Кураев А.В. /Сатанизм для интеллигенции Т.2/ Библиотека Golden-Ship.ru

Как бы нелогичны, пессимистичны, а иногда даже бесчеловечны ни были кармические философии, у них есть один действительно сильный аргумент. «Почему люди разные?» Почему один рождается в благополучной семье, а другой – у людей деградировавших? Почему один уже рождается рабом, а другой – богатым? Почему один ребенок рождается больным, а другой здоровым?

Это вечные вопросы, это серьезные вопросы. Несерьезно только одно: предполагать, будто христиане никогда сами об этом не задумывались¹¹⁷⁰. Несерьезно предполагать, будто только кармическая философия ставит эти вопросы и что только она предлагает ответы на них.

Прежде чем выдвигать какие-то претензии к Библии или к христианской мысли, надо всерьез осознать одно очевидное обстоятельство: нам, христианам, уже две тысячи лет. В эти две тысячи лет западное человечество (вновь напомню: Запад – это от Персии до Британии) не было бедно талантами, в том числе талантами философскими. Многие из этих философски одаренных людей вполне сознательно были христианами. Две тысячи лет христиане вчитываются в свою Книгу; две тысячи лет лучшие умы человечества думали над ней. Поэтому неумно, случайно набредая в Библии на какое-то неудобовразумительное место, вопиять об обнаруженном «противоречии» или глупости. Христианские богословы наверняка еще в древности обращали внимание на это место и давали ему интерпретацию, соответствующую целостному общебиблейскому контексту. Наивно, например, думать, что никто из православных за полторы тысячи лет так никогда и не задумался над тем, что на прошлой неделе узнали мальчики из «Церкви Христа»: оказывается, в Библии есть заповедь «не сотвори себе кумира», которая, мол, злостно нарушается православными иконописцами.

Христиане знали, пережили всю тяжесть проблемы страданий. Христиане с древних же времен знали и кармическую интерпретацию этой проблемы. Знали – и сознательно не приняли.

Не все то, что происходит в мире, нуждается для своего объяснения в непосредственной религиозной причине. Бог и воля Бога не являются непосредственной действующей причиной всего того, что происходит в мире. Есть множество ситуаций, которые могут быть интерпретированы вне собственно религиозного контекста. Например, для объяснений того, почему закипает чайник на разогретой плите, не обязательно вспоминать Промысл Божий. Есть ситуации, порождаемые непосредственно самими людьми. Есть ситуации, в которых сказываются обычные законы мироздания.

Если я забыл поменять в своем коридоре сгоревшую лампочку и в очередной вечер на что-то наткнулся и набил себе синяк, то это не значит, что у меня именно «карма такая». Из моей забывчивости никак не следует, что у меня на роду было написано обогатиться синяком именно в этот вечер (даже если это была пятница тринадцатого). По законам кармы, однако, следует, что это событие, равно как и любое другое (в том числе вообще вопросы моей жизни и смерти), были определены моими прошлыми поступками в прежних существованиях.

Хорошо, предположим, в прошлой жизни, когда я был мальчишкой, я из хулиганских соображений вывернул лампочки в соседнем подъезде. Предположим, что этот грех запечатлелся на моей судьбе и породил свои последствия: то зло, которое я некогда причинил другим, должно было вернуться ко мне. Но почему же именно в 33 года я набил себе шишку? Почему не в 14 лет? Где и кем хранилась эта моя «карма» так, чтобы проявиться именно в этой ситуации?

Философия кармы несостоятельна по одной принципиальной причине: несостоятельна любая философия, когда она от «вечных вопросов», от рассуждений «peri arhon» пытается непосредственно перейти к объяснению бытовых деталей, к мелочам жизни, к подробностям бытия.

Как философия, идея переселения душ красива и даже логична. Но когда с помощью философии пробуют ремонтировать утюг – ломается любая философия. Так, например, поломалась в руках Аристотеля великая философема Платона. Платон прекрасно говорил о мире идей, о том, что сущность каждой вещи превосходит ее саму, что сущность человека не вмещается в каждого отдельного человека и потому должна существовать как бы автономно от отдельных личностей – в особом, горнем «мире идей». Аристотель же начал ехидно спрашивать: существует ли только «идея человека» или есть еще идея египтянина? идея европейца? идея эллина? идея афинянина? идея философа ? идея Платона? И оказалось, что в платоновском мире идей не может быть никакого вожделенного философам единства. Идей там должно быть никак не меньше, чем самих предметов на земле…

Если христианин, справедливо веруя в Промысл Божий, во Единого Бога Творца и Вседержителя, попробует с помощью этих великих истин готовить завтрак и ремонтировать железные дороги, он окажется в весьма незавидном положении. Христианская традиция вполне мудро оставила за собой право на философствование, уступив изучение деталей мира сонму вполне обычных наук.

Кармическая философия необуддистов все еще носится со своей погремушкой как с универсальной отмычкой ко всем ситуациям, ко всем мирам, эонам, кухням и коридорам. Яичница подгорела? – Карма такая. E = mc2 ? – Такая уж карма у этого Е. Начальник одобрительно похлопал по спине за вовремя представленную полугодовую работу? – По гороскопу именно это должно было случиться с Весами на этой неделе в среду с 13 до 16.

Когда наука вторгается в область философии и полагает, что своими приборами она сможет определить и даже взвесить смысл человеческого странствия, – это называется «сциентизмом». Если же философия пробует стать не просто высшим, но единственным мерилом всего – она становится тоталитарной идеологией.

Если ученый, поняв принцип действия электричества в лампочке, заверяет, что с помощью «электрических токов» он сможет исчерпывающе объяснить работу человеческого сознания, – он действует по сциентистской модели. Если философ, плененный идеей «космического электричества», полагает, что его Фохат равно светит и в человеческой голове, и в электрической лампочке, – он являет пример антисциентизма, крайнего идеологизма.

Наука говорит, как ходят поезда. Расписание движения поездов рассчитано на научной основе. Но из изучения вокзального расписания я никогда не узнаю, куда следует ехать мне самому. Таков предел науки. Но если же я выбрал желанную для меня точку на карте и решил туда отправиться, не сверившись с расписанием, – отсюда никак не следует, что нужный мне поезд будет ждать меня на любом вокзале в любое время, едва я только туда приеду. Таков предел философии.

Признает ли кармическая философия действие в мире каких-то иных законов, кроме своей Кармы? Кроме принципа воздаяния добром за добро и злом за зло, есть ли еще какие-то принципы в мироздании? То, что вода закипает при 100 градусах Цельсия на уровне моря, – это закон Кармы или нечто иное? Можно ли объяснять закипание воды при более низкой температуре в горах Тибета особой кармой этих мест или достаточно сказать, что здесь ниже атмосферное давление?

Меня здесь не очень интересует, что скажут собственно кармисты (их радикально монистическое мировоззрение, скорее всего, понудит их все частные законы объявить частными проявлениями Единого Всемирного закона Кармы). Я лишь хочу сказать, что христиане готовы просто исследовать мир и его законы, пользоваться этими законами, благодаря Творца за то, что в мире есть законы, и за то, что эти законы позволяют человеку жить. Но при этом мы готовы объяснять большинство событий, происходящих в мире, исходя из собственного, внутримирового контекста. Мы не считаем Бога непосредственным виновником движения поршня в цилиндре двигателя внутреннего сгорания.

В мире есть законы, которые не являются нравственными. Они просто есть. И их действие не подлежит нравственной оценке (например, законы биоценоза или принципы гидравлики). Эти законы влияют и на жизнь людей просто потому, что человек в своей телесности есть часть этого мира. Человек не есть просто тело. Но если его тело падает с вершины – оно падает также, как и обычный камень. Если один человек бьет другого по лицу – его рука встречается с лицом противника по всем законам механики (хотя она была приведена в действие не по законам механики).

Есть свои законы и у психики. В человеке есть те слои сознания, которые роднят его с низшим, животным миром. И если человек отказывается от Богообразного достоинства своей свободы, от благородства своего духа, он начинает жить, подчиняясь законам низшего психизма.

Кроме того, человек не есть просто духовная индивидуальность («особь»). По сути своей человек «соборен». Мы связаны друг с другом, мы живем друг в друге, зависим друг от друга. Поэтому и замечает апостол Павел: «Не обманывайтесь: худые сообщества развращают добрые нравы» (1 Кор. 15,33).

Это означает, что путь маленького человека в этом мире может определяться вполне земными причинами. Его отец и мать соединились друг с другом. Таков закон нашей природы, что если физически здоровые мужчина и женщина соединяются в известные периоды, в женщине зарождается новая жизнь. И это происходит у всех – не только у праведных, и не только у богатых, и даже у не вполне здоровых. Почему родился малыш в бедной и больной семье? Потому что он грешил в прошлой жизни? А, может, просто потому, что его семья хотела ребенка? (Или ребенка она не хотела, но кто-то из родителей желал плотской утехи?)

Почему ребенок родился больной? Потому ли, что он не ухаживал за больными раньше, в прежних гипотетических жизнях? Или потому, что его мать во время беременности не оставляла спиртное?

Почему ребенок вырос малоразвитым и бездуховным? В наказание за прошлый материализм? Или потому, что родители мало общались с ним и не смогли дать ему чего-то большего?

Я хочу сказать, что разнообразие человеческих судеб может быть объяснено не только кармически-религиозно. У науки найдутся свои ответы. И христианство будет с ними в основном согласно. «Что же касается нас, – говорит Ориген, – то мы знаем, что все разумные души единой природы, и мы учим, что ни одна из них не была злой, когда она вышла из рук Творца всех вещей, но что многие души через воспитание, через примеры, через дурные речи сделались дурными» (Против Цельса. III,69)¹¹⁷¹.

Только если признавать предсуществование душ, вопросы о несправедливости встанут вновь. Если исходить из того, что все души пребывают где-то в небесах и после зачатия ребенка посылаются в его тело, встанет вопрос о том, почему эта душа воплощается в таких условиях, а иная – в иных. Но идея предсуществования душ все-таки ясно отвергается церковной традицией. Бог творит новую душу вследствие зачатия ребенка. И этот творческий акт не обязательно должен происходить где-то вне мира людей, «на небесах», с которых новосозданная душа должна спускаться в наш мир.

Люди создали ребенка. Бог его оживил. В мире появился новый человек. Его путь будет зависеть от его желаний и от той среды, в которой он будет расти. Что-то в его жизни будет происходить по прямой воле Бога. Что-то будет лишь попускаться Творцом. Но при чем же здесь кармический миф?

Это миф, который ничего не объясняет. Философия кармы признает, что карма пролагает свой путь через частные обстоятельства. Она признает, что непосредственно многое в нашей жизни зависит от конкретных ситуаций. Но сами эти ситуации кармическая философия считает чем-то производным от Кармы. Но это значит, что знание Кармы является принципиально бесполезным.

Во-первых, потому, что предположение о ней нарушает известный принцип Оккама: «Не следует умножать сущности без необходимости». Если характер ребенка вполне можно объяснить из обстоятельств его воспитания и наследственности (конечно, это объяснение должно быть достаточно корректным, чтобы не растворять в «обстоятельствах» и «причинах» свободу самого ребенка), то зачем же еще к известным и описуемым причинам прибавлять мифическую карму? (Этот принцип, получивший название «лезвие Оккама», как раз и использовался в позднее средневековье для того, чтобы защитить зарождающуюся науку от вторжения в нее оккультизма).

Во-вторых, потому, что кармическая мифология уводит мысль в дурную бесконечность. Я сейчас страдаю от того, что грешил в прошлый раз. А тогда я согрешил, потому что это было предписано мне прежней жизнью, а в той жизни я не мог поступить иначе, потому что должен был исполнить еще более древний кармический долг…

В-третьих, апелляция к Карме бесполезна потому, что знание о ней, даже если оно верно, не принесет пользы. Это знание, которое не может служить основой для деятельности. Это только Лазарев считает, что Карма может быть предметом заурядных человеческих манипуляций, и что почистить ее едва ли не столь же просто, как почистить зубы. Согласно собственно кармической философии, то, что я есмь сейчас, зависит от течения кармы, от былого, а не от того, что я сам творю в эту минуту. И для индийских традиций, и для Блаватской прошлое в принципе неизменяемо… Поэтому знание о карме – это знание о том, что не может быть измененно. Если я считаю, что обстоятельства зависят не от моей сегодняшней деятельности, а от непознаваемой Кармы и от прошлых эпох, – то ничего изменить в моей нынешней жизни я уже не в силах. Но если я считаю, что моя жизнь зависит от жизненных обстоятельств, я могу предпринять усилия для их изменения.

Только один практический, прикладной смысл имеет идея кармы: она примиряет человека с тяжелыми минутами его жизни. Она дает возможность найти смысл в своих страданиях. Если же страдание неосмысленно – оно становится безмерным (ибо не измерено смыслом, превосходящим эту боль). Но разве христианство не способно достичь такого же эффекта? За последние века очень много говорилось о том, что Церковь приучает человека довольствоваться своей участью и тем самым мешает народным массам участвовать в классовой борьбе… Так что, если судить по настойчивости тех обвинений, которые европейские антихристиане выдвигали в адрес Церкви, она также вполне способна приводить своих членов в состояние примиренности со своей жизнью, с Богом и миром.

Итак, в том благом, что может дать человеку кармическая философия, христианская мудрость ей не уступает. Но христианство, которое видит в мире не безликие законы, а действия конкретных воль (Бога, человека, демонов), гораздо успешнее может побудить человека к активному действию, к активной перемене и себя, и внешнего мира. И здесь я даже не буду приводить богословских аргументов. Достаточно посмотреть на исторические пути Востока и христианского мира, чтобы заметить изначальную динамичность именно христиан…

Кроме того, бросается в глаза, что принцип кармы может для верующих в него объяснить все – а потому не объясняет ничего. Хорошо, дети рождаются разными, потому что по-разному прожили прежние жизни. Но ведь разными рождаются и котята. Одни рождаются в породистых семьях, другие нежеланны хозяевам их мамы и на второй же день их топят. Какие грехи были у этих котят в прежней жизни, и каковы были заслуги котят, нашедших своего хозяина?

Ладно, предположим, что закон Кармы и в кошках своих усматривает недостатки. Но вспомним реалии, знакомые нам хотя бы по евангельской притче о сеятеле. Одно семя падает на камень и не всходит; другое падает при дороге и быстро вытаптывается; третье попадает на участок, заросший сорняками, и заглушается ими; четвертое оказывается в пустынном и засушливом месте и не успевает дать плод, потому что гибнет без воды. Наконец, некое зерно упало на добрую почву и дало плод… Откуда эта разница в судьбе разные пшеничных семян? Чем семя, попавшее в тернии, провинилось в своей прошлой жизни? Какой грех прошлым летом совершило семя, брошенное на дорогу?

Итак, к «откровенным нелепостям»¹¹⁷² приводит не отрицание Церковью кармизма, а панкармическое суеверие оккультистов.

Помимо ссылки на вполне земные причины, поясняющие разность человеческих путей, Церковь дает и богословские ответы на вопросы, задаваемые кармистами. Мы создали такой мир, в котором дурные пути навязываются нам. Из-за нас заболела Вселенная. Мы отравили наш мир грехом до такой степени, что душа, входящая в него, отравляется смертностью еще до того, как будет порвана пуповина младенца.

Что такое грех, что такое «первородный грех», и почему он от Адама царствует над миром, речь пойдет ниже, в специальной главе о грехопадении.

Но надо сказать и еще одно. Земная благополучная жизнь, сытая, богатая и здоровая, не есть то подлинное благо, ради которого человек приходит в мир. Полагаю, что даже Лазарев и рериховцы с этим согласятся (и, кстати, это будет еще одной проверкой на светскость или религиозность их мировоззрения: светская философия не может ставить цели человеческого существования выше чисто земного счастья. И потому, если некое учение говорит о том, что нет пользы человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит (см. Лк. 9,25), – это учение именно религиозное).

Жизненные пути людей надо полагать удачными и неудачными не по их началу (кто сколь здоровым и в какой семье родился), а по их концу.

Это только с точки зрения кармической философии разница в стартовых позициях фатально неустранима. Бог христиан (Тот Самый, Которого пошляк из рериховского журнала пишет с маленькой буквы и Которого он застал «в весьма неприглядном положении») волен оценивать не только итог, но и усилие человека.

В Евангелии есть притча о работниках одиннадцатого часа (Мф. 20). В разное время Хозяин вызвал работников в его виноградник. Одни работали с утра, другие с вечера. Приглашая всех на труд, Хозяин всем обещал одинаковую плату. В итоге те, кто пришли к концу рабочего дня, получили столько же, сколько работавшие с утра. «Пришедшие же первыми думали, что они получат больше, но получили и они по динарию; и, получив, стали роптать на хозяина дома, и говорили: эти последние работали один час, и ты сравнял их с нами, перенесшими тягость дня и зной. Он же в ответ сказал одному из них: друг! я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со мною? возьми свое и пойди; я же хочу дать этому последнему то же , что и тебе; разве я не властен в своем делать, что хочу? или глаз твой завистлив оттого, что я добр? Так будут последние первыми, и первые последними, ибо много званых, а мало избранных».

По мысли оккультистов, Христос как раз не властен делать, что хочет. Он не может прощать. Он не может дать немощным ту же награду, что и подвижникам. У оккультистов есть право считать, что Бог не властен дарить прощение. Но у них, вырывающих из Евангелия такие страницы, такие притчи, такие слова Спасителя, нет права при этом выдавать себя за христиан.

А Церковь эти слова помнит. Поэтому и говорит св. Иоанн Златоуст в своем знаменитом Пасхальном слове: «Кто потрудился постясь – да восприимет сегодня награду. Кто от первого часа делал – да получит сегодня долг. Кто к третьему часу пришел – благодаря, да празднует. Кто в шестом часе достиг – ни в чем да не усомнится, ибо ни насколько не будет умален. Кто лишился и девятого часа – да приступит, ни в чем не сомневаясь и не боясь. Кто только достиг в одиннадцатый час – да не устрашится замедления: любочестив сущий Владыка: приемлет последнего, как и первого, успокаивает в одиннадцатый час пришедшего, так же, как делавшего от первого часа: и последнего милует, и первому угождает, и одному дает, и другому дарствует: и дела приемлет, и намерения целует, и деяния почитает, и предложения хвалит. Потому-то все войдите в радость Господа своего: и первые и вторые – мзду примите. Богатые и убогие – друг с другом ликуйте. Прилежные и ленивые – день почтите. Постившиеся и непостившиеся – возвеселитесь днесь. Трапеза исполнена – насладитесь все. Телец упитанный – никто да не отойдет алчущим: все да насладятся пиром веры, все восприимут богатство благости. Никто да не рыдает о своем убожестве – ибо явилось общее царство. Никто да не плачет о своих прегрешениях – ибо прощение из гроба воссияло»…

Итак, наш Творец «и дела приемлет, и намерения целует». Как Он это совершает – показывает евангельская притча о талантах. Да, люди с разными талантами приходят в мир. Но Евангелие не говорит, что пришедший с одним талантом умален перед тем, у кого их было десять. Суд происходит по формуле: то, что ты принес с собой, минус то, что ты от начала получил. В чем прибыток твоей жизни? Есть ли он вообще? Важна не столько абсолютная цифра, сколько усилие, рост, «процент». И тогда нет никакой кармической предопределенности и неизбежности. Изначально немощному малое доброе дело может быть вменено в великую добродетель.

Авва Дорофей приводит притчу о двух осиротевших девочках-близнецах. Одна девочка удочерена и воспитана святой, другая – блудницей. Можно ли сказать, что Бог равно взыщет как с одной, так и с другой? «Как это возможно! Если обе впадут в блуд или в иной грех, можно ли сказать, что обе они подвергнутся одному суду? Одна знала о суде, о царстве Божием, другая же, несчастная, никогда не видала и не слышала ничего доброго – как же возможно, чтобы обе были судимы одним судом?»¹¹⁷³.

Так именно Евангельская проповедь прощения, свободы Бога в прощении устраняет страх перед кармическим неравенством. Оккультисты не верят в Христа как Спасителя. Что ж, пусть остаются они в своих страхах. Их вопросы исходит из тех посылок, которые не приемлет христианство. Естественно, что они приходят и к тем выводам, которые христиане не разделяют. Христианству же просто не нужно искать в мистическом прошлом причин нынешних недугов – и именно потому, что христианин имеет право надеяться на будущее.

Эзотерика как укрытие от реальности

Согласно теософии, все те, кого она почтила званием «Великого Учителя Человечества», должны быть единомысленны. Поскольку Учитель Будда говорил, что перевоплощение существует, Моисей и Иисус обязаны считать так же.

На самом деле религии человечества совсем не так единодушны в этом вопросе, как хотелось бы теософам. Даже в Индии, как уже говорилось, в эпоху написания «Вед» идея переселения душ была неизвестна. Нет этой идеи в исламе. Ее вообще не знали религии Средиземноморья.

У некоторых из греческих философов есть реинкарнационные мотивы, – но и следа их не видно в эллинской религии , ничего хорошего не ожидающей от жизни за гробом. Единодушие источников, прочно связывающих имя Пифагора с проповедью реинкарнации в греческом мире, означает, что идея странствования душ (независимо от того, действительно ли сам Пифагор считал важной эту идею, или она была лишь позднее приписана ему) не была привычна для греческой религиозной традиции. Историко-философская традиция вполне единодушно утверждает, что именно Николаю Федорову принадлежит идея механического оживления «умерших отцов». Но из этого факта никак не следует, что идея механического бессмертия была органической частью русской духовной культуры до Федорова или в его время¹¹⁷⁴. Точно так же та роль, которая приписывается Пифагору в распространении реинкарнационных идей в Греции, означает именно, что эти идеи были вполне чужды предшествовавшей греческой традиции¹¹⁷⁵.

Заводя речь о прекрасной Элладе, теософы немедленно восторгаются духовной мудростью дионисийских мистерий, которую не могут вместить невежественные христиане. Но их пыл остужает трезвый голос действительного знатока античности: «Как бы ни превозносить умозрение, возникшее на основе дионисийства, и каким бы образом ни объединять орфическую аскетическую мистику с религией Диониса – все равно нельзя ни в каком случае забывать, что дионисийский экстаз есть оргии пьяного разврата, незабываемая картина которого содержится, например, в „Вакханках“ Эврипида»¹¹⁷⁶.

Поскольку же эллинские философы говорили, что реинкарнационным доктринам они научились у египтян, теософы заключают, что и религия Египта была единомысленна с «Упанишадами». И все же ни один из древних памятников египетской истории не указывает на присутствие идеи реинкарнации в Египетской религии¹¹⁷⁷. Те главы «Книги мертвых», на которые ссылаются теософы, являются наиболее поздними и механически прибавлены к начальным главам более древнего текста.

Но в тот период, когда греки начали посещать Египет, там уже появилась интеллектуально-столичная мода на индийские пряности. Но и тогда не было в Египте религии перевоплощения, была лишь мода среди интеллектуальных кругов. Нельзя же на основании того неоспоримого факта, что Блаватская и Рерихи родом из России, сказать, что в начале ХХ века религией России была теософия, или что русские монахи и богословы хранили тайну перевоплощения и законы Кармы!

Религии Междуречья и Ближнего Востока настолько не утешают теософов, что им приходится утверждать, будто следов реинкарнационной веры в этих религиях не осталось потому, что вера была уж очень «эзотеричная».

Это, собственно, и есть та причина, по которой теософы уверяют, что учение о реинкарнации составляет суть эзотерики: эта идея была распространена среди религий гораздо меньше, чем это хотелось бы теософам. Вопреки фактам они настаивают на универсализме своей доктрины и для доказательства своего хотения предлагают универсальную отмычку: да, текстов на эту тему в Египте, древнегреческой, древнеиндийской, ветхозаветной, христианской, мусульманской и прочих традициях нет – но только потому, что там они были ну очень секретны.

Методика создания оккультной системы проста как суп из топора: говори, что хочешь, выдавай свою доктрину за «сокровенное знание», дошедшее до нас из древности, а на любую историческую критику отвечай: история не может подтвердить распространенность моей эзотерической доктрины именно потому, что наше учение было слишком тайным, чтобы оставлять исторические следы. В «эзотерику» можно упрятать любую желательную фантазию. Имея такой «внешний щит», я, например, могу безнаказанно утверждать, что во всех религиях мира было тайное, очень тайное откровение о том, что в конце второго тысячелетия в стране русов явится диакон Андрей Кураев и возвестит истину, ибо он будет подлинным посланником с Небес. Это сокровенное содержание всех вероучений мира было столь тайно, что никто не решился его записать. Но раз его никто не дерзал придать гласности – это и значит, что оно рассматривалось во всех религиях и народах как самое важное в их религиозном уповании. Гуру, в лесах Индостана приведший ученика к окончательному просветлению, открывал ему последнюю тайну: «Кураев придет!». Зулусский жрец, умирая, напоминал своему преемнику: «Жди Кураева!». Ацтекский первосвященник, вырывая сердце юноши при принесении человеческой жертвы, утешал себя тем, что это, мол, только «тень будущих благ», а истина воссияет с приходом Кураева.

В молчащую пустоту в принципе можно помещать что угодно. Но при научном, а не фантазирующем подходе к исследованию лакуны все-таки надо соблюдать уважению к тому фактическому материалу, который ясно сохранился. Можно предположить, что в недошедших до нас беседах Христа или утраченных Евангелиях была идея переселения душ. Предположить вообще можно что угодно. Труднее доказать: почему именно эту, а не иную мифологему следует предполагать в том молчании.

Это трудность, знакомая любому реставратору. Предположим, перед нами древняя мозаика, сохранившаяся лишь наполовину. Мы видим большую часть лика Христа и видим Его десницу, преподающую кусочек хлеба. Но до нас не дошло изображение левой части изображения. Можно допустить, что в левой руке Христос держит банку пива. Можно предположить, что в несохранившейся левой части мозаики тело Спасителя было подобно помеси верблюда и крокодила. Можно предположить, что вторая часть мозаики была выполнена в стиле Марка Шагала и потому невежественные и недоросшие до модернизма «средневековые инквизиторы» сокрушили ту часть шедевра, где находились «летающие коровы».

Если же заниматься не оккультной реставрацией истории Церкви, а научной, то лучше последовать примеру профессиональных восстановителей. Обычно – буде реставраторы поддадутся искушению «доделать» памятник, – они исходят из предположения о его художественной и содержательной цельности. И при восстановлении утрат они ориентируются на те памятники, которые относятся к той же эпохе, к той же традиции, к той же школе, и дошли до нас в более полном виде. Таким образом, они приходят к выводу о том, что если правая рука Спасителя держит хлеб, то в другой половине мозаики логично предположить не мутанта, а обычную человеческую руку, которая, вдобавок, держит чашу с вином.

Приведу лишь один пример «летающей коровы» из современной оккультно-медицинской литературы: «Вот высказывания Величайшего Целителя всех народов и времен Иисуса Христа, записанные его учеником Иоанном в манускрипте „Евангелие мира Иисуса Христа“, относящемся к 1 веку нашей эры. Иисус Христос дает простое средство для очищения толстого кишечника – клизму: „Возьмите большую тыкву, снабженную спускающимся вниз стеблем, длиной в человеческий рост; очистите тыкву от ее внутренностей и наполните речной водой, подогретой Солнцем. Повесьте тыкву на ветку дерева, преклоните колени перед Ангелом Воды и потерпите… чтобы вода проникла по всем вашим кишкам… Просите Ангела Вод освободить тело ваше от всех нечистот и болезней, наполняющих его. Потом пустите воду из тела своего, чтобы с нею устремилось из тела все… нечистое и зловонное. И увидите собственными глазами и почувствуете носом своим все мерзости и нечистоты, которые оскверняют Храм тела вашего. И поймете вы также, сколько грехов обитало в вас и терзало вас бесчисленными болезнями“… В четвертом, малодоступном Евангелии от Иоанна говорит нам Иисус Христос, – надо жить по Законам Матери Земли и тогда вы возродите себя заново САМИ»¹¹⁷⁸. Замечу, кстати, что Малахов не дает ссылок на это «Евангелие» и где он его прочитал, – неизвестно. Но любимая идея оккультистов здесь налицо – «вы возродите себя заново САМИ», без Бога и без Христа.

Так что, если уж начинать «реставрацию древнего христианства», то нужно ответить на вопрос: на каком основании можно допустить, что тексты, ясно проповедующие воскресение мертвых, воскресение плоти, тексты, в которых нет и следа кармических и реинкарнационных идей, составляют диптих с текстами (письменными или устными), отвергающими телесное воскресение и утверждающими переселение душ?

Логика теософов непостижима. Из факта, что Церковь отвергла апокрифические тексты, они делают вывод, что именно в апокрифах и изложена подлинная вера Церкви. Боюсь, что будущие поколения оккультистов будут использовать материалы Архиерейского Собора 1994 года как аргумент в пользу того, что до конца ХХ столетия православные христиане верили по «Живой Этике». «Раз Собор осудил рерихианство – значит, именно Рерихи хранили подлинно христианское учение».

Итак, действительно, не все раннехристианские источники дошли до нашего времени. Много утрат не только в еретической, но и в собственно церковной литературе того времени. Но со страниц дошедших до нас христианских текстов (как апостольских, так и их непосредственных учеников) предстает вполне определенная и целостная, внутренне логичная картина. При соблюдении правил логики ни апологию Люцифера, ни идею о бесполезности смерти Христа, ни уверение в том, что Христос не воскресал телесно, ни пантеизм, ни реинкарнацию не удастся подстроить к раннехристианской проповеди¹¹⁷⁹.

Когда исследователь пробует вставить в древний текст некое дополнение (как ему представляется, бывшее в тексте и потом утраченное), ему следует посмотреть, не испытывает ли текст в целом аллергической реакции на дополнение, не кричит ли он весь: «это не мое!».

Итак, непонятно и недоказуемо, почему именно идея реинкарнации должна находиться в утраченных текстах (например, в Третьем послании ап. Павла к Коринфянам)¹¹⁸⁰. Но, кроме того, непонятна и причина, по которой идея реинкарнации должна быть закрытой. Что «эзотерического» в этой идее?

Идея переселения душ с огромным энтузиазмом во все века воспринималась европейцами – в отличие от Индии, все религии которой стонут от морока бесконечных перевоплощений и ищут способы выскочить из колеса сансары.

Так, скажите, где и кого в дохристианской Европе преследовали за проповедь реинкарнации? Тогда почему же ее надо было делать тайной? Или ее прятали не от полиции, а от невежественных масс? А почему? Что в этой идее такого, что делало бы ее неприятной и чужой для этих самых «масс»?¹¹⁸¹ Она как раз очень понятна и даже способна оказать нравственное воздействие.

Здесь я должен резко выступить против мифа, созданного самой христианской пропагандой. Языческий мир Римской империи не был так уж страшен, как иногда кажется. В нем никогда не убивали людей за проповедь любви. В нем каждому народу и человеку дозволялось иметь любые религиозные убеждения (при минимуме внешнего уважения к официальному культу). В ней не преследовали философов. В ней никто не испытывал аллергии против проповеди восточных культов на Западе. Представление о родственной близости человека к миру богов было настолько обычно, что ап. Павел, проповедуя в Афинах, уместно вспомнил слова именно языческого поэта – «мы Его и род» (Деян. 17,28).

Идея переселения душ и связанные с ней кармические концепции, которых не было в классических религиях Средиземноморья (в том числе в Греции и Риме), спокойно и открыто проповедовалась несколькими философами и поэтами – и это не вызывало никаких репрессий.

В общем, нет ни одной теософской идеи, которую надо было бы скрывать в Римской империи и которая подвергалась бы гонениям со стороны государства или толпы. Даже те люциферические двусмысленности, которые есть в теософии, были и в языческих культах – и потому тоже не воспринимались как нечто странное и опасное.

Христиан же преследовали и ненавидели. Философы и императоры, языческая толпа и иудеи, жречество и сатирики. И все новозаветные тексты совершенно ясно говорят – за что именно. За проповедь «Христа распятого – для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие» (1 Кор. 1,23) и за проповедь воскресения плоти. И даже цитирование языческого поэта не помогло апостолу Павлу в Афинах – насмешки начались, едва только он начал говорить о воскресении Христа. Идея страдающего Бога, ставшего человеком, умершего и в теле же Воскресшего и тем спасшего людей, – именно эта основная весть Евангелия была неприемлема ни для философов, ни для толпы.

Кроме того, языческий собеседник христианского апологета II века Минуция Феликса так определил то, что кажется ему наиболее абсурдным в христианской проповеди: «Двукратная нелепость и сугубое безумие – возвещать гибель небу и звездам, которые мы оставляем такими же, какими застали, а себе, умершим, сгинувшим, которые как родимся, так и погибаем, обещать вечную жизнь!»¹¹⁸². В самом деле – оккультная идея вечности Космоса явно отрицается Библией. Мир создан во времени и мир исчезнет со временем (когда «времени уже не будет» – Откр. 10,6). А Бог и люди пребудут в Вечности. Это ровно противоположно теософии, утверждающей вечность своей любимой космической «материи», но отрицающей бессмертие человеческой личности.

Итак, со всей решительностью утверждаю: если бы апостолы были теософами, им не пришлось бы умирать за проповедь Евангелия.

Те же ереси, которые действительно исповедовали оккультизм, слегка прикрытый христианством, свой оккультизм и веру в реинкарнацию не скрывали. И распространялись вполне успешно. Церковь боролась с гностицизмом – а элиты, да и массы были готовы принять и космические эоны, и перевоплощения – все, кроме самого Богочеловечества Христа.

Елена Рерих пишет: «Учение Христа содержало в себе те же великие Истины, но сознание Его современников не было готово к принятию их, отсюда и все искажения, приведшие к мертвым противоестественным догмам»¹¹⁸³. Это к принятию пантеизма и имморализма, к принятию реинкарнации и космического материализма оказались не готовы современники Христа? Но, во-первых, в этих идеях для них не было ничего нового. Во-вторых, гностицизм возник раньше христианства и попробовал его ассимилировать. «Юные христианские общины были окружены плотным кольцом языческого и иудейского гнозиса, который составлял одну из главных ветвей античного синкретизма»¹¹⁸⁴.

В гностицизме языческий мир сделал немедленную попытку переинтерпретировать христианство именно в этих терминах, породив сотни гностических сект, каждая из которых по-своему жонглировала «эонами», «астралами», «планетами» и т. п. Об их методологии, столь похожей на методы работы Рерихов, уже в конце первого века говорит св. Игнатий Богоносец: «К яду своего учения еретики примешивают Иисуса Христа, чем и приобретают себе доверие: но они подают смертную отраву в подслащенном виде» (К Траллийцам).

В тех постулатах, которые гностики пытались выдать за «тайное учение Христа», не было ничего такого, что не могло бы быть радостно принято языческим миром.

Оккультизм всегда был довольно ходким рыночным товаром. Апостолы были бы обречены на успех, если бы составили какую-нибудь «Тайную Доктрину» с кармой, астралом и ярмарочным изобилием «эонов». Если бы христиане согласились с «белой» (а при нужде и «черной») магией оккультизма, если бы они приняли модную в философских кругах идею реинкарнации, если бы они признали, что все боги – проявления Единого Безликого, они триумфально и быстро вошли бы в римский истеблишмент.

Нет, не «корысть», и не стремление к «защите от толпы» понуждали христиан мученического века дистанциироваться от обиходного оккультизма поздней Римской империи. Их вера действительно была – «другой», «новым учением» (по признанию как язычников – Деян. 17,19, так и иудеев – Мр. 1,27).

Что же касается «тайных доктрин», то они не могли существовать в Церкви потому, что одна из основных идей Библии (как Ветхого, так и Нового Заветов) состоит в том, что субъектом Завета с Богом является не отдельный человек, а народ. Не с Моисеем заключается Завет, а с народом Израиля. Не с Петром или Иоанном, а с «новым Израилем». И о старом Израиле и о новом (христианах) сказано, что он весь – народ священников. Это народ, который весь состоит из избранных Богом и посвященных. Народ эзотериков…

Язычники стояли вокруг своих храмов, признавая лишь за жрецами право входить внутрь святилища. Но любой иудей и любой христианин мог молиться внутри храма.

Более того, христианское духовенство (как епископы, так и священники) в древней Церкви избиралось народом. Этот принцип достаточно ясно виден уже в новозаветной книге Деяний; в «Апостольских Постановлениях» епископ, рукополагающий другого епископа, обязывается спросить о кандидате: тот ли это, кого пресвитеры и народ просят себе в пастыри?

Когда ариане изгнали св. Афанасия Александрийского из города, в вину их ставленнику Григорию Каппадокийцу было поставлено то, что он был рукоположен, не будучи испрошен народом. И напротив, епископы, защищавшие св. Афанасия, обосновывали законность его епископства тем, что он был рукоположен не тайно, но по просьбе народа¹¹⁸⁵.

Достаточно вспомнить историю посвящения в епископы св. Амвросия Медиоланского, избранного на кафедру, когда он не был даже крещен, – чтобы понять, что в такой Церкви просто не могло существовать двух «преданий»: одно, тайное, для иерархов, а другое – для простого народа¹¹⁸⁶.

Для сравнения напомню, что в целях сохранения «эзотерического знания» Елена Рерих мечтала, как в идеально-теософском обществе «вожди будущего будут назначаться не безответственными массами, но иерархией Света и Знания»¹¹⁸⁷. «Демократизм» раннего христианства просто не позволял сложиться в Церкви иерархическому «двоеверию».

И еще один вопрос к любителям эзотерики: считают ли они, что Христос пришел для того, чтобы что-то спрятать, или же для того, чтобы, напротив, явить, открыть? Вся Библия – это религия Откровения. Бог не желает прятаться, он стремится прорваться к людям, к глубине нашей совести.

Истина, возвещаемая апостолами, с одной стороны, действительно эзотерична в том смысле, что Божественная полнота, Pleroma, что обитала во Христе (Кол. 2, 9), до конца непостижима и невместима никем более. И в то же время Истина Христа предельно экзотерична, потому что она открыта для всех: Pleroma для того и вошла в наш мир, чтобы раздать Себя людям. Христос многократно говорит, что Он пришел в мир явить Отца (или – «прославить», что означает то же самое). В этом отличие Истинного и Единого Посредника (1 Тим. 2, 5) от демонических иерархий, которые, по признанию самого языческого богословия именно скрывали собою Верховное Начало¹¹⁸⁸.

Служение пророка и священника в этой ситуации оказывается не в том, чтобы что-то «прятать» от людей, или, идя путем личной аскезы, обретать некое духовное знание, недоступное толпе. Мы видим скорее, что иницитива откровения принадлежит Богу. Он приходит и говорит тому, кому Он вручает крест пророка: «Восстань, пророк, И виждь и внемли. Исполнись волею Моей… «. При этой встрече не человек, поборов свои страсти и научившись какой-нибудь йоге, влезает на седьмое небо, чтобы высмотреть там нечто невиданно-гностическое. Нет – Бог Сам меняет человека, избранного Им на служение («И вырвал грешный мой язык»)¹¹⁸⁹.

То служение, которое вручает Бог пророку, – открывать людям волю Бога. Бог Библии жаждет быть открытым и известным людям. Пророк не гностик, который уходя от мира узнает некие тайны – он посредник между Богом и народом¹¹⁹⁰ ; и при всей напряженности своего личного самосознания, он отождествляет себя со своим народом, вплоть до того, что, как Осия, своей судьбой предрекает судьбу народа. Здесь нет индивидуально-отрешенной мистики. Бог заставляет пророка говорить. Это собственно церковное служение, народное¹¹⁹¹.

И нет никаких оснований считать, что апостолы, говорившие о Церкви как новом народе Божием и Теле Христа, вдруг начали бы превозноситься своим «знанием», которое надо скрывать от людей. «Если и знаю все тайны»; но не использовал для назидания братьев и ставил бы знание выше любви – «нет мне в том никакой пользы» (1 Кор. 13, 2-3).

А потому оккультные игры с «эзотерикой» никак не втиснуть и в древнехристианскую этику.

Кроме того, попытка навязать Древней Церкви оккультную космологию в качестве сокровенного предмета ее упований бессмысленна потому, что Завет Библии был заключен не с «богом торговли» или «плодородия», но с «Богом человеколюбия», Который не только спас людей, но и создал их. И этот Бог – Бог Един. Эту истину отстаивали апостолы. И поэтому в мире языческого плюрализма они оказались обречены на смерть… Вся суть Завета (как Древнего, так и Нового) говорит о том, что сам этот Завет заключил с людьми не местный божок Палестины, не покровитель какой-то части космоса и не служебный ангел, но – Творец неба и земли. Именно поэтому «предание» Христово никак не могло содержать бесконечно варьирующих мифологий о взаимно порождающих и враждующих «эонах», «астралах», «планетах» и т. п.

Люди Церкви прекрасно знали космическую фантастику современных им политеистов – и сознательно выбрали строгое единобожие. Они убегали от оккультизма, а сегодня нас уверяют, что именно его-то древние христиане бережно хранили и лелеяли в катакомбах!

Вновь повторю: я признаю существование таких религиозных организаций, у которых есть два учения: экзотерическое и эзотерическое. Действительно, есть такие религиозные структуры, в которых учение, проповедуемое среди «посвященных», ровно противоположно тому учению, что вывешено на дверях. Так действуют сами теософские общества.

Но я не вижу никаких оснований относить раннюю христианскую Церковь к числу таких сект. Дело в том, что секта экзотерически проповедует то, с чем согласно большинство той среды, в которой секта начинает свою деятельность. Экзотерический вариант делается максимально приемлемым, привычным, нешокирующим. Внутри же таится то, что могло бы испугать «непосвященного обывателя». Однако, если верить оккультистам, в раннем христианстве все было ровно наоборот. Христиане публично провозглашали свое несогласие с оккультизмом и язычеством, а втайне, оказывается, именно язычество и исповедовали. Христиане прятали то, во что открыто верили язычники. Лишь публично христиане отвергали оккультизм и иерархию богов; публично они готовы были умереть за буквальное понимание своего писания. Это – лишь для привлечения внимания. А в душе-то они все были неоплатониками и буддистами… Но тогда – почему же они и в самом деле умирали? Почему они принимали пытки и мученическую казнь? Зачем христианам надо было вызывать к себе ненависть язычников, если втайне христиане верили так же, как и они?

Секта прячет свое, скандально-отличное, от внешнего взгляда. Апостол Павел, напротив, проповедует Христа распятого – иудеям скандал и эллинам безумие.

По рецептам теософской науки даже из Александра Солженицына можно сделать верного ленинца: он лишь для вида скандалил с коммунистами, а в тесном кругу своих друзей настоятельно рекомендовал хранить ленинские заветы и всячески поддерживать КПСС…

И еще я вижу, что вся современная «эзотерическая» пропаганда строится на уверенности в фантастической глупости своих «оглашаемых». Ну, в самом деле – как же можно, с одной стороны, уверять, что «тайная доктрина» потому была тайной, что ее опасно было дать в руки религиозно невежественной толпы (и при этом вести речь о «толпах», населявших эпохи, чья религиозность совершенно несравнима с нашим материалистическим веком), и при этом издавать учебники «Эзотерика для начинающих»?! Что такого произошло с людьми, что они, после 70-летия атеистической деградации вдруг стали способны к восприятию «высших тайн» религиозной жизни?

И почему учение, которое якобы скрывали Христос и апостолы, доподлинно теперь знают дамочки из рериховских обществ (кстати, почему все видные теософы, начиная с Блаватской – женщины?), причем не только знают, но и чувствуют себя уполномоченными рассказывать о них хоть по радио, хоть по телевидению? Нужно быть идиотом, чтобы не понять, что «Тайная Доктрина», издаваемая миллионным тиражом, на деле не может быть тайной, а является обычной пропагандой. Увы, теософы, выдавая себя за хранителей «древних тайных учений», о которых они оповещают друг друга по газетам, похоже, именно за идиотов и считают всех окружающих.

Их ссылки на «эзотерику» на самом деле нужны лишь для того, чтобы человек, симпатизирующий христианству, не сразу понял, куда его затащили.

А кроме того, указания на «эзотеричность» – это последнее прибежище оккультистов от исторической критики. Если какое-то утверждение оккультистов оказывается, мягко говоря, недоказуемым с точки зрения науки, оно тут же объявляется глубокомысленно-эзотерическим («понимайте аллегорически!») или почерпнутым из тех высоких источников, к которым невежественная наука не может иметь доступа.

Другой инструмент из их арсенала духоведческих исследований – обвинение всех исторических религий в «искажениях». Поскольку документов, подтверждающих наличие подобных искажений, не предъявляется, следует, что апостолы Христа и ученики Будды совершили один и тот же грех: исказили тайные замыслы Блаватской.

«Реинкарнационные места» в священном писании

Одна черта современного парарелигиозного сознания неизменно поражает меня. Оказывается, лучший способ обратить совершенно неверующего человека в какую-либо веру – это критика православия. Сектанты из числа «свидетелей Иеговы» подходят к совершенно неверующим людям на улицах не с доказательствами того, что Бог есть, а с аргументами в пользу того, что Церковь неправильно обращается к Богу. Через несколько встреч человек, который совсем недавно никак и ни во что не верил, уже твердо знает, что православные исказили Библию, и что Иегова (о котором еще две недели назад он не имел ни малейшего представления) им этого не простит… Протестанты будят диссидентский зуд в практических атеистах триллерами о том, что православные нарушают вторую заповедь Моисея и дерзают писать иконы… Еще более многочисленные оккультные проповедники завлекают людей, доселе не испытывавших ни малейшего интереса к Библии, рассказами о том, что они понимают ее более «эзотерично», чем православные. В результате складывается удивительное сообщество людей, которые сами по себе не верят ни в Библию, ни во Христа, но при этом истово верят в то, что православные верят неправильно, и что Церковь неверно понимает Библию.

В частности, появилось уже немало людей, не читавших Писания, не помнящих из него ни единой строчки, и при этом убежденных в том, что в Евангелии есть проповедь переселения душ.

Чтобы найти в Евангелии закон кармы и перевоплощения, надо немало потрудиться. Тяжесть этого труда тем более велика, что надо не просто приложить к известному тексту известные методы исследования. Нет, – надо, во-первых, придумать сами методы работы. Во-вторых, новоизобретенные методы надо направить в пустоту и с их помощью за пределами собственно евангельского текста сконструировать какой-нибудь кармический фрагмент, якобы несохранившийся в канонических Евангелиях.

Методы обращения теософов с Евангелием в их поиске реинкарнации весьма далеки от научного.

Во-первых, они не замечают прямых антиреинкарнационных свидетельств Писания. Они не слышат возглас Иова «А я знаю, – Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого , увидят Его» (Иов. 19,25-27). Не замечают они и свидетельство ап. Павла: «человекам положено однажды умереть, а потом Суд» (Евр. 9,27).

Во-вторых, в Евангелии есть места, которые, хоть и не содержат прямого отвержения реинкарнации, но явно противоречат некоторым деталям, которыми обычно обставляется миф о реинкарнации. Например, один из самых красивых философских мифов в истории – это рассказ Платона о «долине забвения», проходя через которую души забывают, что они знали раньше. Те, кто идут с неба в наш мир, в этой долине забывают горнее; те, кто уходят с земли, в этой же долине забывают все земное… Но в Евангелии есть притча о богатом и Лазаре. Оба они по своей смерти помнят, что случилось с ними при жизни (Лк. 16, 19-28). Миф о «долине забвения» – далеко не частная деталь в реинкарнационном учении. Без него нельзя объяснить, почему человек не помнит своих прежних жизней. Так что эта евангельская притча находится в явном противоречии, по крайней мере, с тем вариантом реинкарнационного учения, который был более всего распространен в античности – с платонизмом.

Еще одно такое скрыто-антиреинкарнационное место – слова ап. Павла о том, что «всем нам должно явиться пред судилище Христово, чтобы каждому получить соответственно тому , что он делал, живя в теле, доброе или худое» (2 Кор. 5,10). Ответ держится только за одну жизнь. Тут нет никакого «накопления кармы» или «изживания кармы» в течение многих жизней и многих тел¹¹⁹².

Незадолго перед этим ап. Павел также говорит нечто, совсем не предполагающее реинкарнационного подтекста: «Ибо знаем, что, когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный. Оттого мы и воздыхаем, желая облечься в небесное наше жилище» (2 Кор. 5,1-2). Апостол не утешает гонимых христиан тем, что после смерти этого тела им будет дано другое. Он говорит о том, что после совлечения одежды тела мы будем облечены в Бога и войдем в вечное и нерушимое жительство на небесах.

В-третьих, теософы не желают заметить радикальной необычности ветхозаветного учения о смерти. Они не замечают, что учения о смерти в Ветхом Завете просто нет. Да, любая религия прежде всего говорит о том, что ждет человека после конца его земной жизни. Любая религия говорит о том, что человека за пределами этой жизни ждет воздаяние: злом за содеянное им зло и добром за сотворенное благо. Религии могут весьма по разному определять, что добро и что худо для последующей судьбы души. Религии могут по-разному представлять себе вообще эту будущую жизнь (растворение в Абсолюте, вхождение в Нирвану, лучшее перевоплощение, жизнь в мире богов и предков, телесное воскрешение и т.п.). Но все они говорят: то, что ты начал на земле, продолжится в будущем. Так говорят все религии, кроме одной – религии Ветхого Завета.

Человеческое религиозное мышление естественно творит свои представления о грядущей судьбе человека. Но в том-то и дело, что религия Библии – не человеческая религия. Религия Израиля не творится народом, а навязывается ему. Естественные, слишком естественные порывы мифотворчества сдерживаются уздой закона и огнем пророческих речей.

Почему Писание Ветхого Завета молчит о самой насущной религиозной тайне – чуть позже. Но нельзя не заметить, что на эту тему оно именно молчит.

Учение о переселении душ предполагает детальную проработку послесмертной географии. Но в Ветхом Завете отсутствует не то что развитая танатология (учение о смерти), а и просто – любая. (Видение Иезекииля о собирающихся костях по своему ближайшему смыслу есть пророчество о собирании Израиля из рассеяния (Иез. 37,11-14), и лишь затем пророчество о воскресении тел¹¹⁹³ ; слова Иова о том, что его глаза увидят Бога – опять же в своем первом смысле означают не надежду на то, что по воскресении тела Иов увидит своего Спасителя, а надежду на то, чтоб хотя бы в последний день своих земных страданий Иов увидит Высшую Правду).

Состояние, в котором пребывала душа умерших, в древнееврейском языке обозначается словом «Шеол» – безвидное место, сумеречное и без-образное место, в котором ничего не видно (Иов 10,21-22). Это скорее состояние тяжкого и бесцельного сна (Иов 14,12), чем место каких-то конкретных мучений. Это «царство теней», эта мнимость в своем мареве скрывала людей от Бога.

Ветхий Завет не акцентирует даже идеи о посмертном воздаянии праведникам и грешникам.

Древнейшие ветхозаветные книги не знают идеи посмертной награды, не ожидают рая. «Всему и всем – одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы. Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они отходят к умершим. Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, чем мертвому льву. Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению, и любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем» (Еккл. 9, 2-6).

Так что вообще не ясно – существует ли с точки зрения людей Ветхого Завета человеческая душа после смерти тела или нет. Скорее – нет, чем да. Мы только что видели, как мудрый Экклезиаст без всякой надежды вглядывается в пределы человеческой жизни. А вот восприятие смерти простой женщиной, потерявшей сына: «А теперь дитя умерло… Разве я могу возвратить его? Я пойду к нему, а оно не возвратится ко мне „ (2 Цар 12,23). „Мы умрем и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать“ (2 Цар 14,14). Это говорит простая женщина, так что образ предельно прост – он говорит ровно то, что говорит и не предполагает „эзотерических“ толкований на тему «как капля воды сливается с морем, так атман души сольется с Брахманом“..

Мудрецы Ветхого Завета размышляют подобным же образом. «Для дерева есть надежда, что оно, если и будет срублено, снова оживет… А человек умирает, распадается; отошел, и где он? Уходят воды из озера, и река иссякает и высыхает; так человек ляжет и не встанет; до скончания неба он не пробудится, и не воспрянет от сна своего» (Иов. 14,7-12). Можно увидеть в этих словах надежду на грядущее Воскресение, на Воскресение, которое будет после «скончания неба» (и в таком слуаче Иов гораздо ближе к христианскому переживанию таинства смерти, нежели к реинканационно-теософскому). Но скорее всего, это обычная метафора вечности («скорее небо падет на землю, чем…»), неизменности установившегося порядка вещей. «До скончания неба» – то есть – никогда… «Вспомни, что жизнь моя дуновение, что око мое не возвратится видеть доброе. Не увидит меня око видевшего меня; очи Твои на меня, – и нет меня. Редеет облако,и уходит; так нисшедший в преисподнюю не выйдет, не возвратится более в дом свой и место его не будет уже знать его Не буду же я удерживать уст моих; буду говорить в стеснении духа моего; буду жаловаться в горести души моей» (Иов. 7,7-11).

Не мог бы Иов плакать и «жаловаться», если бы он верил в реинкарнацию. И друзья Иова – знай они о реинкарнации – разве не стали бы останавливать его «бунт» рассуждениями о «справедливости кармы»? Иов и не посмел бы возвысить гласа, если бы он был кармически просвещен. Мало ли, что ты не видишь грехов в твоей жизни – ты в прошлый раз нагрешил! Если бы Библии была знакома кармическая философия, разве не безусловно права была бы позиция его друзей, твердивших, что все же есть за ним некий грех, который он должен искупать? Но Бог осуждает собеседников и обличителей Иова, и оправдывает бунт правдолюбца. Может быть, странная книга Иова и была помещена в Писание именно для того, чтобы самим фактом своего существования опровергать кармические мифы?

Это важно, это очень важно, господа тесофы. Дело в том, что ни Иов, ни его собеседники, ни автор «Книги Иова» не знают не только о карме и переселении душ. Еще они ничего не знают о Моисее, Аврааме и вообще о еврейском Законе. Никакие обстоятельства истории Израилч, никакие подробности иудейского закона не упоминаются в этой книге. И если эта не-иудейская книга, книга, крайне сложная, книга с мощнейшим богоборческим зарядом, книга, которая ставит «проклятые вопросы» с невиданной в мировой литературе остротой и при этом так и не дает на них простого и очевидного ответа, была включена в ветхозаветное Священное Писание – значит, священной эта книга стала не по воле иудеев, не по выбору составителей канона Ветхого Завета. Задолго до этого она уже воспринималась как священная и потому какие бы трудности ни представляло ее истолкование, как бы разительно ни отличалась она от книг древнееврейских законодателей – она должна была быть принята в канон. Она была настолько окружена ореолом священной древности, ореолом почитания, идущим от доветхозаветной архаики, что была включена в позднейшее иудейское Писание. Книга Иова – древнейшая из книг Ветхого Завета (литературная обработка может быть вполне поздней, но сам сюжет этой книги весьма древен)¹¹⁹⁴. И вот – самая древняя книга Ветхого Завета, книга, чье происхождение теряется в глубине времен и несет весть о жизни и вере домоисеевских патриархов – эта книга не знает никакой реинкарнации. Вера в переселение душ – слишком молодая идея, чтобы быть отраженной в книге Иова.

И Иов вопрошает, очевидно, не ожидая ответа: «Когда умрет человек, то будет ли он опять жить?» (Иов 14.14).

В этой же интонации и с тем же плачем псалмопевец Давид размышляет о скоромимоходящести человеческой жизни: «дни человека – как трава, как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его» (Пс. 102,15-16)… Смерть в восприятии ветхозаветных авторов – не освобождение от тела и не шаг к воссоединению с Божественным духом. Здесь, на земле, можно говорить с Богом. Смерть же есть та бездна, в которую даже взгляд Бога не опускается, и то пространство, которое не охватывается Божией памятью и Божиим Промыслом… Бог не может заботиться о том, чего нет. Это страшит людей Ветхого Завета – но такова реальность, возвещенная им. Им хотелось бы иначе думать о смерти – но Откровение, получаемое ими, не согласно с чаяниями человеческого сердца… «Ибо душа моя насытилась бедствиями, и жизнь моя приблизилась к преисподней. Я сравнялся с нисходящими в могилу; я стал как человек без силы, между мертвыми брошенный, – как убитые, лежащие во гробе, о которых Ты уже не вспоминаешь и которые от руки Твоей отринуты… Разве над мертвыми Ты сотворишь чудо? Разве мертвые встанут и будут славить Тебя? Или во гробе будет возвещаема милость Твоя, и истина Твоя – в месте тления? Разве во мраке познают чудеса Твои, и в земле забвения – правду Твою?» (Пс. 87, 4-13). Это уже не Давид. Это псалом Емана Езрахита. Но и ему неоткрыта никакая «эзотерика», и он не знает никакой реинкарнационной кармы.

В Ветхом Завете нет вообще ясных мест, утверждающих посмертное выживание человека.

В литературе адвентистов и «свидетелей Иеговы» об этом говорится с удовольствием – чтобы отвергнуть идею бессмертия души как языческую и вместе с нею отвергнуть церковное почитание святых и поминовение усопших. А те из атеистических авторов, что осведомлены об этой особенности Ветхого Завета, не отказывают себе в удовольствии заметить, что здесь пролегает непроходимая пропасть между Ветхим и Новым Заветом: новозаветная ориентация на бессмертие души не находит подтверждения в Ветхом Завете и противоречит ему. Тем самым в очень существенном пункте единство Библии ставится под сомнение.

Но именно Новый Завет и может объяснить – почему столь необычно относится к человеческой смерти религия древнего Израиля. Этих свидетельств и не могло быть в Ветхом Завете. Поскольку до Жертвы Искупителя никто не мог разорвать узы духовной смерти, Промысл наложил покров молчания на тайну послежизни. Ведь если бы пророками была сказана людям правда (то есть правда о мраке «шеола») – это привело бы Израиль, и так не слишком счастливый в своих земных судьбах, в полное отчаяние. Говорить людям Ветхого Завета правду о Шеоле – значило бы провоцировать в них приступы безысходного отчаяния или надрывного эпикурейства: «станем есть и пить, ибо завтра умрем!». Как об этом сказал св. Феофан Затворник: «Без Евангелия пробуждение духа нашего было бы пагубно, ибо неизбежно ввергало бы в отчаяние»¹¹⁹⁵.

А рассказывать сказки о «Елисейских полях», которые слишком очевидно разбивались бы при исходе каждой души из этого мира, было недостойно Откровения. Потому Слово молчало об этом до тех пор, пока Само не стало плотью и не проторгло нам – Своим Крестом и Воскресением – пасхальную дорогу к Вечной Жизни. С грехопадения первых людей в структуре мироздания произошла подвижка, которая перервала животворящую связь людей и Бога. В самой природе человека произошла мутация, делавшая его неспособным к подлинному Богообщению. Даже в смерти праведник не соединялся с Богом. До Христа Царство Радости еще не может вобрать в себя мир, и никто из мира не может вместить его в себя.

Но вот пришло время, когда надежды, казалось бы обманутые, все же оправдались, когда исполнилось пророчество Исаии: «На живущих в стране тени смертной свет воссияет» (Ис. 9,2). И действительно оказалось, что мертвые смогли восславить Искупителя, и те, кто были во мраке, вновь познали своего Творца, Его правду и Его чудеса (см. Пс. 87,11-13)¹¹⁹⁶. И тогда мир по ту сторону смерти оказался доступен человеку; в том числе, отчасти, доступен и для исследования. В богословии появились ясные формулы о том, что из нашей жизни есть два противоположных исхода: смерть и успение.

Но Ветхий Завет этого еще не знал (хотя и предчувствовал). Он молчал о посмертии. И на пороге Новгго Завета это молчание стало совсем уж невмоготу . В Израиле начали появляться разные религиозные школы, по разному интепретирующее молчание Слова Божия. Ни одна из этих школ не могла в свое подтверждение привести авторитетную устную традицию истолкования Писания. Но именно поэтому самые разные, самые противоположные точки зрения должны были терпеть друг друга. И в одном Синедрионе заседали фарисеи и саддукеи.

Так вот – если бы в Библейской религии на уровне текстов или эзотерической священнической традиции присутствовала идея переселения душ, то в рамках официальной иудейской религии не могла бы существовать школа саддукеев, радикально отрицающая бессмертие души. Если бы «Закон и пророки» возвещали реинкарнацию, то существование в священнической среде, в синедрионе «саддукейской ереси» было бы совершенно невозможно.

Кроме того, если бы в иудаизме была идея реинкарнации, то совершенно непонятным стало бы отсутствие этой концепции в самой мистической еврейской секте – у кумранских ессеев¹¹⁹⁷. Даже еврейские еретики на грани Заветов не проповедовали переселение душ, продолжая держаться отеческой веры в воскресение плоти.

Да, тот, кто обратится в сегодняшнему иудаизму, найдет там школы, исповедающие реинкарнацию. Но, во-первых, было бы весьма опрометчиво судить по современному иудаизму о религии Ветхого Завета. И во-вторых, полезно было бы поинтересоваться – когда именно идея реинкарнации вошла в иудаизм.

Американская «Еврейская энциклопедия» авторитерно утверждает, что «идея реинкарнации оставалась чуждой иудаизму приблизительно до VIII века»¹¹⁹⁸.

Насколько неорганична идея реинкарнации для ветхозаветной религии, видно из того, сколь неуклюже обосновываются первые попытки интеграции этой идеи в еврейскую религию, предпринятые вскоре после новозаветной катастрофы¹¹⁹⁹.

У еврейских писателей, озабоченных поиском и созданием общих мест у Библии и языческой философии, идея реинкарнации появляется в первом веке по Р. Х. Иосиф Флавий приписывает допущение реинкарнации фарисеям (вполне вероятно, что на самом деле Флавий просто стилизует под нормы греческой философии традиционную библейскую веру в воскресение плоти): «Души, по их мнению, бессмертны; но только души добрых переселяются после их смерти в другие тела, а души злых обречены на вечные муки» (Иудейская война. II, 8, 14). «Фарисеи верят в бессмертие души и что за гробом людей ожидает суд; грешники подвергаются вечному заключению, а добродетельные люди имеют возможность вновь воскреснуть» (Иудейские древности. XVIII. 1, 3). «Тем, кто сохранил верность законам, Бог даровал право родиться вновь и получить лучшее, в сравнении с прежним, существование» (Против Апиона II, 30)¹²⁰⁰. Тут же Флавий отмечает, что это учение фарисеев весьма популярно в народе.

