Антоний Сурожский /Наблюдайте как вы слушаете/ Библиотека Golden-Ship.ru

Я попробую поделиться с вами некоторыми мыслями, которые у меня собрались за многие годы чтения Священного Писания — сначала Нового Завета, в котором я, мальчиком четырнадцати лет, впервые встретил Бога, затем и Ветхого Завета.

Первое, на что я хотел бы обратить ваше внимание, это то, что между началом Ветхого Завета, парой первых глав, и дальнейшим его содержанием существует абсолютная, категорическая разница, потому что содержание первой главы и начала второй, подводящее нас к падению человечества, очень своеобразно: это рассказ языком падшего мира о том, что было когда-то, когда мир еще не пал. Это попытка сказать нечто на одном языке, который не обладает ни словарем, ни понятиями, ни опытом другого языка. И это надо принимать в учет, когда мы читаем Ветхий Завет; мир от сотворения до падения — мир нам абсолютно неизвестный. Мы можем гадать, можем пытаться представить, что тогда могло быть, но мы не можем опытно войти в это.

Можно сказать, что мы в какой-то мере приобщены этому опыту, потому что живем в Церкви, то есть в обществе, которое искуплено, которое спасено, которое очищено воплощением, смертью и воскресением Христа и даром Святого Духа. Однако мы являемся грешными существами и можем только как бы чутьем что-то улавливать. Но мы не можем знать опытно, непосредственно то, что знал Адам, что знала Ева, что знала вся тварь до того, как она оторвалась от Бога.

Это нам надо помнить, когда мы читаем начало Ветхого Завета. Мы должны его читать как метаисторию, то есть не как историю, где описано все, как было, а где в форме описаний падшего мира говорится о мире, которого больше нет и которого мы не знаем, о мире, которого даже никогда больше не будет, потому что когда кончится время, когда наступит окончательная победа Божия и, по слову Апостола, будет Бог все во всем (1 Кор 15:28), мы, однако, не сможем вернуться к тому моменту, когда на земле еще никогда не было греха.

Это нам надо каким-то образом пережить, потому что представить себе это нелегко, так же как нелегко представить себе жизнь, которой мы не приобщены ни каким образом.

Второе, о чем я хочу сказать, — это язык. Я не говорю о том, что никто из нас не читает Ветхий или даже Новый Завет на тех языках, на которых они были напи саны; а о том, что самые слова иногда не только теряют свой смысл, но постепенно меняют его; и мы переживаем слова в том новом смысле, в котором мы теперь их употребляем, но не всегда в том смысле, в котором они были написаны. Я сейчас хочу обратить ваше внимание на некоторые образцы.

Во-первых, и в русском тексте, и во всех переводах, которые мне выпадало читать, то есть в английском, во французском, в немецком и греческом, говорится, что сотворил Бог небо и землю (Быт 1:1); и дальше речь идет о том, как Бог изо дня в день творит нечто, все новое. Если вы возьмете этот отрывок — и это я говорю не по своему знанию, а потому что читал у людей более ученых, чем я, — то вы обнаружите, что слово творить употреблено только один раз: Бог сотворил небо и землю... А дальше употребляется другое слово, которое нам описывает работу как бы ремесленника, который, да, творит, но творит из уже существующего материала. В английском языке можно было бы сказать fashions , то есть дает форму, дает облик тому, что уже существует зачаточно. На это надо обратить внимание: момент сотворения — уникальный момент; до того ничего не было. А что случилось потом? Случилось то, что прозвучало слово, то есть Бог сказал: "Будь!", "Существуй!" — и никогда до того не бывший мир вдруг оказался перед Лицом Божиим.

И этот момент еще характеризован в Ветхом Завете словом, которое опять-таки на всех языках усложняет понимание несмотря на то, что это единственный способ, которым это понимание до нас доходит: создан хаос. Что значит хаос? Для нас хаос — это беспорядок; когда мы говорим о хаосе, мы думаем о том, на что похожи, скажем, города, которые подверглись бомбардировке или сгорели и т. д. Но не таков смысл этого термина, которым описано то, о чем речь идет. Здесь хаос — это совокупность всех возможностей, которые у твари были и остаются для того, чтобы родить из себя самой все многообразие нашего мира и того, о чем мы даже не знаем, чего еще нет и чего нет больше. То есть этот хаос — не мертвый; это совокупность всех возможностей, бесконечное богатство возможностей, которые должны расцвести. И над этим хаосом как бы дышит Святой Дух, вызывая из него все, что этот хаос может родить. В этом хаосе ничего мертвого нет, есть только возможное, и это возможное делается действительностью. Вот это — второй момент, на который я хотел обратить ваше внимание.

Дальше в рассказе о сотворении мы с удивлением видим, что каждый день начинается с вечера, и затем следует утро. Это мне кажется очень значительным, потому что каждый день является осуществлением; но вместе с этим, когда дело доходит до следующего дня, то есть до следующего шага раскрытия всех возможностей твари, то предыдущий шаг кажется только вечером, он кажется неполной светлостью, потому что воссиял новый свет. И это тоже нам надо помнить: речь идет не о каких-то "днях", а о том, что то, что совершилось сегодня, является полнотой света для этого дня; но как только является новая полнота, воссиявает новый свет, в сегодняшнем свете можно видеть еще не полноту света, а подготовку к большему свету.

Еще одно. Говоря о Боге, Ветхий Завет употребляет слово Элохим. Элохим — множественное число, и такое употребление объясняется различно, в зависимости от того, к какой богословской школе люди принадлежат. Одними это множественное число объясняется просто тем, что раньше, чем созреть к пониманию о Едином Боге, люди мыслили категориями многобожия. Но интересно, что есть и другое, замечательное объяснение: Элохим указывает именно, что Бог не является арифметической единицей, а является единством. На еврейском языке есть два слова: одно значит 'один' в смысле одного предмета, а другое значит 'единство'. И вот Элохим нам говорит о том, что каким-то непонятным прозрением, чутьем было уловлено, что Бог не является просто арифметической единицей, а каким-то очень богатым единством. Вы, наверное, помните, как к Аврааму пришли три спутника. Эти трое спутников по комментарию и ветхозаветного и позднейшего времени были ангелами — то есть посланниками — Божий ми. И замечательно то, что они говорят все время в единственном числе "я"; трое — говорят в единственном числе. По толкованию святых Отцов это указывает нам на то, что Бог Троичен и что в Нем есть Личности, есть Лица, Которые говорят как одно Лицо, потому что Они едины.

Говоря дальше о языке, мы должны помнить, что еврейский язык пишется согласными; только в средние века к ним были прибавлены значки для гласных звуков. И этим объясняется то, что многие места читаются очень различно, причем не то чтобы "приблизительно не так", а категорически по-иному. Я вам дам один пример из пророчества Исайина, которое читается в рождественскую ночь. В теперешнем еврейском тексте и в западных переводах это место читается так: родится от Девы сын, который будет Сыном Божиим, и он не будет пить вина исикера... Если вы возьмете этот же текст в греческом переводе, который был сделан в Александрии задолго до того, как были введены эти значки, приблизительно за сто лет до воплощения Христова, — значит, это не подделка под христианское учение, — этот текст говорит, что раньше, чем Он сумеет различить добро и зло, Он выберет добро. Те же самые согласные звуки, только определенные другими гласными... И вот с этим надо считаться. Читая, в частности, Ветхий Завет, недостаточно довольствоваться тем текстом, который у нас перед глазами, будь он русский, будь он иной — все равно. Порой для того, чтобы понять более глубоко или чтобы поставить перед собой вопросы и искать на них ответы, которые насущны, которые важны, приходится сравнивать с переводами на другие языки.

Есть целый ряд английских, французских, немецких переводов; и что интересно — на каждом из этих языков, в общем, нам наиболее доступных, существует не только христианский перевод Ветхого Завета, но и пе ревод, сделанный раввинами. И вот тут иногда выпукло выступают различия, которые очень значительны по смыслу и что-то нам раскрывают, потому что каждое сочетание, сопоставление переводов может открыть нам глаза на очень многое.

Есть места, над которыми задумываешься: что же это значит?.. Например, в рассказе о сотворении Евы мы читаем, что Бог навел глубокий сон на Адама, и из его ребра была сотворена Ева. Тут, можно сказать, два промаха, на которые надо обращать внимание, чего ни когда не делают. Первое: слово, которое на русский переведено как сон, в греческом переводе и в оригинале не говорит о сне. Греческий текст говорит έκσταση, то есть по-русски экстаз, по-славянски исступление, — состояние, когда человек выходит из себя самого, когда он уже не замкнутая личность, а вдруг раскрывается, расширяется и делается восприимчивым к тому, чего не мог воспринять иначе. И вот, рождение Евы — это не момент, когда Адам заснул глубоким сном, и Бог хирургическим образом вырезал у него ребро и сделал из этого ребра ему жену, а момент, когда вследствие целого ряда событий, описанных ранее, Адам уходит в свои глубины, раскрывается к большему, чем он был до того — и рождается Ева. И тут надо принять в учет, какие слова употребляются. В славянских житиях святых иногда говорится, что данный святой никогда "не почивал на ребрах". Это просто значит, что он не ложился. Но в этом тексте Ветхого Завета слово "ребро" употреблено в этом двойственном смысле; оно может либо значить, что речь идет именно о ребре, либо — что человек лежит как бы на половине своего тела. Те из вас, которые имеют представление о французском языке, могут понять, что Ева была сотворена de la cote или du cote . Cote значит 'ребро', cote — 'сторона, половина'. И вот здесь речь идет о том, что Адам уснул не обычным сном, когда мы теряем себя, а раскрылся так, как не мог бы раскрыться иначе, и в этот момент в нем как бы родилась его супруга.

Дальше по той же линии во всех текстах говорится, что Бог сотворил Адаму "помощницу". И это в течение всех времен воспринималось очень узко. Даже святитель Иоанн Златоустый ставит вопрос так: конечно, Бог сотворил женщину для того, чтобы она рожала детей, потому что если бы Адаму был нужен помощник, что бы возделывать рай, то мужчина мог бы это сделать лучше... Это очень упрошенное, хотя такое естественное восприятие. Но если мы читаем опять-таки еврейский текст, то речь идет не о "помощнице"; слово, которое употреблено на еврейском языке, значит "некто, кто будет стоять лицом к лицу с ним"; это совершенно разные вещи. Когда два человека могут стоять лицом к лицу, как бы созерцать друг друга, проникать в глубины один другого, это совершенно другое, нежели представление, что один может помочь другому в том или ином деле. И это взаимное созерцание выражено в Ветхом Завете немножко лучше. Когда Адам открывает глаза и видит Еву, которая родилась из него, он говорит: "Это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женой, ибо взята от мужа" (Быт 2:23). По-славянски, по-русски это ничего не значит: с какой стати она должна быть названа "женой", потому что он ее "муж"? Но если взять еврейский текст, то речь идет о том, что она будет иша, потому что я иш; это женская форма того же самого слова. На английском языке можно было бы сказать he and she : это тоже одно человеческое существо в двух лицах — одно женское, другое мужское. Но они едины, потому что они — две стороны как бы одного и того же явления: человека. Я говорю все это не для того, чтобы прокомментировать начало Библии, — об этом надо было бы говорить гораздо больше; а чтобы обратить ваше внимание на то, что если читать Библию с желанием понять, то надо принимать в учет, что просто взять текст, который у нас есть на славянском или на русском языке, недостаточно; надо попробовать узнать, каковы другие переводы, какие комментарии, как объясняется то или другое место, — и не ради учености, а ради того, чтобы эти места ожили в нашем сознании. Ведь совершенно иная картина открывается перед нами о сотворении Евы, когда мы себе так представляем: что Адам был создан как человек, который в себе совмещал — опять-таки, как хаос — все возможности человечества. В какой-то момент он созрел, и в этот момент Бог привел к нему все другие существа, и Адам увидел, что у каждого существа есть пара, а он — один. И в тот момент, когда он осознал, что он один, в нем раскрылось что-то — экстаз — и родилась Ева.

Я вам даю эти примеры просто для того, чтобы вы бережно, внимательно и с увлечением могли читать и Ветхий и Новый Завет.

Хочу сказать еще нечто о Ветхом Завете в целом. Когда читаешь Ветхий Завет, то бросается в глаза, что там описывается очень откровенно, прямо многое неладное, греховное, некрасивое. И вот это замечательно в Ветхом Завете. Замечательно то, что он был написан людьми, которые перед лицом Божиим вглядывались в себя самих, в свою жизнь, в свою душу и ее описывали, какая она есть: порой — с ужасом, порой — с недоумением. Если возьмете, например, 50-й псалом — это крик покаяния царя Давида, который только что совершил убийство, прибавив к тому прелюбодейство. Это крик грешника, но он не стыдится открыть весь ужас своего падения и греха, потому что это исповедание он сочетает с истинным покаянием: Помилуй, мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое... — и т. д. Этот псалом вы, наверное, все знаете. И вот это очень поразительно. Очень важно нам помнить, что это книга, в которой, все говорят правду о себе самих, даже если она неприятная, даже если она уродливая, даже если она осуждает их; но это правда, потому что они говорят перед Богом, под Его руководством и под Его водительством.

Есть места, где описываются такие настроения, которыми по-христиански — если слово "христианство" в кавычки ввести — мы возмущаемся: как же так!.. В одном псалме царь Давид говорит о преследующих его: Да будет путь их тма и ползок, и ангел Господень погоняяй их, то есть да будет путь их темен и скользок, и Ангел Господень да преследует их (Пс 34:6). Мы, благочестивые люди, считаем, что, конечно, не скажем ничего такого, хотя можем злиться столько же, сколько царь Давид в тот момент злился. Но у меня был случай, когда мне вдруг стало совершенно ясно, что это очень даже может случиться. Я когда-то преподавал в Русской гимназии в Париже. У меня был кружок старших учеников, куда мы раз в неделю приглашали представителей различных вероисповеданий; в том числе пришел и католик, который в течение всей беседы нам доказывал, что Православия не существует, что существует только католичество, а Православие оторвалось от своих корней и должно покаяться. Мне тогда и тридцати лет не было, и я ехал домой и весь кипел; я помню, как я летел по лестнице метро и говорил: "Пусть путь его будет скользок и Ангел пусть преследует его!", — потому что его слова были таким оскорблением истины, правды, единственного, что мне действительно дорого до конца... И тогда я подумал, что царь Давид просто правдив; в его обстоятельствах — да, он так же отреагировал, и конечно, его обстоятельства были более трагичные, чем мои.

Есть другие места, где описывается покаяние, чистое, светлое покаяние. И весь рассказ Ветхого Завета, — это рассказ о человеческой жизни, человеческой истории, человеческих душах, какими их видит Бог и какими люди просвещенные, стоящие перед лицом Божиим, могли видеть себя самих и окружающих людей.

Я дам вам еще один пример. Есть место в Ветхом Завете, в книге Царств, об учреждении царства среди евреев. Это место всегда приводится как доказательство, что царство — божественное установление, что король или царь является помазанником Божиим. А рассказ говорит вот о чем. Прежде еврейский народ был водим духовными вождями; были патриархи, были пророки, были судьи — это все были люди, которые не занимали как бы официального положения, которых Бог вызвал из толпы, потому что они были Ему открыты до конца, и они были способны провозглашать Его волю и проводить Его волю среди людей. В какой-то момент Израиль посмотрел вокруг себя и увидел, что находится в абсолютно особенном положении: никакой уверенности в завтрашнем дне нет, — у них нет постоянного вождя. "Сейчас у нас есть Самуил; мы ожидали, что его сыновья унаследуют его роль и призвание, а они никуда не годятся; что же — мы пропали? Давай-ка себя спасем, учредив какую-то уверенность...". И они обращаются к Самуилу и говорят: "Мы хотим быть, как все народы (то есть именно тем, чем они никогда не были; они были народом Божиим, тогда как все народы были иные), дай нам царя". Самуил обращается к Богу и говорит: "Что мне делать? Они меня отвергли!". И Господь отвечает ему: "Не тебя они отвергли, но отвергли Меня (1 Цар 8:7). Дай им царя, но предупреди их о том, чем будет царь в их жизни". И дальше следует отрывок, где говорится, как царь их будет порабощать, принуждать, притеснять и т. д.

В этом отрывке мы видим, как Ветхий Завет нам описывает события, трагические для еврейского народа, каковы они в глазах Божиих.

Есть другие места, где самые слова играют роль, или потому что мы не умеем сквозь них читать, или потому что мы не привыкли к тем выражениям, которые употребляются. Еврейский язык очень конкретный (как и все древние языки). Например, есть в Священном Писании место, где говорится: Коль красны на горах ноги благовествующих мир (Ис 52:7). "Ноги", конечно, здесь означают приход; люди приходят на ногах. Но употребляется не отвлеченное слово "приход" или "прибытие", а конкретное "ноги"; кроме того, разумеется, "красные" на славянском языке не обозначает цвет, а значит "прекрасные". И перевод такой: Как прекрасен приход тех людей, которые нам приносят благую весть о мире. И вот надо научиться читать то, что человек был намерен сказать и сказал вполне ясно на языке своего народа и своего времени.

Я уж не говорю о том, что порой читаешь отрывки, которые на славянском языке значат что-то совершенно иное. Вы, наверное, помните выражение из псалма: Очи мои выну ко Господу... (Пс 24:15). Выну значит 'всегда', очи — 'мой взор': опять-таки, с отвлеченного на конкретное. Это значит "мой взор всегда обращен ко Господу", а не то что надо вырвать свои глаза перед Господом. И есть многие места, где приходится делать поправку на наш язык. И надо принимать в учет, что из трех-четырех согласных, если нет знаков, которые дают нам возможность их прочесть в звуковом порядке, можно сделать множество слов. В своем Введении в перевод Псалтири архимандрит Лазарь дает пример целого ряда слов, которые состоят из тех же согласных и в том же порядке, и только гласные, которые меняются, или знак, дают возможность их прочесть как разные слова. Например, у "пророка Иеремии (25:30) читаем: Прореки на них все слова сии. В действительности, согласными это обозначено таким образом, что можно прочесть как слова (давар), так и чума (девер). Чтение слова выбрано переписчиком, как он сам говорит, из надежды на милосердие Божие. Поэтому, когда мы читаем русский или славянский перевод и какое-нибудь место нам кажется странным, то невредно обратиться к другому переводу, причем не всегда даже к христианскому переводу. Надо также принять во внимание, что окончательный текст Библии на иврите был установлен раввинатом спустя несколько сто летий после Христа, так что это не текст, который существовал задолго до Него. Некоторые места, может быть, были недопоняты; во всяком случае, окончательная редакция еврейского текста отстоит от первоначальных записей на много столетий. Поэтому нам очень важно более широко смотреть на эти тексты.

Если теперь перенестись из Ветхого Завета в Новый, то здесь мы тоже можем увидеть нечто похожее на то, что я говорил о метаистории первых глав Библии и об истории Ветхого Завета в целом. Евангелие, конечно, не метаистория, но оно нечто совершенно особенное и единственное. Это момент, когда Живой Бог — среди людей, которые, правда, в малом числе, но Его узнали. Его приняли и стали Его учениками, и среди которых Он установил новое Царство, новую Жизнь.

После смерти и Воскресения Христова существует та же самая община, те же самые двенадцать учеников, которые говорят о себе, словами святого Иоанна Богослова: О том <... > что мы слышали, что видели своими очами <...> и что осязали руки наши <...> мы видели и свидетельствуем (1 Ин 1:1). Они свидетели в том смысле, что они видели, они свидетели в том смысле, что они слышали, переживали, Христос был среди них, они в Нем увидели воплощенного Бога, они узнали Бога во Христе.

Возьмите, например, чудо Преображения. Ученики увидели Христа, Каким никогда Его раньше не видывали: Всего просиявшего Божественным светом. И если взять икону Преображения, не рублевскую, а Феофана Грека, то мы видим, что Он весь сияет, одежда Его бела, как снег, из Него струится свет, который доходит не только до учеников, но и до всего, что окружает Его, и касается камней, растений, и из каждого камня, каждого растения свет брызжет. Это Преображение — преображение не только Христа, но видение того, каково должно быть преображение всего мира. Евангелие в этом отношении является как бы с начала до конца временем, когда среди учеников — Христос, Который весь, видимо или невидимо, сияет Божеством, как бы пышет Божеством, Который является Божеством в их присутствии, среди них, и ученики живут преображенными в этом преображенном мире.

А потом, после Воскресения Христова, они идут на проповедь. Люди, которые по их слову делаются верующими, такого опыта не переживали: они не видели Христа, они не были с Ним; однако некоторые — и таких свидетелей за историю христианства тысячи — встретили воскресшего Христа. Я не говорю, что обязательно человек "видел" или физически ощутил Христа, но он познал Его живое, преображающее присутствие.

И вот книга Деяний Апостольских дает нам картину того, как множатся новые ученики, Церковь рождается, но в ней и грех и правда. Когда-то ученики, пока Христос был с ними, переживали постепенное вырастание, перерастание себя самих. Меня всегда поражает разница между Евангелием и апостольскими Деяниями. В Деяниях Апостольских мы находим человеческое общество верующих, которое уже начинает ставить перед собой вопросы узкие, мелкие, общество, где, как тина со дна речки, поднимаются всякого рода человеческие переживания. В Евангелии же поражает простор безмерный, простор такой же широкий, как Сам Бог; такое чувство, что над широкой равниной веет ветер, и можно дышать полной грудью. И замечательно то, что книга Деяний Апостольских, как и Послания, дает нам такую же картину в своем роде, как Ветхий Завет в целом по сравнению с первыми главами Библии: это период, когда Бог как бы действует, когда, как Христос Сам говорит, Его слово, словно дрожжи, брошенные в тесто. Да — Его присутствие. Его ученики, их проповедь, их слово, их деяния являются дрожжами в этом мире, но тесто всходит постепенно, оно не мгновенно превращается в чистый хлеб.

И на это приходится обратить внимание, потому что Церковь, о которой мы говорим, в которой мы живем, которая есть как бы начало будущего века, есть одновременно постепенное оцерковление. В одной из своих лекций отец Георгий Флоровский сказал, что Церковь "и дома — и на пути". Она дома, потому что сама стала домом Божиим, она дома, потому что мы все стали детьми Божиими через Христа и во Христе, она дома, потому что она уже Божия до конца; но она на пути в лице каждого из нас, потому что каждый из нас постоянно изменяется. Если мы боремся, то из греховных делаемся менее греховными; из греховных, но уловивших нечто о печной жизни во Христе, делаемся более мудрыми, более знающими, более опытными. И мы видим, что люди, которые не обязательно святы, могут сказать правду о Боге, потому что они Его встретили; они еще не выросли в ту меру, когда они соединились с Ним уже неразлучно, когда Он живет в них полностью, но они столько уже знают, столько пережили, что могут и с другими поделиться.

И вот мне хотелось вам указать на эту параллель между Ветхим и Новым Заветом: начало мира, которое непостижимо для нас; начало Евангелия, которое тоже, и каком-то смысле, непостижимо, потому что мы не можем встать на место первых учеников. Как весь Ветхий Завет — рассказ о том, что было после падения, так и в Новом Завете все, что начинается с Деяний Апостольских, это становление: становление каждого из нас, становление всего мира, становление народов; оно проис ходит порой бурно, порой мирно, но это становление, это история, но история, в середине, в сердцевине которой находится Христос.

И образ, который мы могли бы взять, это образ бури на Генисаретском озере. Буря, которая охватила озеро, привела учеников в опасность гибели — и вдруг в середине этой бури стоит Христос. И Петр хочет до Него дойти, рвется к Нему: и Христос говорит: "Иди!". И пока Петр о себе не думает, он не тонет, когда он только на Христа смотрит — он не тонет; но в тог момент, когда он смотрит на волны и думает: '"Я могу утонуть...", он начинает тонуть и восклицает: "Господи, спаси!".

Уроки Ветхого Завета

Запись цикла радиобесед (Лондон, 27.8.1989 - 29.4.1990гг.)

Этот ряд бесед мы посвятим темам из Ветхого Завета, а именно - отдельным личностям, проблемам и тем житейским положениям, в которых они находились, а так-: же проблемам, которые они сами порой представляют.

Многие из вас слышали имя Адама. Адам — это человек, каким его сотворил Бог изначально. Рассказ первых глав Ветхого Завета в какой-то мере символичен — в том смысле, что он говорит о событиях, происходивших в мире, которого мы больше не знаем, в мире до грехопадения, в мире, который жил, существовал, действовал, рос до момента, когда Бог и человек разошлись, как бы потеряли друг друга. И поэтому, говоря об Адаме, говоря о некоторых других личностях после него, приходится принимать во внимание, что язык этих повествований — это язык нашего времени, а сами события для нас непостижимы. Мы не знаем, что значит вдруг из небытия быть вызванным Богом к бытию, причем не актом насилия, не просто волей Божией, а любовью Божией, говорящей нам: Приди, восстань из несуществования! Приди, — Я Себя отдаю тебе всей любовью Своей, всей лаской, всей заботой; но вместе с этим Я тебя оставляю свободным. Ты можешь Меня выбрать, ты можешь от Меня отвернуться. Я даю тебе возможность быть и возможность жить, но как ты будешь жить, кем ты будешь — зависит исключительно от твоего решения, от твоего безумия или от твоей мудрости...
Слово Адам значит 'глина', 'земля', 'почва'. Бог как бы создает Адама из самой сущности творения. В истории Ветхого Завета Адам не является неким завершением всех тварей, которые до него существовали или были созданы. Нет, Бог возвращается к самым основам вещества и из него творит человека, который благодаря этому принадлежит всецело ко всему тварному, к самой последней былинке, к самой малюсенькой песчинке — или к самой лучезарной звезде. Адам создан, призван жить любовью Божией, которая себя ему открывает. И тут, по слову митрополита Московского Филарета / 'Святитель Филарет (Дроздов), митрополит Московский и Коломенский (1783—1867) — выдающийся православный иерарх, проповедник и богослов. — Ред./ , он стоит как бы на хрустальном мосту между двумя безднами. Одна — бездна Небытия, откуда его вызвало творческое слово Божие; с другой стороны — над ним ширится, раскрывается до ужаса бездна Божественной жизни. И Адам может пасть, но никогда не сможет вернуться к небытию, — он будет как бы бесконечно падать; либо наоборот, может открыться, рискнуть тем, что уже есть, для того, чтобы приобрести все, что ему может дать Бог.

И таково положение каждого человека на земле. Каждый из нас стоит перед выбором: или перерасти себя, — но для этого надо отказаться от того, что у тебя сейчас, вот теперь уже есть; или сказать: нет, я все это сохраню, я буду держаться всего этого... Но кончается это тем, что ты распадаешься, смерть тебя настигает, и ничего от тебя не остается, кроме праха, мертвых костей. Каждый человек может узнать себя в Адаме, и каждый человек стоит перед именно этим выбором: героически перерас ти себя самого ради такого приобщения Богу, чтобы Божественная жизнь в нем ликовала, действовала, его преображала, или отказаться от этого, но зато рано или поздно распасться в прах.

Что же случилось с Адамом? Если вчитаться в Ветхий Завет, в первые главы книги Бытия, там образно изображена его судьба. Адам живет в саду, который являет собой все мироздание, и в нем два дерева, представляющие собой две параллельные возможности: древо жизни и древо познания добра и зла. Адаму сказано: не прикасайся к плодам древа, которое даст тебе познание добра и зла, потому что зло — это уничтожение, зло — это то, чего нет, это зияющая бездна. Можно познать добро и вырасти свыше своей меры, но нельзя познать зло и не разрушиться. Ветхий Завет нам говорит, что Адама стал звать к этому дереву змей. С точки зрения примитивных народов змей, конечно, является опасностью; это существо ползает, никогда прямо не ходит; оно до конца приземлено и вдобавок его жало смертоносно для всякого, кого оно ужалит. Змей представляет собою смерть; но кроме того в целом ряде древних религий змей представляет собой изначальную бездну небытия. И поэтому вопрос перед Адамом стоит так: если ты прикоснешься к этому познанию зла, которое есть посильное возвращение в небытие, ты будешь погружен — да, в какое-то изначальное существование земного бытия, но ты в нем погрязнешь и уже не будешь человеком, не будешь живой силой, ты должен будешь в этом погибнуть.

Приобщение к древу жизни — это приобщение к Богу. Есть место у апостола Павла, где он говорит: Приобретайте ум Христов (1 Кор 2:16). То есть мы должны так быть едиными с Богом, чтобы наши мысли, наше восприятие, наше понимание, наше знание вещей было Божие знание, Божие восприятие. Тогда можно, как бы привившись к Богу, соединившись с Ним, сроднившись с Ним, уже начинать понимать то, что вне Бога и вне тебя, но понимать уже изнутри как бы Божией мудрости, Божией реальности. Понимать, что значит небытие, можно только по контрасту, постигая, какая полнота бытия в Боге, как можно вырастать, вечно расти, питаться торжествующей жизнью и знать, что вчера или раньше этой полноты не было; значит, в какой-то другой момент этого не было вовсе, — была или смерть или небытие. И только изнутри приобщенности к Богу можно понимать, что такое добро и что такое зло.

И Адам сделал ошибку: он решил тварным образом узнать, что такое добро и что такое зло. Он решил вне Бога погрузиться в материальный мир и посмотреть: можно жить в нем или нет? И это — опыт тысяч людей, которые отвернулись от Бога или потеряли Бога, или которым Господь никогда не был открыт — обстоятельствами или злой волей людей. Такие люди погружены в вещество и должны быть вырваны из него для того, что бы они могли посмотреть на него и познать его как изумительную красоту, которая постепенно раскрывается, растет, расцветает. Это можно увидеть только как бы извне. Но если ты сам уйдешь ниже корней, то никогда не увидишь ни ростка, ни цветка, ни плода.

По учению некоторых отцов Церкви, которое, впрочем, совпадает с некоторыми научными исследованиями, первый человек был создан, содержа в себе все возможности и мужского, и женского бытия. То есть он не был гермафродитом в том смысле, что он не был и мужчиной, и женщиной, — он был совокупностью всех тех возможностей, которые потом могли расцвести в полноте и женственности, и мужского состояния. Очень интересно видеть в Библии, что Адам был создан, жил, и в какой-то момент — именно не изначально — Бог привел к нему всех существующих животных, и Адам увидел, что он — единственное существо, которое не имеет себе как бы напарника. Он один, а у всех других существ есть женский и мужской пол. И вдруг Адам осознал себя одиноким. В этот момент Бог сказал (я выражаюсь словами Библии, но, конечно, Бог так не "говорил"): Не хорошо быть человеку одному (Быт 2:18). И Бог, как говорится в наших переводах, навел на человека крепкий сон.

Это выражение не всегда удовлетворительно, вернее, меня не удовлетворяет. Греческий текст употребляет гораздо более интересное выражение; греческий текст нам говорит, что Адам вошел в состояние экстаза, исступления. Вы меня, может быть, спросите, какая разница? Разница громадная; разница вот в чем. Уснуть — это потерять сознание и быть как бы ниже себя самого. Исступление, экстаз — это состояние, когда человек теряет себя, потому что перерастает себя, это состояние восторга по сравнению с состоянием уныния.

И вот в этом состоянии восторга из него как бы рождается Ева. Первая их встреча замечательна. Они встречаются лицом к лицу, Адам смотрит на Еву и говорит: Это плоть от плоти моей, это кость от костей моих, это я — и это она... Еврейский текст в этом смысле гораздо более разителен тем. что там употреблены слова иш и иша , мужская и женская форма того же самого слова. По-русски, когда мы говорим "мужчина" и "женщина", мы употребляем слова очень разные. Да, Адам вдруг осознает, видит, что Ева — это он в женском роде, а Ева смотрит на него и видит, что это — она в мужском, и вместе они составляют всечеловека, и это называется встреча.

Меня очень поражает слово "встреча". Русское слово нам известно. Два человека, которые были врозь или никогда не стояли лицом к лицу, вдруг сошлись. По-сербски слово "встреча" значит 'радость'; и вот встреча — это ликующая радость, потому что каждый себя видит в другом и одновременно сознает эту двойственность: не он — и он, "он" и "она", можно было бы сказать; а их соотношение — это единство двух. Один немецкий писатель говорил, что их состояние, взаимное отношение — это одна личность в двух лицах. Они на себя смотрят и видят друг в друге полную красоту и себя самих как красоту, как явление вечной красоты, которая теперь пробуждается и может вырасти в полную меру приобщения к Божественной красоте.

Если встреча Адама и Евы является ликующим торжеством, завершением творения, в чем же заключается падение? Каким образом они вдруг оказались врозь? Если вспомнить, что я говорил о том, как человек, вместо того чтобы искать понимания всего созданного в Боге, в Божественном разуме, в Его мудрости, сделал попытку познать сотворенный мир как бы изнутри, погрузившись в него, то вы поймете, что в момент, когда человек потерял Бога, потерял полное с Ним общение, он уже потерял свою цельность. И тогда очень ясно опять-таки, что Адам и Ева, которые предстали друг перед другом как он и она, посмотрели друг на друга и увидели не единство свое, а различие, которое между ними существует. В Ветхом Завете это обозначено тем, что после грехопадения они друг на друга посмотрели и устыдились

своей наготы. Наготы свой можно устыдиться, только если чужие глаза на тебя смотрят. Когда ты один, ты не стыдишься своей наготы. А здесь вдруг случилось что-то очень страшное. Вместо того чтобы видеть друг друга в полной славе, они вдруг увидели друг в друге — другого, чужого, иного, и их двоица разбилась.

В этом заключается страшное начало того, что происходит тысячелетиями: того, что создало и в Ветхом Завете, и в Новом Завете, и в Церкви, и в секулярном, безбожном обществе те странные, уродливые порой отношения, которые существуют между мужчинами и женщинами. Я говорю сейчас не о половых отношениях, я говорю о том, что опять-таки выражено в Ветхом Завете: мужчина вдруг берет над женщиной власть. Он владеет силой, а женщина к нему льнет, потому что она без него не может; и с другой стороны, она завоевывает у него авторитет лаской, убеждением. И взаимное отношение, которое могло бы быть отдачей себя самого другому без оглядки, быть ликующей любовью, делается, с одной стороны, обладанием, а с другой — защитой или иным способом властвования. Мы это видим особенно в рассказе о женщине, которая погубила Самсона, которая взяла над ним власть, лишила его призвания для того, чтобы привязать его к себе.

И вот то, что было двоицей, стало теперь двумя особями, — не двумя лицами, которые именно как лица глядят и видят друг друга, а особями, которые обособлены друг от друга. В этом заключается и падение, и расторжение чуда взаимной любви, чуда видения друг в друге совершенной красоты, которую Бог вложил в каждого из них и в каждого из нас.

Многие думают, будто грехопадение состояло в том, что Адам познал Еву брачной любовью и что в результате этого случилась какая-то катастрофа, потому что это им было не предназначено, — это не так. Это определенно не так по библейскому рассказу. Рассказ нам совершенно ясно показывает, что Адам познал Еву только после грехопадения, и поэтому их физический, телесный брачный союз не мог и не может никаким образом быть рассмотрен как грех сам по себе. Физическое общение мужчины и женщины не греховно; греховно вожделение, греховна бесчувственная жадность. В идеале брак или взаимное общение, которое приводит к нему, начинается в том, что человек другого любит, сердцем любит настолько, что они делаются едиными в духе, едиными в душе; и совершенно естественно, что эта любовь охватывает всего человека, включая и его тело. Просто дивно думать, что и телесность наша участвует в тайне любви, — не обладания, не вожделения, именно той любви, которая делает двух едиными.

Есть место в одной рукописи Евангелия, не вошедшей в состав канонических книг, где говорится: спросили Христа: Когда придет Царство Божие? И Он ответил: Царство Божие уже пришло тогда, когда двое перестали быть двумя и стали едины... И в Ветхом, и в Новом Завете говорится, что в браке два человека делаются одной плотью, то есть одним живым существом, одной личностью в двух лицах; и разумеется, в этом не может быть греха по существу. Грех, конечно, может вкрасться Вкрадывается он постоянно; грех постоянно как бы ждет случая появиться: властвованием одного над другим, физическим голодом, который заменяет собой любовь и ласку, эгоизмом, бесчувствием. Конечно, нет никакого брака в христианском или в ветхозаветном смысле, если соединение двух, мужчины и женщины, начинается с плоти, а не с душевной любви или взаимного единства. Но не в браке грех, не в соединении двух грех, а в том именно, что в таких случаях нет соединения, в том, что когда нет любви, делающей из двух одно, единое существо, тогда это просто общение двух отдельных, друг друга исключающих, друг друга не признающих до конца особей. Это — грех, это прелюбодеяние, это нечистота.

Что же касается до греха Адама и Евы, или просто — греха человека, всечеловека, мне кажется, что из Библии абсолютно ясно, что он совершается в момент, когда человек решает самостоятельно познать все тварное, всю тварность, все существующее не изнутри Бога, Который все знает до самых глубин, а изысканием своего собственного ума и опыта. В этот момент человек как бы поворачивается спиной к Богу ради того, чтобы лицом обернуться к окружающему миру. Как сказал один протестантский пастор во Франции еще до войны, у человека, который отвернулся от Бога и стоит к Нему спиной, Бога нет; а единственный источник жизни — Бог; такому человеку остается только умереть. Вот в этом и грех, и последствие греха, — не как наказание, а как неизбежное последствие: нельзя оторваться от Жизни и остаться живым.

По библейскому рассказу, Каин — первый сын Адама и Евы; Авель — его брат. Рассказ о них как будто очень простой, а вместе с тем в значительной мере непонятный. Говорится нам о том, что Каин был земледельцем, Авель — пастухом. Авель принес Богу жертву, которую Бог принял; Каин принес жертву, которая была отвергнута Богом. И разгневавшись, охваченный завистью, Каин убил своего брата (Быт 4:3—8). Казалось бы, совершенно непонятный рассказ. Почему земледельчество Богу не угодно было, почему пастушество было Богу более по нраву?..

Если задуматься, то, наверное, можно найти ответ, который для всех нас в той или другой мере пригоден. В чем заключалось пастушество, занятие Авеля? В том, что он был свободен от привязанности. Он не был прикован к земле, он был странником — в хорошем смысле этого слова, то есть он не прирос к земле. Он не был бродягой, потому что у него была настоящая забота о семье, о скоте, привязанность к родителям, привязанность к брату; но он был свободен. Если думать о Каине, то его можно легко объяснить себе притчей Спасителя Христа, евангельским рассказом о том, как три человека были приглашены на брачный пир (Лк 14:16—24). Первый отказался, сказав: я купил клочок земли, я должен его хорошенько осмотреть... Он думал, что теперь он хозяин этой земли, что эта земля ему принадлежит; на самом деле он теперь принадлежал этой земле, он не мог от нее оторваться, он был к ней так привязан, что ему дела не было до того, что друг его женится. Второй человек, которому было предложено прийти на брак, отказался, сказав: я купил пять пар волов, мне надо идти их испытать... Разве это не картина того, что бывает почти с каждым из нас? Мы говорим: у меня на тебя нет времени, у меня есть свое дело, я должен совершить свое дело, у меня какое-то призвание, и я должен его исполнить... А третий ответил: я сам женился, я не могу прийти на твой брак... Что можно перетолковать так: мое сердце переполнено моей радостью, какое мне дело до твоей!.. И мне кажется, что если перенести такую картину на Каина, то можно себе представить: земля была его уделом, он за нее держался, но и она его держала. Все его заботы, его труд над землей, его семейные отношения его приковывали, он был пленником, и когда он обратился к Богу, то он обратился как пленник земли, а вовсе не как свободный сын, сотворенный Богом для связи с Ним, для дружбы, для любви.

И мне кажется, из этого мы можем тоже извлечь урок. Конечно, кто из нас "странник"? Кто из нас не связан с землей так или иначе? Но быть связанным как пленник, быть прикованным к своему делу — одно; а делать свое дело как свободный человек, который творчески что-то совершает, — совершенно другое дело. И каждый из нас может научиться от Авеля той свободе духа, которая позволяет, с одной стороны, делать свое дело, быть человеком до самой глубины души, самым реальным образом, любить своих родных, заботиться о том, что ему поручено, быть чем-то — и вместе с этим не быть в плену ни у чего, быть в состоянии смотреть вокруг себя, дивиться красоте, переживать все глубокое, что нам могут дать природа, жизнь, люди. И, с другой стороны, мы можем, подобно Каину, быть связаны, связаться землей, к которой мы приковали себя, делом, которое для нас стало важней любви, дружбы, близких людей, кого бы то ни было. Нам кажется, что "надо" совершить это дело; мы готовы быть пленником своего маленького, может быть, счастья, своей маленькой радости — но она моя, я буду ею питаться до конца; а что у других людей может быть радость, горе, нужда — мне дела нет... Вот чему может научить нас рассказ о Каине и об Авеле.

...Мне было поставлено два вопроса. Первый вопрос: почему Каин убил Авеля? Почему его могло так возмутить то, что Бог принял жертву его брата и отверг его собственную, чтобы он мог дойти до убийства?

Знаете, то, что совершилось с Каином, совершается ежедневно во всем мире, но не обязательно в форме физического убийства, а в иной форме. Каин оказался перед лицом брата, который для него был как бы воплощением Божиего осуждения. Глядя на своего брата Авеля, он видел, что есть человек, который приемлем для Бога, тогда как он неприемлем. И он поступил так же, как часто поступали люди в древности и каждый из нас иногда поступает. У него было чувство, что — не будь Авеля, все было бы хорошо: не было бы точки сравнения; все было бы просто, будь Каин один. И он решил убить Авеля, отделаться от него, устранить, чтобы были только он да Бог, он да жизнь.

Вы, может быть, скажете: Ну, слава Богу, такого никто из нас никогда не совершал... — Неправда! Как часто, когда человек стоит на нашем пути, в том или другом виде — и политически, и житейски — мы думаем: Ах, если бы только его не было, как бы дышалось свободно, как было бы хорошо! Ах, если бы только его не было на свете!.. И это очень страшная мысль, потому что это каинова мысль. Мы не доходим до того, чтобы убить человека, нет. Но мы как бы доходим до того, чтобы его отстранить, исключить его из нашей жизни, — а это человеку иногда бывает так мучительно, так страшно и так больно. Вот первый вопрос, который был мне поставлен, и вот мой ответ, насколько я могу на этот вопрос ответить.

Второй вопрос: почему, каким образом жертва одного оказалась приемлема, тогда как жертва другого была отвергнута? Речь, конечно, не идет о том, что Бог с большей готовностью принимал один род пожертвований, чем другой. Бог смотрел не на жертву, которая не могла ничего особенного выразить о человеке: тот давал, что мог, давал, может быть, все, что только мог материально; но Бог смотрел в сердце человека. С одной стороны был человек, который от всего сердца, радостно, как бы принимая в себя всю красоту мироздания, весь смысл мироздания, возвращал Богу в виде дара, с любовью, ликующе, то, что ему было дано от Самого Бога; с другой стороны был человек, который был весь привязан к тому, что у него было, он от этого отделял; сколько требовалось, чтобы Богу выразить свою преданность, свое почтение, свою веру посильную, но хотел сохранить землю для себя, отдав Богу подобающую Ему часть. С одной стороны — открытость сердца и открытость рук, с другой стороны — замкнутость сердца, собственничество и из этого собственничества какая-то "подачка" Богу. Вот что является, мне кажется, в моем ограниченном понимании, объяснением этого поступка и этого отрывка из Ветхого Завета.

