окажутся в замешательстве перед простым фактом – вся их мудрость, оказывается, не стоит и выеденного яйца. Тогда, как он полагал, я пойду по его стопам. Ведь священником станет быть не зазорно, а где-то даже почетно и денежно. Он зорко следил за тем, когда у меня проявится склонность к божественной службе, чтобы не прозевать момент моего истинного обращения. Сам отец уже в детстве играл вместо солдатиков в иереев, смастерив для игры небольшую церковь из картонного ящика. Он всегда с гордостью напоминал мне, что наш род потомственный священнический. Но я, как и другие мальчики, играл больше в войнушку, двенадцать палочек и казаков-разбойников. Хотя и разделял его гордость за наш род.

В школе сначала меня не любили и в глаза дразнили Поповичем. Рано же я почувствовал, что значит быть белой вороной и ощущать всею своей личностью давление враждебного коллектива. Один бомж-еврей потом как-то говорил мне, что православные подверглись гонениям в советском государстве для того, чтобы понять, что значит быть евреем в православной империи. Не мне судить о его правоте-неправоте, но во всяком случае, клевали меня в начальных и средних классах весьма болезненно при молчаливой поддержке учителей. Особенно после того, как я отказался стать пионером. После этого меня чуть не исключили из школы. Только благодаря порядочности и пониманию директора меня не выставили вон.

Отец радовался моей стойкости. Но он никогда не посещал родительские собрания и никак не реагировал на замечания, оставленные в дневниках классным руководителем или преподавателями. Не знаю, боялся ли он провокаций или просто не хотел никаких взаимоотношений с учителями, но после смерти моей доброй матушки школьная жизнь была всецело в моих руках. Хотя отец периодически проверял мои знания беседами и поощрял меня на дальнейшее получение знаний. «Учиться, учиться и еще раз учиться, – частенько говорил он, непременно при этом улыбаясь. Может быть, из тебя какой толк выйдет». Такое равнодушие к моей учебе со стороны отца рано воспитало во мне склонность ко принятию самостоятельных решений. Тогда я и начал писать первые дневники. Друзей у меня в то время не было, а отцу всего не расскажешь. Так и появилась у меня привычка докладывать дневнику свои боли и радости.

Я взрослел гораздо раньше сверстников и, благодаря этому, скоро смог завоевать авторитет в своем классе. После празднования тысячелетия Крещения Руси и учителя стали относиться ко мне лучше, словно понимая, что дни Первомая и «доброго дедушки Ленина» сочтены. Что скоро вера выйдет из гетто и вернет свои утраченные некогда позиции. Учителя мои были битые жизнью, стреляные воробьи. Они, пожалуй, прежде наших правителей почувствовали ветер перемен, пришедший в кулуары молодежных школьных дискотек. В Питере раньше других городов появились металлисты и панки. А так же так называемые гопники, которые преследовали и били подобную патлатую публику, отбирая у них мелочь и часы. Пионеры уже не были силой, как во времена «Республики Шкид», а октябрятские значки продавались иностранцам вместе с ушанками, валенками и матрёшками будушими воротилами крупного бизнеса. Одно время и я тусовался с гопниками и даже ходил на гоп-стоп, отбирая куртки и вытрясывая карманную мелочь.

Я хорошо помню то время – однажды даже моя классная полушепотом попросила меня, чтобы я подал записку в храме об упокоении её крещёной бабушки. Это была откровенная сдача позиций, но меня все это не радовало так сильно, как отца, который торжествовал и приветствовал приближающиеся перемены. Он считал, что православные претерпели семидесятилетнее вавилонское пленение и гонения очистили Церковь. Однако он не мог не замечать, что мировоззрение мое также менялось и не в лучшую сторону. Он списывал это все тогда на переходный возраст. Но время показало, что отец ошибался.

Меня стали привлекать сила и власть. Особенно это стало проявляться после одного случая. Однажды ко мне подошел дылда из параллельного класса и презрительно толкнул меня:

– Эй, Попович! Покажи-ка мне Бога!

Я отнюдь не был дылдой, но, при всем своем небольшом росте, отличался хорошим здоровьем и силой. Хотел увидеть Бога? Что ж. Пришлось проучить этого дылду за легкомысленный тычок, побив его до крови. Я ударил его всего три раза, после чего противник капитулировал, позорно бежав восвояси, вытирая с лица кровь, смешанную с соплями. После этой драки меня стали побаиваться даже старшеклассники… Тогда я впервые отчетливо понял: детство с его чистотой и прилежанием ушло. Пришла бешеная юность. Я пошел на секцию кунг-фу стиля винь чунь – в переводе на русский это значит «бешеный кулак». Там я встретил людей, которые не просто любили почесать свои кулаки о груши и макивары, но и заработать на приобретённых навыках деньги. Они были старшими в спортзале и их за глаза называли рэкитирами. У них всегда водились деньги и ездили они на новых «девятках». И они помогали нам, младшим, – «взгревали» – как сами говорили, покупая шоколад и пепси-колу.

Мы жили с отцом в старом доме на Лиговском проспекте. Храм находился в десяти минутах ходьбы. Раньше, до моего увлечения кунг-фу, мы ходили с отцом на службу по воскресеньям и праздникам, общались, обмениваясь шутками и новостями; я пономарил и помогал отцу на требах. Но с каждым годом тропинка, ведущая в храм, все больше забывалась мною. Всё реже я пономарил по воскресным дням и мы с отцом стали отдаляться друг от друга. Травмайные пути и уличные банды нового Петербурга делали вечера шумными. Отцу это не мешало сосредоточиться на молитве, но меня уличная жизнь влекла, как мотылька на огонь. Но я не ощущал себя мотыльком. Ад уже не страшил меня как раньше. «Армаггедон» осталась в стране моего детства, да и старый шкаф, где тварь сворачивалась калачиком, давно выкинули на свалку. Райские сады, молочные реки и кисельные берега тоже не привлекали меня, как и жизнь будущего века. Один «старшак» с винь чунь, зная, что я сын священника, как-то сказал мне: «Я всё, конечно, понимаю, Бог и прочее… Вот только одного не могу понять. Почему, Дюша, в вашей конторе постоянно всё хорошее только завтра? А как же насчет сегодня? Скажу честно, брат, меня это смущает…» Эти слова заставили меня серьёзно задуматься. Некоторые боксёры из секции брали в долг у «лохов» деньги и говорили, что отдадут завтра. И это завтра было всегда, пока «лохи» не понимали, что никакого возврата долгов не будет. С этой точки зрения все верующие были в той или иной степени «лохами», которых в Церкви непрестанно «кормили завтраками», но делиться материальными благами верующие должны были сегодня. Во время этого разговора мы сидели в кафе и общались – был день рождения одного из тренеров…

…С нами «старшаки» обращались не как с «салабонами», а как с младшими братьями, что подкупало и давало ощущение защиты и вседозволенности. За год все, кто был в нашей группе кунг-фу, сблизились между собой настолько, что ходили друг другу в гости, а те, кто постарше, имели и общие дела…

…Когда мне исполнилось пятнадцать, я намеренно пришел домой пьяным. Я напивался и раньше, но стыдившись отца, трезвел где-нибудь у друзей или же в метро, катаясь по веткам с севера на юг. Но в тот раз я хотел показать отцу, что его наставления для меня больше не имеют никакой силы. Что я не хочу бояться ни Бога, ни чёрта, ни его самого. Даже если Господь меня не примет в рай, я всё равно буду жить по своей воле. Так, как душа хочет жить, а не так, как хочет от меня Бог.

Тогда шел девяносто первый год – год ваучеров, спирта Royal и начала эпидемии наркомании. Школы наводнялись новой музыкой и призраками будущих кровавых столкновений за капитал. Улица бешеным звоном кастетов старалась выковать меня на свой манер и я был рад закалиться. С каждым днем я становился сильнее. В чем же заключалась сила? Только не в просительных молитвах – думал я тогда. Сила в дерзости, смелости и деньгах. Сила в том, чтобы создавать себе проблемы и успешно преодолевать их. Крах Советского Союза освободил не только Церковь – на свободу вырвались пороки и страсти, из которых на первое место выдвинулась страсть к обогащению.

И даже до отца начало доходить, что торжество Церкви над коммунистической идеологией не есть торжество закона над беззаконием и добродетели над грехом. Что в это лихое время он не может меня удержать от того, что должно произойти в будущем… Потом он как-то признался мне, что не знает, что лучше: социализм и униженная Церковь или возрожденная Церковь при капитализме, который он назвал худшим из искушений и вратами адовыми…

…На следующее утро, после того, как я демонстративно явился домой пьяным, он кротко позвал меня в свою комнату-кабинет и указал на стул. Сам он сел за своим старым письменным столом и сложил руки, как ученик. В комнате, после смерти матери всё больше напоминающей монашескую келью, было много икон и всегда горела хотя бы одна лампадка. Я уже приготовился, что отец будет ругать меня и заготовил ответные, достаточно жесткие слова. Но он в очередной раз удивил меня:

– Сын, – сказал он мне тогда. – Я понимаю, что ты не только мое продолжение в этой жизни и моя плоть и кровь, но и самостоятельная личность. Перед Богом, как перед нашим общим Творцом, мы равны. Но поскольку я ещё отвечаю за тебя, прошу, прислушайся к моим словам, ибо я не хочу причинить тебе никакого вреда. – Отец сделал паузу и поправил свою седеющую бороду, посмотрев на меня своими мягкими лучистыми глазами. – Слушайся меня до того, как тебе исполнится семнадцать лет, как слушался до сих пор. Ты был послушным сыном, надеюсь, что ты выполнишь эту мою последнюю просьбу. Обещаю, что после того, как тебе исполнится семнадцать лет, я ни словом, ни делом не буду вмешиваться в твою жизнь. С сих пор ты будешь плыть самостоятельно…

…Слова отца меня тогда немало озадачили, ведь я хотел поставить его перед фактом, что уже стал принимать самостоятельные решения, что улица пленила меня. Что я повстречал в парадных совсем других проповедников, чьи слова затрагивали меня куда сильнее, чем его воскресные проповеди. Что хотя мне еще пятнадцать, я могу зарабатывать немалые деньги, используя силу и ловкость. Что мне претит спокойное существование православного пастыря, что во мне – горячая кровь. Но все равно я отчетливо разумел, что отец сделал мне справедливое предложение – он понимал меня, мои стремления и огонь моих страстей. Но, понимая меня, он просил понять и его – ведь у нас, кроме друг друга, никого не было. По божественному закону он еще отвечал за меня. Он не просил меня принять свой закон, он просил даровать ему спокойную совесть. Просто потому, что он мой отец, а я его сын.

«Жизнь никуда от меня не убежит», – подумал я. А когда достигну совершеннолетия, окрепнет мой ум и тело, что позволит мне быстрее добиться всего. И тогда я обещал отцу, что до семнадцати лет буду жить по его воле. И я сдержал обещание.

Совершеннолетие

Не сказать бы, что я жаждал прихода совершеннолетия. Если честно, то отец особенно меня не напрягал эти два года, с того пьяного демарша. Я так же посещал занятия кунг-фу, как и раньше выпивал с друзьями, разве что не заявлялся домой в нетрезвом виде. В секции мы по-прежнему дружили, но «старшаки» жалели нас, не подтягивая к своим тёмным делам. Хотя кто изъявлял желание, мог начинать крутиться с ними. В криминал никого не звали, но и не отговаривали. Всё происходило естественно и по согласию, как дворовая любовь. Со временем наша секция винь чунь стала настоящей кузницей кадров для рэкетиров.

Было нечто в том обещании, данном мной отцу, что таинственным образом связывало мне руки, когда я хотел переступить некую невидимую черту. Не один раз уличные приятели, зная меня как хорошего боксёра, звали пойти на гоп-стоп, «обуть какого-нибудь лоха», заработать деньжат на «травку» и выпивон. Но я, внутренне соглашаясь на преступление, которое для меня тогда отождествлялось с захватывающим приключением, своего рода безобидной адреналиновой разрядкой вроде пейнтбола, всё же отказывался. Вспоминались тот разговор с отцом, его светлые лучистые глаза и данное мной обещание. «У меня нет никого, кроме отца, и у отца нет никого, кроме меня» – думал я. И всякий раз, отказываясь идти на грабёж, я чувствовал в сердце гордость за то, что держу свое слово, как мужчина.

Жизнь шла своим чередом. Я закончил школу твёрдым хорошистом и поступил в ЛГУ на исторический факультет, где был сравнительно небольшой конкурс. Время моего совершеннолетия приближалось, я, как уже говорил, быстро взрослел. Горячность пятнадцатилетия постепенно сходила на нет. Я, наконец, стал понимать, что почти все мои дворовые приятели лишь жалкие неудачники, которые поучившись с горем пополам в какой-нибудь ЖД-путяге рано или поздно попадают в «Кресты», где с трепетом неофита постигают основы тюремной жизни. Чаще всего гопота попадается за глупость вроде отобранных у школьника часов «Электроника» и шоколадки «Марс». Отмотав первый срок, гопник обычно меняется – становится важным, начиная учить подрастающее поколение жить «по понятиям». Как иноки в монастыре получают новое имя, возводящее их в ангельский чин, так эти бывшие пэтэушники гордятся данными им в заключении кличками, являющими их принадлежность к уголовному миру. Потом история повторяется – гопник привыкает к чередованию воли и несвободы, как герой Крамарова в «Джентельменах удачи», думая, что это и есть настоящая жизнь: водка, тюрьма, татуировки на пальцах, блатная лирика и «понятия», как высший кодекс чести. На этой стадии личность гопника необратимо меняется – будучи психически нездоровым человеком он уже не осознаёт своей болезни и искренне удивляется, если кто-нибудь не разделяет его убеждений. Своей глупой бравадой гопник постоянно сигнализирует окружающим: «смерть под забором мне ещё предстоит». Подобное отношение к жизни роднит этот психологический тип с панками, которых гопники любили отлавливать и от души пинать, считая их «законтаченными». Из стадного чувства, я тоже иногда принимал участие в этих «карательных акциях» (это я не считал нарушением обещания), меня коробило от этого доморощенного панковского нигилизма.

Мы часто собирались всей дворовой шайкой в парадной, вооружившись потрескавшейся гитарой и портвейном, рассуждая о блатарях и воровской масти. Геша – отмотавший два срока урка – признаный лидер дворовых гопников, начинал петь жалобным гнусавым тенором, перебирая три известных ему аккорда (этот стиль исполнения потом аутентично воспроизвёл певец Петлюра). Признанными дворовыми хитами были «голуби летят над нашей зоной», «гоп со смыком» и ещё какая-то заунывная песня про «мальчишку-наркомана». Напевшись и напившись от души, Геша обычно начинал заниматься нашим ликбезом, подымая щекотливые темы, такие как «ритуал “прописки” на малолетке», или преподавал основы карточного шулерства. Большинство из нашей дворовой компании было радо встретить такого «учителя». Но я всё больше понимал, что мне с этим Гешей не по пути. Постепенно я отдалился от гопников и прибился к другой компании, где на гитаре вместо «голубей» исполняли песни Виктора Цоя. Здесь тоже сходили с ума по-своему, но зато никто не проповедовал, что только в тюрьме можно стать «мужчиной». Общаясь потихоньку с рокерами я и принял решение поступить в университет.

После поступления я в душе благодарил отца за то, что, связав меня обещанием, он не дал мне стать гопником. Возраст от пятнадцати до семнадцати очень опасен – думаешь, что всё знаешь лучше других, а на деле – дурак дураком плюс повышенная внушаемость. Ко времени совершеннолетия мысли немного охладились и голова встала на место. Вектор моих желаний переместился. В универе я встретил парней другой породы – предприимчивых, умных и наглых. Эдаких добряков-карьеристов, многие из которых потом закономерно заняли свои ниши в современной России и которые в общем-то получили всё, что хотели получить. И повстречал девочек, которые разительно отличались от наших дворовых «чувих». Их кажущаяся «недосягаемость» порождала желание обладать их телами и покорять сердца. Но это было возможно, только если у тебя имелись деньги. Сейчас я бы посмеялся над этими накрахмаленными куклами Барби с пустыми глазами, из-за которых я когда-то терял нормальный сон. Но тогда, для неопытного юнца, они казались богинями. Мне хотелось казаться перед ними «крутым», водить их по ресторанам и катать на машинах. Незаметно я пришёл к тому же самому сребролюбию, что и в пятнадцать лет, правда считал, что должен зарабатывать деньги не только руками, но и головой.

Потом я часто думал, как сложилась бы моя жизнь, если б я решил идти по обычной проторенной тропе карьериста, проявляя благоразумие и уклоняясь от опасных путей? Может быть, стал бы одним из этих «новых русских» капиталистов, политическим деятелем или же представителем мифического среднего класса… Теперь уж нечего гадать – что произошло, то и произошло. Я вступил на свой путь, каким бы он ни был. Как раз перед моим семнадцатилетием я чувствовал, что стою на развилке, как в старой русской сказке. Отец ничего мне никогда не выговаривал, лишь поздравил с поступлением в университет. Было видно, что он доволен моими жизненными шагами. Хотя в его глазах я всё чаще замечал растерянность…

Постсоветская жизнь ставила его перед новыми вопросами: как относиться к евреям, молодым реформаторам, последнему русскому царю? Каким образом, в конце концов, относиться к капитализму и либеральной демократии – принять или отвергнуть? «Да или нет», по евангельскому слову. Священники одни из первых поняли дух нового времени, в храмы потянулись на исповедь самые разнообразные личности со своими, подчас кровавыми, историями. Среди них было немало рэкетиров, банкиров и проституток… Гопники, кстати, в своём большинстве на исповедь не ходили, потому что сродни баптистам считали, что «главное верить в душе», им не нужны были посредники между Богом и человеком. Другое дело банкиры, бандиты и проститутки – вышеперечисленные категории людей породил Его Величество рынок, в котором посредники всегда бывали востребованны в качестве даже очень важного звена рыночного регулирования. Ну а совсем уж мрачные личности типа сутенёров и наркодилеров сделали ставку на ставрогинский атеизм. Им даже дьявол не был нужен в качестве посредника между жизнью и вечным гробом. Я часто думал: неужели Христос распялся и за этого прыщавого сутенёра Дули, коварного и жестокого, который, по слухам, отравил отца и мать, чтобы завладеть жилплощадью? Если это так, то я тогда действительно не понимал своего Бога…

… «Рыночники» – так назовём вышеописанную категорию людей – (которые считали, что РПЦ «естественным образом» заняло нишу в сфере психологических услуг) полагали, что исповедь, как и все остальные услуги, теперь должна иметь свою стоимость в долларовом или рублёвом эквиваленте. Когда отец напоминал невежам о нравственном обновлении как основе-основ покаяния, они считали его слова маркетинговой уловкой для повышения цены оказываемых услуг. Церковь была для таких персонажей чем-то вроде парикмахерской или автосервиса, где им должны не только быстро очистить совесть, но ещё при этом уважительно улыбаться, чтобы сохранить конкурентноспособность. И конечно же они понимали и с уважением принимали систему тарифов за таинства, сложившуюся в советские времена.

Конечно, отец не поддавался на подобные провокации и оттого прослыл строгим, а для кого-то и злым пастырем. Но спрос порождал предложение – находились священнослужители подыгрывающие «клиентуре» и получающие от сделки с совестью свой гешефт. То есть они стали «рыночниками» уже от Церкви и каким-то образом сумели примирить христианство и марксистскую философию Мамона. Возможно, это был такой тактический ход, чтобы капиталисты, в конце концов осознав свои грехи, повесились на той самой верёвке, которую сплели своими исповедями и щедрыми пожертвованиями в церковную казну. А может быть, безо всякой иронии, это был серьёзный синтез, за который «рыночникам» от Церкви благодарные потомки станут возводить памятники. Я не знаю. Бог знает… По крайней мере, уже подоспело время, когда священник может стать не только бизнесменом, байкером или актёром, но и креативным директором «Евросети»…

…В то время по всей стране открывались новые храмы и монастыри, кадров катастрофически не хватало – оттого, по мнению отца, Церковь пополнилась множеством недостойных священнослужителей, потянувшихся к святыне «ради хлеба куса». Он старался не показывать свое раздражение, был, как прежде, лояльным и здравомыслящим, но я-то хорошо понимал, что творится у него в душе.

Скоро стало понятно, что отец разочарован теми переменами, которых он ждал всю свою сознательную жизнь. Сейчас он бы с радостью вернул ту старую жизнь с преданными «платочками» и старичками, пусть убогими, зато искренними и православными в настоящем, дореволюционном значении этого слова. В них была вера, глубокая и чистая, была надежда, что всё скоро изменится – были б терпение и смирение. Раньше отец всеми силами души поддерживал в пастве эту надежду. А теперь она умерла в нём вместе с произошедшими изменениями. Он теперь действительно не знал, что говорить пастве обо всём этом – радоваться или горевать эпохе победившего капитализма. Да и паства становилась совсем другой – старички вымирали, а с новыми прихожанами приходилось теперь работать с самого начала, терпеливо объясняя то, что знает любой верующий ребёнок. При этом тщательно подбирать слова, чтобы не обидеть. Отец словно выпал из времени, не сумев найти себя в новой России, становясь всё более угрюмым и всё чаще напоминая прихожанам о грядущем царстве антихриста, чего раньше за ним не водилось. Я снисходительно не вступал с ним в политические споры, потому что считал, что в свои семнадцать лет лучше понимаю эпоху. В душе мне даже начинало быть стыдно за него – на старости лет отец уже не мог расстаться с иллюзиями, которым служил всю свою жизнь. Он был похож на футболиста, забившего гол, но внезапно осознавшего, что забил его в свои же ворота. В общем, его состояние можно описать одной фразой – он не сумел перестроиться.

Говоря о себе, могу уверенно заявить, что мне не нужно было перестраиваться – время начала моей сознательной жизни совпало с переменами в стране. С верой в душе и нравоучениями отца я покончил, как Есенин: «… и молиться не учи меня, не надо, к старому возврата больше нет…» Отец помнил своё обещание и больше не докучал мне, хотя от меня не укрылось, что его сердце обливается кровью. Я любил отца, но повторять его жизненный путь не собирался. Достаточно и того, что он сам себя принёс в жертву. А меня, как я тогда думал, ждёт великое будущее. Меньше всего на свете я хотел бы походить на одного из тех верующих старичков, что учили меня простой и возвышенной вере нашей. Большинство из них, как я втайне думал, верили в Бога потому, что были выброшены судьбой на обочину жизни, туда, где в советские времена оказалась и Церковь. Хотя все утверждали обратное: мол, пострадали именно потому, что исповедовали Православие. Только Бог знает правду, но мне не верилось, что старички – носители духа силы и истины. Про отца же я не мог сказать ничего подобного, потому что хорошо знал его веру и исповедничество. Но тем это было ещё смешней – чего ради он принёс свою жизнь в жертву? Ради кучки несчастных старичков и «платочков»? Всю жизнь молился об избавлении страны от красных, чтобы, как апокалиптический зверь 666 из моря, пришел рыжий Чубайс и, словно могущественный колдун, наводнил страну похотью, нищетой и кровью. Лиса пропела сладкую песню, пробудив надежду, и съела колобка. На этом фоне золотые купола строящихся и восстанавливаемых храмов выглядели весьма своеобразно. Тем не менее, Церковь стала единственной стоящей моральной силой, способной удержать или хотя бы сдержать силы хаоса. Я стал понимать это только спустя годы страданий. Ну а тогда моим главным нравственным императивом было «не дай себя “развести”».

Думаю, будь я на десять лет постарше, возможно, вместе с другими счастливчиками стоял бы на Площади Мира с табличкой на груди «Куплю ваучер», за пару месяцев набрал бы пару мешков такой мукулатуры, а затем выкупил какой-нибудь свечной заводик через залоговый аукцион и был таков. Тогда, думаю, я и к Чубайсу бы относился теплее. Элита в то время создавалась быстро, миллионеров лепили на скорую руку. В то время такие сложные схемы были вне моей досягаемости, я ведь только-только поступил в универ. Но ведь и участь гопника меня не устраивала, а девочки в универе на парах дарили многообещающие взгляды. Безо всякого сомнения я казался им перспективным бой-френдом. Я улыбался им в ответ и поглаживал свои пустые карманы. «Но ничего, – думал я: пускай сегодня я никто, но вы меня ещё узнаете».

Была осень, мне только что исполнилось семнадцать. Обещание отцу больше не связывало мне руки. Мне нужны были деньги, хорошие и быстрые деньги. Думать здесь было нечего – у меня были две основные дороги: торговля или рэкет. Один мой знакомый по универу, который сейчас совладелец крупного пивоваренного завода в Клину, предложил мне торговать пивом на Московском вокзале. У меня в загашнике было золотое кольцо доставшееся мне по наследству от матери. Я без сожаления продал его на Площади Мира за небольшую сумму. Мы с приятелем купили четыре ящика пива на заводе и на электричке довезли их до вокзала. Тогда не существовало ещё никаких налоговиков, санэпидемстанций и прочих государственных щупалец, истощающих российский бизнес. На развалинах ОБХСС пировали фарцовщики и нелегальные миллионеры. Также не было торговых мест – куда хочешь, туда и вставай. Единственное ограничение – скрытое налогообложение братков. Сейчас это звучит смешно, но накаченные рэкетиры брали всего лишь «десятину» с прибыли и залихватски пропивали добытые за день деньги вечером, в ресторане «Шанхай», рядом на Лиговке. Чувствовалось, что они стесняются просить много и боятся, что мы покинем это место, лишив их тем самым лишней рюмки текилы. Всеми силами они старались развеять тот мрачный образ рэкитира, который создавался для нас программой «600 секунд». Они миролюбиво улыбались и обещали любую защиту. Что ж, сила есть – ума не надо.

Четыре ящика «Жигулей» мы продали за два часа и заработали пятьдесят процентов – то есть два ящика пива, за исключением четырёх бутылок, ушедших на оплату разбитой посуды в «Шанхае». Надеюсь, в тот день братки хорошо повеселились…

…Поездив с пивом на вокзал несколько дней, я понял, что это не моё. А жаль, может быть, был бы сейчас совладельцем пивзавода в Клину. Но торгашество мне казалось унизительным занятием, тем более, когда тебя окучивают какие-то перестроившиеся гопники, которых ты уже научился презирать. Приятель же открыл в себе предпринимателя, его глаза горели, как у влюблённого, когда он считал выручку. Я недавно нашёл его в «одноклассниках» – сытый самодовольный барин с потухшим взглядом и ожиревшим сердцем. Как всё-таки меняет человека тот образ жизни, который он выбирает!

Одну дорогу я для себя закрыл. Оставались либо годы протирания штанов в аудиториях и подработка в Макдональдсе… или же криминал. Не какой-нибудь гоп-стоп на улице Пяти углов, думал я, а именно криминал со «стволами» и спецпредложениями, от которых никто не сможет отказаться. Тогда я и обратился к «старшакам» из секции вин чунь, могут ли они подыскать для меня какую-нибудь работёнку. Те знали меня как честного пацана и хорошего боксёра. На следующей тренировке ко мне подошел один из старших, который ездил на новой вишнёвой «девятке». Его прозвище было Куба. Куба дал мне довольно много денег – тысяч двадцать. Сказал ждать и он что-нибудь для меня подыщет. Так я стал работать в БМП.

Для тех, кто не знает, БМП – это Балтийское морское Пароходство. Один из могущественных рычагов великой криминальной революции. Конечно, я пошел не в помощники крановщика и не в грузчики, хотя физических сил у меня хватало. В начале я стал сопровождать грузы. Это было просто – в порт заезжал грузовик, который сопровождало два-три легковых автомобиля. Потом в него что-то грузили – мы никогда не спрашивали что – любопытство было здесь не в чести. Мы охраняли груз до места назначения, а потом расходились, получив наличные на руки. Никаких перестрелок и кровавых разборок не наблюдалось, а деньги были хорошие.

В то время порт стал основным источником доходов криминальных деятелей Санкт-Петербурга. В гостинице «Пулковская» жил криминальный авторитет по кличке Малыш. Впрочем, так Александра Малышева уже никто не называл. Это был наш главный босс – наша бригада входила в малышевский синдикат. Говорили, что на двери номера, где он жил, была прикреплена табличка с надписью: «Заходи не бойся. Выходи не плачь». Все – от старушки, торгующей семечками, до депутата городского совета, знали, чем занимается Малышев, но РУБОПу никак не удавалось посадить его в тюрьму. Он занимался и оружием, и наркотиками, и девочками по вызову. Подобное положение вещей было выгодно очень многим, в том числе и власть имущим. Я же был простым солдатом двухтысячного малышевского отряда и босса видел всего несколько раз. Но поговорить с ним мне так и не удалось. Личность Малышева была окружена ореолом романтических историй, напоминающих средневековые романы. А ведь он начинал свою карьеру с простого напёрсточника. Это давало мне надежду, что, может быть, когда-нибудь и я дорасту до таких высот.

С помощью Малышева проворачивались грандиозные афёры и махинации. Я вновь смог убедиться, что уголовные «понятия» в этой стране соблюдаются гораздо лучше, чем Уголовный кодекс. Теперь я понимал, что был не справедлив к гопникам. Уроки, которые давал нам Геша в парадной, не пропали даром. Пару раз у меня были стычки с бандитами, но «по понятиям» я был всегда прав, что укрепило мой авторитет. Но в целом, я был в бригаде кем-то вроде сына полка. Наши занимались грузами, прибывающими в Питер из разных стран мира. Я догадывался, что мы сопровождали не сахар и не шмотки для секонд хенда.

Увидев, что у меня стали водиться деньги, девочки из универа начали проявлять ко мне неподдельный интерес – я стал водить девиц по ресторанам, несколько раз был даже в «Шанхае», где повстречал старых приятелей-рэкитиров с Московского вокзала. Но к серьёзным отношениям им приучить меня не удавалось. Кроме того, я уже начинал портиться. Я уже подмечал, говоря о своём приятеле – владельце пивзавода, что образ твоей жизни и люди, с которыми ты общаешься, могут изменить твою личность до неузнаваемости. У святых отцов в Добротолюбии я недавно прочитал, что ум человека быстро загрязняется и очищается, но сердце очень трудно очистить, это связано с болью. И так же его трудно загрязнить. Трудно, но можно.

Для этого нужно немало постараться, как, например, стараются йоги, терпеливо день ото дня, загибая пятки смуглых ног за шею. Я влился в движения для того, чтобы нравиться девушкам, а оказалось, что подобная мотивация вовсе не «по понятиям». Отношение рядового бандита к девушке весьма презрительное. Он может, конечно, говорить о любви и чувствах наедине с подругой, но в своём кругу его за подобные слова поднимут на смех. Там женщина воспринималась только как источник удовольствия, некоторые и вовсе называли своих подруг «мясом». В тоже время культ матери возносился на недосягаемую высоту – она провозглашась не иначе, как святой. Мне, выросшему в религиозной семье, сразу бросилось в глаза это противоречие «в понятиях». Что мать называлась святой, то не вызывало никаких возражений – многих из бандитов уже никто не любил и не ждал, только мать могла их пожалеть и принять такими, как есть. Но как может из «мяса» получиться что-то хорошее – ведь почти любая девушка рано или поздно становится матерью? Однажды я представил, как отец познакомился с мамой, а затем бахвалился в кругу других священников, называя её «мясом». Сама мысль эта была дикой и нелепой. Но ведь я не пошел по стопам отца, сам выбирая, с кем я иду по жизни. Впрочем, эти размышления стали обуревать меня уже позже. А тогда я просто слепо копировал своих старших товарищей и в словах, и в действиях. Поскольку подобные мысли были для меня чужеродными, я смотрелся со стороны, скорее всего, карикатурно, хотя считал тогда, что выгляжу «круто». Йог, наверное, тоже считает, что выглядит «круто», когда загибает грязные пятки за шею.

Поэтому особого успеха у слабого пола нашего университета я не добился. Девочки предпочитали больше таких, как мой приятель-торгаш. Такие были гораздо мягче и податливей, ими можно было управлять, в тоже время и деньги у них водились, да и перспектива у них была лучше. Ведь что меня ожидало в будущем? Тюрьма, как обычного гопника. Девочки уже строят планы на жизнь, когда мальчики вытирают сопли, продолжая играть в войнушку. Но меня устраивало всё, хотя криминальная деятельность вскоре начала сказываться на учёбе далеко не лучшим образом. Что и не удивительно – нельзя служить двум господам, одного обязательно возлюбишь больше. Так что учёба, как и предпринимательство, постепенно перестали меня интересовать.