Итак, «вторая попытка» может быть дана только праведникам (в то время как грешники наследуют вечные муки). Переселение служит средством возвращения к Богу только тех людей, которые не сошли совершенно с пути спасения.

Между прочим, если признать изложение фарисейского учения Флавием за вполне корректное, то придется признать, что теософские спекуляции на евангельском вопрос о слепорожденном «Кто согрешил: он или родители его»? (Ин. 9,2) начисто лишены всякой исторической базы. Этот вопрос даже в сознании флавиевских фарисеев не мог строиться на реинкарнационной теории: грешники не перевоплощаются.

Почему только праведники могут вернутся, Иосиф Флавий еще не поясняет. Но это объяснение появляется в каббалистической традиции. Основание таково: поскольку нельзя спастись, не исполнив весь закон, то реинкарнация может быть нужна для того, чтобы исполнить-таки всю полноту Закона. В Законе 248 заповедей. И даже при полной праведности может просто не представиться случай исполнить их все. Например, если кто не имеет злой жены, тот не разводится с ней, и, следовательно, не выполняет заповеди, предписанной в книге Второзакония (24,1), по которой он обязан выдать злой жене разводную. Поэтому он должен родиться еще и вступить в несчастный брак¹²⁰¹.

Это все равно, как если бы мы сказали, что в православной Церкви есть 7 таинств – и они только в совокупности спасительны. Потому если кто в этой жизни не принял таинства священства – он должен это сделать в следующей, а если кто избрал, напротив, монашеский путь и не познал таинства брака – то должен будет сюда вернуться и в следующей жизни венчаться.

Итак, идея реинкарнации не вырастает из глубин религии древнего Израиля. Скорее она заимствуется из общей для поздней античности моды на пряности восточного производства. Религия евреев презиралась язычниками. Соответственно, иудейские книжники старались оправдать веру своих отцов перед судом покорителей Палестины. Иосиф Флавий и Филон Александрийский дают примеры приспособления религии своих предков ко вкусам языческой философской среды. Учитывая, что Писание ничего не говорило иудею о смерти, казалось вполне допустимым заимствовать танатологию из тех источников, где оно разработанно. Так фарисеи, требовавшие буквального и тщательнейшего исполнения внешней стороны религии Израиля, впустили внутрь вероучения языческую идею реинкарнации.

К выводу, заимствованному из языческого оккультизма, иудейские оккультисты пробуют подстроить логическую лестницу, исходящую из библейского материала. Комбинация получается достаточно странной и весьма мало похожей как на «закон кармы», так и на религию Пророков. Еще почти тысяча лет требуется иудейской философии, чтобы прийти к более общепринятой в языческой среде трактовке реинкарнации: «В XVI веке автор мистического произведения „Галия Раза“ утверждал, что переселение душ является наказанием за грехи»¹²⁰². Если с эпохи Флавия и до средних веков иудейские философы считали переселение души наградой, в XVI столетии появляется противоположное мнение. Вывод: устойчивой и авторитетной традиции, трактующей посмертную участь человека, в иудаизме не было даже накануне Нового Времени.

Тем более неуместно предполагать развитую танатологию (учение о смерти) в Древнем Израиле.

Очевидно, однако, что для древнееврейских Пророков жизнь человеческого духа вне тела неудобовразумительна. Душа живого существа нередко помещается ими в крови. И уже одно это предположение делает совершенно немыслимым приписывать древнееврейской религии учение о переселении души. Пророк Захария возвещает о Господе, «образовавшем дух человека внутри него» (Зах. 12,1). Понятно, что такая позиция также несовместима с представлением о существовании души прежде возникновения человеческого тела.

И в любом случае иудей надеялся не на посмертные странствия души, а на воскресение в своей же плоти. Эта вера Израильского народа может казаться утонченным спиритуалистам с Гималаев варварством, но исторические реалии нельзя отменять по желанию. Евреи и христиане хранили древнюю веру в телесное воскресение и отвергали новомодный метампсихоз.

Сторонники реинкарнации ссылаются на предызбрание Иакова вместо Исава – мол, за заслуги в предшествующей жизни. Апостол Павел, однако, пишет об этом событии иначе: «когда они еще не родились и не сделали ничего доброго или худого (дабы изволение Божие в избрании происходило не от дел, но от Призывающего), сказано было ей: больший будет в порабощении у меньшего. Итак, помилование зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего» (Римл. 9,11-16). Итак – «не от дел», то есть не от «кармических заслуг» прежней жизни зависело предызбрание, оно вытекало из предзнания Богом последующих судеб этих близнецов и их родов.

Если теософия ставит Бога под власть кармических законов, то Библия, напротив, видит Его освобожденным от всех внешних понуждений. Бог Ветхого Завета есть чистая Воля. Если она желает, чтобы Иаков, младший сын, а не первенец, стал наследником обетований – эта Воля и делает его таковым. И причина такого поступка Творца не в кармическом прошлом Исава или Иакова, а в будущем. В будущем отношения «Нового Завета» к «Ветхому Завету» будут строиться именно по принципу отношений Исава и Иакова. Израиль – первенец Божий («Израиль сын Мой, первенец Мой» – Исх. 4,22). Но однажды это право особой, исключительной близости к Богу перейдет на новый народ, на народ христиан («от их падения спасение язычникам, чтобы возбудить в них ревность» – Римл. 11,11). И чтобы Израилю было легче понять духовный смысл происшедшей трагедии, в его священные книги Промыслом Божиим были включены рассказы о переходе Божиих благословений, о переходе прав первородства.

Первый раз эта тема зазвучала в рассказе о наречении имен животных. Человек, который в порядке физического времени – новичок в мире, последыш, оказывается главой земной семьи. В глазах Бога он «старше», важнее, существеннее всех животных (даже самых «древних»)¹²⁰³.

Во второй раз тема передачи прав первородства появляется в четвертой главе книги Бытия. Уже в рамках человеческого рода достоинство первородства отымается от Каина и переходит сначала к Авелю, а после его убийства к третьему сыну Адама – к Сифу. Наконец, пройдет еще некоторое время, и в середине книги Бытия этот мотив зазвучит уже весьма резко. Исав «за чечевичную похлебку» уступит своему младшему брату Иакову право первородства (Быт. 25,29-34). Более того – минуя старшего Исава, на Иакова от их отца Исаака перейдет участие в Завете с Богом (Быт. 27).

Так что эпизод с Исавом и Иаковым понятен без «кармической мудрости» – и понятен именно из собственного и целостного контекста Библии.

Кроме того, теософы повелевают служить подпоркой реинкарнационного мифа евангельскому рассказу о слепорожденном.

В этом евангельском эпизоде ученики задают Христу вопрос: «Кто согрешил: он или родители его»? (Ин. 9,2). Комментарий теософов понятен: если человек был слеп от рождения, как он сам мог согрешить? – Не иначе как в прошлой жизни.

Во-первых, если кто-то спрашивает о чем-то Иоанна или Христа – это не означает, что вопрошаемый согласен с той теорией, на которой основывается вопрос. Меня часто на лекциях спрашивают об НЛО, но это не означает, что я сторонник уфологии, или что уфология – это традиционная и народная религия России. Точно также, если бы люди, спрашивавшие Христа, верили в переселение душ, это вовсе не означало бы, что Христос и евангелисты разделяли эту веру.

Во-вторых, стоит заметить, что этот вопрос предполагает не слишком хорошее знание Писания. Вопрошающий считает, что несчастье слепорожденного можно объяснить двумя причинами: грехами его самого или грехами его родителей. Так вот, второе предположение означает, что автор вопроса, хоть и знал «десять заповедей», но не помнил позднейших книг Пророков. Действительно, синайское законодательство времен религиозного рождения Израиля говорило, что Господь есть «Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои» (Исх. 20,5-6).

Кстати, заметим, что это не может быть голосом «кармы»: Бог Ветхого Завета явно не есть закон автоматического воздаяния за любые поступки человека. Он любит усиливать последствия добрых поступков, в то время как последствия злых дел Он гасит, неизмеримо умаляя их последствия по сравнению с последствиями добрых деяний. Смысл этой формулы Декалога отнюдь не в угрозе наказаниями и местью, а в возвещении о том, что Бог желает быть Богом любви, а не Богом возмездия. Смысл этой формулы в возвещении о том, что Творец не измеряет обилие Своих наград с незначительностью тех даров, что может принести Ему человек (см., например, евангельскую притчу о работниках одиннадцатого часа или слова Спасителя: «Не мерою дает Бог Духа» – Ин. 3,34).

Но даже эта антикармическая формулировка Десятословия затем отметается как не вполне открывающая полноту Божией любви. Спустя несколько столетий после Моисея пророку Иезекиилю Господь уже говорит: «Зачем вы употребляете в земле Израилевой эту пословицу, говоря: „отцы ели виноград, а у детей на зубах оскомина“? Живу Я! говорит Господь Бог, – не будут вперед говорить пословицу эту в Израиле. Ибо вот, все души – Мои: как душа отца, так и душа сына… Вы говорите „почему же сын не несет вины отца своего?“. Потому что сын поступает законно и праведно, все уставы Мои соблюдает и исполняет их, и он будет жив. Душа согрешающая, та умрет; сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем остается, и беззаконие беззаконного при нем и остается» (Иезек. 18,2-4 и 19-20).

Итак, вопрос о слепорожденном не мог исходить от некоего ученого носителя израильской «эзотерической традиции» – ибо исходит от человека, который не знает толком даже основополагающих библейских текстов.

Если же из двух предлагаемых им вариантов ответа один явно отвергается Библией, то тем более нет оснований полагать, что другой предлагаемый им ответ родился именно из глубокого проникновения вопрошателя в суть религии Пророков.

В-третьих, если уж столько внимания уделяется вопросу, заданному Христу, то тем серьезнее стоит отнестись к ответу Христа. «Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии». И исцелил слепого. Это не отрицание грехов (в конце концов, нет ни одного человека, который не грешил). Но это перенос самой проблемы совершенно в иную плоскость. Здесь тот же случай, что и в споре о первородстве. Будущее чудо, которое должно было привести к вере самого этого человека и явить слепоту фарисеев (см. всю девятую главу у Иоанна), и было причиной рождения его слепым.

В Священной истории телеологическая причинность встречается весьма часто. Многие события не имеют смысла в себе, но он к ним придет из будущего – из того будущего, которое и творит Господь «нас ради человек и нашего ради спасения»¹²⁰⁴.

Итак, «кармическая мудрость» опять не вписывается в Евангелие.

В запасе у теософов есть еще вопрос об Иоанне Предтече. Если его кто-то считал за Илию – значит, полагают они, евреи предполагали возможность реинкарнации души Илии в тело Иоанна.

Однако ни из чего не видно, что сами вопрошатели исходили из теории реинкарнации. Его спросили: Христос ли ты? Илия? Или Пророк? Все три вопроса связаны между собой. Прежде всего иудеи спрашивают о главном – не Христос ли перед ними. Иоанн отвечает: «Нет».

Тогда иудеи понижают сакральный ранг Иоанна и спрашивают – не Илия ли он. Этот вопрос важен для иудеев, потому что, по пророчеству, Илия должен прийти накануне пришествия Мессии, чтобы предупредить о наступлении последних дней. В сознании иудеев пришествие Христа и конец мира – это события столь же тесно связанные, как Второе Пришествие и конец истории в сознании христиан. Иоанн не собирался предрекать конец мира. Поэтому на вопрос «ты ли тот Илия», то есть последний пророк, вестник конца – Иоанн отвечает «нет».

Вера в то, что Илия будет вестником конца, и доныне сохранилась у христиан. В тех «двух свидетелях», которые будут обличать Антихриста и будут им убиты (Откр. 11,3-12), христианское предание видит Илию и Еноха – ветхозаветных праведников, которые не умерли на земле, но были взяты живыми на небо. Им еще предстоит проповедовать перед вторым пришествием Христа (и тем самым исполнить предреченное об Илии) и предстоит умереть (и тем самым исполнить путь всякой плоти). Илия должен будет предостеречь от ложного Мессии и проповедать истинного Христа. Поскольку же Иоанн делает то же самое – указывает на истинного Мессию – Христос говорит о нем, что он несет служение Илии – «в духе и силе Илии».

Наконец, третий вопрос – не тот ли ты Пророк? Его не спрашивают – пророк ли он вообще. В греческом тексте стоит определенный артикль. Речь идет о совершенно определенном пророке, чье служение столь же определенно, как и служение Илии. Это воспоминание об обетовании, оставленном в древности Моисею: «Я воздвигну им Пророка из среды братьев их, такого как ты, и вложу слова Мои в уста Его, и Он будет говорить им все, что Я повелю Ему» (Втор. 18,18). Иногда этот грядущий Пророк, «подобный Моисею», отождествлялся с Мессией, иногда же ставился ниже Искупителя. В сознании людей, вопрошавших Иоанна, он был, очевидно, даже менее значимой фигурой, чем Илия – и все же страстно ожидаемой. Какие-то оттенки понимания этого «Пророка» фарисеями показались Иоанну не соответствующими его служению, и он в третий раз сказал – «нет».

Но каков бы ни был смысл вопроса, ответ Иоанна все же вполне ясен. И вполне ясно, что на прямой вопрос – Илия ли он, Иоанн ответил: «Нет» (Ин. 1,21).

Оккультисты объясняют: «Иоанн отрицал это, так как не помнил своего прежнего воплощения»¹²⁰⁵. Интересно, что сам Иоанн «не помнит» своего прошлого, а вот Рамачарака спустя два тысячелетия – «вспомнил». Этот аргумент реинкарнационистов столь нелеп, что даже Ориген считал необходимым вступить с ним в полемику: как можно утверждать, что тот, о ком Христос сказал, что «из рожденных женами не восставал больший Иоанна Крестителя», может не знать, кто он есть, может скрывать правду или давать ошибочный ответ? (Толкования на Ин. VI, 13, 74). Если даже толпа считала его за воплощение Илии – как он сам мог этого не знать? (там же, 75).

Теософы в подтверждение своей идеи о том, что Библии знакома идея переселения душ, любят ссылаться на слова Христа об Иоанне: «говорю вам, что Илия уже пришел, и не узнали его» (Мф. 17,12). Связанные с этими словами другие свидетельства Евангелия об Илии и Иоанне, конечно, утаиваются теософами. Не говорится о том, что Предтеча пришел «в духе и силе Илии» (Лк. 1,17). Поскольку иудеи не могли принять Мессию, перед которым не проповедовал Илия, Иисусу надо было указать на того, кто исполнил служение Илии. У Иоанна Предтечи и Илии одно служение, одна функция – указать людям на истинного Мессию. Поэтому и отождествляет их Христос – не их как личности, но их служение – «в духе и силе Илии»¹²⁰⁶.

Свидетельства Писания по этому вопросу настолько ясны, что даже Ориген, склонный к идее перевоплощения, решительно отвергает возможность рассматривать Иоанна Крестителя как перевоплощение Илии (см. Комм. на Иоанна, VI, 10, 64-66¹²⁰⁷ и Комм. на Мф. XIII, 1).

Ориген, в частности, напоминает, что «дух» есть нечто иное, чем душа. О «духе Илии» Писание говорит, что «опочил дух Илии на Елисее» (4 Цар. 2,15). Елисей – прижизненный ученик Илии. Перед своим вознесением «Илия сказал Елисею: проси, что сделать тебе, прежде нежели я буду взят от тебя. И сказал Елисей: дух, который в тебе, пусть будет на мне вдвойне» (4 Цар. 2,9). Как знак передачи пророческой силы и служения Елисею оставляется плащ (милоть) Илии. «И взял милоть Илии, упавшую с него, и ударил ею по воде, и сказал: где Господь, Бог Илии, – Он Самый? И ударил по воде, и она расступилась… И увидели его сыны пророков, которые в Иерихоне, издали, и сказали: опочил дух Илии на Елисее» (4 Цар. 2, 14-15). Итак, «дух Илии», пророческий дух есть Божий дар, собственно – благодать. Иоанн, проповедующий «в духе Илии», действует в Духе Божием. Ориген приводит параллель: Бог столь близко соединил Себя с древними святыми, что назвал Себя «Богом Авраама, Исаака, Иакова». Почему же Святой Дух не может назвать себя «духом Илии»? (На Ин. VI, 10, 68 а также Беседы на Ев. от Луки, 4)¹²⁰⁸.

Кроме того, вопрос «Не Илия ли ты» не может носить реинкарнационного смысла хотя бы потому, что, согласно библейскому повествованию, Илия не умер, его душа не рассталась с телом и, в силу этого простого обстоятельства, не могла переселиться ни в тело Елисея, ни в тело Предтечи (4 Цар. 2,11,17).

И если Илия был телесно вознесен в горний мир, то где же пребывало тело Илии, когда душа его воплотилась в Иоанна Крестителя? Неужели в Небесном мире при жизни Иоанна Предтечи находилось мертвое тело Илии? Тело, оставленное душой, ведь и называется трупом. Религиозная мысль может предположить, что в Царстве Божием находятся души, временно разлученные с земными телами. Но что там может находиться мертвое тело, временно покинутое душой (которая ушла из него, чтобы вселиться в Иоанна), – это гипотеза слишком экстравагантная, пожалуй, даже на вкус теософов.

Кроме того, теософам очевидно затруднительно будет совместить их доктрину с явлением Илии на Фаворе. Почему во время Преображения Господня (Мф. 17) Илия явился не в своем последнем воплощении, а в «старом» своем теле?

Вообще гора Преображения являет серьезные затруднения для теософов. Дело в том, что кроме Илии, там предстал еще и Моисей. Он явно при этом не посоветовался с духом Е. Рерих, потому что последняя, слабо помня Евангелие, спустя двадцать веков записала: «по древнейшим еврейским Писаниям, Мессия в Книге Своих еврейских жизней должен иметь такие воплощения, как Моисей и Соломон»¹²⁰⁹. Итак, Христос (Мессия) раньше был Моисеем. И оказывается, на горе Фавор Моисей встретился сам с собой – в двух телах одновременно… Абсурдность такого прочтения кажется очевидной даже самой Е. Рерих – и потому она спешит предупредить, что Иисус вообще не был Христом… Так что вера христиан вообще строится на изначальной ошибке («Некоторые евреи, не признающие Христа своим Мессией, гораздо ближе именно к учению Христа, нежели многие современные книжники, богословы и иереи» – там же).

Какие Писания имеет в виду Е. Рерих, полагая, что Мессия должен был быть Моисеем, непонятно. Но особенно интересно, что об этом скажут сами раввины… А, впрочем, их мнение неважно – как представляется Елене Ивановне, они ведь тоже погрязли в «экзотеризме» и ничего общего не имеют с учением Моисея. Только у Е. Рерих осталось исключительное право на понимание всех откровений. Она понимает Христа лучше христиан, Моисея лучше иудеев, Будду лучше буддистов, «Веды» лучше брахманов. Она совершенно точно знает, что в Евангелии есть то, чего там нет.

Сколь мало можно видеть реинкарнационную «эзотерику» во всех преданиях и сплетнях толпы, видно и из вполне параллельного ряда мнений, бытовавших о Христе. Иисус спрашивал учеников Своих: «за кого почитает Меня народ? Они сказали в ответ: за Иоанна Крестителя, а иные за Илию; другие же говорят, что один из древних пророков воскрес» (Лк. 9,18-19).

Во-первых, здесь мы видим явную веру в воскресение. Люди были готовы видеть в Иисусе воскресшего Иоанна, воскресшего древнего пророка или вернувшегося Илию. Но они никак не могли видеть в Нем реинкарнацию Иоанна: Предтеча родился лишь на шесть месяцев раньше Иисуса. Однако сходство проповеди (Иисус начинает свою проповедь с тех слов, что постоянно говорил Иоанн – «покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное»), одинаковый возраст, и, очевидно, родственная похожесть (они ведь родственники – см. Лк. 1,36) делали возможным узнавание Иоанна в Иисусе. Итак, были совершенно некармические основания для сближения Иоанна и Иисуса. Такие же некармические, но собственно внутрибиблейские основаняи были и для сближения Иисуса и Илии, Иисуса и кого-либо из древних пророков¹²¹⁰ , а также Иоанна и Илии.

У Елены Рерих тогда находится последняя соломинка. «В словах „я снова в муках рождения“ (Гал. 4,19) утверждается закон перевоплощения»¹²¹¹. Приведу полный текст обращения Павла к ученикам: «Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос! Хотел бы я теперь быть у вас». Да неужели же скорбь учителя – это реинкарнация? И это – «подлинно научное исследование Евангелия»?

Йог Рамачарака (Аткинсон), приведя два новозаветных текста, из которых оккультисты пробуют сварить «эзотерическое христианство» (вопрос об Иоанне Предтечи и случай со слепорожденным), вполне разумно считает нужным быстро покинуть поле библейских исследований: «В Новом Завете есть еще много других статей, доказывающих, что ученикам и последователям Иисуса догмат Перевоплощения был хорошо известен, но мы предпочитаем перейти к обсуждению писаний первых христианских Отцов, чтобы показать, что они думали и учили относительно Перевоплощения и Кармы»¹²¹².

Итак, теософский «синтез науки и религии» переносится в область патристики и церковной истории.

Ориген: анафематствованный мученик

Единственная цитата

То, что теософам надо доказать, изначально известно: «Доктрина о перевоплощении была отменена лишь в 553 году по Р. Хр. на Втором Константинопольском Соборе. Таким образом, доктрина о предсуществовании души и ее последовательных возвращениях на Землю, стала „ересью“ среди официального христианства лишь в шестом веке по Р. Хр.; до этого времени она была терпима и принята теми церковниками, которые были особенно близки к гностикам»¹²¹³.

К сожалению, теософские издания не отличаются наличием элементарного справочно-библиографического аппарата. Поэтому приводимые ими цитаты, переводы, ссылки проверить зачастую просто невозможно. Как вольны они в своих переводах, мы уже видели на примере «авторизованных переводов» Нового Завета Блаватской.

И при разговоре об Оригене нас с самого начала ждет весьма вольное обращение с фактами. Рериховцы, демонстрируя полное отсутствие исторического такта, представляют Оригена в качестве писателя, «ближайшего по времени к апостолам»¹²¹⁴. Творчество Оригена отделяют от апостольского века двести лет – срок немалый для исторической религии. И такие мелкие подтасовки характерны не только для мелких адептов. Сама madame Блаватская позволяет себе фразы типа «Ориген, живший во втором веке христианской Эры, среди других упоминает…»¹²¹⁵. Ориген родился в 185 г. Скончался в 253 (или 254) году. Так что это все-таки писатель третьего века. Хотя у Блаватской, конечно, могут быть «эзотерические» сведения о том, что Ориген написал свои книги до пятнадцатилетнего возраста…

Я никак не могу сказать, что мне знакомы или понятны все сохранившиеся тексты Оригена. Я готов признать, что феномен Оригена чрезвычайно сложен. Тем не менее, я полагаю, что знаю об Оригене больше, чем Елена Блаватская или Елена Рерих.

Последняя из всего Оригена всегда цитирует лишь один и тот же отрывок: «Итак, Бога нельзя считать каким-либо телом или пребывающим в теле, но Он есть простая Духовная Природа, не допускающая в себе никакой сложности. Он есть ум и в то же время Источник, от которого получает начало всякая разумная природа и ум. Бога, который служит началом всего, не должно считать сложным, иначе окажется, что элементы, из которых слагается все то, что называется сложным, существовали раньше самого начала». Е. Рерих комментирует: «Вот истинно философское мышление. Близкое и, я сказала бы, тождественное всем древним философиям! Истинно, если бы наши отцы церкви последовали примеру западного христианства и принялись бы за изучение трудов Великого Оригена, этого истинного Светоча Христианства, много света пролилось бы на символы и таинства христианства, и догмы церковные отпали бы, как оковы и скопы железные»¹²¹⁶.

Я согласен с Е. Рерих в том, что эта мысль Оригена есть пример «истинно философского мышления».

Но, во-первых, это рассуждение Оригена принималось всеми Отцами Церкви и аналогичные мысли входят в состав любого учебника по богословию¹²¹⁷. Так что приемы рериховской полемики весьма своеобразны: берется сугубо церковное суждение, принимаемое всею Церковью во все века, и с указанием на него заявляется: «вот, если бы Церковь думала так, она перестала бы быть невежественной!».

Во-вторых, эта оригенова мысль о том, что Бог не есть тело, плохо согласуется с уверением Махатм, будто их Божество есть Материя. Чтобы вполне понять это рассуждение Оригена, надо вспомнить аналогичную мысль его учителя – Климента Александрийского: «Бога нет ни в облаке, ни в другом каком месте. Он вне пространства, не подлежит ограничениям времени, не объемлется свойствами вещей. Ни частичкой своего существа не содержится Он ни в чем материальном, ни обнимает оного через ограничение материи или через деление Себя. „Какой храм вы можете построить для Меня“, – говорит Господь (Ис. 56,1). Но и в образе вселенной Он не храм построил Себе, потому что Он безграничен» (Строматы. II,2). Если Бог Климента и Оригена «ни частичкой не содержится ни в чем материальном», а теософы «верят только в Материю», значит Бог Оригена не есть божество Е. Рерих.

В-третьих, именно благодаря этому рассуждению Оригена можно понять, почему он не стал гностиком (и почему, соответственно, его нельзя считать попутчиком современных оккультистов). С точки зрения Оригена, в круговращении миров, в реинкарнациях участвуют только тварные души. Бог Оригена не вовлечен в мировой процесс круговращений. Он остается строго трансцендентен. По Оригену, именно тварный, небожественный мир трагически странствует из эона в эон. Но это странствие мира не имеет никакого отношения к «внутренней биографии» Божества. Напротив, для гностиков и теософов Божество радикально, едва ли не всецело вовлечено в мировой процесс. Перевоплощается и множится именно Единая Энергия. Для гностиков и теософов все, что проявляет себя в мире, подчиняется законам мировых циклов и движений. Но, по воззрению Оригена, Бог может проявлять Себя в мире и оставаться Самим Собой, не умаляться, не пленяться миром. Для гностиков и теософов любое желание, возникающее в Божестве, раскалывает Его и изводит из «плеромы» в «кеному» (пустоту) или в мир кармической несвободы. У Оригена действие Бога в мире и даже Боговоплощение абсолютно свободны.

И в самом деле – почему Бог должен Сам меняться, входя в изменчивый мир? Этот постулат гностиков и оккультистов никак не может быть обоснован. Как относительное может умалить Абсолютное? Что это за Абсолют, который насилуется относительным? Что это за Трансценденция, которая не может защищить Себя от искажающего влияния небытия или относительного бытия? Бог есть абсолютное Единство в Себе, и это абсолютное Единство нельзя разрушить никакими привходящими, «относительными» моментами. Воплощение Божества совсем не означает сложение Им с Себя божественности и принятие в Себя всех несовершенств материи. Поэтому и о Боговоплощении Сына Божия христиане говорят, что Он взял на себя все человеческое – кроме греха.

Именно возвышенность Оригенова учения о Боге не позволяет ему стать гностиком. Гностики и теософы слишком заниженно, слишком антропоморфно понимают Божественное. Ориген же мыслит о Боге достойно. И потому остается христианином, несмотря на все свои парагностические суждения.

Однако, и это с сожалением надо добавить в качестве четвертого комментария к приведенной Е. Рерих цитате из Оригена, александрийский мыслитель сам не всегда был на высоте этой своей мысли. Но об этом чуть ниже.

Миссионерская эзотерика

По уверению Е. Рерих, «После Оригена ложная вера христианства начала расти»¹²¹⁸. Надо полагать, что до Оригена и у Оригена христианство было вполне оккультным и гностическим, а вот после него вдруг стало православным. Но если быть более уважительным к историческим реалиям, чем это принято у теософов, то не так уж сложно заметить, что даже из Оригена трудно сделать оккультиста.

У Оригена действительно есть ряд идей, которые не приемлются христианством. Но при обсуждении этих идей надо для начала выяснить – каково их происхождение. Действительно ли потаенная церковная традиция вдруг выразилась через Оригена (и затем почему-то снова замолчала)? Или же Ориген почему-либо предоставил возможность языческой философии заговорить внутри церковной ограды? В конце концов – как сам Ориген оценивал свои реинкарнационные суждения?

То, что теософам кажется «эзотеричным» в беседах Оригена, на самом деле предельно «экзотерично». Проповедник зачастую даже против своей воли подлаживается под настроение и вкусы своей аудитории. Сегодня, например, модна идея свободы и прав человека – и потому нередко церковные катехизаторы (если они обращаются к интеллигенции) всячески подчеркивают, что идея свободы укоренена в Евангелии. Но во времена, когда люди искали не внешней «независимости», а истины, когда общество прислушивалось к монахам, церковная литература, напротив, подчеркивала идею послушания – и находила ее в том же Евангелии.

Так и Климент, и Ориген, когда кругом было море гностиков, должны были не сказать, что гносиса у христиан нет, но, что, напротив, только у них-то он и есть.

Хотите «тайн»? Эллины ищут мудрости и секретов? Что ж, эллины как дети. А с детьми надо говорить по-детски. Заходите, у нас есть немножко отборного гнозиса лично для Вас и Вашей супруги. Слушайте: Давным-давно «Петр, Иаков и Иоанн, хотя и были особо Спасителем почтены, однако после Вознесения Спасителя не оспаривали друг у друга эту честь, но избрали епископом Иерусалима Иакова Праведного… Иакову Праведному, Иоанну и Петру Господь после Воскресения передал знание, они же передали его остальным апостолам, остальные же апостолы семидесяти, одним из которых был Варнава» (Св. Климент Александрийский. Очерки. 6,7)¹²¹⁹. А когда заинтригованные слушатели возьмут в руки Послание этого самого Варнавы – они увидят там проповедь Христа Распятого. Но не найдут там на грамма «гностицизма»…

Ориген, как и Климент, просто не отказывается порассуждать со своими вполне еще языческими слушателями на темы, которые для них привычно-интересны, и на жаргоне, им знакомом. Ему кажется, что проблемы космологии, почти не затронутые Библией, можно решать вполне свободно. Если же воспитанные на античной литературе слушатели привыкли к некоторой космологии, которая прямо не отвергается в Писании – зачем же ставить между Христом и людьми еще один барьер? Не лучше ли уверить их, что о мире Писание и эллинская философия мыслят вполне сходно?

Ориген занялся изучением греческой философии не по собственному влечению, а для того, чтобы найти общий язык со своими образованными слушателями. Защищая христианство, он ищет общее между библейской мудростью и общепризнанной эллинской философией. Как мог, он отцеживал в ней то, что согласно с Евангелием, от того, что ему противоречит, а также и от того, что просто говорит о другом и потому для христианина в некоторой степени безразлично.

Да, Ориген любит укутаться в туман таинственности (это модная одежда в философских кругах III столетия). Но иногда удается заглянуть под его «эзотерический» покров и рассмотреть, что же именно он считал глубинами христианства, не всегда доступными «толпе». И тогда обнаруживается, что под глубинами знания Ориген подразумевает никакой не оккультизм, а вполне нормальное отрефлектированное православное богословие. Вот пример противопоставления простонародной веры и христианского знания у Оригена:

Простолюдины, – замечает он, – иногда действительно думают, что Бог слышит тех, которые громче всего просят о помощи. Будучи не в состоянии устоять перед их воплями, Бог посылает им свою благодать. «Напротив, по нашему учению, люди, которые сурово осуждают себя за свои грехи, считают себя как бы потерянными из-за грехов, а потому плачут и стонут и представляют достаточные доказательства действительного и настоящего обращения – таких людей Бог принимает ввиду их покаянного сокрушения о том, что они до своего обращения проводили порочную жизнь» (Против Цельса. III,71). Итак, не внешняя молитва, не настойчивость словесных просьб врачуют человеческую душу, а покаянное изменение глубины своего сердца. Так ведь церковные предания из века в век распространяют свидетельства о том, чем кончается неискренняя исповедь. Когда священник говорит «прощаю и разрешаю», открывается присутствие Христа, изрекающего: «А Я не разрешаю»…

А если бы Ориген был оккультистом, он не замедлил бы в этом случае повторить какую-нибудь антихристианскую пошлость вроде заверений Клизовского в том, что Закон Кармы нельзя умолить…

Но Ориген не оккультист и не гностик. Он церковный писатель. В многообразии эллинских философских идей Оригену не удалось провести безупречное разделение. Некоторые из тех мыслей, что казались ему непротиворечащими христианству, при ближайшем рассмотрении оказались все-таки чужими.

Каждый человек опыт своего воспитания, жизни в миру, образования проносит с собою в Церковь и в богословие. Ориген всего лишь слишком поспешно переодел в христианские одежды привычные сюжеты платонической мысли, как раз не выразив тем самым церковного Предания, а исказив его. Ориген пытается «Тимей» Платона совместить с христианством, но разве это довод в пользу того, что в самом дооригеновском христианстве были идеи метампсихоза?

А если признано, что система Оригена складывается из двух источников – христианского и языческо-философского, – на каком же основании надо утверждать, что именно языческую идею переселения душ Ориген заимствовал из христианства? То, что в церковном учении третьего века не было никаких оккультных идей, признает ненароком сама Е. Блаватская. Она пишет, что Климент Александрийский (учитель Оригена) обратился в христианство, «зная, что догма его новой религии» потребует от него «отступничества от нео-платоников»¹²²⁰.

Неоплатоник Порфирий сказал об Оригене гораздо больше правды, чем теософы: «Ориген жизнью своей живет по-христиански, по воззрениям же своим на соделанное и Божественное эллинствует»¹²²¹. По схожему выводу Владимира Соловьева, для Оригена характерно сочетание самого решительного желания принять новое христианское откровение с внутренней неспособностью понять его особую, специфическую сущность¹²²².

Платонизм Оригена – это не более чем философский «обряд»: он об-ряжает христианство в привычные светско-философские одежды, чтобы легче было пройти в Академию к язычникам, гордым своей ученостью. «Эзотерика» теософов под покровом христианских слов и символов скрывает язычество. «Эзотерика» Оригена ровно противоположная – под флером языческих штампов он говорит о Евангелии.

Логика ереси

Философская система Оригена начала строиться с решения чисто богословской задачи: ему надо доказать, что Сын Божий, Логос есть истинный Бог, а не просто «планетарный Логос» или бог одного из миров, одного их эонов. Гностики готовы были признать Христа Господом данного мира. Но мысль о том, что Абсолютный Источник всякого бытия, Тот, из Кого началось все, может придти к людям и может пожертвовать Собой нас ради человек и нашего ради спасения, казалась им абсурдной.

Ориген встает на защиту апостольского благовестия: во Христе открылся «Тот, из Которого все и к Которому все». Сын всегда с Отцом, а не только в нашем эоне. Этот евангельский тезис Ориген желает защитить философски.

Но церковная мысль времен Оригена еще не научилась ставить вопрос о том, каковы вечные отношения в Троице. Еще слишком велика была привычка видеть в Лицах Божества лишь различные проявления, функции Единого Бога. Поэтому Логос мыслился не столько как вечная Мысль и Любовь Отца, сколько как инструмент, с помощью которого Отец творит мир¹²²³. Христианская мысль была занята не столько уяснением тайны внутритроичных отношений, сколько выяснением того, какое отношение Логос имеет к небожественному миру. И было уже прочно усвоено, что «все чрез Него начало быть, и без Него ничего не начало быть, что начало быть» (Ин. 1,3) – через Слово, которое было в начале.

Мир не мог возникнуть без Логоса. Логос нужен для создания мира. Вот два тезиса, из которых исходит мысль Оригена. И к ним полемическая необходимость добавляет третий: Сын совечен Отцу. Но как можно доказать совечность Логоса Богу, если Логос – лишь инструмент для создания нашего мира? Отец вечен, а наш мир – нет. Мог ли Отец родить Сына без нужды в миротворении? Ответ Оригена явно поспешен: из верного тезиса о том, что Логос необходим для творения мира, он заключает, что только для этого Он и необходим Отцу.

Ошибка Оригена в том, что его суждение противоречит евангельскому возвещению о том, что Бог есть Любовь. Любовь же не может видеть в том, кого любит, лишь инструмент. Родители не рождают детей лишь как средство для получения пособия или в качестве средства для обеспечения спокойной старости. Мы не знаем тайны Божией Любви. Но полагать, будто Личность Отца дала Свою божественную природу еще двум Личностям – Сыну и Духу – лишь из чисто инженерных соображений (чтобы было, кого посылать в мир) – значит недостойно думать о Боге и о любви.

Из ложной посылки Ориген приходит к верному выводу: Сын совечен с Отцом. Так подтверждается логический закон, гласящий, что «из лжи следует все что угодно» (то есть из ложных посылок может быть получен не только ложный, но и верный результат). Но кроме истинного богословского вывода Ориген из своих посылок получает попутно еще и ряд вполне недоброкачественных заключений.

Первое из них получается так: если Логос нужен лишь для творения мира, а Логос совечен Отцу – значит, у Отца всегда была необходимость в миротворении. Если Логос был всегда – значит, Бог всегда был Творцом. А если Бог всегда был Творцом – значит, прежде создания нашего мира тот же Логос создавал иные миры.

Так Ориген, вопреки даже своим собственным словам о непостижимости Божественной природы, все же решился указать определенный, позитивный признак Божественной Сущности. По его мнению Бог есть Творец по сути Своей.

Для более последовательного философского мышления открывается, что у Бога все же нет и не может быть необходимой связи с миром. Бог не обязан творить относительный мир. Он ничем не понуждается к акту творчества. Нет такой необходимости, которая тяготела бы над Абсолютом и диктовала бы ему те или иные действия. Поэтому для cв. Василия один из смыслов библейского повествования о том, что небо и землю Бог сотворил «в начале», состоит в указании на то, что лишь в незначительной степени Бог есть Творец, лишь не-существенным (для Него) образом: «в показание, что сотворенное есть самая малая часть Зиждителева могущества»¹²²⁴. Бог остался бы Богом, если бы не стал Творцом. Так мыслит христианская философия.

И все же запомним, что эта неосторожная мысль, устанавливающая необходимую связь Бога с миром и тем самым через причинно-следственные отношения сцепляющая Абсолют с относительным миром, рождается у Оригена не под влиянием гностиков, но в полемике с ними.

Итак, Ориген предположил, что Бог обязан творить. И через эту небольшую философскую оплошность в систему Оригена проникли все те ереси, которые и опорочили его имя в церковной памяти. Если Бог не может не творить – значит, Он творит всегда. Наш же мир, согласно библейскому утверждению, явно имеет свое начало и свой конец. Но прежде, чем создать наш мир, Бог все равно должен был быть Творцом. И, значит, до создания нашей вселенной, Он создавал иные миры, а после конца нашей вселенной Он должен будет вновь и вновь творить новые мироздания.

Но если есть много следующих друг за другом миров – логично предположить, что в историю каждого из них Бог вселяет одних и тех же персонажей. Зачем создавать новые души, если прежние еще не вполне исполнили свой долг? Так вполне логично появляется идея реинкарнаций.

И здесь надо отметить, что появление идеи реинкарнации у Оригена не есть следствие гностического влияния. Эта идея появляется у Оригена не из глубин апостольского предания – и, однако, нельзя считать, будто он просто неосторожно взял ее у гностиков. Как ни странно, гностическая идея реинкарнации появляется у Оригена в результате борьбы с гностической же идеей о небожественности Логоса и как орудие антигностической борьбы.

Среди гностиков была весьма распространена идея о том, что Бог Ветхого Завета, Бог-Творец материального мира есть начало зла и несправедливости (см. выше мадам Блаватскую). Перед христианином Оригеном, соответственно, стояла задача теодицеи. Надо было оправдать в глазах оккультирующих интеллигентов благость Творца и тем самым отстоять духовный авторитет всей Библии. «Скажем кое-что и о тех, которые утверждают, что духовные существа различны по природе – дабы и нам не впасть в нелепые и нечестивые басни этих людей, выдумывающих, как между небесными существами, так и между человеческими душами различные духовные природы („шесть рас“ теософов – А. К. ), созданные будто бы разными творцами… Причина различия и разнообразия во всех тварях заключается не в несправедливости Распорядителя, но в более или менее ревностных или ленивых движениях самих тварей» (О началах. I,8,2). Бог создал все духи равными, а затем от их выбора зависела разница их путей. Они стали разными еще в прежнем мире, и потому в наш мир души приходят также различными.

Нет никаких оснований полагать, что в этом рассуждении Оригена сказалась собственно христианская традиция. Учитель Оригена Климент Александрийский утверждал изначальное неравенство, исходную непохожесть Божиих творений: «Проистекши все из одной и той же мысли, существа сотворенные однако же были неодинаковы по почетности, а именно ранее происшедшие были ниже позднейших» (Строматы VI,16). Следовательно, Ориген говорил не от лица традиции даже своей школы.

Эту мысль Оригена нельзя признать удачной. Но и обряжать Оригена гностиком и оккультистом все же не стоит. Этим рассуждением Ориген не христиан склоняет к гностицизму, но пробует защитить христианство от гностицизма.

Ориген против переселения душ

Даже говоря о реинкарнации, Ориген мыслил ее не так, как теософы. Если говорить вполне точно, то у Оригена нет идеи «переселения душ». Ориген различает переселение души и воплощение (На Ин. 6,14). Душа не странствует из тела в тело. Созданная однажды, она затем единожды воплощается в каждом из эонов: один раз в каждом из последующих миров, вновь и вновь создаваемых Логосом (у теософов, напомню, новое воплощение может следовать немедленно за смертью предыдущего тела). Ориген не проповедует возможность возвращения на землю в новом теле. Да, каждая душа воплощается неоднократно – но в разных мирах¹²²⁵. В одном мире каждая душа может воплотиться лишь однажды.

Поэтому в текстах Оригена нередко встречаются довольно резкие отмежевания от идеи переселения душ: «Мы подаем врачебную помощь и людям, вовлеченным в неразумное учение о душепереселении теми врачами, которые допускают переходы разумной природы или в совершенно неразумную сущность, или в сущность, лишенную способности воображения» (Против Цельса. III,75)¹²²⁶.

Поэтому Ориген отвергает идею, будто Иоанн Креститель мог быть реинкарнацией Илии¹²²⁷.

Поэтому Ориген прямо отрицает кармическую идею о том, что наказанием за грехи может быть переселение в иное тело («взыскание грехов будет не через перевоплощение – ouk ev metensomatosei»)¹²²⁸.

Поэтому Ориген никогда не отрицает телесное воскрешение мертвых в конце настоящего века: «Церковное предание также учит, что наступит время воскресения мертвых, когда это тело, сеемое теперь в тлении, восстанет в нетлении» (О началах. Введение к I книге, 5).

Многомирие оккультистов нанизывает миры на пространственную ось (миры существуют один над другим). Напротив, мысль Оригена, насколько можно судить, располагает миры по временной оси: они не сосуществуют, но следуют один за другим¹²²⁹. И только одно в мысли Оригена оказывается нелогичным: учение об апокатастасисе, то есть о всеобщем спасении людей «в конце веков». Ведь если однажды настанет момент, когда все души вернутся к Богу – то будет крайне несправедливым посылать их в новый мир, который Бог по необходимости должен будет создать…

Тут уж Ориген-христианин вступает в противоречие с Оригеном-философом. Философская логика, исходя из посылки необходимости творения, требует признать бесконечность цепи миров. Верность Евангелию любви побуждает признать, что однажды «отрет Бог всякую слезу с очей» (Откр. 7,17)¹²³⁰. В конце концов Ориген предпочитает оставить в стороне свою метафизику и возвестить конец истории в Любви. И все же столкновение богословия и метафизики не прошло бесследно и для оригенова богословия. И после Оригена появлялись церковные проповедники, которые говорили о том, что Бог спасет всех (например, преп. Исаак Сирин). Но их надежда питалась не предположениями о судьбах космоса, а верой в Бога Любви. Они исходили из того, «что Бог бесконечно милостив, и Его милость превыше наказания, и потому страдания грешников после смерти не могут быть бесконечными»¹²³¹. И эти люди не отлучались от Церкви. Может быть и слишком решительные, их суждения все же исходили из веры в могущество и человеколюбие Бога. У Оригена же идея реинкарнации превращает апокатастасис в итог собственно человеческого усилия: если из раза в раз жить все лучше и праведней, то в конце концов придешь ко Спасению.

Послания ап. Павла говорят, что «закон», то есть собственно человеческое усилие к праведности, «ничего не довел до совершенства» (Евр. 7,19). Апокатастасис Оригена, строящийся на идее реинкарнации, возвещает нечто совсем иное: «я сам дойду»¹²³². А вслед за этим в сознание проникает подленькая мысль: «борьбу за лучшее будущее я, пожалуй, начну со следующей жизни». И эта мысль имеет столь разрушительные последствия, что Церковь даже имя мученика Оригена решила предать анафеме, лишь бы не приучать к теплохладности тысячи людей.

Сам Ориген не испытал на своей душе расслабляющего эффекта своей идеи. Но в его позднейших учениках она начала распускаться. На Оригене оправдались слова Габриэля Марселя: Ошибка теолога может погубить души тысяч людей…

И в позднейшие столетия по таким адептам уже судили и об учителе. И только в одном случае можно было с более внимательным, чем обычно, взглядом обратиться к идее всеобщего спасения. – Если отчаяние покорило себе душу. Если из ощущения своих грехов и сердечной пустоты родился помысл о самоубийстве или о переходе на сторону сатаны¹²³³.

Не из церковного предания, но из языческой философии Ориген неосторожно пронес в свою апологию христианства нехристианскую идею реинкарнации.

Высказывая ее, он не выдал «эзотерическую тайну» христианства. Напротив, публично, экзотерически вывесив ее на вратах церковной школы, он хотел привлечь язычников знакомой им философской идеей.

Здесь не было «углубления христианства» платонизмом. Ориген хотел ввести христианство в школу. И иногда сам начинал думать слишком по-школьному. Как заметил Владимир Лосский, «Когда Ориген говорит нам об интеллектуальном труде тех, кто исследует причины вещей, о том труде, который будет продолжен святыми после их смерти в земном раю, который он называет „местом учености“, „аудиторией или школой для душ“, то этот рай школяра и преподавателя невольно вызывает улыбку»¹²³⁴.

Да, у Оригена была идея реинкарнации.

Но прежде всего надо обратить внимание на то, что сам Ориген отличал апостольское Предание от своих довольно произвольных толкований его и не выдавал свои парагностические догадки за общецерковное убеждение. В своих рассуждениях о том, можно ли считать Иоанна воплощением Илии, Ориген чередует аргументы сторонников и противников реинкарнации. При этом первые именуются весьма неопределенно – «говорят», «те, которые». Аргументы же против реинкарнации высказываются от лица «члена Церкви» («Другой, член Церкви (ekklesiastikos), отвергая как ложную (psevde logon) доктрину реинкарнации и не допуская, что душа Иоанна когда-либо была Илией…» – Толк. на Ин. VI, 11, 66). Судя по тем комментариям, которыми Ориген сопровождает аргументы реинкарнационистов, он явно разделяет церковную позицию.

Итак, Ориген в своих зрелых работах явно свидетельствует о том, что Церковью идея реинкарнации не разделялась.

Когда же Ориген сам в достаточно ранней работе «О началах» высказывался о возможности реинкарнации, он акцентировал, что это именно предположение, а не голос церковного предания. Иероним так передает интонацию оригеновых предположений – «чтобы не быть обвиненным в учении Пифагора, который доказывает метампсихос, – после столь гнусного учения, которым ранил душу читателя, он говорит: это, по нашему мнению, не догматы, а только изыскания и догадки, и изыскано нами с тою целью, чтобы кому-нибудь не показалось, что все это совершенно не затронуто нами»¹²³⁵. Итак, по мысли Иеронима, Ориген затрагивает тему реинкарнации в миссионерских целях: чтобы язычникам не показалось, что христиане не способны к рассмотрению тех вопросов, что более всего волновали интеллектуальные круги тогдашней Александрии.

Что же касается церковного предания – о нем Ориген писал так: «Мы должны хранить церковное учение, преданное от апостолов чрез порядок преемства… О других же предметах апостолы только сказали, что они есть, но – как или почему? умолчали» (О началах. 1, 1, 3-4). Прежде всего заметим, что слова Оригена о «порядке апостольского преемства» – не просто повторение общего места церковного богословия. Линия преемства действительно весьма четко прослеживается от апостолов до Оригена. Как известно, Ориген был учеником Климента Александрийского. О последнем же св. патриарх Фотий, один из образованнейших византийцев, сообщает, будто «говорят, что Климент был учеником Пантена и что Пантен был учеником тех, кто видел апостолов и даже, что он сам видел некоторых апостолов лично»¹²³⁶. Сам Климент среди наставников своего учителя называет Петра, Иакова, Иоанна и Павла (Строматы. I, 11,3).

Итак, по тем вопросам христианского понимания мира, Бога и человека, которые были ясно проповеданы апостолами, у Оригена была возможность учиться у прямых наследников апостолов, которые, по слову Климента, «хранили святое учение, в точности переданное им». У Оригена просто не было необходимости обращаться к новоявленным гностическим лидерам для уяснения Евангелия. Говоря же о предсуществовании душ, Ориген прямо указывает источник своего убеждения: «в этом случае я говорю, следуя Пифагору, Платону и Эмпедоклу»¹²³⁷.

Тем не менее Ориген говорит, что о чем-то апостолы «умолчали». Так что – действительно есть «тайная доктрина христианства»? Почему о чем-то умолчали апостолы?

Сам Ориген отвечает на это очень просто и неэзотерично: «Конечно, с тою целью, чтобы могли иметь упражнения и показать свой ум наиболее ревностные преемники их» (О началах. 1, 1, 3-4). Это различение собственно церковного Предания и частных богословских упражнений прочно вошло в богословие. Например, св. Василий Великий при пояснении первой главы Бытия пишет, что Библия не говорит об изменениях стихий – «чтобы приучить наш ум к самодеятельности»¹²³⁸. И св. Григорий Нисский так говорит о своем поиске: «Что касается нас, ищущих истину путем догадок и образов, то мы излагаем то, что пришло нам на ум, ничего не утверждая безусловно, как бы упражняясь»¹²³⁹.

При этом Ориген весьма резко отличал христианское учение от оккультных откровений. Поясняя слова апостола о том, что христианам открыта «премудрость не князей века сего, которую никто из князей века сего не уразумел» (1 Кор. 2,6-8), Ориген говорит: «Я считаю необходимым сказать, что такое мудрость мира сего и что такое премудрость князей мира сего». К первому относятся риторика, грамматика, геометрия, музыка, медицина. «Под премудростию же князей мира сего мы разумеем, например, египетскую так называемую тайную и сокровенную философию, астрологию халдеев и индийцев, обещающих высшее знание, а также многоразличные и разнообразные мнения греков о Божестве. Когда эти духовные силы увидели Господа и Спасителя, обещающего и проповедующего, что Он пришел в этот мир разрушить все догматы, ложно носившие имя знания („гнозиса“ – А.К.), то, не зная, кто скрывался в Нем, они тотчас начали строить ему козни: „предсташа царие земстии и князи собрашася вкупе на Господа и на Христа Его“ (Пс. 2,2). Понимая эти замыслы их против Сына Божия, апостол говорит: премудрость глаголем не князей века сего»¹²⁴⁰.

Евсевий в своей «Апологии Оригена» постоянно использовал тот аргумент, что Ориген никогда не высказывал оспариваемые тезисы как учение Церкви, излагая их лишь в качестве своего предположения¹²⁴¹. Именно потому, что Ориген резко противостоял оккультистам и гностикам, а свои идеи, ставящие его самого на границу «лжеименного гнозиса», высказывал как свои частные мнения, но не как веру апостолов и всей Церкви, при жизни Ориген никогда официально не обвинялся в ереси и в проповеди «переселения душ». Такое осуждение было бы неизбежно, если бы он излагал это учение не в виде собственных гипотез, а как общецерковное учение.

Но Собор, лишивший его сана, ни в чем не упрекнул его вероучение.

Ориген и церковные власти

Елена Рерих, как мы помним, утверждала, что Ориген был гоним своими «невежественными коллегами»¹²⁴². В интерпретации теософов это означает, что именно философия Оригена, признававшая реинкарнацию, была гонима церковниками. Даже если согласиться с этим тезисом, он будет работать против теософов. Ведь если духовенство III века преследовало проповедника реинкарнации – значит, задолго до Пятого Собора идея переселения душ отвергалась христианами. Впрочем, я готов помочь теософам найти выход из этой неприятной для них ситуации. На самом деле Ориген навлек на себя гнев своего епископа совсем не своими проповедями.

Первый конфликт Оригена и его епископа в Александрии произошел в 215 г. и был связан с пребыванием Оригена в Палестине. Местные епископы предложили Оригену вести беседы не в школе, а прямо в храме. Александрийский епископ Димитрий в специальном письме, отправленном им на Восток, назвал это поведение Оригена «дерзким» и потребовал возвращения проповедника домой. Этот инцидент произошел из различия церковных традиций Палестины и Египта. В Палестине, очевидно, христиане восприняли иудейскую традицию, согласно которой любой совершеннолетний иудей (как член «народа священников») имел право проповедовать в синаноге¹²⁴³. Египетская традиция была гораздо более иерархична как в пору своей языческой древности, так и в христианскую эпоху (в египетской Церкви даже другие епископы не считались равночестными с Александрийским папой). Палестинские епископы действовали в соответствии со своей традицией, александрийский – со своей. Ориген же вполне разумно («в чужой монастырь со своим уставом не лезут») проявил послушание тому епископу, на территории которого он находился в тот момент. В этом инциденте стоит обратить внимание на то, что раздражение египетского епископа вызвало не содержание проповедей Оригена, а форма (точнее – место) их проведения¹²⁴⁴.

Ориген вернулся в Александрию и еще 10 лет спокойно занимался преподавательской и богословской работой.

Но в 230 году разразился новый конфликт. И вновь – на том же месте и с участием тех же самых лиц. Димитрий дал Оригену некое поручение, с которым тот должен был съездить в Афины. По возвращении он вновь остановился у своих друзей – палестинских епископов. И те его рукоположили в священнический сан (вероятно, для того, чтобы его проповеди в храмах не вызывали более критики на родине Оригена). Но услуга оказалась «медвежьей». Избавив Оригена от одного обвинения, его подставили под гораздо более серьезное…

Когда о происшедшем стало известно в Египте, Димитрий созвал Собор, и решением Собора Ориген был лишен этого сана.

Александрийскими Соборами 230-231 г.г. Ориген был наказан не за свои проповеди, а за неканонические поступки. Один из них состоял в том, что, будучи руководителем церковной школы в Александрии, он принял священство в другой епархии (в Палестине) без ведома александрийского епископа, что и сегодня не допускается церковными правилами и практикой.

Но это нарушение церковных канонов не было бы столь решительно поставлено в вину Оригену, если бы ему не предшествовало еще одно нарушение норм церковной жизни.

Как пишет защитник Оригена Евсевий, епископ Димитрий, «не зная, в чем бы его обвинить, придрался к его давнему детскому проступку » (Церковная история. 6,8). Прежде, чем сказать, в чем именно состоял этот юношеский грех Оригена, вновь обратим внимание на то, что из этого свидетельства Евсевия следует, что никаких вероучительных обвинений против Оригена выдвигаемо не было (на это особое внимание обращает ученик Оригена блаж. Иероним в своем 33 Письме).

Грех же, воспомянутый Оригену, состоял в том, что в 18 лет он сам оскопил себя. Обычно столь склонный к аллегорическому толкованию Евангелия, он слишком буквально понял слова Христа о «скопцах ради Царствия Божия»… В «Апологии Оригена», написанной Евсевием, осуждение Оригена александрийским собором 231 г. описывается так: «Итак, Димитрий весьма тяжко обвинял и Оригена за то, что он еще в юношестве совершил преступление, оскопив себя; этим самым Димитрий склонил весь собор к единодушному решению, чтобы он осудил Оригена и лишил бы его священства, причем под этим определением подписались даже и те, которые раньше голосовали за Оригена»¹²⁴⁵.

Единомыслие Собора вызвано было тем, что, согласно древнейшему сборнику канонического права, т. н. «Апостольским правилам», – «Сам себя оскопивший да не будет принят в клир. Самоубийца бо есть и враг Божия создания» (Апост. прав. 22). Как позднее скажет св. Василий Великий – в скопчестве нет никакого подвига, потому что евнухов «целомудренными сделало железо»¹²⁴⁶. В Палестине, возможно, не знали об этом поступке Оригена – и потому посвятили его в священники. Но в Александрии сей инцидент был слишком памятен…

Теософы охотно вспоминают внешнюю фабулу этого конфликта. Но они совсем не охочи до воспоминаний о том, каковы же были мотивы для такого соборного решения – ведь тот поступок, из-за которого Ориген был лишен священнического сана, вряд ли даже теософам покажется заслуживающим оправдания.

Об изгнании же Оригена из Александрии можно говорить только с необходимым уточнением: Оригена никто не выпроваживал из города. Задолго до собора Ориген был направлен с церковной миссией в Афины и после ее завершения в Александрию уже не возвращался. Поскольку же Димитрий Александрийский считал его служителем своей епархии, узнав о происшедшем, он и созвал собор, воспретивший Оригену участие в церковной жизни в Александрии – буде он пожелает сюда вернуться. Он не вернулся. Палестинские епископы дали Оригену возможность работать у себя¹²⁴⁷.

Стоит заметить, что лишение сана не есть отлучение от Церкви. В церковном праве запрещено за один проступок наказывать дважды. Лишение сана есть наказание уже само по себе. Ориген же в итоге претерпел два церковных прещения: и лишение сана (в 231 г.), и отлучение от Церкви (в 543 г.). Два церковных действия, направленных против Оригена, оказались возможны только потому, что у них была разная мотивация. Собор 231 года не ставил в вину Оригену его философские взгляды – а именно за них Ориген подвергся посмертному осуждению в шестом веке… Кроме того, к чести александрийского епископа следует сказать, что он не воспользовался случаем для организации действительного преследования Оригена с помощью государственной власти (по римским законам самооскопление каралось смертной казнью)¹²⁴⁸.

Ориген же после лишения священнического сана не ушел в секту, но продолжал пользоваться дружбой палестинских и малоазийских епископов, читая проповеди в храмах и церковных школах.

Димитрий скончался весьма вскоре после своего выступления против Оригена. Новым епископом Александрии был избран оригеновский ученик Иракл (231-246). Это было бы невозможно, если бы частные мнения Оригена рассматривались как угроза православию и имели бы распространение среди его учеников.

Так что говорить о мировоззренческих гонениях на Оригена при его жизни нет серьезных оснований.

Но пропагандистский миф, выстраиваемый Рерихами, строится по своей логике и не выказывает стремления хоть как-то соотноситься с исторической реальностью. Вспоминая об Оригене, Николай Рерих не отказывает себе в удовольствии лишний раз бросить комок грязи в Церковь: «Вместо того, чтобы стать Архиепископом, Ориген оказался узником. Может быть, в одной темнице с преступниками. Собор вменяет ему следующее: „Ориген, чудо своего века, по необычайности своего ума и глубине своего образования был обвинен на двух Александрийских Соборах при жизни и после смерти – на Константинопольском Соборе. Ориген неправильно мыслил о многих Истинах Христианской Церкви, распространяя языческие учения о предсуществовании души; он неправильно отражал Учение Христа, полагая, что определенное число духовных существ, равнодостойных, были созданы, из которых одно устремилось с такой пылающей любовью, что объединилось с Высшим Словом и стало носителем Его на Земле. Придерживаясь верования в воплощение Бога Слова и в творение Мира, Ориген неправильно понимал крестную смерть Христа. Представляя ее как имеющую духовное соответствие в духовном мире, он слишком много уделял воздействиям Сил Природы, которыми одарено наше естество…“. С точки зрения современности невозможно понять, как могли эти обвинения довести до темницы! Но враги Оригена прибегли к обычному своему средству – преследованию. Позабыв еще недавнюю Голгофу, они решили, именно во имя великого Мученика Голгофы сделать мученика и из Оригена»¹²⁴⁹.

Николай Константинович говорит неправду. Ни один Собор не говорил таких слов об Оригене (что и понятно – если его учение было осуждено на Константинопольском Соборе, то потом уже ни один Собор вновь к этому вопросу не возвращался, а Константинопольский Собор упоминается в цитате, приводимой Н. Рерихом как событие уже прошлое). Но, фантазируя, Николай Константинович умудряется еще и переврать собственно оригеново учение. Церковью осуждалось учение Оригена, согласно которому души, охладев, отпали от любви Божией и от полноты Бытия. По псевдоцитате Рериха получается, наоборот, что Церковь не приняла идею пламенной любви, соединяющей душу с Богом.

Но главная ложь не в этом. Главное, что арест Оригена язычниками (во время первого гонения на христиан при императоре Декии, 249 г.) преподносится как репрессия Оригена христианами. Вновь и вновь напомню очевидное обстоятельство, которого не мог не знать Николай Рерих: в третьем веке христианская Церковь сама гонима. У нее нет ни малейших возможностей для физического преследования своих оппонентов¹²⁵⁰. Оригена арестовывают даже не в Египте, где у него могли быть недоброжелатели среди духовенства (хотя и здесь стоит вспомнить, что прошло уже почти 20 лет со дня смерти Димитрия и во главе египетской Церкви стоят ученики Оригена), а в Азии, где епископат ценит Оригена и поддерживает его.

В епископате добрая память об Оригене сохранялась еще долго, пока некоторые из чрезмерных его почитателей не стали черпать из его действительно довольно пестрых книг не столько христианские, сколько языческие положения. Еще в IV веке первый церковный историограф епископ Евсевий участвует в написании «Апологии Оригена», а в своей «Церковной истории» он не упоминает ни жизни, ни трудов, ни мученической кончины св. Мефодия Олимпийского именно потому, что тот был оппонентом Оригена (впрочем – тоже много спустя после кончины Оригена).

Стоит также отметить, что Ориген никогда не возносит себя над Церковью. И во всех тех вопросах, которые к его времени были уже ясно определены в церковном вероучении, он принимает веру Церкви. Лишь в «археологии» и в «эсхатологии», в представлении о начале и конце мира он высказывает собственные мнения.

В некоторое извинение Оригену стоит заметить, что эти темы до сих пор относятся к числу наименее разработанных в церковной мысли. При творении мира нас не было. А то, что будет – «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор. 2,9). Церковный разум не догматизирует подробности космогонии или археологии, но он может отстранить от себя те представления о судьбах мира, которые не созвучны Евангелию. Мы можем не знать карты океанических течений, но при этом сможем отличить пресную воду от морской. Так и православная Церковь – не расширяя круг позитивных догматов о начале и конце мироздания, она не приняла догадок Оригена.