Раньше чем перейти к более отрадным рассказам о подвижниках веры в Ветхом Завете, я хочу остановить внимание еще на одном мрачном человеке, — на Ламехе. Мы о нем знаем чрезвычайно мало; одно только знаем ясно: он сказал своим женам, что если за Каина отомщено будет семижды, то за него будет отомщено семьдесят раз всемеро (Быт 4:24). И вот о чем я хочу сейчас говорить: о мести. Ламех был чем-то, кем-то обижен. Мы не знаем, кем, не знаем, чем, но для нас важно то, как он отозвался на обиду. Обида для него не мерялась тем, что ему сделали, чем ему досадили, она измерялась только тем, что досадили ему, что он — центр всего, и неважно, велика ли обида, мала ли обида: важно, что некто смел коснуться его, — его покоя, его жизни, его достояния (мы не знаем, чего именно). И его ответом была месть. Причем не такая, как позже в Ветхом Завете говорится: Око за око, зуб за зуб (Исх 21:24), то есть если тебя ранили в глаз, не смей наказывать обидчика больше, чем ты был им ранен. Если тебе сделали нечто и ты захочешь как бы "отплатить", отплачивай, но не прибавляй ничего, никакой мести к тому, что тебе сделали. Это, конечно, в Евангелии превзойдено заповедью о прощении, но в примитивном обществе это уже имело огромное значение сдерживающей силы. Ламех стоит как образ человека, который не только не может простить, но даже неспособен быть справедливым, потому что справедливость, судебная справедливость может потребовать, чтобы человек был наказан равным, но не большим образом, скорее всего — меньшим образом: цель наказания — привести его к сознанию, а не заставить страдать столько же или даже больше, чем он заставил страдать другого.

И тут я хочу провести параллель. У меня был друг, который целых четыре года провел в концентрационном лагере в Германии. Он был сотрудником материи Марии Скобцовой, о которой многие, наверное, знают .

Мать Мария (1891—1945) — православная монахиня, героиня французского Сопротивления, погибшая в немецком лагере. См. о ней: Протоиерей Сергий Гаккель. Мать Мария Изд-во Всецерковного православного молодежного движения. Б. м , б. д. Канонизирована Западноевропейским экзархатом Вселенского Патриархата. — Ред.

Он был старше меня лет на двадцать пять, строгий, крепкий, порой суровый человек, прошедший первую мировую войну и переживший всю поистине крестную, тяжелую жизнь эмиграции. По возвращении я его встретил на улице, бросился к нему и спросил: Что Вы привезли обратно из концентрационного лагеря? — Безнадежную тревогу!.. — Неужели Вы потеряли веру? — Нет, но пока я был в лагере, пока я был терзаем, мучим, голоден, пока надо мной висела возможность пыток и смерти, я в любую минуту мог обратиться к Богу и сказать словами Христа: Господи, прости им, они не знают, что творят!.. А теперь я на свободе, но я не знаю, переродились ли те люди, которые нас так зверски мучили, перестали ли они быть тем, чем они тогда были, раскаялись ли они, покаялись ли они, стали ли они новыми людьми? И когда я теперь обращаюсь к Богу с молитвой о их спасении, у меня всегда такое чувство: а вдруг Бог скажет: а чем ты докажешь свою искренность? ты живешь теперь свободно, спокойно, ничем не страдаешь, — легко тебе теперь о них молиться...

Вот чего Ламех не сумел сделать. Он не сумел посмотреть на того, кто его обидел, или глубоко ранил, или обездолил, и подумать: Какой он несчастный человек! Если бы только он мог раскаяться, если бы только он мог понять, он был бы новой тварью, и мы тогда могли бы быть братьями, обнять друг друга и назвать друг друга братьями!..

Авраам жил, как теперь можно было бы выразиться, в языческой стране, он сам в то время был тем, что мы теперь назвали бы язычником, но он был человек праведный, стремящийся всей душой, всем своим существом к почитанию Бога, к познанию Бога, к служению Ему, к верности — ради Бога — и людям. И вот в какую-то ночь он услышал голос, назвавший его по имени: Авраам... Он понял, Чей то был голос. Звучал Ли этот голос в его ушах или в его сердце, мы знать никогда не будем; мы одно знаем: когда он услышал этот голос, он узнал сразу, внутренним чутьем, что с ним говорит Живой Бог; он спросил этого своего Бога, чего Тот от него ожидает, и Бог ему ответил: Он приказал Аврааму выйти из своего народа, выйти из своего племени, удалиться от самых близких людей и идти, куда Бог его поведет. В каком-то отношении это возвращение к состоянию Авеля: "будь свободен от всего, что тебя связывает, порабощает, приковывает к земле, и иди, и Я буду тебя вести: вести внутренним чутьем, вести обстоятельствами твоей жизни, вести туда, куда Я хочу тебя привести в конечном итоге". И Авраам встал, собрал свою семью и ушел. Ушел, если можно так выразиться, "куда глаза глядят", не зная, куда он идет, зная только одно: что Бог верен, что Бог не лжет и что Бог призвал его идти куда-то с какой-то целью. И его доверие к Богу было настолько сильное, простое, что он никакого вопроса Богу не поставил, не спросил "куда?" и "зачем?", а только пошел как бы по вдохновению, услышав этот зов. И пришел он в ту землю, которую назвал землей обе тованной (мы в христианскую эру называем ее Святой землей); и там он осел.

Это первая черта, которую мы находим в вере: способность поверить Богу, способность быть уверенным в том, что превосходит наши пять чувств Так определяет веру Послание к Евреям: уверенность в вещах невидимых (Евр 11:1). Бог не давал Аврааму никакого знака извне, Он говорил к нему как бы из сердца в сердце, из ума в ум, из души в душу, и созвучье между душой и гласом Божиим оказалось настолько совершенно, что Авраам отозвался немедленно и всецело и пошел туда, куда ему Бог назначил идти. Это первая черта веры способность быть уверенным в том, что происходит в твоем сердце, в твоем уме, не потому что есть какие-то доказательства, а потому что есть внутренняя уверенность в этом. Это относится не только к вере в Бога. Мы так, например, относимся к опыту любви. Мы уверены, что полюбили этого человека, не потому что у него такие или другие свойства, а потому что это ОН или ОНА. Это относится также к нашему восприятию красоты. Мы восклицаем: Как прекрасно! — и не можем объяснить, не можем разложить красоту на составные части. Мы уверены в ней раньше, чем сумеем ее разобрать и объяснить.

Итак, ночью Авраам вдруг услышал голос (не обязательно извне, может быть, внутри себя), зовущий его, и в этом голосе узнал зов Божий, поднялся, все оставил и пошел туда, куда приведет его Господь. В этом он поверил себе самому, поверил, что тот опыт, который он пережил, является подлинным, реальным опытом, что это была не иллюзия, не сон, не какой-то обман чувств; что действительно нечто в нем прозвучало, и, если он хотел остаться честным до конца по отношению к себе, ему не оставалось никакого иного выхода, как последовать этому зову.

Это бывает и с нами. И мы иногда слышим внутри себя голос, который называем совестью. Это может быть откровение из самых глубин наших, голос Божий, который нам то или другое повелевает или зовет куда-то, и мы не можем оставаться до конца цельными, добротными людьми, если не последуем этому голосу. Это требует очень большого мужества, большой смелости порой, и, конечно, легковерно за этим следовать нельзя. Но Авраам не отнесся к этому легковерно; только когда он убедился, что это действительно не мечта, не фантазия, а что- то пришедшее к нему не как бы извне, но из самых глубин бытия, он покорился этой воле и ее исполнил. И в этом опыте он не только услышал волю Божию, он каким-то образом на самых глубинах своего бытия (простите, что я снова употребляю это слово) познал Бога, он Его узнал. Он теперь знал, каким голосом говорит совесть, каким голосом говорит правда, каким голосом говорит истина. И он пошел. И следующий шаг был обусловлен именно тем, что он был уверен в Боге, а не в том только, что он слышал о Нем или от Него.

Другим откровением Божиим ему было сказано, что родится у него сын, который будет зачатком целого большого народа. Родился сын, был назван Исааком; и вдруг тот же голос Божий говорит Аврааму: Возьми своего сына, поднимись на гору и принеси его в жертву Мне — то есть убей (Быт 22:1-13). Каждый из нас обернулся бы к Богу, к звуку голоса, и сказал бы: Да помилуй. Господи, Ты же Себе противоречишь! Ты же Сам мне обещал, что этот мальчик будет началом целого бесчисленного племени!.. Авраам поверил Богу больше, чем он мог поверить слышанным словам, больше, чем он мог поверить себе самому. Он взял Исаака, поднялся в гору, и этим показал не только то, что способен веровать, то есть быть совершенно уверенным, что с ним говорит Бог, он показал, что вырос в такую меру общения, близости с Богом, что смог Ему поверить без остатка, довериться Ему даже против всякой логики, против всякой очевидности. Просто потому, что говорит Бог, Которому он верил, Которого он познал, он смог Ему поверить и соответственно поступить. И Бог не обманул Авраама. Он его испытал до конца, но когда речь дошла до убийства, до смерти этого мальчика, тогда Бог остановил его руку, и взамен этого мальчика, своего сына, Авраам принес в жертву Богу барана, который там запутался рогами в траве.

Вот здесь второй вид веры: сначала была уверенность, затем все увеличивающееся общение с Богом и познание Его, которое завершилось полным доверием, полной готовностью не сомневаться в Нем, что бы Он ни сказал, в уверенности, что Бог есть Бог мудрости и Бог любви.

Можно поставить перед собой вопрос: зачем Богу надо было испытывать Авраама, требовать от него, чтобы он собственного своего сына принес в жертву? Мне думается — и это уже взято не из Священного Писания, а просто из жизни, из опыта — что только тогда можно сказать, что я абсолютно твердо стою на своих убеждениях, только тогда можно сказать, что я уверен в том, что делаю, или доверяю до конца тому, кому я подчинен, когда передо мной стоит испытание смерти. В древности говорили: имей память смертную... Когда нечто подобное говоришь современному человеку, он отвечает: неужели я должен помнить о смерти все время, неужели тень смерти должна ложиться на всякую радость, на все мое счастье, неужели она должна закрывать передо мной всю красоту вселенной, мою дружбу, мою любовь, мою радость? так жить нельзя!.. Но вовсе не об этом говорили в древности. Эти слова означали: если твоя вера, твои убеждения, твоя верность неспособны устоять перед опасностью и испытанием смерти, тогда лучше не говори о них. Один французский писатель писал своему другу: я готов стоять за свои убеждения вплоть до повешения — исключительно... Это значит, что он не был готов стоять за них. Бог действительно испытал Авраама самым страшным испытанием, потому что испытать человека его собственной смертью — громадное испытание, но не конечное; но испытание человека опасностью или смертью самого любимого, самого дорого существа являет полную меру его величия. И Бог действительно измерял не только доверие Авраамово, не только его веру, не только его готовность слушаться Его, но его человеческое величие. Насколько он велик? достоин ли он называться человеком или он просто — ну, человечек, как все мы бываем: живем, трудимся, и не всегда достойны не только Бога, а и самих себя?.. И вот мне кажется, что это испытание смертью очень важно. Я это переживал, скажем, во время войны, когда мы все были перед опасностью смерти в армии и когда каждый человек вдруг показывал себя в полной мере своего величия или своей низости. Некоторые люди, совершенно незаметные в обычной жизни, вдруг вырастали в громадную меру величия, а были такие, которые казались героями, а перед лицом смерти оказывались без сил. Вот почему, мне кажется, это испытание Авраама смертью очень важно; оно очень важно и в нашей жизни.

Я помню одну пожилую женщину, у которой умирал внучек. Я тогда был их врачом. Она мне сказала: если мой мальчик умрет, я отрекусь от Бога, потому что Он поступает с неимоверной жестокостью... Я тогда ей сказал: Елена Александровна, ведь тысячи детей умирали до этого, и Вы никогда не усомнились в Боге; в чем же дело? И она мне ответила самую, кажется, страшную вещь, которую я слыхал: Да, но это были не мои внуки, мне до них никакого дела не было!..

Вот где острие меча, вот где перед нами ставится вопрос о том, что сделал Бог: Он действительно испытал Авраама последним испытанием, и Авраам вышел из него победоносно, во всем величии подлинного человеческого роста.

Я хочу сказать еще две вещи об Аврааме. Вы, наверное, помните, что характерной чертой в личности Авраама и в его отношении с Богом было то, что зовущий его голос не манит его куда-то в неизвестное, а определенно зовет в будущее. А второе: что при всех обстоятельствах он оставался верным тому, что Бог ему велел. Пример этого мы видели в рассказе о заклании Исаака, как Авраам не противопоставил одно речение Бога другому, а просто предоставил Богу решать неразрешимую для него самого проблему — и Бог ее разрешил. Из этого отношения полного доверия и совершенной уверенности в Нем — в чем и заключается вера — вырастает новое отношение между Богом и Авраамом. Конечно, Бог изначально глубоко знает и понимает Авраама, но из того, что случается, и Авраам начинает понимать и знать Бога. Он не противоречит Ему; но вместе с этим в рассказе о том, что Бог решил уничтожить Содом и Гоморру, два города, которые были преисполнены злом, Авраам обращается к Богу с мольбой о том, чтобы Он пожалел людей. Неужели можно сказать, что у Авраама было больше сострадания к грешникам, чем у Бога? Конечно, нет. Если мы могли бы это сказать, мы должны были бы сказать, что Бог ниже Авраама в Своем нравственном облике. Нет; но дело в том, что Авраам так сроднился с Богом, так глубоко Его понял, так переживал то, что является как бы сущностью Божией: Его любовь, Его сострадательную, крестную любовь, что когда перед ним предстал суд Божий, он встал в защиту грешников — не против Бога, а как бы вместе с Богом сопереживая ужас их возможной погибели. Если хоть пятьдесят человек праведников будет, неужели Ты погубишь этот город? — Нет, — говорит Бог, — не погублю. — А если только тридцать? или двадцать? или десять? — Нет... Но не оказалось и десяти. Ударение я сейчас ставлю не на числе грешников, а на том, что Авраам так мог говорить с Богом, потому что он вместе с Ним сопереживал боль, острую боль о том, что эти люди не могут продолжать свое существование на земле, — не потому что они землю порочат, а потому что это их собственная погибель: лучше им не жить, чем продолжать так грешить, как они грешили.

Это может нам напомнить рассказ о потопе, о том, как Бог сказал: этим людям дальше жить нельзя, они стали плотью, духа в них больше не осталось, они сосредоточились только на земном, только на вещественном, ничего у них не осталось, что могло бы сделать их родными Мне и быть для них путем в вечность... Вот это первый пример того, как вера Авраама и его доверие к Богу так сроднили его с Богом, что он Богу говорил то, что лежало на сердце Самого Творца и Спасителя.

...Хочу сказать нечто о Моисее как о прообразе Спасителя Христа. Это тема не новая, святые Отцы об этом говорили и писали.

Моисей является освободителем, и Христос — Освободитель рода человеческого. Конечно, такая параллель еще недостаточна, но если взять рассказ из жизни Моисея и как бы перекинуть его в эпоху Христа, то мы можем видеть следующее. Еврейский народ пришел в Египет свободным. Через несколько столетий он оказался в рабстве у местных жителей, и евреи тосковали по времени, по дню, когда Бог их выпустит на свободу, то есть даст им возможность быть самими собой, не быть порабощенными. И вот в какой-то день встал в среде этого народа Моисей, человек, который был одним из них — и вырос в какую-то новую меру своего сознания, в такую, что мог узнать Бога, как никто из его современников среди евреев не узнавал. Об этом говорит рассказ о купине неопалимой (Исх 3:2 и ел.). Находясь в пустыне, Моисей вдруг увидел куст, который горел и не сгорал. Когда Моисей подошел, голос сказал ему: сними обувь, потому что земля, по которой ты ходишь, священна... Она священна тем, что в сердцевине этого пространства горит куст Божественным огнем. Куст оставался кустом, и вместе с тем горел, как огонь. Это было первое откровение Моисею того, что представляет собой Бог. Бог является пламенем, огнем, который все может превратить в то, что Он Сам представляет Собой. Апостол Петр много столетий спустя говорил о том, что мы призваны все стать причастниками Божественной природы (2 Пет 1:4), все мы призваны стать как бы купиной неопалимой, — каждый из нас в отдельности и все мы вместе. И узнав Бога таким, каким Моисей Его теперь видел: как огонь, который не поедает, а преображает свою тварь, — он вернулся к своему народу, взглянул на то, что происходило, и услышал голос Божий: выведи этот народ... И Моисей вывел еврейский народ из плена...

Почему Бог выбрал именно Моисея? Он его призвал. Он ему сказал: тебе идти, тебе выводить народ... Моисей даже сопротивлялся, говорил: я не могу, я заикаюсь, не мне идти... Он не хотел идти, он нехотя пошел на это. Почему Бог его выбрал и почему Моисей все-таки послушался?

Тут, мне кажется, очень важная черта всей истории Ветхого, Нового Завета, я бы даже сказал — всего человечества. Научные открытия, литературные произведения — это плод человеческого гения и одаренности; но решающее действие очень часто производится людьми как будто заурядными, которые ничем не отличаются, но у них горит сердце, у них непреклонная воля и они верят во что-то большее того, чем живут все окружающие. Если вы подумаете о разных преобразованиях, которые происходили в течение всей истории человечества, то увидите, что эти преобразования совершали не обязательно гении, а люди, у которых было чистое сердце и видение.

И вот Моисей оказался таким человеком, причем у него были именно те свойства, которые как будто делали его неспособным на это: он был гугнивый, то есть заикался, он ничем особенно не выдавался. Но он встретил Бога лицом к лицу; и бросив взор на своих единоплеменников, увидел в них то, что они собой представляли: народ, призванный к свободе, к творчеству, народ, кому предначертано быть почвой, из которой родится будущее человечества. И Моисей нашел в себе — не силы, а послушливость, он отдал свою волю Богу. И когда между Богом и Моисеем шла речь о том, что он должен вывести евреев из плена, он замечательно сказал Богу: но Ты с нами пойдешь? если Ты с нами не пойдешь, нам идти незачем... Он знал, что речь идет не о том, чтобы высвободиться из плена и создать новую гражданскую родину, а о том, чтобы стать Божиим народом и создать такое Царство, где бы царствовал Бог, где все были бы Божиими слугами, Божиими священниками, богопочитателями. Это и делает Моисея великим.

И если опять-таки в этом отношении говорить о параллели, которую святые Отцы устанавливали между Моисеем и Спасителем, некоторое сходство есть. Спаситель земли не был царем, не был вельможей, не был властителем. Он был неизвестным Человеком из Назарета. С точки зрения людей за этим ничего не стояло Да, Он был Богом, ставшим Человеком, но в глазах Своих современников Он был Одним из них; и немудрено по этому, что Нафанаил, когда ему сказали, что в лице Иисуса Христа ученики нашли Спасителя, Христа, Мессию, возразил: может ли что хорошее выйти из Назарета?.. Кана Галилейская, где жил Нафанаил, на расстоянии нескольких километров от Назарета. Что бы вы сказали, если бы вам кто-то заявил, что живущий на расстоянии нескольких километров молодой человек, которого вы знали чуть ли не с детства, оказывается — Сын Божий Воплощенный?..

И вот в этом некоторая параллель. Это было невозможно; выбран был такой человек, который был бы послушен Богу до конца, а не выделялся какими-либо земными особенностями. Всякий, кто его видел, мог узнать себя в нем. Никто не мог сказать: ну да, тебе-то хорошо, ты вельможа, ты богат, ты знатен!.. Всякий мог сказать: да ведь он один из нас, он — как все, и посмотри, что он нам говорит: он нам говорит, что мы призваны быть свободными! За таким человеком можно пойти.

Введение в чтение Евангелия (Мк 1-4)

Введение к циклу бесед на первые главы Евангелия от Марка

.Весь цикл опубликован издательством "Даниловский благовестник" в 1998 г

...Можно поставить вопрос, почему я выбрал именно это Евангелие. Выбрал я его по очень личной причине. Я стал верующим, встретившись именно с этим Евангелием; и это не случайно. Если бы я взялся читать Евангелие от Матфея, которое было обращено к иудеям, верующим евреям того времени, или Евангелие от Иоанна, которое очень глубоко погружено и в философскую, и в богословскую мысль, я, вероятно, не понял бы их, когда мне было четырнадцать лет. Евангелие от Марка было написано учеником апостола Петра именно для таких молодых людей, молодых дикарей, каким я был в то время, написано для того, чтобы дать представление об учении Христа и о Его личности тем молодым людям, которым больше всего это было нужно. И поэтому я выбрал сейчас это Евангелие. Оно написано коротко, сильно и, надеюсь, дойдет до души других людей, так же как оно перевернуло мою душу и преобразило мою жизнь.

Раньше чем приступить к самому Евангелию, я хочу, во-первых, сказать кое-что о евангелисте Марке, потому что прежде чем беседовать с живым человеком, конечно, хочется узнать, кто он, что он говорит, почему его слушают; а во-вторых, сказать, как читать Евангелие и как его изучать сообща.

Евангелие от Марка является, насколько известно, самым ранним из четырех Евангелий и было, по всей вероятности, написано в Риме около 70-го г. по Р. X . Из Посланий (к Колоссянам — 4:10, и к Филимону — 1:24) известно, что Марк писал его для христиан из язычников. Это видно из того, что в нем мало ссылок на еврейский закон и на Ветхий Завет, зато даются пояснения о значении еврейских слов и обычаев. Слог евангелиста Марка замечательно живой и выразительный. У него, например, часто встречается выражение "тотчас" или "немедленно". Интересно заметить массу мелких деталей, сообщенных этим Евангелистом. Это ясно показывает, что Марк получал сведения из первых рук, от очевидца, по всей вероятности — от апостола Петра. Трудно допустить, чтобы можно было сочинить такой детальный, трезвый, чистосердечный рассказ; он носит на себе печать правдивости, в чем все больше и больше убеждаешься по мере изучения его.

Хочу сказать и о том, как читать Евангелие. Очень важно, приступая к делу, знать как можно лучше, как это дело выполнить. Я сначала укажу, как его читать, по возможности, в одиночку, самостоятельно, а затем попробую указать способ дискуссий и изучения Евангелия в группе. Конечно, я буду принимать во внимание и то, что у многих людей Евангелия в руках нет, и поэтому раньше, чем давать какой бы то ни было комментарий, я буду прочитывать соответствующий отрывок из Евангелия.

Первое условие для извлечения действительной пользы от последовательного чтения Евангелия, — это, конечно, честное отношение к делу; то есть надо к нему приступить с такой же честностью и добросовестностью, с какой человек приступает к изучению какой-либо науки; без предвзятых взглядов, стараясь понять, о чем идет речь, что тут сказано, и только потом отозваться на то, что было услышано или прочитано. Необходимо поэтому приступить к чтению Евангелия непредвзято, с единственным желанием — открыть истину, понять, что там сказано. И во-вторых, относиться к этому занятию столь же серьезно и добросовестно, как "должно относиться ко всякому научному делу.

Читая Евангелие так, с честностью, с открытостью, без предвзятых взглядов, мы непременно натыкаемся на различные места, которые по-разному отзываются в нашей душе. Некоторые места остаются непонятными, чуждыми, — мы можем их принять к сведению и пройти мимо, читать дальше, ожидая момента, когда мы дорастем до того, чтобы их лучше понять. Другие места у нас могут вызвать отказ: "я не согласен с этим, я не могу этого принять"... Надо и это принять к сведению: значит, Евангелие и я не созвучны в каком-то отношении. И наконец, будут такие места, на которые я могу отозваться всем сердцем, всей душой, от которых заволнуется все мое нутро, места, которые мне кажутся такими прекрасными, такими значительными, о которых хочется сказать: "Боже, как это хорошо!.." Знайте, что такое место говорит о том, что вы и Бог единодушны, что, вчитываясь в это место, вы вчитались в глубины Божии, вы познали Бога Каким Он есть, вы знаете, каковы Его мысли, каковы Его чувства, каково Его отношение. Но одновременно вы обнаружили какую-то глубину в себе, о которой вы не имели никакого представления. Это глубина, в которой мы и Бог заодно, мы друг друга понимаем, мы друг друга любим, мы друг другу созвучны. Мы одновременно и себя открыли по-новому, и Бога начинаем знать и понимать. Вот первое условие для чтения Евангелия: готовность честно, открыто, без страха отозваться на что бы то ни было, что дойдет до нашего сознания, что зажжет нашу душу радостью, восторгом и побудит нас не только созерцать красоту, а осуществлять то, что мы обнаружили в себе, в Боге через Евангелие.

Далее, чтобы получить какую-то пользу от чтения Евангелия, нужна выдержка и последовательность. Тот, кто прочтет отрывок "и решит: этот отрывок мне ничего не сказал, он до меня не дошел, стоит ли вообще читать? — никогда не дойдет ни до какого места, где зазвучат слова из сердца Божия в его собственное сердце.

Надо быть готовым, как я сказал в начале, к тому, что некоторые места окажутся нам чуждыми, некоторые заденут нас как-то болезненно, и лишь немногие дойдут до нас глубоко. Но вчитываясь в Евангелие, вдумываясь в то, что мы слышали, как бы мы ни отнеслись к этому, мы постепенно вспахиваем свою душу, готовим ее к новому пониманию. Есть место в Евангелии, где сказано, что когда сеятель бросает семя на землю, то некоторое падает на дорогу, другое — в кусты придорожные, а некоторое — на каменную почву, и наконец, некоторое — на добрую почву, способную принести плод. Каждый из нас является каждый день либо тем либо другим, — либо каменной дорогои, либо такой почвой, которая может принять Евангелие И поэтому если сегодня ничего не получилось из чтения, если все проходило мимо, если была рассеянность, если была неспособность глубоко вчитаться — вчитайся завтра, вчитайся послезавтра: в какой-то момент вдруг окажется, что семя на самом деле упало, но упало в такую глуби ну, которая еще не позволяет тебе заметить, как про растает травинка. Лишь спустя какое-то время ты увидишь, что то, что тебе казалось чуждым, непонятным, вдруг начинает прорастать; зеленеет луг, начинает подниматься жатва Это первое

Второе: надо вникать в смысл Евангелия, то есть удостовериться в том, что когда ты его читаешь, ты понимаешь то, что сказано. Если что-то непонятно, если, например, слова чуждые, устарелые, надо самому задуматься или посмотреть в словарь, или кого-то спросить, лишь бы только установить точное значение этих слов, потому что от того, насколько глубоко ты понимаешь слово, оно до тебя доходит глубоко или остается поверхностно.

И наконец, надо читать Евангелие регулярно. Лучше всего читать его утром, когда мысли еще не рассеяны. Но начинать читать Евангелие надо не просто, взяв книгу, сев и ожидая, что ты сразу откроешься ему. Надо стать перед Богом и сказать: "Господи, я сейчас буду читать Евангелие, в котором рассказывается о жизни Господа нашего, Спасителя Иисуса Христа. Каждое его слово — это слово из вечности, это Божие слово мне лично. Благослови меня, помоги мне умом открыться, сердцем быть чутким, и помоги быть бесстрашным. Потому что я непременно набреду на такие места, которые будут требовать перемены моей жизни, перемены моего отношения к людям, к себе самому, и мне будет страшно этой перемены Помоги мне стать мужественным, дерзновенным, но и мудрым...".

И наконец, Евангелие надо, конечно, читать, не торопясь И хорошую книгу читаешь не торопясь, и друга своего слушаешь внимательно, не ожидая, чтобы он кончил говорить и ушел Так надо относиться и к Спасителю Христу, Который теперь стоит перед тобой и с тобой лично говорит, делится с тобой Своими мыслями, чувствами. Он тебя зовет к новой жизни, которую Он знает опытно и которая является вечной жизнью уже теперь, во времени и на земле. Читать надо неспешно; неважно, прочтешь ли ты отрывок большой или маленький, займет ли это много времени или мало Когда мы читаем, например, стихи или увлекающую нас книгу, как мы медленно по ней идем, как мы вслушиваемся в каждое слово, как мы слышим ритм и звучность стихов! Так надо читать Евангелие. Говорит Бог; неужели мы Ему скажем: "Говори скорей, потому что у меня другие дела"? Нет, побудь с Богом.

И раньше чем отойти, раньше чем вернуться к обычному делу, остановись, не читай больше, не думай больше ни о чем, а сядь и помолчи. Помолчи хоть пять минут, помолчи в тишине, вслушайся в ту тишину, которая заполняет твою комнату, которая уже заполняет, может быть, твои ум и душу, вслушайся, и потом встань и скажи: "Господи, благослови меня войти в новый день, который до этого никогда не существовал, который, как белоснежная равнина, лежит передо мной. Дай мне вступить в эту равнину и проложить след, который был бы не кривой и не недостойный ни меня, ни Тебя. Благослови меня; ночью я спал, как будто я был мертв, а теперь я словно воскрес и вступаю в новую жизнь ..".

И сказав это, иди в жизнь.

Я уже упоминал о том, что для меня значило Евангелие, когда я его прочел впервые, и какие плоды оно принесло в моей душе. Конечно, я не оказался способным жить достойно Евангелия, но вдохновляться им, ликовать о нем, считать, что это самая добрая, замечательная, дивная вещь, которую я когда-либо читал в своей жизни, я могу.

Теперь я хочу перейти к тому, как читать Евангелие сообща. И первый вопрос: надо ли читать сообща? Зачем нам вместе читать то, что относится ко мне так лично? Бог же говорит мне лично... Да, но Он говорит лично и всем другим, которые в Него верят и которые читают Евангелие или слышат его. Евангелие говорит не только обо мне или для меня, но обо всех. Каждый из нас может воспринять тот же самый евангельский текст, те же самые слова — с тем же вдохновением, но с более или менее глубоким пониманием. И поэтому надо вчитываться в Евангелие в одиночку, надо вдумываться, вживаться в него, как говорил святитель Феофан Затворник, вчувствоваться в него, надо начать жить согласно ему; но вместе с тем надо помнить, что Евангелие дано всем и что каждый из нас, вслушиваясь, вдумываясь, вчитываясь, живя Евангелием, может его понимать с новой и новой глубиной. Поэтому очень важно, чтобы где только есть такая возможность, люди собирались маленькими группами и читали Евангелие вместе, и делились своим опытом.

Я уже сказал, что надо предварительно тот или другой отрывок самому прочесть и прочувствовать; но вместе с тем необходимо и делиться этим опытом. Делиться этим опытом не для того, чтобы обогатить свой ум, а потому что когда ты делишься тем, что является для тебя самым драгоценным, самым святым, самым животворящим, ты делаешь дело любви; а все Евангелие с начала до конца говорит о любви, о том, как нас любит Бог и как мы должны любить друг друга и Его. Поэтому надо собираться небольшими группами, по четыре-восемь человек, которые уже читали этот отрывок, помолиться вместе, помолчать, как бы вмолчаться в собственную тишину или в ту тишину, которую составляет совместное молчание, молчать достаточно долго, чтобы молчание в нас глубоко проникло, и потом прочесть этот отрывок — негромко, внимательно, без драматичности, трезво, зная, что мы никогда не можем слова Христовы произнести так, как Он их произносил, и поэтому их надо произносить сдержанно, благоговейно. После этого, помолчав немного, ждать, чтобы кто-нибудь имел что- то сказать, надо дать время каждому отозваться. Тот, кто руководит этим собранием, должен быть готов, если никто сразу не отзовется, поставить какой-нибудь вопрос. Именно — не давать ответ на те вопросы, которых он не знает, которые зародились в душах других людей, а поставить вопрос, который в его душе зародился. Вот, я прочел этот отрывок; я недоумеваю, как может быть, что Христос заповедует нам любить наших врагов, и при этом говорит, что мы должны быть готовы оставить самых дорогих людей для того, чтобы последовать за Ним?.. Много таких мест есть, которые будут вызывать недоумение. И затем ждать, что, может, кто-нибудь, у кого есть опыт, или кто продумал, или кто прочел нечто на эту тему, сможет отозваться и сказать: "Знаешь, я, может, не все понимаю, но вот как я понимаю этот отрывок, вот как мне его объясняли, вот как его объясняет тот или другой духовный писатель"... И так можно вчитываться вмесхе в Евангелие, друг другу помогая понять, но тоже, в конечном итоге, поддерживая друг во друге решимость и готовность не только умом понимать, не только сердцем отзываться, но всей волей укрепляться в решимости жить согласно Евангелию во всем, что мне лично и нам вместе стало понятно.

Вот если так приступить к чтению Евангелия сообща, то, как говорится в псалмах, брат братом укрепляемый — как гора Сион, не подвигнется вовек. Поддержка единомышленников, поддержка друзей, поддержка людей, которые на Одном с тобой пути в Царство Божие, может оказать большую помощь, и от нее не надо отказываться. Значит, стоит вчитываться в Евангелие поодиночке, и с любовью делиться со всеми своим пониманием, и из этого общения черпать силы жить.

Беседа о притчах

Лондон, 18 ноября 1993 г.

Сегодня я скажу несколько самых общих вещей о притчах.

Очень немногие притчи, будь то ветхозаветные или новозаветные, — просто иллюстрации, имеющие целью представить более живо какой-то принцип; они вовсе не подобие картинок в книжке для детей, где текст немного сложен, а благодаря иллюстрациям становится доходчив. Цель притч иная.

Притчи бывают различны, и они стремятся показать вещи с разных точек зрения. Я приведу вам несколько примеров. Есть притчи, назначение которых — быть прямым вызовом; таким вызовом, который с силой поразит человека, слушающего притчу, потому что он не защищается от содержащегося в ней обвинения. Притча такого рода — история о том, как пророк Нафан пришел к царю Давиду, который пленился женой одного из своих военачальников, поставил его в такое место битвы, где бы он был убит, и взял его жену себе в наложницы. Если бы пророк пришел и бросил ему обвинение прямо в лицо, скорее всего, Давид бы сказал: "Я — царь!" — и словно замкнулся бы в броню, чтобы защититься от этого вызова.

Вместо того Нафан рассказал ему случай; он сказал: было два человека, два соседа. Один — богач, владевший большим количеством скота и добра. Другой был беден; всего-то и была у него одна овечка, которую он лелеял, словно собственного ребенка. Однажды к богачу пришли гости; он хотел устроить им угощение, но ему стало жаль собственного скота. И он послал слуг отнять овечку у соседа, заколоть ее, и тот лишился единственного, чем обладал, но не только в материальном отношении: он потерял что-то, что было для него крайне ценно. Библия говорит, что эта овечка была для него, словно дочь. И царь Давид вскипел возмущением: "Скажи мне, кто этот человек, и он будет наказан!". И когда он так резко и недвусмысленно отозвался на ситуацию, которая в точности была его ситуацией, но иначе выраженной, пророк сказал ему: "Ты — этот человек; именно это ты сделал!". И тогда царя Давида ударило в сердце, ему некуда было уйти, потому что, осудив богача, он не мог никаким образом оправдаться. В результате этого события появился псалом, который мы снова и снова повторяем за богослужением, 50-й псалом, "Помилуй мя, Боже...".

Вот один пример притчи: это подобие, это что-то, что похоже на событие, к которому относится. Но оно представлено таким образом, что тот, кто слышит, может слушать открытым умом, открытым сердцем, не замыкаясь, не обороняясь, не предпринимая ничего для того, чтобы оказаться правым и не быть раненным. Это один тип притчи, который мы встречаем то тут, то там, чаше в Ветхом Завете, чем в Новом.

Затем, есть притчи, которые как будто говорят об одном, на самом же деле говорят о чем-то несколько ином; так что вы обращаете внимание на то, что оче-

видно, и менее очевидное до вас доходит, только если вы дадите себе время поразмыслить или ваш внутренний опыт так отзовется на притчу.

Пример, который приходит мне на ум, это Притча о

Страшном суде — овцы и козлища в Евангелии от Матфея (см. 25:31—46). Мы постоянно думаем о ней, говорим О ней как о притче, относящейся к Суду. На самом же

деле Суд только обозначен; эта притча, так сказать, лишь ставит вопрос, проблему. Потому что по сути дела там говорится: одни люди окажутся правыми, другие — неправыми, одни пойдут по одну сторону, другие — по другую. Это — юридический, так сказать, аспект; но суть проблемы бесконечно более важна, потому что она вот в чем: ты накормил голодного? ты одел нагого? ты принял под свой кров бездомного? ты посетил больного? ты согласился разделить унижение, позор своего друга и навестил его в тюрьме?.. И кроме того, есть в этой притче другое измерение; если задуматься на мгновение, мы видим, что ни в какой момент эта притча о Суде не обращается к нам с вопросом: А теперь скажи — во что ты верил? верил ли ты в Бога? верил ли ты во Христа? верил ли ты в то, в это? соблюдал ли ты обряды синагоги, храма, какой-либо церкви или что бы то ни было? Ни один вопрос не ставится на этом уровне; и вся проблема представлена так, я ее прочитываю так (вы, может, читаете ее иначе, но я пытаюсь поделиться с вами тем, как я сам ее читаю), вся суть в том: ты был человечным? Если ты был нечеловечным, то тебе нет места в Царствии Божием. Если ты был человечным, тогда тебе открыт путь для дальнейших отношений с Богом, Который сотворил этот мир, включая и тебя, и Который согласился в Свою очередь стать человеком, стать одним из нас и дать нам пример, как жить, с какими чувствами жить и каким быть.

Затем, есть притчи, которые делают явным другой аспект вопросов, вещей, созревающих внутри нас и еще не ставших вполне ясными, — вопросы эти еще не всплыли на поверхность. Эти притчи заставляют нас увидеть другое измерение вещей. Я сейчас имею в виду притчу о семени и сеятеле. Во-первых, это очень ясная картина. Вы помните рассказ: сеятель вышел сеять, и одно семя упало на камень, другое в тернии, что-то попало на дорогу, что-то на добрую почву. Само по себе все тут ясно, это ясный вызов, и вызов вот в чем: ты — кто? Или вернее: я — кто?.. И мы даже не можем сказать: я — та или другая почва; единственное, что мы можем сказать: сегодня я каменный, сегодня я восприимчив, сегодня все тернии во мне не дают взойти чему бы то ни было... И я помню, как отец Александр Туринцев, старый священник в Париже, как-то сказал мне: в этом-то и смысл ежедневного чтения Евангелия. Сегодня я камен ный, сегодня я — словно утоптанная дорога, а завтра я, быть может, окажусь плодородной почвой. А раз так, то если я стану ждать, пока окажусь плодородной почвой, я могу и упустить момент. Потому что только тогда, когда семя брошено, мы видим, куда оно упало. И тогда можно также ставить себе дальнейшие вопросы: что значит быть каменной почвой? что значит быть придорожной полосой, где все ходят и затаптывают семя? какие тернии удушают семя?.. Вот еще один шаг вперед в том, как можно рассматривать эту притчу.

Но когда Христос произнес эту притчу, Апостолы ничего не поняли; они так и спросили: "А что это значит?". И это случается с нами все время не в отношении Евангельских притч, потому что их мы читали, нам их разъяснили, но во множестве случаев, когда жизнь состоит из притч, из ситуаций, которые — вызов для нас, а мы даже не замечаем этого; или вызов брошен нам на одном уровне, а если мы внимательны, то начинаем обнаруживать новый уровень, новую глубину. Вот вам и другой пример.

Вероятно, существуют и другие подходы к притчам. Я всего лишь хотел указать некоторые типы ситуаций; но само слово παραβολή, 'притча' по-гречески, означает 'сравнение', но такое сравнение, которое богаче простой иллюстрации, сравнение, которое охватывает более широкую область, чем просто иллюстрация. Я не собираюсь углубляться в очень сложные предметы, но слово 'притча', παραβολή, и геометрическое понятие парабола — одно. Я не собираюсь говорить о математическом аспекте, потому что это выше моих возможностей, возможно, и ваших. Парабола в пространстве — это причудливая фигура, созданная пересечением конуса какой-либо секущей плоскостью. Это не совсем просто понять; но подумайте, что случается с колесом, хрупким металлическим ободом: оно круглое, имеет центр, у вас целое колесо. Если вы станете сжимать его с двух сторон, оно превратится в овал, оба конца которого — полукруги, каждый со своим центром, у колеса появилось два центра, так что когда вы смотрите на один из них, другого для вас нет. И если продолжать сжимать — я прошу прощения, что представляю вещи гораздо сложнее, чем говорит о них Евангелие, — случится то, что ваше колесо сломается вот так, обе половины вытянуты и заканчиваются полукругом. Но здесь представляет интерес — и это же относится к параболе, о которой я упомянул, — то, что в какой-то момент есть центр полукруга, но вдоль прямой, уходящей в бесконечность, следуя этой прямой, можно обнаружить другое место, и еще другое, и еще, и еще, где был другой полукруг — и исчез.

Именно это и происходит с притчей: вам предлагается что-то совершенно ясное: рассказ о дрожжах, рассказ о последнем Суде или еще о чем-то. И можно сосредоточить все свое внимание на этом и сказать: А, теперь мне все понятно!.. А затем, по мере того как вы все ближе знакомитесь с рассказом, вы обнаруживаете в нем самые разнообразные значения, которых нельзя обнаружить простым умственным упражнением, — всякий раз это требует новой зрелости, вы отходите от очевидного, бросающегося в глаза центра и следуете линии, которая в конечном итоге уносит вас в бесконечность Божию. Вот этим-то чрезвычайно интересны притчи Ветхого и Нового Завета, а также все притчи, которые можно прочитать в древней письменности или в восточных литературах: это рассказ, который сам по себе — всего

лишь начало; это центр притяжения, с которым связано что-то другое, это отправная точка. И если оттолкнуться от этой точки и расти духовно, умственно, возрастать опытом, то открываются новые пути.

Но вот что меня очень поражает: очень и очень многие Евангельские притчи заимствуют свою тему из природы. Вы, конечно, помните семя и сеятеля, вы помните лилии и т. д. И мне кажется, что это не случайно, будто Христу было просто удобно говорить о том или другом, потому что эти предметы были прямо тут, на глазах. Я думаю, что между Богом и тварным миром существует такая взаимосвязь, которая позволяет любой видимой вещи указывать на невидимое. Все видимое, все материальное имеет глубину; так можно думать на основании того, что Бог создал все, каждую вещь актом любви и создал ее такой, что она продолжает иметь с Ним связь; она — не просто "предмет", который Бог сотворил и пустил в историю. Этот предмет имеет связь с Богом; и мы можем видеть это, потому что все чудеса Евангельские свидетельствуют о том, что материальный мир может слышать Его голос и отзываться.

Возьмите, например, все чудесные исцеления, которые мы находим в Евангелии. Причина болезни, при чина, почему что-то не в порядке — сам человек, а его больное тело — жертва. И Бог обращается, разумеется, к человеку, потому что, чтобы отношения снова стали гармоничными, перемениться должен человек; но Он обращается со словом и к тому, что мы очень часто рассматриваем лишь как инертную природу. Возьмите, например, те несколько случаев, когда Христос повелевает ветру и морю, когда приказывает лихорадке оставить тещу петрову, приказывает болезни уйти. На основании этого мы можем признать, что между Богом и всем сотворенным есть связь, что творческое слово, которое прозвучало когда-то и вызвало все к

бытию, продолжает звучать, и все, что создал Бог, сохраняет способность слышать и понимать, и внимать Ему. Это становится еще более явно, проявляется с такой силой, если подумать о Воплощении. Бог воспринял человеческую природу; но это же означает, что Он принял на Себя, соединил со Своим Божеством материальность этого мира, потому что все мы состоим из тех же атомов и частиц и всего, что тварно. И Христос, став человеком, сроднился как с самой великой галактикой, так и с малейшим атомом и со всеми нами в нашей материальности.