Отец прекрасно видел, что у меня появились большие деньги. Я тогда ещё не снимал квартиру и мы жили вместе. Я объяснил, что устроился работать в автомойку. Вначале он принял мои слова без возражения. Но ведь отец у меня был священником, а сей род – весьма тонкие психологи. Тем более, он служил и исповедывал уже более сорока лет. Конечно же, он понимал, что занятия в секции винь чунь не прошли для меня даром, видел он и машины, которые заезжали за мной, и братков старше меня на пять-семь лет, с короткими стрижками и колючими острыми взглядами. Однажды он не выдержал и подверг сомнению мои слова о работе в автомойке. Это было холодным мартовским вечером, я вернулся домой с делюги, получив приличную сумму денег. Тогда я хотел пойти с очередной своей подругой в «Планетарий» – модный ночной клуб – и забежал домой перекусить. Отец неожиданно зашел на кухню и в жесткой манере потребовал не врать ему. В его голосе звучали сарказм и раздражение, что вызвало соответствующую реакцию с моей стороны.

Тогда я напомнил ему, что он больше не волен вмешиваться в мою жизнь. Об этом я не любил говорить, но здесь был именно тот случай, когда нужно расставить точки над и:

– Я сдержал свое слово, как мужчина, почему ты теперь не хочешь держать своё?! Дай мне спокойно поесть!

Отец топнул ногой и повысил голос почти до визга, что было для него неестественно: – Я не лезу в твою жизнь, но разве нельзя обходиться без вранья!

– Нельзя! – Я говорил то, что думал, поэтому считал себя правым. Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. – Что ты сейчас хочешь от меня услышать?! Точнее, уверен ли ты, что хочешь это слышать?!

Отец помедлил с ответом. – То есть, ты меня жалеешь? Так-так-так. – Он ухмыльнулся. – Спаси Господи, сынок. Мать бы гордилась тобой. Что есть – то есть!

Это был удар ниже пояса – болезненный и суровый. Я покраснел и хотел, было, ответить какой-нибудь грубостью, но взглянул в раздраженное лицо отца и остановился. Я вдруг отчетливо увидел, как он постарел за эти последние годы, его борода была уже белой с редкими черными волосками, глубокие морщины избороздили его лицо. И здесь я почувствовал к нему не жалость, скорее уважение. Словно древний воин он шёл по пути, на который его привёл Господь. Ушла в мир иной его любимая жена. Единственный и долгожданный сын, с которым было связано столько надежд, занимается какими-то сомнительными делами. Его упования на перемены в стране победившего социализма разбились о капиталистическое настоящее. Но он не сдавался, не падал духом и, словно крейсер Варяг, стоял за истину до конца. Мне ли, щенку-сосунку, раскрывать на него рот? Я примирительно улыбнулся:

– Давай потом поговорим, пап, на эту тему. Мне нужно на свидание.

Отец успокоился, но не улыбнулся. Он посмотрел мне в глаза, но я отводил взгляд. Тогда и он улыбнулся, только глаза его не улыбались. – Пригласил бы хоть свою девушку домой, познакомил бы… Я вообще не знаю, чем ты живёшь. Ты в университет-то ещё ходишь? – Не дождавшись ответа, он кашлянул в кулак и вышел из кухни…

«Вера на час»

…Мы приехали в порт белой июльской ночью. Луна еле просвечивалась на небе, как большая золотая монета на бледном одеяле. Было тепло, но ветрено. Мы уверенно проехали через КПП на новенькой AUDI вслед за микроавтобусом. Официально мы были работниками пароходства, а Куба – мой куратор в бригаде – вообще при должности замначальника портового профсоюза. Рослый охранник в синем ментовском камуфляже чуть ли не отдавал честь, когда открывал красно-белый шлагбаум. Куба бибикнул ему в ответ и помахал рукой. Он объяснил, что охране тоже, каким-то образом, перепадали крошки от большого пирога. Поэтому они встречали нас широкими улыбками, как портовое начальство, которое, по всей видимости, знало о наших ночных визитах, предпочитая не вмешиваться, чтобы большой босс не послал к ним «гостей» с горячим утюжком в руках. Сейчас в России человеческая жизнь стоит немного, а в те годы она вообще ничего не стоила.

Почти всегда мы забирали груз ночью – таково было распоряжение большого босса. Мне казалось, что это было не совсем разумное распоряжение – легче перевозить контрабанду и наркотики в шуме дня, где можно затеряться среди множества людей и машин. Ночью выходят на работу лишь проститутки и бандиты и об этом хорошо осведомлены соответствующие органы. А в милиции были могущественные силы, которые хотели разобраться с Малышевым и его синдикатом. Говорили, что его главным врагом был начальник убойного отдела – полный тёзка большого босса. Его тоже звали Александр Малышев. Каждую ночь, когда мы выезжали на дело, я ожидал засады. Но, конечно же, я не показывал и вида страха или беспокойства, а мысли о нецелесообразности прибывать за грузом ночью держал при себе – мне, сопливому пацану, слова никто не давал.

Огромные каркасы портовых кранов, напоминающие шахматных коней гордо стояли вдоль побережья Финского залива. Мне нравились портовые индустриальные пейзажи – величественные и в тоже время грубые. Мы ехали минут десять по неровной дороге, виляя в разные стороны. Покрышки AUDI скрипели о гравий. Кубу раздражала медлительность водителя микроавтобуса и он подгонял его, часто нажимая на клаксон. Наконец, мы подъехали к небольшому грузовому судну «Neptunus», принадлежащему какой-то южноамериканской кампании. Над рубкой судна красовался желто-сине-красный флаг с полукругом белых звёзд посередине. «Венесуэльский», – объяснил Куба, заметив мой интерес и резко повернул руль вправо, паркуясь рядом с микроавтобусом. Вблизи старого причала было пустынно, достаточно места не только для того, чтобы припарковать две-три машины, но и поиграть в теннис. Метрах в тридцати от пустыря стоял заброшенный ремонтный цех. Пустые пролёты окон не скрывали черноту и грязь. Мы были здесь не впервой, но «Neptunus» я видел первый раз – мы забирали груз всегда с разных кораблей.

Рядом шумел Финский залив, качая на своих волнах «Neptunus», который своим современным видом и свежей краской контрастировал с заброшенностью причала. Мы вылезли из машин и осмотрелись. Всё было тихо и спокойно, как всегда, в воздухе пахло морем и солярой. Пацаны закурили, я сел на лежащее рядом с берегом бревно. Куба достал «трубу» с антенной – настоящее чудо света. На тот момент в Питере такие были только у ста человек, а в Москве о такой современной связи вообще не слышали. Куба, в свойственной ему сдержанной манере, поговорил с лидером нашей бригады, закрыл «трубу» и повернулся ко мне:

– Дюша, сходи в контору, как в прошлый раз, разбуди штурмана, скажи, что мы уже здесь. – Он лукаво подмигнул мне и улыбнулся. Я не любил, когда Куба улыбается – это не предвещало ничего хорошего. Обычно он улыбался человеку, которого хотел ударить. Он вообще был странным человеком. Царствие ему Небесное.

Я быстро встал, хмуро кивнул и поспешил к старенькому двухэтажному зданию – конторе ремонтно-эксплутационной базы, где должны были ночевать люди из команды «Neptunus». Море спокойно шумело и повсюду слышались пронзительные крики чаек. Под ногами валялся металлолом, от ржавых шурупов и старых колёс ЗИЛов до больших рельс, стальных канатов и крючьев. Я шел по тропинкам между портовых доков, аккуратно смотря под ноги, пока не добрался до места. Подошел к старой деревянной двери и три раза ударил по ней кулаком. Через несколько минут за дверью появилось смуглое заспаное лицо с усами и бородкой а-ля Че Гевара. «Просоленный морской волк», – подумал я про себя и улыбнулся, потом постучал двумя пальцами по запястью левой руки, где были часы, намекая, что уже пора. Моряк поморщился, но с пониманием кивнул и побежал на второй этаж одеваться…

…Через десять минут мы были у корабля. По деревянному трапу поднялись на борт, «морской волк» завёл нас в рубку, где в углу стояли ящики с консервами. На зелёных банках красовались красные помидоры и белыми буквами было что-то написано по-испански. Всего было двадцать ящиков. Пока мы выгружали товар, Куба уединился с морским волком за центральной мачтой и передал ему небольшую поясную сумку – «кенгурятник», где, видимо, лежали деньги за груз.

Мы загрузили ящики в салон микроавтобуса, Куба пожал руку «морскому волку», который скрылся в недрах рубки, очевидно считать деньги, и облегченно перевёл дух. Мы сели в машину, Куба посмотрел на «Neptunus», будто прощаясь, и повернул ключ зажигания. С первого раза AUDI не завелась. Я в уме уже подсчитывал барыши от удачного предприятия и улыбался, но моя улыбка пропала, когда из-за руин ремонтного цеха, на пустырь у причала, выбежало пять милиционеров в защитных масках и бронежилетах, с автоматами. Послышались грубые окрики. Нам приказывали выйти из машины и лечь на землю.

У меня в ушах зазвенело, а сердце, словно кремлёвские куранты, стало отсчитывать секунды, оставшиеся до нашего задержания. – Куба заскрежетал зубами и ударил лбом о руль: – РУБОП! Приплыли!

– Всем выйти из машины и лечь на землю! – послышалась команда. – Считаю до трёх, потом открываю огонь! Понятно?!

Куба с раздражением открыл дверь. – Мы работаем в пароходстве! Да что мы вам такого сделали, начальник?

Старший сотрудник поднял автомат и выстрелил одиночным в небо. В тихой ночи он прозвучал очень отрезвляюще. Это был предупредительный выстрел, следующий, по инструкции, может быть произведён и по нам: – Из машины всем, я сказал!

– Да не узбек, понял я! – Куба грязно выругался, поднял руки, чтобы его видели, и медленно выполз из AUDI. Затем лёг на землю, лицом вниз, и положил руки на затылок. Было видно, что эту процедуру он проделывает не в первый раз. Мы в точности скопировали его действия…

Лежа лицом к земле, я почувствовал несколько сильных ударов ногой по рёбрам, били также и моих товарищей. Рядом кричал от боли водитель микроавтобуса – студент пятого курса «Кулька» из Саратова, который не вышел из машины. По всей видимости, его вытащили, бросили наземь и жестоко избили ногами. Нашего брата, оказывается, били очень жестоко. Я еле мог дышать – таких болезненных ударов ещё не получал. Затем нас поставили на колени, руки были скованы наручниками за спиной. Пятеро бандитов на коленях перед пятью милиционерами. Потом нас обыскали по одному. Обшарив Кубу, старший милиционер в маске вытащил у него из большого внутреннего кармана «Стечкин»:

– Опа! Это тебе в пароходстве выдали? – Остальные милиционеры засмеялись.

– Нет! – Куба выплюнул на землю зуб вместе с кровью. – Нашел я его, начальник, пару часов назад. Хотел завтра в милицию отнести. Заявление можете посмотреть в паспорте.

– Хорошо-хорошо, – старший кивнул головой и повернулся к микроавтобусу. На его спине я прочитал белые буквы на темно-синем фоне – РУБОП. Он приказал своим подчиненным вытащить ящики из микроавтобуса и поставить их на землю. На корабль никто из милиционеров не заходил, потому что по закону его палуба считалась территорией Венесуэлы. Необходимо было разрешение посольства, а его могли дать только при железных доказательствах вины команды корабля. Старший позвонил по рации и через пять минут приехало несколько УАЗиков с мигалками, а также зачем-то скорая помощь. Всё это время мы стояли на коленях, как бараны, боясь пошевелиться.

В это время менты выгрузили ящики и поставили их на землю.

– Ваше? – старший повернулся к Кубе.

Тот молчал.

Старший снял маску, открыв своё лицо.

– Ваше, спрашиваю?!

– Можно мне покурить, начальник? Я и так, по вашей милости, без зуба остался.

Милиционер положил маску на капот AUDI, вытащил из кармана пачку, выбил из неё сигарету, вставил в рот Кубы и щёлкнул зажигалкой.

Куба жадно затянулся, выпустил облако дыма, затем полуоткрытым ртом сказал нечто вроде этого: – Да это помидоры с Южной Америки. На овощном базаре они завтра на ура пойдут.

Старший рубоповец улыбнулся – его улыбка, как и улыбка Кубы, не предвещала ничего хорошего. Потом обратился к подчиненным: – Понятых позвали?

– Да, фельдшера со скорой за понятых будут.

– Ага. – Он достал из поясного футляра большой нож с зазубринами и другой рукой вытащил из ящика зелёную банку с нарисованными помидорами…

…В тот момент до меня по-настоящему стало доходить, что я ввязался в очень плохую историю. Если в банках кокаин – а я не сомневался, что это был кокаин, то нам грозит уголовная статья. Закрыв глаза, я представил газетный заголовок: «В порту задержаны наркоторговцы с большой партией кокаина». Двадцать ящиков со «снежком» это вам не халам-балам, не пакет анаши в кармане! Я живо представил отца, читающего эту статью, где говорится обо мне. Представил реакцию его и друзей-священников, того же отца Олега. Точнее, попытался представить. И тут мне стало по-настоящему страшно. Такого позора отец может и не пережить… Больше двух лет мне, конечно, не дадут, если только Куба не договорится со следователем и меня не сделают козлом отпущения. Хотя ведь я единственный несовершеннолетний из присутствующих бандитов… Но нет, это не значит ровным счётом ничего – придётся, видимо, вспоминать уроки Геши о ритуале «прописки» на малолетке. «Птицы в клетке, звери в клетке, а на воле вороньё – это плач по малолетке, это прошлое моё…» – вспомнилась мне одна из любимых песен Геши. Только вот для меня это уже ближайшее будущее. Когда я выйду на волю, отец, может, будет уже лежать рядом с мамой – он выкупил участок на Волковском ещё в год её смерти. О продолжении учебы в ЛГУ тоже стоит забыть, как и о гордых денежнолюбивых «богинях». Придётся обратно возвращаться под крылышко к большому боссу, если, конечно, его тоже не закроют, и любиться с проститутками, пока не убьют или не посадят повторно. Я-то наивно полагал, что криминал для меня временно, пока не окончу учёбу и не найду высокооплачиваемую работу. Глупости! Теперь тюрьма – мой дом родной, теперь буду жить «по понятиям», как гопник, которых я так презирал. Хотя, после отсидки, я могу подняться до должности «бригадира». Но ведь я хотел совсем не этого. И что мне теперь делать? Молиться! – прозвучал явственный голос в голове…

…Обычно значимые события в нашей жизни со временем мифологизируются, обрастая множеством подробностей, подчас фантастически. Рассказывая эту историю, я обычно говорю, что услышал глас Ангела Хранителя, побуждающего меня к молитве. Но на самом деле я не знаю точно, что это было. Знаю только, что мысль прозвучала в голове как голос, как приказ и руководство к действию. Может быть, я и не покривил душой, восприняв это как голос своего Ангела. Хотя, как пишут в православных книгах, если мы грешим, Ангел Хранитель не может к нам приблизиться, только стоит-де где-нибудь в отдалении и плачет. А голос в голове прозвучал достаточно уверенно и даже бодро – мол, не робей, приступай к молитве, а там посмотрим. Если это был Ангел Хранитель, то он точно не стоял, плача, в уголочке, а напротив – находился очень близко, как настоящий друг и хранитель, ведь в эту минуту мне, как никогда, нужна была помощь. После этого случая я стал думать, что, когда мы блуждаем плохими путями, Ангел Хранитель не стоит, плача, поодаль, а смело сражается за нашу душу с духами злобы поднебесной. Не может быть, чтобы бес выдавил духом Ангела! И на стыке этой борьбы за душу случаются подобные искушения, когда мне самому приходится делать выбор. «Поставь всё на веру, словно говорил мне Ангел, и молись»…

Я тяжело вздохнул и начал читать «Живый в помощи». В этот момент я был жалок, действительно жалок, как будто на голову вылили ушат холодных помоев. Но всё равно я помнил наставления отца о том, что Господь никогда не оставляет человека:

– Живый в помощи вышнего в крове Бога небесного водворится… – Мысли путались, поэтому я стал шептать слова псалма. Дошёл до стиха: «… Падет от страны твоея тысяча и тма одесную тебе, к тебе же не приближится…» Затем понял, что забыл продолжение псалма и похолодел от страха. Последний раз я читал его, когда сдавал вступительнные экзамены в ЛГУ. Отец говорил как-то, что убийца или опасный преступник не может выучить девяностый псалом. Что злодей не имеет право его читать, потому что нет у него дерзновения перед Богом. Всё, что он может, это принести покаяние и смиренно ждать от Него наказания. Поэтому мне логичней было читать пятидесятый псалом. Но ведь я не убийца!

– Разве нет? – произнёс в голове тот же голос.

Мысли лихорадочно путались, я тщетно пытался вспомнить продолжение псалма. И тут мне вспомнилость, что один из старших гопников нашего двора недавно «отъехал», приняв большую дозу наркотика. Разве не смерть мы продаём? Сколько человек подсядет на этот кокаин, сколько «отъедет», сколько наркоманов совершит преступлений, чтобы найти деньги на кайф? Куба говорил, что кокаин – наркотик для богатых, что от него никто не умирает… Но почему тогда я не могу вспомнить слова псалма, если я не убийца. «Разве нет?» – спросил неизвестный голос. Лоб прошибло холодным потом. В это время старший сотрудник уже продырявил консервную банку ножом, оскалившись в презрительной ухмылке. Сейчас он достанет немного студящей смерти и попробует её на язык… Я зажмурился.

«Обаче очима своима смотриши и воздаяние грешников узриши…» Неожиданно из закоулков памяти выплыл следующий стих псалма. Не открывая глаз, я спокойно дочитал его до конца. Хотя я думал, что у меня нет веры или, как минимум, большие претензии к религиозному мышлению вообще, в сложные периоды жизни я вновь становился верующим, это было так же естественно, как выброс адреналина при прыжке с парашютом. Можно, конечно, объяснить это тем, что таким образом моё я восполняло недостаток уверенности, как в случае со вступительными экзаменами в ЛГУ. Но на том пустыре дело уже было не в уверенности, – там я стал молиться, чтобы произошло чудо и я не сел в тюрьму. Скольких людей в этой стране тюрьма испортила, превратив в татуированных гопников-алкашей? Меня ожидала та же участь. Так что аргумент о восполнении недостатка уверенности здесь не конает. Я молился о чуде.

Дочитав псалом, осторожно открыл глаза… Не сказать, что я ожидал результата от своих воззваний ко Господу… Потом как-то я читал притчу о разбойнике, который перед выходом на дело ставил в церкви свечку Николаю Чудотворцу. Как-то убегая от преследователей он взмолился своему небесному покровителю и святой, явившись, приказал ему спрятаться в трупе лошади. Когда преследователи скрылись за горизонтом, он спросил незадачливого бандита: «Что, смердит? Вот так и молитвы твои смердят!» Где-то в душе я чувствовал, что моя молитва именно смердит. Я вспомнил о Боге, в которого предпочитал не верить, исключительно потому, что не хотел в тюрьму, вкладывая в девяностый псалом весь мой ужас перед лишениями юношеских радостей и мраком тюремных камер. Это была молитва беглого раба, который чуть не умерев от голоду, возвращается к своему господину, умоляя не наказывать его. Я давал Богу тысячи обещаний, не рассуждая, смогу ли я их выполнить. Страх вытеснил из души здравый смысл и лихую браваду. Обращаясь к Богу, я больше ненавидел Его, чем любил. Просто у меня не было иного выхода. Не с такой льстивой и дурной молитвой следует обращаться ко Творцу миров. Но всё равно – как ни смердела моя молитва, она была прежде всего молитвой. В тот момент я не мог принести Богу ничего чище.

…Рядом со старшим сотрудником стояли симпатичная женшина-фельдшер с крашенными хной волосами и пожилой водитель скорой помощи с быстро бегающим взглядом – их пригласили как понятых. Четверо милиционеров с автоматами не сводили с нас глаз. Старший держал банку в руке, словно проверяя её вес. Ему явно нравилось происходящее. Он забавлялся нашими страхами, как кот – бесполезными попытками мыши улизнуть из его когтей. Наконец, вскрыл банку ножом и посмотрел внутрь. Мы следили за каждым его движением и жестом, за мимикой и выражением его глаз. РУБОПовец немного помолчал, не выдавая своих эмоций, посмотрел на дымящего табаком Кубу, затем перевёл взгляд на одного из своих подчинённых:

– Егор, как отпраздновали день рождения жены? Голова не болит?

Подчиненный – рослый неуклюжий парень – подобострастно отвечал.

– Нет, мы совсем немного выпили…

– Отвечай честно, болит или нет?! – тон старшего был достаточно суровым для того, чтобы Егор переменил мнение.

– Если честно? Лихо мне, конечно, Андрей Лазаревич. И во рту сушит. Но на моих профессиональных качествах это не сказывается.

– Да будет тебе! На-ка хлебни рассольчика. – Андрей Лазаревич вальяжно протянул ему банку.

Егор проворно снял маску, зажав её между коленями, и жадно, словно пёс у миски, вылакал жидкий консервант. Потом утёр рот рукавом и перевёл дух. – Спасибо, Андрей Лазаревич!

Старший довольно долго и пристально смотрел в простодушное лицо Егора, не зная смеяться ли ему или злиться. В конце концов он выбрал второе: – Какое спасибо, дурак! Издеваешься, что ли?! – Затем, покраснев, как советский флаг, обернулся к Кубе, который с шумом выплюнул окурок. – Знаю я ваши фокусы! Если нужно, вскрою каждую из банок!

– Что значит, вскрою?! – Мой куратор качнул головой и посмотрел на него со странным выражением лица: – А кто вам вообще сказал про «Neptunus», что мы собираемся купить южноамериканские соленья, а? Выходит, начальничек, крыса завелась у нас. – Куба слегка улыбнулся. – Рад, что Егору понравились наши соленья. Передай, Егорушка, супруге мои поздравленья. Вот только, если вы вскроете все банки… кто мне за них заплатит?

– Горсовет! – раздраженно ответил Андрей Лазаревич, неуверенно разрезая новую банку, взятую из другого ящика…

…Я перевёл дух только тогда, когда РУБОПовец вскрыл по одной банке из каждого ящика и всем стало ясно, что никакого кокаина здесь нет. Везде были консервированные помидоры. Куба уже расслабился и вовсю шутил, хотя и посматривал в сторону корабля. Я смотрел на происходящее как бы со стороны – в тот момент казалось, что вся окружающая материя, как и жизнь, всего лишь пластилин в руках Духа. И не было какого-то особого торжества, только облегчение и удивление, как у ганстеров из «Pulp fiction», внезапно обнаруживших, что смертельные пули пролетели мимо них. В Писании сказано: «Если бы вы имели веру с зерно горчичное и сказали смоковнице сей: исторгнись и пересадись в море, то она послушалась бы вас». (Лк.17,6) В тот день я впервые осознал, что значат эти слова. И тут моей вере силу придали отчаяние и страх. Позже я часто сравнивал эту ситуацию с моментом моей предполагаемой смерти, которая обязательно придёт в будущем. Придаст ли силы моей вере страх перед последним переходом? Я не знаю. Бог знает.

На какое-то время я снова стал верующим человеком. Но когда всё закончилось и нас выпустили из отдела побитых, но довольных, Куба дал мне денег и похлопал по плечу:

– Вот, Андрей, считай, что ты сегодня получил боевое крещение. Теперь по праву можешь считать себя одним из нас. – Он улыбался, но не той улыбкой, как всегда. Теперь она была искренней и даже какой-то светлой. – Ну как тебе маски-шоу? Веселей, чем в телевизоре, правда? – Куба хлопнул меня по плечу.

Страх отступил, но с ним отступила и вера, которую пробудил этот страх. Забылись мои обещания и мольбы, только гордость в сердце, что достойно принял «боевое крещение». Какой толк сейчас от веры, когда всё так хорошо закончилось? Заключать с Богом пакт на длительное время, значит отказаться от приятных соблазнов нашей лихой жизни…

На следующий день мы – участники недавней драмы – пошли в «Шанхай» и отпраздновали чудесное освобождение, смеясь и пьянствуя. Тогда я даже не поставил свечки в храме, чтобы поблагодарить Создателя…

…Потом я много раз сталкивался с этим явлением – «веры на час». Наш род занятий предусматривал множество опасностей и довольно-таки короткую жизнь. Всякий раз, когда кто-нибудь из бандитов, имеющих даже самое элементарное представление о том, что, может быть, есть Бог, попадал в серьёзный переплёт, он начинал молиться. Даже если до того позволял себе шуточки в адрес Церкви и её служителей и заявлял о полном неверии в Бога, загробное воздаяние и будущую жизнь. Он мог заявлять подобное и после. Но на час-два или на день он становился верующим. Со временем верующих среди нашего брата становилось всё больше. Для просвещённого атеиста мои слова будут лишь подтверждением правоты афоризма Лукреция: timor fecit deos (страх рождает богов). Но факт остаётся фактом – верующие выживали, а атеисты гибли прежде всего. «Вера на час» спасла жизни многим бандитам. Даже те, кто верил во всемогущество сатаны (были и такие), оказывались более жизнестойкими, чем полные неверы. Но верили мы только на час, потому что нельзя совмещать злодейство и веру. Я вспоминал Бога, когда жареный петух клевал в известное место, чтобы вскоре забыть все свои обеты и просьбы как временное помутнение разума или даже как слабость духа. Конечно, здесь я рискую быть обвиненным в лицемерии. Но скажу вам честно – быть обвиненным в лицемерии куда лучше обвинения в наркоторговле или участии в организованной преступной группе. Поэтому «вера на час» всё же лучше неверия на всю жизнь.

– Молись! – сказал мне Ангел Хранитель или голос совести. Одному ли мне было такое внушение? Быть может, тот большой парень с золотыми зубами, который всего пару дней назад, смеясь, сравнивал верующих с лохами, которых попы постоянно «кормят завтраками», тоже смиренно просил прощения у Господа за свою дерзость. Мне казалось, что его губы шептали «Господи, помилуй». Воистину, пока гром не грянет – мужик не перекрестится! Даже эталон безбожников Вольтер перед смертью хотел исповедаться, а величайший русский еретик Лев Толстой, по некоторым данным, бежал в Оптину Пустынь, правда, с билетом до Владикавказа. Вот только поздно они спохватились. А этот золотозубый? Не поздно ли ему шептать «Господи, помилуй»? Выходит, что нет! Вместе со мной он видит чудо – консервные банки, в которых, по логике вещей, должен быть кокаин, используются по назначению. А это означает только одно – мы сейчас не попадём в тюрьму. Правда, в глубине души, за фасадом радости скреблась банальность – сегодняшнее чудо не избавление, а лишь отсрочка. Сейчас, когда я пишу эти строки, всех моих «товарищей» уже нет в живых.

Потом, конечно, через своих людей в милиции наш бригадир узнал, что в РУБОП поступил анонимный звонок о том, что «малышевцы» принимают довольно крупную партию кокаина в порту. «Стукача» нашли быстро – эту дерзкую постанову решил провести «морской волк». «Neptunus» уплыл, или как говорят сами моряки, ушёл, в Венесуэлу на следующее же утро, когда нас только выпустили из отдела, где мурыжили и истязали довольно долгое время. Выходит, «морской волк» присвоил и деньги, и кокаин. Куба сказал, что этот ушлый иностранец работал на себя. Кидая питерских бандитов, он полагался чисто на удачу – ведь наши могли достать его, при желании, и в Южной Америке. Куба даже сказал как-то потом, что его поймали и умертвили самым жестоким образом. Но мне кажется, к таинственной пропаже кокаина был причастен сам Куба. Не это ли стало причиной его ухода в мир иной тремя месяцами спустя, когда неизвестный ганстер изрешетил его в парадной? Я всегда подозревал, что ради денег он мог подставить любого из нас. И здесь главными были для него не сколько сами деньги, сколько следование своей жестокой волчьей природе. Если бы я был кришнаитом, то утверждал бы, что Куба на сто один процент переродится в теле волка. Но я православный человек, поэтому найду для него другую эпитафию – даже этот прожженый циник и жестокий палач за два месяца до смерти покрестился в Александро-Невской Лавре. В любом случае это добрая весть. Последовал ли он благоразумному разбойнику или просто хотел «магическим» способом отдалить свою кончину, я не знаю. Бог знает.

Среди бандитов мало было протестантов и сектантов. Наши в основном были православными, а чечены – мусульманами. Каким-то образом традиционные религии могли легче усваиваться бандитами. Быть может, это следствие некой архаичности Православия – его становление пришлось на время господства меча. Бандит-баптист это явление малоизвестное, потому как баптисты отлучают грешников от Церкви и за «малые» провинности. Но временем господства денег их трактовка христианства была востребована лучше. Сектанты сводят христианство к простой моральной доктрине, придерживаясь которой можно войти в рай, да и на земле жить – не тужить. Православным же мог быть любой бандит. Отчасти потому, что были батюшки, которые с радостью продавали отпущение грехов. Я говорю об этом безо всякого праведного гнева и осуждения. Не потому, что я не сужу, дабы не быть судимым, и даже не потому, что у меня самого рыльце в пушку. Просто я считаю, что подобная икономия сребролюбивых пастырей, которая в наше время стала почти акривией, послужила ко спасению душ многих и многих…

…Как-то я спорил с одни баптистом, который осуждал поведение «православного» бизнесмена-ломбардье, что, дескать, заимел он привычку каждую неделю приносить в храм большую сумму денег, думая тем самым, что теперь находится под покровительством Божьим.

– Глупец! Он откупается от Бога, Который, как известно, ни в чём не нуждается! – негодовал баптист. – Вместо того, чтобы изменить свою жизнь и бросить недозволенный бизнес, этот человек закапывает этими купюрами свою совесть.

– Но ведь посмотри на это по-другому, – защищал я этого в общем-то никчёмного барыгу и ростовщика. – Быть может, у него пока нет сил на то, чтобы резко изменить свою жизнь и он, жертвуя деньги храму, делает первый шаг.

– Так ведь он никогда не сделает второй шаг, довольствуясь своими подношениями и успокаивая свою совесть! Никогда, слышишь?

Тут настала моя очередь негодовать: – Так что, выходит, это не правильно, что он жертвует деньги на храм Божий?

– Какой храм Божий?! – скривился баптист. – Дом мой – дом молитвы наречётся… Конечно не правильно, пусть изменяет свою жизнь!

– А если он пока не может, что теперь? Застрелить его, что ли? Знаешь что! Пусть лучше жертвует деньги и надеется, чем пропадет во мраке отчаяния. А сделает он второй шаг или нет, мы не знаем. Бог знает…

Здесь я защищал этого бизнесмена, потому что его жертва, смердящая, как молитва Николаю Чудотворцу того разбойника из притчи, была разновидностью моей «веры на час». Баптист, по моему разумению, был не прав: человек просто не может топтаться на одном месте. Всякий процесс имеет движение – либо гаснет, либо развивается. И этот бизнесмен – либо перестанет жертвовать деньги храму, предпочитая оплачивать услуги современных психоаналитиков, либо постепенно будет втягиваться в церковную жизнь.

Так и наша бандитская «вера на час» – либо она становится всё слабее и лицемерней, пока вместо помощи не будет вызывать гнев Господень; либо она укрепляется в душе и побуждает к изменению собственной жизни…

Но в тот день я не думал обо всём этом. Я просто верил. Ну и пусть, что всего лишь на один час.

Потеря и обретение смысла

После вышеописанного случая был большой сходняк в «Пулковской», где криминальные короли в «партаках» принимали административные решения и вырабатывали стратегию развития первого криминального синдиката РФ. В результате бурных дебатов, когда одному вору даже, по просочившимся в нашу среду слухам, «дали по ушам», нашу бригаду расформировали, – так сказать, всех понизили за грубый промах. Транзит кокаина вверили более надёжным братьям. Куба же попал под подозрение большого босса и, как я уже писал, был расстрелян в парадной дома его пассии, которая даже не явилась на его похороны, убежав в Москву к родственникам. После этого я больше стал понимать, почему бандиты зовут своих подруг «мясом», тем более, что и сам несколько раз уже наткнулся на любовном фронте на двуличие и корыстолюбие кажущейся детской невинности.

Кубу приглушили наверняка. Три пули в мускулистом теле и каждая поразила жизненно важные органы! Так проданный кокаин вернулся бумерангом. Это убийство застало меня врасплох, ведь уже казалось, что тучи, висевшие над ним, начинают расходиться.

После «боевого крещения» в порту, я повзрослел лет на пять, а смерть Кубы сделала меня окончательно зрелым, развеяв последние иллюзии относительно выбранного мной рода занятий. Я отнюдь не хочу петь дифирамбы бандитам и всем жестокостям, что творятся в той среде, но факты – вещь упрямая. Когда ты по-настоящему понимаешь, что в каждую минуту можешь покинуть сей мир, то становишься гораздо мудрей своих сверстников, у которых в голове детство борется с юностью, как в марте зима с весною. В аскетике это называется памятью смертной. Чем ты ближе к смерти, тем сильнее понимаешь жизнь, чем сильнее понимаешь жизнь, тем тебе ближе становится смерть. Жизнь – это друг, которого нужно держать рядом, а смерть – враг, которого нужно держать ещё ближе, чем друзей, никогда не выпуская из виду. Целее будешь.