Но вновь повторю: Ориген говорил о том, о чем Церковь молчала. Да, Ориген сфальшивил. Но он не противоречил ясному голосу Церкви – просто потому, что по этим вопросам этот голос еще не прозвучал. И после того, как Ориген высказал самую странную свою мысль о том, что душа человека может вселиться даже в животное (О началах. 1, 8, 4), он сразу настаивает на ее необязательности: «что касается нас, то это – не догматы; сказано же ради рассуждения, и нами отвергается: сказано это только затем, чтобы кому-нибудь не показалось, что возбужденный вопрос не подвергнут обсуждению» (так это место приводится в памфиловой «Апологии Оригена»)¹²⁵¹.

Ориген не был сознательным церковным диссидентом. «Не ищете у меня того, что находите у своего епископа Александра. Я сознаюсь, что всех нас превосходит он благодатным даром кротости» (На Царств. 1,1). Уже после конфликта¹²⁵² с александрийским епископом, Ориген дает такой отзыв о церковном епископате: «Если сравнишь предстоятелей церкви Божией с предстоятелями по каждому отдельному городу, то можешь найти среди предстоятелей Церкви таких, которые вполне должны руководить градом Божиим, где бы такой ни оказался во вселенной; между тем как мирские правители повсюду в своем поведении не представляют ничего такого, что давало бы им право на преимущество, которым они только наружно отличаются от прочих граждан. Если точно также сравнишь предстоятеля церкви в каждом городе с правителем этого города, то ты найдешь, что даже такие предстоятели и властители церкви Божией, которые сравнительно не отличаются совершенствами и уступают своим ревностным сослуживцам в исполнении своих обязанностей – даже и эти по успехам в добродетелях в общем превосходят тех, которые отличаются в городах своими достоинствами, как правители и начальники» (Против Цельса. III,30). Тут же в качестве примера высокой жизни он приводит Церкви Афин, Коринфа и родной Александрии.

Так что не надо делать из Оригена Якунина III века.

Апокрифы

Повод к тому, чтобы лишний раз убедиться в церковности Оригена, дает его отношение к Писанию и к апокрифам.

Есть один чисто технический критерий, который позволяет отделить церковное христианство от гностических сект. Это – отношение к Ветхому Завету. Признаком православия в течение первых трех веков было именно принятие Ветхого Завета¹²⁵³. Христос канонических Евангелий постоянно сылается на «закон и пророков», он призывает «исследовать Писания». Напротив, Христос апокрифов даже при прямом цитировании ветхозаветных текстов не упоминает источник¹²⁵⁴.

Что же касается Оригена, то он решительно настаивает на Боговдохновенности всей Библии, в том числе ее ветхозаветной части.

Кроме того, Ориген ясно определяет и даже перечисляет список подлинных новозаветных Евангелий, и этот список у него полностью совпадает с церковным: «Вот что из предания узнал я о четырех Евангелиях, единственных бесспорных для всей Церкви Божией, находящейся под небом: первое написано Матфеем, бывшим мытарем, а потом апостолом Христовым, предназначено для евреев и написано по-еврейски; второе, от Марка, написано по наставлениям Петра. Третье Евангелие – от Луки, которое одобряет Павел, написано для язычников. Последнее Евангелие – от Иоанна» (Беседы на Матфея, 1)¹²⁵⁵.

Апокрифы же не вызывают никакого энтузиазма у философствующего александрийца.

Мир апокрифов весьма сложен. Он включал в себя и вполне церковные тексты (например, «Пастырь» Ерма или Послание Варнавы). Их вероучительное достоинство не оспаривалось, и, тем не менее, за ними не признавалась Богодухновенность.

Кроме того, в кругу апокрифов оказались книги, написанные просто явно позже канонических текстов. Самый благочестивый текст не имел возможности попасть в канон, если он не был известен раньше общинам, основанным апостолами. Мне не доводилось встречать ни одного исследователя раннехристианской литературы, который датировал бы время возникновения апокрифов эпохой более ранней, чем время написания канонических книг. И это при том, что у атеистических авторов есть очевидная предвзятость в отношении церковной традиции, видящей в канонических текстах непосредственное творчество апостолов¹²⁵⁶. Между прочим, по этому вопросу у Е. Рерих проявляется вполне трогательное единомыслие с советским «научным атеизмом»: «Невозможно допустить, чтобы Евангелия, из которых первое написано чуть ли не через сто лет после ухода Христа, и после того, как они прошли цензуру стольких ревнителей, могли в точности выражать мысль Христа»¹²⁵⁷. А какое обоснование столь позднего происхождения Евангелия? – Понятно, когда атеисты это говорят. Но у них аргумент один: не мог Иисус предсказать конец Иерусалима!¹²⁵⁸ Может, Рерих тоже не верит в возможность предсказывания? Как ни странно, да – «Конечно, никто не может утверждать о всеведении Христа во время его земного прохождения»¹²⁵⁹. Но это уже вопрос веры: Е. Рерих верит в то, что Евангелия записаны поздно и искаженно. Аргументов же кроме «конечно» она не привела.

Но это – отдельная тема. Фактом же является то, что церковные общины при отборе почитаемых книг уже очень рано начали обращать внимание на древность их происхождения, на их известность в предшествовавшие времена.

Кроме того, в число апокрифов попали книги, близкие к церковной традиции, и все же слишком односторонние и слишком подверженные посторонним мистическим влияниям (что сказывалось, прежде всего, в крайнем аскетизме и навязывании идеи безбрачия¹²⁶⁰ , а также в безудержном и показном чудотворстве, зачастую весьма мрачного характера)¹²⁶¹. К этому типу текстов относятся «Деяния Петра» и «Деяния Павла».

Далее, были книги, которые носили явно гностическую окраску и все же не проповедовали ничего явно антихристианского. Таково «Евангелие Фомы», отвергнутое Церковью не столько за то, что в нем говорилось, а за то, о чем в нем умалчивалось (среди многих изречений, приписываемых Христу этим «евангелием», всего однажды нашлось место сказать о любви не только к Истине, но и к людям).

Были также такие апокрифы, в которых народные и гностические фантазии, требовавшие обилия чудес и тайн, пеленали собою фрагменты подлинных воспоминаний о жизни Спасителя и апостолов.

Наконец, были такие тексты, которые возникали далеко за границами Церкви, в оккультно-гностических кругах, и которые просто использовали библейскую терминологию для изложения совершенно небиблейской философии или неевангельской этики¹²⁶². «Это учение, которое отталкивается от материального как от начала, препятствующего единению человека с целым, но видит в самопознании и самосовершенствовании единственный путь к абсолютному, приобретает ясные черты эгоизма. Оно не придает значения отношениям между людьми, оно не допускает не только слов „любите врагов ваших“ (Мф. 5,44), но и заповеди „люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего“ (Лев. 19,18)… У человека нет обязательств перед другими людьми»¹²⁶³. По мнению исследователя, общей особенностью всех вообще гностических текстов является «отсутствие вкуса к этической деятельности, как таковой»¹²⁶⁴.

Но были и еще более далекие от христианства тексты, в которых вообще трудно было усмотреть точки положительного единения с Библией и христианством. Оккультная антропология и мифологическая космология занимают место собственно духовного поиска, проповедь покаяния и любви совсем исчезает из них. К этому кругу текстов принадлежит и знаменитый гимн «Пистис София», привлекший симпатии Блаватской¹²⁶⁵.

Так вот, у Оригена нет цитат из собственно гностических апокрифов. Ориген использует те апокрифы, которые весьма близки к церковной традиции (например, «Деяния Павла» – см. На Иоанн. 20,12 и О началах. I,2,3). Ориген не приемлет, никак не использует и даже ясно отвергает специфически гностические апокрифы, то есть тот круг текстов, который милее всего сердцу современных оккультистов. И именно при обсуждении вопроса о том, каким свидетельствам надо доверять, а каким «евангелиям» верить не стоит, Ориген вспоминает библейское изречение: «Не передвигай межи давней, которую провели отцы твои» (Притч. 22,28; у Оригена – Послание Африкану, 4). Те книги, которые Церковь включила в свой круг чтения, не стоит «дополнять» подделками¹²⁶⁶.

Наконец, Ориген прямо призывал не доверять «апокрифам». О так называемом «Евангелии Петра», составленном гностиками-маркионитами, он, например, писал: «Мы, братья, принимаем Петра и других апостолов, как Христа, но, люди опытные, мы отвергаем книги, которые ходят под их именем, зная, что учили нас всех не так»¹²⁶⁷.

Вера Оригена и вера Е. Рерих

Кто же он – Ориген? Христианин? Тайный оккультист? Полуязычник? Провокатор?

Император Юстиниан, по чьей инициативе проходили антиоригеновские соборы VI века, утверждал, будто «богоборец Ориген» включал в свои труды православные суждения лишь для «злонамеренного обмана простаков. Воспитанный в языческих баснословиях и желая распространить их, он прикинулся, будто изъясняет божественное Писание, чтобы таким образом, злонамеренно смешивая непотребное свое учение с памятниками божественного Писания, вводить свое языческое и манихейское заблуждение и приманивать тех, которые в точности не выразумели божественное Писание… Одна и единственная забота была у нечестивого Оригена – поддержать эллинское заблуждение и в души слабых посеять плевелы»¹²⁶⁸.

Средневековье вообще не признает за человеком (тем более за богословом) права на простую человеческую ошибку; оно во всем видит сознательную злую волю, вредительский замысел. Это своего рода естественный антигностический синдром (в противовес гностикам, учившим о спасении через «знание», христиане говорили о том, что Царство Божие силой, то есть усилием воли берется). Это искривление «естественное», в смысле почти неизбежное. Но в жертву этой своей болезни средневековые христиане принесли слишком много чужой крови…

Император неправ. Ориген – заблуждающийся христианский мыслитель, а не замаскировавшийся оккультист.

Но очень похожая предвзятость в оценке Оригена присуща людям, в остальном совсем не похожим на древнего византийского императора. – Протестантам. Они готовы осуждать в Оригене даже то, что не вызывало нарекания у Юстиниана. В их глазах рецидивом язычества оказывается все то, что не согласуемо с лютеранским рационализмом.

На самом же деле то, что людям, воспитанным на западном богословии, кажется чисто гностическим феноменом, является всего лишь православием. Протестантизм привык к тому, что отношения Бога и человека – это отношения слишком внешние, отношения юридические, отношения повелевания и прощения. Поэтому там, где древние христианские авторы говорят о приобщении человека к Богу, об обожении, о мистериях, об освящении материи, протестантски ориентированные исследователи нередко видят «влияние язычества» или гностицизм. Как заметил оккультно ориентированный исследователь Оригена Питер Дюкофф, «Царство Божие, по Мартину Лютеру – это царство прощения грехов. Напротив, для Оригена – оно царство их преодоления. Пропасть между этими двумя пониманиями, по всей видимости, непреодолима. По Лютеру, грех остается с человеком; Бог же лишь вменяет или не вменяет его человеку в вину. По Оригену, человек стремится освободиться от греха: „Бог не желает исправлять человека, самолично избавляя его от зла, ибо зачем же тогда нужна свободная воля?“ (Против Цельса. IV, 3)»¹²⁶⁹.

Стоит только заметить, что это различие не между Оригеном и Лютером, а между православным онтологизмом и западным юридизмом, в котором, по слову патриарха Сергия, «человек уведомляется о своем спасении, но не участвует в нем»¹²⁷⁰.

Так что имя и труд Оригена приходится защищать и от домыслов Юстиниана, и от рационализма протестантов, и от фантазий теософов…

В системе Оригена много недодуманного. Но если обратиться к перечню основных расхождений между теософией и христианством (см. главу 35), то Ориген по всем названным там позициям будет с христианами, кроме одной: по вопросу о реинкарнации.

У Оригена нет и следа от оккультного пантеизма. Он не уравнивает добро и зло, он не заигрывает с Люцифером, и грехопадение Адама он называет грехом, а не «посвящением». Ориген настаивает на уникальности жертвы Христа (для него она тем более уникальна, что подобной ей не было не только в нашем мире, но и в предшествовавших мирах¹²⁷¹ ). Именно его усилиями была подведена черта под дискуссиями – включать или нет в канон новозаветных книг «Послание к Евреям»¹²⁷². Напомню, что основная мысль этого послания – утверждение единичности, исключительности, уникальности Христовой жертвы («Он же однажды, к концу веков, явился для уничтожения греха жертвою Своею» (Евр. 9,26).

У Оригена было немало противников, готовых в самом невыгодном для него свете перетолковать его философию. И все же никогда Оригена не обвиняли в проповеди пантеизма, в неразличении им Бога и мира, в утверждении безличностности Бога, в проповеди кармической несвободы. По убеждению Оригена, «Каждому человеку безопаснее всего на основании своего собственного разумения никого не считать богом, кроме одного только Иисуса Христа» (Против Цельса. III,37). Интересно, что Ориген полагает, что не только Писание, но и философия, не только вера, но и разум стоят в этом вопросе на стороне христиан. Христиане, «наученные философии», противостоят тем язычникам, «которые презирают истину и противоборствуют ей, которые вообще впадают в заблуждение и так далеко заходят в нем, что желают самих себя считать богами, ангелами Божиими, демонами добрыми или героями, каковыми они, будто бы, делаются через превращение их человеческой души, преисполненной добродетельной жизни» (Против Цельса. III,37).

Здесь – предельно ясное отвержение фундаментального догмата теософии. Нет такого накопления заслуг, которые могут сделать человека ангелом или богом. Нет космической алхимии, нет такой внутримировой реакции, которая из человеческой души, переливаемой в известное количество реторт (тел), могла бы сделать божество. Но есть таинство прощения, искупления и спасения. Бог может подарить себя человеку. Человек не может развиться в Бога.

Короче – Ориген не давал ни малейшего повода для отнесения себя к «теософам». О неогностической системе Рерих Ориген сказал бы, что ее сторонники «призрачными доводами влекутся к самообоготворению» (Против Цельса. III,37).

А это значит, что когда Елена Рерих пишет: «в христианстве я придерживаюсь веры первых отцов христианства»¹²⁷³ , – она просто лжет.

Чтобы понять это, достаточно сопоставить вышеизложенные теософские доктрины – и такое, например, рассуждение Оригена: «Кто предварительно не познал своей слабости и болезни, тот и не считает нужным искать врача, или же, снова получивши здоровье, не будет благодарен врачу, потому что раньше не узнал опасности своей болезни. Точно также кто прежде не узнал пороков своей души и не открыл их исповеданием своих уст, тот не может очиститься и получить разрешение; в противном случае он не знал бы, что по благодати дано ему то, чем он обладает, и божественную милость считал бы собственным добром: а это состояние, без сомнения, порождает, в свою очередь, высокомерие души и тщеславие и снова делается причиною падения. Так именно должно думать о дьяволе: преимущества, какие он имел, он признал своими собственными, а не данными от Бога, и, таким образом, на нем исполнилось изречение, которое гласит, что „всяк возносяйся смирится“. Поэтому-то божественные тайны, мне кажется, скрыты от премудрых и разумных для того, как говорит Писание, „да не похвалится всяка плоть пред Богом“; но они открыты младенцам, или тем, которые сначала сделались людьми и младенцами, то есть возвратились к смирению и простоте младенцев, а потом стали преуспевать и, достигши совершенства, помнят, что они наследовали блаженство не своими силами, но при помощи благодати и по милости Бога» (О началах. 3.1.12).

Практически все основные догматы теософии здесь явно отрицаются Оригеном. Нужно покаяние, и даже более того – церковная исповедь. В Церкви нет такого «гнозиса» («премудрости»), которым можно было бы превозноситься над простыми и смиренными «младенцами», живущими лишь по Писанию. Человек спасается не своими силами и усилиями, но милостью и благодатью Бога. Дьявол согрешил, а отнюдь не спас человечество своим падением, и не «сострадание» было причиной его ниспадения, а гордыня. Почитающий благодать своим имуществом («нервным излучением», на языке Е. Рерих) вновь и вновь отпадает от Бога.

Неужели можно заметить хоть какую-то совместимость приведенных убеждений Оригена с такой ключевой декларацией Е. Рерих: «Никто не может спасти другого. Лишь собственными усилиями подымается дух в сужденные прекрасные миры»¹²⁷⁴ ?

Вроде можно увидеть сродство Оригена и теософов в том, что и тот и другие считают необходимым аллегорическое толкование Библии (по мысли Оригена, для того, чтобы читатель не останавливался лишь на поверхностном смысле Писания, но искал более глубокого, волей Бога в историческую канву Писания были включены некоторые несообразности – О началах. 4, 15). Ориген старается возвысить ум читателя над буквой библейского текста. Теософы также видят в Библии аллегорию, которую надо уметь расшифровать.

Получается, будто Ориген и Блаватская пользуются одним и тем же орудием. Но вот цели, а, значит, и плоды у них получаются вполне противоположные. У Оригена орудие аллегорики обращается для извлечения из Библии совершенно иного смысла, чем у оккультистов. Он превращает Библию в рассказ о борьбе с грехом в человеческой душе, о поиске Бога и чистоты, а не в разговор о расах и планетах.

Аллегорический метод в силу своей произвольности зачастую дает представление не столько о том, что действительно таится в самом интерпретируемом тексте, сколько о том, что кроется в душе толкователя. Так вот, при сравнении аллегорий Оригена и теософов видно, что износится ими из своих душ нечто радикально разное.

Приведу толкование Оригеном притчи о добром самарянине (Лк. 10,30). Во-первых, для того, чтобы убедиться в глубоко христианском, глубоко евангельском настрое Оригена-толкователя. Во-вторых, для того, чтобы после столь долгих странствий по оккультным трясинам дать читателю возможность хоть немного подышать чистым воздухом Евангелия.

«Некоторый человек» есть Адам; Иерусалим – рай; Иерихон – мир сей (kosmos). Человек «спускается» из Иерусалима в Иерихон (это и буквально так, ибо Иерихон лежит ниже Иерусалима, а в системе Оригена это тем более значимо, что, по его представлению, нынешний мир сложился в результате падения (katabole) изначального духовного мироздания). Человек добровольно пошел, «спустился» из Иерусалима в Иерихон и попал в руки разбойников. Разбойники – враждебные человеку духовные силы и энергии (antikeimenas energeias) или «лжеучители, пришедшие до Христа». Снятие разбойниками одежды со странника – это «обнажение от нетления и бессмертия» и «лишение всякой добродетели». Удары, полученные им, – это пороки и грехи. То, что разбойники оставили человека «едва живым», полумертвым, означает, что смерть коснулась половины человеческой природы, ибо душа осталась бессмертной. Священник, который не смог помочь раненому – ветхозаветный закон; левит – это пророки, а добрый самарянин – Христос. Самарянин «понес наши грехи». Осел, на которого был возложен раненый, – тело Господа, а гостиница, куда он был привезен – Церковь. Принеся человека в Церковь, принимающую всех, Христос не сразу ушел, но заботился о немощном один день и ночь, исцеляя раны, а наутро ушел, поручив израненного хозяину гостиницы, то есть Ангелу Церкви. Два динария, данные самарянином, – это познание Отца и Сына и ведение того, что Отец – в Сыне, а Сын в Отце¹²⁷⁵.

Итак, аллегории Оригена не уводят человека из Церкви, а подводят к ней. Они учат не презрению к Писанию, а благоговейному чтению его. Теософы же обычно обращаются к «аллегориям» для того, чтобы опровергнуть какое-либо прямое библейское утверждение (например, о том, что грех есть грех). «Посвященный» и «просвещенный» аллегоризм оккультистов полагает, что обращение к библейскому тексту есть худший из всех возможных путей «духовного познания»¹²⁷⁶. В душе у Оригена гораздо больше подлинной церковности, чем того хотелось бы оккультистам.

В отличие от гностиков и теософов Ориген отказывается аллегорически истолковывать историю макрокосмоса. Он соглашается с буквальной космогонической концепцией книги Бытия (и даже специально настаивает на этом в письме Гобару)¹²⁷⁷. Но моисееву космогонию он восполняет углублением в «микромир» – в человека. Ориген полагает, что, кроме рассказа о создании видимого мира, Моисеем «в форме аллегории было показано все, что может украсить малый мир, то есть человека» (Беседы на книгу Бытия. I,11).

И тут Ориген набрасывает действительно величественную картину. Твердь, разделяющая воды, – это разделение внешнего и внутреннего человека. Если от души человека отбежали воды – грехи и страсти, – он стал сушей, и эта суша стала землей, и на ней взошел плод чистоты. Теперь уже твердь достойна быть украшенной светилами – и в нашей душе воссияет Солнце-Христос и луна-Церковь. Солнце – это Христос, потому что Им сказано: «Я свет миру». Луна же получает свет от Солнца – так и церковь от Христа. Светила установлены «для знамений». Знамения Церкви – это заповеди Христовы, являемые миру. «Чтобы всякий, получив знамение, знал, как убежать от будущего гнева, чтобы день тот не застиг его как тать». «Христос – свет апостолов, а Апостолы – свет миру». Звезды – это святые (прежде всего Моисей и пророки).

На следующий день одновременно изводятся пресмыкающиеся и птицы – потому что и доброе и злое должны мы представить пред Светом Христовым на Его суд. «Мы, по слову и завету Божию, и то, и это вынесем пред лице Божие и на суд Его, чтобы, будучи просвещаемы Им, мы смогли отделить из доброго все злое, то есть удалить от себя то, что пресмыкается по земле и доставляет приземленные заботы». Птицы наших помыслов должны полететь над твердью, чтобы познать самих себя и узнать, что в нас есть от пресмыкающихся. «Если мы посмотрим на женщину с вожделением – это в нас ядовитое пресмыкающееся; но если есть в нас чувство трезвости, то пусть даже загорится страстью к нам госпожа-египтянка, мы обратимся птицами, и, оставивши в руках ее египетское платье, улетим от грязного коварства. Если какая-то мысль искушает нас к воровству – вот, наихудшее пресмыкающееся; если же в нас такое намерение, что, имея у себя только две лепты, мы их милосердно отдадим в дар Богу, это намерение – птица, не помышляющая ни о чем земном, но крыльями стремящаяся к небесной тверди. Если к нам подступает мысль, хотящая нас убедить, что не нам претерпевать мученические страдания, – это ядовитое пресмыкающееся; но если придет к нам мысль и намерение сражаться за истину даже до смерти, – это будет птица, от земных к высотам устремляющая» (Беседы на книгу Бытия. I, 3-8)¹²⁷⁸.

Конечно, толкования Оригена и условны, и произвольны. Но для нас важно отметить, в каком направлении идет его аллегоризирующее воображение, а в каком – нет. Чтобы так истолковать книгу Бытия, особенно же эпизод с созданием небесных светил, надо не просто быть христианином – надо искренне любить Писание и Церковь. Будь Ориген теософом – именно в этом месте как удобно было бы ему, очертя голову, броситься в звездные мифы, и «планетарные цепи».

Любой читатель «Тайной Доктрины» помнит, как любезна Блаватской идея гермафродитов, как настойчиво она старается библейскую фразу «мужчину и женщину сотворил их» (Быт. 1,27) прочитать как «мужчиной и женщиной сотворил его», превращая тем самым Адама в андрогина. Ориген, дав вполне красивое буквальное толкование этого библейского места¹²⁷⁹ , приступает к аллегорическому. «Внутренний наш человек состоит из души и духа. Мужчиною можно назвать дух, женщиной провозгласить душу. Если между ними есть согласие и единодушие, то в самом естестве своем они плодятся и размножаются, рождая детей – добрые чувства и мысли, или полезные соображения, которыми они наполняют землю и обладают ею. То есть, подчинив себе плотское чувство, они обращают его к лучшим намерениям и правят им» (Беседы на Быт. 1,15). Ничего похожего на теософию здесь также не просматривается…

Но тогда вновь возникает все тот же вопрос: Елена Рерих плохо знает Оригена или «Тайную Доктрину»? Или она просто не прочь приврать?

Если бы Ориген действительно был оккультистом, как утверждает Е. Рерих, неужели он смог бы написать два (!) толкования на Песнь Песней, в которых он изъясняет любовь Невесты к Жениху как стремление человеческой души к соединению с Христом?! «Творец Вселенной, создавая нас, посеял в ваших сердцах семена любви… „Поддержите меня Его яблоками, ибо я ранена любовью“ (Песн. 2,5)¹²⁸⁰. Сколь это прекрасно, сколь великолепно – получить рану от любви! Иной поражен стрелой плотской любви, иной ранен земной страстью; ты же обнажи члены свои и прими «стрелу избранную», стрелу прекрасную, ибо стрелок – Сам Бог. Сколь блажен раненый этой стрелой! Этой стрелой были ранены те двое, что беседовали друг с другом, говоря: «Не горело ли в нас сердце наше на пути, когда Он изъяснял нам Писания?»… Отвечает Брат мой и говорит: Встань, иди, возлюбленная Моя. Я проложил тебе путь, разорвал сети, – иди ко Мне, возлюбленная Моя. «Встань, иди, возлюбленная Моя, прекрасная Моя, голубка Моя». Почему Он говорит: «Встань», почему говорит: «Спеши»? Ради тебя Я вынес бешенство бурь, вытерпел волны, осаждающие тебя, «печальная стала душа Моя о тебе даже до смерти», Я воскрес из мертвых, сломал жало смерти, расторг узы ада. Поэтому говорю тебе: «Встань, иди, возлюбленная Моя, прекрасная Моя, голубка Моя, ибо зима уже прошла, дождь миновал, цветы показались на земле». Воскреснув из мертвых, Я восстановил тишину»¹²⁸¹.

Эти комментарии Оригена отозвались потом в гимне любви Августина – «Поздно полюбил я тебя, Красота, такая древняя и такая юная, поздно полюбил я Тебя! Вот Ты был во мне, а я – был во внешнем, и там искал Тебя, в этот благообразный мир, Тобою созданный, вламывался я, безобразный! Со мной был Ты, с Тобой я не был. Вдали от Тебя держал меня мир, которого не было бы, не будь он в Тебе. Ты позвал, крикнул, и прорвал глухоту мою; Ты сверкнул, засиял, и прогнал слепоту мою; Ты разлил благоухание свое, я вдохнул и задыхаюсь без Тебя. Я отведал Тебя, и Тебя алчу и жажду; Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоем. Когда я прильну к Тебе всем существом моим, исчезнет моя боль и печаль, и живой будет жизнь моя, целиком полная Тобой. Легко человеку, если он полон Тобой; я не полон Тобой и потому в тягость себе. Радости мои, над которыми надо бы плакать, спорят с печалями, которым надо бы радоваться, и я не знаю, на чьей стороне станет победа. Спорят мои недобрые печали с добрыми радостями, и я не знаю, на чьей стороне станет победа. Увы мне! Господи, сжалься надо мной! Увы мне! Вот раны мои – я не скрываю их. Ты врач, я больной…» (Исповедь. 10,27-28).

Есть ли такие строки в Агни Йоге или «Тайной Доктрине»? Никогда не сможет пантеизм породить таких строк, что написали Ориген или Августин о своей личной любви к Личному Богу.

Тем не менее Е. Рерих ставит христианам задачу: «надо, чтобы лучшие духовные наставники немедленно провозгласили очищение заветов Христа в свете учения последнего апологета христианства, великого мученика Оригена»¹²⁸². А не лучше ли наоборот – пересмотреть теософию с тем, чтобы привести ее к большему соответствию учению действительно великого Оригена?

Раннехристианская традиция о переселении душ

Как мы видели, теософские взгляды и взгляды Оригена совпадают лишь в двух-трех пунктах. Но то, в чем Ориген близок к теософам, еще задолго до V Вселенского Собора стало восприниматься как нечто, отдаляющее Оригена от Церкви.

Тем не менее вновь и вновь оккультная пропаганда повторяет: «Ведь только подумать, сколько ясных указаний о законе перевоплощения и законе кармы имеется в Евангелии! Но духовные отцы тщательно умалчивают об этом. Ведь не могут же они не знать, что закон перевоплощения был отменен лишь в шестом веке на Константинопольском соборе! » (курсив Е. Рерих)¹²⁸³.

Сколь «ясны» и корректны поиски «закона кармы» в Евангелии, мы уже видели. Теперь посмотрим на труды древних отцов Церкви и на их отношение к реинкарнации.

Многочисленные положительные изложения христианской эсхатологии, встречающиеся у всех христианских авторов древности, я опускаю. Приведу только два размышления.

Первое – ради того, что по слишком необычному поводу церковный писатель напоминает о христианской вере в воскресение плоти. Дурно поняв слова Христа «приимите, сие есть тело Мое», язычники обвиняли христиан в каннибализме… В 177 г. афинянин Афинагор подает императору Марку Аврелию апологию христианства. Среди аргументов Афинагора есть такой: «Какой же человек, верующий в воскресение, согласится сделаться гробом тех, которые воскреснут? Невозможно, чтобы одни и те же люди веровали в воскресение тел наших и вместе употребляли их в пищу, как не имеющие воскреснуть; были убеждены, что земля возвратит некогда своих мертвецов, и вместе думали, что тела, которые схоронены кем-либо в его внутренности, от него не потребуются. И если кому кажется вздором то, что истлевшее, разрушившееся и совершенно уничтожившееся тело снова придет в прежний состав, то неверующие могут обвинить нас разве что в простоте ума, а не в худой нравственности, ибо заблуждением своим мы никому не вредим» (Прошение о христианах. 36)¹²⁸⁴.

Второе же исповедание телесного воскресения, которое я хотел бы привести, интересно тем, что оно дается в прямой полемике с реинкарнационной философией. Св. Иустин Философ († 166) спорит с гностиками, отрицавшими возможность телесного воскресения: «Итак, рассматривая основания, заключающиеся в мире, мы не находим невозможным восстановление плоти; с другой стороны, Спаситель во всем Евангелии показывает сохранение новой плоти; после сего зачем нам принимать противное вере и гибельное учение и безрассудно обращаться вспять, когда услышим, что душа бессмертна, а тело тленно и неспособно к тому, чтобы снова ожить? Это и прежде познания истины слышали мы от Пифагора и Платона. Если бы то же говорил Спаситель и возвещал спасение одной только души: то что нового Он принес бы нам сверх Пифагора и Платона, со всем хором их? А теперь Он пришел благовествовать новую и неслыханную надежду. Подлинное новое и неслыханное дело то, что Бог обещает не соблюсти нетленному нетление, но даровать нетление тленному» (св. Иустин Философ. О воскресении плоти. 10).

Итак, если бы Евангелие возвещало переселение душ (то есть гибель множества тел и бессмертие одной лишь души, воплощающейся в этих тленных телах), то оно не было бы чем-то новым по сравнению с Пифагором и Платоном. Новизна же евангельского учения такова, что возвращение к пифагореизму становится в глазах св. Иустина делом «гибельным» и «безрассудным».

И вновь предложу тем, у кого симпатия к оккультизму еще не до конца сожгла научную совесть: попробуйте в это рассуждение св. Иустина или в проповедь любого другого древнехристианского автора вставить «закон кармы и переселения». Такая вставка очевиднейшим образом разломала бы весь текст и вступила в явное противоречие с проповедью воскресения плоти. Вера в воскресение и вера в переселение взаимно несовместимы (даже Ориген лишь чисто механически их сочетает, но не увязывает логически). Если у моей души было много тел – в каком из них она воскреснет? И зачем вообще ей тело, если оно рассматривается лишь как одежда, но не как необходимая часть человеческого естества?

Св. Иустин пишет: «Вот чему мы научились от Христа… души будут соединены с теми же телами» (I Апология. 8). Если бы он был «научен от Христа» кармической премудрости, он сказал бы – с «новыми телами» или даже напротив – «сбросив всякие тела».

Воскресение плоти проповедуют все раннехристианские авторы – от апостолов и до Оригена. Эта идея сильно не нравится оккультистам – как древним, так и новым: «И сейчас имеются люди, образованные и считающие себя даже учеными в некоторых областях, которые верят, что в День Страшного суда они воскреснут в своем физическом теле! Чем объяснить такое самоодурение?»¹²⁸⁵. Оценку этой вере христиан можно выставлять по своему вкусу. Но фактом, независимым от симпатий и антипатий, является то, что все древние церковные авторы проповедовали воскресение тел. Не начиная с Пятого Собора, а начиная с апостолов.

Что же касается идеи перевоплощения, то о ней раннехристианские авторы отнюдь не умалчивают. Они ее знают и вспоминают, причем иногда во вполне положительном контексте. Когда христианским апологетам надо пояснить своим языческим читателям, что церковная вера в бессмертие души и восстановление плоти не так абсурдна, как кажется эпикурейцам, они взывают к авторитету языческих же философов. «Можно было бы показать, что не мы одни признаем воскресение тел… Безтелесное существует прежде тел… тела составились из бестелесных начал и чувственное произошло из умопостигаемого; ибо по учению Пифагора и Платона ничто не препятствует, чтобы тела после своего разрушения опять составились из тех же самых стихий, из которых они произошли первоначально. Но мы отложим рассуждение о воскресении» (Афинагор. Прошение о христианах. 36). В «отложенном» же сочинении «О воскресении мертвых» Афинагор вполне ясно излагает христианскую надежду: «Чтобы то же самое тело приняло ту же самую душу, это не иначе возможно как только чрез воскресение» (Афинагор. О воскресении мертвых, 25)¹²⁸⁶.

Но при этом христиане никогда не солидаризируются с идеей реинкарнации, и даже более того – в самой ранней христианской литературе можно встретить уже вполне решительные отрицания реинкарнации.

Св. Иустин Мученик рассказывает, как он сам был обращен в христианство неким старцем. К моменту их встречи Иустин был платоником¹²⁸⁷ и верил в переселение душ. Старец развертывает перед ним аргументы, говорящие против этой веры, и делает вывод: «Итак, души не переходят в другие тела… – Справедливо говоришь, – сказал я» (Разговор с Трифоном Иудеем. 4).

Из этих слов св. Иустина видно, что полемика христиан с теорией переселения душ существовала как минимум поколением раньше самого Иустина, то есть в поколении непосредственных апостольских учеников. Крещение Иустина относится к 133 году (или несколькими годами позже)¹²⁸⁸. Старец, беседовавший с ним в начале 30-х годов второго века, вполне мог слышать проповедь самих апостолов (апостол Иоанн скончался не ранее 90-х годов первого века). «Кто был незнакомый старец, беседовавший с Иустином – это неизвестно; древние (Евсевий и Фотий) думали, что это был один из мужей апостольских, а некоторые из новейших (Фабриций) видели в нем св. Поликарпа, епископа Смирнского»¹²⁸⁹. Разговор со старцем происходит, судя по всему, в Эфесе, то есть на Востоке и в городе, особо связанном с ап. Иоанном Богословом.

При чтении трудов св. Иустина Философа нельзя также не обратить внимание на то, что его интерпретация эпизода с Илией и Иоанном является совершенно антитеософской. «Первому явлению Христа также предшествовал вестник, т. е. бывший в Илии Дух Божий, который действовал потом чрез Иоанна Пророка… – Странным мне кажется то, что ты говоришь, – сказал Трифон, – именно, что пророчественный Дух Божий, бывший в Илие, был также и в Иоанне? – Но разве ты не думаешь, – отвечал я, – что то же самое было с Иисусом, сыном Навина, принявшим начальство над народом после Моисея, когда сам Бог повелел Моисею возложить руки на Иисуса и сказал: „И Я возьму от Духа, который в тебе, и перенесу на него“. – Конечно, думаю, был ответ. – Итак, – продолжал я, – если Бог еще при жизни Моисея взял от него духа, который был на Моисее, и перенес на Иисуса, то также мог перенести его и с Илии на Иоанна» (Разговор, 49). Иустин здесь смешал слова Божии о 70 старейшинах (Числ. 11,17) с тем, что говорится об избрании и посвящении Иисуса Навина (Числ. 27,18 и Втор. 34,9). Однако важно, что для Иустина в связке Илия-Иоанн нет ничего реинкарнационного.

Ученик св. Иустина Татиан († 175 г.) до встречи с христианским учителем был знаком с языческими мистериями («когда я увидел все это, когда ознакомился с мистериями, исследовал различные виды богопочтения, совершаемые людьми женоподобными и гермафродитами… тогда я углубился в самого себя и исследовал, каким образом могу найти истину» – Увещание к эллинам, 29). Отвращение от языческого распутства было у Татиана столь резким, что он стал христианским экстремистом (его критика языческой культуры крайне пристрастна¹²⁹⁰ ); и в конце концов его предельный аскетизм и гнушение всякой плотью вывели его за церковные пределы, так что свои поиски он окончил у гностиков…

Тем не менее его всесжигающий спиритуализм умеряется христианской традицией. Ненавистник плоти при ее жизни понуждается исповедовать воскресение плоти в конце мира. «Мы веруем, что по окончании всего будет воскресение тел – не так, как учат стоики, по мнению которых после некоторых периодов времени одни и те же существа всегда являются и погибают без всякой пользы, – но однажды, по исполнении наших веков» (6). И потому идея переселения душ вызывает у Татиана только усмешку – «смеюсь над бабьими сказками Ферекида, Пифагора, принявшего его мнение, и Платона, который был в этом его подражателем» (3)¹²⁹¹.

Этот же смех около 200 года же раздается в «Осмеянии языческих философов» Ермия Философа. Противопоставляя единство христиан несогласию языческих философов между собою, Ермий пишет: «Одни утверждают, что душа переходит в тела трижды, другие назначают ей такое странствование в продолжение трех тысяч лет. Как назвать эти мнения? Не химерою ли, как мне кажется, или глупостию, или безумием, или нелепостию, или всем этим вместе?.. Такие превращения порождают во мне отвращение. То я бессмертен и радуюсь, то я смертен, и плачу. То разлагают меня на атомы, то меня делают зверем, или превращают в рыбу и я делаюсь братом дельфинов. Смотря на себя, я прихожу в ужас от своего тела, не знаю, как назвать его, человеком или собакой, или волком, или быком, или птицей, или змеем, или драконом, или химерой. Те философы превращают меня во всякого рода животных. Я плаваю, летаю, парю в воздухе пресмыкаюсь, бегаю, иду. Является, наконец, Эмпедокл, и делает из меня растение».

В том же втором веке по Р. Х. св. Феофил Антиохийский (скончался в 80-х годах II века) увещает язычника Автолика: «Платон, который так много говорил о единстве Бога и о душе человеческой, утверждая, что душа бессмертна, не противоречит ли после себе самому, говоря, что души некоторых переселяются в других людей, иные же в бессловесных животных? Не представится ли умным людям его учение ужасным и беззаконным, – что тот, кто был человеком, будет потом волком, или собакой, или ослом, или другим каким-либо бессловесным животным? Подобный сему вздор говорит и Пифагор» (К Автолику. 3, 7)¹²⁹².

Св. Климент Александрийский († не позже 218 г.), хотя и считается учителем Оригена, не выказывает благоговения перед пифагорейством. Как и Пифагор, св. Климент советует не употреблять животной пищи. Но причину для воздержания он видит отнюдь не в реинкарнациях: тяжелое мясо может помешать молитвенному взлету. Сопоставляя христианскую рекомендацию воздержания от мяса с пифагорейством, Климент замечает: «Соображения эти во всяком случае основательнее мечтаний Пифагора и его последователей, грезивших о переселении души из одного тела в другое» (Строматы. VII,6). Дистанциирование св. Климента от идеи переселения и предсуществования душ чувствуется также в Строматах III,3,12: он указывает, что гностическое учение об очищении души через воплощение на земле не есть изобретение последователей Маркиона, но есть заимствование у тех языческих философов, которые учили о перевоплощениях душ.

Не позднее 189 года христианская литература обогащается классическим трудом св. Иринея Лионского «Против ересей». Как и Иустин, Ириней был непосредственным учеником св. Поликарпа Смирнского († 150 г.), то есть восприемником традиции, через Поликарпа восходящей к апостолу Иоанну Богослову.

Из этой книги мы узнаем, что среди многочисленных гностических сект была по крайней мере одна такая, что исповедавала переселение душ. Кстати, небезынтересно, что лишь у одной секты из многих Ириней отмечает эту идею (это известие неизбежно вызовет некоторое разочарование у тех, кто изучает историю религии по трудам теософов: оказывается, даже излюбленные ими раннехристианские еретики в большинстве своем не проповедовали реинкарнационных идей).

О верованиях гностика Карпократа и его учеников Ириней пишет следующее: «Они в своем безумии дошли до того, что говорят, что им позволительно делать все безбожное и нечестивое. Потому, говорят они, только для человеческого мнения есть добрые и худые дела. И души до тех пор должны переходить из одних тел в другие, пока узнают всякий образ жизни и всякого рода действия (если только кто-либо в одно переселение зараз не совершит всех тех действий, о которых нам не следует не только говорить и слушать, но даже помышлять и верить, чтобы такие дела водились межлу нашими согражданами) для того, чтобы, как гласят их сочинения, их души, испытанные во всяком образе жизни, при своем исходе не нуждались более ни в чем; и об этом они должны стараться, чтобы в противном случае из-за того, что им еще нечто недостает для свободы, не пришлось опять быть посланными в тела» (Против ересей. I,25,4). Нельзя не заметить, что это вполне тантрическое учение. Классический тантризм не возник еще и в самой Индии, поэтому не может быть речи о «влияниях» и «замствованиях». Но болезни духа протекают одинаково в самых разных климатах…

Св. Ириней отмечает, что карпократианская проповедь аморализма не имеет права называться христианской – «Они следуют философии Эпикура и безразличию киников, а выставляют своим учителем Иисуса, который отвращает Своих учеников не только от злых дел, но и от слов и помышлений» (Против ересей. II,32,2).

Собственно же христианское отношение к идее переселения душ св. Ириней выражает так: «Учение их о переселении душ из тела в тело мы можем опровергнуть тем, что души ничего не помнят того, что прежде было с ними. Ибо если бы им надлежало испытать всякий род деятельности, им надлежало бы помнить то, что было прежде сделано, чтобы восполнить недостающее и чтобы не заниматься непрерывно все одним и тем же и не нести жалкого труда… Платон, когда не мог защитить это мнение, придумал чашу забвения, думая что через это избежит такого рода затруднения, но он не представил на это никаких доказательств, а только догматически отвечал, что души, при вступлении в эту жизнь, демон, состоящий при входе, напояет забвением прежде, чем они войдут в тела. Но он незаметно для себя самого попал в другую большую трудность. Ибо если чаша забвения, после испития от нее, может изгладить память всего сделанного, то откуда, Платон, ты знаешь это, когда теперь твоя душа находится в теле, – именно, что она до вступления в тело вкусила от демона напиток забвения? Если ты помнишь о демоне, о чаше и о входе, то должен знать и остальное; а если этого не знаешь, то нет правды и в истории о демоне и искусственно сочиненной чаше забвения» (Против ересей. II,33,1-2). «Посему если душа не помнит ничего о предшествующем своем состоянии, но здесь получает познание о существующем, то значит она не была никогда в других телах, не делала чего-либо, о чем она и не знает и не знала, чего (умственно) не видит теперь. Но как каждый из нас получает свое тело через художество Божие, так получает и свою душу. Ибо Бог не так беден и скуден, чтобы не мог даровать каждому телу особую свою душу, равно как и особенный характер» (Против ересей. II,33,5)¹²⁹³.

Кроме св. Иринея Лионского, насколько мне известно, развернутая, занимающая несколько глав, критика идеи переселения душ, встречается еще лишь у Тертуллиана. Остальные церковные писатели считали, что реинкарнационный миф далек от умов христиан, и вспоминали о нем лишь тогда, когда надо было сравнить христианскую веру с языческой философией. Так сегодня люди нередко вспоминают постулаты марксистко-ленинской пропаганды не для того, чтобы их оспорить, а чтобы поиронизировать и над ними и над собственным недавним легковерием – «какими же мы были олухами, что, не вдумываясь, распевали чудовищные стишки о том, что «Мы синеблузники, мы профсоюзники, мы не баяны-соловьи. Мы только гайки великой спайки , одной трудящейся семьи»!». И для церковных проповедников III-V веков философские догадки о метемпсихозе предстают не как апостольское предание и не как внутрихристианская ересь, а просто как пример человеческого легковерия: в какие только дебри ни может забрести человек, если его ум и сердце живут вне благодати.

В этой интонации пишет, например, Минуций Феликс († 210 г.). Он говорит, что вера Пифагора и Платона в воскресение «была ущербной: они думают, что по распадении тела пребывает вечно душа, которая неоднократно переходит в новые тела. К этому, извращая истину, они добавляют: человеческая мысль возвращается в скотину, в птиц, в зверей. Эта мысль достойна, конечно, не размышляющего философа, а мима с его издевками»¹²⁹⁴.

Интересно, что весьма схожей была и ответная апология язычества у Цельса: он также сопоставлял веру христиан в воскресение с платоновским учением о переселении душ. Но при этом, он, конечно, именно христианство называл извращением истины и плохо понятым платонизмом (Против Цельса. VII,28). Этот его выпад бесспорен по крайней мере в одном: Цельсу было известно, что христиане проповедуют отнюдь не платонизм, и что идея реинкарнации не приемлется Церковью. Напомню, что Цельс жил столетием раньше Оригена – во втором веке по Р. Х.

Говоря об отношении христианских авторов третьего столетия к идее переселения душ, вновь стоит вспомнить позднего Оригена. «Поскольку согласно авторитету Писания будет конец мира, и сие тленное состояние сменится нетленным, невозможно поставить вопрос о том, может ли душа воспринять тело вторично или в третий раз» (Ориген. На Песнь песней. 2). «Нужно опасаться впасть здесь в учение о перевоплощении, которое чуждо Церкви Божией, которое не передано Апостолами и которое ничем не подтверждается в Писаниях, – пишет Ориген в Беседах на Евангелие от Матфея. – Если душа дважды вошла в тело по причине греха, почему бы не быть ей посланной трижды и большее число раз, если эта жизнь и грехи в ней совершенные не могут быть наказаны иначе как через перехождение из одного тела в другое? Если принять этот вывод, то и не будет момента, когда душа могла бы прекратить свои перемещения. Ибо всегда в силу бывших грехов она будет отправляться в тело и так не будет места для разрушения мира, когда „небо и земля прейдут“ (Ориген. На Мф. 13,1).

Затем Ориген вновь отрицает переселение души Илии в Иоанна («И если в силу грехов своей жизни душа должна переходить из тело в тело – какой же грех совершил Илия, что он должен был воплотиться в Иоанне?» – эту выдержку из седьмой книги Оригена с толкованиями на Евангелие от Матфея сохранил Памфил в «Апологии Оригена», 10).

Находится у Оригена и довольно необычный аргумент против кармической философии: если даже и найдется душа, которая избавилась от грехов, не будет ли она слишком одинокой в достигнутом ею безгрешном и нематериальном мире? Ибо сколько же времени должно пройти прежде, чем она встретит подобную себе душу, не скованную грехами, рождениями и телом?!

И еще один довод приводит в своих размышлениях над Евангелием от Матфея Ориген: Писание говорит, что мир прекратится не по причине исхода из него душ праведников, не в результате постепенной дематериализации, а по причине умножения греха.

Ориген обещает вернуться к вопросу о перевоплощениях в Беседах на Евангелие от Иоанна (6,7). Но, по свидетельству Памфила (Апология, 8), этот трактат так и не был им написан.

Мысль Оригена не стоит на месте – он весь в полемике, в поиске. Он пробует опровергнуть заблуждения еретиков и язычников, и в целях защиты православия берет в руки такие орудия, которые ему же самому обжигают руки. Так, полемизируя с гностическим представлением о злом Боге-Творце и возлагая ответственность за зло в мире на свободную волю сотворенных душ, Ориген допустил реинкарнацию. Затем, отстраняясь от этой идеи, похоже, неожиданно для него самого возникшей в его системе, Ориген пришел к еще более шокирующему тезису – к идее о том, что Бог не безгранично всеведущ.

Античному мышлению глубоко чужда идея безграничного мира. Космос тем и хорош, что он ограничен. Ведь космос упорядочен, оформлен. А навести сколь нибудь сносный порядок можно только в небольшом полисе. Значит, чтобы быть управляемым, предсказуемым, гармоничным, мир должен быть ограничен. Ограниченность космоса есть знак ограниченности тех разумных начал, которые им управляют и защищают его от Хаоса. Никакое сознание не может охватить бесконечность – поэтому, если мы хотим жить в мире, который послушен воле богов, мы должны признать конечными и мир, и божественный разум. Должны пройти еще несколько поколений, прежде чем средиземноморская мысль, переученная христианством, научится восхищаться Бесконечностью и без боязни вверять себя Безграничному и Непознаваемому Богу.

Ориген же нередко в полемике с «внешней философией» использует наличный интеллектуальный материал, обращая против языческой философии языческие же аргументы (за подобного рода стиль ведения дискуссии один язычник назвал Дионисия Ареопагита «отцеубийцей»).

Вот как он использует только что описанное традиционное убеждение античной философии в непостижимости бесконечного бытия:

Если мир бесконечен, значит, Бог не может знать мира: Бог не может руководить судьбами мира, уходящими в бесконечные дали времен. Но ведь Бог не может не знать тот мир, который Он Сам создал и которым Он управляет. Значит, Бог знает весь мир, и следовательно, мир конечен (Оначалах. 5,3,2) началах. А если мир конечен, значит не может быть бесконечного странствия душ – такой предстает логика Оригена к его Беседах на Евангелие от Матфея (На Мф. 13,1). Ориген совершенно справедливо уловил логическую связь между идеями вечности мира и идеей душепереселения: реинкарнации логичны в том случае, если мир бесконечен во времени и вечен в смене своих «эонов». Но в мире, ограниченном и управляемом разумным и всеведущим Промыслом (Ориген ведь не отрицает реального всеведения Творца; он лишь предполагает, что гипотетический безграничный мир был бы неуправляем даже Абсолютным Разумом) достаточно одной жизни, чтобы определить свою судьбу.

Аргумент Оригена убедителен далеко не для каждой философской системы. Но важно отметить, что, у позднего Оригена были попытки нащупать философские аргументы против доктрины переселения душ.

Современник Оригена Тертуллиан († не позже 240 г.), подобно Клименту противопоставляет веру христиан в воскресение мертвых философской теории реинкарнации: «Философия Пифагора и Эмпедокла и платоники объявляют, что душа бессмертна, и, более того, подобно нам утверждают, что она возвращается в тело. Пусть не в то же самое, пусть не в человеческое только, так что Эвфорба признают воплотившимся в Пифагоре, а Гомера – в павлине, но они, по крайней мере, объявляют телесное восстановление души, искажая, но не отрицая ее свойства, и хотя истины не достигают, однако, касаются ее. Итак, мир не отрицает воскресения мертвых и тогда, когда заблуждается»¹²⁹⁵.

Как немного ранее это делал Афинагор и как несколько позднее это будет делать св. Григорий Нисский и Немезий, Тертуллиан находит отсветы правды в языческих мифах. Путь такого поиска виден из его «Апологии»: «Если какой-нибудь философ и станет утверждать, что человек, как говорит Лаберий согласно учению Пифагора, делается из мула, змея – из женщины, и для доказательства того употребит все искусство диалектики и красноречия, то не вызовет ли он согласия с собою и не возбудит ли твердой решимости воздерживаться от мяса животных из опасения, как бы в этом мясе не съесть плоти какого-либо своего предка? Но если христианин станет учить, что из человека снова сделается человек и именно из Гая – Гай, народ закричит, что такого учителя не только не должно слушать, но должно даже побить камнями или по крайней мере не должно приходить к нему. Если есть какое-либо основание к возвращению человеческих душ в тела, то почему они не могут возвратиться в те же самые тела, в которых были и прежде, ибо это действительно значит воскреснуть, снова сделаться тем, чем были прежде» (Апология, 48). Итак, если философ говорит, что человек станет животным – все его благоговейно слушают. Но стоит христианину сказать о своей надежде на то, что он останется человеком и более того – что в вечность он войдет самим собой, что Гай станет именно Гаем, а не Луллием или ангелом – как его обвиняют в невежестве.

Зная резкость и бескомпромиссность Тертуллиана, было бы нестественно предполагать, что он коснется темы реинкарнации лишь в миролюбивой интонации. «Если бы мы захотели рассуждать о том, кто в какого зверя должен преобразится, то потребовалось бы много шуток и много праздного времени…» (Апология, 48). «Здесь нам необходимо сражаться с чудовищным вымыслом, именно с тем, что животные происходят из людей, и люди – из животных. Мы утверждаем, что души человеческие никоим образом не могут переселяться в животных, хотя бы они происходили из стихийных субстанций, как полагают философы» (О душе, 32). «Каким образом та душа, которая боится всякой высоты, которая тонет в рыбном пруде, потом может парить в воздухе как орел или погружаться в море как угорь? Как она, сознавая себя, может есть падаль, и притом человеческую, если войдет в медведя или льва? Каким образом душа человеческая может наполнить слона? Каким образом ее вместит комар? (О душе, 32).

Как видим, не все аргументы, приводимые здесь Тертуллианом, достаточно философичны и убедительны. Но его негативное отношение к любимой идее теософов не подлежит сомнению. И среди его аргументов встречаются вполне серьезные. Например, такой: «Когда ты говоришь мне, что Пифагор – это Евфорб, то я знаю, что это не так. Хорошо известно даже из самой чести щита, посвященного богине, что у Евфорба душа была воинственная и солдатская, а Пифагор был миролюбив и не воинственен. Он, избегая тогдашних греческих войн, пожелал итальянского покоя, посвятив себя всецело геометрии, астрологии и музыке. Ему чужды были склонности и занятия Евфорба. Пирр занимался обманыванием рыб, а Пифагор не занимался и ядением их, потому что воздерживался от употребления в пищу животных. Эталид и Гермотим при повседневной пище нападали на бобы, а Пифагор учил свох учеников, чтобы они и не проходили по бобовым растениям. Каким образом возвещаются те же самые души, когда тождество их не подтверждается ни дарованиями, ни склонностями, ни образом жизни? Из столь огромного числа греков указывают только на четыре души. И почему только из греков? Почему не происходят ежедневно метемпсихосис и метенсоматосис из всякого народа, из всякого возраста и положения и наконец из всякого пола. Почему один только Пифагор знает, что он то тот, то другой? Почему я не знаю, кто я? Или это привилегия философов и притом греческих?» (О душе, 31).

Христианство возвестило то, о чем мечтала Индия: «уже не будет ни новой смерти, ни нового воскресения» (Апология, 48). «Почитатели Бога, облеченные вечным телом, будут находится пред лицом Его всегда», а непочитатели Его познают, что мир, в котором все пронизано Вечным Светом, может оказаться скорбной и обжигающей тьмой для тех, кому скучно жить в Боге (в этом пассаже встречается чрезвычайно важная для христианского богословия идея о том, что свет божественной любви и огонь геенны – это разные восприятия одной и той же Божественной энергии: «вечный огонь, который по своей натуре именно божественной будет несгораем»).

Интересно также отметить, что Тертуллиан уже знал о теософском трюке с Иоанном и Илией. «Я полагаю, что эти еретики имеют и пример в лице Илии, который явился в Иоанне. Метепсихоз защищают, по видимому, слова Господа: „Илия уже пришел, и они не узнали его“. И в другом месте: „и если хотите слушать, это есть Илия, который должен прийти“. Неужели иудеи спрашивали Иоанна в смысле пифагорейском: „Ты Илия?“? Не спрашивали ли они Его скорее вследствие божественного обещания: „вот Я пошлю вам Илию пророка“ (Мал. 4,5)? Но метемпсихоз пифагорейцев есть отзывание души, уже давно умершей и поселившейся в другое тело. Илия же придет, не покинув жизни, а только переменив ее место. Его не должно возвращать телу, так как он не взят у него. Его должно возвратить миру, из которого он был взят не для того, чтобы даровать ему прежнее пространство жизни, но чтобы он, тот же самый, как по имени, так и по личности, дополнил свое пророчество. Но как же Иоанн есть Илия? Мы имеем следующие слова ангела: „сам он будет предшествовать ему пред народом в силе и в духе Илии“ (Лк. 1,17), но не в душе и теле его. Ибо это – субстанции, которые у каждого человека свои. Дух же и сила приходят со вне по милости Божией. Поэтому они могут переходить на другого по воле Божией, как это было прежде с духом Моисея» (О душе, 35).

На рубеже III-IV столетий развернутую критику концепции реинкарнации дает св. Мефодий Олимпийский († 311 г.). «Говорить, что души низвергаются с неба и, стремясь в наш мир, проходят через огненные источники и воды над пространствами тверди, есть пустословие и натянутая речь… Души после отшествия от сей жизни не получают опять других тел, в которых они явились бы перед воскресением»¹²⁹⁶.

Собственно, Мефодий полемизирует с Оригеном, а не с языческими философами, и потому конкретно метемпсихоз остается вне его рассмотрения. Он критикует идею предсуществования душ, понимание телесности как наказания за предшествующий грех души и отрицание телесного воскресения.

Его полемика с Оригеном тем более интересна, что св. Мефодий сам пользовался тем же богословским методом, что и Ориген – он был аллегористом в экзегетике и мистиком в богословии. В отличие от гностиков, св. Мефодий допускает аллегорический метод толкования Писания лишь в том случае, если аллегория не насилует ключевых мыслей Писания. Аллегоризм гностиков стремился как можно больше отдалить их собственное понимание Писания от понимания его теми, кого гностики считали «непосвященными». Аллегоризм св. Мефодия, напротив, помогает ему донести до его слушателей смысл самых трудных мест Слова Божия.

Вот как св. Мефодий, например, использует аллегорический метод для полемики с самими же гностиками: Излюбленное прикрытие для «эзотеризма» – это слова Христа «не мечите жемчуг перед свиньями». Под «свиньями» «посвященные» склонны понимать всех тех, кто стоит вне их кружка, под «жемчугом» – свои собственные интерпретации Писания. У св. Мефодия эти слова Христа обретают такое значение: «Под жемчугом не следует здесь разуметь таинственное учение, а под свиньями – нечестивых, и изречение не бросайте жемчуга вашего перед свиньями не нужно объяснять так, что не сообщайте нечестивым и неверным таинственных и совершеннейших истин веры Христовой». Ведь если бы слова Христа имели именно такой смысл – то Евангелие вообще нельзя было бы проповедовать! «Но под жемчугом нужно разуметь добродетели, которыми украшается душа; не должно повергать их свиньям, то есть не должно жертвовать добродетелями сладострастным удовольствиям, чтобы они, истребивши добродетели, не вовлекли душу в жизнь свинскую и исполненную страстей»¹²⁹⁷.

Все в Писании, по восприятию св. Мефодия, говорит о Христе и о таинстве нашего спасения. Заходит, например, речь о пророке Ионе, три дня проведшем во чреве китовом, и св. мученик Мефодий размышляет: «Великую тайну заключает в себе история Ионы. Под китом кажется разумеется время, как никогда не останавливающееся, но всегда текущее и поглащающее рождающиеся вещества в более или менее продолжительные промежутки времени… Свержение Ионы с корабля в море означает ниспадение от жизни в смерть первозданного. Поглощение китом означает наше неизбежное разрушение, происходящее во времени; ибо чрево, в котором скрылся поглощенный Иона, есть всепоглощающая земля, принимающая все, истребляемое временем. И так подобно тому, как Иона, проведши во чреве кита три дня и столько же ночей, вышел опять здоровым, так и все мы, прошедши на земле три расстояния настоящего века, то есть начало, средину и конец, из которых состоит настоящее время, воскреснем. Ибо вообще три подразделения времени: прошедшее, настоящее и будущее. Посему и Господь, знаменательно проведши в земле столько же дней, ясно показал, что по исполнении упомянутых подразделений времени наступит наше воскресение, которое есть начало будущего века и конец настоящего. В том веке нет ни прошедшего, ни будущего, а только настоящее»¹²⁹⁸.

Но попытка растворить в аллегориях пасхальную весть, весть о грядущем воскресении всего человека, встречает у св. Мефодия решительный отпор: «Я не могу потерпеть некоторых празднословящих и бесстыдно насилующих Писание, которые, чтобы провести мнение, будто нет воскресения плоти, предполагают и кости духовные, и плоть духовную, и с иносказаниями бросаются и туда и сюда, и вверх и вниз… Ориген изуродовал связь Писания как скиф, который беспощадно режет члены какого-нибудь врага для его истребления»¹²⁹⁹.

Жонглируя несколькими местами из Писания, оригенисты утверждали, что тело дается как наказание за грех. Душа облечена в тело вследствие своего греха. На воскресение тела надеяться не стоит, потому что тело вновь склонит душу ко греху и отдалит от Бога. Этот теософский миф весьма точно поражается св. Мефодием: То ты говоришь, что душу склоняет ко греху тело, что душа без тела не будет грешить, и отсюда выводишь, что воскресение тел не нужно потому, что вновь воплотившиеся души неизбежно вновь согрешат. В других же местах, при толковании событий в Эдеме, ты заявляешь, что души первоначально согрешили вне тела и за это облеклись в тела, в «кожаные одежды», которые даны в наказание. Так грешит ли душа сама по себе или будучи понуждаема к этому телом?¹³⁰⁰ Как бестелесные души смогли пасть и облечься в тела при создании мира? Значит, душа без тела все таки способна грешить? Но если источник греха все-таки в свободном выборе нашей души, то зачем же бояться воссоединения души с телом, которое отнюдь не есть причина греха? По мысли св. Мефодия, «Причиной греха не тело, а душа сама по себе. Поэтому безрассудно говорить, будто тело не может воскреснуть от того, чтобы не сделаться причиной для греха»¹³⁰¹.

Затем св. Мефодий предлагает аргумент, который станет традиционным для православной полемики с оригеновским спиритуализмом: «Куда мы отводим страждущих телесными болезнями? Не к врачам ли? А куда – преступников? Не к судьям ли?.. Узы не причина греха, потому что они делают людей более справедливыми, служа лекарством для души. Узник не может обижать оттого, что боль уз мешает этому. Но, находясь во плоти, мы грешим при согласии на это плоти, а связанный не может грешить оттого, что чувствует боль и узы не дозволяют. Тело содействует греху, а узы удерживают. Итак, тело не есть узы, но в том и в другом, то есть как в добре, так и в зле, оно содействует душе… Если нужно плоть признавать узами, а душа пользуется этими узами как пособием к неправде, то возможно ли согласить это? Не для того, чтобы обидевший еще больше делал неправды, даются ему узы, но для того, чтобы перестал творить неправду. Каким образом, когда человек согрешил до соединения с телом, Бог дал ему тело для содействия к большей неправде?»¹³⁰².

