Монахиня Евфимия (Пащенко)
Свой человек на небесах
Об авторе
Монахиня Евфимия (Пащенко) работает врачом в московской клинике, а еще она пишет книги, которые пользуются огромным успехом.
Эта книга открывает новый жанр — православный детектив. Главная героиня этих рассказов Нина Сергеевна умудряется попадать в такие ситуации, которые можно разрешить только вмешательством свыше. Но кто он, этот небесный помощник? Чье заступничество избавляет от бед и даже смерти?..
Матушка Евфимия родилась в 1964 г. в Архангельске в семье врачей. В 1987 г. окончила Архангельский медицинский институт, в 2005 г. заочно — Православный Свято-Тихоновский Богословский институт. В 1993 г. пострижена в рясофор, в 1996 г. — в мантию. С 1986 по 2012 г. несла послушание чтеца-певчей в храме Святителя Мартина Исповедника (Архангельск).
«Свой человек на небесах» — долгожданный роман монахини Евфимии — писательницы и врача.
Содержание
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Глава 9
Буква убивает
«…буква убивает, а дух животворит».
2 Кор. 3, 6
1984 год… Сидя у окна автобуса, врач-интерн[1] Нина Сергеевна Н., которую старшие коллеги чаще называли просто Ниной, смотрела на тянувшуюся вдоль дороги равнину, поросшую редким сосняком вперемешку с чахлыми елочками. Унылая картина! А ведь когда-то здесь простирались леса — непроходимые, величественные леса, которыми издавна славилась Михайловская область. «На Севере — доска, тоска и треска» — вспомнилась Нине знакомая с детских лет поговорка про ее родной край. Треску выловили, леса вырубили. Что осталось? Только пустошь — безжизненная пустошь…безлюдная пустыня… Нет, все-таки не безлюдная. Ведь где-то здесь находится деревня со странным названием Хонга[2], куда едет Нина…
— Это Вы спрашивали, когда будет Хонга? — раздалось у нее за спиной. — Да вот же она!
За окном показались одноэтажные домики, баньки, изгороди. Автобус остановился. Подхватив сумку, Нина неуклюже спрыгнула с подножки на обочину, едва не угодив в придорожную лужу. А автобус, устало урча мотором, покатил дальше…
* * *
Нина оказалась в Хонге не по собственному хотению, а по начальственному велению. Несмотря на то, что в Михайловске был свой мединститут, его выпускники стремились любой ценой устроиться на работу в областном центре. Никто не горел желанием трудиться на непаханой ниве сельской медицины. Поэтому врачей из областной больницы, где Нина проходила интернатуру по терапии, то и дело посылали в командировки по селам и лесопунктам. Теперь настал и ее черед. Разумеется, поскольку Нина была еще интерном и не имела права работать самостоятельно, ее направили в Хонгинскую больницу в помощь единственному тамошнему врачу. Тем не менее, девушке предстояло целый месяц жить вдали от дома и, самое главное, вдали от храма, куда она ходила уже второй год после того, как, будучи на четвертом курсе мединститута, тайно приняла Крещение. Конечно, Нина взяла с собой иконки, Новый Завет и молитвослов, на приобретение которого она в свое время героически потратила половину стипендии. И все-таки столь длительная разлука с храмом весьма тяготила ее. Оставалось утешаться лишь тем, что преподобные отцы былых времен годами жили в пустынях и лесных чащобах. И уповать — Господь зачтет ей это как подвиг во имя Его. А разве не отрадно чувствовать себя подвижницей?
* * *
— Скажите, а где тут у вас больница? — спросила Нина встретившуюся ей по дороге старушку в темно-зеленом платке и поношенной фуфайке.
— А вон где-ка! — ответила та, показывая рукой на невысокий холм, где виднелось одноэтажное здание, выкрашенное голубой краской. — Как перейдете реку… Река-то наша зовется Курья…это оттого, что она летом мелеет — куренку впору перейти… Так вот — как перейдете ее да подниметесь в горку, так первым делом там будет почта. Вон она! Так больница сразу за ней. А еще подале…
Впрочем, Нина не стала тратить время на выслушивание импровизированной лекции по местной географии, которую явно намеревалась ей прочесть словоохотливая старушка. Пробормотав «спасибо», она зашагала к мостику, проложенному через… пожалуй, речонку Курью даже сейчас, в пору весеннего половодья, мог без труда форсировать вброд пресловутый куренок… А ее случайная собеседница еще долго стояла и, заслонив рукой глаза от яркого весеннего солнца, смотрела на удалявшуюся незнакомку в городской одежде. Что поделать — в эти края гости из города жаловали слишком редко. И, как правило, не задерживались надолго.
* * *
Местная больница оказалась немного покосившимся зданием с покатой крышей и мезонином. Как ни странно, у нее было сразу два крыльца — одно справа, другое слева. И Нина остановилась, словно сказочный богатырь перед придорожным камнем с предупреждающей надписью: «налево пойдешь — коня потеряешь, направо пойдешь — меча лишишься, прямо пойдешь — самому тебе живу не быть». Куда же пойти — направо или налево? Ведь оба крыльца совершенно одинаковые…
Немного поразмыслив, Нина выбрала, так сказать, «десной путь». Ведь каждый православный знает и помнит, какая участь ждет тех, кого Господь поставит на Страшном Суде слева от Себя. А потому лучше ходить «правыми стезями». Так учили Нину старые прихожанки храма, куда она ходила после крещения. Направляясь на службу, они старались войти не в широко распахнутые церковные ворота, а в узкую калитку справа от них. Этому благочестивому обычаю они не изменяли даже осенью, когда в аккурат под калиткой разливалась внушительных размеров лужа, ни зимой, когда мороз превращал оный природный водоем в самый настоящий каток. Потому что были уверены — вот он, пресловутый узкий и правый путь!
…Едва Нина под предательский скрип половиц вошла в коридор с наполовину выбеленными, наполовину выкрашенными в грязно-голубой цвет стенами и множеством дверей, как на нее пахнуло знакомым больничным запахом лекарств, хлорки и подгоревшей каши. И тут одна из дверей отворилась. Из нее в коридор, переваливаясь по-утиному, вышла невысокая полная женщина лет сорока в белом халате и уставилась на Нину недружелюбно, исподлобья:
— Вы это куда? — буркнула она. — Сегодня нету посещений!
— Я врач из Михайловска. Приехала сюда в командировку, — подчеркнуто вежливо, пожалуй, даже несколько надменно ответила Нина. Потому что сразу поняла — стоящая перед ней хамоватая особа — санитарка или медсестра. В таком случае следует поставить на место нарушительницу служебной субординации… — Где я могу увидеть вашего главного врача?
Похоже, женщина принадлежала к той разновидности грубиянов, которую в народе называют «молодец против овец». Она сразу же стушевалась.
— Подождите тут. Я его сейчас позову, — буркнула она и, заглянув в одну из дверей, вполголоса позвала:
— Павел Иванович! Тут к вам из города приехали!
— Сейчас, Елена Васильевна! Сейчас иду! — раздалось из-за двери. Вслед за тем на пороге показался высокий плотный мужчина лет пятидесяти с круглым, по-юношески румяным лицом. Выглядел он моложаво. Однако его коротко стриженные волосы были совсем седыми. Вдобавок, главный врач сильно сутулился, как будто здешние потолки и дверные проемы были слишком низки для него. Или словно для него вошло в привычку быть согбенным…
— Вы ко мне? — спросил он, настороженно вглядываясь в Нину сквозь очки с толстыми стеклами. — Что Вы хотите? А-а… Вас сюда в командировку направили? — при этих словах он приветливо заулыбался, и голос его зазвучал мягко, даже несколько игриво. — Вот оно что! Тогда с приездом, коллега. Вы как нельзя кстати. Я ведь тут — один за всех. И за терапевта, и за хирурга, и за невропатолога. Да что там — даже зубы удаляю! Помощники мне еще как нужны! Вот завтра мы с Вами и начнем работать вместе. А сегодня отдохните с дороги, осмотритесь. Пойдемте, покажу, где Вы будете жить. Это здесь же, только наверху, в мезонине. Елена Васильевна! — обратился он к медсестре, бдительно наблюдавшей за ним и Ниной. Принесите мне ключ от той комнаты… И постельное белье. Только выберите то, которое поновей… Конечно, обстановка там почти спартанская. Но жить можно. Врачи, которые к нам приезжают, обычно там и живут. И не жалуются.
Теперь Нине стало понятно, с какой целью у здания здешней больницы имеется второй вход. Он ведет на второй этаж, где квартирует здешний персонал. Удобно придумано — спустился по лестнице на улицу, обогнул здание больницы — и ты уже на работе! Хотя жаль, что Нине придется жить по соседству не только с любезным Павлом Ивановичем, но и с этой грубиянкой-медсестрой. На редкость неприятная особа!
Тем временем неприятная особа молча вручила Нине стопку чистого белья, а Павлу Ивановичу — ключ на самодельном кольце из алюминиевой проволоки.
— Пойдемте, Нина Сергеевна! — произнес главный врач с любезностью хлебосольного хозяина, принимающего у себя дорогую гостью.
К удивлению девушки, им не пришлось выходить на улицу — лестница, которая вела наверх, в мезонин, находилась напротив наружной двери.
* * *
— Ну, вот и Ваша комната, уважаемая коллега! — Павел Иванович широко распахнул перед Ниной дверь, обитую потертой черной клеенкой, из-под которой сквозь прорехи выглядывала клочковатая грязная вата. — Располагайтесь как дома! Конечно, здесь одной Вам будет скучновато — что поделать, других жилых комнат здесь нет… Если что-то будет нужно, найдите меня или Елену Васильевну. Чем можем — поможем. А пока, если позволите, я Вас ненадолго покину и доделаю кое-какие дела. После чего вернусь к Вам. Вы не против, коллега?
Оставшись одна, Нина огляделась по сторонам. Обстановка комнаты и впрямь была спартанской. В углу — металлическая кровать с матрасом не первой новизны и чистоты. Рядом — круглый стол с обшарпанной и местами прожженной столешницей, пара шатких стульев. На одной из стен, оклеенных выцветшими обоями, красовался календарь за позапрошлый год. Картинка на нем изображала сказочное Лукоморье с пресловутым зеленым дубом, котом на златой цепи, длинноволосой синюшной русалкой и юным поэтом, изумленно взирающим на все эти дивные чудеса… Впрочем, Нина даже обрадовалась столь убогому убранству комнаты — почти монашеская келья. Оставалось лишь развесить иконы и выложить из сумки молитвослов и Новый Завет.
Раскрыв дорожную сумку, она извлекла оттуда Владимирскую икону Божией Матери в овальной пластмассовой рамке и бумажный образок Великомученика и целителя Пантелеимона, наклеенный на золотистую картонку. Перекрестившись и поцеловав края иконок, Нина поставила их на подоконник, в изголовье кровати. Затем расстелила на столе бумажную салфетку и бережно положила на них Новый Завет и молитвослов. А рядом — недавно купленный ею роман Сенкевича «Куда идешь». Надо сказать, что Нина, подобно своим единоверцам-неофитам, была убеждена, что православному не должно читать светских книг, которые разжигают в человеке страсти, отвлекая от «единого на потребу». И потому, крестившись, она бестрепетно избавилась от некогда любимых ею романов и детективов, выбросив их в мусорный контейнер — туда и дорога всему этому греховному чтиву! Однако для книги Сенкевича было сделано исключение. Ведь в ней повествовалось о святых мучениках, страдавших за Христа во времена нечестивого Нерона[3]. А Нина очень любила читать жития мучеников и исповедников, восхищаясь их подвигами и втайне сожалея о том, что Господь не сподобил ее жить в те времена. Возможно, она тоже стала бы мученицей…
Застелив кровать, Нина уселась на жалобно скрипнувший под нею стул, размышляя, чем бы заняться дальше. Пожалуй, прежде всего, нужно согреться. В этой комнате слишком холодно и сыро — так недолго и простудиться. Конечно, здесь есть печь, а за ней — целая охапка дров. Вот только Нина не умеет топить печи — ведь она почти всю жизнь прожила в доме с паровым отоплением. Конечно, святые терпели и куда более сильные холода, утешая себя тем, что «люта зима, да сладок рай». И все-таки перспектива провести ночь в нетопленой комнате не радовала Нину. Что ж, придется спать одетой и согреваться чаем. К счастью, она, по совету мамы, взяла с собой кружку и кипятильник. Вот только где же тут водопроводный кран?
Вместо искомого крана на стене возле двери обнаружился пластмассовый рукомойник, единственным содержимым которого оказался дохлый таракан, вероятно, скончавшийся от жажды. А за печкой стояли два пустых ведра. Судя по всему, прежние обитатели этого жилища носили в них воду. Подхватив грохочущие ведра, Нина спустилась по лестнице, на ходу раздумывая, как ей узнать местонахождение колодца. Придется спросить кого-нибудь…
Выйдя в больничный коридор, она заглянула в первую попавшуюся дверь, и…
— …опять из города прикатила какая-то… — донесся до Нины резкий голос Елены Васильевны. Медсестра сидела за столом, покрытым цветастой клеенкой, рядом с плитой, уставленной кастрюлями и чайниками. Рядом на табуретке примостилась худощавая печальная женщина — на вид лет пятидесяти, в белом халате и белой косынке, повязанной по самые брови. Судя по всему, то была здешняя повариха. Она с покорным видом слушала медсестру, периодически кивая головой, словно во всем соглашаясь с ней.
Увидев Нину, Елена Васильевна смолкла на полуслове и уставилась на нее с видом человека, воочию убедившегося в правоте поговорки: не поминай, не то явится…
— Простите, а где тут у вас колодец? — спросила Нина медсестру.
Однако Елена Васильевна испуганно таращилась на нее, не в силах вымолвить на слова. Пока на помощь ей не пришла повариха.
— Колодец во дворе, — ответила она, — как выйдете на улицу — поверните направо. Сразу его и увидите… Погодите-ка! Вы ведь, небось, проголодались с дороги! Вот, выпейте-ка чайку да кашки поешьте перловой…
И не успела Нина ответить, как она одним взмахом поварешки наполнила тарелку густой кашей и, прихрамывая, направилась к плите за чайником. А медсестра с видимой неохотой подвинулась, чтобы освободить Нине место у стола.
Больничный чай оказался слишком крепким и вдобавок несладким. Да и к перловке Нина никогда не питала особой любви. Однако еда пришлась весьма кстати — она согрелась и повеселела.
Тем временем медсестра изучающе разглядывала Нину своими маленькими проницательными глазками. После чего спросила ее:
— А вы какой врач? Терапевт?
— Нет, я невропатолог, — не без гордости ответила Нина. Подобно многим своим коллегам, она была уверена в превосходстве узких специалистов над терапевтами. И это возвышало ее в собственных глазах…
— Здешний институт кончали? — полюбопытствовала медсестра.
— Да.
— А к нам надолго?
— На месяц.
— А муж у вас есть?
Нина едва не поперхнулась кашей. Что за бестактность! Нет, эту наглую особу следует поставить на место! Сейчас она скажет ей…
— А-а, вот вы где, коллега!
В кухню, добродушно улыбаясь, вошел Павел Иванович.
— Я вас наверху искал! А вы тут как тут. Я гляжу, Зоя Ивановна (он кивнул в сторону поварихи) вас уже накормила. Так как вы там устроились? Все хорошо? Ничего не нужно?
— Спасибо, Павел Иванович! — ответила Нина. — Все замечательно. Только холодновато…
— Так растопите печку! — посоветовал главный врач.
— Не умею… — призналась Нина.
— Вот как! — усмехнулся Павел Иванович. — Что ж, тогда идемте! Я вас научу топить печку — поверьте, ничего мудреного в этом нет. Заправским истопником станете!
От его слов у Нины потеплело на душе. Какой замечательный человек этот Павел Иванович! Сама доброта и участие! Поспешно допив чай, она вышла из кухни вслед за ним, не замечая, с какой ненавистью смотрит ей вслед Елена Васильевна.
* * *
— Видите эту дверцу? — тоном многоопытного преподавателя объяснял Павел Иванович. — Сюда мы кладем дрова. Когда эти кончатся, возьмете из поленницы во дворе. Лучше сделать это заранее, чтобы они успели хорошенько просохнуть. А теперь выдвигаем вьюшку: вот она, вверху, видите? Когда дрова прогорят, ее нужно задвинуть назад. Только не слишком рано, иначе угорите. Впрочем, лучше я на первых порах сам прослежу за этим. Вы позволите, коллега, если я стану Вашим личным инструктором по топке печей? Так… теперь берем спички… Эх, вот незадача, на растопку ничего нет! Что ж, придется идти на чердак!
Надо сказать, что в некогда столь любимых Ниной романах и детективах на чердаках старинных особняков и замков обретались всевозможные роковые тайны и клады, обитали привидения и прочие сверхъестественные существа, поселенные туда воображением писателей. Неудивительно, что при упоминании о чердаке сердце Нины затрепетало в предвкушении встречи с тайной…
Увы, ее ждало горчайшее разочарование: больничный чердак был завален сломанной мебелью, ржавыми ведрами, дырявыми кастрюлями, полусгнившей ветошью — одним словом, всевозможным хламом. Зато никаких тайн и кладов не было и в помине!
В дальнем углу чердака были свалены связки бумаг. Павел Иванович с юношеской ловкостью подхватил одну из них, потом другую…
— Что это такое? — полюбопытствовала Нина.
— Свидетельства о смерти, — небрежно бросил главный врач. — Точнее, их копии. Этой макулатуре больше тридцати лет. На что она нужна? Только на растопку и годится…
Нина согласно кивнула. В самом деле, подобному хламу одна дорога — в печку! Так с ним поступают умные люди… в отличие от романтичных дурех с излишне пылким воображением, которому везде мерещатся роковые тайны!
Ей было невдомек, какие загадки могут таиться в старых документах с больничных чердаков!
* * *
Сидя у печки, Нина смотрела, как алые языки пламени лижут сухие поленья, и те, в ответ на их ласку, занимаются огнем. Время от времени она брала очередной желтоватый бланк, исписанный четким, но неровным, явно стариковским почерком. И, пробежав его глазами, бросала в огонь. Старая бумага ярко вспыхивала и мгновенно сгорала. А рука Нины тянулась за следующим листком…
Но что такое? Не веря своим глазам, девушка внимательно перечитала только что прочитанное: Илья Николаевич Малкин. Профессия: поп. Умер 25 октября 1958 года в возрасте 73 лет. Причина смерти: убит истощением нервных сил.
Что за нелепица? Впрочем, на листках, уже отправленных ею в печку, встречались не менее курьезные записи: «умер от общего одряхления», «от упадка сердечной деятельности». И все-таки здесь речь шла о смерти, наступившей, так сказать, вследствие естественных причин. Но что за странная запись: «убит истощением нервных сил»? Что скрывается за этой двусмысленной формулировкой? Смерть? Или все-таки убийство?
— Ну, коллега, как дела? — раздался у нее за спиной голос Павла Ивановича. — Дайте-ка, взгляну, не пора ли вьюшку закрывать…
— Скажите, Павел Иванович, а кто заполнял эти бумаги… то есть эти свидетельства? — в свою очередь, спросила Нина.
— Да кто его знает! — махнул рукой главный врач. — Видимо, какой-то здешний фельдшер, а по совместительству еще и ветеринар. Нет, я его и в глаза не видел… Просто — видите, на чем написаны эти свидетельства? На бланках о случке скота. Значит, этот сельский эскулап лечил и двуногих, и четвероногих… И был большим оригиналом! Такие диагнозы изобретал, что хоть в «Крокодил» посылай. Например, «умер от утонутия». Или «смерть наступила вследствие столкновения с упавшим на голову деревом». Ну, и как Вам такие перлы, коллега? Нарочно не придумать!
— А что Вы скажете об этом? — спросила Нина, протягивая ему свою находку.
Пробежав глазами загадочные строки, Павел Иванович недоуменно пожал плечами:
— Белиберда какая-то! Спьяну он, что ли, это выдумал? Не забивайте себе голову такой ерундой, коллега! Оно того не стоит…
Как ни странно, это категоричное заверение лишь укрепило догадку Нины — отец Илия Малкин не просто умер. Он был убит. Однако, судя по двусмысленной формулировке в его свидетельстве о смерти, кому-то было выгодно объяснить его смерть неким «истощением нервных сил». Однако не зря Господь сказал: «нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу»[4]. Не потому ли Он послал Нину в Хонгу, чтобы она раскрыла это давнее преступление?
Что ж, Господи, благослови!
* * *
Для начала Нина решила наметить план будущих действий. Ведь герои ее любимых детективов и романов начинали именно с этого. Итак…
В 1958 году в Хонге был убит священник Илия Малкин…
Но если в деревне был батюшка, значит, где-то здесь есть и церковь. Что ж, завтра же Нина отыщет ее. Ведь откуда лучше всего начать расследование убийства священника, как не с церкви, где он когда-то служил? Возможно, ей даже удастся отыскать там людей, которые помнят отца Илию. И знают, кто и почему его убил…
…В тот вечер уставшая от избытка впечатлений Нина Сергеевна легла рано и спала крепким сном без сновидений. А потому не слышала, как кто-то крадучись подошел к ее двери, прислушался и, сунув в дверную щель какой-то крохотный предмет, удалился прочь.
* * *
На другое утро, выйдя из своей комнаты, Нина заметила, что на полу лежит какая-то бумажка, аккуратно свернутая в трубочку. Она подняла импровизированный свиток, развернула его…
На бумажке печатными буквами было написано:
«Берегитесь!»
Что это? Предупреждение? Угроза? Полно! Кто ей может угрожать? И с какой стати? Ведь она никого здесь не знает… Какой-то глупый розыгрыш… В таком случае, не стоит обращать на него внимание и тем самым давать неведомому забавнику повод к повторению шутки. Впредь неповадно будет…
И все-таки — кто решил подшутить над ней?
* * *
Первым делом Нина решила найти Павла Ивановича. Это она сделала без труда — дверь в кабинет главного врача была раскрыта настежь. А сам он сидел у окна и, казалось, был всецело погружен в созерцание восходящего солнца. Однако это не помешало ему заметить Нину, едва она робко перешагнула порог его кабинета. Обернувшись к девушке, главный врач приветливо улыбнулся ей:
— Доброе утро, коллега! Ну, как спалось на новом месте? Не замерзли?
— Спасибо! — ответила Нина, тронутая его участием. — Все просто замечательно!
— Что ж, тогда давайте приступим к работе, — сказал главный врач, — сейчас мы вдвоем совершим обход. Потом вы будете делать это самостоятельно. Если возникнут какие-то трудности — обращайтесь ко мне. А я тем временем займусь амбулаторным приемом. Амбулатория находится в левой части здания, — пояснил он, перехватив вопросительный взгляд Нины. — Будет желание — приходите. Посмотрите амбулаторию, а то и поможете мне… А теперь идемте!
* * *
Они вместе заходили в палаты, и Павел Иванович беседовал с каждым пациентом, осматривал его, делал назначения. За ним по пятам, держа в руках самодельную записную книжку, сделанную из половинки школьной тетради в клеточку, тенью следовала Елена Васильевна. Медсестра с собачьим подобострастием глядела на главного врача, ловя каждое его слово. Впрочем, это не мешало ей исподлобья злобно коситься на Нину. Однако девушка делала вид, что не замечает этого. Ведь ненависть, зависть, интриги — удел неверующих людей. Пусть эта наглая, бесцеремонная грубиянка исходит злобой, как жаба — ядом! А она живет по заповедям Христовым, предписывающим любить даже своих врагов и побеждать зло добром! Слава Богу, что она не такая, как Елена Васильевна!
* * *
Так они обошли шесть палат — три мужские и две женские — и подошли к двери в самом конце больничного коридора, рядом с туалетом. Павел Иванович осторожно приоткрыл ее, заглянул внутрь и так же бесшумно затворил снова.
— Спят! — тихо сказал он. — Ну что ж, тем лучше. Это у нас, коллега, особая палата… так сказать, здешняя палата номер шесть… помните, есть такой рассказ у Чехова?.. Местные острословы прозвали сей уединенный уголок БАМ-ом[5]. Там лежат две одинокие старухи. У одной метастаз в позвоночник, у другой — слабоумие. В дом престарелых их не берут. Вот они тут и живут, словно в богадельне. Разумеется, на них для проформы заведены истории болезни. Записи в них я делаю сам. Поверьте, коллега: эти старухи абсолютно неинтересны как больные. Вдобавок, помочь им уже нечем. Так что вам не стоит тратить на них время и заходить сюда.
Нину несколько покоробили слова главного врача. Ведь она еще не забыла уроки врачебной этики и деонтологии — пациент — не просто «случай», а живой страдающий человек. Впрочем, похоже, что Павел Иванович лукавит. Поскольку не хочет перекладывать на плечи молодой коллеги всю работу, как это делает кое-кто из врачей в областной больнице, где работает Нина. Они поручают интернам вести всех своих пациентов, а сами в это время гоняют чаи в ординаторской, болтают о том о сем — одним словом, бездельничают. Если бы они были хоть немного похожи на интеллигентного, участливого Павла Ивановича!
…После обхода проголодавшаяся Нина поспешила на кухню, откуда по всей больнице разносился соблазнительный запах мясных щей. Зоя Ивановна налила ей полную тарелку горячего, ароматного варева. Нина по привычке поискала глазами икону в углу, но, не найдя ее, шепотом прочла молитву, перекрестилась (благо повариха в это время отвернулась), осенила крестным знамением тарелку и приступила к трапезе.
Пока она уписывала щи, а потом треску с картофельным пюре, запивая ее чаем, Зоя Ивановна молча сидела рядом, по-бабьи сложив руки на животе. Нина чувствовала на себе ее пристальный взгляд. Что ж, новоприбывший гость всегда вызывает любопытство. Вон как вчера ее допрашивала медсестра! «А Вы какой врач будете? А муж у Вас есть?» Хорошо хоть повариха не из любопытных… и все-таки эта, на вид забитая и покорная женщина явно себе на уме. Ведь не зря говорится: в тихом омуте…
В этот миг мысли Нины приняли другой оборот. А что, если спросить повариху, где находится здешняя церковь? Ведь она наверняка это знает…
— Скажите, Зоя Ивановна… — начала Нина, — а где у вас тут…
Она не успела закончить фразы — в кухню ввалилась Елена Сергеевна и с недовольным видом плюхнулась на жалобно скрипнувшую под ней табуретку.
— Ты на БАМ обед не носила? — спросила она повариху. — А то эти бабки, кажись, проснулись. Сейчас опять орать начнут… как же они мне надоели! Хоть бы сдохли поскорее…
Повариха загремела посудой, наполняя тарелки. А Нина поспешила удалиться. Угораздило же эту мегеру явиться в столь неподходящий момент! В итоге Нине придется самой разыскивать здешнюю церковь. Впрочем, оно и к лучшему. Незачем посвящать в свои дела посторонних. Особенно когда речь идет о расследовании убийства.
* * *
Впрочем, для начала Нина решила заняться более насущным делом и отыскать колодец. С этой задачей она справилась блестяще. Благо потемневший от времени колодезный сруб мог не заметить разве что слепой. Тут же обнаружилась и кособокая поленница дров. Что ж, вода и дрова налицо. Теперь можно заняться поисками церкви. Вот только откуда их начать?
Нина огляделась по сторонам. За больницей темнел лесок, куда вела неширокая грунтовая дорога. В колеях, оставленных колесами, поблескивала талая вода. Нет, эта дорога ведет не к храму — судя по всему, местные жители ездят в этот лесок по дрова. А церковь находится в деревне. Где ж ей еще быть?
Нина ходила по деревне до сумерек. Заглянула в сельмаг, где бутылки с водкой мирно соседствовали на полках с трехлитровыми банками березового сока и жестянками консервированной морской капусты. Обнаружила наглухо заколоченный деревенский клуб, на стене которого висел выцветший от времени и дождей плакат с надписью «Мы придем к победе коммунизма». Полюбовалась ажурной резьбой на доме, обнесенном невысоким, но добротным забором, — похоже, это была чья-то дача, а рядом с ней — еще одна. Как видно, кто-то из местных жителей продал свои дома приезжим дачникам, любителям деревенской экзотики. Что ж, немудрено — из Михайловска до Хонги прямая дорога, и автобус ходит два раза в день…
Нина обошла Хонгу вдоль и поперек. Однако так и не нашла церкви. Впрочем, Нина была настроена решительно. Завтра она продолжит поиски. И будет вести их до тех пор, пока не выяснит, кто и почему убил отца Илию. Пока не дознается до правды!
* * *
Когда Нина подошла к зданию больницы, было уже совсем темно. Поднявшись по скрипучей лестнице, она вошла в свою комнату, сняла куртку и, усевшись на кровать, перечитала свидетельство о смерти отца Илии. Кто же мог убить священника? И жив ли сейчас человек, осмелившийся совершить столь великий грех?
И тут… Нина содрогнулась: в коридоре послышался приглушенный скрип половиц. Кто это? Что ему здесь нужно? А что, если это тот же самый человек, который когда-то убил отца Илию? Он боится, что Нина разоблачит его. И решил расправиться с ней.
«Тук-тук-тук…» — сквозь бешеное биение своего сердца Нина едва расслышала тихий, осторожный стук в дверь. Честный человек ни за что не стал бы обставлять свой приход такой зловещей таинственностью. Значит, за дверью и впрямь стоит убийца. Господи, что же делать?!
Сколько раз Нина сожалела о том, что не родилась во времена гонений на христиан! И не может засвидетельствовать свою верность Спасителю мученической смертью за Него. Но сейчас, когда к ней в дверь стучалась смерть, она впервые поняла, насколько любит жизнь и не хочет расставаться с нею…
— Кто там? — от страха Нина старалась говорить как можно громче и резче. — Что Вам нужно?
— Это я, коллега! Можно к Вам?
Звуки знакомого голоса мгновенно вернули Нину к жизни. И она поспешила распахнуть дверь. Ведь за нею стоял не убийца, а друг. Такому человеку, как Павел Иванович, можно доверять безраздельно…
— А я Вас искал, коллега, — с добродушной усмешкой произнес главный врач, входя в комнату и окидывая ее внимательным взглядом. Вот его глаза остановились на иконах, стоявших на подоконнике, на лежащих на столе Новом Завете и молитвослове… Впрочем, Нина не заметила этого. Ведь она была так рада, что ее страхи за собственную жизнь оказались напрасными… — Куда это Вы пропали?
— Я ходила в деревню, — честно призналась Нина Сергеевна.
— Вот как! — усмехнулся главный врач. — Знакомились, так сказать, с местными достопримечательностями? Похоже, Вы делали это очень тщательно — Елена Сергеевна сказала мне, что Вы ушли сразу же после обеда…
Вот как! Выходит, медсестра следит за ней! Вот шпионка!
— А что Вы искали? — донесся до нее голос главного врача. — Я бы мог подсказать…
В таком случае, отчего бы не рассказать ему, что она ищет здешнюю церковь? Или все-таки лучше смолчать? Ведь тогда Нине придется открыть Павлу Ивановичу свою тайну: она — верующая. А это небезопасно. Вон какие неприятности были недавно у пятикурсницы из мединститута, вышедшей замуж за дьякона! Девушку тут же исключили из комсомола, а потом склоняли и спрягали на всех собраниях. Поговаривали, что ей грозит отчисление из института. И хотя этого все-таки не случилось, новоявленная матушка-дьяконица вдоволь хлебнула горя… Хотя Павлу Ивановичу можно довериться… Или не стоит до поры посвящать его в свою тайну? Пожалуй, что так…
Похоже, Павел Иванович был огорчен тем, что так и не дождался от Нины ответа. Проследив за тем, как она растапливает печку и напомнив о том, что вьюшку следует закрывать лишь после того, как дрова хорошенько прогорят, он отправился восвояси. А Нина раскрыла молитвослов и принялась читать молитвы на сон грядущий: «…мирен сон и безмятежен даруй ми…» Однако то, что пригрезилось ей в ту ночь, нельзя было назвать иначе как кошмаром.
* * *
Нине снилось, будто она бредет по бескрайней пустынной равнине, небо над которой было серым и бессолнечным, словно в стране мертвых из какой-то давным-давно читанной ею сказки. Путь казался бесконечным, превосходящим ее силы. Но Нина все-таки шла вперед. Потому что знала — где-то там, в самом конце этого таинственного странствия, ее ждет отец Илия. Кто, как не он, способен рассказать Нине правду о том, кто его убил, и назвать имя своего убийцы? Она должна узнать правду. И она непременно узнает ее…
И вдруг вдалеке на горизонте появилась высокая, сутулая фигура. Она с нечеловеческой стремительностью приближалась к Нине. Откуда здесь взялся Павел Иванович? Впрочем, разве это так важно? Главное, что ей больше не придется идти одной. Рядом с ней будет надежный друг.
Главный врач приветливо улыбался Нине и махал ей рукой, словно желая сообщить что-то важное. Но вдруг на ее глазах улыбка сменилась хищным звериным оскалом, лицо Павла Ивановича вытянулось и покрылось косматой серой шерстью… и вот уже над сомлевшей от ужаса Ниной, ощерив острые клыки и злобно рыча, вздыбился огромный волк. Она закричала — и проснулась. Вслед за тем из-за двери до нее донесся звук чьих-то поспешно удаляющихся шагов. Похоже, ее кошмарный сон продолжался наяву.
Остаток ночи перепуганная Нина просидела на кровати при свете лампочки, боясь шевельнуться. И даже когда ее комнату осветили яркие лучи утреннего солнца, она долго не решалась выйти из комнаты, опасаясь увидеть в полутемном коридоре что-нибудь кошмарное. Однако нашла под своей дверью всего-навсего очередную записку.
Да, это был всего-навсего клочок бумаги, свернутый в трубочку. Тем не менее Нина боялась поднять его с полу. Наконец набравшись смелости, она подняла и развернула записку.
На сей раз эпистола состояла не из одного, а из двух слов:
«Берегитесь его!»
* * *
Нина несколько раз перечитала записку. Потом сравнила ее с первой. Судя по всему, их писал один и тот же человек. Мало того, он пользовался одной и той же ручкой и мятыми бумажными листками, явно вырванными из школьной тетрадки в клеточку. Экий никудышный конспиратор!
И все-таки этот человек следит за Ниной. Точнее, не только за ней. Ведь очередная записка под дверью появляется после того, как к ней приходит Павел Иванович. Значит, он следит за ними обоими. Но с какой стати ему это нужно?
В этот миг Нине вспомнился допрос, который учинила ей медсестра. «А муж у вас есть?» Что ж, в таком случае легко установить и личность шпиона, и причину, по которой он занялся слежкой. Это же ревность, банальная ревность недалекой женщины, интересы которой ограничиваются лишь кухней и кроватью. Она приняла Нину Сергеевну за соперницу, поскольку наверняка сама спит и видит, как бы… обольстить Павла Ивановича. И теперь пытается запугать свою мнимую конкурентку. Вот дура-то! Но Нина не из таковских. Она не станет бояться угроз недалекой деревенской бабы! А уж Павла Ивановича — и подавно. С какой стати она должна опасаться человека, от которого не видела ничего, кроме добра и участия? Не на ту напали!
* * *
Перед обходом повеселевшая и осмелевшая Нина заглянула на больничную кухню. Зоя Ивановна уже находилась там и хлопотала над стоящими на плите кастрюлями и чайниками.
— Доброе утро! — приветствовала она Нину Сергеевну. — Будете завтракать? Вы ведь, кажется, вчера с обеда не ели…
Что ж, не зря Нина подозревала, что эта повариха себе на уме. Все примечает… А что, если это она подбрасывает ей записки? Нет, вряд ли. Похоже, эту женщину гнетет какое-то неизбывное горе, глубокое как море. Впрочем, какое Нине дело до того, что на душе у чужого человека? Как говорил кто-то из преподобных отцов — знай себя и будет с тебя. И все-таки Зоя Ивановна — личность подозрительная…
* * *
Позавтракав, Нина решила навестить Павла Ивановича. Однако его кабинет был закрыт. По-видимому, главный врач ушел вести прием в амбулаторию. Ведь теперь у него появилась помощница. Да и Елены Сергеевны не видать… знает кошка, чье мясо съела, вот и боится попадаться Нине на глаза. Что ж, это даже к лучшему. А теперь пора начинать обход.
Нина Сергеевна проводила его долго и обстоятельно. Надо сказать, что больные восприняли смену врачей не без любопытства. Кто-то из мужчин поинтересовался, не уволился ли Павел Иванович. И Нине показалось, что этот человек был бы рад услышать утвердительный ответ. Женщин гораздо больше заинтересовала личность самой Нины. Они расспросили ее, откуда она и надолго ли к ним приехала. А одна старушка, обильно уснащавшая свою речь уменьшительно-ласкательными суффиксами, между делом поинтересовалась, есть ли у «миленькой враченьки» муж и детки. Ведь наверняка у такой красавицы и умницы нет отбоя от женихов! И хотя это была откровенная лесть, под которой скрывалось все то же женское любопытство, каковому, как и любви, все возрасты покорны, Нина Сергеевна благосклонно приняла неуклюжие комплименты больной. Ведь похвала хоть и не кормит, а сердце греет…
Незаметно она подошла к загадочной палате номер шесть и прислушалась. За дверью царила тишина. Похоже, тамошние обитательницы спали. А что, если взглянуть на них хоть одним глазком? Понятно, что для врача эти больные не представляют никакого интереса. И все-таки любопытно…
Толкнув жалобно скрипнувшую дверь, Нина осторожно вошла внутрь. Ее обдало тошнотворным запахом мочи и давно не мытого человеческого тела. Зажав нос и рот, девушка подбежала к окну и, едва не сломав ноготь, распахнула наглухо закрытую форточку, чтобы впустить свежий воздух.
— Кто это? — дребезжащий старческий дискант за ее спиной звучал встревоженно, пожалуй, даже испуганно. — Кто это?
Нина обернулась. В тесной зловонной палате было всего две койки, разделенные узким проходом. На одной из них, свернувшись клубочком, лежала женщина, с головы до ног закутанная в одеяло, заправленное в грязный, дырявый пододеяльник — видны были лишь торчащие наружу космы коротких полуседых волос. На другой койке сидела худощавая старушка в мешковатой больничной сорочке, спадавшей с ее костлявых плеч, и напряженно вглядывалась в Нину незрячими белесыми глазами.
— Кто это? Ты, что ль, Зойка? Глянь-ка, что там с Машкой? Кажись, не дышит… Говорила я ей — не пей ты этих черных горошин — отравит тебя эта ведьма, как пить дать отравит! Да что ты молчишь-то? Кто ты? Кто?! — теперь в голосе старухи слышался нескрываемый страх.
— Я врач из Михайловска. — Нина Сергеевна старалась говорить нарочито спокойно и доброжелательно, словно перед ней был не взрослый человек, а неразумное дитя. Ведь как еще надлежит держать себя с сумасшедшей, которой повсюду мерещатся ведьмы и отравительницы? Старый — что малый…
— А-а, вот ты кто-о… — нараспев промолвила старушка. — А эти-то куды подевались? Ведьма и этот ейный?.. Нешто убрались-таки в свое пекло?.. Слава Тебе, Господи!
Она заговорщически хихикнула и перекрестилась. И тут Нина увидела у нее на шее почерневший от времени и пота медный крестик. Выходит, эта старуха верующая. А что, если она знала отца Илию? Впрочем, стоит ли тратить время на разговоры с сумасшедшей? Или все-таки — попытка не пытка?
— Скажите, а где здесь церковь? — спросила Нина старушку.
— Нету церкви… — ответила та. — Была, да сгорела. В аккурат на Илью-пророка. Как батюшка помер, тут она и сгорела…
Нина изумилась — похоже, ее собеседница была во вполне ясном разуме. Мало того, в здравой памяти. Ободренная и обрадованная этим открытием, она поспешила задать старушке новый вопрос:
— А вы случайно не знали отца Илию?
— Как же мне его не знать-то? — ответила та, и голос ее задрожал, словно светлые воспоминания давно минувших лет рвались наружу слезами. — Я ж при нем на крылосе пела! И «Вечную память» ему пела…
Впервые в жизни Нина увидела, как плачет слепая…
— А отчего он умер? — полюбопытствовала она. — Я слышала, будто его убили…
— Убили, — согласилась старушка. — Еще как убили! Тогда все наши так и говорили: убили, мол, батюшку…
— А кто его убил?!
Старушка пожевала губами, словно собираясь с мыслями.
— Кто убил-то? — тут она понизила голос до шепота и поглядела по сторонам, словно опасаясь, что кто-то подслушает ее тайну. — Буква его убила. Они все тогда так говорили: мол, буква его убила. Вот оно как…
* * *
Буква убила… Эти слова можно было счесть бредом, если бы они не подтверждали авторитетное свидетельство местного фельдшера: отец Илия умер не своей смертью. Он был убит. И все-таки из разговора с обитательницей палаты номер шесть Нине не удалось узнать ничего нового. Разве только то, что церковь, где служил отец Илия, сгорела вскоре после его гибели. Возможно, ее сжег убийца батюшки, заметая следы своего злодеяния… Но что, если сохранилась хотя бы могила отца Илии? Ее непременно нужно найти. Ведь даже безмолвие надгробных камней иногда может многое поведать проницательному человеку. По крайней мере, в некогда любимых Ниной романах и детективах надпись на могильном памятнике или один лишь его вид служили ключом к роковым тайнам. Но где же находится здешнее кладбище?
Выйдя в коридор, Нина лицом к лицу столкнулась с Павлом Ивановичем. Похоже, главный врач был чем-то встревожен. Потому что даже не поздоровался с нею.
— Что случилось, коллега? — спросил он Нину. — Зачем вы ходили туда? Я же говорил вам — там нет ничего интересного…
— Павел Иванович! — перебила его Нина. — А вы знаете, где находится здешнее кладбище?
— Конечно, знаю, — ответил главный врач, — н-но… почему это интересует вас?
— Просто… — замялась Нина Сергеевна. — Просто любопытно. Вчера обошла всю деревню, а кладбища нет. Как будто люди тут живут вечно! — усмехнулась она.
— Вот оно что! — понимающе улыбнулся главный врач. Точнее, попытался изобразить на своем лице улыбку. — А я-то было подумал… Кстати, здешнее кладбище — место весьма интересное. Там есть что посмотреть… если, конечно, поискать хорошенько!
Эти загадочные слова распалили любопытство Нины. И вскоре она, на ходу застегивая куртку, уже шагала по дороге, ведущей на кладбище. Не зная, что из окна ее комнаты за ней встревоженно и злобно наблюдают две пары глаз…
* * *
…На деревенском кладбище царила поистине кладбищенская тишина. Ее нарушал лишь шум ветра в верхушках сосен: казалось, деревья ласково убаюкивают людей, спящих здесь беспробудным сном. Лес крестов и памятников простирался вдаль, вперемежку с красноватыми свечами сосновых стволов. И Нина медленно шла через этот лес, внимательно рассматривая каждый крест, каждое надгробие. На некоторых, судя по всему заброшенных, могилах желтели цветы мать-и-мачехи, словно подтверждая старую истину — тех, кто забыт людьми, не забывает Отец и Царь Небесный… Кое-где на земляных холмиках виднелись то опрокинутая водочная стопка, то полурастаявшие от влаги карамельки, то зернышки пшена, еще не склеванные птицами. А на одном из них была рассыпана крупа в виде крохотных буковок. Точно такая крупа под названием «Алфавит» продавалась в здешнем сельмаге… да и у них в Михайловске. Мама Нины часто сдабривала ею суп… нескоро же Нине теперь доведется поесть наваристого маминого супа! Она еще и недели не проработала в Хонге. Но как же радостны эти воспоминания о доме, о милой, доброй мамочке! Улыбаясь им, Нина шла вперед мимо безмолвных могил и шумящих над ними сосен, то и дело наклоняясь, чтобы прочесть надпись на очередной надгробной табличке…
Несколько раз ей попадались торчащие из земли ржавые зубья старинных оградок и куски разбитых белокаменных надгробных плит с полустертыми надписями, извещавшими прохожего, что на сем месте покоится тело раба или рабы Божией имярек, чья душа во благих водворится… Самое раннее по времени сохранившееся захоронение относилось к 1959 году, прочие были более поздними.
Куда же девались все старые могилы? В том числе и могила отца Илии Малкина?
Дойдя до самого конца кладбища, но так и не отыскав ее, Нина повернула назад. И вдруг похолодела от ужаса. Навстречу ей быстро и уверенно шел какой-то человек.
Лишь в этот миг Нина Сергеевна осознала всю безрассудность своего похода на кладбище. И зачем ее только понесло сюда?! Захотелось поиграть в Шерлока Холмса? И вот теперь к ней, похоже, приближается ее Мориарти[6]. Сомнительное утешение — погибнуть от руки того же человека, что некогда убил отца Илию. Но она не хочет умирать! Господи! Господи!
От страха Нина не могла даже молиться. Прислонившись к могильному кресту, она смотрела на приближающегося человека… И непременно упала бы на землю, если бы Павел Иванович не успел подхватить ее.
— Что с Вами, коллега? — доносился до Нины его встревоженный голос. — Вы слышите меня? Что с Вами?
— Все… — еле слышно прошептала она и попыталась улыбнуться, — хорошо…
— Но почему Вы пошли сюда? — настаивал главный врач, тряхнув ее за плечи, чтобы привести в чувство. — Зачем?
Как же он переживал за нее! Нине стало совестно перед заботливым Павлом Ивановичем. Ведь это из-за нее он сейчас так волнуется! И она поспешила успокоить его:
— Я искала…
— Что? — нетерпеливо переспросил Павел Иванович, и голос его зазвучал жестко и требовательно. — Что Вы искали?
— Могилу… — честно призналась Нина.
— Чью могилу? — Похоже, ответ Нины не успокоил, а еще более встревожил Павла Ивановича.
— Могилу одного священника. — Нина уже достаточно пришла в себя, чтобы пуститься в более пространные объяснения. — Помните, мы с Вами на чердаке нашли копию его свидетельства о смерти. — Его звали отец Илия Малкин. Там было написано, что его убили. Вот я и хочу выяснить, правда ли это и кто его убил. Поэтому я и искала его могилу, — уверенно заключила она.
— Но зачем Вам это нужно? — недоуменно воскликнул главный врач. — Кто он Вам? Чужой человек!
— Нет, — ответила Нина. — Он мне не чужой. Мы с ним одной веры.
— Что?! — изумился Павел Иванович. — Неужели?
— Да, я православная, — подтвердила Нина.
— Вот оно как… — казалось, ее ответ заставил Павла Ивановича призадуматься. — Что ж…
Обратно они шли молча. Нина размышляла о том, что делать дальше. Похоже, ее поиски зашли в тупик. Храм, где служил Илия, сгорел. Могила его не сохранилась. А из людей, знавших покойного священника, ей пока что удалось найти лишь одну-единственную старуху. Да и то сумасшедшую. Буква его убила… Это такой же бред, как и ее россказни о ведьме-отравительнице и ее пособнике-нечистом… И все-таки почему поход Нины на кладбище так встревожил Павла Ивановича?
Впрочем, девушке не пришлось долго размышлять на этот счет. Ибо впереди ее ждала встреча с очередными, куда более зловещими тайнами…
* * *
Едва они переступили порог больницы, как в дальнем конце коридора показалась Елена Васильевна. Судя по тому, что полная и неуклюжая медсестра с несвойственной для нее быстротой устремилась им навстречу, за время отсутствия Нины здесь успело произойти что-то чрезвычайное.
Павел Иванович шагнул к ней, и медсестра что-то вполголоса затараторила ему на ухо, злобно и подозрительно косясь на девушку, с недоумением взиравшую на эту загадочную сцену. Когда она смолкла, главный врач так же вполголоса, но весьма лаконично ответил ей. Как видно, он дал медсестре какое-то распоряжение. Потому что Елена Васильевна тотчас же отправилась в обратном направлении и скрылась за одной из дверей. Точнее, за дверью палаты номер шесть…
— Что такое? — встревоженно спросила Нина, подходя к Павлу Ивановичу. — Что-то случилось?
— Ничего особенного, — ответил главный врач. — Умерла старуха из шестой палаты. Та, что с метастазом в позвоночник. Что ж, как говорится, ожидаемая смерть. Отмучилась…
Павел Иванович старался говорить спокойно. Однако было очевидно — на самом деле он крайне взволнован. Уж слишком бледным сейчас было его лицо, а короткие волосатые пальцы нервно теребили полу куртки. Неужели главный врач так тяжело переживает смерть каждого своего пациента? Как же он сострадателен…
Однако в этот миг до Нины донесся властный голос Павла Ивановича:
— Идите к себе, коллега. Отдохните. Все необходимое я сделаю сам. Спокойной ночи!
И Нина в очередной раз умилилась предупредительности своего старшего коллеги. Павел Иванович понимает, что после происшествия на кладбище, девушка едва держится на ногах от усталости. И потому хочет избавить ее от тягостного зрелища, которое сейчас предстоит ему самому. Он прав — сегодняшний день был слишком богат на события. Пора отдохнуть!
Нина не знала, что совсем скоро ей будет уже не до отдыха…
* * *
Надо сказать, что она не сразу заметила неладное. Возможно, потому, что за день ее комната успела остыть и снова стала холодной и сырой. Поэтому первым делом Нина затопила печку. А потом долго сидела возле нее, любуясь пляской огня и прихлебывая из эмалированной дорожной кружки горячий чай. Лишь после этого она подошла к столу, где лежали ее книги. И отшатнулась — Нового Завета как не бывало! А ведь эта книга всегда находилась здесь… Или Нина ненароком положила ее в другое место?
Девушка перерыла сумку, осмотрела подоконник, едва не смахнув с него иконы. Потом заглянула под подушку, под стол, под кровать. Напрасно! Книга бесследно исчезла. Причем из запертой комнаты, ключ от которой все это время находился у Нины в кармане. Странно…
Впрочем, ничего странного тут нет — просто, пока ее здесь не было, какой-то человек тайком пробрался сюда, открыл дверь запасным ключом и украл книгу. Что ж, личность вора установить нетрудно. Это Елена Васильевна. Ведь именно от нее Нина получила ключ от своей комнаты. Значит, запасной ключ — тоже у нее. И эта интриганка решила не ограничиваться слежкой за Ниной и шантажом, а досадить мнимой сопернице еще сильнее — украсть у нее Новый Завет. Поди докажи, что это ее рук дело! Ведь не пойман — не вор!
Хотя, судя по предыдущим выходкам медсестры, она — женщина неумная и недалекая. А потому наверняка спрятала покражу где-то поблизости. Судя по всему, в своем письменном столе. Он стоит в кабинете, где хранятся лекарства. Дверь в него всегда открыта. Конечно, нехорошо тайком рыться в чужом столе. Ведь это почти то же самое, что воровать… И как только Нина вернется в Михайловск, она на первой же исповеди покается в том, что совершила столь неблаговидный поступок. Однако это было необходимо для того, чтобы обличить воровку. Да и книги жаль. Отец Алексий поймет Нину и отпустит ей этот грех. А Бог простит — ведь она действовала из благих побуждений. Разве это не так?
Теперь остается дождаться ночи. Вечером персонал больницы разойдется по домам. А пациенты улягутся спать. Тогда никто не помешает Нине спуститься вниз и заняться поисками украденной книги. Она не намерена пасовать перед медсестрой-интриганкой! Она выведет эту стерву на чистую воду!
* * *
Сидя на кровати, Нина чутко вслушивалась в звуки, доносившиеся снизу: шаги, голоса, хлопанье дверей. Наконец все стихло. Нина посмотрела на часы: было около одиннадцати вечера. Однако на всякий случай девушка решила подождать до полуночи. Как говорится — береженого Бог бережет.
Едва часовая и минутная стрелки ее часов сошлись на цифре 12, Нина на цыпочках прокралась к двери и осторожно приоткрыла ее… Но тут же испуганно захлопнула вновь: по полу, возле самого порога, с противным писком прошмыгнула подозрительная хвостатая тень… Некоторое время Нина не решалась снова выглянуть в темный коридор. Пока, наконец, не успокоила себя: ведь это четвероногое существо само ее боится! Набравшись храбрости, девушка чуть-чуть приоткрыла дверь, потом смело распахнула ее настежь: на сей раз коридор был пуст. Теперь нужно пройти по нему до самой лестницы, ведущей вниз, и спуститься по ней в больничный коридор. Но как она отыщет дорогу в темноте? Разумеется, можно оставить эту дверь открытой — вон как светло сейчас в коридоре! Но что, если в то время, когда Нина будет заниматься поисками украденной книги, к ней в комнату в поисках съестного проберется мышь или (бр-р…) крыса? Нет, лучше не рисковать и идти на ощупь. Конечно, это страшновато. Но ведь в коридоре — ни души. В это время все обитатели больницы мирно спят и видят сны. Лишь ей одной сейчас не до сна…
Перекрестившись, Нина вышла за дверь и прикрыла ее. Некоторое время она стояла, раздумывая, не оставить ли на всякий случай хоть крохотную щелку? Все-таки ей будет не так страшно идти… Однако кого ей бояться? Кроме нее, здесь нет ни души. Успокоив себя этим, Нина решительно закрыла дверь и осторожно, ощупывая руками стены, а ногами — половицы, двинулась вперед в кромешной темноте.
Шаг, другой… Вот под ее ногой предательски скрипнула половица. И сердце Нины испуганно забилось — Господи, спаси и сохрани! Вот ее рука напоролась на торчащую из стены острую щепку. Но Нина не почувствовала боли — она радовалась тому, что преодолела уже половину пути.
Протянув вперед руку, девушка нащупала лестничные перила. Потом осторожно спустила вниз одну ногу, потом другую… Медленно, но верно, она сходила с шаткой лестницы, пока не преодолела и эту часть пути. Вот протянутая рука Нины коснулась дверной ручки — и перед ней открылся больничный коридор, освещенный одной-единственной лампочкой, да и то в противоположном конце, рядом с уборной. Однако сейчас он показался девушке едва ли не дворцовым залом, осиянным ослепительным блеском множества хрустальных люстр.
Нина прислушалась. Вокруг царила тишина, изредка нарушаемая лишь приглушенными звуками чьего-то раскатистого храпа. Стараясь ступать как можно тише, она подошла к кабинету Елены Васильевны. К счастью, дверь, как всегда, была не заперта. И глазам Нины предстал белеющий в темноте ряд шкафов, а за ними, в углу на стене — темное пятно сейфа. А вот и письменный стол…
Нина зажгла свет, и, опустившись на колени, начала один за другим выдвигать ящики стола и выкладывать на пол свои находки: папки, школьные тетрадки с засаленными обложками, газетный фунтик, из которого на пол посыпались черные подсолнечные семечки, несколько леденцовых карамелек, пузырек с мастикой, шариковые ручки со стерженьками и без оных, ластик, от времени затвердевший до каменной плотности, скрепки, кнопки, резинки… Вдобавок, из недр стола выбежало несколько тараканов, явно напуганных столь внезапным и дерзким вторжением постороннего в их исконные владения. Теперь в столе не осталось почти ничего. Лишь в углу самого верхнего из ящиков поблескивала пачка перевязанных черной резинкой блистеров с темно-коричневыми горошинами внутри. Взяв ее в руки, Нина прочла надпись на серебристой фольге: «Аминазин».
Это же сильнодействующее средство! Тогда с какой стати оно находится здесь, а не в сейфе? Вдобавок, судя по цифрам на блистерах, препарат просрочен почти на год. В таком случае, почему его не выбросят? Мало того — один из блистеров почти пуст, из другого вынуто несколько таблеток. А вот еще находка — пустой блистер из-под аминазина в урне, рядом со столом Елены Васильевны… Похоже, что просроченный сильнодействующий препарат оказался здесь не случайно. Им регулярно пользуются… Но с какой целью?
В этот миг у Нины мороз пробежал по коже. Ей вспомнились откровения старухи из палаты номер шесть: «Говорила я ей: не пей ты этих черных горошин»… Выходит, ее соседка Машка умерла не своей смертью. Она была медленно, но верно отравлена аминазином. И этот препарат ей давала… нетрудно догадаться, кого старуха называла метким словом «ведьма». А она-то считала Елену Васильевну всего-навсего воровкой! В то время как она еще и убийца!
Что же делать? Разумеется, прежде всего, ей нужно рассказать о своей находке главному врачу. Павел Иванович должен узнать, что Елена Васильевна — преступница! Конечно, столь страшная новость будет потрясением для этого доброго, интеллигентного человека. Но, как сказал кто-то из святых, молчание здесь неуместно. Оно лишь умножит грех и пагубу[7].
Господи, помоги!
* * *
Нина не спала всю ночь, раздумывая, как рассказать Павлу Ивановичу о своей ночной находке, чтобы не возбудить подозрений у Елены Васильевны. Разумеется, их беседа должна произойти наедине. И как можно раньше, прежде чем медсестра обнаружит пропажу аминазина. Ведь вся пачка просроченного лекарства, а также найденный в урне пустой блистер сейчас лежат у Нины в кармане. Неоспоримая улика против убийцы в белом халате…
Но где же ей удастся поговорить с Павлом Ивановичем без свидетелей? Конечно, в амбулатории. Ведь теперь главный врач ведет там прием. Вдобавок, он приглашал Нину посетить амбулаторию. Теперь у нее есть повод для этого.
Только бы медсестра не заподозрила неладного!
* * *
…Павел Иванович сидел за столом у окна амбулатории и быстро писал что-то на листе белой бумаги. Серебристая перьевая ручка в его руке ласточкой перелетала со строки на строку, оставляя за собой черный чернильный след — главный врач по старинке писал чернилами. Рядом громоздилась внушительная стопка амбулаторных карт различной толщины с цветными корешками: как видно, сегодня на прием собиралось прийти много пациентов.
Заметив Нину, Павел Иванович прервал свое занятие, отложил в сторону наполовину исписанный бумажный листок, зачем-то повернув его чистой стороной вверх, и приветствовал ее:
— Доброе утро, коллега! Решили наведаться ко мне в гости? — в мягком голосе главного врача слышались игривые нотки. Судя по лучезарной улыбке на лице Павла Ивановича, сегодня он был в самом благостном расположении духа. Как же Нине было совестно, что сейчас она испортит ему настроение! — Раненько же Вы! Да что с Вами, коллега? На Вас лица нет! Что случилось?
Нина Сергеевна молча протянула ему свою находку. Павел Иванович удивленно уставился на пачку таблеток в ее руке:
— Что это такое? Где Вы это взяли? — дрогнувшим голосом спросил он. Похоже, находка Нины не на шутку встревожила главного врача. Еще бы! Ведь ему невдомек о проделках медсестры. Какое же потрясение ждет Павла Ивановича, когда он узнает, что рядом с ним работает убийца!
— Я нашла это в столе у Елены Васильевны, — ответила Нина. Ей было стыдно признаваться в столь неблаговидном поступке, и потому она поспешила оправдаться. — Видите ли, Павел Иванович, вчера у меня пропал… пропала одна книга… Я стала искать ее… и нашла эти таблетки.
— Странно… — похоже, Павел Иванович уже начал приходить в себя. — Ведь мы уже давно не заказывали аминазин… Так Вы говорите, что нашли его в столе у Елены Васильевны? Что ж, тогда понятно. — Он попытался улыбнуться. — Елена Васильевна у нас женщина бережливая, этакая Коробочка в белом халате. Вот она и пожалела выбрасывать просроченное лекарство, припрятала его у себя в столе, сама не зная зачем, а потом забыла о нем. Что ж, в таком случае я сам его выброшу…
Пристально глядя Нине в глаза, он потянулся рукой к пачке блистеров…
— Подождите! — воскликнула девушка. — Мне кажется, что… что… — Нина пыталась подобрать слова так, чтобы хоть немного смягчить страшную правду, которую сейчас ей придется поведать ничего не подозревающему Павлу Ивановичу. — Мне кажется, что эти таблетки оказались в ее столе не случайно. Елена Сергеевна ими пользуется.
— Не может быть! — охнул Павел Иванович. — Полноте, коллега, что за чушь вы несете! С какой стати она может ими пользоваться?
И тут Нина не выдержала. Торопливо, заикаясь и путая слова от волнения, она принялась рассказывать главному врачу о своем вчерашнем походе в палату номер шесть, о разговоре со старухой, которую поначалу приняла за сумасшедшую. Ведь та уверяла Нину, будто ее соседку Машку травят какими-то черными горошинами. И вот подтверждение тому, что ее слова отнюдь не бред, — найденная Ниной в столе у Елены Сергеевны пачка аминазина! Медсестра исподтишка травит им безнадежно больных старух… она уже отравила одну из них. Но злодейку еще можно… нужно остановить! Иначе она не ограничится одним убийством, а отравит и другую больную! А потом… кто знает, что она еще натворит! Эта женщина способна на любое преступление!
Похоже, пламенная речь Нины убедила Павла Ивановича. Когда девушка смолкла, он долго молчал, явно потрясенный услышанным. А потом тихо произнес:
— Я верю Вам, коллега. Все, что Вы рассказали, слишком похоже на правду. Теперь я понимаю, почему Вы… Однако будьте осторожны. Постарайтесь не подавать виду, что Вам что-либо известно. Не выдавайте себя. И сами не предпринимайте никаких действий. Положитесь во всем на меня. Кажется, я знаю, что нужно делать… А теперь возвращайтесь назад, коллега, проводите обход, держитесь как ни в чем не бывало. Главное — никакой самодеятельности. Этим Вы окажете мне неоценимую помощь. Вечером мы обсудим план наших совместных действий. До встречи!
Главный врач улыбнулся Нине. И его улыбка вселила в девушку уверенность — ей и впрямь следует во всем положиться на Павла Ивановича.
* * *
Нина Сергеевна долго и обстоятельно проводила обход. Потом столь же долго делала записи в историях болезни. Затем отправилась на кухню и пообедала в обществе безмолвной Зои Ивановны, глядевшей на нее с нескрываемой скорбью. Похоже, она ничем не выдала себя. И слава Богу, что так.
Пару раз за этот день девушка видела Елену Васильевну. Она украдкой косилась на медсестру — уж не заметила ли та следы ночного обыска в своем столе? Однако Елена Васильевна с самым безмятежным видом разносила по палатам таблетки, а потом что-то писала, сидя за столом в своем кабинете. Похоже, она не подозревала, что ее разоблачили. И Нина от души радовалась тому, что сумела так ловко провести преступницу.
Но что же задумал Павел Иванович? Впрочем, вечером Нина узнает об этом. Пока же должно последовать его совету и не предпринимать никаких самостоятельных действий. Ведь он сказал, что это будет наилучшая помощь с ее стороны…
Весь вечер Нина ждала прихода Павла Ивановича. Однако он так не явился. Уж не случилось ли с ним что-нибудь?
Нина гнала от себя мысли, одну страшнее другой. И обвиняла себя в том, что подтолкнула к гибели этого доброго, кристально честного человека.
* * *
Каково же было ее удивление, когда на другое утро, спустившись вниз, она обнаружила Павла Ивановича в его кабинете! Главный врач стоял у окна и, глядя на улицу, дробно барабанил по подоконнику своими короткими, проворными пальцами. Экое легкомыслие — заниматься детской игрой вместо того, чтобы думать, как обезвредить преступницу! Впрочем, это не удивительно. Ведь столь честный человек, как Павел Иванович, не искушен в делах подобного рода. Важнее другое — опасения Нины не оправдались. Павел Иванович цел и невредим. Слава Богу!
Главный врач стоял к Нине спиной. Однако едва девушка переступила порог его кабинета, как он прервал свою игру, резко повернулся к ней и одарил гостью приветливой улыбкой:
— Доброе утро, коллега! Простите, что не сдержал обещания…
Нина опасливо покосилась в сторону коридора: как же он неосторожен! Ведь медсестра может подслушать их разговор. И тогда не миновать беды…
Словно угадав, о чем сейчас подумалось девушке, главный врач произнес:
— Не беспокойтесь, коллега. Елена Васильевна вернется только завтра. Вчера вечером она отпросилась у меня по каким-то срочным делам в Михайловск. Не удивляйтесь, что я отпустил ее. Ведь поступи я иначе, она бы наверняка заподозрила неладное. А, как Вы вчера верно подметили, такие люди ради собственной выгоды или безопасности способны на что угодно… Теперь о деле. Сразу после нашего с Вами разговора я принял все надлежащие меры. И поэтому решил не беспокоить Вас понапрасну: все уже сделано. Думаю, результата следует ожидать через пару-тройку дней. А пока наберемся терпения и будем ждать. Однако продолжайте соблюдать меры предосторожности: не делайте ничего, способного возбудить ее подозрение. И, главное, никаких самостоятельных действий. Вы мне это обещаете, коллега?
Нина кивнула. Павлу Ивановичу можно доверять… Но что же за меры он предпринял? Тайна, да и только: прямо как в каком-нибудь романе или детективе! Вот и верь после этого, что лишь писатели для пущей увлекательности своих книжек придумывают всякие захватывающие небылицы!
* * *
Павел Иванович не ошибся — на следующий день, в субботу, Елена Васильевна снова появилась на работе. Похоже, медсестра не подозревала, что над ее головой уже сгустились грозные тучи, и справедливая кара вот-вот настигнет злодейку!
Именно поэтому дальнейшие события оказались для Нины полной неожиданностью.