Когда хоронили Кубу, шла осень, приближалось время моего восемнадцатилетия. Внезапно лишившись покровителя, я попал под жесткий психологический пресс старших бандитов, которые выражали сомнения – стоит ли держать на довольствии такого сопляка, как я. Тем более, у меня не было ни организационных способностей, ни достаточного «душка», чтобы прослыть «золотым пацаном» – то есть потенциальным авторитетом в будущем. С другой стороны, и отпускать меня как-то уже было не по понятиям, поскольку я был в курсе многих дел малышевских, являясь лишь мелкой разменной монетой. Плетясь за гробом Кубы, я думал, что, может быть, скоро понесут и меня к маме, на Волковское. В свои восемнадцать я уже чувствовал себя стариком, которого в любой момент может подкосить инфаркт. И эти чувства плодили различные депрессивные мысли. Ради чего невидимая рука Бога, вселенной или судьбы вытащила меня на белый свет из небытия? Да и вообще, спрашивал ли кто меня: быть мне или не быть, прежде чем вселенная услышала мой младенческий крик? С тех пор как, я открыл себя сомнениям, подобные мысли были моими частыми гостями.

Смерть Кубы заставила меня серьёзно задуматься о смысле моего существования. В самом деле, если конец каждого из человеческих существ одинаков, стоит ли продолжать жестокую борьбу за существование? О, этот вечный вопрос: быть или не быть?! И отвечать на него следует не словами, а делами…

…Когда гроб опускали в могилу, я невольно подумал о том, что бандиты не удосужились позвать священника, отпеть новоявленного христианина Кубу, его же Иоанна, и что теперь его тело можно называть трупом, тогда как отпетые бренные останки христианина называются мощами. Мы хоронили не человека, а труп, потому как человека отпевают. Через пару лет, я всё же отпел его заочно в Псково-Печерском монастыре…

…Разговаривая как гопник, я всё равно продолжал мыслить как православный. Лицемерие? Ну да. Среди бандитов я старался не афишировать, что был сыном священника. Зачем? Я старался не выделяться из нашей серой волчьей стаи, был ни мягче, ни жестче других. Хотя приходилось участвовать в разных нехороших делах. Будучи сыном братвы более, чем сыном священника, я старался быть немногословным, больше слушая и отвечая только на прямо поставленные вопросы. Да-да, нет-нет. Так же была во мне какая-то стыдливость в общении, за что мне приклеили кличку Аббат. Я никогда не ездил в сауны к проституткам и не участвовал в так называемых «субботниках», хотя для нашего брата это вполне законный вид досуга. И ещё – я никогда не ругался матом…

…В могилу некоторые братки покидали свои часы, кто-то бросил большой нож с кровостоком и зазубринами, а один кудристый хохол, что не скрывал своего удовлетворения смертью Кубы, бросил на крышку гроба открытую колоду карт:

– Спи спокойно, братка! Жил ты грешно и умер смешно! – От удара о крышку гроба карты рассыпались рубашкой вверх.

«Наверняка краплёные», – подумал я и поёжился от холода и переполнявших сердце чувств, глядя как полупьяные гробовщики закапывали могилу. «Мы тут с Богом играем в дурака. Вот только Ему все наши карты известны, поэтому у нас нет никаких шансов выиграть. Только если… – от этой мысли мне стало страшно: только если самому уйти из жизни, – встать из-за карточного стола и заявить, что не намерен дальше продолжать игру». Я был жизнелюбивым человеком, но в тот момент, на кладбище, мне впервые стала понятна идея самоубийства, как бегства из тюрьмы жизни, где мы проводим свой век, обречённые страдать – тянуть лямку жизни. Мы остаёмся в этой тюрьме, потому что чувствуем, что это всё-таки лучше, чем ничего. И потому что надеемся. «Надежда умирает последней», – любят говорить оптимисты, не понимая, что этот афоризм крайне пессимистический по своей сути: в нём содержится мысль, что надежда всё-таки умирает, как и всё на этом свете. Как самая изощрённейшая ложь, она способна до гроба морочить нам мозги, заставляя покорно нести свой жизненный крест. А затем изначально предопределённый проигрыш и – «спи спокойно, братка!»

Отец учил, что самоубийство – есть самый страшный грех, потому что его уже нельзя смыть покаянием, что мы должны ждать своей смерти, которая придёт тогда, когда мы будем к ней готовы. Христианство, безусловно, придавало смысл человеческим жизни и смерти. Но тогда, на кладбище, я подумал так: не является ли весь этот христианский смысл, как и надежда, лишь человеческой формой животного инстинкта самосохранения? Ведь и свиней что-то удерживает жить, когда их выращивают на убой. Сомнения будили мою мысль и я чувствовал, что должен обязательно разрешить все эти вопросы хотя бы для себя.

После сабантуя, что обычно следует за похоронами, который начинался слезливыми признаниями в любви к усопшему, а закончился банальной дракой, я шел домой в весьма мрачном настроении, так как призрак смерти маячил и за моей спиной. Меня хотели «уволить». А это могло значить всё, что угодно. Думая о возможной близкой смерти, я испытывал самые разнообразные чувства, от ужаса перед небытием, до какого-то странного облегчения, что скоро этот тяжелый жизненный спектакль закончится и я присоединюсь к миллиардам, познавших тайну смерти. Я шел и моё сердце билось так, как будто отбивало ритм похоронного марша.

Слава Богу, меня тогда не «уволили» по вполне прагматичной причине: в то время большой босс вконец рассорился с «тамбовскими» и меня поставили во главе шайки малолетних гопников. Прямо как в фильме «Однажды в Америке», мы занимались тем, что палили ларьки торгашей, осмелившихся переметнуться под защиту «тамбовских». Я, Аббат, лично участвовал в сжигании десяти ларей. Помимо этого, мы с пацанами ездили «мулами» в Москву под видом спортсменов, перевозя в своём багаже оружие. Это было очень опасно и никто из старших не хотел таким образом рисковать своей свободой. Кубу забыли быстро, как и наш прокол в порту, списав неудачу на корыстолюбие нашего лидера. Я продолжал приносить синдикату пользу, был исполнительным и лояльным, следовательно отношение ко мне переменилось в лучшую сторону. В кармане вновь завелись деньжата и меня стали посвящать в более серьёзные дела, которые иногда заставляли «верить на час».

Я так увлёкся своими нечестивыми делами, что учёба в ЛГУ ушла даже не на второй, а на последний план. Пришлось взять академический отпуск, который и закончил мою карьеру в этой области социума. Студенты и студентки, что когда-то казались мне интересными собеседниками и интеллектуальными личностями, не оправдали моих надежд. Они не соответствовали образу элиты новой России. Пока они просиживали штаны в аудиториях, отдавая дань советсткому стереотипу об исключительной важности высшего образования для карьеры и процветания, такие молодчики, как мы, уже зарабатывали деньги и, что тоже немаловажно, учились их тратить. В тот период у меня было много денег и удача не оставляла меня. Привыкая жить на широкую ногу, я, в буквальном смысле кровью и потом, приобретал начисто забытое советскими людьми чувство собственного достоинства. Конечно, жизнь моя была богатой на суровые приключения – приходилось ежедневно отстаивать свой статус в бандитском сообществе и участвовать в разборках, где зачастую лилась кровь; приходилось быть жестоким, рисковать своей жизнью и свободой… Но, как ни кощунственно звучат эти слова для простого обывателя и мирного христианина, работа на Малышева сделала из меня свободного мужчину, а не раба системы, собственной жены или денег. Мы – бойцы синдиката – словно вышли из средневековья, когда христолюбивые воины огнём и мечом завоёвывали жизненное пространство и силой приобретали материальные блага. Что в наш гуманный век кажется предосудительным, тогда было нормой. Мало того, думаю, в жестоком средневековье мы прослыли бы гуманистами.

После ухода в академ, я окончательно погрузился в работу, если так можно выразиться, и уже не замечал, что творится в жизни отца. Он был гордым в том смысле, что обладал достоинством и никогда не зазывал к себе на беседу за чайком, хотя искренне радовался каждому проявлению моей искренности, когда между нами хотя бы на немного возрождалось чувство духовной близости.

Да и что могло твориться в его серой повседневности?! Правда, в последнее время он будто бы стал замкнутым и угрюмым; больше никогда не ругал меня и не выяснял отношений, хотя подозревал, чем именно я зарабатываю на хлеб насущный. Каждое утро мы перебрасывались с ним парой-тройкой слов и снова окунались каждый в свою жизнь. Ни он, ни я никогда друг другу не жаловались.

Примерно в то время, как ко мне приклеилась кличка Аббат, у него на приходе начались проблемы. Прежде всего у него начались проблемы в душе – отец так и не смог принять капитализм сердцем, как некоторые другие пастыри. Статую свободы он вообще считал идолом вавилонской блудницы, а доллар, с нарисованной Николаем Рерихом масонской пирамидой и надписью «novo ordo seclorum», «благодатью сатаны», которую дьявол может даровать, кому хочет, по своей прихоти. Обретённые права были для него лишь соблазном лукавого, худшим, чем кровавые гонения на христиан в двадцатом веке, потому что прямому давлению дьявола настоящие христиане всегда, и довольно успешно, сопротивляются. «Гораздо труднее сопротивляться искушениям, которые мимикрировали под права человека и свободу волеизъявления личности, тем более сейчас, когда грех стал нормой и не вызывает более общественного порицания… – говорил он мне. – Вот увидишь, Андрей, как вода поглощает соль, так и западный устав жизни поглотит нас, восточных христиан. А тем, кто восстанет против такой участи, останется одно – повернуться к Богу лицом и застыть – стать камнем, пока человечество, весело смеясь, возвращается в Содом и Гоморру. Только так возможно нынче спастись…»

…Проблемы на приходе начались с того, что викарный архиерей поменял благочинного, который, по его мнению, был недостаточно современным. Новый благочинный всяко не застрял во времени, будучи поклонником книг экуменического о. Александра Меня – искренним или нет, не знаю, Бог знает. Отец же с каждым месяцем тяготел к исконной трактовке Православия (становился камнем), проповедуя о святости последнего русского самодержца и его семьи. Нельзя сказать, что он был черносотенцем и юдофобом. Просто неспособность принять уклад новой России заставила его всеми силами держаться за дореволюционную традицию и сопротивляться любым демократическим тенденциям внутри общины, как поползновениям лукавого. Полярно противоположные взгляды сделали отца и нового благочинного почти врагами. Узнав об их тлеющей вражде, какой-то «доброхот» из числа семинаристов – один из воскресных алтарников Трёх Святителей – начал активно подливать масла в огонь, писать на отца доносы, к которым новый благочинный проявлял большой интерес. Содержание доносов было однотипным: мол, отец призывает паству к свержению демократического строя и реставрации монархии, а также проповедует о близком пришествии антихриста – «машиаха» евреев. Конечно, это было перебором, – ни к какому свержению власти он не призывал. Но кому какое дело до правды? Борьба за правду во все времена велась лозунгами, не имеющими к правде никакого отношения. Отец потом шутил, мол, ещё хорошо, что в мужеложстве и совращении прихожан не обвинили…

…Новый благочинный не мог терпеть не то что мысли о реставрации монархии, но даже идею прославления царской семьи, которая шла из глубины народного сердца, за что добрая половина благочиния подозревала в нём еврейские корни. Так это или нет, я не знаю. Бог знает. За «черносотенство» благочинный грозился отправить отца за штат, на что папа реагировал индифферентно, то есть спокойно, но учить о русском царе и еврейском антихристе не переставал. Мало того, гнев благочинного, который считал, что православным почему-то нужно покаяться за преследования евреев, ещё больше подстёгивал отца. Он даже был рад примерить на себя рясу гонимого за убеждения, как наши предки в начале века великих свершений. Постепенно, по мере усиления конфликта, слухи о нём дошли и до меня. Чья позиция правильней, я не знал и не знаю сейчас, но чисто по-человечески я, конечно же, был всецело на стороне отца. Хотя толком не понимал, за что он борется и почему во всём обвиняет евреев…

…В криминальном мире практически нет национализма. Еврей ты или турок, русский или мегрел – все были равными участниками бандитсообщества, если скидывались на общак. У нас ценились стойкость, организационные способности и справедливость, вне зависимости от национальности. Преступный интернационал гораздо крепче пролетарского, как деньги в современном мире дороже любой идеи.

Чечены как-то попытались разрушить наш преступный интернационал, начав играть по своим правилам и отказываясь платить в общак. Они организовали бригаду, укомплектованную представителями своего народа – в умных книгах это называется трайбализмом. Это было серьёзным вызовом всей криминальной системе – началась война. Наши начинали сталкиваться с чеченами в ресторанах и на сходняках. Мы долго не могли раскусить их, понять менталитет. Каждый чечен воспитывался, прежде всего, как член своего сообщества – тейпа. Родственные связи были для них святыми, как для обычных уркачей – мать. Только если «святая мать» была фактически простой декларацией, ширмой, позволяющей творить злые дела; родственные связи чеченов были не в пример нашим и чечены действительно мстили друг за друга, отдавая, так сказать, жизнь за други своя. Злом у них считалось лишь невыполнение воли рода. Всё остальное было «халяль». Отличаясь природной дерзостью, чечены доставили немало хлопот преступному сообществу Санкт-Петербурга. Это было варварством: интересы рода – превыше интересов отдельно взятого чечена! Но варварство всегда брало цивилизации грубой силой и своими примитивными порядками. Мусульманами чечены были приблизительно такими же, как и мы – православными, могли выпить и побаловаться наркотиками. Но вместо нашей «веры на час», в них чувствовался фатализм и искреннее презрение к смерти. С самого детства старшие учат чеченов, что самое главное в их жизни – сохранение рода. Поэтому чечен не воспринимает смерть как завершение всего. Потому что пока жив его род, его тейп – жив и он. Такое вот родовое бессмертие. Чечен запросто мог вызвать какого-нибудь бандита или милиционера на дуэль, постреляться. Да и потом их скреплял традиционный чеченский зикр – мистическая практика, – отголоском которой является знаменитая лезгинка.

В начале войны наши, честно говоря, немного просели под диким напором горцев, но, раскусив их стиль и манеры, быстро оправились, подобрали противоядие и выдавили чеченов на обочину. Трайбализм в Питере не прокатил, во имя интернационального преступного братства была произведена чистка автоматными очередями. Хотя потом чеченам удалось притереться и занять какую-никакую, но свою нишу…

…Узнав о конфликте отца с благочинным, я понял, что борьба идёт не только на улицах Санкт-Петербурга, но и в православных храмах, казавшихся ранее мне этаким болотом, которое хвалят редкие бородатые кулики. Мне это даже пришлось по нраву – если есть борьба, значит, есть и жизнь. После долгой спячки христиане вновь открывали для себя славянофиллов и западников, возрождались черносотенские и обновленческие тенденции. В общем-то это был весьма прогрессивный процесс, но, как и во всякой борьбе двух партий, здесь были и свои жертвы. Одной из таких щепок, образующихся при рубке строительного леса, и стал отец. Хотя щепкой он себя отнюдь не считал – даже скажу больше, он считал себя великим дубом, хоть и выросшим криво, но от этого не перестающим быть великим.

Когда я сердцем ощутил перемену в его настроении, мне показалось, что он затаил в глубине души обиду на меня за то, что я неискренен с ним. Я ведь был не только его сыном по плоти, но и духовным чадом. Духовная связь между нами была разорвана моею рукой и это не могло не ранить его доброе сердце. Когда я пытался выведать его мнение об этом, он лишь улыбался и советовал не верить дьяволу, желающему поссорить нас. «Тебя Бог вразумит, – убеждённо говорил он, – не беспокойся, всё нормально». Меня это успокоило до поры до времени, но я немало удивился, когда узнал, что его, как нерадивого пастыря и смутьяна, отправили за штат.

Последней каплей, переполнившей терпение благочинного, была проповедь отца на Покров. Это был день моего восемнадцатилетия, когда братва подарила мне первую машину. Я приехал на своей «девятке» в храм, на литургию, желая показать отцу и оставшимся в живых старичкам, что дела у меня идут великолепно. Не знаю, зачем я сделал это. Быть может, хотел вызвать слова одобрения от знакомых прихожан или даже зависть. А может быть, ни то, ни другое – всё случилось, как любят у нас говорить, промыслительно.

Я приехал уже к концу литургии, осторожно вошёл в притвор и, осмотрев редких прихожан, перевёл взгляд на алтарь. Отец в голубом облачении держал в руках крест и снова проповедовал о скором пришествии антихриста. Меня поразила эта проповедь, она так крепко врезалась в память, что я и сейчас могу легко восстановить её окончание:

«… Уже много лет я являюсь настоятелем этого храма Трёх Святителей. Я несу свой пастырский крест, возложенный начальником веры нашей, Христом Богом. Посему не могу скрывать от вас правду о том времени, в котором нам суждено жить. На наших глазах сбываются пророчества – пришли, по грехам нашим, последние времена.

Всем сердцем я молился о падении Советского Союза, чтобы Церковь – народ Божий – избавилась от ига красного. С радостью воспринял я поражение ГКЧП, поблагодарив Бога в горячей молитве. Но теперь, когда моя мечта вроде бы исполнилась, я понял, что сильно ошибался, что мечты о свободе оказались ложными, а освобождение коснулось только хитрых и лукавых мира сего. Можно уничтожить тюрьму, в которой мы все пребывали, разрушить её стены. Гораздо труднее сломать невидимые стены в наших сердцах и умах. Разрушилась тюрьма вовне и теперь отчётливо видно, как мы с вами больны. Но увы – и это знание не приводит народ к покаянию, большинство стремится ко греху, одетому в глянец. Грех в золотой обёртке – отныне двигатель прогресса. Все пороки и тайные желания вырвались наружу. Из образцового подневольного советского гражданина, кое-кто превратился в раба гнева, жадности и блуда. По писанию, изгнали из человека одного беса – вернулось на его место семь злейших. Может быть, в будущем учёные найдут какой-нибудь ген рабства и научатся нейтрализовывать его, а сейчас мы сами, кто хочет достичь Царствия Небесного, должны по капле выдавливать из себя раба. Прежде всего я говорю о рабстве страстям. Мы настолько привыкли к подневольному, почти скотскому, существованию, что в нас нет уже даже генетической памяти о лучшей судьбе. А раз нет памяти, мы и не стремимся к лучшей судьбе. Мы даже не знаем, что такое лучшая судьба – праведность и страдания, или нечестие и благополучие? Так вот, дорогие мои, праведность должна идти вместе с благополучием, а нечестие – со страданием. Ибо тот, кто исполняет волю Божью, может просить Бога исполнить и его волю. А боящихся Его, Он слышит. Мы привыкли к рабству и боли и считаем это естественными спутниками жизни христианина. Это вредное представление и есть одна из невидимых стен, которые мешают нам выйти на белый свет. Есть такое выражение – раб Божий, на которое так любят ссылаться противники христианства. Но работать Богу – это значит быть ответственным и свободным. А наш народ пытается остаться свободным, но при этом безответственным. Так не бывает – только подневольный избавлен от отвественности.

Как священник, я должен освобождать вас из внутренней тюрьмы, но скажу вам честно, это не по моим силам. Кошка не любит, когда её гладят поперёк шерсти, начинает царапаться. А я стар и немощен для таких ласк. Но и молчать я не имею никакого права. Отвергли крестьяне и рабочие иго церковное, легло на шеи их иго красное. Рассыпалось от времени иго красное, яко прах пред лицем ветра, и теперь стоим мы в недоумении и ждём… Чего ждём-то? Хаос воцарился на нашей земле, смерть и преступность ходят с нами как лучшие друзья. Иго греха и вседозволенности надел нам на выи злобный враг рода человеческого! Рад ли я, что, как грибы после дождя, открываются порно-шопы и казино? Нет! Конечно же нет, как и любой христианин! Рад ли я, что открываются во множестве святые храмы? Да! Вот только не становится ли моя радость пиром во время чумы?! Скажу вам, что больше я скорблю о духовном состоянии нашего народа, чем радуюсь свободе справлять наш обряд…

…Что это за сила, которая заставляет народ наш служить и Богу, и дьяволу? Этой силой зовётся свобода. Свободны мы отныне в добре и во зле. Но не будьте наивны – скоро всё закончится. Не может народ долго находиться в этом неестественном состоянии – нельзя одновременно служить Богу и Велиару. Не может быть никакого смешения добра и зла, как будто бы это есть на Западе! Православие останется Православием, зло – злом. Нам необходимо вернуться к чистой вере отцов наших, когда люди надеялись на Бога, а не на банковский счёт. Или мы уже не народ Божий? Или всё, во что мы верили, лишь ложь?..

…Нам нужет православный царь – хранитель святой веры нашей, а не какой-то там президент – гарант конституции. Сказано старцами, что русского православного царя будет бояться сам антихрист… Вы знаете, что иудеи, придумавшие либеральную демократию, близки к тому, чтобы построить третий храм. Сперва они спровоцируют мировую войну, в которой погибнет треть населения планеты. Затем они уничтожат мечеть Омара и построят свой храм, где посадят на трон антихриста – все камни и материалы для этого они уже заготовили. После этого иудеи со всего мира соберутся в Иерусалиме на свой пленум и провозгласят о приходе своего машиаха – антихриста. Затем будет восьмой Вселенский Собор, когда все православные патриархи признают власть антихриста. Тогда настанет для нас очень страшное, горькое время. Те, кто не примет печать дьявола, не сможет ничего покупать или продавать…»

…Через три дня отца уволили за штат. Оказывается, благочинный, который имел своих сексотов из числа прихожан Трёх Святителей, (того же алтарника – «доброхота») на скорую руку провёл предварительное расследование по «факту» политически неблагонадёжных высказываний и, разумеется, нашёл отца виновным в разжигании смуты. Викарий, будучи соратником и наставником благочинного, легко согласился уволить отца за штат. Старый отцовский приятель из канцелярии сделал ксерокопию одного доноса на отца и принёс нам домой. Уф-ф! Это был весьма безграмотный пасквиль в духе советских времён. Мне тогда показалось странным, что якобы для защиты демократических тенденций в Православии, церковные либералы выбрали подчёркнуто советский и недемократичный приём. Это означало одно – демократический подход лишь декларация, как «святая мать» у уркачей. Как современному пастырю благочинному необходимо сегодня иметь синхронное мышление со власть имущими, которые все, как на подбор, демократы. Хотя для власть имущих, кстати, демократия была тоже простой декларацией и ширмой, они были заняты тем, чтобы делать деньги – в этом и состояло всё их мышление. Я недоумевал, почему отец не пойдет на приём к митрополиту Ладожскому Иоанну с жалобой: уж кто-кто, а митрополит, безо всякого сомнения, принял бы сторону отца. Но отец только говорил: «Свершилась воля Божья!»

Потом мы долго сидели с ним на кухне и разговаривали. Я старался его урезонить:

– Ты же был всегда таким послушным иереем. И чего ты полез на рожон?

Отец улыбнулся. – Я не мог поступить иначе, сын. Когда-нибудь ты меня поймёшь.

– Ты и вправду веришь во всё это?! Я имею в виду заговор сионских мудрецов и возможность реставрации православного самодержавия. Не ты ли сам мне говорил, что нельзя повернуть реки вспять?! У нас уже давным-давно ракеты в космос запускают. Какой уж там царь!

Отец отвечал спокойно, но уверенно: – Нельзя воспрепятствовать приходу антихриста, но это не значит, что нельзя этому препятствовать. Я действую, сынок, так, как мне подсказывают совесть и здравый смысл…

Тогда я засмеялся, желчно и нервно. Мне было почти жалко отца за его русскость и кондовость. За слепое следование букве отцов. За то, что он не хочет поклониться, как я, этому доллару – «грязной зелёной бумажке»: – Здравый смысл?! Ты серьёзно?! Но ты ведь лишился работы и обрёк себя на бедность и пенсию в размере минимального оклада труда. И в чём здесь смысл, тем более здравый?! Я не могу понять тебя, пап, – ты оставил себя без кормления, а паству без попечения!

Отец задумался: – Ну, во-первых, меня уволили за штат с правом перехода в другую епархию. А у меня есть знакомые владыки, которые с радостью дадут мне возможность служить. С одним мы даже сидели за одной партой в семинарии. Да и немало есть настоятелей в Питере, которые могут принимать меня во время богослужений. Как ещё один козырь, я лично знаю митрополита Иоанна, который хоть и сильно болеет сейчас, но сможет оказать обо мне попечение… Я могу просто исповедовать и служить, будучи за штатом… Это что касается, как ты выражаешься, моего кормления… Что же касается смысла… Ты потерял смысл своей жизни, сынок? Не так ли?

Я помолчал… Затем убеждённо сказал: – А ведь нет никакого смысла, есть лишь жизнь. И прожить её нужно так, как нас учили в школе – чтобы не было потом мучительно больно…

Отец покачал пальцем и улыбнулся. – Ты потерял смысл. Но ничего, – придёт время, и ты его найдешь, также, как и я. Что толку в деньгах, если всю свою жизнь я мечтал о другом? У меня другие приоритеты, сынок, и материальное благополучие отнюдь не занимает первого места в моей системе ценностей.

– Ты мечтал о переустройстве России?

– Да. Я всегда молился об этом.

– Ну так поучаствовал бы в этом переустройстве вместе с благочинным. Он, конечно, поступил подловато, но, будем честными, ведь ты и сам его спровоцировал. Молчал бы, плыл бы в фарватере, хотя бы внешне, и было бы всё хорошо. Не кажется ли тебе, что ты просто не проявил смирение? Не думаю, что благочинный прям такой нигилист и мерзавец.

Отец кивнул, будто бы соглашаясь. – Да, это так. Может быть, где-то на увольнение я напросился сам. Но смирятся нужно перед Богом, а не перед злом. Благочинный, конечно, не мерзавец, но он хотел, чтобы я одобрял либеральные реформы, которые, на мой взгляд, проводятся с целью умервщления нашего народа. Этого я сделать не могу…

– Да ничего он не хотел, кроме обычного выполнения пастырских обязанностей! Посуди сам, зачем ему в благочинии борцы с ветрянными мельницами, священники-политики, тем более из противоположного ему лагеря? Чисто по-политически он и устраняет сейчас оппонентов, тем более ты сам напросился. Он сделал то, что велел ему здравый смысл, тебе не кажется?

– Да. Верно. Он меня уел. Ещё твой дед учил меня, что самый страшный враг попа – соседний поп. – Отец искренне и беззлобно улыбнулся. – Но мои убеждения для меня дороже денег и благополучия, дороже места настоятеля в Трёх Святителях. Хотя я люблю этот храм, ты знаешь… – Отец задумался и загрустил. – … Для меня здравый смысл в том, чтобы сохранить своё я перед лицом надвигающегося хаоса. И я ничуть не скорблю, что потерял свой статус в обществе – зато я обрёл внутреннее единство. Пока ты, подчиняясь духу времени, теряешь смысл своей жизни, я обрёл его полностью. Но ничего – придёт и твоя очередь – ты из священнического рода и сам дьявол не сможет с этим ничего поделать.

– А-а! Я понял тебя. Ты хочешь превратиться в камень, как говорил на проповеди!

Отец кивнул. – Да, превратиться в камень. Конечно! Другого выхода нет, если не хочешь быть поглощённым Западом и Вавилонской блудницей. В этом моя победа!

Я посмотрел на отца со снисходительным состраданием: – А как же любовь, которой ты учил с амвона? Как же милосердие к падшим?

Отец проигнорировал моё ёрничество. – Зри в корень, сынок! Ты же прекрасно знаешь, что мы с тобой из священнического рода, поэтому даже ты, в какой-то мере, хранитель традиции. Я буду проявлять любовь к людям, если буду следовать своему долгу. А мой долг – хранить традицию.

– Иудейский заговор и прочие протоколы сионских мудрецов тоже часть традиции?

– Да, это часть святоотеческого предания, которая прежде всего нуждается в сохранении. Иудеи – суть лютые враги Христа и мира с ними у нас, христиан, быть не может. Только краткое перемирие. Святые отцы были очень мудрыми людьми, просвященными не только знаниями, но и Духом Святым. Они оставили нам Деяния Вселенских Соборов и писания, в которых они предупреждают о коварстве дьявола и о последних временах. Так же тайновидец Иоанн Богослов предупреждает о пришествии в мир антихриста, которого святые отцы отождествляют с ожидаемым иудеями мессией.

– Но это же средневековье, пап! Хм. Посмотри, как всё меняется вокруг! И мы тоже меняемся вместе с миром. Не может быть иначе, ведь мы его часть. Разве евреи не люди, почему мы должны их ненавидеть?

– Да причём здесь евреи?! Я же говорю – зри в корень! Христос вчера и днесь один и тот же. Именно поэтому нужно превратиться в камень и быть единым с Церковью прошлого и будущего века. Потому что отрыв от традиции ведёт к отрыву от Церкви. Отрыв от Церкви ведёт к отделению от Христа и к гибели вечной.

Сапсан, бомж-еврей и «опиум для народа»

За время моего служения в рядах бандитской братии Санкт-Петербурга я повстречал немало интересных, в кавычках и без кавычек, людей – о некоторых из них хотелось бы рассказать подробней. Так сказать, сохранить экспонаты для музея истории. Ибо история лишь музей для человека, любующегося прошлым с кажущейся высоты настоящего. Посему попробую описать три характера, даже скажу возвышенней – три религиозных типа, через призму которых легче понимается время, в которое мы тогда с головой окунулись. Я имею в виду «лихие девяностые».

Был среди наших товарищей один бравый напёрсточник, известный в криминальных кругах Северной Пальмиры под кличкой Сапсан. Так его прозвали за острый глаз и меткую стрельбу, а может быть, и за то, что было в его обличье нечто казашье и азиатское. Согласно его же похвальбе, Сапсан одним из первых в стране стал заниматься «напёрстками» – «любимой игрой Виктора Цоя времени застоя».

В истории человеческой глупости напёрсточничество оставило свою не самую скучную главу: сим ремеслом неплохо кормилось около пятисот человек только в Санкт-Петербурге. Бывшие советские граждане легко клевали на увещевания напёрсточников, расставаясь с кровными пенсиями и зарплатами, даже когда центральные телеканалы и газеты дотошно разъяснили суть этой мошеннической операции. Человеческая жадность в сотый раз оказывалась сильнее здравого смысла. Вот уж поистине – страсти лишают человека разума! Здесь будет не лишним помянуть, что сребролюбие поймало на крючок не только умных дельцов – будущих олигархов, но и недалёких простолюдинов, с затаённой радостью принявших «благовестие» главного напёрсточника, что их доля пирога в развале родины – две ГАЗ–24-ки. Прямо номенклатурная привилегия какая-то! И поэтому бедным россиянам так же зазорно перекладывать вину в крахе СССР на богатых, как жертвам напёрсточников жаловаться на пустые карманы. Хотя некоторым нравится сравнивать себя с баранами, которых злые разбойники отбили у пастырей и повели на убой барыша ради. Что ж, кому что нравится… Но как поведал мне один старец в Псково-Печерском монастыре: пока на медяках промыслительно изображён святой Георгий, копием поражающий лукавого змия, для бедняков ещё не всё потеряно. Святой заступится за всякого неимущего, призывающего его в молитве, и ни один олигарх или его псы не смогут причинить такому человеку никакого зла, никакой пакости. Храбрость и отсутствие сребролюбия придадут истинному христианину, независимо от общественного или денежного довольствия, благородство и чистоту души. И не поклонившийся золотому тельцу в последние времена большую награду получит от Господа на небесах.

…Сапсан катал на Елизаровской и Электросиле, обычно рядом со входом в метро. Зарабатывал неплохо, но не меньше двух раз в неделю попадал в милицию, где бывал нещадно бит, поскольку милицейскому начальству надоело терпеть, что рядовые сотрудники ППС находятся на кормлении у напёрсточников. Поэтому он охотно перешёл под наше крыло на более стабильную ставку. Говорят, что к нам его пригласил сам большой босс, который тоже начинал криминальную карьеру, стоя на маяке, пока «нижний» катал шарик под тремя колпачками. Корпоративная этика предписывала браткам не интересоваться прошлым сотоварищей, довольствуясь теми легендами, что нам преподносят, но слухи – вещь упрямая: поговаривали, что Сапсан в своё время сам взял Малыша под своё крыло.