И значит, когда Христос говорит конкретными приточными образами, это не образы; Он говорит нам: "Взгляни на мир, который Я создал: он связан со Мной такой связью, которой ты уже не чувствуешь; ты ее больше "не видишь, ты ее не воспринимаешь больше; а между тем мир находится в такой связи со Мной, что способен слышать Мое слово, отзываться на него". И чудо, в отличие от волшебства, не есть акт насилия — это акт высвобождения природы или человека, или тела, которое подпало под рабство зла, — и теперь становится свободным.

Так что и это — установление нового взаимоотношения между Богом и сотворенным Им миром. И в этом смысле все для нас может стать притчей, если мы сумеем так смотреть, так всматриваться в вещи. Но многое закрывает от нас такое видение, и главное — наша сосредоточенность на самих себе; главное, что в центре — мы; и нам крайне редко удается оторваться от себя, от самосозерцания, от озабоченности собой и взглянуть вокруг себя объективно, другими словами, посмотреть на окружающее нас так, будто оно не имеет к нам никакого отношения, не представляет для нас ни опасности, ни проблемы.

Я вам дам пример, вероятно, очень примитивный — но тем не менее: вы идете в зоопарк, стоите перед клеткой и смотрите на тигра. Вы видите, как он лежит, встает, ходит, рычит, и говорите: "Какой великолепный зверь!". И вдруг вы случайно обнаруживаете, что сторож забыл хорошенько запереть дверцу клетки, что тигр распахнул ее, уже находится снаружи, с вашей стороны решетки... Он уже не "великолепен", он "ужасен", потому что в этот момент вы не любуетесь его красотой, а охвачены ужасом: он может напасть на вас, ранить, растерзать, убить. Что произошло? Произошло то, что в первом случае вы с самого начала смотрите на тигра отстраненно; когда он оказался снаружи, вы видите только себя самого.

Разумеется, такое не часто случается с нами; но это может случиться, когда на нас бросается большой пес или даже маленькая собачонка. Сначала наша реакция: "Ах, какая прелесть!"; но в тот момент, как она покажет клыки, это уже не "милый песик". Все это очень важно, потому что, чтобы выражаться притчами, как говорил Христос, надо иметь глубокую близость, глубинное общение с тем, о чем вы говорите, с проблемами, но и с тем, что выбираете предметом притчи, и вы дол жны быть отрешенными в том смысле, чтобы ощущать себя свободными, не связанными и способными взглянуть на предмет сам по себе.

Я уже сотни раз давал в приходе пример, но боюсь, что дам его еще раз — в надежде, что многие из вас его не слышали, некоторые — забыли, а те, кто помнит, могут пока вздремнуть.

В одной из книг Чарльза Уильямса * есть рассказ о женщине по имени Лестер. / *Charles Williams All Hallow's Eve (в названии— обозначение англиканской службы Кануна дня всех святых) — Ред./ Эту молодую женщину убило при авиакатастрофе; самолет упал, все погибли, тела ее нет, а душа находится на месте гибели: на Вестминстерском мосту. Эта Лестер была до конца и совершенно эгоцентрична и эгоистична; она никогда ничего не замечала из того, что не касалось, не затрагивало ее лично, так что весь окружающий мир никогда для нее не существовал. И вот, она стоит на мосту, мимо проходят толпы людей, и она никого не видит. День сменяется ночью, проходит и ночь — все что она видит, это дома и пятна в них, то яркие, то темные, и это ничего не означает для нее, потому что ну никак ее не касается. Пока вдруг мимо не проходит ее муж, и его она видит. Не потому что была так уж особенно привязана к нему; но хоть как-то связана с ним, она им обладала, она пользовалась всем, что он мог ей дать. Он был частью ее жизни, и поэтому она может его видеть, он существует. И с этого момента она начинает что-то открывать, начав с мужа и дальше к тому, что она еще знала. В какой-то момент она оказывается уже не на мосту, а на берегу Темзы, и смотрит на реку. Когда у нее было тело, она с ужасом отшатывалась от этой реки, потому что видела ее жирные воды, отяжелевшие отбросами, и ее реакция была: Боже мой! Какой ужас, если бы пришлось этой воды напиться! Как отвратительно было бы в эти воды погрузиться!.. Но теперь у нее нет тела, и у нее нет этой физической реакции на эти воды; она видит их такими, какие они есть: именно таковы должны быть воды реки, протекающей через большой город и уносящей все, что город сбрасывает в реку на ее пути к морю. Она видит эти воды как таковые. И потому что она принимает их такими, она начинает сквозь слои густоты видеть дальнейшие слои меньшей густоты, большей прозрачности. Она видит этот поверхностный загрязненный слой, затем ниже — еще большую прозрачность, глубже — большую чистоту, дальше и дальше. Так что, переходя от одного слоя к следующему, она обнаруживает, что сердцевина реки состоит из воды, не из отбросов, грязи; там — вода! И вглядываясь еще глубже, она видит совершенно особенную воду; и в сердцевине этой воды, которая стала частью человеческой истории, так сказать, человеческой жизни, видит воду первозданную, сотворенную Богом воду, совершенно чистую, прозрачную; и в самой сердцевине этой воды сверкающий поток, — это та самая вода, которую Христос дал самарянке. Почему она это видит? Потому что в этот момент она совершенно отрешена от себя; у нее нет физического тела, которое мешало ей видеть эти воды, как они есть, а не такими, каковы они по отношению к ней.

Вот одна из причин, почему так часто истина, предстающая нам как таковая, абстрактно, не достигает до нас; притча же доходит до нас в той степени, в какой мы способны воспринять ее. Иногда притчу надо пояснить: Апостолы ничего не поняли в притче о семени и сеятеле, а им надо было понять, необходимо было понять.

А порой — вы, вероятно, помните, как Христос обращался к толпе. Он шел, Его окружала толпа, и Он говорил с учениками, потом кто-то из толпы задавал вопрос, и Он отвечал; и что случалось? Представим себе небольшую толпу — вроде нас сейчас, и Христос говорит с учениками о вещах, которые на грани их понимания, но Он сеет семена, которые принесут плод после Его смерти и воскресения, когда ученики поймут все, что стоит за словами. А затем вдруг кто-то, женщина, мужчина, выступает вперед и ставит вопрос, и Христос прерывает Свою беседу с учениками и отвечает на вопрос. А что делает толпа? Нам ничего об этом не говорится, но так легко себе представить, что в этой толпе есть мужчины, женщины, у которых этот вопрос еще не сформулировался достаточно ясно, чтобы поставить его, но уже где-то созревает, он уже принимает некие очертания, хотя человек еще неспособен выразить его словами; и вот кто-то задал вопрос: это же мой вопрос!.. И они слушают. Но есть и другие люди, у которых никогда не возникало подобного вопроса; они, вероятно, переглядывались и говорили: О чем это они говорят? Один глупец задал нелепый вопрос, а Этот тратит время на ответ! Что это с ними?..

Так вот, что-то подобное происходит с нами, когда мы читаем Евангелие; такие случаи встречаются и в житиях святых. Иногда в житии мы видим, как святого окружают люди, и святой совершает непонятный поступок. Я сейчас думаю о святом Амвросии Оптинском. Он беседовал с группой просвещенных людей, которые ставили ему вопросы о духовной жизни; и вдруг он оставил их, бросился в толпу, вытащил из толпы убого одетую старую крестьянку, посадил ее рядом с собой на пенек и стал обсуждать с ней, как следует кормить индюшек. Когда он кончил, она поблагодарила и отошла, и те духовные люди сказали: "В чем дело? Мы не понимаем тебя! Ты беседовал с нами о духовных предметах, и все оставил, чтобы говорить с ней об индюшках, о том, как их кормить...". И он ответил: "Да, потому что духовная беседа для вас — роскошь, а для нее эти индюшки — вопрос жизни и смерти. Ее нанял пасти индюшек богатый крестьянин, индюшки у нее мрут, и хозяин сказал, что если мор не прекратится, он ее прогонит. А для нее это означает остаться без крова и умереть с голода. Так что для нее совет о том, как кормить индюшек, важнее, чем для вас знать, как святые лицезрели Бога".

Так что видите, данный случай по той же линии: есть кто-то, для кого вопрос реален, и к этому человеку притча обращена на самых разных уровнях; на самом очевидном, на котором представлен образ, но также на самом глубоком уровне, какой только доступен ему. И потом в какой-то момент понимание кончается, образ исчерпал свое содержание; человек должен сначала созреть и измениться, чтобы он смог сделать следующий шаг и открыть для себя новый уровень — подобно Лестер, которая открыла, обнаружила, быть может, пять, шесть, десять слоев, пока не дошла до сверкающего потока воды живой, воды жизни вечной.

Вот, пожалуй, все, что я могу сказать вам о притчах. Не знаю, пригодится ли вам что-либо из сказанного; и если у вас есть вопросы, я могу попробовать ответить на них.

"Имеющий уши да слышит... ": как Вы думаете, Христос в каком-то смысле не хотел, чтобы люди понимали?..

Нет, я думаю, Он хотел, чтобы они понимали то, к пониманию чего уже созрели. Одна из проблем, с которой мы сталкиваемся в жизни, возникает из-за того, что мы сталкиваемся с вещами, которые превосходят нас, а нам кажется, что мы их понимаем, потому что головой — да, понимаем. Но они остаются совершенно бесплодными· в нас, и из-за того, что мы думаем, будто поняли их, мы никогда не переходим в реальность из мира фантазии. Христос предлагал Свое учение и Свои притчи так, чтобы каждый человек мог понять их на уровне собственной зрелости. Он не предлагал интеллектуальных построений, которые могут быть поняты только умственно и отложены в уме, в памяти как интересный материал.

Я помню, очень давно один из моих воспитанников спросил меня в летнем лагере, что ему читать о духовной жизни. И я ответил: "Читай Добротолюбие Г. В каком-то смысле это был самоочевидный ответ, это очень практично, в нем все есть. Я упомянул об этом при одном старом священнике, отце Сергии Четверикове, и он мне сказал: "Никогда не говори так!". — Я удивился: "Что вы имеете в виду? Я посоветовал читать самую лучшую книгу, какая только есть!". — И он ответил: "Да! У него возникнет иллюзия, будто умом он все понял; в лучшем случае он станет, словно обезьяна, подражать примерам, которые вычитает там. Он станет прошколенной обезьяной, он никогда не поймет самую суть вещей, но то, что он прочитает о них не вовремя, станет помехой, не даст ему прочесть и понять эти вещи, когда он достаточно созреет для них".

Я думаю, имеющий уши слышать да слышит подразумевает вот это. Христос не старается навязать умственное понимание; Он дает образ, и вы воспринимаете из него столько, сколько способны воспринять. И потому что вы восприняли его всем своим нутром, всем своим опытом жизни, всей чуткостью своего сердца, всей своей способностью понимать и себя, и всех и вся, вы сможете применить его. Я так понимаю эти слова; может быть, я ошибаюсь, я не утверждаю, что прав, но вот как я это чувствую. Потому что если сказать некоторые вещи слишком рано, это ничего не даст.

(Вопрос о десяти девах со светильниками)

Это трудная притча, потому что в каком-то смысле, если мы честны и не слишком благочестивы, то у нас большую симпатию вызывают несчастные неразумные девы, которых выгнали вон, а не "мудрые" девы, которые отказались поделиться с первыми елеем для светильников.

Мне кажется, суть ее в том, что если вы идете навстречу Господу, внутри у вас должно быть горючее, которое поддержит пламя; если внутри у вас ничего нет, кроме порыва "я хочу встретить Его", если кроме этого вы абсолютно пусты, без содержания, поделиться с вами елеем невозможно. Невозможно в один миг передать человеку зрелость. Но я не смею утверждать, что правильно понимаю эту притчу, меня всегда несколько отталкивали "мудрые" девы...

Первые прошения молитвы Господней

Беседа на Рождественском говений 4 января 1986 г О практике "говений" в лондонском приходе

Молитву Господню, Отче наш, мы произносим ежедневно; на службах она повторяется неоднократно. И не- которые люди находят, что она очень проста, несложна, и произносят ее как нечто естественное и простое, а некоторые (в их числе и я) находят эту молитву одной из самых трудных молитв нашего православного и общехристианского обихода. Она трудна тем, что это единственная молитва, которую нам дал Господь Иисус Христос; в сущности, кроме Него, никто не может сказать ее полностью, всем своим существом. Это молитва сыновства — полного, совершенного, неограниченного сыновства. Вместе с этим она нам предложена, потому что мы, как говорит апостол Павел, делаемся сынами Божиими, бываем приняты Богом; мы призваны постепенно вырасти в полную меру того сыновства, которое мы видим осуществленным и прославленным во Христе.

И вот мне хочется сегодня продумать с вами вновь основные положения этой молитвы.

Как мне кажется, начало этой молитвы: Отче наш, Иже ecu на небесех. Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли — может произнести всем сердцем, всем умом, всем существом, всей жизнью и всей смертью только Господь Иисус Христос. Все мы, когда произносим эти слова, молим Бога о том, чтобы это случилось; Христос в Своем воплощении. Сын Божий, ставший Сыном человеческим, не только молился, чтобы это случилось, но всем Своим бытием это осуществлял. Мы призваны к этому же, но расстояние между мечтой и делом, между желанием и осуществлением, между тем, что мы собой представляем, и тем, к чему мы призваны, очень велико. И давайте подумаем, что значат различные слова, различные предложения этой молитвы.

Мы начинаем эту молитву словами Отче наш; мы дерзаем называть Небесного Бога Отцом. И когда я говорю "дерзаем", я только повторяю те слова, которые мы произносим в литургии перед этой молитвой. Мы просим Бога, чтобы Он нам дал неосужденно со дерзновением произнести эту молитву. Потому что, опять-таки, назвать Бога Отцом в полном смысле этого слова может только Тот, Который является для Него подлинно, истинно Сыном; не пасынком, не блудным сыном, а Сыном в полном смысле этого слова, таким Сыном, о Котором Христос говорит: Кто видел Меня, видел Отца; о Котором святитель Василий Великий говорит, что Он — Христос — является как бы печатью, раскрытием перед нами Самого Бога непостижимого, является ликом невидимого Бога.

И когда мы говорим Отче наш, мы должны бы отдавать себе отчет в том, что можем называть Его Отцом, лишь поскольку соединены с Единородным Его Сыном, ставшим Сыном человеческим. Мы только потому можем называть Бога Отцом, что Сына Его мы приняли как своего Бога, как своего Спасителя, как своего Учителя; и одновременно путь, которым идет Христос, приняли как свой собственный путь: решились в жизни быть как бы Его живым присутствием. Но в полном смысле мы этого сказать не можем, потому что мы грешны, потому что сознание в нас двоится, потому что воля наша колеблется, потому что наше желание направлено и на добро и на зло. Апостол Павел об этом дважды признается в своих Посланиях. Он говорит, что чувствует в себе два закона: закон жизни и закон смерти; что в нем воюют как бы две силы; что то добро, которого он хочет, он не творит, а зло, которое ненавидит, творит все время. Если он это говорил, то, конечно, мы должны это сознавать и признавать еще в большей мере.

Как, в таком случае, можем мы обратиться к Богу и назвать Его Отцом? Только, мне кажется, если признаем себя блудными детьми, если признаем, что мы — блудные сыновья и дочери, но взываем к Нему из далекой страны, где мы заблудились, или с полпути в отчий дом, или, может быть, у самых врат этого дома.

Вы, наверное, все хорошо помните, как блудный сын из притчи, полный молодой, дерзновенной, неразумной силы, обратился к своему отцу и сказал ему: "Отец! Отдели мне сейчас то, что мне достанется после твоей смерти...". Он, вероятно, сказал это гораздо более резко или, во всяком случае, подумал гораздо более жестоко: не ждать же мне, пока умрет отец! Он еще полон силы; он, правда, немолод, годы идут — но и мои годы идут! К тому времени, когда он умрет, во мне остынет жизненная сила, погаснут желания, голод по такой жизни, какой в отчем доме я не могу испытать. Сговориться бы с отцом, что он умер для меня, что его для меня больше нет. И пусть он мне даст то, что собрал трудом, всей своей жизнью, чтобы брат и я унаследовали богатство. Он мне не нужен; мне нужны только плоды его трудов... И отец его наделил этим богатством, отдал его долю.

Не в том же ли мы положении? Мы от Бога принимаем все: бытие нам дано, жизнь нам дана; познание Бога нам дано; все то, что мы собой представляем, нам дано: и тело, и ум, и сердце, и воля, и родные, и обстоятельства, и друзья, и красота мира — все, что наше, является ничем иным, как даром Божественной любви или человеческой любви, которая изливается на нас. И мы все это принимаем; порой даже благодарим: на одно мгновение останавливаемся вниманием и говорим Богу: "Благодарю Тебя, Господи!" или человеку: "Спасибо тебе за любовь, за дружбу, за то, что ты для меня сделал...". А потом все, что нам дано и Богом, и людьми, берем и уносим с собой.

Как бы мы ни старались, мы все время находимся на положении блудного сына. Поскольку в нас есть раздвоенность, пока мы не цельны, пока мы не всецело как бы вкраплены в Божественную жизнь, пока она не бьет в нас ключом, исключая всякую другую жизнь — мы на положении блудного сына или блудной дочери. И говоря Богу нашему, Творцу, Промыслителю, Спасителю, Жизни нашей: Отче! — мы должны отдавать себе отчет, что еще не выросли в ту меру, изнутри которой Христос называл Бога Своим Отцом — и нашим Отцом (ведь в Евангелии от Иоанна Он говорит: Иду к Отцу Моему и Отцу вашему, Богу Моему и Богу вашему...)

Где же мы находимся? В тот момент, когда мы обращаемся к Богу и называем Его Отцом — где мы? Не мы ли только что вырвали у Него Его достояние, чтобы уйти и прожить его согласно нашей злой или безумной воле? Или мы уже опомнились? Правда, мы, может быть, еще находимся в далекой стране, далеко-далеко от Бога; так далеко, что только минутами воскресает в нас воспоминание о том, Кто Такой наш Бог, наш Отец, где родной дом — в глубинах моей души и там, где меня так любят. А может быть, мы уже опомнились глубже и не только плачем о своем сиротстве, о своей обездоленности, о своей бедности, но уже вспомнили, что у нас есть Отец... Это парадокс: как это может быть? Это возможно только потому, что Он нас любит никогда не колеблющейся любовью, и ничто не может нас вырвать из любви Господней. Потому что когда мы доходим до предела падения, Бог, Сыном Своим, приходит в мир жить, учить и умирать за нас нашей смертью. Значит, действительно, как бы низко мы ни пали, мы можем сказать: Отец! — потому что Отец у нас есть...

Или мы, может быть, уже на пути? Может быть, мы уже отвергли свое одиночество, свою обезбоженность, свое бесславие и уже начали идти к Богу — возможно, еще нерешительными, испуганными стопами, неуверенно: а вдруг нас не примет Отец? — но все- таки идем и готовим нашу исповедь: Отче! я согрешил против неба и перед Тобой... Я согрешил перед Божественной правдой и перед человеческим чувством, перед любовью. Я недостоин называться Твоим сыном или Твоей дочерью; может, найдется мне уголок в Твоем доме там, где живут слуги, рабы, там, куда простирается Твоя забота и любовь, даже если это не Твои кровные сыновья и дочери?..

А может быть, мы уже видим, как у дверей родного дома — рая — стоит Отец, как Он уже нас увидел, уже движется к нам, спешит Своей старческой поступью, чтобы нас обнять, утешить о том, как мы согрешили, как мы себя унизили, до чего мы себя довели, как мы недостойны себя самих, не говоря о Нем, о Боге, о призвании нашем... С любого места мы можем начать: Отче...

И вместе с этим Господь нас призывает не называть Бога "своим" Отцом, как бы присваивать Его отцовство только себе. В притче о блудном сыне было два брата. В жизни мы не одиноки; в жизни мы окружены подобными нам дочерьми и сыновьями Божиими, такими же блудными, потерянными, растерянными, такими же ищущими, одинокими. И когда мы обращаемся к Богу, называя Его Отцом, мы должны включить в свое обращение всех тех, которые так же, как мы, нуждаются в Его отцовстве. В тот момент, когда мы Его признаём своим Отцом, а других исключаем, мы перестаем быть Его детьми более трагично, чем когда мы грешим против Него, потому что, отвергая Его любовь к другим, мы отвергаем Его Самого и любовь Его.

Поэтому в тот момент, когда мы говорим Отче наш! — в нас должен подниматься голос всех тех, кто, подобно нам, изменник, подобно нам — пал, подобно нам — ушел из отчего дома в страну далекую, и кто, может быть, еще не понимает бедственности своего положения, может быть, еще нуждается в том, чтобы горе его пробудило, Чтобы в нем воскресло воспоминание иного времени и он смог бы тоже двинуться в путь. И это является как бы коренным, абсолютно необходимым условием, потому что Царство Божие — это Царство взаимной любви. Нам не может быть места в Божием Царстве, если в нас остается безразличие, холодность, отсутствие любви или, тем более, отвержение другого. И в момент, когда мы называем Бога — Отцом, мы должны усилием веры, усилием воли, усилием всего своего существа признать, что все мы — братья и сестры. Да, есть братья близкие и сестры близкие, есть и далекие. В начале книги Бытия мы видим, что одного брата звали Авелем, а другого — Каином; да, но не нам судить. Каин убил Авеля, но Авель не противился... И в течение всей истории нашей христианской веры у всякой жертвы, у всякого мученика была власть прощать именем Божиим. Как Христос сказал: Прости им, Отче, они не знают, что творят...

Вот начало, два первые слова, с которыми мы приступаем к нашему Богу и Отцу. И то, что мы будем говорить дальше об имени Божием, о Царстве Божием, о воле Божией, имеет настоящий смысл, только если мы взываем изнутри хотя бы зачаточного сыновства, хотя бы стремясь соединить свою волю с волей Спасителя Христа, свои мысли и чувства с мыслями и чувствами Христа, Сына Божия, ставшего Сыном человеческим.

Да святится имя Твое: пусть Твое имя, Господи, будет предметом поклонения, пусть это имя будет святыней в сердцах, в мыслях, на устах людей; пусть Твое имя, как пламя, зажигает человеческие души и превращает каждого человека во всем его существе — духом, душой и телом — как бы в купину неопалимую, которая горит Божественным огнем, сияет Божеством и остается несгораемой, потому что Бог не питается веществом, которое Он претворяет в Божественную жизнь.

Почему же мы говорим об имени, а не о Боге? Потому что имя — единственное, что нам доступно. В еврейской древности считалось, что имя и тот, кого оно отображает, тождественны: знать имя означало понять самое существо данной твари или, сколько возможно, и Творца. В Ветхом Завете имя Божие не произносилось; оно обозначалось письменно четырьмя буквами, которые мы переводим для удобства как Иегова, Ягве, но прочесть их, произнести их мог только ветхозаветный Первосвященник, который знал тайну этого имени. И Маймонид, еврейский богослов XII века в Испании, писал, что когда собирался народ в иерусалимском храме, когда пели Богу и молились Ему, Первосвященник перегибался через край своего балкона и тихо, неслышно ни для кого, кроме Бога, произносил это священное имя, которое, словно кровь, вливалось в эти молитвы, давало им жизнь, как кровь дает жизнь живому организму, и возносило эти молитвы до Престола Божия. Имя считалось чем-то настолько святым, что его нельзя было произнести. Мы знаем, что и в некоторых сибирских племенах Бог не имел имени. Когда они хотели Его обозначить в своей речи, они лишь поднимали руку к небу, указывая, что это Тот, имя Которого нельзя произнести и Который превыше всего.

Имя действительно может слиться с существом: не то имя, которое мы знаем друг за другом, клички, а какое-то более глубинное имя. В книге Откровения говорится, что Бог даст каждому из нас белый камень, где написано имя, которое будет знать только Он и тот, кто его получает (см. Откр 2:17). Этим обозначается неповторимость нашего отношения с Богом, неповторимость той связи, которая есть у каждого из нас с Богом. Мы для Него единственны и неповторимы; у каждого из нас в премудрости Божественных глубин есть имя, — может быть, то самое слово, которое Бог произнес, когда любовью нас вызвал к бытию, и которое откроется перед нами как эта наша единственность и неповторимость в Его глазах, в Его сердце.

Имя имеет еще одно, более практическое значение. Имя — это единственный способ обозначить предмет, зверя, человека, даже Бога. И как бережно мы относимся к имени тех людей, которых мы любим, которых почитаем! Никто из нас не позволит, чтобы кто-нибудь шуточно или унизительно, грязно произнес имя любимого, почитаемого нами человека. Это нас взорвет, возмутит, мы этого не допустим! А вместе с этим как легко мы допускаем в своей речи легкомысленное, пустое, а порой даже кощунственное употребление имени Божия. Как легко мы восклицаем Его имя, и как нечутки мы к тому, что порой вокруг нас Его имя употребляется шуточно или унизительно.

Вот о чем мы молим: о том, чтобы мы сумели так воспринять наше сыновство, так переживали бы себя дочерьми и сыновьями Божиими, чтобы нам было невыносимо употребление Божиего имени иначе, как с благоговением, -молитвенно, трепетно. Так можем мы молиться, так можем мы думать о Боге; и лишь поскольку мы вырастаем в такую меру отношения к Самому Богу, отношения к Его имени, к святости и святыне этого имени, мы вырастаем постепенно и порой с трудом в какую-то меру нашего сыновства. Да святится имя Твое! Пусть Твое имя будет святыней неприкосновенной, недосягаемой, святыней, перед которой можно только преклониться. Это имя зажигает в нас благоговение, трепет, любовь, радость, покаяние; имя, которое нас связывает с Богом той единственностью и неповторимостью взаимности, когда перед нами открывается Он, и мы познаем Его так, как, по обетованию апостола Павла, сами Им познаны.

Следующие прошения Молитвы Господней: Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя. Опять-таки, мы часто думаем, что молитва заключается в том, чтобы чего-то просить у Бога с верой, и Господь по нашей вере, даже малой (ведь Спаситель сказал, что имея веру хоть в горчичное зерно, можно сотворить чудо), исполнит наше прошение. Но мы забываем, что наше призвание — совершить то, о чем мы просим, то есть быть делателями того, о чем просим. И когда мы говорим Господу: Да приидет Царствие Твое, — это не значит: "Приди как Царь, воцарись, победи, установи Царство любви и правды". Силой этого нельзя сделать, даже Богу это невозможно, потому что Царство Божие — это Царство универсальной, всецелой любви. Преподобный Максим Исповедник говорит, что Бог все может, кроме одного: Он не может заставить человека полюбить Его. Любовь зависит от совершенной свободы; любовь — это такое со отношение, когда ты всего себя отдаешь и всего другого воспринимаешь. И это не может быть сделано каким бы то ни было насилием. Поэтому когда мы молимся о том, чтобы пришло Царство Божие, мы не только просим, чтобы Господь нам дал силу и благодать, и мудрость, и способность, и случай установить Царство; мы также говорим, что берем на себя ответственность, что сами будем трудиться в этом направлении.

Тут нам надо помнить, что Царство Божие, о котором мы молимся, — не просто человеческое общество, ставшее гармоничным, общество, где нет вражды, войн, нужды. Царство Божие — нечто гораздо большее. Строительство общества, где все могли бы уживаться, можно себе представить; но тот Град Божий, который должен вырасти из града человеческого, имеет совсем другое измерение. Град человеческий, который мог бы раскрыться так, чтобы стать Градом Божиим, должен быть таков, чтобы· Первым его Гражданином мог быть Сын Божий, ставший Сыном человеческим — Иисус Христос. Никакой человеческий град, никакое человеческое общество, где Богу тесно, не может быть Градом Божиим. И когда мы молимся, чтобы пришло Божие Царство, мы имеем в виду именно это; не то, чтобы водворилась какая-то человеческая гармония, а чтобы в мир вошла Божественная гармония, такая же широкая, бездонная, как Сам Бог, чтобы в этой гармонии было место Богу.

И еще — мы берем на себя ответственность за это строительство. Христос говорит, что Царство Божие начинается внутри нас. Оно начинается тогда, когда мы Бога водворяем в своей жизни как Царя, когда Он правит всей нашей жизнью, когда наши мысли, наши чувства, наша воля, наше действие — все делается Божиим, будто Бог живет в нас, и мы действуем Его силой. Как это выражает апостол Павел: Уже не я живу, но живет во мне Христос; и в другом месте передает сказанное ему Христом: Довольно тебе Моей благодати... Сила Моя в немощи совершается. А совершается по-славянски не значит просто 'действует', но 'доходит до совершенства', 'раскрывается в полноте'.

Но о какой немощи идет речь? На какую немощь можем мы рассчитывать, какой немощи надо искать? Я повторяю то, что говорил много раз, но может быть, это и не вредно. Конечно, речь не о немощи нашей слабости, нашей лени, нашей беспечности, нашего нежелания совершить подвиг. Это другая немощь: немощь прозрачности, немощь утонченности, через которую, в которой может действовать Бог. Я как-то детям старался это объяснить и говорил, что это немощь перчатки, которую хирург надевает на руку; перчатка потому только позволяет этой опытной, мудрой руке совершать чудо исцеления, что она такая тонкая, такая хрупкая, что не чувствуется на руке. Но она такая хрупкая, что может разорваться в одно мгновение. То же можно сказать о парусе на лодке: это самая хрупкая часть лодки, а вместе с тем только парус, направленный, как следует, может позволить ветру пронести корабль через море и довести до пристани.

Вот о какой немощи говорит Господь: об этой хрупкости, которая позволяет Богу свободно действовать, или о той прозрачности, которая позволяет Богу литься через нас, как свет проходит через стекло.

К этому мы должны стремиться, и это — наш подвиг, потому что от нас будет зависеть, в какой мере мы себя отдаем Богу, в какой мере мы готовы не рассчитывать на свои силы, а только на помощь Божию. Это было бы очень легко, если бы мы понимали, что совершить наше человеческое призвание мы можем только Божией силой. В плане человеческих действий мы можем сделать очень многое упрямством, крепостью своей. Но достичь того, что составляет человеческое призвание, мы не можем своими силами; мы не можем своими силами стать братьями и сестрами Христа, детьми Божиими; не можем стать живыми членами, частицами таинственного Тела Христова; не можем стать местом пребывания Святого Духа и быть Им так пронизаны, как железо может быть пронизано огнем; мы не можем стать причастниками Божеского естества своими силами, — ничего не можем сделать того, что составляет настоящее, предельное наше человеческое призвание.

Поэтому Богу мы можем предложить только свою открытость; как мы говорим: Прииди и вселися в ны!.. Открыться и дать Богу дохнуть в нас, как поворачивают парус, чтобы ветер его наполнил; как можно открыть окно, ставни, чтобы свет пролился в комнату; как мы можем раскрыть наш ум и сердце другому человеку или пониманию — вот что мы можем сделать. Но эго требует подвига, усилия; это требует выбрать Бога вместо себя, выбрать настоящее свое призвание вместо бесконечно мелких вещей, в которых мы можем быть удачливы, которых мы можем достигнуть. Мы можем достигнуть образования, учености, в значительной мере развить свои таланты; но этим не ограничивается наше человеческое призвание, хотя это может быть частицей того, что выкует из нас человека. Но последнее наше призвание — стать по отношению к себе и по отношению к небу, по отношению к человечеству, по отношению к космосу и по отношению к Богу тем, чем был, есть и остается Христос. И поэтому когда мы говорим Да приидет Царствие Твое — мы просим в первую очередь: «Господи! Приди и воцарись во мне! Я Тебе открываю дверь всей своей жизни, ума, сердца, воли, действий — всего: приди! Во мне есть сопротивление — победи! Во мне будут моменты бунта — победи и тут! Я хочу Твоей победы, чего бы это ни стоило мне по человечеству, то есть человечеству в самом малом смысле этого слова, тому, что мы называем "мое человечество": моя немощь, моя малость, мое недостоинство».

А затем Царство Божие ширится вокруг нас от человека к человеку. Часто говорят: "Я не могу всех любить!". Конечно, не можешь! Никто из нас себя-то не умеет любить. Никто из нас не умеет любить по-настоящему даже самых любимых, — не то что всех. Всех любить, пока никого нет — легко; но полюбить конкретно одного, другого, третьего человека... Старец Назарий, игумен Валаамского монастыря, говорил, что всех любить мы неспособны; но могли бы попробовать хоть немногих полюбить по-настоящему, то есть забывая о себе, любя их так, что они для нас делаются важнее, чем мы сами... Это бывает. Это бывает между родными, это бывает между друзьями, это бывает между как будто чужими людьми. Такое отношение нельзя классифицировать; нельзя сказать "родителей", "детей", "мужа", "жену", "друзей". Это очень лично; но надо к этому стремиться: научиться любить хоть одного человека с забвением себя. И когда я говорю "с забвением себя", я не хочу сказать — забывая себя в каком-то дурмане безумия, а — не будучи в состоянии даже вспомнить о себе, когда другому что-то нужно или когда думаешь о нем. Христос говорит: Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя... И в начале ( Евангелия от Иоанна на славянском и греческом языках говорится: И Слово было к Богу... То есть не с Богом, а устремлено к Богу. Любовь Сына Божия такова, что только Отец существует для Него, не Он Сам, — Отец и Дух Святой; и такая же самозабвенная любовь в Отце по отношению к Сыну и к Духу, и у Духа по отношению к Отцу и Сыну. Надо начинать опять-таки подвижнически с самых близких, с тех, которых естественно и легко любить. Не начинать с трудного, а с простого, но уже беспощадно по отношению к себе: не потому что это удобно, не потому что это приятно, а просто потому, что это так.

И на этом пути встает вопрос: как вынести другого человека? Потому что если я был бы несовершенен, а другой человек — совершенный, тогда борьба была бы только с самим собой; но тут две величины, которые взаимно трудны. Апостол Павел говорит: друг друга тяготы носите, и так исполните закон Христов... То есть несите на своих плечах то, что тяжело в другом человеке, и это будет исполнением заветов Христовых. И в другом месте Апостол говорит, что Христос принял нас, когда мы Его не искали, Он принял нас, когда человечество было как бы во вражде с Богом, в борьбе. И Христос пришел к нам таким, какие мы были; Он не стал ждать, чтобы мы раскрылись, чтобы мы захотели, возмечтали о Нем. Он пришел; и в ответ на Его приход какие-то люди — даже мы с вами! — отозвались... Вот как мы должны относиться друг к другу.

И тут — не только проблема принятия друг друга. Христос говорит: Люби ближнего, как самого себя... "Любить себя" не значит всё исполнять или потакать всему, что только "хочется": мне хочется легкой жизни, удовольствий, хочется того или другого. Это самое поверхностное "я". А полюби того глубинного человека, который есть икона Христа, образ. В тебе живет образ Христов — так его полюби и его защити от того поверхностного, жадного, мелкого человека, которым ты являешься на другой плоскости. Полюби вот этого человека. И когда ты его полюбишь, когда для тебя эта икона станет драгоценнейшей, тогда ты сможешь, с одной стороны, с глубокой болью обнаружить, как некоторые свойства или черты твоей личности эту икону уродуют, портят, оскверняют. И с другой стороны, поняв это, ты сможешь смотреть на других людей совершенно другими глазами. Ты увидишь в них две вещи сразу: и икону, и раненость этой иконы; тогда как мы большей частью видим только изуродованность и забываем, что за ней — икона. И к этой иконе мы должны относиться бережно, с такой любовью, так нежно и благоговейно, именно потому, что она осквернена и испорчена и ранена; это одно.

А второе — вопрос прошения, потому что то, что в нас есть взаимно трудного, конечно, ранит взаимно. Где же начинается прощение? Если мы подумаем о Христе, то совершенно ясно, где оно начинается. Христос нас возлюбил во грехе нашем и пришел к нам — грешным. Он не ставил нам условия: Приду только если вы исправитесь. Он не сказал: Я приду к вам, несмотря на то, что вы такие уродливые... Он просто пришел к нам и явил нам всю красоту человечества; явил всю красоту того, что представляет собой человек; явил также всю Божественную любовь к нам, падшим, греховным, разбитым людям... И вот так мы должны друг ко другу относиться. То есть когда между двумя людьми ссора, когда в том или другом человеке есть такие свойства, которые нам еле выносимы, мы должны этого человека воспринять: воспринять, какой он есть, и его нести. Нести его либо, по Христовой притче, как Он несет пропавшую овцу. Она ушла, заблудилась, была в страхе, взывала к. пастуху, который благодаря этому ее нашел, взял на плечи и принес обратно, домой. Либо (и это очень реально было в некоторые эпохи, бывает реально и теперь) мы должны быть готовы — со страхом порой, с ужасом — друг друга нести на плечах, как Христос нес Свой крест: взять человека на свои плечи, зная, что это крест, на котором мы будем распяты, на котором мы умрем, но, умирая, сможем сказать, как Христос сказал: Прости ему, прости ей, прости им: они не знают, что делают...

Вот где начинается и ширится наше строительство Царства Божия. И когда мы говорим: Да приидет Царствие Твое — Господь нам отвечает, как мы читаем в пророчестве Исайи: Кого Мне послать? Я Сына Своего уже послал; Он уже жил, проповедал, сошел в ад, воскрес; и Ему нужны сейчас, из рода в род, посланники: кого Я пошлю?.. И тогда Исайя встает и говорит: Пошли меня, Господи!..

Вот к чему мы призваны. Когда мы говорим Да приидет Царствие Твое, мы должны услышать Господа, говорящего нам: "Кого же Я пошлю теперь?" — и ответить: "Меня, Господи!", помня, что как бы ни было страшно, куда бы Господь ни послал, наше христианское призвание — быть светом; а свет должен быть направлен туда, где темно; там, где и без него светло, он не нужен. Мы — соль земли; мы должны быть посланы туда, где гниль, чтобы остановить гниение... Наше место там, где нужен Божественный свет, Божественная любовь, Божественная чистота, Божественная правда... Мы часто молимся: "Господи! Мне страшно — защити меня! Стань между мной и опасностью] Стань между мной и горем!..", — что как бы подразумевает: "Пусть Тебя распнут снова, а я за Твоей спиной буду жить...". Нет! Господь говорит: "Кого Мне послать?". Он, правда, насильно не посылает нас. Если мы не готовы к этому, Он нас не пошлет против нашей воли. Когда Иаков и Иоанн обратились ко Христу с просьбой дать им воссесть в Его славе, Он им указал, что раньше славы есть крестный путь и распятие, но не сказал: "И вы должны этим путем пройти". Он их спросил: Готовы ли вы пить Мою чашу? Готовы ли вы погрузиться в тот ужас, в который Я буду погружен?.. И когда они ответили; "Да!", — Он им сказал: "Вы будете пить Мою чашу, будете участниками Моей страсти".

И каждому из нас Господь это говорит. Поэтому когда мы произносим: Да приидет Царствие Твое — вот о чем мы говорим; не о том, чтобы устроить приходскую общину, где бы не было сплетен и вражды, а о том, чтобы приходская община была бы такой глубины, широты и величия, чтобы Христос мог в ней жить как Один из ее членов, светя, миротворя, преображая каждого из нас, чтобы каждый из нас вышел в мир и творил то же самое. И это мы можем творить по обетованию Христову — была бы вера, была бы готовность положить жизнь свою за други своя.

Вот что содержат слова Да приидет Царствие Твое. Конечно, многое другое можно бы сказать, но хоть это мы могли бы запомнить. Если мы неспособны жить в такую меру, мы могли бы хоть стремиться к этому, знать, что это — наше призвание: начать с Царства внутри нас и распространить его на одного человека, на второго, на третьего и дальше.

Потом мы просим о том, чтобы воля Божия совершилась: Да будет воля Твоя. Воля Божия — спасение всех; и в этом отношении мы посланы ко всем. Воля Божия — наше спасение тоже. И когда люди говорят с притворным или неразумным смирением: "Я о себе молиться не могу, — что я собой представляю перед Богом, чтобы Он меня спасал? Но, конечно, я о других молюсь", — это очень печальная ошибка. Потому что Царство Божие никогда не будет полно, если хоть один из нас будет вне его. Мозаика состоит из множества маленьких камешков; некоторые из них ничего как будто и не представляют; они и не золото и не самоцвет. А вынь один из этих камешков — и постепенно мозаика начнет разрушаться и вся рассыплется. Таково Царство Божие: спасение всех.

Мы должны бороться за себя, за свое спасение, потому что Господь отдал Свою жизнь за каждого из нас без исключения, не только за моего ближнего, но и за меня. И если я это понимаю, то я должен всей своей благодарностью отозваться на Божию любовь ко мне и эту любовь распространять дальше. Воля Божия так ясно раскрыта нам в Священном Писании, так ясно раскрыта в Личности Христа, так ясно раскрывается в личности святых. Я не говорю — в конкретном их житии, которое, может быть, нам и не по плечу и не по обстоятельствам; но в том, что они собой представляли, как они стояли перед Богом, перед своей совестью, перед людьми; как бережно они относились ко всему, что их окружало. Преподобный Исаак Сирин говорит: Не может молиться чистым сердцем тот, кто не примирится с Богом, со своей совестью, со своими ближними и даже с предметами, которыми он пользуется — потому что они все Божий... Весь этот материальный мир создан Божественной любовью. Это не мертвый мир; это мир, из которого Господь совершает чудеса: хлеб делается Телом Христовым, вино делается Кровью Христовой, вода делается купелью возрождения, и так далее. Все призвано быть пронизанным Богом, когда придет конец времен и Бог будет все во всем.

Воля Божия в том именно, чтобы мы так заботливо относились ко всему. И когда мы говорим Да будет воля Твоя, мы часто это произносим как бы в защиту себе. Мы просим о чем-то и заканчиваем молитву — "однако, да будет Твоя воля", то есть "если Ты со мной не можешь согласиться, ну, так и быть, поступи по-Своему...". Нет! Не о том мы просим! Наша устремленность, наша мечта и воля должны бы быть в том, чтобы наша воля и воля Божия стали одно, чтобы одно проникло в другое.

Есть смелое место у одного духовного писателя, кажется, Марка Подвижника, где он говорит: Если и Бог станет перед Тобой и скажет: "Сделай то или другое" — и твое сердце не может ответить "Аминь!" — не делай этого, потому что Богу не нужен твой поступок, Ему нужно твое сердце.

Вот о чем мы должны думать и как переживать слова молитвы Да будет воля Твоя. Да! Пусть она будет и во мне! Пусть так соединится моя воля с Твоей, что когда Ты что-нибудь желаешь, это было бы и моим желанием, чтобы не было противоречия, столкновения или расхождения между нашими волями, чтобы Твоя воля и моя были, как гармония между двумя музыкальными нотами, чтобы было единство между Твоей волей и моей... И это задача, которую мы должны решать, читая, вчитываясь в Священное Писание, вчитываясь в то, что Христос явил в Себе и сказал о том, каков настоящий человек. И тогда мы можем вырасти в эту меру.

Зов Божий и путь спасения

Беседы на Рождественском говений 3 января 1981 г

С каждым годом мне представляется все более трудным сказать на наших говениях что-то новое; мы столько лет живем одной, общей церковной жизнью, столько лет делимся чувствами и мыслями, столько лет слышим те же Евангельские чтения и врастаем в них вместе, что кажется, я могу лишь повторять то, что столько раз говорилось.