* * *
В понедельник на рассвете, когда Нина, стоя перед иконами, читала по молитвослову утреннее правило, в дверь ее комнаты постучали.
— Это я, коллега! — послышался снаружи голос Павла Ивановича. — У меня для Вас срочная новость. Откройте!
Нина подбежала к двери и распахнула ее. Сейчас главный врач скажет ей, что в результате предпринятых им мер…
Однако почему Павел Иванович смотрит на нее так сурово? Что случилось?
— Вас срочно вызывают в Михайловск, — сказал главный врач. Судя по всему, ему было неприятно сообщать Нине эту новость, поэтому он старался не глядеть девушке в глаза. — Вчера вечером мне позвонили из гордзрава и сообщили об этом. Но я решил не беспокоить вас до утра. Ближайший автобус до Михайловска отправится через полтора часа. Вы успеете собрать вещи…
— Зачем? — удивилась Нина. — Разве я не вернусь сюда?
— Судя по всему — нет, — уклончиво ответил Павел Иванович.
— Но почему? — недоумевала Нина. — Что случилось?
— Сам не знаю, — пожал плечами главный врач. — Видимо, они намерены прислать сюда постоянного специалиста. — Поверьте, мне очень жаль расставаться с Вами. Вы мне очень помогли. Надеюсь, мы сохраним друг о друге наилучшие воспоминания. Прощайте, коллега!
Оставшись одна, девушка принялась собирать вещи. Уложив в сумку иконы и книги, она уселась на кровать и погрузилась в раздумья. Отчего ее командировка завершилась столь внезапно и преждевременно? Теперь она так и не узнает, кто убил отца Илию Малкина. И, что гораздо важней, не узнает, сбудется ли обещание Павла Ивановича, уверявшего ее: «результата следует ожидать через пару-тройку дней». Как бы она хотела узнать, что он имел в виду!
Что ж, пора идти на остановку. Впрочем, зачем торопиться? У нее еще хватит времени, чтобы позавтракать. Как говорит ее мама — на дальнюю дорожку необходимо подкрепиться. Разве не так?
Нина отправилась на кухню. Зоя Ивановна была уже там и старательно размешивала поварешкой содержимое стоящей на плите кастрюли. Увидев девушку, она застыла на месте, едва не уронив поварешку в дымящееся варево. Но почему повариха смотрит на нее с такой жалостью? Что ей до Нины? Ведь они почти не знали друг друга…
— Уезжаете? — спросила Зоя Ивановна. В ее устах это одно-единственное слово звучало так, словно одновременно было и вопросом, и ответом на него. Выходит, она знает о том, что Нина готовится покинуть Хонгу? Но откуда? Хотя немудрено догадаться. Ведь Нина одета по-дорожному. А Зоя Ивановна — женщина наблюдательная…
— Да, — ответила девушка, — я уезжаю. Павел Иванович сказал, что меня срочно вызывают в Михайловск. Ему вчера позвонили оттуда…
— Вот как! — горько усмехнулась повариха. — Видно, вы им чем-то сильно насолили!
— Что?! — воскликнула Нина, вскакивая с табуретки. В самом деле, что городит эта странная женщина? В уме ли она?
— Не удивляйтесь, — промолвила Зоя Ивановна, — я знаю, что говорю. Был еще один человек, который тоже им помешал. Я предупреждала его… Только он не послушался меня… И Вам я записки писала, чтобы Вы вели себя осторожнее — как же еще я могла предупредить Вас? Ведь я их боюсь — если бы Вы только знали, как я их боюсь! Но Вы тоже меня не послушались… отчего люди всегда поступают наперекор? Да что теперь говорить! А с ним они поступили еще хуже… Его уже нет в живых… Как говорится, честность сгубила. Да его ли одного! Когда я была еще совсем маленькой… — похоже, Зое Ивановне хотелось поведать Нине то, что много лет лежало камнем у нее на сердце… — Здесь у нас служил один священник. Его звали отец Илья. Мамушка моя его хорошо знала: как-никак, она была при нем церковной старостой. И рассказывала мне, будто отец Илья, до того как его к нам служить прислали, много лет в лагерях просидел. И будто его там не раз убить пытались… да все-таки не от людей он смерть принял. Буква его убила…
— Что?! — встрепенулась Нина. Ведь те же самые слова она слышала от сумасшедшей старухи из палаты номер шесть. И вот теперь их повторяет Зоя Ивановна… Уж не ослышалась ли она?
— Буква его убила, — словно угадав, о чем думает Нина, повторила Зоя Ивановна. — Как-то раз велели ему написать для их главной церковной конторы бумагу… отчет, что ли… А батюшка в счете был не силен, да еще и слаб глазами. Вот он от того отчета умом и повредился. Все бредил какими-то цифрами, пока не слег да не умер. Вот тогда и пошла молва: буква-де батюшку убила. Кабы не велели ему тот отчет написать, он бы жил да жил. А мамушка горевала, что отец Илья ее не послушался. Она-то ему советовала что-нибудь подмухлевать в том отчете: поди проверь, правда там написана или нет, главное, чтобы на бумаге все гладко выходило. Только он ее за этот совет строго отчитал: мол, никогда он по лжи не жил и на сей раз лгать не станет. Честность его и сгубила. Что поделать — честным людям на свете не житье…
Повариха смолкла. Молчала и Нина. Чем она могла утешить эту несчастную, сломленную горем женщину? Точнее, вдвойне несчастную. Ведь, похоже, Зоя Ивановна не верила в то, что зло, хоть вперед и забегает, да все-таки не одолевает…
Впрочем, и она хороша. Угораздило же ее вбить себе в голову, будто отца Илию Малкина убили, и заняться расследованием несуществующего преступления!
Нина не знала, что ненароком раскрыла настоящее преступление!
* * *
Теперь ей предстояло еще одно дело, последнее перед отъездом из Хонги. Она должна найти Павла Ивановича и проститься с ним. Жаль, что они были знакомы слишком недолго. Однако Нина навсегда сохранит самые добрые и незабываемые воспоминания об этом замечательном человеке…
Как ни странно, всегда открытый кабинет Павла Ивановича на сей раз оказался на замке. Впрочем, Нина знала, где искать главного врача. Конечно же, в амбулатории! Выйдя на улицу, она обогнула здание больницы, взбежала на крыльцо, вошла в пустой коридор… В следующий миг до нее донеслись два голоса: мужской и женский. Нина прислушалась:
— Ну что, убралась эта…? — бранное слово в устах Елены Васильевны звучало хлестко, словно пощечина.
Ей ответил мужской голос. Нина сразу же узнала его… Но на сей раз он звучал не мягко и ласково, а злобно и насмешливо:
— Считай, что да. Наверное, она уже на остановке стоит. Теперь можно вздохнуть спокойно. Избавились!
— Ты уверен?
— Еще бы! Я постарался…
В ответ раздался довольный смех Елены Васильевны:
— Какой же ты у меня умный, Пашенка! Повезло мне с тобой!
— Что ж, ты мне тоже очень помогла! Если бы ты не надумала свезти мое письмо в Михайловск, дольше бы ждать пришлось. И тогда эта дура непременно наломала бы дров! Я так боялся, чтобы она чего-нибудь еще не выкинула! Едва удержал…
Немного погодя Елена Васильевна заговорила вновь:
— А ты уверен, что все обойдется? Ведь она же догадалась, от чего умерла та бабка! И аминазин нашла…
— Ну и что! Это еще доказать надо, что мы с тобой ей умереть помогли! Как-никак, у старухи был метастаз в позвоночник. Можно было и не спешить… Вот только вдруг ей за это время вздумалось бы изменить завещание. К счастью, эта дура не знает самого главного…
— Того, что бабкин дом нам с тобой был завещан?
— Ну да! Теперь он наш! К лету мы его дачникам продадим… не впервой! Так что будь спокойна! Раз обошлось, два обошлось — на сей раз тоже все обойдется! Уж ты мне поверь! Я постарался…
Нина с содроганием слушала его наглую похвальбу. А она-то считала Павла Ивановича честным человеком! В то время как на самом деле он оказался подлецом, улыбчивым подлецом, корчащим из себя честного человека! Мало того — убийцей! Как же ей хотелось ворваться в кабинет и обличить обоих преступников! Но она понимала — от этого не будет никакого проку. Гораздо лучше поступить иначе: явиться в горздравотдел и рассказать там о том, что в больнице села Хонга орудует шайка преступников-отравителей, ради собственной выгоды убивающих одиноких старух. Пусть сейчас эти мерзавцы смеются над ней! Хорошо смеется тот, кто смеется последним!
* * *
Сразу же по приезде в Михайловск Нина взяла такси и поехала в центр города, к серому четырехэтажному зданию, перед которым высился обелиск со скульптурой, изображающей коренастого бородатого мужика в ненецкой малице, панибратски положившего длань на шею горделивого оленя. Сие произведение искусства, именовавшееся «обелиск Севера», местные острословы прозвали — «третьим будешь?». Что до серого здания, то в нем находились главные государственные учреждения не только города Михайловска, но и всей области.
Первым делом Нина направилась в горздравотдел, на ходу готовясь к пространному рассказу о преступлениях, совершающихся в больнице села Хонга, откуда она только что вернулась. Однако едва девушка назвала свою фамилию, как пожилая сотрудница горздрава прервала ее на полуслове:
— Вообще-то Вам надо не сюда…
— А куда? — поинтересовалась Нина, опешившая от того, что ее не хотят выслушать.
— В партком.
* * *
Партком находился в том же самом здании, этажом выше. Войдя в приемную, Нина вошла внутрь и представилась. Услышав ее фамилию, представительный молодой мужчина-секретарь, сидевший за письменным столом, отозвался:
— Да, Вам и впрямь сюда. У нас есть к Вам ряд вопросов. Подождите здесь.
С этими словами он встал из-за стола, подошел к расположенной направо двери, за которой находился кабинет его начальника, и скрылся за ней. А Нина принялась раздумывать над тем, какие вопросы могут быть у представителей михайловского парткома к ней, православной христианке? Уж не надеются ли они завербовать ее в свои ряды? Напрасный труд. Нина ни за что не отречется от Христа!
Наконец секретарь появился вновь. Но не один, а в сопровождении какого-то невысокого мужчины средних лет в сером костюме.
— Я председатель партийного сектора обкома, — представился он Нине, — и хотел бы получить от Вас ответ на ряд вопросов относительно жалобы, поступившей на Вас в райком ВЛКСМ. Вот она.
Вслед за тем он взял в руки исписанный черными чернилами бумажный лист и начал читать вслух:
«Довожу до вашего сведения, что врач-интерн Нина Сергеевна Н., командированная в больницу села Хонга, систематически занималась там религиозной пропагандой: читала пациентам церковные книги, вела с ними, а также с персоналом больницы разговоры на религиозные темы, тем самым компрометируя высокое звание советского врача, чей долг — исповедовать передовые идеи марксизма-ленинизма…»
Нина сидела ни жива ни мертва. Не только потому, что пресловутая жалоба представляла собой донос на нее. Девушка понимала — не случайно Павел Иванович был так уверен в собственной безнаказанности. Он, как искусный игрок в шахматы, тщательно рассчитал наперед все ходы. Теперь Нину не станет слушать никто. Вместо этого ее призовут к ответу…
— К сожалению, здесь нет подписи, — заметил председатель парткома. — Однако эта жалоба — очень тревожный сигнал. Ведь Вы не какая-нибудь малограмотная колхозница, а образованный человек, врач, выпускница одного из лучших вузов нашего города. Поэтому я хочу, чтобы Вы написали объяснительную записку по поводу данной жалобы.
При этих словах секретарь положил перед Ниной несколько листов бумаги и шариковую ручку. И вслед за своим начальником удалился в его кабинет.
* * *
…Нина сидела, глядя на лежащий перед ней белый бумажный лист. Вот и свершилось то, о чем она так давно мечтала! Сейчас она напишет на нем свое исповедание веры. Пусть говорят, будто честным на свете не житье — она не станет лгать и отпираться! Лучше умереть, чем позволить себе хоть крохотную ложь. Так в свое время поступил отец Илия Малкин. Она поступит так же.
Перекрестившись, Нина начала писать. Да, она верит в Бога, она православная. И никто и ничто не заставит ее отречься от Христа. Да, она привезла с собой в Хонгу церковные книги. Но не читала их никому из пациентов и персонала больницы. Да, она разыскивала местную церковь, потому что интересовалась судьбой одного местного священника…
Закончив, Нина отложила в сторону оставшиеся листы бумаги и ручку. Теперь будь что будет. Главное — она написала правду. И ни за что не отступится от нее!
Вдруг дверь начальственного кабинета отворилась, и оттуда вышел пожилой худощавый незнакомец с добродушным лицом. Подойдя к Нине, он взял в руки ее объяснительную записку, пробежал глазами несколько строк, и…
— Девушка… — голос незнакомца звучал по-отечески участливо и доброжелательно, — что же Вы делаете? Неужели не понимаете, что этим признанием губите себя? Ведь оно ставит крест на вашей карьере… Я понимаю, Вам дороги ваши убеждения… но зачем ради них ломать собственную жизнь? А сколько горя Вы причините своим родным! Кажется, Ваша мама преподает в мединституте? Подумайте, какой удар Вы нанесете ей! Одумайтесь!
Он говорил с Ниной ласково, словно с ребенком. И с каждым словом этого человека ее решимость пострадать за Христа слабела, сменяясь жалостью к себе, к маме… нет, все-таки, прежде всего — к себе. В самом деле, зачем ей губить себя? Ведь стоит лишь немного покривить душой ради собственного спасения… потом она исповедает этот грех и искупит его добрыми делами. Господь милостив, Он простит ее, как простил некогда ученика, трикраты отрекшегося от Него. Да только ли его одного?..
— Вот что, — донесся до Нины голос участливого незнакомца, и на стол перед девушкой лег чистый бумажный лист. — Давайте договоримся — я ничего не видел, Вы ничего не писали. Вот видите, я рву эту бумагу! А теперь берите ручку. Вы слышите меня?.. Тогда пишите: по поводу информации, содержащейся в анонимной жалобе на меня, поясняю следующее: я не могла участвовать ни в каких мероприятиях религиозной направленности, поскольку являюсь атеисткой… Пишите, пишите!.. В связи с чем сведения, сообщенные анонимом, являются ложными… Написали? Прекрасно. А теперь дайте мне этот лист.
С этими словами он прошествовал к двери и исчез за ней, унося с собой отречение Нины.
* * *
Нина не помнила, как вновь очутилась на улице и как потом добралась домой. Словно все это происходило не с нею, а с каким-то другим человеком. Впрочем, разве это и впрямь было не так? В серое здание в центре города вошла православная христианка, раба Божия Нина. Но кто она теперь? Кто она теперь?
В прихожей Нину встретила мама, встревоженная внезапным возвращением дочери. Но на все ее расспросы девушка отвечала молчанием. В самом деле — что ей сказать маме? Лучше пусть она как можно дольше пребывает в неведении.
Тем временем ее мама хлопотала у плиты. Как видно, ее Ниночка слишком устала с дороги и проголодалась… Но ничего, мама знает, чем ее порадовать. Как раз сегодня она сварила любимый дочкин суп. Покушай, Ниночка!
И вот уже на столе перед Ниной появилась дымящаяся тарелка ароматного супа, щедро приправленного ее любимой крупой под названием «Алфавит». Девушка машинально взяла в руку ложку… и тут же с криком «нет, нет!» уронила ее на пол.
Звон упавшей ложки потонул в отчаянных рыданиях Нины, которая закрывала лицо руками, чтобы не видеть крохотных буковок на дне тарелки. Ей казалось, что они складываются в убийственно правдивое слово, означающее ту, кем она стала.
Свидетели
Как-то вечером в квартире врача Нины Сергеевны М. раздался телефонный звонок.
— Алло, Нина Сергеевна! Вы еще не спите? Можно к Вам приехать? Да, сегодня, прямо сейчас. Есть разговор…
— Конечно, Александр Иванович… ой, простите, отец Александр. Благословите. До встречи. Жду.
Спустя полчаса отец Александр уже сидел за столом в маленькой уютной кухне Нины Сергеевны и задушевно беседовал с хозяйкой. Здесь придется пояснить, что еще пару лет назад они были коллегами. То есть работали в одной больнице, хотя и в разных отделениях. Пока Александр Иванович не решил, из врача, так сказать, болезней телесных, стать врачевателем недугов духовных. Или, попросту говоря, принять священный сан. Приход, на который его направили, находился в полусутках езды поездом от города. Вдобавок, чтобы добраться до станции, требовалось еще несколько часов. Поэтому в город о. Александр наведывался редко, лишь по особенно важным делам. С учетом этого и его визит к Нине Сергеевне явно был вызван некоей насущной необходимостью. О чем гость и заявил ей, как говорится, уже с порога, от волнения перейдя на «ты»:
— Слушай, я тут в «Епархиальном Вестнике» читал пару твоих рассказов. Так вот, могу дать тебе хороший сюжет. Про одного священника. Он служил в нашем районе, в селе Н-ском. Это километрах в тридцати от того поселка, где я живу. Все материалы о нем я тебе привез. Мы уже пытались написать про него статью для «Вестника». Только сухо как-то вышло. Одни даты: родился, женился, рукоположился… А человека за ними и не видно. А, между прочим, этот священник за Христа пострадал. Вот я и решил поручить это дело тебе. Ну как, напишешь? Тогда — Бог благословит!
* * *
Недопитый чай давно уже остыл, а Нина все сидела в кухне, перечитывая документы, оставленные ей о. Александром. Это были выписки из следственного дела. Из них явствовало, что священник Никольского храма села Н-ское, о. Василий Т-кий, 70 лет от роду, был арестован в 1921 году по обвинению в «контрреволюционной деятельности». При этом на единственном допросе он признался, что, пользуясь темнотой и несознательностью местных жителей, вел среди них антисоветскую агитацию. И что именно он организовал имевшую место два дня назад контрреволюционную сходку возле сельского храма, к участию в которой обманом склонил ряд крестьян. Ниже перечислялись имена и фамилии арестованных участников этой сходки. Из них Нине запомнилось лишь одно, крайне редкое среди православных имя — Иуда. Что до самого священника, то спустя три месяца после вынесения ему приговора он умер в лагере. Собственно, это было все. Если не считать кое-каких дополнительных деталей, типа того, что о. Василий был сыном дьячка. И, после окончания семинарии, женитьбы и рукоположения почти четверть века прослужил вторым священником в одном из городских храмов. А на сельский приход был переведен вскоре после смерти матушки… Конечно, всего этого было вполне достаточно для написания рассказа или статьи о бесстрашном священнике, который в годы жестоких гонений на веру не побоялся открыто обличить богоборную власть. Более того, вдохновил на сопротивление ей и свою паству. После чего принял от Господа мученический венец… А назвать статью вполне можно было так: «Опыт противостояния тьме». Или — «Несгибаемый страстотерпец».
Но тут Нине вдруг пришли на память слова о. Александра: «а человека за этими датами и не видно». Сначала ей подумалось, что он оговорился. Потому что все необходимые сведения были как раз налицо. И на основании показаний священника его нравственный облик вырисовывался вполне четко и определенно. Однако потом ее стали одолевать сомнения — а все ли в этой истории так просто и понятно, как кажется на первый взгляд? Например, почему о. Василий во время допроса так настаивал на том, что именно он был истинным организатором антисоветской сходки? Конечно, его вполне могли заставить оговорить себя. Но даже в этом случае логичнее было бы ожидать, что он хотя бы попытается приуменьшить свою вину или найти себе какое-нибудь оправдание. Однако о. Василий, если и стремился кого-то оправдать, то отнюдь не себя, а крестьян, участвовавших в сходке. Тем самым подписывая приговор самому себе. Вдобавок, было непонятно и то, почему священника, почти всю жизнь прослужившего в городе, вдруг перевели на отдаленный сельский приход. Причем именно после того, как он овдовел. Короче говоря, чем дольше Нина раздумывала над всеми этими фактами, тем более загадочными они ей представлялись.
И тут произошло событие, которое вполне можно было бы назвать чудом. Из разряда, так сказать, тех «обыкновенных чудес», каких в жизни каждого православного человека бывает множество. Окончательно убедившись в том, что история о. Василия полна неразрешимых загадок, Нина решила отвлечься и посмотреть телевизор. Она машинально переключала программы в поисках чего-нибудь подходящего, как вдруг:
— А сейчас я представлю вам свидетелей! — торжественно возгласил с экрана герой какого-то зарубежного детектива.
Нина так и ахнула. Вот он, ответ! Действительно, во всем этом деле как раз не хватало свидетелей. То есть тех, кто мог знать о. Василия. А ведь наверняка в селе, где он служил, еще живы те, кто помнит его. Конечно, для этого ей придется самой съездить в Н-ское. Но разве жаль будет потратить ближайшие выходные ради такого хорошего дела? Вдобавок, можно будет заехать и в гости к о. Александру. То-то же он удивится, когда она нежданно-негаданно нагрянет к нему, так сказать, с ответным визитом!
* * *
Однако радостное настроение Нины изрядно поугасло почти сразу же, как она вышла из поезда. Причем виновата в этом оказалась она сама. Вернее, ее глупое желание устроить сюрприз о. Александру, заявившись к нему без предупреждения. Ах, если бы вместо этого она, наоборот, уведомила его о своем приезде! Тогда проблем было бы куда меньше. Ведь он сразу сказал бы ей то, о чем она узнала, лишь садясь в автобус. Оказывается, села Н-ского уже давно не существовало. Еще в шестидесятые годы по приказу из столицы закрыли тамошнюю ферму, а весь скот пустили под нож. После чего пришел черед и самого села: часть жителей, лишившись работы, перебрались кто в райцентр или соседние села, а кто и в город. А часть и вовсе — на местное кладбище. Впрочем, ей сказали, что от Никольского храма еще что-то сохранилось. Благодаря его соседству с сельским кладбищем, куда бывшие жители села и их домашние периодически наведывались навестить родные могилы…
И тут Нина сделала очередную глупость, которую можно было бы извинить только тем, что тот летний день оказался не по-северному теплым и солнечным. Завидев из окна автобуса поросший соснами холм, на котором виднелись кресты и какое-то полуразрушенное деревянное здание, она попросила водителя остановиться и высадить ее. И по узкой, еле заметной тропинке, а потом, чуть свернув в сторону, по еще не скошенной траве направилась туда. Сначала она, по привычке, шла быстро, но постепенно замедлила шаг. Ведь день еще только начинался, и можно было никуда не торопиться. Вдобавок, и все вокруг было исполнено непривычным для городского жителя покоем — и густая трава, в которой кое-где проглядывали полевые цветы, и яркое солнце, и свежий воздух, казавшийся таким же голубым и прозрачным, как небо над ее головой. И тишина, навевавшая мысли о вечности.
Не без усилия поднявшись на крутой холм, Нина оказалась прямо перед храмом. Да, в этом ветхом, покосившемся здании без купола и креста, с трухлявой крышей, поросшей желтоватым мхом, все-таки еще можно было узнать старинную церковь. Вокруг нее рос густой малинник вперемешку с крапивой. Привстав на цыпочки, Нина попыталась заглянуть в один из зияющих оконных проемов. Но увидела лишь часть стены с остатками побелки, испещренную надписями типа тех, которые можно прочесть на заборах или в подъездах. И тут Нина загорелась желанием проникнуть внутрь храма. Разумеется, это было весьма рискованно и глупо. Но любопытство оказалось сильней здравого смысла, и она решительно шагнула в крапивно-малинные заросли…
…и тут же в ужасе отпрянула. В кустах раздался громкий треск. Вероятно, там пряталось какое-то живое существо, которое она нечаянно спугнула. И которое куда больше напугало ее саму. С бешено колотящимся сердцем Нина сбежала с холма, только чудом не переломав себе руки-ноги, и понеслась прочь от страшного места. Она осмелилась остановиться и оглянуться лишь тогда, когда снова очутилась на нагретом солнцем дорожном асфальте. И увидела вдалеке все тот же зеленый холм, на котором среди темных сосен виднелись кресты и развалины церкви. Вокруг опять царили тишина и покой. Правда, вдалеке пылил возвращавшийся из города порожний лесовоз.
* * *
Нина с детских лет усвоила, что «голосовать» на дороге — поступок более чем неразумный. Но, как видно, в тот день ей было суждено совершать одну глупость за другой. Поэтому через несколько минут она уже сидела в пропахшей табаком и соляркой кабине лесовоза рядом с водителем, еще довольно молодым мужчиной по имени Андрей. Тем более что им, как выяснилось, было по дороге. Поселок, где служил о. Александр, находился по пути следования лесовоза.
Водитель оказался весьма общительным человеком. Впрочем, Нину тоже нельзя было назвать замкнутой особой. Поэтому она рассказала ему, что едет к своему давнему знакомому, местному священнику. В свою очередь, Андрей заявил, что тоже хорошо знает о. Александра, и недавно крестился у него. А до этого несколько раз завозил ему лес для стройки. По его словам, о. Александр был весьма хозяйственным «батьком». И не только отремонтировал храм, но еще и построил при нем церковный дом и воскресную школу. А также завел двух коров, лошадь, овец, кур и даже пару павлинов… И распахал большое поле под картошку и огород. А сельхозтехника у него лучшая в селе, и управляется он с ней лучше любого из деревенских. Сейчас же он строит возле храма двухэтажную деревянную гостиницу. Потому что народу к нему приезжает много. Даже из самой Москвы… И местные приходят. Сперва из любопытства, посмотреть на новый иконостас да на павлинов. А там, глядишь, и повадятся ходить в храм. А потом и крестятся…
От дел нынешних разговор незаметно перешел, так сказать, на дела давно минувшие. К изумлению Нины, Андрей заявил, что слышал об о. Василии:
— Это, наверное, тот поп, которого мужики н-ские в Пасху пьяного на телеге по селу возили? Мне про это отец рассказывал. Да еще прибавил, что это как раз мой дед и придумал для смеху его напоить. Да вряд ли сейчас его кто-то помнит. Вот разве что бабка Матвеевна. Если еще не померла, конечно…
Рассказ Андрея несколько смутил Нину. Ведь то, что она услышала от него, вовсе не соответствовало ее представлениям об о. Василии, как о человеке «без страха и упрека». Впрочем, его упоминание о «бабке Матвеевне» было куда важнее. Из дальнейших расспросов выяснилось, что она живет в деревне, мимо которой они вскоре должны были проехать. Разумеется, было бы непростительно не попытаться узнать от нее что-нибудь об о. Василии. И вскоре Нина уже шагала по единственной деревенской улице, под приветственный собачий лай из-за заборов. Нужный ей дом она нашла без труда. Потому что он стоял по соседству с местным магазином, одноэтажным зданием, выкрашенным в заметный издали ярко-оранжевый цвет, и за это прозванным местными жителями «апельсином».
С первого же взгляда на дом было видно, что живут в нем, как говорится, люди зажиточные, вернее, даже богатые. Он был обит новехонькой импортной вагонкой. Окна обрамляли резные кружева наличников. Слева под крышей торчала круглая тарелка антенны. А прямо перед домом стоял внушительного вида автомобиль, судя по всему — какая-то дорогая иномарка. В добротном высоком заборе справа и слева от дома виднелись две калитки. Поэтому Нина некоторое время раздумывала, в какую из них постучать. Сперва она подошла к левой, но была встречена столь грозным собачьим лаем, что не решилась приблизиться к ней снова. К счастью, за калиткой справа на огороде копошилась какая-то пожилая женщина. Вероятно, это была хозяйка дома.
Предположения Нины полностью подтвердились. Анна Петровна (так звали женщину), действительно была хозяйкой дома. Вернее, его правой половины. В левой жил ее взрослый сын с семьей. Между прочим, именно ему принадлежали и монументальный автомобиль, и ярко-оранжевый магазин. Надо сказать, что поначалу женщина держалась очень настороженно, а потому весьма недружелюбно. Но, узнав, что Нина — врач, сразу подобрела. И даже пригласила ее в дом, посмотреть «больную бабушку». То есть свою мать, Таисию Матвеевну. Иначе говоря, ту самую, упомянутую Андреем, «старушку Матвеевну», которая была жива, но вот уже несколько месяцев после перенесенного инсульта не вставала с постели.
Когда-то Нина читала, что в старые времена врачи, подмечая особенности походки, внешнего вида и поведения очередного больного, входящего к ним в кабинет, еще до беседы с ним могли поставить ему предварительный диагноз. Ей тоже нельзя было отказать в наблюдательности. И, по врачебной привычке, едва войдя в дом, она успела разглядеть и цветные половики на блестящем свежевыкрашенном полу, и сервант с полками, прогибающимися от фарфора и хрусталя, и розовые шифоновые занавески с пышными рюшами, и японский телевизор в углу, и большой прошлогодний глянцевый календарь на стене с аляповатым изображением пышной красавицы из какого-то телесериала. Видимо, все это соответствовало представлениям хозяйки о том, как должен выглядеть внутри богатый дом. Зато боковая комнатка, где обитала Таисия Матвеевна, имела весьма убогий вид. Там стоял комод неопределенного цвета, два стула с клеенчатыми спинками (в сиденье одного из них была выпилена круглая дыра, а на другом стояли эмалированная кружка с торчащей из нее ложкой и блюдце с засохшими остатками каши). В правом углу виднелась икона Божией Матери, кажется, Казанской. Под ней на кровати с никелированной спинкой, лежала маленькая худенькая старушка с бледным лицом и запавшими глазами. Большая часть старого ватного одеяла, которым она была прикрыта, сползла на грязный липкий пол, так что Нина сразу же поспешила поправить его. Заметив это, хозяйка пробормотала что-то типа «совсем плоха старушка стала». После чего принялась наблюдать за тем, как ловко гостья осматривает больную и беседует с нею. А вскоре, как видно, окончательно убедившись, что Нина не солгала ей, назвавшись врачом, она вышла из комнаты, оставив ее наедине с матерью. И Нина уже собралась было спросить Таисию Матвеевну, не помнит ли она отца Василия, как вдруг…
— Доктор, миленький… — голосом, певучим и тихим, как шелест падающей осенней листвы, произнесла старушка, стиснув ее руку и вглядываясь в нее незрячими светло-голубыми глазами. — …ты бы впрягся в тележку да свез бы меня домой… Дома-то так хорошо было…
— А откуда Вы? — спросила Нина, не совсем понимая, что та подразумевает под словом «дом».
— Из Никольского… — прошелестела Таисия Матвеевна. При этих словах Нина оживилась:
— А отца Василия Вы знали?
— Как же не знать-то? Это такой жалостный батюшко был… Я тогда еще маленькой была, и к нему на исповедь ходила. А он меня и спрашивает — в чем, мол, грешна? А я ему, как дома учили: во всем, мол, грешна, батюшко. Тогда он опять спрашивает: а старших-то слушаешься? Смотри, слушайся их, иначе грех будет… И мачеху слушайся, они с отцом тебе добра хотят… А малину чужую без спросу не рвала ли? Тут я испугалась — а ну как он мачехе расскажет? Это же мы его малину рвали, а он и заметил… А мачеха-то моя крутенька была, чуть что — сразу за косу, бывало, что и до крови надерет… Ох, думаю, и задаст она мне таску! Стою и молчу, только слезы текут. А он улыбнулся и говорит: полно, Бог простит. Только без спросу больше малину не рвите — грех это. А захотите ягод — приходите, я дам. Потом положил мне руку на голову, благословил. Ну, говорит, иди с Богом, будь умницей. Ох, какой же он был утешный батюшко! А каково тяжко ему-то самому было…
Старушка затряслась в беззвучном, безутешном плаче. Видимо, своими расспросами Нина разбередила ее давние душевные раны. Но причину ее слез Нина так и не узнала. Потому что в это время вернулась хозяйка и пригласила ее пить чай. Так что взятая Ниной в подарок отцу Александру коробка московских конфет с нарисованными на ней блестящими золотыми куполами оказалась весьма кстати. Впрочем, хотя Анна Петровна стремилась выглядеть радушной хозяйкой, Нине было не по себе. Не только потому, что хозяйку интересовало прежде всего то, как долго еще проживет больная мать. Но и оттого, что все, услышанное ею сегодня об отце Василии, совершенно противоречило тому, каким она его себе представляла. После этого у Нины пропало всякое желание писать о нем. Равно как и искать еще кого-нибудь, кто мог бы его помнить. И она решила вернуться в город.
Спустя полчаса она уже сидела в пыльном салоне автобуса, едущего на станцию. И даже не заметила, как проехала и старое кладбище, и развалины Никольского храма.
Ей было невдомек, что самой большой глупостью, совершенной ею в тот день, был именно этот отказ от дальнейших поисков.
* * *
Вернувшись домой, Нина, как говорится, с головой погрузилась в привычные заботы. И совершенно забыла о своей поездке. Тем более что и отец Александр с тех пор ни разу не появлялся в городе. Однако спустя пару месяцев дело отца Василия приняло, как говорится, неожиданный оборот. Потому что в нем появился новый свидетель.
Как-то в палату к Нине поступила очередная больная. Звали ее Верой Никандровной. За годы врачебной практики Нине редко приходилось видеть таких красивых старых женщин. Хотя, точнее говоря, речь шла не столько о внешней красоте, сколько о чем-то ином, пронизывавшем весь облик этой старушки, словно некий свет, льющийся откуда-то изнутри. Это сложно было выразить одним словом: благообразие, интеллигентность, благородство… Но им были проникнуты и речь, и поведение этой восьмидесятилетней женщины. Именно поэтому с первых дней, как она оказалась в больнице, ее полюбили не только соседки по палате, но и медсестры, и врачи. Прежде всего — Нина. Тем более что Вера Никандровна, в свое время работавшая завучем в одной из городских школ, была из тех людей, общение с которыми приносит радость.
Однажды, в очередной раз придя с обходом в палату, где находилась Вера Никандровна, Нина обратила внимание на книгу, которую та читала. Такие книги — с кожаными корешками, в переплетах, оклеенных бумагой с мраморными разводами, ей уже приходилось видеть прежде. Но вот держать в руках — крайне редко. Потому что это была какая-то старинная книга, из тех, что иногда можно увидеть на полках букинистических магазинов.
— Это Лесков, — сказала Вера Никандровна, перехватив ее вспыхнувший взгляд. — Я его очень люблю читать. И мой дядя тоже любил. Это как раз его книга. Хотите посмотреть?
Перелистывая гладкие, пожелтевшие от времени страницы, Нина добралась до титульного листа. И обмерла. Потому что увидела там аккуратную надпись, сделанную черными чернилами: «Священник Василий Т-кий».
Вот так, говоря словами поэта, «по воле Бога Самого», Нина встретилась с единственной оставшейся в живых родственницей отца Василия — его племянницей.
* * *
В отличие от многих старых людей, которые и поныне продолжают жить страхами недавнего прошлого, а потому предпочитают хранить молчание, Вера Никандровна охотно согласилась рассказать Нине о своем дяде. Поэтому в ближайшее дежурство Нины они уединились в ординаторской. И там, за чашкой чая, Вера Никандровна приступила к своему повествованию:
— …Он был моим дядей по матери. И, можно сказать, моим приемным отцом. Они с матушкой взяли меня к себе после того, как отец женился вторично. Его жена не любила меня… А у них с матушкой Поликсенией не было своих детей… Таких людей, как они, я больше никогда не встречала. Как они любили друг друга! Можно сказать, души друг в друге не чаяли. Только матушка иногда говорила мне, что хотела бы пережить его — «чтобы он по мне не наплакался, как без меня один останется». Да вышло иначе — она умерла первой… С тех пор он словно сам не свой стал. И пить начал. После этого его и отправили в село служить. Я тогда хотела с ним поехать, чтобы помогать ему. Да он не разрешил, велел к отцу вернуться. Недолго я там пожила — сбежала от них. Потом в прислугах жила у разных людей, на заводе даже работала. А уже после революции приняли меня в комсомол и отправили учиться в институт… А дядя мой все это время так и служил в том селе. Я у него много раз бывала. Он мне никогда не рассказывал, как ему там жилось. Да только я видела — тяжело ему приходилось. Бедно он жил. И по дому все делал сам, никто ему не помогал. А как случится у кого беда, к нему бегут: «помоги, батюшка». Бывало, он последнее им отдавал. А они за это над ним только смеялись. Особенно один мужик, злой, глумливый, и звали его под стать этому — Иудой. Раз в Пасху, когда дядя с крестным ходом село обходил, зазвал он его к себе и напоил допьяна. Потом со своими дружками посадил его на телегу, да и провез по селу. После того дядя долго болел и пить бросил… Последний раз я к нему приезжала за три дня до его ареста. Он болен был, дома лежал. Если б не я, ему бы тогда и воды подать было некому. А мне через два дня надо было в город вернуться. Вот я ему и говорю — не житье тебе здесь, дядя. Пропадешь ты тут один. Давай уедем вместе в город. Там я за тобой ухаживать буду. А что до церкви — разве мало в городе церквей? Ходи в какую хочешь… Только он отказался. Не могу, говорит, их бросить. Я за них перед Богом в ответе. И тут прибегает какая-то женщина, плачет в голос: «ой, батюшка, беда! Там у церкви мужики собрались и кричат: «Обманули нас, что Советская власть — народная! Какая же это народная власть, если она у нас последнее отбирает! Не нужна нам такая власть!» И Иуда мой там… Их же за это всех заберут! Батюшка, ради Христа, помоги!» Насилу он ее успокоил и назад отослал. А потом говорит: «Не надо было им этого делать. Да поздно уже…» И смолк, словно задумался о чем-то. А потом, хоть дело уже к вечеру было, велел мне немедленно в город возвращаться. Потом я узнала, что после моего отъезда он в правление пошел. И сказал, что это он организовал сходку у церкви. А потому пусть накажут его одного, а мужиков отпустят. Только зря он надеялся, что их отпустят — всех их осудили. А самый большой срок ему дали. Там, в лагере, он и погиб. Вот и все…
* * *
…Вернувшись домой, Нина еще раз перечитала выписки из следственного дела отца Василия. Теперь, после рассказа Веры Никандровны, все тайны и загадки, казавшиеся прежде неразрешимыми, наконец-то получили объяснение. И Нине стало понятно, почему тогда, два месяца назад, Бог не дал ей написать статью об отце Василии. Ведь она невольно написала бы о нем неправду. А ложь, даже совершенная по неведению или из благих побуждений, неугодна Богу. И, если бы она изобразила его бесстрашным и безупречным героем, то умалила бы его подвиг. Потому что священник, добровольно пошедший на смерть за своих врагов, был самым обыкновенным человеком… в чьей немощи совершилась сила Господня.
Великая жатва
Тот день начался, как обычно. Закончив обход больных в своих палатах, врач-невролог Нина Сергеевна Н. направилась в ординаторскую. И тут заметила, что в коридоре у окна, вглядываясь в проходящих мимо людей и явно кого-то поджидая, стоит терапевт из соседнего отделения Татьяна Игоревна К., слывшая среди коллег особой, весьма неприятной в общении. Но не успела Нина задаться вопросом, чем бы мог быть вызван ее визит и к кому б она могла прийти, как Татьяна Игоревна решительным шагом направилась к ней. Прижав Нину к стене и подозрительно озираясь по сторонам, она громко зашептала:
— Слушай, у тебя, случайно, нет канона о самоубийцах?
И, заметив растерянность на лице Нины, поспешила пояснить:
— Ну, того канона, который читают по самоубийце. Нигде не могу его найти. Может, у тебя есть? Я с него сделаю копию и сразу же верну. Он мне очень нужен. И чем раньше, тем лучше. Можно сказать, от этого зависит моя жизнь.
В юности Нина очень любила читать романы. Особенно те, которые изобиловали всевозможными тайнами и приключениями. Потому что, к сожалению, а возможно, и к счастью, в ее собственной жизни ничего этого не было. Но, хотя увлечение романами давно уже миновало, сейчас на Нину вновь повеяло терпким ароматом некой зловещей тайны, словно сошедшей со страниц тех, полузабытых ею, книг. В самом деле, с чего бы это вдруг ее коллеге срочно понадобился «канон о самовольне живот свой скончавшем»? И почему от этого зависит ее жизнь? Ей было ясно лишь одно — Татьяне Игоревне на самом деле для чего-то крайне необходим текст этого канона. Иначе бы она не решилась обратиться к человеку, с которым была в ссоре уже три месяца. То есть к ней, к Нине.
Они знали друг друга много лет. Еще с тех пор, когда вместе учились в мединституте. И, можно даже сказать, дружили. По крайней мере, у замкнутой и неприветливой Татьяны Игоревны никогда не было знакомых ближе, чем Нина. А все ее интересы до недавнего времени сводились к работе, хождению по магазинам, просмотру телесериалов да чтению женских романов, которые она «проглатывала» один из другим, не запоминая содержания. В отличие от Нины, к вере она относилась равнодушно. Или, судя по ее язвительным насмешкам над религиозностью подруги, даже враждебно. Однако после того, как год назад Татьяне Игоревне, с юности не отличавшейся крепким здоровьем, пришлось пройти обследование в онкологическом диспансере, она, ко всеобщей неожиданности, крестилась. После чего изменилась до неузнаваемости. Особенно с тех пор, как четыре месяца назад стала ходить в Рождественский храм, настоятель которого, отец Виктор, слыл строгим подвижником, «яко един от древних отцев». И его прихожане, по известной поговорке, стремились походить на своего батюшку. Неудивительно, что Татьяна Игоревна, став духовной дочерью о. Виктора, тоже принялась вести поистине подвижническую жизнь. Так что, если раньше она, по примеру многих сверстниц и коллег, тщательно следила за своей внешностью, стремясь как можно дольше «притворяться молодою», то сейчас, без косметики и украшений, в темной одежде, с гладко зачесанными назад седеющими волосами, собранными в пучок на затылке, и скорбно поджатыми губами, выглядела намного старше своих лет. И в сумке ее, вместо очередного романа, теперь всегда лежал пухлый молитвослов со множеством закладок. С ним соседствовала майонезная баночка с винегретом или картошкой, поскольку после крещения Татьяна Игоревна стала строгой постницей. Так что во время обеда ела отдельно от других врачей, считая грехом даже сидеть за одним столом с неверующими и не постящимися. Разумеется, она много раз гневно обличала и поучала своих коллег, надеясь обратить их ко благочестию. Но добилась лишь того, что перессорилась с ними. А напоследок — и с Ниной, когда та отказалась перейти из собора, куда ходила уже лет десять, в Рождественский храм. В итоге Татьяна Игоревна, обвинив подругу в неуважении к о. Виктору, перестала с ней общаться, и даже при случайных встречах делала вид, что не замечает ее. Так что, если после этого она решила обратиться к Нине за помощью, значит, с ней явно случилась какая-то беда. Вот только что же с ней произошло?
Впрочем, Нина не стала приставать с расспросами к своей бывшей подруге. А просто пообещала поискать дома нужный ей канон. И, если он найдется, дать его Татьяне Игоревне.
* * *
Тем не менее, Нине все-таки хотелось узнать, зачем ей мог понадобиться канон, читаемый по самоубийце. Вдобавок, она не была уверена, есть ли он у нее самой. Именно поэтому, придя домой, она сразу же принялась рыться в своих книгах. И наконец отыскала текст этого канона в одном из молитвословов. Теперь оставалось лишь отдать книгу Татьяне Игоревне. Вот только сделать это можно было не раньше понедельника. То есть через два дня. Потому что завтрашний субботний день Нина, по давней привычке, собиралась посвятить стирке, уборке и тому подобным хозяйственным делам. Конечно, оставалось еще воскресенье. Но, как уже говорилось, они с Татьяной Игоревной ходили в разные храмы. И Нина настолько привыкла к собору, что, к чему таить, ей было совсем не по душе идти на воскресную Литургию в другой храм. Даже ради благого дела…
Однако ее все больше одолевало любопытство. В самом деле, с чего бы Татьяна Игоревна так стремилась заполучить этот канон? Может быть, он нужен кому-то из ее знакомых? Но вряд ли она стала бы так стараться для чужих людей. Да и какие могут быть знакомые у столь необщительной дамы, как Татьяна Игоревна… Если же он нужен ей самой, то по ком она собирается его читать? Ведь ее родители умерли своей смертью. Кто же тогда этот таинственный самоубийца? А что, если это человек, который когда-то любил Татьяну Игоревну, но был отвергнут ею? И, не вынеся этого, наложил на себя руки. Теперь же она, не выдержав угрызений совести, собирается замаливать грех, который он совершил по ее вине. Нина знала много подобных историй…из романов, читанных ею в юности. Вот только почему ее бывшая подруга сказала, что от того, удастся или нет ей достать текст канона, зависит ее собственная жизнь? Тогда счет времени для нее может идти уже не на дни, а на часы. Но если Нина привезет ей книгу только в понедельник или даже в воскресенье, то успеет ли она вовремя помочь Татьяне Игоревне? А в том, что той действительно нужна помощь, Нина теперь не сомневалась.
В итоге спустя полчаса она уже звонила в дверь квартиры, где жила ее бывшая подруга.
* * *
Судя по тому, что в ее окнах горел свет, она была дома. Однако напрасно Нина, стоя на полутемной лестничной площадке, то нажимала на кнопку звонка, то прислушивалась в надежде уловить хоть какой-то звук за дверью. В квартире Татьяны Игоревны царила мертвая тишина. И тогда Нина поняла, что опоздала. С ее подругой уже случилось нечто страшное и непоправимое. Причем по ее вине… В полном смятении она стала спускаться по лестнице, на ходу пытаясь сообразить, что же теперь ей остается делать. Как вдруг за ее спиной вспыхнул свет. Нина резко обернулась — и от неожиданности едва не скатилась вниз по бетонным ступенькам. В ярко освещенном дверном проеме стояла Татьяна Игоревна.
Да, это была она. Живая и невредимая. Но даже не это удивило Нину. А то, что, судя по выражению лица ее бывшей подруги, она вовсе не обрадовалась ее приходу. Напротив, была раздосадована. И даже не собиралась скрывать этого.
— Прости Христа ради, — процедила Татьяна Игоревна, смиренно опустив глаза. — Просто батюшка не благословляет нам отвлекаться от молитвы. А я как раз дочитывала правило. Но теперь ты уже можешь войти. Если, конечно, у тебя есть ко мне дело.
Едва переступив порог ее квартиры, Нина убедилась, что Татьяна Игоревна сказала ей правду. Потому что сквозь приоткрытую дверь в ее комнату была видна горящая перед иконами лампадка, а ниже, на тумбочке, служившей аналоем, — раскрытый молитвослов, на котором лежали длинные черные четки, какими обычно пользуются монахи. Впрочем, и сама Татьяна Игоревна, в длинном черном платье, с темным платком на голове, сейчас вполне походила если не за инокиню, то на послушницу. Нина не преминула сказать ей об этом — и ее бывшая подруга прямо-таки расцвела от радости. Да, она уже второй месяц по благословению отца Виктора молится по четкам и читает иноческое келейное правило. И собирается вскоре уйти в монастырь. Потому что наступили последние времена, так что спастись уже невозможно нигде, кроме как за стенами святой обители. А ведь на нее возложена обязанность замаливать не только свои, но еще и чужие грехи…
При этих словах Нина, как говорится, навострила уши. Однако Татьяна Игоревна, окончательно войдя в роль гостеприимной хозяйки, предложила ей разделить с нею трапезу. Или, проще говоря, выпить чаю. После чего пошла на кухню ставить чайник, оставив ее одну в комнате. Так что у Нины было достаточно времени, чтобы оглядеться вокруг.
С того времени, когда она последний раз побывала в этих стенах, многое здесь изменилось, причем до неузнаваемости. Вместо женских романов на полке теперь стояло объемистое «Добротолюбие», а также зачитанные «Житие и чудеса старца Сампсона» и книжка «Старец Антоний», из которых торчало множество закладок. Было там и еще десятка два других книг и брошюр, исключительно духовного содержания. Судя по их названиям, Татьяна Игоревна отдавала предпочтение жизнеописаниям современных старцев, а также книгам про чудеса и загробную жизнь. Вот и сейчас молитвослов на тумбочке соседствовал с толстым томом, озаглавленным «Доказательства существования ада», из которого торчала шариковая ручка. Впрочем, поодаль, под сероватой от пыли салфеткой, виднелась еще одна книга. А именно — Новый Завет.
Над диваном, где прежде висел гобелен в рамке с изображением полунагой египтянки, обнимающей гривастого льва, теперь, словно на витрине церковной лавки, теснилось множество икон. Все они были новыми. Кроме одного образа, висевшего на самом верху, темного, с кое-где облупившейся краской. На нем был нарисован Спаситель. Только не таким, каким Его обычно изображают на иконах. Не с Евангелием в руке. И не на царском престоле. А со связанными руками, в терновом венце и багрянице. И хотя Нине прежде уже доводилось видеть подобные иконы, причем гораздо более искусной работы, ни на одной из них на лике Спасителя не было выражения столь безмерной скорби и муки… Так что ей вспомнились слова, сказанные Им Апостолам в Гефсимании: «…душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь, и бодрствуйте»[8]. Его мольба, которой в ту страшную ночь не вняли даже самые близкие Его ученики…
— Это икона моего прадеда, — сказала вошедшая в комнату Татьяна Игоревна, перехватив взгляд Нины. — Ее нашли у него в шкафу после того, как он умер. Вернее, отравился. Сам в ад пошел и всю свою семью погубил. Это из-за него и дядя Вася спился, и тетя Агния замуж не вышла. И в том, что я всю жизнь болею, тоже он виноват. Так мне и батюшка сказал: всех вас Бог за его грех наказал. И после этого я же еще его душу и отмаливать должна! Ведь из всей его родни только и остались, что я да мамина младшая сестра Агния. А она, как всю жизнь верила в свой коммунизм, так до сих пор и верит… старая дура!
От стыда Нина была готова провалиться сквозь землю. Тоже мне, Анна Радклиф выискалась! Барбара Картленд![9] Это же угораздило ее придумать такую нелепую историю об отвергнутом женихе-самоубийце! Да еще и самой поверить в нее. После чего мчаться сломя голову на другой конец города. Хотя, оказывается, вполне можно было подождать понедельника! Не зря же говорят: «за дурной головой — ногам работа»! Вот к чему приводит чтение романов! А ведь на самом деле все намного проще — в свое время прадед Татьяны Игоревны покончил с собой. А теперь она, по благословению отца Виктора, собирается читать по нем канон «о самовольне живот свой скончавшем». Вот и все. И ничего загадочного тут нет.
Однако Нине не верилось, что православный человек решился наложить на себя руки. Тем самым обрекая свою душу на вечную погибель. Может быть, он умер, что называется, «при невыясненных обстоятельствах», так что его сочли самоубийцей. Но был ли он им на самом деле?
— Увы, здесь нет никакой ошибки, — вздохнула Татьяна Игоревна, когда Нина поделилась с ней своими сомнениями. — Он действительно покончил с собой. У мамы хранились кое-какие его документы. В том числе и свидетельство о его смерти. Я сама его однажды видела. И там было написано, что он отравился. Сейчас я попробую найти те бумаги. Кажется, я их не выбросила во время последнего ремонта…
Она долго рылась на антресолях, пока, наконец, не извлекла оттуда серый клеенчатый школьный портфельчик. После чего, усевшись на диван вместе с Ниной, принялась перебирать его содержимое. Там было свидетельство о рождении Татьяны Игоревны, а также дипломы и свидетельства о смерти ее родителей, инструкции к швейной машинке, к стиральной машине «Ока», к радиоле «Маяк» и электробритве «Харьков». Было несколько сложенных вчетверо похвальных грамот, поздравительные открытки советских времен, талоны на продукты, пара акций компаний «МММ», старый лотерейный билет… одним словом, все, что угодно, кроме того, что они искали. Но, когда в руках у Татьяны Игоревны оставалось всего лишь несколько пожелтевших от времени бумаг и бумажек, из них с глухим звоном вдруг выпал на пол какой-то маленький, черный предмет. Нина успела поднять его первой. Это был старый, весь покрытый окисью серебряный крестик.
Вслед за тем Татьяна Игоревна протянула ей наконец-то нашедшееся свидетельство о смерти своего прадеда. В нем значилось, что Павлушков Дмитрий Иванович, 62 лет, умер 3 ноября 1937 года. И указана причина смерти — отравление морфием. То есть самоубийство.
— Он работал врачом в больнице, — пояснила Татьяна Игоревна. — Поэтому и смог достать морфий. В какой именно? Мама говорила, что в больнице ГУЛАГа, где лечили заключенных из здешних лагерей. А он там был фтизиатром[10]. Хотя о каком лечении туберкулеза могла идти речь в те времена! Самому бы не заболеть. Поэтому мало кто из врачей стремился пойти туда работать. Правда, мама рассказывала, что там он очень хорошо получал. Куда больше, чем раньше, когда работал в амбулатории. Да там еще и продуктовый паек давали. А когда он туда перешел, его дочь, то есть нашу бабушку, взяли работать учительницей музыки в лучшую городскую школу. Как бы теперь сказали, в элитную. Там же учились ее младшие дети, сын Вася и дочь Агния. Пока ему не взбрело в голову наложить на себя руки. Тогда бабушку сразу уволили, а ее детей перевели в другую школу, где училась всякая шантрапа. Представляешь, какой это был удар для всей семьи! И все по его вине! Правда, как только о нем заходила речь, мама сразу заявляла: «о мертвых — либо хорошо, либо — ничего». Она его всегда защищала. Потому что в то время, когда все это случилось, она давно уже работала и замужем была. Вот и не пострадала, как все остальные.
— А что это за крестик? — полюбопытствовала Нина.
— Когда его нашли мертвым, этот крестик был на нем, — ответила Татьяна Игоревна. — По крайней мере, так рассказывала мама. Разумеется, его сразу же сняли… А позже в гардеробе, за одеждой, обнаружили и икону (она подняла глаза к образу Спасителя в терновом венце). Мама не дала их выбросить. У нее были и еще кое-какие его вещи: деревянный стетоскоп, портсигар, пара запонок. Еще тетрадка была — то ли его дневник, то ли какие-то записки. А в нее разные бумаги вложены. Я только одну видела: не то письмо, не то заявление, с просьбой улучшить питание и условия содержания больным туберкулезом… Чтобы снизить их смертность. Кажется, так. Ума не приложу, зачем мама так дорожила всем этим хламом? После ее смерти я его сразу же выбросила.
Тем временем Нина заметила среди оставшихся еще не разобранными бумаг надорванный конверт, из которого торчал краешек какой-то фотографии. Похоже, старинной. И не ошиблась. Судя по тисненой золотом надписи внизу, снимок был сделан в известной городской фотомастерской. Поскольку он выглядел как новый, было ясно, что прежние хозяева бережно хранили его. На нем был изображен священник, на вид лет сорока или чуть старше. С темными глазами, пристально глядевшими из-под мохнатых бровей, с пышной гривой чуть тронутых сединой волос и небольшой окладистой бородой. Но за его красивой, картинной внешностью угадывалось нечто куда более важное и значимое: ум, сильная воля и тот душевный мир, что отличает людей глубокой веры. Сзади имелась надпись, сделанная черными чернилами: «На молитвенную память другу Мите П. от протоиерея Феодора Адрианова. 10 сентября 1917 г.».
Для Татьяны Игоревны эта находка стала полной неожиданностью. Хотя совершенно не заинтересовала ее. Поэтому она предложила Нине взять фотографию себе. Правда, в обмен на принесенную ею книжку с каноном. И была очень довольна столь выгодным для себя обменом.
Что же до Нины, то все эти рассказы и находки убедили ее в том, что эта давняя история полна тайн и загадок. Правда, теперь не оставалось сомнений — прадед Татьяны Игоревны действительно покончил с собой. Вот только почему он это сделал? Нет ли тут связи с тем письмом, в котором он просил начальство улучшить условия содержания заключенных в лагерной больнице? И эту просьбу потом вменили ему в вину… Или причина была какой-то иной? Тогда что же могло заставить верующего человека совершить самоубийство? Ведь старый врач явно верил в Бога. Иначе бы он не держал дома икону и не носил бы крестик. В те богоборные времена на такое мог решиться лишь верующий человек. Да и вряд ли атеист стал бы хранить у себя фотографию священника. Разве только в одном случае: их дружба была настолько крепкой, что революция и все последовавшие за ней перемены в стране не прервали ее. Причем, судя по дарственной надписи на фотографии, она началась еще в детские годы. Так что для о. Феодора Дмитрий Иванович навсегда остался «другом Митей»… Дружбу этих двух людей прервала лишь смерть одного из них. Но кто же умер первым?
Вдобавок, чем дольше Нина вглядывалась в лицо священника с фотографии, тем больше оно казалось ей знакомым. Словно раньше она уже где-то видела его. Однако «обжегшись на молоке, дуют и на воду». И память о недавнем конфузе была еще слишком свежа, чтобы в очередной раз строить домыслы и догадки. Так что Нина решила, что куда разумнее будет встретиться с единственной оставшейся в живых родственницей врача Дмитрия Павлушкова, которая знала его лично. А потому могла пролить свет на тайну его смерти. А именно — с его младшей внучкой, Агнией Васильевной.
На эту встречу Нина возлагала очень большие надежды. Не подозревая, насколько обманется в своих ожиданиях.
* * *
Встретиться с Агнией Васильевной оказалось отнюдь не так просто, как поначалу представлялось Нине. Ибо Татьяна Игоревна отзывалась о своей родственнице крайне недоброжелательно. А потому не хотела и слышать о том, чтобы познакомить с ней Нину. Причем их вражда была вызвана не только, так сказать, идейными разногласиями. По словам Татьяны Игоревны, ее тетка всю свою жизнь ненавидела их семью. Особенно ее мать, приходившуюся Агнии Васильевне старшей сестрой. И началом этой вражды послужило как раз самоубийство их деда, Дмитрия Павлушкова, последствия которого сказались на всех его родственниках. Кроме старшей дочери, к этому времени уже ставшей взрослой и самостоятельной. В итоге, сколько та ни помогала матери и брату с сестрой, они никогда не простили ей того, что ей, по их мнению, жилось лучше, чем им. А впоследствии, перестав нуждаться в ее помощи, и вовсе порвали с нею отношения. Лишь много лет спустя, уже после смерти сестры, Агния Васильевна снизошла до общения с ее дочерью, Татьяной Игоревной. Возможно потому, что с годами она все больше нуждалась в медицинской помощи, а ее племянница как раз была врачом…
Неудивительно, что Нине пришлось долго уговаривать Татьяну Игоревну устроить их встречу. Вдобавок, найти для нее благовидный предлог. Поскольку, со слов племянницы, Агния Васильевна отличалась крайней подозрительностью, так что во всех незнакомых людях видела воров и убийц. Хотя как раз тут особых затруднений не возникло: старушка давно жаловалась на головокружения, шум в ушах и снижение памяти. А все эти симптомы были как раз «по части» невролога, каковым являлась Нина. Так что ее приход к Агнии Васильевне мог сойти за обыкновенный визит врача. Вдобавок, врача, настолько хорошо знакомого ее племяннице, что та доверила ему заботу о здоровье любимой тети.
Сначала все шло по намеченному плану. Нина осмотрела Агнию Васильевну. Причем очень тщательно. Потом успокоила ее, уверив, что не обнаружила ничего, угрожающего ее здоровью. Затем назначила ей лечение, подробно объяснив характер действия каждого из препаратов и даже записав на бумаге их название, дозировку, способ приема и его длительность. В итоге Агния Васильевна, которая поначалу исподлобья поглядывала на незваную гостью, изъявила желание угостить ее чаем. Следуя за старухой на кухню, Нина обернулась — и поймала удивленный взгляд Татьяны Игоревны. Похоже, Агния Васильевна не удостаивала подобной чести даже собственную племянницу…
Чай оказался настолько слабым, что, похоже, заварку уже неоднократно заливали кипятком. А из угощений на столе стояли лишь щербатое блюдце с засохшим вареньем и вазочка с твердокаменными пряниками. Однако благодаря Нине, догадавшейся захватить с собой рулет и коробку мармелада, эти деликатесы так и остались нетронутыми. Потому что даже подозрительная Агния Васильевна, убедившись, что принесенные гостьей продукты не отравлены, набросилась на мармелад, в одночасье опустошив половину коробки. И при этом жаловалась на обнаглевших чиновников и распоясавшихся бандитов, на то, что жизнь теперь стала совсем плохой, не то что раньше, когда врагов народа расстреливали и оттого в стране царил порядок… А как перестали расстреливать, так не стало никакого порядка, и справедливости тоже не стало. Где же справедливость, если она, проработав всю жизнь, получает такую крохотную пенсию, что и на хлеб-то едва хватает? А молодежь сейчас пошла бессовестная, ей до стариков и дела нет… Ничего, сами когда-нибудь состарятся…как аукнется, так и откликнется…
Судя по тому, что, говоря все это, Агния Васильевна сердито косилась на свою племянницу, нетрудно было догадаться, кого она подразумевает под «бессовестной молодежью». Кажется, это понимала и сама Татьяна Игоревна. Потому что Нина заметила, как ее губы дрогнули…и тут же сжались сильнее обычного.
Тогда она решила, что пора вмешаться и разрядить ситуацию:
— Что Вы, уважаемая Агния Васильевна! У Вас такая чудесная племянница. Видите, как она о Вас заботится — вот и меня к Вам пригласила. И сама она замечательный врач. Наверное, этот дар у нее по наследству. Она говорила, что Ваш дедушка тоже был врачом…
Она не успела закончить фразу. Агния Васильевна вскочила, смахнув на пол полупустую коробку, и с криком бросилась на Нину:
— Я не хочу о нем слышать! Он сам во всем виноват! Он всегда думал о ком угодно, но не о нас! А тебе до него какое дело? Шпионка проклятая! А ну, убирайся отсюда, не то милицию вызову!
К счастью для Нины, Татьяна Игоревна успела заслонить ее собой. В следующий миг она, сорвав с вешалки куртку и платок и оцарапав руку о ржавую задвижку, уже выскочила в коридор. А вслед ей несся истошный крик разъяренной старухи:
— Это ты во всем виновата, дура богомольная! Зачем ты привела ко мне эту шпионку?!
* * *
Нине понадобилось немало времени на то, чтобы прийти в себя. Когда же она успокоилась настолько, что смогла, наконец, поразмыслить над увиденным и услышанным, то поняла — визит к Агнии Васильевне не стоит считать неудавшимся. Ведь благодаря ему в истории загадочного самоубийства врача больницы ГУЛАГа появились новые детали. Прежде всего, теперь не оставалось сомнений, что оно произошло по какой-то важной причине. Причем настолько важной, что из-за нее Дмитрий Павлушков решился обречь свою душу на вечные адские муки. Возможно, Агния Васильевна знала эту причину. И именно поэтому обронила многозначительную фразу: «он сам во всем виноват». Но что означали другие ее слова: «он всегда думал о ком угодно, кроме нас»? Только ли то, что после самоубийства врача его дочь лишилась работы, а внуки — места в привилегированной школе? А может, Дмитрий Павлушков тайно помогал кому-то из тех, кого тогда относили к «врагам народа»? И, когда это открылось, покончил с собой в страхе за собственную жизнь и свободу. Вот только кому он мог помогать?
Тут Нине опять вспомнилось, как Татьяна Игоревна рассказывала ей о письме, найденном среди бумаг прадеда. Том самом, в котором он ходатайствовал, чтобы больным туберкулезом заключенным улучшили условия содержания. В те времена подобный поступок вполне могли расценить как пособничество врагам народа. Со всеми последствиями этого… Впрочем, «врагом народа» тогда мог оказаться кто угодно. Например, кто-либо из знакомых или друзей Дмитрия Павлушкова. Хотя бы тот же о. Феодор Адрианов, некогда подаривший ему в знак дружбы свою фотографию. Если, конечно, он дожил до 1937 года.
Как говорится, утопающий хватается и за соломинку. И Нина решила на всякий случай проверить эту версию. А потому достала с полки недавно купленную книгу, где были опубликованы сведения о православных, пострадавших за веру на территории их области. После чего поняла, что не случайно лицо о. Феодора показалось ей знакомым. Действительно, прежде она уже видела его. На фотографии в этой самой книге. Правда, на ней священник выглядел уже стариком. Судя по тому, что он был снят в профиль и анфас, а на груди у него висела табличка с фамилией и годом рождения, фотография была сделана после его ареста. Под ней размещалась биографическая справка о протоиерее Феодоре Адрианове.
Она была краткой и представляла собой перечень дат с комментариями к ним. Согласно этим данным, о. Феодор родился в 1875 году в семье дьякона. По окончании духовной семинарии несколько лет работал учителем, а затем, после рукоположения в сан священника, служил в одной из городских церквей. В 1931 году был арестован по обвинению в «контрреволюционной агитации» и сослан на три года в Северный край. 20 августа 1937 года арестован вторично, на сей раз «за участие в тайных богослужениях и создание контрреволюционной группировки церковников». 14 сентября постановлением тройки УНКВД приговорен к расстрелу. Расстрелян 22 сентября 1937 года. 8 июня 1959 года реабилитирован посмертно.
Итак, о. Феодор Адрианов был арестован и расстрелян за несколько месяцев до самоубийства Дмитрия Павлушкова. Все это время его друг оставался на свободе. Так что, судя по всему, он был совершенно непричастен к делу о. Феодора. Тогда почему же он так ненадолго пережил его?
Увы, эту тайну старый врач, как говорится, унес с собой в могилу.