Словно отчитываясь за своё прозвище, Сапсан три раза в неделю посещал тир, постоянно совершенствуя свои стрелковые навыки. Он был среднего роста, мрачный, плечистый и немногословный. Улыбка придавала его лицу сходство с лицом дауна, может быть поэтому улыбался он крайне редко. Любил смотреть вестерны и зачитывался Чейзом. Почти не пил, но много курил.

Когда я с ним познакомился, ему только перевалило за тридцать пять – возраст пробуждения Будды – Сапсан спал мало и часто будил нас на дело, заезжая за нами на своей любимой вишнёвой «девятке». Он был правой рукой Кубы, пока тот ходил по белу свету, и попал с нами под раздачу в порту, когда неутомимый Андрей Лазаревич хотел обезвредить банду наркоторговцев. Ему досталось самая малость, сказывалась школа битья ППС в бытность его напёрсточником. Он смирно лежал на земле и не дёргался, без апломба выполняя указания людей в форме.

Также Сапсан был единственным, который никак не высказался по поводу нашего прокола, он даже не ходил вместе с нами отмечать «чудесное освобождение» от Андрея Лазаревича сотоварищи в «Шанхае». Смерть Кубы тоже пережил ровно, только тогда, на кладбище, когда один из бандитов бросил на гроб колоду краплёных карт, Сапсан затаил на него злобу. Этот жест показался ему кощунственным. На поминках Сапсан даже подрался с тем типом и сломал ему несколько рёбер, за что получил лёгкое административное взыскание со стороны смотрящего.

Короче говоря, он был весьма странным человеком, однако хорошим бойцом и начальство его ценило, часто привлекая в качестве боевой поддержки на «стрелках» и, как чесали злые языки, даже в качестве наёмного убийцы. Хотя последнее, скорее всего, только слух, которые вьются вокруг таких странных и немногословных людей, каким был Сапсан.

Поскольку у меня сложилась привычка наблюдать за людьми и составлять о них своё особенное мнение – видимо, сказывались гены священнического рода – я всегда хотел разгадать, что же всё-таки за фрукт этот Сапсан, чем он дышит и во что верит. Поскольку мы с ним виделись часто и участвовали в общих делах, я получил возможность присмотреться к нему получше.

Он явно был не из тех, кто верит «на час». Много раз мы с ним попадали в опасные ситуации и Сапсан всегда встречал их с удивительным спокойствием, как будто его нисколько не волновала будущая судьба. Неверующие так не умеют, только фаталисты, коих, кстати, много среди лихих людей. Но Сапсан, как я чувствовал, не был фаталистом. И на этот раз мои чувства меня не обманули.

Однажды мы сидели с ним в засаде, ожидая прихода домой одного должника, которому неделю назад врубили «счетчик». Бедолага видимо считал, что время всё излечит, но не тут-то было – с ним следовало жёстко поговорить, чтобы он и недумал, что есть хоть малейший шанс не отдать деньги. Дело было в начале апреля. Куба уже как несколько месяцев лежал в могиле, одинокий, немой и всеми забытый. Мы с Сапсаном сидели ночью на скамейке у соседнего с должником подъезда и разговаривали о том, о сём. Обычно немногословный Сапсан в ту ночь оказался на редкость словоохотливым и рассказывал о своих буднях напёрсточника, делясь профессиональными секретами – как и предполагалось, ловкость рук и никакого мошенства.

В ту ночь, если мне не изменяет память, земля была в метеорном потоке Леониды. Так, кстати, звали и бандита – Леонид. Сапсан зачарованно смотрел на падающие звёзды и курил очередную сигарету. Я думал, он продолжит тему шарика и колпачков, но бандит неожиданно пристально посмотрел на меня и спросил:

– Слышь, Аббат, не хочешь – не отвечай, но ты же сын священника?

…Я весьма не любил этот вопрос, потому что за ним обычно следовали какие-то странные претензии к Церкви и «попам», как будто я имел к этому какое-то отношение. Обычно вполне адекватные люди, когда речь заходила о вере, часто становились похожими на обманутых детей. Оказывалось, что чьё-то сердце смертельно ранила в храме какая-то старуха, шикнув в то самое время, когда душа якобы была готова идти навстречу Творцу, иного не выслушал, как следует, священник, а некоторых сбил с пути истинного мерседес епископа или даже церковный ящик для пожертвований. И все эти претензии выговаривались именно мне. Ожидая чего-то подобного и от Сапсана, я робко ответил:

– Да. А что? – В ту минуту я уже лихорадочно подыскивал какие-то аргументы, как например: «А что, Патриарх, должен по-твоему на “семёрке” ездить?»

Но Сапсан подтвердил мои подозрения, что он не совсем обычный человек: – А скажи-ка мне, батя ничего не говорил по поводу, можно ли в раю курить? – Он сбил с сигареты пепел и, надув щёки как маленький ребёнок, направил в небо струю дыма.

Я громко, почти нервно рассмеялся, искоса взирая на собеседника, подозревая в его словах подвох. Этот странный вопрос сбил меня с толку, как воинствующего нищеброда мерседес епископа. Но изучив скуластое лицо Сапсана, я не заметил на нём даже тени шутки или дауновской улыбки. Бандит был предельно серьёзен. Хотя вопрос был не о бытии Бога и не о загробной жизни… Обычно, когда у меня спрашивали, есть ли Бог? Я отвечал вполушутку-вполусерьёз: спроси у Него сам!.. Но можно ли в раю курить? Хм! При всей абсурдности этой темы, вопрос оказался не вполне простым. Тем более, Сапсан был не из тех людей, кого можно было поднять на смех. Подумав немного, я отвечал, копируя тон и интонацию отца:

– На небесах живут уже как Ангелы, не женятся и не выходят замуж. Думаю, что там нет необходимости в стимуляции себя никотином. Нет, Леонид, в раю не курят.

Сапсан стряхнул пепел указательным пальцем правой руки и посмотрел в небо. – Не прав твой батя. Всё-таки Ангелы покуривают втихаря.

– Почему так? – удивился я. – Ни в Библии, ни в священном предании, ни даже в видениях старцев и стариц нет указания на курение в раю. А-а! Хотя, если ты имеешь ввиду курение ладана и фимиама?

– Нет-нет, Аббат! Я имею в виду именно курение табака. Вот как я курю! – Сапсан вновь выдохнул дым в небо. – Должны же Ангелы проявлять хоть какое-то своеволие, если они по-настоящему живые, а не запрограмированные Богом роботы! Ведь не шныри же они какие-то?!

Я молчал, не зная, что и сказать. Но мне теперь стало совершенно понятно, почему отец часто казался грустным после исповедей. Наверное, ему такое приходилось выслушивать, чему позавидовал бы любой психиатр!..

Сапсан небрежно указал сигаретой в небо.

– Видишь падающую звезду? У меня есть теория на счёт того, почему звёзды падают. – Он чуть помолчал, напрасно полагая, что я потребую разъяснений. Потом продолжил. – Я вот думаю, Андрей, что когда к курящим Ангелам неожиданно заходит Архангел, они быстро выкидывают окурки, а мы с грешной земли взираем на падающие звёзды и загадываем желания. – Теперь Сапсан улыбнулся – у него был вид очень даже злого дауна. – Батя бы твой меня сейчас, по любому бы, анафеме предал, да?

– Не знаю, Лёнь. – Я конформистски улыбнулся в ответ. – Отец ни о чём подобном меня не учил… Но сказано в писании, что – «Сказываю же вам: всякого, кто исповедает Меня пред человеками, и Сын Человеческий исповедает пред Ангелами Божиими; а кто отвергнется Меня пред человеками, тот отвержен будет пред Ангелами Божиими» (Лк. 12; 8–9). Думаю, что Ангелы Божии – это серьёзно…

…Вот оно как! Сапсан был в душе философом и где-то даже поэтом. И я не хотел спорить с ним. Во-первых, потому что и сам толком не верил в Ангелов, во-вторых, предмет спора был очень уж странным и мог привести только к курьёзному словесному поединку. Мне вдруг захотелось поподробнее узнать о мировоззрении Сапсана. По всей видимости, оно было не таким уж примитивным, как у большинства бандитов, которые уже успели достать со своими тезисами типа «не верь, не бойся, не проси», «бей первым» и «ешь, пей, веселись»… Я почему-то театрально хлопнул в ладоши, как пионервожатый.

– Ну хорошо – курение курением. А ты, Леонид, сам-то веришь в Бога?!

Сапсан выкинул сигарету в алюминивую урну, которую алкаши ещё не успели сдать в цветмет.

– Да, верю. Разве ты – сын священника – не знаешь, что в окопах нет неверующих?

– Знать-то знаю! Вот только вера – понятие очень широкое. И что же, Леонид, ты и в церковь ходишь?

Бандит резко дёрнул плечами. – Ещё чего! – Сапсан ухмыльнулся и его ухмылка напоминала уже не гримасу дауна, а оскал средневекового вампира. – Я считаю Бога своим личным врагом. И тебе, Аббат, советую поступить так же!

Я немного помолчал в лёгком недоумении. Позиция бывшего напёрсточника была чернушной, сатанинской. Если бы на моём месте сидел какой-нибудь верующий старичок, он бы шарахнулся от Сапсана, как от беса, и немедля удалился, крестясь и молясь. Но я тогда шёл путём сомнений и мне было интересно, почему он вот так верит в Бога, но не трепещет в положительном смысле, как молящийся старичок, или в отрицательном, как бес, а воюет с Ним…

– Как ты сказал, – врагом?! Расскажи-ка поподробнее…

И тут Сапсан стал излагать какую-то странную, почти гностическую, версию мироустройства:

– Хорошо… Только… Только будешь перебивать – по башке получишь! – Я заметил в свете уличного фонаря, что мой собеседник покраснел. Он собрался с духом и принялся вещать – иначе это не назвать:

– Мы с тобой, Аббат, да и вообще все люди – суть частицы Люцифера – духовного существа, сотворённого Богом из Ничто. Как это справедливо написано в Библии, Люцифер не захотел служить Богу и в качестве протеста против тирании верховного существа – несотворенного – решил покончить с собой, рассыпавшись на мелкие осколки во времени. Каким-то образом ему удалось совершить духовное самоубийство. Но Господь, желая задержать частицы света перед падением в Ничто и спасти целостность Люцифера – он же и есть Адам, сотворил землю и человечество. Так возник мир земной и людишки – частицы жаждущего вернуться в Ничто Люцифера. Бог же всеми силами хочет оживить Люцифера – собрать частицы света воедино, принуждая людей к послушанию Ему. Так и балансирует Люцифер-Адам между жизнью и смертью, страдая и мучаясь. И возможно мучению этому не будет конца, потому что его сила свободы равна силе Божьей. – Бандит с некоторой надменностью посмотрел на меня, напоминая выражением лица Шрилу Прабхубаду из кришнаитских книжек, объясняющего бхактам о Кали-юге, или же индуистского пандита во время религиозной церемонии.

Я неопределённо пожал плечами, опасаясь, что Сапсан попал под влияние одной из сект деструктивной направленности, точнее, опасаясь, что он начнёт меня куда-нибудь агитировать: – Ты что, Лёнь, прочитал об этом где-то, или кто-то тебе рассказал?

– Нет, сам дошёл. – Сапсан сморгнул, как будто в глаз попала ресница. – В книжках-то всё неправда написана, потому что писатели бахвалятся друг перед другом, кто талантливей и умнее, а правда-то она простоту любит. Не верю я писателям и философам – нет в них никакой мудрости, понтари они, Аббат! Я вот как думаю: люди всеми силами стремятся к объединению, называя это любовью, потому что они части одного целого. – Сапсан сделал многозначительную паузу. – Но вот в чём фикус – воля этого целого к смерти препятствует этому объединению. Получается поле напряжения, как в физике – поле страдания! Понимаешь, о чём я?

Я задумался – был бы Сапсан тщеславным, из него мог бы получиться неплохой лидер секты… – Думаю, что понимаю… Вот только что в этом плохого? Я имею в виду Бога. Почему Люцифер посчитал Его тираном? Это всё напоминает какую-то блажь и легкомыслие, недостойное великого Ангела. Бог – это свобода и любовь. Ты вот говоришь, что Бог хочет восстановить целостность Адама. В принципе, да, – нас, по крайней мере, христиан, объединяет Христос – новый Адам. Отец мне говорил об этом, так священники учат на проповедях. Но что плохого в жизни, в вечности, в раю? И с чего ты взял, что Бог кого-то принуждает к послушанию Ему? Человек обладает свободной волей.

Сапсан вновь ухмыльнулся. – Принуждение есть. Тут меня никакой поп не переубедит. Не явное принуждение, а сокрытое – в виде кнута и пряника. В милиции, Андрей, официально тоже никто никого не принуждает подписать чистосердечное признание, но фактически там оказывается давление, и весьма нехилое, за согласие сотрудничать – скачуха, за отказ – пытки. Разве нет? – Сапсан улыбнулся улыбкой дауна. – А плохо в раю то, что, как ты сам говорил, там нельзя курить.

Теперь я понял, почему он был предельно серьёзным, задавая свой вопрос. Возможность покурить в раю он расценивал как возможность проявить свою волю и индивидуальность. А иначе, как он считал, воля индивидуума растворяется в воле Божьей, как капля в море. И тот рай, который для верующего был утопией – городом солнца, для него был антиутопией и хуже смерти… Но сии глубины сатанинские казались мне всегда сетью для ума, где обязательно притаился хищный паук. Отец меня с самого детства предупреждал, что дьявол-то он любого Платона за пояс заткнёт. Я решил закончить наш спор компромисом в духе пастырской педагогики отца:

– А вообще-то, кто его знает, что можно в раю, а что нет? Отец говорил мне, что там уйдет всякая печаль и не будет больше слёз.

– Знаешь, Аббат, в небытии тоже нет печали и слёз. В чем разница?

Я с жаром принялся убеждать, прежде всего, самого себя. – Но ведь нет никакого небытия, как учит Церковь! Душа сотворена бессмертной. И тот, кто идет против Бога, обречён на вечные слёзы и на вечную печаль. На вечное сопротивление Богу, как ты говоришь о Люцифере, и Божья любовь будет вечно опалять грешника, который будет вечно каяться, что оскорбил такого доброго Бога!

Сапсан злобно рассмеялся. – А говоришь добрый Бог никого не принуждает! Пытки за отказ сотрудничества, как в милиции. – Он назидательно покачал пальцем. – Атеисты – хотя они не правы и смешны – выглядят более человеколюбивыми, говоря, что смертью утрутся слёзы и уйдет всякая печаль. Но хоть вечными муками они никого не стращают, не учат о крючьях и вечно раскалённых сковородках, на которых, словно караси, жарятся грешники. И так жизнь не сахар, так вам ещё и вечные муки подавай!

– Сковородки, Лёнь, – это просто средневековый поэтический образ! На самом деле всё обстоит иначе.

Сапсан хмыкнул. – Очень доходчивый образ! Интересно, на какой из них жарится Данте? Надеюсь, мы с ним будем жариться на разных сковородках. – На его лице мелькнула улыбка дауна. – Это я так – образно говорю.

Я стал припоминать догматику, чтобы защитить позицию Церкви: – Леонид, ад – это не пытки за отказ сотрудничества, ад – это естественное состояние души без Бога, Который является Творцом всякого добра. Послушанием Его воле мы и приобретаем рай – место, где не только не будет слёз и печали, но место, преисполненное любви и вечной, ничем не омрачаемой радости. Понимаешь?

Сапсан удивлённо посмотрел на меня. – Хорошо, допустим. Это я понимаю! Но ведь ты, Аббат, и сам не веришь в то, что говоришь! Разве мы, ты, живём по заповедям?! Да и потом, подумай сам: насильно никого не затащишь ни в светлое будущее, ни в тёмное. Так? Так! Но кто, по своей воле, пойдёт в страшный, темный ад – в вечное забвение и одиночество?! Найди мне хоть одного такого в настоящем, прошлом или будущем… Все скажут, что хотят в вечную радость и любовь. Посуди сам, – если ты говоришь, что для вечной радости надо потрудиться, а иначе крышка – ад, то твоя схема проста: вечная радость – пряник, а ад – кнут. А главное в этой схеме – потрудиться! То есть, принять жизненное страдание! В этом весь закон и пророки. – В Сапсане вновь пробудился индуистский поп-пандит Шрила Прабхубада. – Что, нечего сказать?! – Бандит немного помолчал.

– Видишь, как уживаются в нас две разные воли, что подтверждает мою теорию: жизнь человеческая – это борьба между волей Люцифера-Адама к смерти и волей Бога к жизни. В нас же – осколках – эти воли перемешаны. Для Люцифера-Адама, как творения, воля к смерти – единственное возможное проявление своего «я», вот он и борется за то, чтобы вновь обрести Ничто, из которого его произвёл Бог. Ведь в этом небытии и сокрыто его истинное «я», которое было до сотворения и которого вечный Бог не знает, как не знает и самой смерти.

Я вконец запутался в сапсановской метафизике и решил закончить тему, которая стала меня уже напрягать:

– И как ты думаешь, Леонид, кто победит в этой борьбе? Сумеет ли Бог собрать воедино осколки Люцифера-Адама или он всё-таки обретёт небытие?

Сапсан вновь закурил сигарету. – Думаю так – то, что было в Люцифере-Адаме от Бога, вернётся к Богу, а то, что было от самого Люцифера-Адама, вернётся в небытие, из которого он и был изведен. Как говорят священники, в конце времён – когда свобода творения исчерпает свой ресурс – добро будет отделено от зла. Только у меня совсем другое понимание добра и зла. Человек, ты знаешь, как шарик в руках напёрсточника, который может оказаться под колпачком Бога или колпачком небытия, или, как любят говорить верующие, колпачком дьявола. А может быть, останется всё как есть – вечное противоборство, вечное страдание…

– Ну а ты куда хочешь, Леонид?

– В небытие, где уйдет всякая печаль и утрётся всякая слеза. Не нужен мне ни кнут, ни пряник, для того, чтобы тянуть лямку жизни!

– Но, если уж на то пошло, там же, в небытии, тоже нельзя курить!

– Зато здесь можно! – Сапсан с наслаждением затянулся в последний раз и выкинул окурок в урну. – И это позволяет мне принять жизненное страдание. Мы сейчас под третьим колпачком – колпачком земной жизни. Здесь всё можно, всё позволено… Да-да! Вот полная, вот пустая – где картинка золотая? За остроту зрения Нобелевская премия. Кто заметит чёрный шарик, тот получит гонорарик…

…Я задумался, вспомнив обличения отца большевиков, страдающих тяжёлой формой атеизма головного мозга, которые тоже думали, что всё позволено… Да ну его, этого Сапсана! Я погрузился в молчание до самого прихода должника, который, кстати, сразу же вернул всё до копейки…

Этот разговор впервые за всё время моих криминальных движений разбудил во мне желание найти настоящую мировоззренческую опору в жизни, позволяющую оправдывать свои действия. В беседе с Сапсаном я был похож на сребролюбивого батюшку, который учит на проповеди бескорыстной помощи ближним. Сапсан здесь был на порядок честнее меня – он искренне верил в свою теорию, которая позволяла ему жить и совершать преступления, не входя в разлад с собой.

Больше на подобные темы я с ним не разговаривал.

Через полгода Сапсан сел в тюрьму за вымогательство, чем, видимо, спас свою жизнь, поскольку «тамбовские» открыли на него охоту. В «Крестах», как я потом с удивлением узнал, он попал под влияние «Свидетелей Иеговы» и стал преданным служителем этой постмодернистской религиозной организации. Насколько я помню, у «свидетелей» есть учение о том, что в рай попадут избранные сто сорок четыре тысячи человек плюс ещё дополнительные отряды верных. Все они посчитаны и внесены в списки некими небесными бюрократами. Сапсан наверное решил, что всё-таки небытие не слишком хорошее времяпровождение и решил на космическом корабле (нано-ковчеге иеговистов) улететь в рай. Весьма оригинальный ход! Хотя тогда в беседе, он всё-таки признался, что полагает, что Ангелы в раю смолят втихаря и выкидывают окурки, когда Архангел входит. Понимание Ангелов, как бюрократов, которые пользуются своей властью в личных интересах, нашло отклик в его мятущейся душе…

…И до каких причуд доходят люди, которые боятся потерять своё «я»! Ведь написано в писании, что тот, кто захочет сохранить свою душу – потеряет её, а тот, кто потеряет – обретёт. Отвергнув своё «я» в значении «эго», посвящая себя служению людям и Богу, полностью растворяясь в этом служении, человек обретает самого себя и обретает единство с Богочеловеком, Тем, Которому уже не страшна смерть, потому что Он победил её на Кресте.

А боязливые будут искать космический корабль или какую-нибудь жёлтую подводную лодку для сохранения своего «эго». Но если задуматься, что хорошего в нашем будничном «эго» – суета и томление духа? Стоит ли вообще его сохранять? Более того, не в уничтожении ли этого суетного «эго» состоит задача христианина? Будьте совершенны – яко же Отец ваш совершенен! Больше я о Сапсане ничего не слышал. Но надеюсь, что он пройдёт (или уже прошёл) обычный путь от секты к Православию и приобретёт душевное здравие. Потому что, так или иначе, человек он ищущий и неравнодушный к духовным вопросам. А такие люди у Бога на особом счету…

…Второй человек, характер которого вызвал у меня интерес в те неповторимые годы, был бездомным люмпеном иудейского вероисповедования. Речь идёт о бомже-еврее Марке Раскине, может, кто его и знает. Хотя вряд ли он дожил до миллениума. Марк был тем самым человеком, который с пеной у рта утверждал, что Православная Церковь в России пережила тяжкие гонения в двадцатом веке только из-за того, что православные притесняли евреев в девятнадцатом. Что сталинский ГУЛАГ лишь плод николаевской черты оседлости. «Благословящих Израиль, Бог благословит, гонящих Израиль и Бог погонит» – любил учить Марк, перефразируя известный текст Второзакония, который нынче в чести у западных христиан. Была у него и уникальная теория на счёт, почему он, будучи сподоблен родиться среди богоизбранных иудеев, вынужден вести подлую и полную лишений жизнь. Но об этом чуть позже.

Как у многих пытающихся сохранить самоуважение бомжей, у Раскина была красивая легенда, объясняющая, как он докатился до такой жизни: оказывается, виной всему его сильный, дерзкий и непримиримый характер. Марк жил на улице Марата и знавал самого Розенбаума, с кем учился в одной школе, хотя мнения о нём был невысокого, мол, певец ни певец, а был комсомольский активист – то есть, нехороший человек по законам «чёрной масти»… Однажды Марк пригласил девушку в кафе и встретил по дороге праздношатающихся хулиганов типа Фигуры из «Тимура и его команды». «Фигуристы» страдали бытовым антисемитизмом, обложили парочку отборным матом, сделав девушке непристойное предложение, очевидно, только чтобы унизить Марка. Семнадцатилетний Марк проявил выдержку, ничего не ответив хулиганам, смиренно проводил девушку домой, но зато потом дал своей мести полный ход. Раскин откопал обрез, оставшийся от воевавшего в отечественную отца, вернулся и перестрелял всех «фигуристов» от мала до велика. Первый срок – десять лет и пошло-поехало. Пока, в очередной раз, сидел в тюрьме, сестра продала квартиру и укатила в Израиль на ПМЖ, а Марк стал бомжом и алкоголиком, о чём без комплексов говорил всякому, с кем знакомился.

«Здравствуйте, меня зовут Марк. Я алкоголик.» – Так он обычно начинал знакомство. Людей, тем более, подпитых, обычно подкупала столь святая простота, тем более, что, сами, будучи хроническими алкоголиками, они всегда яростно это отрицали, думая, что являются культурными выпивохами по праздникам. И новые знакомые продолжали дружбу с Марком за чарочкой и приятной беседой. В принципе, это был равноценный обмен – за «молоко от бешеной коровы» Марк расплачивался весёлыми лагерными байками и ровным спокойным настроением.

Обычно Марк обитал на чердаке соседнего дома, где у него было лежбище, как он сам говорил, – гнездо, и слонялся в нашем дворе на Лиговке с местными пьянчугами; бегал за кошерной водкой в ближайший магазин, выпивая за чужой счёт. Впрочем, когда у него водились деньги, Марк угощал и других, не превращаясь в полного паразита. Он был рыжебородым и кареглазым – крючковатый нос и цепкий взгляд выдавали его происхождение, которого он вообще-то и не скрывал. Насколько это было возможно, Марк следил за своим внешним видом – особенно, чтобы зловонный уличный дух не отпугивал потенциальных собутыльников. С этой целью он летом мыл ноги в Неве и иногда, по назначению, пользовался одеколоном «Шипр». С чердака его периодически гнали сквернословящие дворники, разоряя лежбище, сотрудники милиции отлавливали во время рейдов, как дворняжку, отдавая на «прожарку» с последующим пребыванием в спец-приёмнике… То есть жизнь у Марка была далеко не сахар, как сказал бы Сапсан.

Так и кантовался он по жизни с похмелья до похмелья. Но пил, скажем, он весьма грамотно, никогда не шатался и не бранился, мог внимательно выслушать собеседника, за что и был любим случайными пьяницами, желающими излить душу первому встречному.

Мне не было его жаль и я никогда не желал свести с ним знакомство, но при встрече Марк всегда предусмотрительно мне кланялся, зная, что капля камень точит и каждый уважительный кивок обязательно принесёт свой плод. Меня и отца он знал уже давно и я, с некоторых пор, стал подавать ему иногда мелочь на хлеб и пиво. Однажды я разговорился с Марком от нечего делать и поинтересовался, почему он никогда не побирается на паперти Трёх Святителей, обещая ему поддержку, если местные нищие погонят его прочь. На это Марк гордо заявил, что он иудей и ему вера не позволяет стоять на паперти, а раввинами нищебродство осуждается, поэтому таких рванин, как он, среди евреев можно пересчитать по пальцам – а в основном евреи – люди богатые и успешные. «Березовский, Смоленский, Гусинский – все наши» – заметил Марк, но вовремя закрыл рот, понимая, что польза сих героев для русского народа весьма сомнительная. Но после минутного молчания его словно прорвало и он выдал мне легенду про «фигуристов». Слушать его поставленную речь было интересно и занимательно… Марк, конечно же, мог бы и попросить деньги у тёти Моти с Фонтанки на восстановление паспорта, но гордость ему этого не позволяет… В Израиль он переселяться тоже не желает, потому что это связано с большой затратой сил на социальную реабилитацию, да и потом – в кибуцах надо работать, а ему нравится пить-гулять, да и вообще, какой базар-вокзал – Питер его родной город…

…Чтобы было понятнее, сделаю небольшой экскурс в тему:

У нас в ЛГУ, на истфаке, после падения СССР, ввели курс истории религии. Помню, что на зачёте мне попался вопрос о буддизме. Я промямлил что-то о Гаутаме, который в тридцать пять лет познал истину, спас от круга перерождений индусов, поверивших в его учение. Теперь всякий верующий в него идёт в вечную нирвану, а неверующий остаётся страдать в сансаре. Тогда преподаватель, снисходительно улыбнувшись, поставил мне зачёт, но при этом спросил, может ли он мне задать вопрос, не относящийся к теме. Я охотно кивнул, тем более, что в зачётке препод уже расписался.

Скажи мне, Андрей, какая религия, на твой взгляд, истинная?

Тут, хотел я – не хотел – священнические гены взяли своё. – Ну, думаю, что Христианство Восточного обряда. Православное Христианство.

Препод снисходительно улыбнулся. – Послушай меня, преподавателя – истинная религия – это иудаизм.

Твёрдо и внимательно посмотрев в его глаза, я отрицательно покачал головой. Сразу припомнились слова отца о масонском заговоре и прочих протоколах, которым я никогда не придавал особого значения. Паранойя ни паранойя, а мысль о всемирном заговоре – вещь заразная. И я ощутил сильную потребность опровергнуть слова препода:

– Вряд ли иудаизм есть истинная религия. Иудеи же почти все отвергли мессию и продали право первородства, как Исав, за чечевичную похлёбку. Лишь святой остаток этого народа стал ядром христианства, остальные пали. И теперь христиане – Церковь Божья, Новый Израиль. – Я посмотрел на изменившееся лицо препода и примирительно кивнул головой. – Но зато иудеям какой профит! Чечевичная похлёбка за это время значительно эволюционировала – да так, что даже некоторые христиане начинают сомневаться, что евреи всё-таки продали первородство, поскольку христиане перепродать первородство за такую цену не в силах. Да самое главное, перепродавать-то некому! Разве только китайцам? – Глупо пошутив, я посмотрел на преподавателя, намекая, что мне пора идти.

Но препод странным образом воодушевился, отрицательно покачал головой и даже зажмурился от переполнивших его душу чувств. По всей видимости, после моего невнятного ответа о буддизме, он подумал, что меня можно взять голыми руками, а я вот не лыком шитый оказался. – Нет-нет, послушай. Иудеи до сих пор от Исаака, а не Исава. И вообще иудаизм – древнейшая из всех аврамиических религий. Иудеи, хранят заповеди Моисея в неповреждённом виде…

…Дальше, лениво слушая, я перестал с ним спорить, даже по конформистски кивнул, как в разговоре с Сапсаном, потому что для меня в тот момент было не принципиально навязывать свои взгляды какому-то приглашенному на кафедру преподавателю-иудею, которого я никогда больше не увижу. Кроме того, православным я себя считал исключительно в культурном отношении и оборонялся, только чтобы отстоять свою идентичность. О том, чтобы этот препод смог меня убедить в истинности иудаизма не могло быть и речи. С таким же успехом я мог бы принять ислам и крутиться с чеченами. Но в памяти этот разговор всё равно застрял.

Потом, будучи в движениях, я сталкивался с евреями ворами, которые были подчёркнуто нерелигиозны и интернациональны в духе ленинской гвардии. Однако один из них – отсидевший полжизни авторитет – как-то говорил, что уголовное «синее» право пришло в криминальную среду от евреев. Сама преступная идеология, зародившаяся в Советском Союзе, была больше приспособлена именно для евреев, потому что у них практиковалось деление человечества на две половины – иудеев и гоев. И талмудическое право предусматривало разные законы по отношению к одним и другим. Также и в начале века блатные делили мир на блатарей и фраеров. По отношению к фраерам никакие понятия не работали, их можно было грабить, обманывать и даже убивать. Об этом, в своё время, хорошо написал ещё один сын священника – троцкист Варлаам Шаламов. Блатари тоже делились на потомственных и порченных фраеров – «парчаков», в которых легко угадываются геры. «Парчаки» тоже жили по понятиям и считались блатарями, но всё же были не настоящими ворами, о чём настоящие им часто напоминали.

Тот вор, еврей, сиплым голосом травил байки о единстве талмуда и «понятийного кодекса», как бы шутя. Но в его шутке была совсем небольшая доля шутки. Я придавал этому вопросу значение, поскольку отец считал иудаизм весьма вредной и даже античеловеческой религией. Поэтому, когда выпивший Марк Раскин исповедал себя иудеем, мне захотелось поподробней у него расспросить, что же это всё-таки такое. У преподавателя, который, не мог быть искренним в силу прозелитического интереса ко мне, я всё равно не смог бы выведать некоторые тонкости; вора беспокоить такими вопросами было бы не по понятиям. А Марк и сам с радостью захочет мне угодить, чтобы приобрести ещё один источник взгрева. Однажды я увидел Раскина во дворе явно в похмельном состоянии, остановился, дал ему мелочёвочки и приступил к расспросам:

– Так значит, Марк, ты придерживаешься религии отцов своих. – Я снисходительно оглядел его с ног до головы. – И что, субботу соблюдаешь, как положено? – Я разговаривал с этим бомжом с легким чувством собственного превосходства. Для меня он был живой иллюстрацией, что страхи отца о мировом иудейском заговоре – лишь расшалившаяся паранойя. Что делать? Быть рыцарем в мире дельцов можно, только борясь с ветряными мельницами, как Дон Кихот. Впрочем, если отцу в душе было от этого легче, я был рад за него. Пусть воюет с мельницами, а я буду жить по разуму и здравому смыслу…

Но Марк, услышав, что речь идёт о религии, вдруг весь переменился, протрезвел и стал выглядеть серьёзно, выдав мне следующее: – А я не знаю, могу ли я с тобой, гоем, на эту тему раговаривать?!

Я покраснел от раздражения и хотел поставить было его на место грубым окликом, мол, знай своё место, бич, но вовремя осадил себя. Если он с уважением относится к своей вере, то я отнесусь с неуважением прежде всего к себе, позволив подавить его с помощи силы. И потом – я сам напросился на ответ, спровоцировав легкомысленным и высокомерным тоном. Марк был пятидесяти лет от роду и к тому же прошел хорошую школу выживания, поэтому он меня, сопляка, раскусил сразу. Тем более, что знал о профессии моего отца. Он вперился в меня своим колючим взглядом и съёжился, как крыса, загнанная в угол, но готовая в любой момент прыгнуть на любого врага, даже если он значительно превосходит его по силе и ловкости. Я примирительно улыбнулся:

– А что, с гоями нельзя беседовать на темы религии?