А вместе с тем, если задуматься, какой плод мы принесли за годы нашей жизни оттого, что слышали слова Самого Бога, ставшего Человеком, то приходится признать: Нет! Надо вновь и вновь говорить то же и о том же!.. И говорить надо, и особенно надо принять в собственное сердце, что Господь зовет, молит, убеждает, требует — а мы остаемся такими бесчувственными и глухими. Мы привыкли даже к таким страшным вещам, как повесть о распятии Христовом: когда мы ее слышим, в глубине души что-то нам говорит: Да, но Он воскрес!.. — и поэтому ужас этого события, темнота страшной ночи Великой пятницы еле-еле доходят до нашего сознания, до нашего чувства.

Когда я говорю "нас", я именно думаю о всех нас и о себе в первую очередь. Когда я впервые читал Евангелие, я был до глубины души, до самых недр своего существа потрясен; казалось: теперь, когда я это знаю — вся жизнь должна стать иной; жить, как все живут, невозможно! И оглядываясь на свою жизнь, я с болью сознаю, что хоть чувство это не потухло, но жизнь не изменилась в такой абсолютной мере, в какой она могла и должна была бы измениться.

Евангельские события часто кажутся нам далекими, почти призрачными; а вместе с тем они обращены к каждому из нас в каждое мгновение. Мы ищем в Евангелии утешения, подбодрения — и проходим мимо строгости, непреклонности Евангельского слова, того, как нас призывает Господь. Сейчас мы находимся перед Рождеством Христовым. Какой могла бы и должна бы быть для нас радость — что Бог так возлюбил мир, что вошел в этот мир, воплотился, так возлюбил человечество, что стал одним из нас!.. Но раз Он стал одним из нас, мы должны бы быть на Него так похожи! Должны бы всем существом стремиться, чтобы Ему не было стыдно, больно от того, что Он нам сродни, свой... Когда в нашей семье есть человек, которого мы почитаем, на кого дивимся, — он такой чудный, что хотелось бы преклониться перед ним — как мы стараемся его не осрамить перед лицом окружающих людей! И даже не перед окружающими, — мы стараемся, чтобы ему самому не было стыдно, что мы не похожи на него, не стремимся к тому же, к чему стремится он, и что высокий идеал, красота, смысл, которыми он живет, нам безразличны.

Наверное, каждый из нас знает, как больно бывает, когда что-то нас глубоко трогает, волнует; мы своему близкому другу расскажем об этом, и он пожмет плечами, потому что ему это просто неинтересно, ему до этого дела нет, — и переведет разговор на другую тему. Тема Христа — Его любовь к нам, любовь Божия к нам, любовь Божия, обращенная к каждому из нас. Эта тема — то, ради чего Он стал человеком и ради чего Он все претерпел безмолвно и ради чего Он умер, говоря: Прости им, Отче, они не знают, что творят... И перед лицом этого мы живем, как будто ничего из этого никогда не случалось; как будто не было Воплощения, как будто и не раскрылась перед нами Божия крестная любовь. Мы словно говорим Ему: нам это неинтересно; у нас другие заботы, свои; нас интересует наша земная жизнь, какая она есть, мы к ней привязаны; не говори нам о том, что она может разверзнуться и охватить и небо, и землю, и вечность, и что имя ей должно быть — "любовь"... Причем любовь не такая, которая на мне или во мне сосредоточена, а любовь просторная, способная охватить все более широкие круги людей, событий, вещей. И вот, в течение подготовительных к Рождеству Христову недель мы читаем Евангельский рассказ о званых на пир. Прочтем его словами самого Евангелия:

Когда делаешь пир, зови нищих, увечных, хромых, слепых, и блажен будешь, что они не могут воздать тебе, ибо воздастся тебе в воскресение праведных. Услышав это, некто из возлежащих с Ним сказал Ему: блажен, кто вкусит хлеба в Царствии Божием! Он же сказал ему: один человек сделал большой ужин и звал многих, и когда наступило время ужина, послал раба своего сказать званым: идите, ибо уже все готово. И начали все, как бы сговорившись, извиняться. Первый сказал ему: я купил землю и мне нужно пойти посмотреть ее; прошу тебя, извини меня. Другой сказал: я купил пять пар волов и иду испытать их; прошу тебя, извини меня. Третий сказал: я женился и потому не могу придти. И, возвратившись, раб тот донес о сем господину своему. Тогда, разгневавшись, хозяин дома сказал рабу своему: пойди скорее, по улицам и переулкам города и приведи сюда нищих, увечных, хромых и слепых. И сказал раб: господин! исполнено, как приказал ты, и еще есть место. Господин сказал рабу: пойди по дорогам и изгородям и убеди придти, чтобы наполнился дом мой. Ибо сказываю вам, что никто из тех званых не вкусит моего ужина, ибо много званых, но мало избранных (Лк 14:13—24).

Разве это не точная картина того, о чем я говорил? Мы призваны на Божий пир. Этот пир должен был начаться на земле, если бы человек не изменил себе и не изменил Богу. Когда Бог создавал мир. Он его создавал прекрасным, в полной гармонии с Собой и в гармонии всех тварей между собой. И этот мир мог бы устоять в первозданной красоте, мог бы вырасти из красоты невинности в стройную и уже непоколебимую красоту святости, — но человек изменил и себе, и Богу. Он был призван быть вождем всего мира от невинности к святости: но сам отступил от этого пути, и весь мир заколебался и стал таким, каким мы его видим. И вот в начале этой притчи нам даны три образа, которые применимы к каждому из нас в этом падшем мире, который мы выбрали своей родиной, тогда как наша родина — Царство Божие, которое могло бы быть землей и небом одновременно, но остается только небом, пока не будет одержана Богом окончательная победа над злом, над рознью, над грехом.

Первый из званых говорит посланному от хозяина дома: "Я себе приобрел клочок земли; мне надо его осмотреть, освоить; он — мой"... Это то, о чем я только что говорил: мы выбрали землю и говорим: я ее хочу освоить,, она — моя; я до конца хочу ею обладать; я хочу, чтобы она была тем, что я есть... И не замечаем, что, стараясь удержать землю, сделать ее своей, сами делаемся ее рабами, мы ей принадлежим. Мы не можем от нее оторваться, мы всецело в нее погружены; корнями врастаем в нее, больше не взираем ввысь, а смотрим только на эту землю: чтобы она была плодотворна. И в конечном итоге, мы так этой земле принадлежим, что костьми ложимся в нее, нас в нее погребают, наше тело в ней растворяется; то, что, как мы думали, наше — нами теперь обладает. Нам некогда идти на пир Божий, на пир веры, на радость встречи, на Божественную гармонию всего, потому что мы хотим освоить землю; и в результате она нас поглощает.

Другой говорит: "Я купил пять пар волов — надо же мне их испытать! Надо же мне проверить их работоспособность! А кроме того, я же не покупал их, чтобы они стояли в хлеву, они должны труд понести, плод принести"... Разве мы не так рассуждаем — каждый по-своему, но все одинаково — о том, что перед нами есть задачи! Мы должны что-то осуществить, что-то сделать на земле! как же нам прожить, не оставив следа?.. И каждый старается, по мере своих сил, трудиться. Некоторые из Отцов древности под образом этих пяти пар волов видят символ наших пяти чувств. Нам даны пять чувств — зрение, слух, обоняние и т. д.: как же все это не применить к земной жизни? Но пять чувств применимы только к земле; небо не уловишь ни зрением, ни слухом, ни обонянием; небо берется иным чутьем. Даже земная любовь не охватывается пятью чувствами, — что же говорить о Божественной любви, о вечности? Мы как бы пускаем в торг эти наши пять чувств и приобретаем, что можем — но только земное...

Иногда через эти чувства нам раскрывается нечто большее: земная любовь. И вот третий из званых говорит слуге: "Я женился, у меня своя радость, мое сердце полно до края — мне некогда придти на пир твоего хозяина, даже моего хозяина, — разве он не может этого сам понять? У меня своя радость, — как же я могу вместить еще чужую радость?". Привязанность, любовь, которая на грани вечности, по эту или по ту сторону вечности, в зависимости от того, как мы к ней отнесемся, снова делается преградой: она меня держит на земле, мне некуда уйти от нее. Вечность — потом, когда-то; теперь — заполнить бы время этой радостью, этим изумлением, этим счастьем, и довольно того, что мое счастье — мое, не нужно мне чужого... И третий званый тоже не идет на пир Божий, потому что боится, как бы от него не ушла временная радость, утонув в вечности, в вечном.

И что же остается? Остается человек, живущий тем, что держится за землю, которая его поглотит; весь смысл своего существования полагающий на то, чтобы что-то сделать с этой землей и на этой земле — временное, которое тоже пройдет: память людей проходит, здания рушатся, весь мир покрыт остатками отживших, умерших, разрушившихся цивилизаций. И человек все-таки строит новую — которая тоже не устоит, временную, бесцельную — потому что ни в ней самой нет цели, ни дальней шей цели нет. И вместо того, чтобы через любовь раскрыться, человек часто любовью замыкается: свои — и прочие... И это очень страшно. О, эти "прочие" и "свои" могут быть очень различно распределены, "своих" может быть очень много; но все равно, пока остается один "прочий", Царства Божия не только нет, оно отрицается.

Я хочу вам дать два образа. Первый — рассказ о реальном человеке, которого я помню, родных которого я знал. Ученый, творческий, одаренный человек умер; его схоронили. У него был сын в сумасшедшем доме, юноша, не достигший еще двадцати лет. Его мать сообщила ему о смерти отца. Он рассмеялся и ответил: "Неправда! Он не мог умереть!". Истощивши все свои объяснения, мать привела его ко мне, чтобы я ему растолковал, что его отец на самом деле умер. Прежде чем что-либо ему сказать, я спросил юношу: "Почему ты думаешь, что твой отец не умер, когда свидетели его смерти тебе говорят, что он умер, люди, видевшие его мертвое тело, принявшие участие в его похоронах, видевшие, как его гроб опустили в землю и закидали землей? Почему же ты отрицаешь его смерть?" — "Потому, — ответил он, — что он никогда не жил и, значит, не мог умереть...". И он мне растолковал, что его отец существовал только привязанностью к автомобилю, к телевизору, к своей коллекции драгоценных камней, к своим книгам. Пока эти вещи существуют, — говорил этот мальчик, — мой отец такой же живой или такой же мертвый, каким он был раньше...

Так выразиться мог только юноша, потерявший привычку мыслить, как мы бы сказали, "разумно", то есть во-земному; но он видел вещи такими, какие они есть. Этот человек, его отец, не жил: он одена к меркам земной жизни, если за ними ничего нет, если она такая же маленькая, ничтожная, как наша земля в этом бесконечно-разверзающемся космосе, в котором мы живем: пылинка — а в этой пылинке человек с его чувствами, мыслями. Да, человек больше, чем пылинка, но только если он сам себя не сроднит с этой пылинкой, если найдет в себе величину, глубину, которую только Бог может заполнить, такую глубину, ко торая всю вселенную может в себе вместить и еще остаться пустой, потому что в ней бесконечность и она может быть только местом вселения Самого Бога...

Любовь должна нас так раскрыть; если она этого не достигает, то делается мелкой, как пылинка. Конечно, мы не умеем охватить всех, не умеем охватить все; но мы должны раскрываться все больше и больше, а не зак рываться, замыкаться, суживаться. Всех мы не можем и не умеем любить; но умеем ли мы любить любимых? Является ли наша любовь к тем, кого мы любим, благословением, свободой, полнотой жизни для них, или тюрьмой, в которой они сидят, как пленники в цепях?.. У пророка Исайи есть слово, "отпусти пленных на свободу". И каждый из нас скажет. "У меня нет рабов, я никого не держу в плену, у меня нет власти ни над кем", — и это неправда! Как мы держим друг друга в плену, как мы порабощаем друг друга! Какой узкой мы делаем жизнь друг для друга, и, страшно сказать, как часто это бывает из- за того, что мы человека будто "любим" и знаем лучше него, что составляет его счастье и добро. И как бы он ни стремился к своему счастью, как бы он ни стремился раскрыться, как цветок говорим: "Нет, я лучше тебя знаю, каковы твои пути, каково твое счастье...". Как часто приходится слышать — может быть, не в таких словах, но по сути: "Боже, если бы этот человек меня перестал любить, каким бы я был свободным! Я мог бы жить, с меня спали бы цепи, началась бы жизнь...".

Второй образ — рассказ из французской книги о том, как человек захотел создать земной рай* ./ *Неnri Bosco L'Ane Culotte — Ред./ Некто Киприан, прожив много лет среди дикарей на островах Тихого океана, страстно возлюбил землю, природу, жизнь, творческие силы этой природы и научился от местных жителей, как колдовством любви вызывать к жизни все живые силы порой иссохшей земли. Он возвращается к себе на родину, покупает клочок каменистой, безжизненной почвы и как бы окутывает эту почву своей любовью, вызывает в ней и из нее все живые, творческие силы. И почва, которая была мертва столетиями, начинает оживать, произращать травы, деревья, цветы, она становится как бы земным раем. И в этом озарении, в этом свете любви и животные начинают собираться, потому что там любовь побеждает их вражду, их взаимную злобу, их привычки, инстинкты; живут они, как в раю. Один Только зверь остается вне этого рая — лиса. Она не хочет Присоединяться к другим, остается вне. Киприан сначала думает о ней с состраданием: бедный зверь, не понимает, где его счастье! — и всячески призывает эту лису: Приди! здесь же рай!.. Но лиса не идет. Тогда он начинает на нее раздражаться; любовь к ней начинает потухать, и постепенно в нем рождается негодование и ненависть, ибо эта лиса — свидетельница, что его рай — не для всех рай, не всем хочется жить в этом раю. И он решает убить лису, потому что когда ее не будет, все звери, все растения будут соединены в том раю, который он искусственно создал своей любовью. И он лису убивает... Возвращается на свой участок — все травы засохли, все цветы вымерли, все звери разбежались...

И вот это мы должны помнить: мы призваны создать мир и охватить его шире и шире любовью, но не такой, которая делает нас рабами искусственного рая, а любовью, которая может простираться все дальше, оставляя свободу тем, которые не хотят войти в наш рай. Это относится к нашей церковности; это относится к нашим семьям, к нашим дружбам, к нашим общественным устремлениям. Это ставит перед каждым из нас вопрос о том, как, каким образом он связан с теми, кто его окружает, и с жизнью. Опять-таки, всех охватить любовью мы не можем, но тех немногих, кого мы любим, мы должны любить иной любовью, чем любовь искусственного рая порабощенных существ.

Вот мысли, с которыми я хочу вас теперь на какой- то срок оставить...

Продолжая нашу беседу с того места, где мы оста вили притчу, надо задать себе вопрос, который Апостолы поставили Спасителю после одной из Его бесед: кто же тогда может спастись?.. Званые исключили себя из сообщества Христова, Божия, прильнули к земле, отказались от того, чтобы земля и небо соединились в одно. Кто же может спастись?

Если присоединить к этой притче окончание подобной ей у другого Евангелиста, картина следующая. Пир готов. Званые отказались прийти, а хозяин, у которого сердце полно любви, открыто, который хочет, чтобы пир этот был пиром всея земли, посылает своих слуг по улицам и задворкам города, села, — звать нищих, хромых, убогих, чтобы пир наполнился радостью. Не его радостью, но радостью всех тех, которые неожиданно для себя окажутся там (см. Мф 22:1 — 14).

И вот встает вопрос: с чем эти нищие, хромые, слепые, увечные собраны и идут по дороге к царским палатам? Какие у них мысли? У нищих ничего ведь нет, что они могли бы принести хозяину дома: не могут принести ни цветка, ни подарка, не могут принести успеха в жизни, не могут принести добродетели — ничего не могут принести. Идут хромые, которые никогда в жизни не умели ходить твердой стопой. Идут слепые: их ослепила земля и они не сумели увидеть неба, — идут в сознании, что ничего у них нет: с чем же прийти, как их примут?.. Символ их состояния — это лохмотья, которыми они покрыты; как же их могут пустить в царские палаты грязными, вшивыми, в лохмотьях, проглядевшими всю жизнь, рас тратившими все, что им было дано от рождения?

Верно, идут они с двоящимся чувством: с одной стороны, в сознании, что никакого права на гостеприимство этого хозяина они не имеют, с другой стороны — с мыслью, что покажись они только в дверях дворца или зажиточного дома — их же прогонят! Вся жизнь их этому научила; они знают, что таких, как они, гонят со двора, — чего же им ожидать? Заслуг нет, оправдания нет, ничего нет. Значит, единственная надежда — на милосердие, на то, что их пожалеют и ради жалости пустят. Но — жалей, не жалей — как можно их пустить? Ведь они все осквернят в этом доме!

И вот они подходят к вратам; что дальше? В другом Евангельском отрывке притча продолжается рассказом о том. как все уселись у стола, вошел хозяин, окинул взором собравшихся и вдруг обнаружил, что один из пришедших не одет, как сказано, в брачную одежду, пришел на пир в своих лохмотьях. И хозяин разгневался и велел его прогнать.

И тут другой вопрос: как же так, как это может быть? Кто из этих нищих, хромых, убогих, слепых мог придти на пир иначе, как в лохмотьях? Что случилось с ними — или с этим человеком? Каким образом они-то оказались облеченными в чистую, праздничную одежду, а он один в таком позорном рубище?.. Объясняется это той обстановкой, тем временем и местом, где Христос говорил Свои притчи. На Востоке, когда странники шли пешком, днями и днями, они приходили изнуренные, запыленные, в ободранной одежде в какое-нибудь местечко и искали себе приюта. И восточное гостеприимство было щедрым, несмотря порой на большую бедность: странников принимали с благоговением, омывали их ноги, омывали их тело, давали чистую одежду — не для того, чтобы они не осквернили дом, а для того, чтобы они отдохнули телом, душой, чтобы они ожили к новой, иной жизни.

Верно, так и случилось с теми, кого слуги хозяина привели к его вратам: их приняли другие слуги — Ангелы Божий, омыли их, одели, с честью, жалостью, лаской ввели туда, где был приготовлен пир. И все с радостью, с благодарностью, с трепетным сердцем, в изумлении принимали эти заботы, эту неожиданную, незаслуженную ласку. А один, видно, кого тоже хотели омыть, одеть, отмахнулся от этой ласки и заботы и ответил: "Мне сказали, что здесь кормят, я есть хочу! Остальное мне не нужно: годами не мылся, всегда в лохмотьях ходил, — дайте мне попировать один раз в моей жизни!" И вошел он, как был; но хозяин велел его прогнать, — не потому что тот был в лохмотьях, а потому, что ему до любви, до жалости, до милосердия хозяина не было никакого дела. Хозяин был ему не нужен, ему нужен был накрытый стол...

И вот, вопрос ставится перед нами очень круто: мы постоянно прибегаем к Богу — но в каком духе? Мы тоже нищие, мы тоже слепые, хромые, мы тоже износились и одеждой и душой. И нас зовет Господь: Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я вас успокою... И мы приходим — но как? Не приходим ли мы часто, как этот человек в лохмотьях пришел и пробился к столу, потому что ему нужен пир, а не хозяин, нужна еда и питье, а не то Царство Любви, которое представляет собой этот Божественный пир? Не подходим ли мы слишком часто и к молитве, и к причастию именно так, ожидая себе от Бога пищи и питья: пусть Он дает, дает, дает... — а что мы сами сделали для того, чтобы сметь войти в Его хоромы, чтобы сметь быть там? Из притчи видно: от нас не требуется, чтобы мы были чем-нибудь богаты; а в Ветхом Завете есть место, где говорит Господь: Чадо, дай Мне твое сердце, — все остальное уже Мое... Да, все Его; но сердце человека, его любовь, его благодарность, его благоговение во власти самого человека, и никто, даже Бог, не в силах заставить человека любить, благоговеть, быть благодарным. Потому что любовь и все, что из нее рождается — это предельная свобода.

Как мы подходим к Богу? Разве мы не бежим к Нему каждый раз, когда нам холодно в стылом мире и голодно в обездоленности нашей? А дальше, потом — что? Не входим ли мы к Нему в лохмотьях сознательно? Нищие шли в ужасе, что в таком виде предстанут перед своим господином, царем; а мы, когда становимся на молитву, неужели просто стоим, как нищие у врат богатого, или стучимся бесстыдно в двери того, кто может дать, но кому в лицо мы не заглянем, а только будем смотреть, что его рука уронила в нашу руку?.. Как подходим мы ко святому Причащению: в сознании ли, что мы — действительно нищие до конца, и не то нам дорого, что нам будет дано, а дорого, что есть Кто-то, Кто нас так любит, что мы можем прийти, словно блудный сын, обнищав, все растратив, и встретить любящего Отца, родной дом?..

Нам надо об этом думать, потому что стать домочадцами не значит прийти туда, где кормят, где тепло, где мы под защитой; быть домочадцами значит влиться в семью и разделить с этой семьей все, чем она живет, — не хлеб и пищу, не тепло, а смысл жизни этой семьи. И когда мы молитвенно приходим к Богу, когда в причащении Святых Тайн мы приходим к Нему, мы приходим к Единому в Троице славимому Богу, Который есть Бог любви, Бог крестной любви, Бог Воплощения, Бог, Который Сына Своего не пожалел ради тех, кто зло, бессовестно Ему изменил, кто не только был потерян, но ушел по своей воле и жил по своей воле.

Так ли мы идем к причащению? Приняв крещение, мы сами непосредственно (или за нас — действительно любящие нас люди, верящие в наше благородство) обязались быть живым присутствием Христа среди людей, Его милосердием, Его любовью, Его готовностью жить и уми рать ради других и ради Бога, — а не только жить благодаря тому, что Христос умер на Кресте: Ему — смерть, нам — жизнь... Это не христианский девиз, это богохульство. А мы так часто живем, будто это наш девиз... Бог нас ни к чему не обязывает, в том смысле, что Он не ставит условий: Он нас любит без-условно, ценой Своей жизни и смерти и сошествия во ад. Но есть ли в нас хоть какая-то искра благородства, есть ли в нас хоть какой- то луч благодарности? Если в нас есть сколько-то благородства — неужели мы не можем отозваться всей жизнью на то, что Бог Собой представляет, и на то, что Бог для нас, людей, сделал и делает изо дня в день? Если в нас есть какая-то доля благодарности, способности быть благодарными — неужели мы не можем сознательно, сурово по отношению к себе строить жизнь, которая могла бы быть для нашего Бога радостью о том, что не напрасно жил и умирал Христос, что весть об этом потрясла наши души и мы жизнью это доказываем?

Есть отрывок в Евангелии, где говорится, как человек был должен крупную сумму денег царю; так как он не мог выплатить свой долг, велено было продать его в рабство вместе с семьей. Но он бросился на колени перед своим царем и умолил дать ему время, обещал все выплатить, и царь его простил. Но выходя от царя, этот человек встретил собственного должника, который был ему должен ничтожно малую сумму денег; он схватил его и стал требовать долг, стал требовать от суда, чтобы этот человек был принужден немедленно все ему выплатить. И когда об этом узнал царь, он велел своего должника бросить в темницу. О чем это нам говорит?

Перед лицом того, что для нас сделал Бог, Кто Он в нашей жизни, мы должны Ему все без остатка. От Него мы получили бытие, от Него мы получили жизнь. Им нам даровано знание Его Самого. На нашу измену, повторную и постоянную, Он отвечает Воплощением, жизнью, смертью Своего Сына; на постоянную нашу неверность Он отвечает Своей непоколебимой верностью. Все, что у нас в жизни есть — и тело, и душа, и ум, и сердце, и воздух, которым мы дышим, и пища, которую мы едим, друзья и родные — все от Него; мы обязаны Ему всем, мы Его должники до конца. Он долга от нас не требует, — Он ждет от нас ответной любви и творческой, именно творческой благодарности. Не просто благодарности сердца или памяти: "Спасибо Тебе, Господи!.." — а такой творческой благодарности, которая создавала бы для людей вокруг нас то чудо Царства Божия, Царства любви, взаимной заботливости, к которому все мы призваны. А вокруг нас люди, как тот должник, немного задолжавший своему знакомому, нам "должны" что-нибудь: забывают нас, обижают нас, у нижают, — что только не делают. Но если бросить на весы все это — и то, что для нас представляет Бог, дивный, святой, вечный и готовый нас считать Своими дочерьми и сыновьями, Своими родными детьми, и все, что Бог нам в Своей неописуемой любви и щедрости дает, то по сравнению с этим все, чем мы можем быть обижены жизнью и людьми, делается таким малым! Нет сравнения между нашей "чуткостью", болью, которую мы чувствуем, унижением нашей гордости, и тем, что Бог есть и что Бог дает.

Бог ничего от нас не требует для спасения, кроме одного, — и это много раз выступает в Евангелии. Я вам дал один пример, есть другие; но я имею в виду два Евангельских отрывка. Первый — Молитва Господня, "Отче наш". Все зависит от Бога: Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя; хлеб наш насущный даждь нам днесь;., не введи нас во искушение; избави нас от лукаваго — всего этого мы просим: да будет... Но одного мы просим с очень для нас ответственным условием: Остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим... И Христос об этом повторно говорит: какой мерой вы дру гим мерите, такой вам будет отмерено... Здесь мы берем наше спасение в собственные руки. И в Нагорной проповеди среди заповедей блаженства есть одно блаженство, которое зависит от нас: Блаженны миротворцы... Мы должны творить мир, — творить мир не из себя, но творить его из-дара Божия. Все остальные блаженства как бы даны; это блаженство — в наших руках. Здесь как бы грань, которую нам надо пройти, чтобы быть Божиими.

И поэтому Евангелие — благая весть о том, что спасение пришло, что спасение не только при дверях, но С НАМИ БОГ, в нашей среде, мы Ему уже свои, как говорит апостол Павел; и не только в смысле "свойственники", но мы Ему родные. Христос называет нас "братьями", "сестрами" Своими; и в Нем, через Него, потому что мы Его братья и сестры, мы делаемся родными детьми Бога и Отца... Мы — срои Богу; как же на это не отозваться благодарностью — активной, живой, творческой, если нужно — жертвенной? И если мы не отзываемся, если все Евангелие, как говорится в каноне преподобного Андрея Критского, бессильно против нашей косности, то что может нас разбудить? Если мы на это не можем отозваться благодарностью, то мы ни на что не способны отозваться иначе, чем мгновенным переживанием, минутным умилением — и все.

Как было бы страшно, если бы в конце нашей жизни мы оказались такими, как тот нищий, который вошел в 'царские палаты есть и пить, которому никакого дела не было ни до окружавших его нищих, ни до слуг, все ему предлагавших, ни до самого хозяина, который просто по любви ему предложил стать домочадцем из бродяги... Апостол Павел говорит, что мы странники на земле. Он не говорит "бродяги". Странники — да, потому что наша родина на небе, то есть не где-то за тучами, а там, где Бог, в Царстве любви жертвенной, творческой, крестной, радостной. А на земле, да — мы странники; но не только. Опять- таки, как Апостол говорит, мы посланы Богом на землю проложить путь этому Царству Божию; мы посланы на землю уготовать путь Господень в каждом сердце, в каждом уме, в каждой воле, в каждой обстановке, среди всех событий, и чем они страшнее, тем больше нужно наше присутствие, если мы верны своему призванию.

И вот, поставлю еще раз тот же самый вопрос: а мы? А я? А каждый из нас?.. Неужели мы относимся к Богу только как к источнику всех благ? Конечно, это так, конечно, Он источник всех благ. Но неужели Он для нас только неистощаемый источник благ, к Которому можно обращаться, пока жизнь держится в нас, и не подумав поблагодарить Его? А когда мы спрашиваем, как благодарить, Христос ясно, определенно отвечает: что вы .сделали одному из этих малых, которые вас окружают, вы сделали Мне... Ответ простой, цельный, без трещины, его не разложишь, его не обойдешь. Христос не напрасно сказал: Я пришел принести меч, — меч, который разделяет свет от тьмы, правду от неправды, любовь от нелюбви, меч, чистый, как сталь. И Евангелие Божие действительно как меч; это не книга утешений, это книга творческой радости или осуждения. И все мы стоим перед этим: что для меня представляет эта благая Евангельская весть? Как я на нее отзываюсь? — не в словах, не в чувстве, не в мыслях, а всей жизнью, и не только поступками, но целокупностью моей личности?.. И об этом нам надо спешить думать, так же как надо спешить творить добро. Спешить думать, потому что че рез несколько дней — Рождество Христово; мы можем принести в дар Христу новое понимание, новую готовность, положить "начало благое", о котором говорится в вечерних молитвах, вот теперь. И надо спешить делать добро, потому что одно мгновение — и уже поздно. Не поздно быть под Божиим крылом, но поздно Ему показать, что не напрасно жил и умирал Христос... В восемь часов вечера сын оставил больную, но бодрую, спокойную мать живой; когда вернулся, она лежала уже холодная. Вот что может случиться, вот что случилось с рабой Божией Елизаветой, которая сейчас лежит в гробу тут, в храме, рядом с нами. Простились на какое-то количество часов — и на земле никогда не встретятся: стало поздно. И поэтому когда праведный Иоанн Кронштадтский, повторяя слова апостола Павла, нам говорит: Спешите, спешите творить добро! — не надо оставаться глухими. Одно мгновение — и по отношению кэтому человеку уже никто не сможет сказать доброе слово, совершить добрый поступок: поздно!.. Те из вас, кто знает и любит Достоевского, наверное, помнят в "Братьях Карамазовых" его короткую, с полторы странички, главу "Рассуждения об аде" * . /* "О аде и адском огне, рассуждение мистическое"— часть бесед и поучений старца Зосимы. См. "Братья Карамазовы". Ч. 2. Кн. 6. "Русский инок". — Ред. / Для него ад в слове "поздно": ты уже в вечности, времени больше нет, и стало поздно, и навсегда...

Задумаемся над этим в течение следующего получаса, а затем помолимся вместе, и я, как сумею, произнесу нашу общую исповедь перед Богом в контексте того, что я сейчас говорил. А каждый из нас, во время исповеди ли, в то ли время, когда мы будем теперь молчаливо сидеть перед собственной совестью, перед собственной жизнью, перед собственной смертью — задумаемся крепко, глубоко; и придет время, когда мы переменимся. Но это надо делать изо дня в день, это надо делать с постоянством, это надо делать мужественно, бесстрашно, жестоко по отношению к себе. И только когда мы доведем до самых глубин нашей души этот ужас и эту надежду, которые переплетаются в одно горение перед Богом, мы сможем переменить нашу жизнь так, как ее меняли издревле и сейчас меняют люди Божий, — святые.

Размышления на пути к Пасхе

Беседы во время великопостного говения 16 февраля 1991 г., Лондон.

Мы находимся у преддверия Великого поста, и на грани между подготовительными неделями, которые только что пронеслись, и самим Великим постом стоит Прошеное воскресенье, день, когда мы должны бы, уже приготовленные окончательно и бесповоротно, примириться с Богом, с самими собой и со всеми людьми вокруг нас. Подготовительные же недели, как я говорил в течение всего этого времени, заставляют нас глубоко заглянуть в самих себя. Я напомню вам, о чем шла речь.

В день, когда мы вспоминаем слепого Вартимея, мы должны задуматься над тем, как глубока, порой беспросветна бывает наша собственная слепота, как видимое ослепляет нас к невидимому; как отсутствие привычки честно и бесстрашно заглядывать в собственную душу лишает нас возможности видеть себя такими, какими нас видит Бог, или даже такими, какими нас видят люди; как непривычка прислушиваться к голосу собственной совести отнимает у нас возможность познать себя даже из того, что мы сами могли бы сказать о себе. И вторая черта этого рассказа заключается в том, что Вартимей искал помощи и исцеления в течение всей своей жизни, обращался, несомненно, ко всем, на кого мог хоть сколько-то понадеяться — и ни один человек его не исцелил. Только встреча со Христом вернула ему зрение. Христос оказался единственным, Кто мог дать ему прозреть. И вот в течение всей этой недели мы должны были задумываться над тем, насколько и каким образом мы слепы, ставить перед собой вопрос о том, насколько мы не видим собственной слепоты, воображаем себя зрячи ми, и насколько наше обычное понимание самих себя не соответствует реальности во свете Божией правды, Божией истины. За эту неделю мы должны были обратиться ко Христу и сказать: "Я слеп. Ты — единственный Свет миру — просвети! Просвети мои очи духовные, дай мне зреть жизнь, самого себя, других — так, как Ты видишь и меня, и жизнь, и окружающих меня людей...". От этого мы не прозрели бы до конца, но мы пришли бы в полное сознание того, до какой степени мы слепы, и поняли бы, что если нас не исцелит Сам Спаситель Христос, то никто нас не исцелит, потому что окружающие нас все более или менее слепы, и все люди видят друг друга не во свете, а в полутьме. Вы, наверное, помните рассказ о том, как Христос исцелил другого слепого, как Он помазал ему глаза и спросил: Что ты теперь видишь? — и тот Ему ответил: Я вижу проходящих людей, как деревья... Вот так мы видим друг друга. Редко-редко нам дается чудом отрешиться от себя самих и увидеть человека, какой он есть. И какой он есть — мы видим двояко. С одной стороны, мы видим в нем образ Божий, его вечную несмываемую красоту, с другой стороны, мы видим, порой с болью и ужасом, как этот образ осквернен и изуродован, — словно мы смотрим на икону, которая была обезображена, лишена своей первобытной красоты и славы.

Второе воскресенье напоминает нам о Закхее. Человек богатый, знатный, но малого роста, он искал видеть Христа. Мы не знаем, что его побуждало, но едва ли простое любопытство, потому что оно не позволило бы ему перенести насмешки, шутки, смех окружающих людей. Представьте себе: живущий в небольшом городке богатый и знатный человек, уважаемый всем городом — вдруг, как мальчишка, взбирается на дерево. Сколько вокруг него было насмешек!.. Но Закхею было так важно увидеть Христа, хоть заглянуть Ему в лицо, что он пренебрег всем этим и победил тщеславие не каким-то подвигом, борьбой, а полным безразличием к тому, что могут о нем думать люди — так для него было важно, так необходимо лицезреть Спасителя. И он Его увидел. Изо всей толпы Христос приметил только Закхея, потому что тот своей устремленностью к Нему победил в себе всякий страх перед людьми, всякий ложный стыд, перенес насмешки, поругания — лишь бы увидеть Христа. И Христос его призвал и остановился в его доме.

Тщеславие, как говорит преподобный Иоанн Лествичник, это дерзость перед Богом и трусость перед людьми... Тщеславие — это такое расположение, при котором мы не считаемся с тем, что может Бог думать о наших поступках, словах, о нашей жизни, о нашей личности, и обращены только к тому, как отзываются о нас люди. Тщеславный человек живет в страхе перед 'человеческим судом, и это лишает его всякого страха Божия. Это состояние не только опасное, но очень ,страшное, потому что еще один шаг — и за тщеславием последует гордыня. Гордыня — это сознательное отношение к себе самому как к последнему судии, как к тому, над которым нет ни Божиего, ни человеческого суда; и это состояние, слава Богу, очень редкое среди нас. Но тщеславие нас всех в той или другой мере держит в плену. Отцы говорили о том, что тщеславие — последний враг, который может быть побежден подвигом, святостью, когда в конечном итоге ничей суд, кроме Божиего, для нас не имеет значения. Не в том смысле, что мы презираем человеческое мнение — ведь человек, наш ближний часто судит о нас, как Бог судит: видит в нас зло, неправду, слабость нашу и нам ее являет; а в том, что только превзойдя это состояние, мы можем стать перед лицом Христа и поставить Ему вопрос: "Что Ты, Господи, обо мне думаешь? каков Твой суд? не мой, даже не суд моей совести, а Твой совершенный суд, рожденный из Твоего совершенного видения меня, какой я есть?..".

Но рассказ о Закхее на этом не кончается. Христос приходит в его дом, и Закхей, приняв Христа, Ему говорит, что всю свою жизнь выправит: не только свои долги оплатит, но все, чем он других обошел, он исправит. Вот второй вопрос, который этот рассказ ставит перед нами. Да, предположим, что мы хоть на мгновение выбрали Божий суд и прошли мимо человеческого суда. Но какие плоды мы приносим от этого? Является ли такая перемена нашего внутреннего строя или состояния началом новой жизни? Она может стать началом новой жизни, только если, осознав, что над нами есть Божий суд и что человеческий суд или мнение обманчивы, мы начинаем решительно жить по-Христову. То есть если, услышав весть о Его Евангелии, благую весть об истинной жизни, мы изменяем свою жизнь так, чтобы соответствовать именно ей.

И Иоанн Креститель, и Сам Спаситель говорили: Покайтесь — то есть оторвитесь от земли, от соблазна, от порабощения всему земному, и вперите свои глаза в Бога и идите к Нему... Но, — говорил Иоанн Креститель, — на пути принесите достойные плоды своего покаяния...Плакаться недостаточно, признавать свою вину недостаточно , — надо исправить свой путь. И не только свой путь выправить, но исправить по отношению ко всем людям, которые от нас пострадали, все то, что может быть исправлено. Это могут быть материальные, денежные долги, это могут быть наше поведение, наши собственные чувства и мысли по отношению к тем или другим людям. Все должно быть пересмотрено, и каждая вещь должна быть выправлена. Говорить о том, что человек покаялся, когда его жизнь не только не изменилась в будущем, но не исправила и прошлое, совершенно напрасное дело. И когда мы думаем о наступающем Прощеном воскресенье, мы должны именно над этим задуматься. Иначе произносимые нами слова: "Прости меня Христа ради!" и ответ: "Бог простит!" являются просто ложью, лицемерием, пустотой. Легко просить прощения у человека, которого, как ты чувствуешь, ты не очень обидел, который легко тебя простит, пожав плечами. Но раньше чем просить прощения, мы должны перед собой поставить вопрос: как глубоко я этого человека ранил — не в моих глазах, в его глазах и в Божиих глазах? Как глубоко я этого человека ранил, что я ему сделал?.. И с другой стороны, когда к нам обращается человек и просит прощения, мы также должны перед собой поставить вопрос: как я им был унижен? что он сказал или сделал, от чего моя душа еще не исцелена, от чего во мне кипит негодование, от чего горечь пронизала мою душу и сердце и ум, от чего у меня нет воли ему служить, как брату, как ближнему, по-евангельски?.. Эти вопросы мы должны ставить себе заранее, а не в мгновение, когда человек подходит, — тогда уже поздно. Мы должны быть в состоянии и просить прощения, но уже принеся какой-то плод нашего покаяния, и давать прощение с сознанием того, что наше слово "прощаю" нас исцеляет, является концом ссоры, розни, что это полное, истинное примирение.

А примирение достигается только ценой окончательного отказа от себя самого. Христос нас потому мог при мирить с Богом, что Он Свою жизнь отдал. На кресте Он смог сказать: Прости им, Отче, они не знают, что творят!.. И каждый из нас должен рано или поздно осознать, что только ценой, порой очень большой ценой мы можем заслужить прощение, и порой такой же большой ценой мы можем себя победить и одарить человека прощением, так, чтобы ничего больше не осталось между нами, кроме жертвенной, крестной взаимной любви.

Но простить не обязательно значит забыть. Не в том смысле, чтобы сохранить в памяти совершенное зло, а чтобы запомнить, что в этом человеке, которого я простил, есть некоторая слабость, может быть, еще не исцеленная, которая, если ему только дать повод, может вылиться в новую обиду, новое падение. И человека, которого мы простили, мы должны оберегать от всего того в нас самих, что могло бы его привести к новому гневу, новому греху. И то же самое относится, конечно, к нам самим. Мы должны научиться познавать в себе эту слабость, которая сделала возможным с нашей стороны нанесение обиды, унижения, боли, осквернения другому человеку, и за ней следить все время, чтобы она не прорвалась новым грехом. Вот о чем говорит нам рассказ о Закхее.

Дальше идет притча о мытаре и фарисее. Кто из нас посмеет сказать, что он не фарисей? Кто из нас не ведет себя внешне так, чтобы заслужить человеческое внимание и уважение, и не чувствует при этом, будто он их достоин? Кто из нас, как мытарь, дойдя до дверей храма и сознавая, что это Божий удел, что это место освященное, дом Божий, что Хозяин этого дома — Господь и Бог наш, и что ничего в этом доме не может происходить чуждого или отвратного Богу, — кто из нас остановится и подумает: я не имею права вступить в этот священный предел...? Как легко мы входим в церковь, быстро крестясь и обращая внимание не на Бога, а на разные мелочи: покупаем свечи, кланяемся знакомым... Разве нас охватывает трепет, ужас, который должен бы нас бросить на колени со словами: "Господи, я не имею права стоять перед Твоим Лицом!". Да, мы дети Божий; да, Он нас принимает. Но то, как мы приняты любовью, нас только обязывает к большему, а не освобождает от должного. Поэтому задумаемся над этим.

Когда я говорю о доме Божием, может быть, надо бы сказать и о наших встречах с людьми. Каждый человек является иконой, образом Божиим, каждый из нас — обиталище, как бы храм Святого Духа. Как мы друг ко другу относимся и физически, и в мыслях, и в чувствах, и в общем нашем поведении, и как бы в основном нашем отношении друг ко другу? Видим ли мы друг во друге святыню? Нет, конечно не видим... Но это показывает меру нашей слепоты, это показывает, как мы далеки от обладания тем, что апостол Павел называет умом Христовым: способность мыслить, как Христос, чувствовать, как Христос, видеть так, как Он видит, Его глазами, оценивать все Его меркой... Каждый человек является храмом Святого Духа, каждый человек является иконой Самого Христа, Бога Живого, и каждый человек, христианин, крещеный, причащающийся Святых Тайн, является как бы воплощенным присутствием на земле, в истории, в этот наш день, Самого Христа. Ведь причащением Святых Тайн мы приобщаемся и к освященному человечеству Христа, и к Его Божеству. Зачаточно, постепенно, то больше, то меньше, в зависимости от нашей греховности, мы· делаемся причастниками Божественной природы. Видя человека, мы в каком-то отношении можем сказать, что мы видели Самого Христа Спасителя. Как трепетно должны были бы мы относиться к каждому отдельному человеку! Если этот человек является изуродованной иконой, оскверненной святыней, опустошенным храмом, с каким ужасом — но трепетным ужасом, не с отвращением, а именно с трепетом, — должны были бы мы к нему относиться! Вот о чем нам говорит (между прочим, конечно) притча о мытаре и фарисее.

А дальше богатейшая притча о блудном сыне. Она нам говорит о каждом из нас, но в контексте падения человека, отпадения его от Бога, потери Бога. Каждый из нас призван в отчем доме быть в таком общении с Богом, как дети — с любящим, мудрым отцом, который всю жизнь отдал на то, чтобы о них заботиться. И кто из нас мог бы сказать, что все дары, которые ему дал Господь — и ум, и сердце, и волю, и все дарования, которые этими дарами обуславливаются, приобретаются, он посвящает тому, чтобы вырасти в полную меру роста Христова, стать в полном смысле Его образом на земле? Каждый из нас берет эти дары и говорит Богу: "Спасибо (а порой и этого не скажет), что Ты все это мне дал, а теперь я этим воспользуюсь для себя. Ты мне дал Божественную силу — я ее употреблю на свою пользу. Уйду, куда глаза глядят, буду наслаждаться всем тем, чем только могу насладиться, и ради этого истрачу, расточу все эти дары...". Каждый из нас в каком-то смысле, не словами, а поступками, настроенностью своей говорит Богу: У меня вся жизнь впереди, с Тобой я успею побыть; дай мне насладиться землей. Я ку пил участок земли, она моя. Я из нее сотворен и теперь ею обладаю, я над ней имею власть. Я ее буду возделывать, заставлю ее принести плоды, которыми я воспользуюсь... Я купил пять пар волов, у меня дело на земле, мне некогда на небо смотреть. Когда настанет старость, когда уйдут силы, тогда я успею, а сейчас дело не терпит; подожди! Ты вечен, жди, чтобы Твое время пришло... Я женился, мое сердце полно моей радости, некогда мне заниматься Твоей... Мы так грубо не говорим, но мы так бессовестно живем.