* * *
Окажись на месте Нины кто-то другой, он бы давно махнул рукой на всю эту запутанную историю. К чему, как говорится, ворошить далекое прошлое? Тем более что речь шла о совершенно чужом человеке. Причем таком, которого ненавидели даже ближайшие родственники, считавшие его виновником всех своих несчастий. Вдобавок, становилось очевидным, что поиски зашли в тупик. А потому их вполне можно было прекратить, занявшись вместо этого иными, куда более важными и насущными делами.
Однако Нина решила продолжать их до тех пор, пока остается хоть малейшая надежда разгадать тайну самоубийства Дмитрия Павлушкова. Потому что ей очень хотелось узнать правду. Уже не из любопытства. И даже не оттого, что этот человек был ее собратом по врачебному ремеслу. Просто ей было жаль его. Интуиция подсказывала ей, что Дмитрий Павлушков не заслужил ненависти со стороны своих домашних. Хотя бы потому, что сам он любил их. Ведь это ради них он перешел работать из амбулатории в больницу ГУЛАГа. После чего в их семье появился достаток, дочь взяли на хорошую работу, а внуков — в престижную школу. Но для того, чтобы его родные получили все эти блага, сам старый врач рисковал здоровьем. Ибо, работая с больными тяжелыми формами туберкулеза, вполне мог заразиться сам. Можно сказать, он рисковал даже жизнью. Поскольку, как верно подметила его правнучка, о каком лечении туберкулеза могла идти речь в те времена? После этого казалось странным, что человек, привыкший жертвовать собой ради семьи, вдруг ни с того ни с сего совершил самоубийство. Несомненно зная, что от этого могут пострадать дорогие для него люди. Тогда почему он все-таки это сделал?
Но и на этот вопрос Нина не могла найти ответа. И поэтому решила обратиться за помощью к одному знакомому, который куда лучше, чем она, разбирался в людях. Поскольку он был, что называется, духовным врачом. То есть священником.
* * *
Когда-то о. Александр, а в ту пору еще Александр Иванович Т., был ее коллегой. И работал с Ниной в одном отделении. Мало того — тогда он даже писал диссертацию по неврологии. То было в самом конце 80-х годов, когда, после празднования тысячелетия Крещения Руси, словно вернулись времена Владимира Святого, и народ, кто просто из любопытства, а кто и в поисках пути и истины, потянулся в храмы. Среди последних был и Александр Иванович. Поскольку же вслед за тем в области начали открываться новые приходы, а потому понадобились и батюшки, уже через полтора года он сменил белый халат врача на черную рясу священника. После чего был направлен служить в приход в один отдаленный поселок. Причем настолько убогий, что иные из старших коллег о. Александра, считавшие его «увлечение религией» — блажью, а уход из аспирантуры — безумием, были уверены — через пару месяцев житья там он присмиреет и поумнеет. А в итоге вернется и в медицину, и в науку… Однако «человек предполагает, а Бог располагает». И с Его помощью о. Александр не только не сбежал с дальнего и бедного прихода, но, напротив, так активно занялся его благоустройством, что всем сразу стало ясно — он прочно и явно надолго там обосновался. Он не просто отремонтировал, но фактически возвел заново тамошнюю вконец обветшавшую деревянную церквушку. А рядом с нею построил воскресную школу и даже гостиницу для паломников, так как со временем его приход стал объектом паломничества не только для местных жителей, но и для горожан, и даже для людей из других епархий. А прозвище «чудотворец», которым кое-кто за глаза называл отца Александра, поначалу, разумеется, иронически, теперь произносилось, что называется, со священным трепетом. Причем вполне заслуженно. Он действительно совершил чудо, возродив и обустроив свой приход. Хотя, что было не менее удивительно, нисколько этим не гордился.
Однако о. Александр, занятый, помимо служения в храме, многочисленными строительными, хозяйственными, просветительскими и миссионерскими делами, лишь крайне редко мог позволить себе выбраться в город. Но уж если приезжал, то непременно наведывался к своим старым знакомым. В том числе и к Нине.
Вот и на сей раз, оказавшись в городе по каким-то делам, он заглянул к ней в гости. А Нина, пользуясь случаем, рассказала ему о своих попытках разобраться в загадочной истории, которую она случайно (а возможно, и не случайно) услышала от бывшей подруги. Признавшись, что сделать это в одиночку ей так и не удалось. А потому она очень надеется на помощь о. Александра. Ведь ей хорошо известно, что в городе у батюшки имеется множество знакомых и духовных детей. В том числе и людей весьма влиятельных.
В отличие от нее, о. Александр куда больше заинтересовался судьбой протоиерея Феодора Адрианова. Ведь он уже который год собирал сведения о своих земляках, пострадавших за веру. Причем не только архивные данные, но и воспоминания о них. В будущем же собирался написать на их основе повесть или роман о новомучениках. Чтобы сделать подвиг этих людей понятным даже тем людям, кто еще только приходит к Богу. А потому не знает, какого мужества требует от человека вера. И какое мужество придает ему она.
— А ведь похоже, что у него есть родственники, — заявил о. Александр, изучив биографическую справку об о. Феодоре. Именно они и ходатайствовали о его реабилитации. Что ж, попробую-ка я их поискать. И, как только узнаю что-нибудь, непременно сообщу.
Но проходили дни, недели, месяцы, а о. Александр не спешил объявиться. Так что Нина уже начинала подумывать — а не забыл ли он о своем обещании? Или просто не смог найти родных о. Феодора? И постепенно, за делами насущными, она сама стала забывать, как стремилась когда-то разгадать тайну гибели врача Дмитрия Павлушкова. Мало того, теперь Нине казалось, что не было никакого смысла доискиваться правды. Ведь кому она оказалась бы нужна? Лишь только ей. И меньше всего — теперь уже единственной и последней оставшейся в живых его родственнице — его правнучке Татьяне Игоревне. Которая за это время успела похоронить тетку, продать ее и свою квартиры, рассчитаться на работе и уехать в монастырь. По ее словам, навсегда. Но спустя два месяца Татьяна Игоревна вдруг вернулась. После чего, по слухам, устроилась участковым терапевтом в одну из поликлиник. Где она теперь жила, не знал никто. Лишь однажды, уже много позднее, Нина встретила ее на улице. Она останавливала прохожих, предлагая им номера «Сторожевой башни». Татьяна Игоревна сильно изменилась. Она совершенно поседела, и, судя по ее виду, почти не следила за собой. А на ее лице застыло столь злобное выражение, словно весь мир виделся ей теперь исключительно в черных красках. Нина попыталась заговорить с ней — но ее бывшая подруга с такой яростью обрушилась на Православие, что дальнейший разговор оказался бесполезен. Больше Нина никогда не видела ее…
После этого неудивительно, что Нину не особенно обрадовал внезапный звонок о. Александра:
— Алло, Нина Сергеевна! Вы меня слышите? Я нашел внучку о. Феодора. И сейчас еду к ней. Хотите поехать со мной?
Нина хотела было отказаться, сославшись на недомогание или усталость после ночного дежурства. Однако все-таки не смогла солгать о. Александру. А потому ответила:
— Конечно, батюшка. Вы заедете за мной? Я сейчас выйду. И буду ждать Вас на крыльце. Благословите. До встречи.
Не прошло и четверти часа, как они уже были на месте. То есть в гостях у внучки о. Феодора, Марии Степановны Р.
* * *
При виде этой низкорослой, худощавой старушки Нине вспомнились две другие женщины. А именно — Агния Сергеевна и ее племянница. Одной из них она приходилась сверстницей. Другой, судя по висевшим в ее квартире иконам, сестрой во Христе. Однако при этом в ней не было заметно ни капли тех злобы и эгоизма, что сквозили в каждом слове, в каждом движении набожной Татьяны Игоревны и ее тетки-коммунистки. Она встретила гостей так приветливо, словно к ней явились ее давние и долгожданные друзья. И, не забыв, впрочем, взять благословение у священника, захлопотала, вынимая из холодильника, из стенного шкафчика на кухне, из серванта — посуду, конфеты, варенье, хлеб, закуски и даже непочатую бутылочку бальзама. А под конец еще и ловко вскрыла консервным ножом заветную баночку с красной икрой. Отец Александр попытался было остановить старушку, но Мария Степановна, подобно Евангельской Марфе, продолжала «заботиться и суетиться о многом» (Лк. 10, 41), остановившись лишь после того, как кухонный стол оказался полностью заставленным всевозможными угощениями. При этом от наблюдательного взгляда Нины не укрылось, что хозяйка прожила нелегкую жизнь. Об этом свидетельствовали ее руки, на одной из которых у среднего пальца не хватало фаланги, а суставы были деформированы, как у человека, знакомого с тяжелым трудом. Как не укрылось от нее и то, что Мария Степановна, подобно многим своим сверстникам-пенсионерам, живет более чем скромно. Единственными украшениями ее квартиры были вставленная в рамку репродукция картины В. А. Тропинина, изображающая девушку-пряху, со скромной и ласковой улыбкой на румяном юном личике, да фотографии на полках серванта. С них, улыбаясь, глядели на о. Александра и Нину многочисленные потомки Марии Степановны. В том числе — серьезный карапуз с соской во рту, похоже, приходившийся ей уже правнуком… Еще там была старая черно-белая фотография молодого парня в кепке, по виду рабочего. Судя по всему, покойный муж Марии Степановны помнился ей именно таким… На верхней полке серванта стояли и книги. В основном русская классика. Хотя на журнальном столике рядом с яркой плюшевой собакой лежал потрепанный библиотечный «Остров сокровищ», явно забытый кем-то из внуков, гостивших у Марии Степановны.
Разумеется, за чаем завязалась задушевная беседа, во время которой старушка рассказала о своем дедушке-протоиерее все, что она смогла вспомнить. Потому что, когда его арестовали, ей было всего шесть лет.
— Но я все равно помню, как его уводили, — сказала она. — И никогда не забуду. Бабушка в тот же день слегла — парализовало ее. Поэтому передачи дедушке носила мама. Еще и деньги ему можно было посылать. По почте. Так вот, как-то раз отнесла она ему в тюрьму передачу. Передачу-то приняли. А через день ей на почте вернули перевод, который она ему еще раньше послала. Со штампом, что-де адресат выбыл. Мама и встревожилась — в чем дело? Пошла в тюрьму выяснять, а там ей женщина и говорит: «Вам сюда больше не следует ходить. Ваш отец осужден на 10 лет без права переписки». Потом, когда она запрос сделала на имя начальника тюрьмы, ей письмо пришло. А в нем бумага. Такая серая, вроде бланка, в типографии напечатана… И там тоже написано было, что дедушка осужден на 10 лет без права переписки. А у него друг был, который как раз в больнице для заключенных работал. Вот мама и побежала к нему узнать, что, если с дедушкой переписываться запрещено, так можно ли ему в лагерь хоть переводы посылать? А он взглянул на бумагу и говорит: «Ему уже ничем не помочь. Только Стефаниде Васильевне (это мою бабушку так звали) не говорите». Да бабушка, похоже, все равно догадалась. И через месяц умерла… Потом этот его друг к нам не раз приходил. То денег принесет, то что-нибудь из продуктов. Пропали бы мы тогда, кабы не он. Ведь, кроме него, никто нам не помог. Видно, боялись… Последний раз он в самом начале ноября пришел. И, когда уже уходил, говорит маме: «Простите, Анна Федоровна. Теперь мы пока не увидимся. К нам в больницу приехала комиссия. Вчера нашего главного врача забрали… Поэтому некоторое время я не смогу к Вам приходить. Не хочу вас опасности подвергать». А мама ему: «Да, Дмитрий Иванович, Вам лучше поостеречься. Вы и так из-за нас рискуете. А ведь у Вас у самого семья: дочь, внуки. Случись что с Вами, что с ними станется? Конечно, говорят, дети за отца не в ответе…» Как же мама потом кляла себя за эти слова! Он от них прямо-таки в лице изменился. «Простите», — говорит. И ушел. А потом мы узнали, что он в тот же вечер сам себя убил…
* * *
А позже, когда они, по обычаю русской интеллигенции, сидели на Нининой кухне, о. Александр рассказал, как ему удалось найти внучку о. Феодора Адрианова. Вернее, как ему помогли это сделать друзья и знакомые из прокуратуры, из адресного стола и еще многие другие. Вдобавок, он упомянул, что навел справки и о Дмитрии Павлушкове. Оказалось, что в начале ноября 1937 года в больнице, где он работал, арестовали главного врача, а вслед за ним целый ряд медработников, вменив им в вину высокую смертность среди заключенных, больных туберкулезом. После чего большинство арестованных медиков было расстреляно, а немногие оставшиеся в живых получили большие сроки и сгинули в лагерях. Разумеется, их родственники сполна изведали горькую участь членов семей «врагов народа»…
Потом о. Александр уехал. А Нина допоздна сидела на кухне, пытаясь связать воедино все, что она знала о враче Дмитрии Павлушкове. Теперь в его истории больше не оставалось тайн. Кроме разве одной — почему почти все родные старого врача истолковали его поступок, что называется, с точностью до наоборот? И, ненавидя и осуждая его за совершенное самоубийство, не догадывались, что на этот грех его толкнула любовь к ним. Ведь ради того, чтобы спасти их от надвигающейся беды, Дмитрий Павлушков решился обречь на вечную погибель собственную душу. Впрочем, ответ на этот вопрос напрашивался сам собой…
Однако, если «…Бог есть любовь», то какой приговор Он вынесет этому человеку? Осудит или помилует? Нина понимала: этому суждено оставаться втайне до того последнего, страшного и беспристрастного суда, когда Господь станет судить мир и всех, кто когда-либо жил в нем. Не только за их дела. Но и за «помышления и мысли сердечные».
Не может быть
По окончании Литургии, когда Нина Сергеевна Н. уже выходила из Свято-Лазаревского храма, ее догнала запыхавшаяся свечница Ольга:
— Вас отец Алексий зовет. В канцелярию. Срочно.
И Нина, теряясь в догадках, зачем бы она могла потребоваться настоятелю, поспешила вслед за ней в пресловутую канцелярию — небольшую проходную комнату, где настоятель, отец Алексий, имел обыкновение принимать тех, кто приходил в храм, чтобы побеседовать с ним.
Вот и сейчас священник находился там. А напротив него, за старинным письменным столом с массивной столешницей, обтянутой потертой черной клеенкой, сидела какая-то женщина, как говорится, средних лет. Похоже, она разговаривала с отцом Алексием о чем-то крайне важном для нее. И потому недовольно покосилась на Нину, чей приход прервал их беседу.
— А вот как раз тот человек, о котором я вам говорил, — обратился к ней настоятель. — Нина Сергеевна — наш краевед. И сейчас все вам расскажет.
Нина опешила. Что именно она должна рассказать этой женщине? И кто она сама? В этот миг незнакомка подняла глаза… и Нине Сергеевне показалось, что в них промелькнула тревога. Нет, эта особа пожаловала в их храм явно неспроста. Вот только что ей здесь нужно?
И тут, словно догадавшись, о чем сейчас подумала Нина, женщина обратилась к ней:
— Видите ли… Нина Сергеевна… мой прадед был священником. Он служил в этой церкви. Давно, еще до революции. Даже считался в ней…как бы это сказать?.. за самого главного. Вот-вот, он был тут настоятелем. И жил неподалеку, на улице Пустозерской, 10. Его дом до сих пор цел… Я и подумала — если он служил в этой церкви, то, может, здесь сохранились документы, относящиеся к нему и к его семье? Ну, которые бы подтверждали то, что у него были родственники… Вдруг у вас тут есть какой-нибудь церковный архив?.. Видите ли, у нас самих не сохранилось ничего, совсем ничего… Вот Вам на всякий случай номер моего телефона. Меня зовут Ирина Германовна. Сообщите мне, если что-то найдете. Если надо, я могу Вам даже заплатить…
Увы, Нина Сергеевна слишком хорошо знала историю Свято-Лазаревского храма, который после своего закрытия в 1930 году успел побывать и рабочим клубом, и столярной мастерской, и складом… Так стоило ли после этого надеяться, что в нем могли уцелеть документы дореволюционных времен?..
Нина уже собиралась напрямую сказать об этом Ирине Германовне. Однако прежде, чисто из любопытства, спросила как звали ее прадеда-настоятеля.
— Его фамилия была Постников, — ответила та. — Николай Постников.
— Не может быть! — чуть не вскрикнула изумленная Нина Сергеевна.
Потому что именно протоиерей Николай Постников был последним настоятелем Свято-Лазаревского храма. Как раз перед его закрытием в 1930 году.
* * *
Об этом Нина Сергеевна узнала из недавно выпущенной епархиальным издательством книги о судьбах местных священнослужителей в послереволюционные годы, где были приведены краткие биографические сведения об отце Николае Постникове. А именно: что он родился в 1860 году, в многодетной семье сельского дьячка. С отличием окончил духовное училище, находившееся в губернском городе Н-ске, потом — тамошнюю семинарию. После чего три года нес послушание псаломщика в кафедральном соборе. Затем был рукоположен во священника и направлен для прохождения службы в один из уездных городов Н-ской епархии, где помимо служения в храме, преподавал Закон Божий в церковно-приходской школе. И за свою педагогическую деятельность неоднократно получал благодарность от Епархиального училищного совета. Спустя пятнадцать лет отец Николай Постников был переведен для дальнейшего прохождения службы в Н-ск и определен духовником той самой семинарии, которую в свое время окончил. В 1915 году возведен в сан протоиерея. Являлся членом местного училищного совета. В 1917 г. был назначен настоятелем Свято-Лазаревского храма, где прослужил до его закрытия в июле 1930 года. Имел троих детей, из которых двое умерли еще во младенчестве. В живых остался лишь самый младший сын, Димитрий…
Единственный выживший ребенок, единственный наследник… И, тем не менее, у его потомков не осталось никаких документов, подтверждающих их родство с отцом Николаем! Чем дольше Нина Сергеевна размышляла над тем, почему так случилось, тем больше ей казалось: это произошло неспроста. Наверняка Ирина Германовна скрыла от нее что-то важное, касающееся истории своей семьи. Вот только что именно она утаила? И, самое главное, почему?
* * *
Впрочем, горький жизненный опыт давно уже убедил Нину в том, что ее догадки и предположения, как правило, столь же далеки от действительности, как небесная высь — от грешной земли. Вспомнив об этом, она решила не тратить время на разгадывание воображаемых тайн, а сразу обратиться к фактам. Итак, отец Николай Постников служил в Свято-Лазаревском храме. И жил неподалеку от него, на улице Пустозерской, где до сих пор стоял дом, когда-то принадлежавший ему. Дом, на восемь десятилетий переживший своего хозяина… Последнее вещественное напоминание об отце Николае. Возможно, именно поэтому Нине Сергеевне вдруг захотелось увидеть его. Причем как можно скорее. Нине казалось, что, если она не поспешит сделать это, последствия промедления могут оказаться непоправимыми. Дом рассыплется от ветхости, сгорит от спички, оброненной случайным прохожим…одним словом, бесследно исчезнет. Разумеется, Нина прекрасно понимала: эти страхи порождены ее разыгравшейся фантазией. И нет никакого смысла в том, чтобы тащиться на совершенно незнакомую улицу, дабы узреть там какую-то древнюю развалюху. Однако она все-таки решила сделать это. Прежде всего, для того, чтобы воочию убедиться в справедливости известной поговорки: «за дурной головой — ногам работа»…
Разве могла она знать, что вскоре ей придется вспомнить совсем другую поговорку. А именно: «человек предполагает, а Господь располагает».
* * *
…В ближайший выходной, после Литургии, Нина Сергеевна отправилась на поиски Пустозерской улицы. И едва отыскала ее в лабиринте окрестных улочек и закоулков. После чего сразу поняла: ей стоило прийти сюда. Потому что лишь здесь, на окраине ее родного Н-ска, еще могли сохраниться такие улицы: немощеные, поросшие по обочинам высокой травой, и настолько тихие и безлюдные, словно время здесь тянулось медленнее, чем в центре города, а потому на дворе стоял даже не минувший двадцатый, а еще девятнадцатый век… В свое время почти на такой же улице прошло и ее детство… Ностальгические воспоминания о невозвратном прошлом в одночасье захлестнули Нину, отодвинув настоящее на второй план. И она опомнилась лишь тогда, когда очутилась как раз возле дома номер десять. К изумлению Нины Сергеевны, сие здание, несмотря на свой почтенный возраст, оказалось отнюдь не ветхой лачужкой. Скорее, так можно было назвать кособокие и обшарпанные двухэтажные дома советских времен на соседней улице Лаухина, названной так в честь местного революционера-подпольщика Якова Лаухина, в 1919 году расстрелянного интервентами… По сравнению с ними бывший дом священника выглядел как новенький. Тем более что его нынешние хозяева, похоже, основательно занялись ремонтом своего жилища. И уже успели обить дом новой вагонкой и заменить старые оконные рамы на пластиковые пакеты.
Двор перед домом казался безлюдным. Однако, подойдя к самой калитке, Нина увидела на задворках какую-то женщину в пестрой футболке, которая снимала с веревки высохшее белье. Разглядеть ее она не успела. Потому что в следующий миг к забору с яростным визгливым лаем подлетела крохотная, но весьма воинственно настроенная мохнатая собачонка, разгневанная тем, что посторонний человек дерзнул приблизиться к границам ее владений. Женщина в футболке резко повернулась и подозрительно уставилась на Нину. И та поняла: сейчас ей придется объяснять хозяйке, что она всего лишь явилась посмотреть на дом, где более полувека тому назад жил совершенно чужой ей человек. Но, хотя Нина скажет ей чистейшую правду, та все равно не поверит ни единому ее слову. Ведь иная правда может показаться невероятнее самой грубой и отъявленной лжи…
И тут женщина вдруг заулыбалась и устремилась к ней навстречу, словно к долгожданной гостье:
— Ой, здравствуйте! Вы ведь врач, да? А Вы меня помните? Нет? А зато я Вас помню. Я Галя Копалина… Вы меня год назад лечили. Теперь вспомнили? У меня еще тогда спина сильно болела. А с тех пор больше ни разу не беспокоила. Я так хотела Вас найти и спасибо сказать… А-а…что Вы тут делаете?
Так Нина Сергеевна в очередной раз убедилась, что не зря их город называют «большой деревней», в которой, куда ни пойдешь, везде знакомого найдешь. Но все-таки — разве не чудо, что хозяйка дома, который Нине так хотелось увидеть, оказалась ее бывшей пациенткой? Нет, неспроста ее так тянуло побывать на улице Пустозерской… В этот миг Нине вдруг подумалось… Возможно, в другое время она сочла бы эту мысль нелепой, если даже не безумной. Но сейчас, на миг поверив в возможность невозможного, она все-таки рискнула спросить Галину, не сохранилось ли в доме что-нибудь из вещей, принадлежавших его прежним хозяевам.
— Если что и осталось, то только на чердаке, — ответила та. — С повети-то[11] мы уже весь хлам повыбросили, а вот там пока еще порядок не наводили… Решили подождать, пока крышу перекрывать станем… Если хотите, можете сами туда подняться и посмотреть. Вот только… — она с сожалением покосилась на светлое платье Нины… — там такая грязь… Вам потом свое платье не отстирать будет…
Но разве Нину Сергеевну могли остановить подобные мелочи! Ведь она уже окончательно уверилась в том, что все происходящее с ней сегодня — промыслительно. Да, в истории семьи отца Николая Постникова действительно есть некая тайна. Но там, на чердаке бывшего священнического дома, она найдет ее разгадку!
* * *
В поисках оной разгадки Нина перерыла кучи хлама, которым был завален чердак. Однако все, что попадалось ей под руки, с успехом можно было найти на любой городской помойке…Поэтому вскоре энтузиазм Нины сменился горьким раскаянием. Ибо она убедилась, что вела себя как последняя дура. И угораздило же ее пойти на эту разнесчастную улицу! А впридачу еще и устраивать эти дурацкие раскопки на чердаке! Да что там могло быть, кроме никому не нужной рухляди?.. И вообще, почему она решила, что в истории семьи отца Николая Постникова есть какая-то тайна? Мало ли по каким причинам люди теряют семейные документы… Любой здравомыслящий человек понял бы это сразу. И не искал тайну там, где ее просто-напросто нет и не может быть.
Раздосадованная Нина изо всех сил пнула подвернувшуюся под ноги связку старых газет. Гнилая бечевка лопнула, и газеты рассыпались по полу, увлекая за собой соседние предметы — истрепавшийся веник, стиральную доску, погнутое велосипедное колесо… За ними показался угол небольшого сундука, обитого проржавевшей жестью. Нина бросилась к нему, подняла крышку… И увидела старинные книги в переплетах из кожи и картона с мраморными разводами. Раскрыв наугад одну из них, она разглядела на титульном листе надпись: «Собственность иерея Николая Постникова». Присев перед сундуком, Нина принялась складывать книги себе на колени. И тут заметила под ними фотографию…одну, другую, третью… Не веря своему счастью, Нина сгребла находки в охапку и с торжеством спустилась с чердака, по пути порвав подол платья о торчавший откуда-то гвоздь.
Изумленная Галина воззрилась на нее с нескрываемым сочувствием и поспешила вызвать ей такси. Зато Нина Сергеевна торжествовала. Потому что была уверена — ключ к тайне семьи отца Николая Постникова находится у нее в руках!
* * *
Дома Нина принялась разбирать свои находки. Она начала с фотографий. Их оказалось одиннадцать: прекрасно сохранившиеся старинные фотокарточки, наклеенные на серый картон с тиснеными золотыми буквами. По ним можно было проследить всю историю семьи отца Николая Постникова. Вот юноша в форме семинариста, с книгой в руке, а рядом с ним — улыбающаяся пухлощекая девушка в белой кофте с пышными рукавами. На другой фотографии те же люди, только молодой человек одет в рясу, а его молодая жена, похоже, ждет ребенка… На третьем снимке в волосах у священника уже пробивается седина. У него на коленях сидит не по-детски серьезная девочка лет двух, а матушка в темном платье, стоя сзади, крепко держит дочку за руку, словно стремясь удержать ее «на земле живых»… Последняя фотография была сделана в 1912 году: немолодой суровый священник в муаровой рясе и седая женщина со скорбным лицом, а рядом с ними — полный кудрявый мальчик в белой рубашке. Были там и фотокарточки родственников отца Николая и его матушки. Причем на обороте каждой из них имелась надпись, сделанная одним и тем же красивым, почти каллиграфическим почерком, где было указано, в каком году сделана фотография и кто изображен на ней. Судя по всему, автором их был отец Николай Постников, стремившийся таким образом сохранить память о своей семье. И передать ее детям. Вернее, своему единственному сыну и наследнику — Димитрию.
Внимание Нины Сергеевны привлекла маленькая фотография подростка в белой вышитой рубашке. Причем дело было не только в том, что пухлощекий кудрявый паренек с сурово сведенными у переносицы бровями, сжатыми в ниточку губами и гордым поворотом головы выглядел крайне комично. Нине показалось, что она уже где-то видела подобное лицо. Вот только где именно?
На обороте фотографии была надпись, сделанная все тем же аккуратным почерком:
«10 ноября 1915 г. Вот ненаглядный Митенька, но только он здесь снялся плохо. На самом же деле он очень симпатичный, беленький кудряш, без этих морщин, которые снялись у него на лбу. Он тут снялся совсем разбойником, на самом же деле он у меня добрый, славный, хороший, и живем мы с ним очень хорошо»[12].
Это была фотография младшего сына отца Николая Постникова, Димитрия. Деда Ирины Германовны. Обычно такие фотографии люди бережно хранят в семейных альбомах как дорогую память. Так почему же эта карточка оказалась среди чердачного хлама? И, самое главное, где Нина могла уже видеть это лицо?
* * *
…Но едва Нина Сергеевна раскрыла первую из найденных на чердаке книг, ей стало не до этих вопросов. То было «Училище благочестия», в красном коленкоровом переплете, с цветными иллюстрациями. На обороте одной из них Нина увидела какую-то запись. А потом еще… и еще одну… Похоже, это был чей-то дневник. Вот только чей именно?
«Вчера читал «Пещеру Лейхтвейса». И тут подходит он. «-Что это ты такое читаешь? А ну, покажи! — И как вырвет у меня книжку! — А-а, вот оно что! И кто ж тебе дал эту гадость? Какой такой Гришка? Чтобы впредь ты не смел якшаться с кем попало и читать всякую дрянь! Нечего голову ерундой забивать. Вот тебе «Закон Божий». Выучишь вот эту главу. Вечером спрошу. И, если ответишь плохо, на поклоны поставлю. Понял?!»
Все, пропала Гришкина «Пещера Лейхтвейса»! Теперь он мне не даст почитать «Тайны мадридского двора»!
Через два дня. Сегодня, когда мы обедали, он мне и говорит:
«Запомни, Митя: человек должен всегда благодарить Бога за Его великие благодеяния к нам. Вот ты ешь белый хлеб вдосталь и живешь в довольстве. А я в детстве и черного хлеба едал не досыта, и ходил в лаптях, а то и босиком. Но я никогда не роптал на Господа и всегда надеялся на Него. И Он обильно излил на меня Свою благодать и милость. Все, что я имею, дал мне Бог. И если ты будешь всегда надеяться на Него, неукоснительно исполнять свой долг перед Ним и за все благодарить Его, Он никогда не оставит тебя. Помни об этом».
Да лучше есть черный хлеб и ходить босиком, чем изо дня в день слушать его поучения! То не читай! С этим не водись! Почему я должен всегда поступать так, как хочет он? Почему я не могу жить так, как я хочу?
20 июля 1914 г. Эх, все-таки придется мне идти в семинарию! А как бы я хотел учиться в гимназии! Или в городском училище, как Гришка! Вот только он об этом и слышать не желает! Он хочет, чтобы я стал священником! Он всегда только о себе думает! А до меня ему дела нет!
10 октября 1914 г. Теперь я не одинок. У меня появился друг. Его зовут Яков Лаухин. Он учится в среднем классе. Когда Щербатый и Костыль меня дразнили и хотели побить, он заступился. И всем сказал, чтобы впредь никто не смел меня трогать, иначе будет иметь дело с ним. А он в семинарии — первый силач. Какое счастье, что у меня теперь есть такой замечательный друг!
14 декабря 1914 г. Вот уж впрямь: не было бы счастья, да несчастье помогло! Не пойди я в семинарию, где бы я нашел такого друга, как Яков! Вчера он дал мне почитать одну книжку. Называется «Спартак». Только велел ее никому не показывать. Я всю ночь ее читал… Вот это книга! Вот ради чего нужно жить! Бороться за свободу против презренных тиранов! Таких, как он.
…На святках катался с Гришкой на коньках и провалился в прорубь. Что было потом — помню смутно. Кажется, видел что-то очень страшное… И вдруг слышу его голос: Господи, смилуйся! Не отнимай у меня моего Митеньку! Лучше возьми мою жизнь, только пусть он живет! Я побежал на его крик — и очнулся. Смотрю, а он стоит на коленях в углу перед иконами. И, похоже, плачет…
Два дня спустя. Ведь привидится же такое! Чтобы такой, как он, мог плакать? Да не может быть! И вот теперь я лежу дома, а он все время торчит рядом, как будто у него других дел нет, кроме как следить за мной. Век бы его не видеть!
25 сентября 1915 г. Спасибо Якову! Сколько всего я прочел за этот год благодаря ему! И Толстого, и Станюковича, и Горького… Но «Овод» — лучше всего. Вот это человек! Он даже лучше, чем благородный разбойник Генрих Лейхтвейс! Как бы я хотел быть таким, как он!
…Какой же я был дурак! Боялся, что Бог меня накажет. А ничего не случилось! Да я потом еще пару раз плюнул на икону, и ничего! Гром не грянул, земля не разверзлась. Говорил же Яков, что они нарочно придумали всяких богов, чтобы людей дурить. Зато теперь я знаю, что никакого Бога нет. И меня уже никто не обманет!
16 ноября 1915 г. Вчера, после вечерней молитвы, когда я, как обычно, брал у него благословение на сон грядущий, он вдруг спросил меня:
— Что с тобой случилось, сынок? Последнее время я не узнаю тебя. Может, ты нездоров? Или тебя кто-то обидел? Пожалуйста, скажи мне правду. Ты же знаешь, как я люблю тебя…
Ишь, какой хитрый! Добреньким прикидывается. Думает, я ему поверю… Не дождется!
10 декабря 1915 г. Якова исключили из семинарии. Говорят, что у него нашли целую библиотеку запрещенных книг и еще какие-то листовки… Наверное, теперь его за это посадят в тюрьму. А может, даже казнят, как Овода… Проклятые палачи! Они всегда ненавидят тех, кто борется за правду! И он — один из них! Как же я ненавижу его!
18 января 1916 г. Сегодня в семинарском храме он читал проповедь о том, как-де хорошо страдать за Христа. Да разве он знает, что такое страдание? Он только других страдать заставляет. Как меня. Когда-то я верил в него как в Бога. А он лгал мне всю жизнь. И сейчас лжет. «Страдания очищают и возвышают душу…» Легко ему это говорить! А чтобы сам он когда-нибудь решился пострадать за своего Христа? Да такого не может быть!»
И тут Нина вдруг поняла, почему лицо юного Дмитрия Постникова казалось ей знакомым. Да, ей уже приходилось видеть этот гордый поворот головы, эти презрительно сжатые губы… На иллюстрациях к роману «Овод», который она читала в школьные годы. Как раз этим романом зачитывался семинарист Дмитрий Постников. Овод был его любимым героем, его кумиром. Неудивительно, что мальчик подражал ему. Настолько, что в своем дневнике почти дословно процитировал письмо, которое будущий Овод, а тогда еще Артур Бертон, написал своему отцу-священнику: «Я верил в Вас, как в Бога, а Вы лгали мне всю жизнь».
Мог ли новоявленный страдалец и борец за свободу предположить, что в 1930 году человек, которого он избегал называть своим отцом и считал извергом и лицемером, примет мученическую смерть за Христа? И после того, как местный Совет Пролетарского района вынесет решение о закрытии его храма, явится туда и обличит богоборную власть. И за это будет арестован, а спустя два месяца приговорен к расстрелу «за контрреволюционную агитацию». Через три недели, 7 октября 1930 года, приговор приведут в исполнение.
Увы, гордый и самовлюбленный Митенька Постников слишком плохо знал своего отца!
* * *
Теперь Нине стало ясно, почему у потомков отца Николая Постникова не сохранилось документов, подтверждающих их родство с ним. И почему Ирина Германовна стремится любой ценой отыскать их. Наверняка в свое время Дмитрий Постников позаботился о том, чтобы уничтожить все документальные доказательства своего родства с ненавистным отцом-священником. Но теперь, когда родственникам репрессированных возвращают некогда конфискованное у них имущество, Ирина Германовна решила заполучить назад прадедовский дом. Хотя прекрасно знала, что не имеет на него никаких прав. А чтобы облегчить поиски необходимых для этого документов, решила обратиться в церковь, в надежде, что для нее, правнучки тамошнего настоятеля, да еще и пострадавшего за Христа, будет сделано все возможное и невозможное. Конечно, это было рискованно: явиться в храм и назваться родственницей отца Николая Постникова, не предъявив никаких доказательств этого. Выходит, не случайно тогда Нине показалось, что Ирина Германовна чего-то боится. Да, она опасалась, что ей не поверят. Однако ей удалось перехитрить и отца Алексия, и Нину Сергеевну. Но теперь, когда Нина знает всю правду о семье Постниковых, она разоблачит обманщицу. И, так сказать, «над неправдою лукавою грянет Божией грозой»…
Едва сдерживая рвущийся наружу праведный гнев, Нина Сергеевна набрала номер Ирины Германовны.
— Здравствуйте. Это Ирина Германовна? Вас беспокоит Нина Сергеевна из Свято-Лазаревской церкви. Да-да, мне удалось найти кое-какие документы. И я хотела бы передать их Вам. Кстати, забыла спросить, как звали Вашего деда? Нет, не прадеда, а деда… Дмитрий Лаухин? Вот как… Тогда давайте встретимся через два часа у памятника жертвам интервенции. Хорошо. До свидания.
Место встречи Нина выбрала не случайно. Она хорошо помнила, что на памятнике жертвам интервенции высечены имена расстрелянных революционеров. В том числе и Якова Лаухина. Бывшего друга Дмитрия Постникова по семинарии. Чью фамилию он взял после того, как отрекся от своего отца-протоиерея.
* * *
Сквер возле памятника жертвам интервенции был безлюдным и заброшенным. В чугунных вазонах вместо цветов торчали чахлые сорняки, между бетонных плит, ведущих к обелиску с именами погибших героев-большевиков, густо зеленела трава, а сам памятник с растрескавшимся постаментом, испещренным похабными надписями, наглядно свидетельствовал о недолговечности людской памяти… Нина Сергеевна пришла сюда за полчаса до условленного срока. И без труда отыскала на обелиске имя Якова Лаухина. Оно значилось первым в списке подпольщиков, расстрелянных 25 августа 1919 года. Теперь ей оставалось лишь подождать Ирину Германовну. Почему-то Нина Сергеевна была уверена, что та опоздает. И потом начнет плести небылицы об ушедшем из-под носа или сломавшемся по дороге автобусе. Ведь для нее уже наверняка давно вошло в привычку лгать людям.
И тут к памятнику, скрипнув тормозами, подъехало такси и из него выскочила Ирина Германовна. Еще миг — и она уже стояла рядом с Ниной, теребя пальцами ремешок висящей на плече сумочки.
— Здравствуйте, Нина. Простите, забыла Ваше отчество… Я так волнуюсь. Неужели Вам и вправду удалось что-то найти?
— Да, — сурово ответила Нина Сергеевна. — И теперь у Вас есть шанс заполучить то, что Вы хотите. Только зачем было для этого прибегать к обману? Ведь Вы прекрасно знаете, куда девались Ваши семейные документы. Вернее, кто их уничтожил.
Ирина Германовна испуганно отшатнулась от нее:
— Что? Что Вы говорите?
Но Нина Сергеевна уже окончательно вошла в роль беспощадной обличительницы:
— В отличие от Вас, я говорю правду. Их уничтожил Ваш дед. Неужели Вам неизвестно, почему его фамилия не Постников, а Лаухин? Да не может быть! Наверняка Вы знаете, что, когда он отрекся от своего отца, то взял себе другую фамилию. Фамилию своего друга по семинарии, убитого интервентами. Его звали Яков Лаухин. Вот его имя здесь, на памятнике… А вот дневник Вашего деда. Может, Вам будет интересно узнать, как он отзывался о своем отце? Вот, читайте… И после этого Вы еще смеете называть себя правнучкой отца Николая?!
Она не договорила. Пробежав глазами несколько строк, Ирина Германовна подняла голову. В глазах у нее стояли слезы, а губы дрожали, так что она едва смогла выговорить:
— Не может быть… Это неправда! Мой дедушка не мог такого написать! Вы не знаете, какой он был человек… Зачем В-вы мне лжете? Что я Вам сделала?
Захлебываясь от рыданий, она швырнула книгу на землю и побежала к поджидавшему ее такси. Еще миг — и машина, сорвавшись с места, скрылась из глаз. А Нина так и осталась стоять у заброшенного обелиска…
* * *
Поздним вечером Нина Сергеевна сидела у себя на кухне, размышляя о событиях минувшего дня. И все больше понимая, сколь непростительную ошибку она совершила. В самом деле, почему она сочла Ирину Германовну обманщицей? Не потому ли, что с самого начала почувствовала неприязнь к ней? А прочитав дневник ее деда, и вовсе возненавидела ее. Увы, теперь она на собственном примере убедилась, что человек, объятый ненавистью, способен видеть все лишь в черном цвете. И не отличает друзей от врагов. Что же ей теперь делать? Позвонить Ирине Германовне и попросить у нее прощения? Но простит ли она ее? И захочет ли узнать правду о том, почему документы, подтверждающие ее родство с отцом Николаем Постниковым, оказались утрачены? Хватит ли у нее мужества принять эту горькую правду и смириться с ней? Или она предпочтет остаться при своем «не может быть»? Бог весть. Как говорится, «человек предполагает, а Господь располагает».
И вполне может статься, что человек, мнящий себя героем и правдолюбцем, отречется и от собственного отца, и от Отца Небесного. Зато другой, казалось бы, неспособный на подвиги, останется верен Господу до конца. Потому, что рядом с ним незримо пребудет Тот, Кто на людское «не может быть» властно отвечает: «Да будет!»
Загадочная вышивка
В тот вечер врач-невролог Нина Сергеевна Н. осталась в отделении на дежурство. Вместе с молоденькой девушкой, которая несколько месяцев тому назад окончила медицинский институт и теперь проходила интернатуру по неврологии. Между прочим, она была тезкой Нины Сергеевны. Поэтому в отделении ее прозвали «Ниной Маленькой». И посмеивались над тем, что она всюду хвостиком следует за «Ниной Большой». То есть за Ниной Сергеевной, которая, в отличие от коллег, охотно делилась с ней своим врачебным опытом. Тем более что она всегда помнила, какой жизненный урок в свое время ей преподала эта девушка.
То было несколько лет назад, когда к ним в отделение впервые поступила ее мать, женщина лет сорока, еще совсем недавно преуспевающая и обеспеченная. Но теперь превращенная неизлечимой болезнью в беспомощного инвалида. И вымещавшая свою злобу и обиду на жизнь на тех, кто по долгу работы был обязан молча терпеть ее выходки. То есть на персонале отделения — от санитарок до лечащего врача. А таковым как раз являлась Нина Сергеевна. И, хотя ей не раз приходилось читать о том, что оскорбления и уничижения являются горьким, но действенным средством для стяжания чистоты сердечной, тогда она уже готова была возненавидеть озлобленную и скандальную больную. Вот тут-то она и познакомилась с Ниной Маленькой, в ту пору еще студенткой, приходившей в отделение ухаживать за матерью. И изумилась, насколько эта далекая от Церкви девушка превосходит ее в терпении, смирении и любви. Ведь даже учиться в медицинский институт Нина Маленькая пошла ради того, чтобы стать врачом и попытаться вылечить мать. Правда, та умерла незадолго до того, как ее дочь получила диплом врача…
Первые часы их дежурства прошли на редкость спокойно. В приемный покой никто не поступал. Так что обе Нины успели обойти тяжелых больных и, вернувшись в ординаторскую, сделать записи в их историях болезни. После чего Нина Сергеевна достала из сумки недавно купленные в церковной лавке «Миссионерские письма» Святителя Николая Сербского и углубилась в чтение. А Нина Маленькая, маясь от скуки, листала старый медицинский справочник, и то и дело поглядывала в окно… Заметив это, Нина Сергеевна уже собиралась было отправить ее домой, как вдруг раздался телефонный звонок из приемного покоя. И она, в сопровождении Нины Маленькой, отважно сжимавшей во вспотевшей от волнения руке неврологический молоток, пошла смотреть пациента, только что привезенного туда бригадой «Скорой помощи».
* * *
Это оказалась старушка семидесяти двух лет. Звали ее Анна Матвеевна Ефимова. Родом она была с острова, носившего говорящее само за себя название Лихостров. Потому что житье там всегда было незавидным. А последние два десятилетия, после закрытия местных аэродрома и лесозавода, островитяне и вовсе бедствовали. И хотя Лихостров по какой-то иронии судьбы относился к центральному району города, добраться до него было потруднее, чем до иной окраины, куда мало-мальски регулярно ходили автобусы и такси. В зимнюю пору туда можно было дойти по ледовой переправе. Причем путь этот занимал более получаса. А летом между городом и островом курсировал буксир «Лебедь», который местные острословы метко переименовали в «Лапоть». Это ветхое суденышко являлось, что называется, памятником истории Лихострова, и фигурировало в целом ряде местных преданий. Рассказывали, будто когда-то, еще при царе-батюшке, оно принадлежало знаменитому на всю губернию лихостровскому купцу Петру Бакланову. И что именно с него хмельной Бакланов, крича: «ничего не пожалею, буйну голову отдам!», некогда бросил «в набежавшую волну» сундук, доверху набитый серебром. Правда, иные рассказчики утверждали, будто купец утопил в реке ларец с червонцами. Причем делали это настолько авторитетно, словно сами присутствовали при этом. Но, как бы то ни было, все рассказчики сходились в одном — купец Петр Бакланов являлся поистине эпической личностью, с чьим именем ассоциировалась эпоха былой славы и расцвета Лихострова.
«Лебедь» был последним вещественным свидетельством той эпохи. И единственным, что еще связывало Лихостров с остальным миром. Правда, всего дважды в день. Первый рейс от города до острова и обратно «Лебедь» делал рано утром, а второй — поздно вечером. Впрочем, лихостровцы, особенно пенсионеры, которым было накладно часто ездить в город, считали, что так оно даже и лучше. Потому что в их распоряжении оказывался целый день, за который они успевали сделать множество дел. И в пенсионный фонд заглянуть, и таблетки бесплатные в поликлинике выписать, и на почту зайти, и на рынке продуктов прикупить, а на обратном пути, если посчастливится ехать сидя, еще и выспаться… Лишь бы, конечно, здоровье не подкачало…
Однако Анну Матвеевну оно никогда не подводило. Да только на сей раз оплошало. И, когда под вечер она с полными сумками уже брела на пристань, отказали у нее правая рука и нога. Вот так и попала она в больницу. С подозрением на инсульт.
* * *
Никогда прежде не случалось ей лежать в больницах. Зато много раз доводилось слышать от знакомых и незнакомых людей страшные истории о том, как там больных до смерти залечивают. А потому, когда привезли Анну Матвеевну в приемный покой, а оттуда, на каталке, в отделение, поняла она, что настал ее смертный час. И что парализованной правой ногой она уже в могиле стоит, а за недвижимую правую руку ее туда костлявая-безносая тянет. Но, хотя Анна Матвеевна в церкви бывала нечасто, зато в Бога верила крепко. Поэтому не столько смерти испугалась, сколько того, что оказалась к ней неготовой. Так что придется ей держать пред Богом ответ за прожитую жизнь с неисповеданными грехами на совести. И как боярыня Федосья Морозова, о которой ей когда-то бабушка-староверка рассказывала, умирая в темнице, просила стража выстирать ей сорочку, стыдясь лечь в могилу в нечистой одежде, так и Анна Матвеевна стала просить у докторши, что ее в приемном покое осматривала, позвать к ней батюшку. Чтобы смогла она перед смертью исповедаться и причаститься и с чистой душой ко Господу отойти.
Ее просьба повергла Нину Сергеевну в замешательство. Ведь время было уже позднее и все городские храмы давно закрылись. Даже собор, где вечерние службы начинались и заканчивались на час позже, чем в других церквях. Но Нина Сергеевна решила на всякий случай все-таки позвонить туда. В основном, как говорится, для очистки собственной совести. Ведь она прекрасно понимала, что и в соборе уже давно никого нет.
Каково же было ее изумление, когда бесконечные гудки в трубке внезапно оборвались и послышался голос о. Николая! Этот молодой, недавно рукоположенный священник уже успел полюбиться всем прихожанам собора за свою кротость и отзывчивость, граничившую с жертвенностью. Вот и сейчас, в ответ на просьбу Нины Сергеевны, о. Николай заявил, что сейчас же приедет в больницу, попросив лишь о том, чтобы она провела его в отделение, поскольку сам он не знает, как туда пройти.
За всеми этими хлопотами Нина Сергеевна совершенно забыла о Нине Маленькой. Зато та внимательно следила за нею. И на то имелась своя причина.
* * *
Нина Маленькая была уже не в том возрасте, когда верят в чудеса. Однако сейчас на ее глазах в отделении явно творилось что-то необыкновенное. Спустя минут десять после телефонного разговора Нина Сергеевна куда-то ушла. Но вскоре вернулась вместе с бородатым человеком в длинной черной одежде. И, хотя раньше Нине Маленькой приходилось видеть таких людей лишь в кино, она сразу догадалась, что это — священник. Они вошли к палату, где под капельницей в полузабытьи лежала Анна Матвеевна. Потом Нина Сергеевна вышла в коридор и стояла там, словно ожидая, когда ее позовут. Действительно, вскоре священник выглянул из палаты и что-то сказал ей. После чего она поспешила в ординаторскую. А затем, осторожно держа в руках чайную чашку с водой, тоже вошла к больной.
Любопытство девушки достигло предела. Она на цыпочках прокралась к двери палаты, осторожно приоткрыла ее и увидела, как Нина Сергеевна приподнимает голову старушки, удобно подкладывая под нее подушку. А на тумбочке возле кровати, на расстеленной салфетке, виднеется что-то блестящее, похожее на миниатюрный макет храма, с крестом наверху. Священник стоял рядом, держа в руке маленькую серебряную Чашу. Вот он что-то зачерпнул оттуда крохотной ложечкой и поднес ко рту больной… И тут Нине Маленькой вдруг стало стыдно за свое любопытство. Она не понимала, что происходит в палате. Но внезапно осознала: подглядывать за этим — недопустимо.
…Наутро Нину Сергеевну, прикорнувшую на диване в ординаторской, разбудил радостный крик Нины Маленькой:
— Нина Сергеевна, у нее рука и нога задвигались! Это от того лекарства, что он ей дал, да? А как оно называется?
* * *
Теперь Нина Маленькая каждый день забрасывала Нину Сергеевну вопросами не только по неврологии. И тогда она решила дать ей почитать книгу, по которой когда-то сама постигала азы Православия. А именно — «Закон Божий» протоиерея Серафима Слободского. То было самое первое, репринтное издание этой книги, где текст был напечатан в дореволюционной орфографии. Так что, возможно, Нине Сергеевне стоило бы подыскать для своей юной тезки книжку с более понятным для нее текстом. Однако она надеялась, что, если любознательная девушка и не сумеет разобраться в «ятях» и «фитах», то хотя бы посмотрит иллюстрации. А по ним догадается, о чем идет речь в книге.
Но, хотя все произошло именно так, как рассчитывала Нина Сергеевна, последствия этого оказались неожиданными. Прежде всего, для нее самой.
* * *
На другое утро, едва она вошла в ординаторскую, к ней бросилась Нина Маленькая:
— Нина Сергеевна, а можно я Вас еще спрошу? Когда я старые вещи разбирала, то нашла среди них вышитую салфетку. Мне она так понравилась, что я ее сохранила. А вчера смотрю Вашу книгу — а там на одной странице похожая картинка нарисована. Тогда, может, это какая-то церковная салфетка? Только как же она к нам в дом попала?
С этими словами она раскрыла книгу. Действительно, там, на 685-й странице, находилась заставка с изображением раскрытого Евангелия, над которым, среди виноградных лоз и гроздьев, был нарисован Потир. А над ним, в свою очередь, осьмиконечный Крест. Вслед за тем Нина Маленькая извлекла из сумки большую холщовую салфетку и, положив ее рядом с книгой, развернула пожелтевшую от времени ткань. И хотя Нина Сергеевна поначалу довольно скептически отнеслась к словам девушки, теперь и ей настало время удивиться. Поскольку посредине салфетки была вышита закрытая книга, на которой стоял Потир, украшенный орнаментом в виде крестиков. А по сторонам от него красовались алая роза и белая лилия — символы жертвенной любви и непорочности. Конечно, оба изображения были не тождественны. Но все-таки, действительно, очень похожи.
— Нет, моя мама не умела вышивать, — решительно отвергла Нина Маленькая предположение Нины Сергеевны. — И бабушка тоже. Да и вряд ли они стали бы вышивать церковное. Ведь они обе в Бога не верили… Разве что баба Лиза могла бы. Хотя она уже почти слепая была. И прожила у нас совсем недолго…
Вслед за тем она рассказала Нине Сергеевне, как давным-давно, когда ей было еще лет пять, у них дома жила какая-то старушка, приходившаяся им родственницей. Звали ее Елизаветой. Разумеется, маленькая Нина называла ее «бабой Лизой». И очень привязалась к ней. Раньше баба Лиза жила на Лихострове, где у нее был дом. Но когда от старости ей стало трудно самой заниматься хозяйством, мама и бабушка Нины привезли ее в город. Поначалу они относились к ней хорошо. Тем более что она помогала им по хозяйству и водила Нину в детский сад, который находился неподалеку от их дома. Но однажды утром баба Лиза отвела ее совсем в другое место. Прежде девочке никогда не приходилось там бывать. Оно называлось «церковь». Внутри было очень красиво, даже красивее, чем на новогодней елке. На стенах висело множество икон, и таких, какая висела в комнате у бабы Лизы, и больших, и совсем маленьких. Под ними, на высоких блестящих подсвечниках, горели тоненькие свечки. Ей даже разрешили задуть несколько огарков. Немного погодя пришел высокий человек с длинной седой бородой, совсем как у Деда Мороза, только настоящей. Бабушка о чем-то говорила с ним, называя его батюшкой. Дальнейшее Нина помнила смутно, тем более что поначалу испугалась этого человека. Хотя на самом деле батюшка оказался совсем не страшным, а, наоборот, очень добрым. Он трижды окропил ее водой из огромной, в ее рост, не то чаши, не то ванночки. После чего надел на нее блестящий золотой крестик, принесенный бабой Лизой. Потом Нине дали в руки зажженную свечку, и священник три раза обвел ее вокруг купели. А затем за ручку подвел к красивым золоченый резным дверям, и даже приподнял, чтобы она могла поцеловать висевшие справа и слева от них иконы. Напоследок же угостил ее крохотной румяной булочкой, на которой был вытиснен крестик. Нине так понравилось в церкви, что домой она возвращалась едва ли не вприприжку от радости. Вот только вечером, когда мама с бабушкой увидели у нее на груди крестик, в доме разразился скандал. Крестик отняли. А на другой день, когда Нину привели домой из детского сада, она увидела, что дверь в комнату бабы Лизы распахнута настежь. Все ее вещи были на месте. Даже икона, привезенная ею с Лихострова. Вот только сама она бесследно исчезла… После этого Нина больше никогда не слышала о «бабе Лизе»…
— А как звали Вашу бабушку, Нина? — перебила ее Нина Сергеевна.
— Александрой… — растерянно произнесла девушка. — А-а зачем Вы это спрашиваете, Нина Сергеевна?
— Да просто подумала — может быть, ее звали Розой или Лилией, — нашлась та. — Да вот, оказывается, ошиблась. Что ж, бывает…
Однако на самом деле Нина Сергеевна задала этот вопрос по другой причине. Разглядывая салфетку, она заметила, что в одном из ее углов были вышиты две буквы: «Н.Д.»
Судя по всему, это были чьи-то инициалы. Однако они принадлежали не матери Нины Маленькой, которую звали Кларой. И не ее бабушке. А какому-то другому, неизвестному человеку.
* * *
Едва увидев их, Нина Сергеевна вспомнила романы, которые любила читать в юности. В них вещи, помеченные инициалами, непременно оказывались ключом к зловещей тайне. Например, к убийству или похищению. После этого неудивительно, что она начала подозревать — найденная салфетка наверняка связана с некоей загадочной историей. Тем более что на ней вышиты инициалы какого-то неизвестного человека…
Однако в том, что ей рассказала Нина Маленькая, не было никаких тайн. Напротив, все казалось до крайности простым и понятным. Верующая старушка с Лихострова, гостившая в городе у родни, тайно крестила свою внучатую племянницу. А затем, после ссоры с ее матерью и бабушкой, уехала к себе домой. Вот только странно, почему она оставила у них все свои вещи? И потом так и не вернулась за ними…
Чем дольше Нина Сергеевна размышляла над этой загадкой, тем больше убеждалась в том, что ответ на нее нужно искать на Лихострове.
* * *
Только, как говорится, «человек предполагает, а Бог располагает». Спустя два дня Нину Сергеевну негаданно-нежданно отправили в командировку в отдаленный лесопункт вместо заболевшей коллеги. А после она недели две лечила привезенный оттуда бронхит. За это время всех больных в ее палатах успели выписать. В том числе и Анну Матвеевну, которая очень сокрушалась, что не смогла лично проститься с понравившейся ей докторшей. Об этом Нине Сергеевне рассказала Нина Маленькая. Прибавив при этом, что старушка приглашала их в гости, если они какими-то судьбами окажутся в ее краях.
И тут Нина Сергеевна поняла — Господь не случайно устроил так, что Анна Матвеевна поступила в больницу именно на ее дежурстве, а потом лечилась у нее в палате. Как не случайно и это приглашение. Ведь для нее это единственный шанс отыскать на Лихострове следы загадочной «бабы Лизы». Наверняка Анна Матвеевна была знакома с ней. Возможно, она знала, что случилось с нею после возвращения из города. Хотя, с учетом того, сколько времени прошло с тех пор, было ясно — «бабы Лизы» уже давно нет в живых…
На этот раз Нина решила не терять времени и в ближайшее воскресенье съездить на Лихостров. Вот только без Нины Маленькой. Ибо ее все-таки не оставляла мысль о том, что вышитые буквы на салфетке связаны с некоей тайной. Однако она не решилась говорить Нине Маленькой о своих подозрениях. По крайней мере, до тех пор, пока не узнает правду.
* * *
Поездка на Лихостров оказалась для Нины Сергеевны поистине неисчерпаемым источником новых приключений и впечатлений. За то время, пока утлый «Лебедь», пыхтя, словно одышливый старик, преодолевал узкую полоску реки между городом и островом, она успела вдоволь насладиться панорамой города, насмотреться на чаек, круживших над рекой, вдоволь поболтать с попутчиками, немного вздремнуть и ощутить ни с чем не сравнимую радость, когда буксир наконец-то ткнулся бортом в старую деревянную пристань…
Возможно, потому, что Нина Сергеевна успела войти в роль путешественницы, или же оттого, что утро было теплым и солнечным, она решила повременить с визитом к Анне Матвеевне и для начала немного прогуляться по Лихострову. Вернее, по его главной улице.
Она носила имя некоего Г. Бакланова. Эта фамилия показалась Нине знакомой, хотя она не могла вспомнить почему… Вероятно, оный Г. Бакланов являлся какой-то местной знаменитостью. Потому что именно на улице, названной в его честь, располагалось единственное на острове каменное здание местной администрации. Перед ним стоял выкрашенный серебряной краской гипсовый памятник Ленину, на макушке у которого восседала нахохлившаяся ворона. Судя по тому, что фигура вождя на покосившемся пьедестале, по-купечески подбоченясь, указывала рукой куда-то в конец улицы, именно там, по замыслу ее проектировщиков, находилось светлое будущее Лихострова. В подтверждение этому по сторонам дороги, словно вехи, стояли заброшенные корпуса лесозавода, полусгоревшее здание бывшей рабочей столовой, клуб с заколоченными окнами и висящим на стене фанерным щитом, где еще можно было прочесть надпись: «Мы придем к победе коммунизма», а также несколько домов барачного типа, чьи окна находились вровень с землей, а из одного из них сквозь разбитое стекло торчал угол грязного полосатого матраса. После этого Нина Сергеевна не удивилась, когда улица привела ее прямиком на местное кладбище…
У входа на него стоял обелиск с булыжным основанием, выкрашенный той же самой «серебрянкой», что и гипсовый Ленин у здания администрации. Его опоясывала ржавая цепь, в одно из звеньев которой было воткнуто бутылочное горлышко с торчащей из него выцветшей пластмассовой ромашкой. На обелиске виднелась треснувшая табличка с надписью: «Герою гражданской войны, доблестному защитнику Севера от белогвардейцев и иностранных интервентов, Григорию Бакланову от благодарных земляков. Прощай же, товарищ, ты честно прошел свой доблестный путь благородный». Чуть пониже было выцарапано похабное словцо.
И тут Нина наконец-то поняла, почему фамилия этого человека показалась ей знакомой. Ведь еще совсем недавно она была, что называется, у всех на устах. Именем Григория Бакланова нарекали улицы и корабли. А сколько книг было написано о том, как этот юный революционер, желая отомстить белогвардейцам за расстрел своих товарищей-подпольщиков, весной 1919 года поднял восстание на Базарной площади и лично выстрелил в лицо офицеру, руководившему казнью! По одной из них, а именно по роману «Красные сполохи», Нина, будучи школьницей, даже писала сочинение на тему «Мой любимый герой». Кажется, тогда она даже плакала, читая о том, как Григорий Бакланов, уходя на подвиг, прощался с матерью:
«— Прощай, мама! — произнес юноша, засовывая в карман заряженный револьвер. — Кровь моих казненных товарищей вопиет к отмщению. Так благослови меня на это святое и правое дело!
— Что ты, что ты, сыночек… — испуганно закудахтала старуха, метнувшись в увешанный образами темный угол и закрывая лицо руками. — Не губи себя! Побойся Бога!
— Я не боюсь Его! — воскликнул Григорий. — И смерти тоже не боюсь! Мы — будущее человечества. Нам на смену придут новые бойцы. И они победят. Я верю в новый мир, полный света! Заря уже близко, мама! И я с радостью отдаю жизнь за то, чтобы поскорее взошло солнце нового дня!..»
Увы, солнце нового дня, на восход которого так уповал юный герой романа, сейчас освещало лишь осколки разбитых бутылок вокруг его заброшенной могилы…
* * *
Улица, где жила Анна Матвеевна, представляла собой полную противоположность лихостровской авеню. Казалось, время там остановилось на целое столетие. По обеим сторонам грунтовой дороги стояли старинные, но весьма добротные на вид деревянные дома, утопавшие в зелени деревьев с могучими стволами. И называлась улица тоже вполне по-старинному — Никольская. Как потом узнала Нина Сергеевна, когда-то она вела к местной церкви Святителя Николая Мирликийского, снесенной в двадцатые годы.
Дом Анны Матвеевны она нашла без труда. Как, впрочем, и саму хозяйку, которая, присев возле грядки, пропалывала клубнику. При этом она так ловко орудовала обеими руками, что Нина Сергеевна не могла отказать себе в удовольствии понаблюдать за нею. Ведь она помнила, в каком состоянии старушка поступила к ним в отделение. Обычно такие больные остаются инвалидами на всю жизнь. Потому что врачи — не волшебники и не чудотворцы. За исключением Одного, в Чьей власти — жизнь и смерть, болезнь и исцеление. Того, Которого называют Врачом Небесным. И Чье имя — Бог.
Для Анны Матвеевны приход нежданной, но желанной гостьи стал настоящим праздником. Так что вскоре Нина Сергеевна уже сидела за столом, уставленным всевозможной снедью — от блюда с горкой румяных пирожков и тарелки с крупной клубникой до дымящейся яичницы-глазуньи с яркими желтками. А хозяйка тем временем хлопотала у печки и возле холодильника, выставляя на стол все новые и новые угощения…
Потом она предложила разомлевшей от еды гостье немного отдохнуть, и провела ее в просторную и прохладную комнату, так называемое «зальце», или, по-городскому, гостиную. Но, едва Нина Сергеевна вошла туда, как ее дремоту словно рукой сняло. Потому что там, под висевшей в красном углу иконой Спасителя, она увидела точную копию той салфетки, которую ей показывала Нина Маленькая. И поняла — девушка не ошиблась, назвав ее «церковной салфеткой». Это был вышитый плат, из тех, которыми в старину украшали иконы. Иначе говоря, подзор. Причем было очевидно, что оба подзора вышила одна и та же мастерица.
— Это от крестной подарок, — объяснила Анна Матвеевна, перехватив взгляд гостьи. — Она сама его вышивала. Я за нее всегда молюсь. Кроме меня, уже некому…
То, что она вслед за этим поведала Нине, окончательно убедило ее — они встретились не случайно. Как, впрочем, не случайностью была и ее прогулка по улице имени Григория Бакланова — прямиком к его могиле. Потому что загадочная «баба Лиза» приходилась ему родной сестрой. А отцом их обоих был не кто иной, как сам легендарный ухарь-купец Петр Бакланов.
* * *
…У купцов Баклановых на Лихострове лавочка была. Правда, доход давала столь малый, что городские купцы их себе за ровню не считали. И отзывались о Баклановых крайне ехидно и презрительно. Мол, нищему на паперти за день больше подают, чем они от своей торговли за год выручают. Однако те в ответ лишь усмехались в бороды да приговаривали: и курочка по зернышку клюет, да сыта бывает. Господь же гордых низлагает, а смиренным помогает. Так что, может статься, и Баклановы из последних первыми станут…
Так оно и случилось, когда молодой Петр Бакланов, понабрав у односельчан в долг деньжонок, построил на Лихострове пивоварню и стал в своей лавчонке пивом торговать. Горемычным лихостровцам то пивко сразу по вкусу пришлось, а потому дела у купца в гору пошли. Тогда смекнул он, что водкой торговать еще прибыльнее будет, чем пивом. Особенно если продавать ее не в мелкой таре, а целыми четвертями. В придачу же на обеих концах острова по кабаку открыть… После этого потекли к нему денежки уже не ручейком, а реченькой. А сердобольные односельчане, что когда-то ссудили ему деньги на постройку пивоварни, теперь у него в неоплатных должниках ходили.
Тут уж городские купцы-гордецы Петра Бакланова привечать стали. Особенно когда он в городе дом купил и всех их к себе на новоселье зазвал. Да не просто дом, а двухэтажный особняк красного кирпича, который прежде принадлежал тем лесоторговцам Валуевым, что когда-то больше всего над Баклановыми насмехались, а после сами разорились… А стоял тот дом на самой Базарной площади, где первейшие из купцов торговлю и жительство имели. И обставлен был не с купеческим, а поистине с барским размахом. Так превознеслись Баклановы над всеми, кто прежде свысока на них смотрел, словно орел поднебесный над прочими птицами.