– Нежелательно. – Марк вдруг захихикал. – Ты уж прости меня, Андрей. Я ведь не обидеть тебя хотел. Просто религия для меня святое – как мать. Ну, ты должен понимать.

– Да забудь. Я вот только одного не понимаю, Марк. Посольство еврейское было к князю Владимиру, уговаривали его принять иудейство, говорили, что разгневался, мол, на нас Бог, рассеял по всему миру. А сейчас бы ваше посольство с какими словами пошло к гоям, обращая в свою веру?

– Да ни с какими.

– Как это? – искренне удивился я.

– Мы, евреи, никого не обращаем в свою веру. Только, может быть, политиков и финансистов-тузов – (Марк при этом загибал пальцы, будто вспоминая: червовых, бубновых, пиковых и крестовых, то есть трефовых) держим близко – на расстоянии вытянутой руки. Владимир Первый ваш не поддался, предпочтя быть «красным солнышком». Ну и слава ему вечная от русского народа! Эти тузы, как мы говорим, наши братья по духу… Хотя, если кто захочет стать гером, – новообращённым – препятствовать ему никто не будет.

– Даже мне, сыну священника?

– Ну а какая разница?! Выучишь основы нашей веры, сдашь экзамен, пройдешь гиюр, искупаешься в микве и дело с концом. Можешь хоть в Израиль поехать.

– А откуда ты знаешь там много о иудействе, если с юности по тюрьмам шарился, а теперь вот по подвалам и чердакам скитаешься?

– В тюрьме к чтению пристрастился. Книги по нашей вере мне иногда даёт тётя Мотя и раввин мне подарил кое-что. А что тебя вдруг заинтересовали евреи? – Марк вдруг нахмурился. – В «Русскую партию» не собираешься вступать? А то фашистов много стало. Боюсь, поймает меня молодёжь где-нибудь на чердаке и забьёт насмерть. Для них евреи – корень зла, да и от бомжей нет никакой пользы, кроме вреда. Так что я для таких – зло в квадрате. Если просто убьют – это полбеды. А если покалечат? Кто меня и где держать будет? И содержать!

– А что ты здесь спиваешься, как последний гой? – я укоризнено помахал ему пальцем. – Взял бы потихоньку восстановил паспорт, попросил бы у своих помощи, у той же тёти Моти, и уехал бы в тёплые края, в Иерусалим.

– Иерушалаим? А кто меня там ждёт, в тёплых краях? Я ведь, поди, не весть какой родич – мокрушник и алкоголик. Сестру если только найти, но тётя Мотя говорит, что она уже в Америке. Вот хитрая баба. – Марк поднял большой палец вверх. – Крови я ей попил немало, так что она справедливо меня жилплощадью наказала. – Он чуть помолчал. – Да и потом, чувствует моё сердце, что это Всевышний меня сюда поставил на служение.

– На служение? – я улыбнулся. – Бутылки собирать? Так ты что – санитар нашего мегаполиса?

– Да почему сразу бутылки. Просто бомжи тоже люди и нужно постараться стать лучшим бомжом, чтобы давать пример другим.

Я замолчал. Было в этом Марке нечно двойственное, то, что привлекало к нему и в то же время отталкивало. Казалось, он такой добрый, интеллигентный и хороший, каких не бывает – поэтому я не забывал о его только доказанных четырёх убийствах и долгих тюремных сроках, где он обучался отнюдь не сапожному и портняжному мастерству. Это был настоящий волк, с коим нужно иметь ухо востро, если не хочешь иметь неприятностей. Вполне возможно, что препод из универа объяснил бы мне больше об иудаизме, а этот Марк лишь парит мне мозги, чтобы заинтриговать и вкрасться в доверие… Я кивнул, давая понять, что у меня миролюбивые намерения, но тем не менее, меня на мякине не проведёшь. Неужели не сможет он мне перерезать шею как цыплёнку, если я отвернусь на мгновение? Такие, как он, выросли в послевоенное время, когда легко было зависнуть на пере за одно неосторожное слово. Думая об этом я не отворачивался: – Значит, ты думаешь, что Всевышний тебя уполномочил упасть сюда, в мир питерских трущоб, для того, чтобы стать эталоном порядочного бомжа, на которого хотят быть похожими все непорядочные, но идущие по пути исправления бичуганы?

– Именно так!

Об этом можно было бы ещё долго спорить, но я перешёл к главному:

– Марк, некоторые, в том числе и мой отец – православный священник, а также боевики из «Русской партии» считают иудеев корнем всякого зла – ты сам об этом сказал минуту назад. Сами евреи, насколько я понимаю, считают себя богоизбранными – и каждый еврей вкладывает в это понятие свой смысл. Что ты сам скажешь про свой народ?

Марк задумался.

– Если честно, я с уверенностью могу утверждать только одно – мы евреи самый ненормальный народ.

– И? – я скрестил руки на груди.

– И? – вторил мне Марк, разведя руки в стороны. Каждого из нас Бог поставил на своё место в своё время и, наверное, стоит задать этот вопрос Ему, а не мне! А я лишь пыль на сапогах конвоя!.. Вот так-то, сынок!

Больше я с Марком на подобные темы не разговаривал. Иногда давал ему денег и перебрасывался парой фраз, но не сближался, держа этого опасного человека на дистанции. Видя моё нежелание переходить на иной уровень общения, Раскин от меня отстал…

…И наконец, мне бы хотелось написать в своём дневнике ещё об одном человеке, которого я бы хотел определить, как одного из самых искусных продавцов «опиума для народа».

Это бывший журналист Санкт-Петербугского телевидения… Много воды утекло с тех пор, но персонаж этот и доселе здравствует. Мне бы не хотелось, чтобы, посредством этой повести, он деанонимизировался в некоторых своих деяниях. Поэтому назову его просто Алексом.

Алекс был одним из первых журналистов на российском телевидении, который понял и всей душой впитал дух времени. Санкт-Петербург в этом отношении как бы брал реванш над Москвой за то, что последняя забрала себе почётное звание столицы нашей многострадальной империи.

Город двух революций на наших глазах рождал третью. Не знаю, как история сохранит наше время на своих скрижалях. Возможно, потомки будут рассуждать о нас, как о деятелях великой криминальной революции, а может, и как о преступниках. Если деятели буржуазной революции ратовали за развитую индустриальную державу; большевики – за победу рабочего класса во всём мире, – и этими идеалистическими целями они, хотя бы в некоторой мере, оправдывали кровь, которая лилась ручьём; – то мы проливали кровь только во имя собственной выгоды. Это была победа долго сдерживаемого хищного эгоизма.

Алекс несомненно был одним из ярких представителей новой революционной журналистики. Скажу больше, он совершил в ней бескровный переворот. Алекс одним из первых понял, что народу нужны зрелища. Спирта «Royal» и отечественного денатурата было достаточно, чтобы заменить народу хлеб; и те, у кого не хватало смелости и инициативы, чтобы рваться в элиту, сидели перед ящиком и пили спирт, закусывая сухарями. Они не пропускали ни одного выпуска программы, которую вёл Алекс.

Он задал толчок, инерция которого превратила отечественное телевидение из продукта агитпропа в гигантскую индустрию развлечений. Инопланетяне в программах Алекса соседствовали с каннибалами-гомосексуалистами, бандитские разборки с политическими скандалами петербургской мэрии. Большую половину сюжетов он стряпал, повинуясь какому-то тёмному вдохновению и давая полный размах своей извращённой фантазии.

Алекс был или, точнее, хотел казаться ближайшим духовным чадом покойного владыки Иоанна, митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского. Но в Церкви он не мог найти выход своей буйной энергии. Его фантазия, казалось, была вдохновлена инфернальными существами. Телезрители с дикой радостью смотрели на расчленёнку и каннибалов и смаковали откровения проституток и бомжей.

Церковь была для Алекса местом, где он хотел самоутвердиться в качестве «благодетеля отечества» и «борца за правду», оставаясь тем, кем он был – продавцом опиума для народа… Он не смог остаться на церковном корабле и сейчас проповедует самый вульгарный атеизм, раскаиваясь на публике, что когда-то был чадом Русской Православной Церкви.

Однажды я смотрел его программу вместе с отцом – это была одна из его «ярчайших работ». Я украдкой следил за реакцией отца, меня всегда забавляла его «черносотенская» реакция на некоторые феномены, порождённые современной Россией. Будь то хит Вадима Казаченко «Бог тебя накажет, даже если я прощу» или приватизация. Но тогда на его лице не дрогнул ни один мускул. Когда программа Алекса закончилась, он выключил телевизор и, обернувшись ко мне, произнёс фразу, которая врезалась мне в память: «Теперь пусть попробуют обвинить Церковь, что мы продаём опиум для народа…»

…Перечитывая свои дневники уже в эпоху победившего интернета, я со странным удовольствием наблюдаю, как изменилась социальная роль Церкви. В дореволюционный период, Церковь была единственной демократической структурой в России, объедняющей все классы нашего общества: поп молил Бога за народ и князей, князья защищали попов и народ, а народ кормил попов и князей. Эта формула работала в течение многих веков.

В чём-то коммунисты были правы: в века, когда крестьяне были заняты тяжелой работой, храм был не только лечебницей, но своеобразным клубом, где собирались по праздникам и воскресеньям. И Церковь давала людям утешение, что они не заброшены в этом тяжёлом мире, что придёт время, они отмучаются и Бог заберёт их на небо, что есть на небесах духовные существа, которые их любят и которые помогают. Сознание этого было великим утешением для народа и помогало выжить в самые трудные годы. Именно об этом говорили коммунисты, когда называли религию опиумом для народа.

Когда появился театр, он постепенно эволюционировал до эпохи кинематографа, а затем и телевидения. В последнее время семимильными шагами развивается интернет. Можно сказать, что медиа стали настоящим опиумом для народа, недаром, как это было замечено старцами, на месте красного угла в любой квартире и доме стоит телевизор, по которому во время проведения вечернего богослужения обычно крутят сериалы, которые оказываются для домохозяек более притягательными.

Алекс вполне ощущал себя продавцом опиума для народа.

Героин

В конце девятнадцатого века на всемирном врачебном конгрессе фармацевты фирмы «Bayer» представили новый препарат для лечения простуды – диацетил-морфин. Препарат вызывал героический эмоциональный подъем, который, по всей видимости, и позволял пациентам напрочь забыть о простуде, как, впрочем, и о многом другом. Поэтому немецкие маркетологи начали продвигать продукт под брендом «Heroin»…

Поскольку героин сыграл в моей жизни далеко не последнюю роль, хотелось бы остановиться на нём поподробней, как и на теме наркомании в целом. Слишком она сложная и опасная, чтобы брезгливо проходить мимо. Общество имеет большой опыт борьбы с алкоголизмом (правда, безуспешный), но его младшая сестра – наркомания – оказалась куда свирепей. Героин способен растоптать любую мораль в человеке и совершенно поработить его себе, лишив денег, перспектив и здравого смысла. Я видел сторчавшихся женщин, которые оставляли своих годовалых младенцев в залог цыганам во Всеволожске за дозу «хмурого»; знал торчков, продававших своих сестёр «на хор» скопищу нелюдей, только бы причаститься белой смерти. Всё это шокирует только вначале, потом начинаешь привыкать, конечно, не одобряя, но уже понимая, почему наркоманы совершают столь дикие, с человеческой точки зрения, поступки. Если алкоголик с похмелья испытывает крушение всех надежд и переживает символическую гибель мира, он тих в своей печали, то наркоман чувствует животный, дикий страх и огненную боль, которая усугубляется тем, что он точно знает где и по чём взять лекарство. Что весь этот ужас снимается одной инъекцией. Поэтому многие наркоманы и превращаются в загнивающих нелюдей, которых гарантированно вылечить может только отстрел. Их, конечно, если честно, не так уж много, но достаточно для того, чтобы общество испугалось. Но уверяю вас, только полицейскими мерами проблему наркомании не решить, необходимо точное знание и понимание предмета. Необходимо просвещение, а не запугивание, внимание, а не боязливое отталкивание. Именно поэтому я так подробно на этом остановился в своем дневнике.

Санкт-Петербург стал не только криминальной столицей РФ, но и первым городом, который потрясла эпидемия наркомании. Эпидемия действовала избирательно, уничтожая молодёжь. В какие-то годы молодые люди умирали чаще, чем старые. Такое возможно только на войне.

До распада Союза наркоманами были лишь индивидуалы-маргиналы, которых никто не замечал на фоне громадья пьяниц, которых безуспешно пытались лечить в лечебно-трудовых профилакториях. Героин был лишь страшилкой для населения, которому грамотные идеологи внушали, что солнце заходит на Западе, а в СССР – секса нет. После падения железного занавеса, который выковал великий Сталин, люди – преимущественно молодёжь – начали самостоятельно проверять истины, которым их научили в детстве, сверяя их с собственным жизненным опытом. Я не был исключением. Оказывалось, что отцы нас ничему-то и не научили.

Стоит сказать, что анашу употребляли почти все бандиты, называя её не иначе как «Божьей травкой». Особенно любили её чечены. Травка была заменителем алкоголя, который часто приводил к кровавым конфликтам в братве, разжигая гнев и амбиции. У нас постреляли друг друга по пьяни даже больше, чем во время разборок.

Когда я покурил анашу первый раз, мне было двадцать лет – это было в общежитии одного из гуманитарных университетов северной столицы – здесь жила моя подруга. В этом вузе учились родоначальники русского хип-хопа из группы «Bad balance», увлечённо пропагандировавшие европейский стиль жизни, который никому из новых идеологов не виделся иначе как в клубах дыма марихуаны. Как-то в газетах я прочитал, что один из основателей «Bad balance» Михей уже отправился «на луну за планом», а говоря по-простому, умер от передозировки. В этом нет ничего удивительного – это трагическая закономерность.

Покурив анаши первый раз, я ничего не ощутил. Потребовался месяц еженедельных курений, прежде чем я понял эффект, довольно забавный, который не хочу описывать, дабы меня не обвинили в пропаганде легких наркотиков. Скажу только, что смысл в употреблении этого препарата есть для юнцов, ищущих легкой беззаботной жизни. Правда в том, что все споры идут о последствиях употребления. Говорят, что, попробовав марихуану, ищущий не останавливается и переходит на более тяжелые наркотики. Сам этот тезис вызывает очень серьёзные возражения, но в моём случае именно так всё и произошло.

Дело в том, что покупая марихуану, приходилось, как говорят наркоманы, «мутить» – то есть связываться с криминальным рынком зелья, где были переплетены интересы наркозависимых барыг, крохоборов-милиционеров, доблестных и честных бойцов правопорядка и самих наркоманов, большинство из которых были авантюристами в самом худшем значении этого слова. Всё это давало потрясающий заряд бодрости и ощущение, что живёшь в диком лесу, по закону джунглей. Не знаю даже, что было интересней «мутить» или курить. Но по закону джунглей – выживает сильнейший. А вопрос: кто сильнее – наркоманы или наркоторговцы? – просто неразумен. Мы были гораздо слабее, хотя тогда об этом не догадывались, грубой силой отбирая анашу у торговцев. И в самом деле, «малышевские», перед которыми открывались любые двери, от ресторанов до мэрии, мнили себя королями нового мира – некими царьками, которые жили по своим правилам и чхать хотели на любые законы. Это было очень недальновидно. Барыги были куда дальновиднее, когда тихой сапой пересадили всех клиентов с анаши на героин. «Хмурый» сломал многих из наших, гораздо быстрее, чем алкоголь и вернее, чем цианистый калий. Лёгкая слава обернулась посрамлением, когда, оставленный всеми, грязный, небритый, некогда лихой бандит умолял барыгу дать дозу в долг, а тот наслаждался своей минутой славы, вспоминая, с каким презрением относятся бандиты к его роду занятий… Дилерство дает превосходство. Можно помочь вернуть нормальное самочувствие, а можно и отказать.

В этом отношении анаша, как товар, была не очень, в первую очередь, потому, что не вызывала привыкания. Героин – заменил всё. Легко транспортируемый, аддиктивный и медленный (это значит, что на первых стадиях употребления не вызывает проблем во взаимоотношениях и позволяет нормально существовать, не выпадая из социума). Затем взаимоотношения вещества и человека покидает влюблённость, а потом героин уже называют «хмурым».

Первый раз, когда я укололся, мне было не очень приятно, даже скажу – эффект мне не понравился. К тому времени, уйдя от отца, я снимал квартиру и вёл вполне пафосный стиль жизни. С бандитами проводить вечера мне не нравилось и я предпочитал общество различных творческих людей – музыкантов, художников и поэтов. Это была весьма сумасшедшая публика, травившая себя всем подряд от мухоморов до дихлофоса. Они слушали группу «Ноль» и считали себя личностями – их самомнение было заразным. В тот день на флэте у одной милой белокурой художницы всевозможные «митьки» и музыканты обсуждали книги Карлоса Кастанеды и странное учение дона Хуана о тонале и нагвале. Попутно мы играли в преферанс, развалившись на подушках, как бедуины. Я ничего не понимал, но мне нравилась сама атмосфера – по комнате были разбросаны какие-то тибетские мандалы, рабочий творческий беспорядок оттенял художественный вкус хозяйки квартиры. Она плотно сидела на героине, но не вызывала у меня никаких отрицательных эмоций. Всунув мне в руки “NakedLunch” Берроуза, белокурая ведьмочка-хозяйка сделала гостям свежего пуэра и изящным жестом достала из шкапа несколько шприцев-инсулинок…

…Общество осуждало бандитизм ещё больше, чем наркоманию, поэтому я относился к подобным людям с терпимостью отца Иоанна Кронштадтского. И потом – здесь не нужно было держать ухо востро, как среди бандитов, когда каждую минуту приходилось сражаться за собственный авторитет. Здесь, в этой компании, даже слабые и глупые имели свои роли, подчас очень нужные. Вот и тогда один дохляк вытащил из кармана пакет с героином и передал хозяйке. Всех охватило радостное возбуждение, которое передалось и мне. Я понял, что нахожусь при некоем «священнодействии». Наркотик здесь играл ту же роль, которую играет святое причастие в Церкви. Он объединял эту разношерстую публику в одну сюрреалистическую коммуну. Поэтому отказываться от инъекции диацелитированного опия было как-то неудобно. Подобно тому, если б я ходил в церковь целый год, как Лев Толстой, выполняя обряды, но не причащался, показывая тем самым свою отдаленность от прихожан. Священник мог по полному праву спросить меня, с какой целью я вообще хожу в церковь? Так и здесь – кто знает о чём я, тот поймёт. Отказываться было больше, чем неудобно…

Потом я долго вспоминал этот вечер, думая, был ли у меня шанс не вставать на эту дорогу? Я мог бы выбрать жизнь, учёбу в университете, карьеру предпринимателя или преступника – там была тоже своя «лестница в небо». Мог бы выбрать семью, работу, ежегодные поездки на юг и пейнтбол по воскресеньям. И всегда – даже сейчас, когда всё кончилось, я думаю, нужно ли людям это, когда всё мирское счастье кроется на дне маленького пакетика? Когда рухнул Союз, в котором была уголовная статья за тунеядство, молодёжь пыталась извлечь выгоду из свободы: кто-то, как мой приятель, ушёл в бизнес, я – в криминал, а некоторые из тех, которым судьба уготовила удел простого работяги, решили избежать сей судьбы, плотно сев на наркотики. Это выглядит самоубийством, но не есть ли вся жизнь – самоубийство для того, кто не верит в вечность? Бедные, разоренные старики, бродящие по пустынным улицам Питера показывали то будущее, которое могло ожидать каждого из них. И это после десятилетий работы на каком-нибудь заводе за гроши. Нищее, полуголодное существование забытых и выброшенных на обочину стариков. Была и более весёлая альтернатива – быстрая и сладкая смерть. Наплевав на общество, потомство и страх смерти, один за другим уходили молодые люди из жизни. «Хмурый» быстро доводил их до финала.

Как я уже говорил, первый укол мне совсем не понравился – ощущение было таким, как будто тебя били током, чтобы вывести из обморока, меня стошнило прямо в комнате. Спать наяву тоже не хотелось – казалось, что теряю контроль над собой. Хозяйка-художница, услышав моё недовольство пережитым опытом, сказала, что просто ещё моё тело не привыкло к героину. Мол, не переживай, со всеми бывает. Через неделю я попробовал ещё. Потом ещё. Как следует распробовав героин, я начал покупать его у одного барыги из нашего района, не допуская даже мысли, что пристрастился. В то время почему-то девушки смотрели на залипающего наркомана, как на героя. Как смешно это сейчас ни звучит, колоться было модно.

По идее, как учили газеты и наркологи, у меня должно было сформироваться устойчивое влечение к героину за два-три укола, но я ещё не чувствовал никакой абстиненции. Даже после месяца инъекций не последовало никаких египетских казней. Это вызвало у меня недоверие к любой критике наркомании вообще. Не может – думал я тогда – какое-то вещество быть сильнее моей силы воли. Мне, как «малышевскому», продавали всегда хороший товар, не разбодяженный стиральным порошком, сахарной пудрой и прочим. Это чрезвычайно льстило самолюбию и давало ложное ощущение принадлежности к элите…

…Раскрывая заветный пакетик, я брал в щепотку несколько камешков и кидал их в чайную ложку с нафтизином, присыпал порошком и осторожно кипятил раствор на огне зажигалки, стараясь не разлить; затем выбирал в шприц через кусочек ваты и ждал, пока остынет, чтобы не было гепатита – так научила меня та белокурая художница – хозяйка квартиры. Затем приступал к поиску удобной венки для укола… Хлопаешь себя ладошкой, как ребёнка по попе, и наблюдаешь, где синеет… Есть… Прицеливаешься. Комар высовывает жало. Выбираешь контроль – дымчатая струйка крови смешивается с раствором. Ужаливаешься и медленно, словно боясь спугнуть наслаждение, вытаскиваешь шприц. Некоторые делают ещё перед этим смывки, но я не из их числа. Я не такой! Волна тепла быстро разливается по телу, ты садишься на корточки, подогнув локоть и залипаешь, как муха в паутине… М-мм. Всё в порядке…

…Священнодействие мрака, некий ритуал, сопровождающийся нездоровым предвкушением. В какую бы грязь не падал героин (я уже не говорю о способах его транспортировки), он всё равно оставался для наркомана единственной святыней. Наркомания – это поклонение себе, своему гнилому удовольствию…

У меня поначалу было много денег, поэтому в среде «митьков» и музыкантов я был желанным гостем, выступая как в роли спонсора, так и телохранителя. Поэтому чаще всего я употреблял в компании по вечерам, день же отводился на выполнение обычных функций «малышевского».

Беззаботность жизни «митьков» захватила меня полностью. Я как будто погрузился в новое детство. Мои новые друзья – люди искусства – сравнивали себя с бабочками в противовес трудолюбивым и скучным муравьям. «Завтра полечу, – цитировали они модного Пелевина, – в солнечное лето. Буду делать всё, что захочу». Или «будду делать всё, что за хочу». Кому что нравится. Мне нравилось всё, я даже был благодарен ведьмочке-художнице за то, что она открыла для меня мир грёз в противовес уродливой алкогольной культуре наших отцов.

Новые ощущения, новые друзья, ложная свобода и ложное ощущение элитарности быстро превратили меня в героинового наркомана. Через какое-то время мне стала требоваться доза и днём, для поддержания нормального самочувствия. Я счёл это вызовом героина моей силе воли и немедленно бросил употреблять. Абстиненция напоминала собой птичий грипп и длилась дня четыре – ничего страшного не произошло. Моё сердце наполнилось гордостью, как тогда, когда я обещал отцу слушаться до достижения совершеннолетия. Но я ещё не вполне понимал, что героин, точнее стоящие за ним тёмные силы, просто играют со мной, как кошка с мышкой, чтобы впоследствии вернее уничтожить меня. Что очень легкомысленно недооценивать то, что сокрушило людей более сильных, чем я. Через две недели я понял, что всё под контролем и продолжил употреблять; ещё через две с удивлением заметил, что плотно сижу на системе, с которой не то что не можешь соскочить, а просто не хочешь. Я стал похож на лентяя, которому дай полежать на печи и поесть калачи, а работают пусть другие. Я стал думать, а зачем вообще мне бороться с героином? Это всё не было праздничным ужином и походом в кино по воскресеньям. Это требовалось ежедневно и в надлежащем количестве. Только тогда ты мог ощутить всю гамму чувств – жажду и утоление этой жажды. Это как вода и как воздух. Как любовь, которую поэты называют жестокой. Наконец я понял, почему это состояние называют зависимостью.

Тут-то впервые до меня стало доходить, почему героин называют и «хмурым», но я отложил решение этого вопроса, пока мои отношения с веществом вновь не осложнятся. А пока я начал ставить себе немного по утрам, чтобы на работе чувствовать себя нормально.

Мне было тогда уже двадцать два года. В бригаде я был на хорошем счету и обладал авторитетом. К своему удивлению я заметил, что немало моих «коллег» по бандитскому цеху употребляют тоже, что и я. Как говорится, рыбак рыбака видит издалека. Мы стали подсознательно тянуться друг другу и начинали вместе «мутить».

Незаметно сместилась шкала интересов. Я стал бандитом, чтобы нравиться девушкам и иметь независимость. Я быстро достиг того и другого: у меня были деньги, девушки и автомобили, меня боялись и меня любили. Но скажу банальность – всё это на поверку оказалось ничем. Героин, как лакмусовая бумажка, показал всю тщетность моих сегодняшних интересов, предлагая игру куда более опасную.

Я принял правила игры и через три месяца был вызван на ковер перед смотрящим. Тот жестко выругал меня за увлечение наркотиками. Тогда и «малышевские» столкнулись с этим вызовом времени. Наркоман же, как чумной, обязательно кого-нибудь заразит. Нас, залипающих криминальных деятелей с севшим в точку зрачком, становилось больше день ото дня, что сказывалось на дисциплине не лучшим образом. Наркоманы внутри нашего бандформирования сплотились в некую секту, помазанные одним миром и разговаривающие на своем, непонятном окружающим сленге.

Раньше ругань шефа показалась бы мне достаточным аргументом переменить поведение, но «хмурый» изменил мою психику так, что его слова воспринимались не больше, чем вещания Жванецкого с голубого экрана. Казалось даже смешным, чего этот накаченный злобный человек кривляется и для чего выслуживается? В «Шанхае» что ль перебрал вчера? Хотелось сказать ему: «Расслабься, бык!» И ты не говоришь ему этого только потому, что чувствуешь превосходство перед ним – ты можешь обмануть его, можешь пообещать всё, что угодно, а он поверит, обязательно поверит…

Перестаёшь критично относиться к себе. Героин вроде бы не опьяняет сильно, по крайней мере не так, как алкоголь. Но неделю за неделей он изменяет твоё внутреннее состояние, лепит из тебя что-то, чего ты не можешь видеть со стороны. Это как сон наяву. Организм хочет пробудить сознание болью, но ты гасишь боль, добавляя ещё героина. Фармацевты были правы – никакой простуды, никакой боли…

…Я бы наверное удивился, узнав, как выгляжу со стороны. Что я уже не слежу за собой, как раньше, ем, что придётся, постригаюсь и бреюсь, только когда вспомню об этом. Уже не завожу знакомств – если кто хочет поговорить, хорошо, но сам знакомиться уже не буду. К работе (даже такой, как моя) начинаешь относиться с потрясающей халатностью. Разумеется, все эти изменения видны невооружённым глазом. Даже если я и понимал, что у меня проблемы, то ничего не мог с этим поделать. Это как из песни: плохой колдун превратился в дерьмо, но как возвратиться, не знает.

Дошло до того, что шеф вызвал меня повторно и сказал, что если я хочу оставаться в деле, то обязательно должен бросить употреблять. Если не согласен – гуляй на все четыре стороны. Это было сказано без ругани, холодным спокойным тоном. Я всё понял. Если меня уволят, то тогда на что буду покупать героин? Шеф дал мне месяц отпуска, чтобы я решил эту проблему.

Это расшевелило меня. Стоял холодный ноябрь. Природа готовилась к зиме. Мне казалось, что я одинокий эльф, застрявший в компьютерной программе, а не бандит из бригады Александра Малышева. Деньги закончились быстро. Я сидел в съемной квартире у телевизора и ждал наступления абстиненции. Мозг пробудился только тогда, когда тело почувствовало боль. Всё тело бурили невидимые буравчики, страх накатывал волнами и я был на грани паники. Мне казалось, что я умер и только боль свидетельствовала, что тело упрямо хочет выжить. Прибавить сюда рвоту, диарею и безжалостную боль в суставах, которую хотелось снять любым способом, даже другой болью, нанеся себе какое-нибудь увечье. Любая физическая боль была сладкой по сравнению с этой. Описывать своё состояние можно долго, но я не из тех обормотов-готов, что находят удовольствие в собственных страданиях. Скажу только, что я мнил себя живущим во дворце, но проснувшись, понял, что я у разбитого корыта – полутруп, чей ум находится во власти тысячи и одной фобии. И что продолжение героинового сна – есть продолжение разложения. Но выбора уже не было. Точнее, было чёткое ощущение, что выбора нет. Все остальные ощущения трещали, как дрова в огне страдания.

…Я помню, как на второй день ломок пошел на кухню, поставил чайник на плиту, сглатывая приторный ком, стараясь сдержаться, чтобы не стошнило на пол. И вдруг услышал омерзительный скрип, который исходил из комнаты. Казалось, что тебе распиливали голову двуручной пилой.

Я жил в новой панельной двенадцатиэтажке, в Купчино. Квартира была обставлена минимально – шкаф, кровать, трельяж в прихожей, старый стол и три стула. Сначала я подумал, что скрип доносился из телевизора, где шёл какой-то фильм про войну. Вроде бы «Судьба человека»… Но затем неожиданно свет в доме отключился и я остался в темноте, перед газовой горелкой. Скрип не прекращался и даже усилился на фоне темноты. Как будто кто-то очень плохой водил железом по стеклу. Мне представилось, как обитатели двенадцатиэтажки достают керосиновые лампы и парафиновые свечи, зажигая их в одиноких квартирах. На какое-то время все возвращаются в мрачное средневековье. Слышат ли они скрип «Армаггедона»?

Я посмотрел на синий цветок газовой горелки и вспомнил песню «Перемен» Цоя. Сердце еле билось, но пульс ощущался в висках, что-то хотело вырваться изнутри, что-то явно требовало перемен. Или это организм хотел избавиться от чего-то? Меня пробил холодный липкий пот. Казалось, что я нахожусь в ледяной комнате. Скрип усилился. Мне стало больше, чем не по себе. Вспомнив, как мнил про свою волю, что она сильнее героина, я понял, что проиграл. Я ведь сразу же понял, кто скребётся там – в шкафу! Это была тварь из моего детства – «Армаггедон». Она вернулась! Путались не только мысли, но и время. Прошлое и будущее перемешалось с настоящим и трудно было отличить сон от яви.

Боль начала свербить внутри суставов, я не мог оставлять руки или ноги в одном положении, всё время менял позу. Тошнота усиливалась. Страх заполнил душу. «Армаггедон» вернулся, но почему, зачем? В голове смешливый голос пел: «Перемен, требуют наши сердца… перемен… требуют наши глаза… в нашем смехе и в наших слезах, и в пульсации ве-е-ен… перемен, мы ждём перемен…» Проглотив наскоро кружку горячего чаю, я почувствовал на глазах слёзы… «И в пульсации вен!» – голоса просто издевались надо мной! Вены были пустыми и ржавыми, как трубы хрущёвки под снос. Казалось, что личность распадается на множество субличностей, на осколки, о которых мне когда-то говорил Сапсан. Эти осколки во мне хотели соединиться в одно зеркало, но я не хотел в него смотреться. Я до смерти боялся того, что могу там увидеть, затаив дыхание, я слушал скрип «Армаггедона» в шкафу и понимал, что не имею никакого морального права молиться Богу даже на один час. Гордость подвела черту под моей никчёмной жизнью.