Аргументация св. Мефодия опирается непосредственно на библейский материал: «Каким образом после устроения этих уз говорится „вот Я предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло“, избери жизнь (Втор. 20,15), а также „если захотите и послушаетесь“ (Ис. 1,19); это сказано ему, как обладающему полной свободой, а не как связанному узами и необходимостью»¹³⁰³.

Далее св. Мефодий предлагает православное толкование двух высказываний апостола Павла, которые гностиками и оригенистами использовались в качестве антипасхальных аргументов. Он обращает внимание на то, что, возопив «кто избавит меня от сего тела смерти», апостол тут же благодарит воплотившегося Христа, что было бы нелогично, если бы апостол понимал именно плоть как источник болезни, греха и смерти. Мы называем Христа Спасителем – но со времен Его воплощения и Воскресения мы не стали менее телесны, менее материальны, чем были до евангельских времен. Значит – не в этой сфере надлежит искать смысл Христова подвига. Телесность явно не относится к числу тех феноменов, которые отменены пришествием Христовым¹³⁰⁴.

Разбор другого как будто места из ап. Павла, в котором Апостол будто унижает человеческую телесность, особенно интересен тем, что св. Мефодий ссылается на христианского автора более древнего, чем он сам – на св. Иустина Философа. «Когда Павел говорит „плоть и кровь не могут наследовать Царство Божие“, то он объявляет это, – говорит Иустин – не с тем, чтобы отвергнуть пакибытие плоти, но научить, что не Царство Божие, которое есть вечная жизнь, наследуется телом, но тело – жизнью. Ибо если бы Царство Божие, которое есть жизнь, наследовалось телом, то оказалось бы, что жизнь поглощается тленным. Между тем жизнь наследует смертное, дабы смерть была победоносно поглощена жизнью и тленное явилось достоянием нетления, сделавшись рабом, подвластным бессмертию, так чтобы тело было достоянием нетления, а не нетление достоянием тела¹³⁰⁵.

Как видим, полемизируя с Оригеном о посмертных судьбах человека, св. Мефодий опирается на аргументы, предложенные уже в раннем церковном предании – у Афинагора, Иустина и Иринея. Голос церковного предания на стороне не Оригена, но Мефодия. Оригену же, если бы он захотел выдать свое понимание посмертной судьбы человека за церковное, было бы просто не на кого сослаться. По меткому замечанию св. Мефодия, Ориген оказался «кентавром»¹³⁰⁶ : его система предстает как смесь христианства с платонизмом.

Не позже 311 года появляется апология Арнобия. Некоторые свои идеи этот христианский писатель заимствовал у гностиков (прежде всего предположение о том, что Творцом людей не может быть Высший Бог и, пожалуй, некоторый привкус мизантропии, характерный для его сочинения). Но в остальном его позиция вполне православна и он полемизирует с языческими философами, критикуя идею предсуществования души, миф о ее ниспадении с небес, об утрате ею небесных знаний и смене тел. Он, предлагает, в частности мысленный психологический эксперимент, который должен опровергнуть теорию Платона о знании как воспоминании того, что душа знала до своего рождения в теле. Он предлагает подумать – что произойдет, если новорожденного ребенка поместить в одиночестве в темноте, без научения его людьми и без доступа воздействий от материального мира. Вспомнит ли такая душа сама «небесные знания»: «Так как верят, что души божественны и бессмертны и снизошли в тела людей со всеми знаниями, то испытаем на человеке, которого мы захотели воспитать вышеизложенным способом, заслуживает ли доверия это мнение» (Против язычников. 2, 20-23). Этот аргумент Арнобия вскоре был забыт – затем, чтобы вновь явиться в мир уже в устах психологов-материалистов XIX-XX веков.

Интересно также, что если по мнению теософов именно христианская весть о «Боге, любящем прощать», подталкивает человека к поиску легкого и аморального пути, то по опыту Арнобия, к этому пути подводит именно обещание перевоплощения: «Если справедливо, что души не имеют никакого конца и беспрерывно продолжают существовать в течение всех веков и времен, то какую опасность представляет, презрев и оставив добродетели, которые ограничивают жизнь и делают ее более суровой, отдаться наслаждениям и с необузданным пылом неограниченной страстности броситься во все виды распущенности?» (2,30).

Кроме того, в труде Арнобия есть весьма серьезный аргумент не в пользу реинкарнации: если обличение телом есть причина того, что человек забыл то, что было с его душой прежде – то почему ж тело не мешает помнить о том, что было в течение жизни души в этом самом теле? (2,28).

Св. Афанасий Великий († 373 г.) в «Житии Антония Великого», основоположника православного монашества († 355 г.) передает слова Антония, сказанные языческим философам: «Как же осмеливаетесь вы посмеиваться над нами, которые говорим, что Христос явился человеком, – когда сами, сводя душу с неба, утверждаете, что она блуждает и с небесного свода ниспадает в тело? И пусть бы еще ниспадала только в тело человеческое, а не переходила и не переселялась в четвероногих и пресмыкающихся! Наша вера говорит о пришествии Христовом для спасения человеческого; а вы заблуждаетесь, потому что толкуете о душе нерожденной»¹³⁰⁷. Преп. Антоний родился в 250 г. Следовательно, его религиозные убеждения сложились еще в III веке, и, значит, приведенная св. Афанасием резкая реакция на идею переселения души и ее нетварности была характерна для египетского богословия конца III столетия.

Св. Кирилл Иерусалимский († 386 г.) при критике манихеев пишет: «Никто да не входит в сношения с манихеями, которые учат, что, если вырвет кто былинку, сам обращается в нее. Но если, кто вырывает былинку или что-либо из овощей, тот обращается в это; во сколько былинок обратятся земледельцы и садовники? Очень велико число былинок, на которые садовник налагает свой серп; в которые же из них превратится он? Вот подлинно учения, исполненные смеха, достойные осуждения и позора! Один и тот же пастух овец и овцу принес в жертву, и волка убил; в кого же из них превратится он? Многие из людей ловили сетями рыб, ходили на охоту за птицами, в которую же из них превратятся они? Пусть же отвечают эти порождения праздности – манихеи, которые сами ничего не делают, и пожирают достояние делающих»¹³⁰⁸.

Не более чем смешной кажется идея реинкарнации св. Григорию Богослову († 389 г.): «То не умных людей учение, а пустая книжная забава, будто бы душа постоянно меняет разные тела, каждое сообразно прежней жизни, доброй или худой, в награждение за добродетели или в некоторое наказание за грехи, они то облачают, то разоблачают неприличную душу, как человека в одежды; напрасно утруждая себя, вертя колесо злочестивого Иксиона, заставляют ее быть то зверем, то растением, то человеком, то птицею, то змеею, то псом, то рыбою, а иногда тем и другим по два раза, если так обратится колесо. Где же этому конец?.. Всего же непонятнее, каким образом после того, как ты соединял меня с многими телами, и эта связь сделала меня знающим многое, одно только избегло от моего ума, а именно: какую кожу носил я наперед, какую потом, и во скольких умирал; потому что мой узоналагатель не столько богат был душами, сколько – мешками… Теперь выслушай наше превосходнейшее учение о душе…»¹³⁰⁹.

В другом месте, увещевая ариан отказаться от полемики с православными, св. Григорий предлагает им иные предметы для полемики: «У тебя нет другого занятия? Языку твоему необходимо господствовать? Ты не можешь не разродиться словом? Но много есть для тебя других обильных предметов. На них обрати с пользою недуг сей. Рази пифагорово молчание, орфеевы бобы, и эту надутую поговорку новых времен: „сам сказал!“. Рази платоновы идеи, преселения (metensomatoseis) и круговращения наших душ, теорию припоминания (anamneseis)…»¹³¹⁰.

Св. Василий Великий († 370 г.) также предостерегает от следования реинкарнационному мифу: «Убегай бредней угрюмых философов, которые не стыдятся почитать свою душу и душу пса однородными между собою, и говорят о себе, что они были некогда и женами, и деревьями, и морскими рыбами. А я, хотя не скажу, бывали ли они когда рыбами, однако же со всем усилием готов утверждать, что, когда писали сие, были бессмысленнее (alogoteroi) рыб»¹³¹¹.

Младший брат св. Василия Великого св. Григорий Нисский († 394 г.) был почитателем Оригена. Но идею реинкарнации он у Оригена не заимствовал. Прямо упомянув книгу Оригена «О началах» в 28-й главе своего труда «Об устроении человека», св. Григорий пишет: «Достойно порицания рассуждение баснословящих, что души жили прежде в особом некоем состоянии… Защитники этого учения держатся еще языческих мифов о преселении из одного тела в другое. Ибо, если кто в точности исследует, то по всей необходимости найдет, что учение их клонится к тому, что сказывал о себе один из их мудрецов: „был я мужем, потом облекся в тело жены, летал с птицами, был растением, жил с животными водяными“. И, по моему суждению, не далеко отступил от истины утверждающий о себе подобное. Ибо подобное учение, что одна душа входила в столько тел, подлинно достойно или крика лягушек и галок, или бессловесных рыб, или бесчувственности растений»¹³¹². По убеждению св. Григория «В уроках философского порождения есть нечто плотское и закрытое, но что остается по отъятии покрова, то не лишено благородства. Например, и внешняя философия говорит, что душа бессмертна – вот порождение благочестивое. Но утверждать, что будто бы душа из одного тела переходит в другое, и словесное естество меняет на бессловесное – это уже плотское иноплеменное необрезание…. Добрые учения внешней философии оскверняются нелепыми прибавлениями»¹³¹³. В диалоге со своей сестрой Макриной «О душе и воскресении» св. Григорий говорит, что те философы, что признают возможность переселения человеческой души только в тело другого человека, но не допускают ее воплощения в животных, ближе к христианской надежде на Воскресение. Однако «Наше учение отличается от их в том, что мы надеемся, что наша душа воспримет то же самое тело, состоящее из тех же элементов» (PG, XLVI, 108).

Неоднократно касается доктрины переселения душ и св. Иоанн Златоуст († 407 г.): «Что же касается до души, то Платон и Пифагор оставили учение о ней самое постыдное; говорили, что души человеческие делаются мухами, комарами, деревьями, утверждали, что сам Бог есть душа, и вымышляли многие другие нелепости.. С того дня, как явился он (ап. Иоанн) и с ним прочие рыбари, с того времени учение Платона и Пифагора, которое прежде почиталось господствующим, умолкло… Оставив учить людей чему-нибудь полезному, он (Пифагор) внушал им, что все равно – есть бобы или головы своих родителей, а своих последователей уверял, что душа учителя их иногда бывала деревом, иногда – девицею, иногда – рыбою. Итак, не по справедливости ли все это уничтожено и исчезло совершенно?… Платон иногда говорит, что душа причастна божескому существу; а иногда, возвысив ее так неумеренно и так нечестиво, оскорбляет ее другой крайностию, вводя ее в свиней и ослов, и в другие животные, еще хуже. Итак, оставив их мифы, приступим к нашим догматам, свыше принесенным к нам в устах этого рыбаря. Итак, чем же начинает евангелист свое сказание: В начале было Слово, и Слово было к Богу…»¹³¹⁴.

Ученик св. Иоанна Златоуста преп. Исидор Пелусиот († 440 г.) повторяет аргумент св. Мефодия Олимпийского: Как можно рассматривать тело как данное в наказание, если оно лишь приковывает душу ко греху, облегчает ей грех и не отстраняет его? (Письмо 4,163; PG, LXXVIII, 1252).

В середине IV века св. Епифаний Кипрский († 403 г.), свою книгу о «всех ересях» начинает с критики тех направлений греческой философии, которые возвещали душепереселение: «Стоики по великости своего заблуждения присовокупляют и это нечестивое учение: бывают перелияния и переселения душ из тела в тело; души, совлекшиеся тел, снова облекаются в тела и вторично рождаются. И в рассуждении перелияния душ велика неосновательность поврежденного разумения твоего, величающий себя мудрецом и обещающий ведение людям. Ибо, если душа есть часть Бога и бессмертна, а ты жалкие тела, не зверей только, но и пресмыкающихся и даже низкого рода животных, ставишь в связи с образованием той, которая, по твоим же словам, обладает сущностию, заимствованной от Бога; то скажи мне, что будет хуже этого?.. Платон, увлекавшийся в те же с ними заблуждения касательно переселения и перелияния душ из одного тела в другое… И у пифагорейцев опять есть такие же непозволительные и весьма нечестивые мнения; и сам Пифагор и его последователи учат обожению и переселению душ и истлению тел» (св. Епифаний Кипрский. Панарий, 1).

Св. Епифаний весьма критически относился к богословскому наследию Оригена. Перечень ошибок Оригена у Епифания итожится так: «О самом Оригене мы сказали в предыдущих рассуждениях, как он хулил Сына Божия, называя Его Богом созданным и сказав, что Он не может видеть Бога Отца, что равно и Дух Святый не может видеть Сына, и как он ложно учил, будто душа предсуществовала и согрешив на небе низведена в тело, и что диавол будет восстановлен в своем начальстве» (Панарий. 64,73). Проповеди реинкарнации в этом списке нет¹³¹⁵.

Поскольку нет никаких оснований считать, что Епифаний был согласен с этой идеей или что церковная среда относилась к ней благожелательно или равнодушно, остается предположить, что св. Епифаний, как ранее и св. Мефодий, не обвинял своего александрийского оппонента в проповеди переселения душ, лишь потому, что эта идея ушла из книг позднего Оригена и не разделялась его учениками. В отличие от иных гипотез Оригена, реинкарнационная просто вообще не имела ни сторонников, ни защитников, а потому и опровергать ее не имело никакого конкретного смысла. Во всяком случае идеи переселения душ нет и у таких христианских (неканонизированных) авторов, как Евагрий Понтийский († ок. 400) и Гай Марий Викторин (сведения отсутствуют после 362 г.). С Оригеном и с гностиками их роднит идея предсуществования душ. Но у них хватает духовного, богословского и философского такта, чтобы не перенимать у Платона (или у Оригена) идею реинкарнации. И Дидим Слепец разделяет предположение Оригена о предсуществовании душ. Но предсуществование душ не есть «переселение душ», и последняя идея не оставляет никакого следа в творениях Дидима. По выводу А. И. Сидорова, «никакими определенными свидетельствами, позволяющими говорить о существовании „еретического оригенизма“ в IV веке, мы не располагаем»¹³¹⁶.

Вопрос же о том, насколько обоснованно Епифаний приписывает обличаемые им доктрины Оригену и насколько адекватно он понял логику мысли самого Оригена, требует отдельного разговора. Например, утверждая «невидимость» Лиц Троицы друг для друга, Ориген говорил о телесном зрении, а не о духовном постижении.

Что же касается представления Оригена о воскресении тел, то и здесь рассуждения Оригена, хоть и были перегружены некоторыми неоплатоническими штампами, все же включали в себя и вполне православные ходы мысли. Ориген разделял общецерковное убеждение в том, что в конце мира будет воскресение из мертвых и именно воскресение тел. «Всякий, любящий истину, должен подвизаться за истину воскресения, сохранить предание древних», – писал Ориген¹³¹⁷. Однако в своем толковании пасхального догмата Ориген пошел путем различения в теле «субстрата», то есть конкретного наполнения, постоянно нуждающегося в восполнении из внешнего мира, и «формы», некоей идеи (на сегодняшнем языке можно было бы сказать – информационно-генной структуры) тела, которая перестраивает все приходящие из внешнего мира разнообразные вещества в человеческий организм. Несмотря на разнообразие внешней среды и питания, Павел всю жизнь остается Павлом, а Петр – Петром именно благодаря самотождественности «формы». Воскрешению подлежит не субстрат, но форма, качественность Петра или Павла¹³¹⁸.

Отрицая воскресение «материи» (в смысле того субстрата, что наполняет собою идеальную форму), Ориген утверждал, что индивидуальная «форма» каждого из нас, вновь и вновь воссоздающая нас самих из самого разнообразного материала, потребляемого человеком из внешней среды, сохранится и восстанет. Так Ориген понимал стих ап. Павла: «Сеется тело душевное (греч. psuhikon, лат. animalis), восстает тело духовное» (1 Кор. 15,44)¹³¹⁹.

Здесь позиция Оригена тождественна с собственно церковной и не оспаривается даже св. Мефодием. В самом деле, самая разная пища, то есть вполне различная материя перестраивается в один и тот же человеческий организм, потребляющий ее. Любое вещество, поступающее во человеческое тело извне, не вставляется механически в него. Если ребенок ест хлеб – это не значит, что к утру у него будут более хлебные пальцы, а если он съел яичницу – вовсе не следует ожидать, что какая-то часть его тела теперь состоит из кусочка глазуньи. И наоборот – два человека могут есть совершенно одну и ту же пищу, но они будут вполне различными даже физиологически именно потому, что организм каждого из них не просто впитывает внешнюю стреду, но по своему перестраивает ее. Любое вещество сначала разрушается в человеческом организме на свои составные части, а затем перестраивается в человеческое тело по тем структурам, по тем формулам, которые хранятся в генной памяти. «Тело не дурно названо рекою: так, при тщательном рассмотрении, может быть, даже в продолжение двух дней первоначальное вещество не остается тем же в нашем теле… Не смущайся, если кто скажет, будто это первоначальное вещество тела в то время не будет таким же, так как разум показывает способным разуметь, что и теперь, даже в продолжение двух дней, не может оставаться таким же прежнее вещество тела… Сила семени в зерне пшеницы, овладев окружающим веществом, проникнув его всецело, вкоренившись в самом составе его, придает силы, какие имеет, тому, что прежде было землей, водой, воздухом и огнем, и преодолев их качества, изменяет их в то самое, которого само бывает производителем, и таким образом наполняется колос»¹³²⁰.

Если память «семени» сохранится – то по ней можно будет воссоздать прежнее тело из нового материального субстрата. Бог хранит души умерших, и по создании новой вселенной даст душам возможность из нового земного праха составить новые тела. Прежним душам Бог даст новую материю.

Поэтому нисколько не смущает христиан то обстоятельство, что многие частицы нашего мира за время человеческой истории успели и успеют побывать в составе многих человеческих тел. Те вещества, что некогда были погребены вместе с телом моего предка через кругооборот веществ вошли в меня и, после меня будут входить в органический состав других людей. И эта ситуация никак не грозит жуткой коммунальной склокой на Последнем Суде. Не будет спора о том, какому из владельцев должна достаться частица, побывавшая в составе тела каждого из них. Бог создаст новое небо и новую землю, и в этом новом мире будет достаточно нового субстрата (нового и по своему происхождению, и по своим качествам), из которого «душа» (или «форма» нашего тела) сможет построить свою новую хижину.

Поэтому не беспокоит христиан и перспектива полного уничтожения тела (неодобрение Церковью кремации мотивированно не боязнью того, что сожжение повредит погребаемым; просто пастырское сердце видит, что для тех, кто сжигает своих близких, это действие неназидательно: оно всевает в душу скорее отчаяние, нежели надежду). Как еще во втором веке сказал Минуций Феликс – «Мы не боимся, как вы думаете, никакого ущерба при любом способе погребения, но придерживаемся старого и лучшего обычая предавать тело земле» (Октавий. 34,10).

Так что не может быть речи о воскрешении тела в таком же состоянии, в каком оно сошло в могилу. Церковь не проповедует воскрешения телесных недостатков или болезней; более того, само тело воскресения будет преображенным, лишенным плотской тяжести. Тело будет другое – и все же узнаваемое. Оно будет другое – и все же мое. Во всяком случае церковное богословие действительно никогда не утверждало, что воскресшее тело будет таким же, как наше нынешнее (то есть той глупости, которую приписывают нам сторонники «кармической философии»¹³²¹ ). Не на воскрешение трупов наша надежда, а на восстановление человека.

По выводу современного патролога А. И. Сидорова, «Рассуждения Оригена показывают, что в своем учении о состоянии тела после Воскресения он не вступает в противоречие с церковным учением»¹³²².

Очевидно, тонкое построение Оригена спустя столетие было вульгаризировано его простодушными учениками¹³²³ , что и вызвало резкую реакцию св. Епифания и Феофила Александрийского. Но вновь подчеркну: ошибочна или нет была эта реакция, но она свидетельствует о том, что на родине Оригена на рубеже IV-V веков высокое церковное богословие не принимало идею реинкарнации.

На рубеже IV-V веков Немезий, епископ Емесский, создает почти единственное в раннехристианской литературе произведение, посвященное антропологии – «О природе человека». Большую часть своих знаний о человеке он черпает из античных источников, и потому не может пройти мимо идеи переселения душ, ибо «вообще все греки, считающие душу бессмертной, признают душепереселение, но разногласят между собой относительно видов душ»¹³²⁴. Немезий резко не согласен с предположением о переселении души человека в животное – «Когда утверждают, что душа посылается в тела животных в наказание за грехи, которые она совершила в период человеческой жизни, то основывают свое утверждение на том, что произошло уже впоследствии. Ведь если так, что почему же в тела животных, созданных раньше человека, вложены разумные души? Не потому, во всяком случае, что они согрешили в человеческих телах прежде еще, чем находились там!»¹³²⁵.

Однако он знает, что это не единственная версия реинкарнационного мифа в греческой философии, и после перечисления основных разноречий античных авторов по вопросу о причинах и образе душепереселения, Немезий говорит: «Ямвлих написал особую книгу о том, что души не переселяются из людей в бессловесных животных, или из животных в людей, но только из животных в животных и из людей – в людей. Мне кажется, что этим Ямвлих более всех предвосхитил не только мнение Платона, но даже самую истину»¹³²⁶. Вполне в духе более ранних апологий Немезий считает, что идея о том, что душа человеческая не останется жить сама по себе в бестелесных сферах, но вернется в тело, есть общий знаменатель между доктриной реинкарнации и христианской проповедью воскресения. Поэтому учение о том, что человеческая душа соединится только с человеческим же телом, которое Немезий приписывает Платону, он характеризует как более близкую к истине. Но при этом никак нельзя считать, будто Немезий был сторонником такого рода реинкарнационной схемы: «Что касается степеней душ, восхождений и нисхождений, которые вводит Ориген, то в виду того, что они не соответствуют Св. Писанию и несогласны с христианскими догматами, о них следует умолчать»¹³²⁷. «По словам Христа, однажды только произойдет такое воскресение, а не периодически»¹³²⁸.

В начале V века с критикой Оригена, а также идеи предсуществования и переселения душ выступает блаженный Иероним Стридонский († 420 г.): «Ориген учит, что разумные твари нисходят мало помалу до низшей ступени, то есть до плоти и крови, и что не может быть, чтобы кто-нибудь от ста вдруг ниспал к единице, как только если чрез все числа, как чрез ступени лестницы, он пройдет даже до последнего, и столько переменит тел, сколько переменит жилищ от неба до земли… Христианским ушам проповедуется догмат, составленный из мифов язычников. То, чему ты удивляешься, мы давно отвергли у Платона… Если душе свойственно быть без тела, то следует, что быть в теле противно ее природе. Если быть в теле противоестественно, то следовательно, воскресение тела будет противоестественно… Мы уповаем воскреснуть в тех самых телах, которыми мы теперь облечены и в которых теперь погребаемся, в том же разуме и в той же видимой форме»¹³²⁹. Кроме того, как мы помним, блаженный Иероним полагает, что учение о переселении душ может лишь «ранить читателя».

Св. Кирилл Александрийский († 444) обращается к критике концепции реинкарнации в первой книге своих Толкований на Евангелие от Иоанна (PG, LXXXIII, 133-145). Св. Кирилл приводит 24 аргумента, некоторые из которых весьма остроумны.

Он напоминает, что евангелист Иоанн говорит о свете, просвещающем душу каждого человека, приходящего в мир, – а с точки зрения оригенистов человек именно затемняется при входе в мир. Если этот свет просвещает именно приходящих, то о каком сознательном предсуществовании можно говорить?

Патриарх Египта подчеркивает, что сейчас время нашего испытания, а отнюдь не наказания после проваленного экзамена. Мы готовимся к экзамену, сдаем его, а отнюдь не терпим последствия провала.

Кроме того, ведя полемику со сторонниками языческого мифа, св. Кирилл подчеркивает, что Христос побеждает смерть. Но с точки зрения приверженцев метемпсихоза смерть скорее оказывается нашим союзником, ибо разрушает нашу тюрьму. В Писании мы видим, что, благословляя Авраама, Бог обещает ему многочисленное потомство. Если же цель духовного подвига – бегство из материального мира, то Авраам становится источником огромного числа воплощенных грешников. И Авраам должен быть наказан за то, что породил столько существ к телесному существованию. Значит, Бог проклинает Авраама потомством вместо того, чтобы благословить его¹³³⁰. И как могла радоваться Премудрость при создании мира (Притч. 8,30-31), если этот мир создавался как тюрьма для прежде согрешивших душ? Земля создана материальной и создана для жизни а не для пустоты. Неужели Бог создал ее лишь в предвидении грядущих человеческих грехов?

Св. Кирилл приводит и аргумент Исидора: новое тело скорее способствует умножению грехов, нежели врачует от них. Но при этом он углубляет его специфически христианским размышлением: «Если душа согрешила в предыдущем существовании и если по этой причине она, направляясь в заключение, была связана с плотью и кровью, как может быть, что те, кто веруют во Христа и получили отпущение грехов, не покидают сразу же своих тел, оставляя одежду, которая была дана им в наказание? Но мы видим верующих во Христа не только не желающими отбросить свои тела, но и добавляющими в символ христовой веры чаяние воскресения плоти». Воскресение есть радостный дар в восприятии христианина. Как же можно возврат к жизни в теле воспринимать как наказание?

Блаженный Августин († 430 г.) знаком с учением о переселении душ, но настаивает на том, что оно совершенно противоположно апостольскому: «Известно, что по мнению Платона души людей по смерти возвращаются даже в тела животных. Этого мнения держался и учитель Порфирия Плотин, но Порфирию оно совершенно справедливо не понравилось. Он, со своей стороны, полагал, что души людей входят в тела людей же, но не в свои, которые они оставили, а в другие, новые. Ему постыдным казалось верить, что мать, превращенная в мула, может, пожалуй, возить на себе сына; но не казалось постыдным думать, что мать, превращенная в девицу, может быть, пожалуй, женою сына. Не гораздо ли благочестивее верить тому, чему учили апостолы? Не гораздо ли благочестивее верить, что души людей возвращаются в свои собственные тела, чем тому, что они возвращаются в тела совершенно иные?» (О Граде Божием. X, 30).

С явственным оттенком иронии упоминает идею реинкарнации блаж. Феодорит Киррский († 457 г.) в «Уврачевании эллинских недугов»: «Пифагор и Платон выводят на сцену племя бестелесных душ и говорят, что те, кто впали в какую-либо ошибку, отправляются в тела для наказания. Поэтому Платон в „Кратиле“ называет тело могилой, потому, что согласно ему, душа там некоторым образом находится погребенным» (5,13-15).

В конце V века Эней Газский пишет «Феофраст или диалог о бессмертии души и о воскресении мертвых» (PG LXXXV). Сам Эней до своего обращения в христианство был неоплатоником. И вот в его диалоге язычник и христианин беседуют на берегу Нила. Феофраст – последователь Платона и знаток языческой философии – отстаивает «тайные учения древних» о переселении. Христианин Аксифей ему возражает, показывая на противоречия в учениях о душе у греческих философов и между собой и даже у самого Платона в разных его диалогах.

Эней развивает аргументы св. Мефодия Олимпийского: Если цель переселения исправление души, то как же она осуществляется, если душа похотливого человека вселяется в осла или кобеля, а душа обжоры в свинью, то есть получает условия еще более удобные для потакания их основной страсти? Аксифей сравнивает Божество, которое так устроило мир, с судьей, который захваченного на месте преступления вора вместо наказания повелевает вести в храм и позволяет ему брать все, что угодно, и таким образом дает возможность преступнику еще более укрепиться в своем хищничестве. Кроме того, если из-за того, что человек не помнит своих прежних грехов, ему открывается дорога к отчаянию и хуле на Бога – ведь он, не помня за собой ничего дурного, терпит страдание неизвестно за что. Наконец, он говорит, что для определения вечной участи человека достаточно одной земной жизни – ибо для Бога, который знает наши сердца, и одной жизни достаточно, чтобы заметить, к чему мы себя склонили и какой импульс стал бы нарастать в последующем, если бы дать возможность для новых жизней, продолжающих прежние влечения. И классический аргумент: если перевоплощение – наказание, то почему Бог не напоминает человеку, за что именно он несет наказание?¹³³¹

В начале VI века Проспер, манихей, обратившийся в христианство, произносит формулу отречения от своей прежней веры. 12-м пунктом в его отречении стоит: «Верующий, что человеческие души перемещаются заново в другие тела или в животных – да будет анафема» (PL, XLII, 1153 sq. и PL LXV, 23 sq.)¹³³².

Итак, еще до V Собора отрицательное отношение к философии душепереселения было нормой христианской веры. Ни у кого из раннехристианских церковных авторов, кроме раннего Оригена, не было симпатий к идее реинкарнации. Н. О. Лосский, русский философ, старавшийся примирить теорию реинкарнации с христианством, не смог в своей книге¹³³³ привести никаких свидетельств о вере первохристиан в переселение душ.

У теософов остается аргумент отчаяния: должны были быть другие христианские мыслители, которые учили о переселении душ, вот только их труды не сохранились, потому что были уничтожены «средневековыми фанатиками». Однако труды Оригена сохранились достаточно в большом объеме, чего нельзя сказать о трудах его оппонента св. Мефодия Олимпийского (на греческом сохранилось всего лишь 2 произведения св. Мефодия; остальные же дошли до нас в старославянском переводе из-за того, что были приняты за творения Мефодия – просветителя славян). И едва ли не лучше всего сохранилось именно то творение Оригена, которое вызвало более всего нареканий у церковных богословов – книга «О началах», склоняющаяся к реинкарнационному ученнию. Значит, малая сохранность произведений Оригена связана не с тем, что они сознательно уничтожались – сочинения оппонента Оригена дошли до нас тоже далеко не полностью.

Конечно, целые книги и библиотеки исчезали в веках. И все же вполне уверенно можно сказать, что даже в несохранившихся книгах христианских авторов первых веков нашей эры не было проповеди реинкарнации. Дело в том, что церковь помнит своих еретиков. Так устроено церковное сознание (и поныне, а еще в большей степени так было в византийскую эпоху), что имя праведника может быть забыто, но имя еретика – никогда. Еретическая рукопись может перестать переписываться – но будут вновь и вновь пересказывать и переписывать предупреждения ересиологов о том, что вот, с таким-то автором и с таким-то текстом будьте осторожнее. Могут быть забыты аргументы человека, заподозренного в ереси; могут быть утрачены собственные его выражения. Но останется память о том, что он заблуждался именно в этом и вот в этом вопросе. До сих пор курсы истории богословия состоят в большей степени из перечисления и объяснения ересей, чем из раскрытия собственной православной системы мысли¹³³⁴.

Кроме того, церковное сознание, как известно, традиционно. Традиционное же мировоззрение мыслит прецендентами, прототипами: в современной ситуации оно стремится узнать нечто, уже бывшее в Священной и церковной древности для того, чтобы поместить сиюминутную новость в систему уже выявленных, освященных и сложившихся координат. Поэтому во вновь появляющихся ересях прежде всего стараются найти отголосок ересей древних. «Звезда» любого богослова может закатиться, если будет обнаружено, что его позиция идентична позиции Ария или Маркиона. Любой богословский спор может быть победно закончен, если обличителю еретика удастся доказать, что позиция его оппонента чем-то напоминает одну из прежних ересей, о которых уже известно, что они были опровергнуты древними Отцами.

Ересь метемпсихоза, как мы видели, осуждается дружным хором (consensus patrum) Древней Церкви. Это было учение очевидно языческое и по происхождению и по сути. А потому, обвинив оппонента в том, что он придерживается этой доктрины, было очень легко показать, что его мышление нецерковно, что он не столько христианин, сколько язычник. Так вот – если бы были такие церковные писатели или проповедники, которые возвещали бы идею метемпсихоза – церковные полемисты той эпохи несомненно выступили бы с обличениями этих людей и их доктрин. Но даже упоминаний о таких церковных богословах и иерархах, которые учили бы о переселении душ, не сохранилось ни в книгах, ни в письмах, ни в документах первого тысячелетия. Только Ориген упоминается в этой связи – и то его обвиняют чаще в проповеди предсуществования душ, нежели в проповеди переселения душ.

Если бы действительно раннее христианство хранило идею переселения душ, а в шестом веке ее отвергло – то следы такого перелома во множестве сохранились бы в истории. Была бы полемика, и ее следы дошли бы до нас. Хотя бы в виде многочисленных предупреждений о том, что такие-то книги таких-то прежде авторитетных авторов, подобных Оригену, читать уже не стоит, поскольку они содержат в себе басню языческих философов о душепереселении.

Но нет следов такого перелома – значит, не было и самого перелома. Тексты, приведенные выше, полагаю, это показывают достаточно убедительно (особенно на фоне того, что мои оппоненты не могут привести ни одного раннехристианского текста в подтверждение своей позиции – за исключением одной книги Оригена). И даже отношение церковных людей к наследию Оригена стало критичиским задолго до VI века и V Собора. Причем критика Оригена изначально была направлена именно на эсхатологические построения александрийского мыслителя.

Уже с самого III столетия слышатся возражения против оригенова предположения о судьбах мира и человеческих душ. Сначала учеником Оригена и его преемником по огласительному училищу св. Дионисием Александрийским была написана книга «Против Оригена» (не дошедшая до нас, но упоминавшаяся преп. Анастасием Синаитом – Quest. 23)¹³³⁵. Затем в полемику включается св. Мефодий Олимпийский.

А в первых годах IV века мы встречаем «Апологию Оригена». Из того, что Памфилу († 309 г.) приходится писать «Апологию Оригена», следует, что на рубеже третьего-четвертого столетий имя и наследие Оригена уже были оспариваемы весьма широко. И причем настороженное отношение к Оригену исходило не от «корыстолюбивых невежд». «Апология» адресована исповедникам – людям, пострадавшим за свою веру. Авторитет исповедников в доконстантинову эпоху был весьма высок, зачастую он был выше авторитета епископов. И Памфилу надо оправдываться в их глазах за свою увлеченность книгами Оригена. «Апология» является ответом на письмо исповедников, находившихся в заключении в Фаено¹³³⁶. И даже епископ Кесарии, согласно Памфилу, полагал, что чтение сочинения Оригена является более опасным занятием, чем чтение собственно языческих авторов¹³³⁷. В результате оригенисту приходится увещевать своих читателей не обращать внимания «ни на число, ни на авторитет клеветников»¹³³⁸.

«Апология Оригена» является лучшим доказательством того, что нетрадиционные концепции Оригена встретили отторжение в церковной среде задолго до Пятого Собора. И даже Памфил не решается защищать гипотезу Оригена о переселении и предсуществовании душ¹³³⁹.

В начале же IV века св. Петр, епископ александрийский († 311 г.) ведет прямую полемику с Оригеном. О св. Петре даже Евсевий, ученик Памфила и соавтор «Апологии Оригена», отзывается весьма высоко: «После Феоны епископство получил Петр, в течение 12 лет со славой несший это служение; до гонения он неполных три года руководил Церковью, остальное время жизни провел в тяжелых подвигах, открыто заботясь об общем благе Церковном. На девятом году гонения он был обезглавлен и украсился венцом мученичества» (Церковная история. VII. 32, 32). Св. Петр писал специальные послания против Оригена (от них сохранились лишь отрывки и свидетельство Памфила о том, что эти письма впечатлили «очень большое число братьев»¹³⁴⁰ ).

Затем полемику с Оригеном продолжает св. Епифаний. Сам св. Епифаний не всегда был неискаженным голосом церковного предания. Он высказывался против почитания икон. Кроме того, на его жизни тенью лежит столкновение со св. Иоанном Златоустом. Епифаний был неверно информирован о том, будто Златоуст поддерживает оригеновские заблуждения. История конфликта двух святых печальна. Подозрение Епифанием св. Иоанна в оригенизме богословски неоправданно. Как мы видели, и идея переселения душ, и пантеистическое отождествление Бога и человеческой души Златоустом ясно отвергаются.

И, однако, нельзя не заметить, что для св. Епифания оригенизм – одна из ересей, а отнюдь не голос апостольского предания. И когда Епифаний на епископском соборе в Константинополе (403 г.) потребовал осуждения Оригена – никто не возразил ему на богословской почве. Заметили лишь, что вряд ли стоит судить человека, не осужденного при жизни¹³⁴¹. Итак, вновь мы видим, что в начале пятого века не было ни одного церковного богослова, даже симпатизирующего личности Оригена, который поддержал бы его учение о переселении душ.

На рубеже IV-V веков св. папа Анастасий I (его понтификат – 399-401 гг.) предупреждает против увлечения Оригеном: «Писания Оригена подобно туману проникают в неискушенные умы, желая разрушить веру апостолов, укрепленную обычаями предков, повредив ее изломами уклонений»¹³⁴².

Тогда же Александрийский патриарх Феофил пишет: «Ориген – это чудный цветник, в котором рядом с сорными травами растут прекрасные розы; я срываю только последние»¹³⁴³. По мнению Феофила, в учении Оригена именно представление о конечных судьбах душ несовместимо с евангельской проповедью воскресения (Посл. 92, 2 и у Иеронима Посл. 124, 10). В целом же «взгляды Оригена – это новшество, происходящее от незнания, либо от гордыни и питающее суеверия»¹³⁴⁴. И вновь он повторяет уже знакомый нам аргумент: если бы источник зла был в теле – зачем Христос воплотился вместо того, чтобы избавить нас от тел? (Пасхальное письмо 402 г., 10; цитировано в 98-м послании Иеронима).

На рубеже IV-V веков ученик Оригена Руфин († 410 г.) при защите своего учителя не следует традиционному правилу богословского диспута. Он не пытается доказать древность оспариваемого положения. Логика богословских дискуссий предписывает любой тезис обосновывать через обнаружение его в мыслях авторитетных Отцов древности и через это показывать, что данное суждение является собственно церковным учением. Но Руфин, коснувшись веры Оригена в переселение душ, не приводит свидетельств церковной традиции в пользу оригеновской позиции. Аргумент Руфина другой: он пишет, что критики Оригена неправильно его поняли и приписали самому Оригену взгляды, которые Ориген излагает от лица других. Поскольку тексты Оригена риторичны, в них есть постоянный диалог разных позиций (как христианских, так и внехристианских), сталкиваемых друг с другом. И вот, оказывается, доктрина, оспариваемая Оригеном, была приписана ему¹³⁴⁵. Аргумент Руфина слаб. Ориген действительно признавал реинкарнацию. Но тем не менее защита его Руфином дает нам очень важное свидетельство: во времена Руфина, то есть за полтора века до V Вселенского Собора, в церковной традиции невозможно было обнаружить свидетельств в пользу реинкарнации.

Как о чем-то общепринятом пишет Августин об отвержении церковным сознанием реинкарнационной утопии Оригена – «Ориген полагал, что даже сам диавол и его ангелы после более продолжительных и тяжких наказаний сообразно заслуженному будут освобождены от этих мук и присоединены к святым ангелам. Частию за это, частию за что-то другое, в особенности за мнение о беспрестанно чередующихся блаженствах и злополучиях и бесконечно повторяющихся через определенные промежутки веков переходах и возвратах от блаженства к злополучиям и наоборот, Ориген был отвергнут церковью не незаслуженно» (О граде Божием. XXI, 17).

Преп. Викентий Лиринский († до 450 г.) не узнавал учения Церкви в философии Оригена: «Таким вот образом столь выдающийся Ориген, безрассудно злоупотребив благодатью Божией, чрезмерно понадеявшись на свой талант и посчитав себя самодостаточным, пренебрегая древней простотой христианской религии и думая, что он проницательнее всех, отвергнув церковную традицию и мудрость древних и объяснив по-новому некоторые места из Священного Писания,.. имел грех незаметно и постепенно увести преданную ему Церковь от старой веры к новому ложному учению»¹³⁴⁶.

Вообще же «на протяжении V века о каких-либо дискуссиях, связанных с учением Оригена, почти не слышно. Только эпизод с неким Феодором Эгейским, о котором повествует в своей „Церковной истории“ Захарий Ритор (ок. 440 г.), и утерянное сочинение Антипатра Бострийского „Опровержение Апологии Евсевия Кесарийского в защиту Оригена“, датируемое примерно 440 г., свидетельствуют о том, что они не закончились, а лишь исчезли с поверхности церковной жизни, подспудно тлея в глубине ее. С новой силой эти споры вспыхнули лишь в первой половине VI века»¹³⁴⁷.

Причем возникновение оригенистских споров в начале VI столетия вызывается не внутренним ходом церковной мысли, а влиянием на нее извне. Возбудитель этих споров сириец Стефан бар Судаили свои идеи получил не из церковных источников, а от «еретика псевдогностического толка Иоанна Египтянина»¹³⁴⁸. Как и следовало ожидать, гностицизм рождается от гностицизма, а не от христианства.

Была ли при этом хоть какая-то зримая цепочка от египетских гностиков III века к Иоанну Египтянину VI столетия – неизвестно. Как мы помним, гностицизм не нуждается в зримой исторической преемственности. Духовные болезни могут возобновляться. В каком бы веке человек ни заболел гордыней – он быстро придет к мысли о своем равенстве со Христом. Оригенисты VI в. называли себя «исохристами» – равными Христу. И отсюда как раз и видно, что их связь с Оригеном, у которого нет и тени такой мысли, была не необходимой. Стефан бар Судаили строит свою концепцию на типично оккультном тезисе: «всякое естество соприродно Божественной сущности»¹³⁴⁹ , то есть на пантеизме. Но у Оригена неоднократно высказывается совершенно противоположная (и вполне христианская) мысль о том, что благодать даруется Богом для того, чтобы существа, которые по собственной сущности не являются святыми, делались святыми по причастию этой благодати¹³⁵⁰.

Псевдо-оригенисты VI века полагали себя святыми по своей собственной природе, в то время как Ориген прямо писал, что «непорочность никому не принадлежит субстанциально, кроме Отца, и Сына, и Святого Духа, и святость во всякой твари есть случайное свойство» (О началах. 1, 5, 5).

Итак, оригенизм VI века, осужденный Константинопольским собором, берет свое начало не из предшествовавшей церковной традиции, и даже не из Оригена. Нецерковный по своему происхождению и настрою гностицизм сделал еще одну попытку подчинить себе Церковь. Та вероучительная система, с которой боролся Ориген при жизни, после его смерти попробовала использовать его имя в качестве «внешнего щита». Увы, логика борьбы потребовала от православной стороны разбить этот «щит».

Из приведенного выше материала следуют пять важных выводов:

Во-первых, за исключением ранней книги Оригена «О началах», ни в одном из исповеданий веры кафолической Церкви I-VI веков, ни у одного из учителей Церкви не было концепции реинкарнации.

Во-вторых, в святоотеческих текстах древности встречаются ясные возражения против идеи реинкарнации.

В-третьих, никогда эта полемика не дает оснований заключить, что речь идет о богословской дискуссии между самими христианами: вплоть до начала оригенистских дискуссий VI столетия упоминания о реинкарнации всегда встречаются в контексте полемики с язычниками и гностиками – что свидетельствует об отсутствии этой доктрины в собственно христианской среде.

В-четвертых, сама редкость этих возражений показывает, что эта тема не представляла пастырского интереса для церковной иерархии. Реинкарнация в их глазах выступает как курьезный миф, доживающий свой век за пределами церкви, но не как богословская школа (пусть даже и подозреваемая в ереси) в рамках самой Церкви.

В-пятых, из язычества, а не из самой Церкви приходит оккультная эсхатология в церковную жизнь VI века.

Пятый вселенский собор и «отмена» им учения о переселении душ

Теперь снова вспомним о том, что, с точки зрения теософов, “доктрина о перевоплощении была отменена лишь в 553 году по Р. Хр. на Втором Константинопольском Соборе”¹³⁵¹.

В этой фразе Е. Рерих все – ложь. Не было в христианстве “доктрины о перевоплощении” до VI века. А на Втором Константинопольском Соборе (Пятом Вселенском) эта доктрина не только не была “отменена”, но она даже не обсуждалась и не осуждалась. Не обсуждался на Соборе и вопрос об Оригене. В послесоборных посланиях, которыми участники Собора извещают отсутствовавших епископов о происшедшем, нет никаких упоминаний об осуждении Оригена, оригенизма и теории переселения душ¹³⁵².

Имя Оригена упоминалось только однажды (на восьмом, последнем, заседании), где он стоит в ряду остальных древних еретиков (“Арий, Евномий, Аполлинарий, Несторий, Евтихий и Ориген”¹³⁵³ ). Ни один из тех богословов, которые помянуты рядом с Оригеном, не был сторонником кармических идей. Жившие столетием или двумя позднее Оригена, они ошибались уже не в богословской “арифметике”, но в “высшей математике” богословия (в учении о Троице).

При этом Собор не ставит в вину Оригену проповедь “доктрины о перевоплощении”. Более того – Собор вообще ни слова не сказал о том, в чем именно заключаются ошибки Оригена.

Наконец, контекст, в котором упоминается имя Оригена, означает, что V Собор анафематствует его не от своего имени, но лишь присоединяется к более раннему осуждению Оригена: “Если кто не анафематствует Ария,.. и Оригена, с нечестивыми их сочинениями, и всех прочих еретиков, которые были осуждены и анафематствованы святою кафолическою и апостольскою Церковью и святыми четырьмя помянутыми соборами, и тех, которые мудрствовали или мудрствуют подобно вышесказанным еретикам, и пребыли в своем нечестии до смерти, тот да будет анафема”.

Итак, V собор лишь подтверждает осуждение Оригена, высказанное неким предшествующим собором. Каким же? Собор с обсуждением оригеновского учения состоялся за 10 лет до Вселенского Собора – в 543 г.

Но ни в 543 году, ни в 553-м ни слова не было сказано о … переселении душ. Оба этих Собора не обсуждали и не осуждали идею реинкарнации.

Были осуждены: идея предсуществования душ; идея получения тела душою в качестве наказания; идея, согласно которой ангельские души могут переходить в человеческие и наоборот; о конечном исчезновении материи и о всеобщем спасении¹³⁵⁴. Среди 10 анафематизмов 543 г. и 15 анафематизмов 553 г. не было ни одного, гласящего что-то вроде “тем, кто учит, что человеческая душа может вселяться в новые человеческие или животные тела, – да будет анафема”.

Накануне Собора 543 г. император Юстиниан адресует константинопольскому патриарху Мине послание о необходимости осуждения Оригена. Среди 23 выписок, сделанных Юстинианом из оригеновых сочинений и оцененных как еретические, нет ни одной, которая говорила бы о переселении душ¹³⁵⁵.

Упоминание о переселении душ есть только в Послании Юстиниана Вселенскому Собору 553 г. : “Итак, Пифагор, Платон, Плотин и их последователи, как я сказал, единодушно признавая души бессмертными, говорили, что они существуют прежде тел и что есть отдельный мир душ, что падшие из них посылаются в тела, и при том так, что души ленивых в ослов, души грабителей в волков, души хитрецов в лисиц, души сластолюбцев в коней. Церковь же, наученная божественными Писаниями, утверждает, что душа сотворена вместе с телом, а не так, что одно прежде, а другое после, как казалось сумасбродству Оригена”¹³⁵⁶. Несложно заметить, что учение о переселении душ здесь приписывается языческим философам, а не Оригену (на долю последнего достается лишь обвинение в “предсуществовании душ”). И хотя вполне вероятно, что Ориген также допускал возможность воплощения человеческой души в животных, похоже, что ко времени императора Юстиниана даже самые последовательные оригенисты не проповедовали этой идеи.

Отсутствие такого осуждения означает, что собственно идея переселения душ была настолько чужда церковной жизни древности, что внутри церковной ограды даже не было необходимости с нею бороться. Именно в виду полного отсутствия идеи переселения душ не только в Церкви, но и в еретических движениях VI столетия, эта идея и не была осуждена антиоригенистскими соборами.

Решения Константинопольских соборов 543 и 553 годов осуждают самые предпосылки, на которых может строиться доктрина реинкарнации (ибо если нет предсуществования душ, если душа творится вместе с телом, то ни о каких “предшествовавших жизнях” речи уже быть не может). Так что эти Соборы отстранили философские предпосылки, из которых могло бы развиться учение о переселении. Но – вновь повторю – они не осуждали само учение о переселении, поскольку даже еретики VI столетия не проповедовали идею переселения душ.

Спустя полтора столетия в церковных актах вновь появляется имя Оригена. 1 правилом Трулльского Собора (691 г.), излагающим нормы православной веры, анафема оригенистам было подтверждена, и причем в более развитых выражениях по сравнению с 543 годом: “прехождение и превращение (periodis kai alloioseis ) некоторых тел и душ”¹³⁵⁷. Это “превращение душ” можно понять в смысле метемпсихозы, однако самого этого термина и здесь нет. Возможно же, что это выражение Собора просто отрицает доктрину Оригена о возникновении души в результате первого “охлаждения”, и о возникновении тела в итоге следующего “прехождения и изменения” души, а не в результате прямого Божественного акта.

И опять стоит заметить, что высказывание отрицательной оценки оригенистского учения не встречает никакой оппозиции, не вызывает дискуссии на Соборе или около него. Да и сам этот Собор созывался не с целью выработки новых богословских формул, а с целью систематизации канонического права, для решения дисциплинарных и богослужебных проблем. Его первое правило, открывающее свод соборного законодательства, не претендует дать более глубокое или тем более новое понимание вероучения; оно просто подтверждает традиционность, православность Собора. Это как бы “визитная карточка” Отцов Собора: мы приемлем все то, что было выработано церковной традицией прежде, мы православны – а это значит, что у нас есть право от имени Православной Церкви вносить необходимые изменения в строй церковной жизни. Ориген в этом 1 правиле опять, как и на V Соборе, упоминается не специально, но в ряду классических еретиков. Их имена вновь и вновь упоминались на соборах не потому, что их ереси оказались столь живучи. Соборное подтверждение древнего осуждения было свидетельством не о еретике, а о собравшихся. Тем самым они свидетельствовали о себе: мы – преемники тех Святых Отцов, что некогда оспорили и победили ту древнюю ересь, мы следуем тем Отцам и, это знак нашей православности. Так Собор 691 г. подвтерждает осуждение Ария. Но плох был бы тот историк, который на этом основании заключил бы, что ересь Ария была еще жива в Византии, и что именно поэтому даже три с половиной столетия спустя после кончины Ария византийские богословы вынуждены полемизировать с его последователями.

Это значит, что и упоминание имени Оригена и его учения о генезисе человека в 1 правиле Трулльского Собора носит почти ритуальный характер. Сам же вопрос об оригенизме не воспринимался как стоющий пастырского внимания или усилия богословской полемики. Так что и в конце седьмого столетия мы не находим христиан, веривших в переселение душ, а, соответственно, и внутрицерковной полемики по этому поводу.

Специальное осуждение тех, кто “предпочитает глупую внешних философов так называемую мудрость и принимает перевоплощение человеческих душ”, раздалось лишь в 1082 г. на Соборе против Иоанна Итала¹³⁵⁸.

В результате возникает два вопроса: почему до ХI века идея переселения душ не осуждалась; и почему в 1082 году она все же была официально осуждена?

Второй вопрос можно поставить иначе: почему одна и та же идея (в данном случае различия между Оригеном и Иоанном Италом несущественны) вызвала столь различную реакцию? Почему отторжение Церковью проповеди Оригена не привело к анафеме доктрины реинкарнации (ни в III веке, ни в VI), а проповедь той же самой идеи Иоанном Италом вызвала немедленную и жесткую реакцию?

Причина – в разности направления движения этих авторов. Ориген шел от язычества к христианству. Иоанн Итал – от христианства к язычеству. То, что у одного было пережитком прошлого, недодуманным рудиментом язычества, то у другого стало сознательным выбором и противопоставлением христианству. У Оригена идея реинкарнации должна была служить защите Церкви (чтобы избежать гностической критики библейского Бога как Бога несправедливости и зла). У Иоанна Итала та же самая идея должна была послужить забвению Бога Библии, растворению его в эллинских “богах”. Через Оригена путь шел к св. Григорию Богослову. Через Иоанна Итала – к Плифону¹³⁵⁹.

Ориген предполагал реинкарнацию. Византийский неоязычник XI века ее положительно утверждал. Поэтому то, что в одном случае церковное сознание, скажем так, “пропустило мимо ушей” и даже простило Оригену, то не могло не задеть в поучениях Иоанна Итала.

Но теперь встает такой вопрос: почему христианская мысль, ясно отвергая оригеново учение о реинкарнациях в течение III-V веков, не ставила вопрос ни о личном осуждении Оригена, ни об официальном осуждении его богословских заблуждений? И почему это терпение вдруг истощилось в VI столетии?

Итак, что же означает тот факт, что Церковь, при случае вступая в полемику с идеями перевоплощения, не осуждала их официально до VI века?

Дело в том, что пока правда видна и не оспариваема, можно не заботиться о словах. Женщина может впервые задуматься о том, как она любит своего ребенка – лишь если ее спросит телекорреспондент. Но это не значит, что она не любила его прежде, хотя у нее и не было раньше повода подобрать надлежащие слова…

Или, ближе к реалиям церковной истории: только если появится некий “педагог”, который скажет, что “любить ребенка – значит каждое утро его избивать и ни в коем случае не кормить его чаще одного раза в три дня”, педсовет скажет: “говорящего подобное да не подпускают к детям!” Но не означает же это, что ранее педсовет придерживался иной точки зрения! И хотя прежде в педагогической литературе никогда не высказывалась столь ясно и прямо такая точка зрения, это никак не значит, что памятный педсовет своим “анафематизмом” сказал “новое слово” в педагогической науке.

Анафема не возглашается посторонним. Анафема – это отлучение от Церкви. Отлучить от Церкви можно только уже принадлежащих к ней. Пока некое учение существует вне Церкви – Церковь не формулирует догматического суждения о нем, предоставляя отдельным полемистам вести дискуссию со “внешней мудростью”. Но если собственно церковные люди вдруг начали принимать эту идею и даже проповедовать ее как собственно церковную – вот тут Церковь уже должна предупредить: это не мое!

Анафема оригенизму была провозглашена столь поздно потому, что до этого был один Ориген, но не было вульгарного оригенизма. В Церкви до сих пор нет анафемы марксизму или конфуцианству. Вот если придет в Россию ультрапротестантская “теология смерти Бога”, и появятся христианские богословы, уверяющие, что Бога нет, да и вообще не было, и что путь в земной рай лежит через обострение классовой борьбы – тогда Церковь этих богословов отделит от себя – их, а отнюдь не профессиональных пропагандистов научного атеизма, которые и не делали вида, будто они выступают от имени Церкви.

А затем, лет через тысячу, найдется новая пророчица, которая глубокомысленно заметит: смотрите, православные лишь в конце ХХ века анафематствовали атеизм – а, значит, до этого все христиане были атеистами!

В этой связи стоит вспомнить полемику между И. Ильиным и Н. Бердяевым по вопросу о вооруженном сопротивлении большевикам. Ильин эпиграфом к своей книге “О сопротивлении злу силою” вынес евангельский рассказ о Христе, бичом изгоняющем торговцев из храма. Бердяев в ответ небезосновательно заметил, что к большевикам этот образ приложить уж никак нельзя: их нельзя силой выгнать из храма по той простой причине, что они в нем и не находятся. Они извне разрушают Храм¹³⁶⁰.

Также и здесь: поздняя анафема проповедникам реинкарнации означает лишь то, что сами эти проповедники лишь очень поздно появились внутри церковной ограды.

И все же – если на V Вселенском Соборе не было дискуссий об Оригене¹³⁶¹ , то почему столь распространено представление о том, что именно Константинопольский Собор 553 г. окончательно осудил оригенизм?

Очевидно, вопрос об оригенистах рассматривался вне рамок соборных заседаний. Вселенский Собор – дело довольно сложное по своей организации. Сотни епископов из самых разных провинций и стран должны съехаться к определенному сроку в столицу. Путешествие занимало недели и даже месяцы. Кого-то задерживали морские бури, кого-то – злоключения на суше. В результате в ожидании “кворума” те епископы, что уже добрались до Константинополя, занялись обсуждением частных вопросов, для решения которых не требовался авторитет Вселенского Собора.

Такое частное предсоборное совещание и обсудило вопрос о нестроениях, появившихся в палестинской епархии – об увлечении монахов нескольких монастырей идеями Евагрия и Оригена. Как вопрос, касающийся лишь одной епархии, он был решен до начала Вселенского Собора¹³⁶². “Собственно осуждение Оригена состоялась на одном из заседаний, предшествовавших открытию Вселенского Собора”. Вселенский же Собор был оповещен о случившемся и подтвердил отлучение оригенистов от Церкви.

Отсутствие дискуссии об Оригене на Вселенском Соборе означает, что в это время ересь оригенистов не казалась опасной – и потому не выносилась на суд Вселенского Собора. Вопрос был слишком частным и слишком региональным. Более того, сами палестинские оригенисты привлекли внимание предсоборного совещания лишь потому, что оригенисты только что насилием продвинули своего кандидата в иерусалимские патриархи и тем самым вызвали смуту в Церкви¹³⁶³. Ересь, зревшая в отдалении монашеских келий, вышла наружу.

Если бы речь шла о коренной перемене веры, этот вопрос не был решен столь мимоходно. А ведь речь шла о сердцевинном в любой религии. Народ может не понимать сложных формул триадологического богословия или христологии. Но когда речь идет о том, что произойдет с душой после смерти – это важно для каждого. Как себе представляют теософы: до Собора христиане исповедовали “переселение”, а после епископы приехали по своим городам и в храмах объявили: “с завтрашнего дня мы верим иначе”?

Да если бы епископ посмел хоть на йоту изменить веру, привычную для монашества, духовенства и церковного народа – его бы за волосы выволокли из храма.

Собор – не авторитет: он свидетельствует не о своей вере и не от себя, но о вере Церкви. В Церкви нет никого, кто бы стоял выше нее в вопросах веры и авторитета. И потому Собор не властен менять веру. Он может лишь свидетельствовать о вере Церкви и искать более точные формулировки.

Церковь же противится ереси не потому, что та была осуждена Собором; напротив – Собор осуждает ересь, если видит в ней нечто противное вере Церкви.

Соборы никогда не собирались для того, чтобы сформулировать “новое учение”. Да и вообще – на Вселенских Соборах не ставилась задача развернуть широкие философско-богословские дискуссии. Задача Собора всегда понималась конкретнее и скромнее: епископ как представитель своей епархии, своего церковного народа должен был засвидетельствовать – как его Церковь мыслит тот или иной вопрос. Вселенская истина устанавливалась не столько дискуссией, сколько опросом участников. Св. Феофан Затворник исторически вполне корректно реконструирует ход I Вселенского Собора: “Истина в общности исповедания: что всеми всегда всюду было исповедуемо, то истинно. 318 святых Отцов собрались на собор для утверждения главного христианского догмата. И что же делали? Философствовали? Пускались в соображения? – Нисколько. А только расспрашивали взаимно, как, где содержится исповедание о Господе Спасителе. Когда удостоверились, что все всюду и не слыхивали другого учения о Спасителе, как то, что Он есть Бог, тогда единодушно утвердили, что тот богоборец, кто учит иначе, что сия есть вера отеческая”¹³⁶⁴.

В таком опросе имели право голоса не только ныне живущие христиане, но и отцы Церкви прежних времен: к их трудам также апеллировали участники Собора. Учение, которое не подтверждается вселенской полнотой Церкви, то есть как прошлым Церкви, так и нынешней ее верой, не имело шансов на соборное утверждение. Ни один Собор – даже Вселенский – не имел право ничего менять в сути апостольской проповеди¹³⁶⁵. Однажды установленное в Церкви остается в ней навечно. Но это не означает, что невозможны новые переходы в керигму из ее несказуемого опыта.

Если бы Собор дерзнул отменить ранее существовавшее правило веры – церковный народ не принял бы решения иерархов. Собор стяжал бы славу “разбойничьего”.

Если точка зрения иерархов и народа или его части расходится – возникает раскол. Вот уж на что византийцы не были ленивы – так это на расколы. И, однако после Пятого Собора мы не видим возникновения “раскола оригенистов”. Мы не видим бурных демонстраций, писем протеста, требований “вернуть веру отцов”.

Рецепция решений V Собора (или антиоригенистского решения “предсоборного совещания”) духовным сознанием всех поместных церквей, всех христианских народов означает, что носителями не-апостольской, не-евангельской “новизны” были неооригенисты, а не православные.

Более того, даже те церковные общины, которые не приняли решений Пятого Собора (его христологических формул), не исповедуют переселения душ. Например, Армянская Церковь отделилась от Византийской еще после Четвертого Собора (453 г.). И, однако, армяне не исповедуют ни закон кармы, ни принцип реинкарнации.

Единственная известная мне современная богословская работа, посвященная критическому сопоставлению теософии и христианства, принадлежит как раз священнослужителю Армянской Апостольской Церкви архимандриту Паркеву Мартиросяну. Он сам в молодости практиковал теософию и йогу. Обратившись же в христианство и получив богословское образование, он пишет о распространении теософии и антропософии: “при исследовании этих явлений конкретно и с уверенностью можно выделить одну из причин. Это отсутствие истинного знания христианского вероучения или совершенное незнание”¹³⁶⁶.

Отсутствует идея переселения душ и у коптов, у эфиопов, у сирийцев. Для всех них Пятый Собор – не более, чем “сборище еретиков”. И все же даже копты (коренные египтяне!) отвергли идеи Оригена о реинкарнации.

Более того, в мире существует христианская община, которая не приняла решений даже Третьего Собора. Это – несториане. И живут они в Индии. И все же и они не являются ни оригенистами, ни теософами.

Можно сказать, что эти общины унесли с собою то наследие древнехристианского богословия (поняв его слишком односторонне и нетворчески), которое в основе своей является общим для всех христиан. И в этом наследии, тем не менее, нет концепции реинкарнации.