Только не тот орел, кто высоко летает, а тот орел, кто легко седает. А кто другим яму роет, сам в нее и упадет. Многих своих земляков споил и пустил по миру Петр Бакланов, да тем же и сам кончил. Вскружили купцу голову неправедно нажитое богатство да льстивые речи прихлебателей, что вокруг него, словно мухи возле меда, увивались. И с ночи до утра, с утра до ночи пошли в его городском доме веселье, да пьянство, да картежная игра… До тех самых пор, пока не прокутил Петр Бакланов все свои денежки и не остался гол как сокол. А потому надумал, наконец, вернуться на Лихостров, к жене Агнии, с которой он уже лет двадцать, как в законном браке состоял, да уже лет десять, как с нею расстался. По пути же туда прохватило его холодным ветром, так что вскорости проводила Агния своего муженька «в путь всея земли», на местное кладбище.
…Петр Бакланов женился не по своему хотению, а по маменькину велению. Матушка его была женщина строгая и властная. И невесту ему выбрала из лихостровских девиц не за ум, не за красу, а за набожность и кротость. Такую, которая бы ей ни в чем не перечила и за великую честь почитала, что из простой крестьянки купчихой стала. Пока жива была маменька, терпел Петр свою жену Агнию. Когда же мать схоронил и стал сам себе хозяином, то переехал жить в город и старшего сына Григория туда с собой увез. Дочь же Елизавету, что обличьем и нравом в мать пошла, Агнии оставил. И строго-настрого запретил жене к нему в город приезжать.
Нет хуже, когда неразумный человек берется дитя воспитывать. Так, как воспитывал своего сына Петр Бакланов. На все застолья брал он Гришу с собой. И сам первый раз, на потеху дружкам-собутыльникам, водкой его угостил… Редко видел мальчик своего отца трезвым, да во хмелю Петр Бакланов к сыну добрее бывал… Пока мал был Григорий, боялся он отца. Когда же подрос, то возненавидел его. Да только к той жизни, что вел отец, и сам пристрастился, себе на погибель, своей матери на горе.
Агния Бакланова, несмотря на мужнин запрет, все-таки тайно наведывалась в город, проведать любимого сыночка. Втихомолку потчевала его сладостями да поучала, чтобы вел себя примерно и благоразумно, с папеньки пример не брал, не то Бог накажет… Только Гришенька те советы мимо ушей пропускал. А за глаза еще и потешался над матерью. Тем более что и папенька ее иначе как дурой и ханжой не называл…
За полгода до того, как разорился и помер Петр Бакланов, приехал Григорий на Лихостров погостить. С ног сбились Агния с Елизаветой, от радости не знали, куда посадить да чем угостить ненаглядного Гришеньку. Пока вскоре после его отъезда не проведали, что учинил он недоброе дело с их прислугой Глашкой. С тех пор он на Лихострове больше не показывался и жил в городе, а где — о том никому ведомо не было. Видно, боялся, что намнет ему бока родня опозоренной девицы… Агния же Бакланова, как овдовела, сразу половину своего дома Глафире отдала. А ее дочери от Григория, Александре, стала крестной матерью. Но Глафира все равно затаила обиду на Баклановых, что не признали они ее за ровню себе и из милости в свой дом приняли. Только на то и надеялась, что заставит Гришку жениться на себе, когда он от безденежья домой воротится. Тогда же отольются кошке мышкины слезки… Да долго пришлось ей ждать — не довелось дождаться. Лишь спустя пять лет вернулся Григорий Бакланов на Лихостров. Не своей волей возвратился — привезли его туда чужие люди. Да не живого, а мертвого.
Случилось это в девятнадцатом году, при интервентах, когда Гришка Бакланов, выйдя из кабака на Базарную площадь, вздумал по пьяному делу хвастаться, что вон тот двухэтажный особняк красного кирпича, где сейчас английский генерал квартирует, пятнадцать лет назад его папаша у Валуевых купил… Однако собутыльники ему не поверили и принялись над ним насмехаться. Особенно один, из нездешних, одетый в английскую форму. Не по нраву это Гришке пришлось, и хватил он нахала по затылку пустой бутылкой, да так, что тот где стоял, там и повалился. А английский патруль, что в эту пору мимо проходил, в отместку за своего соотечественника пристрелил Гришку. Долго потом жалели британцы о содеянном. Поскольку человек в английской форме, встав в земли, на чистейшем русском языке послал своих спасителей подальше и побрел отсыпаться. Им же пришлось везти тело Гришки на Лихостров и хоронить его там с такими почестями, каких из его предков-купцов никто не сподоблялся. Так пресек Господь род Баклановых.
Когда же вскорости большевики интервентов за моря прогнали, убиенный англичанами Гришка в герои попал. Превратила его людская молва в революционера-подпольщика, что поднял восстание на Базарной площади и сам в нем пал смертью храбрых. Вслед за тем именем его на Лихострове назвали улицу. На доме же, где он родился, водрузили мемориальную доску. А вместо креста на его могиле, что поставили совестливые англичане, воздвигли обелиск. Правда, с тех же времен не бывало на Лихострове лучшего места для выпивки, чем возле того обелиска… Как говорится, по делам и честь…
После того еще дважды посетила смерть дом Баклановых. Сперва, возвращаясь пьяной из города, где у нее мил-друг завелся, утонула в полынье Глафира. А вскоре преставилась и Агния Бакланова. Умирая же, завещала дочери Елизавете заботиться ради Господа о племяннице-сиротке. И та тот завет материнский исполнила…
— …А она с этой своей дочкой Кларкой чем ей за это отплатили… — от волнения голос Анны Матвеевны дрожал и прерывался. — Всю жизнь на ее шее сидели. А как она состарилась, уговорили дом на себя переписать и потом его продали… Ее же в город увезли и сдали в дом престарелых… Она мне потом оттуда письмо прислала…когда ее уже на третий этаж переводили, к лежачим больным, куда никого не пускают. И меня не хотели пускать, да я к директору пошла, пригрозила, что жалобу на них напишу, если не дадут мне ее увидеть. Только тогда и пустили… Захожу я к ней в палату, смотрю — лежит моя тетя Лиза у самого окна, стекло в нем разбито, аж ветер свищет, а она — в одной ситцевой рубашонке, одеяло все сбилось, и поправить некому. Справа старуха лежит, стонет, а другая меня увидела, да как заревет басом, и ну кулаком о стену стучать! Лишь тогда унялась, когда ей сестра какой-то укол сделала… А четвертая койка пустая была, рядом на полу матрас свернутый лежит, а на тумбочке стоит тарелка с засохшими макаронами, и по ней тараканы ползают… Страшно мне стало. Я ей и говорю: тетя Лиза, давай я тебя отсюда увезу. Прямо сейчас вызову машину и уедем вместе. У меня тебе лучше будет, чем здесь. Грех это — так людей мучить! И на этих бессовестных, кто тебя сюда сдал, управу найду. Их еще Бог накажет! А она говорит: оставь их, Анюта. Они сами не знали, что делали. Спаси тебя Господь за заботу. Да только я здесь останусь. Мне, говорит, Бог такое испытание послал, я его до конца и понесу. Это для венца. Через неделю я снова туда поехала. Приезжаю, а мне говорят — позавчера, мол, похоронили ее… Видно, знала она, что скоро умрет, вот и захотела со мной проститься… Я за нее всегда молюсь. А после меня уже некому будет…
…После всего увиденного и услышанного в тот день Нине Сергеевне оставалось лишь корить себя за любопытство. Зачем ей только вздумалось затевать всю эту игру в Шерлока Холмса, и доискиваться, чьи инициалы были вышиты на подзоре? И вот теперь ей по собственной вине предстоит ломать голову над тем, скрыть ли от Нины Маленькой услышанное от Анны Матвеевны.
Или все-таки решиться рассказать ей правду о самых дорогих и любимых ею людях?
* * *
…Она провела в тягостных сомнениях несколько дней. Пока в пятницу вечером, как всегда неожиданно, ей не позвонил давний знакомый и бывший коллега, а ныне священник, о. Александр, служивший в дальнем сельском приходе, но периодически наведывавшийся в город по делам:
— Алло, Нина Сергеевна! А я к Вам с просьбой. Тут меня назавтра в дом престарелых пригласили, старушек соборовать. Да я, как назло, где-то ангину подхватил…вряд ли смогу петь и канон читать. Не могли бы Вы поехать туда со мной и помочь?
Разумеется, Нина Сергеевна не испытывала никакого желания куда-либо ехать. Тем более что рабочая неделя выдалась на редкость напряженной, и единственное, чего ей хотелось, — это хорошенько отоспаться в ближайший выходной… Кроме того, у нее имелись все основания полагать, что от ее помощи батюшке будет весьма немного проку. И ему было бы гораздо лучше взять с собой кого-нибудь из знакомых церковных чтецов или певчих. Однако она все-таки сочла себя не вправе отказать о. Александру. В итоге на другой день спозаранку они выехали из города и спустя примерно час оказались возле дома престарелых.
Это было трехэтажное здание из серого кирпича, весьма неприглядное и унылое на вид. По балкону третьего этажа взад-вперед ходила старушка в вылинявшем ситцевом халате, из-под которого торчал подол застиранной ночной сорочки, и непрерывно горланила одну и ту же забористую деревенскую частушку. Однако старики и старухи, разгуливавшие внизу, не обращали на нее никакого внимания… Между ними Нина заметила одну пару. Худощавый, интеллигентного вида мужчина в шляпе, одетый в выцветший черный костюм, бережно поддерживал за руку грузную женщину в зеленом фланелевом халате, которая, подволакивая парализованную ногу, что-то раздраженно выговаривала ему. Похоже, то были муж и жена…
Прямо напротив входа, под плакатом с надписью: «Пусть осень жизни станет вам весной» их поджидала пожилая худощавая медсестра с аскетичным лицом, назвавшаяся Анастасией Григорьевной О-вой. Вслед за нею о. Александр и Нина поднялись на второй этаж, где в большой палате должно было состояться Таинство Соборования.
Там собралось около трех десятков старушек. От внимания Нины Сергеевны не укрылось, что они постарались вымыться и одеться в самую лучшую одежду, которая у них была, и повязали головы чистыми белыми платочками. И вот теперь им предстояло очистить пред Господом и свои души. Для многих из них, возможно, перед переходом в жизнь вечную…
* * *
Когда они собрались возвращаться в город, на улице уже смеркалось. Но гостеприимная Анастасия Григорьевна, заметив их усталость, предложила им выпить чаю в маленькой комнате, где находился медсестринский пост. Правда, обычно общительный отец Александр за все время чаепития не проронил ни слова. Зато Нина Сергеевна решила на всякий случай расспросить медсестру о Елизавете Баклановой. Хотя понимала, что это окажется бесполезным. Ведь со времени смерти «бабы Лизы» прошло уже слишком много лет. Именно поэтому она предпочла начать издалека:
— А Вы давно тут работаете, Анастасия Федоровна?
— Да уж лет двадцать, — отозвалась та, подливая кипяток в свою чашку, на которой красовалась надпись славянской вязью: «выпей чайку — разгонишь тоску».
— И здесь у вас все одинокие люди живут? — продолжала расспрашивать Нина Сергеевна.
— Если бы так! — вздохнула медсестра. — У многих здешних и дети есть, и внуки. Только не нужны им старики. Вот они их и сдают сюда. И как только Бога не боятся? Ведь их самих потом то же самое ждет… Да что говорить? Порушили веру, вот теперь и пожинаем…
— А Вы, случайно, не помните одну старушку, которая у Вас жила? — наконец-то решилась Нина. — Правда, это давно было, лет семнадцать назад, или даже больше. Ее звали бабой Лизой… Вернее, Елизаветой Петровной Баклановой.
— Как же не помнить? — печально улыбнулась Анастасия Григорьевна. — С тех самых пор и помню, как ее к нам привезли. Я тогда уже года три как тут работала. Дело было зимой, то ли в декабре, то ли в январе. Сидим мы с покойной Валентиной Константиновной как раз вот здесь, в сестринской, чай пьем. Вдруг слышим — внизу тормоза заскрипели, вроде как к крыльцу подъехал кто-то. Потом дверка хлопнула, и машина назад уехала. Ну, мы и удивились: что, мол, это такое? На всякий случай выглянули в окно, а на крыльце какая-то старушка сидит, в одном сатиновом халатике и домашних тапочках, и плачет. Мы давай спрашивать: кто, мол, ее сюда привез. А она говорит: никто, я сама приехала. Мне, говорит, жить негде… В общем, осталась она у нас. И сперва жила на втором этаже, пока не сломала ногу. После того перевели ее на третий этаж, к лежачим. Там она и умерла. Я к ней туда каждый день ходила. То покормлю ее, то постель перестелю, то пролежни обработаю… Она до последнего дня в сознании была и меня узнавала. Возьмет, бывало, за руку, сожмет крепко-крепко, и заплачет… А ни разу ни на что не жаловалась. Что ни спросишь, только и скажет: «Слава Богу». Очень набожная она была. Последний раз прихожу к ней, а она уже без сознания лежит. Я было уже хотела уходить, как вдруг она как запоет тихонечко так, тоненько: «Господи, помилуй»… Потом смолкла. Видно, опять забылась… А я стою над ней и плачу… Никогда прежде не приходилось мне видеть, чтобы люди так умирали. После этого я и стала в церковь ходить. И за нее всегда молюсь. Только я до сих пор не верю, что она одинокой была. Кому же тогда она те деньги посылала, которые ей с пенсии каждый месяц выдавали? Когда ее на третий этаж переводили, я спросила: баба Лиза, может, сообщить кому, чтобы приехали, поухаживали за тобой? Тогда она и сказала, что у нее на Лихострове крестница есть, и адрес мне дала. А еще, говорит, есть внучка Нина. Только она еще совсем маленькая. Я ей завещание оставила. Может, поймет, когда вырастет. Так я ничего и не поняла, что она имела в виду. Потому, наверное, и запомнила про эту Нину маленькую и про какое-то завещание, слово в слово. Да, вот именно так она и сказала: вырастет — поймет.
* * *
В тот вечер Нина Сергеевна допоздна просидела на кухне, раздумывая над услышанным. Пока внезапно не осознала, какую ошибку совершила, поверив в то, что буквы «Н.Д.», вышитые на подзоре, скрывают в себе некую тайну. А ведь на самом деле в них не было ничего загадочного. Если бы она вовремя вспомнила, что Нина Маленькая носит фамилию Д-ва, то сразу бы догадалась, что инициалы «Н.Д.» принадлежат ее юной тезке. Тогда ей не понадобилось бы ехать на Лихостров и в дом престарелых и тратить время на разгадывание мнимой тайны.
Но что, если Господь попустил ей ошибиться именно для того, чтобы она ненароком узнала подлинную тайну вышитого подзора? И теперь могла сказать Нине Маленькой, что это — не просто кусок ткани с церковной символикой, а завещание, оставленное «бабой Лизой» своей крестнице, завет жить во Христе. И если она последует ему, то станет наследницей несметных сокровищ, по сравнению с которыми капиталы ее предков, купцов Баклановых, покажутся жалкими грошами. Потому что речь идет о сокровище Православной веры, которое превращает нас, некогда созданных Богом из праха земного, в наследников Царства Небесного.
Кто убил отца Михаила
Нина Сергеевна уже входила в свой подъезд, когда в ее сумке вдруг заиграл мобильный телефон. Как видно, кому-то из бывших пациентов Нины срочно понадобилась ее помощь. Вот только ей совершенно не хотелось после работы давать кому-либо медицинские консультации по телефону. Да еще и прямо на лестнице с битком набитой продуктами сумкой в руках. Оставалось лишь уповать на то, что больной в конце концов поймет: Нина сейчас занята — и прекратит попытки дозвониться до нее. Однако пока она поднималась на третий этаж, рылась в карманах, разыскивая ключ, входила в квартиру и рылась среди коробок и пакетов в поисках телефона, он с завидным упорством продолжал наяривать развеселую новогоднюю песенку «Джингл Беллз». Раздраженная такой настойчивостью, Нина Сергеевна открыла крышку мобильника, намереваясь объяснить навязчивому незнакомцу, что сейчас у нее неотложные дела, а потому ему лучше перезвонить ей позднее…но уже в следующий миг ее лицо озарилось улыбкой. Ведь ей звонил отец Александр, ее бывший коллега, в свое время ставший, так сказать, из врача телесного врачом духовным. То есть священником. Теперь он служил на дальнем сельском приходе и наведывался в город лишь изредка. Зато уж тогда непременно навещал Нину Сергеевну. Как видно, и на сей раз он звонил, чтобы предупредить ее о своем скором приезде. И даже не обиделся, что она так долго не отвечала ему…
Однако Нина поспешила с выводами. Не успела она сказать отцу Александру, что будет очень рада видеть его у себя в гостях, как из телефона послышалось:
— Нина Сергеевна, Вы не смогли бы завтра приехать ко мне? Тут я такую интересную историю узнал… Прямо-таки таинственную историю… Так как — Вы приедете? Тогда я буду ждать Вас на станции…
Надо сказать, что всевозможные тайны и загадочные истории были давней страстью Нины Сергеевны. И хотя всю неделю она мечтала о том, как в предстоящую субботу наконец-то отоспится всласть, любопытство все-таки взяло верх над усталостью. И она ответила священнику:
— Хорошо, батюшка. Завтра утром я приеду. Благословите. До свидания.
Спустя несколько часов Нина Сергеевна уже стояла на вокзале в очереди за билетами. А потом всю ночь тряслась в холодном полупустом вагоне, отчаянно пытаясь хоть ненадолго забыться сном. И запоздало проклиная собственное любопытство. Понесло же ее, как говорится, за тридевять земель ради какой-то там «интересной истории»! Гораздо разумнее было бы сначала выяснить у священника, что именно он имеет в виду. Наверняка пресловутая тайна в действительности существовала лишь в пылком воображении отца Александра. Или же была какой-то местной байкой, ради которой не стоило жертвовать выходными. С этой мыслью под самое утро Нина наконец-то задремала.
* * *
Отец Александр, как обещал, поджидал ее возле вокзала. И, едва Нина уселась в его машину, приступил к рассказу:
— Видите ли, Нина Сергеевна, я хочу попросить Вас разобраться в одной загадочной истории. Начну издалека. Недавно в Сосновке…это километрах в сорока от того места, где я служу, только южней, умер священник, отец Иоанн. И вот Владыка Дионисий поручил мне временно окормлять тамошний приход. Конечно, я и раньше слышал, что в первой половине шестидесятых годов там вроде бы убили некоего старого батюшку. Но, когда впервые приехал туда и услышал эту историю в подробностях, она мне странной показалась. Оттого-то я и решил позвонить Вам. Просто подумал: один ум — хорошо, а два — лучше. Конечно, я мог Вам все это и по телефону рассказать. Да только опять же: лучше один раз самому увидеть, чем сто раз услышать. Вот оттого я так и хотел, чтобы Вы приехали. Потому что, еще раз говорю: история эта какая-то загадочная. Вот давайте-ка, пока мы едем в Сосновку, я Вам ее и расскажу:
* * *
…В 1946 году на Н-скую кафедру был назначен епископ Леонид. Человек уже преклонных лет, из вдовых протоиереев, проведший лет десять в лагерях, где лишился он здоровья и левого глаза, да только крепкой веры и пламенной ревности о Господе все-таки не утратил. Как раз при нем и был заново открыт Никольский храм в селе Сосновке, что пустовал с начала двадцатых годов, после ареста и расстрела его настоятеля, отца Доримедонта Петропавловского. А священником туда был назначен отец Михаил Герасимов, в прошлом служивший где-то в центре России, и в середине двадцатых годов высланный на Север вместе со своей матушкой Таисией Ивановной. Когда же отец Михаил отбыл свой срок, то не стал возвращаться на родину, а остался в Н-ске, устроившись работать возчиком в хозяйстве по уборке города. Так прожил он до тех пор, пока Владыка Леонид, с которым они вместе пребывали «во узах и горьких работах», не отыскал своего сослужителя и сострадальца и не предложил ему место настоятеля в одном из городских храмов. Да только тот от сей чести отказался, а вместо этого ради старой дружбы попросил епископа послать его в дальнюю Сосновку. В тех местах кругом сосновые леса, воздух чистый, здоровый, можно сказать, целительный. А его матушка, Таисия Ивановна, была слаба здоровьем, в последнее же время и вовсе кровью кашляла. Вот и надеялся отец Михаил, что там она поправится. Да только человек предполагает, а Господь располагает: спустя полгода, как переехали Герасимовы в Сосновку, отошла матушка Таисия туда, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная… Тогда Владыка Леонид предложил отцу Михаилу вернуться в город, да тот опять отказался. Чтобы не расставаться со своей матушкой, теперь уже почивающей вечным сном за алтарем Никольского храма.
— Мы, — говорит, — всю жизнь не разлучались. Так не разлучит нас и мать сыра земля. Вместе мы век прожили — вместе нам и в земле лежать.
Вот так и остались отец Михаил с сыном Василием в Сосновке. Если бы не Вася, то нелегко бы священнику пришлось: прихожан в Никольском храме было, как говорится, раз-два и обчелся. Да сын отцу во всем помогал: и по хозяйству, и в храме пел, да читал, да кадило подавал… Лишь незадолго до смерти о. Михаила приехал в Сосновку молодой дьякон, отец Виктор. Потому что стал старый священник здоровьем сдавать — вот новый епископ, Владыка Никодим, и прислал ему помощника. А вскоре, в феврале 1964 года, под утро, Василий обнаружил отца Михаила мертвым в его келье…
— Убитым? — переспросила Нина Сергеевна. — Вы же сказали, что он был убит?
— Я не оговорился, — произнес отец Александр. — Просто, мне кажется, будет точнее сказать: «Был найден мертвым». Хотя старые прихожане Никольского храма, которые рассказывали мне эту историю, единогласно заявляют, что отец Михаил был убит. Причем не кем иным, как собственным сыном Василием. Будто бы парень влюбился в некую девушку-комсомолку, дочь местного партийного активиста, и хотел на ней жениться. А отец Михаил был наотрез против брака своего сына с безбожницей. Тогда девушка подговорила Василия убить отца, и даже дала ему для этого охотничье ружье своего папаши-коммуниста. Вот из него-то он и застрелил отца Михаила. А потом почему-то побежал к дьякону и сельскому фельдшеру, умоляя спасти батюшку… Что до пресловутого ружья, то потом отец Виктор будто бы нашел его в келье отца Михаила и изобличил убийц… Ну как, Нина Сергеевна? Не правда ли, все это очень странно?
— Что ж тут странного? — усомнилась Нина. — По-моему, все просто и понятно. Мне даже где-то доводилось читать подобное. Не то рассказ, не то поэму. Правда там вроде бы у священника вместо сына была дочь. И в конце концов тоже кто-то кого-то застрелил…
— То-то и оно, коллега, — улыбнулся священник. — Когда я впервые услышал рассказ об убийстве отца Михаила, как раз это стихотворение мне и вспомнилось. Я читал его давно, поэтому не помню имени автора и не ручаюсь за точность пересказа. Кажется, речь в нем шла о том, как юноша-комсомолец полюбил дочь священника. А ее отец, узнав об этом, застрелил влюбленных… Возможно, не будь эти истории так схожи между собой, я бы не усомнился в достоверности рассказа об убийстве отца Михаила. Но я не верю, что он был убит. Тем более собственным сыном.
— Но почему? — недоумевала Нина. — Разве, защищая свою любовь, человек не может пойти на преступление?
— Может, — признался отец Александр. — Вот только странно, почему Василий, убив отца, не попытался скрыться? Напротив, он сразу же побежал за помощью в село. Вряд ли убийца повел бы себя так. Кстати, первым, к кому он явился, был отец Виктор. Мало того — если отец Михаил и впрямь был застрелен Василием, почему его сразу же не задержали? Почему тогда никто не заподозрил убийства? Это могло быть лишь в одном случае…
— Тогда кто же мог убить отца Михаила? — перебила его Нина Сергеевна. — Может, кто из деревенских? Или… или… — она осеклась, не решаясь произнести еще одно имя.
— Нет, этого не могло быть, — уверенно произнес отец Александр. — В ту ночь отец Виктор был достаточно далеко от места, где обнаружили мертвого отца Михаила… Видите ли, Нина Сергеевна, Никольский храм находится не в самой Сосновке, а на отшибе, посреди местного кладбища. А вокруг него — сосновый лес. Место там глухое, безлюдное. Скоро Вы сами в этом убедитесь… Так вот, отец Михаил с сыном жили при храме, в пристройке, состоявшей из одной комнаты и кухни. В комнате священник устроил себе келью, а Василий ютился в кухне и спал там на печке. Что до отца Виктора, то он жил в самой Сосновке, в доме одной певчей. Оттуда до Никольского храма около получаса ходьбы: летом — пешком, а зимой — на лыжах. Вот так он и ходил: полчаса на службу, полчаса — со службы. Да и как иначе? Ведь пристройка-то была маленькой: и двоим тесно, не то что троим… Вдобавок, старые прихожане говорили мне, будто отец Михаил терпеть не мог молодого дьякона: считал, будто тот против него козни строит… Хотя отец Виктор относился к отцу Михаилу по-сыновнему почтительно. И всегда с большой теплотой отзывался о нем. Нет, он явно не имел никакого отношения к его смерти. Правда, есть еще несколько загадочных обстоятельств…
— Каких? — полюбопытствовала Нина.
— Прежде всего, то, что почти сразу же после похорон отца Михаила его сын уехал из Сосновки. Кстати сказать, не один, а с местной девушкой-комсомолкой. Причем так поспешно, что их отъезд походил на бегство. Мало того — с тех пор он никогда не приезжал в Сосновку. Почему? Загадка, да и только… И вот еще что. Со слов Василия известно, что накануне своей смерти отец Михаил не ложился спать. Свет в его келье горел всю ночь. Отец Михаил так и не успел погасить его… Странно, не правда ли?
— И что же тут странного? — спросила Нина Сергеевна. — Мало ли чем мог быть занят священник? Может, он читал правило перед Литургией…
— Не скажите, Нина Сергеевна, — ответил отец Александр. — Известно, что на столе о. Михаила нашли письменные принадлежности. Перо валялось на полу. Похоже, перед смертью он что-то писал. Вот только что именно — неизвестно. Прихожане рассказывают, будто это было письмо в органы местной власти, в котором отец Михаил обличал богоборцев-гонителей, собиравшихся закрыть Никольский храм, и грозил им за это небесными карами. И будто бы его украл Василий после того, как застрелил отца. Однако опять вопрос — правда ли это? Между прочим, тогда никто не заинтересовался пропавшими бумагами. Видимо, как раз потому, что в ту пору никто не заподозрил убийства. И о пропавших бумагах вспомнили лишь после того, как пошла молва, будто отец Михаил был убит…
— А что отец Виктор? — поинтересовалась Нина Сергеевна. — Он-то знал правду… Почему он с самого начала не пресек эти слухи об убийстве?
— Об этом я и не подумал… — признался отец Александр. — А ведь и впрямь странно, что он отчего-то не стремился их опровергнуть. Хотя вполне мог бы сделать это. Ведь похоже, что Василий, в отличие от отца Михаила, относился к нему доброжелательно. И вполне доверял ему. Иначе он бы не прибежал к нему первому, когда нашел отца мертвым… Но почему же тогда потом он так спешно уехал из Сосновки? Или за это время между ним и о. Виктором что-то произошло? Прямо-таки детектив какой-то… Одна надежда, что Вы сможете разобраться в этой запутанной истории. Ну как, Нина Сергеевна? Вы согласны?
— Благословите, отец Александр! — улыбнулась бывшему коллеге Нина Сергеевна.
* * *
Тем временем слева от дороги показались одноэтажные деревянные дома, а справа, на горизонте — темно-зеленая полоса деревьев и белая церковь с маленьким серебристым куполом и высокой колокольней, увенчанной остроконечным шпилем. Вокруг нее теснились могильные кресты, выкрашенные голубой краской. Немного поодаль виднелся двухэтажный бревенчатый дом, а рядом с ним — хозяйственные постройки и аккуратные прямоугольники огородов.
— А вот и Никольская церковь, — произнес отец Александр, сворачивая на грунтовую дорогу, ведущую к храму.
Нина Сергеевна хотела было спросить его, кто живет в доме у кладбища. Однако в этот момент из него вышла какая-то женщина в черном. Несколько секунд незнакомка вглядывалась в приближающуюся машину, а потом исчезла в доме. Вслед за тем оттуда выскочило уже четверо женщин, которые выстроились на крыльце, явно поджидая отца Александра. А едва священник вышел из машины, наперегонки бросились к нему:
— Здравствуйте, батюшка! Как мы рады, что Вы приехали! Простите-благословите! Слава Богу! Вашими святыми молитвами все хорошо!
— Это Нина Сергеевна, — представил отец Александр свою спутницу. — Она врач-невролог и певчая из Н-ской Свято-Лазаревской церкви.
Высокая, полная старуха с суровым лицом, облаченная в монашеский подрясник и выцветший апостольник, с затертыми до блеска четками на запястье, две немолодые женщины и бледная большеглазая девушка в черном, похожие на монастырских послушниц, смиренно склонили головы и попытались изобразить на лицах нечто вроде приветливых улыбок. Но Нина заметила: ее визит насторожил их. Особенно девушку, на лице которой читалось любопытство, смешанное с испугом. Впрочем, за годы врачебной практики Нина научилась скрывать свои чувства. И одарила обитательниц дома на кладбище безмятежной улыбкой.
— Это наша староста, мать Анна, — представил отец Александр старуху в монашеской одежде. — А это — Ольга Ивановна, свечница… Псаломщица Таисия Степановна… Таня, уборщица… Бессменные и верные труженицы Никольского храма. И Мурка тут как тут!
Крупная трехцветная кошка, похожая на разлохмаченную сапожную щетку, громко мурлыча, принялась тереться о ноги отца Александра.
— А ну брысь! — злобно прошипела староста, и испуганная кошка юркнула под крыльцо. — Вот ведь искушение-то! Простите, отченька, она у нас линяет. У Вас весь подрясник в шерсти будет… Наверное, Вы устали с дороги? Может быть, хотите отдохнуть? Или чайку выпить? Мы сейчас мигом все устроим… Благословите!
Она повернулась к Ольге, Таисии и Тане. Те в мгновение ока скрылись в доме.
— Благодарю Вас, матушка. Вы всегда такая заботливая, — улыбнулся отец Александр сразу приосанившейся старухе, и вместе с ней и Ниной Сергеевной вошел в дом. А вслед за ними тенью последовала выбравшаяся из-под крыльца трехцветная кошка…
* * *
Обещанный старостой «чаек» оказался обильной и сытной трапезой, заставлявшей вспомнить поговорку: «все, что есть в печи — на стол мечи». После нее отец Александр с матерью Анной занялись беседой о хозяйственных делах, а Нина решила немного прогуляться. Благо летний день выдался теплым и погожим. Она вышла из дома и направилась к Никольскому храму. Помолилась у входа и пошла вдоль южной стены, пока не очутилась за алтарем. Здесь ей сразу же бросились в глаза два высоких, в ее рост, четырехгранных памятника из красноватого, отполированного до блеска гранита, по виду — еще дореволюционных. Подобные ей уже приходилось видеть в городе, возле Свято-Лазаревского храма, давней и бессменной прихожанкой которого она была уже четверть века. Обычно такие монументы во оные времена воздвигали на могилах своих близких купцы и зажиточные горожане. На одном из памятников было высечено: «Таисия Ивановна Герасимова. 1901–1946 гг. Так спи ж в глуши лесов сосновых, подруга дней моих суровых». На другом: «протоиерей Михаил Герасимов. 1898–1964 гг. Принял смерть от руки ближнего своего».
Нина Сергеевна застыла от изумления. Почему на могилах отца Михаила и его матушки стоят дореволюционные надгробия? Кто сделал эту странную надпись на памятнике: «принял смерть от руки ближнего своего»? И кто был этот «ближний», поднявший руку на отца Михаила? Его сын Василий? Или кто-то другой? И почему отец Александр, имея перед глазами столь неоспоримое доказательство того, что отец Михаил был убит, все-таки сомневается в этом?
Раздумья Нины прервал какой-то шорох. Она вздрогнула и обернулась, успев заметить девушку в темной одежде, испуганно шмыгнувшую за угол храма:
— Зачем Вы от меня прячетесь, Таня? Не бойтесь. Как раз Вы-то мне и нужны. Вы не могли бы мне рассказать об отце Михаиле?
Татьяна вышла из своего укрытия и робко подошла к Нине Сергеевне:
— Да где мне?… — дрожащим голоском произнесла она. — Я ведь такая глупая…и крестилась недавно… еще ничего и не знаю… Это матушка Анна, та все знает. Она даже самого отца Михаила в живых застала… Вот она нам про него и рассказывала…
— И что же она Вам рассказала? — полюбопытствовала Нина Сергеевна.
— Ну… — замялась девушка. — Что он был очень строгий батюшка. И богоборцев обличал… А они за это его и убили…
— Грех-то какой! — возмутилась Нина. — Неужели кто-то посмел на священника руку поднять?
— Еще как посмел! — оживилась Татьяна. — Представляете себе, его собственный сын убил! Из-за девки-безбожницы! Приколдовала она его. А потом говорит ему: отрекись от Бога! Он и отрекся. Тогда она ему велит: а теперь поди, убей отца! И ружье ему дала. Он приходит, а тот как раз на молитве стоял. Навел ружье, а выстрелить-то и не может: руки отнялись. Тут он упал на колени и заплакал: прости, батюшка, да только велено мне тебя убить… Вот он кончил молиться и говорит ему: «Бог тебя простит, чадо. Твори волю пославших тебя». И благословил его. Тогда тот выстрелил и убил его.
— Какая Вы прекрасная рассказчица! — похвалила Нина Татьяну, и на бледном лице девушки вспыхнул румянец. — А где это случилось?
— А вот пойдемте, я Вам покажу, — похоже, осмелевшая Таня окончательно вошла в роль гида. — Только сперва в храм войдем… Теперь сюда, направо. Здесь раньше кухня была. А вот, видите, дыра в двери. Вот через нее-то он его и застрелил… А здесь у нас устроена как бы его келья. Это отец Иоанн благословил сделать, чтобы о нем память осталась. Говорил: может быть, еще придет время, Господь и прославит батюшку как страдальца за Христа… Вот и иконы, перед которыми он молился, и стол, и комод, и чернильница с пером… А хотите, я Вам ружье покажу, из которого его убили? Его отец Виктор нашел и говорит ему: это ты его убил. Тогда он и сбежал… Вот оно, смотрите…
С этими словами Татьяна взяла лежавшее на комоде охотничье ружье и протянула Нине Сергеевне. Надо сказать, что Нине почти не доводилось держать в руках оружия. Кажется, последний раз это было лет двадцать назад, когда, учась на военной кафедре мединститута, она сдавала зачет по стрельбе из подобного ружья. И потому даже смутно помнила его устройство. Вот приклад, вот ствол, а вот затвор… Однако в ружье, которое она сейчас держала в руках, затвора не было!
А из ружья без затвора выстрелить невозможно.
* * *
Разумеется, Нина Сергеевна понимала: отсутствие в ружье затвора еще не доказывает, что убийства не было. В конце концов, за более чем тридцать лет, прошедшие с момента гибели отца Михаила, он вполне мог куда-то потеряться… Вдобавок, ее почему-то гораздо больше заинтересовали надгробия на могилах четы Герасимовых. Она уже собиралась задать девушке еще один вопрос, как вдруг:
— Ты что тут делаешь? — на пороге мемориальной кельи стояла мать Анна. — Ты где должна быть? Где твое послушание! Двести поклонов!
— Простите-благословите! — испуганно пискнула Татьяна и выскочила из кельи.
— Она тут ни при чем, матушка. Это я ее попросила рассказать об отце Михаиле. — вступилась за провинившуюся послушницу Нина Сергеевна.
— Не ее это дело — о нем рассказывать! — проворчала староста. — Тоже мне, нашлась рассказчица: без году неделю назад крестилась! Небось эта дура Вам наплела невесть чего…
— Что Вы, матушка! — не сдавалась Нина. — Она мне ничего и не рассказала. Вы, говорит, лучше матушку Анну расспросите. Она, мол, еще самого отца Михаила в живых застала…
— Еще бы нет! — подтвердила сразу подобревшая староста. — Как-никак, он был моим крестным. Я у него с матушкой Таисией часто гостила. А мамушка моя, покоенка, при нем в хоре пела. Когда же отец Виктор стал настоятелем, он ее назначил церковной старостой. Он ее очень уважал. Потому-то и благословил, чтобы ее похоронили за алтарем. Не всякому такая великая честь выпадает. Вот пойдемте-ка, покажу Вам ее могилу. Там и для меня место приготовлено…
Действительно, рядом с уже знакомыми Нине гранитными надгробиями отца Михаила и его матушки, за высокой, едва ли не в человеческий рост металлической оградкой, увенчанной по верху острыми шипами, виднелся памятник из мраморной крошки с крестом наверху и табличкой: «Бестужева Мария Федоровна. 1901–1973 гг. Душа ея во благих водворится». Судя по фотографии на памятнике, мать Анна являлась точной копией своей покойной родительницы: то же суровое лицо, сжатые в ниточку губы, подозрительный взгляд из-под нависших бровей. Нетрудно было догадаться, что обе старосты походили друг на друга не только обличьем, но и нравом. И в будущем им предстояло вместе почивать вечным сном за алтарем Никольского храма.
— А скажите, матушка, — полюбопытствовала Нина Сергеевна. — откуда у отца Михаила и его матушки такие замечательные памятники? Похоже, их на заказ делали… Наверное, это прежний настоятель их поставил? Говорят, он очень почитал отца Михаила…
— Нет, это еще сам батюшка Михаил их поставил, — процедила староста, и Нина поняла, что этот разговор ей почему-то крайне неприятен. — Незадолго до того, как это случилось… И надписи сам сочинил. Он прозорливый был, вот и знал, что все так будет…
— Что будет? — как можно более наивно вопросила Нина Сергеевна, не подозревая, к каким последствиям приведет ее любопытство.
— А то, что было! — вскинулась староста, и глаза ее яростно полыхнули. — Вот уж правду говорят: не делай добра — не получишь зла! Он-то его как родного воспитал! А он возьми да сбеги с этой Машкой! Да что он в ней нашел? Ох, прости-помилуй, Господи! Искушение-то какое! И зачем Вам понадобилось любопытствовать? До греха довели… Ох, «положи, Господи, хранение устом моим…».
Старуха вперевалку побрела прочь, продолжая ворчать на ходу. Нина Сергеевна благоразумно последовала за ней. Впрочем, перед этим она на всякий случай обошла гранитные памятники кругом. И обнаружила, что одна из граней у каждого из них не гладкая, а шероховатая. Похоже, что прежде там были какие-то другие надписи, позднее зачищенные. Вот только какие именно?
Увы, ответить на этот вопрос, похоже, было некому…
* * *
Нина решила не возвращаться в дом у кладбища, а отправиться в Сосновку. Прежде всего, чтобы немного развеяться. А заодно и поразмыслить по дороге над всем увиденным и услышанным сегодня. Ибо история смерти отца Михаила действительно оказалась весьма загадочной.
В самом деле, почему незадолго до гибели старый священник распорядился сделать на своем надгробии надпись, гласившую, что он принял смерть от руки ближнего? Выходит, он знал, кто хочет его смерти? И, вероятно, подозревал, что этот человек пожелает ускорить ее наступление… А потому решил заранее указать на своего будущего убийцу. Но кого он имел в виду? Сына Василия? Или кого-то другого?
Однако тут Нине вспомнилось, как старые прихожане собора, возле которого был похоронен друг отца Михаила, Владыка Леонид, рассказывали ей, что покойный епископ завещал высечь на своем надгробии: «Дети, любите Церковь, веруйте в Бога». Но по требованию властей эту уже было сделанную надпись заменили на другую: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга» (Ин. 13, 34). В таком случае, вполне возможно, что и на могиле отца Михаила сначала была какая-то другая эпитафия… В таком случае, каков был первоначальный текст? И кто и с какой целью изменил его? Почему-то Нине казалось, что зачищенные надписи на задней стороне надгробий четы Герасимовых являются ключом к разгадке тайны гибели отца Михаила. Впрочем, безвозвратно утраченным.
Вдобавок, она никак не могла отделаться от мысли, что, по известной французской поговорке, в этой загадочной истории замешана женщина. Вернее, девушка. Некая «Машка», иначе говоря, Мария, с которой Василий бежал из Сосновки. Оставив там другую юную особу, которая страстно любила его. А потом возненавидела его той лютой, неукротимой ненавистью, в которую столь часто перерождается отвергнутая любовь. Так что, даже состарившись и став монахиней, она все-таки не простила ему то, что когда-то давно, «на заре туманной юности», он предпочел ей другую…
Дочь местного партийного активиста, которую звали Марией. Комсомолку и колдунью. Ту, что вложила в руки обезумевшего от любви к ней Василия отцовское охотничье ружье, ставшее впоследствии главным вещественным доказательством убийства отца Михаила и экспонатом его мемориальной кельи… Сломанное ружье без затвора. Конечно, в свое время коллега Нины Сергеевны, писатель Антон Чехов, сказал, что если по ходу действия пьесы на сцене появляется ружье, то оно непременно должно выстрелить. Но имел ли место в сей житейской драме пресловутый ружейный выстрел? Или его все-таки не было? Как не было и убийства.
Ведь и впрямь странно, что Василий, застрелив отца, не попытался скрыться с места преступления. Напротив, он побежал к отцу Виктору и сельскому фельдшеру, умоляя спасти отца Михаила. Они были первыми, кто увидел священника мертвым. Правда, отца Виктора уже давно не было в живых. А вот что сталось с фельдшером? Конечно, шансов отыскать его было весьма немного. Однако, вспомнив о том, что попытка — не пытка, Нина Сергеевна решила все-таки заглянуть в местный медпункт. Хотя бы для того, чтобы убедиться: она напрасно потеряет время.
* * *
Медпункт села Сосновка оказался одноэтажным деревянным зданием, выкрашенным в тот же голубой цвет, что и кресты на местном кладбище. Несмотря на субботний день, дверь его была открыта, и Нина Сергеевна из любопытства решила зайти внутрь.
Она шла по коридору, пропитанному знакомым ей больничным запахом лекарств и хлорки, и разглядывала выцветшие плакаты на стенах, а под ногами у нее поскрипывали половицы. Неожиданно приоткрылась дверь, мимо которой проходила Нина, и в коридор выглянула худенькая пожилая женщина в белом халате и медицинской шапочке, судя по всему, медсестра:
— Вы на прием? — спросила она Нину Сергеевну. — К Матвею Ивановичу?
Нина уже хотела сказать «нет». Но, мельком разглядев сидящего в кабинете сухощавого, сурового на вид старика, промолвила:
— Да.
Разумеется, она понимала, что поступает глупо. Ведь если за тридцать лет, прошедших со дня смерти отца Михаила, на приходе в Сосновке успело смениться два священника, то бессмысленно было ожидать, что подобного не произошло и с местными фельдшерами. Хотя человеку, сидящему перед Ниной Сергеевной, на вид было лет под семьдесят. Поэтому, произведя в уме нехитрое математическое действие, она все-таки решила рискнуть.
Тем временем фельдшер, прихлебнув крепкого чаю из стоявшего перед ним давно не мытого стакана в жестяном подстаканнике, обратился к Нине Сергеевне:
— Здравствуйте. Присаживайтесь, пожалуйста. Ну, что Вас беспокоит?
— Видите ли, уважаемый Матвей Иванович… — Нине Сергеевне было немного не по себе под пытливым взглядом старика. — меня зовут Нина Сергеевна. Я врач-невролог из Н-ской больницы. А пришла к Вам по одному делу…
— По какому такому делу? — нахмурился фельдшер. — Вы что, не на прием пришли?
— Скажите, пожалуйста, это Вы здесь работали в шестидесятые годы?
— Простите, а с какой целью Вы это спрашиваете? — Матвей Иванович еще больше нахмурился и резко отодвинул стакан с чаем на угол стола.
— Просто тогда у вас в селе застрелили одного священника…
— Да что за бред! — возмутился фельдшер. — Кто Вам наплел такой ерунды?
— Мне так в здешней церкви сказали… — теперь Нина Сергеевна понимала, что не зря пришла в медпункт. И, кажется, догадалась, как ей удастся разговорить сурового старика.
— Они еще не того наскажут! — отрезал Матвей Иванович. — Привыкли народ дурить, вот и дурят. Вранье все это!
— Но ведь говорят же, что его сын застрелил, — не унималась Нина. — Из-за девушки… Даже будто бы ружье нашли… Только я в это не верю.
Фельдшер снова потянулся к стакану с чаем.
— И правильно делаете, что не верите. Простите мою резкость, уважаемая… Нина Сергеевна, да только, если хотите знать, как раз я тело этого попа и осматривал. Так вот: никто в него не стрелял.
— Тогда кто же его мог убить? — спросила Нина.
— Никто его не убивал, — ответил Матвей Иванович. — Если хотите знать, от чего он умер, могу сказать: от инфаркта. У него уже давно стенокардия была. А в последние месяцы ему совсем плохо стало. Что ни назначу — все без толку. Тогда я ему посоветовал поехать полечиться в областную больницу. Может быть, тогда бы он и дольше прожил… Да он отказался: мол, нельзя ему храм бросить. Правда, думается мне, причина не только в этом была. Похоже, боялся он чего-то…
— А что, разве у него были враги? — поинтересовалась Нина Сергеевна.
— Ну, я их церковных дел не знаю, — Матвей Иванович опять нахмурился. — Да с таким нравом, как у него был, врагов нажить недолго. Редкой честности был человек: что на уме, то и на языке. Вот только своенравный до крайности. Чуть что не по нему — обидеть мог, и сильно. По правде сказать, не любили у нас его…
— Да за что ж его любить-то? — вмешалась прислушивавшаяся к их разговору пожилая медсестра. — Меня вон мама к нему раз на исповедь повела. Лет шесть мне тогда было… А он меня и давай расспрашивать: то-то ты делала? А вот то-то делала? Смотри, не ври, Богу лгать нельзя… А сахар у матери тайком не таскала ли? Нет, говорю, батюшка. А он давай меня стыдить: и как тебе не стыдно врать? Ведь воруешь же ты сахар, по глазам вижу. Зачем Бога обманываешь? Грех это. Говори правду. Стою я перед ним и реву — ведь я отродясь чужого не брала, а он и не верит… С тех пор я больше к попам ни ногой… Да что я? Вон сколько народу у нас при нем в церковь ходить перестало! Придем, говорят, а он и давай нас бранить. Мол, совсем вы Бога забыли, даже по воскресеньям и праздникам, вместо того, чтобы в церковь идти, хозяйством занимаетесь. А в храме пусто. Дождетесь, что Бог Вас накажет за то, что от Него отреклись… Так нас-то он за что ругает? Мы же от Бога не отступаемся, и в церковь ходим… Как говорится, за наше жито да нас и побито… Так чего нам тогда к нему ходить?.. А вот отец Виктор, тот обходительный был, ласковый. Всегда, как встретит человека, что-нибудь доброе ему скажет, аж душа радуется… Он людей любил. Не то, что этот…
— Любил волк кобылу, оставил хвост да гриву… — усмехнулся фельдшер. — Лицемер он был редкостный, этот отец Виктор! Между прочим, он у меня не раз интересовался, насколько серьезно болен старый поп, и долго ли еще проживет. Видно, не терпелось поскорее его место занять! Вот и занял…
— Матвей Иванович, — осторожно спросила Нина. — А Вы уверены, что сын отца Михаила непричастен к его смерти? Мне рассказывали, будто он любил какую-то девушку, и она…
— Да эта девушка, можно сказать, его спасла, — ответил старый фельдшер. — Кстати, на самом деле Василий был не родным, а приемным сыном этого попа. Кажется, родители у парня погибли во время бомбежки. Вот они с женой и усыновили его, когда он был еще совсем маленьким, и научили всему церковному. Видимо, хотели, чтобы тот тоже попом стал. Только, по правде сказать, у парнишки душа совсем к другому лежала. Дочка моя Нинка с этой его Машкой подружками были, вот Машка ей и рассказывала, что Вася мечтает поехать в город и выучиться на художника. Да только его приемный отец и слышать об этом не хочет. Уговаривала она его тайком уехать, уговаривала… да он об этом и слышать не хотел. Я, говорит, отца не брошу. Пропадет он один без меня… Никуда я не поеду. Вот так и жил вместе с попом, пока тот не умер. А как умер, они сразу же вместе в город уехали…
Однако Нине Сергеевне не давал покоя еще один вопрос:
— Как Вы думаете, Матвей Иванович, кто мог хотеть смерти отца Михаила? Видите ли, у него на памятнике написано: «принял смерть от руки ближнего своего». Мне говорили, что он велел сделать эту надпись незадолго до своей смерти. Выходит, он боялся, что кто-то убьет его?
— Говорю же Вам — никто его не убивал, — ответил старик и наполнил опустевший стакан из стоявшего на подоконнике маленького блестящего чайника. — И доказать это проще простого. Ведь и участковый наш, Иван Сергеевич, который тогда вместе со мной его тело осматривал, до сих пор жив, и кое-кто из понятых, что при этом присутствовали. Хотя мне самому многое непонятно. Например, почему старый поп боялся уезжать из Сосновки? И вот еще что. Последний раз он вызвал меня накануне своей смерти. Вот тогда-то я ему и предложил поехать в город, в больницу. Да он отказался. А когда я уже уходил, он произнес, тихо так, словно сам с собой говорил: «Зачем я это сделал? Если б я знал…» Что он имел в виду — ума не приложу. Только думаю, у него какие-то неприятности были…
В это время в дверь кабинета просунулась голова пожилой женщины в белом ситцевом платке:
— Матвей Иванович, можно к Вам?
— Это ко мне на прием пришли, — пояснил фельдшер. — Простите, уважаемая коллега. Так что мой Вам совет: не верьте во все эти сказки насчет убийства. И кому только вздумалось их сочинять? И, самое главное, зачем?
Нине Сергеевне и самой очень хотелось бы это знать. Равно как и то, о чем мог жалеть перед смертью отец Михаил. Или все-таки это было убийство? Ведь не случайно старый фельдшер заподозрил, что незадолго до смерти священник чего-то боялся… И подтверждением этому является надпись на надгробии отца Михаила: «принял смерть от руки ближнего своего». Похоже, он опасался за свою жизнь. Но кто же мог ему угрожать?
* * *
Встревоженный отец Александр забросал вернувшуюся Нину вопросами:
— Нина Сергеевна, куда Вы пропали? Мы Вас везде искали… Где Вы были?
— Батюшка, Вы не могли бы пойти со мной? — в свою очередь, спросила Нина священника. — Я бы хотела Вам кое-что рассказать…
— Отченька, Вы бы отдохнули… — попробовала было вмешаться насторожившаяся мать Анна. Однако отец Александр пропустил слова старосты мимо ушей и молча последовал за Ниной Сергеевной. Он заговорил лишь тогда, когда дом у кладбища остался позади:
— Скажите, Нина Сергеевна, к чему такая таинственность? Или…Вам удалось что-то узнать?
— Вы угадали, батюшка, — подтвердила Нина и рассказала отцу Александру, о чем ей поведал фельдшер из Сосновки.
— Выходит, я не ошибся, — задумчиво произнес священник. — Василий ни в чем не виноват. И никакого убийства не было. Отец Михаил умер своей смертью. Тогда кому же и зачем понадобилось придумывать легенду о том, что его застрелил сын?
Нина вздрогнула. Потому что тем же самым вопросом задавался и Матвей Иванович, и она сама. В самом деле, откуда пошла эта легенда? Возможно, причиной ее появления стала надпись на надгробии отца Михаила: «принял смерть от руки ближнего своего»? Вот только кто ее сделал? Сам священник, как утверждает староста? Или сперва надпись была другой, и уже после кончины о. Михаила кто-то изменил ее, дабы придать больше достоверности легенде об его убийстве? Тогда каков же был первоначальный текст надписи? Увы, это было, как говорится, покрыто мраком.
Тем временем они подошли к могилам отца Михаила и матушки Таисии. И некоторое время молча стояли возле них. Наконец Нина Сергеевна решилась задать давно волновавший ее вопрос:
— Батюшка, а Вам не кажется, что эти памятники какие-то необычные? Уж не дореволюционные ли они?
— А ведь и правда! — оживился отец Александр. — Ну у Вас и глаз, уважаемая коллега! Памятники-то и впрямь старинные… Как же я раньше не обратил на это внимание? Постойте-ка, да их, похоже, еще и местами поменяли… Видите ли, Нина Сергеевна, когда-то мне рассказывали, будто раньше на мужских надгробиях делали орнамент в виде треугольников, а на женских — в форме полукругов. А здесь, смотрите — у отца Михаила на памятнике — полукруги, а у его матушки — треугольники… Странно…
— А теперь, батюшка, взгляните вот сюда, — заявила Нина Сергеевна, указывая отцу Александру на шероховатые грани памятников. — Что Вы скажете про это?
— Могу сказать лишь одно: здесь были какие-то надписи, — подтвердил священник догадку Нины. — А потом их стерли… М-да, интересная история получается… Вот что, Нина Сергеевна. Давайте-ка посмотрим, кто здесь еще похоронен по соседству. Может, и выясним что-нибудь.
Они немного побродили по кладбищу. Однако не нашли ничего примечательного. Большинство захоронений вокруг храма относилось уже к советским временам. Правда, среди них отыскалось и несколько старинных каменных надгробий. Надо сказать, что по сравнению с памятниками, стоявшими на могилах четы Герасимовых, они смотрелись довольно убого. Тем не менее, было очевидно: все эти надгробия сделаны примерно в одно и то же время. А именно — еще до революции.
— Вот что, Нина Сергеевна, — произнес отец Александр, когда они вернулись к могиле отца Михаила. — Похоже, эта история уходит корнями в далекое прошлое… Хотя я вполне могу и ошибаться. Поэтому теперь мы поведем поиски в разных направлениях. Вы вернетесь в город и займетесь сбором сведений об истории здешнего храма. Попытайтесь выяснить, не сохранилось ли сведений о каких-либо примечательных захоронениях возле него… А я попытаюсь найти Василия. Позвоните мне, если обнаружите что-то важное. В свою очередь, и я сообщу Вам, если отыщу его. Договорились?
— Хорошо, батюшка! — согласилась Нина Сергеевна.
В тот же вечер, после всенощной, несмотря на уговоры и протесты старосты, отец Александр отвез Нину Сергеевну на станцию и посадил в поезд. Из всех обитательниц дома на кладбище ее вышла проводить лишь одна кошка Мурка, которая на прощание, ласково мурлыча, потерлась об ее ноги. Зато Татьяна, с которой Нина столкнулась на крыльце, молча шарахнулась от нее в сторону. А ее глаза горели такой ненавистью, что Нине Сергеевне стало страшно за эту девушку. А еще — очень жаль ее…
* * *
В понедельник после работы Нина отправилась в областную библиотеку. Ей уже не раз приходилось бывать в тамошнем краеведческом отделе. Поэтому она без особого труда отыскала по каталогу нужную книгу — «Историческое описание приходов Н-ской епархии», изданное в 1913 году. А получив от библиотекарши потрепанный том в черном картонном переплете «под мрамор», отыскала там нужную страницу и углубилась в чтение:
«Сосновский Никольский храм был воздвигнут в 1878 г. на средства уроженца этого села, Н-ского купца первой гильдии Николая Михайловича Постникова, пожелавшего тем самым явить своим землякам пример веры и благочестия. Дело христолюбивого храмоздателя, почившего о Господе в 1877 г., завершила его супруга Аграфена Дмитриевна, известная своими щедрыми пожертвованиями на храмы и святые обители Н-ской епархии, скончавшаяся в 1894 году. Чета Постниковых погребена, согласно их завещанию, за алтарем построенного ими храма, под надгробиями красного карельского гранита…»
Значит, они с отцом Александром не ошиблись! И на могилах отца Михаила и его матушки действительно находились дореволюционные памятники со стертыми надписями. Чужие памятники. Потому что прежде они стояли на могилах совсем других людей: купцов Постниковых, некогда построивших Никольский храм. И получивших за это в награду людское забвение. Мало того: даже их могилы оказались разорены.
Но кто же посмел это сделать?
* * *
Нина Сергеевна не решилась сразу же сообщить отцу Александру о своем открытии. Потому что тогда ей пришлось бы назвать ему имя человека, который поднял руку на чужие могилы. Как же она теперь жалела, что согласилась помочь своему бывшему коллеге разобраться в истории загадочной смерти отца Михаила Герасимова! И в итоге узнала то, что ей меньше всего хотелось бы узнать… Поистине, «не все найденное следовало находить, и кое-чему лучше было бы навсегда пребывать в забвении»[13]. Оставалось лишь надеяться, что за делами насущными отец Александр забудет обо всех этих «делах давно минувших дней». А она не станет напоминать ему о них. Пусть былое поскорее порастет быльем. Так будет лучше.
Что до отца Александра, то он словно в воду канул. Похоже, священник и впрямь потерял интерес к судьбе покойного отца Михаила и его приемного сына. Однако спустя четыре месяца после их совместной поездки в Сосновку батюшка, как всегда неожиданно, позвонил ей:
— Нина Сергеевна, Вы что-нибудь нашли?
Нина замялась. Потому что ей совершенно не хотелось рассказывать о своих находках. Однако отец Александр не стал дожидаться ее ответа:
— А я тут разыскал одного человека… Хотите, мы съездим к нему вместе? Я сейчас в городе… Вы не заняты?
— Хорошо, батюшка. Я буду ждать Вас, — откликнулась Нина Сергеевна.
Интересно, кого бы мог отыскать отец Александр? Неужели Василия? Или кого-то другого?..
* * *
Впрочем, об этом отец Александр сообщил Нине почти сразу же, как она уселась в машину:
— Прежде всего, хочу поблагодарить Вас, Нина Сергеевна. Вы мне очень помогли. Если бы Вы тогда не сходили в Сосновку и не поговорили с тамошним фельдшером, мне пришлось бы заниматься поисками куда дольше… И то сперва я, как говорится, пошел по ложному следу. Видите ли, сначала я искал Василия Герасимова. И не нашел. Дело в том, что отец Михаил, усыновив мальчика, не дал ему своей фамилии. Но это я узнал позже. А тогда мои поиски зашли в тупик. Тут-то я и вспомнил, как Вы, со слов фельдшера, рассказывали мне, что Василий хотел стать художником… Кстати, он действительно стал художником. Причем весьма известным. Вам что-нибудь говорит фамилия Ракитин? Василий Семенович Ракитин? Еще бы? Вы видели его картины в местном музее? Говорят, что они есть даже в «Третьяковке»? Так вот, наш знаменитый художник Ракитин и есть тот самый Василий, приемный сын отца Михаила. К сожалению, его самого уже пять лет как нет в живых. А мы с Вами едем к его жене Марии Игнатьевне. Она ждет нас к себе в гости.
Нина Сергеевна в очередной раз подивилась умению отца Александра разыскивать людей. А еще — ладить с ними. Неужели вдова художника действительно ждет их к себе в гости? И это после того, как единоверцы ее мужа и ее земляки ославили их убийцами отца Михаила? Нина знала немало случаев, когда православные люди после куда меньших обид озлоблялись и навсегда порывали с Церковью. А то и отрекались от Православия. И до конца жизни ненавидели своих бывших единоверцев. Впрочем, Нина вспомнила, что в юности Мария Игнатьевна, кажется, была комсомолкой и атеисткой. Хотя разве незаслуженная обида не одинаково больна и для верующего, и для безбожника? Тогда почему же эта женщина хочет видеть людей, которых она вправе считать своими врагами? Чтобы потребовать восстановления справедливости по отношению к ней и к ее покойному мужу? Или просто-напросто для того, чтобы бросить им в лицо все, что она думает об их единоверцах и о них самих?
* * *
Однако, едва Нина Сергеевна увидела вдову художника, как сразу же поняла: ее опасения были напрасны. Мария Игнатьевна, полная улыбающаяся женщина на седьмом десятке, провела их в гостиную, посредине которой, в окружении венских стульев, красовался накрытый к чаю круглый стол с изогнутыми ножками в виде львиных лап. Нина Сергеевна с интересом осмотрела комнату. Темная, похоже, старинная мебель: горка с тускло поблескивающей в ней фарфоровой посудой, застекленный книжный шкаф, где произведения русских классиков соседствовали с какими-то книгами в кожаных переплетах, вероятнее всего, церковными… В красном углу висели две иконы: Спаситель в терновом венце и Божия Матерь Казанская с кротким полудетским ликом. А стены украшало несколько картин, написанных маслом, очень похожих на работы Василия Ракитина, виденные Ниной Сергеевной в местном музее. Правда, здесь, в отличие от музейных портретов оленеводов и знатных доярок, на одной из них был изображен старый священник со строгим, скорбным лицом, сидящий у окна за книгой. А за окном, под ярким летним солнцем буйно цвела сирень… Нина Сергеевна сразу поняла, что это — портрет отца Михаила. Тем более что рядом висела другая, совсем маленькая, картина с видом Никольского храма. Выходит, Василий Ракитин на всю жизнь сохранил о своей юности лишь добрые воспоминания?..
Нине Сергеевне в одночасье вспомнились и ее поездка в Сосновку, и легенда об убийстве отца Михаила, и перекошенное ненавистью лицо старосты, и фельдшер Матвей Иванович, недоумевающий, кому и зачем могло взбрести в голову возводить напраслину на приемного сына священника… Интересно, знал ли Василий Ракитин, что прихожане Никольского храма объявили его убийцей отца Михаила?.. Но тут до нее донесся обрывок разговора, который вели между собой отец Александр и Мария Игнатьевна:
— …Да, это так. Перед смертью отец Михаил действительно писал письмо. И я покажу его вам. Чтобы вы узнали, кто на самом деле виновен в его смерти.
Она встала и, подойдя к книжному шкафу, открыла небольшой выдвижной ящик. Затем извлекла оттуда светло-коричневую папку тисненой кожи с какими-то бумагами и достала оттуда два листка: один голубоватый, а другой — желтый, вырванный из школьной тетради в линейку. На нем корявым почерком было написано: «Епископу Никодиму от прихожан Никольской церкви жалоба. Здравствуйте, наш горячо любимый Владыко отец Никодим! Мы, прихожане Никольской церкви, обращаемся к Вам с просьбой…»
Собственно, это была не жалоба, а самый настоящий донос на отца Михаила, который свидетельствовал прежде всего о мелочности и злобе самих его авторов: «слишком стар», «забывчив», «еле ходит, того и гляди, упадет во время службы»… «носит пыжиковую шапку, подаренную ему прихожанкой…», «и потому нам даже обидно за него, как за человека, носящего почетное звание гражданина Советского Союза…»[14] Что за бред? В этот миг Нина забыла, что, судя по всему, именно отец Михаил был причастен к разорению могил четы Постниковых. Ей было до боли жаль старого священника, которого предали люди, которые были его духовными детьми… Пусть даже он был резок и своенравен — все равно у подлости нет оправдания.
А это что такое? «Недавно поставил своей попадье и себе гранитные памятники, взятые им с чужих могил». Выходит, это все-таки сделал именно отец Михаил… Зачем же он так поступил?
Но вот, наконец, последний абзац: «…мы выражаем от души глубокое негодование, и, если Вы не уберете его из церкви, то мы тогда будем жаловаться Преосвященнейшему Патриарху всея Руси Алексею и в ЦК КПСС. А взамен его просим сделать нашим батюшкой всеми нами любимого молодого дьякона отца Виктора Т…» Под доносом стояло около десятка подписей, среди которых Нина заметила знакомую фамилию «Бестужева». Эта фамилия была выведена на листке дважды. Судя по особенностям почерка, одна подпись, вероятно, принадлежала старухе. Другая была выведена аккуратно, словно в школьной тетрадке по чистописанию… В левом верхнем углу жалобы стояла дата: 25 января 1964 г… А под ней было написано: «протоиерею М. Герасимову принять к сведению и дать заключение по содержанию жалобы. Епископ Никодим».
Другой, голубоватый листок был исписан крупным, разборчивым почерком. Хотя, судя по неровным очертаниям букв, рука пишущего дрожала, то ли от старости, то ли от волнения, а может быть, и от того и другого вместе… «Его Преосвященству, Преосвященнейшему Никодиму, Епископу Н-скому, настоятеля Никольского храма села Сосновки протоиерея Михаила Герасимова объяснение.