В рассказе о блудном сыне замечательное сопоставление: как он поступил с отцом, так поступают с ним друзья, знакомые. Он отвернулся от отца: "мне некогда ждать, чтобы ты умер, к тому времени моя молодость пройдет. Сговоримся: умри как бы для меня, дай мне то, что мне досталось бы после твоей смерти, и забудем друг о друге...". А в стране далекой, в стране чужой, пока у него было богатство, украденное как бы, вырванное из жизни отца, вокруг него роились люди. Но когда этого богатства не стало — отцовского богатства, не его, потому что сам он был совершенно беден, наг, пуст, — все от него отвернулись так же, как он отвернулся от отца. Разве это не бывает с нами, когда мы не в Бога богатеем!.. И настал для него голод, физический голод и дру гой: голод одиночества, оставленности, отверженности. И тогда он вспомнил, что есть одно место, где он не отвержен, одно место, которое было домом для него, родным домом, и что где-то есть отец. Он стал недостойным сыном, но отец до конца остался достойным отцом. Физический голод и нужда и одиночество его заставляют прийти в себя, вспомнить об отчем доме, и он отправляется в путь с покаянием: "Прости! Я недостоин быть твоим сыном, я согрешил и перед небом и перед землей, прими меня, как одного из твоих наемников...". Но в течение всего пути он повторяет эти слова, обращая их не к какому-то чужому работодателю, а к тому, кого он все-таки продолжает называть отцом, к тому, кто поступил с ним действительно по-отечески, кто его не только родил в жизнь любовью, но кто, всю жизнь отдав для него, согласился как бы и умереть ради него, перестать существовать, лишь бы сыну было хорошо.

Разве это не наш путь? Кто из нас может сказать, что это непохоже на него?.. И отец ждал, потому что сам- то остался отцом, хотя сын перестал быть ему сыном в полном, настоящем смысле слова, в том смысле, в котором Сын Божий остается Сыном Отца Своего и в "стране далече". Потому что в нашу страну, в нашу юдоль плачевную Он пришел умирать за нас. жизнь Свою дать за нас. И когда блудный сын обращается к отцу с просьбой, вернее, с покаянием, отец не дает ему даже сказать: "Прими меня, как наемника"; потому что сделок с Богом не бывает. Мы не можем перестать быть сыновьями, дочерьми Божиими и стать Его рабами или наемниками, — рабами, которые работают из-за страха, или наемниками, которые работают только за плату. Мы не можем перестать быть тем, чем мы являемся для Него — Его детьми. И только покаянием, только возвращением к Нему — но опять-таки, творческим покаянием, не плачем "на земле далече", а возвращением к Нему — мы можем быть Им приняты. Бог не мирится с нашим падением. Бог не принимает нас на новых началах: "Ты был Мне сыном, теперь стань Мне работником". Бог требует от нас, чтобы мы были сыновьями и дочерьми Его. Отец останавливает своего сына, прежде чем тот попросился стать наемником; он зовет слуг и призывает их принести сыну прежнюю его одежду, вернуть ему старое достоинство, и радуется его возвращению... Мы часто думаем, что возвращение нам дается легко, что достаточно сказать: "Господи, прости!" — и вернуться. Неправда! Надо пережить голод, который нас делает чужими этой чуждой Богу зем ле, не той земле, на которой мы живем, а земле греха, отчужденности, области отчужденности от Бога. Только оторвавшись от нее, можем мы вернуться домой.

А старший сын? Он говорит отцу: "Я тебе был верен всю жизнь". Разве мы можем это сказать? Он, как фарисей, был верен, только он никогда сыном не был, в нем не было любви к отцу. Он был действительно от рождения сыном, а по призванию — рабом, работником. Как бы нам не стать такими: благочестивыми, "достойными" — и не детьми Божиими...

В прошлый раз я говорил и о Страшном суде. Суд этот страшен не из-за наказания. Когда человек наказан, он как бы чувствует, что отплатил свое, что совершенное им зло теперь изглажено наложенным на него страданием. Страшен этот суд тем, что рано или поздно мы перед своей совестью или перед Лицом Господним поймем, что все, чем мы жили, было пусто содержанием, что это была мишура, пена, но что реальности в этом не было; что единственный смысл жизни был в уподоблении Христу, приближении к Нему, служении — и что мы все это пропустили. И то мгновение, когда человек это обнаруживает — самое страшное мгновение.

Завтра мы будем погружаться мыслью в плач Адамов. Да, Адам заплакал горькими слезами в момент, когда вдруг стал чужим Богу. Бог чужим для него не стал; Бог остался ему Отцом, но Адам оказался в пустыне, там, где только воспоминание о рае; и чем ярче это воспоминание, тем горше, тем острее страдание. В это мгновение он понял, он уловил, что значит быть с Богом или быть без Бога. В жизни каждого из нас бывает такое мгновение, когда вдруг мы чувствуем, что потеряли самую сущность жизни. Это бывает разно. Это бывает в разный возраст, мы этого иногда даже не замечаем с такой яркостью, с которой описывается плач Адамов. Но каждый из нас, если обернуться назад, может вспомнить о том, как в какой-то момент потухла радость. Не детская, не наивная радость, а зрелая, глубокая; как она была потушена одним словом, одним действием, в мгновение ока, словно мы ее убили выстрелом, кинжалом, выве ли Бога из области нашей жизни.

У нас всего несколько часов для того, чтобы над всем этим задуматься, потому что завтра нам будет дано в последний раз перед началом поста, который нас ведет к Страстным дням, продумать все это и решить: какова будет моя жизнь, буду ли я продолжать прозябать, ползти, или с решимостью оторвусь от того, что меня держит пленником, и буду искать свободы во Христе? Хомяков определяет свободу как состояние того, кто стал самим собой. Но не таким, какими мы знаем друг друга и себя самих, а подлинно, истинно самим собой: светящейся, очищенной иконой Христа; больше того: храмом Святого Духа; больше того: в каком-то смысле, через крещение и причащение — воплощением, присутствием Христа.

Сейчас у нас будет три четверти часа для того, чтобы в полном молчании задуматься над самими собой. Просмотрите свои души, просмотрите свою жизнь, подумайте о том, что вы можете сделать и чем вы можете стать, и будьте готовы завтра подойти к тем людям, которых вы ранили, и попросить прощения. Если подойдет к вам кто-то, кто вас ранил, либо найдите в себе мужество простить — но простить истинно, либо найдите в себе более, может быть, страшное мужество сказать: "У меня нет сил тебя простить. Помолись обо мне, чтобы я достаточно исцелился и был в состоянии простить тебя — не словом, а всей глубиной своей души...".

После первой недели поста, когда читается канон Андрея Критского и мы проходим через все возможные моменты Ветхого Завета, человеческого падения, человеческой надежды, Божиего воздействия, наступает воскресенье, которое называется Торжеством Православия. И так легко нам почувствовать, что это день нашего торжества, что это день, когда мы, православные, на Божией стороне, когда, поскольку мы православные, мы в особенном положении, ибо Православие как чистота учения Христова, как совершенный образ духовной жизни восторжествовало хотя бы в нашей жизни. И вот от этого представления нам надо сразу отделаться·. Торжество Православия, в сущности, не торжество православных над инославными, даже не торжество над человеческой потемненностью, это торжество Божие над нами самими. И как мы должны быть благодарны Богу за то, что Он нас взыскал таких, какими мы являемся: в полутьме, полуслепые, тщеславные, бродящие по чужой стране, минутами к Нему бросающиеся, а потом снова Ему изменяющие, не понимающие величия ни Его, ни нас самих, ни ближнего нашего, забывшие или забывающие те изумительные моменты, когда мы близки к Богу, потому что Он к нам приблизился, порой в ответ на то, что мы тоскуем по Нему, даже не зная, по чему мы тоскуем, а порой — потому что Он приходит к нам, чтобы нас разбудить, оживить. И вот настает момент, когда мы видим, как Бог в течение всей истории человечества пробивался через тьму, через бесчувствие, через измену и находил среди людей верных последователей Себе, которые давали Ему приют на земле, предательски врученной под владычество Его противника сатаны.

Когда я упоминал о мытаре и фарисее, я говорил о том, что храм — это дом Божий, место, где Бог хозяин, место, где Он живет и куда мы допускаемся по Его милости. Это одна из поразительных вещей, которую мы перестали ощущать, которую ранние христиане, вероятно, переживали очень сильно, глубоко: что на земле, на которой Богу нет места, в обществе человеческом, где Он нежеланный, откуда Он исключен, есть какие- то люди, которые дают Ему приют. Земля, на которой мы живем, вся предана человеческому произволу, но некоторые места на ней, — храмы, — все-таки Ему принадлежат, это места прибежища для изгнанного Бога. \Л в этом отношении между Богом и нами какой-то удивительный союз. Какие-то люди, которые остались Ему верны, которые не побоялись стать на Его сторону, которые хотят, чтобы Он стал полностью Хозяином жизни и Строителем мира — в этом мире Ему дают приют. Человеческая вера дает Богу место в человеческом обществе и на земле. Разве это не изумительно? Разве это не может нас наполнить глубоким умилением, благоговением — и ужасом? Бог странник, Бог — изгнанник, и есть у Него место прибежища, которое Ему предлагается человеческой верой. И Торжество Православия в этом контексте — это Божия победа над человеческими живыми душами.

Но какая победа? Когда мы думаем о победах, которые одерживают властители мира, эти победы ведут к порабощению побежденных, подчиняют их, делают подвластными. Победа Божия, наоборот-, освобождает нас от рабства, — от рабства нашим собственным страстям, от рабства нашей слабости, немощи, от рабства страху. Закон Христов — закон свободы; Христос — Освободитель; победа Христова — наша свобода. И Торжество Православия — это день, когда мы с изумлением можем думать о том, что Бог всякого, кто к Нему обернется, может сделать свободным, самобытным существом, укорененным в Божественной свободе. Вот начало поста.

Не напрасно пост на некоторых западных языках называется словом, которое в наших церковных песнопениях обозначается как весна духовная. Весна, Lent * / *Lent ( англ ) ' Великий пост ', ср нем Lenz ' весна '. — Ред /. Это начало жизни, это момент, когда жизнь пробивается, начинает крепнуть и доходит до своего торжества в Воскресении Христовом. Но — Боже! — какой ценой! Это не постепенное раскрытие свободы, не постепенное вырастание. Торжество Православия, провозгласившее нам Божию победу, говорит нам также о том, какой ценой эта победа одержана. Бог стал человеком, Он приобщился тварности. Он стал человеком в падшем мире и приобщился всем трагическим, разрушающим жизнь последствиям человеческой отчужденности от Бога, всем последствиям греха, — не греху, а именно его последствиям. И эти последствия — не только голод, не только усталость, не только холод, а в области человеческих отношений — не только одиночество, отверженность; это — в последнем, в конечном итоге — смерть.

Но что такое смерть? Откуда она может явиться? Единственный источник вечной, неумирающей жизни — это Бог. Как нам говорит Священное Писание, смерть вошла в мир через грех. Только потому человек стал смертным, что он оторвался от Бога. И Сам Бог, ставший человеком, избирает путь полного общения, полной общности судьбы с нами, людьми. Он не рождается смертным, Он не умирает от Своей смертности. Церковная песнь нам говорит: О Жизнь вечная, как Ты умираешь! О Свет вечный, как Ты угасаешь!.. Святой Максим Исповедник говорит о том, что и в человечестве Своем Христос был бессмертен, потому что не может умереть человек, который все цело един с Богом... Что же случается? Случается что-то более страшное, нежели наша смерть. Христос вольно разделил всю нашу судьбу. Он стоит перед людьми непреклонно, бескомпромиссно заодно с Богом; и человечество, не только неспособное, но не желающее путей Божиих, не желающее пожертвовать своими путями ради того, чтобы выбрать только Божий путь, Его отвергает; Христос должен умереть вне человеческого града, потому что Он отвержен отпавшим от Бога человечеством. Но Он ни в какое мгновение не отделяется от человека, от человечества. И для того чтобы разделить до конца человеческую судьбу, отверженный людьми, распинаемый ими, Он должен приобщиться к последнему ужасу человеческой судьбы — богооставленности, или вернее, утрате, потере Бога. Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил?.. В этот момент в Своем человечестве — не в Божестве Своем, — в Своем человеческом сознании Христос приобщается ко всей обезбоженности отпавшего от Бога мира, и от всей этой нашей обезбоженности, нашего сиротства, нашей потери Бога умирает на кресте... Это — Торжество Православия. Это торжество Божественной истины на земле, но не в словах, не в литургических формах, а в каких-то очень страшных сущностях. И когда мы празднуем Торжество Православия, мы должны помнить, что это Божие торжество над всем тем, что есть неистинного, греховного, что это вступление света во тьму земную; но какой ценой!.. И опять-таки, мы начинаем пост с сознанием такого трепетного, священного ужаса. Если бы только мы могли это пережить в какой-то достаточной мере, то праздник -Торжества Православия мог бы быть для нас действительно началом весны духовной, новой жизни в нас, обновлением.

В течение следующих недель нам будут представлены образы того, что может совершить Божественная благодать над человеком, если только он станет последователем Хри ста, Его учеником. Мы будем вспоминать святителя Григория Паламу, преподобных Иоанна Лествичника, Марию Египетскую, — людей, которые всерьез поверили Христу и захотели за Ним последовать не только мечтательно, желанием, но и решимостью, которые как бы обернулись против себя самих, победили себя во имя Христово* — Христовой благодатью, но и своей решимостью.

И затем мы дойдем до Страстных дней, и тут тоже будут проходить перед нами образ за образом. В течение первых трех дней перед нами пройдет все Евангелие. Евангельские чтения будут такими обширными, что те места и события, которые при обычном чтении в течение года так далеко отстоят друг от друга, что не встречаются в нашем сознании и в нашем сердце, вдруг окажутся рядом, освещая смыслом одни другое.

А затем несколько картин.

Предательство Иудино... С каким ужасом мы думаем об Иуде! Ученик Христов предал Его на смерть. А задумывались ли мы когда-нибудь над тем, каковы мы? как мы изо дня в день предаем Христа?.. Конечно, не на слове, но в другом отношении. Если через крещение мы так соединились со Христом, так с Ним стали едины, что, по Его слову, Он живет в нас и мы в Нем, то каждый раз, когда мы себя уродуем, оскверняем, делаем чуждыми Христу, мы Его предаем. И поэтому когда мы будем слышать рассказ о предательстве Иуды, давайте смотреть на это предательство, как человек смотрит на себя в зеркало. Да, он это совершил. А мы, а я лично — сколько раз предавал Христа?.. И как многоразлично можно это делать — в мысли, на словах, поведением, жизнью, внутренним как бы оттолкновением... Давайте задумаемся над этим и сегодня, когда мы попробуем помолчать перед лицом своей совести, и когда в Великую Среду будем вспоминать это страшное событие: ученик предал своего Учителя на смерть... Я, верующий в Него, в каком-то отношении любящий Его, в каком-то отношении преданный Ему, даже не перед лицом опасности, а перед лицом легкого соблазна отворачиваюсь от Него, как бы думая: выйди из моего сознания, выйди хоть на мгновение из моей жизни; как блудный сын сказал своему отцу: умри, чтобы мне жить свободным без тебя...

А затем Тайная вечеря и Христово распятие. Крест, на котором умирает Жизнь. Нас ради умирает нашей смертью Тот, Который бессмертен, Который убит моей смертно стью; а моя смертность вся укоренена в моей греховности. Неважно, что вокруг могут быть тысячи одинаково грешных людей. Если был бы только один грешник, его греховность — моя греховность, — порождающая смерть, убила бы воплощенного Сына Божия...

И Крест. Распятый Христос говорил: Прости им, Отче, они не знают, что творят!.. А знаем ли мы, что творим, понимаем ли, что делаем? Когда мы думаем о Христе, мы этого не понимаем, не можем себе представить. Но разве мы не понимаем, что делаем над другим человеком, если перенесемся мыслью к людям вокруг нас, которые несут разрушительные, губительные, мучитель ные последствия того, что мы собой представляем? Разве мы не можем понять хотя бы относительно, по сравнению, то, что мы творим над Христом?..

И толпа вокруг этого Креста. Молчание умирающего Христа прерывается только несколькими возгласами. Рядом — Божия Матерь, Которая ни словом не перечит воле Божией о смерти Ее Сына, и безмолвствующий ученик, который любовью так связан со Христом, что может принять Его мученическую смерть, не защищая Его, предаваясь своей волей в Его волю. А вокруг фарисеи, книжники, засудившие Христа, насмехающиеся над Ним: "Ты говорил, что Ты Сын Божий — докажи! Если Ты Сын Божий, сойди теперь с креста!.. Ты говорил, что Бог о Тебе заботится, что Ты для Него что-то значишь — докажи!..". И пестрая восточная толпа. Люди, которые пришли просто посмотреть, как умирает человек. Такие и теперь бывают, для кого это зрелище, от которого содрогнется каким-то волнением их сердце, но не больше... Люди, которые с надеждой ждут: а вдруг Он сойдет с креста, и тогда безопасно быть Его учениками: Он уже победитель, Его враги расточены... А другие думают, как бы Он не сошел с креста; потому что если Он сойдет, то мне неизбежно надо последовать Его учению, принять эту страшную заповедь о любви до конца, о крестной любви... Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих... Целое море переживаний и, может быть, такое же страшное море безразличия. Вои ны, разделяющие Его одежду, просто исполняют приказание о распятии осужденного: кто он — это не их дело...

Подумаем: где в этой толпе мы можем найти себя? Или если перенестись еще раньше, в преторию, где воины взяли Христа, чтобы поглумиться над Ним, когда они закрывали Ему глаза, ударяли по лицу и говорили: "Прореки, кто Тебя ударил?". Это нас обдает ужасом, но вместе с тем сколько раз я (вероятно, и вы) как бы рукой закрывали глаза Христа для того, чтобы поступить беззаконно: "Закрой глаза, не видь, дай мне поступить по моей воле, я потом покаюсь...". Какая это ложь, какая жалкая, но жуткая ложь! "Закрой глаза, перестань меня видеть". Но если Бог меня не видит, то меня больше нет!

А потом гроб, сошествие во ад, — Бог, заполняющий Собой все; и Воскресение Христово. Да, мы можем всегда ликовать о Воскресении, потому что в Воскресении есть победа, но есть и обещание. Пока мы живы, мы можем стать в ряды тех, для кого Воскресение Христово уже является их воскрешением, началом новой жизни. Подумайте об Апостолах: они разбежались, кроме Иоанна, никто не остался при Христе. И когда Христос был поведен на суд, Иоанн вошел во двор архиереев, потому что он был принят как друг того дома, где теперь должны были судить Христа, где Он должен был быть осужден на смерть. Вошел и Петр, его провел Иоанн. И Петр, который хвастался: "Если и другие от Тебя отрекутся, я не отрекусь, я с Тобой на смерть пойду!" — трижды от Него отрекся.

Если он так поступил, то что же я могу сказать? Мне не грозит смерть, но сколько раз я жизнью, молчанием отрекался от Христа?! Как это страшно и больно, как больно об этом думать. Когда человека любишь самой простой, дружеской или иной любовью, как стыдно бывает, что порой отрекаешься от него молчанием. О человеке говорят дурное, а я молчу; человек в опасности, а я пасую. "С Тобой я готов и умереть", — а когда до дела дошло, три раза отрекся Петр. Однако Петр хоть расплакался, когда взор Христов на него упал; а мы изо дня в день изменяем Христу, отрекаемся не словом, а жизнью 'от того, что мы Его ученики, и когда Его взор падет на нас с иконы, Его голос коснется нас из Евангельского чтения, разве наше сердце раскалывается, разве слезы рвыступают у нас на глазах, разве плач пронизывает нас?.. Вот над чем нам надо задумываться в течение поста и Страстной седмицы. И когда мы будем стоять на службах Страстной, где мы будем, кем мы будем? С кем мы будем в этой толпе: с теми, кто надеется, что Христос победит за меня, и мне без труда, без страха, без усилия все будет дано? или мы надеемся, что Он не победит, и тогда я свободен, — свободен жить по своей воле, то есть по воле противника Христова? или я безразлично могу смотреть на это распятие? или я с Иоанном предстою в ужасе? или, я как Божия Матерь, Которая отдает Христа с Его крестной смертью замое спасение? или, как ученики, я убежал? или, как Петр, отрекся? Где я в этой Страстной?..

Я не думаю, что кто-нибудь из нас может решительно измениться, но неужели мы не переломимся хоть сколько-то, когда будем вживаться в этот Великий пост, когда в середине поста будет стоять Крест, напоминающий нам цену того, что может совершить над нами Господь, когда воскрешение Лазаря нам будет обещанием. Ведь мы знаем, какой ценой это обещание может быть исполнено...

ЭВОЛЮЦИЯ ОБРАЗА ОТЦА И ХРИСТИАНСКАЯ ВЕРА

Metropoht Antony von Sourosh. Wandel des Vateibildes und chnstlicher Glaube // Orthodoxe Beitraege V. PHILOXEN1A / Hrsg von / Fnedebe /? Marburg/Lahn, 1973 S 19-23

Один из православных Отцов Церкви говорит, что понятие Отец больше и значительнее, чем понятие Бог. Бог означает отдаленность и различение, Отец же, напротив, — отношение, подобие, связь и даже соприсущность.

Если мы говорим о Боге как об Отце, то видим в Нем источник и причину нашего бытия. Он обладает творческой энергией и обладает как властью, так и авторитетом, силой убеждения (лат. potestas и auctoritas ); у Него — вся глубина бытия, и это бытие Он нам передает. В этом смысле Он одновременно источник и цель. Это важно, потому что мы привыкли думать об Отце только как об источнике, говорим ли мы о физическом, о духовном отце или о Боге-Отце. Эсхатологически говоря, Он есть Альфа и Омега, начало и завершение. В этом смысле Бог — это то, чем мы потенциально являемся, но чем мы, однако, только еще должны стать. Во Христе актуализованы, осуществлены бытие Отца и Его Собственное бытие. Все люди призваны к тому, чтобы быть такими, как Христос, то есть соединенными с Богом так, чтобы Он Действительно, а не только аллегорически стал нашим Отцом. Святой Ириней Лионский пишет: Если мы действительно являемся телом Христовым, то придет время В завершении времен, когда мы в Единородном Сыне станем единородным сыном. В нашем единстве из общества отдельных человеческих личностей мы станем единой человеческой личностью, человеком. В другом месте он говорит, что Божий слава и прославление — человек, выросший в полную свою меру.

В этом смысле мы можем видеть связь между Отцом, Богом, и нами, но ее можно понять только в том слу- чае, если мы знаем, что никто не знает Отца, кроме Сына. Христос — единственный и совершенный Сын Своего Отца; и у Него — такой Отец, Который — единственный — с нашей точки зрения не составляет "проблемы". Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам; ей, Отче! ибо таково было Твое благоволение. Все предано Мне Отцем Моим, и никто не знает Сына, кроме Отца; и Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть (Мф 11:25—27).

Но это — Откровение не только в слове или в действии, но и в бытии. Мы можем познать Отца и отношение между Отцом и Сыном только во Христе и через Христа, если сами станем живой частью Тела Христова. Во Христе мы открываем Отца, так как Он, Христос, — наш Брат, и даже больше, чем Брат, ибо Он стал с нами одним. Благодаря этому мы и вступаем в отношения с Отцом.

Сейчас это означает для нас еще и надежду, наше эсхатологическое ожидание исполнения времен. Но фактически мы действуем и думаем в трагической ситуации, в которой мысли и понятия основываются на образах, возникающих в эмпирическом опыте человека. В этих пределах мы можем что-то понимать об Отце посредством нашего человеческого знания: в нем и через него мы можем что-то предугадать, однако, полностью постичь это мы еще не в силах, так как время для нас еще не пришло.

В нашем сегодняшнем мире речь об отце идет с двух точек зрения: во-первых, в связи с безотцовщиной в семьях, где отцов или уже нет, или никогда не было. Там, где такая ситуация образовалась из-за войны, она — часть мировой трагедии. Но гораздо трагичнее, если отец побыл недолго, только чтобы стать отцом, но не остался, чтобы отцом быть. В мире много детей, у которых нет отца в том смысле, что у них нет отношений с отцом, а есть отец только в том смысле, что кто-то стал причиной их существования. Но отец не остался присутствовать в их жизни, потому что в настоящее время отцы не берут на себя ответственности или даже ее вовсе не чувствуют.

Во-вторых, проблема отца возникает в напряженности между властью ( potestas ) и авторитетом ( auctontas ). Potestas означает, что некто обладает властью, auctoritas , — что его слово и само его существо обладает силой убеждения, а это не одно и то же.

Особенность нашей современной молодежной проблемы состоит не в том, что наша молодежь — иная в сравнении с молодежью прошлого, "но в том, что многих в молодежной среде больше не интересует старшее поколение. И это нельзя считать исключительно виной младшего или старшего поколения. Вся система, в которой мы живем, стала другой, нежели была в прошлом. Было время, когда дети, молодое поколение, жили вместе со старшими. Все, что можно было узнать о жизни, был опыт: жизненный опыт. Поэтому младшее поколение могло видеть в старшем мудрость; те, кто дольше прожил и накопил больше опыта, могли им поделиться. У сегодняшнего поколения дело обстоит совершенно не так. Часто даже малые дети уже не живут в семье. Школа, университет, группы в молодежной организации находят у молодежи гораздо больше внимания, чем семья, и там молодежь получает доступ к опыту мира, науки, — всего, чем старшее поколение не владеет. Молодежь не нуждается в нас в том же смысле, что раньше: сегодня у нас не больше знаний, чем у них, и опыт, который они получают через воспитание за пределами семьи, для них зачастую гораздо обширнее и важнее, чем тот, который передает им семья.

Поэтому и вопрос об авторитете ставится абсолютно по-другому. Старшее поколение как таковое не обладает уже само собой разумеющимся авторитетом. Отдельные его представители еще им пользуются, но не семья как олицетворенная мудрость старшего поколения. Те, кто моложе, обычно знают о мире гораздо больше, чем старшие, они более естественно, чем мы, уживаются с новейшими воззрениями на науку и технику. И поэтому отцы иногда хотят пользоваться властью ( potestas ), потому что у них больше нет авторитета ( auctoritas ). Но ведь это и стало одной из причин масштабной безотцовщины в нашем мире, потому что отец — это не тот, у кого власть; настоящее отношение отцовства основывается на творческой силе, которая может пробудить в молодом человеке то, к чему он призван, в то время как носители власти, которые пользуются ею только для того, чтобы ограничивать, отнимают у других возможность свободно развиваться.

В этой связи существенно знать о том, что же на самом деле означают такие слова, как дисциплина и послушание без тех искажений, которыми их наделяют молодежные организации, школа и армия. Дисциплина в библейском смысле слова восходит к латинскому discipulus , которое обозначает положение младшего относительно старшего, являющегося его учителем, у которого он хочет и может чему-либо научиться. Дисциплина связана со свободой выбора давать и принимать в добровольном подчинении.

То же самое по смыслу относится и к послушанию. Слово слушаться восходит к слушать, прислушиваться. Послушен тот, кто слушается добровольно и с большой охотой, кто из любви к другому и признавая его авторитет хочет у него учиться и, чтобы возможно было учиться, должен слушаться. Это и есть послушание в собственном смысле слова. При этом нельзя забывать, что тот, кто приказывает, также должен быть слушающим, причем в двойном смысле: он должен слушать глас Божий и голос того, кто задает ему вопрос или же находится в нужде. Это compatio {лат. 'способность к состраданию' — Ред.) с двух сторон — возможность быть одновременно с Богом и с ищущим помощи и обоих слышать.

Пример такой способности мы находим у преподобного Амвросия Оптинского. К нему пришел паломник, чтобы спросить совета. Старец молчал день, два, три — не говорил ни слова. Тогда паломник сказал ему: "Я не могу дольше ждать, дай мне ответ сегодня". И старец ответил: "Что я могу тебе сказать? Я спрашивал Бога, и Он мне не отвечает".

Это правильное равновесие между тем, кто повелевает и может говорить, и тем, кто слушает. Бог говорит, и тот, кто призван сообщить нечто о Его воле, должен глубочайшим образом вслушиваться и, если возможно, стать абсолютно "прозрачным", как церковное окно, витраж. Церковное окно дает нам образ, соотносимый с Откровением. Оно светится; оно что-то значит только благодаря свету, который вливается снаружи; а свет открывается только благодаря церковному окну, через которое он проникает.

А как же обстоит дело со свободой? Что означает слово свобода!

Своими корнями оно уходит в санскрит. Там оно звучит как prija , что значит 'быть приятным, любимым; нравиться */* Здесь Владыка говорит о германском корне со значением " свобода" (нем Freiheit , англ freedom ), слово свобода, засвидетельствованное в русском, ряде других славянских языков и в балтийских языках, и также восходящее к санскриту, означает скорее 'самостоятельность' Но тем не менее все сказанное Владыкой о значении этого слова вполне справедливо и ценно и для носителей русского языка, во-первых, потому что в рамках индоевропейскои общности такое понимание близко и понятно и нам , во-вторых, потому, что значение слова вовсе не сводится к его происхождению, как это пытались утверждать филологи XVII — начала XIX веков и, к сожалению, продолжают утверждать некоторые христианские авторы и в наши дни — Ред / . Как существительное оно означает 'милый', 'дорогой', даже 'любимый' (ср. русск. приятель — Ред ). Понимаемая таким образом свобода — это нечто другое, нежели возможность делать все, что хочешь, или просто выбирать то, что вдруг на мгновение приглянулось. То же самое справедливо и для латинского libertas , которое обозначает состояние ребенка, родившегося свободным в доме свободного человека. Но чтобы остаться свободным, надо быть хозяином своим мыслям, своему сердцу, воле и телу. Человек рождается свободным, но остается свободным только благодаря дисциплине и послушанию. Однако отношение к отцу, которое стоит под знаком дисциплины и послушания, есть отношение любви, prija , свободы в глубочайшем понимании этого слова

В конце концов это отношение, чувство послушания в свободе любви, еще яснее проявляется в славянском слове свобода. Свобода означает самостоятельность; быть свободным значит быть тем, кто ты есть на самом деле. Но это уже задача духовного отца: так вслушиваться в человека, настолько созерцательно его рассматривать, что увидеть всю его основу; его сердце, его бытие, а не только поступки, — чтобы ему помочь в деле libertas , в деле disciplina и в послушании, чтобы он сам в свободе любви стал таким, каким его хочет видеть Бог — это и называется "я" в полном смысле этого слова.

Отношение к отцу динамично: это образ, не имеющий прообраза. Если духовный отец, священник, руководитель составил себе образ того, каким он должен быть, то он уже не свободен, он уже не может быть "витражом". Он не может найти завершения в себе самом и никому не может помочь обрести завершенность. Определяющее свойство духовного отца — это его "прозрачность", открытость, его свойство быть "витражом". Это истинная, харизматическая апостольская преемственность, ибо свет, который должен проникать через одного и достигать другого, — это свет Того, Кто Сам есть Свет мира; это истина Того, Кто Сам есть Истина — не теоретическая истина в человеческом смысле слова, но Истина живая, личностная, Божественная. В этом-то и есть подлинная апостольская преемственность — не как иерархия, но как преемственность Духа и Откровения. В этом смысле отцом может быть только тот, кто сам до конца своей жизни остается сыном, остается прозрачным, кто есть сын Отца и остается им. Он должен быть ребенком с чистым, прозрачным сердцем, который сам любит Бога.

Христос стал человеком, — Человеком. И однажды и мы во Христе, а не только через Него, станем единородным сыном. В этом смысле Отец — это источник и цель, Альфа и Омега, начало и завершение. Завершение, о котором говорит священномученик Ириней, мы можем видеть, верить в него, знать его только в эсхатологическом видении: да, Бог — наш Отец, однако Он постоянно становится Им все больше и больше, и однажды Он станет нашим Отцом в том смысле, которого мы здесь, в истоках или в процессе развития этого отношения, еще не понимаем и не можем переживать.

Человеческий отец еще не всеведущ, даже если он "все знает". Но он может стать мудрым, если пребывает в харизматической струе преемственности, в смысле церковного окна, о котором мы говорили. Он сам должен быть, он должен стать прозрачным, стать таким, чтобы научить нас найти наше "я", научить нас жить ответственно, не пассивно, а творчески. И мы должны будем отозваться.

Мы живем в поле напряжения между тем, что мы наследовали, и тем, что мы есть, между полученным наследием и тем, что мы несем в себе как возможность. Мы — не начало и не конец; каждый из нас — звено в цепи. Но в завершении мы станем человеком, который будет единородным человеко-богом во Христе, так же как Христос стал Бого-Человеком.

"...МУЖЧИНУ И ЖЕНЩИНУ СОТВОРИЛ ИХ"

17 февраля 1990

Я собираюсь сказать несколько вещей, которые, вероятно, окажутся не совсем связанными.

В первую очередь я хотел бы поговорить об основном взаимоотношении Адама и Евы в пределах творческого действия Божия и о том, что случилось в результате падения. Существуют различные толкования начала книги Бытия; я представлю вам толкование, которое мне кажется убедительным, не только потому что считаю, что оно ближе всего к тексту, но также потому что мне представляется, что оно позволяет осмыслить ряд научных фактов, которые свидетельствуют о том, что в мужчине есть женские свойства, и наоборот, в женщине — мужские. В книге Бытия дважды рассказывается о сотворении человека. Согласно первому рассказу, Бог берет прах земной и из него творит человека. Но при этом Он не говорит: Создам человека по образу и по подобию Своему, но: Создадим человека по образу Нашему и по подобию Нашему.

И существо, которое в тот момент выходит из рук Божиих, является как бы образом многосложности Божией, отражением того, что Бог Един в Трех Лицах; это выражается в том, что человек один, но больше, чем монада, чем арифметическая единица.

Мимоходом я хотел бы обратить ваше внимание на один момент, который мне кажется важным. В рассказе книги Бытия человек показан не как последняя ступень эволюции, в том смысле, что Бог не берет самую совершенную обезьяну с тем, чтобы отнять у нее некоторые обезьяньи признаки и добавить ей человеческие свойства и таким об разом создать человека. Нет, Бог обращается к первичному материалу творения — к земле, к тому первичному материалу, который Он создал и произвел. И благодаря тому, что Бог творит человека из первоосновы земли, которая возникла по Его слову, человек создан подобным всему тварному: земле, первооснове всего. Человек, созданный из земли, принадлежит тому же веществу, из которого создано все существующее, начиная от величайшей галактики и кончая мельчайшим атомом, начиная с простейших форм жизни и до самых сложных ее форм. В этом отношении человек абсолютно первичен в том смысле, что принадлежит первооснове всего.

Это относится и к тому, как мы воспринимаем Христа. Христос, Бог, ставший человеком, становится человеком на этих основаниях; и тем самым Он сродни не только человечеству, что самоочевидно, но всему тварному. И Максим Исповедник наряду со многими церковными писателями настаивает на том, что Христос имеет космическое измерение; через Свою плоть, Свое тело человек Иисус имеет космическое измерение. Весь тварный мир может себя узнать в Нем, узнать себя в полноте и совершенстве своего призвания, видеть себя в Боге, в таком совершенном единении с Ним, что обещания апостольские о том, что придет время, когда Бог будет все во всем (см. 1 Кор 15:28), когда человек станет причастником Божественной природы (ср. 2 Пет 1:4), — эти обещания уже исполнились, уже явлены нам не только как возможность вообще, но как возможность для нас, потому что они действительно и реально осуществились в одном человеке — Иисусе из Назарета.

Но согласно взгляду на сотворение человека, который я упомянул, человек, человеческое существо, является всечеловеком, он — существо человеческое, которое со держит в себе все потенциальные возможности человечества, все, что в человеке может развиться и стать. А в следующем рассказе, во второй главе книги Бытия мы видим совсем другое; здесь не повторение первого рассказа в иных выражениях, — это новое событие. Ново в нем то, что это человеческое существо, которое несет в себе все мужские и все женские свойства, оказывается перед лицом ситуации, которая приводит его к следующему шагу в самопознании: Бог приводит к Адаму все твари, чтобы они получили от него имя. Оставим в стороне это наречение имен; но вот что происходит в этот момент. Человек (это совершенно ясно из Библии) обнаруживает, что во всем творении только он одинок, у него нет пары. И в этот момент он видит в себе неполноту, субъективную неполноту, по тому что он не может знать себя как тот творческий хаос, из которого может появиться нечто большее. И потому что он Ощущает неполноту, чувствует нужду в спутнике, который был бы равен ему, который был бы тождествен ему, но одновременно другой. Бог действует, отзываясь на это новое самосознание человека.

Текст, как он читается в переводах практически на все языки, говорит, что Бог наводит на Адама глубокий сон. Но есть один перевод, очень интересный, потому что он был сделан за столетие до Христа и, следовательно, в нем нет влияния еврейской Библии, перевод, сделанный евреями в Александрии по указу царя Птоломея, который хотел иметь греческий перевод Библии. И в этом переводе, так называемой Септуагинте ("переводе Семидесяти"), вместо слов глубокий coн употреблено слово экстазис, которое не означает "экстаз" как взлет, возбуждение, — нет, Бог приводит Адама в состояние, когда он внезапно становится больше себя самого, перерастает себя. Он не становится меньше, чем был, в своем сознании, как случается с нами, когда мы засыпаем, — мы перестаем осознавать себя, мы теряем связь с окружающим нас миром, становимся ниже своего уровня. И тут с Адамом что-то случается; что — я описывать не ста ну, потому что не могу сказать, что это было: он внезапно перерастает себя — и рождается Ева.

Опять-таки, говоря о словах: когда мы переводим текст о Еве, где говорится о ней как о помощнице Адаму, мы вводим неверное понятие; потому что помощник бывает меньше того, кому помогает, в то время как текст говорит о ком-то, кто присовокупит свою силу к силе Адама, станет с ним лицом к лицу, плечо к плечу, потому что во всем равен ему, является одновременно его подобием и вместе с тем совершенно другим. И можно сказать, что в момент создания Евы человек достиг полноты. В зародыше все в нем было как возможность исполнения, полноты; теперь Адам и Ева вместе составляют полное человеческое существо, потому что в одиночку они не могли содержать или выражать все потенциальные возможности человечества, и каждый из них наделен потенциями, свойствами, возможностями, которые взаимодополняются, соединяют их, и вместе с тем делают их различными до такой степени, что их взаимное существование необходимо.

Упомяну также, что когда говорится, что Ева была создана из ребра, это очень неудачный перевод; многие современные комментарии говорят, что речь идет не о ребре, а о стороне, как на французском языке можно говорить о cote — ребре и cote — стороне 1 . / Слова 'сторона' и 'бок' взаимосвязаны в очень значительном числе языков. — Ред. / Человек разделяется, и две половины оказываются лицом к лицу. И в этот момент Адам смотрит на Еву и говорит: она — плоть от пюти моей, кость от костей моих, он узнает в ней себя самого, но как бы вне себя. И в Библии говорится: она будет называться женою, ибо взята от мужа своего. По-английски и на всех современных языках это непереводимо, на этих словах не сыграешь, но по-еврейски это звучит: я, муж — иш, она, жена — иша, она — это он в женском роде.

И вдвоем они составляют полное, целое человеческое существо. И потому что они едины, как говорит Шопенгауэр, "одна личность в двух лицах", они не видят друг друга нагими, потому что именно не видят друг друга как другого, по контрасту с собой. Есть место в писаниях одного богослова ранних веков, которое очень выразительно в латинском переводе; там говорится: прежде падения каждый из них смотрит на другого и говорит: это — мой alter ego , другой я сам; после падения, потому что случилось что- то, что разбило их единство (к этому я вернусь через минуту), каждый из них смотрит на другого и говорит: я — это я, а тот — другой... И в тот момент, когда они говорят: "я — это я", в отличие, по контрасту: 'я — не другой, не другая, они видят себя нагими.

Это распадение двоицы, пары на две особи — результат их отпадения от полного единства, вернее, от полного общения с Богом (полного в той мере, как это позволяла их незрелость, их невинность). Они теряют Бога, и в этот момент разбивается их единство; кто-то сравнил случившееся тогда с тем, что случается, когда рвется нить ожерелья: все жемчужины есть, но они рассыпались, и уже нет связи, нет целостности. В данном случае человек потерял свою цельность, их уже двое, они не едины; и единственный путь к восстановлению целостности — это таинство любви, которая преодолеет разделенность. И теперь им приходится бороться, не просто возрастать все больше и больше в единство, а побеждать э ту разделенность через такую любовь, которую Христос описывает как любовь совершенную: полагать собственную жизнь за другого. Что это значит? — Это не обязательно означает, что ты будешь убит вместо другого; это означает вырастать в такое сознание, в такое сердечное отношение, в такую направленность всех сил своего существа, что другой более важен для нас, чем мы сами, что мы готовы забыть о себе ради полного любви созерцания другого и служения ему.

Я уже не раз говорил, что в нашем словоупотреблении слово "любовь" применяется слишком широко: одним и тем же словом мы утверждаем, что любим Бога, и мы любим клубнику со сливками. И когда мы говорим о человеческих отношениях, "любовь" означает, что нас привлекает или интересует другой человек, и мы берем его на крючок, словно рыбак — рыбу; мы — рыболов, другой человек крепко висит на крючке. Любовь может также означать своего рода равенство, когда двое обмениваются тем, что имеют доброго, достойного, и терпят то, что есть в них несовершенного. Но в предельном значении это значит видеть в другом центр, смысл, красоту жизни. И мы видим исполнение этого в начале Евангелия от Иоанна, когда Евангелист говорит: В начше было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. В греческом тексте выражение, которое мы переводим 'у Бога', потому что у нас нет лучшего способа передать его, гласит στο Θεό, что значит 'к Богу': Сын существует в направленности к Богу, к Отцу, не Сам по Себе, не для Себя. Это видение Отца, которое наполняет Его ум, Его сердце, Его бытие, Его сущность, не затмевается ничем.

Вот что в основе; и когда мы говорим о любви, о той несовершенной любви, какую мы знаем и которая может вырасти в большее совершенство и порой достичь подлинного величия, мы можем вспомнить место из рукописи Нового Завета, которая хранится в Кембридже. Там говорится, что Христа спросили: когда придет Царство Божие? — то есть: когда будет восстановлен Рай, и больше, чем Рай, потому что Рай был местом невинности, началом, тогда как Царство Божие — место полноты; и Христос ответил: Царство Божие уже пришло там, где двое — уже не двое, но одно... В этом смысле мы вправе сказать, что взаимоотношение между мужчиной и женщиной, когда они достигают высшего уровня любви, уже есть осуществление Божиего Царства: это Царство Божие, пришедшее в силе. Я говорю "в силе", потому что оно еще не в полноте, должно прийти больше, еще больше может быть дано и принято, потому что Царство Божие в своей полноте придет только тогда, когда оно охватит все творение. И однако, в зачатке оно уже здесь, процесс его завершения зачаточно уже идет и как бы уже перешел грань необратимости.