Газеты и телевидение, взрослые и учителя предупреждали о губительности наркотика и вот – я погиб. Я сел за стол на кухне и обхватил голову руками. Мне предстояла очень и очень тяжёлая ночь. Мне привиделось той ночью, что меня оставили здесь одного навечно. Ночь длилась и длилась, сон манил пальцем – больше всего на свете хотелось уснуть, но это было невозможно. «Армаггедон» в шкафу продолжал копошиться и утробно урчать, будто переваривая моё сознание, он водил железом по стеклу. Я пробовал молиться, но когда я читал слова молитвы, то понимал, что читает их некто другой, не я – тот, кто издевается надо мной. И вообще не понятно, где здесь я…

…Среди ночи я оделся и пошёл к барыге. Долго стучался, он не открывал минут двадцать. Затем увидел его недовольное лицо, хмурое, как товар, которым он торговал. Я угрожал ему, просил, не помню точно. Получив свой грамм, пришёл в квартиру. Свет уже дали. Вскипятил в ложке порошок и поставился. Открыл дверь шкафа и сел на кровать. Телевизор работал. «Армаггедон» недовольно заурчал и растворился в волнах тепла, которое оживило ослабевшее тело… Я был бы не я, если б не понял, что всё это предельно серьёзно. И это ведь только первый звоночек, только начало. «Хмурый» оправдал своё название. Завтра решил пойти в храм на исповедь, а пока нужно было поспать… Я закурил и лениво заклевал носом… Давно что-то не был у отца, почти полгода… Он очень постарел за это время… Последний раз я принёс ему денег, но он не взял… Где он служит?.. Чем занимается?.. Я не знал… Надо поспать… Голова склонилась к груди, я еле нашел силы, чтобы затушить сигарету и рукавом вытереть слюну…

…Проснувшись, точнее очнувшись от кошмара, я уже чувствовал себя плохо, вчера поставил себе всё, что было. Не предусмотрительно! Как не предусмотрительно! Выключил телевизор. Попил чаю, побрился, почистил зубы и отряхнул одежду. Куртка была в пепле и кетчупе. Храм находился в трёх трамвайных остановках от меня. Было семь утра – если служба идёт в храме ежедневно, успею на исповедь. До храма дошёл пешком, точнее доволокся, доволок себя. Было полное ощущение бессмысленности происходящего и отсутствие каких-либо покаянных чувств. Лишь животный страх, что помру где-нибудь под забором, если не упрошу Бога об отсрочке. Хотя умереть хотелось, но так, чтобы не было ада, чтобы весь мир ушёл со мной в небытие… Чтобы всё оказалось таким, как учил Сапсан.

…Храм был построен в классической манере девятнадцатого века. Войдя в притвор, сразу очутился в византийской древности – чтец читал монотонным голосом третий час, древние прокопчённые ладаном лики взирали с иконостаса. Мне казалось, что они видят во мне беса и я внутренне съёжился в клубок, волосы на голове встали дыбом… Свечи горели на каноне и я, достав мелочь, купил свечу для мамы, поставив её на канон за упокой души. Как давно я не молился за неё! Из глаз полились лживые слезы, как гной из глазниц умершего. Мне хотелось рассмеяться, чтобы прийти в себя. Но я не мог – глаза бдительных старушек обыскивали мою душу, как руки милиционеров тело. Мне нужно было собраться – ведь это мой последний шанс. Я попытался сделать это.

Молодой батюшка исповедовал женщин, старых и не очень, но каких-то утомленных, в правом приделе равноапостольной Ольги. Он был печальным и сосредоточенным, таким, каким и должен быть настоящий священник. Я пристроился к нестройной очереди, нетерпеливо поглядывая на тетрадные листки прихожан, на которых они записывали свои дурные поступки. «Какие у них могут быть грехи?» – подумал я. У меня всегда было странное отношение к людям, которые с предельной серьёзностью относились к своим поступкам. Мне казалось, что они стали мелочными тиранами для самих себя. От них веяло порядком и холодом. А теперь для меня вообще все человеческие печали блекли перед тиранией горького порошка… А может быть, это лишь искажённое восприятие наркомана в абстиненции?

…Наконец, очередь дошла и до меня. Я подошёл к аналою и, склонив голову, пробурчал:

– Батюшка, я употребляю героин! – с удивлением я почувствовал в своих словах оттенки гордости.

Русоволосый священник напрягся и накрыл меня епитрахилью.

– Что ещё?

Я натянуто улыбнулся:

– Этого разве мало? Я употребляю героин! – теперь гордость моих слов стала очевидной.

Батюшка посмотрел на меня светлыми умными глазами и сочувственно вздохнул.

– Вы каетесь в этом?

Каюсь ли я? Конечно, каюсь! Но душевный крик был заключён внутри чёрного куба и разбивался о невидимые стены. Поэтому я почти прошептал.

– Я не знаю, батюшка. Мне плохо, очень плохо, просто омерзительно. Что мне делать?

– Помоги, Господи! – священник неторопливо прочитал разрешительную молитву. Затем, тщательно взвешивая слова, сказал то, что говорят в таком случае все батюшки: – Вам нужно поговеть и приготовиться к причастию. Можете сделать это в следующее воскресение?

Я утвердительно кивнул головой на всякий случай, в глубине души понимая, что никакого говения и причастия не будет. Я развалина. Прежде чем служить литургию в храме, его хотя бы нужно привести в божеский вид, вставить стёкла и вынести из него весь мусор. А это очень большой труд. Единственное, что может собрать меня – это отнюдь не святое причастие… Вот только героин собирает человека лишь для того, чтобы потом вернее его разбить. Храм души быстро превращается в клуб и дискотеку, где пьют, дерутся и блудят… Да, ещё и плачут, с каждым годом всё сильнее и сильней, пока сердце не высохнет… Словно наказание, неотвратимое по своей силе, героин бил по отцам пороками детей, показывая, что они делали, когда превращали святые церкви в конюшни и склады…

– Да, батюшка, постараюсь прийти. Благословите!

– Бог благословит! Буду ждать. – Батюшка одобрительно улыбнулся и преподал мне благословение. Потом укоризненно покачал пальцем и почему-то сказал: – Не проказничай, деточка! – Хотя был меня старше всего-то года на четыре. Быть может, ему хотелось выглядеть старше и мудрее. Или как это понимать? Не знаю. Бог знает.

Я понимающе кивнул, поцеловал крест и Евангелие и медленно отошел к середине храма, встав рядом с бабушками, которые продолжали обыскивать меня взглядами, но делали это уже более приветливо. Началась литургия, певчие пели «Благослови душе моя Господа», а у меня тряслись руки от страха, гнева и ещё от непонятно чего. Никакого особого облегчения исповедь мне не принесла. И уже новая волна страха поглощала сознание. Опять ощущение, что Бог оставил меня, покинул, бросил в этом аду на века. И кто мне теперь поможет? Батюшка? В сердце забился гнев – наиболее адекватная реакция организма на страх.

Да что знает этот батюшка?! Был ли он хоть раз «на ломах», когда уже нет выбора, когда жизнь трескается на куски и в прямом смысле не понимаешь – жив ты или мёртв?! Деточкой он меня называет, подражая великим глинским старцам! А он испытал хотя бы доли мучений, которая выпала на их головы? Сажали ли его большевики на раскалённую печь, как отца Андроника Лукаша, кидали ли его в подземные подвалы, затопленные водой и кишащие крысами, как схиархимандрита Сампсона?.. Это кто ещё деточка?! Он вообще ничего не понимает в жизни, даже ни на малую толику! Этого батька сформировал размеренный быт поповской семьи, когда родителями с детства внушалось, что ему гарантирован стабильный кусок хлеба, столь сладкий в нашу нестабильную жизнь – главное, послушание правящему архиерею, кумовство с благочинными, хорошая матушка… «Нет, что ты! – бережливость – это не сребролюбие»… «Настоящие рабы Божьи работают только во славу Божью – то есть бесплатно»… Семинарские знания вперемешку с безбожными шутками семинаристов сделали этого батюшку в меру циничным, в меру лицемерным… Что ещё? Спасается ли он? Безусловно! Но прав был о. Серафим Роуз, когда говорил, что спасая себя, подобные пастыри уже не могут кого-нибудь спасти. Неужели и отец готовил мне подобную долю?!

…Я с шумом выдохнул воздух – в голове жужжали мухи, что их привлекало, не понятно. Но это был явно не нектар. Волна гнева опала, как листва с гнилого дерева. Мысли вспенились прохладой. Минус и плюс поменялись местами.

…Хотя кто я такой, чтобы этот батюшка меня понимал?! – жалкий героинщик… Он меня пожалел, исповедовал, деточкой ласково назвал, а я вот его хулю! Ну не сволочь ли я после этого! Надо выйти на свежий воздух, подышать. Дослушав Евангелие, я развернулся и вышел из храма. У меня жил неподалёку приятель – вместе крутились ещё со времён Кубы. Надо разбудить его, взять денег и поправиться. Во что бы то ни стало надо принять человеческий облик…

…Я сидел на системе всего лишь год, но этот год стал для меня годом смерти.

Умерла моя подруга – та самая художница, приобщившая меня к белой смерти. В то время я встречался с ней где-то полгода. Наши отношения нельзя было назвать любовью (какая любовь если есть героин!), просто общность интересов и взаимовыручка – она всегда делилась со мной из личных запасов, если я был на голяке, я пытался поступать так же. После моей первой ломки, я стал гораздо умнее, что касалось наркотика. Теперь я старался не расходовать героин безоглядно и сохранял видимость социальной деятельности. Шеф уже не видел меня залипающим «на работе» – утром я ставил себе немного и мог спокойно жить до вечера. Вечером я брёл к барыге и потом к художнице. Мы с ней были в то время очень близки, делились самым интимным. Но каждый из нас понимал, что этот союз обречён.

В тот день мы были у неё на квартире вчетвером. Она выглядела похуже, чем в день нашего знакомства, но держалась, продолжая следить за собой. Я, пожалуй, напишу её имя, хотя избегаю называть его, – Юлия. Мы сидели за столом, за тем самым, где я впервые попробовал героин. Как и тогда Юля достала четыре новых инсулинки. Она откинула с усталого лица прядь золотистых волос и села напротив меня:

– Андрей, ты Тамаза знаешь?

Тамаз был одним из дагестанских торговцев «хмурым». Он банчил на Некрасовском рынке – основной точке питерской наркомафии. Кто ж не знал этого Тамаза? Только ленивый и глупый героинщик. Я утвердительно кивнул головой. – У него взяла?

– Да. Точнее не у него… Тамаза повязали прямо на рынке, а он скинул десять грамм под прилавок. Их нашёл Тофик – тот, что халяльной кониной торгует. И он вышел через тех, кого ты сам знаешь, на меня. Я взяла героин под реализацию. Кстати, за пол цены. Так что пять грамм наши. – Юля улыбнулась и пристально посмотрела на меня своими синими, как воды Невы летом, глазами. – Видишь, как повезло?

– И что?! В смысле повязали? Тамаза?! И где десять грамм? – Я напрягся, так как понял, к чему она клонила. – Ты ведь банковать не будешь, Юля?! Она грустно покачала головой. – У меня долги… У меня очень большие долги… Давай попробуем тамазовский гаррик. Говорят, что он сильный. – Она достала пакет – большой, граммов на десять – и положила на стол. Двое других приятелей, которые были явно лишними в этой беседе, с жадностью уставились на героин. Мне стоило большого труда, чтобы не наговорить им грубостей…

Первым поставился я, будучи «толстокожим» мне ничего не стоило принять двойную дозу. На этот счёт у меня была любимая поговорка: «и не в такие дали летали». В глазах помутнело, несколько минут я балансировал на грани передоза, но пришёл в себя, правда, решил не курить на приходе… Опять сны наяву… Мысли становятся мечтами, которые проносятся перед твоим сознанием, как тучки в летнем небе. Потом поставились эти «приятели», будь они не ладны. Но мне было уже всё равно…

…Юля сделала себе раствор последней. Она всегда была большой поклонницей Ошо Раджниша и часто гадала мне на специальных картах Таро. Я относился к этим действиям, как к простому воркованию, которое бывает между влюблёнными, и конечно не считал это увлечение серьёзным. Легкомысленно относясь к вере своих отцов – Православию, я вообще перестал понимать, как это можно относиться к религии серьёзно. Потом уже я узнал, что Ошо положительно отзывался о самоубийстве, даже предлагая своим адептам совершить его в качестве доказательства, что смерти не бывает. Юля отнеслась к его учению более, чем серьёзно. Она никогда никому не говорила, что собиралась уйти из жизни. Правда, она очень переживала, что её красота увядает. Она знала, что её ждёт процесс деградации, как и любого наркомана – ломки, депрессия и отчаяние. В конце концов – смерть. И она решила уйти из жизни, когда мы ещё были вместе, когда друзья не оставили её и героина было целых десять граммов…

…Большинство смертей от героина бывает от передозировки. От ломки ещё никто не умирал, потому что все эти жуткие боли – фантомные. Организм сам провоцирует эту боль, чтобы с помощью болевого шока восстановить свою работоспособность.

Передозировка же случается чаще всего от жадности, но есть и нюансы. Торговцы смертью сами все сидят на системе. Тех из них, кто не употребляет, никто не любит. Мол, наживаешься на нашем горе, поэтому мы не будем у тебя брать. Наркозависимые барыги мешают героин с разными беспонтовыми веществами, самыми популярными из которых являются сахарная пудра или стиральный порошок. Все страждущие понимают потребности торговцев и привыкают к такому положению вещей, ставя себе больше. Потом, по известному закону подлости, объявляется честный торговец и продаёт хороший товар, от которого наркоманы мрут, как мухи, так как привыкли ставить себе больше, чем полагается.

Многие ставятся в общественных туалетах и подъездах. Друзья, увидев, что приятель «отъехал», пытаются привести его в чувство, а если не получается, выносят на улицу и бросают умирать. Часто зимой скукоженные тела заметает снегом, а весной, вместе с ручьями, взору питерцев предстают «подснежники». В мире кайфа жизнь ничего не стоит. Как будто все наркоманы играют в русскую рулетку – жестокую игру, от которой нет спасенья, кроме безудержного веселья и куража. Ломки и депрессии приучили к мысли, что будущего нет, никакого будущего, кроме вечной смерти. И эта мысль закалила дух, превращая сердце в кусок стали. Именно поэтому наркоманы такие бессердечные. Им не жаль ни стариков, ни своих детей. Все умирают, все страдают, но мы, дескать, умнее, потому что не прибываем в иллюзиях. Такая вот гордость повреждённого мозга.

Юля знала, что товар Тамаза был хорошим, знала, сколько нужно ставить – она была опытной героинщицей.

Она поставила именно столько, сколько было нужно для проверки теории Ошо о бессмертии. Сквозь сон и непрерывный поток грёз я увидел, как двое приятелей (не помню их имена – сколько их было таких) остервенело били Юлю по щекам. Очнувшись, я подумал, что они хотят забрать у неё героин, но бледность её лица сказала мне последнее «прощай».

Качаясь из стороны в сторону, как маятник, я побежал на кухню искать «Налоксон» или «Адреналин». Выгреб все ампулы и таблетки из холодильника на кухонный стол, переворошил лекарства. Антидота не было. Я забежал обратно в комнату и увидел испуганные кроличьи глаза «приятелей»:

– А-андрей, Юля отъехала! – бородатый митёк, заикаясь, держал шприц. Его осоловелые глаза бегали по комнате. – Золотой укол. Д-двойной дозой поставилась. Чо будем делать?

Из моих глаз полились слёзы. Но я почему-то улыбнулся – чувства наркомана чрезвычайно спутаны и адекватная реакция героинщика на происходящее – вещь очень редкая. Я стоял, покачиваясь и смотрел на Юлин труп, как на готическую картинку. Может быть, я улыбнулся ещё и потому, что в глубине души обрадовался, что Юля отмучалась и не стала безвольной свидетельницей собственной деградации. А вот мне предстояли долгая наркоманская агония, больницы, ломки, возможно, тюрьма и смерть. Опять смерть и ничего больше – стану тенью там, где меня не будет. Я нахмурился:

– Откачаем! Вызывайте скорую! – покачиваясь, я подошёл к столу, угрожающе нависая над бородатым митьком.

– Поздно! – буркнул один из «приятелей» – тот, который был в очках и без растительности на лице. Он почесал под носом. – Юля умерла.

– Умерла? – я вытер слёзы и резким жестом забрал со стола героин и, не смотря на злые взгляды со стороны «приятелей», положил пакет в карман. Бородатый угрожающе заметил:

– Тофик нам на всех дал! Ты это – делиться надо.

Я подошел ближе и поднял его за шиворот. Бородач отчаянно зашипел, как уж, барахтаясь руками, но не решался ударить меня, зная, что урона мне он этим не нанесёт, но получит немедленный ответ.

– Вызывай скорую, я сказал!

Тут у митьков затряслись поджилки. Они совсем не хотели быть замешанными в скандал. Милиция в Санкт-Петербурге на тот момент мало чем отличалась от «малышевских». Все искали только повод для заработка. Бородатый сел в кресло у стола, рядом с Юлей, и обхватил голову руками. Второй очкарик вежливо начал меня урезонивать:

– Андрей. Оставим её здесь. Дверь пусть будет открыта. Кто-нибудь зайдёт и вызовет скорую… то есть не скорую, а… – он смущённо остановился. – Героин можешь забрать себе.

– Я понял. Ты предлагаешь мне соскочить!

– Нет, конечно. Что ты?! Не соскочить! – он подумал. – Давай так, выйдем и из автомата вызовем скорую…

Я тяжело вздохнул и посмотрел на Юлю в последний раз. Отмучилась девочка. О Боге я тогда даже не вспомнил. Не хотелось думать, что после страшной жизни на земле, её ожидал вечный ад… Лучше уж пусть будет верной теория Ошо и очнётся в мире более добром, чем наш…

…Такая вот зарисовка из наркоманской жизни…

Я часто думал, почему раньше наркоманов было совсем немного в процентном отношении, учитывая большое количество препаратов, которые продавались в каждой аптеке, без всяких рецептов. Первым в Европе настойку опиума стал прописывать Парацельс болящим всевозможными недугами вельможам и аристократам, которые с радостью восприняли такой способ лечения. Скорее всего, именно этим он снискал любовь и признание своих пациентов и обессмертил своё имя в веках. Ведь, как я уже говорил, употребляющий опиум забывает почти обо всём, кроме самого опиума. Никакой простуды, никаких болезней. Потом, в века модерна, морфинизм и курение опиума превратились в болезнь, но болезнь индивидуальную. И только во второй половине двадцатого века употребление опиума и его разнообразных производных стало болезнью социальной.

У меня на этот счёт была своя теория. Невыносимая лёгкость бытия современного человека, которая превращается в томительное ожидание смерти, часто заставляет усложнять жизнь путём развития наркозависимости. В мире, где иссякла любовь, героин – квинтэссенция всей жизни, удовольствия, страдания и смерти. Время и вечность борются между собой, жизнь и смерть, как две стороны одной медали, не дают человеку и минуты отдыха. Сладость сна – это лишь забвение удовольствия. Кошмар – попытка вырваться из этого забвения. И для человека, который не верит в вечность и загробное воздаяние, героин – лучший способ ухода из этого мира. Здесь я рассуждаю не как православный человек, который знает, точнее, который осведомлён, что героин – это лучший проводник в ад. Я рассматриваю эту проблему с точки зрения рядового наркомана, чтобы у людей – в данном случае вас, читателей – было истинное понимание мотивов этого физического и духовного самоубийства.

…Мой инстинкт самосохранения всё же давал знать о себе – постепенно я превратился в расчетливого и внимательного к себе наркомана. Это проявлялось таким образом: раз в полгода я переламывался в больничке, чтобы восстановить нервную систему, а также сбить дозу. Три-четыре недели «поста» и всё начиналось по новой. Новые «мутки», походы в церковь, похожие на вылазки не ради покаяния, а ради того, что я мог хоть за что-то зацепиться. Затем снова объяснение с начальством, клиника, реабилитация – и круг повторялся.

Теперь я избегал всяких наркоманских компаний. Смерть Юли не то, чтобы потрясла меня, но дала понять, что лучше мне быть одному. Теперь я «ставился» вечером, после всех дел, в простой двушке Весёлого посёлка, которую успел приобрести в собственность. Глядя в экран телевизора, я смотрел свои сны и был по-своему рад. К тому времени меня перевели работать в казино на непыльную работу. У меня не было страсти к игре, самой дьявольской страсти, по мнению Пушкина, который был в таких делах мастак. Я следил за тем, чтобы крупье оставались неподкупными, шулеры наказанными, а «считалы», занесёнными в чёрный список. Крупным клиентам – депутатам и коммерсам – я выписывал кредиты и лично наблюдал за кредитной историей, угрожал, если клиент черезчур запускал свои долги, выказывая тем самым неуважение к казино.

Моя жизнь приобрела некоторую постоянность и внезапный уход отца в вечность вырвал меня из наркотической нирваны, заставив вспомнить и смерть мамы, и её похороны на Волковском, шоколадные конфеты и «поле страдания» жизни, о котором говорил Сапсан и которое не гасится героином, как абстиненция.

Уход отца и «Любовь к жизни»

…Понуро развалившись в плетёном кресле за столом папы, в нашей квартире, доставшейся мне по наследству, я осторожно, метр за метром, осматривал его келью-кабинет и напряжённо размышлял о последних днях жизни отца и о той странной роли, которую я сыграл в его жизни. По моему лбу, словно слёзы, текли крупные капли пота. Спокойный, мирный и молитвенный дух его кельи заставлял моё тело сотрясаться от бурлящих в нём страстей – либо это бесы «колбасили» меня, показывая, до какой степени я уже под их властью.

Православные книги, аккуратно расставленные по полкам шкапов, старинные иконы и запах ладана погружали ум в сказочную страну детства, где мама учила меня, ещё малыша, церковнославянской азбуке – тихое мирное время…

…На коричневой глади письменного стола серела небольшая книга, которую, по всей видимости, отец читал последней и не успел положить в шкап – он умер во сне, смертью безболезненной, непостыдной, мирной, о чём каждый день просил в храме, хотя и пришлось ему пострадать перед последним переходом… Я прочёл название: «Житие протопопа Аввакума, написанное им самим». Трясущимися от начинавшихся кумаров руками я медленно пролистал её, вчитываясь в текст и поражаясь силе духа этого средневекового религиозного деятеля:

«… И сидел до Филиппова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да Бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьею бил, – и батожка не дадут дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: “ Прости! ” – да сила Божия возбранила, – велено терпеть…»

…Велено терпеть! Понимают ли подобное современные люди? Я – нет. Отец понимал. Когда я три дня назад был на погребение мощей отца, которое проводил порядком постаревший и поседевший кладбищенский священник Олег, встретивший меня недоброй улыбкой, как забытого врага, мне вспомнились давние похороны матери и как мы с отцом ходили на её могилу служить литию. Я тихонько подпевал клиросным ирмоса канона и неожиданно для себя расплакался, в полной мере ощутив себя заброшенным и одиноким в этом лучшем из миров. После отпевания отец Олег подошел ко мне и по-пастырски объяснил, что я могу молиться родителям, если не решаюсь обратиться за помощью к Богу – он-то был в курсе всех моих дел. Но я не решался обращаться к батюшке с молитвой, – ведь я не верил ему живому, как могу довериться мёртвому? Но так или иначе, теперь уж два креста чернели в снегу, напоминая горящими лампадками, что души усопших родителей моих продолжают жить в мире ином…

…Перед тем, как мне сесть в машину, священник Олег вдруг окликнул меня уже на самом выходе из «Волковского»:

– Андрей!

Я обернулся и увидел сквозь чугунные прутья ограды в синих глазах священника нечто такое, что заставило меня медленно двинуться к нему. Он пошел мне навстречу и мы стали лицом к лицу в кладбищенских воротах:

– Да, батюшка.

– А ты знаешь, что, как раковому больному, твоему отцу врачи выписали морфий?

Я стрельнул по нему взглядом.

– Нет!

Прежде всякого другого чувства в голове прошмыгнула мысль проверить наш холодильник – не осталось ли чего? Устыдившись себя, я посмотрел под ноги, немного помолчал.

– … И что, ему от инъекций было легче?

Отец Олег отрицательно покачал головой.

– Он отказался от морфия. И терпел эти боли ради тебя. – Священник положил мне на плечо руку. – Помни об этом Андрей!

…Стояла зима, как и во время погребения тела мамы; мне уже двадцать четыре года – ни много, ни мало. Я ощущал себя той же самой личностью, хотя тело уже несколько раз сменило свои клетки. Кровь была отравлена героином, взгляд теперь уже не пугался картинами смерти, боли и разложения. Я держался в жизни, как мог – работал старшим администратором в казино «Kings Palace», оставаясь, по совместительству, бойцом малышевского синдиката, который к тому времени уже перестал быть собственно малышевским. Всё текло, всё изменялось – неизменными в этом мире крови и криминала оставались только деньги – кровь недобрых дел…

…Мне теперь обычно виделись в наркотическом сне фишки разных цветов и размеров, зелёное сукно и пёстрое колесо рулетки, зарики, нарды, масти и доллары, доллары, доллары с портретами американских президентов. Мне уже не снились настоящие человеческие лица, только напряженные маски азарта, гнева, жадности и нездоровой радости. Однажды приснился какой-то бандит, хладнокровно трясущий должников казино – отчаянных игроманов, которые стали проклятьем для своих семей… Проснувшись, я долго не мог вспомнить, что это за бандит? И лишь к середине дня до меня дошло, что мне приснился я сам…

…Я! Кто или что это «я»? Медленно превращаясь из человеческой личности в какую-то математическую функцию, в растение анчар, от которого исходит ядовитое дыхание; в примитивный социальный механизм, делающий деньги, пожирающий человеческую слабость и человеческие грехи, «я» уже привиделось мне, как нечто постороннее, нечто мне совсем не принадлежащее.

Поскольку функционировал я покамест исправно и почти не давал сбоев, меня держали на месте, и я держался за место, потому что казино давало мне доход, которого хватало на поддержание довольно высокого уровня жизни и на героин, который к тому времени стал необходим мне, как воздух. К тому же, наблюдая со стороны страдания игроманов, я пришел к выводу, что быть зависимым от героина несколько выгодней, чем от рулетки и блэк джека – страдания всегда облегчаются, когда постоянно видишь перед собой кого-нибудь, кому ещё хуже.

Понятия, криминальное братство постепенно сходили на нет. Доморощенный философ-гностик Сапсан чалился в крытке, читая отредактированную «свидетелями» Библию, Марка Раскина в нашем дворе я уже не встретил, как и Гешу, убитого не так давно в пьяной драке. Пара полузабытых гопников, которые разговаривали со мной с неким подобострастием или некоторые из соседей кивком показывали, что никто в этом подъезде и дворе не забыт. Но в основном меня окружали совершенно незнакомые лица. Место, где прошли моё детство и юность, превратилось в чужбину.

Лицо же Юли моей я почти забыл, оно растворилось во тьме лиц случайных связей. Но память о ней сохранилась исключительно светлой, несмотря на то, что именно она подсадила меня на героин. Один раз, помню, я даже приходил с ней к отцу, мы пили чай. Как он воспринял её и наш приход – не помню. Тогда это было совершенно не важно. А теперь и она, и он ушли дорогой смертной и безвозвратной, отставив мне щемящее чувство тоски.

Перестройка входила в другую фазу. Никто уже не хотел рисковать, никто не хотел умирать. Бандиты и коммерсы заключили перемирие и вместе парились в саунах, затем к ним добавились и чиновники, которые ощущали себя пока ещё слабее «крутых», но с каждым месяцем их поступь становилась всё уверенней, а замашки – всё более барскими. Будущее было за ними – все это понимали…

Не было криминального братства, не было семьи, не было Юли… Только деньги, казино и героин вместе с мутными снами, которые с каждым прожитым месяцем становились всё более загадочными и ужасающими, всякий раз обещая открыть тебе истину о жизни и смерти и всякий раз обманывая… Велено терпеть! Но ведь протопоп Аввакум терпел, или хотя бы был уверен, что терпит за правду, ради жизни вечной. А ради чего терпел я это нелепое существование, которое с каждым днём становилось всё более блеклым? Героин высушивал душу, как палящее солнце посевы пшеницы. И не ждал я милости от неба, не было живительного дождя, хотя часто, чаще, чем в прежние годы, пробовал молиться. Но у меня всё получалось как в старой притче о крестьянине, молящемся о дожде:

«… Одним летом солнце нещадно палило и грозилось погубить урожай крестьянина. Тогда он обратился к небу с просьбой дать дождя высохшей земле. “Что ты просишь меня, проси у ветра, это он сгоняет тучи?!” – отвечало бескрайнее небо. Стал крестьянин умолять ветер согнать тучи, чтобы пошёл дождь, но ветер лишь задул в ответ: “Что ты просишь у меня, чудак? Проси у солнца – это оно высушивает и испаряет воду озёр, морей и океанов, превращая её в тучи!” Крестьянин только с мольбой посмотрел на палящее солнце, которое нещадно палило и грозилось погубить его урожай… “Что ты смотришь на меня, крестьянин?” – грозно спрашивало солнце. “Хочу спасти свой урожай”, – робко отвечал он. “Ну так проси у неба дождя!” – сказало солнце и засияло ещё ярче.»

Я попал в какой-то замкнутый круг, находясь под влиянием двух опаснейших мифов о героине, как мне объяснил впоследствии мой спаситель, старец Пахомий. Миф первый – героин навсегда меняет химический состав мозга и человек больше не может получать удовольствие не химическим путём. Миф второй: ломки – это чрезвычайно болезненный и неприятный процесс, который очень трудно пережить. Забегая чуть вперёд скажу, что старец считал основой алкоголизма и наркомании не принцип удовольствия, не желание самоубийства, а прежде всего – страх. Но об этом чуть позже…

…Листая житие протопопа Аввакума, я вдруг вспомнил Ленина и его последний рассказ, который, как нас учили в школе, он читал. Это был Джек Лондон, умерший от передозировки морфина. Рассказ назывался «Любовь к жизни». В этом рассказе человек сражался с волком за старую обглоданную кость, затем убил зверя в жестоком сражении и выпил его кровь. Лондон ставил человека на уровень животного, а любовь к жизни на уровень животного инстинкта самосохранения. В школе нас учили, что этот рассказ показывает силу человеческого духа в борьбе за жизнь, которой отличались истинные революционеры, которыми были и Лондон, и Ленин. Обращение к этому рассказу как бы свидетельствовало, что Ильич любил жизнь всем сердцем. Но, листая Аввакума, я вдруг понял, почему Ленин, умирая, обратился именно к этому рассказу Лондона… Как это может быть – любил жизнь, но ненавидел Бога? Для атеиста – смерть есть избавление от страданий. Некая пустота – нирвана небытия. А жизнь – нелепая случайность, которую легко можно положить на алтарь победы революции, причём, как свою, так и чужую. «Спи спокойно, добрый наш товарищ!» – так обычно прощались со своими большевики.

Джек Лондон был великим атеистом – он точно знал, что умрёт вместе со своим телом. Ленин подвергался перед смертью страшным мучительным болям и постыдным немощам, продолжая исповедывать атеизм и безразличие к идее вечной жизни. Но неужели даже не проскальзывала в его голове мысль, что, возможно, он не прав? Что есть и Бог, и есть вечная жизнь! И есть посмертное воздаяние!

Книга Лондона нужна была Ленину, чтобы перед смертью окончательно утвердиться в идее, что человек не более, чем животное, умеющее считать. Что его страх смерти – лишь животный инстинкт самосохранения, а любовь к жизни – агония умирающего существа. Я покопался в отцовской библиотеке и специально нашёл этот рассказ, раскрыл книгу и положил рядом с «Житием…» Смерть любого из великих людей – есть очередной ответ на загадку жизни. При всех полярно противоположных взглядах мой отец и Ленин были чем-то похожи. Они были одинаково принципиальны – «камни», да и, честно говоря, отношение к земной жизни у них было отрицательным. Любовь к жизни Ленина чётко прорисована великим американским прозаиком. Я открыл книгу Лондона и пробежал по строкам рассказа:

«… Человек смотрел на кости, дочиста обглоданные, блестящие и розовые оттого, что в их клетках ещё не угасла жизнь. Может быть, к концу дня и от него останется не больше? Ведь такова жизнь, суетная и скоропреходящая. Только жизнь заставляет страдать. Умереть не больно. Умереть – уснуть. Смерть – это значит конец, покой. Почему же ему не хочется умирать?..» – Дальше шла сцена пожирания человеком костей и высасывание из них жизненных соков, бездумно, безо всяких рассуждений о смысле бытия… Вот нашёл ещё одну интересную фразу: « … Его душа и тело шли рядом и всё же порознь – такой тонкой стала связывающая их нить… Он уже не ощущал боли. Желудок и нервы словно дремали. Однако жизнь, ещё теплившаяся в нём, гнала его вперёд. Он очень устал, но жизнь в нём не хотела гибнуть». – Здесь Лондон фактически отделяет «душу» – личностное начало человека – от жизни, – по его мнению, начала только биологического, но которое обладает своей волей. Фактически Ленин был поклонником смерти, а не жизни и «любовь к жизни» в его версии – всего лишь агония или фарс смертной личности… Борьба несуществующей «души» с биологией жизни за право умереть – только так, с точки зрения атеизма, можно объяснить агонию…

А страх небытия был для Лондона лишь мучительной иллюзией, порождаемой чисто биологическим инстинктом самосохранения. Здесь я подумал, что атеизм не так далёк от теизма, как кажется. Говоря, что Бога не существует, атеисты подразумевают, что не существует ничего, кроме материи. Поэтому, когда верующие говорят, что Бог – нематериален, они фактически повторяют слова атеистов о том, что Бога нет. Только для одних – Дух – не сущее, а для верующих – единственно вечно сущее. А для мистиков, прозревающих глубины, не сущее и сущее есть одно.