На поданную Вашему Преосвященству несколькими лицами жалобу на меня имею честь дать Вам, как пастырь, свое истинное объяснение. Я служу священником в Никольской церкви более двадцати лет и до недавнего времени не имел никаких нареканий со стороны своих прихожан. Однако в последнее время, после приезда в Сосновку отца Виктора Т., мне постоянно приходится давать объяснения на жалобы, которые поступают на меня в епархиальное управление якобы от моих прихожан. Но в связи с тем, что большинство подписей на них являются неразборчивыми и неясными, а некоторые совершенно непохожи на имеющиеся у меня образцы росписей данных лиц, вероятнее всего, эти жалобы — дело рук нескольких человек, стремящихся выжить меня из храма и заменить на отца Виктора. Последний неоднократно, оставаясь наедине со мной, заявлял, что я зажился на свете и мне давно пора уходить за штат и освободить место ему. Его поддерживает стремящаяся занять должность церковной старосты певчая Мария Бестужева, в доме которой он проживает. Ранее я считал недостойным предавать огласке неблаговидные поступки своего сослужителя, однако в последнее время он потерял всякое уважение ко мне, своему настоятелю, и уже в открытую угрожает, что, если мне дорога жизнь, я должен уйти за штат и убраться вон из Сосновки. И что если я не уйду добровольно, то он заставит меня это сделать. Я не считаю позором носить подаренную мне шесть лет назад вдовой одного из моих прихожан пыжиковую шапку, и до сих пор поминаю ее мужа Николая. Я признаю, что поставил на могиле своей супруги и себе надгробия с чужих могил. Однако еще со времени моего приезда в Сосновку эти памятники валялись в небрежении возле храма, и никто из прихожан не мог сказать мне, кому они принадлежали и где они стояли ранее. В связи с чем я и счел возможным поставить один из них на могилу своей супруги, а другой приготовить для себя, стерев прежние надписи. Теперь я горько сожалею об этом, тем более что мой поступок сыграл на руку моим недоброжелателям, которые, чтобы выжить меня из Сосновки, истолковывают в дурную сторону все, что бы я ни делал. Если ради мира церковного мне необходимо уйти за штат, я готов сделать это. Однако умоляю Ваше Преосвященство разрешить мне после этого остаться жить в Сосновке, где похоронена моя матушка Таисия Ивановна, и быть погребенным рядом с ней. Я же с христианским терпением и смирением переношу посланное мне испытание, прощаю своих обидчиков и молюсь за них. Протоиерей Михаил Герасимов. 5 февраля 1964 г.»
— Он прибежал ко мне в тот же день, как умер отец Михаил… — нарушила наступившее тягостное молчание Мария Игнатьевна. — Таким я его еще никогда не видела. Сперва я даже испугалась, не сошел ли он с ума.
— Маша, Машенька, уедем, уедем отсюда! — повторял он. — Как они могли? За что? За что?
— Да что случилось? — спросила я. И тогда он показал мне эти письма, которые нашел на полу, рядом с мертвым отцом Михаилом… Видите ли, тот очень любил Васю. Поэтому старался не посвящать его в свои дела. Неудивительно, что, когда Вася нашел и прочел эти бумаги, прочитанное стало для него самым настоящим шоком. Он не ожидал, что церковные люди, тем более священники, могут так вести себя по отношению друг к другу… И прошло много лет, прежде чем он снова стал ходить в церковь. А тогда… Да что теперь говорить? Наверное, так было надо…
— Мария Игнатьевна, — решилась-таки спросить Нина. — Скажите, пожалуйста, а Ваш муж знал…
— Что прихожане Никольской церкви считают его убийцей отца Михаила? — горько усмехнулась вдова художника. — Да, он это знал. Как знал и то, кто именно распускал эти сплетни, чтобы свалить на него вину за смерть отца Михаила… Не знаю, кто ему рассказал об этом. Наверное, кто-то из жителей Сосновки, приезжавших в Н. Он старался никогда не вспоминать о прошлом. Лишь как-то незадолго до смерти сказал, что очень бы хотел побывать в Сосновке и поклониться могилам своих родителей (он всегда называл отца Михаила и его матушку отцом и матерью).
— Так в чем же дело? — спросила я. — Давай съездим туда вместе. Что нам до всяких лживых сплетен? Давно пора навсегда положить им конец. Пусть люди наконец-то узнают, кто на самом деле виновен в смерти отца Михаила…
— Нет, — неожиданно резко произнес он. — Я не поеду. О мертвых — либо хорошо, либо ничего.
Я не поняла, что он имеет в виду. А спросить не решилась. А вскоре его не стало…
* * *
Они вдвоем допоздна пробеседовали за чаем на кухне у Нины Сергеевны. Потом отец Александр уехал, напоследок пообещав, что в ближайшее время поставит за алтарем Никольского храма памятный крест с именами Николая и Аграфены Постниковых. А со временем заменит его на каменное надгробие. Имена тех, кто когда-то построил Никольский храм, не должны кануть в небытие!
Священник уехал, а Нина Сергеевна еще долго сидела на кухне, не притрагиваясь к давно остывшему чаю. Она пыталась понять, ради кого Василий Ракитин пожертвовал своим добрым именем. Ради своего приемного отца, которого он любил по-сыновнему крепко и беззаветно и тем самым хотел оградить его память от злой людской молвы? А может, ради тех, кто, обезумев от ненависти и зависти, омрачил последние месяцы жизни отца Михаила и оклеветал его самого? Или ради их всех, потому что истинная любовь не ведает разницы между друзьями и врагами? Однако этому суждено было навсегда остаться последней, так и не разгаданной загадкой в житейской драме, происшедшей много лет назад в далекой Сосновке.
Отравленный источник
Врач-невролог Нина Сергеевна Н. предвкушала скорый отпуск. И раздумывала, где бы его провести. Надо сказать, что большинство ее коллег ездили отдыхать за границу: кто в Египет, кто в Турцию, а кто и в Европу: в Италию, Испанию или Грецию. После чего возвращались оттуда с ворохом впечатлений и обновок, которыми потом наперебой хвастались друг перед другом. Конечно, Нине Сергеевне очень хотелось выглядеть не хуже других и хоть недолго, да побыть в центре людского внимания. С другой стороны, она, как верующий человек, считала себя не вправе заниматься шопингом и разъездами «по заграницам» в ущерб «единому на потребу». Куда полезнее для души было бы отправиться в паломничество по святым местам. Однако куда именно? Опять же: не прослывет ли она тогда среди коллег белой вороной? А может, поступить проще? И купить путевку в Израиль? Разумеется, она не будет с утра до вечера жариться на пляже, как прочие туристы, а посетит Вифлеем, Храм Гроба Господня, Горний Успенский монастырь и другие святые места, о которых до этого лишь читала в книжках… Иначе говоря, разумно совместит приятное с душеполезным. Именно на этом варианте в конце концов Нина и остановилась.
Однако, пока она раздумывала да прикидывала, настало время отпуска. А в туристических агентствах города, как назло, не нашлось подходящих ей по времени поездок в Израиль. Имевшиеся туры были, самое раннее, на осень, в то время как сейчас на дворе стояло начало лета… Так что Нине Сергеевне оставалось лишь сетовать о том, что ее отпуск пройдет впустую, как вдруг…
Как вдруг в один из вечеров, когда она коротала время перед телевизором, в ее квартире раздался телефонный звонок. И в трубке послышался мягкий мужской голос:
— Здравствуйте, Нина Сергеевна! Вы меня узнаете? Я — отец Олег. Да-да, из собора… Бог благословит! А я к Вам с просьбой. Видите ли, Владыка благословил меня окормлять православную общину на Лихострове. А мне одному будет сложно с этим справиться. Службы, требы, семья… Так вот я и хотел попросить Вас помочь мне. Ну, пожить там, помолиться со старушками, поучить их основам православной веры. Да-да, там есть где жить. Церковный дом недавно отремонтировали. Так что он вполне годится для жилья. Кстати, впоследствии я думаю создать на Лихострове женскую монашескую общину и богадельню. Поэтому мне крайне необходим такой специалист, как Вы. Вы согласны? Спаси Вас Господи! Тогда давайте съездим на Лихостров вместе. Я как раз завтра в восемь утра собираюсь поехать туда. Что ж, тогда — до встречи!
От волнения Нина Сергеевна даже забыла повесить трубку. Так вот почему ей не удалось купить тур в Израиль! На это не было воли Божией. Вместо этого Господь устроил так, что она поедет на Лихостров и будет помогать отцу Олегу воцерковлять местных жителей. А когда при тамошнем храме возникнет монашеская община, станет ее старшей сестрой. Разумеется, к этому времени она примет постриг. Надо сказать, что втайне Нина Сергеевна уже давно мечтала об этом. Ведь куда лучше быть не просто одинокой незамужней женщиной, а инокиней, невестой Христовой. Интересно, какое имя она получит, когда ее будут постригать в монахини? Надежда? Нимфодора? Неонилла? Нунехия? Ведь чаще всего человеку, принимающему монашество, дают имя на ту же букву, с какой начинается и его мирское имя… Из любопытства Нина даже раскрыла церковный календарь и просмотрела все женские имена, начинающиеся на букву «Н». Больше всего ей понравилось имя «Нонна». Оно звучало кратко и величественно. Вдобавок, и его значение: «посвященная Богу» пришлось Нине по душе. Что ж, если Господу угодно призвать ее на служение Себе, да будет так. С этими мыслями Нина заснула. И во сне увидела себя величественной старицей в монашеской одежде, с игуменским крестом на груди, окруженной сонмом сестер, чутко внимающих ее мудрым речам. Какой же это был замечательный сон!
* * *
Правда, следующее утро началось с искушения: разоспавшаяся по случаю отпуска Нина Сергеевна проснулась, когда на часах была половина восьмого. Однако она все-таки успела домчаться на такси до городской пристани, где ее уже поджидал отец Олег. Нина заметила его издалека — по черному подряснику, в который был одет молодой священник. Потому что, в отличие от старых батюшек, которые со времен «воинствующего атеизма» привыкли соблюдать приемы конспирации, так что, выходя из храма, надевали светскую одежду и прикрывали нижнюю часть лица воротником пальто, чтобы не было видно бороды, отец Олег, ничтоже сумняся, ходил по улицам в подряснике и черной бархатной скуфейке. Ибо считал, что, как священник, он обязан открыто исповедовать свою веру безбожному миру.
Несмотря на ранний час, на пристани толпился народ. Ведь добраться от города до Лихострова можно было лишь дважды в сутки: в восемь утра и в шесть вечера. А единственным транспортным средством, связывавшим город и остров, был старый-престарый, еще дореволюционный, буксирный пароход «Лебедь», который местные острословы переименовали в «Лапоть». По местным преданиям, во оны времена это суденышко принадлежало купцам Баклановым, бойко торговавшим на Лихострове и на близлежащих островах водкой и пивом и сколотившим на этом свои капиталы. Разумеется, те времена, равно и сами Баклановы, давно уже канули в Лету. Зато «Лебедь», как и сто лет назад, продолжал курсировать между Н-ском и Лихостровом, перевозя туда-сюда людей и грузы. И пережив не только своих прежних хозяев, но и множество пароходов и пароходиков, построенных в советские времена и превосходивших его по скорости и удобству, тем самым подтверждая известную поговорку: «много нового, да мало хорошего»…
…Несмотря на то, что от пристани до Лихострова было, что называется, рукой подать, ветхому и тихоходному «Лебедю» потребовалось около получаса, чтобы преодолеть узкую полоску реки между городом и островом. Впрочем, за это время отец Олег успел рассказать Нине о том, что до революции на Лихострове был деревянный храм, освященный в честь пророка Божия Илии. По преданию, в начале XVIII века его посещал сам император Петр Первый, когда бывал в Н-ске. И даже читал там Апостол во время Литургии. Рассказы и россказни о визите царя-реформатора на Лихостров составляли основную часть местных преданий. Другая, несколько меньшая, относилась уже ко второй половине XIX века. Героями этих преданий являлись лихостровские купцы Баклановы, известные своими несметными богатствами и безудержными кутежами, в которых они и промотали все свои неправедно нажитые денежки… Правда, существовало еще одно предание, не относившееся, так сказать, ни к петровским, ни к баклановским временам. А именно — о проклятии, якобы наложенном на жителей Лихострова последним тамошним священником, отцом Матфеем, которого в 1921 году арестовали прямо в храме, не дав ему закончить Литургию. Будто бы, когда чекисты выволакивали батюшку из алтаря, он крикнул: «Господь вас накажет за это! Все заживо сгорите!» Впрочем, в ту пору никто не придал его словам значения. Священника арестовали, храм закрыли, и Господь отнюдь не воспрепятствовал этому. Однако вскоре превращенная в клуб Ильинская церковь сгорела дотла от удара молнии. А с ней — и половина домов на острове. Вот тогда-то лихостровцы и вспомнили о проклятии отца Матфея. Тем более что с тех самых пор на острове каждый год случаются пожары. Правда, лишь теперь, спустя почти восемьдесят лет после ареста и гибели о. Матфея, до лихостровцев дошло, что это — Божия кара за вероотступничество, и они надумали обратиться ко Господу с покаянием. Впрочем, как говорится, лучше поздно, чем никогда…
Пока отец Олег рассказывал сие «печальное преданье старины», Нина Сергеевна смотрела вдаль на серые дома островитян, полускрытые в темной зелени густых тополей, на пустынную полоску песка у самой воды… Лихостров имел весьма унылый вид. Впрочем, именно так и подобало выглядеть проклятому месту. Единственным светлым пятном на фоне общей серости и беспросветности было некое деревянное здание, стоявшее на берегу. Оно было выкрашено в ярко-голубой цвет и увешано разноцветными треугольными флажками. Эти флажки, так же как и поблескивающий на крыше флюгер в виде кораблика, придавали зданию особенно нарядный вид. На здании виднелась какая-то вывеска… Вот уже стали хорошо видны большие ярко-красные буквы: «Пристань». Нина Сергеевна опешила: неужели это и впрямь местная пристань? Тогда почему же перед ней нет причала?.. Но тут…
— Смотрите, смотрите! — по-детски радостно воскликнул отец Олег.
Между серыми тучами, затянувшими небо, прямо над Лихостровом, вдруг блеснуло яркое солнце. И остров сразу преобразился. Какими добротными теперь казались стоявшие на берегу дома! А сколько здесь было деревьев! И какой замечательный вид на город открывался со здешней песчаной косы! Выходит, не случайно в старину художники, желавшие нарисовать панораму Н-ска, ездили ради этого на Лихостров! Но красивее всего смотрелось в солнечных лучах загадочное белое здание, над которым реяли на ветру разноцветные флажки… Теперь Нина готова была смеяться над страшной сказкой, рассказанной ей отцом Олегом. И кому только взбрело в голову выдумать такую ерунду? Этот чудесный остров — проклятое место? Не может быть!
— «Живущии во стране и сени смертней, свет возсияет на вы»[15], — вполголоса произнес явно взволнованный увиденным отец Олег. — Смотрите, Нина Сергеевна! Господь дает нам знак, что благословляет наши труды. Мы просветим этот край светом Православной веры!
Но не успел он закончить фразу, как солнце вновь нырнуло за тучи. После этого Лихостров показался Нине Сергеевне особенно мрачным и безотрадным. Возможно потому, что она успела убедиться, насколько он был прекрасен при солнечном свете…
* * *
Церковный дом, о котором накануне упоминал отец Олег, оказался одноэтажным бревенчатым зданием с пятью окнами по фасаду. Судя по тому, что оконные рамы не успели потемнеть, их вставили совсем недавно. Правда, одно из стекол уже пересекала трещина…
Возле дома стояло около десятка старушек. При виде отца Олега они заулыбались и одна за другой стали подходить к нему под благословение:
— Здравствуйте, батюшка… А мы Вас так ждали, так ждали…
Нина Сергеевна стояла в стороне, вполуха слушая, как старушки наперебой засыпают отца Олега расспросами и местными новостями:
— Батюшка, как Ваше здоровьице? Чайку с дороги не желаете?
— …А ведь какой крепкий мужик был! Кабы не пил, так до ста годов бы дожил, как его дед Никандр…
— …А Вы сегодня молебны служить будете?
— Ох, батюшка, невестка меня поедом заела. Это же надо быть такой змеей! Говорит, скоро ли ты сдохнешь, старая дура? А я ей отвечаю: вот ужо пойду в церковь, так попрошу батюшку помолиться, чтоб ты первая сдохла, безбожница!
— А Вы погребальных наборов не привезли? Марья Колупаиха просила купить. Только, говорит, купи самый дешевый… все деньги внук отнимает да пропивает, только одну сотенную бумажку и удалось припрятать…
— …Дом-то и сгорел. Видать, он пьяный спать завалился да сигарету на пол и уронил… А ведь какой дом-то был. Еще прадедовский… Эх! Деды-прадеды строили, да внуки пропили…
— А это кто? Ваша матушка? — вдруг вопросила низкорослая щупленькая старушка, которой до этого момента все никак не удавалось встрять в разговор.
На миг в воздухе повисло молчание. Островитянки уставились на Нину Сергеевну. Под их любопытными взглядами ей стало не по себе. Что до отца Олега, то он, похоже, растерялся и некоторое время молчал. А потом неуверенно произнес:
— Нет, это моя знакомая. Ее зовут Нина Сергеевна. Она будет мне помогать.
А потом добавил:
— Между прочим, она врач-невролог. И работает в городской больнице. Так что, если у Вас возникнут какие-то проблемы со здоровьем, обращайтесь к ней.
Окажись на месте отца Олега кто-то другой, Нина Сергеевна наверняка высказала бы ему все, что о нем думает. В самом деле, разве посторонний человек вправе распоряжаться ею, как своей собственностью? Опять же, вчера отец Олег договаривался с ней всего лишь о том, что она будет вести духовные беседы с местными старушками и читать с ними акафисты. Однако о медицинских консультациях не было и речи… Тем не менее, Нина Сергеевна смолчала. Отказывать священникам она не привыкла. Вдобавок, сказать «нет» означало навсегда расстаться с мечтами о монашестве и игуменстве. Поэтому она снисходительно кивнула головой, словно подтверждая: «да, вы можете ко мне обращаться. Хотя прежде подумайте, стоит ли вам это делать».
Впрочем, старушки тут же потеряли интерес к Нине Сергеевне. За исключением разве что одной-единственной. А именно той, которая приняла ее за матушку отца Олега. Вот и сейчас, выглядывая из-за спин своих односельчанок, она пялилась на Нину Сергеевну. И, до глубины души возмущенная таким любопытством, Нина гордо отвернулась от нее.
Если бы она знала, что в этот момент за ней пристально наблюдает еще одна пара горящих неистовой злобой глаз!
* * *
Тем временем прерванный было разговор продолжался:
— …Да вот еще Анька Плашкина деньги послала на свечки. Мне, говорит, велели ему на могилу каждый день по свечке ставить, чтобы его душенька с Богом упокоилась.
— Это кто же ей такую чушь сказал? — насторожился отец Олег.
— Наверное, это ей бабка Лизавета посоветовала, — предположила высокая полная старуха в застиранной синей кофте. — Она же его и отпела…
— Что? — вскинулся отец Олег. — Как это отпела?
— А вот отпела, и все тут, — подтвердила обладательница синей кофты. — Я сама при том была. Пришла она, подымила у могилы такой медной штукой с крестиком на верхушке… вроде Вашего кадила, только с ручкой… «Вечную память» спела. Потом все на поминки пошли… на святом месте его душеньку помянуть, чтобы ей на том свете легче было…
— Что за чушь! — возмущенно воскликнул отец Олег. — Это же самое настоящее язычество! Они что, не знают, что отпевать покойника должен священник? Так нет же, пригласили какую-то колдунью!
— Так ее же все приглашают… — не сдавалась очевидица похорон. — Она у нас уже сколько лет и покойников отпевает, и младенцев крестит, и грыжу заговаривает… Оттого ее у нас все за глаза «попихой» называют…
— Какая она вам попиха! — вознегодовал отец Олег. — Колдунья она, вот кто! А ты-то, ты-то, Марфа, куда смотрела? Ладно, эта Анька ничего не понимает… Но ты вроде бы верующий человек… Это ты во всем виновата. Ты должна была пресечь это безобразие. А вместо этого пошла на поводу у колдуньи. Так где после этого твоя вера?
— Так что я могла сделать? — пробормотала пристыженная Марфа. — Хоронили-то его во вторник. А Анька до Вашего приезда ждать не захотела… Опять же, мы и не знали, приедете Вы или нет. Может, как в прошлый раз: ждали-ждали, да зря прождали…
На сей раз отец Олег решил закончить бесполезный разговор:
— Теперь видите, до чего вы дошли, живя без Бога! — обратился он к застывшим в растерянности старухам. — Храм разрушили, батюшку убили… Так нет же — вместо того, чтобы каяться в этом да Бога о прощении просить, вы всяким колдуньям потакаете. Мало вас уже Господь покарал? Смотрите, как бы с вами еще хуже не вышло!
— Простите, батюшка… Ох, простите старых… Впредь будем умнее… — И старушки, украдкой утирая глаза, гуськом потянулись в дом вслед за отцом Олегом, который собирался отслужить там заказанные молебны. Нина Сергеевна замыкала шествие. Не зная, что ее саму провожает все тот же пристальный, злобный взгляд…
* * *
— Ну как Вам Лихостров, Нина Сергеевна? — спросил отец Олег, когда они вместе, все на том же «Лебеде» возвращались в Н-ск. И, не дожидаясь ее ответа, решил высказать свое мнение об острове и его обитателях: — Сами видите, работы тут — непочатый край. Народ — вчерашние безбожники, не знающие даже азов Православия. Правильно сказано: если человек не верит в Бога, то начинает верить во все остальное[16]. Вот они и верят во всякую языческую чушь… Это же до чего надо дойти, чтобы называть какую-то бабку-колдунью — «попихой»! За что боролись, на то и напоролись… Так Вы мне поможете, Нина Сергеевна?
— Благословите, батюшка! — откликнулась Нина. Потому что понимала: священник прав. И, хотя на дворе уже конец двадцатого века, обитатели Лихострова, судя по всему, весьма немногим отличаются от своих предков, которые более тысячи лет тому назад молились каким-нибудь Мокоши или Перуну. Какая же земная и небесная слава ожидает того, кто приобщит этих людей к Православной вере! Иначе говоря, ее саму. Не случайно же она носит имя святой Равноапостольной Нины, в стародавние времена просветившей светом Православной веры языческую Иверию… И вот теперь тезка святой Нины приведет ко Христу жителей Лихострова.
На другой день Нина Сергеевна, собрав вещи, уехала на Лихостров.
* * *
Весь первый день по приезде туда она занималась обустройством. Надо сказать, что церковный дом состоял из двух половин. Вернее сказать, одна из его комнат, так называемое «зальце», была отделена от другой, проходной комнаты, фанерной перегородкой, и переоборудована в некое подобие часовни. Стены ее были увешаны репродукциями икон, вырезанными из календарей. Еще несколько бумажных икон, наклеенных на фанеру, стояло в углу, на комоде, покрытом старинной цветастой шалью с обтрепавшейся бахромой. В противоположном углу виднелся стул, на спинке которого было укреплено гипсовое Распятие. А под ним стоял ящик с песком, из которого кое-где торчали свечные огарки. Судя по всему, стул с ящиком служили канунником[17].
В другой половине дома стояла кое-какая мебель: диван допотопного вида с валиками по бокам, комод, пара обшарпанных стульев… Конечно, для Нины Сергеевны, привыкшей к городским удобствам, подобная обстановка была, так сказать, спартанской. Однако она была не из тех, кто пасует перед подобными мелочами. Особенно когда впереди брезжит некая заманчивая и желанная цель… Нина не помнила, кто из королей в свое время сказал: «Париж стоит мессы» и сменил веру ради возможности взойти на французский трон[18]. Но хорошо понимала: отказываться от шанса стать игуменией из-за отсутствия привычного комфорта — по меньшей мере глупо. Вдобавок, на донельзя захламленной повети отыскались и вполне сносный на вид кухонный столик, и даже круглый раздвижной стол, в свое время, вероятно, украшавший «зальце», а впоследствии, после поломки одной из ножек, перекочевавший на поветь, оказавшуюся для Нины Сергеевны поистине неисчерпаемым кладезем всевозможных находок. Чего там только не было! И старая одежда, и несколько картонных коробок, доверху набитых пустыми водочными бутылками, и ржавый детский велосипед, и связки газет, полуистлевших от времени и сырости, и фанерный ящик с елочными игрушками, и чернильница на белой мраморной подставке, и альбом с чьими-то фотографиями, и несколько учебников конца 40-х годов со следами крысиных зубов на обложках… и изданные в середине 50-х годов томики стихов Некрасова и Есенина… Нине оставалось лишь гадать, кем могли быть владельцы всех этих вещей и как сложились их судьбы… Впрочем, само то, что вещи, принадлежавшие этим людям, в конце концов оказались свалены на повети, говорило о многом…
Неудивительно, что после всех этих раскопок донельзя уставшая Нина легла спать еще засветло. Она спала крепко, без сновидений. Хотя в какой-то момент проснулась оттого, что услышала под окнами чьи-то тяжелые шаги. Сначала она подумала — это ей снится. Однако шаги не смолкали. Казалось, кто-то, невидимый в ночной темноте, ходил дозором возле ее дома. Нина встала, зажгла привезенную из города лампу и выглянула в окно. Улица была темна и пустынна. Так что Нина поспешила вернуться в постель, смеясь над собственной глупостью — это же какое пылкое воображение надо иметь, чтобы принять шум деревьев на улице за человеческие шаги! Да и кому могло взбрести в голову в глухую ночь невесть зачем шастать возле чужого дома? Успокоенная этими мыслями, Нина Сергеевна заснула. Тогда насторожившие было ее шаги раздались вновь. Правда теперь они стали тихими, почти неслышными. Звук их удалялся все дальше и дальше от дома, где безмятежным сном почивала Нина… Пока, наконец, не стих совсем…
* * *
Утро следующего дня Нина начала с того, что широко распахнула окна и двери дома, словно приглашая прохожих войти и помолиться вместе с ней. Потом она прошла в нежилую половину дома, зажгла свечи перед иконами и, положив на комод привезенный из города молитвослов, принялась громко читать утреннее правило, периодически прислушиваясь, в надежде, что кто-нибудь из лихостровских старушек явится разделить с ней молитвенные труды. Ведь они наверняка знали об ее приезде. По крайней мере, Марфа, которую позавчера так строго отчитал отец Олег. Когда прибывшая на Лихостров Нина Сергеевна тащила к церковному дому свой немалый багаж, она столкнулась с ней на улице. Марфа направлялась к пристани. Возможно, она кого-нибудь встречала. А вероятнее всего, просто решила съездить в Н-ск по каким-то своим делам, и вечером вернуться домой. Наверняка по возвращении на Лихостров Марфа, по вековечному обычаю деревенских кумушек, поспешила к знакомым делиться городскими сплетнями. Так разве могла она пропустить столь важную новость, как прибытие на Лихостров Нины Сергеевны? Вот только странно, что, узнав об этом еще вчера, никто из местных старух все-таки не наведался к ней? Или Марфа по каким-то причинам предпочла умолчать о приезде Нины? Но почему? По забывчивости? Или… из-за неприязни к ней?
Нина продолжала чтение. Пару раз звук ее голоса перекрывал шум от едущего по улице автомобиля. Потом до нее донеслись молодые мужские голоса. Судя по всему, мимо окон проходила компания деревенских парней, которые вели меж собой оживленный разговор, перемежая свои речи матерными ругательствами. Нина стала читать громче — пусть эти сквернословы услышат слова святых молитв и устыдятся своего поведения! Но тут прямо в открытое окно комнаты влетел камень, едва не задев ее. Нина вскрикнула. В ответ раздался злорадный хохот. Однако уже спустя миг он стих, и, когда осмелевшая Нина Сергеевна все-таки решилась выглянуть в окно, улица снова была пустынна…
Она уже почти заканчивала читать правило, как вдруг за ее спиной раздались чьи-то мягкие шаги. А потом вкрадчивый старушечий голос произнес:
— Здравствуйте, кто тут есть! Утро доброе!
Выходит, на Лихострове все-таки знают о приезде Нины Сергеевны! И у кого-то из местных старух, хоть и запоздало, да возникло желание прийти и помолиться вместе с ней… Однако, к изумлению Нины, визитерша была ей совершенно незнакома. А внешность у нее была весьма приметная: небольшой рост в сочетании с чрезвычайной полнотой делали ее похожей на колобок на коротеньких, отечных ножках, обутых в войлочные тапочки с разрезами по бокам. Несмотря на преклонный возраст незнакомки, в ее выбивающихся из-под платка иссиня-черных волосах только-только начинала пробиваться седина. Однако самым примечательным в ней все-таки были не фигура и не цвет волос, а лицо — очень бледное, одутловатое, с кустистыми черными бровями, сросшимися у переносицы, под которыми поблескивали бегающие туда-сюда маленькие глазки. Неприятное лицо… пожалуй, даже отталкивающее… Впрочем, его обладательница настолько приветливо улыбалась Нине Сергеевне, что та решила — не стоит верить первому впечатлению. И снисходительно улыбнулась гостье.
— А Вы, часом, не монашка будете? — заискивающим тоном вопросила незнакомка.
Сердце у Нины Сергеевны радостно забилось. Ее приняли за монахиню… Выходит, она на нее похожа… В этот миг Нине вспомнилась недавно прочитанная история о прозорливом старце-иноке из одного монастыря, который, к великой неожиданности некоей купчихи, приехавшей к нему за духовным советом, при встрече назвал ее матушкой-игуменией. И что же? Впоследствии сия вдовица действительно приняла постриг и стала настоятельницей женской обители. А вдруг сейчас устами этой старушки Господь возвещает Нине Сергеевне, что ее давняя мечта о монашестве вскоре станет явью?
— Нет, я не монахиня. Пока еще не монахиня… — не без сожаления призналась Нина.
— Ох, простите, обозналась, — сокрушенно вздохнула гостья. — Только Вы уж так похожи на нее, так похожи… ну, прямо вылитая монашка…
— А Вы кто? — полюбопытствовала Нина Сергеевна. — Вроде бы я Вас тут раньше не видала…
— Да я соседка Ваша, — ответила старушка. — Видите, вон через дорогу зеленый домик стоит? Вот там я и живу. А зовут меня Елизаветой Петровной. Да только здешние меня больше бабкой Лизаветой величают…
— А я Нина Сергеевна, — представилась Нина, на ходу пытаясь вспомнить, где она уже слышала это имя. Или это ей только кажется…
— Что ж, Нинушка Сергеевна, будем знакомы, — залебезила бабка Лизавета. — А Вы, часом, не проголодались? А то милости прошу ко мне в гости. Чайком угощу, яишенкой… я гостям завсегда рада. Тем более таким дорогим, как Вы…
Разумеется, Нина Сергеевна согласилась. Да и разве можно было устоять перед обаянием и радушием Елизаветы Петровны! Она закрыла окна и заперла дверь на замок. После чего отправилась в гости к бабке Лизавете.
Обещанная «яишенка» и впрямь оказалась отменной. Елизавета Петровна, подобострастно улыбаясь, подкладывала разомлевшей от еды Нине Сергеевне очередной лакомый кусочек и подливала в китайскую кружку, расписанную по розовому фону темно-синими ирисами, ароматный горячий чай. И как бы ненароком расспрашивала дорогую гостью о том, кто она, да где живет, да зачем приехала на Лихостров, да как ей спалось-почивалось этой ночью… Нина Сергеевна охотно отвечала. Потому что ей казалось, будто она уже давным-давно знакома с этой милой, добродушной старушкой, так похожей на ее покойную бабушку. Рядом с ней было настолько хорошо и спокойно, что Нине хотелось плакать от умиления. А еще — от счастья, что Господь негаданно-нежданно послал ей столь доброго, участливого, все понимающего человека…
А в то самое время, когда Нина наслаждалась гостеприимством бабки Лизаветы, к церковному дому подошла та самая худощавая низкорослая старушка, которая несколько дней назад так оконфузила Нину Сергеевну, приняв ее за матушку отца Олега. Она постучала в дверь…потом подергала за дверную ручку, потом, подобрав с земли сухую ветку и привстав на цыпочки, пару раз легонько стукнула ею по оконному стеклу… Убедившись, что в доме никого нет, старушка, тем не менее, не отправилась восвояси, а уселась на крыльце с явным намерением во что бы то ни стало дождаться Нины Сергеевны.
* * *
Утреннее чаепитие у бабки Лизаветы, сопровождавшееся задушевной беседой, затянулось почти до полудня. Впрочем, торопиться Нине Сергеевне было некуда. Ведь лихостровские старухи явно игнорировали ее. Кроме разве что милейшей Елизаветы Петровны…
Каково же было изумление Нины Сергеевны, когда, подходя к церковному дому, она увидела на крыльце ту, кого ей меньше всего хотелось бы увидеть! А именно: уже знакомую ей с первого приезда на Лихостров низкорослую старушонку, чье любопытство тогда поистине граничило с бестактностью. И зачем ее только принесло сюда?
— Здравствуйте, — робко произнесла незваная гостья, глядя снизу вверх на Нину Сергеевну.
— Что Вам нужно? — строго вопросила Нина.
Старушка замялась.
— Простите… Батюшка тогда сказал… Вы ведь, кажется, врач, да? Вот я и хотела у Вас спросить…
Нина Сергеевна потихоньку начала закипать. Ну, батюшка, удружил… Это же надо было отцу Олегу от ее имени пообещать бесплатные медицинские консультации всем желающим. Что ж, вот уже и первая ласточка пожаловала… Да теперь эти деревенские бабки ей покоя не дадут. И начнут таскаться к ней за советами… мало того — потащат к ней всех своих родных и знакомых. Проще говоря — весь Лихостров. Они же тут все друг другу родня. А ей придется бесплатно давать им советы. Нет, это безобразие следовало пресечь в самом начале. Пусть знают — бесплатно только сыр в мышеловке. А консультации такого специалиста, как Нина Сергеевна, имеют вполне определенную цену. И далеко не всякому она может оказаться по карману…
— Так что Вы от меня хотите? — Нина говорила подчеркнуто строго, надеясь, что визитерша поймет: она здесь лишняя. И уберется восвояси.
— Да вот, сон мне вчера приснился, — пожаловалась старушка. — Странный такой сон. Будто стоит передо мной человек в черной одежде, как батюшки носят. Сам весь седой, борода такая густая-густая, брови мохнатые, тоже седые. А на груди у него золотой крест. И говорит мне: «Скажи им: пусть очистят мой источник. Он отравлен. Он течет ядом». Только я рот раскрыла, чтобы спросить, кто он да про какой такой источник говорит — а он и исчез… Вот я все и думаю — к чему бы мне это приснилось?
Нина Сергеевна с трудом сдержала усмешку. Отец Олег прав: в какую только чушь не поверит человек, не ведающий Бога! И живое подтверждение этому стоит перед ней, ожидая ответа на вопрос: «к чему бы мне сие приснилось». Что ж, сейчас Нина популярно объяснит ей, что нельзя верить снам. И почему именно.
Она постаралась на славу. Припомнила и многочисленные высказывания на эту тему святых отцов, и различные истории о плачевной участи тех, кто имел глупость верить сновидениям. Например, предание о некоем иноке-подвижнике, который поверил, будто видит вещие сны. И однажды увидел во сне христиан, которые страдали в адском огне, в то время как иноверцы наслаждались небесным блаженством. После чего поспешил отречься от Христа[19]. Не догадываясь, что тем самым добровольно обрек себя на вечные адские мучения.
Старушка испуганно таращилась на Нину Сергеевну. Похоже, она была просто раздавлена ее мудростью и красноречием. Когда же Нина завершила свою речь эффектной цитатой из преподобного Иоанна Лествичника: «Верующий снам подобен гоняющемуся за своей тенью и покушающемуся поймать ее», вразумленная гостья поблагодарила ее и поспешила удалиться. Хотя Нине Сергеевне почему-то показалось, что преподанный урок все-таки не пошел старухе впрок, и она так и осталась при своем мнении: загадочный сон приснился ей не без некоей причины. Что ж, Нине оставалось лишь утешаться поговоркой: «старого учить, что мертвого лечить».
Этой ночью Нину опять разбудил шум чьих-то шагов под ее окнами. Некоторое время она лежала в темноте, прислушиваясь к тяжелой поступи незримого ночного дозорного. Туп, туп, туп… Нет, это все-таки был не шум деревьев, как она было решила вчерашней ночью, а именно шаги. Но чьи? Кто ходит по ночам вокруг ее дома? И, самое главное, зачем? Едва Нина подумала об этом, как ей стало страшно. Она вскочила с дивана и включила свет. Шаги за окном сразу стихли. Вместо этого Нина слышала сейчас другой звук: тук, тук, тук… Это испуганно билось ее сердце.
В эту ночь ей так и не удалось сомкнуть глаз.
* * *
А наутро, когда полусонная Нина Сергеевна заканчивала читать утреннее правило, к ней снова пожаловала в гости бабка Лизавета.
— Ох, Нинушка Сергеевна! — сокрушенно запричитала она, заметив темные круги под глазами Нины. — Что это с Вами случилось? Уж не заболели ли Вы?
Растроганная таким участием, Нина Сергеевна поспешила рассказать сердобольной соседке о странных событиях двух прошедших ночей.
— Вот оно что… — понимающе произнесла Елизавета Петровна. И Нина поняла: похоже, она что-то знает.
— Что это было? — спросила она старуху.
— А разве Вы не знаете? — вопросом на вопрос ответила та.
— Нет, — честно призналась Нина Сергеевна. — Я же не здешняя. Да и отец Олег мне тоже ничего не говорил.
— Эх, Нинушка Сергеевна, — горько вздохнула бабка Лизавета. — Не к добру все это, ох, не к добру… Разве Вы не знаете, чей это дом? Неужто батюшка Вам этого не рассказывал?
— Он только говорил, что это церковный дом, — сказала Нина. — И что его недавно отремонтировали. Вот и все.
— Э-э, да он от Вас самое-то главное и утаил, — заключила Елизавета Петровна. — Что ж, оно и понятно. Всякий человек своего ищет да о себе думает, не о других… Значит, он не говорил Вам, что сталось с теми, кто в этом доме жил? Вижу, что не говорил… Вот тогда пойдемте-ка ко мне, я Вам все это и расскажу. А здесь о таких вещах лучше не говорить. Мало ли что…
От слов бабки Лизаветы Нине стало не по себе. Выходит, с церковным домом связана какая-то зловещая тайна… Но какая именно?
* * *
Однако, как ни хотелось Нине поскорее узнать об этом, Елизавета Петровна отчего-то не спешила открыть ей, в чем заключается сия тайна. И начала разговор издалека.
— А слыхали ли Вы, Нинушка Сергеевна, что-нибудь про здешнюю церковь?
Да, она что-то слышала о ней от отца Олега. Кажется, это был очень старый храм. По местным преданиям, в нем молился сам Петр Первый, когда приезжал на Лихостров. А потом, уже после революции, храм был закрыт и вскоре сгорел от удара молнии. Вот, собственно, и все. Как же называлась эта церковь? Вроде бы Свято-Ильинской…
— Экие же Вы памятливые, Нинушка Сергеевна! — похвалила ее бабка Лизавета. — Вот что значит молодая головка, светлая… А про отца Матвея Вам не приходилось слышать?
Нина вспомнила, как отец Олег упоминал о каком-то местном священнике, которого в двадцатые годы арестовали прямо в храме, не дав дослужить Литургию. Кажется, он тогда предрек, что за это Господь покарает лихостровцев огнем. И с тех самых пор на острове каждый год случаются пожары… Уж не этого ли священника звали отцом Матфеем?
— Да, это он самый и был, — подтвердила Елизавета Петровна. — Вот только насчет его проклятия Вам неправду сказали. На самом деле все не так было, совсем не так. Уж я-то знаю… Мамушка моя в тот день, как его забрали, в церкви была и своими ушами слышала, как он сказал: «А кто после меня в моем доме поселится — тому живым не бывать»! Ну, эти, кто его забирал, в ответ только посмеялись: мол, ври, поп, да не завирайся, прежде тебя в расход выведут, а мы еще поживем-покрасуемся вволю. А самый главный из них взял да и перебрался в дом отца Матвея. Ведь на всем Лихострове у него да у купцов Баклановых самые лучшие дома были… Кому не охота такой завидный дом к рукам прибрать! И что бы Вы думали? Он там и дня не прожил. На другое же утро нашли его там мертвым. А ведь какой был крепкий мужик: гвозди пальцами гнул. Ну, понятное дело, потом слух пустили, будто он спьяну угорел. Да только шила в мешке не утаишь: все сразу поняли, отчего он умер…
— А отчего он умер? — эхом откликнулась Нина Сергеевна, чувствуя, как по спине ее пробегают мурашки.
— Так от того самого, — заключила старуха. — От проклятия. Как проклял отец Матвей тех, кто будет жить в его доме, так все они плохо и кончали. Вот, послушайте-ка, что с Мишкой Теплухиным случилось. Я-то все это хорошо знаю. Как-никак, он моей мамушке двоюродным дядей приходился…
Вслед за тем бабка Лизавета принялась рассказывать Нине Сергеевне о прежних жильцах этого дома, которых она, по ее словам, знала очень хорошо. Ведь как-никак жила с ними по соседству. Истории всех этих несчастных имели одинаковое начало: «он сперва этому не поверил…» и схожий конец, суть которого можно было выразить латинским медицинским термином «экзитус леталис». Иначе говоря, смертельный исход. Разница имелась лишь в том, как именно умер очередной обитатель проклятого дома: утонул, удавился, сломал шею, разбил голову, отравился, спился… И спустя какое время после его вселения в злополучный дом он переселился оттуда, как говорится, в мир иной.
— …И вот приходит он ко мне… — вдохновенно повествовала Елизавета Петровна об ужасной судьбе очередной жертвы проклятия отца Матфея, искоса поглядывая на сомлевшую от страха Нину Сергеевну, — а на самом и лица нет, краше в гроб кладут. И дрожит весь, как в лихорадке. Я ему и говорю: да что с тобой, голубчик? Али ты болен? Али сглазил тебя кто? А он мне отвечает, тихо так, словно боится чего: ах, баба Лиза, лучше не спрашивай. Которую ночь не сплю: он все ходит и ходит… И зачем я только согласился здесь жить?
Надо сказать, что перепуганная Нина Сергеевна, глядя в окно на бывший дом отца Матфея, сейчас думала то же самое… И мысленно кляла отца Олега за то, что он утаил от нее, насколько опасно жить в этом доме.
* * *
Разумеется, после знакомства с историей своего жилища Нины Сергеевна испытывала страстное желание как можно скорее покинуть и этот зловещий дом, и этот окаянный остров, жителям коего, похоже, совершенно не было дела до спасения собственных душ. Однако это означало — навсегда расстаться с мечтами о монашестве, тем более — об игуменстве. Поэтому Нина решила рискнуть. И остаться на Лихострове еще на одну ночь. А там — будь что будет.
Вечером она, как обычно, прочла молитвенное правило. После чего легла спать. Однако мирный и безмятежный сон, о котором она так горячо просила Господа, явно не спешил приходить к Нине Сергеевне. Напротив: ей было совсем не до сна. Она лежала в темноте, чутко вслушиваясь в каждый звук за окном. Вот сейчас снова послышатся чьи-то тяжелые шаги под окном: туп, туп, туп…
И вдруг… Нина Сергеевна похолодела от страха. Зловещие шаги раздавались не где-то на улице, а совсем рядом, на повети. Вот что-то зазвенело, потом раздался глухой стук, словно от падения чего-то тяжелого. А шаги все приближались, становились все громче… Нина с ужасом думала, что произойдет дальше. Ведь от страшного гостя ее отделяет всего лишь щелястая дверь из тонких досок, ведущая на поветь. Сорвать ее с петель легче легкого. Правда, есть еще одна дверь, за которой сейчас стоит дрожащая Нина. Но она заперта не на замок, а всего лишь на хлипкую задвижку… Если бы у Нины Сергеевны имелось хоть что-нибудь, чем она могла бы защититься! Вот только чем защититься от того, чему имя — Проклятие?..
В этот миг Нине Сергеевне пришла в голову отчаянная мысль. А что, если включить свет? Вдруг ОНО испугается и уйдет? Однако от страха ее руки отказывались повиноваться. Наконец Нина кое-как нашарила кнопку выключателя и нажала на нее. В ответ раздался резкий хлопок — это взорвалась лампочка. И одновременно с этим в темноте послышался глухой звук падающего на пол тела. Нина Сергеевна потеряла сознание.
…Она встретила утро на местной пристани. Было пасмурно и ветрено, вдобавок, моросил не по-летнему холодный дождь, так что Нина Сергеевна промокла до нитки и промерзла до костей. Тем не менее, это было лучше, чем находиться одной в проклятом доме, наполненном страхами и призраками. С нее довольно! Она не вернется туда ни за что на свете! Пусть даже из-за этого лишится шанса стать игуменией. Как говорится, не до жиру, быть бы живу. Может, тогда проклятие отца Матфея обойдет ее стороной…
Нина Сергеевна первой взошла на борт «Лебедя» и поспешила спуститься с палубы вниз, в пассажирский салон, чтобы хоть немного согреться. Какую же радость она ощутила, когда буксир наконец-то отвалил от пристани! Ведь теперь она наконец-то была в безопасности.
А с берега удаляющегося «Лебедя» провожал чей-то злобный взгляд. Правда, теперь в нем светилось еще и нескрываемое торжество…
* * *
Нине Сергеевне понадобилось два дня на то, чтобы отоспаться и успокоиться. После чего она начала размышлять над происшедшим.
В самом деле, что же все-таки с ней случилось? Кто-то две ночи подряд разгуливал у нее под окнами. А на третью ночь забрался на поветь. Зачем? Чтобы убить ее? Непохоже. Скорее всего, целью ночного гостя было просто напугать Нину. И заставить бежать с Лихострова. Вот только кому это понадобилось? И, самое главное, зачем?
Судя по всему, кто-то из жителей Лихострова имел зуб на Нину Сергеевну. Но кто именно? Деревенские парни, запустившие в ее окно камнем? Вряд ли. У них бы просто не хватило ума на столь изощренный и жестокий розыгрыш. Марфа, которую отец Олег так строго отчитал в присутствии Нины? Сомнительно. Вряд ли она настолько подла, чтобы опускаться до подобных мелких пакостей. Противная низкорослая старушонка, озабоченная своими нелепыми снами? Возможно. Хотя может ли у человека ее комплекции быть такая тяжелая и громкая поступь? Елизавета Петровна, рассказавшая ей о проклятии отца Матфея? Не может быть! Ведь она была так добра к Нине! Удивительно, что посторонний человек мог оказаться настолько участлив…
Стоп! А с чего бы это ей вздумалось проявлять участие к Нине Сергеевне? Ведь чаще всего люди ведут себя по отношению к чужакам совсем иначе… Да разве только к чужакам… Нет, все это явно неспроста… И вообще, кто она, эта бабка Лизавета?
И вдруг Нина поняла, почему имя участливой соседки казалось ей знакомым. Да, она и впрямь уже слышала его в первый же свой приезд на Лихостров. «Бабкой Лизаветой» звали ту самую деревенскую знахарку, которую местные жители величали «попихой». Потому что именно она и крестила, и лечила, и отпевала местных жителей. А теперь, с появлением на Лихострове отца Олега и Нины Сергеевны, ей было суждено вскоре остаться без клиентуры и без доходов. Так разве бабка Лизавета могла допустить это?
Теперь Нина не сомневалась: это она в ночную пору ходила под ее окнами. И даже как-то ухитрилась пробраться к ней на поветь. Впридачу, чтобы окончательно запугать ее, рассказала ей страшную сказку о проклятии, якобы преследующем жильцов бывшего священнического дома. А она, как последняя дура, поверила всей этой ерунде! И поспешила удрать с Лихострова. Какой позор! Что скажет на это отец Олег?..
В этот миг мысли Нины Сергеевны приняли другой оборот. А что, если это все-таки не происки злокозненной знахарки, а бесовское страхование? Впрочем, одно другому не мешает: известно, какие силы помогают всем этим колдуньям в обмен на верную службу оным силам… Как же она сразу не догадалась об этом?
И тут Нине подумалось, что эти страхования были попущены ей неспроста. Ведь всем известно, что бесы не тревожат тех, кто им служит. Зато усиленно пакостят тем, кто творит Богоугодные дела. Об этом Нина не раз читала в житиях святых. Теперь же и сама, подобно подвижникам давнего и недавнего прошлого, сподобилась испытать подобные страхования. Что ж, отныне она будет стойкой и мужественной. Она станет бороться с искушениями постом и молитвой. Пока не победит их. Ведь не зря сказано в Священном Писании: «Противостаньте диаволу, и убежит от вас…»[20]. Нина сокрушит его «немощныя дерзости». А потом…
Потом она примет монашество и создаст на Лихострове женскую обитель. Потом станет ее игуменией… Пылкая фантазия рисовала перед Ниной Сергеевной все новые и новые отрадные картины ее будущего, все новые духовные высоты, на которые ей суждено взойти… Однако неожиданно буйный полет ее воображения был прерван резким запахом гари, доносившимся из кухни. Увы, пока Нина предавалась мечтам, молоко, которое она поставила было кипятиться, успело убежать весьма далеко. И будущей игумении пришлось надолго и основательно заняться приведением в порядок испорченной плиты…
Остаток дня Нина Сергеевна посвятила сборам. А наутро, взяв такси, поехала на городскую пристань, чтобы успеть к отходу буксира на Лихостров.
* * *
Еще по дороге туда Нина решила, что сразу же по приезде на остров нанесет визит бабке Лизавете. И разоблачит ее. Пусть коварная знахарка поймет, что она, как говорится, не на ту напала. Нина Сергеевна не из глупых и не из робких. И не намерена отступать перед кознями какой-то деревенской шарлатанки!
Однако, к немалому горю Нины, ее замыслу не суждено было осуществиться — бабки Лизаветы не оказалось дома. И тогда Нина Сергеевна решила снова осмотреть поветь. Чтобы попытаться понять — как знахарка сумела пробраться туда.
Она обшарила поветь вдоль и поперек. Между прочим, в результате этих поисков ей удалось обнаружить топор и некую железную штуку вроде лома, но с раздвоенным крючком на конце. Судя по всему, это был какой-то плотницкий инструмент. На всякий случай Нина Сергеевна, припомнив поговорку «у боязливого дитяти не плачет мати», перенесла находки к себе и спрятала под диван… После чего, взяв фонарик, решила спуститься по крутой лесенке, которая вела куда-то вниз, под поветь. Что могло там находиться и как называется это помещение, Нина не знала. Ибо ей, прирожденной горожанке, прежде никогда не приходилось бывать в деревенских домах. Вдобавок, внизу царила темнота, или, скорее, полумрак, а посему осмотреть загадочный полуподвал можно было лишь одним способом — спустившись в него с фонариком.
Сойдя на несколько ступенек вниз, Нина уже собиралась зажечь фонарик, как вдруг у нее под ногой что-то треснуло, и она рухнула вниз, на сырые опилки, которыми был усыпан пол полуподвала. Падая, она выронила из руки фонарик. Впрочем, похоже, в нем не было надобности: в полуподвале оказалось достаточно светло, чтобы разглядеть какие-то ящики, кучу дров в дальнем углу… А прямо над ней с потолка свисало что-то длинное и белое, по очертаниям похожее на человеческую фигуру… Нина чуть не закричала от страха. Однако, приглядевшись к зловещему удавленнику, поняла: это не что иное, как чей-то старый плащ, свесившийся вниз сквозь щель в прогнившем полу повети…
Она медленно встала, превозмогая боль в ушибленной коленке, и пошла в том направлении, откуда в полуподвал проникал свет. И вскоре оказалась перед большой щелью, в которую вполне мог протиснуться даже такой полный человек, как бабка Лизавета. Точнее сказать, это была не щель, а дверной проем. Судя по всему, во оны времена он закрывался дверью, через которую можно было выйти из полуподвала на улицу или войти обратно. Однако теперь оставалось лишь гадать, куда подевалась эта дверь… Или, вместо этого заведомо бессмысленного занятия, попытаться чем-нибудь закрыть зияющую щель, дабы отныне и навсегда преградить доступ на поветь охотникам ночных прогулок по чужим домам…
Нина облазила весь полуподвал, перепачкавшись в пыли и паутине, и чуть было не провалившись в открытый погреб. Пока не убедилась: ни там, ни на повети нет ничего подходящего, чтобы закрыть дыру в стене. И тут она вспомнила об одном человеке, который, по словам отца Олега, отремонтировал церковный дом. Наверняка, он не откажется помочь ей… Правда, Нина не знала, кто он и где живет. Хотя хорошо помнила его имя: Петр Козлов. И потому была уверена: в деревне, где все друг друга знают, ей не составит особого труда разыскать этого человека.
Действительно, первый же встреченный Ниной лихостровец сразу сказал ей, где найти Петра Козлова:
— Да он в «Пристани». А-а, Вы нездешняя… Короче, идите во-он туда, направо. Там увидите голубой дом, а на нем вывеска «Пристань». Вот там он и есть.
Судя по всему, пресловутый Петр Козлов был на Лихострове весьма известной личностью.
* * *
Еще в первый свой приезд на Лихостров Нина Сергеевна заприметила это странное голубое здание, увешанное яркими цветными флажками. Ведь оно выглядело так нарядно и привлекательно, что его не заметил бы лишь слепой. Правда, хотя на его вывеске и было написано «Пристань», оно оказалось вовсе не местной пристанью, а чем-то другим. Чем именно? Это сейчас и предстояло выяснить Нине Сергеевне.
Загадочное здание стояло на невысоком холме недалеко от берега. К нему вела хорошо утоптанная тропинка, или, скорее, дорога. Судя по ширине сей «народной тропы», путь к «Пристани» лихостровцы торили, как говорится, всем миром, и явно потратили на это не один год…
По тропинке спускался какой-то человек. Нина Сергеевна пригляделась и ускорила шаг. Через несколько секунд она поравнялась с идущим навстречу путником. Вернее, путницей. Потому что это была собственной персоной бабка Лизавета.
— Здравствуйте, Елизавета Петровна! — с нескрываемым ехидством произнесла Нина. — Как я рада Вас видеть! Доброе утро!
Знахарка воззрилась на нее расширенными от ужаса глазами, словно за спиной у Нины Сергеевны в полном составе стояли собравшиеся пожелать ей доброго утра призраки проклятого дома. Зато Нина торжествовала победу:
— Что, Елизавета Петровна, не ждали? Думали, я поверю в Ваши сказки про то, что мой дом проклят? Да это же Вы возле него по ночам разгуливали. А потом на поветь забрались. Напугать меня хотели? Я же знаю, зачем Вам это надо. И кто Вы сама — тоже знаю. Только ничего у Вас не выйдет… «попиха»…
Казалось, еще миг, и разоблаченную старуху, как говорили в старину, хватит удар. Лицо ее перекосилось, на глазах показались слезы. И бабка Лизавета запричитала:
— Ой, Нинушка Сергеевна, да что ж Вы такое говорите-то? Кто ж Вам этакую напраслину про меня сказал? Да разве ж я могла такое сделать? Я ж к Вам всей душой, всей душой… А Вы меня… Да Вы-то тут ни при чем. Это все они… Раньше на партсобрания бегали да меня костерили, что я в Бога верую. Да, правда, лечу я людей… Так ведь чем лечу-то? Молитвой да травками, да святой водицей, как меня мамушка-покоенка учила… Вот им и завидно, вот они и треплют про меня что ни попадя. Да разве ж про меня одну… Вон они и про Вас что болтают…как только языки-то не отсохнут…
Бабка Лизавета зарыдала в голос. Столь искреннее горе убедительнее любых слов свидетельствовало об ее невиновности. И Нина принялась утешать старуху. Тем более что теперь ее интересовала уже не личность незваного гостя, который три ночи подряд нарушал ее покой, а то, какие сплетни распускают про нее на Лихострове. И кто именно это делает. Почему-то Нина была уверена — это козни той пронырливой старушонки, которая явилась к ней якобы для того, чтобы рассказать свой сон. А на самом деле шпионила за ней. Но теперь Нина будет начеку. И впредь не поддастся на попытки этой сплетницы вызвать ее на откровенность.
Тем временем Елизавета Петровна окончательно успокоилась. И отправилась домой, не забыв пригласить Нину к себе на чаек. Так что Нина Сергеевна окончательно убедилась: бабка Лизавета вне подозрений.
* * *
Едва переступив порог загадочной «Пристани», Нина Сергеевна поняла, почему к ней ведет столь широкая торная дорога. И какого рода корабли пристают сюда, и чем именно они тут грузятся…Дверь направо от входа вела в круглосуточный магазин винно-водочных изделий. Дверь налево — в распивочную, работавшую в таком же графике. А хозяином этого заведения был собственной персоной Петр Козлов. Надо сказать, что поначалу сей господин оказал Нине Сергеевне весьма неласковый прием.
— Что Вам нужно? — с нескрываемым раздражением вопросил он незваную гостью, даже не удостоив ее взглядом.
— Это Вы ремонтировали церковный дом? — в свою очередь, спросила Нина Сергеевна, украдкой рассматривая маленького краснолицего толстяка, важно восседавшего за монументальным письменным столом под двумя аляповато намалеванными портретами. На одном из них был изображен Петр Первый, некогда почтивший своим визитом Лихостров и навсегда оставшийся в местных преданиях. На другом — некий бородатый субъект с золотой цепью на толстом пузе, по виду — купец. Вероятно, это был не кто иной, как другой герой местного эпоса — знаменитый лихостровский виноторговец Петр Бакланов, некогда споивший и пустивший по миру немало своих земляков. Нетрудно было догадаться, что Петр Козлов мнит себя продолжателем великих и славных деяний обоих Петров. И собирается войти в историю Лихострова как, так сказать, Петр Третий…
— Я спрашиваю: что Вам нужно? — гневно повторил наследник двух Петров. Однако за годы врачебной практики Нина научилась осаживать заносчивых пациентов.
— Меня зовут Нина Сергеевна, — не дрогнувшим голосом заявила она. — Я к Вам от отца Олега.
К ее изумлению, услышав имя священника, господин Козлов мгновенно присмирел.
— Чем могу быть полезен? — любезно спросил он Нину.
И та поняла: не случайно Петр Козлов соблаговолил отремонтировать церковный дом. Люди такого рода делают добро другим лишь по двум причинам: когда хотят получить от них какую-то выгоду для себя. Или когда боятся их. Впрочем, сейчас Нину интересовало не то, по какой причине лихостровский виноторговец вздумал помогать отцу Олегу. А совсем другое: согласится ли он помочь ей?
— Так это Вы ремонтировали церковный дом? — повторила она.
— Да, я, — подтвердил Петр Козлов. — Разве я мог остаться в стороне от такого благого дела? Мой долг — продолжать славные духовные традиции нашего прошлого… Как владелец градообразующего предприятия…
Однако Нина Сергеевна, войдя в роль хозяйки положения, перебила продолжателя славных традиций былых времен и владельца градообразующего предприятия:
— Ремонт остался незакончен. Вы собираетесь завершить его? Или мне сообщить об этом отцу Олегу?
Ей показалось, что в глазах господина Козлова промелькнул страх.
— Простите, — с подобострастной улыбкой произнес он. — Недоглядел… Скажите мне, что нужно доделать. Я сегодня же пришлю людей.
Действительно, к вечеру зияющий дверной проем в полуподвале был наглухо заколочен. Петр Козлов лично явился проследить за присланными рабочими. А заодно вручил Нине два пакета. В одном из них находилась пузатая бутылка кипрского красного вина «Коммандария «Святой Иоанн»» — для отца Олега. В другом — большая коробка конфет «Золотые купола» — для нее.
В эту ночь Нина наконец-то спала спокойно. Таинственные ночные гости не объявлялись. Оставалось лишь гадать: что заставило их отказаться от очередного визита к Нине Сергеевне. Возможно, то, что под вечер она с молитвой обошла кругом проклятый дом и окропила углы своей комнаты, а также вход на поветь привезенной из города святой водой. А может, тут сыграло роль и то, что все входы и выходы в ее жилище теперь были крепко и надежно закрыты… Впрочем, сейчас Нину Сергеевну гораздо больше интересовал другой вопрос. А именно — что связывает отца Олега и лихостровского виноторговца Петра Козлова?
* * *
На другое утро спозаранку на Лихостров приехал отец Олег. И сразу же к церковному дому вереницей потянулись местные старухи — от Марфы в ее неизменной синей кофте до пронырливой низкорослой старушонки-сплетницы.
— Ну, как успехи? — спросил отец Олег Нину. — Много народу приходило к Вам молиться?
Она уже готова была рассказать священнику горькую правду. А именно — что во все дни ее пребывания на Лихострове церковный дом был открыт с раннего утра до позднего вечера. И, тем не менее, никто из местных старух так и не подумал прийти и разделить с нею молитвенные труды. Хотя они не могли не знать об ее приезде. Что ж, как говорится, с них и спрос. Кроме того, она была вынуждена на несколько дней покинуть Лихостров… из-за крайне важных и неотложных дел в городе. Так что вернулась лишь вчера…
— Да мы бы, батюшка, и рады пойти да помолиться… — опередила ее Марфа. — Только, как ни придем, все впустую. Всю неделю дверь на замке была… Так зря и проходили…
Отец Олег нахмурился и обернулся к Нине.
— Объясните мне… — начал было он. Как вдруг…
— Да где же всю неделю? — перебила его низкорослая старушка. — Я сюда во вторник приходила и с ними разговаривала. И так хорошо они мне все рассказали, так-то хорошо… Спасибо Вам, батюшка…
Отец Олег снисходительно улыбнулся. Что до Нины Сергеевны, то она была вне себя от ярости. С какой стати она должна отчитываться перед отцом Олегом? Да, он священник. Но она — врач. Если она согласилась помочь ему, то это еще не значит, что он вправе принародно выговаривать ей, как провинившейся девчонке… И она не нуждается в заступниках. Особенно таких, которые в лицо хвалят ее, а за ее спиной распускают о ней гнусные сплетни… Она сегодня, сейчас же уедет с Лихострова! Пусть отец Олег ищет себе других дура… помощников! Если, конечно, сумеет найти… Однако в этот миг Нине вспомнилось, что в таком случае ей не видать ни монашества, ни, тем более, игуменства. В итоге она смолчала. А отец Олег, как обычно, отправился служить молебны, после чего старухи наперебой стали приглашать его на чаек, пирожки, блинчики со сметанкой…так что он потерял всякий интерес к Нине. И заглянул к ней лишь незадолго до отъезда в город.
— Значит, так, Нина Сергеевна, — заявил он. — Теперь они будут к Вам ходить. Я им велел. И когда я приеду в следующий раз, Вы скажете мне, кто из них был у Вас, а кто — нет. А там я с ними сам поговорю…
Нине Сергеевне пришла было на ум поговорка: «невольник — не богомольник». Но она не посмела возражать отцу Олегу. Как не решилась рассказать ему ни о бабке Елизавете, ни о таинственных невидимках, которые три ночи подряд наводили на нее страх. Потому что была более чем уверена — священник не поверит ни единому ее слову.
Вдобавок, к чему таить, сейчас все эти ужасы уже отошли в прошлое. И Нину куда больше занимало будущее. А именно: посмеют ли теперь лихостровские старухи и дальше игнорировать ее?
Надо сказать, что Нине очень хотелось увидеть, как в следующий приезд отца Олега они будут наперебой оправдываться перед ним. Особенно — та вредная низкорослая старушка, которую Нина Сергеевна считала своим главным врагом.
* * *
Однако, словно в подтверждение поговорки «не поминай врага — явится», именно эта старушонка и заявилась к ней на следующее утро. Она добросовестно отстояла утреннее правило, хотя Нина Сергеевна читала молитвы нарочито медленно в надежде, что незваная гостья не выдержит столь долгого стояния и уберется восвояси… Когда же Нина наконец-то закончила, старушка подошла к ней и спросила:
— Скажите, пожалуйста, Вы не могли бы выписать мне таблеток для сна?
Нина Сергеевна уже готова была ответить «нет». Потому что ей не хотелось не только разговаривать с этой лицемеркой, но даже видеть ее. Это же надо так изолгаться! Распускать про человека сплетни и после этого как ни в чем ни бывало просить его же о помощи! Да даже если бы Нина и захотела выписать ей снотворное, она не смогла бы этого сделать. Ведь эти средства выписываются на особых номерных рецептурных бланках. Так что пусть она идет в поликлинику, в местный медпункт, куда угодно. А здесь ей делать нечего.
— Видите ли… — продолжала старушка, воспользовавшись молчанием Нины. — Он мне сегодня опять приснился. И говорит, строго так, словно сердится: «отчего они не хотят очистить мой источник? Или их источники тоже отравлены? Пусть очистят их. Час близится». А потом исчез. Так я опять и не поняла, что он хотел сказать. Только боязно мне: о каком таком часе он говорит? Беда, что ль, какая будет?
— А Вы перед сном молитесь? — перебила ее Нина Сергеевна, раздраженная таким вниманием гостьи к собственным снам.
— Нет… — призналась та. — Бывает, перекрещусь когда, да скажу: «Господи, помилуй». А то и забуду…
— А вчера тоже забыли? — допытывалась Нина.
— Кажись, что и так… — сокрушенно вдохнула сновидица.
— Ну, так чего тут и ждать! — резюмировала Нина Сергеевна. — Перед сном всегда молиться нужно. Купите себе молитвослов и читайте каждый вечер молитвы на сон грядущий: с начала и до конца.
— Так я ж еще когда в город-то соберусь… — опечалилась старушка, украдкой поглядывая на пухлый молитвенник в руках у Нины Сергеевны. Но Нина вовсе не собиралась отдавать ей свою книжку. Еще чего? Самой нужна!
— Что ж, как в город поедете, так и купите, — заявила она, делая вид, что чрезвычайно занята поправкой фитиля у лампадки. — И непременно молитесь утром и вечером. А то еще и не такое приснится.