Так уверение теософов о том, будто “доктрина о перевоплощении была отменена лишь в 553 году по Р. Хр. на Втором Константинопольском Соборе”, оказывается стопроцентным мифом. Этой доктрины не было в христианстве; и она не была “отменена” ни Вторым Константинопольским Собором, ни собором 543 г.

Итак, знакомство с реальной церковной историей понуждает прийти к выводу о том, что древняя Церковь не проповедовала переселение душ. Более того, эта идея была для церковного сознания столь неприемлемой, что не требовалось даже соборного осуждения этого мифа. Из того, что один из десятков раннехристианских авторов придерживался в качестве своего личного мнения доктрины реинкарнации (вдобавок, понимая ее вполне антитеософски), никак не следует, что такова была вера всей Церкви.

Так что сторонникам “Живой этики” очень стоит прислушаться в “совету из Выс. Инст.”: “Не вступать ни в какие споры с ортодоксальными священниками, ибо они безнадежны и Учение Живой Этики им недоступно¹³⁶⁷ ”.

Увы, созданный теософами миф и живет по законам мифа – никак не желая хоть как-то считаться с исторической реальностью. И уже как само собой разумеющееся пишут бульварные газеты: “Понятие реинкарнации признавалось христианской церковью. Позже, в VI веке, на Иерусалимском соборе иерархи церкви изъяли из христианских доктрин постулат о переселении душ, который уцелел лишь в индуизме”¹³⁶⁸. Газетка и называется “Клюква”. А посеяла сию ягодку на русской почве семья Рерихов или, как их представляет “Клюква” на своей регулярной полосе “Карма”, “великий русский философ Николай Рерих и его другиня Елена Рерих”.

И выросла кармическая клюква развесистой-развесистой…

Рерихи против Евангелия

Человек и змей

Нет предания о прогрессе, но все человечество верит в грехопадение. Забавно, что даже распространенность легенды оказывается в устах образованных людей доводом против нее: они говорят, что раз все племена помнят о доисторической катастрофе, значит, ее не было. Мне не поспеть за их парадоксами.¹³⁶⁹

Г. К. Честертон

«Одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть. Если преступлением одного подверглись смерти многие, то тем более благодать Божия и дар по благодати одного Человека, Иисуса Христа, преизбыточествуют для многих. Посему, как преступлением одного всем человекам осуждение, так правдою одного всем человекам оправдание к жизни» (Римл. 5,12-18). Так апостол Павел объясняет связь двух важнейших событий священной истории. Через Адама в мир вошла смерть, через Христа Спасителя – вернулась жизнь.

Естественно, что во фронтальном наступлении теософии на христианство, именно эти два важнейших положения христианской веры – Грехопадение и Искупление – подвергаются наиболее ожесточенным и систематичным нападкам.

Поэтому настала пора от периферийных дискуссий перейти к главному. Сначала мы сопоставим православное понимание грехопадения с оккультным, а затем представим набросок православного понимания таинства Спасения и сравним с ним ту карикатуру на христианскую сотериологию, которую распространяют оккультисты¹³⁷⁰.

Знание до греха

О. Шпенглер писал, что в человеческой культуре иногда происходят «псевдоморфозы» – когда некоторая культурная оболочка, по видимости оставаясь прежней (или будучи воспроизведенной в прежнем виде), на деле служит для выражения совершенно иного содержания.

Нечто подобное произошло с восприятием библейского рассказа о грехопадении. Интерпретаторы этого сказания как критикуя, так и защищая его, весьма часто не дают себе отчета в том, что слово «познание» понимается достаточно по-разному Библией и ими самими. Слово кажется настолько известным, настолько понятным, что даже не возникает мысль о том, что Моисей мог понимать «познание» как-то иначе. Поскольку же Библия ясно определяет «древо познания» как нечто запретное, легко рождается миф о том, что Библия не одобряет развитие человеческого познания (за что ее иногда хвалят «зеленые» и антирационалисты вроде Льва Шестова, и ругают все остальные).

Теософы, естественно, принадлежат к ругающим. Как пишет Е. Рерих, «особенно прискорбно, что на протяжении долгих веков укоренилось глубоко невежественное и крайне опасное убеждение, что Сатана погубил человечество, дав людям познание добра и зла. Люди привыкли повторять эту возмутительную нелепость и совершенно не задумываются, что же мог представлять собою человек, не знавший, что есть добро и зло. Не был ли он просто безответственным животным? Но кто из людей согласился бы сейчас вернуться к такому животному прозябанию, хотя бы и в райском саду?»¹³⁷¹.

Если человек был лишен фундаментальнейшего из всех знания – умения различать добро и зло, то вслед за Блаватской «лишь естественно рассматривать Сатану, Змия в книге бытия как истинного создателя и благодетеля, Отца Духовного Человечества»¹³⁷². И конечно, тот, кто отказался дать человеку столь необходимое для его духовной жизни знание, оказывается врагом человека и – согласно Блаватской – просто «человекоубийцей искони»: «Элогимы опасались дать Адаму знание Добра и Зла и потому они показаны как изгоняющие его из Эдема или же убивающие его духовно»¹³⁷³.

Но едва мы встали на столь логичный путь, как вдруг обнаружили, что пришли к странным выводам. Оказывается, Бог убивает Адама, а Сатана спасает его и даже духовно создает. Тот, Кого Христос звал Своим Небесным Отцом («Отче! прости им» – Лк. 23,34) и Владыкой («Элои, Элои, ламма савахфани!» – Мк. 15,34), оказывается злейшим недругом человеческого рода…

Но если такая интерпретация библейского сказания столь стремительно приводит к хуле на Христа и Его Отца, а также к возвеличиванию Люцифера, «как истинного создателя и благодетеля, Отца Духовного Человечества», то представляется разумным внимательнее приглядеться к тем основаниям, из которых исходила такая логичная мысль.

И прежде всего приходится заметить, что слово «познание» многозначно. Есть два вида познания. Один – столь привычный нам путь собирания информации. И второй – путь соединения. На библейском языке познать – значит соединиться. Когда Библия говорит, что Адам познал жену свою – это означает, что он соединился с нею во едину плоть, а не то, что он прочитал книжку о женской физиологии.

Для нас теперь очевидно, что познание означает получение неким субъектом достоверной информации о некоем внеположном ему объекте. Но для людей, в меньшей степени утративших вкус бытия, познать что-то означало вступить с ним в со-бытие, ибо «подобное познается подобным». Считалось естественным, что живое познается только живым, святое – святым, истинное – истинным. Истина тогда умещалась не в черепной коробке, а пеленала собою всю землю. И если человеку не удавалось подняться до нее, то это не означало, что «нет правды на земле, но правды нет и выше», а означало лишь, что данный человек не так искал ее, что сам он оказался недостаточно чистым, чтобы Истина отразилась в нем. Человек, по представлениям тех людей, лишь тогда получал доступ к Истине, когда сам очищал себя для того, чтобы Истина могла войти в него. В общем, «для созерцания Истины познающий сам должен стать и быть „истинным“¹³⁷⁴.

Так вот, и для людей, писавших Библию, и для Адама познать Истину означало принять Истину в себя, причаститься ей, приобрести реальный опыт жизни в Истине. Одно дело – иметь предварительное знание о зле и добре; другое – принять непосредственное участие в том или другом. И если от второго познания Адам еще был отделен, то первой, теоретической осведомленности о добре и зле у него вполне хватало. Теоретическое представление о добре у Адама уже было, но не было еще реальной причастности к добру, и не было еще реального опыта соучастия во зле.

Библия подчеркивает, что все сотворенное Богом «хорошо весьма» – «добро зело». И надо было быть абсолютно слепым, чтобы не видеть этой доброты и не понимать ее источника и смысла. Вся тварь своим совершенством проповедовала о том, «что такое хорошо»¹³⁷⁵. Наконец, люди имели непосредственное откровение Бога, общение с Ним и Его заповеди, они находились с Ним в первом завете… Нет, еще до вкушения от плода познания они знали, что такое добро – ибо носили в себе это добро как образ Божий.

Но знали они также и о том, что такое зло. Они прямо слышали об этом от Бога. «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному» (Быт. 2,18). Не хорошо человеку быть одному… Наверное это самое глубокое определение того, что такое «не хорошо», в чем сущность зла – в отъединенности, замкнутости, противопоставленности. В какое бы проявление зла мы не всматривались, в глубине его мы обнаружим именно желание отъединиться, гордо самоутвердиться («закон не для меня писан»).

Нет, еще до вкушения от древа познания человек знал, в чем заключается зло. «Господь создал человека из земли. Он дал им смысл, язык и глаза, и уши и сердце для рассуждения, исполнил их проницательностью разума и показал им добро и зло» – говорит премудрый (Сир. 17,1-6). «Не хорошо человеку быть одному… Нехорошо душе без знания» (Быт. 2,18 и Притч. 19,2).

И в самом деле, отмечает св. Иоанн Златоуст, «добро и зло не знают только те, кто по природе не имеет разума, а Адам обладал великою мудростию и мог распознавать то и другое… Если же Адам не знал до вкушения от древа, что добро и что зло, следовательно грех был бы для него учителем мудрости»¹³⁷⁶. Так же полагает и преп. Макарий Египетский: «Адам умел различать страсти» (Духовные беседы, 26,1).

Человек знал критерии добра и зла – и, значит, был нравственно вменяем. Когда же змий говорит в будущем времени – «узнаете добро и зло», то ведь этим и выдает он себя как «противоборника» – «диавола». Такая постановка вопроса предполагает, что Бог – обманщик, что то, что Он уже сообщил людям как доброе и злое, не соответствует истине, и что только теперь змий готов сообщить Еве подлинную аксиологию.

Суть его лжи заключается в том, что люди к этому моменту – вопреки уверению змия – уже знали , что такое подлинное добро и подлинное зло.

Недаром в церковной среде называют диавола первым большевиком – он как первый утопист предложил сжечь прошлое ради гипотетических будущих ценностей. Ева же должна была ответить искусителю: как ты говоришь, что я еще узнаю добро и зло, если я уже знаю их? Значит, твоя система оценок иная, чем Божия? «Если не умею различать добра и зла, то почему разумею, хорошо ли или худо твое обещание? почему знаю, что хорошо быть богом и вожделенно иметь отверстые очи? откуда мне известно, что смерть есть зло?» – готов вместо Евы возражать искусителю преп. Ефрем Сирин¹³⁷⁷.

Итак, и согласно библейскому свидетельству, и по суждению Святых Отцов православия, знание о добре и зле у человека были еще до греха. Та логика, что привела теософов к почитанию Сатаны как благодетеля и учителя мудрости, основана на ложных посылках, на сужении библейского значения слова «познание».

Свобода до греха

Следующую атаку на библейское повествование о грехопадении теософы предпринимают под знаменем свободы. По воззрениям теософии, Сатана не только дал людям свое знание добра и зла, но и просто освободил их. Христос сказал: «Познайте истину, и истина сделает вас свободными». С точки зрения теософии, это служение исполнил именно Сатана.

У Блаватской это выглядит так: «Восставшие являются нашими Спасителями»¹³⁷⁸. «Люцифер – Дух Носитель Озарения и Свободы Мысли метафорически является ведущим маяком, который помогает человеку находить свой путь через рифы и отмели жизни»¹³⁷⁹. «И теперь доказано, что Сатана или Красный Огненный Дракон и Люцифер находится в нас; это наш ум, наш Искуситель и Искупитель, наш разумный Освободитель и Спаситель от чистого анимализма. Без этого животворящего духа не было бы разницы между человеком и зверем»¹³⁸⁰.

Эти мысли Блаватской естественно продолжаются у Штейнера: «Мы видим также, как с люциферическим влиянием человек стал независим от известных сил, которым он раньше безвольно отдавался. Он мог отныне самостоятельно принимать решения. Свобода есть результат этого влияния»¹³⁸¹.

Не чужда им и Е. Рерих: «Теософы чтут не сатану, это порождение человеческого недомыслия, но Представителей Великого Разума, которые вывели человека из его бессознательного животного состояния, о котором, может быть, могут сожалеть хитроумные интерпретаторы легенды о Дьяволе-Искусителе, но не те, кто осознал величие сознания и свободной воли, приближающих нас к отображению Божественного Начала в нас во всем его многообразии»¹³⁸².

Так действительно ли человек не мог быть свободен без греха и без Люцифера?

Был ли Адам свободен до греха? Была ли у него свобода выбора? Ответ православной мысли здесь таков: Адам был свободен, но не имел свободы выбора.

Христианская мысль проводит различение «свободы выбора» и «свободы воли». Это – разные состояния. Быть свободным – не значит быть в состоянии реализовать любую из мыслимых возможностей. Быть свободным – значит действовать в соответствии со своим собственным бытием, своей природой, не влачась за внешними, привходящими импульсами.

Свободы произвола нет и не может быть, т. к. у человека нет возможности одинаково реагировать на все предоставляемые перемены в окружающем его мире. Предположение об абсолютной свободе человека, т. е. о его способности стать на сторону любого из предоставляющихся действий и без всякого основания выполнить его, предполагало бы, что человек есть чистое и голое, пустое, внутренне не наполненное и не осмысленное существование. Такое существование было бы просто пустышкой и было бы лишь игрушкой внешних стихий.

Но человек творится хотя и открытым к воздействиям и к переменам, но все же определенным бытием, имеет свое качество. Человек имеет свою определенную природу, и потому для него свобода не есть просто автономность от внешних воздействий, но она есть открытость таким посылам, которые соответствуют его подлинной природе. У человека есть нечто свое – и потому его свобода не нечто отрицательное (независимость), а положительное: верность себе, своей природе и призванию. Свобода человека не сводится лишь к отрицательной «независимости»; она есть способность к творческому осуществлению себя.

Воли как таковой нет, есть волящий, тот, кто волит. Я волю – значит, я существую. Воля – это мое действие. Поэтому это не пустая форма, которой все равно чем наполняться и к чему склоняться, а совершенно определенное стремление, действие, событие.

Святому не нужно решаться, чтобы быть в Добре. Ему нужно лишь следовать нормам своей природы и явленной в его сердце Божественной Любви. «Люби Бога и делай что хочешь», – так резюмировал это состояние Августин.

Единственное истинное назначение человека – это соответствовать своей природе. «Колебание», «выбор», как волевое утверждение между двумя предложениями – «это состояние, проистекающее из несостоявшегося самопознания; это ситуация человека, потерявшего (или еще не нашедшего) самого себя На языке патристки – это состояние, пришедшее к человеку лишь после грехопадения. То, что мы имеем „свободу выбора“, – это одно из фундаментальнейших следствий первородного бедствия, ибо есть лишь остаточная, редуцированная форма подлинного бытия и подлинно человеческой свободы. Изначально человеку не нужно было решаться, чтобы быть в Добре. Ему нужно было лишь следовать нормам своей природы, стремящейся к Богу.

Именно из-за выпадения из мировой целостности, выхода из атмосферы божественной благодати, зло стало видимо для человека; принципиально не существующее стало восприниматься как, по меньшей мере, равноправное с благобытием, а то и как заслоняющее его, преимущественное. Именно после падения, когда человек перестал видеть Бога, он стал видеть зло (не-сущее), и появилась действительная свобода выбора, характерная для мерцающего сознания.

Для познания природы человека надо определить энергию этой природы – как она действует, в чем проявляет себя. Для этого надо знать, какие энергии истинны, или точнее, на что они направлены. В каких действиях и на что именно ориентированных проявляет себя наша глубинная природа?

В человеке борются несколько воль – плоти и духа. Разные качества единой природы человека желают разного. Человек должен выбрать – какую иерархию своих стремлений он установит, в каком из них он опознает подлинное призвание своей природы, о чем скажет: вот это – самое мое во мне!¹³⁸³.

Поскольку личность возвышается над всеми природными стремлениями, она может отождествить себя с тем или иным из них. Если личность делает ставку на низшее, она вступает в обладание не целостной природой, но уже индивидуированной, ущербной. В этом случае в человеке расходятся две воли: собственно природная («Душа человеческая по природе христианка»¹³⁸⁴ ) начинает искажаться ипостасным, личностно-свободным «произволением». Само «произволение» есть результат наложения на общую энергию (волю) природы решения конкретной ипостаси. Так, например, испытывать голод – это воля естества. А что и когда именно есть и как добыть пропитание – это произволение отдельной человеческой ипостаси. Личность действует своим решением, «произволением», определяющим, следовать или не следовать или в какой степени следовать воле естества.

В состоянии целомудрия личностное произволение находится в единстве с добрыми стремлениями природы. В состоянии греховной расщепленности она искажает направление и полноту природных импульсов. Именно личностное «произволение» решает – какая именно из природных энергий получит свою реализацию именно сейчас и в каком направлении. Через произволение человек может отождествить себя с одним из низших стремлений многосоставной человеческой природы, воипостазировать в себя тягу к такому добру, которое не дает человеку Бога.

Так как произволение систематически уродует природную волю человека, то греховная личность как бы создает себе новую человеческую природу. Человек как бы творит себя сам. И тогда произволение, привыкшее ходить по путям греха, становится обладателем не той человеческой природы, которую создал Бог, а изуродованного самодела. Произволением направив волю и действия природы на тленные вещи, личность делает природу человека тленной.

В такой, раздробленной и перестроенной человеческой природе, появляются свои привычки, свои устоявшиеся стремления, реакции и пожелания. И однажды личность, породившая их своим свободным произволением, обнаруживает, что сама стала всего лишь инструментом самореализации этих греховных импульсов. Человек оказывается в состоянии страстной одержимости. Его индивидуальное бытие уже навязывает личности способ действия. Некогда сама дав природе греховный импульс, личность теперь уже влечется грехом по всем колдобинам разрастания страсти.

Но если этот процесс нарастания страсти еще не дошел до конца – в середине этого пути человек попадает в состояние выбора. Его сознание двоится: кроме подлинных «логосов» вещей, он видит сфантазированные им оправдания и смыслы – «измышленные логосы» в терминологии преп. Максима (logos phantastikos).

Грех рождается из элементарной ошибки в ориентировании: зафантазировавшая воля путает Полюс, притягивающий к себе стрелку нравственного компаса, с тем близлежащим предметом, на который стрелка компаса по-видимому направлена. Притягивает стрелку компаса не сосна, растущая к северу от меня, а магнитный полюс. Притягивает человека Бог, добро и жизнь – даже в тех случаях, когда человек делает грех.

Природа не может стремиться не ко благу, к небытию. Даже самоубийца думает, что в своем действии найдет некое успокоение, отдохновение, добро. Даже сатанист полагает, что нашел способ облегчения своего бытия (как в этой жизни, так и в грядущей). Наделение по сути недостойного предмета вожделения статусом осмысленного и благого и есть «примышление» человека к реальному бытию.

Так после грехопадения в душу человека стало входить зло: оно пытается отклонить на себя истинные импульсы человеческой природы.

Итак, пройдя школу патристической мысли, уже невозможно повторить привычный штамп – «даруя Адаму свободу, Бог тем самым предоставил человеку возможность выбирать между добром и злом, а, следовательно, возможность избрать зло»¹³⁸⁵. Нет, свободу выбора человек создал себе сам. Бог просто дал ему свободу. Создав человека по Своему образу, то есть дав ему ипостасно-личностное бытие, Творец просто дал человеку волю и ипостасное произволение. Рассогласование между ними и отбросило человека в лабиринт кривых зеркал, который мы называем «свободой выбора».

Выход из этого лабиринта – в освобождении ипостасного решения от насилия поврежденного естества. В аскетике. «Вся брань монаха состоит в том, чтобы отделять страсти от мыслей. Иначе ему невозможно бесстрастно взирать на вещи», – поясняет преп. Максим¹³⁸⁶.

Это значит, что нужно смотреть на вещи, не стремясь к их обладанию. Постигать логосы вещей, не вовлекая эти вещи вслед за собой в круговерть смерти, в суету движения, не ведущего к Богу. «Страсть есть неразумная любовь либо слепая ненависть к ним»¹³⁸⁷ , то есть не по назначению употребленные влечения эроса и танатоса. «Мир имеет много нищих духом, но не так, как должно; много плачущих – но об утрате имущества или о потере детей; много кротких, но в отношении к нечистым страстям; много алчущих и жаждущих, – но алчущих похитить чуждое; много милостивых, но к телу; много чистых сердцем, но из-за тщеславия; много миротворцев, подчиняющих душу плоти; много изгнанных, но за свое беспутство; много поносимых, но за бесстыдные грехи» (преп. Максим Исповедник)¹³⁸⁸.

Итак, зло рождается от уклонения движения в сторону. «Некоторые говорят, что зло отсутствовало бы в сущих, если бы не было некоторой силы, влекущей нас к нему. Но эта сила есть не иное что, как небрежение естественными энергиями ума¹³⁸⁹».

Напротив, «ум называется мудростью, когда он всецело блюдет свои непреложные стремления к Богу… Разум посредством практического навыка в добродетели находит свое завершение через веру в благе»¹³⁹⁰. То есть свобода человека укоренена не в человеке, а в Боге: когда в человеке действует энергия, побуждающая его превзойти себя самого, прийти к Богу, – тогда человек по-настоящему свободен. Так получается евангельское определение свободы: «Где Дух Господень, там свобода». Так получается оправдание слов Бальмонта: «Все ложь, что вне Его Завета, и все то правда, что Христос».

Теософия, исходя из весьма поверхностного понимания человеческой свободы как «свободы выбора», по рельсам пошло-рассудочной логики вновь слишком быстро прикатила к мифу о Люцифере-Освободителе.

Заповеди Эдема

Как говорит Блаватская, «Иегова – Божество тьмы и порабощения»¹³⁹¹ … Бог спрятал от людей знание добра и зла, чтобы лишить их свободы. И лишь с помощью «Духовного Отца человечества», то есть Сатаны, людям удалось встать на путь духовного роста и познания.

Этот миф теперь надо сопоставить с тем, как православному взгляду представляются отношения человека и Бога в Эдеме¹³⁹².

В Эдеме человек получил не одну, а четыре заповеди: умножения жизни; возделывания рая (Быт. 2, 15), познания мира (наречение имен) и запрещения вкушения плодов древа познания добра и зла (Быт. 2, 16).

Брак и деторождение никак не связаны с «грехопадением» – чтобы подчеркнуть это, Библия прежде греха и прежде всех остальных заповедей ставит: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею» (Быт. 1,28).

Смысл второй заповеди преп. Макарий Египетский поясняет так: «Человеку надобно возделывать землю сердца своего»¹³⁹³. И в этом труде, изменяя себя таким образом, что проходится расстояние между человеком и Богочеловеком, человек меняет и мир. И обратно – возделывая мир, человек меняет себя.

Третья заповедь – это и есть заповедь познания. То, что мог делать Адам, предполагает «непосредственное созерцание логосов и причин сущих»¹³⁹⁴. Не случайно св. Григорий Богослов высказывает понимание, очень близкое к максимову логосо-видению: он называет Адама в Эдеме «делателем божественных помыслов»¹³⁹⁵. Сходное познание и ныне доступно человеку – тем,

Кому Господь дозволил взгляд

В то сокровенное горнило,

Где первообразы кипят…¹³⁹⁶

С самого начала человек вводится в мир как соработник Бога. Если вдуматься, сюжет наречения имен довольно странен: мир, сотворенный словом Божим, нуждается еще и в слове человеческом. Вся тварь, по слову Апостола, с надеждой обращена к человеку (Рим. 8,9). Но, более того, не только тварь «с надеждой» ждет «откровения сынов Божих», но и Бог хочет «видеть, как он назовет» мир (Быт. 2,19). Бог оборачивает весь мир к человеку и ждет, что же человек сделает с этим миром.

Еще два обстоятельства, связанные с заповедью наречения имен, важны для нас.

Древнее, еще доновозаветное предание говорит, что само падение Денницы было связано с его завистью к человеку (а не к Богу). Здесь надо напомнить, что Денница – «самый первый светоносец»¹³⁹⁷. Именно к диаволу св. Кирилл Иерусалимский относит слова (из ответа Бога Иову) о бегемоте как «верхе путей Божиих» (по-славянски – «начало создания Господня»)¹³⁹⁸. Люцифер был «космократором» (Еф. 6,12). Но когда не чистый дух, а земное создание, как оказалось, было более возлюблено Богом, наделено им макрокосмическими свойствами, т. е. обрело способность не совпадать с «миром сим» и его «властями», – тогда, «видя многие преимущества, которыми Господь наделил человека, им (Денницей) овладела зависть»¹³⁹⁹.

Грех Денницы – в отказе признать достоинство Адама: тот, кто получил в удел управление землей, нашел нетерпимым, что из природы, подчиненной ему, выходит сущность, созданная по образу Божьему¹⁴⁰⁰.

В апокрифе «Житие Адама и Евы» Люцифер говорит: «я не воздам почести тому, кто ниже меня и позднее меня». Замечательно в этой связи, что святоотеческая мысль выходит за рамки родового эволюционизма и не согласна с формулой «раньше – значит лучше и важнее». Старшинство в онтологической иерархии бытия определяется не хронологией, а реальной онтологической плотностью бытия. Так, по мысли преп. Ефрема Сирина, Ева должна была бы спросить у змия – с чего это он взял, что имеет право поучать человека: «Сравним тебя с Адамом. Если ты станешь уверять, что ты старше Адама, то самое имя твое обличит тебя, что гораздо моложе ты Адама. Адаму было предоставлено наречь имена животным, чтобы показать великое старшинство его над ними. Не дети дают имена родителям, но от старейших переходят имена к юнейшим»¹⁴⁰¹. Поскольку на церковном языке слово «животное» означает «живущее», к числу тех существ, которые должны были получить имя от Адама, относились и духи («животныя шестокрыльная серафимы»). Соответственно, духи и среди них первейший – Люцифер – должны были признать первенство Адама над ними.

Кроме того, именно в заповеди логосного познания мира – радикальнейшее отличие библейской религии от буддизма. Бог велит человеку нарекать имена миру. Христианство – религия Слова, оно дружно со Словом, фило-логично. Эту же онтологичность слова признает и буддизм. Но с какой переменой знака! В знаменитую ночь просветления Гаутаме открывается, что именно в именах – причина бытия мира и человека. И, значит, избавиться от жажды бытия можно лишь через разрушение имен, через разрушение познания, точнее – через радикальную апофатизацию познания, приучение мысли к молчанию, абсолютному молчанию обо всем в мире. Просветление Будды было строго логичным рассуждением: смерть происходит от рождений, рождения от дел, дела – от желаний, желания – от ощущений, ощущение рождается соприкосновением духа с другими предметами; соприкосновение родится из ознакомления с именами и предметами, а ознакомление – из познавания. И вот – просветление: «Разрушь рождение – и страсть и смерть прекратятся! разрушь желание и умрет воля! разрушь соприкосновение и умрет ощущение! разрушь знание, умрут имена , определения, а с ними познаваемость вещей, их реальность для нас, возбуждающая ощущения! одним словом: разрушь обман призрачного внешнего мира, и умрет сансара, основа личного бытия, неведение истины!»¹⁴⁰². Христианство как раз и не желает «смерти имен».

И четвертая заповедь – «не вкушай от древа познания добра и зла». Кажется, она своей отрицательностью противостоит позитивному наполнению первых двух заповедей. Но почему же именно «пост»¹⁴⁰³ был важнейшим Божиим повелением?

Человек призван к пути. Ему предстоит проделать путь от образа Божия к подобию Бога. Подобие – цель, к которой надо идти. Путь же возможен лишь при наличии от-стояния исходной точки от цели.

Чтобы отправиться в путь, я должен знать и ощущать, что здесь и сейчас я не обладаю и в принципе не могу обладать тем, что ждет меня в другом месте, и между «здесь» и «там» лежит путь, который должен пройти я. Пост по определению (т. е. Великий Пост) есть не что иное как путь к Пасхе, или в другом смысле, вообще есть сама Пасха (ибо сама Пасха есть нечто динамическое, устремленное: бегство, стремительное избавление, стремительное совершение). Пост есть призыв к изменению, и именно так понимает первую заповедь св. Григорий: «Если бы мы пребыли тем, чем были, и сохранили заповедь, то сделались бы тем, чем не были , и пришли бы к древу жизни от древа познания»¹⁴⁰⁴. Сам по себе пост всегда бессмыслен. Его смысл лежит за его пределами, он весь – не более чем подготовка к тому, что его нарушит, прекратит. Пост призван нечто переменить в человеке так, чтобы он стал более открыт для той радости, которая предназначена для него в конце пути. Пост обретает свой смысл за своими пределами: говение исполняется в Причастии, великий Пост – в Пасхе…

И если человеку в Эдеме дается заповедь Поста – значит рано или поздно этот пост должен стать отмененным. «Заповедь… дана только на время», – толкует это место книги Бытия преп. Ефрем Сирин¹⁴⁰⁵.

Но прежде человек должен был чему-то научиться.

Человек призван к «обожению». Значит, первое, что ему надлежит понять: «я – не Бог». Поняв – опечалиться этим, а опечалившись, сделать нечто для преодоления замеченной пропасти. И вот, чтобы побудить Адама к труду по возделыванию не только земли Эдема, но и собственной души, на него налагается ограничение – пост. «Не вкушай».

Человек не выдержал поста. Он совершил грех. Грех – не нарушение заповеди, а отказ откликнуться на призыв быть чем-то большим, отказ творить всегда новую жизнь. Ведь «Бог есть Бог того, кто желает приобрести большее, если при этом принуждает себя ко всему»¹⁴⁰⁶.

Из приведенных святоотеческих мыслей видно, что православие никогда не мыслило трагедию Эдемского сада столь карикатурно, как это представляют теософы. Бог дал человеку свободу, дал знание о добре и зле и дал заповеди, которые призывали человека к трудному росту.

Но человек избрал путь магии.

От священника к потребителю

«И увидела жена, что дерево хорошо для пищи…» (Быт. 3,6). Познание добра и зла в их дьявольской интерпретации уже произошло – с этого момента Ева живет уже в другой аксиологии, чем первоначальная. Иерархия ценностей уже начала переворачиваться. Самое мистическое и таинственное произрастание райского сада Ева уравняла теперь со всеми остальными деревьями. В этом древе она увидела то, что было во «всяком дереве», – его пригодность в пищу.

Здесь берет свое начало излюбленная игра человеческой пошлости – игра на понижение всех ценностей, на уравнивание и развенчивание всего возвышенного. Здесь в первом шаге самодеятельного человеческого «познания» закладывается методология всякого редукционизма, который полагает, что понять высшее можно, лишь расчленив его на низшее. Для фрейдизма и исторического материализма, философского дарвинизма и многих других теорий высшая задача заключается в радости Хама, подсмотревшего наготу собственного отца¹⁴⁰⁷.

Впервые такими же глазами взглянула на мир Ева.

И еще один новый момент входит в ее восприятие – утилитаризм. Древо познания она воспринимает прежде всего как «хорошее для пищи». Когда незадачливый психолог ищет по своим учебникам и инструкциям, под рубрику какой «mania» подогнать духовный и мистический опыт христиан, он поступает так по нашептыванию того же духа, который предложил и плоды дерева познания рассматривать сквозь призму рецептов «Книги о вкусной и здоровой пище». Кладовщицы, в недалеком прошлом покрывавшие иконами бочки с капустой, политики, использующие человека как «фактор» для каких-то глобальных целей, церковные иерархи, богословы и писатели, усиленно рекламирующие религию в качестве средства для повышения эффективности функционирования мирского человеческого общества («Церковь служит России»), – все они смотрят на мир глазами Евы, прельщенной змием.

О глазах Евы Св. Писание передает еще одну подробность: «и увидела жена, что дерево… приятно для глаз» (Быт. 3,6). В структуре мироздания происходит еще один сдвиг: человек, сам уже отошедший от Бога, изменивший свое отношение и к миру (он заменил пастырское отношение к нему эксплуатацией и потребительским подходом), начинает видеть мир совершенно иначе. Радикально меняется перспектива человеческого мировоззрения. Если до этого мир виделся в Боге, то теперь Еве открывается мир без Бога, помимо Бога, мир сам по себе – «мир сей». Человек отводит взор от Творца и пленяется красотой мира. По мысли св. Афанасия Великого, у Евы в этот момент открылись глаза на чувственную природу мироздания. Мир заслонил собой Бога. Как это происходит и к чему ведет, мы можем в подробностях узнать из трагической истории Ренессанса и созданного им мировоззрения. Ап. Иоанн такое затменное видение мира как «мира сего» называет «похотью очей» (1 Ин. 2,16). Поистине, «любодеяние есть глазная болезнь»¹⁴⁰⁸. «Похоть» – это мир, увиденный в «прямой (не-иконной) перспективе», это взгляд на мир, считающий абсолютным ценностным центром мироздания самого себя.

И вот только после утилитарного и эстетического восприятия мира прельщенная Ева напоследок вспоминает о главном в этом дереве – что оно «вожделенно, потому что дает знание» (Быт. 3,6).

Видно, самый ум ее был уже поврежден продолжающимся общением со злом. И вожделела Ева в этот момент уже не существующего блага, взыскала неверной истины, тянулась к призрачному знанию.

Все, что происходило до этого, хотя и вызывало в человеке потрясения, отзывавшиеся во всем космосе, было все же лишь прелюдией к этой катастрофе. Но главное произошло, когда Ева вкусила плод древа познания.

Древо познания

Весь мир задуман как «Космическая Литургия». «Мир создан, чтобы быть – и стать Церковью, телом Христовым»¹⁴⁰⁹. Сам смысл мира – быть в общении с Богом. В Эдеме плоть не была противоположна духу, тварь не противостояла Творцу.

До грехопадения Космос был храмом, рай – трапезой храма, в глубине Эдема таился алтарь, перед которым предстоял человек – живая икона и священник… Весь мир был неотделим от Бога, не закрыт для Него, и потому был «овеществленной благодатью». Мир Эдема и был Церковью, был миром воплощенной идеальности (идеальное не в смысле нормативности, а в смысле духовности).

«Всякое древо», как и всякое церковное священнодействие, благословляло человека («В Эдеме каждый цветок скрывает в недрах своих воскресение и готов подать тому, кто сорвет его, каждый плод носит в себе сокровище» – преп. Ефрем Сирин¹⁴¹⁰ ). И «самый рай был подобен трапезе»¹⁴¹¹. И в этой трапезе человек получал питание отнюдь не только для тела – «Бог говорит: от всякого древа, еже в раи, снедию снеси – объявляя, думаю, – предполагает преп. Иоанн Дамаскин, – как бы так: чрез посредство всех творений возвысься ко мне – Творцу, и от всего собери себе один плод: Меня, Который есть истинная жизнь; все да приносит тебе плод: жизнь, и наслаждение Мною делай себе началом собственного бытия»¹⁴¹².

Но было еще и особое дерево познания. Есть и в Церкви многое, возвышающее душу к познанию Творца, но есть и особое таинство – таинство таинств – Евхаристия. «И в самой благодати есть меры и чины» (преп. Макарий Египетский. Беседы, 16,12). Собственно, Евхаристия есть исполнение самой сокровенной сути Церкви. В ней человек, приобщаясь Телу и Крови Христовым, присозидается Церкви как Телу Христову. В этом таинстве самое святое в мире предлагается под видом хлеба и вина, пшеницы и винограда. Не обладали ли евхаристическими свойствами и плоды дерева познания добра и зла¹⁴¹³ ?

По образу преп. Ефрема Сирина, «тайна рая изображена Моисеем, устроившим два святилища: святое и святая святых»¹⁴¹⁴. В первом из них – во внешнем храме – Адам «служит как священник»¹⁴¹⁵ , древо жизни, очевидно, находится в святая святых, древо же познания «Бог поставил посреди , чтобы отделяло оно и высшее и низшее, и святое и святая святых»¹⁴¹⁶. Тайна древа познания столь велика, что «утаена от Ангелов»¹⁴¹⁷ (как и тайна новозаветной Евхаристии, заметим мы). Адаму «не был дозволен вход во внутренний храм»¹⁴¹⁸. Преп. Ефрем удивительно поясняет причину утаения от человека тайны рая – если бы человек видел все сияние и сверхмирную красоту древа жизни – то он стремился бы к исполнению заповеди ради видимой награды, а не ради Незримого Бога¹⁴¹⁹.

Но в то же время человек должен был туда войти (при определенных условиях), ибо «при их (обоих дерев) посредничестве человек может уподобиться Богу: при посредстве жизни не знать смерти и при посредстве мудрости не знать заблуждения»¹⁴²⁰. В древе познания заключена «слава рая»¹⁴²¹ и поэтому всякий, «вкушающий плода сего, должен или прозреть и стать блаженным, или прозреть и восстенать. Если вкушает преданный греху, то будет сетовать, ибо увидит собственное бесславие и устыдится»¹⁴²². Адам «приступил, дерзнул войти и пришел в ужас»¹⁴²³. С ним произошло то же, что и с царем Озией: еще не обладая надлежащей и сугубой харизмой, он дерзнул приступить к высшему теургическому деянию¹⁴²⁴ … И Причащение из Св. Чаши может быть не только опытом приобщения к Добру, но и опытом приобщения ко злу. Причастие может быть не только во спасение, но и «в суд или во осуждение». «Кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней. Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо, кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем» (1 Кор. 11,27-29).

Итак, в зависимости от того, с чем подходит человек к Чаше, причастие может ввести его в Царство Добра, а может и стать актом приобщения человека ко злу. Зло войдет в человека не из Чаши, но из его собственной воли, которая не захотела «рассудить о Теле Господнем». Святые Дары, в которых нет ни примеси зла, – могут убить человека. «И они, когда сообщаются душе, исполненной злобы, то больше повреждают и губят ее, не по своему свойству, но по болезни принявшей души», – предупреждал св. Иоанн Златоуст¹⁴²⁵.

Апостол Павел видел одну из причин болезней и смерти христиан в недостойном Причастии (1 Кор. 11,28-30).

Чтобы источник жизни не стал бы слишком обжигающ, и Адам должен был рассудить о себе, познать себя и свою ситуацию в мире, понять, кто он и перед Кем стоит. Ева же «не захотела исследовать» (преп. Ефрем Сирин¹⁴²⁶ ) и, кстати, тем ее действия и отличаются от спасительных действий новой Евы, Марии, которая не приняла на веру слов вестника, но возражала ему… «О, если бы спросила она (Ева) у себя самой: что такое древо сие – создание или Создатель, тварь или Вечное Существо, в котором – все сокровища»¹⁴²⁷. Значит, по преп. Ефрему,причастие древу познания – это причастие Создателю…

Это опознание однозначно показывает, что не может человек по своей воле дерзнуть приобщиться к Божеству, но лишь: «Не достоин я, Владыко Господи, чтобы вошел Ты под кров моей души: но поскольку хочешь ты, как Человеколюбец, жить во мне, я, дерзающий, приступаю: повелеваешь – да открою двери»¹⁴²⁸.

Человек должен, конечно, подходить к Чаше, должен принимать в себя Бога, чтобы самому становится богоподобным, но лишь так: «повелеваеши – и прихожду». «Уподобимся Христу, ибо и Христос уподобился нам, соделаемся Богами ради Него , ибо и он стал человеком ради нас»¹⁴²⁹.

Но человек захотел стать Богом не ради Бога, а ради себя. Человек решил, что он может из себя обновить себя и преобразовать. Здесь проходит одна из самых решительных граней между язычеством и христианством. Вопрос стоит о том, может ли человек сам раскрыть в себе Бога, своими силами раздуть искорку Божества в себе. Для религий восточного типа дело обстоит именно так. Христианство же учит, что Дух Святой извне приходит к человеку и поднимает его. «Небеса снижаются к земле в ответ на горние взлеты человеческого духа», – так выражает принцип синергии о. Георгий Флоровский¹⁴³⁰.

Но сами эти «взлеты» слишком «человеческие», чтобы достичь небес. Приписывание же себе свершающегося обновления означает Его помощь принимать за свои развертывающиеся потенции, что является подменой Духа Святого духом тварным, неспасительным. Этим грехом закрывается сам путь к обновлению и спасению в Боге.

Дьявол солгал человеку в самом главном – он вложил в него ложное представление о самом главном законе мира, о самом главном принципе его устройства. Принцип свободного диалога взаимно раскрывающихся и дарящих себя в любви личностей он подменил магией оперирования и манипулирования, монологичным мирозданием, в котором тот, кто провозглашается мерой всех вещей, освобождается от обязанности вслушиваться в дыхание всей Вселенной.

Змей говорит человеку: самое святое в мире – это не дар, это твое «право». Не нужно благодарности, не нужно рассуждения, не нужно смирения и страха. Не нужно готовить себя к приятию дара, не нужно дорастать до него и трудиться. Отменяется подвиг – и познание добра низводится диаволом до уровня вкушения общепитовского обеда. Но без Бога невозможно приступить к Причастию, без креста нельзя войти в рай. Согласно одному мудрому изречению, «в раю нераспятых нет». Адам же принимает искушение, которое потом отвергнет Христос: искушение бескрестного торжества.

Замечательный русский мыслитель В. И. Несмелов о происшедшем в Эдеме пишет так: «Люди захотели, чтобы их высокое положение в мире зависело не от свободного развития ими своих духовных сил, а от физического питания их известными плодами, значит, они, в сущности, захотели того, чтобы их судьба и жизнь определялись не ими самими, а внешними материальными причинами»¹⁴³¹. Поэтому, кстати, по верной мысли Несмелова, люди и были изгнаны затем из рая: ибо они готовы были повторить преступление и столь же суеверно – техническим способом – пожелать приобрести еще и бессмертие, что лишь усугубило бы их духовную разруху¹⁴³². «Адам покушается исследовать Творца как тварь » (преп. Ефрем Сирин)¹⁴³³.

Так люди пришли к Чаше без жертвы, с пустыми руками. С ними не было даже самого малого дара – «сердца сокрушенного и смиренного» (Пс. 50). Всю Вселенную должны были принести люди Богу в творческом послушании, но даже сознания пустоты собственных рук не принесли они. Человек причастился Богу, не желая самого Бога. Должен, должен был человек приступить к этому дереву! Но увы, «Делательпрежде времени сорвал плод, которого приятность в свое время стала бы инаковою, но для сорвавшего его прежде времени заключала в себе горечь» (преп. Ефрем Сирин¹⁴³⁴ ).

На византийских иконах XIV-XV веков на Тайной Вечери Иуда через весь стол сам протягивает руку к дискосу с Хлебом. Остальные ждут, когда Дар даст им сам Господь… Иуда доводит грех богоборческого Богопричастия до его логического конца – богоубийства. «Уйди, Ты нам мешаешь – и мешаешь именно предложением Креста», – как бы говорит Богу Адам, прячась от Него (Быт. 3,8), так считает убегающий с Тайной Вечери Иуда (оба они, кстати, причастились, но оба не сделались святыми): «Как некогда Иуда, предавший Меня, недостойно взявший от Меня хлеб, съел его как кусок обыкновенного хлеба, и из-за этого сатана сразу вошел в него и сделал бесстыдным предателем – так и те, кто дерзко и нагло касаются Моих Божественных Таин,.. которые думают, что держат в руках хлеб, тогда как это огонь и презирают Меня, как простой хлеб и полагают, что едят обыкновенный хлеб, не видя Моей незримой славы» (преп. Симеон Новый Богослов)¹⁴³⁵.

Человек не стал Богом. Адам увидел мир без Бога – и причастился, собственно, именно обезбоженному миру.

И уж никак нельзя считать, что древо познания в себе самом содержало зло, грех и смерть… Еще во втором веке апостольская Церковь предупреждала: «не древо познания губит, а преслушание. Ибо ясно, что Бог посадил посреди рая древо жизни, указывая на познание как на путь к жизни. Но первые люди нечисто воспользовались им и обнажились его коварством змия. Ибо ни жизнь без познания, ни познание без истинной жизни не прочно. Потому то и другое древо были насаждены друг подле друга. Кто думает знать что-либо без истинного ведения, засвидетельствованного жизнью, тот ничего не знает, тот обольщается змием, ибо не возлюбил жизнь »¹⁴³⁶. Итак, должно было вместе причащаться плодам обоих дерев. Адам же, не имея подлинной жизни, возжелал лишь познания.

Грех, который совершили первые люди, и который вновь и вновь повторяем мы, в очень простых словах описан св. Иринием Лионским: «Не став еще людьми, хотели стать богами»¹⁴³⁷…

Слияние каббалы с «живой этикой»

Сила супружеской любви – от Бога, вот почему любовь эта страшна, если с Богом порывает. Когда сад становится джунглями, они прекрасны. Когда вино Каны скисает, оно становится уксусом Голгофы.¹⁴³⁸

Г. К. Честертон

Теперь, когда основные моменты православного понимания событий, описанных в начале Библии, изложены, можно сравнить их церковную трактовку с тем, что открывается оккультистам. Поскольку, как мы помним, «Живая этика» излагает точку зрения «Владыки космоса», нетрудно догадаться, что интерпретация Рерихами грехопадения радикально отличается от библейской.

Во-первых, святоотеческая мысль позволяет выйти за рамки средневековой западнохристианской трактовки грехопадения как оскорбления, нанесенного Божественному Величию через непослушание. При своей сиюминутной понятности эта схема, однако, оставляет необъясненными и делает лишними слишком много «деталей». Среди них – само древо познания. Ведь юридическая теория оскорбления (и последующей сатисфакции) утверждает, что любое непослушание привело бы к столь же тотально-разрушительным последствиям. Если бы Честертон занялся не апологией, а критикой средневековой схоластики, он бы, наверно, спросил: а если бы Творец разрешил человеку в Эдеме все, кроме одного: «никогда не чеши левой рукой за правым ухом!» – последствия нарушения этого запрета были бы столь же плачевны? Мы же скажем скучнее: юридическая интерпретация остается безразличной к внутреннему содержанию самой заповеди¹⁴³⁹.

Напомню, что именно эта схоластическая теория и подвергалась нападкам в теософских трактатах. Это полное незнакомство с миром православно-патристической мысли проявилось в том приступе негодования, что выплеснулся в одном из писем Е. Рерих: «Возможно ли допустить столь кощунственную мысль, что всемилосердный Бог может наказать весь род людской за проступок одного человека? Откуда в раю мог оказаться Сатана и могло расти дерево, носящее в себе и начало зла?»¹⁴⁴⁰. Все-таки занятие даже сравнительным религиеведением требует знакомства с чем-то еще, помимо «Детских Библий».

Во-вторых, мы убедились, что православие никогда не видело в грехе первых людей какое-то сексуальное содержание. Еще в II веке Клименту Александрийскому приходилось выступать против ереси энкратитов, вполне по-советски полагавших, что заповедь состояла в воспрещении супружества, а первородный грех – в нарушении целомудрия¹⁴⁴¹.

Но это нисколько не помешало теософам, уверяющим, что они единомысленны с Климентом, повторять все те же пошлости: «Ева дает рождение Каину вследствие инцидента с „яблоком“¹⁴⁴². «Теология, так же как и наука, говорит нам, что животные существовали на Земле раньше человека. Мы спрашиваем теологию: как же размножались они до того, как Плод с Древа познания добра и зла был сорван?»¹⁴⁴³.

Согласно теософии, люди были созданы гермафродитами и размножались через отложение яиц. Но настал переломный час. Он пришел в… Мезозойскую эру, что доказывается тем, что в мифе фигурирует змий, а Мезозой – это время пресмыкающихся¹⁴⁴⁴. Мудрый Змей решил научить людей иному способу размножения. Первые люди «были посвящены Офисом, Проявленным и Андрогинным Логосом в Тайну Человеческого Создания чрез вкушение плода Познания»¹⁴⁴⁵. При этом, правда, остается непонятным, почему Змей, сам будучи двуполым (андрогином) решил разделить людей и при этом все равно посвятить их в тайну божественного гермафродитизма (последняя, как уверяет Блаватская, «из всех великих Тайн, унаследованных Посвященными от седой древности, именно эта тайна есть наивеличайшая»)¹⁴⁴⁶.

По мнению оккультистов, с самого начала Змей (он же Логос) играет с людьми в странные прятки. Согласно теософской концепции, добро и зло всегда едины. Точно также оказываются едины Тот, Кто дает заповедь, и тот, кто подстрекает ее нарушить.«Научная Каббала раскроет нам тайну. Великий Змий Сада Эдема и «Господь Бог» тождественны, так же как Иегова и Каин»¹⁴⁴⁷. «Иегова, согласно каббалистам, принимает образ Змия Обольстителя в райском Саду»¹⁴⁴⁸. И, напротив, в отличие от умных каббалистов, «христиане не смогли понять, что „Змий был в действительности сам «Господь Бог“¹⁴⁴⁹.

Итогом такой игры в прятки оказалось, согласно Е. Рерих, то, что «дар распознавания был жертвенно дарован Силами Света. Потому первоначальное имя такого Вестника и было Люцифер-Светоносец. Но с веками на Западе великий смысл этой легенды был утерян. Он остался лишь в сокровенных Учениях Востока. В „Сокровенном Учении“ есть место, поясняющее этот смысл. Сатана, когда его перестают рассматривать в суеверном, догматическом и лишенном философии духе церквей, вырастает в величественный образ того, кто создает из земного человека – божественного; кто дает ему на протяжении долгого цикла Махакальпы закон духа Жизни и освобождает его от греха неведения»¹⁴⁵⁰.

«Христианин будет утверждать, что Сад Эдема есть Священный Рай, место, оскверненное грехопадением Адама и Евы. Оккультист будет отрицать это толкование мертвой буквы и докажет обратное», – обещает Блаватская¹⁴⁵¹.

Даже наказание, наложенное Творцом на согрешивших людей, истолковывается Е. Рерих ровно наоборот – как благословение: «Что же лежит в основе этой легенды? Когда человек, благодаря женской интуиции, пришел к одолению сил природы, тогда его напутствовал Руководитель. Главное напутствие было в значении напряженного труда. Это скорее благословение, чем проклятие»¹⁴⁵². «Древнейшие предания именно женщине приписывают роль хранительницы сокровенного знания, пусть она вспомнит свою оклеветанную прародительницу Еву и снова прислушается к голосу своей интуиции, и не только вкусит, но и насадит как можно больше яблонь познания добра и зла. И как раньше она лишила Адама тупого бессмысленного блаженства, так пусть и теперь она выведет его на битву с хаосом невежества за свои божественные права»¹⁴⁵³.

А. Клизовский, конечно, не может думать иначе, чем его наставница. «То, что по церковным учениям называется грехопадением, а по оккультным – разделением духовно совершенного человека на двух несовершенных и началом создания человеком своей кармы… Необходимо пояснить, что при разобщении Начал полного разделения положительного начала от отрицательного или мужского от женского не было¹⁴⁵⁴ …». Интересно, впрочем, что, хотя Елена Рерих не устает утверждать, что «новая эпоха» возвышает женщину и женское начало, для Клизовского женское есть начало все же отрицательное… Главное же, что в его схеме разделение добра и зла и есть грехопадение. Желательна была бы слитость добра и зла, их нерасторжимость…

Неприемлющие эту слитность христиане, «движимые духом темного фанатизма», по суждению Блаватской, «борются против божественной Истины, когда они отвергают и клевещут на Дракона Эзотерической и Божественной Мудрости»¹⁴⁵⁵. Со своей стороны христиане не могут не признать, что теософская концепция грехопадения является просто кощунственной.

Блаватская пребывала в восторге от офитского гимна «Pistis Sophia»¹⁴⁵⁶. Она любила поговорить о мудрости гностиков-офитов¹⁴⁵⁷ и о том, что «посвящение» людей было проведено Офисом-Змеем. Может быть, потому офиты особенно близки ее сердцу, что, по свидетельству Оригена, «офиты и каиниты совершенно отстранились от Иисуса» (Против Цельса. III,13) и даже более того – «они не допускают кого-либо на свои собрания прежде, чем он произнесет проклятие на Иисуса» (Против Цельса. VI,24,38)?

Эту тайну знала Блаватская, когда писала, что «гностики Александрии достаточно разоблачили тайны Посвящения»?¹⁴⁵⁸

Надеюсь, что даже человеку, далекому от «тайн» гностического культа и от религиозных дискуссий, понятно, что доктрина Блаватской-Рерихов в вопросе, важнейшем и с точки зрения христианства, и с точки зрения оккультизма, никак не может быть совместима с православием.

Однако не нужно думать, что Рерихам удалось создать оригинальную концепцию. «Владыка Космоса» редко выдумывает что-то действительно новое. Христианство не понравилось ему с самого начала – и вот уже в I-II веках языческий мир делает отчаянные попытки растворить Евангелие в привычных ему космогониях. При этом языческие синкретисты продемонстрировали поразительное бесстрашие в обращении с библейскими свидетельствами.

Поскольку истинное Божество не может марать Себя созданием материи – гностицизм полагает, что Бог-Творец космоса есть злой дух. Поскольку же Библия утверждает, что именно этот Бог-Творец заключил Завет с Израилем – отсюда следует вывод, что на самом деле Иегова – это и есть сатана. Сцена творения человека и грехопадения в таком случае трактуется (например, у гностика Валентина) так: человек вылеплен «архонтами» – светоборческими правителями телесного космоса, который создан монстром Ялдабаофом. Человек создается для того, чтобы противостоять вторгающимся из плеромы светоносным силам. Однако божественной Софии удается обманным путем сделать Адама средоточием рассеянной в Космосе пневмы (духа, частиц божественной плеромы). Она воплощает себя в Еве, в Древе познания, в змее искусителе. Но злым архонтам удается добиться того, что человек, изгнанный из рая, начинает «плодиться и размножаться», тем самым вновь и вновь деля «искру»¹⁴⁵⁹. Таким образом библейский рассказ оказывается перевернут с ног на голову.

Еще одна оккультная традиция интерпретации грехопадения видит первородный грех в блудном соединении Евы и змия. Именно такое осмысление получает трагедия Евы в иудейской Каббале. «Так мы учили. В час, когда вышний могучий Змей бывает разбужен грехами мира, и соединяется с женщиной, и вводит в нее скверну, – тогда Мужчина отделяется от нее из-за того, что нечиста она и зовется нечистой. И нельзя Мужчине приближаться к ней: горе, если он осквернится ею в то время, когда она нечиста!.. 24 вида нечистоты ввел Змей в Женское, когда соединился с ним, в соответствии с численным значением вражды. 24 вида пробудились сверху и 24 – снизу. И отросли волосы, и увеличились ногти, и тогда суды пробудились во всем. И преподано. Когда женщина хочет очиститься, должна она срезать все волосы, которые отросли в дни ее нечистоты и остричь ногти вместе со всей грязью, которая в них. Ибо преподано в тайнах нечистоты. Скверна, которая в ногтях, пробуждает иную скверну. И поэтому их следует надежно укрыть. Ибо учили мы, что 1455 видов зла держится за ту скверну, которую вел могучий Змей, и все они пробуждаются от скверны ногтей. И используя то, что связано с ними, всякий, кто захочет, может наводить порчу на сынов человеческих. И тот, кто уничтожает их, тот как бы увеличивает Милость во вселенной… Если остатки от остатков высшей нечистоты таковы, то тем более – женщина, сочетавшаяся со Змеем и получившая от него скверну, которую он ввел в нее. Горе вселенной, воспринявшей от нее эту скверну! Поэтому: «И к жене во время истечения нечистоты ее не приближайся».¹⁴⁶⁰.

Напомню, что по удостоверению Блаватской, «все средневековые каббалисты были теософами»¹⁴⁶¹ … «Прочитанные в свете Зохара четыре начальные главы книги Бытия являются фрагментом высоко-философской страницы в мировой космогонии; оставленные в их символическом одеянии, они детская сказка, уродливый терний в глазах науки и логики»¹⁴⁶². Только что приведенный каббалистический отрывок, имеющий самое прямое отношение к «четырем начальным главам книги Бытия», надо полагать, тоже «высоко-философичен» и гораздо более научен, чем «уродливый терний» христианского понимания Писания.

От самих же теософов действительно понадобятся чудеса логики и диалектики, чтобы доказать, что сей теософско-каббалистический дискурс вполне совместим с заверениями теософов о том, что только они возвышают женщину, столь униженную и оклеветанную христианством…

На деле же именно оккультное восприятие первородного греха способно спровоцировать резко негативное отношение к женщине. Поскольку современная теософия ставит в начале и в конце человеческой истории гермафродитизм, к ней могут быть отнесены слова С. Н. Булгакова, сказанные об александрийских гностиках: «К нам возвращается знакомое сомнение: зачем Ева? Откуда жена? Не есть ли она и впрямь порождение греховной чувственности? А за этим следует и другой вопрос: человек ли женщина? Не есть ли она лишь обольстительная похоть? Выступающее под разными личинами женоненавистничество хочет совершенно извергнуть женщину из мира, как создание Люцифера, дочь Лилит. Поэтому искупление рассматривается как избавление от пола с восстановлением первоначального андрогинизма. Это воззрение было распространенным среди некоторых гностиков, насколько можно судить по сохранившемуся свидетельству гностического „Евангелия Египтян“ которое приписывает Спасителю слова: „Я пришел разрушить дела женщины“¹⁴⁶³.

До своего циничного предела оккультное сращение женщины с сатаной дозрело в «Богородичном центре» Береславского (= Церковь Божией Матери Преображающейся = Мария-ХХI век = Истинно-православная катакомбная Церковь = Новая Святая Русь). По мысли сего «пророка Божией Матери» «Сатана прокусил чресла Евы, как он прогрызает чресла каждого, кто вступает с ним в завет»¹⁴⁶⁴. В сатанинском завете, по учению «Богородичного центра», находятся все, не входящие в их организацию. «Писание открывает страшнейшую греховную суть зачатия. Мать передает грехи… Опомнимся, очнемся! Близка гибель, катастрофы, землетрясения. А мы славим тех самых нечестивых матерей, которых ныне нужно призвать к покаянию»¹⁴⁶⁵.

Тем, кто считает, что человеческая мысль развивалась через «свободомыслие» и «ереси», противостоявшие «церковной ортодоксии и догматике», полезно будет вспомнить, что Береславский – не первый транслятор подобных откровений. Он воспроизводит довольно буквально идеологию русского хлыстовства XVIII века, мироощущение катаров и альбигойцев западноевропейского средневековья и богомилов средневековья балканско-византийского. Ведь «ересь вовсе не нуждается в преемственности традиции – она может периодически возобновляться как типологически устойчивое пленение ума»¹⁴⁶⁶.

Брак и рождение детей оказывается великим злом для многих оккультных проповедников. Учитывая, что каждый человек пришел в мир через соединение своих родителей, становится более чем странной та частота, с которой в человеческой истории возникали секты, отвергающие саму возможность брака (гностики и богомилы, катары и альбигойцы, хлысты и «богородичники»…). Вряд ли люди сами могли придумать такую ересь. Им помогал тот дух, что сам не нуждается в браке, что не знает любви, и при этом терпеть не может жизнь. Мы помним его описание у Блаватской¹⁴⁶⁷.

Мне не по душе крестовые походы в Святую Землю. Но вслед за Честертоном я готов считать христианским подвигом поход рыцарей Европы против любимых Блаватской альбигойцев («Богородичного центра» того времени). Рыцари выступили не только в защиту веры и Евангелия, но и в защиту женщины и матери. Церковная жизнь, давно покрывшаяся золой быта и грешками мирян и пастырей, в схоластическом спокойствии ищущая равновесия всех духовных проблем – все же лучше безумного пламени, что опаляет ветеранов «контактов с космическим Разумом».

Я был в Мексике. Взбирался на пирамиды…

Что бы они рассказали, если б заговорили?

Ничего. В лучшем случае, о победах

над соседним племенем, о разбитых

головах. О том, что слитая в миску

Богу Солнца людская кровь укрепляет в последнем мышцу;

что вечная жертва восьми молодых и сильных

обеспечивает восход лучше, чем будильник.

Все-таки лучше сифилис, лучше жерла

единорогов Кортеса, чем эта жертва.

Ежели вам глаза скормить суждено воронам,

лучше, если убийца – убийца, а не астроном¹⁴⁶⁸.

Впрочем, опять рериховцы скажут, что я призываю к «крестовым походам». Но я призываю всего-навсего к богословскому просвещению. Богословская невежественность сегодня слишком легко может привести к исповеданию почти неприкрытого сатанизма. Человек, не приложивший усилий для серьезного ознакомления с Евангелием и церковным богословием, может купиться на рекламные призывы Агни-Йоги и – поначалу незаметно даже для самого себя – стать адептом этого сатанизма для интеллигенции. Изучение богословия (и особенно его сердцевины – сотериологии) есть часть элементарной техники выживания в современном обществе, часть техники религиозной безопасности…

Таинство искупления

Когда христианство приравнивают к самым диким мифам, я не смеюсь, и не ругаюсь, и не выхожу из себя, я вежливо замечаю, что тождество нельзя считать полным.¹⁴⁶⁹

Г. К. Честертон

Последствия падения

В сердцевине любой богословской системы лежит представление о том, что есть спасение. Насколько религии или даже конфессии разнятся между собой, виднее не из сопоставления их догматических формул, говорящих о Боге, а из сравнения их сотериологических представлений. Что есть спасение; что подлежит спасению; как совершается спасение; от чего необходимо спасение, – вот круг вопросов, дающих вполне портретное представление о той религиозной системе, которая предлагается каким бы то ни было проповедником в качестве предмета рассмотрения и уверования.

Чтобы войти в мир православия, надо задать те же самые вопросы. И прежде всего: что такого произошло с человеком, что ему необходима даже не помощь, но именно спасение?

Библия на этот вопрос отвечает рассказом третьей главы книги Бытия. В последующих книгах Писания этот первичный рассказ поясняется так: «О, что сделал ты, Адам? Когда ты согрешил, то совершилось падение не тебя только одного, но и нас, которые от тебя происходим» (3 Ездр. 7,48). Или, еще короче: «одним человеком грех вошел в мир» (Римл. 5,12).

Что же произошло в результате этого вторжения?

Через человека вошла в мир смерть. И мир, и человек в Адаме потеряли Богонаполненность. Не одну – все четыре первозаповеди нарушил Адам. Он лишил себя жизни; отказался от труда и возделывания себя и мира; не распознал искушения, навязанного ему; он нарушил закон благодарения, лежащий в основе евхаристического поста .