А вот уже строчки из «Жития протопопа Аввакума», которое перед смертью читал мой отец:

«Мне под робят и под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошедьми итти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, – кользко гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нее набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: “Матушка-государыня, прости!” А протопопица кричит: “Что ты, батько, меня задавил?” Я пришел, – на меня, бедная, пеняет, говоря: “Долго ли муки сея, протопоп, будет?” И я говорю: “Марковна, до самыя смерти!” Она же, вздохня, отвещала: “Добро, Петровичь, ино еще побредем”.»

Здесь тоже описывается мучительность жизни, но эта мука не агонии, как у Ленина или героя рассказа Лондона, а мука рождения: «Иисус сказал ему в ответ: истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия.» (Ин.3;3) «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир.» (Ин.16;21)

«Неужели недостаточно, что сад очарователен; неужели нужно шарить по его задворкам в поисках фей?» – восклицают современные атеисты, не понимая, что очарование сада именно в том, что феи существуют; и только сердце, преданное чуду, может видеть их весёлый танец, превращающий очаровательный сад в райские кущи. Атеист Лондон в болезни принимал морфий и умер от передозировки, потому что для него предсмертные страдания не имели никакого смысла. Но мой верующий отец сам отказался от морфия, потому что принял предсмертные страдания осознанно, потому что знал, что так Бог преуготовляет его для вечной жизни. И, как говорил отец Олег, батюшка вспоминал в этих болях и обо мне, страждущем, хотя я сам отнёсся к его болезни более, чем легкомысленно.

Безо всякого сомнения, он горячо любил меня – своего единственного сына – благословение Матери Божьей со святой горы Афон – и часто молился обо мне, желая самого доброго… Он был хорошим отцом, да будет земля ему пухом, а рай – новой родиной. А я вот был плохим, отвратительным сыном и земля будет мне гробом сырым и изжарят меня на одной сковородке вместе с Сапсаном, если он не ускользнёт от сей участи, как благоразумный разбойник… Я ведь совершенно забыл об отце – одиноком и заброшенном. Только несколько друзей-священников и пара старичков из прихожан продолжали с ним общаться и навещать его во время той самой болезни. Когда я узнал, что у отца – рак, я уже работал в казино и мне нужно было разобраться с нечестным на руку крупье. Я был под «хмурым» и известие принял спокойно, полагая, что отец уже достаточно тянул свою жизненную лямку и пора бы ему на покой, к Тому, Которому он служил всю свою сознательную жизнь. У меня даже в мыслях не промелькнуло, что отец – единственный родной мне человек на этой земле…

Да. Вот такая исповедь, дорогой дневник!

…Мне уже плохело, начало морозить и сопливить, собачья душа намокла каплями, как поётся в одной песне. Нужно было поправиться для того, чтобы вновь ощутить себя человеком. Вытащив из кармана пакетик с веществом, я неожиданно понял, что здесь – в святом для отца месте, перед образами Господа и Матери Божьей, где лишь неделю назад погасли лампадки – я просто не смогу поставиться. Это будет кощунством и очередным гвоздём в крышку собственного гроба. Хватило того, как я разочаровал его при жизни, чтобы глумиться над его памятью после его ухода. Да и вообще в пакетике с героином сидел чёрт, который, во что бы то ни стало, хотел добраться до моей крови. Во что бы то ни стало! Эта мысль представилась мне неким прозрением, что часто бывает на отходняках, и я серьёзно задумался.

Положив, точнее, запихав трясущимися руками в карман героин, я затеплил лампадки при помощи той самой зажигалки, которой обычно разогревал чайную ложку с нафтизином. Образы просветлели, просветлела и моя душа. Однако это просветление не принесло облегчения, уступив место чувствам недовольства собой и разочарования тем похабным образом жизни, который я вёл. Как никогда я понимал, что храм души моей давно превратился в сарай, полный всевозможного хлама, пыли, юркающих в поисках заплесневелого сыра мышей и ржавых железок… Будто бы я сейчас – как новый Плюшкин в колпаке идиота – держал подсвечник в руке и созерцал множество никчемного хлама, который я заботливо тащил в душу откуда только можно. Свинья, как говорится, грязь найдёт. Душа превратилась в самое настоящее лежбище, какое имел Марк Раскин на чердаке. Лежбище для самовлюблённого и эгоистичного ума, который давно уже не следует своему предназначению и созерцает мечты, которые образуются в результате распада нейронных связей головного мозга. И ум научился наслаждаться этим распадом, как старый развратник противоестественным блудом, отвратительным нормальному человеку. А если быть точнее – ум наслаждается распадом вместе с тем, кто таится в пакетике с героином. Только, в отличии от меня, у чёрта нет тела, которое с каждой инъекцией всё больше превращается в тушку, и мозгов, что медленно, но верно вянут под воздействием героина.

Выйдя из квартиры я поставился в парадной, прислонившись к давно не крашенной стене, но тепло не разлилось по груди, как обычно. Может быть, героин был разбодяженным, ведь барыги, зная, что я на крючке, больше не церемонились со мной и часто позволяли себе в отношении меня то, что я бы раньше не стерпел. А может быть, отец молился за меня в раю, взирая с высоты небес на нашу грешную землю? Ох уж это может быть! Я попробовал себе представить это – образы в голове были подобием диснеевского мультфильма – такие же глупые, красочные, но всё равно добрые. Как там – за гробом? Этого представить себе просто невозможно, точнее возможно, но это будет так же близко к реальности, как Микки Маус. И если даже есть это самое «наверху», думаю у его обитателей существуют другие небесные дела и пялиться «сверху» на нас им недосуг.

Но отец доверял Богу, доверял Его словам, выполняя Его волю в жизни сей, и он мог расчитывать, что Господь, в свою очередь, услышит его молитвы. В том числе, молитвы и за меня. И в этом осознании, что я имею персонального предстателя на небесах, защитника и адвоката, который к тому же и является родным отцом, как-то естественно родилась надежда…

…Наркомана всегда охватывает надежда после инъекции, он думает, точнее мечтает в полудрёме, что у него всё прекрасно и очаровательно, как он скоро бросит употреблять и станет человеком, сыгравшим в русскую рулетку и вышедшим из игры победителем. Этой надежды вполне достаточно для наркомана, как для скупого рыцаря достаточно лишь созерцания своих сокровищ. Наркоман лучше обычных людей осведомлён, что жизнь – дерьмо, и годы втаптывают в грязь все надежды и мечты. Каждый опытный торчок знает, что эту надежду нельзя принимать всерьёз, потому что она имеет под собой лишь биохимическое основание – рецепторы удовольствия в головном мозге работают с утроенной силой, напичканные природными эндорфинами. Он лишь созерцает её философски и не верит ей, как женщине, которая говорит о любви, когда просит денег.

Когда действие вещества проходит, удовольствие всегда сменяется лютой депрессией, которую в принципе тоже нельзя воспринимать всерьёз. Но ты всё равно принимаешь её всерьёз, потому что биохимия биохимией, а боль – даже фантомная – от этого не перестаёт быть болью. Так и получается – удовольствие героин даёт иллюзорное, а вот боль иллюзорной не бывает. Странный парадокс!

Но на этот раз, выйдя из парадной, я обнаружил в себе две надежды – одну обычную, биохимическую. Другая была в какой-то глубинной уверенности, что скоро моя жизнь изменится. И что для этого не нужно будет прилагать какие-то особые усилия, сверхусилия (ещё один миф, в результате которого наркоман думает, что исцеление для него невозможно и что ему, так или иначе, крышка. Можно сказать, что этот миф и погубил Юлю).

Просто нужно ждать, пока время – ждать. И действовать, когда придёт время действовать. Какими будут эти действия, я даже не предполагал, но знал, что пойму всё, когда получу инструкции от небесного босса…

Ну а пока мне нужно получить инструкции от босса вполне земного. Я взглянул на часы. Скоро вечер. До открытия казино оставалось чуть менее двух часов. Я сел в машину и поехал на работу. На следующей неделе надо вступать в права наследства.

Вынести дух вместе с телом

Итак, надежда пробудилась в тот самый момент, когда я сидел в кабинете отца. Сил мне придала уверенность, что отец терпел предсмертные муки, не только совершенствуя свою душу в преддверии вечности, но и ради меня – чтобы губительное увлечение оставило меня, выпустило из своих когтей…

…Контора ЖКХ, где я должен был подписать кое-какие бумаги для того, чтобы стать полноправным хозяином нашей квартиры, находилась в пятнадцати минутах ходьбы на север по Лиговке. Я решил пройтись пешком. Был третий день, который я обходился без героина и два месяца, как отец ушел в мир иной. Стоял сырой, больше похожий на позднюю осень, чем на ранню весну, март. Сегодня должны были начаться ломки, но пока я ощущал лишь симтомы гриппа средней тяжести – плохо, но терпимо. Только вот холод переносился весьма уныло, а настроение было как у безработного пианиста. Переночевав в нашей квартире на Лиговке, я вышел ранним утром для того, чтобы быть первым посетителем в ЖКХ. Затем я хотел пойти в Три Святителя и дать на святом Евангелии обет Богу не употреблять больше героин. Мысль эта вызревала во мне около месяца, а возникла она после прочтения книги отца Иоанна Кронштадтского «Моя жизнь во Христе», которую я взял из отцовской библиотеки…

…Контора располагалась в подвале старого купеческого дома, который раньше – до революции – принадлежал скопцам. Эти своеобразные сектанты made in Russia не имели детей, поэтому всё их богатство доставалось самой секте, а после революции их и вовсе не стало, а имущество было национализировано. Где-то в одном из этих домов жил-кутил Рогожин из «Идиота» Достоевского, что убил Настасью Сергеевну. Я пришел первым, подписал все необходимые ксивы, дал потирающему руки чиновничку подношение, как договаривались, и выскользнул на улицу, закутавшись в серый шерстяной шарф.

Брр. До Трёх Святителей я решил доехать на такси – очень уж было зябко и ветренно. К тому же, кумар не любит холод…

В нашем храме уже давно служил новый батюшка – отец Димитрий. Готовясь к принятию обета, я стал у него исповедоваться и окормляться. Димитрий был современным пастырем без псевдоревности по Бозе, свойственной неопытным священникам, которые так любят вцепляться в ухо молодым прихожанкам. Но и усердием к своим обязанностям тоже не отличался. Один из оставшихся в живых старичков шепнул мне, что Димитрий не хотел становиться священником, но выбрал эту профессию по настоянию отца, который был благочинным в Киришах. Отучившись в семинарии, Димитрий несколько лет служил одним из священников Петро-Павловского собора и после того, как моего отца отправили за штат, был переведён викарием на место настоятеля Трёх Святителей. Что ещё нужно молодому батюшке? Но прихожане поговаривали, что Димитрий недоволен своим служением, да и вообще не верит в Бога, что хочет уехать в Америку, где у него живёт тётя. Да и матушку его никогда не видели в храме; старичок говорил, что она преподаёт римское право в ЛГУ и является убеждённой атеисткой, не воинствующей, конечно, но всё-таки.

Понимая, что старичок отзывался об отце Димитрии хорошо из своей природной деликатности, я старался подражать ему и быть вежливым с новым настоятелем. Я раскрыл ему свою немощь и полагал, что с помощью отца Димитрия мне всё же удастся осуществить бегство из страны иллюзий и приобрести здравие. Хотя как-то обмолвился в беседе с ним с явным неудовольствием, что всенощную весьма сократили – кафизмы уже никто не читал, а канон часто был из двух тропарей в песне. Впрочем эти обличения из моих уст звучали весьма странно и отец Димитрий, улыбаясь, парировал так:

– Сейчас слабые люди пошли, падкие на удовольствия… – Здесь он сделал паузу и многозначительно посмотрел на меня, я расценил это как намёк на моё пристрастие к героину. Хотя я, как верблюд, жующий кактус, наслаждался вкусом собственной крови и удовольствие было спорным. Теперь я часто подумывал, что если бы я пошел по стопам отца, то, по крайней мере, не был бы наркоманом. Тем временем Димитрий развил свою мысль. – … К чему заставлять их выслушивать бубнеж, из которого они могут разобрать два-три слова?

…Всех старых певчих (преимущественно старушек) отец Димитрий уволил в первый же день настоятельства, наняв весёлых студентов консерватории, которые пели даже всенощную Кастальского, но во время шестопсалмия выбегали курить на паперть. Свободные нравы принесли и новые прихожане. Исповеди отец Димитрий выслушивал лениво и часто ограничивался тем, что читал общую исповедь перед литургией, а над каждым исповедующимся произносил разрешительную молитву без выслушивания самих грехов. Мол, всякий сам знает, в чём кается перед Богом, а ему всего этого выслушивать недосуг. От своих проблем голова пухнет. Узнав, что я сын прежнего настоятеля, отец Димитрий сперва уделял мне достаточно внимания и выражал готовность помочь. Но когда я пару раз пришёл на исповедь упоротым, готовность помочь сменилась еле заметной брезгливостью, которую я предпочёл принять как пастырский приём, помогающий избавиться от героиномании. Но в глубине души я понимал, что лукавлю перед самим собой – новому настоятелю нет до меня никакого дела. Мало того, он хотел бы от меня избавиться, как психоаналитик от впавшей в бедность пациентки.

Димитрий был чем-то похож на того батюшку, у которого я исповедывался насчёт героиномании в тот первый раз, когда меня прихватило. Но сходство было только внешним – тот был повежливей и более ответственно относился к своему служению…

…Подъехав на такси к Трём Святителям я уже твёрдо решил сегодня дать Богу обет бросить героин и сделать это в том самом храме, в котором служил мой отец. Единственное, мне не очень-то хотелось, чтобы свидетелем моего обещания Богу стал этот отец Димитрий. Он хорошо умел скрывать свои эмоции. Наркоманы – народ мнительный и мне могло показаться, что он смеётся надо мной – «сыном черносотенца». Да и вообще – он считал все эти обеты средневековой мистикой, не стоящей никакого внимания, а наркоманов, может быть, вообще за людей не считал – уж очень неохотно в последнее время он слушал мои горячие излияния. К тому же, вдруг он и на самом деле не верил в Бога? А мне нужна была поддержка в первый период, когда обострится желание вновь вызывать хорошее настроение и надежду по своему усмотрению. Но на всё воля Божья. Я перекрестился и зашёл за храмовую ограду, весело узнавая знакомый с детства храм, похожий на небольшой корабль.

На лбу уже выступил пот, текли сопли как при гриппе – кумар усиливался. Я кашлял в кулак, скоро кашель станет как при чахотке – потревожу, выходит, молитву верующих своим кашлем. На часах было восемь сорок пять. Отец Димитрий будет исповедовать в правом приделе, я сегодня расскажу ему про обет и, положив руку на Евангелие, поклянусь никогда больше не дотрагиваться до белой смерти!

…На паперти стояло несколько нищих, один еле знакомый прихожанин в картузе из бобровой шерсти, кажется его зовут Анатолий, и долговязый парень в черной кроличьей ушанке. У него было весёлое румяное от мороза лицо и он беседовал с прихожанином. Но диалог их явно не соответствовал его весёлому виду. Я остановился, потому как уловил в тоне прихожанина враждебные нотки:

– Что ты опять хочешь?! Я на литургию опаздываю.

– Ещё целых пятнадцать минут! – бодро отвечал долговязый. – Тебя же не затруднит ответить мне на пару вопросов?

– Я те что, справочное бюро? – прихожанин угрюмо положил руки в карманы. – Я всё уже сказал в прошлый раз. Чо ты прицепился ко мне, как банный лист!

– Хочу чтобы ты понял меня! Бабушка бы поняла. – Долговязый продолжал улыбаться, только улыбка его стала более напряженной и, если можно так выразиться, агрессивной.

Я решил вмешаться и, подойдя ближе, коснулся руки долговязого:

– Тебе что, самому не понятно? Дай человеку спокойно помолиться.

Почувствовав поддержку, прихожанин радостно и ехидно ухмыльнулся.

– Да всё нормально, брат. Пусть спрашивает Иудушка этот. – Прихожанин поправил усы и пояснил, указывая на собеседника. – Сектант.

Долговязый оценивающе посмотрел на меня, продолжая всё так же нелепо улыбаться, затем весело спросил прихожанина, который смотрел на него презрительно и насмешливо:

– А правда, что вам не велят к нам ходить?

Прихожанин недовольно кашлянул и хрипло заявил:

– Да! Батюшка сказал, что вы в прелести и идти к вам, значит, погубить свою душу! Умереть смертью вечной! Прихожанин как-то по-собачьи глянул на меня, ища поддержку, затем повысил голос, чтобы избавиться от хрипа.

– Ещё вопросы?!

Долговязый отрицательно покачал головой, уши его шапки дернулись, как уши коккер-спаниэля. Он, по-прежнему, улыбался.

– Нет. Вы не умрёте! Приходите к нам и вкусите, как благ Господь. Он простит все ваши грехи, исцелит болезни… – Долговязый посмотрел на меня, как бы приглашая присоединиться к дискуссии.

– Вот я например был конченым наркоманом. Конченым! Проколол все вещи из дома, два раза вешался от отчаяния: один раз верёвка порвалась, второй – брат вытащил из петли. Я вскрывал вены в ванной, но меня откачали. Бог видел моё будущее исправление и спасал меня… В начале приходил в вашу церковь, искал помощи. Ты помнишь, Анатолий, как я старался. Но отец Димитрий мне говорил только: «Кайся, причащайся». Я каялся, причащался, но не мог освободиться от порока… – Долговязый рукой сделал жест, умоляя не перебивать его, потому что прихожанину очень хотелось что-то возразить.

– Сейчас, я закончу.

…Когда батюшке надоело выслушивать мои исповеди, полные горечи, он отправил меня на отчитку в Псково-Печерский монастырь как бесноватого, намекая, чтобы я больше сюда не приходил. И сейчас даже, когда я зашел, он сделал вид, что меня не узнал.

– И тогда ты ушёл от Христа в секту! – прихожанин с сожалением покачал головой и обеими руками поправил бобровый картуз, как будто ветер мог сбить его с головы. – Предал ты веру отцов, вот что я тебе скажу!

Долговязый засмеялся:

– Да вера моих отцов была в том, что Ленин жил, Ленин жив и Ленин будет жить; в бесплатную колбасу при коммунизме и в то, что человек произошел от обезьяны. Вера моих отцов! Теперь я живу верой, и моя вера по-настоящему живая и Господь исцелил меня от пагубного пристрастия к наркотикам. – Долговязый поднял правую руку, жест напоминал кидание «зиги» скинхедом. – Я был мёртв, а теперь ожил. Понимаешь ты это или нет?

Прихожанин вновь пригладил усы, а потом снял картуз и истово перекрестился, повернувшись к храму. Через плечо отвечал долговязому, не скрывая ехидства:

– Да ты просто маловер! Сказали же, поезжай на отчитку! А ты, по гордости, пошёл к заморским миссионерам и… Тьфу, в общем! Наркоман ты чёртов, прости меня, Господи! – прихожанин, словно извиняясь за бранную лексику, посмотрел на меня, не одевая картуз. Он показался мне ещё более лысым, чем обычно, его усатое лицо краснело то ли от мороза, то ли от гнева. – Да и пусть все наркоманы к ним бегут, если их там лечат. Нам тут такие не нужны. Скажи, брат?!

Я нахмурился, но ничего не ответил – долговязый говорил правду улиц и я понимал его гораздо больше, чем этот усатый прихожанин и отец Димитрий вместе взятые. Тут до меня отчётливо стало доходить, какая пропасть лежит между мной и этим прихожанином, который считает меня за своего, только потому, что мы ходим в один храм, но в жизни он не более близок мне, чем английская королева. И где гарантия, что они поймут меня? Скажут, езжай на отчитку, читай Акафист какой-нибудь каждый день. А если у меня не выйдет бросить, кто будет в этом виновен? Догадаться не трудно. Я! Значит горд или плохо молился. Я тяжело вздохнул и спросил долговязого, полностью проигнорировав вопрос прихожанина. Поддерживать подобный неправославный взгляд на наркоманию я не собирался.

– Ты сколько сам торчал на системе?

Долговязый стрельнул в меня глазом и мгновенно вычислил своего. Перестал улыбаться и приподнял глаза вверх, будто вспоминая.

– Семь лет, брат, беспрерывного торча. Начинал с морфия – покупал у одного онколога с Васильевки рецепты и отоваривался. Потом перешёл на черняшку – брал на Некрасовском. А потом и на белый перешёл…

Прихожанин понял, что он здесь уже лишний и не представляет больше для долговязого предмет интереса, и сплюнул под ноги.

– На черняшке он сидел! Дай пройти, сектант. Совсем уже прохода не даёте. – Он почти грубо оттолкнул долговязого и стал подниматься по ступенькам.

– Прости, Анатолий! – крикнул долговязый ему вслед. – Но прихожанин никак на это не отреагировал, тогда он повернулся ко мне и вновь стал улыбаться. Он напоминал мне сейчас Алёшу Карамазова своим идеализмом, антисексизмом и готовностью всякий раз просить прощения, даже в тех случаях, когда он не виноват. Нелепое драповое пальто, создающее ощущение долговязости; куцая топоршащаяся бородка и небрежно подстриженные усики, горящий взгляд и бодрая улыбка делали образ Алёши Карамазова совершенным.

Я достал платок и громко высморкался. Пот быстро вымораживался пронизывающим питерским ветром и лоб обтягивался ледяной коростой. Долговязый сочувственно смотрел на меня. – Что, лихо тебе, как я погляжу? Кумарит?

Я злобно посмотрел в его глаза, но он их не отводил, что говорило о твёрдом характере. Тогда я кивнул.

– Начинает потряхивать. Вот тоже решил завязать.

Долговязый опять улыбнулся, но смотрел на меня уже победно, как волк на ягнёнка.

– Давно на системе?

– Два года. – Я почувствовал потребность излить душу, а долговязый меня мог понять куда больше отца Димитрия. – Два чёртовых года, которые можно вычёркивать из жизни!

Долговязый состроил комическую гримасу.

– Э, парниша! Ты не отчаивайся, держись бодрячком. И эти два года дали тебе отрицательный опыт, который ты сможешь передать другим…

– Да какой опыт? У меня уже веняки пропадают. – Я положил руки в карманы. – Не дай Бог никому такого опыта.

Долговязый смотрел на меня, не мигая. Потом насмешливо ответил, словно признавая меня слабаком.

– Ну и что! Я уже пах открыл, а ты знаешь: открыть пах – это всё равно, как открыть крышку собственного гроба. Я такие минуты пережил, брат ты мой, что вспоминать страшно. На стенку бросался бывало. – Он указал на храм пальцем. – Но мне здесь не помогли. И тебе не помогут. Помяни мои слова. Тут ты сам по себе, а у нас – в Живой церкви – мы все вместе…

Я опять злобно уставился на долговязого, а он так же не отводил взгляд.

– И что, ты думаешь, я стану брошюрки раздавать или – как ты – на приводе работать?

Долговязый искренне засмеялся.

– Да на каком приводе?! Я сюда пришёл сорокоуст по бабушке заказать, она-то православная была. А на выходе Анатолия встретил. Ходили с ним в храм год назад – он единственный, кто меня более-менее поддерживал, когда я хотел соскочить. Но как я ушёл, он знать меня не хочет. А ведь человек-то хороший! Жаль мне приятеля терять, но видно Господь его ожесточил, как фараона египетского… – Долговязый оглядел меня с ног до головы. – На приводе – не на приводе, но на служении ты бы мог пригодиться. Выносил бы дух вместе с телом.

Я не стал спрашивать, что это значит.

– Так ты соскочил? Сильно небось ломало? Чем перебивался, водку пил?

Долговязый покачал головой и вновь расплылся в улыбке.

– На сухую, брат. Веришь-нет, святым помазанием отошло всё. Даже не кумарило и тяги нет. А врачи говорят, что в случае, если соскочишь, депрессия как минимум полгода. Ан нет. Бог меня исцелил – поэтому, не вдаваясь в теологические споры, скажу, что для меня это самый главный аргумент истинности нашей церкви. Я был мёртв, а теперь ожил. Понимаешь?

– Да понимаю, – буркнул я.

– Так что если хочешь избавиться от торча, приходи к нам в Живую церковь. Доезжаешь до «Болтов», а там пять минут ходьбы…

– Да не, брат. Я православный. И в отличии от тебя – это именно вера моих отцов. Но удачи тебе. Рад, что ты выкарабкался. – Я кивнул и стал подыматься в храм. Уже перед дверьми, я услышал, как долговязый окликнул меня: «Ты всё-таки приходи, посмотри. Может быть, Бог просветит твое сердце и ты избавишься». – Я поднял правую руку, не оборачиваясь, и вошёл в притвор.

В храме царил обычный византийский полумрак, чтец дочитывал шестой час. Я подошел к правому приделу, где исповедовал отец Димитрий. Я посмотрел на него и наши глаза встретились. И его словно перекосило. Теперь, спустя долгое время, я не могу сказать, что мне это не почудилось – на кумарах вообще развиваются разной степени тяжести параноидальные состояния и кажется, что даже самые близкие тебе люди замышляют против тебя нечто страшное.

Но тогда в его взгляде я прочитал неподдельное презрение и усталось, а также желание поскорее закончить сей спектакль, который называется литургией, и пойти домой, где можно заниматься своими делами, почитать Бродского и помечтать, как хорошо в стране американской жить. Этот взгляд словно пробился ко мне в душу и залил её смущением и отвращением. Я подумал, что не смогу дать обет в присутствии отца Димитрия. По крайней мере, не сейчас…

Постояв минуту, другую я вышел из храма и увидел вдалеке фигуру долговязого. Я побежал за ним и нагнал его у трамвайной остановки.

– Андрей, – я протянул руку.

– Михаил, – он тепло пожал её и опять победно улыбнулся.

– Может зайдём в кафе, чаю попьём? Тут есть одна закусочная неподалёку.

– Давай. – От Михаила я уже не ожидал ничего плохого в принципе, как нельзя было ожидать этого от Алёши Карамазова.

Мы зашли в кафе, заказали чаю и по пицце и тут меня прорвало. Это можно было назвать одной из лучших, искренних моих исповедей. Я рассказал Мише про свои бандитские движения, про наркотики, «мутки», вспомнил, как умерла Юля, и ещё множество суровых новелл, наполненных правдой улиц, которые держит в своей памяти любой наркоман. Имена «отъехавших», барыг, студентов, проституток стали оживлять в памяти грандиозный спектакль под названием «дневник наркомана». Даты, квартиры, памятники на кладбище, опознания в морге и избиения в ОВД, – всё это я выложил Михаилу на духу, не утаивая ничего. А он просто слушал, оказавшись хорошим собеседником, потому что знал, есть моменты, когда человека нельзя перебивать.

Когда я выговорился, он покачал головой:

– Так значит, ты решил дать Богу обещание не употреблять героин?

Мне было несколько трудно отвечать, потому что я действовал не по плану, повинуясь больше интуиции.

– Да. Я хотел сделать это сегодня. Для этого и пришел сегодня. Ты уже знаешь о моём отце, о том, как он служил и почему его отправили за штат. – Я на минуту замолчал, думая стоит ли продолжать говорить это сектанту, поскольку отец никогда не верил, что они способны на разумный диалог. Но здесь был больше не диалог православного и сектанта, а двух наркоманов, причём сектант-то как раз был на правильном пути и любые аргументы за Православие из моих уст были бы сейчас просто неуместны. Я продолжил.

– Перед смертью отцу выписали морфий, но он отказался от него, зная, что я болен наркоманией. Поэтому я и выбрал Три Святителя тем храмом, где я произнесу свой обет. – Я замолчал. – Но ты прав насчёт того, что здесь меня могут только выслушать – никто меня не поймёт. Наркоман – это звучит для обывателя, как… преступник, как подонок и просто невменяемая сволочь. Для простого человека это звучит хуже, чем алкоголик.

Долговязый Михаил посмотрел мне в глаза.

– И что же теперь? Ты не станешь этого делать – давать обет?

Я выдержал взгляд, но зачем-то взялся за шею.

– Стану! Но мне сейчас нужно было выговориться.

Он кивнул.

– Тому, кто может тебя понять. Типа исповедаться?

– Ну да. Конечно, у нас считается, что в Таинстве Исповеди действует благодать Святаго Духа, но ведь не менее важно простое человеческое понимание…

Долговязый опять кивнул и, несколько вызывающе, посмотрел мне в глаза.

– Так ты не пойдешь к нам, в Живую церковь? У нас там уже несколько завязавших. Вместе будем держаться. В отличие от православных, харизматы давно занимаются проблемой наркомании, ещё со времени сексуальной революции в Америке. Ты бы мог к нам присоединиться. – Долговязый вдруг нахмурился. – Или ты… – он ухмыльнулся, – или ты, как Анатолий – мой бывший сомолитвенник – считаешь, что мы там все в прелести и умрём смертью вечной?

Я немного подумал прежде, чем отвечать. Здесь предстояло отвечать тонко, чтобы не обидеть такого хорошего собеседника, но и не предать веру. Я подумал, как бы на это ответил отец, который никогда не выказывал неприязни к сектантам, как например к тем же коммунистам.

– Я не богослов, Михаил, и не благочестивый человек, поэтому не делю людей на православных и не православных. Я говорил, что работаю в казино, на малышевскую группировку, поэтому не делю мир на грешников и праведников. Было время, когда я делил его на пацанов и на лохов. Теперь и это прошло…

Возникла долгая пауза, которую прервал Михаил.

– И что? Теперь для тебя все равны? Ты никак не разделяешь людей?.. – Он улыбнулся, поняв, что я не второй Анатолий и не буду грозить ему вечными муками. – … Хотя бы на мужчин и женщин.

Я улыбнулся в ответ.

– Ещё как разделяю! Я наркоман и мир делится для меня на употребляющих наркотики и на неупотребляющих. Но теперь это моё видение усложнилось. Познакомившись с тобой я открыл для себя третью категорию людей – завязавших.

Михаил допил свой чай и посмотрел на меня с любопытством.

– А что, меня нельзя отнести к неупотребляющим?

– Нельзя. Ты сам знаешь, «кто попробовал слезу мака, будет плакать всю жизнь». Я не знаю, как там насчёт плача, но употребление героина изменяет человека навсегда и это изменение останется с ним до самой смерти. Это как пуля в груди, – выжить, быть может, ты и выживешь, но шрам останется.

– Что ж! – долговязый скрестил руки на груди. – И как ты думаешь, – это полезное изменение или вредное?

– Знаешь, отец мне рассказал как-то одну историю, когда я хотел научиться играть на гитаре.

Один человек играл в студенческие годы в ансамбле и даже был панком. А потом, после тысячелетия крещения Руси, покаялся, принял монашество на Валааме и его быстро рукоположили в священники. Но ему было очень трудно стоять у престола – на него нападала необъяснимая хандра и тряслись руки, когда он резал агнец и переносил чашу с жертвенника на престол во время Херувимской. И тогда он написал одному известному старцу письмо с просьбой помолиться. Старец этот ответил, если мне не изменяет память, так: «Тебе не нужно было становиться священником. Человеку, который занимался рок-музыкой, невозможно стать хорошим пастырем. Бесы будут тревожить тебя каждый раз, как ты будешь служить литургию». Я что имею ввиду; если даже мы с тобой завяжем, мы уже не станем праведниками в полном смысле этого слова. Мы навсегда останемся инвалидами духовной войны. Будучи в плену у дьявола, мы вырвались… – Я остановился и посмотрел на долговязого. – Точнее, ты вырвался из плена греховного, но часть твоей души всё равно, как бы ты не старался, осталась у него в плену. Неужели тебе даже не снится, как ты ставишься?

– Снится, но уже гораздо реже.

– Вот-вот. Это никуда не ушло, только дремлет, ожидая, когда ты оступишься, и останется это духовное увечье до самой смерти. Поэтому завязавший – это спасшийся от смерти, но побывавший там одной ногой. Ему уже не стать таким, как другие люди, не пробовавшие героин.