Однако, как в прошлый раз, так и теперь, Нине показалось: старушка не поверила ни единому ее слову. Мало того: ее страх, похоже, передался и самой Нине Сергеевне. Да, она хорошо знала, что нельзя верить снам. Но одно дело — понимать это умом. И совсем другое — сердцем предчувствовать приближение чего-то недоброго. Почему-то Нина Сергеевна была уверена: на Лихостров надвигается какая-то беда. Вот только какая именно? И самое главное, как ее предотвратить?
* * *
Разумеется, проще всего было собрать вещи и дать деру с проклятого острова. Однако, к чему таить, Нина Сергеевна очень любила всевозможные тайны и загадки. Вдобавок, она не сомневалась — эта тайна имеет непосредственное отношение к ней самой. Ведь не случайно низкорослая старушка вздумала рассказывать свои сны не кому-то из соседок и даже не отцу Олегу, а именно ей… И если Нина Сергеевна разгадает их, то спасет ни много ни мало — целый остров. Тогда ее ждет такая слава, по сравнению с которой игуменство — сущая мелочь! О ней будут писать книги и снимать фильмы! О ней узнает вся Россия! Мало того — весь мир!
Теперь требовалось выяснить, что за человек мог присниться старушке и что означали его загадочные речи. Итак, судя по одежде незнакомца, он был священником. Вероятнее всего, кем-то из тех батюшек, что в былые времена служили в лихостровской церкви. Ведь чужой человек вряд ли стал бы называть «своим» некий местный источник. Да еще и сулить лихостровцам какие-то беды, если он в ближайшее время не будет очищен. Как в свое время им грозил Господней карой убиенный отец Матфей. А что, если?..
А что, если старушке приснился именно он? Или это все-таки был кто-то другой? Чтобы ответить на эти вопросы, требовалось узнать, как выглядел отец Матфей. Разумеется, тех, кто воочию видел последнего лихостровского священника, уже не было в живых. Оставалось лишь надеяться, что у кого-либо из местных старожилов сохранились его фотографии. Или, со слов своих родителей, они смогли бы описать внешность покойного батюшки. Вот только кто бы мог это сделать?
Ответ на сей вопрос отыскался мгновенно. Нина Сергеевна заперла церковный дом и поспешила через дорогу к бабке Лизавете. И вскоре уже сидела у нее за столом, уписывая за обе щеки вкуснейшую «яишенку» и задушевно беседуя с добрейшей хозяйкой об отце Матфее:
— Как же, как же, Нинушка Сергеевна! — ворковала Елизавета Петровна, усиленно потчуя дорогую гостью. — Мамушка-покоенка мне говорила: уж такой-де он из себя был видный, просто глаз не отвести! Росту высокого, волосы и борода густые, брови мохнатые. А пел-то как — аж заслушаешься! Сколько баб и девок по нему тайком вздыхало… Да только он такой строгий был, уж такой строгий…
— Елизавета Петровна, — перебила рассказчицу потрясенная внезапной догадкой Нина. — А скажите мне… У вас тут есть какие-нибудь источники?
— Да как же не быть! — ответила бабка Лизавета. — А… к чему Вы это, Нинушка Сергеевна, спрашиваете?
Разве у Нины могли быть какие-нибудь тайны от Елизаветы Петровны! Выслушав ее рассказ, старуха призадумалась:
— Вот оно как… Значит, так он и сказал: «источник течет ядом»… Тогда уж не про Ионин ли источник он говорил?
— А что это за источник такой? — полюбопытствовала Нина Сергеевна.
— Это, Нинушка Сергеевна, дела стародавние, — вздохнула бабка Лизавета. — Говорят, будто стояло когда-то у нас на Лихострове чудское капище. А при нем жил колдун Нюма. И все-то ему дары приносили… боялись, как бы он им своими чарами какого-нибудь лиха не сделал. Потому-то наш остров и называется — Лихостров, что был этот Нюма горазд на всякое лиходейство. Тут как раз пришел в наши края монах Иона из Новгорода, и стал здешний народ крестить. Не по нраву Нюме пришлось, что перестали люди его бояться да дарами задабривать. И сказал он Ионе:
— Нам двоим земля тесна. Давай померяемся силой. Если я верх возьму — ты умрешь. Если твой Бог сильней окажется — мне не жить.
Какие только чары не насылал Нюма на Иону, да только все напрасно было. Тогда монах помолился Богу — и ударила с неба молния, да прямо в капище. И сгорело оно дотла вместе с Нюмой. А на том месте, где оно стояло, построил Иона церковь в честь Ильи-пророка…
— Так этот источник возле церкви был? — догадалась Нина Сергеевна.
— Нет, не у церкви, — поторопилась поправить ее бабка Лизавета. — А на том самом месте, где Иона себе келью поставил. Мамушка-покоенка говорила, будто вода из того источника от разных болезней помогала. Только, как стали у нас аэродром строить, источник и засыпали. Да видно, перед этим еще и налили в него какой-то отравы, чтобы он стал течь не водой, а ядом…
Однако Нина Сергеевна уже не слушала ее. Теперь ей стало ясно: Господу угодно, чтобы чудотворный Ионин источник был найден и очищен. И эту миссию Он возложил на нее.
А что может сравниться со счастьем ощущать себя Божией избранницей!
* * *
Аэродром был гордостью Лихострова. И при случае местные жители любили похвастаться наличием у них на острове подобной достопримечательности. Не уточняя, однако, что последний самолет поднялся в небо с сего аэродрома лет тридцать тому назад, если даже не больше. И все, что к настоящему времени от него осталось — это поросшая травой бывшая взлетная полоса, которую сторонний человек вполне мог принять за луг или заброшенное поле. По рассказам бабки Лизаветы, где-то в тех краях в былые времена и находился Ионин источник. Пока в те же самые двадцатые годы, когда закрыли Ильинскую церковь, на Лихострове не начали строить аэродром. И при этом засыпали чудотворный родник, так что теперь уже невозможно было в точности указать его местонахождение.
Когда-то Нина Сергеевна читала, будто подземный источник можно отыскать с помощью ивового прута. Однако не помнила, как именно это делается. Да и вряд ли подобный способ годился для поисков чудотворного источника. Наверняка здесь требовалось иное: уповать на чудо и молиться Господу, чтобы Он дал Нине некий знак, который позволит ей найти Ионин родник.
Сперва молитва шла легко. Но потом Нина споткнулась о какой-то камень, незаметный в густой траве. И обнаружила прямо под ногами молодые листочки щавеля. Разумеется, Нина не устояла перед соблазном отведать кисленького и съела один листик, затем другой, третий… Затем ей подумалось, что неплохо было бы насобирать немного щавеля на щи… потом Нина вспомнила рецепт консервирования щавеля…и опомнилась лишь тогда, когда сорванные листья уже перестали помещаться у нее в руках. Однако к этому времени кустики щавеля под ногами у Нины превратились в самые настоящие заросли, да и щавель этот был каким-то странным: очень крупным, ядовито-зеленым и горьким на вкус. Зловещие листья окружали Нину со всех сторон, они тянулись к ней, выглядывали из-за густой травы, словно хищники, поджидающие жертву… Растение-мутант! Теперь Нина начала догадываться, почему трава на бывшей взлетной полосе стоит нескошенной. И почему над ней и на ней не видно ни жуков, ни мух, ни прочих насекомых. Как видно, земля здесь настолько пропиталась авиационным топливом, что все растущее на ней отравлено. Мало того: само источает яд. Ей стало страшно. Нина изо всех сил устремилась вперед, путаясь в высокой траве и задыхаясь от ее удушливого запаха. Она плохо понимала, куда идет или, скорее, бежит. Ей помнилось лишь одно: она во что бы то ни стало должна выйти, выбраться, вырваться отсюда. Иначе навсегда останется лежать среди этой ядовитой травы.
Наконец зловещее поле осталось позади. И Нина, радуясь своему спасению, жадно вдыхала свежий воздух… Теперь она понимала, какое это счастье — жить на свете! В самом деле — зачем ей это игуменство, эта власть, эта слава? Зачем? Разве все это идет в какое-либо сравнение с таким благом, как просто жизнь? Как же Нина Сергеевна сейчас любила все вокруг… «и в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду»… Она готова была плакать от умиления…
— Дур-ра! — чей-то хриплый голос вернул ее с горних высот на грешную землю.
Она огляделась. Прямо перед ней, поблескивая на солнце, лежал большой белесый камень. А на нем восседала крупная серая ворона и презрительно косилась на Нину Сергеевну.
— Сама дура! — передразнила ее Нина. Однако в ответ птица снова каркнула:
— Дур-ра!
— Сама дура!
— Дур-ра!
Обмен оскорблениями грозил затянуться надолго. Тем более что ворона явно принадлежала к тем, кто привык оставлять последнее слово за собой. Нина нагнулась в поисках камешка. Впрочем, ворона не стала дожидаться, когда ее оппонентка найдет сей решающий аргумент для их спора, и, в последний раз выкрикнув «дур-ра!», улетела прочь. Нина Сергеевна подошла к камню, намереваясь немного посидеть на нем, прежде чем отправиться восвояси, правда, теперь уже не через поле, а в обход, по речному берегу. Или все-таки продолжить поиски чудотворного источника. Как вдруг…
Она заметила возле камня небольшую лужицу. И это — при том, что земля вокруг была сухой. Позабыв об усталости, Нина присела возле камня…потом попыталась наклонить его. Похоже, лужица увеличилась. Значит, под камнем находится родник!
Сомнений быть не могло: вот он, Ионин источник! Господь услышал молитвы Нины Сергеевны. И вывел ее прямиком к камню, под которым был скрыт чудотворный ключ! Мало того — так сказать, устами бессловесной птицы напомнил Нине об ее миссии. Она должна довести ее до конца, а не ликовать от радости бытия, как последняя дура. Тем более что полдела уже сделано: источник найден. Теперь его должно очистить. А там… конечно, жизнь и сама по себе хороша. Но слава и власть делают ее поистине прекрасной.
* * *
— Ах, Нинушка Сергеевна, да неужели Вы его нашли? — умилялась бабка Лизавета, наливая Нине очередную чашку чая. — Вот уж впрямь чудо так чудо! Ведь его же никто отыскать не мог… Какая же Вы умница!
Нина Сергеевна и сама понимала всю значимость своей находки. Равно как и то, что именно она сподобилась отыскать чудотворный родник. Однако… что же делать дальше? С одной стороны, все было понятно: следовало отвалить камень, закрывающий ток воды, обнести родник срубом, водрузить над ним крест, а заодно — поставить рядом табличку с надписью: «Святой источник старца Ионы», дабы прохожие знали: это не обыкновенный источник, а чудотворный родник с целительной водой… С другой стороны, делать этого не следовало до тех пор, пока оный родник не будет очищен. Ведь, если верить покойному отцу Матфею, сейчас его вода ядовита… В таком случае — как же его очистить?
Это Нина Сергеевна представляла весьма смутно. Было ясно лишь одно: для того, чтобы определить ядовитое вещество, которым отравлен источник, следует исследовать его воду. Подобное возможно осуществить только в городе. Итак, Нина возьмет пробу воды и отвезет ее в Н-ск. Правда, она не знала, куда ее следует отнести: на санэпидстанцию или в судебно-медицинскую лабораторию? Однако решила разобраться со всем этим, как говорится, уже на месте.
В тот же день, уже под вечер, Нина Сергеевна снова отправилась к источнику, прихватив с собой баночку для забора воды. На сей раз она решила не искушать судьбу и вместо краткого, но небезопасного пути через бывшую взлетную полосу выбрала кружную дорогу по берегу. И добралась до места без всяких приключений. Между прочим, на камне, из-под которого пробивался отравленный источник, опять сидела какая-то птица, испуганно вспорхнувшая при приближении Нины.
Если бы она знала, что еще минуту назад эта пичуга преспокойно пила воду, вытекавшую из-под камня!
* * *
Казалось бы, после треволнений минувшего дня Нина Сергеевна должна была спать как убитая. Однако вместо этого ее всю ночь мучили кошмары. Ей снилось, будто она, в монашеской одежде, с наперсным крестом на груди, стоит над Иониным источником. Как же ей хочется пить! Она склоняется над водой, такой чистой и прохладной… Но вдруг раздается отчаянный женский крик: «Не смей! ТЫ отравишь его!» И Нина… или игумения Нонна… узнает голос ненавистной низкорослой старушки, оборачивается…и замирает от ужаса: вдалеке раздаются глухие удары. Или это чьи-то шаги? Они звучат все громче и громче, все ближе и ближе… Еще миг — и Нина воочию увидит страшное лицо надвигающейся беды. Нет. Нет! Не-ет!
Нина проснулась. И обрадовалась, что это был всего лишь сон… Однако в этот миг глухие удары раздались снова. Похоже, кто-то изо всех сил стучался к ней в дверь. Нина Сергеевна вскочила и принялась искать тапки. Но они, как назло, куда-то запропали. Брезгливо ступая по шероховатому, давно не мытому полу, Нина подошла к входной двери и строго спросила:
— Кто там?
В ответ послышался умоляющий женский голос:
— Откройте! Откройте, пожалуйста!
Нина отворила. Перед ней стояла растрепанная молодая женщина, обутая в домашние тапочки на босу носу. На ее плечи был накинут плащ, из-под которого виднелись полы пестрого ситцевого халата. Судя по виду незнакомки, ее привела к Нине некая неотложная нужда. Вот только какая?
Словно в ответ на ее мысли, гостья заговорила:
— Вы ведь доктор, да? Она говорила, что Вы — доктор… Понимаете, ей плохо… Помогите, пожалуйста…
До полусонной Нины доходили лишь отдельные слова. Она понимала одно — кому-то из местных старух, знающих о том, что она — врач, стало плохо. И вместо того, чтобы обратиться в местную поликлинику или амбулаторию, родственница больной ни свет ни заря примчалась за помощью к ней. Почему?
— Понимаете, наш фельдшер вчера уехал в город, — всхлипывая и шмыгая носом, оправдывалась незваная гостья. — Он вернется только через три часа… А я боюсь, что она… — не закончив фразы, женщина разрыдалась.
Нине не оставалось ничего, кроме как пойти с ней. Каково же было ее изумление, когда, подойдя к кровати, на которой лежала больная, она узрела перед собой ту самую маленькую старушку, один вид которой вызывал у нее ярость!
Но сейчас ненависть уступила место врачебному профессионализму. Нина принялась осматривать больную. И сразу же поняла — инсульт.
— Понимаете… — голос молодой женщины дрожал и прерывался. — Я сплю и вдруг слышу, как что-то упало. Смотрю — она на полу лежит… Скажите, доктор, она будет жить? Да?..
Увы, похоже, следовало ожидать совсем иного исхода… Нина уже хотела сказать, что состояние больной тяжелое, как вдруг старушка произнесла какое-то слово. Потом еще одно… Нина Сергеевна склонилась над ней, пытаясь расслышать ее невнятную речь, тихую, как шелест падающих осенних листьев:
— Не слышат… — бормотала умирающая. — Они отравлены… конец… огонь…
Это были ее последние слова. Приехавший из города фельдшер осмотрел больную, к тому времени уже впадавшую в кому. И, прописав витамины и глицин, удалился.
На следующую ночь, под утро, старушка умерла. Теперь Нина знала, что ее зовут…звали Надеждой Ивановной.
* * *
— Если бы Вы знали, какая она была добрая! — сквозь слезы рассказывала молодая женщина, которую Нина Сергеевна поначалу приняла за внучку покойной. — Ведь она же нас с Мишей вырастила. Когда мама с папой утонули, она сказала, что ни за что не позволит сдать нас в детский дом. И взяла нас к себе. Мы ее иначе как мамой не называли… Хотя на самом деле она нам с Мишей — двоюродная бабушка. А еще — крестная. Да, ведь ее же теперь отпеть надо. Она мне много раз говорила: Манюшка, как умру, ты уж меня отпой. И иконку мне в гроб положи. Вот эту самую…
Женщина обернулась к кровати, на которой, теперь уже вечным, непробудным сном почивала Надежда Ивановна. А в головах у нее висел маленький медный образок Илии пророка, возносящегося в небо на огненной колеснице. В этот миг Нина вспомнила, что храм, который когда-то стоял на Лихострове, был освящен в честь именно этого святого.
— Иконка-то эта ей еще от родителей досталась, — пояснила Мария. — Правда, мама осиротела еще совсем маленькой. Может, оттого она всех так жалела, что сама у чужих людей выросла, горя хлебнула… — и она снова заплакала, отчаянно, безутешно, как плачут те, кто утратил самого родного, самого близкого человека.
Не в силах видеть ее горе, Нина встала и вышла на крыльцо. Пожалуй, впервые в жизни она подумала не о себе, а о ком-то другом. Достав из кармана мобильный телефон, Нина набрала номер отца Олега. И долго ждала, пока оттуда не раздался раздраженный голос священника:
— Это Вы, Нина Сергеевна? Что Вам нужно?
— Батюшка, сегодня умерла одна из Ваших прихожанок, — сказала Нина Сергеевна, которую несколько покоробил тон отца Олега. — Она просила свою дочь, чтобы та ее отпела. Вы не могли бы это сделать?
— Простите, но сейчас я очень занят, — сухо произнес священник. — Приеду — отпою. И вообще, с какой стати об этом меня просите Вы? Сами говорите, что у нее есть родственница. Вот пусть эта женщина сама и обратится ко мне. А то они вместо того, чтобы попросить батюшку, бегают к этой своей знахарке… добегаются.
Вслед за тем из телефона послышались гудки. Как видно, отец Олег счел их разговор оконченным…
* * *
В гробу Надежда Ивановна казалась совсем маленькой, еще меньше, чем была при жизни. Поверх рук усопшей, сложенных на груди, поблескивала ее любимая медная иконка Илии-пророка. У гроба рыдала Мария. А рядом стоял похожий на нее мужчина с пробивающейся сединой в волосах. То был ее старший брат Михаил, вчера прилетевший из Москвы.
Проводить Надежду Ивановну «в путь всея земли» явилось человек двадцать: ее родственники, соседи, знакомые. Пока шло прощание, Нина решила пройтись по кладбищу. Она брела между могилами, вглядываясь в лица на фотографиях, вчитываясь в имена и даты на табличках… И чем дольше она шла, тем страшнее ей становилось: слишком молодыми были эти лица и слишком краткими были жизни этих людей… Мало того: судя по тому, что с каждым новым годом пресловутая жатва смерти на Лихострове становилась все более обильной, местное население стремительно вымирало. Но почему?
И вдруг Нину осенила внезапная догадка. Так вот отчего к «Пристани» проторена такая широкая дорога! Петр Козлов не оговорился, назвав свое заведение градообразующим предприятием. За недолгие дни своего житья на Лихострове Нина Сергеевна уже успела узнать, что местный лесозавод давно закрыт, от зданий молочной фермы не осталось и следа, школа сгорела прошлым летом, а клуб, вместе с его пьяным сторожем — этой весной. Так что лихостровцам нечем жить и некуда идти, кроме как в «Пристань». Ведь испокон веков отчаявшийся русский человек топит горе в вине, не догадываясь, что этим убивает не «змею-тоску», а себя самого. И завсегдатаи «Пристани», один за другим, обретали, так сказать, «тихое пристанище» на здешнем кладбище… А ведь, будь на Лихострове храм, все могло бы сложиться иначе… В этот миг Нине пришло на ум, что она так и не удосужилась узнать, где же стояла сгоревшая в двадцатые годы Свято-Ильинская церковь…
Но тут до нее донеслось пение:
«Рано утром, в воскресенье,
Светила ясная заря.
Святый Боже, Святый Крепкий,
Светила ясная заря…»[21]
Голос певицы Нина узнала сразу. И подошла поближе. Так что смогла хорошо разглядеть бабку Лизавету. Старуха, облаченная, ради торжественности события, в свою лучшую одежду: сиреневую юбку, черную шифоновую кофту с пышным бантом на вороте и черный блестящий платок с красными розами, важно расхаживала вокруг гроба с дымящейся медной кадильницей в руке, сопровождая все это заунывным пением:
«Я принесла цветы из розы
Твою могилу украшать.
Святый Боже, Святый Крепкий,
Твою могилу украшать…»
И это — отпев? Нине Сергеевне хотелось вмешаться, остановить происходящее. Неужели никто из стоящих у гроба не понимает, что на их глазах совершается не отпев, а чудовищная пародия на него? Но тут Нине вспомнился ее телефонный разговор с отцом Олегом. Зачем она тогда не удержалась и пересказала его Марии? Ей надо было объяснить, что батюшка просто-напросто очень занят и потому отпоет Надежду Ивановну позже… в конце концов, существует и такое понятие, как заочный отпев. Однако вряд ли Мария согласилась бы ждать. Ведь она слишком любила приемную мать и потому хотела во что бы то ни стало поскорее выполнить ее предсмертное желание… Для нее, далекой от веры, не существовало разницы в том, кто отпоет Надежду Ивановну: священник или знахарка-попиха. И, приглашая на похороны бабку Лизавету, она не догадывалась, что ее приемная мать просила совсем не о таком отпеве. Мало того — теперь Надежда Ивановна так и останется неотпетой. Увы, всем известно, куда могут завести человека благие намерения…
«А пойди ты в церковь Божью,
Всевышнего ты попроси…»
«А ведь если бы на Лихострове была церковь…» — опять подумалось Нине. Но в этот момент гроб опустили в могилу и стали засыпать землей. Потом бабка Лизавета спела над свежим холмиком «Вечную память». Вслед за тем участники похорон потянулись к выходу с кладбища. В этот миг к Нине Сергеевне подошла Мария:
— Вот и отпели маму… Слава Богу. Теперь пойдемте, помянем ее на святом месте. Чтобы ее душеньке ТАМ легче было…
К изумлению Нины, этим «святым местом» оказалась знакомая ей «Пристань»!
* * *
Нина не знала, сколько времени уже продолжались поминки. И в какой момент из-за стола исчезла восседавшая на почетном месте бабка Лизавета. Пожалуй, ей не надо было так много пить! Тем более восемнадцатиградусной рябиновой настойки, от которой прямо-таки разило спиртом. Однако Мария бдительно следила за тем, чтобы ее рюмка была полна доверху, и в очередной раз уговаривала Нину выпить за упокой своей мамы — «чтобы ей ТАМ хорошо было». Что до самой Нины, то после событий последних дней ей хотелось лишь забыться и заснуть. Правда, вместо желанного забвения ее все больше начинала донимать головная боль. И Нина решила выйти на улицу в надежде, что на свежем воздухе ей станет легче. А перед этим пойти в туалет и умыться холодной водой. Иногда одно это помогало ей снять подобную головную боль. Правда, Нина весьма смутно представляла, где она сможет найти уборную. И потому отправилась наугад по коридору, в конце которого, по ее предположениям, должен был находиться искомый объект.
Нина уже почти добралась до цели, когда услышала знакомые голоса. Они доносились из-за полуоткрытой двери и потому были слышны очень хорошо. Так вот где обреталась пропавшая бабка Лизавета! Конечно, Нина Сергеевна всегда осуждала тех, кто подслушивает чужие разговоры… Однако на сей раз любопытство взяло верх. Она подкралась к двери и прислушалась:
— Наконец-то она убралась… — в голосе знахарки звучало нескрываемое торжество. — А то я так боялась, так боялась, что эта дура догадается. Хотя где там! Она дальше своего носа ничего не видит…
— Так то же и хорошо, бабаня, что не видит, — ответствовал Петр Козлов. — А мы тем временем придумаем, как нашему горю помочь. Ведь сколько лет жили-жили, ни о чем не тужили, одно, так сказать, дело делали, а тут накося! Явились не запылились! И ведь пронюхал же этот поп, что моя «Пристань» на месте бывшей церкви построена! Мало того: что это здание и эта земля мне не принадлежат… Эх, не догадался я вовремя документы оформить. Думал, так дешевле обойдется, если на словах с начальником договориться… Вот он ко мне и заявился, и давай пальцы гнуть: мол, убирайся куда хочешь, я на месте твоего кабака буду церковь строить! Уж как я его упрашивал, как упрашивал! Даже дом этот их отремонтировал… Да оставь он меня в покое, я бы ему на месте этого дома такую церковь отгрохал — бабла бы не пожалел! А он уперся и ни в какую: мол, церковь тут стояла, тут она и будет стоять! Потом еще эта дура от него заявилась, видите ли, ремонт я должен закончить… Да кто она такая, чтобы мной помыкать? Слушай, бабаня, это ты к ней, что ли, по ночам на поветь лазила?
— А ты, Петенька, догадлив… — с нескрываемым ехидством произнесла бабка Лизавета. — Думаешь, они тебе одному поперек горла стали? А мне-то каково? Если они свою церковь здесь поставят, то отпевать и крестить сами будут. И денежки за это все им пойдут, не мне. Опять же: снесут твою «Пристань» — мы оба дохода лишимся. Кто к тебе, Петенька, народ-то посылает? «На святом-то месте душеньке покойней бу-удет…» — елейным голоском пропела она. Так что у нас с тобой одно горюшко. Только вот как ему помочь?
— Чтоб им обоим сквозь землю провалиться! — в сердцах воскликнул Петр Козлов. — Да только где там… Хоть бы другого попа сюда прислали, что ли? Может, он посговорчивее бы оказался. А этот… Представляешь, бабаня, что он мне сказал? Ты, говорит, на Лихострове самый вредный человек. Ты здешний народ спаиваешь. Это я-то спаиваю? Да они же сами пьют! Силой я им, что ли, водку-то в горло лью?
— Тише, тише, Петенька, — урезонивала знахарка расходившегося кабатчика. — Сам, поди, понимаешь: правда глаза колет. Нам сейчас другое важней…
Нина насторожилась. Сейчас она узнает тайные замыслы своих врагов. Но в этот миг Петр Козлов произнес:
— Погоди, бабаня, я дверь прикрою. Что-то сквозит.
Нина Сергеевна едва успела шмыгнуть в уборную, как Петр Козлов выглянул в коридор, осмотрелся, прислушался. После чего плотно закрыл дверь своего кабинета. А повторная попытка Нины подслушать его дальнейший разговор с Елизаветой Петровной кончилась ничем: она различала лишь невнятный гул голосов за дверью. Однако и услышанного оказалось достаточно для того, чтобы понять, насколько она ошиблась в бабке Лизавете. Она безгранично доверяла ей. Не догадываясь, что эта ласковая и гостеприимная старушка на самом деле была ее злейшим врагом.
* * *
Нина не стала возвращаться за стол. Ибо после того, что она услышала, ее голова разболелась еще сильней. Оставался лишь один выход: поскорее отыскать местную аптеку и купить там что-нибудь обезболивающее. Правда, Нина Сергеевна была не совсем уверена, существует ли на Лихострове аптека. Однако предполагала, что если на острове есть фельдшер, значит, имеется и медпункт, а при нем наверняка — и аптека.
Она не ошиблась. Аптека и впрямь находилась в покосившемся, обшарпанном здании местного медпункта. Не без труда отыскав нужные таблетки, Нина Сергеевна направилась было к выходу, на ходу раздумывая, принять ли лекарство сразу или повременить до прихода домой. И на крыльце едва не столкнулась с Марфой, которая увлеченно беседовала с какой-то женщиной средних лет:
— И зачем ты туда пойдешь? Нечего там делать! Мы думали, он тут у нас жить и служить будет. А он приедет раз в неделю, молебны отслужит — и назад в город. Зачем нам такой батюшка? Да, слышь, он еще вот что придумал: привез из города какую-то бабенку. Да не матушку свою, а какую-то другую…сама понимаешь… Мол, она у вас тут вместо меня будет… А нам зачем эта баба? Мы у Владыки батюшку просили. Вот мы и надумали: напишем ему, пусть нам другого попа даст. Такого, как на Чухострове. Чтобы он нам тут и школу построил, и богадельню, и всякие подарки нам дарил, какие им там из заграницы посылают. И чтобы относился к нам уважительно, а не так, как этот…
Старуха осеклась, увидев Нину Сергеевну. А та поспешила пройти мимо, сделав вид, что не заметила ее.
* * *
Нина вошла в дом, едва сумев запереть за собой дверь. Потому что ее голова буквально раскалывалась от боли. Она сунула в рот таблетку и оглянулась по сторонам в поисках того, чем ее можно было бы запить. К счастью, прямо перед ней на столе стояла баночка с водой. Нина открыла крышку, жадно отхлебнула раз, другой… Какой же удивительно вкусной была эта вода! Или это ей только показалось… Теперь нужно заснуть. Когда Нина проснется, все снова будет хорошо. По крайней мере, головная боль пройдет. И тогда она решит, что делать дальше.
Нина проснулась, когда в окна уже светило восходящее солнце. Выходит, ее сон длился больше полусуток? Как же долго она спала… Нина побрела на кухню, чтобы поставить чайник. Конечно, сперва ей следовало открыть дверь церковного дома и прочесть утреннее молитвенное правило. Однако после увиденного и услышанного вчера Нине было не до молитв…
Первое, что она заметила, придя на кухню, была стоявшая на столе открытая баночка с недопитой водой. Значит, не случайно вчера Нине показалось, что у нее какой-то необычный вкус! Это же вода из найденного ею Ионина источника, которую она хотела отвезти на исследование в город. И вместо этого ненароком выпила. Но ведь она же отравлена!
Однако, будь эта вода и впрямь ядовита, сейчас Нина Сергеевна спала бы «холодным сном могилы». Значит, с водой все в порядке. Тогда о каком же отравленном источнике говорил покойный отец Матфей?
И тут Нине вспомнился подслушанный разговор Петра Козлова с бабкой Лизаветой. Какая же она была дура! Почему ей ни разу не пришло на ум поинтересоваться, где же стояла сгоревшая Ильинская церковь! Тогда бы она сразу поняла смысл загадочной просьбы убитого священника очистить его источник, который сейчас вместо воды течет ядом. Отец Матфей просил закрыть «Пристань», чей хозяин, по примеру своего дореволюционного предшественника, виноторговца Петра Бакланова, спаивает земляков-лихостровцев. И вновь построить на ее месте «духовную врачебницу» — православный храм. Как же все оказалось просто! А она вместо этого, поверив россказням коварной знахарки, бегала по Лихострову, разыскивая некий чудотворный источник. Пожалуй, бабка Лизавета права — она не видит дальше собственного носа…
Однако теперь Нина узнала правду. И это не случайно. Значит, именно ей доверено выполнить волю отца Матфея и навсегда избавить Лихостров от пресловутого отравленного источника. Этой же ночью Нина подожжет «Пристань». Разумеется, за это ее будут судить. Но непременно оправдают. Ведь это же не преступление, а подвиг — спасти от гибели жителей целого острова! Она прослывет героиней…
Увы, новоявленная «дева Эвменида»[22] забыла, что отец Матфей упоминал не только о своем, но и еще о чьих-то отравленных источниках…
* * *
Нина Сергеевна еще не успела приступить к утреннему чаепитию, как за окном послышались голоса. Она выглянула на улицу и увидела, что возле крыльца стоит приехавший из города отец Олег. А рядом с ним — лихостровские старухи. Среди них была и Марфа, которая с подобострастной улыбкой на лице что-то рассказывала батюшке. И это — после того как она вчера за глаза поливала его грязью! Разумеется, Нина решила немедленно обличить лицемерку. И вышла из дома навстречу отцу Олегу.
К изумлению Нины, священник не удостоил ее своим благословением.
— Ну, Нина Сергеевна? — спросил он тоном, который не сулил ничего хорошего.
— Что случилось, батюшка? — Нина Сергеевна искренне не понимала, что имеет в виду отец Олег.
— Не пытайтесь меня обмануть, — строго произнес священник. — Мне все известно. Что Вы на меня так смотрите? Кто посоветовал дочери той умершей старухи пригласить на похороны знахарку? Разве не Вы? В таком случае, почему Вы не остановили это кощунство? Ведь Вы же присутствовали на похоронах… Мало того: почему церковный дом всю неделю стоял закрытым? В итоге люди, пожелавшие удовлетворить свои духовные нужды, не имели возможности это сделать. Где Вы пропадали все это время?
Нина Сергеевна уже хотела рассказать батюшке о таинственных сновидениях покойной Надежды Ивановны, о просьбах отца Матфея очистить его отравленный источник, о ее поисках оного, зашедших в тупик по проискам втершейся к ней в доверие коварной знахарки… А еще — об услышанном вчера в «Пристани» и в аптеке. Пусть отец Олег убедится — она ни в чем не виновата. Пусть он узнает правду. Ведь кто-то же должен сказать ему правду…
Однако священник оборвал ее на полуслове:
— Что за чушь! И Вы думаете, я поверю в этот бред? Что? Как ты смеешь возражать батюшке? Да ты никто, ничто и звать тебя никак! Поняла? Убирайся отсюда! И чтобы духу твоего здесь больше не было!
Демонстративно отвернувшись от Нины, отец Олег прошествовал в дом. За ним последовали лихостровские старухи. Марфа шла последней. На пороге она обернулась, и с нескрываемым злорадством посмотрела на рыдающую Нину Сергеевну. После чего закрыла за собой дверь, для пущей верности заперев ее изнутри на щеколду.
А из окна стоявшего через дорогу приветливого зеленого домика с видом триумфатора наблюдала за происходящим бабка Лизавета…
С первым же рейсом «Лебедя» Нина Сергеевна уехала в город. Она даже не стала просить, чтобы ей вернули кое-какие вещи и книги, привезенные ею из города. Пропади все пропадом! Она не желает больше видеть ни этого проклятого острова, ни этого дома, ни этих злобных, лживых людей, думающих только о себе. Гори все это ясным пламенем!
Нина не подозревала, насколько пророческими окажутся эти, случайно брошенные ею слова…
* * *
…Уже который день Нина выходила из дома лишь раз в сутки — в магазин. Она не включала радио и телевизор, не отвечала на телефонные звонки. У нее просто не было сил делать это… не было сил жить. Да, прежде ее не раз обижали, и нередко — незаслуженно. Но она не ожидала, чтобы подобное могли сделать ее единоверцы. Тем более — батюшка. Ведь он же сам попросил Нину помочь ему в благом деле духовного просвещения жителей Лихострова! И вот чем все это кончилось… А ведь, как говорится: «конец — делу венец»… Но почему же столь благое дело увенчалось столь плохим концом?
В какой момент ей пришло на ум помолиться? Этого Нина не знала. После возвращения с Лихострова она не молилась ни разу. Ей казалось, что в этом больше нет смысла. Зачем молиться Тому, Кто должен был заступиться за нее? И, тем не менее, не сделал этого. Где же Его благость и справедливость? Почему? За что? Вопросы бессмысленны — Он не ответит ей…
Нина машинально прочла кафизму Псалтири. Потом, встав на колени, открыла Евангелие. Прежде она каждый день вычитывала по главе из Евангелия… На сей раз ей открылась седьмая глава Евангелия от Марка. Нина хорошо помнила ее содержание. Вот книжники и фарисеи спрашивают Спасителя, почему Его ученики нарушают предание старцев, не омывая рук перед едой? И Он отвечает… сперва им, а потом и недоумевающим Апостолам: «Неужели не разумеете, что ничто, извне входящее в человека, не может осквернить его? Потому что не в сердце его входит, а в чрево… Далее сказал: исходящее из человека оскверняет человека. Ибо извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы… злоба, коварство, непотребство, завистливое око, гордость, безумство, — все это зло извнутрь исходит и оскверняет человека»[23].
И тут перед внутренним взором Нины словно разорвалась некая завеса. Она поняла — эти слова являются ответом и на ее «почему?», и на загадочные слова отца Матфея об «отравленных источниках». Ведь разве возможно сотворить Богоугодное дело тому, чье сердце отравлено злобой, гордыней, завистью и коварством? Увы, из отравленного источника может течь только яд…
Но теперь она знает это. Значит, все еще можно исправить. Завтра она позвонит отцу Олегу. И попытается объясниться с ним. Он непременно поймет ее… он должен ее понять. Тогда они вернутся на Лихостров. Но уже иными людьми. Не жестокими самовлюбленными гордецами, «ищущими своего» (1 Кор. 13, 5), а теми, кто во имя Господне пришел послужить несчастным лихостровцам, за годы гонений на веру привыкшим жить по волчьим законам безбожного мира. И не ведающим, что существует иной закон — закон Христовой любви… И, если над Лихостровом и впрямь тяготеет некое проклятие, они непременно снимут его и спасут остров.
Нина выглянула на улицу. Из окон ее дома на Набережной в закатном свете так хорошо был виден Лихостров, утопающий в зелени тополей! А над ним висела зловещая черная туча. Вероятно, к ночи разразится гроза. Зато каким же свежим и солнечным будет утро нового дня! Да! Завтра для всех их: для нее, для отца Олега, для лихостровцев — начнется новый день и новая жизнь. И в ней уже не будет места коварству, злобе, гордыне — только самоотверженная любовь, радость, надежда!
С этой надеждой Нина и заснула.
* * *
…Той ночью, во время грозы, в металлический флюгер «Пристани» ударила молния. И вскоре здание уже полыхало огнем. Вслед за тем пламя перекинулось на соседние дома, стоявшие под холмом.
Когда спустя два часа после начала пожара к Лихострову подошел пожарный катер, остров был объят пламенем…
Праведник или грешник?
Ту славу и силу, какую стяжали мы во время гонений и скорбей, утратили мы во время благоденствия.
Святитель Григорий Богослов [24]
Все началось, как обычно — с телефонного звонка.
— Здравствуйте, Нина Сергеевна! — послышался в трубке знакомый голос отца Александра. — А у меня к Вам дело…
По правде сказать, Нине Сергеевне совершенно не хотелось разговаривать с отцом Александром. В самом деле, что за бестактность — вспоминать о человеке лишь тогда, когда в нем возникла надобность? Ведь пошел уже третий месяц с тех пор, как новый Владыка Михайловский и Наволоцкий, епископ Михаил перевел отца Александра с его отдаленного прихода в Н-ском лесопункте в Успенскую церковь, стоявшую на окраине города Михайловска, посреди старого кладбища. Причем не просто перевел, а назначил тамошним настоятелем, вместо отца Богдана Л-цкого, подавшегося в одну из южных епархий к своему земляку, тамошнему Владыке Игнатию. Да, с тех пор пошел уже третий месяц. И тем не менее, за все это время новоиспеченный настоятель Успенского храма ни разу не удосужился пригласить бывшую коллегу к себе… или заглянуть к ней в гости… или просто позвонить ей. А ведь прежде, когда отец Александр служил в своей тьмутаракани, он звонил Нине Сергеевне всякий раз, когда приезжал в Михайловск, а нередко и наведывался к ней в гости. Что ж, не зря говорится: хочешь испытать человека — надели его властью. Как видно, и отец Александр не устоял перед этим искушением… Но с какой стати он вздумал звонить ей сейчас? Причем не только не ко времени, но еще и некстати: ведь она так устала после очередного рабочего дня, устала зверски, устала как собака… вдобавок, еще и злится на бывшего коллегу, как собака, так что, того и гляди, и вовсе рассобачится с ним. Невесело усмехнувшись собственному каламбуру, Нина Сергеевна подчеркнуто вежливо ответила в трубку:
— Да, я Вас слушаю, батюшка. Что Вам нужно?
— Нина Сергеевна, а можно, я к Вам сейчас приеду? — раздалось в ответ. Именно так, робко и жалобно, просил когда-то Нину Сергеевну в очередной раз подменить его на ночном дежурстве молодой врач Александр Н., будущий отец Александр. А Нина Сергеевна, подобно многим женщинам, была особой жалостливой. Вот и сейчас в ней вдруг проснулась жалость к бывшему коллеге…
— Хорошо, батюшка. Приезжайте. Я Вас жду, — ответила Нина Сергеевна. Тем более что ее потихоньку начинало разбирать любопытство: с чего бы вдруг настоятелю Успенской церкви срочно захотелось увидеть ее? Что случилось? Наверняка нечто важное. Но что именно?
* * *
Отец Александр был явно взволнован. Настолько, что, едва пригубив чаю и даже не соблазнившись своими любимыми сушеными финиками, сразу же приступил к рассказу:
— Прежде всего, Нина Сергеевна, простите, что я так долго не объявлялся. Но у меня было столько дел, столько дел! Этот храм… похоже, его лет десять не то что не ремонтировали, но просто-напросто не убирали! Иконостас покосился, иконы короедами источены, книги такие ветхие, что просто в руках рассыпаются! Пока ремонт делали, пока новые книги и утварь покупали… так незаметно два месяца и пролетело. Сейчас вот колокольню ремонтировать собираемся — на ней все балки прогнили, она только чудом до сих пор не рухнула. Дел невпроворот…
Нина Сергеевна раздраженно слушала сбивчивую речь священника. И за этим он к ней приехал? Но какое отношение она имеет к прогнившим балкам на колокольне? Здесь нужны совсем другие специалисты, но уж никак не врач-невролог, каковым является Нина Сергеевна. Чем она здесь поможет отцу Александру?
Словно отвечая ей, священник произнес:
— Но и это еще не все, Нина Сергеевна. Оказывается, в Успенском храме есть свой… святой!
— Как так: свой святой? — встрепенулась Нина Сергеевна.
— Ну, не совсем святой, — уточнил отец Александр. — Но там, справа от входа на кладбище, в дальнем углу, есть одна могила. В ней похоронен священник, который, как рассказывают, когда-то был настоятелем этого храма. Некий протоиерей Николай Попов[25]. Очень странная могила.
— Чем же она странная? — полюбопытствовала Нина Сергеевна.
— Ну, хотя бы тем, что кое-кто из тамошних старых прихожанок регулярно ходит на эту могилу. И других туда водят. С чего бы это вдруг? Согласитесь, все это очень странно.
— Да что ж в этом такого? — усомнилась Нина. — Возможно, эти женщины были духовными дочерьми отца Николая. А теперь ходят на его могилу и молятся о нем. Ну, и другим о нем рассказывают, чтобы знали и помнили. Как говорится, «в память вечную будет праведник». Что ж в этом странного?
— Не скажите, Нина Сергеевна, — покачал головой священник, — странного там очень много. Сами поймете, когда увидите эту могилу и побеседуете с кем-нибудь из почитательниц отца Николая… Конечно, я бы и сам разобрался во всем этом, будь у меня время. Но его-то как раз и нет. А вокруг этой могилы творится что-то весьма загадочное. Вот я и хотел попросить Вас помочь мне разобраться со всеми этими местными тайнами. Лучше Вас с этим никто не справится. Ну как, Вы согласны?
— Хорошо, батюшка, — ответила Нина Сергеевна, — благословите.
Разумеется, она сказала так лишь потому, что ей не хотелось разочаровывать отца Александра. Ведь он так надеется на ее помощь! Хотя зря он так обеспокоен тем, что некие старые прихожанки молятся на могиле некоего давно почившего батюшки. Может быть, отец Александр просто ревнует их к отцу Николаю. Ведь не секрет: иные священники бывают весьма недовольны, когда прихожане предпочитают им другого батюшку. Однако чтобы живой настоятель ревновал к давно умершему настоятелю…
И тут Нине Сергеевне вспомнилась фраза, которую ненароком обронил отец Александр. После чего и ей стало казаться: в этой истории с могилой и впрямь что-то неладно.
Отец Николай был настоятелем Успенской церкви. Значит, его должны были похоронить поблизости от храма. Однако почему-то его могила находится в дальнем углу кладбища.
Пожалуй, за этим и впрямь скрывалась какая-то тайна…
* * *
Проведя около часа в раздумьях и предположениях на сей счет, но так и не придумав ничего мало-мальски разумного, Нина решила последовать совету отца Александра. А именно: в ближайший выходной съездить к Успенскому храму и своими глазами увидеть загадочную могилу протоиерея Николая. Как говорится: куй железо, пока горячо, и лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать…
Однако в ближайший выходной планы Нины Сергеевны едва не пошли прахом: она проспала. И потому едва не отказалась от своей поездки. В самом деле, стоит ли пускаться в дальний путь на другой конец города, если к тому времени, когда она доберется до Успенской церкви, Литургия давно уже кончится и прихожане разбредутся по домам? Что ей тогда останется? В одиночестве созерцать могилу отца Николая? Может, отложить поездку на следующее воскресенье?
Тем не менее, поразмыслив, Нина все-таки решила съездить к Успенскому храму. Конечно, жаль, что ей не доведется встретиться и поговорить с почитательницами покойного протоиерея. И все-таки нет худа без добра. По крайней мере, тогда никто не помешает ей внимательно рассмотреть загадочное захоронение. Впрочем, в нем наверняка нет ничего загадочного. А пресловутые «тайны», связанные с этой могилой, существуют всего лишь в воображении отца Александра, который ревнует прихожанок Успенского храма к их покойному настоятелю. Удивительно, насколько же зависть и ревность омрачают ум человека!
Однако едва Нина Сергеевна вошла в распахнутые настежь кладбищенские ворота, как сразу же столкнулась с загадкой. Точнее, с худощавой старухой в темной одежде, которая выходила с кладбища. Старуха смерила Нину взглядом, в котором скрытое любопытство мешалось с нескрываемой неприязнью, и прошествовала мимо нее прямиком к калитке, находившейся слева от ворот. Еще немного, и они бы разминулись…
Но тут врачебное чутье подсказало Нине Сергеевне, что старуха явно идет с могилы отца Николая. Наверняка это одна из его почитательниц. Значит, надо попытаться побеседовать с ней: иногда одно слово, невзначай брошенное человеком, может неожиданно пролить свет на самую темную и запутанную историю. Вот только сумеет ли она разговорить эту старуху?
— Простите, а Вы не знаете, где тут могила отца Николая? — спросила Нина.
— Не отца Николая, а старца Николая, — наставительно произнесла старуха, — отцов-то сейчас много развелось… а он был не просто отец, а старец, да еще и гонимый. Не то что нынешние, которые широкими вратами в ад идут… Этих сразу видно. Ты вот сама какими вратами вошла?
Сбитая с толку Нина растерянно смотрела на нее. В самом деле, что городит эта старуха? О каких вратах говорит? В уме ли она?
— Э-э, видно тебе об этом никто не рассказывал, — смягчилась старуха. — Тогда слушай. Господь нам каким путем велел идти? Узким[26]. Поэтому, когда в храм идешь, воротами не входи, а иди через калиточку. Пойдешь воротами — грех на себя возьмешь! Открытые ворота прямиком в ад вводят! Зато калиточка — в рай!
Нине Сергеевне вспомнилось, что она уже где-то слышала подобное. Точно! В первый год своего прихода в церковь, еще в 1985 году, она посещала Спасо-Преображенский храм. И тамошний настоятель, покойный отец Евстафий Молнар, любил упоминать в своих проповедях некую калиточку в райской ограде, через которую Божия Матерь вводит во обители блаженных тех грешников, что Ее почитают. Разумеется, Нина понимала: это всего лишь благочестивое предание, но престарелый отец Евстафий так трогательно рассказывал о пресловутой калиточке, ключик от которой находится у Царицы Небесной, что не одна прихожанка (включая саму Нину), слушая его с сердечным трепетом, украдкой утирала набежавшую слезу… Но что за бред: верить, будто калитка в церковной ограде является узким путем в Царство Небесное? Да еще и учить этому других… Неудивительно, что Нина решила сменить тему разговора:
— А правду говорят, будто старец Николай — святой? — с притворной наивностью поинтересовалась она.
— Еще какой святой! — подтвердила старуха. — Да такого святого поискать! Мы вот все хотим новому Владыке письмо написать, чтобы его прославили. Прежнему Владыке тоже писали, да он нас не послушал. Вот оттого-то и умер рано: наказал его Господь за непочтение к старцу. Ну, да авось нынешний Владыка поумнее окажется — сделает так, чтобы старца Николая прославили. Грех такой светильник под спудом держать. Ведь сколько его гнали! Одно слово — гонимый…
— А кто его гнал? — спросила Нина, старательно изображая из себя ничего не понимающую простушку.
— Как кто? Все, — резюмировала ее собеседница. — Когда он еще маленький был, уже тогда его гнали. Отец-то у него купцом был, вот и сынка сызмальства к торговле приучал. А там ведь как: не обманешь — не продашь. Вот батюшка-то Николай своего отца и обличал, мол, грех это, батя, людей обманывать да обсчитывать, за то придется тебе ответ перед Богом держать, а потом в аду вечно мучиться. За такие речи отец его бил смертным боем, а старец терпел да молился, чтобы Господь ему это в грех не вменил. Пока однажды ему… то есть отцу старца Николая, один непростой человек не сказал: не чини своему сыну никакого зла, он сосуд избранный, он за весь ваш род до седьмого колена Бога умолит. А будешь его гнать: смотри, двойной грех на себя возьмешь! Поначалу отец старца Николая этому не поверил. Да как-то раз хотел он сына ударить — глядь, а рука у него и повисла плетью. Испугался он, давай у батюшки прощения просить. И после того рука у него снова ожила. Тогда взял он старца Николая и отвез его в Михайловск, в семинарию, на священника учиться…
Нина слушала рассказ старухи с нескрываемым изумлением. Еще бы! Ведь подобное ей доводилось только читать в житиях святых и в книгах «Старец Н.», «Светлый батюшка», «Добрый батюшка», «Пламенный батюшка», «Старец последних времен»… Названия припоминались смутно, поскольку она прочла не один десяток таких книг. Там тоже фигурировали «непростые люди», избранничество едва ли не от младенческих пелен, гонения, чудеса… Но одно дело читать обо всем этом в книгах. И совсем другое — слышать подобные рассказы от человека, который, судя по всему, хорошо знал старца Николая, был его духовным чадом. А она-то, маловерная, иной раз сомневалась в правдивости подобных рассказов… Прости, Господи!
… — И, как пришла новая власть, и стала храмы рушить да православных убивать, — донесся до Нины голос старухи, — старец ее обличал и говорил, что Господь их всех накажет за то, что против Бога восстали. Арестовали его за это и отправили в Караганду, в лагерь. Надзиратель там один был, злющий-презлющий, и уж так его гнал и мучил, что просто страсть!
— Я, — говорил, — тебя заставлю крест снять! А не снимешь — так убью!
Раз зимой запер он батюшку в карцер, насквозь ледяной, там человек за несколько часов замерзал насмерть. А сам над ним глумился:
— Вот я посмотрю, как твой Бог тебя спасет! Одумайся, поп! Не то не бывать тебе живым!
Через два дня открывает надзиратель карцер, а батюшка живехонек! Стоит на коленях и молитву творит, а лед вокруг него весь растаял! Испугался надзиратель, и в ноги ему — бух!
— Прости меня, что я тебя гнал по недомыслию! Говорили мне, что Бога нет, а я, дурак, тому верил! Зато теперь я вижу, что Бог есть! Прости меня, Бога ради!
Вот отсидел старец Николай срок, вернулся в свое село, а церковь-то, где он служил, уже закрыли и сделали в ней клуб. Пошел было он к председателю колхоза, просить, чтобы храм открыли, да прогнали его оттуда взашей. Тогда батюшка им говорит:
— За то, что вы храм Божий осквернили, не будет у вас больше храма!
И в ту же самую ночь разразилась гроза, да такая сильная, с громом и молнией. Одна молния возьми да и ударь в крышу клуба, аккурат в то место, где купол был! А потом пламя на колхозное правление перекинулось, и сгорело оно дотла. Вот так наказал Господь безбожников по молитвам батюшки!
Хотел председатель арестовать отца Николая, да только тот накануне вечером забрал матушку и сына и уехал в Михайловск. И там устроился работать дворником. Предлагали ему хорошее место, если от Бога отречется. Да только он отказался, так и терпел ради Христа, пока покойный Владыка Леонид его сюда настоятелем не назначил…
А здесь его сколько гнали! Когда он стиральную машину себе купил, на него за это карикатуру нарисовали и на площади у универмага вывесили. Мол, куплена эта машина на церковные деньги… Вот как безбожники его за веру гнали! Да кто его только не гнал! А сколько на него клеветали — сказать страшно! Только он все терпел да за гонителей молился. Одно слово — гонимый старец! Зато благодатный. Ему Сама Божия Матерь являлась! Явилась и велела сделать киот на Свою икону, что в нашем храме у левого клироса висит. Отец Николай все это выполнил: почтил Царицу Небесную… А еще, слышь, после смерти своей он одной рабе Божией явился и сказал: «кто будет ко мне на могилочку ходить, за того я Бога умолю, чтобы Он тому человеку все его грехи простил». Вот мы к нему и ходим, и молимся, и молитву поем… одна раба Божия сочинила: «старче Божий Николай, от грехов ты нас спасай». И такая благодать от его могилки, такая благодать! Не то что у нынешних… куда им до старца Николая! Узким путем шел, не вратами отверстыми! Вот и ты ходи на его могилку, и спасешься…
У Нины кружилась голова. Так вот кем был покойный отец Николай! Исповедником, сызмальства терпевшим гонения за Христа! Человеком, сподобившимся явления Богоматери! Праведником, стяжавшим дерзновение пред Богом! Эта женщина права: такой светильник не должно держать под спудом. Об исповедническом подвиге и праведном житии отца Николая должен узнать весь город, вся Михайловская епархия! И Нина Сергеевна позаботится об этом. Она напишет о старце Николае статью для «Епархиального Вестника». Может, тогда он походатайствует перед Богом и за нее…
* * *
…Могилу отца Николая Нина нашла без труда. Она и впрямь находилась в самом дальнем углу кладбища, среди заброшенных и полузаброшенных захоронений с покосившимися крестами и металлическими памятниками-пирамидками, на которых сквозь облезшую краску проглядывала бурая ржавчина. Однако могила отца Николая имела совсем другой вид.
Высокая металлическая оградка, выкрашенная в черный цвет. Черное гранитное надгробие с металлическим крестиком наверху и черно-белой фотографией на металлическом овале. С фотографии на Нину Сергеевну смотрел благообразный седовласый священник с высоким лбом и ясным, проницательным взором. Под фотографией была надпись: «Протоиерей Николай Иоаннович Попов. 1883–1963 гг. Господи, у Тебя суд и милость. Суди меня не по грехам моим, а по милосердию Твоему».
Нина несколько раз перечитала эту надпись. Почему-то ей показалось, что эту надпись составил сам покойный отец Николай. И она скрывает некую тайну, известную лишь ему одному. Тайну, которая не давала ему покоя даже на пороге смерти.
Впрочем, так ли это на самом деле? А может, все гораздо проще? Ведь сколько великих святых давнего и недавнего прошлого искренне считали себя грешниками, смеющими надеяться только на Божие милосердие. Как видно, так думал о себе и старец Николай. Отсюда и соответствующая надпись на его надгробии. А она-то привыкла во всем искать тайны… вот уж и впрямь — кто о чем, а грязный — о бане!
Пристыженная Нина уже хотела идти обратно. Однако в это самое время ее внимание привлек побуревший от ржавчины памятник весьма любопытного вида. Он представлял собой подобие пятиконечной звезды, сверху украшенной вырезанным из жести изображением пионерского галстука. Чтобы добраться до него, нужно было обогнуть могилу отца Николая. Протискиваясь между ветхими оградками и ежеминутно рискуя зацепиться за них и порвать платье, Нина добралась до «красногалстучной» могилы, прочла надпись: «Лохов Сеня. 14 января 1952 г. — 20 сентября 1964 г. Спи, наш юный орленок», и повернула было назад… как вдруг увидела надпись на обратной стороне памятника о. Николаю: «От детей».
Выходит, у старца Николая есть дети! Наверняка они могли бы многое рассказать о своем отце-подвижнике. Безусловно, у них сохранились его фотографии, вещи, иконы… Этих людей непременно нужно отыскать! Ведь на основании их рассказов Нина сможет написать о старце Николае даже не статью, а целую книгу. И станет знаменитой церковной писательницей… как Олеся Николаева, Юлия Вознесенская или Надежда Смирнова. А это куда оригинальнее и почетнее, чем быть просто врачом-неврологом. Писательница Нина Н… — как говорится, звучит гордо.
Вернувшись домой, Нина Сергеевна позвонила отцу Александру:
— Батюшка, я сегодня была на могиле отца Николая. Даже поговорила с одной из его духовных дочерей. И она мне многое про него рассказала: и как он за веру в лагере сидел, и как его потом преследовали. Оказывается, его почитают как старца…
— Вот оно что… — задумчиво произнес священник, — а я-то было думал… Господи, прости мое маловерие! Выходит, он был подвижник… Видите, сколько Вы за один день успели выяснить, уважаемая Нина Сергеевна! Кстати, не могли бы Вы написать об этом отце Николае статью для «Епархиального Вестника»? Сами посудите, разве можно такой светильник веры под спудом держать? Опять же, сейчас по всей России собирают сведения о новомучениках и исповедниках. Книги о них пишут. Со временем можно будет и про нашего отца Николая книгу издать. Ведь не каждый храм может похвалиться тем, что рядом с ним старец похоронен. Как бы получше назвать эту книгу? Ну, например, «Северный старец». Вот видите, полдела уже сделано: название для книги есть… Возьмете меня в соавторы?
— Батюшка, а Вы знаете, что у отца Николая есть дети? — перебила Нина явно размечтавшегося о писательских лаврах отца Александра.
— Что? — похоже, священник был удивлен услышанным. — У него есть дети?
— Да-да, у него есть дети, — подтвердила Нина. — Они и поставили ему памятник. Там сзади есть надпись: «От детей».
— Вот как! Значит, у него есть дети… — эхом откликнулся священник. — Странно. Почему же тогда они…
— Что, батюшка? — полюбопытствовала Нина.
— Странно, что я никогда не видел их в Успенском храме. А ведь Вы говорите, будто могила отца Николая содержится в порядке. Значит, его дети регулярно ее посещают. Почему же тогда они не заходят в храм? Вот ведь загадка…
— Возможно, они просто живут на другом конце города и не успевают приехать на службу, — предположила Нина. Хотя гораздо более вероятной ей казалась другая версия: детей отца Николая уже нет в живых, а его внуки, подобно многим современным людям, далеки от веры. За дедовой могилой следят, но в храм не ходят. Просто и понятно. Это отцу Александру везде мерещатся тайны и загадки. А на самом деле все вполне объяснимо. Как говорится, «элементарно, Ватсон!».
— Батюшка, а Вы не могли бы разыскать родственников отца Николая? — попросила она. — У Вас же везде столько знакомых!
— Постараюсь, — ответил отец Александр, — И, как найду, сразу позвоню Вам. Но все-таки это очень странно…
* * *
Сразу после этого разговора Нина Сергеевна села писать статью об отце Николае. Название она придумала сразу: «Несгибаемый исповедник». Первые два абзаца тоже дались ей без труда:
«На старом городском кладбище, в дальнем его углу, среди заброшенных могил похоронен бывший настоятель здешнего Успенского храма, протоиерей Николай Попов. Судьба этого человека — яркое свидетельство непоколебимого стояния за Православную веру.
Я стою перед его могилой. Читаю надпись на надгробии: «… Суди меня не по грехам моим, а по милосердию Твоему». И беседую со старой прихожанкой Успенского храма, которая рассказывает мне о старце Николае…»
Нина перечитала написанное. Казалось бы, все вполне красиво и благочестиво. Но все-таки — почему отец Николай похоронен не возле одной из церковных стен, а где-то на краю кладбища? А ведь перед тем, как отправиться домой, Нина обошла вокруг Успенского храма и за его алтарем увидела несколько священнических надгробий. В том числе — могилу некоего диакона Исидора Марецкого, умершего в том же самом году, что и отец Николай. Почему дьякону нашлось место возле Успенского храма, а вот его настоятелю — нет? Почему?
Похоже, единственными, кто мог бы пролить свет на эту тайну, были лишь родственники покойного протоиерея. Дай Бог, чтобы отец Александр поскорее разыскал их!
* * *
Однако время шло, а отец Александр словно в воду канул. Прождав без толку две недели, Нина сама позвонила ему:
— Здравствуйте, отец Александр! Это я, Нина Сергеевна. Благословите!
— Бог благословит! — послышалось из телефонной трубки. — Ну, что у Вас нового? Написали статью?
Нина опешила. Он что, шутит? Это он должен рассказать ей, что у него нового! Точнее, чем кончились его поиски родственников отца Николая Попова? Хотя, возможно, отец Александр за делами просто-напросто забыл о своем обещании. Что ж, в таком случае стоит напомнить ему об этом. Ведь ей вряд ли удастся написать хорошую статью о старце Николае без воспоминаний его родных.
— Батюшка, а Вам удалось что-нибудь выяснить насчет родственников отца Николая? — вопросом на вопрос ответила Нина Сергеевна.
— А-а, вот Вы о чем… — эхом откликнулся священник. — Да, я их нашел. Только, боюсь, от этого не выйдет толку…
— Почему?
— Видите ли, Нина Сергеевна, из детей отца Николая в живых остались двое: сын Владимир и дочь Анна. Мне нашли их адреса и телефоны. Между прочим, Владимир Николаевич — врач, бывший военный. Он заведовал неврологическим отделением в здешней поликлинике, но лет пять тому назад вышел на пенсию. Анна, старшая дочь отца Николая, по мужу Чупрова, была портнихой в одном из городских ателье. Вроде бы ее покойный муж даже работал когда-то в Успенской церкви. И вот надумал я с ними сам побеседовать. Думал: не все же Вам поручать, надо и самому что-то сделать. Хотел как лучше, а вышло хуже некуда. Сначала я позвонил Владимиру Николаевичу. Но оказалось, что он уехал куда-то в область и вернется только через пару недель. Тогда я позвонил дочери отца Николая. Только разговор наш получился очень странным. Разумеется, я ей представился. Вот, мол, я — настоятель храма, возле которого Ваш отец похоронен. Сейчас мы собираем о нем сведения. И потому не могли бы Вы, уважаемая Анна Николаевна… А она мне в ответ с такой, знаете ли, ледяной вежливостью, под которой лавой ярость клокочет: «Вот, значит, как! Докапываетесь… Только ничего я вам не расскажу. Оставьте хоть мертвых в покое». И бросила трубку. Ну и как Вам это, Нина Сергеевна? После столь суровой отповеди я просто не решился снова позвонить сыну отца Николая. Может, лучше Вы это сделаете? Вы ведь так хорошо умеете находить общий язык с людьми… Вот, запишите-ка его телефон. Записали? Да-да, все правильно. А после того, как поговорите с ним, позвоните мне. Ну, Бог в помощь!
Поистине, вся эта история со старцем Николаем прямо-таки на глазах обрастала тайнами и загадками. И вот теперь прибавилась еще одна: почему дочь покойного протоиерея наотрез отказалась рассказать о нем? И что скрывается за ее словами «докапываетесь»? Некое внутреннее чутье подсказывало Нине: именно в этой, сгоряча брошенной фразе скрыт ключ от всех загадок, связанных с личностью старца Николая.
И все-таки Нине не под силу воспользоваться этим ключом… если только ей не поможет сын отца Николая. Но согласится ли он это сделать?
* * *
Не сразу Нина решилась позвонить Владимиру Попову. Однако присущее ей любопытство все-таки взяло верх. Вдобавок, ожидание «у моря погоды» было совершенно бессмысленным: все зависит не от того, когда она позвонит сыну отца Николая, а от того, согласится ли он говорить с ней. Придя к такому выводу, Нина уселась у телефона, набрала номер и стала с волнением вслушиваться в доносившиеся из трубки длинные гудки.
— Здравствуйте, — сказала она, когда на противоположном конце провода кто-по поднял трубку, — Меня зовут Нина Сергеевна. Я хотела бы поговорить с Владимиром Николаевичем Поповым.
— Здравствуйте, — послышался в ответ мягкий голос пожилого мужчины. И Нина поняла — сейчас с ней говорит как раз тот человек, который ей нужен. — А по какому поводу Вы мне звоните?
Что же ему ответить? Сказать, что она звонит по поручению настоятеля Успенского храма? И, возможно, получить от него в ответ столь же резкую отповедь, как та, которую получил от его старшей сестры отец Александр? Нет, надо попробовать другой подход. А что, если обратиться к нему как к коллеге? Иначе говоря, как врач к врачу. Может, тогда он согласится поговорить с ней?
— Видите ли, уважаемый Владимир Николаевич, я — врач-невролог… — Нина старалась унять предательскую дрожь в голосе. — Не могли бы Вы помочь мне в одном деле?
— Но чем я могу Вам помочь, коллега? — удивленно спросил старый врач. — Ведь я уже шестой год не работаю. Впрочем, скажите, что Вам нужно? Чем смогу, помогу.
— Вы… не могли бы рассказать мне о Вашем отце, старце Николае Попове! — со смелостью отчаяния выпалила Нина Сергеевна.
Ответом ей было молчание. Нина в растерянности вертела в руках телефонную трубку, из которой не доносилось ни звука. Что случилось? Оборвалась связь? Нет. Тогда почему же этот человек молчит? Что за загадки скрыты в прошлом старца Николая, если его дети упорно отказываются рассказать о нем? Может, они чего-то боятся? Но ведь гонения на веру давным-давно миновали… И сейчас уже незачем опасаться или стыдиться родства со священником. Скорее, им стоило бы гордиться, что их отец был старцем, пострадавшим за Христа. Почему же они молчат?
В этот миг из телефонной трубки раздался спокойный голос Владимира Николаевича:
— Хорошо. Я расскажу Вам о своем отце. Когда Вы сможете ко мне приехать? Чем раньше, тем лучше? А если завтра вечером, в пять часов? Что ж, тогда записывайте адрес: улица Логинова, 74, восьмая квартира. Я жду Вас. До свидания, коллега.