Таким образом, существует несколько ситуаций, которые мы можем рассмотреть. Есть основоположная, из начальная ситуация — сотворение человека по образу Триединого Бога, — человека, который содержит в себе все скрытые возможности мужчины и женщины; есть действие Божие, которое происходит в ответ на то, что человек обнаруживает свое одиночество, обнаруживает свою неполноту, — экстаз, а не сон является дверью этого действия. Элизабет Бер-Сижель / Элизабет Бер-Сижель — современный православный философ и богослов, ученица и биограф отца Льва Жилле Перевод одной из ее работ см.: Бер-Сижель ? Первый франкоязычный православный приход // Альфа и Омега 2002 № 3(33). — Ред. / сказала полушутя, что если правда, что человек — венец животного мира, то можно сказать, что Ева — венец человеческого мира. Это не так; это хорошая шутка, но это не совсем верно. Но можно сказать, что с творением Евы сотворение человека достигло полноты; да, без нее человек, человеческое существо — еще потенциальность, еще не реальность.

Дальше в Священном Писании мы видим Воплощение. В Воплощении Христос, Сын Божий, становится Сыном человеческим, рожденным от Девы; Он истинно и в полноте Бог, потому что Его Отец — Бог. Бог — и я употребляю слово Отец не по контрасту с Матерью, — Бог, если можно так сказать — источник Его Божественного бытия, Мария — источник Его человеческого, телесного и душевного, психологического (я не люблю это слово, потому что оно приобрело так много коннотаций* /* Коннотация — ассоциация, возникающая при употреблении того или иного слова. — Ред. / ) бытия. Он снова всечеловек, не случайно мы говорим о Христе как новом Адаме; Он не "новое" существо, пришедшее в мир, Он снова то, чем был Адам, но достигший полноты совершенства. Но если это правда, это означает, что в Нем содержится полнота мужеского и полнота женского, в Нем женщина и мужчина получают полноту выражения.

Это очень важно, потому что когда речь идет о священстве, когда речь идет о многом в Церкви и вне ее, мы слишком легко бываем склонны говорить о Господе Иисусе Христе в мужском роде· Он, и исключать женский. И однако кажется, святитель Афанасий Великий говорит о том, что — чего Христос не воспринял, того Он не искупил, не спас; и если Христос не принял на Себя полноту женского, то она осталась вне спасения. От этого не отделаешься отговорками. Но если это верно, то это открывает широкие и очень интересные перспективы относительно того, как мужчина и женщина соотносятся друг с другом и с Богом, относительно того, что такое они сами по себе, что они представляют, чем они являются: не только по отношению к священству, но и по отношению к Богу, в их общении с Богом, по отношению друг к другу, по отношению к тварному миру. Здесь вопрос, которого я касаться не буду * . /*Представляется, что "полноту женского" никоим образом не следует понимать в вульгарно-материалистическом смысле, а скорее как то, что и мужчина, и женщина обладают всей полнотой человеческих свойств, но в разных объемах и соотношениях Мы интуитивно ощущаем, что послушание женщины — несколько иное , нежели послушание мужчины . Известно , что интеллект женщины особенно склонен к аналитике , хотя и способность к теоретическому синтезу у женщин имеется , но , как правило , не в том объеме , что у мужчин . Можно предположить , что структура свойств мужчины и женщины предусматривает гармоническое объединение их в браке , в воспитании детей . — Ред . /

В связи с нашей темой мне был поставлен вопрос о возможности или невозможности полноты жизни в рамках брачного взаимоотношения или вне его. В связи с этим я хотел бы сказать нечто о Церкви.

Вслед за апостолом Павлом мы всегда говорим о Церкви как о Невесте Христовой. В православном представлении Христос — Жених; но этим все не исчерпывается. Потому что если обратиться к образам, которые мы находим в Писании, в богослужебных текстах и в сочинениях богословов, вы увидите, что образ Церкви в ее исполнении и славе в конце времен дается в образе брачного пира; есть несколько притч Христовых на эту тему и множество мест Ветхого и Нового Завета, которые либо ясно говорят об этом, либо ведут нашу мысль в этом направлении.

Брак, понимаемый как перерастание двумя взаимной инаковости в единство, — такое единство, которое не затмевает того, что каждый из них единственный, неповторимый и не может быть сведен к другому, но что вместе они составляют полноту, которой по отдельности не являют, — такой брак является образом Царства Божия и его исполнением. Но есть в Писании, а именно у апостола Павла выражение, которое говорит, что Церковь-Невеста идет за своим Женихом, куда бы Он ни пошел. И это другой аспект брака. Брак Агнца, если употребить выражение книги Откровения, или брак царя, как в Евангельских притчах, здесь дополняется другим образом. Образ брака есть окончательное исполнение — которое начинается уже сейчас, — потому что конец в каком-то смысле уже пришел; с того момента, когда Бог стал человеком, Конец в лице одного человека, в Лице Господа Иисуса Христа, Конец как совершенное, окончательное исполнение всего — уже настал и находится среди нас. Мы живем в мире, куда уже вступил Восьмой день в Лице Господа Иисуса Христа, и в этом Восьмом дне мы участвуем в той мере, в какой соучаствуем в том, что есть Христос: через Крещение, которое есть умирание со Христом и воскресение с Ним, через наше общение в молитве, в жизни и т. д.

Так что мы можем видеть уже теперь, — поскольку Восьмой день, можно сказать, уже действует внутри Седьмого дня — что вечность уже действует в истории, присутствует в ней не как мечта, не как устремленность, но как событие, которое уже произошло, и благодаря этому человеческий брак может вырасти в меру образа Царствия. Но есть и еще один аспект: мы живем в мире падшем, в мире греха, понятого как отделенность от Бога, отделенность друг от друга, разделенность внутри нас самих, незавершенность, неполнота, — мы подобны поврежденной иконе; мы — образ Божий, который был изуродован, но потенциально может быть восстановлен в своем совершенстве. И в этом контексте мы не способны жить славой, в славе Восьмого дня, Будущего Века, славного Дня, который выражается радостью Невесты и Жениха. Мы живем в мире, который для каждого, кто следует за Христом по призванию, является Крестным путем, — разве что мы изменили своему призванию. Когда Писание говорит нам, что мы призваны следовать за Христом, мы должны следовать за Ним до конца, и за Крестом — в Воскресение; но мы не можем пройти мимо Креста и сказать: Тебе, Господи, смерть, мне — жизнь...

Это очень ярко, остро выражено в рассказе о том, как Христос идет в Иерусалим и по пути говорит Своим ученикам, что Сын Человеческий будет предан в руки человеков, будет судим, осужден, распят, и что Он восстанет в третий день. И тут Иаков и Иоанн подходят к Нему и говорят: когда Ты восстанешь — можем ли мы сесть по правую и левую руку от Твоей славы? Они совершенно прошли мимо факта, что для того, чтобы стать во славе Спасителем мира, Христос должен пройти через испытание Страстной седмицы, распятия, смерти, сошествия во ад. Всего этого они не услышали; они услышали только, что можно будет воспользоваться результатом Его распятия. И Христос останавливает их и говорит: Готовы ли вы пить Мою чашу? Готовы ли вы погрузиться в Мое испытание? — это не дословный перевод, но именно передает смысл Его вопроса: готовы ли вы креститься Моим крещением? — потому что "крещение" по-гречески значит "погружение". — Вот вопрос о месте христианина и Церкви в истории.

Так что есть эти два аспекта; и в следовании Христу на распятие можно видеть то, что мы видим в, так сказать, посвященном безбрачии. Я не говорю "монашестве", потому что это слово сразу вызывает мысль о монастыре, общине, учреждении; я говорю о сознательно выбранном безбрачии людей, мужчин и женщин, которые ради следования за Христом готовы отказаться от всего, — от всякой привязанности, от всего, что могло бы стать земным свершением, — ради того чтобы следовать за Тем, Кто есть их Господь, их Спаситель, их Бог и пример для ^подражания.

И мы видим, что в такой ситуации может быть разделение полов, но не разделение призваний; и чтобы не распространяться слишком долго на эту тему, я закончу свою беседу примером, который мне кажется очень интересным; он взят из житий святых православного календаря под 18 ноября (не думайте, что я наизусть помню календарь, просто один мой близкий друг в этот день был пострижен в монашество).

Это рассказ о двух святых. Молодые люди, Галактион и Епистимия, любили друг друга, их семьи давно уже сговорились, что они поженятся. Они оба горели безграничной любовью к Богу, любовью ко Христу, благоговением перед Ним, и хотели следовать за Ним до конца, если нужно — до креста. И когда они сочетались браком и впервые встретились в брачном чертоге, они стали говорить друг с другом о своем отношении к Богу, к самим себе, друг ко другу. И отношение их настолько совпадало, что они оба решили, что они муж и жена, потенциально едины, потенциально Царство Божие пришедшее в силе, но еще недостаточно созрели, чтобы осуществить его в славе, и они оба, каждый, уйдут в монастырь и будут осуществлять свою христианскую, духовную жизнь в монашеском звании. Они расстались в ту же ночь, пошли в монастырь, он в мужской, она в женский, и жили там какое-то время. Пока однажды в монастырь, где жила Епистимия, не дошла весть, что началось гонение, насколько помню, в Александрии и что ее супруг Галактион схвачен, взят на мучения. И тогда—и вот что меня глубоко трогает — Епистимия пошла к игуменье своего монастыря и сказала: "Супругу моему Галактиону предстоит претерпеть страдания, — мое место с ним. 1 ". И игуменья сказала: "Да, действительно так! Иди и присоединись к своему супругу!". И они вместе умерли мучениками.

И это замечательное видение того, что лежит в основе единства двух людей, которые путем любви вступают в брак на уровне потенциального Царствия, которые в нашем падшем мире, в трагическом мире, где мы живем, выбирают путь целенаправленно избранного безбрачия, не нарушая связи любви и брака, и которые, когда смерть предстоит одному, соединяются, дабы умереть вместе как супружеская пара и осуществить свое единство в общем мученичестве.

Не знаю, представляет ли то, что я сказал, какую- то ценность или интерес, но это какое-то количество мыслей, из которых некоторые, вероятно, несколько необычны, и возможно, вы сможете начать думать на основании того, что я сказал, отметая то, что я сказал, но отметая со знанием предмета, продуманно, творчески, и заменяя то, что вы отбрасываете, более зрелым видением того, что вы, вероятно, принимали как житейское общее место.

В заключение скажу еще: сейчас такой период, когда отношения мужчины и женщины подвергаются переcмотру со стороны скорее женщин, чем мужчин; и это глубоко опасная ошибка: женская проблема — проблема мужская. Мужчины создали то уродливое положение, когда женщина порабощена, женщина — человек второго сорта, мир, где женщине часто нет места — и я не имею в виду профессионально, я говорю о ситуации в целом, когда женщина постоянно, повсеместно унижена. Мы забыли, что она равна мужчине, что она призвана быть спутницей, той, которая стоит лицом к лицу. Она отражает славу мужчины, и мужчина отражает славу женщины, и вместе они — одно человеческое существо, не иначе. И мужчине надлежит теперь продумать и пересмотр еть всю ситуацию, и трудиться над искуплением уродливого положения, которое возникло с падения, котоpoe совершено точно описывает то, что случится, но не есть приказание от Бога, а печальная констатация: "В от что ты сделаешь с миром, который Я создал, что- бы он был образом Святой Троицы: любви совершенной, любви торжествующей".

ПРОПОВЕДИ О ЧТЕНИИ СВЯЩЕННОГО ПИСАНИЯ

О СВЯЩЕННОМ ПИСАНИИ

26 ноября 1967 г

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Евангелие читается в церкви почти на каждом богослужении; на каждой службе мы предстоим слову Божию и думаем, что этим мы становимся народом Божиим. Но от нас требуется гораздо большее, если мы хотим быть таким народом Божиим, — тем народом, который может сказать, что Божественное слово принадлежит ему.

Библия родилась в человеческой общине; Евангелие родилось в Церкви; и израильская община, и Церковь Божия существовали раньше, чем возникло Священное Писание. Именно изнутри этой общины родилось познание Бога, любовь к Богу, видение Его невыразимой красоты, а также состояния и судьбы, становления и призвания человека. Народ Божий — это такая община, которая свидетельствует о чем-то, что ей достоверно известно, что является ее жизнью, предметом ее любви, ее радостью. Библейский народ — это не народ, который читает Библию, верно хранит ее и возвещает ее; подлинный народ Божий, подлинный народ библейский, подлинный народ евангельский должен быть такой общиной, которая могла бы сама написать Священное Писание, проповедовать его из собственного опыта, дать ему начало, родить его. Если мы не такая община — мы не принадлежим поистине ни Евангелию, ни народу Божию.

Часто мы себя утешаем тем, что мы — молитвенная община, где слово Божие возвещается, где оно проповедуется; община, которая так или иначе стремится жить словом. И однако, если мы взглянем вокруг, то все, что мы видим, свидетельствует как раз об обратном; если бы мы были общиной, изнутри которой, из глубины опыта которой родилось Божественное слово, то для тех, кто слышит, как мы повторяем его, возвещаем и проповедуем, оно было бы двояким откровением: откровением того, что возвещается, и откровением о том, что возвещаемое стало плотью и кровью, стало реальностью человеческой жизни; община, которая проповедует Божественное слово, была бы доказательством истинности этого Божественного слова.

Это ли мы видим? Можем ли мы сказать, что община, которой мы являемся, большая она или малая, есть воплощенное подтверждение вести, которую мы несем, благой вести, принесенной Христом в мир? Не продолжает ли оставаться верным — и теперь, может быть, больше, чем в ранние времена — что слово Божие хулится и подвергается насмешкам из-за нас?

Вот возрождение, к которому мы призваны: у нас есть книга, родившаяся из самых глубин человеческого опыта Бога, книга, где Бог действительно говорит через общину, которая была способна свидетельствовать об истинности слова. Мы должны снова стать такой общинной, мы должны научиться жить согласно слову Самого Бога, откровению Его воли; мы должны научиться быть таким народом, жизнь которого согласна со словом Евангелия.

Пока Евангелие остается для нас внешним законом, п ока Евангелие остается Божественной волей, отличной от нашей воли или противной ей, мы не евангельская община; может быть, мы, в лучшем случае, стремимся быть ею, но мы еще не община, способная дать миру откровение Благой вести. Христос сказал, что слово, которое Он проповедал, — не просто произвольное веление Бога, а откровение о подлинном человеке, откровение, данное нам и другим, о том, как настоящий человек чувствует, думает, желает и живет. Пока наши чувства не таковы, пока наши мысли не таковы и наша жизнь не такова, мы не то что "не послушны" Божиему закону, мы не то что изменяем самим себе, — мы просто не "человечны" в подлинном смысле, в смысле призвания, заключенного в этом слове.

Так, обновление Церкви начинается с каждого из нас; преобразования в Церкви, когда они касаются форм молитвы, когда они касаются внешних структур, — это еще не возврат к истокам, к первоисточникам. Есть один источник света, из которого бьет вода вечной жизни: само Евангелие, которое является откровением (для каждого из нас и для всех нас) того, что есть Человек и человеческие отношения.

Поспешим же принять это свидетельство Евангелия, осознав, что когда придет на нас суд, то судить нас будут не Бог и закон, отличный от нас и чуждый нам. Но мы увидим, чем мы должны были стать, чем мы могли быть и чем мы не захотели стать. Тогда будет горе, тогда действительно будет плач, не потому, что Бог проклянет нас и отвергнет, а потому, что, видя красоту нашего призвания, мы увидим, как далеко мы от него отпали.

Давайте же сейчас, пока еще есть время — и на это не нужны годы, — на то, чтобы преобразить жизнь, нужно одно мгновение, — давайте обратимся к самому Евангелию, давайте научимся от Самого Христа, что мы собой представляем, чем мы можем быть; и если мы сомневаемся, действительно ли это возможно, вспомним слова Христа, когда Петр сказал: Кто же может спастись! и Христос ему ответил: Человекам это невозможно. Богу же все возможно... Давайте же идти вперед, в этой надежде, в этой радости и в этой уверенности. Аминь.

Перевод с английского

О слышании и делании

1971 г

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Есть два изречения в Священном Писании, на которые я хотел бы обратить ваше внимание; одно относится к говорящему, другое — к слушающему. Первое — это слово Христа: От слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься (Мф 12:37). Оно относится не только к тому человеку, который проповедует слово Божие и будет отвечать сугубо за то, что знал и говорил — и часто сам остался бесплодным; но это относится к каждому из наших слов. Бывает, что произносимые нами слова приносят жизнь человеку, его сердце вновь делается от них живым, ум озаряется, воля подвигается к добру, все естество его делается новым, — это слова жизни. Дай Бог нам говорить их друг другу. А есть мертвые, жесткие, бесчувственные слова, в которых нет гнева, а есть только тусклость и мертвость. За эти слова мы дадим ответ перед Богом. И поэтому так значительна молитва, которую постоянно повторял святитель Тихон Задонский: "Господи, дай мне молчаливость, рассуждающую словеса"; то есть: дай мне такую молчаливость, благодаря которой я бы мог из глубины молчания выбрать слова животворные, чистые, глубокие, за которые мне не будет стыдно перед судом Божиим... Дай мне, Господи, молчаливость, рассуждающую словеса!

Но не только тот, кто говорит, но и тот, кто слышит, ответственен за произносимое слово: Блюдите убо, како слышите, — говорится в Евангелии (Лк 8:18). Можно слушать сердцем глубоко открытым, можно слушать закрытым, замкнутым сердцем и душой. Можно слушать для того, чтобы от слышанного, даже глубокого, божественного, получить мгновенное наслаждение, но без всякого намерения жить по слову, которое тронет душу. Можно слушать насмешливым, горьким умом; можно пройти мимо Самого Христа говорящего и остаться бесплодным. В течение всей нашей жизни мы слышим Божественные, Христовы евангельские слова — и как мало они меняют нашу жизнь... И когда-нибудь мы услышим от Христа слово, сказанное еще в Евангелии: "Я вас не сужу; судить вас будет слово, которое Я говорил..." (см. Ин 12:47— 48). Потому что это слово живое; от этих слов Христовых хоть на мгновение содрогается, оживает у нас сердце, но эти слова не уходят в глубины нашего естества, не делаются вдохновением нашей жизни, и мы проходим мимо, изумившись и оставшись бесплодными. Почему? Потому что у нас нет глубины и потому что у нас нет смелости, нет той решимости, которая нас заставила бы сказать: если это правда, то я буду жить так, уже без пощады к себе, без всякой жалости к себе; ради жизни я буду поступать наперекор всем стремлениям, всей лжи, и неправде, и мертвости, которые во мне есть...

Подумаем над этими двумя изречениями; научимся молчать так, чтобы наше слово было избранное, чистое, животворящее, и научимся так слышать, чтобы ни одно слово жизни не прозвучало напрасно и не стало бы в день судный нашим осуждением. Аминь.

Наблюдайте, как вы слушаете...

1972 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Сегодняшнее Евангелие содержит очень строгое предупреждение нам. Христос несколько раз повторяет: У кого есть слух, пусть слушает! Берегитесь, внимайте тому, как вы слушаете... И в другом месте Евангелия Он напоминает, что мы дадим ответ за то, что слышали, как мы слушали, что мы восприняли и что мы из этого сделали в жизни... Миллионы людей сегодня, миллионы людей в течение истории много бы дали, чтобы услышать малую крошку того, что мы слышим так постоянно, что все время повторяется в церкви. За каждой службой мы слышим Евангелие, слово Самого Христа, слова Его учеников; и перед нами встает вопрос: как мы слушаем и как мы слышим? Мы можем слушать со вниманием, даже дрогнув сердцем, можем вдохновиться на мгновение, а потом, полюбовавшись красотой, мудростью слов Христовых, уйти из храма и не принести никакого плода. Мы можем, наоборот, удержать эти слова в памяти и повторять их другим, и любоваться их смыслом, но одновременно оставаться бесплодными. Наши слова, вернее, слова Христовы через нас, может быть, и достигнут своей цели, коснутся чужого сердца, но нашего сердца они могут не коснуться, нашей воли они могут не привести в движение, нашей жизни они могут не изменить... А бывает так, что слово ударит в сердце, и возгорится там огонь, и горит, и светит не только нам самим, но и другим. Христос говорит: Зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме (Мф 5:15). Умеем ли мы так слышать Христовы слова? Способны ли мы услышать слухом, осознать умом, воспринять сердцем, подвигнуться волей, сделать слышанное жизнью — или нет?

И вот Христос нам говорит: Наблюдайте, как вы слушаете и как вы слышите... Потому что придет время, когда слово, нами слышанное, будет нас судить; не потому что мы слышали, и не потому только, что это слово правды, слово Божие; а потому что это слово отозвалось в нас истиной, красотой, вдохновением, а мы, полюбовавшись, отложили его в сторону с тем, чтобы когда-нибудь на досуге вспомнить. Такие слова делаются именно теми пустыми, бездейственными словами, которыми полна наша жизнь, и мы дадим за них ответ.

Будем же слушать Евангельские слова, даже слова проповеди, так, чтобы они доходили не только до ума и сердца, но до всей жизни, чтобы все слышанное стало жизнью, чтобы кому-нибудь стало светло от света Христова, тепло от Христовой любви, чтобы жизнь стала новой вокруг нас, потому что до нас дошла новизна этой жизни Христовой. Аминь.

О Евангелии

Ноябрь 1975 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Многим Евангелие почти что кощунственно представляется как книга грозного Божиего суда, требований Господних; но как далек этот образ от живого чувства, которое Евангелие вызывает в том, кто читает его впервые!

Когда из глубины растерянности, греха или горя приступаешь к Евангелию, оно раскрывается как книга радости и надежды: радости о том, что среди нас Господь, не далекий, не грозный, а родной, свой, облеченный в человеческую плоть, знающий из личного Своего опыта, что значит быть человеком; и радость и надежда — в том, что на каждой странице Господь требует от нас, чтобы мы были достойны величия своей человечности, требует, чтобы мы не смели быть ниже своего достоинства и уровня, не дает нам стать меньше, чем человек — хотя мы и грешим так часто, и недостойны бываем и себя, и Его. Какая надежда звучит в том, что Христос пришел грешных спасти и призвать к покаянию, что Он для грешных жил и умер, что к ним обращена Его проповедь; и какое откровение о Боге в этом образе Христа, воплотившегося Сына Божия!

Бог Ветхого Завета, Бог древних религий был Богом непостижимым, Богом страшным и, в Его святости, Богом недоступным. И вот в Евангелии раскрывается Бог доступный и простой — но какой ценой! Он стал человеком и через это отдал Себя во власть всей злобы и неправды земной. Он дал Себя на растерзание и на погубление; по любви к нам Он захотел быть таким же уязвимым, как мы, таким же беспомощно-беззащитным, как мы, таким же презренным, как мы бываем в глазах тех, кто верит только в силу и успех.

Вот каким раскрылся перед нами Бог. И Он нам открыл, что нет такой глубины падения, растерянности и страха, и ужаса, в которую Он до нас не сошел, с тем, чтобы если и мы в нее падем, мы не оказались бы одни. В Гефсиманском саду Он, в борении и ужасе, встречал не Свою, а нашу смерть. И в течение всей Своей жизни Он был именно с теми людьми, которые нуждались, чтобы к ним пришел Бог, потому что они потеряли к Нему дорогу. Вот Бог, в Которого мы верим, вот Бог, Который крестной любовью и ликующей, торжественной любовью Воскресения нас возлюбил, искупил и открыл нам величие человека и нашего призвания. Поэтому станем жить достойно того звания, к которому мы призваны, радуясь о том, что с нами Бог! Аминь.

О слышании и проповеди слова Божия

Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Я хотел бы сегодня обратить ваше внимание на два отрывка из апостола Павла. В одном месте (Рим 10:17,14) ιΟΗ говорит, что вера приходит от слышания, а слышание — от проповеди слова Божия. И кто мог бы услышать без проповедующего?

А в другом месте он говорит, что вера, которую мы провозглашаем, не от людей, а от Бога, и что сам он, Павел, принял ее и научился ей не от людей, но через откровение Самого Бога (Гал 1:12).

Каким же образом эти слова относятся к нам? Не противоречат ли эти изречения одно другому? Может быть, первое — слышание — случается в жизни каждого из нас, а второе —откровение Божие — должно бы осуществиться в жизни всех нас?

Мы не находим Спасителя и не обнаруживаем Евангелия, если оно не возвещается, не проповедуется, если весть о нем не дойдет до нас. Но провозглашения как такового недостаточно; недостаточно нам услышать слово, в котором больше смысла и мудрости, чем в прежнем нашем неверии или неведении. Слово дошло до нас тогда, когда оно проникло в наши тайники, когда оно стало светом для нашего ума, когда сердце загорелось этим словом, и мы вдохновились жить согласно с этим словом, от кого-то услышанным.

И в этом смысле наша вера во Христа, в Евангелие — не мировоззрение; это жизнь, открывшаяся перед нами, это новая интенсивность, новая глубина жизни. И если это не так, то мы не ученики, мы только слышатели; потому что быть учеником это значит услышать весть, воспринять ее и жить согласно этому благовестию; не как по указке и по приказу извне, а как если бы нам открылось новое понимание; и вот исходя из этого понимания, ставшего теперь личным, опытным убеждением, мы должны жить.

И тогда сказанное Павлом о вере — что он научился ей не от людей, а от Бога — можно отнести и к нам, потому что слово, прозвучавшее и достигшее до нас через посредство людей, стало для нас полнотой жизни, которая только в Боге и от Бога.

И Павел говорил о своей проповеди и проповеди других Апостолов именно в этом смысле: что они благовествуют Евангелие не от человеческого разума, не от философских мудрствований, но откровением силы Божией, могущей обновить человека.

Прямое отношение к нам этих отрывков кажется мне очевидным. Прежде всего, если мы собрались здесь — значит, мы услышали это слово, прочитали его, и оно достигло нас в какую-то меру; но вот в какую меру? Сделало ли оно нас такими людьми, которых можно назвать христовыми? Можем ли мы сказать, что мы — ученики, то есть люди, которые всей энергией, всем умом и сердцем, всей волей стараются подражать своему Наставнику? Он сказал нам: Образ, пример Я даю вам, чтобы вы ему следовали... Пример Он дал, — следуем ли мы за Ним? Или же, идя, останавливаемся, когда находим следование Христу слишком требовательным, когда оно становится проблемой, когда жизнь Христа, личность Христа, учение Христа ставят под вопрос, осуждают наш образ жизни?

И вот/только если мы сами превратились в благую весть, мы можем сказать, что слово дошло до нас. Оно дошло до нас, если мы стали такими учениками Христа, что, глядя на нас, люди бывают озадачены, встрепенутся и начнут ставить под вопрос самих себя, обнаружив: тут какие-то люди, мужчины и женщины, которые ни на кого другого не похожи, — не потому, что они мыслят по-иному, а потому, что они стали иными.

Нам надо задуматься: где мы стоим по отношению к этим двум изречениям? Может, слово, возвещенное нашему слуху, не достигло нас даже умственно, и мы отмахнулись от него как от бессмыслицы, или же нашли, что оно слишком жестоко или перечит нашим желаниям? Но даже если мы можем сказать: Да, я хочу быть учеником, — как далеко мы пошли в стремлении сообразовать свою жизнь с жизнью Христа, отбросить

то, что с Ним несовместимо, стать людьми, в которых наш ближний может узнать икону Христову?

Сегодня мы вспоминаем Седьмой Вселенский Собор, который провозгласил почитание икон. Но недостаточно почитать рукописный образ; недостаточно даже перенести почитание и поклонение на Того, на Ту, на тех, кто изображен на иконе. Мы сами должны стать живыми образами Воплощенного Бога, со всей непостижимой глубиной и широтой того, что это означает.

Будем же молиться изо дня в день, чтобы Бог нам дал мужество стать тем, чем мы призваны быть: христианами, народом Христовым! И да будет благословение Господне на вас, Того благодатием и человеколюбием, всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь!

22 ноября 1987 г.

Благая весть

18 ноября 1990 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Каждую неделю мы слышим в церкви чтение Евангелия, — и так из года в год, в течение всей нашей жизни; и кроме того, люди верующие вчитываются в Евангелие изо дня в день.

И как страшно, как грустно думать, что мы так при выкаем к чтению Евангельскому и к святым, возрождающим словам, которые Бог произносит для нас, как страшно и грустно, что мы так привыкаем — и слово "Евангелие" означает для нас только название книги, но не возбуждает в нас того восторга, того умиления, которые это слово, произносимое Иоанном Крестителем, повторяемое учениками Спасителя Христа, возбуждало в душах людей.

Ибо слово "Евангелие" на русском языке действительно означает только книгу, в которой содержится рассказ о жизни, о чудесах Спасителя и Его учение. Но на греческом языке это слово значит "благая весть", нечто совершенно заново провозглашаемое, новизна чего настолько дивна, что можно сказать об этой вести, что она благая. А слово "благой" употребляется в Евангелии так трепетно! Ведь вы помните, как человек подошел ко Христу и Ему сказал: "Учитель благий, что сотворю, чтобы иметь вечную жизнь?". И Спаситель ему ответил: "Почему ты называешь Меня благим? Благ только Бог".

И если мы говорим об этой вести Евангельской, что она действительно благая весть, то она должна обозначать для нас совершенную новизну жизни, ту новизну, которую только Бог может нам сообщить.

О чем же эта весть, что в ней такое не только новое, но дивное? — Весть о том, что Бог, Который для всех народов земли и даже для еврейского народа был Тем, Кого Пророк называет "Бог вдали", то есть Бог страшный, Бог такой великий, что к Нему подойти нельзя, Бог, о Котором пророки и подвижники говорили: "Горе мне! Я видел Бога, мне остается только умереть...", — что этот Бог перестал быть Богом издалека и стал нам так неописуемо, так неизмеримо близок: Он стал человеком. Во всем Он уподобился нам; Он носил плоть нашу; Его душа была подобна всякой человеческой душе, Он имел человеческий ум и человеческое сердце, и волю человеческую. Но сверх того, Он был Живой Бог, ставший человеком.

- И этим Он открыл перед нами две тайны, такие, о которых никто подумать не мог бы. Никто не посмел бы подумать, что Бог непостижимый, святой, Бог, Который является Самой Тайной бытия, может стать человеком, подобным нам. Этот Бог, Который вызывал тре пет в людях, теперь вызывает в нас ласковую благодарность: Он сын человеческий, не переставая быть Сыном Божиим.

И второе, что открывается нам в воплощении Слова Божия, это то, что человек настолько велик, настолько глубок, что способен соединиться с Богом и не быть уничтожен сам Божественным огнем, — соединиться с Богом без того, чтобы Божество было в чем бы то ни было умалено.

Образ этого соединения мы находим в Ветхом Завете в образе неопалимой купины, того куста, который горел Божественным огнем — но не сгорал, потому что Божественный огонь превращает всё, к чему касается, в пламя, но не испепеляет. Божественный огонь уничтожает только зло, грех, то, чего на самом деле нет: а всё, что только может иметь бытие, он возводит в такое величие, которое описывает нам апостол Петр, когда говорит, что мы призваны стать причастниками Божественной природы.

И еще одно нам раскрывается в Евангелии, еще одна благая, непостижимо благая, непостижимо великая весть: то, что Бог так нас возлюбил, что Он стал Одним из нас для того, чтобы с нами вместе понести всю человеческую тварную судьбу и все страшные последствия человеческого греха, происшедшие через отпаде ние от Него, Творца нашего. Это Бог, Которого мы можем не только любить, не только трепетать перед Ним, но Бог, Которого мы можем почитать и, говоря человеческим языком, "уважать", потому что Он на Себя взял всю ответственность за Свой первичный акт сотворения человека и за страшный, поистине страшный, но тоже дивный дар свободы.

Без свободы была бы невозможна любовь, потому что любовь это совершенство свободы, без любви мы были бы только предметами, но не могли бы ответить на Божию любовь любовью, которую мы можем Ему дать или в которой можем отказать.

Как дивно думать, что таков Бог; что Он всё на Себя берет, что произошло от Его решения нас создать, что все последствия нашего греха Он берет на Себя и в Себе всё побеждает и нам дает свободу быть чадами Божиими, приобщиться Его Божественной природе, стать Его детьми. Как говорит Ириней Лионский, "в Единородном Сыне Божием, силой Святого Духа, стать единородным сыном Небесного Отца".

Вот в чем благовестие, вот что новое, никогда не слыханное, никогда не грезившееся является не миро воззрением, не мечтой, а дивной, спасительной, преображающей реальностью. Когда будем читать Евангелие, вспомним слова Христа Спасителя: "Я делаю всё новым", — и действительно, весь мир стал новым, потому что нет ничего созданного, что в Нем не может узнать себя преображенным и обоженным. Аминь.

Как читать Евангелие

12 мая 1991 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Меня часто спрашивают: как нам читать Евангелие, чтобы оно достигало не только до ума, но и до сердца, и так, чтобы оно не стояло всегда перед нашим умственным взором как осуждение, когда каждое действие Христово, каждое слово Христово, каждая Его заповедь осуждают нас в том, что мы не такие люди, которые поступают, как Он, думают и чувствуют, как Он, или выполняют то, что Он заповедал нам?

Из страха, из обескураженности мы ничего не достигнем; мы должны читать Евангелие так, как если бы ?., Господь Иисус Христос пришел к нам как самый близкий друг, то есть как кто-то, кто заботится о нас больше всех других, кто не только вообще желает нам добра, но готов сделать все, именно все для нас, что возможно не только по-человечески, но и по-Божьи.

По человечеству мы знаем, что Христос отдал за нас Свою жизнь и Свою смерть; как Бог — Он открывает нам врата вечности: Я есмь дверь; кто войдет Мною, войдет в жизнь вечную.

Первое, что мы должны сделать, когда приближаемся к Евангелию, — это взять его с благоговением, с чувством, что мы держим не только книгу и что мы будем читать не просто слова, но что эта книга и эти слова, которые мы читаем — это СЛОВО, Бог говорящий; говорящий через действие, говорящий человеческими словами. И очень важно, что человеческие слова являют ся для этого средством, потому что мы не можем проникнуть в таинственный ум Божий. Не сказал ли Бог через Исайю пророка: Мысли Мои выше мыслей ваших, и пути Мои выше путей ваших? Но во Христе Он обращается к нам на человеческом языке.

И затем мы должны прислушиваться к тому, что Он говорит, и вглядываться в то, что Он творит, всматриваясь во все ситуации, которые описаны в том или другом евангельском отрывке, с благоговением, с интересом, с трепетом, потому что это Он говорит нам, Его мы видим движущимся, действующим, спасающим. И мы должны постараться и найти свое место в толпе, Его окружающей, слушать, как если бы мы присутствовали действительно, когда Он произносил эти слова, слушать, как если бы мы стояли в толпе, когда Он целил, спасал, звал к покаянию людей, пришедших к Нему. И слушать, будто слова, которые Он произносил, как говорит в Евангелии апостол Петр, — слова жизни, не слова смерти; слова, способные пробудить в нас все, что есть живого и по- человечески, и по вечности, по-Божиему; слова жизни, а не слова смерти в том смысле, что они должны привести нас к жизни, а не осудить нас даже прежде нашей смерти.

И это очень важно, потому что из страха, из чувства осужденное™ мы никогда ничего не достигнем. Итак, будем читать Евангелие, выбирая все те отрывки, которые доходят до нас, — не те отрывки, которые проходят мимо; отрывки, которые бьют нас в сердце, или, словами эммаусских путников, заставляют гореть наши сердца, когда Он говорит нам. Будем читать эти отрывки, которые, воспламенив наши сердца, могут также привести — или приводят — к жизни наш ум, подвигают нашу волю, побуждают нас к новой жизни.

И вспомните — или поймите впервые — что эти отрывки показывают нам, что в этом (и это может быть что-то очень малое) Бог и мы едины умом, едины сердцем, что мы коснулись чего-то, в чем мы уже, пусть потенциально, подобны Богу. Это — откровение Божие нам, когда мы обнаруживаем, что Он подобен нам, а мы — Ему. Это и откровение о нас самих: в этой точке Бог и я — сродни, мы подобны; это уже отблеск Божественного образа, который я могу уловить в себе. И обнаружив это, мы можем прибавить: Дай мне быть верным этому, потому что сохранив верность этому, я буду также верен себе и верен Богу.

И если мы храним как сокровище, как священное сокровище эти отблески нашего самого дивного Божественного "я" и дивного человеческого "Я" Бога, тогда мы можем идти вперед с радостью, с вдохновением; мы можем идти вперед к тому, чтобы стать тем, что мы" на самом деле есть. Конечно, на этом пути мы будем чувствовать внутреннее сопротивление, мы не всегда будем хотеть быть тем лучшим, чем мы можем быть; и на это нам ответят другие Евангельские отрывки: берегись, если ты склонишься на то или другое искушение, если ты последуешь иному течению жизни, мысли — ты разрушаешь себя... Потому что заповеди Христовы — не приказы, которые Он нам дает, не муштровка; это — да, действительно, в форме заповедей — описание того, что мы должны чувствовать, чего желать и чем быть, если мы подлинно становимся людьми, достойными человеческой природы и нашего человеческого призвания, которое состоит в том, чтобы стать подобными Христу и участниками Его Божественной природы.

И если мы это сделаем, если мы начнем вглядываться и искать всего, что в нас есть красота, — уже образ Божий в нас, раскрывающийся, как солнечный свет всходит на заре (это может еще не быть яркий полуденный свет, но это всегда свет, может быть, за горизонтом — но свет!), — тогда мы найдем вдохновение и мужество встать лицом к лицу с потемками и тьмой в нас. Но встать творчески, с тем, чтобы строить, а не с тем, чтобы разрушать. Зло не разрушают, не уничтожают — но строят добро; так же как мрак рассеивается не иначе как внесением в него света.

Попробуем поэтому в будущем читать Евангелие, слушать его с благоговением, с радостью: Бог пришел ко мне, Он говорит мне лично; Он открывает мне красоту, которая есть во мне, и предостерегает меня о том, чту может убить эту красоту. Но Он на моей стороне, Он мой Друг, мой Брат по человечеству, и также мой Бог и мой Спаситель. Аминь.

Как я слышу?

22 сентября 1991 г.

Из года в год в определенные воскресные дни, в праздники мы слышим те же самые отрывки из святого Евангелия — и из года в год священник посильно обращается к слушающим его, а в первую очередь к самому себе с вопросом: что говорит мне этот отрывок? К чему он меня обязывает, если я заявляю себя верующим? Как я слышу? И если я слышу — что скажу?..

Глубины Евангельские бездонны, и из года в год, в течение лет, священник находит в них новые, разверзающиеся перед ним смыслы. Но его глубина ограничена, хотя Евангельская глубина бездонна. И приходит момент, когда нового он сказать ничего не может. И тогда — как делается больно и грустно, что Христос вновь говорит слова, которые зажигают душу, но на которые я не умею отозваться.

И с другой стороны, охватывает сознание, что и слушающий слышит эти слова и говорит, как мне часто говорили: "Зачем повторять всё одно и то же?..". Нам не нужна вся глубина Евангельская для того, чтобы спастись, но нам нужно до глубины своей души довести то, что нам стало понятно...

Вспоминается один из пустынников Фиваиды, который от Антония Великого услышал первые слова первого псалма: Блажен человек, который никогда не идет на совет нечестивых... Он другого не захотел даже слышать; ушел. И когда через много лет Антоний его встретил в пустыне и спросил — неужели он не захотел большего услышать? — тот со слезами ему ответил: Вот уже сорок лет я стараюсь стать таким человеком, который никогда не ходит на со-вет нечестивых... Одно слово Священного Писания определило всю его жизнь, потому что это слово он воспринял всем своим существом; поскольку мысль могла постичь, поскольку сердце могло отозваться, поскольку воля могла осуществить эти слова, он этими словами жил.

И поэтому когда мы слышим вновь те же самые от рывки, хуже того — когда мы услышим вновь и вновь те же самые слова священника по поводу прочитанного, поставим перед собой вопрос: Да, Христос много раз это говорил; много раз мне разъясняли в церкви то, что было сказано; но что я сам сделал? Неужели эти слова запали в мою душу так, что они переменили мою жизнь, мой образ мыслей, мои чувства, мою волю, всё мое существо?.. И если нет, то будем вновь и вновь слушать эти слова, — жалкие слова проповедника, бездонно- мудрые слова Христа, будем их слушать и ставить перед собой вопрос: живу ли я этим?..

А если нет — то будем к этим словам вновь и вновь возвращаться, оттого что пока они не станут жизнью, они напрасны; и больше того — ведь апостол Павел в своем послании говорит: Берегитесь, как вы слышите: неужели это только звук, который проходит мимо вас? Или же это слово — как зерно, которое падает на добрую почву с тем, чтобы принести плод?

Будем задумываться вновь и вновь над каждым из этих обычных, привычных нам слов Христовых. Будем слушать и слова проповедника, даже если они повторны, потому что пока мы не исполним того, что слышали, мы должны это слышать вновь и вновь, и каяться в том, что, слышав столько раз, принесли так мало плода.

И это я говорю не вам, а себе, потому что говорящий большую ответственность несет, нежели тот, который слышит. От слов своих оправдаешься, от слов своих осудишься, — говорит Господь... Будем молиться друг о друге, чтобы каждое Евангельское слово ожило в наших душах: и когда мы слышим его, выберем одну крупицу, которой мы умеем или способны уже жить, и станем ею жить, то есть действенно, творчески ее выполнять. Аминь.

ПРОПОВЕДИ ГОДОВОГО БОГОСЛУЖЕБНОГО КРУГА

Перед Рождеством.

Евр 11:9-10,17-23,32-40; Мф 1:1-25

1 января 1984 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Сегодняшние чтения из Апостола и Евангелия раскрывают перед нами две стороны веры древнего Израиля, Народа Божия, и его верности, и являют нам также необычайность путей Божиих.

В Послании мы видим ряд людей, мужчин и женщин исполинской веры, которые так поверили Божиему слову и Богу, давшему это слово, что готовы были жизнь свою и свою смерть отдать ради этого обещания, однажды данного их предкам и остававшегося неисполненным на протяжении тысячелетий.

И нам надо научиться этой верности потомков Авраама, которому Бог это обетование дал. Около двух тысяч лет целый народ жил всей верностью, на которую был способен каждый отдельный человек этого народа. Потому что слово Божие — правда, и как бы долго ни ждать его исполнения, оно остается правдой, и пути Божий остаются выше путей наших, и мысли Его — выше мыслей наших; непонятные, таинственные пути, но всегда верные. И в ответ на Божию верность целый народ явил способность быть верным обетованию, которое продолжало оставаться неисполненным до дня, когда Сам Господь пришел стать человеком, когда Сын Марии родился, подлинный Эммануил, "с нами Бог", Которого человечество ждало на протяжении всей истории.

А дальше — чтение начала Евангелия от Матфея. Иногда мы слушаем это чтение как-то нетерпеливо: причем все эти имена?.. Даже ученые, изучавшие Ветхий Завет, не всегда могут сказать, кто именно скрывается под тем или другим именем; зачем этот длинный перечень? Но вот, неужели не вздрогнет наше сердце о том, что Господь Иисус Христос, Сын Божий, становясь человеком, приобретает длинную человеческую линию предков; что Он принимает на Себя человеческую наследственность; что каждое столетие, иногда — каждое десятилетие привносило еще одно свойство, вплетая его в историю человеческой семьи, увенчанием которой был воплотившийся Сын Божий?

И когда мы читаем эти имена, — многие из них нам известны тем, что это имена святых, великих людей духа, которые поражают нас своей святостью. Но сколько среди них и людей сложной судьбы: Раав блудница, Вирсавия, бывшая жена Урии, силой взятая Давидом; Руфь чужестранка... В этой родословной святость и человеческая хрупкость, грех так переплетаются, что это должно бы поражать нас: как может Сын Божий принять на Себя человеческую природу, которую сплело столько рук; одни руки чистые, другие — запятнанные? Так — и руки, и души, и тела, и умы, и сердца?.. Все они, эти люди, перечисленные здесь, такие хрупкие и так порой отличающиеся от подвижников духа, описанных в сегодняшнем Послании, также были частью народа, возлюбившего обетование и жившего надеждой на него, каждый по своей силе или по своей хрупкости.