Михаил надолго задумался, переваривая мои слова. Затем ответил.

– Инвалид уже не воюет, он выходит, так сказать, на пенсию по состоянию здоровья. Но мы ещё можем воевать и, скажу тебе больше, воевать с дьяволом очень успешно.

– И как?

– Не нужно быть пророком, брат, чтобы уверенно говорить о том, что количество наркоманов с каждым годом будет удваиваться и лет через десять оно достигнет своего пика. Кто лучше всего знает о болезни? Врач? Ничего подобного. Врач может обладать знаниями о многих болезнях, но лучше всего знает о болезни сам больной. Ты сам знаешь, как трудно соскочить с этой дряни. Поэтому каждый соскочивший – это переболевший наркотиками, знающий путь к выздоровлению. Он может, как сталкер, выводить других больных на свет Божий. И это духовное сталкерство может стать смыслом его жизни. Мне один брат как-то прочитал стихи Вергилия, точно отображающие нашу ситуацию:

«Легко спуститься в ад, ночью и днём раскрыты двери царства мёртвых. Но вернуться по собственным следам к дневному ветерку – тяжкое испытание». – Долговязый допил чай. – Наркотики приглашают каждого совершить увлекательный вояж в страну мёртвых и далеко не каждый может унести оттуда ноги. Ты согласен?

– Согласен. Так ты считаешь, что у нас в руках что-то вроде карты.

– Точно! – долговязый чуть не захлопал в ладоши. Именно карты. И каждый из нас начертал свой путь возврата к дневному ветерку. Если Бог нам помог и вывел из этого ада, то мы не должны замыкаться на самих себе – тогда мы действительно останемся инвалидами, но обернуться к другим страждущим и протянуть им руку помощи. Тогда из духовных инвалидов мы превратимся в духовных героев и вся наша жизнь будет истинно христианским подвигом, и тот минус, в который нас превратили наркотики, превратится в большой плюс.

Встреча со старцем. «И рех, ныне начав. Сия измена десницы Вышнего».

Как это часто бывает у нас, в России, мою непутёвую жизнь полностью изменила встреча с благодатным старцем. Это послужило тем самым толчком, которого я так долго ждал. Произошла же эта встреча по случайному стечению обстоятельств, за которыми внимательный ум сможет заметить всемогущий Промысл Божий.

Вскоре после того, как я не решился дать обет в Трёх Святителях, у меня случился новый срыв. Героин вернулся ко мне, как старый подельник, точнее, как нелюбимая любовница, от которой уже не так легко отделаться, но отделаться всё-таки придётся. Усилия по спасению собственной души не прошли даром, – всё-таки это уже бокс, а не просто избиение тебя непонятным веществом, это борьба, а не капитуляция. Ставясь в туалете казино, глядя на белый пластик кабинки и слушая радостный и похотливый гул игромании, я уже знал, что по-любому выживу…

…В один день – уже ближе к апрелю – меня вызвал глава отдела безопасности одной риэлтерской фирмы, которую мы не первый год держали на крючке. Его звали Валентин – поджарый еврей с трёхдневной щетиной. Картавя, витийствуя и рисуя радужные перспективы, он предложил мне уйти из казино и заняться с ним доходным риэлтерским бизнесом. Для тех кто, по каким-то причинам пребывает в блаженном неведении – этот бизнес в те годы был «чёрным» и наши риэлтеры специализировались больше на отъёме квартир у деклассированных граждан. Их никто не убивал, как принято считать, убивали-то, в основном, залётные, которые таким образом заметали следы. Но меньшее убийства преступление от того не становится честным деянием.

Конечно, мне, как ветерану малышевских, никто не стал бы предлагать непосредственное участие в отъёме квартир, – хотя и этим не брезговали бандиты среднего звена, готовые омыть руки в крови ради лёгкой наживы.

Мне предлагалась координация этого «бизнеса». Не буду вдаваться в детали, но могу сказать, что это было и в денежном отношении, и в карьерном росте на ступень выше, чем моя работа в казино. Отказываться от такого предложения было несерьёзно. Меня бы просто перестали после этого уважать. Я благодарно кивнул Валентину и взял неделю на размышление.

Как раз в это время в «Kings Palace» была произведена облава со стороны РУБОПа, потому что была задержана выплата соответствующим структурам Санкт-Петербургской мэрии, что в то время уже начали набирать вес. Чиновники теперь запросто могли отобрать у нас лицензию на игровую деятельность, если им не перепадало от нашего «пирога». Казино временно прикрыли и у меня была целая неделя свободного времени.

В последнее время я совсем отбился от коллектива, не участвуя в совместных пьянках и других более пафосных мероприятиях, на которых порой присутствовали влиятельные лица из Думы и правительства… Один раз мне даже довелось сидеть за одним столом с Патриархом во время одного благотворительного обеда – что делать, время было такое…

Мне хотелось провести эту неделю как-то по особому, в тиши и спокойствии. В то время я сбил дозу и торчал уже грамотно, не запуская себя до слюнявого состояния, даже находясь наедине с собой. Пришел домой, закрыл дверь на ключ. Включил телевизор. Два грамма в кармане – должно хватить на некоторое время…

…По телевизору шла программа про один известный северный монастырь. Симпатичная ведущая с неофитским пылом рассказывала о житье-бытье монашествующих этой обители. Отец не больно-то жаловал монахов, считая, что они убежали от проблем жизни, хотя первые монахи убегали от радостей жизни. Но в этом телерепортаже монахи выглядели молодцами – настоящими борцами против соблазнов мира, похоти житейской и дьявола. Поскольку героин подпадал, как минимум, под похоть житейскую, мне захотелось поехать в монастырь на отчитку – туда, куда советовал поехать долговязому отец Димитрий. Сам отец настоятель честно пасовал перед этой проблемой, но вряд ли люди, которые заявили о себе, как о непримиримых воинах Христовых, спасуют перед ней. Может быть, это тот самый выход, которого я так долго искал.

Переполнившись такими благочестивыми намерениями, я, недолго думая, собрался в дорогу. В магазине, напротив дома, затарился продуктами и поехал на трамвае, на вокзал…

…Дорогой смотрел на скользящие за окном поля, пробуждающиеся от зимней спячки, и деревья, которые вскоре зазеленеют и будут слышать пенье птиц на своих ветвях. Размеренный стук колёс успокаивал. И хотя я в тот день ничего себе не поставил, я вдруг почувствовал то, о чём говорил долговязый – мне больше не нужно употреблять героин. И что не будет никаких запредельных ломок, запредельной боли и черноты отчаяния. Духовная ночь уступала место сонечному дню, которому радовалась всякая тварь…

Отец говорил мне, что Бог каждый час, каждую минуту и секунду разговаривает с нами языком символов. Символом же самого Творца на земле является солнце, чей животворящий свет пробуждает остывшую кровь, обновляет любовь и отгоняет мрак. И сказал я: «Ныне начал я понимать: эта перемена – от десницы Всевышнего». Вспоминались слова церковнославянского языка, которому учила меня мать. И эти слова странным образом возрождали мою душу, тончайшую ткань ее. «Кропали» и «плюшки» прожигали её с семнадцати лет, героин истрепал белоснежное одеяние, превратив его в грязное рубище. Но покаяние – изменение ума – чудесным образом обновляло эту тонкую, но в тоже время крепкую ткань, подобную мифрилу из книг Толкиена. Я посмотрел на часы, подаренные мне на день рождения администрацией казино. Часовая стрелка уже пересекла экватор двенадцати.

И тут до меня дошло, что та неделя, которую я хотел провести в обители являлась страстной! И следующее воскресенье будет главным воскресеньем года – Пасхой Христовой. Будут петься тропарь: «Егда снисшел еси к смерти, Животе безсмертный…», освящаться куличи и крашенные яйца. Священник с кропилом, усталый, но радостный от того, что минуло тяжёлое время поста, будет ходить вдоль столов, а за ним – поспешать алтарник, держа в руках чашу со святой водой. В алтаре заготовят три артоса, которые будут освящаться на престоле всю светлую седмицу до самого Фомина воскресенья. Царские врата будут открыты и каждому будет дана возможность забраться на колокольню и позвонить в колокола, выражая тем самым свою радость и благодарность Творцу. Как давно я не слышал этих слов: Христос Воскресе! И не отвечал на призывную радость – Воистину Воскресе! Как отбился я, точнее выпал из церковной жизни, в которой прошло мое детство.

Вспомнилась мать, готовившая просфоры к Чистому четвергу и в Великую субботу запекавшая гуся в духовке; вспомнилась радость на её лице, с которой она встречала Пасху, да и свою, детскую, радость я тоже вспомнил…

Отец был сосредоточен, аскетичен и молчалив во время Страстной седмицы, не позволял себе резких выражений, даже раздражённого взгляда. Он обычно вообще не ел во время страстной – по крайней мере, пока был в силе…

Эти благочестивые воспоминания из моего детства казались мне зелёными ростками на высохшем дереве, проросшими из заскорузлой спрессованой гнили. Понимаю, что образ этот избит, но я буквально видел внутренним взором, как прорастаю изнутри радостью, источником которой был не героин, а любовь к жизни. А жизнь, Бог и любовь синонимы, но Господь не только Имя, Он ещё и Глагол – Быть. Жизнь и любовь были всегда и будут всегда, а я, потерявшийся в лабиринте этой жизни, тоже хочу просто быть и любить. Быть связанным с этой великой любовью своей любовью малой и пребывать с целым в гармонии и радости. Тогда смерть сможет отнять у меня только то, что принадлежит ей. И могила не страшна, ибо нет места без любви Божьей – ни на небе, ни под землёй.

…Совсем недавно я просматривал журнал «Русский Обозреватель» (14/12/2008) и наткнулся там на один креатив, который точно отображал моё тогдашнее состояние. Поскольку дневник – это личное пространство, приведу его полностью:

« Мать будет продолжать любить своего ребенка, даже если он пьёт, ворует, пропадает месяцами неизвестно где, приходит домой весь в блевотине, плюёт ей в лицо и ругается матерными словами, и даже если он кого-то убил.

Это всё причиняет ей сильнейшие морально-нравственные страдания – но она продолжает его, как ненормальная, любить.

Хорошо, в конце концов, она просто женщина, обычный человек: может не выдержать и, как это в романах: проклясть его, отречься. Проклинаю, дескать, не сын ты мне больше!

Бог ни разу не отрекся ни от одного человека.

Он бесконечно терпелив.

Бог не прокурор. Он не определяет провинившихся людей в ад, в наказание за грехи, – эти люди сами, по своей свободной воле, уходят во зловонную внешнюю темноту. Чем человек жил до своей кончины, тем он и будет жить после смерти – только исправить уже ничего будет нельзя, потому что исправлялка-то уже отсохла и гниёт в могиле.

Если человек жил ненавистью к Богу и людям, то после смерти у него не будет ни Бога, ни людей, а только одна голая вселенская ненависть, сконцентрированная в бесконечно малой точке.

Потому что все величины, отличные от бесконечно малого, гниют в могиле.

Если человек всю жизнь молился, постился, слушал радио “ Радонеж ” и презирал тех, кто этого не делает – то за гробом у него уже не будет чем молиться (речевой аппарат сгнил в могиле вместе с речевым центром мозга), чем поститься (желудок сгнил в могиле), чем слушать радио “ Радонеж ” (уши сгнили в могиле, да и радио “ Радонеж ” не ловится). Останется одно только голое, освобождённое от подробностей, презрение – и скрежет зубовный. Зубы не гниют.

Бог смотрит на это и плачет.

Потому что Он ничего не может с этим поделать.

Потому что Его всемогущество кончается там, где начинается свобода человеческой воли.

Или представим себе, что ты находишься в пустой комнате с единственным источником света.

Если ты отворачиваешься от него – то ты не видишь ничего, кроме своей тени на стене. Это происходит не потому, что источник тебя “ наказывает ” – а потому, что ты сам от него отвернулся. Наука и религия! Оптика и этика.

Ада, как его малюют, вообще нет, он разрушен. На его месте – пустота и тьма.

Когда Христос умер на Кресте, он спустился во ад и засветил его, как фотопленку…»

…Моё сознание тогда было преисполнено чаянием, что нет никакого ада и в помине. А если он и есть, то это внутреннее состояние души, отвернувшейся от Бога своего и Творца. А все страхи и разочарования – лишь фантомы, как боль во время ломок. У меня часто и раньше возникали мысли, что природа любой боли – фантомна. Фантомы – это вампиры, задача которых подавить человеческий дух. Поэтому нельзя отчаиваться даже перед лицом Армаггедона и бесконечного одиночества. Личины тьмы отпадут, и наши лица кристаллизуются в лики. Главное потерпеть. Но вот что играет в нашу пользу – вампиры могут выпить только дурную кровь. Будучи порождениями тьмы, они высасывают из нас тёмную материю, оставляя радость и свет, что для них является ядом смертельным. Кто знает, о чём я, тот поймёт…

…В кармане у меня был грамм героина, другой, повинуясь какой-то неясной интуиции, я заныкал в квартире. Как только вспомнил о наркотике и о возможности уколоться в тамбуре или туалете, солнце моей радости подёрнулось облаками, свет скрылся и колёса поезда зазвучали весьма мрачно, они скрипели, скрежетали, а поля вокруг железнодорожного пути колыхались, как морские волны.

Я искоса поглядел на свою попутчицу – седовласую румяную старушку, которая не обращала на меня ровно никакого внимания. Разложив на столе хлеб, лук и варёные яйца, она уже была готова приступить к трапезе. Проводница принесла ей стакан чая в подстаканнике, положила рядом два куска сахара, и с некоторой тревогой посмотрела на меня. Можно было расценить её тревогу как нечто негативное, как страх, который внушал мой внешний вид, выдающий во мне бандита. Но мне тогда показалось, что во взгляде этой незнакомой женщины есть нечто тёплое, материнское. И её тревога – это печаль о сыне, который держит в кармане опасного чёртика, способного загнать тело в могилу, а душу – в преисподнюю:

– Вам тоже чаю? – Проводница смотрела на меня ровным светлым взглядом. Я кивнул, еле улыбнувшись. Прежде, чем она вернулась, я пошёл в туалет. Пока я шёл, реально почувствовал, что две воли внутри пламенного сердца объединились – одна воля – чёрная – хотела, чтобы я поставился в туалете и продолжил путь уже раскумареным: «Всё равно бросаешь, так почему бы не устроить героину проводы?» – коварная злобная логика, которую я уже успел изучить за годы системного употребления наркотика. Вторая воля – белая – была как бы воля проводницы, которая видела во мне маленького мальчика, не способного на самостоятельные поступки и поэтому заслуживающего сострадания и духовной поддержки. Эта вторая воля побуждала меня совершить поступок и бросить героин в сливное отверстие. Поэтому я брёл в туалет как на автопилоте.

Пока я шёл по вагону, совершенно не зная, что буду делать. Левая рука сжимала в кармане ложку и зажигалку, правая теребила пакетик с веществом и пузырёк с нафтизином. Память услужливо предлагала картины суррогатного счастья после вмазки. Но пробуждённая добрая воля побуждала совершить известный поступок. В очередной раз удивился: ну и где же здесь я?

Именно удивление, точнее способность удивляться, стало тем последним камнем, гирькой, перевесившей чашу весов. Материнская забота плюс любопытство – что будет, если я совершу поступок? Воссияет ли вновь внутреннее солнце или я погружусь в тьму героиновой ломки? Если лишь одна мысль о героине прекратила моё внутреннее прорастание радостью, что будет, если я не в мыслях, а в реальности выкину «хмурого», солью его, как продукты человеческой жизнедеятельности?

Закрывшись в туалете, я легко, без надрыва, достал из кармана пакетик с героином и раскрыл его. О, это серое вещество с кремовым оттенком, причинившее мне так много боли, которой было несоразмерно больше, чем удовольствия! Затем я ссыпал всё в унитаз и нажал педаль слива. Шум колёс снизу вдруг стал радостным, как будто я принёс жертву богам веселья. Ну вот: чёрт с ним и Бог со мной!

Дойдя до своего купэ, я обнаружил на столе чай. Молчаливая старушка уже расправилась с яйцами и лениво смотрела в окно. Я отпил чаю и тоже посмотрел в окно, чутко прислушиваясь к душевным движениям.

Вот, пробежало тенью сожаление о героине. Тело хотело наркотика. Я вспомнил, как употребил героин первый раз и побежал блевать, как мне это всё не понравилось. И как Юля сказала мне, что это ничего – просто тело ещё не привыкло. Теперь-то оно привыкло и даже чересчур. Пропустив сожаление вперёд, я понял, что это не сожаление о выкинутом героине, а сожаление вообще. О том, что я не сумел сделать в своей жизни ничего хорошего, того, чем бы я мог гордиться и чем, в отдалённой перспективе могли гордиться мои дети. Сожаление о растраченных впустую ресурсах моего тела, о времени, ушедшем на сон и на служение своему удовольствию. Это сожаление чернильным пятном стало разливаться в душе, пока я, наконец, не понял, что от сожаления этого нет никакого прока. Потому что тогда за окном – сказка с несчастливым концом. Странная сказка…

…Что было, то было; что было – то прошло. Сколько мы – люди – имеем реальной свободы в этом мире? На кумарах страхи всегда разбирали душу по частям, дробили на осколки и ты постигал, что человеческая свобода – вещь весьма и весьма относительная. Сам ли выбрал эту дорогу или так меня воспитала моя судьба? Я не задавался вопросами, сколько бесов могут уместиться на кончике иглы, и может ли всемогущий Бог сотворить камень, который не сможет поднять. Но после пережитого кошмара мне казалось, что есть в Православии некоторые неправильные идеи – своеобразные медиавирусы, паразитирующие на человеческих страхах.

Я никогда не мог понять почему, если грешник впадает в грех, его Ангел Хранитель стоит в отдалении и тихо плачет. На иконах Ангел Хранитель изображался в одной руке с крестом, а в другой – с мечом. Он был похож на грозного воителя больше, чем на женоподобного плакальщика с крыльями, которых часто любят устанавливать на могилы своих близких новые русские.

Ангел Хранитель, приставленный к каждому из нас от Бога. Как часто он помогает нам? Даже люди, считающие себя верующими, которые регулярно исповедаются и причащаются, не вспоминают о нём и их мысли движутся по кругу, как белка в колесе. Круг суетствий и печалей, замкнутый и унылый. Эти люди утверждают, что у них есть план эвакуации из страны греха и печали, но сами они почему-то эвакуироваться не собираются. И можно ли считать их верующими только за то, что они имеют некий православный имидж – бородка, причёска горшком, постоянно чем-то недовольное лицо и тщательно скрываемая ненависть к окружающим? Может быть, они верят в Бога, но не верят Богу, не верят Его словам. Просто делают вид, что верят Ему, потому что так им легче дожить и легче умирать…

…Православный – это тот, кто правильно славит Бога. А кто из нас правильно славит Бога? Правильно. Это Ангелы. Но мы не прибегаем к ним в молитве, не просим научить правильно славить Бога. Мы вообще странные существа, люди…

– Через десять минут подъезжаем к Пскову! – Проводница вышибла меня из рассуждений, как ковбоя из седла. Я сдал бельё, заплатил за чай и стал вспоминать о брошенном в сливное отверстие героине… Но теперь я не заметил в душе даже тени сожаления.

Чтобы бросить наркотики, нужно стать камнем, как говорил когда-то отец, повернуться к Богу, к добру лицом, когда весь остальной мир, весело смеясь, возвращается в Содом и Гоморру. Даже маленький шаг навстречу веществу, по привычке или из легкомыслия, – и ты опять на крючке. Соскочить с крючка легко, самое сложное заключается в том, чтобы опять на него не попасть… Я подумал, что и под машину попасть легко – достаточно просто выйти на проезжую часть, на красный сигнал светофора. Но ведь никто, кроме самоубийц, этого не делает. Почему же люди, видя смерть своих товарищей, стоя в аду одной ногой, вновь и вновь лезут туда, как мухи в сети, где спрятался паук? Мало того, паук в паутине – считается самой наркоманской татуировкой и обычно набивается на плече. Словно наркоман знает, что он в паутине и что паук хочет сожрать не только его плоть, но и душу. Но, всё равно, он продолжает употреблять.

Это для меня остаётся самой большой загадкой и по сей день. И что-то мне не больно-то хочется самому искать на неё ответ. И другим бы я не советовал идти в таинственный и пугающий лабиринт наркозависимости. Ведь возвращаться из него, по собственным следам, к дневному ветерку – тяжкое испытание. И далеко не всегда оно заканчивается удачно…

…Наконец, поезд прибыл на конечную станцию. Я помог бабуле вытащить её большую клеёнчатую сумку, тепло попрощался с проводницей и вышел на свежий воздух. Первый раз в этом году я ощутил, что пахнет весной…

…До монастыря я добрался на такси вместе с тремя другими паломниками. Ехать нужно было около часа. Водитель докурил сигарету и сел в машину.

– В салоне не курю, – пояснил он, указывая на иконки-магниты. Нас, пассажиров, было четверо. Двое – девушка и парень в очках – хотели приложиться к мощам какого-то святого, а один бородатый мужик с огненным взглядом и вовсе хотел остаться в монастыре трудником, о чём с радостью говорил с водилой, сидя на переднем сиденье. Тогда мне это слово как-то не понравилось. От него веяло чем-то рабским, как будто трудник – это нечто среднее между стахановцем и рабом. У нас, малышевских, на этот счёт была в ходу поговорка: «пускай работает железная пила – не для того меня мама родила». Я поморщился и легко тронул мужика за плечо:

– Простите, а что значит, быть трудником?

Мужик быстро обернулся ко мне, чтобы ответить. Он улыбался, сверкая двумя золотыми коронками. Со своей бородой и горящим взглядом, он напоминал мне Бармалея.

– Трудник, это тот, кто работает в монастыре во славу Божью.

Я медленно соображал, переваривая информацию и вспоминая разных бродяг, которые просили отца дать им возможность поработать во славу Божью. В переводе с клерикального, это работать за кров и пайку. Дальше, может быть, от усталости у меня вырвалась неосторожная фраза.

– Это как, бесплатно?

Мужик покрылся краской. По его виду было понятно, что это бывалый человек и решение стать трудником далось ему не легко. Он отнюдь не был похож на бродягу или алкоголика. Скорее наоборот, производил впечатление состоявшегося человека. Мужик прекрасно понял мой невольный намёк, уязвивший его самолюбие, и начал огрызаться.

– Бесплатно, значит без платья, молодой человек! Я говорю не бесплатно, а во славу Божью! Это всё-таки разные вещи!

Я понял, что мне лучше следить за базаром и держать язык за зубами, пока не изучил монашескую терминологию. Я смущённо замолчал. Тогда мужик смягчился, расправил бороду пятернёй, как гребешком, и снисходительно поведал мне о трудничестве.

– Трудник, молодой человек, – это уже вторая ступень в монастыре. Вот ты, когда посещаешь обитель, сам того не зная, уже имеешь в монастыре статус…

– Какой? – удивился я.

– Паломник! – мужик громко рассмеялся, полностью разряжая обстановку. Только тогда я немного расслабился. – В древности такие, как ты, как мы, назывались поклонниками. Они прибывали в какую-нибудь обитель или в святое место на богомолье, на поклонение. Те же, кто отправлялся в Святую землю, приносили обычно отдуда пальмовую ветвь. Отсюда и произошло слово паломник.

Я понимающе кивнул. – Так значит, я паломник? – Эта мысль была интересной. Я об этом как-то не думал, просто уехал на недельку, пока работы нет. А вот оказывается, как только я принял решение уехать и стал собирать сумку, Ангелы дали мне статус паломника.

– Да и они тоже, – мужик указал на пару. – Вы тоже паломники!

Очкарик вдруг взглянул на меня будто в поисках поддержки, – он сидел справа, а за ним – симпатичная миниатюрная девушка со вздёрнутым носиком и чёрными вьющимися волосами. Потом повернулся к мужику:

– Извините, но я не считаю себя паломником.

– Почему?! – мужик угрожающе навис над сиденьем, сердито уставившись на парочку.

– Да потому, что я в Бога не верю. – Очкарик сделал жест, какой я предугадал за пару секунд до этого. Указательным пальцем правой руки он поправил очки. – Мне эта гипотеза не нужна, чтобы объяснить себе, кто я, где и почему.

– Во те на! – мужик, казалось, удивился, что свело на нет любые проявления злобы с его стороны – удивление – это великая вещь! В его голосе проснулись жалостливые нотки. – Ну и с какой целью вы едете в монастырь?

– Она едет, – уточнил очкарик.

– Ага. Она, значит, едет. А ты что?

– А я просто – её сопровождение. Чтобы никто её по дороге не обидел. – Очкарик прищурился и взглянул на мужика. – Вы, кажется, хотели рассказать нам о том, кто такой трудник. Можете продолжить, мне тоже интересно будет послушать. – Он посмотрел на девушку. – Оле тем более. – Оля очаровательно улыбнулась и кивнула.

Пару секунд мужик колебался, словно сомневаясь, не посмеивается ли над ним очкарик. Оценив ситуацию, он понял, что никто его на смех не подымет и продолжил, жестикулируя правой рукой, как разгневанный начальник:

– Трудник – это вторая ступень жизни в монастыре. Когда ты начинаешь трудиться на ниве Господней, не боясь злострадания, физического труда, бдения и молитвы… На этой ступени ты не должен думать об иночестве и ангельском чине. Лучше с чётками в раю, чем в епитрахили в аду. Ты должен просто трудиться Богу, действительно во славу Божью. Не бесплатно! – Мужик поднял палец. – А во славу Божью!

Очкарик вступил в разговор.

– Я кажется понял, что Вы имеете в виду. – Фридрих Ницше упоминал о трёх степенях развития духа: верблюда, льва и ребёнка. Так вот! – Он опять сделал этот жест с очками, – трудничество соответствует ступени верблюда.

– Хм. – Мужик заинтересованно посмотрел на очкарика. – А вторая какая ступень?

– Лев. Белокурая бестия. Из всех животных самые умные и благородные – это хищники, львы. Поэтому, дух человека, который развивается… э… в трудничестве верблюда, постепенно доходит до ступени льва.

Мужик скептически покачал головой.

– Нет. Это уже не по-нашему… Хотя… – он задумался и достал из барсетки небольшую Библию и стал в ней что-то искать. – Ага! Молодой лев Иуда, с добычи, сын мой, поднимается. Преклонился он, лёг, как лев и как львица: кто поднимет его? (Быт. 49;9) Вот ещё из Откровения. – Мужик вдруг стал серьёзным. – … И один из старцев сказал мне: не плачь, вот, лев от колена Иудина, корень Давидов, победил и может раскрыть сию книгу и снять семь печатей её. (Откр. 5;5) Львом из колена Иудова тут называют Иисуса Христа. В то же время верующих если и сравнивают с животными, то только с овцами, которых пасёт пастух… – Мужик как бы ушел в свой внутренний монолог и продолжал говорить, не обращая на нас никакого внимания. – …Но ведь это потому, что Иисус сам наверняка пас овец. Он брал образы для своих притч прямо из жизни…

Мне показалось, что сравнение колена Иудова со львами, а верующих христиан с овцами показалось ему не слишком хорошим. Я подумал тогда, что в глубине сердца каждого человека таится страх, животный страх быть съеденным. Это касается и отношения человека к Богу. Смерть кажется постороннему наблюдателю разложением тела на элементы. Земля как бы съедает человеческое тело, забирает то, что принадлежало ей изначально. Что же касается нематериальной души, то без тела она попадает в незнакомое место, где она будет абсолютно беззащитной. Зная всё это, человек может сколько угодно подавлять свой страх быть съеденным, но подавленное рано или поздно будет выходить как раскаленная лава из жерла вулкана. Вот как сейчас, – безобидный разговор с очкариком пробудил в мужике тот страх, который он всегда искренне старался подавить, считая его бесовским наваждением.

Тем временем, такси подъехало прямо к воротам монастыря. Мы выгрузились из утробы автомобиля в прохладу ранней осени. Дальше мужик, который хотел стать трудником, стал от нас дистанцироваться. Он тепло попрощался с нами, с подозрением пожал руку очкарику, который при этом странно улыбался, понимая, что каким-то образом уязвил его.

Мы вошли в монастырь поодиночке. Первым прошёл мужик, потом очкарик с Олей. Я проследовал последним. Я всегда заходил последним, – так мне было спокойней. Поэтому я немного поговорил с водителем, который вышел из машины покурить. Он рассказал мне пару анекдотов и, перед тем, как уехать, нажал на кнопку звукового сигнала. Бежевая семёрка покатила в Псков, а я побрёл к монастырским вратам.

Я ещё не знал, где остановлюсь, в монастырской гостинице или же сниму комнату в каком-нибудь из домов деревни, вблизи которой и расположился монастырь. А может быть, и вовсе поеду в Псков, в гостиницу, благо, денег у меня хватало. А всего вернее, помолюсь немного, свечку поставлю и поеду назад в Питер. Или всё-таки остаться на отчитку?

…Зайдя на территорию монастыря, я направился к соборному храму. По паперти спускался старый монах, чьё лицо показалось мне на удивление знакомым. Он посмотрел мне в глаза и его морщинистое лицо расплылось в улыбке. Затем монах провозвестил начало моей новой жизни:

– Пока будешь в казино работать, не сможешь освободиться от дьявольских пут.

– Простите? – На мгновение мне показалось, что это давит измена на кумарах и я стал внимательно рассматривать этого монаха. – Вы что-то мне сказали?

– Я сказал, бросай ты своё казино, – монах махнул на меня рукой. – Да что тебе говорить, ты и сам всё знаешь – деньги, которые даёт дьявол, к нему же и возвращаются. Он вместе с тобой получает удовольствие, только, в отличии от тебя, не тратит своё здоровье… – Монах осторожно взял меня за рукав. – Пойдём-ка в трапезную, попьём чай. – Он опять улыбнулся. – Я ждал тебя.

Я почему-то не удивился, наоборот, подобный поворот в моей жизни логично дополнял мой поступок в поезде, когда я, по своей воле, выкинул героин. – Простите, а как Вас зовут?

– Отец Пахомий.

– Отец Пахомий, а есть тут у вас отчитка?

– Вычит, – уточнил старец.

Я посмотрел на монаха исподлобья и повторил.

– Да. Вычит.

– Есть, да только не про твою честь. – Монах опять взял меня за рукав, но сделал это уже поуверенней.

– Это как? – удивился я.

– Зачем тебе вычит? Ты что – бесноватый? Пойдём чаю попьём, поговорим. – Он потянул меня за руку и мы пошли с ним по направлению к трапезной, пить чай. Мы шли, а он начал вещать. За эти две минуты отец Пахомий сказал мне нечто, от чего в моём сердце всё перевернулось… Точнее, не перевернулось, а стало на свои места… Я обещал не старцу, а самому себе, молчать об этом до поры до времени, не доверяя даже дневнику. Быть может, когда-нибудь я и расскажу об этом, но не сейчас. Не сейчас.

До этого разговора моя жизнь напоминала собой головоломку, кубик Рубика, который я, по своему скудоумию и природной лени, никак не мог решить. Но старец сделал этот ненавязчиво и быстро, как будто он мог разобрать и собрать мою жизнь вслепую, как чеченский боевик АК-47…

…В Великий Четверг, после исповеди у отца Пахомия я пошёл с ним на клирос и пел. Когда монахи пропели «Разбойника благоразумного…», я прослезился, как на похоронах отца, и понял, что ближе этих необычных бородатых людей в рясах у меня никого нет…

…Через неделю, вместо того, чтобы уехать «работать» к Валентину, я трудился с тем самым бородатым мужиком и ещё какими-то бродягами на завалах в старом храме, вынося оттуда разный мусор. Мы работали бесплатно. Точнее, не бесплатно, а во славу Божью.

Так я стал трудником. Моя судьба, воспитавшая меня как бандита, стала воспитывать меня как благоразумного разбойника. Мне не нужны были больше деньги. Я просто радовался пробуждающейся природе, солнцу и дневному ветерку. По ночам меня ещё мучали кошмары с интерьерами казино, фишками, баксами и дорогими проститутками с татуировками на ягодицах. Просыпаясь, я первым делом старался забыть эти кошмары и читал утреннее правило. Затем шёл в храм, потом на завтрак и послушание. Старец не неволил меня, понимая мою свободолюбивую натуру, не задерживал, но и не отправлял из монастыря.

Вначале я хотел остаться до Пасхи, потом до Фомина воскресенья. Потом до Троицы. Ну а потом мне вообще уже не хотелось никуда ехать. Что ждало меня в Питере? Я понял, что остаюсь.

Станислав Сенькин. 1 февраля 2011 года. Вязьма.

Больше книг на Golden-Ship.ru