* * *
Владимир Николаевич Попов жил в самом центре Михайловска, в том районе, который во оны времена назывался «военным городком» или просто «городком». Сейчас это название как нельзя лучше подходило к кучке покосившихся деревянных «двухэтажек», со всех сторон окруженных высотными домами, словно людской городок, осажденный могучими великанами, готовыми вот-вот стереть его с лица земли. Впрочем, в квартире Михаила Попова было настолько спокойно и мирно, словно старый деревянный дом, где он жил, был незыблемой твердыней. Шкаф, битком набитый книгами, в углу — образ Божией Матери Казанской, на стенах — несколько писанных маслом картин с сельскими пейзажами, а также — часы в резном деревянном футляре, показывавшие не только время, но в придачу день, месяц и год. Никогда прежде Нине не доводилось видеть подобных, явно очень старых, часов. Еще был сервант с фарфором, среди которого Нине бросилась в глаза статуэтка крестьянского мальчика в тулупе и валенках, с книгами под мышкой. На подоконнике — горшки с цветами, один из которых поднимался вверх по самодельной деревянной лесенке. Нина припомнила его название: «дружная семейка» и улыбнулась: точно такой же цветок когда-то был у ее бабушки…
— Вот так и живем, уважаемая коллега, — промолвил хозяин, высокий старик с военной выправкой и интеллигентным лицом, усаживая Нину за обеденный стол в большой комнате и наливая ей чаю в чашку из тонкого до полупрозрачности фарфора с нарисованными внутри гроздьями сирени. — Значит, Вы интересуетесь моим отцом? Что ж, я Вам о нем расскажу. Только прежде позвольте полюбопытствовать: зачем Вы хотите о нем узнать?
Нина растерялась. Что же ему сказать? Признаться в том, что она намерена написать о старце Николае статью или даже целую книгу? Но еще вопрос, как отнесется к этому его сын. Может, он воспротивится этому и не расскажет Нине о своем отце? Тогда с мечтами о писательской славе придется расстаться… А что, если сказать Владимиру Николаевичу только часть правды? В конце концов, подобное объяснение вряд ли окажется ложью — ведь отец Александр и впрямь интересуется судьбой старца Николая…
— Видите ли, — сказала Нина Сергеевна, — у меня есть знакомый священник. Между прочим, бывший врач. Недавно его назначили настоятелем Успенской церкви. Вот он и интересуется ее историей, судьбами тех, кто в ней служил. А так как сейчас он занят ремонтом церкви, то поручил мне собрать сведения о Вашем отце, старце Николае Попове.
— И что Вы уже успели о нем узнать? — поинтересовался Владимир Николаевич.
— Немного, — честно призналась Нина. — Мне о нем одна старая прихожанка рассказала: как он в лагере сидел, как его за правду гнали, каким он был подвижником…
И Нина Сергеевна с увлечением принялась пересказывать Владимиру Николаевичу все, что услышала от встреченной на кладбище старухи. Увы, увлеченная рассказом, она не замечала, как на лице старого врача приветливая улыбка сменялась настороженным выражением. И как он помрачнел, услышав историю о покупке отцом Николаем стиральной машины и ее последствиях. Увы, слишком часто люди, слушая самих себя, не замечают того, что творится вокруг. А окажись они немного наблюдательнее… Впрочем, кто из нас может похвалиться этим?
— Это все, что Вам известно о моем отце? — спросил Владимир Николаевич, когда Нина смолкла.
— Да.
— Что ж, теперь я Вам о нем расскажу, — сказал старый врач. — Потому что я хочу, чтобы Вы знали о нем правду.
* * *
— С чего бы начать? — с этими словами Владимир Николаевич огляделся по сторонам. — А вот — видите эту картину? Да-да, где зимняя деревня нарисована. Это у нас, в Л-ском районе, деревня Суземье. Вот там и родился мой отец. Отец его, Иван Попов, мой дед, был крестьянин, скажем так, зажиточный: имел в селе лавочку, сам в нее товар из города привозил, сам им и торговал, причем, по воспоминаниям старожилов, торговал честно. А сыновей своих: старшего — Алексея и младшего, Николая, себе в помощники готовил. Поэтому отдал их учиться в местную церковную школу: ведь неграмотный торговец — никудышный торговец. В той школе Закон Божий преподавал местный священник. Приметил он, что Коля, младший сынишка лавочника, паренек смышленый, знания на лету схватывает, и посоветовал его отцу:
— А что б Вам, Иван Демьянович, своего Колю в гимназию не определить? С такими способностями он далеко пойти может. Учителем станет или врачом. А, сам знаешь, что учитель или врач на селе — первые люди. Опять же, и тебе почет будет, что такого сына воспитал!
Подумал-подумал Иван Попов, прикинул выгоду — и отвез младшего сына в Михайловск, в гимназию. А закончив ее, поступил Николай в учительскую семинарию и был там одним из первых учеников. Советовали ему дальше учиться, да он отказался: мол, хочу ближним послужить, нести им, так сказать, свет знаний. Тогда послали его учителем в деревню Щелье (это там же, в Л-ском районе). А в тамошней школе была молодая учительница рукоделия, из бывших епархиалок[27], дочь местного священника. Звали ее Анной. Это была моя мама.
Владимир Николаевич поднялся и ушел в соседнюю комнату. Он вернулся оттуда, держа в руках альбом в темно-зеленом коленкоровом переплете. Перевернув несколько страниц, положил альбом перед Ниной:
— Вот мои родители вскоре после свадьбы. Взгляните.
Со старинной фотографии на Нину смотрели молодой светловолосый мужчина в костюме и юная девушка в светлой кофте с пышными рукавами и небольшой брошью на вороте. Казалось, они с радостью и надеждой вглядывались в расстилавшийся перед ними жизненный путь, еще не ведая, сколько горя он им сулит…
— Вот так мои родители и встретились, и полюбили друг друга, и поженились, — продолжал старый врач. А в 1915 году в Троицком соборе города Михайловска моего отца рукоположили в священный сан и направили служить в село Щелье, где он раньше учителем работал. Церковь там была в честь Преображения Господня, старинная, деревянная, конца XVIII века, с пятью куполами и колокольней. Там он и прослужил до 1934 года. Правда, советская власть несколько раз пыталась закрыть церковь. Но отец всякий раз ее спасал: надо на голодающих Поволжья пожертвовать — все серебро, что в доме водилось, отдал, даже серебряные часы, отцовский подарок. Дом свой отдал под сельсовет, да сельчане ему вскоре новый купили. Любили они его. Я тогда совсем маленький был, а все равно помню: идет отец по улице, а, кто встретится, приветствует его и кланяется. И с председателем сельсовета, и с колхозным начальством у него были хорошие отношения. Да и как иначе? Ведь почти все они мальчишками у него грамоте учились… Но в 1934 году, по осени, ночью приехали из губернского города энкавэдэшники и арестовали отца, якобы за контрреволюционную агитацию. Хотя он никогда никого против власти не агитировал, только учил народ, чтобы Бога не забывали и жили по Его заповедям. Вот это ему в вину и вменили…
Мы в ту ночь до утра проплакали. А поутру приходит к нам Марфа… была в селе такая старуха: сына у нее в Гражданскую войну убили, муж в море утонул, а больше у нее никого не было. Приходит и говорит маме: «Ты, матушка, не плачь. Бог милостив, не оставит. Он видит, кого зазря обидят. А пока на-ка, поешь, маленько легче будет». И дает ей полкаравая хлеба… пока жив я, вкус того хлеба не забуду, соленым он был от наших слез…
Старик смолк, потянулся к чайной чашке, отпил — и лишь тогда продолжил рассказ:
— Вскоре после ареста отца выселили нас из дома. Все забрали: и скотину, и вещи… вот эти часы отец потом у одного тамошнего мужика выкупил. Потому что очень этими часами дорожил: они до того его отцу принадлежали… Поначалу мы очень бедствовали: жили в сарае, а на дворе поздняя осень была. Только Бог нас и впрямь не оставил, послал добрых людей: кто нам молока крынку принесет, кто хлеба, кто яиц. А Марфа нас в свой дом жить пустила — без нее вряд ли мы пережили бы ту зиму… Потом полегче нам стало: мама была хорошей швеей, шила на заказ. Старший брат, Андрей, который потом на войне погиб, на лесозаготовки ходил, а ему тогда всего четырнадцать было… Да и мы с сестрой, чем могли, по дому помогали. Вот так и дожили до тех пор, пока отец из лагеря не вернулся — три года он там отсидел. Что там с ним было, о том он нам никогда не рассказывал: видно, больно ему было о пережитом вспоминать.
Только больше отцу в Щелье служить не довелось: вскоре после его ареста Преображенскую церковь закрыли… так она до сих пор там и стоит пустая, ветшает. И тогда надумал отец уехать в Михайловск, где в ту пору жила его сестра Ирина. Но и там ему места священника не нашлось: на весь Михайловск в ту пору всего два храма осталось: Ильинский да Успенский, да и то в Успенском обновленцы служили. Тогда устроился отец работать в дорожную контору возчиком: то камень возил, которым дороги мостили, то дрова, а то и бочку с нечистотами. Я слышал, будто предлагали ему другую работу, получше да полегче, если от Бога отречется. Только он отказался. Так почти девять лет и проработал возчиком. Рабочие его уважали. Мол, «дядя Коля у нас такой возчик, что не ругается. Одно слово — правильный человек». Слышал я, что они во всем старались с него пример брать: «Если дядя Коля подпишется на военный заем, то мы тоже подпишемся». А отец на этот заем первым подписывался, хотя на него каждый месяц надо было деньги отдавать, и немалые. Между прочим, его даже к награде представили: к медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Хотя все знали, что он — священник, да отец и не думал это скрывать. Вот только не надеялся, что когда-нибудь снова служить станет: он ведь уже весь седой был…
Тем временем настал 1945 год. В ту пору епископом у нас был Владыка Леонид, из вдовых священников, тоже в свое время в лагерях за веру отсидевший. При нем в области вроде как «оттепель» началась в отношении православных. Верите ли, одно время на праздник Крещения Господня народ во главе с Владыкой на реку ходил — там устраивали прорубь, иордань она называлась, и воду освящали. Правда, вскоре те крестные ходы запретили… Тогда же в области закрытые храмы снова открывать стали, а Владыка Леонид туда священников ставил. А в самом Михайловске Преображенский храм верующим вернули — прежде там склад был. Вдобавок настоятель Успенской церкви, бывший обновленец, принес покаяние Владыке Леониду… так что, можно сказать, на два храма в Михайловске стало больше. Тогда-то епископ Леонид и назначил отца священником в Успенскую церковь. Как же он этому радовался! Помню, заплакал даже, а прежде никогда мы не видели, чтобы он плакал… Жаль, мама не дожила до тех счастливых времен: она за пять лет до того от туберкулеза умерла. Ведь сколько ей, бедной, вынести пришлось! И когда она отца из лагеря ждала, и когда нас троих в одиночку поднимала. И в Михайловске, где мы в холодном бараке жили, и там, кроме нас, еще два десятка семей ютилось… а ведь она ни разу не пожаловалась, не посетовала: доколе, мол, терпеть? Только как брата Андрея на войне убили, угасать стала и вскоре умерла.
…В Успенском храме отец пятнадцать лет прослужил. Из них тринадцать лет был настоятелем. Вот, видите (он пролистал несколько страниц альбома и показал Нине фотографию отца Николая в рясе, с блестящим крестом на груди), каким он был тогда. А вот здесь (видите!) он на Пасхальной службе вместе с Владыкой Леонидом. Он отца очень уважал, и всегда другим священникам в пример ставил. При нем отец получил все церковные награды. И прихожане отца любили, и всегда верили, что он честен. Еще бы им его не любить! Он ведь с каждым человеком мог общий язык найти. С простыми людьми пошутить любил, вспоминал всякие забавные случаи из деревенской жизни — рассказчик он был отменный. С образованными да учеными тоже мог на любую тему поговорить — дивились они его знаниям. Кстати, видите эти книги? Большинство из них — отцовские. И Диккенс, и Куприн, и Пушкин, и даже медицинская энциклопедия. А сколько журналов он выписывал! От «Огонька» до «Знание — сила». Неудивительно, что кругозор у него был необычайно широким. И это удивляло людей, привыкших думать, что все священники — невежды и мракобесы. Один врач, знавший отца, мне о нем так рассказывал:
— Не думал я, что Ваш отец так много знает. А как поговорил с ним, понял: куда мне до него! Это мне впору у него учиться.
Так же и мой командир о нем говорил. А поначалу, когда я еще только-только в армию пришел, он требовал, чтобы я от отца отрекся. Пока сам с ним не встретился. Встретились врагами, а расстались друзьями: командир потом к моему отцу не раз приезжал: поговорить о рыбалке, об охоте, о книгах и просто «за жизнь». Правда, приезжал тайно: в те времена за подобные визиты да знакомства по головке не гладили — наказать могли. Ведь статья антисоветчика, за которую мой отец в лагерь попал, на нем всю жизнь висела. Лишь в 1989 году его наконец-то реабилитировали. Только отца моего к тому времени уже почти четверть века как не было на свете…
— А правда ли, что ему Божия Матерь являлась? — задала Нина Сергеевна давно вертевшийся у нее на языке вопрос.
— Не знаю, коллега, — ответил Владимир Николаевич. — Но киот на икону Божией Матери он и впрямь заказал. Это я хорошо помню. Потому что как раз в ту пору в отец устроил в Успенском храме ремонт. Точнее, тогда он заказал несколько киотов одному местному мастеру. Зайдете в Успенский храм — сами увидите. А вот почему он это сделал — врать не буду, он нам этого никогда не рассказывал. Но одно могу сказать точно — молился мой отец много и подолгу. Придет, бывало, из церкви (мы тогда жили на улице Больничной), выпьет стакан горячего чаю — и к себе в комнату. Мы тогда старались вести себя тихо, потому что знали — он молится. Где-то через час он выходил, и тогда мы всей семьей садились обедать. Это я хорошо помню. И нас он учил молиться как можно чаще, и на все праздники в храм ходить. А ведь тогда на Рождество и на Пасху возле храмов «комсомольские патрули» дежурили, с красными повязками на рукаве. Увидят, что парень или девушка в церковь идут, остановят и давай спрашивать: «Как фамилия, где работаешь?» Да и в будние дни в церкви такие люди стояли — правда, без повязок, а тоже смотрели-примечали, кто туда вошел. Так что не всякий человек в ту пору осмеливался в храм зайти. И все равно на праздники в церквях было полно народу. Особенно на Пасху. За два часа до Богослужения храм уже был полон. Со всех концов города приезжали, и с окрестных деревень, и с соседних островов… Так же и на Рождество было. Между прочим, чтобы тем прихожанам, которые жили за городом, легче было в храм добраться и потом домой вернуться, мой отец попросил у Владыки Леонида благословения делить Рождественскую службу на две части, и одну из них совершать вечером, а Литургию служить как обычно, в девять утра. Как они стали служить после того, как отца за штат отправили — не знаю. Мы ни на кого зла не держим…
Старик смолк и снова прихлебнул уже остывшего чаю. После чего заговорил снова:
— Отец умер перед Благовещением. В ту пору он уже четвертый год был за штатом. Утром поехал в собор, служил там вместе с епископом Нифонтом, который был у нас после Владыки Леонида. Исповедался, причастился и поехал домой на автобусе. По дороге почувствовал себя плохо, вышел и сел на лавочку у остановки. Одна прихожанка увидела его и побежала за нами. Мы его еще в сознании застали. Увидел он нас и говорит мне: «Володя, я сегодня причащался». И потерял сознание. Вызвали мы «Скорую», отвезли его в больницу, и той же ночью он умер. Судя по всему, от инсульта. А где он похоронен — Вы уже знаете. Памятник ему мы с сестрой поставили. Ну, а надпись — это он незадолго до смерти мне сказал, чтобы мы такую надпись на его надгробии сделали. Возможно, он предвидел, что скоро умрет.
Владимир Николаевич отставил в сторону пустую чашку и добродушно улыбнулся Нине:
— Ну вот, уважаемая коллега, я Вам и рассказал про своего отца. А в заключение скажу о нем словами шекспировского принца Гамлета: «Он человек был, человек во всем. Ему подобных мне уже не встретить»[28]. Думаю, теперь Вы узнали все, что хотели узнать, и удовольствуетесь этим. Не так ли?
…Лишь позднее, уже вернувшись домой, Нина Сергеевна поняла, что после разговора с Владимиром Поповым у нее не убавилось вопросов. Скорее даже их стало больше. Потому что сын старца Николая рассказывал о своем отце совершенно иначе, нежели старуха-прихожанка. Вдобавок, в его рассказе напрочь отсутствовали упоминания о каких-либо знамениях и чудесах, связанных с личностью покойного священника. Никаких «непростых людей», покаявшихся надзирателей и сгоревших храмов. Разумеется, свидетельству ближайшего родственника отца Николая следовало доверять больше, чем россказням постороннего человека. И все-таки как обидно, что в жизни отца Николая не было ни одного, хотя бы самого малюсенького, чуда!
Сожалея об этом, Нина не сразу поняла, что Владимир Попов не ответил на самый главный из интересовавших ее вопросов: почему отец Николай похоронен не возле Успенского храма, а на отшибе? И что за странную фразу он обронил ненароком: «мы ни кого зла не держим»? Что это — случайная оговорка? Или за этими словами скрывается новая тайна?
Нина снова и снова до мельчайших подробностей вспоминала свой разговор с сыном старца Николая. И вдруг в ее уме промелькнула догадка, которая одновременно была и загадкой — уж не оттого ли Владимир Николаевич так охотно согласился рассказать ей об отце, чтобы за кажущейся правдивостью и подробностью рассказа скрыть от нее некую тайну, связанную с именем протоиерея Николая? Не случайно же он завершил свое повествование словами: «Думаю, Вы узнали все, что хотели, и удовольствуетесь этим». Он явно не хочет, чтобы Нина Сергеевна продолжала выяснять подробности биографии его отца. Но почему? И не стоит ли Нине последовать его совету?
Впрочем, сможет ли тогда она написать книгу о старце Николае? Вряд ли. Вдобавок, и отец Александр наверняка захочет, чтобы Нина Сергеевна продолжала поиски: он явно заинтересован в том, чтобы все узнали: возле его храма похоронен старец, исповедник, подвижник. Нет, отступать уже поздно, придется идти до конца.
Однако кто, кроме родственников и прихожан, мог знать старца Николая? Разумеется, те, кто работал в Успенском храме в годы его настоятельства. И если при церкви существует какой-нибудь архив, там наверняка можно найти имена этих людей. Возможно, кто-то из них еще жив и согласится побеседовать с Ниной. Тогда есть надежда, что она наконец-то узнает правду о старце Николае.
* * *
— Ну, Нина Сергеевна, хоть Вы человек и проницательный, но на сей раз ошиблись, — покачал головой отец Александр, когда в ближайший выходной Нина приехала к нему в Успенский храм, чтобы просмотреть пресловутый «церковный архив». — Никакого архива тут нет. Личные дела священников — в епархии. Кстати, я попытаюсь взять у Владыки благословение, чтобы Вам дали посмотреть дело отца Николая… но я поеду по делам в епархию только на следующей неделе. А здесь единственное, что у меня есть, — это журналы храма.
Он открыл шкаф, извлек оттуда пачку пухлых, запыленных папок и положил их на стол перед закашлявшейся Ниной:
— Вот, посмотрите. Хотя вряд ли там найдется что-нибудь подходящее.
Нина Сергеевна, то и дело чихая и сморкаясь в платок, принялась просматривать содержимое папок. Чего в них только не было! И чертежи храма, и свидетельство об его регистрации, и договоры с пожарными, и переписка с местными уполномоченными по делам религий за разные годы… Ага, а вот и списки церковной двадцатки. Вспомнив, что отец Николай начал служить в Успенской церкви с 1945 года, Нина отыскала соответствующую папку и принялась просматривать списки, пока не добралась до 1960 года, в котором старца Николая Попова отправили за штат и новым настоятелем Успенского храма стал протоиерей Алексий Бондарь. При нем список двадцатки полностью поменялся. И первым был сменен староста, Петр Чупров… выходит, покойный муж дочери отца Николая был церковным старостой! Что ж, как говорится, новая метла по-новому метет. Вот и вымела всю прежнюю двадцатку…
Впрочем, не всю. Даже после смены настоятеля в списке церковной двадцатки продолжала фигурировать некая Степанида Григорьевна Анненкова. Несмотря на свою «дворянско-декабристскую» фамилию, женщина эта была прачкой. Судя по последующим спискам, Степанида Анненкова состояла в двадцатке до 1986 года, когда ей уже давно перевалило за 60. Вот бы с ней побеседовать — наверняка этой женщине есть о чем вспомнить и рассказать. Благо найти ее не составит труда: в списке членов двадцатки указаны их адреса. Степанида Анненкова живет на улице Пермской, 9. Если, конечно, за это время она не переехала куда-нибудь, или… дай-то Бог, если она до сих пор живет по указанному адресу!
* * *
Выйдя из Успенского храма, Нина Сергеевна повернула направо и по мостику, перекинутому не то через узкую речонку, не то через широкую канаву, где безмятежно плескались дикие утки, вышла на Пермскую улицу. Улица эта представляла собой вереницу одноэтажных домов и домиков за деревянными заборами, из-за которых изредка слышался приветственный собачий лай. Вероятно, во оны годы именно таким был весь Михайловск… жаль, что сейчас он превращается в город безликих каменных многоэтажек. Но всему свое время, и, возможно, былое именно потому так отрадно нам, что ему уже никогда не суждено воскреснуть.
Погруженная в ностальгические мечты, Нина Сергеевна не заметила, как дошла до дома номер 9, немного покосившегося, но еще вполне добротного на вид. Судя по цветам на окнах и белой телевизионной «тарелке» под самой крышей, он был обитаем. Подойдя к калитке, Нина постучала. Через некоторое время щеколда скрипнула, и на пороге показалась круглолицая полненькая девушка лет восемнадцати, в джинсах и белой футболке, немного не доходившей ей до пояса, и с любопытством уставилась на Нину Сергеевну, одетую, ради похода в церковь, в длинную юбку, кофту с рукавами до запястий и с платком на голове.
— Здравствуйте. Вы к кому? — спросила она Нину.
— Простите, я ищу Степаниду Григорьевну Анненкову… — начала было Нина Сергеевна.
— А-а, Вы к бабушке! — оживилась девушка. — Баб, это к тебе пришли! Только говорите с ней погромче, она плохо слышит. Ба-аб, ты слышишь, к тебе гости!
Едва войдя во двор, Нина заметила маленькую старушку, которая, сидя на скамеечке у крыльца, перебирала красную смородину. Причем весьма ловко и проворно, даже без очков. Ее проворные руки работали без устали, так что казалось — красные ягоды сами падают в приготовленную для них эмалированную миску.
— Бабушка, к тебе гости! — повторила девушка, касаясь плеча старушки.
— А? — встрепенулась она, уставившись на Нину Сергеевну. — Это кто ко мне пришел? Вроде-ка я Вас не знаю…
На миг Нина призадумалась. Что же ей сказать? Назваться врачом? Но чем она это докажет? У нее нет с собой ни неврологического молотка, ни врачебной печати. Вдобавок, визит незваного врача может показаться хозяйке подозрительным. Что ж, опять придется прибегать к полуправде. Впрочем, Нина сделает это ради благой цели: должна же она наконец-то написать статью и книгу о старце Николае. Как там говорится: «Ложь — конь во спасение».
— Я из Успенской церкви… — произнесла она.
— Вот оно как! — заулыбалась Степанида Григорьевна. — Вот ведь радость-то какая: вспомнили старуху. Вот спасибо-то! Вот слава-то Богу!
Она радовалась, как ребенок. Зато Нине было стыдно. Не только за сказанную полуправду, но и за то, что эта женщина, проработавшая в церкви почти полжизни, на склоне лет оказалась забытой своими единоверцами. Конечно, «дело забывчиво», но разве это оправдание? Ведь, по большому счету, старухе надо совсем-совсем немного: чуть-чуть людского внимания, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Пожалуй, надо попросить отца Александра посетить Степаниду Анненкову: ей будет радостно увидеть батюшку, а ему наверняка будет интересно послушать ее рассказы о прошлом Успенского храма.
— Да что же это я болтаю-то? — спохватилась старушка, — Пойдемте-ка в дом. Чайком угощу со смородиновым вареньем — сама сейгод[29] варила. Вкусное вышло варенье: смородина нынче хорошая уродилась, не то что в прошлом году. Вы такого варенья, поди, и не едали…
Нина Сергеевна последовала за гостеприимной хозяйкой, предвкушая и угощение и беседу. Теперь она не сомневалась в том, что Степанида Григорьевна расскажет ей об отце Николае — радость развязывает язык любому человеку. А эта женщина сейчас так рада приходу гостьи, что выложит ей все без утайки. Впрочем, она, кажется, из тех людей, которые просто не способны хитрить и лукавить. Увы, сейчас таких людей становится все меньше…
Тем временем на столе в гостиной (впрочем, Степанида Григорьевна называла гостиную по-старинному «залом») появились не только чашки и обещанное вареньице, но еще и картофельные шаньги («сама пекла»), и даже графинчик с настойкой.
— Клюквенная настоечка-то, сама настаивала, правда, за клюквой уже второй год как не хожу, силы не те стали, — доверительно пояснила хозяйка, наливая по стопочке — себе и Нине.
Настоечка оказалась отменной, хотя довольно крепкой. Так что вскоре Нина и Степанида Григорьевна, словно две старые подруги, раскрасневшись и повеселев, повели между собой задушевный разговор:
— Я ведь не здешняя, — доверительно рассказывала Степанида Григорьевна. — Нас сюда в двадцать седьмом году из Пензенской губернии выслали. У отца лошадь да корова были, вот и раскулачили его, и всех нас сюда выслали. Отец в тот же год умер, и младший братик Вася… есть-то было нечего. Одна я осталась. И пошла работать в раковую больницу прачкой. Да еще и санитаркой подрабатывала: зарплата-то маленькая была, а жить как-то надо[30]. Всего-то я там навидалась, видала и как смерть за человеком приходит. Приходит она и протягивает ему смертную чашу, чтобы он ее выпил. А кто ее пить хочет? Ведь чаша-то эта ой какая горькая! Вот человек от нее голову и отворачивает… причем всегда налево… сколько раз примечала. Тогда смерть ему силой рот открывает и вливает в рот из чаши. Морщится человек, а потом губы оближет… глядь, а он уже дух испустил. Вот оно как бывает-то… а еще говорят, будто Бога нет…
— А с отцом Николаем Вы где познакомились? — спросила Нина, потрясенная не столько рассказом старушки, сколько теми спокойствием и простотой, с которыми она повествовала о самом страшном для человека — о расставании с жизнью.
— Да там же и познакомилась — в раковой больнице, — ничтоже сумняшеся, ответила Степанида Григорьевна. — У него жировик на плече был большой. Вот он и лег в больницу, чтобы тот жировик убрали. Там-то мы с ним и познакомились, и разговорились. Как он узнал, что я из высланных, говорит мне:
— А чего бы тебе, Степанидушка, не пойти в церковь работать?
— Что Вы, батюшка, — отвечаю. — Я ж не шибко боговерующая, ваших церковных порядков не знаю.
Только он мне в ответ:
— А тебе их и знать нечего. Ты только свое дело знай. Будешь прачкой работать: церковное стирать. И мое заодно постираешь, а я тебе за это приплачу. Ну как, согласна?
Подумала я — и согласилась. Деньги-то не лишние. Опять же, и батюшку обидеть жалко. Добрый он был. Вот и пожалел меня. После отца и матери никто меня не жалел, кроме него…
На глазах старушки показались слезы. Утерев их, она попыталась улыбнуться Нине:
— Да что ж это я? Лучше я Вам про батюшку расскажу, как он со мной однажды шутковал. Как выписали его из раковой больницы, главный врач тамошний, профессор Филатов, велел ему потом на прием явиться. А отец Николай то ли забыл, то ли некогда ему было, вот он все не идет да не идет. Тогда Филатов меня к нему и послал: мол, сходи да напомни ему, чтобы пришел. Очень он батюшку уважал — да как же его было не уважать! Редкой души был человек… Вот прихожу я к нему на Кемскую, 8 (там церковный дом стоял, где батюшка с семьей жил), а он, как увидел меня, обрадовался:
— А, здравствуй, здравствуй, Степанидушка! Проходи, гостьей будешь! Аннушка (это он дочери), принеси-ка графинчик!
Принесла она графинчик, а в нем что-то плещется, вроде как коньяк. И наливает мне батюшка полную стопку:
— На-ка, Степанидушка, выпей!
Я стою ни жива ни мертва, боюсь стопку взять. Мне ведь надо еще на работу вернуться — а ну как там почуют, что от меня коньяком несет. Ведь сразу выгонят… А батюшка смотрит на меня, улыбается да приговаривает:
— Выпей, Степанидушка, выпей!
Эх, думаю, пропадай, моя головушка! Одним духом стопку осушила… а в ней компот. А батюшка смеется:
— Вот, Степанидушка, пристыдил меня ваше величество профессор (это так он профессора Филатова в шутку называл, а тот не обижался… да кто на такого батюшку мог обидеться… он же без зла так говорил, в шутку). Прежде-то я перед обедом любил стопочку пропустить. А он мне сказал: мол, нельзя Вам пить, сердце у Вас больное, может не выдержать. Вот теперь только такое и пью…
Неожиданно Степанида Григорьевна смолкла и ее улыбающееся лицо сделалось печальным:
— Да, добрый он был батюшка. Зря с ним так поступили…
— А что с ним случилось? — спросила Нина Сергеевна, предчувствуя, что сейчас услышит именно ту, самую главную тайну отца Николая, которую так тщательно скрывали от посторонних его дети.
— Да как сказать? — вздохнула Степанида Григорьевна. — Не все ж люди шутки понимают, а на дурной роток не накинешь платок. На Рождество было дело, после утренней службы. Я как раз в ту пору в церкви была. Меня иногда туда звали — помочь храм убрать перед праздником или перед тем, как Владыка служить приезжал. А потом батюшка меня на обед звал. Он в праздники всегда садился обедать вместе с нами: с уборщицами, со свечницами, с певчими… со всеми, кто в церкви работал. И ел то же самое, что и мы. Это отец Алексий после него сделал так, что сам после службы со священниками в ресторан обедать ехал, а мы на церковной кухне ели… Долго мы тогда засиделись: батюшка, я да сторожиха Наталья. Потом отец Николай домой собираться стал. А, надо сказать, тогда он выпил он малость… ну, так ведь то же ради праздника — как тут не выпить? Хотели мы его до дома проводить, да он отказался: сам, мол, дойду. Только я на всякий случай за ним пошла: мало ли что. Гляжу, подходит он к воротам, а там нищая сидит, Кланька… все знали, что она не на хлеб, на водку просит… да все равно ей давали. Вреднющая была баба, злая, и первая сплетница в округе. Подходит к ней батюшка, руку протянул, коснулся ее груди, легонько так, только тронул. Тут она из-за пазухи булку вынула и ему показывает, чуть не в нос ему тычет. Ну, он махнул рукой и пошел себе дальше. А потом эта Кланька на него в епархию накатала, будто он ее за грудь щупал[31]. И начали его таскать и к епископу (а как раз в ту пору Владыка Леонид умер, и нам другого прислали), и к уполномоченному. До того затаскали, что у него на нервной почве даже инфаркт случился: сердце-то больное было, вот и не выдержало. Да пока он в больнице лежал, новый Владыка поставил нам нового настоятеля, не местного. Выписался батюшка из больницы, пришел на службу… да что-то они с тем новым настоятелем не договорились. Так что вскоре отца Николая отправили… не то на пенсию, не то на покой, как это там у них пишется. С тех пор он в Успенский храм больше ни ногой, а ходил в другие церкви. А новый настоятель новые порядки установил… из прежних только я и осталась. Я ведь что? Я, как мне батюшка говорил, только свое дело знала — выстирать да отдать. А в их дела носа не совала: мое дело — корыто…
— А что там за история со стиральной машиной была? — полюбопытствовала Нина Сергеевна. — Вроде бы отца Николая обвиняли в том, что он ее на церковные деньги купил? Даже карикатуру на него нарисовали.
— Так ведь он эту машину зачем купил? — встрепенулась бывшая церковная прачка. — Он же ее затем купил, чтобы мне стирать легче было. Почто, говорит, Степанидушка, тебе над корытом горбатиться? Мало тебе работы? Ты еще молодая — успеешь наработаться. Пусть лучше машина за тебя потрудится, она-то железная, не устанет. А вот на какие деньги он ее купил — этого я не знаю, не мое то и дело. Одно скажу — я за него до смерти молиться буду. Добрый был батюшка. Жаль его.
— А Вы знаете, что сейчас его старые прихожанки Успенской церкви за святого почитают? — спросила Нина. — Говорят, будто он старцем был и чудеса творил. На могилу к нему ходят. Говорят, будто он явился одной женщине и пообещал: кто к нему на могилу ходить станет, тому Бог грехи простит.
— Мало ли что говорят? — вздохнула Степанида Григорьевна. — Язык-то без костей, вот и мелет, а ветер носит. Да и какие они старые прихожанки? Они в церкву-то ходить стали, когда советская власть кончилась. А прежде где они были? Разве они батюшку знали? Кабы знали, так не возводили бы на человека напраслину да сказки бы про него не сказывали. Только где им! А те, кто батюшку знал, наверное, уже перемерли все… одна я осталась.
Тем временем за окном стало смеркаться. Вдобавок, и Степанида Григорьевна явно притомилась от избытка впечатлений и воспоминаний. Заметив это, Нина Сергеевна стала прощаться, пообещав старушке, что будет наведываться к ней. По правде сказать, Нина не была уверена, что сдержит слово. Сейчас ей хотелось только одного — поскорее вернуться домой, чтобы в одиночку поразмыслить об услышанном от Степаниды Григорьевны. В самом деле, как связать воедино три рассказа об отце Николае Попове? Что в них правда, а что ложь? И кем на самом деле был этот человек? Старцем и чудотворцем? Безупречным человеком, интеллектуалом, удивлявшим своими знаниями высокообразованных атеистов? Или просто «добрым батюшкой», любителем беззлобных шуток и розыгрышей, который, тем не менее, умел уважать и жалеть простых людей. Но… неужели такого человека могли отправить за штат только из-за нелепого доноса, поданного на него нищенкой Кланькой? Или на то имелась некая другая, более важная причина?
Теряясь в догадках, Нина Сергеевна позвонила отцу Александру.
— Вот оно как… — задумчиво произнес священник, выслушав ее рассказ, — Выходит, на него еще и доносы писали… А эта женщина, Степанида, уверена в том, что нищенка была настоящей? Вполне возможно, ее просто подослали, чтобы оклеветать старца Николая. Я читал о подобных случаях. Ну и загадали Вы мне загадку, Нина Сергеевна! И зачем Вы только надумали разыскивать родню отца Николая, а потом еще эту старуху-прачку! Ведь как все вначале было просто: служил в Успенской церкви старец Николай, пострадавший за веру, подвижник, прозорливец. Неужели Вам было этого мало? А теперь придется распутывать всю эту историю до конца, просить Владыку, чтобы допустил Вас к епархиальному архиву. Конечно, мне бы лучше самому это сделать. Но дела не позволяют. Ладно. Как только я поговорю с Владыкой, сразу Вам позвоню.
Нина Сергеевна хотела было напомнить отцу Александру, что именно он поручил ей выяснить, кем был старец Николай. Она же всего-навсего захотела выяснить достоверные детали и подробности его биографии и ради этого найти тех, кто не понаслышке, а лично знал покойного протоиерея. Почему же теперь отец Александр ставит ей это в вину? Однако он прав: теперь дорога назад отрезана. И им обоим придется даже против воли до конца разобраться во всей этой запутанной истории. Причем похоже, что разгадка ее находится среди бумаг епархиального архива.
* * *
Спустя три дня отец Николай позвонил Нине:
— Значит, так, Нина Сергеевна. Я сегодня говорил с Владыкой. Он тоже заинтересовался личностью старца Николая. И благословил допустить Вас к работе с документами епархиального архива. Когда Вы сможете туда съездить? Хоть завтра? Что ж, думаю, чем раньше Вы это сделаете, тем будет лучше. А как вернетесь домой, позвоните мне. Я буду ждать.
Назавтра, после работы, Нина Сергеевна отправилась в епархиальное управление. Оно размещалось в укромном уголке Михайловска, которое неким чудесным образом избежало судьбы большей части города, где старые деревянные дома сменились кирпичными высотками. Но на этой улице старый Михайловск сохранился во всей своей былой красе: здесь царили деревянные дома, домики и домишки. Вот и епархиальное управление тоже было деревянным зданием, полускрытым высоким зеленым забором с полуоткрытой покосившейся калиткой. Впрочем, судя по тому, что возле собора спешно достраивалось новое двухэтажное здание епархиального управления, старая «епархия» доживала последние месяцы.
Пройдя по мосткам мимо двух сибирских котов, с важным видом сидевших на приступке, Нина поднялась на крыльцо и вошла в довольно большую комнату, на стенах которой висело несколько потемневших от времени портретов седовласых архиереев (в одном из них Нина узнала знакомого ей по старым фотографиям покойного Владыку Леонида) и дореволюционный плакат в деревянной рамке с видами Святой Земли. Как раз под ним стоял стол. А за ним, вместо знакомой Нине пожилой начальницы канцелярии Ольги Ардалионовны почему-то сидел совершенно незнакомый ей молодой человек в подряснике.
— Вы к Владыке? — спросил он, увидев Нину. — А он сегодня не принимает. В Москву уехал…
— Я пришла, чтобы поработать с епархиальным архивом, — ответила Нина. — Мне Владыка благословил это сделать.
Справившись об имени и фамилии Нины, молодой человек провел ее в соседнюю комнату, по четырем стенам которой находились стеллажи. А на них стояли папки… бесчисленное множество папок с номерами на корешках. Как же Нине отыскать среди них именно ту папку, которая ей необходима? Ведь, если перебирать все их по одной, вряд ли хватит одного дня…
— Тут описи есть, — подсказал ей послушник, снимая с полки одну из папок, на корешке которой значилось: «опись архива». — А что там, я, честно говоря, не знаю. Я тут еще недавно работаю, вместо прежней начальницы…
Нина Сергеевна хотела спросить разговорившегося юношу, куда девалась Ольга Ардалионовна. Однако в этот самый момент заметила запись: «личное дело протоиерея Успенского храма Николая Попова»[32]. По номеру, указанному в описи, она без особого труда нашла драгоценную папку и, усевшись за стол, раскрыла ее.
Первое, что она увидела, была фотография отца Николая. Но совсем не та, что была на его надгробии. И не та, которую показывал ей сын покойного священника. Ту вполне можно было бы назвать «парадной». А с этой на Нину смотрел седовласый старик с такой неизбывной скорбью во взоре, что ей показалось — давно умерший протоиерей умоляет ее не любопытствовать о тайных подробностях его жизни… Но Нине уже не хотелось отступать. Должна же она написать книгу об отце Николае. Ради этого ей просто необходимо изучить его личное дело. А там будь что будет.
Увы, Нина совсем забыла — иногда поиски приводят человека к совершенно неожиданным находкам…
* * *
Личное дело протоиерея Николая Попова начиналось со своеобразной анкеты, где были указаны дата и место его рождения, социальное происхождение («русский, сын крестьянина»), название учебного заведения, которое он закончил (то действительно была учительская семинария). Затем следовали дата его рукоположения во диакона и во иерея, а также титул архиерея, совершившего хиротонию. Ниже сообщалось о полученных им наградах: наперсном кресте и сане протоиерея. Все эти награды отец Николай получил во второй половине сороковых годов. Нина Сергеевна вспомнила, что в ту пору епископом Михайловским и Наволоцким был Владыка Леонид, который, по словам Владимира Попова, очень уважал его отца. Это подтверждали и награды, полученные в это время отцом Николаем.
А вот и сведения о судимости. Правда, Нина не поняла, почему северный священник был осужден Московской тройкой. Зато номер статьи ей был известен: то была печально знаменитая 58-я «антисоветская» статья. В итоге отец Николай провел три года в Карагандинских лагерях. Об этом в свое время рассказал Нине его сын. Как и о том, что значилось дальше в анкете: отец Николай Попов стал служить в Успенском храме с 1945 года, а два года спустя был назначен его настоятелем. Значит, не зря Владимир Попов утверждал, что рассказывает Нине правду о своем отце. Его слова полностью подтверждаются документами из личного дела протоиерея Николая.
В конце анкеты имелся краткий послужной список, в котором было указано, в каких храмах и по назначению какого архиерея служил отец Николай. Ниже стояла его подпись, выведенная черными чернилами. Теперь Нина поняла, что пресловутую анкету заполнял сам священник, и этот крупный, несколько нечеткий почерк принадлежал ему. Впрочем, неудивительно, что рука бывшего сельского учителя не совсем повиновалась ему: в 1949 году ему уже исполнилось 66 лет. «Он тогда уже совсем седой был…» — вспомнились Нине горестные слова Владимира Попова.
Далее в деле находилась характеристика, о. Николая, подписанная благочинным церквей 1-го округа Михайловской епархии, протоиереем Ильей Кругловым:
«Протоиерей Попов Николай Иоаннович служит при Успенской кладбищенской церкви с 1 января 1945 г., сначала вторым священником, а с 1947 г. настоятелем. Пользуется уважением и почитанием среди прихожан. Всегда исправный, исполнительный по службе и добросовестный наблюдатель и хозяйственник по храму».
Эта характеристика была датирована 15 мая 1950 года. Кто бы тогда мог подумать, что спустя несколько месяцев над головой отца Николая разразится самая настоящая гроза?
* * *
Перевернув страницу в личном деле отца Николая, Нина Сергеевна сначала не поверила своим глазам. Там была подшита телеграмма, посланная на имя епископа Леонида из Московской Патриархии: «…на члена епархиального совета протоиерея Николая Попова поступила серьезная жалоба. Сообщите срочно, в чем дело».
За телеграммой следовала жалоба певчей Ольги Русаковой на певчую Ирину Лобанову, которая-де и в хор-то пришла совсем недавно из хора Михайловского судоремонтного завода, а ей по протекции настоятеля и регента уже дают сольные партии, в то время как она поет в церкви десять лет, а все ходит в «подголосках»… не иначе, как этой выскочке такая честь за то, что она… За этой жалобой следовали объяснительные записки Ирины Лобановой, а также отца Николая. Увы, как невесело шутила одна из товарок Нины по клиросу, церковные птички частенько клюются между собой не на жизнь, а на смерть. Вот и эта ссора между двумя певчими превратилась в самое настоящее разбирательство. А поскольку Ирину Лобанову принял в церковный хор отец Николай, то Ольга Русакова в своей жалобе, носившей характер самого настоящего доноса, постаралась как можно гуще очернить настоятеля. Мол, он и пьянствует, и окружает себя своими родственниками в лице старосты Петра Чупрова, который приходится ему зятем и присваивает себе церковные деньги, и носит пыжиковую шапку, подаренную одной из трех его любовниц, и пьянствует, да так, что пропускает службы. В итоге престарелому священнику пришлось писать объяснительную записку Владыке Леониду, опровергая каждое из этих обвинений.
Нина не могла без волнения читать последний абзац этой записки: «… я с христианским терпением и смирением переношу посланное мне испытание, прощаю своих обидчиков и молюсь за них. Протоиерей Николай Попов».
Расследование по поводу доноса Ольги Русаковой занимало пятнадцать страниц — почти половину личного дела отца Николая Попова. Да, оно завершилось полным оправданием священника. Ни одно из обвинений не подтвердилось. Даже злополучная пыжиковая шапка оказалась всего лишь подарком одного из знакомых отца Николая, работавшего врачом в Ненецком округе. Мало того — из документов явствовало, что когда благочинный, отец Илия Круглов, приехал в Успенский храм, чтобы побеседовать с прихожанами, люди возмущались выходкой доносчицы, в один голос хвалили отца Николая, а многие женщины плакали и умоляли оставить им батюшку, потому что «никогда прежде у них таких хороших батюшек не бывало». И все же…
И все же спустя десять лет на отца Николая последовал новый донос. Его сделала та самая нищая Кланька, о которой Нине Сергеевне рассказывала Степанида Анненкова. Он был написан на листке бумаги, вырванном из школьной тетрадки в клеточку. На нем карандашом были коряво выведены несколько строчек:
«…Проходя по кладбищу, настоятель Успенской церкви Николай Попов заложил мне свою руку за пазуху и спросил, что там у меня. А я ему говорю: там булки да сахар, а он засмеялся и говорит: а я думал, что это у тебя грудь такая…»
Расследование по поводу этого вроде бы совсем пустячного дела составляло всю остальную часть личного дела отца Николая. Ему опять пришлось давать благочинному объяснения в том, что он вовсе не совал нищей руку за пазуху, а только лишь «беспристрастно-легкомысленно коснулся тех вещей, что были у нее за пазухой», вдобавок, дал Клавдии серебряную монету, а она «подала жалобу в искаженном виде». В итоге он был почислен за штат… «за самоуправство в расходовании церковных сумм вместе со старостой П. Чупровым». Ниже прилагались результаты ревизии, проведенной временно исполняющим обязанности настоятеля Успенского храма протоиереем Алексием Бондарем. Увы, цифры говорили сами за себя — отца Николая отправили за штат отнюдь не без причины… причем первой в списке приобретений, сделанных им на деньги, самовольно взятые из церковной кассы, фигурировала злополучная стиральная машина «Волга».
* * *
…Бывает, что человек, поднимаясь на горную вершину, случайно оступается. И под его ногой срывается вниз крохотный камешек, песчинка по сравнению с горой, на которую восходит путник. Но еще миг — и родившаяся от падения этого камешка лавина несется вниз, сметая все на своем пути и увлекая за собой в бездну того, кто имел неосторожность вызвать смертоносный обвал. Однако не менее гибельной оказывается и неосторожность человека, восходящего на духовные высоты. Увы, именно так произошло с отцом Николаем. Его не сломил лагерь, его не заставили отречься от Бога лишения, пережитые в Михайловске. Но, выдержав эти искушения, он не выдержал куда более опасного испытания. Искушения властью и благополучием.
Он и сам не заметил, как сделал первый шаг на роковом пути. Ведь тогда он всего лишь пожалел молоденькую девушку-сироту Степаниду, дочь раскулаченного крестьянина, с утра до ночи работавшую прачкой и санитаркой в онкодиспансере, но все равно едва сводившую концы с концами. Желая помочь этой девушке, он дал ей работу при церкви. А чтобы облегчить труд Степаниды, купил ей стиральную машину «Волга» на деньги, взятые из церковной кассы. Разве он поступил плохо, пожалев эту девушку? Напротив, этим он соблюл заповедь Спасителя о любви к ближнему — и совесть его чиста. Что до церковного ящика — он берет оттуда в первый и в последний раз.
Однако вскоре отцу Николаю снова понадобились деньги — на сей раз на ремонт храма. Успенская церковь не ремонтировалась с дореволюционных времен. И ему было больно смотреть на протекающий церковный потолок и заплесневелые стены с облупившимися росписями, на иней, которым в холодную зимнюю пору покрывался иконостас в летнем, неотапливаемом приделе, на прогнившее крыльцо. Увы, стройматериалы, краску и кровельную жесть было не так-то легко купить. К счастью, староста Успенского храма Петр Чупров, приходившийся отцу Николаю зятем, отыскал на базе «Промторга» ушлого кладовщика, который продал для церкви все необходимое… разумеется, за двойную цену. И эти деньги отец Николай снова взял из церковной кассы. Впрочем, разве он присвоил из них хоть копейку? Нет, все они пошли на ремонт храма. Иначе говоря — на благое, богоугодное дело.
Ремонт Успенской церкви подходил к концу, когда неожиданно случилась новая напасть: пьяный водитель грузовика врезался в церковную ограду и сломал ее, да так основательно, что требовалось срочно поставить новую. Ничтоже сумняся, отец Николай снова почерпнул деньги из церковной кассы — увы, теперь он уже считал себя вправе сделать это, как настоятель Успенского храма. Разве не был он хозяином в собственной церкви?
За ремонтом ограды последовало строительство церковного дома. Потом зять отца Николая убедил его приобрести для нужд прихода автомобиль (благоразумно умолчав о том, что будет пользоваться им сам). Чтобы получить согласие на это, пришлось задобрить уполномоченного, причем не только традиционными коньяком и закуской, но и пресловутым «барашком в бумажке», добытым все из того же церковного ящика. Затем любимая внучка отца Николая, Лизочка Чупрова, собралась замуж, а ее родителям хотелось справить свадьбу дочки «не хуже, чем у людей». Увы, к тому времени настоятель Успенского храма уже перестал отличать церковный ящик от собственного кармана… мог ли он знать, что неосторожная шутка, отпущенная им в адрес нищенки Кланьки, в одночасье превратит его в заштатного, оставшегося не у дел священника?
К несчастью для отца Николая, незадолго до этого отошел ко Господу его давний покровитель Владыка Леонид. И в Михайловск приехал новый епископ… разумеется, со своими людьми, включая нескольких священнослужителей, которых требовалось определить на приходы… разумеется, не в селе, а в самом епархиальном центре. В итоге отец Николай, находившийся к тому времени в больнице с инфарктом, был почислен за штат, а на его место назначен один из священников, прибывших в Михайловск вместе с новым Владыкой.
Горько было отцу Николаю оказаться в положении заштатного священника. Вдобавок, новый настоятель повел себя с ним довольно высокомерно. С тех пор отец Николай никогда не переступал порога Успенского храма. Что он передумал за это время — неизвестно. Кроме одного — предчувствуя смерть, престарелый священник завещал сделать на своем надгробии надпись, звучавшую, как его покаяние перед Богом: «…суди меня не по грехам моим, а по милосердию Твоему».
* * *
В тот же день, поздно вечером, Нина Сергеевна сидела на кухне, приходя в себя после разговора с отцом Александром. Как она и предполагала, разговор этот вышел довольно неприятным. Точнее сказать, отец Александр был весьма расстроен, даже раздражен, услышав рассказ Нины об ее архивных находках. Так что принялся ее упрекать:
— Я же сразу знал, что с этим отцом Николаем что-то не так. А Вы еще мне не верили! Вот теперь сами убедились — я был прав! И зачем Вы только затеяли все эти поиски?
Поначалу Нина Сергеевна рассердилась на отца Александра. И решила, что больше ни за что не станет ему помогать. Однако, выпив пару чашек чаю и немного поостыв, она поняла: это будет не только невежливо по отношению к бывшему коллеге, но, самое главное, не по-христиански. Ведь заповедано же Апостолом Павлом: «… солнце да не зайдет во гневе вашем»[33]. Отца Александра можно понять: ведь он уже начинал гордиться тем, что возле его храма погребен прозорливый старец, исповедник, праведник… едва ли не святой. Каково ему смириться с собственной ошибкой? Впрочем, ведь и ей теперь не написать книги об отце Николае. Кому будет интересно читать не о старце без порока и упрека, а об обыкновенном священнике, который «человек был, человек во всем». И потому мог ошибаться и грешить, как ошибаемся и грешим и мы с вами. Но и иметь мужество каяться в этом.
Хотя, возможно, об отце Николае все-таки стоит написать книгу. Чтобы люди увидели, какая сила Господня подчас совершается в немощи человеческой… и были чуть-чуть снисходительнее к чужим и собственным немощам.
И еще. Пожалуй, в ближайший праздник нужно будет навестить Степаниду Анненкову. То-то она обрадуется!
Старец и его правнук
Возможно, самым известным человеком в городе Михайловске был бизнесмен Василий Колосов. Крупнейший предприниматель, глава компании с говорившим само за себя названием «Колосс» — кто мог сравниться с ним в богатстве и могуществе?! На господина Колосова работало большинство леспромхозов области. Ему же принадлежали два городских лесопильных завода, продукция которых шла на экспорт. Воля господина Колосова являлась законом для всех — даже будь она полнейшим беззаконием. Целая армия рабочих и служащих подчинялась ему беспрекословно, как шахматные фигуры — игроку. Были у него свои люди и в Михайловской мэрии, и среди окружения губернатора… Но это еще что, господин Колосов был убежден, что у него есть свой человек даже на небесах!
Об этом человеке он узнал, когда был еще ребенком.
* * *
Детские годы Вася Колосов провел у бабушки. Потому что его родители день и ночь занимались зарабатыванием денег: на ковер, на проигрыватель, на телевизор, на холодильник, на стиральную машину, на чехословацкую «стенку»[34], на новый ковер, на новый телевизор, на еще один холодильник… Ибо были убеждены: счастье заключается в обладании всеми этими материальными благами…нет, еще большими, на зависть всем прочим! В этой бесконечной погоне за деньгами и покупками, подобной бегу белки в колесе, у них уже не оставалось времени на воспитание единственного сына. Поэтому они поручили Васю заботам его бабушки Степаниды Егоровны. Старухе — радость, а им — обуза с плеч!
Бабушка Степанида Егоровна была набожной старушкой. Поэтому в каждой комнате у нее висели иконы, да не по одной. Мало того: в ее доме для икон была даже отведена специальная комната, которая называлась «моленной». Каждое утро и каждый вечер, перед сном, бабушка приводила туда Васю.
— Давай-ка, Васенька, помолимся Боженьке, — говорила она, подводя внука к красному углу, где висело больше всего икон. — Встань на коленочки: вот так… А теперь перекрестись, как я тебя учила, и сделай поклончик. Молитвами святаго отца нашего старца Василия, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас…
Пока бабушка крестилась, кланялась и шептала молитвы, Вася, стоя на коленях, украдкой рассматривал иконы на стенах моленной. Большие и маленькие, в окладах и без окладов, бумажные и написанные на досках, вышитые бисером и выцветшими от времени нитками… каких только икон не было у бабушки! А на самом видном месте, в аккурат между иконами Спасителя и Богородицы, зачем-то висела фотография в темной рамке. На ней был изображен бородатый старик с волосами, расчесанными на прямой пробор, короткой окладистой бородой и лукавым прищуром узких глаз. Под фотографией поблескивала пузатая медная лампадка, которую бабушка называла «неугасимой», и тщательно следила, чтобы в ней, в отличие от лампад, висевших перед другими иконами, всегда теплился огонек.
Однажды, в ту пору, когда Вася еще только-только поселился у бабушки, и потому все в ее доме было ему в новинку и в диковинку, он спросил Степаниду Егоровну:
— Бабушка, а этот дедушка с бородой, он кто? Боженька?
— Не Боженька, а старчик, — ответствовала Степанида Егоровна. — Это старец Василий, великий чудотворец и угодник…
Это слово было Васе незнакомо. Частенько, когда он шалил, взрослые в сердцах называли его негодником. Но что такое — угодник?
— Он Боженьке угодил, — пояснила Степанида Егоровна, видя недоумение внука. Поэтому кто его почитает, тот угоден Богу. И, о чем ни попросит, Господь все исполнит по молитвам старца Василия.
— А где он живет?
— На небе. А вот завтра мы к нему и сходим…
* * *
С тех пор они часто навещали старца Василия. Причем для этого вовсе не требовалось лететь на небо, где, по словам бабушки, жил оный старец. Достаточно было всего лишь доехать на трамвае до старого городского кладбища, посреди которого высилось белое здание с голубым куполом, усеянным золочеными звездами. Оно называлось церковью. А еще — Преображенским собором. По словам бабушки, это был главный храм города Михайловска.
Степанида Егоровна ходила в собор каждую неделю, чаще по будням, когда там не было «толпучки». И всегда брала с собой внука.
Сначала они заходили в храм. Пока шла служба, Вася слонялся по собору, переходя от иконы к иконе, от подсвечника к подсвечнику и тушил догоравшие свечи, любуясь тем, как от его дуновения их огоньки превращаются в тающие на глазах тонкие струйки сизого дымка. Счищал с подсвечников застывшие капли парафина, а потом снова расплавлял их на свечке или скатывал в шарики. Именно поэтому любимым местом Васи в соборе был панихидный столик: там горело больше всего свечей. Вдобавок, церковные старушки-уборщицы награждали маленького дежурного по подсвечникам то яблочком, то конфеткой, а то и шоколадкой. И при этом приговаривали: «Божия душенька», «ангелочек», «помощничек ты наш». А одна старуха, Евдокия, с которой Степанида Егоровна подолгу разговаривала после службы о том о сем, косясь на Васю, занятого чисткой очередного подсвечника, вкрадчивым полушепотом говорила бабушке:
— Ишь, какой прилежный! Да и то сказать — ведь от избранного рода…
И эти похвалы были для маленького Васи слаще дареных яблок и конфет.
* * *
Когда служба кончалась, они с бабушкой обходили вокруг собора. И всегда останавливались напротив алтаря. Сначала Степанида Егоровна трижды кланялась на алтарь, а затем — в противоположную сторону, где среди могил торчал из земли трухлявый березовый пень. После чего заставляла Васю проделывать то же самое. Хотя он никак не мог взять в толк, зачем этому гнилому пню непременно нужно кланяться. Или это какой-то особенный пень?
Однако спросить об этом бабушку Вася не решался. Потому что Степанида Егоровна была старушкой строгой. И всегда твердила внуку: любопытство — это грех. За него Бог накажет. Был один такой мальчик, все спрашивал да спрашивал о чем надо и не надо, вот Боженька и сделал так, что заболел у того мальчика язык. И пришлось врачам его отрезать, и остался мальчик без языка — тебе тоже так хочется? И Вася, вспомнив, как однажды зимой из любопытства он лизнул железную дверную ручку бабушкиного сарая, тут же смолкал, понимая — пожалуй, бабушка права. Уж лучше держать язык на привязи.
После этого, по широкой тропке, протоптанной между крестов и надгробных памятников, они шли к старцу Василию. Точнее, к его могиле. Надо сказать, что эта могила имела весьма необычный вид. Она была обнесена железной оградкой, увешанной какими-то тряпочками, ленточками и прозрачными целлофановыми мешочками, из тех, в которые в магазине кладут хлеб. Мешочки были набиты записками. Бабушка объясняла Васе, что эти записки адресованы старцу Василию. А пишут их люди, которые просят у него помощи и святых молитв. По правде говоря, у Васи так и чесался язык спросить бабушку: отчего бы в таком случае не поставить здесь почтовый ящик для писем старцу Василию? Гораздо удобней и надежнее, чем какие-то мешочки. Вот только неужели старец читает все эти записки? И если да, то — как он это делает? Он же давным-давно умер… Но Вася не решался задать бабушке эти вопросы, заранее зная, каким будет ее ответ: «Не любопытствуй, не то Боженька рассердится и накажет! Вот был один мальчик…» Нет уж, лучше молчать!
…Внутри оградки стояло два деревянных креста, выкрашенных в голубой цвет: один побольше, а другой поменьше. У каждого из них на верхней перекладине было вырезано изображение голубка с распростертыми крыльями. На кресте поменьше виднелась тронутая ржавчиной жестяная табличка в виде свитка с надписью «Матушка Глафира. Гряди, голубица, вослед жениху своему». Табличка на большом кресте гласила: «Здесь погребено тело раба Божия Василия Осиповича Прахова. Умер 5 мая 1922 г. Помяни нас, дорогой отченька, егда приидеши во Царствие».
Могильный холмик под этим крестом был утыкан свечками и свечными огарками, отчего походил на ощетинившегося ежика. А у его подножия виднелось щербатое фарфоровое чайное блюдечко с нарисованными на нем крупными розами. В этом блюдечке всегда лежало что-то съестное. Горстка риса или пшена, кусочки печенья, леденцовые карамельки в пестрых фантиках. И бабушка опять объясняла Васе: это для того, чтобы старец Василий лучше услышал. После чего клала на блюдечко свое приношение. И шептала молитвы, в которых «старче Василие» звучало гораздо чаще, чем «Господи». Молитвы перемежались поклонами, поклоны — молитвами…
Нередко к бабушке присоединялась Евдокия и другие богомолки из собора, по большей части старухи. И тогда над могилой звучало нестройное, фальшивое и заунывное пение импровизированного хора:
«Старче праведный Василий,
За Христа ты пострада-ал,
За Христа ты пострадал!
Возлюбив Его всей силой,
За Него кровь излия-ал,
За Него кровь пролиял!
Наш великий чудотворец,
Наш возлюбленный оте-ец,
Наш возлюбленный отец!
Умоли о нас ты Бога —
Да спасет твоих ове-ец,
Да спасет твоих овец!»
Куплет сменялся куплетом, псальма псальмой[35]. А тем временем Вася украдкой зевал от скуки и колупал пальцем краску с оградки, за которой был похоронен его прадедушка старец Василий.
* * *
Разумеется, бабушка не раз рассказывала внуку о старце Василии. Правда, ее рассказы больше походили на сказки. В самом деле, если верить бабушке, то старец Василий был самым настоящим волшебником. Птицы и звери являлись к нему по первому зову и выполняли все, что он им повелит. Вот как-то раз приказал старец Василий одному медведю пустить его на ночлег в свою берлогу. И медведь послушался, мало того — угостил старца лучшим медком из своих запасов… А в другой раз один волк украл у вдовицы единственную овечку. И велел ему старец Василий вернуть ту овечку хозяйке целой и невредимой, и впредь кушать только Божию травку. С тех пор этот волк питался одной травкой, слезно каясь в прежних грехах своих до самыя до смерти. И в огне-то старец не горел, и воде не тонул, да что там — он даже на небо летал и там с Боженькой говорил! И так любил Боженька старца Василия, что во всем ему помогал, и делал все, о чем только старец Его ни попросит. Прямо как золотая рыбка!
— Будешь почитать старца Василия — он и за тебя Боженьку умолит, и будет тебе во всем помогать! — слышал Вася в завершение каждого бабушкиного рассказа. — Ведь он — твой прадедушка. Мамушка моя покоенка, Глафира Андреевна, что рядом со старцем похоронена, приходилась ему духовной супругой. И Василием ты назван в его честь. А потому ты ему — самый близкий человек…
Из этих рассказов Вася заключил, что он — правнук волшебника. Вот только странно, что Степаниде Егоровне, которая молится своему дедушке-волшебнику не по разу на день и носит ему на могилу конфеты и печенье, которые Вася охотнее съел бы сам, от этого нет никакого проку. И крыша у нее в кухне каждую весну протекает, и поясница болит — а старец Василий отчего-то не спешит ей помочь. А недавно у бабушки прямо в соборе кто-то сумку стащил. Хотя в ней для защиты от воров лежал мешочек землицы с могилы старца Василия. Нет, похоже, волшебники бывают только в сказках…
* * *
Тем временем Вася вырос, пошел учиться в школу, а потом — в лесотехнический институт. Теперь он жил у папы с мамой, а Степаниду Егоровну навещал лишь изредка. И со скептической ухмылкой на лице слушал давно приевшиеся ему бабушкины рассказы о старце Василии, служившие неизменной и докучной приправой к ее блинчикам и пирожкам. В самом деле, как можно на исходе двадцатого века верить в подобную галиматью?! Тем более ему — пионеру, комсомольцу! Да в такое могут верить только какие-нибудь дикари да выжившие из ума старухи!
Неудивительно, что иногда Вася не выдерживал и начинал дерзить бабушке. Хватит! Надоело! Он не собирается верить во всю эту чепуху!
— Побойся Бога! — вскидывалась бабушка. — Не то, смотри, накажет Он тебя за старца Василия…
— Ну и пусть накажет! — хорохорился Вася.
Степанида Егоровна поднимала глаза к висевшему на стене вышитому коврику с изображением кудрявых овечек, теснившихся вокруг пастуха, который, держа в руке крючковатый посох, грозно смотрел на затаившегося в кустах зубастого волка (с лица пастух выглядел точь-в-точь как старец Василий), и с сокрушенным вздохом истово осеняла себя крестным знамением:
— Прости ему, старче Василие: не ведает, что говорит…
Но старец Василий не спешил явить неверующему правнуку какое-нибудь наглядное доказательство своего могущества. Что в очередной раз убеждало Васю: он поступил мудро, перестав верить в бабушкины сказки о Боженьке и волшебнике старце Василии. Не ведая, что вскоре над его головой разразится Божия гроза.
* * *
Тем летом Вася, как обычно, поехал в деревню. Однако не отдыхать — строить. Потому что уже второй год он был председателем студенческого строительного отряда «Биармы». И с ловкостью сказочной лисички, менявшей найденную на дороге скалочку на курочку, курочку — на гуська, гуська на овечку, и так далее, использовал труд однокурсников для собственной выгоды.
Колхозы, где студенты строили и чинили коровники, свинарники и тому подобные сельхозобъекты, были бедны и безденежны. И потому их председатели охотно соглашались на предложение Васи рассчитаться за работу не деньгами, а излишками строительных материалов. Тем более что все это добро было не их личное, а колхозное… Полученные стройматериалы Вася, в свою очередь, сбывал селянам. А поскольку у тех тоже не имелось денег, предлагал им натуральный обмен в лучших традициях средневековья: баш на баш. Обрадованные колхозники охотно соглашались. В самом деле — куда уж выгодней! Ведь им эти овощи девать некуда — пусть берет что и сколько хочет, все равно к весне сгниет! Но какой дурак, однако! Менять стройматериалы на картошку, капусту, морковку и свеклу! Впрочем, чего ждать от этих глупых, зажравшихся горожан!