И дивно, что одно из имен, которыми Ветхий Завет называет Бога, это Огнь Поядающий; но этот всепожирающий огонь — не разрушительный огонь, а огонь, способный принять в себя все и все обратить в пламя: чистое, сверкающее, за пределом осквернения. Огонь питается и драгоценным деревом, и отбросами; когда пища огню в него брошена, она им принята и им изменена. И это — наша надежда, и это диво наше, что мы можем прийти к Богу, как Раав, как Вирсавия, как Давид, как Соломон, как Фамарь, как Манассия, как все эти люди. которые вспоминаются здесь за их хрупкость, но также и за их покаяние и за их верность: они поверили, что Бог Своего обещания не нарушает, и поэтому можно жить ради этого обещания, ожидая его исполнения в нашей ли жизни или через много поколений.

И однажды исполнилось это обетование: Бог пришел. Он — Эммануил, "Бог среди нас", "с нами Бог". Бог пришел, и Его имя, человеческое имя Иисус означает "Господь есть спасение": обещание исполнено. Но не следует ли нам задуматься на мгновение о тех столетиях, когда люди жили ожиданием, так никогда и не увидев исполнения своей надежды; с такой верностью, с таким мужеством перед лицом опасности, готовые, если нужно умереть, но не изменить своей вере, своей уверенности, что Бог верен?..

Мы живем в мире обещания исполнившегося; это исполнение — Христос. Пришла для нас жизнь вечная, как зерно, которое несет нас в себе. И вот — где мы? Какова наша вера в другие обещания, какова наша верность Живому Богу, давшему их нам? Неужели мы не можем уподобиться самому хрупкому из людей Ветхого Завета и не можем постараться вырасти в меру самого великого из них? Они жили чаянием, — мы живем в пределах уверенности вещей уже случившихся и в ожидании их исполнения, — их полноты, в ожидании славного пришествия Господа, победы Божией, которая есть наша вечная жизнь и наше спасение. Сколько в этом вдохновения! Сколько мужества и надежды! Сколько радости мы могли бы, должны бы внести в жизнь: мы — народ Божий, но народ такого Бога, Который уже среди нас. Он — Один из нас, если только мы — Его. Какое это диво! Какая это радость и вдохновение! Аминь!

1 января 1984 г. Перевод с английского

О вере.

(По поводу родословной Христа )

3 января 1993 г

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

В это воскресенье и в наступающие дни все говорит нам о вере, как ее определяет Апостол в 11-й главе Послания к Евреям: вера — это уверенность в вещах не видимых, внутренняя уверенность, твердая уверенность, которая позволяет жить согласно с тем, на что надеешься и чего ожидаешь, и жить для того, что грядет.

Родословная Христа говорит именно об этом. Бесчисленные имена, которые сейчас читались, имена тех, которые даже и не вошли в летопись, — это имена тех людей, которые из тысячелетия в тысячелетие, из столетия в столетие ожидали прихода Христа; ожидали в уверенности, что слово Божие, обещание Божие неложно, что оно исполнится и придет время, когда с нами будет Бог, когда Бог Небесный, Таинственный, Непостижимый, Невидимый вдруг, чудом, станет видимым, близким, родным, своим, оставаясь одновременно тем, чем Он изначально был: Богом, Которого нельзя назвать никаким именем, Которого даже познать нельзя иначе, как поклоняясь Ему и открываясь Его Откровению.

Вера — это уверенность в вещах невидимых. Мы это слово употребляем по отношению к Богу, к вещам духовным; но оно относится также ко многому в обычной жизни. Мы говорим о любви, мы говорим о красоте. Когда мы говорим, что любим человека, мы тем самым говорим, что непостижимым, невыразимым образом в нем прозрели нечто, чего другие в нем не видели. И когда мы, охваченные восторгом, восклицаем: "Как это прекрасно!" — мы говорим о чем-то, что до нас дошло, но чего мы не можем просто истолковать; мы только можем сказать: "Приди и виждь", как Апостолы говорили своим друзьям: приди, взгляни на Христа, и ты узнаешь, что я в Нем увидел...

И вот, наша вера в вещи невидимые, с одной стороны, является личной нашей верой, то есть тем, что мы сами познали, тем, как мы когда-то, хоть один раз в жизни, прикоснулись края ризы Христовой — и почуяли Его Божественную силу; хоть раз взглянули в Его очи — и увидели бесконечное Его милосердие, сострадание, любовь. Это может случиться непосредственно, таинственным путем встречи живой души с Живым Богом; но это бывает тоже посредством других людей. Мой духовный отец мне раз сказал: никто не может отрешиться от земли и обратить весь свой взор на небо, если в глазах хоть одного человека, на лице хоть одного человека не увидит сияние вечной жизни...

В этом отношении мы все ответственны друг за друга, все ответственны за ту веру, которую имеем или по которой тоскуем и которая нам может даться не только чудом непосредственной встречи лицом к лицу с Богом, но и через посредство человека.

Вера поэтому складывается из многих элементов. С одной стороны, это наш личный опыт: вот, я увидел в этих очах, на этом лице сияние вечности, Бог просиял через этот лик... Но бывает: я как-то чую, что есть нечто — но не могу это уловить! Я улавливаю только немногое — и тогда могу обратиться взором, слухом, общением души к другим людям, которые тоже нечто познали, — и то жалкое, может быть, но драгоценное, святое знание веры, которое мне было дано, расширяется опытом, верой, то есть уверенностью, знанием других людей. И тогда моя вера делается шире и шире, глубже и глубже, и тогда я могу провозглашать истины, которыми обладаю не лично, но соборно, вместе с другими людьми. Так мы провозглашаем Символ веры, который нам дан издревле опытом других людей, но который мы постепенно познаем, приобщаясь этому опыту.

И наконец, есть другая вера, о которой говорит Евангелие от Иоанна: что Бога никто не видел, кроме Единородного Его Сына, пришедшего в мир — спасти мир. Есть истины веры, которые мы принимаем от Христа, потому что Он знает все глубины Божественные и всю глубину человека, и может приобщить нас и к человеческой глубине, и к Божественным глубинам.

Слушая сегодняшний перечень имен, подумаем об этих людях. Некоторые из них были святыми, людьми чистой жизни, людьми, через которых сияла вечность, в которых сиял Бог. Но среди этих мужчин и женщин есть и грешники: как же они вошли в эту родословную? — Они вошли, потому что жили ожиданием Христа. Вся их слабость, вся их немощь, вся их греховность не помешали им жить только этой мечтой и этой уверенностью.

Поэтому взирая на себя, когда будем думать о нашей греховности, мы должны поставить вопрос: мешает ли она нам? Не препятствует ли она нам жить этим ожиданием встречи, встречи с Живым Богом, ставшим живым человеком? И если наша греховность стоит между Богом и нами, мы должны с ужасом от нее отвернуться, оторваться, чего бы это нам ни стоило. Но если она нам "не мешает", мы должны от нее оторваться, мы должны с ней бороться так же сурово, так же страстно, как я только что сказал, но зная, что наша тоска по Боге открывает нам путь веры.

Будем поэтому идти этим путем, но помнить, что вера не заключается только в том, чтобы верить в истину, а в том, чтобы быть верными этой истине, верными той правде, той истине, той чистоте, той святости, которые нам явил Господь и к которым Он нас призывает. Итак — уверенность в вещах невидимых, верность этому Живому Богу жизнью и, если нужно, смертью, как святые это показали и в Ветхом Завете, и после Рождества Христова. Аминь!

3 января 1993 г

Рождество Христово .

(После чтения Патриаршего послания)

1968 г.

К этому посланию нашего великого церковного кормчего хочу прибавить несколько слов приветствия и от себя, — приветствия вам, близким, родным моим, с которыми мы около двадцати лет уже молимся, приветствия всем тем, которые на родной земле слышат теперь наше богослужение, молятся с нами, радуются о том, что в далекой стране хранится наша вера и доносится песнь церковная и до их домов. Приветствие мое пусть дойдет до всех тех, которые по всей земле теперь, может быть, слышат наши молитвы и приобщаются им.

Около двух тысяч лет прошло с тех пор, как убогая семья: матерь — Матерь Божия, Иосиф и ожидаемый ими Младенец — старались найти себе место отдыха и ночлега. Две тысячи лет тому назад перед ними закрывалась каждая дверь, и наконец они смогли остановиться в пещере со зверьми. Две тысячи лет мы слышим эту повесть, две тысячи лет мы умиляемся и душой разрываемся при мысли об этом сиротстве, об этой изгнанности, об этом ужасе закрытых человеческих домов — и две тысячи лет это продолжается по лицу всея земли, и не только в языческих странах, но и среди нас. Какой ужас и какой позор!..

И вот перед нами снова холодная Рождественская ночь. Снова в этой ночи стучатся в одну дверь после другой обездоленные люди во всем мире, люди, потерявшие кров, потерявшие покой, окруженные опасностью, ненавистью, изгнанники, — стучатся не только в вещественные двери, стучатся в двери сердец человеческих люди, у которых горе, которые в нужде, люди, которым некуда пойти — и эти двери остаются запертыми. Как это страшно, какой позор для нас, носящих имя Христа, что за две тысячи лет мы не преобразили наш мир в Христово царство любви!

Со времени первой мировой войны горе, страдание, обездоленность всё шире и шире охватывают род человеческий. Нам надо не только умиляться при чтении Евангельской повести, не только ужасаться о том, что Христос не нашел Себе убежища, чтобы родиться среди любви человеческой, — нам надо опомниться и начать строить мир, который был бы достоин человека и достоин Бога.

В 1917 году, когда горе еще только начинало охватывать наш человеческий мир, в России, тогда находившейся в трагедии начавшейся гражданской войны, распространялась молитва, которую я хочу сейчас прочесть перед вами, чтобы она легла глубоко в ваши души, как она пронзила мою душу. Вот ее слова:

Верую, Господи, и исповедую, что Ты посылаешь огонь испытания для того, чтобы мы вышли из него чистыми и преображенными, готовыми для нового строительства жизни. Верую, Господи, что мир потрясается для того, чтобы все народы услышали слово Твое и, познав его, соединились в дружную семью, повинующуюся закону Твоему. Верую, Господи, что наша Родина проходит через горнило скорби, чтобы омыться от накопившейся неправды и чтобы выйти возрожденной навстречу Господу своему. Верую, что среди бури и пожара Ты осеняешь нас крылом беспредельного милосердия Своего и ведешь нас через Голгофу искупления к неизреченному свету Твоему. Неисповедимы пути Твои, Господи. Ты Один ведаешь, когда чаша наша будет допита до дна и наступит светлый час воскресения нашего. Да будет воля Твоя! Верую, Господи, и исповедую, что каждое наше усилие жить по правде и со светлой верой в премудрость Твою приближает час всемирного воскресения и уготовляет путь к пришествию Твоему. Сознательно и ежечасно хочу участвовать в искуплении мира, оставаясь светлым среди всех потрясений, так, чтобы быть одним из маяков Твоих. Иду, Господи, в мир, чтобы исполнить волю Твою, с единственным желанием стоять верным слугой на посту, на котором Ты поставил меня, готовясь к тому, чтобы достойно встретить Тебя. Аминь! Так шла русская душа навстречу испытаний. Так она открывалась, готовая быть изъязвленной, до дня, когда Господь определит время воскресения... Как эти люди свидетельствовали о своей готовности жить и умиратьдля того, чтобы мир зажил мирной, божественной, Евангельской жизнью, так и мы теперь, в эту рождественскую ночь, когда Христос входит в мир, который так возлюбил Бог, что Сына Своего Единородного отдал для его спасения, должны вступить в новое время. Выйдем и мы в их след, возьмем крест свой радостно и принесем Христов мир, Христову любовь, победу Царства Божия с собой, куда бы мы ни пошли. Аминь!

1968 г.

Перед Богоявлением .

2 Тим 4:5-8; Мк 1:1-8

16 января 1966 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

В одном из своих Посланий апостол Павел говорит, что все, содержащееся в Священном Писании, полезно и написано для нашего научения и просвещения (см. 2 Тим 3:16). И вот, сегодняшнее Евангелие в соединении с посланием Апостола к Тимофею дает нам образ того, как можно вчитываться в Священное Писание, как можно его осуществить и жить им. Образ великого Иоанна здесь переплетается с образом ученика Павлова. И тот и другой услышали Божие слово не ухом, а сердцем, не слухом только, а всей способностью восприятия, и оба вышли на проповедь, и каждый из них это слово принес людям в его чистоте, не опороченным недостойной жизнью, а в сиянии красоты собственной жизни, в которой это слово было осуществлено; в чистоте еще и потому, что слово было передано так, как было получено — что и заповедует Павел своему ученику. При этой проповеди и в лице Крестителя (о котором мы сейчас вспоминаем, потому что грядет на нас день Крещения Господня), и в лице Тимофея, и в лице самого Павла осуществилось то же самое. Слово, которое они проповедовали, было так значительно, проповедь их была так велика, что сами они как бы исчезли в ее сиянии; слово заслонило говорящего; жизнь, которая была получаема через него, заставила жить и как бы забыть того, кто ее принес, пока не оказалось возможным с благодарным благоговением вернуться душой к нему.

Образ Иоанна велик тем, что слово, которое ему когда-то сказал Господь, он воспринял в душу, в жизнь; так воспринял, что стал только гласом, только голосом, через который это слово прозвучало и достигло до слуха всех. Павел тоже услышал слово и увидел видение, и весь ушел в это слово и в это видение. У него уже не осталось никакой жизни, кроме проповеди, кроме радости давать другим то, что он получил, благодаря чему сам ожил к вечной жизни; и к тому же он зовет Тимофея. Я, — говорит он, — сейчас умираю, а ты живешь; иди и проповедуй слово, чтобы другие тоже жили...

И всё, что случилось тогда, некогда, что повторялось в течение всей христианской истории, относится непосредственно и к нам. Мы тоже слышали это слово проповеди, слово Евангельское, слово апостольское, слово молитвенное; и мы все когда-то от этого слова дрогнули, ожили, затрепетали радостью, надеждой. И все мы призваны это слово провести в жизнь, через всю нашу жизнь: сначала самой жизнью, живя достойно того, что открылось в нашей душе, живя достойно той глубины нашей души, в которой может говорить Господь; затем пронести это слово так, чтобы его услышали другие люди и тоже возрадовались, тоже вострепетали.

Но на этом пути, как на пути Павла и Тимофея, как на пути великого Иоанна и всех, стоит нечто, пугающее многих. По мере того, как растет Христос, по мере того, как слово делается жизнью, мы, говорящие это слово, должны отойти в сторону. Мы должны умаляться, должны стать прозрачными до такой степени, чтобы через нас лился Божественный свет — и никто не заметил бы нас, через кого этот свет проходит. Но, увы! мы слишком заметны. Мы собой заслоняем свет, мы его потемняем: ему придаем свои оттенки — бледные, серые, тусклые. — которых нет в этом лучезарном сиянии. Мы всегда заметны в этой проповеди слова и жизни; нам — каждому из нас — прежде всего надо учиться так жить, чтобы наша жизнь не отрицала правдивости Божиего слова, жить так, чтобы стать прозрачными, чтобы слово это ударяло человеческие души одной своей силой и сияло в человеческие жизни только своим сиянием. И тогда эти большие, дивные образы, которые мы находим в Новом и Ветхом Завете, станут для нас примером и станут для нас мерой, по которой мы можем жить.

Дай Бог, чтобы мы своей жизнью хоть для кого-нибудь — а сколько таких нуждающихся! — оказались предвозвестниками Христа, грядущего к ним встретить лично душу живую, жаждущую вечной жизни. Будем от ходить, не будем заслонять собой идущего Христа.

Вот чему нас учит вся проповедь древности и вели кий образ Иоанна Крестителя, которого мы сейчас вспоминаем на грани приходящего праздника. Аминь.

16 января 1966 г.

Неделя перед Богоявлением .

2 Тим 4:5-8

Воскресенье 17 января 1982 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Мы вновь слышали сегодня Послание апостола Павла, полное такого многогранного, глубокого, разнообразного духовного свидетельства истин Христовых. И мне хочется сопоставить слово Апостола, которое мы читали в прошлое воскресенье, о том, что все призываются быть последователями его, как и он последовал Христу, с тем, что мы слышали сегодня: что он совершил свой путь, остался верен, боролся до конца, и сейчас готовится ему венец нетленный...

В сегодняшнем Послании мы слышим эти слова, но слышим также, что он видит в себе грешника хуже всех. Как же возможно совместить в одном человеческом опыте, в одной душе, в одном сознании такие противоречивые вещания, такие противоречивые слова?

Павел несколько раз говорит в своих Посланиях, что он недостоин Божией милости, потому что когда- то был гонителем Христа, врагом Христовым, и что если бы его не взыскала непостижимая Божия милость, он остался бы таким врагом и погиб бы в своем грехе. Даже в те моменты, когда он чувствовал, что так близок Господь, даже в те моменты, когда он сознавал, что он действительно, как сам он говорит, потрудился больше кого-либо из Апостолов, совершил" дело Христово успешно, все сделал, что ему было поручено о Господе, — он не может забыть, что когда-то был неверен, когда-то был врагом Христу. Это сопоставление его бесконечного недостоинства и безмерной Божией милости и сделало его таким, каким он был: человеком, который всей душой отдавался тому, что составляло его убеждения и его веру. Всей душой, всем убеждением он был врагом Христовым, пока не познал Его как своего Бога, как своего Спасителя, как ожидаемого и теперь пришедшего Мессию. И он сумел той же душой, тем же страстным порывом души раскаяться и изменить всю жизнь свою, несмотря на то, что ему пришлось потерять и дружбу своих друзей, и уважение тех, кто его почитал учителем, — потерять все, что ему было дорого и привычно; несмотря на это он до конца отдался Христу и пошел за Ним.

И вот почему он нам может сказать: будьте моими последователями, так же как я — последователь Христов: следуйте по моим стопам, так же как я последовал за Христом... Он говорит так, не хвалясь, а просто призывая нас покаяться всей душой, всеми силами своими, всем, что только в нас есть истинного, благородного, способного отозваться на Божию правду, на Божию милость, на Божию святость.

Об этом же говорит сегодня и Евангельское чтение, представляя нам образ величайшего пророка Ветхого Завета — Иоанна Крестителя, который пришел призвать всех к покаянию. К покаянию, то есть к тому, чтобы всю свою жизнь направить по новому руслу, обратить ее в новое направление, — в сторону Бога, в сторону служения всему, что Богу дорого и ради чего Он и мир создал, и жизнь Свою отдал.

Услышим же этих двух проповедников, которые оба жизнью и смертью своей доказали нам истинность своего убеждения и истинность своего благовестия, и поставим перед собой вопрос: Как мы отвечаем, как мы отзываемся на этих двух проповедников правды и истины и жизни?.. И вступим на путь спасения; как говорит Павел, покаянием станем его последователями, так же как верой он стал последователем Христовым. Аминь.

Воскресенье 17 января 1982 г.

О человеке, в свете Рождества.

26 января 1992 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Один из святых Церкви сказал: Бог так же мал, как я; я так же велик, как Он... Конечно, он этим не старался умалить Бога в своих глазах, а себя по сравнению с Ним возвеличить. Он имел в виду, что в Своем воплощении Бог согласился разделить с нами всеми наше человеческое состояние, в Своей плоти и в Своей человеческой душе испытать тварность; испытать, не будучи Сам жертвой и пленником греха, что значит жить в мире, который стал искаженным, уродливым через человеческий грех и зло, пережить все состояния человека в мире, быть не понятым, отверженным, преданным... Христос разделил с нами все. что заставляет нас содрогнуться в ужасе, когда это случается с нами или с кем-то, кого мы любим, — включая нечто и еще более страшное: самую смерть через потерю Бога, потому что, как апостол Павел учит нас, смерть — это утрата общения с Богом. И на кресте Господь Иисус Христос Сам, в Своем человечестве, разделил с нами так, как никто этого не может испытать, чувство лишения полноводного, глубокого, животворящего общения с Богом Отцом: Боже Мой! Боже Мои! Зачем Ты Меня оставил?..

Когда мы думаем о Младенце вифлеемском, мы видим в Нем всю хрупкость Божию, потому что в Боге есть та хрупкость, которая составляет неотъемлемое свойство любви: любви, отдающей себя неограниченно, так чтобы стать способной быть израненной, отвергнутой, обесчещенной. Вот о какой "малости" говорит святой, не о малости, которая унизила бы Бога, но о том, что Его делает больше, чем что-либо, что мы можем себе вообразить.

И если мы спросим себя, как возможно, чтобы Бог, оставаясь тем, что Он есть, неизмеримо великим, святым, может соединиться с хрупкостью, со слабостью, со страданием, со всем, что мы видим в Евангелии, — мы можем вспомнить слова преподобного Максима Исповедника, что только вещи подобные не могут слиться друг с другом, но то, что совершенно несходно, — может слиться. И о Воплощении он говорит, что Божество соединило Себя с человечеством во Христе так, что полнота Божества обитала во плоти, подобно тому, как огонь может пронизать железный меч. Железо остается железом, огонь остается неизменным, и они соединяются друг с другом так, что видимым образом нельзя разделить одно от другого. Употребляя выражение Максима Исповедника, можно резать огнем и жечь железом.

Но с другой стороны, это говорит и о возможном, потенциальном величии человека. Да, человек так глубок, так просторен, так потенциально велик, что может в неповторимом явлении Воплощения стать Богом воплотившимся; и это призвание для всех нас стать участниками Божественной природы (это слово Священного Писания — 2 Пет 1:4'). / Синод. перевод: причастниками Божеского естества. — Ред. / Это говорит о величии человека, о просторе и о глубине человека. И в сегодняшнем апостольском чтении есть фраза, которая есть зов к нам — во имя Божие исполнить наше призвание. Это сказано так ярко, особенно в английском тексте; там говорится, что мы должны достичь человеческой зрелости, которая измеряется ничем меньшим, как мерой полноты Христовой (см. Еф 4:13)... Мы должны вырасти в то человечество, которое есть человечество Христово. А Христово человечество — это не только усовершенствованная версия того, чем мы являемся; подлинное человечество, совершенное человечество, единое с Богом; человечество, в котором полнота Божества живет во плоти; человечество, которое вместе с остальным миром становится славным одеянием Бога, о Котором апостол Павел говорит, что придет день, когда Бог будет все во всем (1 Кор 15:28).

Это ли не призвание, которому стоит следовать? Не стоит ли делать все, что мы можем, чтобы открыться силе и благодати Божией? Мы не можем достичь этого, но Бог может достичь этого в нас: что невозможно человеку, то возможно Богу, но не без нас. И чтобы этого достичь, мы должны предать самих себя и друг друга и всю нашу жизнь Христу Богу нашему. И тогда — и это слова святого Иринея Лионского — соединенное со Христом Духом Святым так, что Он в нас и мы в Нем, в Единородном Сыне все человечество будет единородным сыном Божиим.

Это наше призвание, но путь будет указан нам Христом: Я есмь путь... Если мы хотим достичь этой меры, стать подлинно человечными, то есть подлинно Божественными, мы должны следовать по Его стопам: отвергнуться себя, взять свой крест и последовать за Ним. куда бы Он нас ни повел. Аминь.

26 января 1992 г.

Неделя о Закхее

20 февраля 1983 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Мы вступили сегодня во вторую подготовительную неделю к Великому посту. На первой неделе образом слепого нищего Вартимея, исцеленного Христом, нам напоминалось о том, что все мы духовно слепы, что все мы ослеплены видимым и неспособны видеть невидимое, которое является единственной всеконечной реальностью жизни: Бога.

Сегодняшнее Евангелие говорит нам о Закхее-мытаре; о человеке, который сумел победить самое, может быть, трудное и самое постоянное искушение нашей жизни, а именно тщеславие. И через это, повергши себя на суд Божий и презрев мнение и суд человеческий, он стал способным быть чадом Царства Божия... Гордыня — это утверждение, что мы самодостаточны, что нам не нужен ни Бог — Творец, Промыслитель, Судья, ни человек. Это утверждение, что мы сами себе закон, начало и конец. Но в тщеславии, как говорит преподобный Иоанн Лествичник, мы делаемся наглыми перед Богом и трусливыми перед людьми; потому что тщеславный человек ищет одобрения от людей, предает себя человеческому суду, забывая о том, что над ним есть суд Божий, суд вечной правды. Тщеславный человек боится того, что о нем подумают и скажут люди; это человек, который готов купить их одобрение любой ценой; готов стать недостойным себя самого, недостойным Бога, лишь бы его не отвергли, лишь бы его не осудили, не осмеяли, лишь бы его похвалили.

И повод для похвалы тщеславный человек ищет не в самом великом, что в нем самом есть, но в чем угодно, самом низменном, самом ничтожном, чем он может купить человеческое одобрение или отвести от себя человеческий суд. И что еще хуже: этот суд добрый, это одобрение, эту поддержку он ищет от людей, которых сам презирает в тайне своей души, от людей, которые часто в его собственных глазах не имеют никакого права произнести суд над ним или над кем бы то ни было, над чем бы то ни было, потому что их мерки слишком низменны, слишком ничтожны. И через тщеславие человек мельчает, унижается, делается недостойным собственного своего уважения; и одновременно он отстраняет Божий суд: потому что Божий суд требует от него вели чия, требует, чтобы он никогда себя не продавал человеческому суду.

Этот соблазн тщеславия для каждого из нас в каждое мгновение является опасностью; он прилепляется к добру и ко злу. И через то, что хорошее в нас, и через то, что презренно в нас, мы ищем человеческого одобрения, мы ищем купить доброе отношение людей, и поэтому не только зло, но и добро отравляются этим тщеславием. В житии преподобного Макария Великого рассказывается, как после его смерти один из его учеников видел, как душа его возносилась на небо; и на пути его старались остановить бесы, упрекая его в грехах, которые он совершил или не совершил; и он проходил мимо них. И когда он дошел до самых райских дверей, бесы, желая уловить его хоть в последнее мгновение его восхождения к Богу, воскликнули: Макарий! Ты нас победил!.. И в своей духовной мудрости святой Макарий обернулся к ним и уже в дверях райских сказал: Нет еще!.. — и пошел в Царство Божие.

Только презрением к тщеславию, только готовностью быть судимым Богом Единым и никем другим, кроме нашей совести, которая есть голос Божий в нас, можем мы вступить на путь реальности, на путь жизни, оторваться от призраков и от лжи. И поэтому в начале Великого поста, напомнив нам о нашей слепоте духовной, Церковь в первую очередь говорит нам о том, что только оторвавшись от тщеславия, Закхей стал способным принять под свой кров, в дом, в душу, в жизнь Спасителя Господа Иисуса Христа; стал способным по каяться, то есть отвернуться от всего, что не есть Божия правда, Божий пути — и поэтому о нем сказал Господь, что пришло спасение дому его.

Вдумаемся в наше собственное состояние; станем перед Божиим судом — всемилостивым, но вместе с тем неумолимым по своей правде и чистоте. И хотя бы приблизимся к Царству Божию, в которое одним шагом вошел мытарь Закхей. Аминь.

20 февраля 1983 г.

О Вартимее и Закхее

1 февраля 1998 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

На прошлой неделе мы вступили в подготовительные недели к Великому посту. И первое, о чем мы вспоминаем, это рассказ о слепом, который всю жизнь бился, с надеждой добивался того, чтобы прозреть, и которому это в течение целой жизни не далось.

И он дошел до предельного отчаяния, даже не такого отчаяния, которое борется, а до темного, бесчувственного отчаяния. Он сидел у дороги, прося милостыни; не прося исцеления, не прося помощи, прося только о том, чтобы ему не умереть, потому что даже в глубине отчаяния оставалась жизнь.

И когда он дошел до этого предела отчаяния, он услышал, как мимо него по дороге проходит толпа народа; но толпа необычайная, — не шумная, беспорядочная. а толпа сосредоточенная, толпа, в центре которой был Кто-то. В изумлении он спросил, что происходит; и ему ответили: мимо тебя проходит Христос... Именно "мимо". Он не останавливался, Он шел. И из глубины своего отчаяния слепой начал кричать о помощи, потому что знал понаслышке, что Христос — целитель, что Христос милостив, жалостлив, мимо никого не проходит. Он стал кричать о помощи, и Христос остановился и вернул ему зрение.

Мы должны научиться чему-то из этого рассказа; научиться тому, что могут пройти годы и годы, когда рушатся все наши надежды, когда мы доходим до предела полного отчаяния, когда за пределом этого отчаяния мы доходим до внутреннего омертвения и на отчаяние нет сил, — остаются какие-то немногие силы только на то, чтобы остаться в живых.

Это первый рассказ, который нам раскрывает что-то о нас самих; мы все слепые от рождения, а некоторые не от рождения; мы все боремся, чтобы прозреть, чтобы увидеть в жизни смысл, чтобы появилось что-то, что оправдывает и жизнь, и наше существование. И бывает, что все надежды вымирают в нас. И тогда в нас должна родиться надежда сверх надежды, та надежда, которая теплится в душе человека даже тогда, когда больше никакой надежды быть не может. И тогда мы можем открыться Господу и сказать: Господи! Приди и соверши со мной то, что Ты хочешь!

И тогда с нами случается нечто, с каждым по-разному, но напрасной молитва из такого отчаяния не бывает.

А сегодня мы вспоминаем рассказ о Закхее, о богатом, знатном человеке, живущем в малом городке, где все его знают. Он тоже хотел увидеть Христа, и у него глаза были, только он был так мал ростом, что в толпе ему было невозможно увидеть Христа даже издали. И тогда он сделал нечто, что является просто героизмом: перед лицом всех своих сограждан, которые его знали, которые его почитали, которые порой, может быть, трепетали перед ним, он вдруг, как мальчишка, взлез на дерево, лишь бы только увидеть Христа. Нужда в этой встрече была в нем такова, что он победил в себе тщеславие, то есть желание, чтобы люди к нему относились с уважением, с почтением. Ему вдруг стало безразлично: пусть смеются надо мной, пусть освистывают меня, но без того, чтобы увидеть Христа, я дальше жить не могу· Что его привело к этому — нам не сказано, но сказано, что Христос-сердцеведец, Который знает, что в каждом человеке, остановился, призвал его и пришел к нему в дом.

И тогда случилось то, чего не ожидал, может быть, даже Закхей; Христос, став перед ним, проявив Свою любовь и милосердие, так потряс его душу, что Закхей Ему сказал: я был неправедным человеком, а теперь хочу выправить всю свою жизнь; я все отдам четверицей тем, кого я ограбил, обездолил... И Христос ему сказал: спасение пришло в твой дом...

Здесь нам надо вспомнить две вещи: во-первых, есть ли в нас такое желание встретить Христа? Или мы только надеемся, что да, встретим, когда придет время, а пока как-нибудь и без Него обойдется... Я думаю, что многие из нас в течение многих лет жизни так живут... И второе: готов ли я для того, чтобы встретить Христа, сделаться Его учеником, — стать предметом насмешки, чтобы люди надо мной глумились, чтобы отвернулись от меня те, кто меня уважал или кто трепетал передо мной?

И вот тут нам надо собрать много сил, потому что Бога мы только на словах боимся, мы надеемся на Его милосердие, на прощение, надеемся, что придет время, когда все между нами станет в порядке. Но тщеславие нас держит, тщеславие делает нас рабами людей, которые нас окружают: что они о нас подумают, что они сделают, кем я для них буду после того, как стану верующим или порядочным человеком?! Когда вдруг люди увидят по разнице в моей жизни, что я был недостойным согражданином, недостойным христианином, недостойным мужем, недостойной женой, недостойным братом, недостойным другом! По разнице поведения вдруг меня обвинят, — готов ли я на это?

Мы, может быть, на словах скажем: да, готов; а на самом деле — как страшно, когда вокруг тебя пустеет и раздается смех: так вот же каков он!

Подумаем над этим: каждый из нас несет в себе слепоту, безнадежность, отчаяние, крик к Богу, и потом усталость от того что "стоит ли кричать?"... "Бог все равно не отзывается"... — До конца надо взывать, и придет Христос.

И мы должны также помнить, что должны победить в себе всякую долю тщеславия, что не люди нам судьи, а совесть наша: кто я перед моей совестью? Достоин ли я или недостоин того, что о мне думают люди? Есть место [у святителя Тихона Задонского, он пишет молодому священнику, который ему говорит: Не знаю, что делать! Я сознаю, что недостоин, — а меня люди хвалят; я им говорю так о себе, и они только больше хвалят, говорят, какой я смиренный, чуть ли не святой... И Тихон ему отвечает: не делай этого, принимай все их похвалы и попробуй стать тем человеком, которого они в тебе видят. От их похвал не отрекайся, потому что к тем добродетелям, которых у тебя все равно нет, они прибавят еще смирение, о котором ты и понятия не имеешь...

Подумаем об этом и научимся из этих двух случаев тому, как начать наш путь в сторону Великого поста. На будущей неделе будем поминать мытаря и фарисея, дальше — блудного сына, и от каждого из них мы должны научиться чему-то, чтобы, когда придет Страстная Седмица, нам в нее войти, уже не думая о себе, а думая только о том, как Христос совершает Свой крестный путь, куда Он идет, и ради чего, нет! — ради кого: меня грешного. Аминь.

1 февраля 1998 г.

Неделя о мытаре и фарисее.

7 февраля 1993 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Две недели тому назад мы слышали Евангельский рассказ о слепом человеке Вартимее (Мк 10:46—52), а в прошлое воскресенье — рассказ о Закхее (Лк 19:1 — 10).

Вартимей был слеп, вероятно, в течение всей своей жизни, или, может быть, в какой-то момент утратил видение всей красоты мира, человеческого лица, всего, что через творение Божие связывало его непосредственно с Богом, Который все сотворил. Он был слеп; и однажды мимо него проходила толпа, необычная толпа, не просто шумная толпа прохожих, но какая-то сосредоточенная, и ее средоточием был Господь Иисус Христос. Вартимей уловил необычайность этой толпы и спросил, вокруг кого она сплотилась. И, узнав, начал кричать о помощи, о том, чтобы ему освободиться от слепоты.

Как часто мы жили слепо! Или: сколько лет мы прожили слепыми, — слепыми к откровению Божию, явленному нам тварным миром; слепыми к красоте — не к внешнему качеству красоты, но к сиянию Божественной премудрости и через нее — Божественной красоты. Как часто мы смотрели на лица и никогда не видели, что эти лица — иконы Божий, которые должны относить нас к Богу, а не стоять между Богом и нами как искушение. Как часто Христос проходил так близко от нас, — а мы никогда не замечали Его присутствия, не замечали, что Он проходит мимо...

Задумаемся о себе и спросим себя не только, как часто мы бывали слепы в прошлом, но как мы слепы вот сейчас. Христос находится посреди нас; сознаем ли мы это? Христос встречает нас в каждом человеке; сознаем ли мы это? Один из Отцов пустыни сказал: "Кто видел брата своего, тот видел Бога своего". Да, каждый человек — образ Божий, подлинный образ; поврежденный, как многие иконы, оскверненный или попорченный, испорченный иногда до неузнаваемости, и все же — образ Божественный.

А затем, на прошлой неделе, мы слышали рассказ о Закхее. Закхей преодолел другое искушение, так нам свойственное, искушение тщеславием. Тщеславие состоит в том, что мы привязываемся к вещам пустым и стараемся через их посредство завоевать восхищение других, тех, кто не имеет права судить, потому что они такие же пленники той же узости ума, той же узости сердца. Тщеславие, как говорит преподобный Иоанн Лествичник, есть дерзость перед Богом и трусость перед людьми: желание не быть судимыми, не быть осужденными, но вызвать похвалу даже за то, что похвалы не заслуживает: лишь бы только похвалили!

И тогда я говорил, что мы должны обратить внимание на этот наш грех и спросить себя: насколько я завишу от суда человеческого, насколько я безразличен к суду моей собственной совести, а через нее и за ее пределом — к суду Самого Бога? В какой мере я ищу одобрения и восхищения за вещи, меня недостойные, не говоря о том, что они недостойны Бога?

Сегодня перед нами встает третий образ: мы стоим перед рассказом о фарисее и о мытаре (Лк 18:10—14). Мытарь знал свое недостоинство, знал, что недостоин предстать перед лицо Божие, но так же недостоин быть допущенным и в общество приличных людей, снискавших одобрение Божие. Он пришел к двери храма и не мог переступить порога, потому что знал, что в этом мире, опороченном, загрязненном, оскверненном человеческим грехом, кровью и злом во всех его видах, храм — это место, которое посвящено одному только Богу. Весь остальной мир, как сказал сатана, искушавший Христа, предательски отдан человеком в его руки. Но храм — это место, которое люди веры, хрупкие, но верующие, посвятили Богу, выделили из этой области ужаса для того, чтобы он был видением Божественной красоты, местом пребывания Того, Кто не имеет где главу приклонить в мире, украденном у Него и преданном в руки вражий.

И вот, стоя у притолоки, мытарь знал, что он при надлежит области зла и не имеет доступа в область Божию; и все же он чуял разницу, испытывал ужас о себе и чувство преклонения, благоговения перед Божественной областью. Он ударял себя в грудь и просил о помиловании, потому что не на что ему было больше надеяться или рассчитывать на другое.

А фарисей — тот стоял посреди храма, он вошел и встал там: он имел на это право. Почему? Не потому что он был человеком чистого сердца, но потому что он был верен каждому из формальных предписаний, установленных синагогой, как и многие из нас верны внешним правилам жизни, не проникающим даже сквозь нашу кожу, не достигающим до наших сердец, не дающим новой структуры, нового смысла нашему мышлению.

И вот, нам предстоят эти два человека, и Христос нас спрашивает: кто ты? Тот ли ты, который так глубоко чует святость Божию, что знает, что если только Сам Бог не сойдет до нас, чтобы исцелить и спасти нас — к Нему доступа нет? Или же мы — как фарисей, который мог бы сказать Богу, бросить Ему в лицо: "Я сделал все, что Ты предписал, Тебе нечего с меня взыскать!". Мы не так дерзки, потому что у нас нет смелости даже на дерзость фарисея, и нет у нас его постоянства и его мужества быть так всецело верными жизни закона.

И вот, спросим себя: подражаем ли мы фарисею делом, внешней верностью всем принципам нашей христианской веры? А дальше — даем ли мы нашей вере преобразить наши сердца, управить нашу волю, просветить наш ум?

Вот задача, которую ставит перед нами Евангелие на эту неделю; продумаем это; и это будет еще одним шагом к тому, чтобы произнести над собой суд так, чтобы не быть осужденными. Аминь.

7 февраля 1993 г.

О мытаре и фарисее.

20 февраля 2000 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Мы сегодня вспоминаем Евангельский рассказ о мытаре и фарисее. И если попробовать свести весь смысл Христова ответа к тому, как себя держали, как о себе думали и как думали о других эти два человека, можно вспомнить слова Ветхого Завета: Чадо — дай Мне твое сердце, все остальное Мне все равно принадлежит.

Это ответ и фарисею и мытарю. Мытарь пришел с разбитым от стыда сердцем; он не умел жить достойно того, чему его учили. Он не умел жить так, чтобы себя уважать, не говоря уже о том, чтобы стяжать уважение других, и еще меньше — быть способным стать перед Богом с чувством собственного достоинства.

А фарисей вошел в храм в уверенности, что имеет право туда войти: он исполняет все правила, он достоин Бога, он заслуживает даже Его уважения.

И вот эти два человека стояли перед Богом, и Христос обоих принял. Он не отверг фарисея, Он как бы оплакивал его. Ему стало жалко этого человека, который не понял, что весь смысл жизни собственной, жизни церковной, жизни людской в том, чтобы люди любили друг друга. Но для этого надо сначала свое сердце подарить Богу. Потому что в своем собственном человеческом сердце сил на то, чтобы любить тех, которые тебя оскорбляют, тех, которые тебе чужды, тех, от которых у тебя чувство отвращения, никогда не найти. Но если твое сердце подарить Богу, если твое сердце открыть Ему так, чтобы в нем жила Божия любовь, тогда можно принимать друг друга, принимать ближнего своего, и фарисея, и мытаря.

Мы приходим в храм; мы не можем хвастаться тем, что мы соблюдаем все правила церковные, что мы можем стать перед Богом и сказать: я перед Тобою стою с достоинством. Мы можем войти и сказать: Господи, я знаю, каким я должен бы быть — и я не таков; прости! Прими меня... Пощусь я или не пощусь, даю ли я милостыню — это ничто по сравнению с тем, что я должен бы сделать, то есть Тебе дать мое сердце, чтобы Ты преисполнил его любовью, и чтобы эта любовь потоком лилась на людей вокруг меня... И мы не можем даже стать, как мытарь, перед Богом; мытарь не смел даже войти в храм, потому что храм для него был пространством, которое всецело принадлежало Богу; ему там места не было, как ему казалось.

А мы — как мы входим в храм? Разве мы останавливаемся у притолоки для того, чтобы сказать: Господи, позволь мне войти в эту область святости, в эту область, которая выделена из всего мира для того, чтобы быть Твоей областью... Мы приходим "к себе" в храм, мы идем к свечному ящику, но останавливаемся ли мы для того, чтобы сказать; Господи! Права у меня никакого нет здесь быть, но Ты меня принимаешь всей Твоей непостижимой любовью!..

Будем приходить в храм с таким чувством; отдавать свое сердце Богу с тем, чтобы Он это сердце наше исполнил, отдавать свою жизнь друг другу для того, чтобы Христос мог сказать: да, Я не напрасно жил, Я не напрасно умирал, эти люди поняли, что значит Моя заповедь "любите друг друга так же, как Я вас возлюбил".

20 февраля 2000 г.

Неделя о блудном сыне.

26 февраля 1978 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

В сегодняшнем Послании, в письме, обращенном через столетия к нам лично, апостол Павел нам говорит, что мы — храмы Святого Духа. Что же это значит?

Это значит, что при крещении и миропомазании Дух Святой вселился в нас лично, живет в нас и действует лично. Но если в вещественном храме Божие присутствие его как бы заполняет, но не соединяется с ним природно, то соединяясь с нами. Бог пронизывает нас в душе и в теле, во всем нашем существе, и мы делаемся через это, по слову апостола Петра, причастниками Божественной природы. И это мы знаем даже из малого нашего опыта причастия Пречистого Тела и Крови Господних. Его Тело делается нашим телом, Его Кровь бежит по нашим сосудам. Мы непостижимым образом являемся Его присутствием, хотя бы и затемненным, заслоненным нашей мертвостью, нашей греховностью, нашей нечуткостью.

И если слова апостола Павла истинны, и истинен опыт Церкви о таком непостижимом, но реальном со единении нас с Богом, то христианская жизнь не замыкается в том, чтобы обнаруживать, искать, искоренять из себя дурное; она заключается в трепетном, благоговейном отношении человека к себе самому, потому что он весь пронизан Божественным присутствием.

И через всю жизнь мы должны постоянно ставить перед собой вопрос: совместимо ли мое единство с Богом — реальное, уже случившееся, не мечтательное, а как бы вещественное, — с теми чувствами, которые я ношу в сердце, с мыслями, которые у меня в уме, с движениями воли, которые определяют мою жизнь, с теми или другими поступками, которые включают в эту жизнь и тело мое? Могу ли я идти туда или сюда, могут ли мои руки делать то или другое, мои глаза видеть то или се, когда я знаю, что это — руки и глаза и тело Христовы?..