Но, в отличие от юридических богословских схем, восточное христианство понимает грех не столько как вину перед Богом, сколько как рану, что наносит человек своей собственной душе. «Пес, который лижет ноздри свои, пьет собственную кровь, и по причине сладости крови своей, не чувствует вреда своего», – с восточной экспрессивностью говорит преп. Исаак Сирин¹⁴⁷⁰. «Храни заповеди, или, лучше сказать, храни себя самого посредством заповедей», – поясняет основы духовной гигиены преп. Симеон Новый Богослов¹⁴⁷¹.

С. Л. Франк полагает, что корректнее говорить не о «первородном грехе», а о «первородном бедствии»¹⁴⁷². Преп. Марк Подвижник не считает людей соучастниками Адамова греха: «мы наследовали по преемству не преступление, но смерть: ибо нельзя было нам, происшедшим от мертвых, быть живыми»¹⁴⁷³. Само понятие «первородный грех» вошло в богословие от Августина, увидевшем в «изначальной греховности», то есть в поврежденности, о которой говорили греческие богословы, чей язык Августин не очень хорошо понимал, «начальную виновность», peccatum originale.

Для библейского повествования чрезвычайно характерно, что разрушение в человеке начинается еще прежде Божественного осуждения первого греха. Мы помним, что есть зло – «быть одному». Зло и смерть есть разъединенность. «Сама смерть есть раскол», – говорит св. Ириней Лионский¹⁴⁷⁴. И вот три раскола происходят в человеке.

Первый – в отношениях перволюдей. Они видят свою наготу и стыдятся. Покаянная ирония сквозит в библейском тексте, где мудрость обозначается словом «арум», а нагота – «эрум»¹⁴⁷⁵. Но стыд есть ощущение чужого взгляда как именно чужого, чужака. Двое, бывшие единой плотью и единой жизнью, – расторгаются. Это у Мильтона Адам совершает рыцарский поступок, чтобы соединиться во грехе со своей возлюбленной, уже вкусившей запретный плод. На деле грех все же не соединяет, он – расторгает. По-настоящему бес-стыдна любовь, а не беззаконие: «Любовь не знает стыда», – говорил преп. Исаак Сирин¹⁴⁷⁶. Но отныне, по Сартру, «ад – это другой».

Второй раскол происходит в отношениях с Богом. Суть этой Богоутраты никто, кажется, не выразил так емко, как Тертуллиан. Двумя словами он назвал то, что потерял человек – «familiriatas Dei»¹⁴⁷⁷. Адам, доселе в сердце своем слышавший Божий голос, теперь воспринимает его как нечто идущее извне, снаружи. В его представлении Бог говорит к нему, обращаясь из глубины сада, в котором он «ходит» (Быт. 3,8). Бог пространственно локализуется в человеческом восприятии. И нужен будет второй Адам, чтобы напомнить: «Не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть. И скажут вам: вот, здесь, или: вот, там, – не ходите и не гоняйтесь…» (Лк. 17,20-23).

И третий раскол – в самом человеке. Разум, отлученный от воли и духа, теряет свою целостность и неповрежденность. Не безумен ли человек, пытающийся скрыться от Бога под деревом? (Быт. 3.8)?!

Порыв к свободе, совершенный человеком в противовес основным линиям онтологической гравитации, переломал человека. Вместо свободы он нашел рабство – «Воспомяни, окаянный человече, како лжам, клеветам, разбою, немощем, лютым зверем грехов ради порабощен еси: душе моя грешная, того ли восхотела еси?» – вопрошает покаянный канон (песнь 5,1) нашу совесть.

И самое главное – человек оказался порабощен смерти. Человек нарушил замысел Божий о нем. Попытка сравняться с Творцом обнаружила, что человек и его мир не могут существовать сами из себя, но погружаются в смерть.

И более того – человек, каким он стал (и каким его Бог – не создал) уже не мог бы выжить в присутствии Творца…

«Бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнет» (Гал 6,7). Но чтобы Бог не был поругаем, чтобы Дары Эдема не были вновь профанированы – Бог уходит из них. И подлинные слова разлучения Адама и рая обретают смысл не только как повеление Адаму «изыди вон», но и как гораздо более трагичное: «Се, оставляется вам дом ваш пуст» (Мф. 23,38). По сути не cтолько человек был изгнан из рая, но Бог был изгнан человеком с земли: место между Тигром и Евфратом осталось в распоряжении человека, но оно стало ничем не отличимым от всего остального мира. Просто вместо Царства Божия в нем бессмысленной чехардой стали сменяться царства кесарей и падишахов.

После грехопадения холодность бытия, не согреваемого Божественным присутствием, стала осязаемой. Бездеятельность человека привела к тому, что он не собрал мир и не принес его к Богу.

Мы, с ремеслами, мы, с заводами

Что мы сделали с раем, отданным

Нам? Нож первый и первый лом —

Что мы сделали с первым днем?

Слава разносилась реками,

Славу возвещал утес.

В мир – одушевленней некуда! —

Что же человек принес?

М. Цветаева

Не стоит удивляться преемственности греха Адама. Дело не в том, что Бог карает всех за грех одного. Равно как и не в том, что мы все каким-то образом еще до нашего рождения ухитрились в Адаме и вместе с ним совершить его беззаконие (к чему склоняется западное христианское богословие).

Источник, отравленный в своих истоках, несет примешавшийся ему яд вдоль всего своего течения. (Что тем более не удивительно, поскольку источник человеческой истории с каждым поколением становится скорее более мутным, нежели более чистым). И потому вполне достоверно говорит св. Феофан Затворник: «Душа наша на свет является со старым; и если не отнять от нее этого старья, она так и останется старою, не вкусив новинки»¹⁴⁷⁸.

От Адама мы унаследовали смертность, так как изначала «человек сотворен по природе ни смертным, ни бессмертным. Ибо если бы Бог сотворил его вначале бессмертным, то сделал бы его Богом, если же наоборот, сотворил бы его смертным, то Сам оказался бы виновником его смерти. Итак, Он сотворил его способным и к тому и другому» (свят. Феофил Антиохийский. К Автолику. 2,27)¹⁴⁷⁹. Сам по себе человек не имеет ни необходимости умереть, ни полноты, необходимой для бессмертия. Он обладает лишь некоей потенцией: к чему «прислонит» он свое бытие – таким и станет. И хотя у многих Отцов есть мысль о том, что человек создан изначала бессмертным, они не противоречат св. Феофилу. То бессмертие, которое дано человеку, – характеризует его неуничтожимую ипостась, а то бессмертие, которое он должен найти для себя – касается его природы. Каким будет бессмертие моей личности? Пустым и одиноким или иным?

А ипостась (личность) просто и не может умереть. Карсавин как-то подмечает, что философы, которые брались доказывать бессмертие души, начинали не с того конца. Поставить вопрос стоило бы иначе: а как можно доказать, что душа смертна? Умереть – значит распасться. Но из чего состоит душа? И из чего может состоять личность – то есть то начало, которое все вбирает в себя и все делает «моим». Даже для Канта «Я» есть трансцендентальная целостность, которая аналитически абсолютно целостна и неразложима. Но если нельзя доказать ее разложимость – значит, в принципе нельзя доказать ее смертность. Как же доказать, что душа смертна? Да, табуретку можно разломать, атом распадется на частицы, звезда раздаст свою энергию. Но принадлежит ли к этому ряду явлений мой разум, моя свобода, мое Я? Ведь для этого сначала надо доказать, что она находится где-то между табуреткой и звездой. А православная антропология как раз строится на пасхальном опыте, то есть на опыте неподверженности человека смерти…

Однако, Бог – «единый, имеющий бессмертие» (I Тим. 6,16). Нам же оно дается по Причастию. Если мы не найдем дороги к со-причастию вечной Сущности, то наше ипостасное существование останется незаполненным и обнаженным. Адам как раз и не нашел этой дороги. Естественно, что отпадение от источника жизни привело к иссяканию самой жизни.

Для понимания грехопадения и его последствий важно вот что: природа может разрушаться, а личность – нет. Может меняться, обогащаться или обедняться качественная характеристика, качественное наполнение личного бытия. Но ипостась как «самостоянье» исчезнуть не может. Если личность есть эпифеномен природы – то разрушение природы есть разрушение личности. Напротив, утверждение первичности личности по отношению к природе помогает понять и возможность и ужас вечной жизни ипостаси: если вечная и неразрушимая ипостась человека не успеет наделить атрибутом вечности свойства своей природы – она окажется голым самобытием в пустоте вечности. Личность должна овладеть предлежащей ей природой, и при этом таким образом, чтобы эту свою природу открыть для действия в ней природы единственно вечной – Божественной. Если этого не произойдет, если «скелет» личности не успеет обрасти онтологическим «мясом», не успеет стяжать такое онтологическое имение, которому не закрыт путь в вечность, то свою пустоту и замкнутость ипостась закрепит навеки и так и останется голым «само-стояньем», лишенным теплоты со-участия, со-бытия.

Такова магистральная тема православной антропологии: человек не может остаться тем, что он есть в данный момент, но должен принять участие в некоем онтологическом движении. Нетождество ипостаси и природы делает возможным для человека участие его личности в действиях не его природы – обожение.

Движение же личности в неверном направлении (грех – amartia – букв. промах ) ведет к разрушению. Это неизбежно – потому что то, что не имеет в себе жизни, рано или поздно, если лишится причастия к живому источнику, обнаружит свою мертвость¹⁴⁸⁰.

И все же даже после падения «мы, хотя и утратив бытие по подобию Божию, не лишились бытия по образу Божию» (св. Григорий Палама¹⁴⁸¹ ). Есть еще в человеке блики Вечности – и, значит, человек отпал от Бога не до конца. В этом – источник надежды.

Как же она может исполниться?

«Ты создал нас для Себя…»

«Славлю Тебя, потому что я дивно устроен», – восклицал Псалмопевец (Пс. 138,14). Создавая человека, Бог предусмотрел в нем место для Себя. Сложная «структура» ипостасно-природного существования человека способна дать человеку шанс на выживание даже в случае, если он получил немало смертельно греховных пробоин. И в ней же заложена возможность для того, чтобы эти пробоины заживить.

Дело в том, что в грехе человек прежде всего отпал от своей собственной природы, изменил ей. Тогда-то и появилось различие в человеке существования и сущности. И как следствие появилась изолированность людей друг от друга – раздельных «существований» единой «сущности». Вообще-то это благо для людей, ибо благодаря этой изолированности отдельный человек огражден от невольного соучастия в моральном зле остальных людей. Все же, что произошло с Адамом – произошло с нами, ибо он не просто «единосущен» нам, но «тождествосущен», т. е. в нем его существование было неотличимо от человеческой сущности, он нес в себе «родовое» начало.

Наша несамотождественность имеет и плохое последствие: добро одного человека так же не в силах искупить грехи других. Отсюда – богословский принцип: одно творение не может искупить грехи других. Лишь Бог мог бы это сделать… Но для этого Он должен был получить доступ к самой нашей сущности. «Нет природы невоипостазированной», – утверждают Отцы, не приемля платонизма. Не существует «человеческой природы», не воплощенной в конкретном живом человеке. Поэтому Бог не может исцелить болезнь нашей природы просто в мире «первообразов». Он должен получить доступ в нашу конкретную жизнь, в одном из нас найти полную готовность открыть себя перед Его исцеляющим прикосновением. Нужен был новый Адам, который, в отличие от ветхого Адама, не спрятал бы себя от Бога, а, напротив, вышел из своего местечкового комфорта навстречу Богу, откликнулся бы на Его так и не умолкнувший зов «Адам, где ты» – и сказал бы: «Воля не моя, а Твоя да будет»…

Но чтобы вся природа наша была исцелена в этой встрече – именно вся она и должна быть, во всей своей полноте в этом новом Адаме. Но после Адама не осталось на земле Человека. Остались обломки, индивидуальности, которые лишь отчасти – каждый в свою меру – владели задатками человеческой природы. И, значит, этот Сын Адама, будучи наследником его природы, не должен быть наследником последствий падения первоотца…

Как произошло Непорочное Зачатие «От Духа Свята и Марии Девы» – я, конечно, не знаю и не дерзаю вопрошать. Но необходимость именно такого пути для вхождения Нового Адама в мир связана именно с потребностью избавиться от адамова наследства.

Для исцеления человека нужно было соединение с ним самого Бога. Ведь только в Богопричастности человек становится здоровым. Однако не только в Боге воплощенном имели мы нужду – но и в Боге закланном. Здесь нужен был Крест. Почему и зачем? Cur Deus homo?

Последний враг, древний враг, с которым сражается Христос – это смерть. Бог есть жизнь. Все, что существует, все, что живет, по убеждениям христиан и по опыту любой развитой религиозной философской мысли, существует и живет в силу своей причастности к Богу. Но когда человек совершает грех, он разрушает эту связь. И тогда божественная жизнь перестает струиться в нем, перестает омывать его сердце. Человек начинает «задыхаться».

Человека, каким видит его Библия, можно сравнить с водолазом, который работает на дне моря. Вдруг, в результате неосторожного движения, шланг, по которому сверху поступает воздух, оказался пережатым. Человек начинает задыхаться. Человек начинает умирать. Спасти его можно только одним: восстановить возможность воздухообмена с поверхностью. Этот процесс и есть суть христианства.

Неосторожным движением, нарушившим связь между человеком и Богом, был первородный грех и все последующие грехи людей. Люди воздвигли преграду между собою и Богом, – преграду не в пространстве, а в своем сердце. Люди оказались отрезанными от Бога. Эту преграду необходимо было убрать. Чтобы люди могли быть спасены, могли обрести бессмертие, следовало восстановить связь с Тем, Кто только один бессмертен. Люди отпали от Бога, от жизни. Их нужно было «спасти», помочь им вновь найти жизнь, причем жизнь вечную. Это значит, что им нужно было обрести именно Бога, а не какого-либо посредника, – не пророка, не миссионера, не учителя, и не ангела.

Могут ли люди сами построить такую лестницу своих заслуг, своих добродетелей, по которой они, как по ступеням Вавилонской башни, поднялись бы до неба? Библия ясно говорит – нет. И тогда, поскольку земля сама не может вознестись до Неба, Небо склоняется к земле. Тогда Бог становится человеком. «Слово стало плотью». Бог пришел к людям. Он пришел не для того, чтобы узнать, как мы здесь живем, не для того, чтобы дать нам несколько советов о том, как себя вести. Он пришел для того, чтобы человеческая жизнь могла вливаться в жизнь Божественную, могла с ней сообщаться. И вот Христос вбирает в себя все, что есть в человеческой жизни, кроме греха. Он берет человеческое тело, человеческую душу, человеческую волю, человеческие взаимоотношения, чтобы отогрев Собою человека, изменить его.

Но есть еще одно свойство, неотделимое от понятия «человек». За эпохи, прошедшие со времени изгнания из рая, человек обрел еще одно умение – он научился умирать. И этот опыт смерти Бог тоже решил взять в Себя.

Основные образы спасения

Тайну страданий Христа на Голгофе люди пытались объяснить по-разному.

Одна из самых простых схем говорит, что Христос принес Себя в жертву вместо нас. Сын решил умилостивить Небесного Отца, чтобы тот, ввиду безмерной жертвы, принесенной Сыном, простил всех людей. Так считали западные средневековые богословы; нередко так говорят сегодня популярные протестантские проповедники; такие соображения можно встретить даже у апостола Павла. Эта схема исходит из представлений средневекового человека. Дело в том, что в архаичном и в средневековом обществе тяжесть проступка зависела от того, против кого проступок направлен. Например, если убивают крестьянина, за это положено одно наказание. Но если убивают слугу князя, убийцу ждет совершенно иная, большая кара. Именно так средневековые богословы нередко пытались объяснить смысл библейских событий. Сам по себе проступок Адама, может быть, и невелик – подумаешь, яблоко взял, – но дело в том, что это был поступок, направленный против величайшего Властителя, против Бога.

Маленькая, сама по себе ничтожная величина, помноженная на бесконечность, против которой она была направлена, сама стала бесконечной. И, соответственно, для того, чтобы оплатить этот бесконечный долг, необходима была бесконечно огромная жертва. Эту жертву человек не мог принести сам за себя, и поэтому за него ее выплачивает Сам Бог. Такое объяснение действительно полностью соответствовало средневековому мышлению.

Но сегодня мы не можем признать эту схему достаточно вразумительной. В конце концов, возникает вопрос: а справедливо ли, что вместо действительного преступника страдает безвинный? Справедливо ли будет, если некий человек поругался со своим соседом, а затем, когда на него нашел приступ человеколюбия, он вдруг решает: ладно, я на своего соседа гневаться не буду, но чтобы все было по закону, я пойду зарежу своего сына, и после этого будем считать, что мы помирились.

Впрочем, вопросы к такого рода популярному богословию возникали еще у Отцов Православной Церкви. Вот, например, рассуждение св. Григория Богослова: «Остается исследовать вопрос и догмат, оставляемый без внимания многими, но для меня весьма требующий исследования. Кому и для чего пролита сия излиянная за нас кровь – кровь великая и преславная Бога и Архиерея и Жертвы? Мы были во власти лукавого, проданные под грех и сластолюбием купившие себе повреждение. А если цена искупления дается не иному кому, как содержащему во власти, спрашиваю: кому и по какой причине принесена такая цена? Если лукавому, то как сие оскорбительно! Разбойник получает цену искупления, получает не только от Бога, но самого Бога, за свое мучительство берет такую безмерную плату, что за нее справедливо было пощадить и нас! А если Отцу, то, во-первых, по какой причине кровь Единородного приятна Отцу, Который не принял и Исаака, приносимого отцом, но заменил жертвоприношение, вместо словесной¹⁴⁸² жертвы дав овна? Или из сего видно, что приемлет Отец, не потому что требовал или имел нужду, но по домостроительству и по тому, что человеку нужно было освятиться человечеством Бога , чтобы Он Сам избавил нас, преодолев мучителя силою, и возвел нас к Себе чрез Сына посредствующего и все устрояющего в честь Отца, Которому оказывается Он во всем покорствующим? Таковы дела Христовы, а большее да почтено будет молчанием»¹⁴⁸³.

Друг св. Григория Богослова, св. Василий Великий подчеркивает – Бог, прежде чем послать Сына Своего на землю, отпустил грехи всем нам¹⁴⁸⁴. Значит, не смерть Сына «умилостивляет» Бога Отца и понуждает Его сменить гнев на прощение.

Если бы люди удерживались вдали от Бога лишь Его гневом за грехопадение Адама, то не произошло бы чудо Воплощения: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3,16).

Если бы все дело было только в прегрешении Адама и в гневе Бога, то достаточно было бы просто гласа с Небес, призывающего к покаянию и обещающего прощение. Достаточно было бы Иоанна Предтечи.

Были и другие попытки объяснить тайну Голгофы. Одна из этих схем, в некотором смысле более глубокая и довольно дерзкая, говорит об обманувшемся обманщике. Христос уподобляется охотнику. Когда охотник желает поймать какого-нибудь зверя или рыбу, он рассыпает приманку или маскирует крючок наживкой. Рыба хватает то, что видит – и натыкается на то, с чем встретиться никак не желала¹⁴⁸⁵.

По мысли некоторых восточных богословов, Бог приходит на землю для того, чтобы разрушить царство сатаны. Что такое царство смерти? Смерть – это пустота, небытие. Поэтому смерть нельзя просто прогнать. Смерть можно только заполнить изнутри. Разрушение жизни нельзя преодолеть ничем иным, кроме как созиданием. Для того, чтобы войти в эту пустоту и изнутри заполнить ее, Бог принимает человеческий облик. Сатана не узнал тайну Христа – тайну Сына Божьего, ставшего человеком. Он считал Его просто праведником, святым, пророком, и полагал, что, как любой сын Адама, Христос подвластен смерти. И вот, в ту минуту, когда силы смерти возликовали, что им удалось победить Христа, предвкушая встречу с очередной человеческой душой в аду, они встретились с силой Самого Бога. И эта божественная молния, низойдя в ад, начинает разворачиваться там и разносит весь адский склеп¹⁴⁸⁶.

Этот образ имеет даже более резкое, но зато и более внятное очертание. Христос сравнивается с… рвотным средством. Тело Христа стало отравой для смерти, проглотившей его – и ад «изблевал всех»¹⁴⁸⁷. Прежде Адам отравился Божией плотью, ныне – пленивший Адама. Ад не смог больше удерживать в себе людей, проглоченных им ранее.

Есть и третий образ, объясняющий события Голгофы. Землю, где живут люди, можно уподобить оккупированной планете¹⁴⁸⁸. Так получилось, что в мире небесном в некие времена, о которых мы ничего не знаем, произошло событие Богоотступничества…

В отличие от теософов, мы не настаиваем, что доподлинно знаем его мотивы, равно как способ его осуществления. Нас тогда не существовало. Рассуждения же теософов об ангельском падении (которое в их эзотерике на самом деле оказывается «спасением») почему-то совсем не кажутся научными.

Но зато мы ощущаем и знаем последствия первичной катастрофы. Мы знаем, что в ангельском мире произошло разделение. Часть небесных духовных сил отказалась служить Творцу. С человеческой точки зрения это можно понять. Любое существо, осознающее себя как личность, рано или поздно оказывается перед дилеммой: любить Бога больше, чем себя, или любить себя больше, чем Бога. Некогда и ангельский мир встал перед этим выбором. Большинство ангелов, как полагает и библейский, и церковный опыт, устояло в чистоте и в Боге, но некоторая часть откололась. Среди них был ангел, который был создан наиболее прекрасным, наиболее мудрым, наиболее сильным. Ему было дано дивное имя – Светоносец (лат. Lucifer, слав. Денница). Он был не просто одним из певцов славы Божией. Богом Ему было вверено управление всей Вселенной.

По христианским воззрениям, у каждого человека есть свой ангел-хранитель, у каждого народа – свой покровитель. Люцифер был ангелом-хранителем всей Земли, всего человеческого мира. Люцифер был «князем земли», князем мира сего.

Библия с первых же страниц указывает, что самые страшные события космической летописи происходят из-за человека. С точки зрения астрономии или геологии прошлого века человек – не более, чем плесень на поверхности незначительного небесного тела, расположенного на окраине Галактики. С точки зрения богословия, человек настолько важен, что именно из-за него вспыхнула война между Богом и Люцифером. Последний считал, что во вверенном ему хозяйстве люди должны служить тому, кто этим хозяйством управляет, то есть ему, Люциферу.

Через грехопадение человек, к сожалению, впустил в свой мир зло, и мир оказался отъединен от Бога. Бог мог обращаться к людям, мог напоминать им о Своем существовании – но издалека. Всю трагедию до-христианского мира можно выразить простой фразой: «был Бог – и были люди», и они были порознь, и между ними была некая тонкая, невидимая, но очень прочная стена, не позволявшая человеческому сердцу по-настоящему соединиться с Богом, не позволявшая Богу навсегда остаться с людьми. И вот Христос приходит в зраке (в образе) раба, как сын плотника. Бог приходит к людям, чтобы в некотором смысле «изнутри» поднять восстание против узурпатора.

Ту небесную блокаду, о которой шла речь выше в связи с «религиями космоса», и желает прорвать Христос. Для этого он приходит сюда неузнанным, и для этого умирает на кресте, «освящая воздушное естество». В результате Его служение определено св. Афанасием Великим так: «Он разбил стену разделения»¹⁴⁸⁹. И тем самым совершил «всемирное спасение» – pankosmios soteria – как оно именуется у преп. Андрея Критского¹⁴⁹⁰.

В общем, как верно сказал Честертон, «Лишь христианство поняло, что Бог должен быть не только царем, но и мятежником»¹⁴⁹¹.

Четвертый же и наиболее глубокий способ толкования тайны Голгофы уподобляет Христа врачу. Святой Василий Великий так и говорит: Христос приходит для того, чтобы, подобно опытному врачу, связать воедино распавшуюся человеческую природу¹⁴⁹². По слову же преп. Макария Великого, Христос приходит, чтобы «исцелить человечность»¹⁴⁹³. В грехопадении мы раскололись на противостоящие «индивидуальности» – и Спаситель приходит, чтобы воссоединить людей между собой: «Он сделался плотью нашей всеобщности», – пояснял св. Иларий Пиктавийский¹⁴⁹⁴.

Дело в том, что у греха есть не только моральные приложения, но и онтологические последствия. И эти последствия столь глубоко въелись в жизнь человека, что не могли быть стерты извне. «Если бы за прегрешением не последовало и тление – то было бы достаточно прощения и покаяния. Но смерть привилась к телу. В прощении сказалось бы могущество повелевшего, но человек стал бы только тем, чем был Адам, и благодать ему была бы снова подана только извне», – так излагает о. Георгий Флоровский сотериологию св. Афанасия Великого¹⁴⁹⁵.

Бог же желает только одного – дать нам Себя; в Своей любви Он дарует Себя нам. Бог, ставший человеком, дает нашему естеству ту Богонаполненность, которую выронил Адам. Для того, чтобы исцелить именно нас – Он должен был стать человеком (только так Божество Творца могло бы влиться в тварный мир). Но чтобы привести нас к Вечной Жизни, Спаситель должен был иметь в себе всю полноту именно Божественной жизни. Если бы одно из этих условий не было выполнено – Христос становился бы таким посредником, который не соединяет, но разделяет собою. Если Христос лишь Бог, но не человек – значит, Бог так и не смог приблизиться к нам, не стал ближе к людям. Если Христос не Бог – значит, лучший из мира людей не возмог взойти на Небо. А значит – Небо не становится ближе. Если же Христос и не Бог, и не человек, а некий промежуточный дух, то Творец оказался заслонен от нас небожественным Христом. Посредник может соединять, а может изолировать.

Христос, который и не Бог, и не человек («Христос» теософии и гностиков), оказывается прочным слоем изоляции, который разделяет Бога и человека.

Особенно хорошо это видно в самой продуманной гностической системе – у Василида. По его мнению, вечным может быть только статичное бытие. Чтобы войти в состояние вожделенной статики, каждая реальность должна найти свое место в мироздании, чтобы не стремиться к тому, что выше ее, и не служить тому, что ниже ее. Бытие тварного духа может быть счастливо, только если оно не простирается за свои пределы. Соответственно, Христос – это чрезвычайно сложный космический комплекс, который после воскресения разнес все свои составные части по нужным этажам космической иерархии (исключая, конечно, Единого Бога, к Которому, согласно Василиду, Христос и не имел никакого отношения). Таким образом, Христос, указавший людям их истинное место в мироздании, оказывается гасителем недолжной тяги человека к Высшему Богу. Впрочем, по Василиду, Христос поставил на место не только людей, но и «Архонта Огдоады» – того Духа, который был библейским Творцом, Творцом материального мира. Чтобы смирить сего «Архонта», Христос, понимаемый Василидом как его сын, открыл ему тайну о том, что тот все же отнюдь не Единое и Изначальное Божество.

На деле же Христос, напротив, предлагает Своим ученикам «алкать и жаждать» того, что явно выше их самих. В человека вложена тяга к росту. Эту жажду превосхождения собственного чина бытия надо не затушить, но направить к Истинному Благу и направить должным путем – через смиренное и благодарное принятие благодати.

Чтобы человек мог законно выйти за пределы своего естества, Бог должен выйти ему «навстречу» из Своей собственной трансцендентности. Для этого «Он выходит из Своей природной Сокрытости» (преп. Максим Исповедник)¹⁴⁹⁶.

Да, Бог – это покой, это Абсолют, это Плерома, находящаяся по ту сторону всякого движения, и «нет в Нем ни тени перемены». Но вот Дионисий Ареопагит вдруг говорит: «благочестиво думать, что Он движется. Ведь Он всяческое ведет в сущность. Дозволительно славить и движение Бога»¹⁴⁹⁷.

Но просто движение Бога в сторону человека еще не означает, что человек может быть спасен таким, все-таки, внешним по отношению к нему, действием. Человек должен принять участие в примирении с Творцом.

Бог не может спасти человека без согласия человека. Бог желает привлечь человека к Себе, желает дать ему возможность участвовать в бытии за пределами его самого. Однако в каждом человеке есть частица, не желающая выходить за свои собственные пределы. Она не хочет умирать в любви, она предпочитает на все смотреть с точки зрения своей собственной маленькой пользы. С этой частицы и начинается умирание человеческой души. Мог ли Бог просто удалить неким ангельским скальпелем эту раковую опухоль, гнездящуюся в человеческой душе? Нет, не мог, потому что Бог создал людей свободными, и потому не стал бы уродовать собственный образ, который Он вложил в человека.

Человек должен вполне, всецело желать соединения с Богом. Но более всего оказалась повреждена вследствие греха именно наша воля. Спасти человека – значит обновить его волю, дать ей возможность непреткновенно стремится ко Благу. Но дать ей исцеление невозможно, если сама воля не устремлена к Нему. Человеческую волю исцелить может только Бог. А Бог не может исцелить человека, если воля последнего не стремится к Нему всецело. Это и есть очевидный парадокс христианской сотериологии: чтобы приносимый от Бога Дар оказался действенным, он должен уже действовать в человеке…

Но ведь даже Адам, который жил в мире до катастрофы и который обладал еще неискореженной человеческой природой, оказался не в состоянии достичь подлинного соединения с Творцом. Что же ожидать от его потомков?

Задача спасения кажется неразрешимой…

Но Логос находит выход: в единой, безгрешной и Божественной Личности должны быть соединены две природы, свободно, по своей воле стремящиеся друг ко другу – и тогда в этом Посреднике и произойдет истинное исцеление. Сын Предвечного Отца две тысячи лет назад стал сыном Марии для того, чтобы здесь, в человеческом мире, появилась хотя бы одна душа, способная сказать Богу: «Да, возьми меня, я ничего своего не хочу иметь, воля не моя, но Твоя да будет».

Здесь вновь надо напомнить, что православная мысль различает две воли в человеке. Есть воля природная – это то, к чему стремится человеческая природа сама по себе. Телу свойственно стремиться к исполнению его природных потребностей; у души – свой хлеб. Личное же произволение человека решает, какой из импульсов его природы (несмотря на то, что все они сами по себе добры, в них есть своя иерархия) будет реализован в действии именно сейчас и именно таким-то образом. То, что естество требует через определенные промежутки времени еды, – это естественно и безгрешно. Но моё личностное произволение должно решить, как я буду исполнять волю желудка: потерплю ли еще немного, украду ли нужный мне кусок, пойду заработаю деньги или буду просить милостыню.

Моя душа стремится к духовному знанию, но от моего личностного решения зависит – к какому источнику она припадет для удовлетворения своей жажды. Будет ли она пить из грязной лужи магии и шамбализма или же обратится к чистой воде Евангелия?

И грех, оказывается, может родиться даже тогда, когда и природная воля и личное произволение стремятся к добру. Например, если человек желает пойти помолиться – он желает блага. Но он может этого желать не вовремя и некстати. Вспомним слова Христа о том, что бывает нужно отойти от церковного порога для того, чтобы примириться с ближним.

Так произошел и первородный грех. Ева желала добра, но избрала неверный путь к его достижению. Собственно, произволение человека может исполнять по отношению к природной воле (которая всегда ориентирована к добру) роль топора, подложенного жюльверновским Негоро под компас. Она может отклонить природную ориентацию на добро, указать добро там, где его нет. Если личная воля (которую преп. Максим Исповедник называет «гномической») видит добро там, где его нет, или же боится в данный момент того, в чем нет опасности для души, то она создает свою вселенную, свой мир. Каждый предмет в нем имеет не вполне тот смысл, который вложен в него истинным Творцом. Это мир измышленных смыслов. Этот придуманный смысл реальности преп. Максим называет logos phantastikos. Эта работа сознания человека по придумыванию иного, небожьего «добра» приводит к ложным действиям, истекающим из природной воли. Вспомним, как Ева «примыслила» вожделенность древа познания для своего желудка.

Так вот, если произволение исказило смысловую картину мира и направило природную энергию на достижение добра там, где его нет (или где оно есть не во всей своей полноте, или его нет именно сейчас, в этой ситуации), – человек совершает грех. Если однажды личностное произволение исказило действие человеческой природы, дальнейшее прекрасно описывается пословицей: «Посеешь поступок – пожнешь характер, посеешь характер – пожнешь судьбу».

Природная воля привыкает к тому, что ее стремления реализуются именно таким путем и именно при таких обстоятельствах. И природная энергия как бы застывает, закрепляется в той конфигурации, которую ей изначально придало личностное произволение. Так от человеческого греха начинает уродоваться человеческая природа. Изуродованная природа уже начинает влиять и на личностное произволение. И хотел бы вдруг человек в минуту покаянного просветления избавиться от греха, но уже не может. Ссохшаяся в привычном грехе природа резко ограничивает свободу личностной воли. Воля, становящаяся все более бессильной перед лицом порожденного ею греха, все более пленяется «страстью».

В свою очередь, эта природа, ставшая, говоря святоотеческим языком, «удобопоползновенной ко греху», передается одним ее носителем другому – от родителей к детям.

Так как же вырваться из этой спирали несвободы?

Чтобы «исцелить человечность», Бог-Сын в Свою Личность берет нашу изуродованную грехом природу. Со Своей ипостасью Он соотносит человеческую природу. Любое стремление человеческой природы Христа не может перейти в действие без согласия Его Божественной Личности. Но Ипостась Логоса не может создавать мир «фантастических логосов». И, значит, через абсолютную непогрешимость, неподверженность ко греху Своей ипостаси Логос выпрямляет искореженность человеческой природы.

Приняв человеческую природу в Божественную Ипостась, Бог освободил ее от рабства «страстям». Человеческая природа получила возможность действовать так, как свойственно ей самой, без тех обманов, которые развешивает перед ней гномическая воля падшего человека.

Так была сохранена свобода человеческого действия и при этом достигнута открытость человека для действия в нем Бога.

Это освобождение было достигнуто за счет того, что во Христе не было человеческой гномической воли. Личностное произволение Христа есть произволение Личности Сына Божия.

В глубинах человеческого бытия было совершено исцеление. Но каждый из нас оказался носителем того, что не было воспринято Христом – носителем человеческой личности (только одна Личность была во Христе; она Одна ипостазирует действия обеих природ Богочеловека; собственно человеческой личности во Христе нет). По ясной мысли, высказанной св. Григорием Богословом, «что не воспринято (Христом), то не уврачевано, но что соединилось с Богом, то спасается»¹⁴⁹⁸.

Христос не может подменить собою личный выбор каждого из нас. Поэтому от личностной воли каждого человека зависит, сможет ли он сделать своим достоянием ту общечеловеческую победу, которую одержал Спаситель. Его победа не «вменяется» нам, как учит западная схоластика; ее плоды должны быть жизненно, личностно усвоены нами.

Если же мы готовы открыть свою волю для приятия дара Христова, Бог дает нам нашу же исцеленную, преображенную в Божественной благодати человеческую природу в тех таинствах, которыми человек присозидается к Церкви как к Телу Христа. Эта новая природа вместе с божественной Благодатью начинает действовать в нас и освобождает уже личностное произволение от рабства «естеству падшего Адама». Человек выпрямляется, открывает свою волю для Бога и оказывается способен принять в себя токи бессмертия.

Так Христос Своей Собственной неизменностью в добре исцеляет людей. Таинство нашего спасения состоит в том, что Бог вбирает в себя человеческую природу (преображая ее, но не уничтожая, не растворяя в себе), и затем дает нам ее преображенною так, что мы можем быть не только «новыми людьми», но и «причастниками Божеского естества» (2 Петр. 1,4). По краткой формуле св. Афанасия Великого – «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом».

Таково осмысление православным богословием мистерии Боговоплощения.

Гефсиманское борение и Голгофа

Но есть еще и мистерия Голгофы. Христос должен не просто иметь в себе человеческую природу с присущей ей человеческой волей. Для того, чтобы исцелить человеческую волю, Спаситель должен иметь эту волю действующей в Себе Самом. И весь дальнейший путь Христа – это путь со-действования, согласования действий человеческой воли и воли Божественной.

Христос принял человеческое естество через рождение от Марии. Дальше началось таинство обожения человеческой природы Христа. Он с самого рождения своего Бог. Он располагает, с одной стороны, божественным сознанием, божественным «Я», а с другой стороны – человеческой душой, которая развивается, как у каждого ребенка, юноши, молодого человека.

Но есть последняя грань дарения, отдачи. Это отдача не части себя, но всего. Отдача жизни. В такой, всецелой отдаче, в жертве не остается уже никакого пространства, которое было бы только «своим», которое было бы загорожено от Того, к Кому идет человек своей любовью. Человек должен сам, изнутри своей собственной природы, снять все преграды, которые отделяют его от Бога. То есть человек должен научиться любви, а любовь – это очень опасный подвиг. В любви человек теряет самого себя. В некотором смысле всякая серьезная любовь близка к самоубийству. Человек выходит за свои собственные пределы.

Для полного преображения природной воли человека Иисуса Христа Божеством Логоса нужна была эта последняя отдача. Нужна она была и для того, чтобы Богочеловеком был принят в Себя и тем самым исцелен, освящен не только человеческий опыт жизни, но и человеческий опыт смерти. «На час сей Я и пришел в мир».

Но Он пришел в мир с жизнью, Он – по настоящему живой. А в каждое живое существо Бог вложил боязнь перед смертью. Смерть – это то, что не есть Бог. Бог есть жизнь. Каждой человеческой душе, каждой живой душе вообще свойственно бояться того, что очевиднейшим образом не есть Бог. Смерть – очевиднейшим образом не есть Бог. И вот человеческая душа Христа боится смерти – не трусит, а противится ей. Поэтому в Гефсиманском саду человеческая воля и душа Христа обращается к Отцу со словами: «Душа Моя скорбит смертельно… Если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты…» (Мат. 26, 38-39).

А ведь та смерть, что предстояла Христу, была не обычной человеческой кончиной. Я не имею в виду мучительность крестной казни (которую Цицерон назвал самой страшной из пыток, придуманных человечеством). Дело в том, что каждый человек в течение своей жизни постепенно привыкает к смерти. Ее ростки он носит в себе изначала, и растит их едва ли не всю свою сознательную жизнь. Там, где есть грех, там есть тень смерти. Человек еще при жизни свыкается со смертью. Но во Христе не было привычки грешить, а значит, и привычки умирать. Ему предстояло войти в радикально чужой опыт.

И потому с небывалой ранее в людях силой подымается в душе Христа протест против смерти, к границе которой Он подошел (именно так: обычно смерть подходит к людям, Христос же Сам подошел к ней). Тот, Кто в Себе несет «жизнь с избытком» (Ин. 10,10), знает, что Ему предстоит пережить не просто физическую смерть – Ему предстоит войти во владения сатаны, в ад. Он знает, что разрушит империю врага, знает, что воскреснет. Знает – умом. А сердце протестует против той конкретной черной реальности, к границе которой подошла душа. И потому кровавый пот стекает с Его лица.

Это безгрешный, природный страх. И он преодолевается не потоком благодати, льющейся в душу Иисуса от Его Божественной природы. Он преодолевается изнутри. Человеческий страх побеждается человеческой решимостью. Страх человеческой души побеждается решимостью человеческой воли.

Итожа понимание спасения преп. Максимом Исповедником, С. Л. Епифанович пишет: «Все дело нашего спасения Логос произвел не творческой энергией Своей, которою Он все охватывал и объединял еще до воплощения, а Своей человеческой волей, которою Он произвел нравственное объединение через естественное устремление к Богу произволения и объединение его с волей Божией, словом, через все то, что было в воле и первого человека, но что не было им осуществлено»¹⁴⁹⁹.

И лишь затем, когда «человек Иисус Христос» (1 Тим. 2,5) прорвался сквозь страх смерти и принял волю Отца, Ему было дано благодатное утешение и укрепление. Благодать не играла здесь роль анестетика. С болью Христос должен был остаться один на один.

В этот момент переступается последняя грань, которая могла отъединить человека от Бога – опыт смерти.

В результате, когда смерть подступает к жизни Христа, пробует ее раздробить и уничтожить, она не находит в ней для себя никакого материала. По уже знакомому нам определению святого Иринея Лионского, смерть – это раскол. Это прежде всего раскол души и тела, а также вторая смерть, которая по христианской терминологии есть раскол души и Бога. Вечная смерть. Так вот, когда этот раскол, этот клин, пробует утвердиться, найти свое место во Христе, оказывается, что ему там нет места. Он там застревает, потому что человеческая воля Христа через Гефсиманское моление подчинилась божественной воле, всецело соединилась с ней.

Св. Григорий Нисский так поясняет происшедшее: «Божество и до плоти и во плоти и по страдании всегда одинаково как неизменно сущее и вовек пребывающее, а во время страдания естества человеческого привело в исполнение домостроительство о нас, разлучив на время душу с телом, но не отделившись ни от той ни от другого из принятого Им однажды в единение, чтобы всему естеству человеческому дать начало к воскресению из мертвых»¹⁵⁰⁰. «Через воскресение Христос соединяет в целости человеческое естество, смертию разделенное на две части – душу и тело»¹⁵⁰¹.

Клин смерти не смог отделить душу Христа от Божественной Ипостаси Сына Божия и, как следствие, человеческая душа Христа оказалась до конца неотделима от Его тела. Ведь в смерти Его душа и тело отделились друг от друга, но не от Слова. И поэтому происходит почти немедленное воскресение Христа. «Посредством воскресения соединяет все разъединенное Тот, Кто есть едино обоими. Собственной неразделимостию и разделенное приводит в единство», – богословствует св. Григорий Нисский¹⁵⁰².

Для человека это означает, что отныне его смерть становится не более чем эпизодом его жизни. Поскольку Христос нашел путь выхода из смерти, это означает, что если человек последует за ним, образно говоря, «вцепится в его одежды», то Христос протащит его через коридоры смерти, и смерть окажется не тупиком, а просто дверью. Именно поэтому апостолы говорят о том, что смерть Иисуса Христа есть важнейшее событие в их личной жизни.

Таким образом, спасение мы обретаем не смертью Христа, но Его воскресением. «Тление изгоняется натиском жизни»¹⁵⁰³. Христос не просто «претерпевает» муки, нет – Он вторгается в область смерти и присозидает человечество к источнику бессмертной жизни – к Богу. Христос не страдательное орудие, через которое Промысл «умилостивляет» Отца. Нет, – Он активно созидает наше спасение.

Крест есть жертвоприношение, не только жертва. Жертва есть не столько пожертвование, сколько посвящение. Бог дарит Себя людям. Человек вверяет Себя Богу. Совместное, жертвенное, любящее сотрудничество воли Бога и человека – это Литургия («совместное служение»): «На Голгофе священнодействует воплощенное Слово»¹⁵⁰⁴.

Важно не столько то, что Он умер, сколько то, что он вырвался из смерти. «Сильна как смерть любовь», – говорит Песнь Песней (8,6). Воскресение Христа подтверждает: бытие любви делается сильнее наличия смерти.

Мы спасены Воскресением Христа, а не Его Распятием. «Возмездие за грех – смерть», – свидетельствует Апостол (Римл. 6,23). И разве может следствие устранить причину? Смерть – следствие греха. И смерть не может устранить грех. Спасает не смерть. Спасает Воскресение Господа («… спасает Воскресение Иисуса Христа» – 1 Петр.3,21).

Поэтому и празднует Церковь день Воскресный, а не день казни. «Не смерть Христа как таковая дала миру жизнь, но Сам Христос, но то, что и в смерти Его было живым и бессмертным»¹⁵⁰⁵. Не от убийства, не от беззакония спасение – а от того, что Жизнь оказалась сильнее.

В Себе Он сломал жало смерти, которому дал проникнуть в Себя. Он «первый на Себе Самом разрешил болезни смерти»¹⁵⁰⁶ , – а тем самым «Самим Собою проложил нам путь к воскресению из мертвых»¹⁵⁰⁷.

Таким образом, по мысли византийских мыслителей, во Христе преодолеваются три преграды, отделявшие нас от Бога. Мы были отделены от Бога по природе, а также через совершение греха и принятие смерти. Теперь же «Спаситель соделал, чтобы истинно сообщались и непосредственно приходили к Нему, уничтожив одно за другим все, что препятствовало сему; одно (расстояние природ) – приобщившись человечеству; другое (грех) – смертию на кресте; и последнее средостение – владычество смерти – совершенно изгнал из природы воскресением. Посему Павел говорит: последний враг испразднится смерть (1 Кор. 15,26)», – пишет последний великий византийский богослов Николай Кавасила¹⁵⁰⁸.

И это происходит лишь однажды за все «веки веков» – «при Понтийстем Пилате». Христос – «последний (eshatos) Адам» (1 Кор. 15,45). После Него не потребуется никаких «новейших заветов».

Если бы Христос спасал людей проповедью, – действительно, можно было бы принять идею «аватар», вновь и вновь приходящих в мир, чтобы научить людей, забывших заповеди. Но Христос пришел, чтобы соединить с Богом человечество. Это соединение не смогло разорвать даже распятие. Неужели же просто ход времени сможет так истереть эту связь человека с Богом, что понадобится «новое Воплощение»? Нет, апостол Павел свидетельствует – «Кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, или теснота, или гонение? Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим. 8,35-39) Итак, «ни настоящее, ни будущее», ни веки веков не могут разделить человечество с Искупителем, который «однажды принес в жертву Себя Самого» (Евр. 7.27). Св. Григорий Нисский также пишет о Христе: «Единожды вошедший во вселенную»¹⁵⁰⁹. Св. Григорий Богослов говорит о том же: совершилось «очищение не малой части вселенной и не на малое время, но очищение всего мира и очищение вечное»¹⁵¹⁰.

Да, правду говорит А. Клизовский: «Темные признали Христа так, чтобы закрыть возможность признания следующего Учителя, ибо формула „такого как Христос не было и не может быть“ закрывает человеку дальнейшее движение вперед, а темным только это и нужно, для этого они и признают Его»¹⁵¹¹. «Темные» Святые отцы, невежественные почитатели Оригена св. Григорий Нисский и св. Григорий Богослов, подобно апостолу Павлу, были убеждены, что Воплощение и Жертва Христа делают ненужным какие бы то ни было явления «аватар» в будущем. Как сказал апостол Павел (Евр. 7,24) – «Сей, как пребывающий вечно, имеет и священство непреходящее» и не переходящее ни к какому «грядущему Майтрейе» или «Владыке Шамбалы».

Итак, по воззрениям Святых Отцов, смысл спасения в том, что в человеческой жизни (и в человеческой смерти) не осталось ничего, что могло бы разлучить человека и Бога. Все человеческое принято Им в Себя, чтобы обогатить нас Его Божеством, Его Вечностью и бессмертием. А потому хотя и теперь «мы умираем прежнею смертию, но не остаемся в ней» (св. Иоанн Златоуст)¹⁵¹². Через смерть теперь можно проходить к Жизни. Как пребывание Христа в могиле было ограничено «тридневием смерти» (triduum mortis) – так и тем, кто сочетался со Христом, Господь не даст увидеть тление (Пс. 15,10).

Быть христианином

Смысл пришествия Христа в том, чтобы жизнь, которой живет Бог, оказалась отныне доступна людям.

Но этот дар надо еще уметь принять. «Объективное» спасение человечества во Христе надо суметь сделать своей «субъективной» реальностью, или, говоря языком психологии, интериоризировать его.

Уже приводимый выше образ Чернобыля можно вспомнить вновь. Облучившиеся люди страдают не потому, что на них гневается и никак не может простить некое начальство в Москве. Представим, что в зараженную зону привозят вновь созданное противоядие. Его готовы раздать всем и бесплатно. Приехал уникальный врач, готовый бесплатно делать операции. Но этого мало. Надо оповестить население зоны – где именно можно взять лекарство, какое оно и каким образом его нужно и можно использовать для достижения максимальной действенности.

Лекарство, принесенное врачом, не может помочь тем, кто не желает его принять; тем, кто не был оповещен о появившейся возможности исцеления; тем, кто считает, что он не болен и потому не нуждается ни в каких необычных лекарствах; тем, кто слишком далеко от места появления врача; наконец, тем, кто не соблюдает правила эффективного использования лекарства (действенность которого, предположим, совершенно несовместима с употреблением водки).

«Лекарством бессмертия» называл Причастие ученик ап. Иоанна св. Игнатий Богоносец в конце I века. «Я есмь хлеб жизни. Хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет. Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира. Тогда Иудеи стали спорить между собою, говоря: как Он может дать нам есть Плоть Свою? Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. Как Я живу Отцем, так и ядущий Меня жить будет Мною… С этого времени многие из учеников Его отошли от Него и уже не ходили с Ним» (Ин. 6,48-66).

И сейчас эти слова Христа вызывают немало нареканий. Христос не сказал: вырастите себе на земле Хлеб Жизни. Он сказал, что принес этот Хлеб с небес. Он не сказал, что само наличие такого Хлеба на земле автоматически превращает ее в рай. Он сказал, что те, кто придут вкусить этот Хлеб, наследуют бессмертие. Он не сказал, что людям достаточно лишь узнать о том, что Христос учил о Хлебе Жизни – и они наследуют эту Жизнь. Он сказал, что надо его есть.

В результате нехристиане и поныне обвиняют христиан, во-первых, за то, что они проповедуют слишком легкий путь спасения и, во-вторых, за то, что христианский путь легок не настолько, чтобы гарантировать спасение всем, даже атеистам. Евангелие возвестило, что никто не может быть спасен через исполнение прежних религиозных законов, но только через веру, привлекающую благодать – и это вызвало дружный хор нападок как со стороны религиозных законников, так и со стороны неверов.

Христианский путь спасения кажется и слишком легким, слишком широким, и в то же время недостаточно широким для того, чтобы возвестить неотвратимость всеобщего спасения. Блаватская упрекает христиан за то, что они убеждены в спасительности Христового приношения. Ей кажется безнравственной и кощунственной вера в то, что сам акт уверования в Евангелие и в Христа как Спасителя может очистить человека от его грехов. Неужели такое малое дело как исповедание веры во Христа может спасти человека? И тут же Блаватская возмущается противоположным: почему христиане не верят, что спастись могут вообще все, даже те, кто не поверил Евангелию?

Меру справедливости каждого из этих обвинений мы еще выясним. Пока же стоит заметить их внутреннюю несовместимость. Их сочетание слишком уж напоминает чисто базарную сцену: «как ты посмела так дешево купить эту вещь, если мне она не досталась?»

Христос сравнивал тот новый порядок вещей, который Он принес на землю, с закваской в тесте, с зерном, брошенным в землю. А Ему говорят, что это зерно он бросил не на ту грядку – надо было в Индии, а не в Палестине. Но в том-то и дело, что когда апостольские зерна были принесены в Индию – там они и не взошли…

Люди же, обходящиеся без этого Хлеба, говорят, что это – странное и ложное учение. Они говорят, что Христос не является истинным Спасителем, потому что они не знакомы с опытом Пасхи. Но логично ли усомниться в действительном существовании врачей и медицины только на том основании, что, несмотря на молву об их существовании, ты все-таки страдаешь от своей болезни? Для того, чтобы болезнь излечилась, нужно не только существование врачей, но и желание у них лечиться. Желает ли человечество лечиться у Христа? Многие люди, народы и культуры сказали: не желаем.

Вновь напомню: земля была блокированной планетой, и прорыв произошел сначала в одном месте, чтобы, начиная от него, царство света могло распространяться по земле.

Если бы речь шла просто об объявлении амнистии с Небес, был бы справедлив упрек в избранности спасения. Если амнистия возглашена всем, почему же только христиане считают себя спасенными? Но в том-то и дело, что обновление человеческой природы, принесенное Христом, надо суметь еще вобрать в своего «внутреннего человека». «Для сего преклоняю колени мои пред Отцем Господа нашего Иисуса Христа, да даст вам крепко утвердиться Духом Его во внутреннем человеке, верою вселиться Христу в сердца ваши, дабы вам исполниться всею полнотою Божиею» (Еф. 3,14-19).

Если кто расслышал слово проповеди и позволил «вселиться Христу в сердце» свое, он получил защиту от радиации смерти. Значит, тот труд, который ожидается от христианина, – это труд слышания и раскрытия. Сама вера, через которую входит Христос в сердце, есть дело, есть реальный и трудный поворот души.

В апостольских посланиях хорошо заметно, что вера понимается отнюдь не как пассивное согласие признать что-то за истину. Ап. Павел пишет: «Верою Авраам принес в жертву Исаака» (Евр. 11,17). А апостол Иаков о том же самом событии утверждает противоположное – «Не делами ли оправдался Авраам, возложив на жертвенник Исаака, сына своего» (Иак. 2,21). Павел настаивает – «Верою Раав блудница, с миром приняв соглядатаев, не погибла с неверными» (Евр. 11,31). Но Иаков говорит – «Подобно и Раав блудница не делами ли оправдалась, приняв соглядатаев» (Иак. 2,25).

Это разноречие помогает понять, что вера для священных авторов и есть дело. Вера сама есть событие. Событие веры, растворенное в покаянном обороте, есть «та перемена ума, что делает видимое вновь проницаемым для невидимого»¹⁵¹³.

Подобное определение веры мы встречаем в Послании ап. Павла к Евреям. «Есть же вера уповаемых извещение, вещей обличение невидимых» (Евр. 11,1) – говорит церковнославянский текст. По русски: вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом.

Славянскому слову «извещение» и русскому «осуществление» соответствует греческое ipostasis и латинское substantia. Преп. Максим Исповедник поэтому дает такое определение веры: «Вера есть ипостась вещей, превышающих ум»¹⁵¹⁴. В современном экуменическом переводе Библии на французский язык интересующий нас стих из послания Павла звучит так: «la foi est une maniere de posseder deja ce que l'on espere» (Вера есть способ обладания тем, на что надеешься)¹⁵¹⁵.

На философский язык павлово определение можно перевести как субстанциирование ожидаемого.

Чего ожидают христиане? – жизни будущего века, жизни в Боге. Она и о-существляется верою. Вера «доводит до несомненности в уповании»¹⁵¹⁶. В вере человек лицом к лицу соприкасается с тайной будущей жизни.

Вера есть «алетейя» – непотаенное проступание Сути, есть реальное прикосновение к последней Святыне. Мы можем вспомнить здесь хайдеггеровский анализ платонова учения об Истине, а можем просто обратиться к тому же преп. Максиму: «Истина есть не подлежащее забвению»¹⁵¹⁷. Эта суть, которая стоит за миром преходящих феноменов, и есть истина (а-летейя), и к ней приводит человека вера¹⁵¹⁸.

Человек распознает присутствие Бога в мире, в своей судьбе, в своем сердце. Вера, утверждающая центр личной жизни в служении Богу, научается в суматохе различать нравственные ориентиры, проявленные мыслеволения Творца – «у совершенных чувства навыком приучены к различению добра и зла» (Евр. 5, 14).

Целокупная формула православного понимания подвига веры дана в словах Христа: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5,8).

Значит, для принятия дара спасения нужен труд по очищению своего сердца. Как проходить этот труд – об этом можно узнать из «Добротолюбия», из писем и книг св. Феофана Затворника, вообще из всей необозримой аскетической православной книжности.

Православный человек может согласиться со многими упреками, что высказывает Е. Блаватская в адрес протестантского миссионерства в Индии. Действительно, протестантизм, понимая веру как простую уверенность в правоте Евангелия, способен породить такое самоощущение, что человек будет считать себя спасенным просто потому, что он не спорит с Писанием. В таком случае слышанием о Христе он подменяет реальную жизнь во Христе.

Но большая часть упреков Блаватской теряет свою силу, если мы пробуем приложить их к православию¹⁵¹⁹.

Другое дело, что есть у нее рассуждение, которое невозможно опровергнуть рационально. Она считает возмутительным полагать, будто человек, проживший всю свою жизнь в беззакониях и вообще убийца, может быть прощен, если в последнюю минуту жизни он покается и исповедует Христа. Теософия, столь любящая рассуждать о великой творческой силе сознания, не замечает, что покаяние есть реальность. Покаяние есть реальное, глубинное изменение души. Покаяние – это действие, а не жест. Это глубинный сдвиг, а не слова. Покаявшийся человек – это уже другой, не тот же самый, что совершал преступление…

Но теософы не слышат этих разъяснений, потому что речь идет о расхождении наших нравственных интуиций. Если Блаватской кажется ошибочным поступок Христа на Голгофе (я имею в виду Его слова, обращенные к покаявшемуся разбойнику: «Ныне же будешь со Мною в раю») – значит у нее глаз устроен иначе, чем у христиан. Но на эту тему, на тему незаслуженного, несправедливого прощения в Евангелии столько притч… Вспомним хотя бы гнев старшего сына из притчи о блудном сыне, вспомним притчу о работниках одиннадцатого часа… Христос говорит, что ангелы на небесах радуются об одном прощенном грешнике. А Блаватскую возмущает то, что грешник может избегнуть ада. Блаватская утверждает, что справедливость выше любви. Евангелие же говорит, что любовь выше справедливости.

Выбор сделать необходимо, но ясно, что сам этот выбор будет определяться не рациональными аргументами, а некоторым нравственным, совестным опытом человека.

Теософия о Христе

Духовный опыт человека передаваем и сопоставим весьма трудно. Разум испытывает понятные сложности там, где ему предлагают точно и исчерпывающе выразить тайну человека и тайну Бога. Но разум же вполне уместен для отстранения тех интерпретаций христианского духовного опыта, которые несовместимы с Евангелием. Поэтому с привлечением рациональной аналитики можно указать, в каких именно суждениях расходится теософия с христианством.

Религия – это не этика (хотя они могут давать и схожие советы). Религия призвана не учить нравственности, но указывать путь к бессмертию. Поэтому, если интересоваться собственно религиозным содержанием той или иной веры – надо спрашивать не об этических заповедях (в таком случае трудно будет усмотреть разницу даже между атеизмом и христианством), а о понимании жизни и смерти.

Выше уже приводились христианские ответы на основные вопросы сотериологии – «от чего спасается человек?» и «как совершается спасение?».

Причина греха и смерти – это уклонение свободной воли человека от заповедей. Теософия же полагает, что источник страдания и смерти – это не воля, а незнание. «Все человеческое горе происходит от невежества» (Беспредельное, 828). Апостол Павел, однако, полагает, что даже знание истины не может лишить человека возможности свободно соскользнуть в противостояние ей: «Не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Римл. 7,15-19).

Отсюда – принципиальная разница библейского и гностического путей спасения: первый – это путь исцеления воли, второй – путь обретения большего познания. Первый путь полагает, что мало узнать истину, надо научиться жить в соответствии с ней (вера же и есть способ волевого обращения с полученным знанием). Второй полагает, что истина, известная ему, обладает столь безотказно чарующим воздействием, что только человек, недостаточно внимательно читавший трактаты Блаватской или Рерихов, может с ними не соглашаться.

Какой путь предлагает христианство для исцеления человеческой воли (как природной, так и гномической), речь шла выше. В гностицизме же из постулата о том, что всякое страдание происходит лишь от невежества, следует логичный ответ и на вопрос о «пути спасения». Спасает не волевое, онтологическое движение Бога к человеку и человека к Богу (как в христианстве); спасает самопознание¹⁵²⁰.

Этому самопознанию (которое должно убедить человека в том, что он и есть единственный Бог) служат все те, кого теософы вербуют в «Великие Учителя Человечества». Тот, кто попал в этот список, обязан учить именно так, и если исторические факты не позволяют считать, что он был пантеистом – тем хуже для этих исторических фактов (они будут названы «искаженными» или «слишком экзотерическими»).

Поскольку же о всех «Учителях» сказано, что «Все Они спасают от мрака невежества»¹⁵²¹ , к просветительской работе должно быть сведено и служение Христа. «Христос принес и пострадал за то, что давно было известно миру, но снова и снова забывалось людьми»¹⁵²². Помимо всего прочего, это означает, что Завет Христа лишь по невежеству был назван «Новым». Христос лишь совершил эксгумацию давно известной «истины», которую занесло песками времен. По убеждению Е. Рерих, даже страдание Христа – не более чем наглядное пособие для лучшего усвоения Его проповедей: «Если бы Он не пострадал, то Учение Его было бы забыто»¹⁵²³. «Жертвою Он показал , что можно любить человечество больше, чем себя»¹⁵²⁴.

В главе «Иисус есть Христос» будет показано, действительно ли Христос и апостолы сводили таинство спасения лишь к «просвещению».

Но уже того, что было рассказано о христианском понимании спасения, достаточно, чтобы заметить, какая пропасть лежит между сотериологией Евангелия и теософии. «Конечно, совершенно невозможно понимать значение жертвы распятия Христа, как это понимается некоторыми недоросшими сознаниями. Смысл ее в том, что Христос, желая показать силу Духа над физической плотью, принял чашу и запечатлел своей кровью Завет, принесенный Им: „нет больше любви той, как если кто положит душу за други свои“¹⁵²⁵. Оказывается, Христос пошел на смерть лишь для того, чтобы выжать покаянную слезу из человечества, чтобы дать нам повод для вечного покаяния. Все самое главное произошло еще до страданий Христа. Все нужное было уже сказано. Осталось совершить запоминающийся жест…

«Для меня нет ничего кощунственнее, как представление Всемогущего и Всемилосердного Бога-Отца, приносящего в жертву Своего Единородного и Единосущного Сына за грехи людей, им же, по Писанию, сотворенных! – излагает свою веру Елена Рерих. – Это напоминает того Аккадийского правителя, который заклал своего сына, чтобы избежать последствий своих грехов. История зарекордировала такое каннибальское выражение отцовства. Возможно ли, чтобы в позднейшие времена такой тип отцовской любви мог быть возвеличен до статуса божественности? Каждый истинно любящий земной отец с радостью пожертвует собой ради спасения сына. Неужели Божественный Отец морально ниже людей?»¹⁵²⁶. Напомню лишь, что в христианстве «жертва» понимается как отдача: Бог Себя отдает людям. Юридическое же понимание «жертвы», высмеиваемое Еленой Рерих, вызывало протест еще у св. Григория Богослова.

Вот еще череда нападок Елены Рерих на христианское вероучение (отчасти – лишь на тот образ его, который она создала в своем воображении): «Никто не может спасти другого. Лишь собственными усилиями подымается дух в сужденные прекрасные миры»¹⁵²⁷. «Сектантское воззрение, что лишь благодаря проявлению Христа человечество было спасено от козней дьявола»¹⁵²⁸. «Христа, якобы раз навсегда искупившего наши грехи»¹⁵²⁹. «Так произошли страшные кощунственные явления: страшное внушение понятия, что крестная смерть Христа спасла человечество от первородного греха и всех последующих»¹⁵³⁰.