Тем временем ушлый Вася радовался тому, как ловко он объегорил эту глупую деревенщину, взяв у них за бесценок первосортные овощи. Ведь когда он продаст их знакомому директору Михайловского рынка, господину Мамедову, то получит от этого такую прибыль, какая пресловутому честному советскому труженику и во сне не снилась. Не зря же сказано — от трудов праведных не построишь палат каменных. Зарабатывать надо умеючи…
И все-то шло как по маслу, пока в один злосчастный день коммерческой деятельностью предприимчивого Васи не заинтересовалась известная организация, название которой напоминало грозный свист змеи, изготовившейся для смертельного броска. А именно — ОБХСС.
Вот тут-то Вася и вспомнил грозные предостережения бабушки. И, почувствовав занесенную над собой карающую десницу Господню, бросился к Степаниде Егоровне с мольбами о помощи.
— Ну, что я тебе говорила! — обрадовалась старушка. — Бог долго ждет, да больно бьет. Да не вой ты, как девка! Кому говорю — не вой! Дело делать надо!
— Так что же нужно делать?! — жалобно скулил Вася, вертясь на стуле, как уж на сковородке. — Скажи! Я все сделаю!
— Значит, так… — деловито промолвила Степанида Егоровна. — Первым делом поди в собор, купи свечек и поставь по одной к каждой иконе. А Казанской Божией Матери, что у левого клироса, сразу три поставь: так старец Василий заповедал. Говорил он, будто на этой иконе особая благодать. И всегда перед нею молился… Потом обойди собор, как мы с тобой ходили (помнишь?!), за алтарем перекрестись на обе стороны и попроси у старца прощения. Затем сходи к нему на могилу, поставь там три свечки, положи три поклончика и трижды повтори: «Господи, молитвами святаго отца нашего старца Василия заступи, спаси и помилуй мя». Да не забудь конфет на блюдечко положить: старец любил сладенькое… Потом возьми песочку с его могилки, положи его в мешочек и повесь себе на шею. Вот увидишь — старец от тебя беду отведет!
Получив столь подробные указания, Вася поспешил на старое кладбище. И неукоснительно выполнил все предписания бабушки. Хотя еще вчера поднял бы ее на смех за подобные советы. В самом деле — разве он какой-нибудь невежественный дикарь, чтобы верить в подобную галиматью? Тем более — ей следовать.
Однако сейчас Вася слишком хорошо понимал — спасти его может только чудо. И был готов сделать все, что угодно — лишь бы только выйти сухим из воды!
* * *
На другое утро, включив радио, Вася не поверил своим ушам. Вместо привычных и приевшихся веселых и задорных песен о том, как «партия Ленина, сила народная, нас к торжеству коммунизма ведет», ибо «Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой», оттуда послышалась такая заунывная и тоскливая мелодия, что он сразу понял: стряслось нечто чрезвычайное и страшное. Вот только что именно? Уж не напала ли на нас Америка, который год грозящая Советскому Союзу атомной войной? Что же теперь будет?! Ведь тогда погибнет весь мир!
Однако скорбная музыка возвещала не конец мира, а всего лишь кончину одного-единственного человека. И придя в институт, Вася увидел, как в тамошнем холле устанавливают телевизор, дабы завтра каждый студент мог увидеть трансляцию торжественных похорон генерального секретаря ЦК КПСС товарища…
Вскоре за одними похоронами последовали другие. А после очередной смены власти началась ломка и смена казавшихся незыблемыми порядков и законов. И о Васе забыли. Впрочем, он был уверен, что спасся не благодаря случайному стечению обстоятельств, а исключительно молитвами старца Василия. Выходит, быть правнуком волшебника… то есть чудотворца, крайне выгодно!
Теперь Вася регулярно ходил на могилку к своему прадедушке, уставлял ее свечками и угощал его конфетами, да не простыми, а шоколадными. А старец Василий за это вел его по жизни, возводя все выше, и выше, и выше. В самом деле: ведь Вася Колосов начал свой путь наверх всего лишь со скромной должности инженера на одном из лесопильных комбинатов Михайловска. Правда, этот комбинат был крупнейшим градообразующим предприятием. Вдобавок, его директор, Федор Близнин, тяготился своими обязанностями, мечтая о месте в областном совете депутатов. И потому, ничтоже сумняшеся, переложил все дела на молодого инженера Колосова…а тому только этого было и надо! Правда, после ухода Федора Близнина в местную власть Василий Колосов ничего не выиграл. Но и не потерял. Ведь новый директор, из старых коммунистов, только сидел на своем месте да подписывал документы, которые приносил ему товарищ Колосов…
Тем временем лесопильный комбинат подвергся реструктуризации. В результате вместо него в Михайловске образовалось пять самостоятельных заводов. Однако, в подтверждение известной восточной притчи о том, что пучок стрел сломать невозможно, зато каждую стрелу по отдельности — легче легкого, три из этих пяти заводов вскоре один за другим прекратили свое существование за нерентабельностью. А их работники и сотрудники пополнили армию местных безработных. Уцелел лишь тот завод, директором, а впоследствии и хозяином которого стал Василий Колосов. Вслед за тем он прибрал к рукам лесозавод своего конкурента, который как раз в это время (на редкость кстати) угодил в автокатастрофу, а после нее — в известный футляр из шести досок. Вслед за тем настала очередь лесопунктов… Так крупная рыба, одну за другой, пожирает мелких рыбешек, становясь пресловутой акулой капитализма: наглой, хищной, неразборчивой в средствах, уверенной в собственном всесилии и безнаказанности.
* * *
Тем временем бабушка господина Колосова все жила-поживала в своем старом домике, наотрез отказываясь от предложений внука перебраться в благоустроенную квартиру в каменном доме, где жить было бы куда комфортнее, чем в ветхой халупе с дымящими печами и отхожим местом «свободного падения».
— Никуда я отсюда не поеду, — упрямо твердила Степанида Егоровна. — Здесь, Васенька, такая благодать, как в Божием храме. А то и побольше того. Ведь в этом доме сам старец Василий жил. Здесь каждая половица его ножками освящена. Вот на той кроватке, что в зальце стоит, он почивал, и ангелы ему благие сны навевали. Да тут каждая стена его слово хранит!
С этими словами она указывала внуку на выцветшие вышивки в рамках, которыми были увешаны стены ее домика. На них старец Василий пас кудрявых овечек, сидел под цветущим деревом с гуслями в руках, стучал в чью-то дверь, держа в руке пальмовую ветвь, целовал в розовый клювик белую голубку… А внизу были вышиты надписи: «открой мне сердце свое», «созываю овец моих», и даже «люби меня, как я — тебя». По правде говоря, все эти картинки смотрелись пошло. Однако бабушка относилась к ним с величайшим благоговением:
— Это все заветы старца Василия. А один его завет, тайный, мне мамушка-покоенка перед смертью отдала. Вот как стану помирать, так тебе его передам вместе с сокровищем. А сокровищу тому цены нет. Как его увидишь — сам поймешь.
Но Степанида Егоровна не успела передать внуку ни тайный завет старца Василия, ни пресловутое сокровище. Однажды господину Колосову позвонили из городской больницы, сообщив, что туда его бабушка доставлена с инсультом. И что она просит внука срочно приехать к ней. Однако в тот момент господин Колосов был занят слишком важными для себя делами, чтобы бросать их ради встречи с бабушкой. И пожаловал в больницу лишь под вечер.
Степаниду Егоровну он нашел уже без сознания. Дежурный врач объяснил ему, что поначалу состояние больной было удовлетворительным. И потому они решили провести ей тромболизис. Метод новый и эффективный, позволяющий значительно улучшить состояние больного. Однако у каждого организма индивидуальная реакция на тот или иной метод лечения. Возможны осложнения. Вот и в данном случае…
Наутро господину Колосову позвонили из больницы и сообщили о смерти Степаниды Егоровны.
* * *
По правде сказать, господин Колосов не пожалел о смерти бабушки. Старуха достаточно пожила на свете, пора и честь знать! Важнее другое: куда она спрятала документы на дом и земельный участок? Ведь бабка при случае хвасталась, что домик-то у нее свой собственный, еще от мамушки-покоенки доставшийся, и землица — тоже. Неплохое наследство… да вдобавок еще и некое бесценное сокровище, о котором она не раз упоминала в разговорах с внуком. Но что это за сокровище? И где оно спрятано?
Перерыв в домике Степаниды Егоровны все уголки и закоулки, все полочки и ящички, но так и не обретя оного сокровища, господин Колосов вошел в моленную. Однако вовсе не за тем, чтобы попросить о помощи свыше в своих импровизированных раскопках. А просто для того, чтобы напоследок обыскать и эту комнату. Ведь не может быть, чтобы бабкино бесценное сокровище сквозь землю провалилось! Оно должно быть где-то здесь!
Переступив порог моленной, господин Колосов окинул взглядом иконы на стенах, между которыми чернела фотография его прадедушки-чудотворца с висящей под ней погасшей лампадкой, и громоздкий старый комод под иконами. На комоде стоял латунный подсвечник в виде полунагой грудастой девицы с мотыльковыми крылышками на спине (бабушка уверяла, что это Ангел), и громоздкое хрустальное блюдо с пасхальными яйцами. Эти яйца, выкрашенные луковой кожурой, высохшие изнутри и выцветшие от времени снаружи, Вася помнил еще с первых лет своего житья у бабушки. А рядом под салфеткой с вышитыми на ней ромашками и васильками лежал альбом в выцветшем малиновом плюшевом переплете с фотографиями, на каждой из которых был запечатлен старец Василий. Вот он кормит голубей, снующих у него под ногами. Вот он стоит, держа в руках белую лилию и пальмовую ветвь. Вот он сидит среди слащаво улыбающихся молодых и старых женщин в одинаковых белых платочках. Все эти фотографии Васе не раз показывала бабушка, указывая на одну из женщин:
— Это моя мамушка, Глафира Андреевна, духовная супруга старчика Василия…
По правде сказать, у Васи язык не поворачивался назвать эту дородную, приземистую женщину с растянутыми в хищной улыбке тонкими губами — своей прабабушкой. Экая неприятная особа!
Все ящики комода оказались наглухо запертыми. Впрочем, Степанида Григорьевна всегда держала их на замке… Вспомнив об этом, господин Колосов понял — вот где находится бабкино сокровище! Оно здесь, в этом комоде! Вот только где же ключи?
Решив не тратить время на новые поиски, господин Колосов наугад взломал один из ящиков комода. Внутри обнаружилась старомодная мужская одежда. Разумеется, господин Колосов сразу догадался, чьи это вещи…
Одежда была переложена кусками земляничного мыла. Однако, несмотря на эту предосторожность, основательно изъедена молью, не проявившей к памяти некогда носившего ее старчика ни уважения, ни снисхождения. Так что годилась лишь на выброс.
В соседнем ящике обнаружились скукожившиеся от времени мужские сапоги, полуистлевшие серые валенки и пара домашних туфель, вышитых все теми же ромашками-васильками, что и салфетка на комоде. А в следующем ящике — мужские исподние рубахи и подштанники. Но неужели весь этот хлам и есть то пресловутое бесценное сокровище, о котором говорила Степанида Егоровна?! А он-то думал!..
Впрочем, оставался еще один, последний ящик… Взломав его, господин Колосов увидел внутри большую деревянную шкатулку кустарной работы, на которой, под надписью «целую тебя лобзанием чистым», были нарисованы два целующихся белых голубка. А внутри шкатулки…
Внутри шкатулки обнаружились ржавые цепи, соединенные с одной стороны железным крестом, с другой — четырехугольной пластинкой с каким-то изображением, скрытым под густым слоем ржавчины. Тут же тускло поблескивали два пенициллиновых флакончика с резиновыми пробками. Один из них был набит седыми волосами. Другой был полон обрезками ногтей. С внутренней стороны к крышке шкатулки была приклеена пожелтевшая бумажка с надписью: «вериги старца Василия», «волосики старца Василия», «ноготки старца Василия». Неужто это и есть бесценное сокровище Степаниды Егоровны?!
Мысленно проклиная на чем свет стоит покойную бабку со всем ее благочестием, граничащим с благоглупостью, господин Колосов стоял перед выпотрошенным комодом, как незадачливый кладоискатель, взломавший древнюю сокровищницу и вместо золота и серебра обнаруживший в ней лишь вековой прах. И вдруг он заметил на дне шкатулки еще одну вещь. А именно — тетрадку в черном коленкоровом переплете. Раскрыв ее, господин Колосов прочел:
«Житие и чудеса праведного старца Василия, нового Михайловского чудотворца…»
Тетрадка была от корки до корки исписана красивым, крупным почерком (хотя довольно безграмотно). Пробежав глазами несколько страниц, господин Колосов живо вспомнил бабушкины рассказы о старце Василии, похожие на сказки. При всем уважении к прадедушке-чудотворцу ему не хотелось перечитывать все это вновь… Но что за листок вложен между страниц тетрадки?
«…Да будет ведомо чтущему, где доподлинно находятся мощи святого старца. Ибо не всем это ведомо, но токмо избранным голубицам из стада его. Во исполнение обетования, данного старцем, что паки явится он во время свое от восток солнца, тайно взяли мы его тело, яко многоценное сокровище, и погребли за соборным алтарем, у старой березы, оставив в прежней могиле токмо пустой гроб да часть от влас главы его. И аще кто из нас откроет врагом эту тайну, тот да будет лишен вечного спасения, и будет проклят, яко Иуда, и да испепелят его огнь и жупел, и гореть ему за тот великий грех в геенне огненной во веки веков, аминь, аминь, аминь».
Вот как?! Выходит, в той могиле старца Василия, которую навещают его многочисленные почитатели, зарыт лишь пустой гроб! А тело его находится совсем в другом месте — за соборным алтарем, там, где торчит из земли старый березовый пень! Так вот почему они с бабушкой, обходя вокруг собора, всегда кланялись в ту сторону! Так вот каково оно, бесценное сокровище его бабушки Степаниды Егоровны! Дороже всех сокровищ мира она ценила знание истинного места погребения старца Василия. Теперь этой тайной владеет он, ее внук и наследник! Другое дело — какой ему от этого прок? Точнее — выгода…
Господин Колосов уже хотел закрыть тетрадку, как вдруг задержался взглядом на последнем абзаце рукописного жития своего прадедушки-чудотворца:
«…И вот завет праведного старца Василия: се, настанет день, и просияю я от востока в великой славе. Ибо явится человек, который прославит меня пред людьми. Я же за это прославлю его так, что око не видело, ухо не слышало, и не восходило на сердце человеку та слава, которую получит возвеличивший мя. Аминь».
И тут господину Колосову открылось: все, чего он уже достиг в этой жизни, сущая мелочь по сравнению с тем, что он достигнет, если прославит старца Василия перед людьми. Как же все-таки хорошо иметь на небесах своего человека! Особенно когда это — твой родственник!
Теперь остается лишь исполнить завет своего прадедушки-чудотворца. И прославить его пред людьми — ради собственного прославления. Правда, как именно это надлежит сделать, господин Колосов представлял весьма смутно. Однако он знал человека, сведущего в делах подобного рода…
Этот сделает!
* * *
Известный михайловский антиквар и владелец художественной мастерской «Преображение» Борис Семенович Жохов, более известный под прозвищем Жох, сидел в своем офисе, размышляя над вчерашним разговором с господином Колосовым. И чем больше он обо всем этом раздумывал, тем больше ему на ум приходила старая-престарая сказка о том, как некий богатый крестьянин вздумал устроить торжественные похороны своему любимому козлу. Мало того — отпеть его в церкви[36]. Разумеется, местный священник наотрез отказался совершить подобное беззаконное, если даже не кощунственное деяние. Однако услышав от старика, что почивший козел был не таков, как его рогатые и бородатые собратья, и завещал ему на помин своей души сто рублей, батюшка возгорелся желанием немедленно отпеть усопшего. Что до дьячка и дьякона, то и они отказывались участвовать в погребении козла лишь до тех пор, пока не узнали: согласно завещанию покойного им тоже причитается некая сумма… Ай да козел! Какая мудрость! Какое великое почтение к духовному званию! Поистине, православный из православных!
И вот под колокольный звон и пение «душа его во благих водворится, и память его в род и род», козла погребли на деревенском кладбище. Однако кто-то из благонамеренных селян, смущенный этим невиданным и неслыханным событием, поспешил донести о случившемся местному архиерею. И тот вызвал старика и священника к себе на суд. Но тут выяснилось: почивший козел оказался настолько мудр и предусмотрителен, что не обошел в своей духовной и Владыку, завещав ему тысячу рублей. В итоге архиерей сделал старику и священнику строгое внушение — зачем они козла при жизни маслом не соборовали? Мораль проста: за деньги поп и козла отпоет. Что ж, в таком случае, отчего бы не попробовать? Дело-то выгодное! И если все пойдет по намеченному плану, то Жоху удастся заработать не один миллион. Особенно если господину Колосову взбредет в голову блажь построить в честь своего прадедушки-чудотворца часовню или храм и украсить его стены соответствующей росписью… Чего только можно не сделать за деньги и ради денег!
Раздумья Жоха прервал приход очередного заказчика. Им оказался не кто иной, как наместник старого Спасо-Преображенского собора отец Анатолий Дубов, бывший бизнесмен, которого немногочисленные явные и куда более многочисленные тайные недоброжелатели за глаза называли «отцом Дуболомом». Надо сказать, что в офисе Жоха священники появлялись нередко. Хотя всем им было хорошо известно: учтивый и предупредительный владелец этого заведения только что освободился из ИК №…, куда угодил за хищение старинных икон из городских храмов. Впрочем, что с того? Ведь у кого еще в Михайловске можно отреставрировать старые или заказать новые иконы, как не у Бориса Жохова? Вдобавок, православным клиентам он делает десятипроцентную скидку. А священнослужителям — даже двенадцатипроцентную, по числу избранных Христовых апостолов. Ну как после этого не вести с ним дела?
Вот и сейчас отец Анатолий явился к Жоху не просто так, а по делу. Приближался день памяти Архистратига Михаила — именины Богоспасаемого града Михайловска и престольный праздник нового кафедрального собора. К этим торжествам в мастерских Жоха были заказаны иконы, которые по случаю сего двойного праздника епископ Михайловский и Наволоцкий Гедеон намеревался презентовать благодетелям и высокопоставленным городским чиновникам, а также самому губернатору, дабы сим даром подвигнуть их на новые милости и щедроты. И отец Анатолий приехал к Жоху, чтобы забрать готовый заказ.
Он внимательно осмотрел каждую икону. Особенно ту, на которой был изображен Великомученик Георгий Победоносец — небесный покровитель недавно избранного губернатора Михайловской области Юрия Кузнецова. Ибо с лица святой Георгий весьма походил на господина губернатора (точнее, на его парадный портрет, созданный при помощи всеприукрашивающего фотошопа). Зато в гнусном облике змия, бьющегося в предсмертной агонии под копытами белого скакуна, на котором восседал святой, угадывались черты соперника господина губернатора, покойного главы местной оппозиции Валерия Малыгина. Надо сказать, что образцом для написания этой иконы послужил один из известных конных портретов Наполеона Бонапарта. Что, несомненно, польстило бы господину Кузнецову, узнай он об этом. Ведь, как справедливо подметил поэт, «мы все глядим в наполеоны…».
Окончив осмотр икон, отец Анатолий уже собирался отправиться восвояси. Но тут Жох любезно предложил ему:
— Ну что, отче, вспрыснем заказик?!
Разумеется, отец Анатолий не заподозрил подвоха. Вспрыснуть завершенное дельце — дело святое. Вдобавок, коньяк у Жоха был отменный: «Амбассадор», по возрасту — почти ровесник отца Анатолия[37]. Отчего бы не выпить?
Разлив по стопкам благоуханный напиток цвета темного янтаря, они выпили его, не чокаясь. Некоторое время длилось то молчание, о котором в народе говорят: «ангел пролетел» или «милиционер родился». И вдруг Жох, словно вспомнив что-то важное, подошел к окну, взял с подоконника некий предмет и протянул его отцу Анатолию:
— Что ты думаешь по этому поводу? — резко спросил он.
И хотя это была всего лишь икона, терпко пахнущая еще не высохшими красками, священник уставился на нее как на чудо чудное, диво дивное. Да тут и было чему подивиться!
На иконе был нарисован бородатый старец в белой рубахе и белых портах чуть ниже колена. В правой руке он держал большой крест, а в левой — хартию, на которой славянской вязью было начертано: «Прославлю прославльшего мя». За спиной старца, точь-в-точь как на старинной соборной иконе Архистратига Михаила, раскинулся град Михайловск. Однако то был не старый Михайловск, с храмами и монастырями, разрушенными в послереволюционное лихолетье, а вполне узнаваемый, современный город с многоэтажными домами, включая местный небоскреб, увенчанный телевышкой. А одесную и ошуюю от старца были изображены офис фирмы «Колосс» и особняк его владельца господина Колосова.
— Что эт-то за фигня? — пробормотал наконец-то обретший дар речи отец Анатолий. — Это что за персонаж такой?
— Прикинь! — ответствовал Жох, довольный замешательством священника. Ибо это повышало шансы на то, что дальнейший разговор с «отцом Дуболомом» не окажется бесполезным. — Тут ко мне неделю назад Колос завалился. И заказал икону своего прадедушки. Вот это он и есть. — закончил он, разливая по стопкам коньяк.
Отец Анатолий машинально осушил стопку, едва не поперхнувшись от волнения. И лишь после этого начал приходить в себя.
— Похоже, у Колоса от бабла крышу снесло, — предположил он. — А что у него за дед такой, чтобы его на иконах писать?
— Да какой-то старец-рецидивист был…
— В каком смысле?
— Типа мощный чудотворец.
— Но ты говорил Колосу, что, если без канонизации, то никакой он не святой!?
— Ну, так за чем же дело стало? — осторожно поинтересовался Жох.
— Ты хоть представляешь себе, какой это геморрой?! — вскинулся отец Анатолий.
— Короче: сколько это будет стоить? — почти слово в слово повторил Жох вопрос, который господин Колосов вчера задал ему самому.
— От меня здесь мало что зависит, — честно признался отец Анатолий. — Это с Владыкой решать надо.
— Понятно. Озадачу клиента. А сам-то сможешь помочь?
— Ну, а мне-то какой интерес всем этим заморачиваться? — спросил отец Анатолий, наливая себе третью стопку.
— Так ты же в курсе, сколько у Колосова бабла! Если тема прокатит, он и тебя, и меня отблагодарит. Ну как?
— Надо еще разобраться, что у него там за кандидат в святые нарисовался… — отец Анатолий едва успевал отвечать на вопросы, которыми бомбардировал его ушлый Жох.
— И что тебе нужно, чтобы разобраться?
— Житие его нужно. А нет, так чтобы было. У тебя есть кому этим заняться?
— Найду без проблем, — успокоил его Жох. В чем-чем, а уж в этом-то он не сомневался…
— Ну ладно, давай по последней и разбегаемся, — пробормотал отец Анатолий, явно спеша уйти от очередного вопроса. Не ведая, что Жох уже выяснил все, что ему требовалось.
Когда священник ушел, Жох осушил до дна недопитую рюмку коньяку. Он был доволен разговором. Еще бы! Ведь все идет по его плану! Теперь нужно встретиться с заказчиком…
* * *
Разумеется, с господином Колосовым Жох держал себя совсем иначе, чем с отцом Анатолием. И был сама учтивость. Пусть колосс михайловского бизнеса думает, что Борис Жохов из кожи вон лезет, чтобы выполнить его желание. Откуда ему догадаться, что на самом деле Жох старается прежде всего для собственной выгоды!
— Я тут, Василий Петрович, по поводу вашего дела с настоятелем собора побеседовал, — доложил он тому, кого за глаза запросто звал Колосом. — И он мне сказал, что, в принципе, все это возможно. Однако в этом направлении придется поработать.
— Боря, я тебя услышал, — ответствовал господин Колосов тоном божества, снисходящего до разговора с простым смертным. — Все, что нужно от меня — получишь. Когда приступишь?
— Так ведь уже приступил, Василий Петрович…
— О’кей. Что тебе на этом этапе понадобится?
— Настоятель сказал, что надо написать житие вашего прадедушки. То есть собрать воспоминания о нем, — пояснил Жох, не без оснований предполагая, что господину Колосову незнакомо слово «житие».
— Нет проблем.
С этими словами правнук старца-чудотворца выдвинул ящик письменного стола и протянул Жохову тетрадку в черном коленкоровом переплете.
— Что это? — спросил Жох.
— Бабкины воспоминания.
— Дневник?
— Нет (по правде сказать, господин Колосов так и не удосужился прочесть пресловутое житие старца Василия…). Этого достаточно? — поинтересовался он, наблюдая, как Жох просматривает тетрадку.
— Да по ходу пока хватит, — отозвался антиквар.
— Тогда удачи! — бросил господин Колосов, поглядывая на часы. — А то у меня сейчас встреча с поставщиками запланирована. Пока, Боря! Держи меня в курсе.
От господина Колосова Жох поехал в редакцию «Двинской волны» к журналисту Ефиму Абрамовичу Гольдбергу, более известному под псевдонимом Евфимий Михайловский. С этим человеком, чьи убеждения всецело зависели от личной выгоды, Жоха связывало давнее и взаимовыгодное сотрудничество. Ибо каждому жоху полезно иметь под рукой такого виртуоза пера и прелюбодея мысли, каковым был журналист Ефим Гольдберг.
— А-а, Борис Семенович! — приветствовал Жоха Ефим Гольдберг, отрываясь от компьютера, на котором он что-то печатал, барабаня по клавиатуре со скоростью заправской машинистки. — Мое почтение! Какими судьбами?
Однако практичный Жох не стал тратить время на разговоры со словоохотливым до болтливости потомком Авраама. Ведь позавчера они уже все обсудили…
— Это по поводу нашего дела, — бросил он, протягивая журналисту тетрадку, полученную от господина Колосова. — Полистай на досуге. Через неделю все должно быть готово.
Кратко и по делу.
* * *
Спустя семь дней в офисе Жоха раздался телефонный звонок.
— Мое почтение, Борис Семенович! — раздался в трубке дребезжащий тенорок Ефима Гольдберга. — А у меня таки все готово…
— О’кей, — отозвался Жох. — Тогда давай у меня вечером…
На дворе еще не успело стемнеть, как Ефим Гольдберг был уже у Жоха.
— Ну, Борис Семенович, и позабавили же вы меня! — заявил он с порога.
— И чем же? — поинтересовался Жох.
— Да это же просто бомба!
— В каком смысле? — поинтересовался Жох.
— А вы, Борис Семенович, сядьте! Сядьте, а то упадете! А я вам кое-что зачитаю…
С этими словами Ефим Гольдберг извлек из портфеля ту самую тетрадку в черном коленкоровом переплете, которую неделю назад получил от Жоха, а Жох — от господина Колосова. И принялся читать нарочито серьезным тоном:
«Старец Василий был сосудом избранным еще до рождения своего. Как-то раз шла его мать по улице, и встретилась ей одна женщина, да не простая. Поклонилась ей и говорит:
— Не тебе я кланяюсь, а тому, кого ты в себе носишь. Велик он будет у Бога, благодати от Него получит много, многих от грехов спасет, в рай за собою приведет.
Когда же старец родился, то не только по средам и пятницам материнского молока не вкушал, а даже по понедельникам. В те же дни, когда его мать в женской нечистоте была, он ей не давал себя касаться. Таковую имел младенец старец Василий ревность о чистоте душевной и телесной…»
Жох поморщился.
— Бред какой-то…
— А вы погодите, Борис Семенович, погодите! Дальше еще занятней будет! — обнадежил его Ефим Гольдберг, перелистнув несколько страниц. После чего продолжил:
— «…И пошел юноша старец Василий по городам да по деревням, по церквям да монастырям, слово свое миру возвещать. И отовсюду-то его гнали. Ибо сказано, что все, хотящие благочестиво жить — гонимы будут[38]. Тогда вернулся он в Михайловск. Тут приняла его в свой дом одна девица, именем Глафира, из которой он изгнал блудного беса».
— Интересно, как он это сделал? — усмехнулся Ефим Гольдберг, прервав чтение. — Как в «Декамероне»? «У тебя — ад, у меня — дьявол, так вот давай мы с тобой станем загонять дьявола в ад»… Да это еще что! Похоже, он этим чертогоном занимался, так сказать, в массовом порядке. Вот послушайте:
— «Потом приходили к старцу и другие жены и девицы, грешной плотью томимые. Ибо великую силу имел он на блудного беса. И всех он исцелял и благословлял жить в посте и молитвах, во златой трубе и гуслях хвалу Господу воздавать, и не искать супружества плотского, греховного, а взыскать супружества духовного. И нарек их своими возлюбленными невестами, сестрицами-голубицами. А благочестивую и мудрую деву Глафиру, которую он первой исцелил, поставил над ними матушкой».
— То есть маман… — резюмировал журналист с циничной ухмылкой. — Ай да старец! Ну, что я вам говорил, Борис Семенович? Бомба!
Жох молчал. Не дожидаясь ответа, Ефим Гольдберг опять зашуршал страницами тетрадки. И с деланой слезой в голосе стал читать дальше:
— «…И был старец осужден судом неправедным и заточен в монастырь. Остались сестрицы-голубицы без него, как овцы без пастуха. И пребывали денно и нощно в великой скорби о нем, ни еды, ни пития, ни сна не вкушая, а матушка Глафирушка — паче всех прочих. Ибо больше всех любила она своего духовного супруга старца Василия. Тогда старец явился ей в видении и сказал:
«Не скорби, возлюбленная горлица моя! И утешь моих сестриц-голубиц. Ибо разлука эта послана вам во испытание. И кто его вытерпит — тому будет великая радость по пришествии моем. А кто усомнится и отпадет от меня — погибнет, как ветка, от древа отломленная, если не покается и вновь ко мне с верой не обратится».
Рассказала матушка Глафирушка свой сон сестрицам-голубицам, и утешились они, что старец Василий духом с ними пребывает. А тут еще одно чудо случилось: младшая из голубиц, Анной ее звали, вдруг сделалась больна чревом. Позвали к ней врачей, да только те лишь руками развели: мол, знать не знаем, что за хворь такая, и в книгах наших такой болезни нет. Тогда говорит ей матушка Глафирушка:
— Не иначе, сестрица, как тебе эта болезнь за какой-то тайный грех послана. Да смотри, то ли еще по смерти будет! Здесь муки временные, там же будут вечные! Покайся, пока не поздно, а мы будем старца Василия молить, чтобы он тебя простил и помиловал!
Тут Анна и покаялась, что по внушению лукавого усомнилась в святости старца Василия и хотела в мир уйти. И, как покаялась она в этом, вышло у нее из чрева чудище студенистое с ребрами. Вот каковы плоды греха!»
— Ну-ну… — съехидничал потомок Авраама. — Интересно, куда они этот плод греха девали? И от кого он был? Впрочем, тут есть кое-что позанятней. Сейчас найду… А-а, вот оно:
— «…И было старцу откровение, что грядет новый потоп. И в том потопе погибнет град Михайловск за грехи живущих в нем. Тогда сел старец Василий на ероплан и полетел на небо. И там беседовал с Богом, как второй Моисей. И умолил не губить город, чтобы вместе с грешниками не погибли и праведники. Так пощажен был град Михайловск за молитвы старца Василия…» Что скажете, Борис Семенович?! Самый замечательный безбожник не придумает шарж кощунственней[39], чем такие благочестивые сказки церковников! Но это еще что! Дальше — еще похлеще:
— «Напоследок же стяжал старец венец мученический. О чем сам матушке Глафирушке в тайной ночной беседе предсказал: се, приближается час, когда взят я буду от вас и предан смерти, и по смерти явлюсь к вам от востока, аки солнце. И в ту же ночь взяли его слуги велиаровы, и всадили в темницу, и в ней он умре. Тогда умолили сестрицы-голубицы выдать ему тело старца. И, омыв его слезами, яко многоценным миром, погребли возле храма Преображения Господня, куда старец Василий молиться ходил и им туда ходить заповедал, ибо только там благодать пребывает, а в других храмах ее нет, потому что служат в них не пастыри, а наемники, не верующие в него. Сами же пребывали в чаянии скорого его восстания из мертвых. И многие из них усомнились тогда, ибо медлил старец явиться к ним. Не ведая, что тем самым испытывает он веру их. Ибо лишь маловерный сомневается, а истинно верующий ни в чем не сомневается, но, как дитя, всему верует, наипаче тому, что превыше людского разумения, и потому только верой и постигается.
На пятый же день по кончине своей явился старец матушке Глафирушке и сказал ей:
«Не плачь, голубица моя избранная. И скажи сестрам: что вам в моем телесном восстании из мертвых? Плоть немощна, дух же бодр. А духом я всегда с вами пребываю. Да еще скажи им: как впадут они в скорбь, пусть пойдут на мою могилку да попросят меня: батюшка старец Василий, помоги! И я им помогу. И да будет ведомо всем: кто меня почитает, того я сам прославлю и возвеличу еще в этой временной жизни. В жизни же вечной будет он там, где ныне я сам пребываю».
— А напоследок вот еще такое пикантное чудо от могилки нашего старца… Ага! Вот оно:
— «Была в нашем городе некая женщина. И не было у нее детей. Ибо муж ее был по мужской части слабосилен. Тогда, услышав от сестриц-голубиц о чудесах старца Василия, взяла она мужнины подштанники и возложила на его могилку со слезной молитвой к нему. После чего вернулась в дом свой с верой, что вскорости получит желаемое. И в положенный срок родился у нее сын, которого она назвала в честь старца Василия, ибо верила, что это он послал ей дитя, и утверждала, будто даже с лица он похож на него…» Ну, и что вы на все это скажете, Борис Семенович? Бомба, просто бомба! Разве не так?!
— Да-а-а… — только и смог произнести Жох, потрясенный услышанным.
— То-то и оно, — подтвердил Ефим Гольдберг. — Вы теперь поняли, Борис Семенович, с чем мне пришлось работать? А потому не мешало бы и накинуть сверх договоренности.
— Ну, здесь все от заказчика будет зависеть, — ответил Жох, в очередной раз подивившись умению лукавого потомка Авраама сводить любое дело к пресловутому гешефту. — Сам понимаешь, я только посредник.
— Понятное дело, — согласился Ефим Гольдберг. — Но вы уж как-нибудь там постарайтесь объяснить клиенту: мы — люди творческие, кормимся не от сохи — от пера. Не сеем, не жнем, но собираем в житницу…
— Да не прибедняйся, старче! — оборвал его Жох. — Тебе ли плакаться? Ты ведь у нас один такой великий уцелел…
Эти слова напомнили журналисту Ефиму Гольдбергу о том, что до сих пор заставляло его содрогаться от страха. А именно — о той злополучной кампании по выборам губернатора Михайловской области, когда он, на свою беду, поддержал кандидата от оппозиции Валерия Малыгина. Однако победителем оказался другой кандидат: Юрий Кузнецов, без промедления и жалости расправившийся со своим противником и его командой. Ефиму Гольдбергу еще повезло: его всего-навсего осудили за публикацию документов, связанных с противозаконной деятельностью нынешнего губернатора. Поскольку следствие установило, что оные документы являются поддельными. И Ефим Гольдберг еще отбывал бы срок в ИК №…, кабы не Борис Семенович Жохов, выхлопотавший ему УДО[40]. А вот Валерию Малыгину повезло-таки куда меньше: вскоре после выборов он был найден застреленным в собственном гараже. И теперь спит вечным сном на одном из городских кладбищ. Что до господина Колосова, правнука пресловутого старца Василия, то кто не знает: он губернатору Михайловской области Юрию Кузнецову — лучший друг. Нет уж, лучше лишний раз не искушать судьбу и не напоминать о себе, кому не надо! Береженого Бог бережет!
Что до Жоха, то он уже обдумывал следующий ход в задуманной им хитроумной партии, где Ефим Гольдберг был всего-навсего жалкой пешкой. Впрочем, и все остальные участники этой партии, включая самого господина Колосова, в ней являлись всего лишь фигурами. А игроком был Жох!
* * *
На следующее утро Жох поехал на старое городское кладбище, к Преображенскому собору. Правда, не спозаранку, к началу Литургии, а часам к одиннадцати, когда, по расчетам Жоха, служба должна была завершиться.
Он рассчитал верно. В соборе уже не было ни души, за исключением пожилой свечницы, уткнувшейся в какую-то книгу, утыканную множеством закладок. А может быть, просто клевавшей над ней носом. Подойдя к правому клиросу, возле которого висела старинная икона Архистратига Михаила на фоне хранимого им града Михайловска, Жох поставил на подсвечник купленную свечку. И застыл перед иконой, так что со стороны могло показаться — он погружен в молитву. Однако на самом деле Жох был погружен в ожидание. И время от времени косился на полуоткрытые южные врата соборного иконостаса, откуда имел обыкновение выходить отец Анатолий. Пора бы уж! Чего он медлит?! Прежде такого за ним не водилось…
Свечка, поставленная Жохом, уже успела догореть, когда отец Анатолий наконец-то соизволил выйти из алтаря. Однако отчего-то не через южную дверь, а через северную[41]. Мало того, сделал вид, что не заметил Жоха, метнувшегося к нему под благословение.
— Давай у тебя через пару часиков, — бросил он на ходу. — Меня сейчас Владыка ждет.
И проследовал мимо Жоха подобно тому, как величественный океанский лайнер проплывает мимо пляшущей на волнах рыбачьей лодчонки. Впрочем, Жох умел ждать…
Вот только то ли часы у отца Анатолия безбожно опаздывали, то ли его задержали некие насущные дела, однако Жох прождал не два часа, а целых пять. Даже уже пять с лишним. А отец Анатолий словно в воду канул. Но почему? Что случилось?
Раздумья Жоха оборвал телефонный звонок.
— Боря, извини, давай как-нибудь в следующий раз. — По озабоченному тону отца Анатолия Жох догадался: их встрече помешало какое-то чрезвычайное происшествие. — У нас тут в котельной насос полетел. Надо срочно найти бабки на замену.
Жох обрадовался: вот она, награда за долгое ожидание! Теперь-то отец Дуболом поубавит спесь и станет гораздо сговорчивей. Мало того: уговорит кое-кого еще…
— А какова цена вопроса? — поинтересовался он.
— Без малого четверть ляма![42] — послышалось в ответ. — А где мне их сейчас взять?!
— Толя, я, кажется, знаю, как тебе помочь, — успокоил его Жох. — Приезжай. Прямо сейчас. Я тебе помогу.
Спустя пятнадцать минут они уже сидели в офисе у Жоха и оживленно обсуждали нюансы предстоящей встречи с Владыкой Гедеоном. В итоге было решено, что отец Анатолий будет, так сказать, «начальствовать в слове». Проще говоря, возьмет на себя все вопросы согласования с Владыкой их общего и взаимовыгодного дела. Ну, а если по ходу их беседы возникнут некие дополнительные вопросы, то на них ответит Жох.
Не было бы счастья, да несчастье помогло!
* * *
На другой день в Михайловском епархиальном управлении состоялась любопытная беседа. Ее участниками были: епископ Михайловский и Наволоцкий Гедеон, наместник Преображенского собора отец Анатолий Дубов, а также Жох.
— А не получится, что вместо этого мы будем больше платить? — спросил епископ, когда отец Анатолий изложил ему суть дела.
— Отнюдь нет, — уверил его священник, по совету Жоха заранее запасшийся всеми необходимыми аргументами и цифрами. — Наоборот, получится значительная экономия. Ведь на отопление собора ежегодно требуется восемь машин дров. Их стоимость составляет (он назвал сумму). Однако на самом деле дрова обходятся нам куда дороже. Потому что дровяной сарай находится возле кочегарки. Машине туда не проехать. И нам приходится нанимать грузчиков для переноски дров в сарай. Опять же, необходимо ежегодно тратиться на ремонт печей и чистку дымоходов. Поэтому, в целях более рационального расходования церковных средств выгоднее подключить Преображенский собор к городской теплотрассе.
Тем временем Владыка Гедеон задумчиво глядел в окно, за которым его дожидалась любимая «Тойота-Лендкрузер» — недавно полученная им в качестве презента от городского бизнес-сообщества, точнее — от отца Анатолия Дубова. После этого даритель, пребывавший в заслуженной опале при предшественнике епископа Гедеона, Владыке Михаиле, был возвращен с сельского прихода в Преображенский собор и назначен его наместником. Мало того — возведен в звание протоиерея. Разумеется, это дало его недоброжелателям повод к новым пересудам: «Хоть этот отец Анатолий и дуб дубом, а вот сумел-таки подкатить к новому архиерею. И теперь возвысился, яко кедр Ливанский».
— Как бы не продешевить… — вырвалось, наконец, из уст епископа.
— Что вы, Владыко! — успокоил епископа отец Анатолий. — Ведь подключение к теплотрассе для нас не будет стоить ни рубля. Все работы будут произведены на счет благотворителя. Кроме того, если в собор будет проведено центральное отопление, мы сможем сэкономить значительные средства. Прежде всего, за счет увольнения четырех ненужных работников: сторожа, двух истопников и двух кочегаров…
— А при чем тут сторож? — резонно полюбопытствовал архиерей.
— Благотворитель готов также провести в собор сигнализацию, — ответствовал отец Анатолий, покосившись на Жоха, и тот ответил ему едва заметным кивком головы. Ободренный тем, что все идет по заранее намеченному ими плану, священник продолжил. — Все равно от такого сторожа, как наш, нет никакого проку. Пьет, не просыхая. Да это еще что! Он ведь ухитрился в церковной печке шашлык изжарить…
— Какой шашлык? Зачем? — удивился Владыка Гедеон.
— Чтоб водочку закусить. На весь собор подгоревшим мясом разило. Да еще и в Великий Пост! Соблазн-то какой!
— Так можно другого нанять, — глубокомысленно изрек епископ, на миг оторвавшись от созерцания своей иномарки. — Непьющего.
— Так кто ж за такую зарплату работать пойдет!? — ответствовал отец Анатолий. — Только те и идут, кому больше идти некуда… А истопники с ним вместе пьют. Того и гляди, по пьяному делу собор спалят. Таким платить — только церковные деньги на ветер выбрасывать! Но это еще не все. Если собор будет подключен к центральному отоплению, мы сможем осуществлять дополнительную экономию на самом отоплении. Поставим теплосчетчик с регуляторами температуры. Будет холодно — включим отопление. Будет жарко — выключим. Опять же, прихожане надышат… А на месте кочегарки можно будет построить воскресную школу. Или автопарковку. — добавил он, проследив за направлением взгляда архиерея. — Таким образом, представляется выгодным согласиться на предложение благодетеля…
Продолжение этого разговора состоялось спустя два дня, в просторной трапезной архиерейского дома. Правда, на сей раз собеседниками Владыки Гедеона были: господин Василий Петрович Колосов и секретарь епархиальной комиссии по канонизации, настоятель Ионинского монастыря архимандрит Георгий (Постников).
Думаю, читателю понятно, о чем именно шла речь…
* * *
Настоятель Ионинского монастыря архимандрит Георгий слыл человеком мудрым. Хотя, казалось бы, откуда ему стяжать мудрость, если он, как говорится, университетов-консерваторий не кончал, тамошних дипломов не получал? А вместо этого с грехом пополам окончил одно из михайловских профессионально-технических училищ, получив диплом автомеханика. Однако отец Георгий, а в ту пору еще Гришка Постников, был силен не книжной мудростью, от которой в жизни немного проку, а мудростью житейской, с которой нигде не пропадешь. В самом деле, кем бы он сейчас был, если бы в свое время не устроился на работу в Михайловское епархиальное управление? Всего-навсего шофером. А он, на-ка, уже в архимандриты вырулил. А почему? Да потому, что с пассажиром ему подфартило. Ведь, работая в епархиальном управлении, он возил самого тогдашнего епископа Михайловского и Наволоцкого Панкратия. А между делом развлекал разговорами «за жизнь» и шоферскими анекдотами: Владыке развлечение, а ему — выгода. Ведь именно Владыка Панкратий рукоположил его во иеродиакона, а затем — во иеромонаха. Да он ли один из архиерейских водителей священником стал! А позднее, в начале 90-х, епископ Панкратий назначил иеромонаха Георгия настоятелем только что возвращенного Церкви Ионинского монастыря. Мол, ты монах, тебе и возрождать обитель — кому ж еще!? Рули, отче!
С тех пор отец Георгий и управляет Ионинским монастырем, и уже не игумен — архимандрит! Жаль, в архиереи ему дорога заказана — туда только академиков[43] ставят, а он едва семинарию заочно одолел, да и то работы за него писал один диакон из недоучившихся студентов местного пединститута, которого беспробудное пьянство подвело не только под бессрочный запрет, но и под монастырь. Что ж, дело известное: ты, хоть и умен, да не игумен, а я, хоть безумен, зато игумен… Впрочем, зачем отцу Георгию архиерейство? Ему и так хорошо живется: ведь вся местная братва, включая самого Сеню Уемского, у него в корешах ходит. Он им и грех отпустит после…, а то и заранее, и помолится, чтобы было им во всех делах и начинаниях благое поспешение. А братва его за это завсегда благодарит… грех жаловаться, ведь они-то ему и помогли монастырь отстроить, да так, что хоть картину с него пиши! И Владыки его жалуют — а ведь их за ту пору, как отца Георгия в священный сан рукоположили, уже трое сменилось. А каждая новая метла по-новому метет, и каждый новый епископ не один приезжает, а со своими людьми, которым тоже где-то служить надо, да не где-нибудь в глухом селе, а в самом Михайловске, да на богатом приходе. Вот и начинается очередная перетасовка: этого туда переводят, а этого на его место ставят, а этот и вовсе прошение об уходе за штат подает, с правом перехода в другую епархию. И все, нет его, и память о нем преста… Лишь отец Георгий, как сидел на своем месте, так и сидит. А все потому, что умеет рулить и лавировать. Однако на сей раз ему придется призвать на помощь все свое умение…
Да, непростая вышла ситуация… Понятно, что у Владыки Гедеона в этом деле есть свой интерес. Как и у господина Колосова. А ему, с одной стороны, нужно им угодить. А с другой — свой интерес соблюсти. Ведь случись что — кто крайним окажется? То-то и оно…
Именно поэтому во время беседы с Владыкой и господином Колосовым отец Георгий заявил, что не сомневается — Василий Прахов действительно был подвижником и старцем. Тем не менее, это требуется подкрепить соответствующими документами. Собрать о нем все данные: в областном архиве, в архиве Синода, наконец, в архивах ФСБ — вдруг у чекистов отыщется что-нибудь компрометирующее? Подготовить соответственным образом заверенные копии архивных документов. Но на это нет ни возможностей, ни ресурсов…
И тут господин Колосов заявил ему:
— Найдите человека, который это сделает. Все расходы я беру на себя.
И теперь отцу Георгию необходимо найти того, кто согласится перелопатить архивы, по крупицам собирая воедино разрозненные сведения о прадедушке господина Колосова. Разумеется, этот человек должен быть верующим. Мало того, иметь опыт работы с архивами. И личную заинтересованность в том, что ему предстоит сделать. Вот только где ему найти такого человека?
И тут услужливая память подсказала отцу Георгию одно имя… В самом деле, женщина образованная, даром что врач. Корчит из себя писательницу, копается в областном архиве да кропает краеведческие статейки в «Епархиальный Вестник». Мало того, приходя на исповедь к отцу Георгию, неизменно кается в том, что ее-де обуревают помыслы гордыни, славы от людей ей хочется. Что ж! Будет ей слава!
А в случае чего, все можно будет свалить на нее. Не жаль!
* * *
Расчет отца Георгия оказался безошибочным. Нина Сергеевна охотно согласилась поработать в архивах. Особенно когда узнала, что речь идет о местном подвижнике, старце и чудотворце, который вскоре будет прославлен. Ведь это давало ей возможность не только бесплатно съездить в Москву и Петербург, и, в промежутках между архивными поисками посетить тамошние святыни и тамошние магазины, но впоследствии, на основании собранных архивных материалов, написать первое житие старца Василия Михайловского. А ведь чести первыми поведать миру о подвигах того или иного подвижника сподобляются лишь избранники свыше…
Пока же Нина Сергеевна занималась архивными поисками, взяв для этого на работе полуторамесячный отпуск, в Михайловске ударными темпами шла подготовка к торжественному прославлению старца Василия. Потому что все заинтересованные в этом лица решили заблаговременно подготовиться к сему великому и славному событию, дабы извлечь из него максимальную выгоду. В художественной мастерской «Преображение» был временно прекращен прием заказов. Ибо все тамошние маэстро не покладая рук и кистей писали на-гора иконы старца Василия Михайловского. В том числе — двухметровый образ, предназначавшийся для иконостаса Михайловского кафедрального собора, с клеймами по бокам. На них были изображены самые значимые события земного жития Василия Прахова. А именно: встреча его матери с «непростой женщиной», предсказавшей рождение избранника и его грядущую славу, изгнание беса из девицы Глафиры, полет старца Василия на аэроплане для беседы с Богом, его мученическую кончину, погребение, а также (загодя) торжественное прославление и обретение его мощей под березовым пнем за алтарем Преображенского собора. На этом клейме с портретной точностью были изображены Владыка Гедеон, а также господин Колосов в пышных византийских одеждах, в которых он смотрелся как корова из поговорки — в черкасском седле. Впрочем, кто дерзнул бы высказать это вслух?
Тем временем журналист Ефим Гольдберг без устали трудился над книгой о старце Василии и его выдающемся вкладе в историю Михайловской епархии. Этот пространный труд он намеревался озаглавить «Не стоит град без святого». Ибо в предвкушении гешефта вновь стал из Савла — Павлом, и из ярого богоборца — смиренным рабом Божиим Евфимием. Что ж, не впервой.
А возле Преображенского собора спешно сносили не только кочегарку, но даже недавно построенную у входа на кладбище иконную лавку. Поскольку отец Анатолий Дубов вознамерился построить там часовню в честь старца Василия, куда намеревался поместить березовый пень, служивший ему надгробием, его вещи, вышивки с его изречениями… одним словом, многочисленные реликвии, наглядно свидетельствующие о праведности Василия Прахова. А перед каждой из оных реликвий водрузить кружку для пожертвований. Ибо отец Анатолий, как истый бизнесмен (каковым он был до рукоположения и каковым остался даже после него), свято и непреложно верил: реликвии лишь для того и существуют, чтобы приносить доход пастырям. Выгода прежде всего. А в случае чего можно всегда сослаться на слова Святого Апостола Павла: «Священнодействующие питаются от святилища»[44]. Попробуй, возрази!
Однако самая кипучая работа шла на том месте, где еще недавно стоял домик покойной бабушки господина Колосова — Пелагеи Егоровны. Там двумя бригадами гастарбайтеров из некоей восточной республики бывшего «союза нерушимого», в свое время распавшегося, как карточный домик, поистине стахановскими темпами возводился храм в честь старца Василия, размерами не уступающий Михайловскому кафедральному собору. И горожане, проходя мимо этой ударной стройки, вполголоса судачили:
— Ишь ты, и этот в религию ударился!
— А чего удивляться? Теперь это модно… Наворовали, награбили, а теперь замаливают!
— Какое там замаливают! Знаем! Богу молятся, да черту служат!
— А кому храм-то строят? Что-о!?
— А то, что им за деньги все возможно! Слыхал сказку, как поп за деньги козла в церкви отпел? То-то же…
Тем временем из Петербурга отцу Георгию позвонила Нина Сергеевна. И сообщила, что она собрала все необходимые сведения и через три дня возвращается в Михайловск.
Очередное заседание епархиальной комиссии по канонизации было назначено на день ее приезда.
* * *
Чтобы не терять времени зря, Нину Сергеевну прямо из аэропорта на машине, предоставленной для этой цели господином Колосовым, доставили на подворье Ионинского монастыря. Подворье это размещалось в трехкомнатной квартире на первом этаже пятиэтажной «хрущевки» в самом центре Михайловска, рядом с местным мореходным училищем, продуктовым магазином «Сполохи» и неким заведением, вывеску над которым украшали слащаво улыбающиеся розовые купидоны с луками в пухлых ручонках и символы Марса и Венеры.
Нине Сергеевне прежде уже не раз приходилось бывать на заседаниях епархиальной комиссии по канонизации. И потому она знала в лицо всех членов этой комиссии. Однако на сей раз в кабинете отца Георгия, помимо него самого и наместника собора, отца Анатолия Дубова, находились трое совершенно незнакомых ей людей. Причем один из них по виду был типичным потомком Авраама. Но почему они здесь? Кто они? Ведь то, что Нина должна сейчас сказать отцу Георгию — не для посторонних ушей. Кто мог предполагать…
— Отец Георгий, я могу поговорить с вами наедине? — спросила она, косясь на троих незнакомцев (а ими были не кто иные, как Жох, Ефим Гольдберг и сам господин Колосов).
— Зачем? — удивился отец Георгий, вздернув брови. В самом деле, к чему такая конспирация? Здесь же все свои…
— Мне нужно кое-что обсудить с вами, — настаивала Нина.
— Вообще-то, у меня нет секретов от наших благодетелей и единоверцев, — ответствовал отец архимандрит.
— Батюшка, тут такое дело… — Нина Сергеевна пыталась подобрать нужные слова. В самом деле, нужно подготовить отца Георгия… — Даже не знаю, что сказать. Я ведь почти три недели собирала материалы в центральных архивах. А до того — в областном архиве…
— Если так, то у вас найдется, что нам сказать, — ободрил ее отец Георгий.
— Вы знаете, что у Василия Прахова были проблемы в отношениях с Православной Церковью?
— Проблемы? — переспросил отец Георгий. — Какие проблемы? Поподробнее, пожалуйста…
— В архиве Святейшего Синода мне удалось найти его дело, — объяснила Нина. — И, судя по материалам этого дела, Василий Прахов был сектантом.
— Вот как… — замялся архимандрит.
— И относился к так называемым хлыстам, — закончила Нина Сергеевна.
— Что?! — возмущенно спросил господин Колосов, почуявший, что за этим непонятным для него словом скрыт какой-то подвох. — Что это еще за хлысты?
— Была в старину такая секта, — объяснил отец Георгий. — Называли себя Божиими людьми и белыми голубями, а на самом деле устраивали всякие непотребства: общие моления с песнями и пляской, а после этого кое-что похуже[45].
— Батюшка… — Нина с тревогой покосилась на ухоженного незнакомца в дорогом костюме, которого отчего-то так возмутили ее слова. Хотя они были чистейшей правдой. — Но это еще не самое страшное.
— Что еще?.. — обреченно промолвил архимандрит.
— Из того же дела следует, что Василий Прахов был сослан на покаяние в Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь не только за принадлежность к секте хлыстов, но еще и за блудное сожительство с несовершеннолетней девицей.
— Господи, помилуй! — охнул отец Георгий.
— Вот как!? — вскинулся Жох. В самом деле, лучшая защита — это нападение. Он заставит эту козу заткнуться! Иначе все их…все его труды пойдут прахом! — И как же ту девицу звали?
— Глафира, — ответила Нина.
— Так ведь это же жена старца Василия! — расхохотался Жох. — Это его законная жена!
— Они обвенчались позднее, — возразила Нина, окончательно входя в роль поборницы истины. Пусть этот наглый тип не пытается заткнуть ей рот! Для нее превыше всего — правда, и ничего, кроме правды! — Их брачный обыск, то есть, документ, где зафиксирован факт их венчания, датируется 1915 годом. А в то время, когда велось следствие, они не были обвенчаны. Так что по законам Российской империи Василий Прахов являлся не только сектантом, но еще и уголовным преступником. То есть был преступником вдвойне!
— Ну и что из того, что они некоторое время жили в невенчанном браке?! — пожал плечами Жох. — Ведь потом они все-таки обвенчались.
— Но это дела не меняет, — возразил архимандрит Георгий. — Опять же, что делать с его принадлежностью к хлыстовству?
— Ну, на некоторые факты вполне можно закрыть глаза… — ехидно произнес Жох.
— Вы хоть понимаете, на каком уровне решается вопрос о канонизации? — строго спросил отец Георгий.
— Кажется, понимаю… — с усмешкой ответствовал Жохов.
— Тогда езжайте в Москву и сами там договаривайтесь, — довершил начатую фразу отец Георгий.
В наступившем молчании раздался голос господина Колосова:
— Что необходимо, чтобы получить их согласие? Я все оплачу.
— Василий Петрович, в этой комиссии работают кристально ЧЕСТНЫЕ люди, — промолвил архимандрит Георгий. — УВЕРЕН, они не пойдут против Бога и совести.
— Отче! — взмолился отец Анатолий, наконец-то сообразивший, что происходит. — Но ведь можно же что-нибудь предпринять? Организовать хотя бы местное почитание старца…
— Я полагаю — вопрос исчерпан, — резюмировал архимандрит Георгий. После чего он поднялся с места, молча поклонился присутствующим и направился к выходу. А за ним — Нина Сергеевна.
* * *
Вы спросите, что было дальше? А ничего. Ведь мир как стоял, так и стоит. Стоит и Богоспасаемый град Михайловск. Что до героев этой истории, то каждый из них получил свое. Другой вопрос — того ли они хотели? И рады ли этому?
Нина Сергеевна вместо славы писательницы и первого биографа старца Василия Прахова стяжала славу особы, с которой впредь лучше не иметь дел — себе дороже. И теперь ее больше не печатают в «Михайловском Епархиальном Вестнике». Нине Сергеевне остается лишь утешаться тем, что она пострадала за правду… вот только это слишком слабое утешение для любителей людской славы.
Отец Анатолий Дубов дал своим недоброжелателям новый повод к злорадным насмешкам. Потому что господин Колосов отказался от дальнейшего финансирования уже начатых работ по подключению собора к городской теплотрассе. И теперь незадачливому отцу Дуболому приходится лихорадочно искать нового благодетеля, который помог бы завершить эти работы, чтобы с первым снежком не загреметь из собора на отдаленный сельский приход. А зима уже близится…
Ефим Гольдберг скорбит, что остался без гешефта. В самом деле — написал книгу, а получил фигу! Правда, он таки успел скопировать житие старца Василия. И теперь, в очередной раз став из Павла — Савлом, господин Гольдберг разрывается между страстным желанием насолить михайловским церковникам, опубликовав эту «бомбу», и неодолимым страхом перед тем, какими могут оказаться для него последствия столь скандальной публикации. Ведь если за господина Колосова вступится его друг-губернатор…стоит ли второй раз наступать на те же самые грабли, рискуя на сей раз не уцелеть?
Жох подсчитывает понесенные убытки да раздумывает над тем, почему его планы и расчеты вновь пошли прахом. А ведь как удачно все шло поначалу. Так нет же — опять сорвалось! Экая досада! Впрочем, он еще возьмет свое. Он еще их всех обставит, не будь он Жохом!
Что до господина Колосова, то теперь он не хочет даже вспоминать о своем прадедушке Василии Прахове. В самом деле: ведь он так верил в то, что у него есть свой человек на небесах, так надеялся с его помощью еще больше возвыситься и прославиться. И что же? Прадедушка кинул его, как последнего лоха, ославив на весь Михайловск, на всю Михайловскую область. Да что там — даже за ее пределами. Ведь добрая слава лежит, зато худая — по свету бежит.
— Колос-то наш…ха-ха-ха! Нет бы жить как люди, а он в религию ударился, — злорадствует народ. — Связался с попами, а они-то его и развели!
— Высоко нос-то задирал… — глубокомысленно замечают другие. — Вот по носу и получил! И поделом! А то совсем взбесился с жиру! Думал, ему все дозволено. А нет — и на таких есть управа! Бог-то видит, кто кого обидит.
Так что господину Колосову грех считать себя обманутым. Ведь Василий Прахов сдержал свое обещание. И даровал своему правнуку такую славу, о какой тот прежде не мог и помыслить. Сделав его всеобщим посмешищем.
1
Интерн — выпускник мединститута, который проходит годичную стажировку в больнице или поликлинике под руководством кого-либо из врачей, прежде чем начать работать самостоятельно. Эта стажировка называется интернатурой.
2
Хонга — северный (лешуконский) диалект — сухое дерево.
3
«Куда идешь» (по-славянски — «Камо грядеши») — роман польского писателя-классика XIX в. Генрика Сенкевича из времен императора Нерона. В основе сюжета — история любви воина-язычника Марка Виниция к юной христианке Лигии и его обращения ко Христу.
4
Мк. 4, 22.
5
БАМ — сокращенно Байкало-Амурская магистраль, знаменитая стройка тех времен.
6
Профессор Мориарти — персонаж из рассказов А. Конан Дойля о Шерлоке Холмсе — «Наполеон преступного мира».
7
Перифраз слов Святителя Филиппа, Митрополита Московского.
8
Мк. 14, 34.
9
Анна Радклиф — старинная писательница, сочинявшая «готические» романы. Барбара Картленд — автор современных любовных романов.
10
Фтизиатр — врач, занимающийся лечением больных туберкулезом.
11
Поветь — хозяйственное помещение в задней половине северного дома.
12
Подлинная надпись на дореволюционной фотографии неизвестного юноши, за исключением имени.
13
Немного измененная цитата из романа современного английского христианского писателя Стивена Лохеда «Талиесин».
14
Здесь и ниже цитируются фрагменты подлинных документов конца 50-х — начала 60-х гг. XX в.
15
Цитата из чина великого повечерия.
16
Высказывание английского христианского писателя Г. К. Честертона.
17
Канунник — столик, на котором в церкви ставят свечи «за упокой».
18
Афоризм принадлежит королю Генриху Четвертому (Наваррскому), в 1563 г. перешедшему из протестантизма в католицизм ради того, чтобы стать королем Франции.
19
Эта история, рассказанная преподобным Иоанном Кассианом Римлянином, приведена в книге Святителя Игнатия Ставропольского «Приношение современному монашеству», в главе «О сновидениях». Оттуда заимствована цитата из преподобного Иоанна Лествичника.
20
Иак. 4, 7.
21
Разумеется, бабка Лизавета не отпевает Надежду Ивановну. Вместо этого она поет над ее гробом духовный стих — «псальму», которую на родине автора иногда поют на поминках.
22
Из стихотворения А. С. Пушкина «Кинжал». «Девой Эвменидой» поэт назвал Шарлотту Корде, в 1793 г. убившую одного из вождей французской революции, Ж. П. Марата, и казненную за это. В древнегреческой мифологии Эвмениды (или Эринии) — богини мщения.
23
Мк. 7, 18–23.
24
Из Слова 4-го (первого обличительного на царя Юлиана).
25
Повествование основано на краеведческих материалах (сведениях из личного дела, воспоминаниях родственников одного священника). Однако по причинам, которые станут понятны ниже, имя героя и ряд обстоятельств его жизни (кроме цитируемых ниже документов) изменены почти до неузнаваемости.
26
«Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими» (Мф. 7, 13). Но собеседница Нины Сергеевны, разумеется, трактует слова Спасителя совершенно превратно.
27
То есть из выпускниц епархиального училища, где учились девочки из духовного сословия. Впоследствии многие из них становились сельскими учительницами.
28
Из трагедии В. Шекспира «Гамлет».
29
Сейгод (северное диалектное) — в этом (сем) году.
30
Степанида Григорьевна имеет в виду онкологический диспансер города Михайловска. Рассказ героини (в том числе и о «смертной чаше») основан на подлинных воспоминаниях ныне покойной медсестры онкодиспансера С.Г.А.
31
Подлинный, документально подтвержденный случай, имевший место в 1959 г.
32
Здесь и ниже с незначительными изменениями цитируются подлинные документы из личного дела священника, включая донос нищей. Разумеется, имена и фамилии всех лиц, упоминаемых в документах, изменены.
33
Еф. 4, 26.
34
Набор шкафов, ставившихся вдоль стены комнаты.
35
Псальма — духовный стих (народн.).
36
Это — русская народная сказка «Похороны козла». Истории на подобный сюжет существуют у ряда народов (например, французская басня (фаблио) «Завещание осла»).
37
То есть по времени выдержки.
38
Перифраз из 2 Тим. 3, 12. В связи с этим можно вспомнить английскую поговорку: «Диавол для своей цели и Писание процитирует».
39
Неточная цитата из стихотворения В. Маяковского «6 монахинь»: «Самый замечательный безбожник не придумает кощунственнее шарж».
40
Условно-досрочное освобождение. О том, как и зачем Жох это сделал, написано в рассказе «А виноват интернет…».
41
Здесь имеются в виду так называемые дьяконские врата (во время Богослужения через них чаще всего проходят диаконы, священники — реже, а архиереи — никогда). На них изображаются Архангелы Михаил и Гавриил или святые диаконы: первомученик архидиакон Стефан и святой мученик архидиакон Лаврентий. Если встать лицом к иконостасу, то северные врата будут слева (и слева от Царских Врат) а южные — справа. В некоторых храмах (и в иконостасах приделов) есть только одни диаконские врата — северные.
42
Лям — миллион (жарг.)
43
То есть тех, кто закончил Православную духовную академию.
44
1 Кор. 9, 13.
45
О секте хлыстов можно прочесть, например, в романе П. Мельникова-Печерского «На горах» и его очерке «Белые голуби».