Эти заветы Е. Рерих был творчески усвоены ее ученицами. Наиболее развернутая из известных мне критика христианского учения о спасении дается в статье Л. П. Дмитриевой. Святоотеческое учение, оказывается, просто сатанинского происхождения: «Христианские отцы с истинно дьявольской подачи говорят¹⁵³¹ …». В Великую Пятницу не совершилось никакого Избавления. «В тот день Христос оккультно становился не СПАСЕНИЕМ человечества, а ВОЗМЕЗДИЕМ»¹⁵³².

Это – выводы. Но интересно посмотреть на аргументы. Аргументы у Л. Дмитриевой логичны. Вообще самая логичная вещь на земле – это бред сумасшедшего (каковой, естественно, г-жу Дмитриеву я не считаю). Если некоему пациенту кажется, что он – Буденный, то в медсестре естественно видеть лошадь Буденного, в усатом пациенте из соседней палаты – Сталина, а в докторах – белополяков. Бред такого больного сознания не имеет сцепления с реальностью. Он развивается сам из себя, из однажды воспринятой идеи.

Г-жа Дмитриева однажды глубоко усвоила идею о том, что Распятие не могло быть мистерией спасения. После этого никакие свидетельства Евангелия ее разуверить не могут. Она видит в нем только свое, и героически не замечает чего бы то ни было иного.

Итак, ход ее мысли. В центре ее внимания – Гефсиманское борение Спасителя. «Он просил пронести страшную чашу мимо. Почему? Иисус как Великий Посвященный знал о перевоплощении людей и о законе Кармы. Он знал о неумолимом и автоматически действующем обратном ударе, который обрушится на всех участников и соучастников преступления, на весь народ, на всех, кто окажется сопричастным к тому, что может совершиться завтра, в роковую пятницу… Христос мог просить Высшие Силы сделать все, чтобы завтра не свершилось казни, не совершилось бы чудовищного преступления, тяжкая карма которого потянется через века и народы. Христос молился не о себе… Если принять догму, что только смерть Христа могла принести людям искупление, то выходит, что Христос был не Искупителем, но искусителем человеческой натуры? Выходит, что Христос явился специально, чтобы не останавливать людей творить грех, а натолкнуть на грех? Да еще какой! дать им возможность убить себя!.. Как же можно утверждать, что это коллективное убийство обезумевшего дикого стада принесло миру Искупление грехов этого стада?.. Именно, не искуплением для людей стала смерть Христа. Насильственная смерть Учителя – именно, она стала из всех грехов величайшим грехом человечества. Не жертвой искупления стала крестная смерть Христа, а жертвой, взывающей к возмездию – к тяжкому искуплению этого преступления. А искупление может пройти только через повторение крестного пути, который прошла Жертва… Над вратами начала нашей эры зловеще пылали слова „КАРМА ИЗРАИЛЯ“¹⁵³³.

Вновь говорю: внутри себя это вполне последовательная концепция. Ей только Евангелие слегка мешает… Сценарий Дмитриевой: «Христос молился не о себе». Евангелие: «Отойдя немного, пал на лице Свое, молился и говорил: «Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты». (Мф. 26,39).

Дмитриеву возмущает, – как можно «благодарить Христа за Его смерть, которая, мол, будет искуплением за все прошлые и будущие убийства и другие прегрешение одичавшего, деградировавшего человечества? Кто же мог придумать такой чудовищный перевертыш? Неужели Христос, молившийся в ночь Святого Четверга, чтобы миновала Его сия страшная чаша? Если исходить из нынешней догмы Искупления, Христос должен был молить об обратном – о быстрейшей казни!»¹⁵³⁴. Да ведь так оно и было. Христос, знавший изначала, в чем воля Отца, завершил свое борение призывом: «впрочем не Моя воля, но Твоя да будет » (Лк. 22,42).

Кроме того, в Евангелии от Иоанна приводится еще и прощальная молитва Христа перед уходом в Гефсиманию. И в ней Христос молится не о «карме Израиля», но о Своих учениках: «Я о них молю: не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому что они Твои. И Я прославился в них. Соблюди их во имя Твое, чтобы они были едино, как и Мы. Тех, которых Ты дал Мне, Я сохранил, и никто из них не погиб, кроме сына погибели, да сбудется Писание. Ныне же к Тебе иду, и сие говорю в мире, чтобы они имели в себе радость Мою совершенную» (Ин. 17,9-13).

Итак, Христос, идя на страдания, говорит, что идет ко Отцу, и цель этого отшествия – радость людей, а отнюдь не утяжеление их кармы.

И помимо апостолов, есть еще круг людей, о которых молится Христос в ту ночь: «Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их, да уверует мир, что Ты послал Меня. Любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них да будет, и Я в них. Сказав сие, Иисус вышел с учениками Своими за поток Кедрон. Знал же это место и Иуда…» (Ин. 17,20-18,2).

Дмитриева полагает, что над миром тяготеет Карма. Иисус об этом не осведомлен. И потому на Кресте Он молится о тех, кто Его распял: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают» (Лк. 23,34). «Отче!», а не «Карма». Он говорит «прости им!», а не угрожает: «карма ваша на вас!».

Он не знает никакого автоматизма кармического воздаяния – и потому прощает раскаявшегося разбойника.

Дмитриева полагает, что распятие не входило в то служение спасения, совершить которое пришел Христос. Но апостол Павел пишет, что гефсиманская молитва Христа была услышана: «Он, во дни плоти Своей, с сильным воплем и со слезами принес молитвы и моления Могущему спасти Его от смерти; и услышан был за Свое благоволение» (Евр. 5,7). И это действительно так, потому что завершилось гефсиманское борение мольбой о том, чтобы исполнилась воля Отца.

Если волей Христа было избавить Израиль от ухудшения его кармы через минование Голгофы – какова же тогда была воля Отца, которой Христос подчинился? Христос знал, что ничего хорошего из Его распятия не выйдет, а Отец – не знал? Или знал, но желал «оккультного возмездия»? А если Христос знал, что от Голгофы произойдет лишь зло, почему же Он молился Отцу о том, чтобы быть укрепленным в решимости пойти на Крест? Получается, что у Отца и Сына был злобно-сатанинский замысел об утяжелении кармы человечества, и вдруг из какой-то совестной глубины Христа прорвался луч сомнения и противления. Но усилием воли и обращением за укреплением к Отцу Христос все же был утвержден в необходимости покарать евреев и все человечество.

Дмитриева, желая того или нет, продолжает все те же теософские игры в демонизацию Бога… Дмитриевский «Христос» действует подобно ребенку, в гневе обещающему родителям: «Вот возьму и умру назло вам, чтобы посмотреть, как вы на моей могилке плакать будете!».

Далее Дмитриева вопрошает: «Неужели и сейчас не остановили бы палачей даже ценой собственной жизни? Неужели выбрали бы Варраву? Неужели не спасли бы Великого Сына Света, только потому, что Его смерть покрыла бы их собственные грехи»¹⁵³⁵. Такой порыв был у апостолов. Но это естественное движение любви Христу показалось неуместным. Он приказал Петру вложить меч в ножны. Легионы ангелов могли прийти к Нему на помощь – он ее устранил. «Или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов? как же сбудутся Писания, что так должно быть?» (Мф. 26,53). Он желал остаться один на один со смертью. И даже Отец оставил Его.

Есть разница между субъективными стремлениями и Божественным домостроительством. Писания должны сбыться. И Бог не попускает проявиться ревности апостолов, но попускает проявиться страстям Иуды. Господь может удержать человека от некоего благого, но несвоевременного действия, и может попустить действие зла. При определении же Своего Суда, Он смотрит на сердце человека, на мотивы его действия. Да, через Распятие к людям пришло спасение. Иуда хотел распятия – и он был за это наказан. Апостолы не хотели – и все же они наследовали плоды Распятия.

Теософам это действие Промысла кажется не вполне вразумительным? Что ж – и в христианстве есть свои тайны. Тот, кто не познал в Боге Отца (поскольку предпочитал рассуждать о Кармическом Законе), не сможет понять тайну Промысла.

Поэтому на вопрос Дмитриевой о том, как бы поступили нынешние христиане, видя арестовываемого Христа, ответ ясен: попробовали бы заступиться – но безуспешно. Христос добровольно идет на искупительную смерть – и Он смог бы удержать наши порывы, как удержал порывы апостолов.

И вновь обращу внимание на то, что, согласно Дмитриевой, Христос отказался от помощи ангельских легионов и от помощи апостолов только потому, что Он решил радикально ухудшить карму евреев, и ничто не могло Его остановить в этом стремлении.

В заключение надо отметить, что Дмитриева сражается не с «корыстным» и «невежественным» клиром. Она сражается со Святыми. С апостолами и мучениками, с преп. Сергием и преп. Серафимом. С Оригеном. Со всеми теми, кто исповедовал искупительное значение Смерти Христа. Вполне обобщенно она пишет: «христианские отцы утверждают, что лишь БЛАГОДАРЯ МУЧЕНИЧЕСКОЙ СМЕРТИ Иисуса Христа к человечеству пришло искупление и спасение. Спасение через кровь Христа понимается ими буквально и превращается в противоположность заповедей Христа. Христианские отцы, таким образом, утверждают и оправдывают необходимость такой чудовищной жертвы!»¹⁵³⁶ Вот что пишет об этой «чудовищной жертве» св. Григорий Богослов: «Мы возымели нужду в Боге воплотившемся и умерщвленном , чтобы нам ожить. С Ним умерли мы, чтобы очиститься… Много было в то время чудес.. Но ни одно из них не уподобляется чуду моего спасения. Немногие капли крови воссоздают целый мир»¹⁵³⁷.

Дмитриеву и рериховцев можно понять. То, что возвещает Евангелие, действительно не похоже на религиозные пути, предлагаемые в иных духовных традициях человечества. В мировых религиях искупление означает обычно восстановление нарушенных отношений с Богом посредством искупительных действий людей. Но в Новом Завете все совершается наоборот. Не человек приходит к Богу, неся примирительные дары (в виде своих вновь обретенных познаний, постов, жертв и т. п.), но Бог приходит к человеку, чтобы отдать ему Себя.

Евангелие не рассказывает нам притчей об овцах, внезапно нашедших своего Пастыря. Оно говорит о Пастыре, который спустился к овце. Евангелие не говорит, что закатившаяся драхма вдруг решила заблестеть поярче и тем понравиться хозяйке. Оно рассказывает о том, как хозяйка искала свое затерявшееся сокровище. «Не мы искали, но были взысканы. Сам Он приник на землю и нашел образ, и был в тех местах, где блуждала овца, поднял ее и восставил от блужданий, не переместив людей отсюда, но пребывающих на земле соделал небесными, вложил в них небесную жизнь, не возводя на небо, но небо преклонив и низведя к нам», – говорит о таинстве Спасения Николай Кавасила¹⁵³⁸. Не люди нашли способ примирения с Богом. Новый Завет возвещает, что «Бог во Христе примирил с Собою мир» (2 Кор. 5.19).

Бог пошел навстречу к людям вплоть до ада. Некоторые убежали от Него в Шамбалу.

Иисус есть Христос

У таких аскетов и мистиков есть верный признак: они лишают удовольствий только себя. Что до других, они рады их радости. Когда мистик нарушает это правило, он опускается очень низко, он становится моральным реформатором.¹⁵³⁹

Г. К. Честертон

О чем проповедовал Христос?

Теософы иногда говорят: мы действительно противники христианства, но мы ученики Христа. Не того Христа, в котором вы по своему невежеству видите Бога, а великого Учителя и морального реформатора Человечества… Что ж, откроем Евангелие, вслушаемся в слова Христа и посмотрим – много ли из Евангелия мне придется выбросить, если я захочу читать его по-рериховски.

Прежде всего из Библии не видно, будто Христос завещал нам некое «Учение», которое, более или менее публично рассказывая, можно разносить по миру и по векам.

Что «нового» в учении Христа? Монотеизм уже давно установился. Об отношении Бога и человека можно ли сказать словами, более высокими, чем это сделал пророк Михей: «Человек! сказано тебе, что – добро и чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить пред Богом твоим» (Мих. 6,8)?

Говорят, что иудеи не обращались к Богу как к отцу – и лишь «арий» Иисус научил их этому. «Христос приносит иудеям непонятную им идею Бога-Отца. Надо сказать, идею чисто арийскую. Иудеи обращались к своему богу не как к „Отцу“, а как к „адонаи“ – господину. Представление это отдает явным туземством – после чего смешны популярные версии об иудаистских истоках христианства», – рассуждает, например, один современный историософ¹⁵⁴⁰. Идея-то красивая. Но с фактами плохо соотносящаяся. Вот лишь два примера из жизни ближайшего ко Христу поколения еврейских праведников. Ребе Хони (ум. 65 г. до Р.Х.) именовался «кругоначертатель». Однажды, когда он молился о том, чтобы пошел дождь, он начертил круг, встал в его середину и сказал: «Владыка мира! Твои дети обратились ко мне, потому что я у Тебя как домочадец. Клянусь Твоим великим именем, что я не двинусь отсюда, пока ты не сжалишься над Своими детьми». Когда дождь, наконец, пошел, тогдашний глава фарисеев Симон (Шимбьон бен Шатах) стал порицать Хони за дерзкое поведение: «Если бы ты не был Хони, я бы объявил тебя отлученным. Но что я могу сделать? Когда ты привередничаешь перед Богом, Он выполняет твою волю, подобно тому, как отец выполняет волю своего капризного сына. Если сын ему говорит : „Отец (авва), искупай меня в теплой воде или полей меня холодной водой, дай мне орехов, миндаля, абрикосов, гранатов“ – он все это делает». Позднее Ханан Сокровенный оказывался в противоположной ситуации. Когда мир нуждался в дожде, книжники обычно посылали к Ханану учеников, которые хватали его за края одежды и кричали: «Папочка, папочка (абба, абба), дай нам дождь!». А он говорил Богу: «Владыка мира, сделай это ради тех, которые не понимают разницы между Отцом, который дает дождь, и отцом, который дождя дать не может»¹⁵⁴¹. В конце концов сама весть о том, что люди – сыновья Бога – приводилась Христом со ссылкой на ветхозаветную Псалтырь… Так что здесь явно не удается нащупать причину, по которой Новый Завет стал поистине Новым.

В нравственной проповеди Иисуса практически к любому ее положению можно указать «параллельные места» из книг Ветхого Завета. Он придает им большую афористичность, сопровождает удивительными и удивляющими примерами и притчами, но в его нравственном учении нет ничего такого, чего не содержалось бы в Законе и Пророках.

И ученики Христа – апостолы – в своей проповеди не пересказывают «учения Христа». Выйдя на проповедь о Христе, апостолы не пересказывают (ни разу!) «Нагорную проповедь», ни разу не говорят «Как наставлял Учитель». Ни проповедь Стефана в день его кончины, ни обращение Петра в день Пятидесятницы не содержат ссылок на Нагорную проповедь.

Если наставник прочитал запомнившуюся проповедь – назавтра его ученики будут повсюду рассказывать о ней, но при этом каждая их фраза будет начинаться со слов: «как сказал Учитель», Однако именно этого словосочетания ни разу не употребляют апостолы¹⁵⁴².

Более того, Павел и Иоанн формулируют свою керигму¹⁵⁴³ , не обращаясь не только к учению, но и к жизни Иисуса.

Это фундаментальнейший факт, помогающий понять, чем является Христос для Церкви: первично Его мистическое присутствие, вторично – историческое бытие; первичен факт Воскресения, вторичны обстоятельства Его предшествующей жизни. И даже о событии воскресения Христова Апостолы проповедуют не как о факте лишь Его жизни, но как о событии в жизни тех, кто принял пасхальное благовестие – потому что «Дух Того, Кто воскресил из мертвых Иисуса, живет в вас» (Рим. 8,11); «Если же и знали Христа по плоти, то ныне уже не знаем» (2 Кор. 5.16)

Апостолы говорят об одном: Он умер за наши грехи и воскрес, и в Его воскресении – надежда нашей жизни. Никогда не ссылаясь на учение Христа, апостолы говорят о факте Христа и Его Жертвы и о его воздействии на человека. Христиане веруют не в христианство, а в Христа. Апостолы проповедуют не Христа Учащего, а Христа Распятого – моралистам соблазн и теософам безумие. Если бы речь шла просто о проповеди «учения» – она не могла стать соблазном для эллинов, будучи при том безумием для иудеев.

В свою очередь, Евангельские рассказы строятся вокруг пасхальных событий, страданий и смерти Иисуса. В «духовном» Евангелии от Иоанна из 21 главы 10 посвящено описаниям событий Страстной седмицы.

Не для того ли, чтобы оттенить уникальность смерти Христа, в Деяниях не описываются ни кончина Павла, ни смерть Петра, ни убиение Иакова, брата Иоанна? Нет ли здесь чего-то похожего с не-вхождением Моисея в Палестину и с отсутствием места его погребения? Мы видим, что были попытки принимать апостолов за богов. Может, поэтому отсутствие в Деяниях мученических кончин апостолов подчеркивает категорическое утверждение Павла: «разве Павел распялся за вас?».

В Новом Завете описывается только одна кончина, кроме Иисусовой – убиение первого христианского мученика Стефана. Сравнение новозаветных описаний этих двух казней открывает нам нечто очень важное в вере новозаветных авторов.

Евангелия особо подчеркивают, что Христос боялся смерти в своем Гефсиманском борении. А вот ап. Стефан смерть встретил без колебаний и мужественно. Из этого сопоставления у теософов, мунитов и иеговистов получается аргумент в пользу не-божественности Иисуса. «Может ли быть, – спрашивают они, – чтобы человек был более тверд, чем Бог?»¹⁵⁴⁴.

Если человек никогда не вчитывался в Новый Завет и не представляет себе ту духовную среду, которой оппонируют апостолы и евангелисты, очень многое и в Новом Завете, и в трудах древних отцов останется непонятным.

А ведь полемизируют апостолы не с атеистами, но с верующими людьми, правда, верующими иначе, чем они. Мы привыкли говорить, что апостолы дискутируют с «язычниками и с иудеями». Предмет полемики с иудеями понятен: надо пояснить, что именно к Иисусу относились ветхозаветные пророчества, и в Нем они исполнились. Но с какими именно язычниками спорили апостолы и о чем? Просто с почитателями Афины или Осириса? Или они принялись разбирать трактаты Аристотеля и Эпиктета?

Апостолы обращаются к своим, к христианам. И в этих «внутренних», совершенно не-миссионерских посланиях и Евангелиях (Лука пишет свое Евангелие для своего же ученика – «к тебе, Феофил» – Деян. 1,1), апостолы все же считают необходимым предупредить христиан о некоторых лжеучениях. Если апостолы вставляли полемические пассажи в послания, адресованные своим ученикам, значит, оппонирующая религиозная схема была столь близка к церковным границам и церковным воззрениям, что даже христиане могли спутать и принять за христианство то, что по сути своей с ним несовместимо.

Полемика с иудаизмом встречается в апостольских посланиях весьма эпизодично. Прямой полемики с язычеством практически нет. В Новом Завете нет ни одного «Послания к эллинам», равно как нет и рассуждений типа «Будда сказал, а Христос говорит…», равно как нет и призывов «не следуйте мифам о богах-олимпийцах»).

Мог ли христианин соблазниться проповедью жреца Кибелы или зороастрийца? Очевидно, нет. К сердцу тех, кто уверовал во Христа, прежние языческие кумиры и мифы уже не найдут доступа, и вдохнувший Евангелия не подклонится под ярмо иудейского закона.

Опасность могла исходить только от учений, по своему использовавших тот же духовный материал. Апостолы полемизируют с теми из язычников, что выдавали себя за христиан. Они полемизируют с гностиками. Гностики, жонглировавшие евангельскими образами и словами, гностики, использовавшие имя Христа для проповеди более привычных оккультных идей, могли быть приняты за действительных христиан – «они вышли от нас, но не были наши» (1 Ин. 2,19). От них надо было защитить Церковь.

У любого автора заметно, какие темы наиболее волнуют его. Он вдруг меняет свой тон, становится более настойчив, более эмоционален, он стремится доказать то, что со стороны кажется даже вполне понятным. Он вновь и вновь возвращается к этой теме. Так что же более всего возбуждает апостольский проповеднический дар? Что они стараются доказать своим читателям?

При внимательном знакомстве апостольские тексты поражают одной своей особенностью: если бы это были обычные фольклорные воспоминания учеников о любимом и обожествляемом ими учителе, эти тексты всячески подчеркивали бы именно Божественный статус Иисуса. Однако у ап. Павла и ап. Иоанна полемические интонации появляются не столько тогда, когда надо доказать, что Иисус – Бог, сколько тогда, когда надо убедить читателя в том, что Иисус – человек и что у него действительно было тело.

«О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни, – ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам, – о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами: а наше общение – с Отцем и Сыном Его, Иисусом Христом (1 Ин. 1,1-3). Это же просто гимн эмпиризма! „Видели, слышали, осязали!“. Это торжественное исповедание веры именно в телесность Слова. И затем в этом же послании ап. Иоанн дает критерий для различения духов: „Много лжепророков появилось в мире. Духа Божия (и духа заблуждения) узнавайте так: всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога; а всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, это дух антихриста“ (1 Ин. 4.1-3).

Море гностицизма и теософии, разлитое вокруг проповедников Нового Завета, отказывалось признать именно возможность воплощения Бога в человека. Божественность Христа гностики готовы были допустить, но при условии, что телесность Он воспринял лишь кажущимся образом, лишь для педагогических целей (чтобы легче и понятнее было проповедовать людям). Апостолы возражают: утверждать иллюзорность телесности Иисуса значит утверждать и иллюзорность Его страданий, и иллюзорность Его воскресения из мертвых (ибо то, что не было мертво, не могло и воскреснуть). А в итоге – «и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша» (1 Кор. 15,14). Если Христос умирал и воскресал не как мы и не вместе с нами, то нет в нас, в нашей жизни, в нашей плоти никакого обновления. Поэтому раннехристианская проповедь полемизирует с докетическим настроением (позднее породившим секту докетов, считавших, что Христос не воплотился, но лишь казался (dokeo) человеком).

Отсюда понятно, сколь значимы были для евангелистов смертные борения Христа. Они – доказательство Его подлинной, неиллюзорной человечности, Его истинной сопричастности нам. А потому – «Боится Христос смерти, но не трепещет, чтобы ясно показать свойства обоих естеств. Различие между естественным и противоестественным страхом смерти для рассудительных ясно и очевидно» (преп. Иоанн Лествичник¹⁵⁴⁵ ). «Страх страданий составляет принадлежность человеческой немощи» (св. Григорий Нисский¹⁵⁴⁶ ). Православие подчеркивает, что Господь «усвоил наши немощи»¹⁵⁴⁷ , в том числе и страх страданий и смерти…» «Страх смерти – это природный страх: никакая природа не хочет своего уничтожения, потому что смерть не создана Богом и есть нечто Богопротивное», – поясняет В. Болотов¹⁵⁴⁸. Это не выбор между «да» и «нет», а да – сквозь нет. Это как борьба со штормом: несогласие с ним требует битвы. «Отче! избавь меня от часа сего! Но на сей час Я и пришел» (Ин. 12, 27). В лице Христа Бог испытал все, что в обычном человеке ведет ко греху. Если в ливень я иду домой – у меня нет выбора: хочу я дойти или останусь на ветру. Я всецело хочу дойти. Но это не означает, что мой путь беструден, безусилен, безвыборен. Лицо хочется отвернуть, ноги не могут идти… Так и Христос, не имея колебания между возможностями, которые кажутся равновеликими, претерпел бурю этого мира, и Его природно-человеческой воле нужно было непрестанное усилие. Его воля негреховна, но она оказалась в мире греха, не в своем мире, а потому должна претерпевать борение: «Это уже по-человечески, Господи мой, Господи!» (2 Цар. 7, 19).

Так вот, применительно ко Христу евангелистам было важно утвердить Его человечность; применительно к христианам – засвидетельствовать, что благодаря тому, что Бог стал человеком, человек приобщился к Богу и отныне может без страха и с надеждой смотреть во врата смерти. Евангелия говорят о Кресте Господнем; апостольские тексты – о том, что не бесплоден оказался Крест Сей в людях.

Мы можем представить себе, что все евангелисты были бы убиты вместе с ап. Стефаном. Даже в нашем Новом Завете более половины книг написаны одним ап. Павлом. Поставим мысленный эксперимент. Предположим, все 12 апостолов убиты. Близких свидетелей жизни и проповеди Христа не осталось. Но воскресший Христос является Савлу и делает его своим единственным апостолом. Павел же затем пишет весь Новый Завет. Кем мы тогда были бы? Христианами или павлинистами? Павел, как бы предвидя такую ситуацию, отвечает вполне резко: почему «у вас говорят: „я Павлов“, „я Аполлосов“, „я Кифин“, „а я Христов“? Разве Павел распялся за вас?» (1 Кор. 1,12-13). Разве Павел в этом случае назывался бы Спасителем?

Изменила ли Церковь «учению Иисуса», перенеся все свое внимание и упование с «заповедей Христа» на саму личность Спасителя и Тайну Его Бытия? Склонный к пантеизму А. Гарнак считает, что – да, изменила. В подтверждение своей идеи о том, что в проповеди Христа важнее этика, чем Личность Христа, он приводит логию Иисуса: «Если любите Меня, заповеди Мои сохраните», и из нее заключает: «делать христологию основным содержанием Евангелия является извращением, об этом ясно говорит проповедь Иисуса Христа, которая в основных своих чертах очень проста и ставит каждого непосредственно перед Богом»¹⁵⁴⁹. Но ведь – Меня любите и заповеди – тоже Мои…

Можно привести другую морализирующую логию Спасителя – но и в ней мы увидим то же самое: «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин. 13,35). Что следует из этого, каков первейший признак христианина? Нет, не «иметь любовь», а «быть Моим учеником». «По тому узнают все, что вы студенты МГУ, что у вас есть студбилет». Что является здесь главным вашим атрибутом – имение студбилета или сам факт студенчества в МГУ? Другим важнее всего понять, что вы – Мои! И вот вам – Моя печать. Я вас избрал. Мой Дух на вас. Моя любовь в вас да пребывает.

Та важнейшая заповедь Христа, которую Он сам назвал «новой», также говорит о Нем самом: «заповедь новую даю вам – да любите друг друга, как Я возлюбил вас». Как Он возлюбил нас – мы знаем: до Креста.

Есть еще одно принципиальное пояснение этой заповеди. Оказывается, отличительный признак христианина – любовь не к любящим его («ибо не так ли поступают и язычники?»), но любовь к врагам. Но можно ли любить врага? Враг – это человек, которого я по определению, мягко выражаясь, не люблю. Смогу ли я полюбить его по чьему-то приказу? Если гуру или проповедник скажет своей пастве: завтра с восьми часов утра начинайте любить ваших врагов – действительно ли именно чувство любви обнаружится в сердцах его учеников в десять минут девятого? Медитации и тренировки воли и чувств могут научить равнодушно, без аффектов относиться к недругам. Но вот радоваться их удачам как своим человеку невместимо. Даже горе чужого легче разделить с ним. А радость чужого разделить невозможно… Если я люблю кого-то – любая весть о нем радует меня, от мыслимо скорой встречи с любимым человеком я радуюсь… Жена радуется успехам мужа на работе. Сможет ли она с той же радостью встретить весть о служебном повышении того, кого она считает своим врагом? Первое чудо Христос совершил на брачном пире. Говоря о том, что Спаситель взял на Себя наши страдания, мы часто забываем, что Он был солидарен с людьми и в наших радостях…

Так что же, если заповедь о любви к врагам невместима в нас – зачем Христос дает ее нам? Или ОН плохо знает человеческую природу? Или ОН просто хочет всех нас погубить Своим ригоризмом? Ведь, как подтверждает апостол, нарушитель одной заповеди становится повинен в разрушении всего закона. Если я нарушил один параграф закона (например, занимался вымогательством) – на суде мне не помогут ссылки на то, что я никогда не занимался кражей лошадей. Если я не исполняю заповеди о любви к врагам – что мне пользы от раздаяния имущества, переставления гор и даже отдания тела на сожжение? Я – обречен. И обречен потому, что Ветхий Завет оказался более милосерден ко мне, чем Завет Новый, предложивший такую «новую заповедь», которая подвергла своему суду уже не только подзаконных иудеев, но и все человечество.

Как же мне ее исполнить, найду ли я в себе силы для послушания Учителю? Нет. Но – «Человекам это невозможно, Богу же возможно… Пребудьте в любви Моей… Пребудьте во Мне, и Я – в вас». Зная, что любить врагов человеческими силами невозможно, Спаситель соединяет с Собою верных как ветви соединяются с лозою, чтобы в них открылась и действовала – Его любовь. «Бог есть Любовь… Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные»… «Закон обязывал к тому, чего не давал. Благодать дает то, к чему обязывает» (Б. Паскаль¹⁵⁵⁰ ).

Значит, и эта заповедь Христа немыслима вне участия в Его Тайне. Мораль Евангелия нельзя отделить от его мистики. Учение Христа неотторжимо от церковной христологии. Лишь непосредственное, евхаристическое соединение со Христом, буквально – причастие Ему, делает возможным исполнение Его новых заповедей.

Если же мы внимательно прочитаем Евангелия, то увидим, что главным предметом проповеди Христа является Он Сам. Не призыв к любви или покаянию. Нет, более всего, чаще всего, по сути непрестанно – Он говорит о Себе. «Я есмь путь и истина и жизнь». «Веруйте в Бога и в Меня веруйте». «Я – свет миру», «Я – хлеб жизни», «Никто не приходит к Отцу, как только через Меня » (Ин. 14,6); «Исследуйте Писания, они свидетельствуют обо Мне » (Ин. 5,39). «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». «Истинно, истинно говорю вам, что Я дверь овцам. Все, сколько их ни приходило предо Мною, суть воры и разбойники; но овцы не послушали их. Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется» (Ин. 10, 7-9).

Какое место из Писания избирает Иисус для проповеди в синагоге? – не пророческие призывы к любви и чистоте. «Дух Господа на Мне , ибо Господь помазал Меня благовествовать нищим,.. проповедывать лето Господне благоприятное» (Ис. 61,1-2)¹⁵⁵¹.

Вот самое пререкаемое место в Евангелии: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и не следует за Мною, тот не достоин Меня» (Мф. 10,37-38)¹⁵⁵². Здесь не сказано – «ради истины» или «ради Вечности» или «ради Пути». «Ради Меня».

И это отнюдь не рядовое отношение между учителем и учеником. Никакой учитель не притязал столь всецело на власть над душами и судьбами своих учеников: «Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее» (Мф. 10,39).

Даже на Последнем Суде разделение производится по отношению людей ко Христу, а не просто по степени соблюдения ими Закона. «Что Мне сделали…» – Мне, а не Богу. И судья – это Христос. По отношению к Нему происходит разделение. Он не говорит: «Вы были милостивы и потому благословенны», но – «Я был голоден и вы Мне дали есть».

Для оправдания на Суде будет требоваться, в частности, не только внутреннее, но и внешнее, публичное обращение к Иисусу. Без зримости этой связи с Иисусом спасение невозможно: «Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным» (Мф. 10,32-33).

Исповедание Христа перед людьми может быть опасно. И опасность будет грозить отнюдь не за проповедь любви или покаяния, но за проповедь о Самом Христе. «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня (Мф. 5,11). «И поведут вас к правителям и царям за Меня» (Мф 10,18). «И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется» (Мф 10,22).

Соответственно – «Блажен, кто не соблазнится обо Мне» (Мф 11,6).

И обратное: «кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает» (Мф 18,5). Здесь не сказано «во имя Отца» или «ради Бога». Точно так же Свое присутствие и помощь Христос обещает тем, кто будут собираться не во имя «Великого Непознаваемого», но во имя Его: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф 18,20).

Более того, Спаситель ясно указывает, что именно в этом и состоит новизна религиозной жизни, привнесенная им: «Доныне вы ничего не просили во имя Мое; просите, и получите, чтобы радость ваша была совершенна» (Ин. 16,24).

И в последней фразе Библии звучит призыв: «Ей! гряди, Господи Иисусе!». Не «Прииди, Истина» и не «Осени нас, Дух!», но – «Гряди, Иисусе».

Столь же христоцентрична и вся Нагорная проповедь: от своих первых слов – до последнего вопроса недоумевающих слушателей. Ее главный мотив: «Кто Сей, что говорит так?».

Присмотримся повнимательнее к главной, «Нагорной» проповеди Христа. В ней есть три основные части – «заповеди блаженств», беседа о законе Моисеевом и притчи.

И каждая из них ставит в сознании слушателей вопрос о том, кто же Христос.

Едва ли не самая загадочная фраза Евангелия («блаженны нищие духом») становится гораздо яснее, если ее рассматривать в христологическом контексте.

Сам Христос не дает никакого толкования образа «духовной нищеты». Обращается же Он к тем, кто Матфеем именуется ohlous, т. е. «толпа», «простолюдины».

То, что Христос не дал разъяснения «заповедей блаженств» (как Он дал толкование притчей в конце беседы); то, что Христу была заведомо известна богословская неподготовленность слушателей, а также то, что у них не возникло недоумений при начале проповеди, наводит на мысль, что первые образы Нагорной проповеди просто не нуждались в толковании и были понятны сразу, сходу.

Кроме того, начальные слова любой проповеди должны быть ясны и в то же время должны обладать некоей особенностью, которая привлекала бы к ним внимание. Это позволяет предположить, что ключевое слово в начальной фразе заповеди Блаженств было хорошо знакомо и понятно слушателям, было своего рода «идиомой», символом, смысл которого ясен современникам без дополнительных пояснений.

Это ключевое слово – «нищие духом». У Луки в греческом оригинале стоит в большинстве списков просто «нищие». Возможно, что изначально так и было в проповеди Христа, и лишь затем – для пояснения этого выражения людям, для которых смысл слов Христа уже переставал быть прозрачным, например, обратившимся язычникам – было добавлено «духом».

Собственно, слово «духом» здесь вспомогательное, сугубо служебное. Оно играет приблизительно ту же роль, что в иконографии крылья у ангелов. Крылья – знак отрицания плоти, материальности, видимости, буквальности: хотя ангел и изображается в виде человека, юноши, крыло подсказывает, что это лишь некая неизбежная условность, а на самом деле телесность ангелам не присуща.

Также и добавление к «нищим» «духа» сделано, чтобы сразу отсечь ненужные толкования: речь не идет о нищих как о социально-экономической группе¹⁵⁵³. Подсказка Матфея заставляет присмотреться к самому слову «нищие» как термину, имеющему свое собственное духовно-религиозное содержание, то есть входящему в израильскую религиозную традицию.

Для понимания начала Новозаветной проповеди надо услышать ветхозаветное звучание слова «нищий», которое было знакомо даже самым простым из слушателей Христа – людям, жившим в атмосфере Ветхого Завета.

«Вы посмеялись над мыслью нищего , что Господь упование его» (Пс. 13,6). «Господи! Ты слышишь желания смиренных » (Пс. 9,38); «И будет Господь прибежищем угнетенному» (Пс. 9,10); «Блажен человек, который на Господа возлагает надежду свою… Я желаю исполнить волю Твою, Боже мой, и закон Твой у меня в сердце… Я же беден и нищ , но Господь печется о мне» (Пс. 39,5; 9;18). «Он избавит нищего , вопиющего» (Пс. 71,12); «О мне толкуют сидящие у ворот, и поют в песнях пьющие вино. А я с молитвою моею к Тебе, Господи; по великой благости Твоей услышь меня… я беден и страдаю; помощь Твоя, Боже, да восставит меня» (Пс. 68, 13-14,30). «Ты был убежищем бедного, убежищем нищего в тесное для него время» (Ис. 25,4). «Не навсегда забыт будет нищий , и надежда бедных не до конца погибнет» (Пс. 9,19). «И буду пасти овец, обреченных на заклание, овец поистине бедных... И возьму жезл Мой – благоволения и переломлю его, чтобы уничтожить завет, который заключил Я со всеми народами. И он уничтожен будет в тот день, и тогда узнают бедные из овец, ожидающие Меня , что это слово Господа» (Зах. 11,7-10).

Эти и многие другие тексты пророков и псалмопевцев показывают, кто есть нищий, «ани » в ветхозаветной традиции: «Благочестивый, который тяготится в своем сердце сознанием, что он жалок и беспомощен, обращается к Богу, и не знает и не ожидает для себя никакой помощи, кроме той, которой он просит от милосердного Бога, есть истинный ани», – говорит православная Толковая Библия¹⁵⁵⁴. «Анавим», столь часто упоминаемые в Библии, – это люди, которые прошли испытание страданием и созрели, и смирение научило их вручать себя Богу», – соглашается католический писатель Жак Лев¹⁵⁵⁵. Анавим – это люди, увидевшие, что у Бога все дается милостью, а у человека все приемлется верою.

Согласно много раз повторявшимся словам бл. Августина, псалмы от начала до конца представляют собой молитву тех нищих анавим¹⁵⁵⁶ , которым евангельские заповеди блаженства обещают Царство Небесное, т. е. тех, кто знает, что у человека нет ничего, чем бы он мог хвалиться перед Богом, но также нет ничего, что он не мог бы надеяться получить от милосердия Божия…

Итак, «нищие» Ветхого Завета – это люди определенного духовного склада, те, кто всецело связал свою судьбу с поиском и исполнением воли Бога. «Не забудь угнетенных Твоих до конца» (Пс 9,33). Это – нищие Бога. Это те, кто стал «рабами» Всевышнего, Его «уделом».

И как только у нас появляется такое понимание этой «нищеты перед Богом», уходит на второй план и становится необязательной несчастность анавим в этой мирской жизни. Теперь нищий Бога – это прежде всего служитель Всевышнего, а его здешнее положение, место среди людей уже не важны. Если он ищет и жаждет лишь исполнения воли Божией – он ани.

Очень показательна оппозиция, выраженная в 33 псалме: «Богатии обнищаша и взалкаша, взыскующие же Господа не лишатся всякого блага»: там, где по стилистике псалма можно было бы ожидать противопоставления богатым – нищих, именование «нищих» заменено определением «взыскующие Господа». Поистине в ветхозаветной поэтике это – синонимы.

«Нищ» Иов – и в душе своей он «ани» еще до того, как лишится видимых богатств: «Его почитали стяжавшим многое, но, по испытании его Господом, оказалось, что Иов ничего не стяжал кроме единого Бога», – скажет о нем преп. Макарий Египетский¹⁵⁵⁷. «Нищ» царедворец Исайя, и царь Давид после своего воцарения не перестает быть «нищим». И происходящая из царского рода, не испытавшая еще мирских несчастий и притеснений отроковица Мария славит Господа словами молитвы анавим : что призрел Он «на смирение Рабы Своей, … низложил сильных с престолов, и вознес смиренных; алчущих исполнил благ, и богатящихся отпустил ни с чем» (Лк. 1,48-53). С детства воспитанная в храме, в атмосфере псалмов и молитв, Мария естественно вспомнила глубочайшие молитвенные воздыхания Израиля в высочайший момент своей жизни. Естественно, что в ее молитве слышен отзвук псалмов: «Скимны бедствуют и терпят голод, а ищущие Господа не терпят нужды ни в каком благе… Близок Господь к сокрушенным сердцем и смиренных духом спасет» (Пс. 33,11,19).

Уже в начале Евангелия мы видим, как тесно связано оно с чаяниями и надеждами тех «нищих», блаженство которых будет возвещено в Проповеди на горе.

Вернемся, однако, к смыслам, встающим за выражением «нищие Бога». Если ударение со слова «нищие» передвигается на «Бога», то и само выражение начинает означать «верные Бога», «Богом избранные в Свой удел». Не случайно Христос благодарит Отца за приход к Нему анавим: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам» (Лк. 10,21).

И здесь мы видим, что при таком прочтении анавим становится синонимом «остатка Израиля», Израиля вообще. В пророческой литературе «остаток Израиля» – это те, кто в любых испытаниях остается верен Яхве.

Через всю Священную историю проходит образ разделения. Шестоднев являет нам картину последовательных разделений, через которые оформляется мироздание: разделение неба и земли, света и тьмы, дня и ночи, воды, «яже превыше небес» и воды, «яже под небесами», моря и суши, оформление света в светила, выхождение из земли жизни и, наконец, вычленение человека из мира живого. Делится пространство, делится и время (суббота). Миру предстоит некоторый трудный рост, который не может быть свершен сразу и совместно. Из народов земли выделяется Израиль, но и самому Израилю предстоит пройти через внутреннее разделение. Здесь все – движение, и если массивность препятствует росту – тяжеловесный балласт просят отойти в сторону. «Я удалю из среды твоей тщеславящихся твоею знатностью, и не будешь более превозноситься на святой горе Моей. Но оставлю среди тебя народ смиренный и простой, и они будут уповать на имя Господне» (Соф. 3,11-12).

Так было с войском Гедеона – «Народа с тобой слишком много, не могу Я предать Мадианитян в руки их, чтобы не возгордился Израиль предо Мною и не сказал: моя рука спасла меня» (Суд. 7.2). И когда осталась горстка – Бог даровал этой горстке победу¹⁵⁵⁸. А вот иная череда образов малого остатка: после нападения льва останутся только «две голени и часть уха» (Амос 3,12). Две маслины уцелеют на верхушке дерева (Ис. 17,6). Если дерево срублено на девять десятых – все же оно не исчезнет (Ис. 6,13).

В самом Израиле должен быть выделен «остаток»: «Ибо, хотя бы народа у тебя, Израиль, было столько, сколько песку морского, только остаток его обратится; истребление определено изобилующею правдою» (Ис. 10,22). И сыну Исайи Бог дает символическое имя – «остаток спасется». Сам же остаток определяется в страданиях. Как человек переносит свою скорбь – вот критерий «нищеты духа». «Прежде страдания моего я заблуждался; а ныне слово Твое храню» (Пс. 118,67). «Благо мне, что я пострадал, дабы научиться уставам Твоим» (Пс. 118,71). Августин вполне ясно уточняет, кого можно назвать «нищим»: «Кто такие нищие духом? – Те, которые славят Бога, когда делают добро, и винят себя, когда поступают дурно»¹⁵⁵⁹. «Остаток» – это люди, научившиеся в покаянном всматривании в себя узнавать исток своих бед. Таких людей немного. Но позднее латинская поговорка скажет: «человеческий род живет немногими».

В Новом Завете новый народ Божий также рождается через выделение. Ekklesia – это не просто «собрание», как обычно переводят, а «вы-зывание ». Точнее, это – собрание приглашенных (собрание имеющих право голоса в Афинах, собрание членов народа Божьего в Израиле). Характерно, что в рассказе о Нагорной проповеди у Матфея есть деталь, указывающая на рождение Нового Израиля из Израиля Ветхого. Когда Христос, окруженный ohlous, начал проповедовать, ученики выступили, «приблизились» к Нему. Это слово у Матфея встречается 52 раза и очень хорошо изображает рождение новой «ekklesia»-Церкви: из прежнего круга избранных Бога выделяются те, кто станет новым семенем и положит начало Новому Израилю. «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас, чтобы вы шли и приносили плод» (Ин. 15,16). Лука, кстати, говорит, что «избрание» Господом «двенадцати» происходило непосредственно перед Нагорной проповедью.

Итак, можно сказать, что нищие духом – это вся Церковь Христова. Нищие – остаток Израиля – Церковь. «Бог избрал немудрое мира… Не бедных ли мира избрал Бог?» (1 Кор. 1,27; Иак. 2,5). В устах апостолов это было отнюдь не самобичеванием и самоуничижением. Отождествление себя с «нищими» и «бедными» имело очень высокий смысл в еврейской среде I в. «Собрания убогих Твоих не забудь навсегда» (Пс. 73,19) – вот прошение экклисии к своему Создателю.

Не на свое скромное происхождение намекали апостолы, тем более, что автор послания к Коринфянам не был ни рыбаком, ни бедняком, ни простецом. Для знающих язык Библии эти слова звучали, напротив, как утверждение высочайшего происхождения: «мы – нищие Превысшего Бога; отныне мы – Его служители и избранники, а не Израиль по плоти».

Подготовлен же был такой переход всей традицией пророческой проповеди – вплоть до проповеди «величайшего из пророков», у которого «остаток Израиля» уже и «израильством» своим не гордится. На грани Ветхого и Нового Заветов мы видим, что для подлинных анавим даже преимущественное положение Израиля перед нелицеприятным судом Божиим как бы упраздняется: «не думайте говорить в себе: „отец у нас Авраам“, ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму» (Мф. 3,9).

Однако для понимания Нагорной проповеди надо вспомнить, что выражение «нищие Израиля» имело еще один, очень важный смысловой оттенок. Связанное с «остатком Израиля», оно было пронизано острым эсхатологическим ожиданием. Еще раз напомним слова Давида: «Он ИЗБАВИТ нищего, вопиющего» (Пс. 71,12). И сам этот псалом эсхатологичен по своему содержанию и говорит о пришествии Царства, которое пребудет, «доколе пребывает солнце» (Пс. 71,17).

«Нищие Израиля» – это «чающие утешения Израилева» (Лк. 2,25), обращенные всеми своими помыслами к восстановлению правды и обновлению мира. Ап. Павел, говоря о таком ожидании, употребляет однажды очень выразительное слово – apokaradokia, означающее «стояние с вытянутой вперед головою» (символ ожидания, пристальный взгляд, устремленный вдаль), «ибо тварь с надеждою (apokaradokia) ожидает откровения сынов Божиих» (Рим. 8,19).

Такая всепоглощающая надежда и была у «нищих Израиля». Более того, она составляла как бы сущность их духовной жизни, и нельзя было сказать «нищий», не сказав тем самым – «чающий»: «И бедные люди будут торжествовать о Святом Израиля» (Ис. 29,19).

Значит, Нагорная проповедь с первых же слов приобретает для слушателей эсхатологический характер. Более того, Блаженства Нагорной проповеди по сути являют собой парафраз эсхатологии Исайи: «Господь помазал меня благовествовать нищим, послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедывать пленным освобождение и узникам открытие темницы… утешить всех сетующих» (Ис. 61,1-2). Сравним – «Блаженны нищие… блаженны плачущие… блаженны алчущие… блаженны изгнанные»¹⁵⁶⁰.

Проповедь Исайи относится к «Дню Яхве», к будущему – к «лету Господню» и «дню мщения» (Ис. 61,2).

Проповедь Христа говорит о настоящем (блаженны вы сейчас) и о Самом Христе («блаженны,.. когда будут гнать за Меня»). Как уже говорилось, начальная фраза проповеди должна быть понятна. Действительно, слово «нищие» в первой заповеди Блаженств не требовало в те времена дополнительных пояснений. И одновременно начало проповеди должно быть достаточно необычным, чтобы привлечь внимание слушателей. И это правило также осуществляется в Нагорной проповеди, когда «нищим», т. е. тем, кто весь в будущем¹⁵⁶¹ , говорится: вы сейчас блаженны. Но ведь израильский ани может быть блажен, только если его единственное упование уже свершилось. Без осуществления этого своего чаяния он никакого счастья и блаженства не примет. Один из этих подлинных израильских нищих скажет потом: «я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти, то есть Израильтян» (Рим. 9,3). Тем самым «нищий Израилев» не может принять личного блаженства, если не пришел час утешения всего Израиля¹⁵⁶².

Итак, день Господень – это день не личного торжества, а всего Израиля, остатка, Церкви. День не личного исхода из нужды и безденежья, а день переброса в иную эпоху¹⁵⁶³. Обещать нищим блаженство – значит не больше не меньше как сказать: Тот день пришел. Это – сегодня. Не новая мораль, а новая эсхатология. «Достигло до вас Царствие Божие» (Мф. 12,28).

Завет Бог заключает не с Моисеем и не с Петром – с собранием, с народом. И анавим ждут часа Церкви. Характерно, что евангельские анавим, тот остаток, что узнал Мессию, молятся от лица всего народа. «Благословен Господь Бог Израилев, что посетил народ Свой и сотворил избавление ему» – это Захария (Лк. 1,68). В посещении Бога видит «славу людей Израиля» Симеон (Лк. 2,32)… Утешение же и слава Израиля есть День Яхве, приход Всевышнего.

Значит, обещать «нищим» блаженство – это ни больше ни меньше как возвестить им приход «Дня Господня».

Именно это и составило главное содержание Нагорной проповеди. Не «новая мораль», а осуществление эсхатологии. Главный предмет проповеди Христа всегда – Он Сам. О чем бы Он ни говорил, Он подводит к пониманию того, что главное – в Нем Самом как в Воплотившемся Сыне Божием и Господе.

Заповеди Блаженств не связаны между собою жесткой логической связью, хотя такая точка зрения распространена в поздней экзегетической литературе. Они связаны гораздо более цельно – через общий подразумеваемый центр: все они соотнесены с пророчеством Исайи и через него – с возвещением «Дня Господня», который меняет, перевертывает порядок «мира сего» и воистину «низлагает сильных с престолов и возносит смиренных». В слушателях Христа они одна за другой пробуждали одну и ту же невероятную мысль: «День пришел!»

Да, главная мысль Нагорной проповеди – эсхатологическое Царство уже пришло, уже посреди нас.

«Много высоких и славных, но тайны открываются смиренным» (Сир. 3,19). Тайны, открываемые смиренным, у ап. Павла сводятся к одной-единственной: «тайна… которая есть Христос в вас, упование славы» (Кол. 1,27). Главная «тайна» христианства – «Христос в вас». И получается, что в Нагорной проповеди Христос говорил «неучам» о самом «тайном» и самом главном в христианстве.

Познать «тайну» Христа значит дать Ему действовать в себе. И поэтому «вера» есть именно «дело». Более того, она оказывается единственно возможным и единственно нужным делом . «Что нам делать, чтобы творить дела Божии? – Вот дело Божие, чтобы вы веровали в Того, Кого Он послал» (Ин. 6,28-29).

«Нищий» библейской традиции – это человек активного действия, его вера подобна воинской верности, его нищета сродни аскетизму солдата.

Именно в этом контексте ведет речь о «бедности» христиан апологет 2 века Минуций Феликс: «что мы по большей части слывем бедными (pauperes) – это не позор для нас, а слава. Как роскошь расслабляет душу, так бедность ее укрепляет. И беден ли тот, кто не нуждается, кто не зарится на чужое, кто богатеет в Боге?… Мы владеем всем, если нас не одолевает жадность» (Октавий, 36; 3-5). Христианин уподобляется страннику, чей путь облегчает отсутствие поклажи (36;6); страдания христиан – «не наказания, но испытания воина, школа доблести» (36;8). «Какое прекрасное зрелище для Бога: христианин борется с болью; утверждает свою свободу перед лицом царей и правителей, боится единого Бога, Которому принадлежит» (37;1).

И здесь уже не может показаться случайностью, что в Заповедях Блаженств только однажды обещается одна и та же награда двум добродетелям: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» и – «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное». Это – первая и последняя заповеди. У них общее обетование. А значит еще один смысл духовной нищеты открывает нам это сближение: нищий – этот тот, кто готов на гонения. Отдавший себя Богу не боится более никого: «Если Бог за нас, кто против нас?» (Римл. 8,31).

Но в целом с выходом Евангелия из иудейской среды библейский смысл выражения «нищие духом» ослабел. Акценты оказались переставлены, и вместо анавим толкователями стало подставляться «смиренные». Главное же в смирении и нищете ветхозаветного праведника – это вопль к Богу: «открой мне волю Твою и дай мне силы ее исполнить». Итак, главная забота смиренного и послушного – это активное согласование своей воли с волей Божией. «И уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал. 2,20).

Это – главная «тайна» христианства. И если говорить о «новой морали» Нагорной проповеди, то она вся будет лишь вытекать из этой «тайны». Она действительно новая, и новизна ее гораздо глубже, нежели замена одного ряда заповедей другим.

В Ветхом Завете заповеди – преимущественно внешние. Они предписывают: «делай» или «не делай». Это в подлинном смысле закон, регулирующий внешние, социально значимые поступки человека. Христос же говорит уже не о делах, а о более глубинном первичном уровне. Он обращается не к тому, что человек делает, а к тому, что он есть. Отсюда – забота о чистоте даже тайных помыслов (Мф. 5,28) и сердца (Мф. 5,8), о всецелой чистоте человека (Мф. 5,29-30).

Вместо «делай» Ветхого Завета Новый Завет говорит «будь!» «Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5,48). И «блаженства» – это внутреннее состояние духа, устроение духовной жизни. Это мы видели на примере «духовной нищеты». Еще более очевидно это из того, что «блаженны плачущие, кроткие, алчущие правды, милостивые, чистые сердцем».

«Блажен» – по-еврейски ашре. В библейском контексте это слово часто получает оттенок «быть спасенным». Таким образом, утверждение блаженства нищих не является просто прославлением их. Ашре ани («блажен нищий») означает, что сама мечта анавим исполнилась: они мечтали о том Дне, когда Яхве будет жить со своим народом – и вот поистине «с нами Бог».

В Нагорной проповеди Христос лишь начинает приоткрывать тайну Своего учения, всю полноту которого он раскроет апостолам на Тайной Вечере. «Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне… Без Меня не можете делать ничего» (Ин. 15,4-5).

Лишь непосредственное соединение со Христом делает возможным исполнение Его новых заповедей. И понятно, что неоднократно среди слушателей Христа зарождался ропот. «Многие из учеников Его, слыша то, говорили: какие странные слова! кто может это слушать?» (Ин. 6,60)

В Нагорной проповеди это лишь еще едва-едва приоткрывается – через удивительный максимализм требований. Этот максимализм как раз и призван вызвать удивление (любить врагов своих – но как? не заботиться о завтрашнем дне – как?) и чувство собственного бессилия в достижении новой праведности. Но там, где человек понял свое бессилие, свою нищету, там он уже готов к тому, чтобы принять горнюю помощь. Где человек чувствует необходимость спасения, туда может прийти Спаситель.

На иконах великомученика Георгия Победоносца часто встречается многоговорящая деталь: рука, держащая копье, разжата. Копье, уходящее за поля иконы, просто лежит на ладони, именно – вложено в руку воина. По-настоящему же копьем поражает змея Кто-то Другой. Так любой дар, любое оружие, любой талант могут быть вложены в наши руки, лишь если те ничем не заняты, лишь если они свободны и раскрыты для принятия дара.

Вот почему приход Благой Вести, даруемой человеку, начинается с ублажения нищих духом – тех, кто в Господе имеет надежду и от Него надеется принять силу и спасение.

И когда понимаем это, мы еще более приближаемся к пониманию того, что же значит «нищий духом». Нищий духом – это самый духовно богатый человек на свете, ибо в его душу, раскрытую горнему миру, входит величайшее, премирное сокровище – Христос. Вот конец Нагорной проповеди: «Итак всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне» (Мф. 7,24-25). И вот та же самая тема о словах Иисуса, исполнении их и о созидаемом тем самым доме – в финале Его проповеди на Тайной Вечери: «Кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и Мы придем к нему и обитель у него сотворим» (Ин. 14,23).

Тема духовной нищеты и смирения, таким образом, вновь открывает свои более чем психологические, то есть – мистические глубины. Мы уже видели, что заповеди блаженств не просто обещают что-то в будущем человеку за его хорошее поведение в настоящем. Но и более того – они оказываются действенны и исполнимы только в том случае, если обетованное ими блаженство находится уже в прошлом данной человеческой жизни. То состояние духа, которое ублажается Нагорной проповедью, достижимо лишь, если Бог уже коснулся своей милостью человеческого сердца. «Христос принадлежит смиренным», – пишет св. Климент Римский¹⁵⁶⁴ , и мы понимаем, что человек становится смиренным именно потому, что сердцем уже коснулся Христа. Непонятно? Но вот свидетельство преп. Макария о таких людях: «Чем более обогащаются духовно, тем паче как бы обнищевают в собственном о себе мнении, по причине ненасытимости духовного желания стремиться к Небесному Жениху, как говорит Писание: „ядущии Мя еще взалчут, и пиющии Мя еще возжаждут“ (Сир. 24,23)»¹⁵⁶⁵.

И св. Григорий Нисский поясняет, что «блаженны плачущие» сказано не о тех, кто оплакивает потерю земных благ и даже не о тех, кто просто оплакивает свои грехи. Речь идет о плаче души, которая встретила и полюбила Господа – и вдруг потеряла Его¹⁵⁶⁶ … Слова Христа о «плачущих» лишены сентиментальности – сразу за блаженствами идут угрозы богатым, которые «восплачут» – но оттого не станут блаженными. Ублажается плач по поруганной святыне, траур по религиозным мотивам: Бог утешает «сетующих в Сионе» (Сир. 48,27). Это – плач по оставленному и поруганному храму. Еще немного – и будет сказано, что место обитания славы Божией – не в алтаре иерусалимского храма, а в сердце верующего; еще немного – и будет возглашено, что Царство Божие приблизилось не к Иерусалиму, а к сердцам людей, еще немного, и ученик Христов скажет – «разве вы не знаете, что тела ваши суть храмы живущего в вас Духа?».

Итак, «блаженен» плач по святыне, блаженен плач, призывающий Бога вернуться в согрешившее сердце – и блаженен именно потому, что Господь не замедлит исполнить просимое. Блажен плач, ищущий Христа. Утешение уже пришло.

Уже в Ветхом Завете вполне ясно возвещалось, что лишь пришествие Бога в сердце человека может заставить его забыть все былые несчастья. Собственно, у Бога только два места обитания: «Я живу на высоте небес, и также с сокрушенными и смиренными духом, чтобы оживлять дух смиренных и оживлять сердца сокрушенных» (Ис. 57,15).

И все же одно дело – утешающее помазание Духа, что ощущается в глубине сокрушенного сердца, и другое – мессианское время, когда мир становится уже неотторжим от Бога…

Для ветхозаветного сознания обитание Бога с людьми – событие одновременно эсхатологическое и предельное. И здесь мы снова замечаем всю новизну Нового Завета: его события и обетования эсхатологичны, но не предельны. Они эсхатологичны, ибо в них встречаются Вечность и время, но не предельны, ибо время при этом не исчезает. Для народного сознания «приход Яхве» был наступлением «вечной субботы», вечного покоя. Христос же говорит, что за этим днем для тех, кто следует за Ним, начнутся еще большие испытания. «Скиния» будет поставлена навеки для народа – но на нее устремятся «ветры» и «дожди».

Внутренне преображенное человечество должно стать соработником Божиим по преображению уже всего мира. И приход Царства Божия сопровождается не наступлением «вечного покоя», а созиданием «Церкви воинствующей». «Не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10,34). Не утешать разочарованных пришел Спаситель. Он обращает свои слова к тем, в ком тверда надежда, к тем, кто «сверх надежды, поверил с надеждою» (Рим. 4,18). «Нищие» и «кроткие» в христианской проповеди призываются к бою со злом. «Наконец, братия мои, укрепляйтесь Господом и могуществом силы Его. Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских, потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных. Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злый и, все преодолев, устоять. Итак, станьте… и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие» (Еф. 6,10-17).

Без осознания глубокой эсхатологичности проповеди Христа, того, что сам приход Господа был исполнением эсхатологических чаяний Израиля (и осмыслялся именно в качестве такового), самые простые образы евангельской проповеди оказываются совершенно непонятными.

Блаженны те, кто ждал этих времен встречи Вечности с историей, и те, кто дожил до нее. Блаженны те, кто призван расширять присутствие Вечности в мире: они, сами став членами Тела Господня, своим подвигом преображают весь мир в Тело Христово, ибо все освящают и все воцерковляют. Как идея Богочеловека была новизной для Израиля, так же нова оказалась и идея Богочеловечества – как человечества, уже изнутри Царства Божия сотрудничающего с Богом в преображении мира. Сила Божия, как оказалось, не подменяет собою немощные силы человека, но придает им небывалую крепость. И тогда из уст «нищего», задыхающегося в мире, блокированном «господствами, престолами, начальствами, властями», вырывается победный гимн: «Если Бог за нас, кто против нас? Кто отлучит нас от любви Божией: … ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы… ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем (Рим. 8,31-39).

Обычная этическая и религиозная система представляет собой путь, следуя которым люди приходят к определенной цели. Но Христос начинает именно с этой цели. Он говорит прежде всего о жизни, истекающей от Бога к нам, а не о наших усилиях, которые могут нас вознести до Бога. Он не говорит «так вы достигнете Царства Небесного». Прежде всего Он свидетельствует о том, что Царство Небесное само достигло нас. Для чего другие работают, то Он дает. Другие учителя начинают с требования, Этот – с Дара.

Но именно поэтому и нет «новой нравственности» или нового закона в Нагорной проповеди. А есть лишь вступление в какой-то совершенно новый горизонт жизни. Нагорная проповедь не содержит новой нравственной системы, а указывает на новое положение вещей. Блаженство не награда за подвиги, Царство Божие не воспоследует за духовной нищетой, а срастворяется ей. Связь между состоянием и обетованием есть Сам Христос, а не человеческое усилие или закон. Все то новое, что есть в проповеди Христа, связано с тайной Его служения.

После того как провозглашение Блаженств возвестило пришествие нового эона, в Нагорной проповеди в теснейшей связи с этим следуют рассуждения о «законе».

«Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все» (Мф. 5,17-18).

В истории христианства на эти слова нередко ссылались ересиархи для доказательства необходимости соблюдения Ветхого Закона. На деле же именно эти слова в контексте Нагорной проповеди кладут конец «эону закона». Да, «не нарушить пришел Я, но исполнить». Но исполненное – пройдено. «Потому что конец закона – Христос» (Рим. 10,4). «Доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота…» Но в том-то и дело, что с тех пор, как «Слово стало плотью» – «небо» и «земля» прешли. Более не существует их ветхозаветной противопоставленности; «земля», материальность, «плотяность» от воплощения Небесного Царя перестают быть преградой к Богообщению: «се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их… ибо прежнее прошло» (Откр. 21,3-4).

«Прежнее прошло» – пришло другое время, другой мир, в котором Бог «обитает с нами». Естественно, что закон «прежнего эона», раздельной жизни Бога и людей («Был Бог – и были люди» – так описывал ветхозаветную ситуацию Карл Барт) преходит вместе с прежним противостоянием «неба» и «земли».

Далее Христос дает новый «закон», и чтобы раскрыть слушающим необходимость и своевременность нового закона, перед этим, в проповедях Блаженств, Он и возвещает им конец эры закона. Не только Павел – любой иудей того времени мог сказать, что «закон был для нас детоводителем ко Христу» (Гал. 3,24). Собственно, предощущение временности, преходящести закона, его служебности – лишь до Христа – срастворено Ветхому Завету. Вопрос, разделивший Павла и его учителей, как и всех христиан и иудеев, лишь в том, кто именно Христос: Иисус из Назарета или кто-то, еще не пришедший.

Христос – «конец закона». Это знали все иудеи. Иисус из Назарета возвещает им нечто новое по сравнению с законом Моисея. Закон явно кончается. Значит – настало время Мессии.

Отменяя закон Моисея и давая вместо него Свой закон, Иисус еще раз приоткрывает Свою тайну перед слушателями. Когда Спаситель говорил: «а Я говорю вам», первый вопрос, рождавшийся у слушателей, был вопрос о Нем Самом: кто Сей, что «учил их, как власть имеющий»? (Мф, 7,29)

Снова, как и при разборе заповедей Блаженств, мы видим, что и в этой части Нагорной проповеди главным, хотя и прикровенным, предметом проповеди является тайна Богочеловеческой Личности Иисуса.

Те притчи, которые собраны евангелистом Матфеем, также христоцентричны.

Вышел Сеятель сеяти – «не какой-то сеятель, но с определенным артиклем, то есть истинный Сеятель. По иудейским писаниям употреблялось двоякое сеяние. Семя или разбрасывалось рукой или же сеяли при помощи скота. В последнем случае наполняли зерном мешок с дырами и клали на спину животного, так что когда оно двигалось, зерно густо рассыпалось по земле. Таким образом легко могло случиться, что семя падало безразлично то на выбитую дорогу, то на места каменистые, негусто покрытые землей, или же там, где терния из тернистой ограды проросли на поле, семя падало и на добрую землю»¹⁵⁶⁷.

Ап. Павел говорил о проповедниках Евангелия – «Благодать Божию мы носим в глиняных сосудах». В спорах донатистского порядка¹⁵⁶⁸ , которые сопровождают Церковь едва ли не всю ее историю, такое уточнение бытового контекста евангельской притчи явно укрепляет именно православную позицию: благодатность Церкви и ее таинств зависит от святости Бога, а не от святости церковнослужителей. Собственно, уже в Евангелии Христос говорит о фарисеях: «Что они говорят вам – делайте, но по делам их не поступайте». Семя, посеянное ослом, стоит взрастить, и неприязнь, вызываемую этим животным, не следует переносить на хлеб, взращенный с его помощью.

В то же время не может не обратить на себя внимание то обстоятельство, что сама эта притча, столь понятная нам, была непонята даже апостолами, попросившими Христа подробнее разъяснить им ее символику. Недоумение было связано с тем, что для понимания притчи требовалось увидеть, что эта притча о сеятеле, а не о поле. Поле – Израиль. Это было понятно всем. Израиль должен плодоносить – тоже ясно. Людские сердца по-разному откликаются на призыв Бога – тоже несомненно. Но какое семя брошено в это поле и кем? Чтобы понять эту первую притчу Христа, надо изначала отождествить Его с Сеятелем и его учение с семенами. То есть эта притча – опять же о Тайне Христа.

Следующая притча – о Царстве Божием как закваске – совсем неприемлема для иудеев. По их мнению, царство Мессии должно быть весомо и неоспоримо-явно. Напротив, Христос предупреждает, что «не придет Царствие Божие приметным образом» (Лк. 17,20). Притчи об изначальной умаленности Царства Божия должны помочь людям понять, почему сам Христос пришел не в царской порфире. А, значит, в них Христос тоже говорит о Себе Самом и Своем служении.

В Нагорной проповеди Спасителя, как и в остальных Его беседах, нет «учения» в толстовском или теософском смысле: Христос пришел основать Царство, а не школу. Вся доктрина – это общение с Ним.

Христос не совершил ничего такого, о чем можно было бы говорить, отличая и отделяя это от Его Я. Фарисеев Он вопрошает: «Что вы думаете о Христе? чей Он сын?» (Мф. 22,41). Он спрашивает учеников не о том, какого мнения люди о Его проповедях, но о том – «за кого люди почитают Меня?.. А вы за кого почитаете Меня?» (Мф. 16,13-15). Здесь дело не в принятии системы, учения – а в принятии Личности.

Все основоположники других религий выступали не как предмет веры, а как ее посредники. Не личность Будды, Магомета или Моисея были настоящим содержанием новой веры, а их учение. В каждом случае можно было отделить их учение от них самих. Будда отклоняет всякое почитание себя. Моисей берет послушание от Бога не без пререканий с Ним и всю жизнь просит избавить его «от народа сего». Он – раб и друг Бога, но Закон дает не он. Пророки Израиля также прекрасно понимают бездну, отделяющую их самих от той Истины, которую они возвещают: «Довольно уже, Господи; возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих» (3 Цар. 19,4). Апостолы также не включают себя в содержание той веры, которую они проповедуют. Свою роль они определяют просто: «свидетели воскресения Его» (Деян. 1,22).

Апостолы «свидетельствуют о Христе», Христос же «свидетельствует об истине»: «Я есть Истина». Он не говорит «Я расскажу вам об Истине или я укажу вам путь». Он не говорит «Я видел Отца и расскажу вам о Нем», но «видевший Меня видел Отца». Иисус не приносит в мир свет: Он Сам «свет миру» (Ин. 9,5)

Как бы ни поражали эти притязания Иисуса, сколь бы невероятны ни казались они неверующему уму, но несомненно, что «эти рассуждения невозможно просто взять и вынуть из совокупной христианской духовности, утверждая при этом, что то, что осталось, продолжает быть христианством»¹⁵⁶⁹.

В общении со своими учениками Христос не приводит им доказательств, не требует от них умственного напряжения, не рисует им системы мироздания или религиозной жизни. Он проповедует не Свои убеждения, а Себя Самого.

Когда Христос говорит «Я есмь хлеб жизни», «Я есмь дверь», «Я есмь воскресение и жизнь», то это формулы исключительности: акцент в них делается на «Я» («Я и никто иной»). И более того, Иисус предупреждает, что если кто-то еще дерзнет приложить их к себе – он тем самым выдаст себя как Антихриста (Мф. 24,5). Дело в том, что «эти предикаты – не статические формулы самопрославления, но откровение Божественного действия, проявленного в том, что Отец послал Сына. Христос является этим всем для людей потому, что он и Отец – одно»¹⁵⁷⁰. И если некто придет «во имя свое», а не от действительного Отца – то его свидетельства о себе как о Пути и Истине окажутся ложными.

Главным чудом Иисуса было не Его слово, а Он Сам. Главным делом Иисуса было Его бытие: Бытие-с-людьми; бытие-на-кресте. Однако, как еще в прошлом веке подметил православный философ В. Несмелов: «Христианствующие иудеи не в состоянии понять, что религия Христа заключается в Нем Самом, что самое Его дело служит истинным содержанием религии, и что Сам Он является истинным предметом религиозного поклонения».

Новый Завет говорит именно о событии, в котором Бог даровал людям спасение. Новый Завет возвещает Иисуса в первую очередь не как учителя, который сообщил людям нечто принципиально важное, за что мы всегда будем благоговейно чтить его, но чья личность вообще-то безразлична для человека, воспринявшего его учение. «И соблазнялись о Нем» (Мф 13,57) – «о Нем», а не о Его нравственной проповеди.

Теософы не приемлют то самое в евангельском свидетельстве о Христе, за что Иисус был осужден синедрионом. Если свидетельство учеников вызывает сомнение у почитателей Рерихов – почему бы не прислушаться к свидетельству врагов? Ведь обвинение, выдвинутое против Него фарисеями, гласило: «Он делает Себя Богом!». И на суде Синедрион проявил вполне верное понимание того, в каком именно смысле Иисус называл Себя «Сыном Божиим» – и за это уже приговорили Его. Он был распят за Свое мнение о Себе, за то, Кем Он Себя считал.

Каждый раз, когда в Евангелиях мы видим вспышки религиозной ненависти ко Христу, они связаны с тем, что заявляет Иисус о своем Божественном статусе: «Иисус же говорил им: Отец моей доныне делает, и Я делаю. И еще более искали убить Его иудеи за то, что Он Отцем Своми называл Бога, делая Себя равным Богу » (Ин. 5,17-18). Каждый иудей ощущал, что в устах Христа «Сын Божий» звучит совсем не так, как привычное и всем знакомое выражение псалмопевца («я сказал вам: вы боги, сыновья Вышнего вы все» – Пс. 81,6). Если слова псалма воспринимались как исповедание чудесной, невозможной, милостивной близости Творца к избранному им народу, то слова Христа звучали с интонацией естественного, незаслуженного и неподаренного родства с Единственным Богом. Поэтому – вопль протеста из оскорбленного сердца иудеев: «Он делает Себя равным Богу!».

Вновь и вновь приходится настаивать: Христа распяли не за проповедь любви или покаяния. Его распяли не за то, что Он был добрым человеком. Его распяли не за то, что Он говорил о фарисеях и о негативных сторонах религиозной жизни Израиля. Его распяли не за то, что Он говорил о Каиафе, Ироде или о Понтии Пилате. Его распяли исключительно за то, что Он говорил о Себе Самом.

Вот опять Христос говорит: «Я и Отец одно. Тут опять Иудеи схватили каменья, чтобы побить Его» (Ин. 10,31). А вот дальнейшее очень стоит запомнить тем, кто делает из Христа морализатора: «Иисус отвечал им: много добрых дел показал Я вам от Отца Моего; за которое из них хотите побить Меня камнями? Иудеи сказали Ему в ответ: не за доброе дело хотим побить Тебя камнями, но за богохульство и за то, что Ты, будучи человек, делаешь Себя Богом» (Ин. 10, 32-33).

Христос останавливает гнев иудеев напоминанием псалма, говорящего всем людям – «вы боги». И Сам же вновь не дает им вернуться в мир ясных ветхозаветных представлений о Боге: «Отец во Мне и Я в Нем» (Ин. 10,38) И опять гнев толпы: «тогда опять искали схватить Его» (Ин. 10,39).

Итак, не за «добрые дела» казнили Христа, а за то, что он говорил о Себе.

Не случайно Синедрион не расспрашивает Христа о Его замыслах и не интересуется Его политической программой. Даже вопрос о нарушении субботнего закона суд оставляет вне рассмотрения. Были заготовлены лжесвидетели, чтобы дать показания о Нем как о террористе, планирующем разрушить Храм (Мф. 26,60-61; ср. Ин. 2,19). Но они не понадобились. Христос Сам на суде сказал то исповедание, которое и прежде более всего смущало Израиль.

Первосвященник задал вопрос о самом главном: «Ты ли Христос, сын Благословенного?». «Иисус сказал: Я… Тогда первосвященник разодрал одежды свои и сказал: на что еще нам свидетелей? Вы слышали богохульство. Как вам кажется? Они же все признали Его повинным смерти» (Мк. 14,61-64).

Отвечал Христос по-еврейски. Он отвечает не местоимением («Я»), как пишет русский текст; Его ответ содержит в себе глагол: «Я есмь». Но эта формула в Библии более чем обычная грамматическая форма, сопрягающая личное местоимение с глаголом «быть» первого лица единственного числа. «Я есмь» – это и есть «Ягве», священнейшее имя Божие¹⁵⁷¹. В Септуагинте оно переведено Ego eimi o on (Исх. 3,14). В греческом тексте Евангелия ответ Христа звучит Ego eimi.

Первосвященник, который сам в своем вопросе не дерзнул лишний раз упомянуть имя Бога, заменив «Сын Божий» на «сын Благословенного», теперь, слыша священное Имя, раздирает свои одежды. Он делает то, что и полагалось ему делать по закону при слышании Богохульства. Дознание кончилось. Больше никаких доказательств Синедриону не нужно. Основание для смертного приговора Синедрион имел в ветхозаветном законе: «И хулитель имени Господня должен умереть, камнями побьет его все общество. Пришлец ли, туземец станет хулить имя, предан будет смерти» (Лев. 24,16).

Богохульством было сочтено то, что Иисус произнес Имя Божие, которое сам первосвященник мог произнести лишь раз в год. И Он не просто произнес его – Он приложил это Имя к Себе.

Те же слова мы слышим из уст Христа в Гефсимании – и видим столь же выразительную реакцию. Почему храмовая стража, пришедшая арестовывать Иисуса, в шоке отступила от Него на шаг и упала ниц перед арестантом? Евангелист нам поясняет вполне ясно: «И когда сказал им: „Это Я“ (Ego eimi), они отступили назад и пали на землю» (Ин. 18,6). Очевидно, и здесь было произнесено священное Имя. То, что было сказано Моисею в купине неопалимой, ныне говорится предателю и стражникам во тьме Гефсиманской ночи. Нужны ли еще доказательства, что Иисуса судили не за то, чему Он «учил», а за то, Кем Он был!

И прежде Иисус именно в этой формуле излагал символ новой веры: «Когда вознесете Сына Человеческого, тогда узнаете, что это Я (Ego eimi)» (Ин. 8,28). Причем эта формула явно соотнесена с пророчеством Исайи, которому Ягве сказал: «Мои свидетели вы и раб Мой, которого Я избрал, чтобы вы разумели, что это Я (Ego eimi)» (Ис. 43,10). Если же вспомнить продолжение этой фразы у Исайи, то становится вполне ясно, что в Ин. 8,28 по сути повторяется свидетельство Христа: «Я и Отец одно»: «прежде Меня не было бога и после Меня не будет. Я, Я Господь, и нет Спасителя кроме Меня,.. и вы – свидетели Мои, что Я Бог» (Ис. 10-12).

Этот параллелизм был настолько очевиден, что иудеи хотели побить Иисуса камнями (Ин. 8,59). Но для Иисуса употребление священного имени – это не способ раздразнить иудеев.

На самой возвышенной странице Евангелия от Иоанна мы встречаем объяснение, почему Иисус употреблял это Имя: «Отче Святый! соблюди же их во имя твое, которое Ты дал мне!» (Ин. 17,11 и 17,12). В синодальном русском переводе это место звучит как «соблюди во имя Твое тех, которых Ты мне дал», то есть переводчиками эти слова поняты как передача апостолов Отцом Сыну. Однако апостолов Он Сам избрал, а не взял у Отца. Ряд рукописей, на которые опираются некоторые современные переводы Евангелия¹⁵⁷² содержат чтение «данное» (ho dedokas, то есть единственное число среднего рода), и при таком написании Христос говорит именно об имени, которое дано Ему. Если бы подразумевались ученики («данные»), стояло бы 'ous (это чтение содержится в той группе рукописей, которой следует синодальный русский перевод).

Контекстуально же логичнее тот перевод, который говорит о передачи имени Отца Сыну: ведь в Флп. 2,9-11 апостол говорит, что «Бог дал Ему имя выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что Господь Иисус Христос в славу Бога Отца»¹⁵⁷³. Христос «Славнейшее наследовал имя» (Евр. 1,4).

Апостолов эта передача имени Ягве Спасителю радовала. Но именно то, что радовало апостолов, то возмущало иудеев.

Вот еще евангельский эпизод, когда жизнь Христа висела на волоске: «Он сказал им: вы от нижних, Я от вышних; вы от мира сего; Я не от мира сего. Потому Я и сказал вам, что вы умрете во грехах ваших, ибо, если вы не уверуете, что это Я, вы умрете во грехах ваших» (Ин. 8,23-24). И снова почти неприметное для русского слуха «это Я» – сакральное «Аз есмь». Сущий. Если иудеи не уверуют, что Он есть «Я есмь», то умрут. Оппоненты Христа не верят своим ушам и переспрашивают: «Тогда сказали Ему: кто же Ты? Иисус сказал им: от начала Сущий, как и говорю вам» (Ин. 8,25). Теперь все предельно ясно. И вполне понятная реакция: «не правду ли говорят, что бес в Тебе» (Ин. 8,48). Но чтобы не ставлаось сомнения, что «Аз есмь» в речи Иисуса не обычная гарматическая формула, он вносит послений акцент: «Прежде нежели Авраам был, Аз есмь» (Ин. 8,58). Он не сказал – «Прежде Авраама Я был», но – «Я есмь».

Эта беседа о тайне Христа кончается тем, что иудеи хотят казнить Иисуса («тогда взяли каменья, чтобы бросить на Него» – Ин. 8,59).

В тот день Христос ушел от толпы. Но в конце концов именно за именование Себя Сущим Христа казнят. И уже после воскресения Синедрион просит апостолов «не учить об имени Иисуса» (Деян. 4,18). Интересно, что синедрион запрещает не проповедь о Христе, а проповедь об имени Христа: «запретив им говорить об имени Иисуса» (Деян. 5,40) «не запретили ли мы вам накрепко учить о имени сем?» (Деян. 5,28). Это сказано после проповеди Петра о том, что «нет другого имени под небесами, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись» (Деян. 4,12).

Для Библейского мышления имя Бога несообщимо (Прем. Сол. 14,21). Христос же прилагает имя Сущего к Себе. Следовательно, Сын от начала – Иегова; Он от начала – Бог (Ин. 1,1).

Если не признать во Христе «великую благочестия тайну: Бог явился во плоти» (1 Тим. 3,16), то апостольская проповедь Христа оказывается утонченной атеистической пропагандой. Ведь апостолы проповедуют, что «нет ни в ком другом спасения» (Деян. 4,11). Если Христос – не Бог, а только «посланник», «учитель», только человек, если Сын и Отец не одно и то же, то перед нами проповедь атеизма. Бог не спасет и не спасает. Спасение только в человеке Иисусе. Но апостолы явно не атеисты. Они верят в Творца. И они прекрасно понимают, что «человек не даст выкуп за душу свою» (Мф. 16,26). Если спасение в Боге, и спасение только во Христе – эти два исповедания веры можно совместить только с помощью учения о Троице.

Очень важно заметить, что имя Ягве становится именем Иисуса именно в Евангелии от Иоанна. То, о чем более прикровенно говорят синоптики, об этих тайнах прямо говорит Иоанн. У синоптиков Иисус говорит более отстраненно: «Царство Божие подобно винограднику»; у Иоанна Он говорит предельно прямо: «Я есмь лоза». Царство Божие – это и есть Христос¹⁵⁷⁴.

И, заметьте, для Христа немыслимо было считать, что человек («высшее Я») и Бог – одно и то же. Христос говорит «Отец Мой доныне делает, и Я делаю». Христос обращается к Своему небесному Отцу на Ты. Он подчеркивает, что воля и решение создают отношения между Богом и человеком: «Никто не знает Отца кроме Сына и тех, кому хочет Сын открыть». Но там, где есть желание, есть воля – там нет несвободной безликости.

В конце концов, Рерихи искушают тем же, чем и Сатана: они борются с Крестом. Он им не нужен, мешает. Голгофа становится или случайностью, или спектаклем, призванным выдавить слезу покаяния из людей, вдруг превратившихся в богоубийц. Любая система, которая не в состоянии пояснить уникальный смысл Креста, не является христианской. Она может говорить комплименты в адрес «Учителя Иисуса», даже утверждать его «божественность» (в пантеистическом смысле) – но так и останется «поцелуем Иуды»…

Теософию можно назвать «крестоборческой ересью». Напомню, что, когда апостол Петр предложил нечто подобное Спасителю, в ответ он услышал весьма резкое: «Отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн! потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое» (Мф. 16,23).

Но для рериховцев Иисус – не более чем символ их учения. Исторический Иисус растворяется в мире «высших ценностей» теософии, в иллюстратора которых Он превращен. Он становится ходячим громкоговорителем, возвещающим людям банальности о необходимости мира и «терпимости». Растворение исторической конкретности в аллегориях есть не что иное как нигилизм. Евангелие перестает быть вестью об уникальном и конкретном действии Бога в человеческом мире.

Церковное свидетельство о Христе было вполне конкретно и исторично. Оно даже в самые сжатые изложения своей веры включало упоминание о Понтии Пилате, об исторической вехе, соотнесенной с единичным и уникальным событием Истории. И оно же в этой, конкретной точке пространства увидело воплощенную Вечность: «Он в действительности Господь, не за преспеяние приял право господствовать, но по естеству имеет достоинство господства» (св. Кирилл Иерусалимский¹⁵⁷⁵ ).

Лишь полностью игнорируя Евангелие, можно, подобно Елене Рерих, утверждать, что «заветы Христа имеют гораздо больше значения, чем Его происхождение»¹⁵⁷⁶. Сам Христос Свое служение не сводил к роли Учителя. Не перед выходом на проповедь Христос говорит «на час сей Я и пришел в мир», и не после окончания беседы говорит Он: «Совершилось!»¹⁵⁷⁷.

В конце концов, если Христос – Учитель и Проповедник – почему Он так мало учил? Вот если бы Он не поссорился с фарисеями, избежал Креста – Он мог бы еще немало учеников стяжать и еще многому научить Израиль и человечество? А так Распятие – это досадная случайность, слишком рано прервавшая Его вдохновенный полет. У К. С. Льюиса есть богословская сказка, где обыгрывается этот сюжет: во время автобусной экскурсии, следующей из ада в рай, пассажирам предлагается навсегда остаться в Раю. Находившийся среди обитателей преисподней один весьма известный богослов отказывается от такого приглашения. Он желает вернуться вниз, чтобы в тамошнем довольно-таки представительном богословском кружке сделать доклад. «Я хочу осветить одну неточность. Люди забыли, что Христос умер довольно молодым. Поживи он подольше, он бы перерос многое из того, что сказал. А он бы жил, будь у него побольше такта и терпимости. Я предложу слушателям прикинуть, какими были бы его зрелые взгляды. Поразительно интересная проблема! Если бы он развился во всю силу, у нас было бы совершенно другое христианство. В завершение я подчеркну, что в этом свете Крест обретает несколько иной смысл. Только тут начинаешь понимать, какая это потеря»¹⁵⁷⁸ … Думаю, что содокладчиком этого богослова в том «представительном богословском кружке» вполне могла бы выступить Елена Блаватская. Или же г-жа Дмитриева, прямо высказавшая основной тезис преисподнего богословия: «Чем дольше находился бы Учитель среди людей – другими словами, чем дольше бы прожил Христос, – тем больше людей он приобщил бы к знанию»¹⁵⁷⁹.

Если бы Христос желал цивилизовать мир, как легко он мог бы родиться сыном императора! Если бы Христос направил свое служение на решение внешних, социальных, материальных проблем, то он установил бы отменные законы. Он этого не сделал. И это ставится Ему в вину: Он ничего не сделал, этот Богочеловек!..

И если бы Христос желал оставить «Учение» – Он смог бы надиктовать ученикам многие тома. Но христианство так и не стало книжной религией. Христос ничего не писал – в отличие от Моисея, оставившего Пятикнижие; в отличие от Магомета, оставившего Коран, и в отличие от чрезвычайно словоохотливого Будды, оставившего «три корзины» (Трипитака) своей мудрости. Далеки от книжности и апостолы. Даже у Павла нет публицистической предвзятости и азарта, зато явно пренебрежение звонкой фразою и утонченной стилистикой. Христианство хотело быть не словом, а делом, и не чувствовало призвания ни к философии, ни к книжной мудрости – в отличие от изначально книжного и философичного буддизма. Потому столь естественны неточные цитаты из Писания у раннехристианских авторов. Даже молитва Господня передается по-разному у разных Евангелистов.

Все слова Христа вторичны, ибо Он сам есть Слово. «Я открыл имя Твое человекам» (Ин. 17,6). Он Сам и есть Имя, то есть – возможность призывать Бога. Открытие Имени есть его толкование. Христос и оказывается единственным экзегетом: «Сын, Он явил» (exegesato) (Ин. 1,18). И, значит, экзегеза Отца без познания Сына как Отчего Слова и Отчего Сына – невозможна. Ориген это высказал предельно ясно: «Иисус есть евангелие» (На Иоанна. I,5,28).

Поэтому все споры 1 тысячелетия – это не споры об «учении Христа», а споры о феномене Христа: «Кто пришел к нам?». Христианство – это не вера в книгу, упавшую с неба, но в Личность, в то, что она сказала, сделала, испытала. Собственно, «библейская критика» в своем антицерковном триумфализме прошлого века перенесла в христианство критерии, важные лишь для ислама и, отчасти, иудаизма; для Церкви же не столько важна подлинность пересказа слов Основателя, сколь важна Его жизнь, которую подделать невозможно. Сколько бы ни вкралось вставок, упущений или дефектов в письменные источники христианства – для него это не смертельно, ибо оно строится не на книге, а на Кресте.

Лик Христа

Даже если видеть во Христе обычного человека, обычного (хоть и чрезвычайно талантливого) проповедника, учителя, то нельзя не поразиться тому, что именно в шаблон «религиозного фанатика», «одержимого проповедника-пророка» Он никак не вмещается. С одной стороны – Он утверждает свое тождество с Отцом («Я и Отец одно есть… Видевший Меня видел Отца»). В Своих собственных глазах Он имеет невероятно высокий религиозный статус. Ни Моисей, ни Магомет, ни Будда, ни Конфуций не дерзали ставить себя столь высоко.

Сумасшедший? – Но Он действует чрезвычайно рассудительно, ясно и обдуманно. Он быстро находит выход из самых сложных ситуаций. Достаточно вспомнить случай с женщиной, взятой в прелюбодеянии («Кто из вас без греха – пусть первый бросит в нее камень») или коварный вопрос о подати кесарю («отдайте Богу Богово и кесарю – кесарево»). Призывая, с одной стороны, к всецелому отречению ради следования за Ним, («Никто, взявшись за плуг, не оборачивается назад»), Он требует от своих потенциальных учеников прежде всего рассудительно и тщательно обдумать принимаемое решение («Кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде и не вычислит издержки»)¹⁵⁸⁰.

Он проповедует мир, любовь и прощение, но при этом никак не походит на пацифиста-непротивленца. Он умеет любить и умеет гневаться. Никакой сентиментальной чувствительности. Он не ходил на цыпочках: с бичом в руках Он изгоняет торговцев из Храма; Он говорит «Не мир, но меч Я принес вам»; умеет гневаться (и в минуту искушения Он гневно осаживает Петра: «отойди от Меня, сатана»). Он предсказывает неотвратимое разделение, которое Его слова внесут в человечество. Он предсказывает гонения и страдания Своим ученикам и находит только одно ободрение для них: «Меня гнали, и вас будут гнать».

Но можно сказать и наоборот: «Он хочет борьбы и разделения – и однако же Его проповеди умещаются в спокойные формы притчи»¹⁵⁸¹. И в самом деле – Его притчи (в том числе и о добром самарянине) отнюдь не успокаивают души собеседников, а взрывают их привычный ритм и смысл жизни. Но этот ритм все-таки взрывается притчами, а не призывами ко всесожжению.

Кроме того, нельзя не поразиться тому, что то сверхмирное, в чем Он жил, не уничтожало для Него этого мира. Он замечает красоты мира и умеет любоваться детьми и полевыми цветами. Этот аскет запрещает Своим ученикам поститься. Этот мистик говорит, что от алтаря надо отвернуться, чтобы примириться с соседом, что священнику можно опоздать на службу – если надо перевязать избитого. Это не бунтарь. Он готов говорить банальности Ветхого Завета («Люби ближнего твоего как самого себя»). Он подчеркнуто не политик: среди Его учеников и коллаборационист Матфей и зилот Симон, сторонник вооруженной борьбы с римлянами…

Шесть раз Он поправляет Моисея («Вы слышали, что сказано древним? А Я говорю вам…»). При этом Он не ссылается, как пророки, на особые полномочия, полученные Им от Бога. Никогда не Говорит Он: «Так говорит Господь».

Далеко не всегда Его чудесам предшествует видимая молитва. «Хочу, очистись». «Талифа, куми». «Тебе говорю, встань, возьми постель твою и ходи». Здесь не полномочие, а всемогущество.

Кто же Он? Вопрос «За кого люди почитают Меня» и поныне порождает разные ответы. Но лишь ответ Церкви находится в согласии со всем Евангелием, а не просто с отдельными цитатами из Него.

Оккультисты пытаются выдать его за ученика восточных «Махатм», который утверждал свое тождество с Отцом потому, дескать, что «атман» любого человека един с мировым «Брахманом». Когда Синедрион обвиняет Его в том, что «Он делает себя Богом», Он не начинает оправдываться: «Да, мол, все люди боги, тат твам аси, знаете ли, ты есть Тот и т. п.».

Иисус менее всего похож на пантеиста. «Отец Мой доныне делает и Я делаю». Он знает тайну Божественного мироправления: Бог не покорен законам Своим и законам мира, не подвластен року: «Богу же все возможно» (Мф. 19,26). Он не отождествляет Личного Бога ни с миром природы и космосом, ни с человеческой душой. Даже когда Он слышит почтительное обращение к Себе, он проверяет неофитский восторг обращающегося: «Что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог» (Мк. 10,18). Пантеист не стал бы так говорить; он скорее прочитал бы проповедь на тему о том, что все благи и что всюду Божество…

Христос знает, что Дух Божий радикально инаков по отношению к миру. Он обещает Своим ученикам подать им «Духа истины, Которого мир не может принять» (Ин. 14,17), «Дух истины, который от Отца исходит» (Ин. 15,26). Этот Дух, как видим, исходит не от мира, а от Отца. И если мир не может принять Духа, то тем более он не может быть источником Духа.

Кроме того, у Христа слишком сильное ощущение Бога как личностного начала, Которое нетождественно миру, но любит мир – а все это никак не совместимо с аксиомами теософского оккультизма. Более того, у Иисуса удивительное Я-сознание. «А Я говорю вам». Не понимая этого божественного самосознания Иисуса, не принимая его – Евангельскую историю, равно как и евангельское учение понять невозможно.

Евангелие называет Иисуса «единородным Сыном» (Ин. 1,18), то есть «единственным». Все ли сыновья Бога? Иисус резко отличает Свои отношения с Отцом от отношений Своих учеников. Он никогда не называет Его – «нашим Отцом». Но – «Се, восхожу к Богу Моему и Богу вашему; ко Отцу Моему и Отцу Вашему». В притче о виноградарях статус не только наемных работников, но и верных слуг резко отличается от положения сына.

С точки зрения оккультистов, Христос пришел «объявить» людям о давно забытой ими истине – что они, мол, «сыновья Бога». Однако суть Евангелия сводится не к «напоминанию», а к возвещению происходящей перемены в самой сути отношений между Богом и человеком. «Отныне вы уже не рабы, но сыновья». Именно неисповедимое смирение Бога, ставшего сыном человеческим, позволяет поднять статус человека до того, чтобы именоваться сыновьями Божиими. И только благодарно и смиренно приняв первичный шаг, первичный дар Творца, человек может приблизиться к Нему¹⁵⁸².

И, однако, о Христе нельзя сказать, что Он верует в Бога. Он знает : «Я знал, Отче, что Ты всегда услышишь Меня». Личная связь Христа с Отцом столь полна и столь уникальна, что Иисус не просто знает Отца, но и знает все, что знает Всеведущий Отец. «Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца» (Ин. 10,15). Есть ли во Христе нечто, чего не знает Бог (опять же – библейский, всеведущий Бог, который «знает все» – 1 Ин. 3,20)? Но, значит, точно в той же полноте и Христос знает Бесконечного Отца. Кто еще из религиозных деятелей человечества утверждал, что он «знает все» о Боге?

Поэтому не удивляешься, когда замечаешь, что Христос никогда не советуется с апостолами, не ищет у них утешения или успокоения. «Я не один» – т. е. Отец со Мною.

Молится Он вовсе не для того, чтобы выразить небу какое-нибудь бурное желание, или для того, чтобы вымолить у Него ниспослание того или иного земного блага; Он молится, чтоб в Нем пребывала сила, которой Он уже обладает, и Он пребывал в том единении с Богом, в котором уже живет. В Его речениях нет напряжения мысли, они истекают из Его существа подобно аромату цветка. Нет усилия святости. Он никогда не говорит об экстазе и редко говорит приподнятым тоном пророка. В жизни Иисуса нет видений и экстазов. Видят о Нем (Богоявления), но не передаются Его переживания. Он не экстатичен. Апостолы ценили мистику и экстаз – но не переносили своих чувств во Христа. Его видение мира иного совершенно особо: «И ангелы служили Ему». Откровения не дают и не сообщают Ему ничего нового. Через Богооткровения, в которых Он участвует, не горний мир является Ему, а Он являет Себя людям. Через явления горнего мира, описанные в Евангелиях, не Он нечто узнает о Боге, но люди узнают о Нем. «Иисус на это сказал: не для Меня был глас сей, но для народа» (Ин. 12,30).

Будучи проповедником покаяния, Он Сам никогда не просит прощения у Отца. Даже на кресте Он молится не о Себе – а о палачах: «Отче, прости им».

Итак, перед беспристрастным исследователем Евангелия предстает образ человека, который переживает Свое единосущие с Единым Богом не менее ясно и живо, чем индийский пантеист, но при этом ощущает расстояние между Богом и человеком, а также Личность и Волю этого Единого Бога не менее ясно, чем библейский монотеист. Если взять только одну из этих черт богосознания Иисуса, то выйдет обычная ересь, отвергающая вторую половину реальности. Либо Христос предстанет иудейским раввином (и тогда придется смущенно забыть Его же слова – «Я и Отец одно есть»). Либо признать Его пантеистом – но тогда надо будет забыть Евангелие прощения…

По моему убеждению, только церковное мышление за века своего развития и молитвенного вчитывания в Евангелие смогло дать полный ответ. Он изложен в «Символе веры».

Христос и Будда

Для того, чтобы лучше оттенить необычность личности Иисуса, стоит провести сопоставление Его человеческого лика с Гаутамой. Причем сопоставление даже не богословское, а чисто психологическое. Итак, не касаясь чудес и богословских концепций, связанных с этими двумя Проповедниками, сфокусируем на некоторое время зрение на них как на обычных людях.

Прежде всего отметим общие черты в их жизни и образе проповеди:

1. Они не используют священный язык (санскрит или иврит), проповедуя на разговорном народном языке.

2. Они не используют «литургический» материал, не апеллируют к культовому опыту слушателей, не занимаются изъяснением эзотерического смысла жертвоприношений и ритуалов.

3. Они не ссылаются на свой школьный опыт. Они не говорят: «как мы были научены, то и передаем вам».

4. Они странствующие проповедники, не имеющие дома.

5. Они не занимают никакой официальной должности ни в светской, ни в церковной структуре своего времени. Более того, власть для них предстает как искушение.

6. Они преодолели схожие искушения. Это искушения сиюминутным, земным «добром». Евангельский рассказ об искушении Христа доступен и известен всем («сотвори из камней сих хлебы и накорми народ»). Гаутаме же демон Мара говорит: «Ты худ, ты дурен, смерть близка к тебе. Живя, ты станешь добрые дела делать. Много добра соберется от соблюдения обетов целомудрия, от принесения жертв. На что тебе „главное“?»¹⁵⁸³.

7. Они не дают объяснений миру, не интересуются космогонией или структурой универсума, отказываются от всяких философских и теософских спекуляций, не открывают никаких «секретов Небес». Нет и речи о космософии – иерархии миров, планов, астралов, планетарных цепей и т. п. (и потому теософия в своем стремлении свести теологию к космософии перевирает не только Иисуса, но и Гаутаму).

8. Они не считают, что мир человека самостоятелен, самобытен. И в глазах Гаутамы, и в глазах Иисуса это некая вторичная реальность. Эта вторичная мирская реальность «лежит во зле», и человек в этом мире не свободен. Оба они считают свободу человека ущербной, умаленной, придушенной, неполной.

9. Источник этой несвободы человека они видят в недолжном устроении его душевной жизни, в его эгоцентризме, страстном состоянии души, в плененности материальным.

10. В качестве средства, которое могло бы исправить человека, они возвещают не ортодоксию, а ортопраксию, путь практики, выводящей из страдания. Освобождение приходит не через философские спекуляции и не через чтение книг, не через соблюдение прежних ритуалов, а через внутренний переворот.

11. Этот переворот настолько радикален, что и для Иисуса и для Гаутамы в принципе неинтересно, что было в прошлом опыте их собеседника. Они не экзаменуют своих собеседников на предмет их веры, они не проверяют их предыдущую праведность или правоверность. Они не интересуются – во что человек верил или не верил раньше. Они просто предлагают возможность абсолютно нового выбора: Ты иди за Мной. Человеку предлагается возможность творить радикально новую жизнь с момента принятия новой Истины.

12. Путь, предлагаемый ими, есть срединный путь – без крайностей гедонизма или аскетического мазохизма.

Можно еще отметить ряд биографических сближений (и там и там есть предатели – Иуда и Девадата; есть апостол, уговаривающий не умирать – Петр и Ананда)… Но они немногое добавляют к пониманию образа жизни Наставников.

Однако нетрудно заметить, что то, что сближает Иисуса и Гаутамы, носит в основном чисто отрицательный характер. Они едины в том, от чего они воздерживаются, чего они не делают, против чего предостерегают. Они едины в том, что считают «неглавным». Но во имя чего необходимо это отталкивание, по отношению к чему наш мир является вторичным – на эти вопросы они дают радикально различные ответы.

Близость отрицательной программы далеко не всегда означает сходство положительного идеала. В мирской жизни, например, мы видим, что общая для всей интеллигенции нелюбовь к советской власти отнюдь не сделала нас едиными в исповедании положительных ценностей.

Так же и при сопоставлении обликов Иисуса и Гаутамы, Распятого и Просветленного, нельзя не заметить весьма разнящихся черт восприятия ими мира и человека.

Пожалуй, первое и самое заметное отличие в их жизненных путях состоит в том, что в облике Христа, насколько он нам известен, мы не можем уловить переломного момента. В Нем Самом незаметен момент покаянного перелома; не видно, чтобы Он какое-то время в своей юности считал вот так, а затем его посетило новое понимание вещей и он резко переломил образ своей жизни. Он изначально чувствует себя в доме Отца Своего, Он всегда ощущает Себя Сыном Отца.

Сломанное место всегда будет давать знать о себе. Достаточно посмотреть на русских философов, проделавших путь от марксизма к церковности – Бердяева, Франка, Булгакова… Место мировоззренческого перелома у них болело всю жизнь, и они всегда вспоминали о нем и обращались к его опыту.

Но Иисус говорит слишком органично, у Него нет внутренних следов перелома, когда-то происшедшего прозрения и раскаяния. Нет в жизни Христа поворотной точки, которая означала бы для Него разрыв с прошлым, поворот с ошибочной дороги. Он никогда не говорит о своем личном опыте просветления и обращения.

В Его жизни есть поворот от первых 30 лет молчания к трем годам проповеди. Но для Христа этот поворот означает обращение от жизни потаенной к жизни публичной: это не удаление от мира и это не обращение внутрь себя, но обращение к миру. Он из пустыни молчания врывается в мир. Для Гаутамы же самый главный поворот его жизни – это бегство из мира. Невозможно войти в мир буддизма, если не знать о пропасти, пролегшей между царевичем Гаутамой и Буддой.

Иисус из бедной семьи плотника, Гаутама – наследный принц. Гаутама приходит к идее аскетизма от пресыщенности, от разочарования и, соответственно, обращается прежде всего к тем из своих современников, которые также пресыщены цивилизацией. У Христа нет разочарования ни в мире, ни в людях. Христос возвещает блаженство нищим не потому, что бедность является желательным идеалом, а просто потому, что бедные остаются более открыты к новой реальности, чем люди иного положения.

Как замечает современный католический богослов Ганс Кюнг в книге, посвященной диалогу христианства с мировыми религиями, «мир не был для Иисуса ничего на стоящей реальностью, подходящей только для того, чтобы оторваться от нее и через акт медитации проникнуть в ничто; еще менее он склонен отождествлять мир с абсолютом; это доброе творение, хоть и постоянно повреждаемое человеком»¹⁵⁸⁴. Мир земли можно не уничтожать – если человек «кроток», он может безопасно «наследовать землю» (Мф. 5,5). Мир не прогорк для самого Христа. Мир для Христа – это поврежденное доброе творение: оно изначально доброе, но оно попало в плен.

И поэтому цель спасения не может носить лишь отрицательный характер. Цель Иисуса – не в бегстве (от колеса перерождений), как для Будды, но в прибытии, во вхождении в Полноту. Реальность, возвещаемая Иисусом, не вырывает душу из тела, а человека из мира. Она пришла в человеческий мир, чтобы изнутри преобразить его (при этом, прорастая изнутри человека, она приносит в мир человека энергии совершенно Иного уровня Бытия).

Важнейшее различие Христа и Будды в том, что Будда никем не послан. Идея посланничества ему совершенно чужда. Он в себе самом открыл путь просветления и показал его. Это путь внутри человека, и он никуда не идет за его пределы. Путь же, возвещаемый Христом, ведет за пределы человека и даже в некотором смысле за пределы самого Христа – ко Отцу. Христос послан¹⁵⁸⁵ – и, значит, путь, открывающийся в Нем и через Него, выводит за пределы человека к Пославшему. (Это различие между «мистическими» и «пророческими» религиями, совершенно игнорируемое теософами.) В буддизме нет фундаментальной христианской идеи трансцендирования – переступания за свои пределы. Человек должен лишь навести порядок в своем сознании.

Несмотря на то, что истина, возвещаемая Буддой, радикально имманентна по отношению к человеку, она не имманентна по отношению к самому Будде. Будда не отождествляется с ней. Он сам не находится в необходимой связи со своей философией. Это отношение подобно отношению Ньютона к открытым им законам. Законы действовали до него и без него. Их мог бы открыть другой ученый помимо Ньютона. Так и Будда просто удачнее других постиг некоторые законы человеческого мышления, но сами эти законы действуют сами по себе, они независимы от самого Будды. То, что сообщает ученикам Будда, мог бы в принципе принести людям каждый. Будда не находится в особом положении по отношению к Истине или к Вечности. Просто он удачнее, безошибочнее остальных людей прошел жизненный путь. Будда не говорит от горнего мира, он просто научился правильно ориентироваться в мире дольнем, научился жить в нем так, чтобы не слишком задерживаться в нем. Будда нужен людям не потому, что человек неспособен достичь просветления без Будды, а просто потому, что в силу случайных обстоятельств люди узнали о пути просветления именно от Будды. Будда показал Путь, но этот Путь существует вне всякой зависимости от Будды. Поэтому в ортодоксальном буддизме вполне возможно проведение медитаций на тему: «Представьте себе, что Будды нет».

Итак, Будда и Христос находятся в совершенно разных отношениях к проповедуемым ими истинах. Будда сотериологически вторичен по сравнению со своей философской системой. Но любое христианское богословие вторично и иллюзорно по сравнению с феноменом самого Христа. Невозможно принять мировоззренческую систему христианства, не приняв тайну личности самого Христа. Он не говорит: вот там есть путь, по которому вы должны идти. Он говорит «Я есмь путь».

Надо иметь в виду, что и религиозно-философский фон, на котором выступают оба проповедника, вполне различен. Иисус не знал идеи автоматического воздаяния за добрые или злые дела (карма). Отношения человека и Бога не регулируются некиим законом, возвышающимся и над Богом, и над человеком. Грешник оправдывается и карается волей Личного бога. Поэтому акцент в проповеди Христа делается не на исполнении закона и не на познании закона. Иисус делает ударение на проповеди милосердия Божия, Его готовности прощать – «Ты Бог, любящий прощать» (Неем. 9,17).

Поскольку от этого Бога Христос послан в мир, Его волю Он возвещает. Христос как «посланный от Отца» видит в бытии ту Волю, то желание, которые могут обновить и исцелить человека. Для этого жизнь человека должна быть сообразована с Высшей волей. Значит, путь ко спасению лежит не через угашение всяческого воления, а через согласование воли человека с волей Бога, через преображение волящего и желающего, любящего и ненавидящего сердца человека. И при этом Он возлагает на человека очень странную заботу: озаботьтесь тем, чтобы воля Бога была исполнена не только на небе, но и на земле. На волю Бога человек должен отвечать своим же волеизъявлением.

Реальность, которую возвещает Будда, – реальность гносеологическая. Будда возвещает истину, верную для всех времен. Реальность, возвещаемая Христом, – онтологическая. Христос возвещает не истину для всех времен, а конец времен. Он возвещает вторжение Божественной вечности в историческое время. «Достигло до вас Царство Небесное». Царство пришло. Оно стоит на пороге каждого дома, и эту реальность неотмирного Царства надо усилием своей воли ввести в свое сердце.

После ухода Будды (а ушел он в «пустоту») остается не он сам, а всего лишь воспоминание о нем, а также «учение и община». Когда любимый ученик Будды Ананда высказал пожелание, чтобы перед кончиной учитель сделал последние наставления, Будда ответил: «Ананда, неужели община монахов-бикху еще чего-то ждет от меня? Я уже изложил, не различая внутреннего и внешнего, должное учение, ибо Татхагатха при изложении не скупится, хотя иначе ведут себя другие учителя. Кто будет готов высказывать еще наставления в адрес общины бикху? Лишь тот, кто еще не отсек потаенных желаний и все еще хочет держать от себя в зависимости общину бикху и руководить ею. Но Татхагатха свободен от подобных задних мыслей. Посему, Ананда, далее ищите светильник и убежище в себе самих, а не где-то еще» (Dighanikaya. («Великое известие о смерти Будды») II,25-26)¹⁵⁸⁶.

Заметим, чего Будда не оставляет ученикам: он не оставляет самого себя, он уходит от общины, не хочет ею руководить и предостерегает, чтобы никто другой не стал учителем и руководителем.

Христос же прощается с учениками словами: «Се, Я с вами во все дни до скончания века». Христос не уходит в пустоту, а «пребывает» с Церковью потому, что и пришел Он от Полноты, а не от пустоты.

Христос ведет людей к Полноте Жизни. Поэтому на пороге Своего земного служения Он говорит о том, как будет восполнено отсутствие зримой связи с Ним: «Я к Отцу Моему иду… И Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек, Духа истины, Которого мир не может принять… Не оставлю вас сиротами; приду к вам… Утешитель же, Дух Святый, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам… Еще много имею сказать вам; но вы теперь не можете вместить. Когда же приидет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину» (Ин. 14,12 – 16,13).

А вот что оставляет после себя Будда: «Когда я умру, Ананда, то вы не должны думать, что уже нет Будды; правила и наставления, какие я возвестил общине, должны заменить у вас место учителя»¹⁵⁸⁷. Все-таки Будды нет – и вместо него остаются «правила и наставления».

Это внутренний парадокс буддизма, который начался с протеста против всякой ритуалистики и который уже при жизни Будды вынужден был облечься в обильные и детальные правила, регламентирующие все подробности монашеского быта вплоть до толщины подстилки, которую имеет право использовать монах. Негативная программа буддизма не могла всерьез сплотить. Надо было дать зримое единство в «неглавном». Будда не хотел создавать монашеской общины – и все же создал ее и дал ей инструкции. Будда хоть и высмеивал ритуальные омовения в Ганге или жертвоприношения брахманистов, но сам оставил четыре сотни монашеских правил. Трипитака – три корзины, тройной канон буддизма – обращен именно к монахам. Монашеские общины подчиняются уставу, и в уставе предусматриваются и меры наказания для отступников или недисциплинированных членов общины¹⁵⁸⁸. Позднее уставные различия приводили к серьезным расколам внутри буддизма. Например, есть течения, различающиеся между собой только в вопросе о том, надо ли носить платье только на одном плече или на двух¹⁵⁸⁹.

Христос, изначала стремившийся к созданию своей общины («Созижду Церковь Мою… «), не дал ей ни устава, ни жестких правил, ни аскетических наставлений.

Будда оставляет ученикам свод законов. Христос подводит Своих учеников к Той Последней Реальности, которая стоит по ту сторону религиозного стремления, ритуала, слова. Для Гаутамы такой Реальности просто нет (или к ней не надо стремиться). И поэтому там, где Иисус говорит «приимите Дух Мой», Будда завещает «приимите мои законы и уставы. Их тьмы, и тьмы и тьмы». Итак, Христос оставляет ученикам Дух, Будда – инструкции.

Естественно поэтому, что при всей важности монашества в Церкви «правила Василия Великого» не заняли место Евангелия; они не читаются в храмах, они остаются на третьем месте. В буддизме же именно правила для монахов являются авторитетнейшей книгой – «Патимокша». И при этом, согласно догме буддизма, Будда не помогает своим адептам – в отличие от Христа, Чьи действия внутри ученика воспринимаются как та единственная благодать, которая может воссоединить нас с Богом.

Христианство не стало религией человеческого аскетизма. Спрошенный юношей – «что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную», Иисус не отправил его в монастырь в Кумран, уже существовавший в Его время. Христос указывает только одну цель, ради которой можно все оставить и идти за Ним – ради проповеди Евангелия. Христос не устраивал монастырей, Его ученики оставались жить в миру; Он умел жить в пустыне – но не уводил в пустыню Своих учеников. На вопрос учеников «научи нас молиться», Христос не дает технику медитации. Он дает простую, повседневную и совершенно неэзотерическую молитву – «Отче наш».

Учение Будды и Христа не одно и не едино. Их даже нельзя назвать взаимодополняющими. То, что страшит Гаутаму, радует Христа. И то, к чему зовет своих учеников Будда, совсем не близко Тому, Кто первое Свое чудо совершил на брачном пире¹⁵⁹⁰ …

Да, и Будда и Иисус называются «Спасителями». Но сколь различно из служение! Будда спасает от незнания и спасает своим учением. Христос спасает от смерти и спасает своей Пасхой. Цель Будды – в исчезновении человеческой индивидуальности, в последнем развоплощении человека. Цель Христа – в увековечивании конкретного человека в его целостности. Выход за пределы бытия, растворение личности в океане безличной Нирваны, которое своим высшим именем имеет Ничто – вот цель буддистской практики. Не жить, не возвращаться к жизни, отсечь все, что привязывает к жизни – вот что значит «быть спасенным». В христианском мире человек должен спасти для вечной жизни всю свою целостность (в том числе и телесность) от распада, которым угрожают грех и смерть. «Я пришел исцелить всего человека», – говорит Христос, а не просто некую «лучшую» его часть, как говорят пантеисты и гностики (буддисты же и для души человека не желают такой участи).

В общем, Г. К. Честертон был прав, заметив, что Будда жалеет людей за то, что они живут, Христос – за то, что они умирают. «Иссякла, побеждена жизнь, закончена святость, совершен подвиг, мир этот более не существует», – вот торжествующий крик Будды¹⁵⁹¹. «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?», – вот пасхальный возглас ап. Павла (1 Кор. 15,55).

Исполняя Волю Отца, к Которому Ему надлежит привести мир, Иисус не просто обретает в Себе свой покой и упокоевается в себе самом – Он отдает Себя людям.

Сколь различны истоки земного служения Христа и Будды, столь же различны и их исходы из мира. Будда прожил несколько десятилетий после своего просветления. Иисус после Крещения – всего три года. Будда умирает, уже увидев сильных мира сего приклоненными к его проповеди. Он умирает 80-летним от пищевого отравления. Будда, улыбающийся и просветленный, восседающий на цветке лотоса – и страдающий Иисус, пригвожденный на кресте. Будда умирает среди впитавших его учение последователей. Иисус умирает в максимальной оставленности: ни семьи, ни учеников, которые отреклись или разбежались, и даже Его Бог, кажется, оставил Его.

Когда на Евангелие смотришь вблизи, то становится очевидной нетождественность Христа и Будды. Их духовный опыт, их возвещения разительно не похожи друг на друга. Но теософы предпочитают показывать свой товар издалека. Они не любят, когда аналитический взгляд повреждает красивую рекламную упаковку «всемирной религии».

Однако даже не-богословское, поверхностное знакомство с Евангелием заставляет выделять Иисуса из обычного ряда «основателей религий». Русский философ С. Л. Франк так пишет об этом: «Если я будучи христианином, не могу доказать – себе и другим – правду моей веры простой ссылкой на текст Писания или на учение христианской Церкви, я должен и могу – увидать и показать, что учение Христа и личность выше, чище, прекраснее, убедительнее, чем учение и личность Моисея, Магомета и Будды. А это значит: я должен увидать и показать, что в учении и образе Христа сама правда Божия выражена полнее, яснее, вернее, чем где бы то ни было. Так, ограничившись лишь самыми элементарными указаниями – мне достаточно вспомнить, что Моисей, несмотря на все величие открытой им правды Божией, велел от имени Бога беспощадно убивать иноплеменников и язычников, а Христос учил любить всех людей без различия, даже чужих и врагов, чтобы уже из одного этого знать, что Христос открыл людям правду Божию полнее, глубже, вернее, чем Моисей. Мне достаточно вспомнить, что Магомет женился на богатой вдове, вел коммерческое предприятие, имел много жен, был завоевателем и хитрым политиком, и что Христос жил бездомным бедняком, и не ведал иных побуждений, кроме исповедания и самоотверженного выполнения воли Божией, причем существо этой веры Он открыл как всеобъемлющую Божию любовь – чтобы с полной достоверностию знать, что личность и учение Христа по меньшей мере неизмеримо ближе к Богу, чем личность Магомета, и что по сравнению со сверхчеловеческим совершенством Христа Магомет, даже если видеть в нем подлинно пророка Божия, являет себя только несовершенным, грешным смертным. И даже возвышенная проповедь Будды, учившего людей отречением от земных желаний достигать блаженства Нирваны, совершенно очевидно уступает по полноте правды проповеди Христа, показавшего путь к вечной жизни и блаженству небесного царства через самоотвержение и любовь к ближнему – так же как образ Будды, царевича в юности и старца, мирно скончавшегося под деревом¹⁵⁹² , при всей его красоте не сравним с образом Христа, бездомного сына плотника, сердце которого неустанно горело божественным светом любви, и который пошел на крестную муку, чтобы спасти мир от греха»¹⁵⁹³.

Эти вполне очевидные мысли С. Франка важны не для религиеведов. Своей ясностью и очевидностью они могут помочь тем весьма многочисленным людям, которые просто приходят в растерянность при осознании того факта, что в мире есть много непохожих друг на друга религий. Их много, а я – один. И мне, в моей единственности и ответственности, предстоит сделать выбор. Чему довериться? Где правда? Всей жизни не хватит, чтобы изучить все многообразие религий, сект и секточек.

Что ж – прежде чем всматриваться в кажущееся многообразие сект, лучше вглядеться в лик Христа. Евангелие ставит вопрос о Нем. И оно же дает ответ.

Был ли Иисус в Индии?

Христа отправили в ссылку. Его сослали в Гималаи, в Шамбалу – куда подальше, лишь бы не пустить его на порог своего дома и своего сердца. Я говорю не о событиях двадцативековой давности, а о том, что происходит сегодня, в нашей России.

Не хочется человеку жить по Евангелию. Но сказать честно (хотя бы самому себе): «мне Евангелие мешает, я не буду жить по его заповедям», – значит лишиться толики интеллектуальной и культурной респектабельности. Поэтому создается более сложный механизм противоевангельской самозащиты: Христа я уважаю, но Евангелиям не верю, потому что это слишком церковные книги. Говорят («наука доказала»), что церковные Евангелия – это поздние и искаженные книги, в которых уже утрачен подлинный эзотеризм Учения Иисуса. Христос, говорят, на самом деле был в Индии (то ли в годы своей юности, то ли после Распятия), и там Он научился подлинной мудрости. Мудрость эта незаписанна и туманна. Но, несомненно, что состояла она именно в том, что лично мне нравится именно сегодня. Таким образом реальные слова Христа, записанные в реальных и древних христианских источниках отстраняются – ради того, чтобы из Христа сделать попугая, послушно поддакивающего оккультно-интеллектуальным модам современности. Ведь если от Него осталось лишь молчание и бессвязные обрывки легенд, то это молчание можно истолковать как знак согласия с чем угодно. А угодно мне, чтобы Христос был согласен именно со мною.

Так Христос, пришедший, чтобы «Новым Заветом» рассеять магию язычества, становится покровителем возродившегося ветхого оккультизма. Так Христос, пришедший обновить и обжечь человеческую совесть, трансформируется в магический талисман из пушкинской сказки: «Свет мой, зеркальце, скажи, я ль на свете всех милее, все румяней и белее?». Евангелия от Матфея, от Марка, от Иоанна и от Луки в ответ на этот вопрос ясно скажут: «Нет!». Ну что ж – на чердак их, таких упрямых!

Все эти Евангелия Евангелие молчит о первых 30 годах жизни Христа. Это молчание неудивительно: Евангелия – это не биографии. Это не портрет Христа и не рассказ о Его жизни. Это икона. И рассказ о Его служении. О том, что Господь сделал «нас ради человек и нашего ради спасения». В этом отличие подлинных Евангелий от апокрифов: Христос не творит бессмысленных чудес, Он не делает ничего просто шокирующего.

В каноне все чудеса Христа центрированы вокруг главного: оживления нашей человеческой природы. Рассказы о второстепенном отвлекли бы от главного, Человек, увлеченный проповедями и чудесами, множащимися из года в год, не заметил бы главного чуда: Страсти и Пасху. И именно у Иоанна – человека, который пишет самое содержательное Евангелие, и человека, который много лет жил под одной крышей с матерью Иисуса и больше кого бы то ни было мог знать о годах молодости Спасителя, меньше, чем у остальных евангелистов, уделено внимания допасхальным событиям.

Есть своя духовная педагогика в том, что иудеям была неизвестна могила Моисея и в том, что сам Моисей не смог войти в землю Обетованную (иначе мог бы возникнуть культ Моисея, в лучах которого померкла бы память о Том, Кто дал Моисея Израилю). Есть своя педагогика и в том, что апостолы молчат о годах, предшествующих Голгофе.

Но именно то основание, по которому апостолы не говорили о молодости Христа, делает этот период Его жизни чрезвычайно привлекательным для оккультистов. Апостолы не говорят о ранних годах, «ибо я рассудил быть у вас незнающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого» (1 Кор 2,2). Апостолы поглощены мистерией Креста – и говорят только о ней. Оккультисты не любят Крест. Он им непонятен – и потому они готовы писать свои «евангелия», в которых Распятие оказывается всего лишь традиционным сюжетным завершением, неизбежным жестом. Чтобы не оставаться вблизи Голгофы, теософы убегают в юность Христа.

Оккультисты не хотят быть христианами, они не хотят слушать ясных слов Христа о Его служении. Христос Учащий им не мил, поэтому они норовят сделать Христа своим соучеником, норовят самого Христа усадить на колени у ног Единственно Великого Будды.

И вот могилу Христа показывают то в Кашмире, то в Японии, а Христа объявляют то учеником египетских магов, то выучеником магов Тибетских, то питомцем японских магов. И люди готовы верить всему – лишь бы не свидетельству апостолов. Учительница Рерихов Елена Блаватская (а после нее – Анна Безант) уверяла, что Христос родился во втором веке «до Рождества Христова»; а рериховский ученик Эндрю Томас (Томашевский) – не менее безапелляционно уверял, что Христос родился в третьем веке после Рождества Христова. Никаких аргументов никто из них не привел – но по законам жанра это и не требуется: пропаганда есть пропаганда. Главное – подорвать доверие к церковной традиции, а затем уже можно будет приступить к реализации великого призыва основателя «Аум Сенрике»: «Превратим Россию в Шамбалу!».

Аллергия на Евангелие появилась у европейцев в прошлом веке – вместе с марксизмом, дарвинизмом, ницшеанством и спиритизмом. Тогда и начали появляться слухи о «невероятных приключениях Иисуса в Индии». Ни одна из легенд о восточных путешествиях Христа не фиксируется ранее чем в XIX столетии. Одно это обстоятельство заставляет уже прохладно относиться к этим легендам. Кроме того, все эти легенды строились по общей схеме: кто-то где-то видел «одну древнюю рукопись», которую никому впоследствии увидеть и проверить так и не удавалось.

Иногда же исправители Евангелия обходились вовсе без «новооткрытых источников» а опирались просто на свое желание. Например, легенда о том, что Христос после распятия ушел в Кашмир и спокойно умер там спустя несколько десятилетий, обязана своим происхождением основателю мусульманской секты ахмадийя Мирзе Гуляму Ахмаду Кадиани. Эту идею он начал распространять в 1889 году, используя ее для привития ученикам идеи о том, что он является: а) мусульманским пророком Махди; б) Мессией; в) новым воплощением Кришны. По его мысли, ожидать второго Пришествия Христа бессмысленно: он не воскрес и умер навсегда, а те пророчества Библии, которые говорят о Царстве Христа, о приходе Мессии, относятся не к Иисусу из Назарета, а к Мирзе Гуляму Ахмаду. Последователи этой секты позднее показывали Николаю Рериху «могилу» Христа в Кашмире (стоит заметить, что последний не очень-то им поверил).

Фантазии насчет пребывания Иисуса в Индии независимо от мусульманских сектантов восходят к книге Н. А. Нотовича¹⁵⁹⁴. Сам Нотович не знал ни санскрита, ни пали, ни даже тибетского, и, по его словам, записал рассказ со слов толмача¹⁵⁹⁵ – «за что, – по замечанию В. Кожевникова, – его постигла жестокая, но вполне заслуженная казнь со стороны ученой критики»¹⁵⁹⁶. Кроме того, Нотовичу принадлежит не только запись, но и композиция опубликованного им текста¹⁵⁹⁷.

Его рассказ оказался ничем не подтвержден. «Основная слабость публикации Н. Нотовича и многочисленных последующих авторов заключается в том, что никто из них не располагает документами, подтверждающими их версии. Поиск многочисленных исследователей в монастыре Хемис в Ладакхе не дали результатов» – пишет автор, симпатизирующий Рерихам¹⁵⁹⁸. Интересно, что сам Н. Рерих отрицал, что он видел саму рукопись, говорящую о пребывании Христа в Индии¹⁵⁹⁹. Вообще никакие наблюдения, зарисовки, мысли, свидетельства из книги Нотовича не вошли в востоковедческий научный обиход. О его книге скорее слышали (нежели читали) оккультисты и восприняли из нее одну идею: на Востоке есть легенды, повествующие о Христе как о своем земляке.

На Западе в числе ученых, выступивших с критикой публикации Нотовича, был известнейший востоковед Макс Мюллер. В России были известны критические отзывы на его брошюру о. Евгения Аквилонова («несомненный подлог»)¹⁶⁰⁰ , Т. Буткевича¹⁶⁰¹ , И. Стеллецкого¹⁶⁰².

В защиту Нотовича выступил некий «архимандрит Хр.». Ег�

А.В. Кураев Сатанизм для интеллигенции О Рерихах и православии

Том второй. Христианство без оккультизма

Есть ли идея переселения душ в христианстве?

Страдание и реинкарнация