Вот вопрос, который мы должны ставить перед собой в течение всей нашей жизни изо дня в день и в течение всего дня, каждого дня. Мои слова — Христовы ли слова? Мои думы — Господни ли думы? Сердце мое — Божие ли сердце, бьющееся состраданием, любовью и чистотой? Мое тело — всецело ли достойно того, что оно есть? И если нет, тогда мы должны каяться, то есть не сокрушаться только, а ужаснуться один раз, встрепенуться глубоко, сгореть стыдом, как в адском огне, и повернуться к Богу и сказать: Боже! Прости! — и не оборачиваясь назад, вступить вновь на путь жизни, вырвавшись из смерти, но и вырвавши Самого Бога из кощунственного осквернения. Аминь.

26 февраля 1978 г.

Неделя о блудном сыне.

19 февраля 1984 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Раз за разом мне случается проповедовать на притчи о блудном сыне и о мытаре и фарисее, и каждый раз я замечаю, как легко мне — о, не на практике, не в действительности, а воображением — отождествиться с грешником, нашедшим свой путь обратно к Богу; с мытарем, который в сердечном сокрушении стоял у врат церкви, не в состоянии вступить в святое Божие место, или с блудным сыном, который, несмотря на свою невероятную бесчувственность, жестокость, все же нашел свой путь домой. И как редко меня задевала за живое судьба фарисея, судьба старшего сына: да, Бог не осудил ни того, ни другого. О мытаре Он сказал: этот человек ушел более прощенным, более освященным, чем тот... Бог не сказал, что фарисей отошел без сопровождающей его любви Божией, что Бог не помнит его верности, его исполнительности.

Мы стоим сегодня и перед образом старшего сына тоже. Всю свою жизнь он прожил бок о бок с отцом, вся его жизнь была попечением о том, что составляло интерес его отца: он работал усердно, преданно, самозабвенно, не обращая внимания на усталость, не требуя вознаграждения, потому что чувствовал, что, поступая так, он ведет себя правильно; одного ему не хватало: тепла, ласки, радости о своем отце. Но было что-то, что так поражает в нем: его преданность. Несмотря на то, что сердце его не горело, он оставался верным; несмотря на то, что он не получал видимого вознаграждения или признания, он оставался верным, он работал; как он говорит, "был рабом". И как мы бываем жестоки, думая, что он не заслуживает нашего сочувствия; и как редко кто из нас способен быть настолько преданным, настолько же совершенно и неуклонно послушным зову долга, как был он, когда не встречаем признания, не слышим одобрения, не получаем ни малейшего вознаграждения. Потому что подобно тому, как отец поступил по отношению к старшему сыну, те, кто окружает нас, те, кому мы служим, на кого мы, может быть, работаем, трудимся, те, чьи интересы составляют сердцевину нашей жизни, принимают это как должное: разве это не естественно? Ведь он мне сын! Ведь он мне отец! Ведь он мне брат! Ведь он мне муж, жена! Не друг ли он мой? Не предполагает ли это полную, безграничную преданность, которая и есть свое собственное вознаграждение?..

Как часто мы бываем жестоки к людям вокруг нас, которых ставим в положение никогда не признанного старшего сына, всегда ожидая, что они неуклонно и совершенно сделают то, что следует. Да, у блудного сына было тепло, блудный сын вернулся с сокрушенным сердцем, он был готов стать новым; тогда как тот мог только продолжать работать в своем суровом постоянстве. Разве что перед лицом отцовского сострадания он понял бы, что означает, что его младший брат действительно был мертвым и вернулся к жизни, действительно был потерян и нашелся.

Задумаемся о себе. Рядом с каждым из нас есть кто-то, к кому мы относимся с той же холодностью, с которой мы думаем о старшем брате; но рядом с каждым из нас есть также кто-то, с кем мы обращаемся так же надменно и сурово, как старший брат отнесся к своему младшему брату, когда тот вернулся домой. Он его сбросил со счетов, тот больше не был ему братом. Младший изменил их отцу, — он не заслуживал прошения. И однако — тут же отец, жертва сыновнего отвержения, легкомыслия, жестокости, который прощает всем сердцем, со всей нежностью.

Давайте найдем свое место в этой трагической и красивой притче, потому что тогда мы, может быть, найдем свой путь стать старшим братом, хотя, может быть, и гораздо менее усердным, менее преданным интересам нашего отца, нашего друга, нашего родственника. Или, может быть, мы сможем найти в своем сердце творческое расположение младшего сына и научимся от него сначала, что нет такого положения, из которого не может вывести искреннее раскаяние, решительный поворот; и что есть Кто-то Один по крайней мере — Бог, а вероятно, есть и человек, а то и несколько, кто готов принять нас, восстановить нас и помочь нам начать новую жизнь вместе: отец, младший сын и старший сын. Аминь.

19 февраля 1984 г.

Неделя о страшном суде.

5 марта 1978 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Апостол Павел в одном из своих посланий говорит, что каждому человеку надлежит умереть, и после смерти — суд. И сегодня мы вспоминаем день, который Церковь посвящает Страшному суду. Суд этот страшен не грозностью Бога-Судии; он страшен не тем, что мы должны были в течение нашей жизни исполнить закон, а тем, что это суд о любви: сумели ли мы на земле любить, сумели ли мы на земле быть человечными?.. Если мы су мели любить и быть достойными имени человека, тогда, как говорит апостол Иоанн, мы прейдем от смерти в жизнь (см. I Ин 3:14), и суд нас минет. Но каждый из нас должен испытывать свою совесть и свою душу: как он живет, как он прожил дни своей жизни, многие ли они или малочисленные. Сумели ли мы в эти дни, в эти годы воплотить тайну любви? И в любви так страшно то, что никто не может сказать; "Я долюбил любимых, я сделал всё, что нужно было, мое сердце было до самых глубин открыто и отдано".

В сегодняшнем Евангелии нам говорится, что эта любовь может проявляться так просто: посетил ли я больного, не постыдился ли заключенного в тюрьме, пожалел ли я по-человечески того, кому нужна была моя жалость?.. Если я сумел с простотой и такой человеческой естественностью любить, тогда я встану с открытым лицом перед Господом; но если я на земле и человеком не сумел быть — как же мне войти в Царство Божие?

И вот почему Отцы Церкви нам постоянно говорят: Имейте память смертную, — не в том смысле, что мы должны жить как бы под тучей, под страхом, что вот- вот нас или кого-то рядом настигнет смерть, и что будет тогда? — а помнить, что каждое мгновение нашей жизни, каждый миг жизни другого человека может быть последним, что слово, которое я сейчас говорю, должно быть чисто и истинно, должно быть духом и силой, что то, что я сейчас совершаю, должно быть выражением всей глубины правды и любви, которая во мне есть.

Когда человек живет несколько лет с умирающим, так ясно делается, что каждое слово, каждое самое обыкновенное действие может и должно стать выражением всей глубины, всей красоты и правды, которые есть между двумя людьми; тогда нет вещей значительных и незначительных; самое простое слово может быть сло вом жизни — и может быть убийственным, холодным словом. И то, как мы принесем человеку еду, как мы поправим больному подушку, как мы прикоснемся к его телу, и какими глазами на него глядим, и как звучит наш голос — всё это имеет окончательное и порой последнее значение; и это так страшно, и это так дивно.

Но когда умрет человек, у каждого в душе ужас: сколько я пропустил случаев проявить любовь, сколько слов не сказанных или сказанных не так; сколько поступков могло бы быть не совершено, и сколько могло бы быть сделано! И тогда мы с болью в сердце думаем: а теперь поздно!.. И это ложь, это неправда! Поздно не бывает никогда; потому что Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых (Мк 12:27), потому что все, и усопшие, и на земле живущие, живы для Него, потому что любовь никогда не бывает в прошлом. Никогда нельзя сказать "мы друг друга любили", а только "мы любим друг друга вечной, заветной любовью". И если это так — о, тогда действительно, как говорится в Пасхальной службе, пожерта смерть победою; унесена, как мощным потоком, победой любви, победой Воскресения Христова всякая смерть, всякая разлука; нет прошлого времени, а есть только ныне и во веки веков — даже не будущее, а вечное перед нами. И это так дивно, и такая в этом лежит надежда...

Но опять бывает, что на душе так тяжело; просишь Бога простить то, что не было сделано, или то, что было сделано или сказано наперекор любви — и как-то не успокаивается душа. Помнится мне человек, который во время гражданской войны нечаянно, в бою, застрелил дорогого ему друга. Он молился, исповедовался, каялся, предавался отчаянию и надежде, и все-таки не находил покоя. И после пятидесяти лет мы с ним встретились; он мне рассказал об этом, и я сказал ему то, во что я глубоко верю, что Бог может тогда простить, когда два человека примирились, но не без того, чтобы совершилось это примирение. И он мне с ужасом сказал: "Но как же быть, этот человек умер!". — «Стань на молитву, помолись Господу, а потом обратись к другу, которого ты застрелил, и скажи ему всё, что у тебя на душе: и твой ужас перед нежеланной и нечаянной его смертью, и твое отчаяние о непоправимости совершенного поступка, и твои молитвы, которые, казалось бы, остались без ответа перед Богом, — все ему скажи, и попроси: "А теперь ты меня прости и помолись за меня" — и пошлет тебе Господь мир и покой и прощение». Он так поступил, и это совершилось.

Любовь не в прошлом, а в настоящем, и во веки веков. Поэтому будем жить этой надеждой, но не будем ждать момента, когда вдруг охватит нас ужас: не поздно ли? — а будем помнить час смертный; будем помнить, что в нашей власти только теперешнее мгновение, что сейчас я могу сказать истинное, чистое, доброе, одухотворенное слово или солгать против Бога и моего человеческого достоинства, или смолчать по недостойному страху. Будем помнить, что только сейчас я могу совершить поступок, который, возможно, станет воплощением всей моей любви, всего смысла моей жизни, всей глубины моих отношений с другим человеком. Будем жить так, будто каждый из нас может вот теперь перейти в вечность, и помнить, что мы стоим на грани, где слово и действие могут быть завершением, вечной славой нашего общения с человеком. И подумайте о том, как прекрасен может стать мир через это, и как глубоки отношения, и как свята жизнь. Аминь.

5 марта 1978 г.

Прощеное воскресенье.

25 февраля 1996 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Две темы выделяются в сегодняшних чтениях Священного Писания: апостол. Павел говорит нам о посте, а Господь — о прощении. И апостол Павел подчеркивает, что пост не состоит только в лишении себя одного или другого рода пищи; и если мы соблюдаем его строго, послушно, благоговейно, пост не дает никакого основания гордиться собой, быть самодовольным и уверенным в своей праведности. Потому что цель поста не заключается в том, чтобы отказать своему телу в том или другом роде пищи; цель поста в том, чтобы научиться владеть своим телом и сделать его послушным орудием духа. Большей частью мы во власти своего тела; всеми нашими чувствами мы влечемся к тому или другому удовольствию, к такому самоудовлетворению, которое переходит границы чистоты, какой ожидает от нас Бог.

И вот период поста предоставляет нам не такое время, когда я буду измучивать свое тело, ограничивать себя в вещах материальных; это такое время, когда я научусь владеть своим телом, сделаю из него послушное, совершенное орудие. Сравнение, которое приходит мне на ум, это настройка музыкального инструмента. Вот чем является пост: приобретением власти не только управлять своим телом, но и дать нашему телу возможность отзываться на все побуждения духа.

Поэтому приступим к посту с таким осмыслением его; не измеряя свой пост тем, что мы едим или сколько, но тем воздействием, которое он на нас имеет: делает ли нас пост свободными, или мы становимся рабами своего пощения... Если постимся — не будем этим величаться, потому что это просто доказывает, что нам нужно, может быть, больше, чем другому человеку, побороть что-то в своей природе. И если вокруг нас другие люди не постятся — не станем судить их, потому что Бог принял одних, как Он принимает и других, потому что Он смотрит в сердце человека.

А затем — тема о прощении, о котором я скажу только одно: мы всегда думаем о прошении как о том, что мы скажем человеку нас оскорбившему, озлобившему, унизившему, что прошлое — прошло, и у нас нет больше на него обиды. Но на более глубоком уровне прощение означает, что мы способны сказать человеку: "Не будем больше из прошлого делать разрушительное настоящее, давай, я поверю тебе, вложу в тебя мое доверие; если я прощаю тебя, это значит, что в моих глазах ты не погиб, что в моих глазах в тебе есть будущее красоты и правды". Однако в равной мере это относится и к нам самим тоже. Мы часто думаем, как простить других, но недостаточно задумываемся о нужде каждого из нас, лично, получить самим прощение от других.

Сейчас остается несколько часов между Литургией и службой Прощения сегодня вечером. Задумаемся и постараемся вспомнить не те оскорбления, которые мы пережили, но ту боль, которую нанесли мы сами. И если мы обидели кого бы то ни было в том или другом, в большом или в малом — поспешим; раньше чем вступить в Пост завтра утром, поспешим испросить прощение, услышать человека, который скажет нам: "Несмотря на все бывшее, я верю в тебя, я доверяю тебе, я надеюсь на тебя, и я буду всего ожидать от тебя". И тогда мы сможем идти через Пост вместе, помогая друг другу стать тем, чем мы призваны быть: учениками Христа, шаг за шагом следующими за Ним на Голгофу и за Голгофой — в Воскресение. Аминь.

25 февраля 1996 г.

Прощеное воскресенье. Вечерня.

1 марта 1998 г .

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Мы сегодня вечером полностью вступаем в Великий пост. Все прошлые недели были временем, когда мы должны были погрузиться в себя, произвести над собой внимательный, строгий, очищающий суд. А теперь мы вступаем во время, когда шаг за шагом должны следовать за Христом, сначала в Страстные дни и на Голгофу, на Распятие, а затем приобщиться, каждый сколько сумеет, каждый сколько кому будет Богом дано, к радости и чуду Воскресения. А затем выйти в мир, как Апостолы вышли для того, чтобы принести миру, в котором мы живем, радость и спасение.

Но сегодня мы вступаем в Великий пост дверью покаяния. Мы молимся о том, чтобы Господь простил нам грехи наши так же, как мы прощаем тем, которых мы считаем своими должниками, и, с другой стороны, чтобы они нас простили.

Когда мы думаем о прощении, мы думаем о том, что виноватый должен признать свою вину и будет прощен, то есть что все будет забыто, что прошлого не будет, что наступит время, где все новое. Но это далеко не так, потому что все мы знаем, что даже когда мы искренне покаялись, когда сердце наше разрывалось от скорби о нашей греховности, — даже тогда эта греховность наша не изжита и грехи наши всё еще на нас тяготеют.

И когда мы просим прощения у другого, мы должны сознавать, что он это знает, и когда кто просит прощения у нас, мы должны знать, что и он не свободен, но что он имеет решимость, а, может быть, только желание, а, может быть, только мечту о том, чтобы стать новым человеком.

Прощение заключается не в том, чтобы всё было изглажено, а в том, что мы человеку говорим и от человека ожидаем тех же слов: "Ты еще не свободен от своего прошлого, но я в тебя верю, я верю, как Бог в тебя верит, до последнего дня твоей жизни я буду верить в возможность для тебя стать новой тварью. Прошу и тебя — взгляни на меня! Я перед тобой виноват, и не только перед тобой, — перед сонмом людей я виноват; и я молю всех: братья, сестры, дети, отцы и матери — не теряйте надежды, не теряйте веры в возможность и мне покаяться и начать новую жизнь".

Вот о чем мы будем просить сейчас Христа Спасителя, и Божию Матерь, и святых, имена которых мы носим, и святых, которые нам дороги, и ангела нашего хранителя, и друг друга: "Прости!". Это значит: не теряй надежды! Не теряй веры в возможность моего исправления.

И тут вспоминается слово святого апостола Павла, который говорит: друг друга тяготы носите, и так вы исполните закон Христов(см. Гал 6:2). Будьте готовы нести на своих плечах чужую греховность, чужую слабость, все то, что удручает, ломает, калечит, уродует другого человека; каждому из нас велено это нести вместе с другим и ради другого в надежде, что найдется хоть один человек, который за нас и вместе с нами понесет нашу греховную ношу.

Подумаем об этом; подумаем о всех тех, перед которыми мы так или иначе виноваты. И если это возможно, подойдем к ним и скажем: я перед тобой виноват! я еще не изменился, не изменилась, я всё еще такой, такая, какой был, но я имею волю, желание, мечту стать другим человеком. Понеси со мной эту ношу терпением, верой, надеждой, а если можешь — даже любовью. А любовь — подвиг великий; любовь не заключается в ласковых чувствах; любовь заключается в том, чтобы человек свою душу, свой покой, свою радость отдал другому ради его спасения.

Мы сейчас будем просить прощения у Христа, Матери Божией, будем просить прощения друг у друга: будем именно так, всерьез просить прощения и возьмем вместе тяготу каждого из нас и всех нас вместе взятых.

Я говорил долго, и хочу еще одно прибавить, и говорю это все из глубины моей души. Я перед всеми вами, перед каждым из вас, перед каждой из вас безнадежно виноват; я обманул все надежды, я оказался неверен и Богу, и Церкви, и людям — и я прошу вас: потерпите! Помолитесь о том, чтобы и мне покаяться. Я это говорю не ради проповеди, не ради красного словца, я говорю это из раздирающей душу боли: перед каждым из вас, кто здесь, перед всеми, кого здесь нет, живыми и теперь усопшими я виноват и заслуживаю полного осуждения.

В одном месте Евангелия говорится: от слов своих оправдишься и от слов своих осудишься. То, что я проповедую, то, что я пишу, то, что я говорю, является правдой, и каждое это слово — мое осуждение: так ты знал, и такты не жил... Помогите мне; понесите молитвенно и мою тяжелую тяготу. И будем друг ко другу относиться именно так: надеяться на всё, верить в возможность всего, поддерживать друг друга. И тогда рано или поздно, может быть, самое каменное сердце треснет, может быть, самая оледенелая душа растает, может быть, самая уродливая жизнь изменится — не молитвами одни ми, а тем, что другие не отреклись, не отвернулись, не сказали: ты нам чужой, ты нам осквернение, ты оскорбление Христу, ты поругание Евангелия... Друг друга тяготы носите... Станем носить друг друга тяготы, и исполним этим закон Христов. Аминь!

1 марта 1998 г

Всеправославная Вечерня в праздник Торжества Православия.

16 марта 1997 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Каждый год в первую неделю Великого поста мы отмечаем праздник Торжества Православия. И каждый год мы должны задумываться не только о его значении как исторического события, но и о том, что оно значит лично в нашей жизни.

Прежде всего, мы должны помнить, что торжество Православия не означает торжества православных над другими, что это — Торжество Божественной Истины в сердцах тех, кто принадлежит Православной Церкви и кто свидетельствует об открытой Богом Истине во всей ее целостности и прямоте.

И поэтому мы должны сегодня от всего сердца поблагодарить Господа за то, что Он разогнал тьму в умах и сердцах тысяч и тысяч людей, что Он, Который есть Истина, дал нам возможность этой совершенной Божественной Истине причаститься.

Поводом для установления этого праздника явилось признание законности иконопочитания. Почитая святые иконы, мы исповедуем, что Бог — невидимый, невыразимый, Бог, Которого мы не можем постичь — действительно стал человеком, принял человеческую плоть, жил среди нас — в смирении, простоте, но также и во славе. И исповедуя это, мы поклоняемся иконам не как идолам, но как свидетельству Истины Воплощения.

Почитая иконы, мы не должны забывать, что мы поклоняемся не нарисованным на дереве изображениям, а Самому явившемуся в мир Богу. Каждый из нас, все мы были созданы по образу Божию. Все мы — ожившие иконы, и это налагает на нас огромную ответственность, потому что иконы могут быть повреждены, превращены в карикатуры, поруганы. И мы должны задуматься над собой и задаться вопросом: достойны ли, способны ли мы называться "иконами" — образами Божиими?

Какой-то западный писатель сказал, что окружающие люди, встречая христианина, должны видеть в нем прообраз, откровение чего-то, с чем они никогда раньше не сталкивались; что разница между христианином и нехристианином настолько велика, разительна, насколько велика разница между статуей и живым человеком. Статуя может быть красивой, но она сделана из камня или из дерева, и она мертвая. Живой человек может на первый взгляд показаться не таким прекрасным, но окружающие должны (подобно тем, кто почитает святые, освященные Церковью иконы) увидеть в нем сияющее присутствие Святого Духа, Бога, открывающего Себя в смиренном виде человеческого существа.

И до тех пор, пока мы не сможем быть для окружающих такими, мы не справились со своей задачей, наша жизнь не является свидетельством Торжества Православия, мы лжесвидетельствуем. Таким образом, все мы и каждый из нас в отдельности несем на себе ответственность за то, что, несмотря на существование в мире миллионов христиан, мир не видит в этих воистину глиняных сосудах Божиего присутствия — святого, славного, преображающего; наше присутствие никак не обращает мир.

Эта правда о нас, — правда и о наших церквах. Наши церкви были призваны Христом как братские общества христиан стать единым телом, все члены которого объединены друг с другом всеобъемлющей, жертвенной любовью, какова Божия любовь к нам. И Церковь была призвана и до сих пор призывается быть общностью людей, чья отличительная черта — быть воплощением Божественной любви.

Увы, то, что мы видим в наших церквах — это не чудо Божественной любви, которая должна была бы выливаться из наших сердец и изменять мир. Увы, но уже с самого почти начала Церковь строилась по образу государства, то есть строго формально, и из-за этого мы в действительности не смогли стать похожими на общество первых христиан. В письме к римскому императору Тертуллиан говорит следующее в защиту христиан: Когда люди нас встречают, то поражаются: "Как же эти люди любят друг друга!". Про всех нас этого не скажешь. И мы должны научиться воссоздавать то, что Господь ожидал от нас и что когда-то существовало; воссоздать общины, церкви, приходы, епархии, патриархаты — всю Церковь — таким образом, чтобы вся жизнь, вся реальная жизнь была пронизана любовью.

Но увы, мы этому еще не научились. Так что когда мы празднуем Торжество Православия, мы должны помнить, что Господь победил, что мы являемся свидетелями Истины, Божией Истины, Его Самого воплощенного и явившегося, в чем большая ответственность для всех нас и для каждого в отдельности, и своею жизнью мы не должны давать тому ложного свидетельства.

Один западный богослов сказал, что даже если мы изложим всю суть Православия, но в то же самое время исказим ее, живя по-иному, то наша жизнь засвидетельствует обратное: все это были слова, а не действительность. Мы должны в этом каяться, мы должны измениться так, чтобы при встрече с нами люди видели Божественную Истину, Божий Свет, Божию Любовь — во всех и в каждом из нас. И до тех пор, пока это не совершится, нельзя говорить, что мы принимаем участие в Торжестве Православия. Господь восторжествовал, но Он нас поставил, чтобы через нас истинная жизнь восторжествовала во всем мире.

Так давайте научимся жить по Евангелию, которое является Истиной и Жизнью. Не в одиночку, а вместе будем строить общества христиан, которые станут свидетельством этой евангельской Истины, так, чтобы мир, глядя на нас, мог сказать: "Давайте обновим все устаревшее и станем новым обществом, в котором Божий Заповеди, жизнь по Богу смогли бы стать реальностью и восторжествовать!". Аминь.

16 марта 1997 г.

О великопостных Евангельских чтениях.

Великий пост, 1972 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Евангельские чтения в течение Великого поста меньше, чем когда-либо, являются случайностью. Евангелие читается· за литургией в субботу и в воскресный день, и все чтения этих дней имеют общие черты.

Субботние Евангелия рассказывают нам о чудесах Христовых, совершенных в этот священный день и вызвавших негодование законников и ликующую благодарность и поклонение тех, которые душой и телом оказались помилованы Богом. Христос не совершал этих чудес ради вызова; в этом Его чудотворении заложен глубокий, радостный для нас смысл. Бог сотворил мир; создав его. Он почил от дел Своих. Всё, что надлежало Ему сделать, было сделано и совершено; остающееся Он предал человеку. И человек обманул Его ожидания, отпал от единства замысла с Богом и превратил мир, который дол жен был быть гармонией, красотой, сиянием славы Божией — в тот холодный, тусклый и жестокий мир, который мы знаем. И вот, из Своего Божественного покоя восстает Господь, становится человеком, входит в историю мира и воссоздает то, что надлежало создать человеку. Суббота говорит нам о том, что время Божие в каком-то отношении приостановлено, что теперь ответственность и творческий труд переданы нам, и именно как человек творит это дело спасения Христос...

Но в воскресный день, в день, когда мы вспоминаем, как Христос восстал из мертвых после Своего распятия, нам постоянно не только напоминается, но явлено в Евангельских чтениях Его Божество. Как человек, Он вошел в труд человеческий; как Бог, Он его завершил этим Восьмым днем, когда все ново, когда действительно уже теперь начинается вечность. Поэтому, вчитываясь в эти Евангельские рассказы, войдем вместе со Христом в творческий труд преображения мира, в который Он вошел по человечеству Своему, и последуем за Ним в ту славу Отчую, в которую Он нас зовет как Бог, зовет приобщиться не только Его человечеству, но вырасти в меру полного возраста Христова (Еф 4:13), приобщиться Его Божеству, так, чтобы исполнилось древнее обетование о том, что мы призваны быть богами по приобщению, и чтобы слово Иринея Лионского о том, что слава Божия — это человек, достигший полной своей меры, просияло радостью и торжеством.

Да совершится это, сколько возможно, подвигом, верностью, вдохновением в нас, и да будет для этого на нас благословение Господне. Аминь.

Великий пост, 1972 г.

Пасха.

26 апреля 1992 г.

Христос воскресе!

Праздник Воскресения Христова говорит нам о том, что последнее слово не за смертью, а за жизнью. Христос умер на кресте страшной смертью, не только брошенный, оставленный людьми, не только преданный учеником, не только окруженный ненавистью, но и познав в Своем человечестве весь ужас потери Бога и этим приобщившись нам в самом страшном, самом ужасном, что есть в судьбе человека. "Боже Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил?!" — воскликнул Он, умирая на кресте, разделив с нами (причем в такой мере, в какой мы сами не переживаем) ужас последней нашей измены Богу, которая влечет за собой потерю Его и смерть. Последнее слово не за этим, последнее слово за воскресением, за победой жизни над смертью, Бога над злом; и это — основание нашего ликования.

Но путь, ведущий к воскресению, не иной, чем был путь Христов, и для каждого человека, и для всей совокупности церковной, и для всякого народа. Это путь крестный, путь, на котором человек шаг за шагом отказывается от всего, что его отвлекает, от всего, что его порабощает, что его делает рабом, а не свободным человеком, отказывается от себя ради того, чтобы быть способным всем сердцем, всем умом, всей крепостью — да даже и всей немощью своей — и, если нужно, жизнью и смертью служить Богу и ближнему своему. Это — наше призвание.

Христос нам обещал соединиться с нами в таинстве Причащения. Он нам говорит в Евангелии: Примите сей Хлеб, пейте все от этой Чаши... Но до этого Он Своим ученикам другую чашу предлагал, вернее, иное условие ставил: если вы не будете пить Моей чаши, если вы не погрузитесь в ужас, который Мне предстоит, то вы не можете быть Моими учениками... И это говорится нам, теперь — не только нам, не только нам, здесь собравшимся, не только верующим, находящимся на просторах нашей Родины, но всем, потому что это закон человеческой, а не только христианской жизни. Надо отказаться от себя, надо умереть так, чтобы ничто нас не привлекало, кроме того, что являет достоинство человека, чистоту, правду, истину его жизни.

И теперь перед Россией стоит этот вопрос: вопрос о том, чтобы каждый отказался от всего того, что его делает рабом предрассудков своих, рабом ненависти своей, рабом прошлого своего, рабом всего, что разделяет людей и восстанавливает одного человека против другого. Верующий ты или неверующий, христианин или не христианин, — если ты ЧЕЛОВЕК, ты должен отказаться от ненависти, увидеть в другом человеке брата (пусть и заблуждающегося; хотя, может, заблуждаешься ты, а не он) и искать общего языка для того, чтобы возродилась Родина наша, чтобы возродился на Родине нашей мир, взаимная любовь; чтобы созидательная работа началась общими силами верующих и неверующих: и тех, кто вчера был гонителем и врагом, и тех, которые вчера были мучениками и жертвами. Соединимся же все: здесь — молитвой, там — страшным подвигом самоотречения и принятия Христовой жизни вместо своей. Соединимся все для того, чтобы возродилась наша Родина, чтобы возродилась Церковь наша, которая порой так низко падала в лице отдельных своих членов — и оставалась непорочной, чистой, как Тело Христово. Потому что Церковь — это место встречи между Богом и человеком, и ничто не может ее осквернить; она — Тело Христово, она — дом Святого Духа.

Каждый человек в темноте, во мраке своем несет искру вечной жизни, присутствие Самого Бога. Положим же все — молитвой, подвигом — начало доброе, и да воскреснет каждая душа, да воскреснет Родина наша, да воскреснет Церковь наша!

Христос воскресе!

26 апреля 1992 г.

Пасха.

18 апреля 1993 г

Христос воскресе!

Впервые после долгой жизни я читал слова Иоанна Златоуста, которые вы только что слышали, с трепетом, — с новым трепетом, потому что в контексте современной жизни они звучат таким вызовом веры! Как можем мы говорить, что жизнь жительствует, что жизнь победоносно течет, что побеждено все зло, когда мы видим вокруг себя — и вблизи и вдали — столько ужаса?! Когда мы думаем о том, что происходило более семидесяти лет на нашей многострадальной земле?! Когда мы видим теперь, что не все решено, что не одержана победа, что и сейчас колеблются самые основания не только государства, но народной жизни?! Когда восстает человек на человека?! Как можем мы просто ликовать?

Мы можем ликовать, только если наша вера непоколебима. Но такова ли она?

Если мы посмотрим вокруг себя, мы видим и здесь, в этой стране, бездомных и голодных. Мы слышим об ужасах, которые совершаются по всей земле: в Югославии, в Боснии... Везде человек сражается с другим, хочет отнять то, что другой приобрел порой многолетним трудом, и прежде всего — свободу, самостоятельность, жизнь, согласную его идеалу... Как можем мы говорить о победе над злом перед лицом этого ужаса? Да, мы можем это делать, но только если наша вера настолько крепка, что, стоя у гроба самого любимого человека, мы можем начать службу словами: Благословен Бог наш!.. Благословен Он за все: Благословен Он за радость и за горе, благословен Он за крест и за воскресение! Мы можем ликовать, если только мы способны сказать перед лицом смерти, которая поражает самых близких нам людей: Блажен путь, воньже идеши днесь, душе, яко уготовася тебе место упокоения.·.. Можем ли мы, может ли каждый из нас сказать подобные слова?..

Но почему же земля наша такая печальная? почему так темно вокруг нас? почему так страшно жить?.. Потому что мы, христиане, не исполнили завета Христова. Христос нас послал в мир, заповедовав быть светом в этом мире. Являемся ли мы таким светом? Было мне сказано когда-то, что никто не может отвернуться от земли и обратиться к небу, если не увидит в глазах или на лице хоть одного человека свет вечной жизни. Могут ли люди, встречающие нас, православных христиан, сказать, что они увидели в наших глазах, на нашем лице сияние вечной жизни? А если они не могут этого сказать, значит, мы не исполнили своего призвания, мы изменили Христу, мы изменили себе, своему призванию...

И еще: нас послал Христос, как овец среди волков... Так ли мы относимся к окружающей среде? Разве мы стоим за правду, не словами только, а примером нашей жизни? Потому что Евангелие не проповедуется словом, оно проповедуется делом, примером. Люди, глядя на нас, должны быть в состоянии, как современники ранних христиан, сказать: "Как они любят друг друга!" — и подумать: это люди другого рода; они насельники нового Царства, их единственный Господь — Бог, они только Ему послушны... Могут ли люди, глядя на нас, сказать подобные слова?

Подумаем о себе: как мы избегаем всякой опасности, всего страшного, всякого вызова нашей вере, нашей личности! Не так проповедовали ранние христиане, не так выходили на проповедь первые Апостолы. Они шли на смерть, они были готовы, подобно Христу, положить свою жизнь для того, чтобы хотя бы один человек мог поверить в их любовь и через нее — в любовь Божию, чтобы люди могли поверить, что каждый из них так любим Богом, что Бог нашел Себе посланников, готовых засвидетельствовать эту любовь своей жизнью и своей смертью. Вот наше призвание, где бы мы ни были.

Здесь, на Западе такое призвание могло бы быть исполнено легко — и вместе с тем мы не достойны своего призвания, мы страшливы, мы нерешительны. А на нашей родине и в странах, где происходят смертоубийственные бои между людьми, разделяющими одну веру во Христа, людьми, которые могли бы быть братьями — разве там христиане показывают, что они посланцы Христовы, приносящие свет — туда, где тьма, мир — туда, где рознь, любовь — туда, где ненависть?! Боже, разве мы не опомнимся?!

Вот мы поем Воскресение Христово. Но ведь Воскресение Христово пришло после Его крестной смерти. Готовы ли мы уподобиться Христу? Ведь Он сказал: Я вам даю пример, которому вы должны последовать... Готовы ли мы по Его примеру жизнь свою положить для того, чтобы восторжествовала правда, и истина, и любовь, и свет, и радость?

Вот над чем надо задуматься в этот день Воскресения Христова. Да, Он воскрес, но воскресли ли мы? Находимся ли мы в этом мире, как люди, которые прошли через смерть вместе со Христом и ожили Его вечной жизнью? Если не так, то мы поем Воскресение Христово — и сами остаемся чужды тому, к чему мы призваны: жить и умирать и воскресать для того, чтобы другие воскресли.

Опомнимся все, все: и здесь живущие, и те, которые на просторах нашей Родины прошли через горнило искушений, которые испытали крестную смерть. Теперь пришло время исповедничества иного: исповедничества жизнью. такой жизнью, которая была бы светом, сиянием Божественной жизни. Положим начало этому, и тогда не только мы, но и неверующие, все люди, которые не могут верить, потому что в нас они не видят учеников Христовых, вместе с нами воскликнут: Христос воскресе! — Воистину воскресе!

18 апреля 1993 г.

Пасха.

1 мая 1994 г.

Христос воскресе!

Мы празднуем сегодня день Воскресения Христова, день победы Божией не только над смертью, но и над злом. Но эта победа была одержана не Одним только Богом. Сын Божий, ставший Сыном Человеческим, одолел зло как Человек Своей Божественной силой. Через воплощение Бог Свое человечество, наше человечество употребил и удостоил участия в этой борьбе. Каждый из нас является частицей тела Христова, каждый из нас призван, подобно Христу, участвовать в спасении мира и в победе над злом. Поэтому станем ликовать не только о любви Божией, о Его милости, о величии Бога, о Его щедрых дарах, — станем ликовать и о том, что мы, в своем человечестве, способны так соединиться с Богом, что в нас и через нас зло может быть сокрушено, — не только наш личный грех, не только наша немощь, но и "лукавый", искуситель, тот, который в пустыне пытался одолеть Божество человечеством. Станем благодарить Бога за Его победу, но станем также ликовать о глубинах, о просторах, о бесконечных возможностях нашей человеческой природы.

Но если это правда, то мы должны помнить, что победа, одержанная Христом в нашем человечестве, является призывом для нас. Он призывает нас войти в Его труд. Он призывает нас, подобно Ему, выйти на единоборство со злом. Зло, которое в нас, мы должны победить; но мы должны также любовью бороться со злом, которое вокруг нас есть — и коллективным, и личным злом. Потому что Христос воскрес, но воскресший Христос все еще носит в Своем теле следы страстей. На руках Его — раны от гвоздей, Его ноги прободены, в Его боку рана от копья, Его чело несет раны от тернового венца, и раны эти не исцелеют, пока есть хоть один грешник на земле. А этот грешник может быть — я, может быть — каждый из нас. Поэтому воспримем победу Божию и то, какой ценой она Христу досталась, со всей глубиной. Мы должны понять: это значит, что в моей власти отдать Христа на распятие; хуже того: я могу оказаться среди тех, кто распинал Его, кто распинает Его, если я присоединяюсь к толпе тех, кто злой волей грешит против Бога. Или я могу понести, разделить крест, к которому Он был пригвожден, потому что в крещении, через крещение все мы стали живыми членами тела Христова. И когда мы отдаем это тело, эту душу, этот ум, это сердце, эту волю во власть сатаны, Христос снова и снова страждет на земле по нашей вине.

И это не все. Наше призвание — потому что мы Христовы, быть на земле тем, чем был Он в дни Своего воплощения. Мы посланы в мир одержать победу Его силой, вместе с Ним, — победу, уже Им одержанную, но которая должна побеждать изо дня в день нас самих и побеждать всякое зло, властвующее над теми людьми, которых Он пришел спасти. Мы посланы, как овцы среди волков, мы посланы жить и — если нужно — умирать: чтобы другие могли ожить и войти в жизнь вечную. Поэтому будем воспринимать этот праздник Воскресения как знак уже одержанной победы, но и как призыв нам войти в подвиг Христа и вместе с Ним победить зло в себе и власть зла над всяким человеком рядом с нами. Будем очищать себя, освящать себя, с тем чтобы победа Христова, одержанная раз и навсегда, распространялась, как пожар, как свет, как радость, как жизнь во всем мире! Аминь!

1 мая 1994 г.

После Пасхи.

1966 г.

Христос воскресе!

Я хочу еще и еще вместе с вами возрадоваться, что воскрес Господь!

Из всех событий жизни Господней нашему опыту доступно именно Воскресение Христово. На нем стоит вся наша вера, потому что, как говорит апостол Павел, если не воскрес Христос, то наша вера тщетна и мы — самые несчастные из людей. Ибо если не воскрес Христос, значит, Он не Тот, Кем мы Его называем, Он не Тот, Кем Себя заявлял; значит, мы верим в ложь, и та жизнь, которой мы ожидаем, та жизнь, которую мы опытно знаем в своей душе, в своем теле, в нашем церковном мире — призрак и неправда!

Однако мы знаем именно опытно, что это так — потому что мы знаем воскресшего Христа. Мы не знаем Его так, как знали Апостолы — по плоти. Мы Его не знаем в деревнях Галилеи, на дорогах Святой земли. Но духом мы знаем Его воскресшим, и, зная Его таковым, мы с уверенностью можем сказать, что Тот, Кто ныне жив — воскрес!

Сейчас мы еще осиянны этой пасхальной радостью, но дни проходят: как ее не потерять? Мы ее можем сохранить, только если не будем смотреть назад, возвращаться мыслью к этой светозарной ночи, которая перед нами открыла славу Воскресения, а идти дальше, вперед; но уже не одиноко, а с воскресшим Господом.

Вы слышали сегодня, как Христос призвал учеников вернуться в ту Галилею, где началась весна их духовной жизни, где они нашли и узнали Христа, где родилась в них жизнь. Однако мы Его находим не только в Галилее — этих глубинах нашей души, где сохраняется вся свежесть первой встречи и первой любви нашей к Господу, — но и на других путях. Христос шел дневной путь с двумя учениками в Эммаус, и там Он им открылся иначе: не простым явлением Своим, но им, не узнающим Его, Он открылся в преломлении хлеба, в тайне Божественной Евхаристии и вместе — в тайне того братства, которое составляет между людьми преломление хлеба у одного стола. Он открыл им в одно мгновение, что Он, Бог и человек, сделал людей равными Себе, став человеком и вознеся их к престолу Господню плотью Своей воскресшей.

И на других путях мы встречаем Христа — не только на путях недоумений, как эти ученики, не только на путях надежды и ожидания, как одиннадцать ушедших в Галилею, но и на путях противления, на путях борения, на путях восстания нашего, как Павел нашел Христа на пути в Дамаск, когда он шел, гонитель, принести смерть и разрушения Христовым общинам рассеяния... Поэтому куда бы мы ни пошли — мы можем встретить Христа. Куда бы ни вел нас путь — будем смотреть зорко и внимательно на того, кто идет рядом с нами: это может быть Христос в тайном образе, готовый нам в братстве и простоте любви открыть величие нашего человеческого призвания. И потому не будем озираться к этой светозарной, торжественной, ликующей ночи, когда перед нами открылась правда Воскресения, — эта правда и теперь живет среди нас. Не потух тот свет, не померк, но вместо светящей ночи Пасхи сияет он теперь как Свет тихий, как тот Свет, который озаряет всякого человека, грядущего в мир. Станем идти в этом свете, станем жить этим светом, останемся детьми света, пока еще сияет свет над нашей землей, и тогда Христос никогда не удалится от нас, и Пасха будет жить в наших душах, и ликование вечной жизни будет и в плоти, и в сердце, и в уме нашем. Тогда действительно будем мы уже здесь причастниками того Царства вечной жизни, к которому мы устремлены и которое мы вдруг во всей славе видим в Страстные дни и в Светлое Христово Воскресение. Аминь.

1966 г.

Исцеление слепорожденного.

Неделя 6- я по Пятидесятнице

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

До встречи с Христом слепорожденный никогда ничего не видел. Все было темно, обо всем он должен был догадываться ощупью, воображением; реального, ясного видения у него не было. И вот он встретил Христа, и Спаситель открыл ему очи. Что же первое увидел этот человек? Лик Христов, взор Христов; лик Бога, ставшего человеком, взор Божественной, вдумчивой, сострадательной любви, остановившийся на нем, на нем одном из всей толпы. Он сразу встретился лицом к лицу с Живым Богом и с тем чудом, которое так нас изумляет: что Бог может остановиться вниманием на каждом из нас, как на потерянной овце, и видит не толпу, а единственного человека. А затем слепорожденный, вероятно, окинул взором и все вокруг; и то, что он знал по рассказам, понаслышке, стало реальностью: "Я вижу!".

Так бывает и теперь; с каждым из нас это может случиться. Почти всю жизнь мы живем, как этот слепорожденный, подачками. Мы сидим, как нищие у дороги, протягивая руку в надежде, что какой-нибудь прохожий человек заметит если не нас, то нашу руку, и что-то нам даст, чем мы могли бы прожить хоть несколько часов. Такие подачки мы получаем от взора человеческого, остановившегося на нас, от слова, обращенного к нам, от доброго дела, совершенного по отношению к нам. Но все это нас оставляет при дороге, при пути — слепыми, нищими, просящими о милостыне.

Когда Христос проходил мимо другого слепого, Вартимея, тот не стал ждать, чтобы Спаситель к нему подошел, чтобы Он ему поставил вопрос: Хочешь ли ты спастись, хочешь ли прозреть? Как только в шумной толпе он учуял что-то необычайное и, спросивши, узнал, Кто проходит, он стал кричать о помощи. Правда, люди его останавливали, правда, вероятно, вкрадывался помысл: стоит ли кричать, стоит ли звать на помощь, услышит ли Господь, отзовется ли Он на такую ничтожную нужду, как моя?.. Но он продолжал кричать о помощи, потому что страдание его было так велико, нужда его была такая отчаянная, и он был готов пробиться через людей, чтобы быть услышанным Богом.

Если бы только мы могли почувствовать, осознать, до чего мы слепы! Если бы только мы могли осознать, что не только вечную, Божественную жизнь мы знаем больше понаслышке, но что даже земная жизнь вокруг нас тускла и призрачна, потому что мы слепы или по тому что, как другой Евангельский слепец, не сразу исцеленный Христом, мы видим вещи как бы в тумане! Если бы только мы помнили, что нам говорит Спаситель о красоте, о славе и вечной, и земной жизни, и не удовлетворялись бы нашей слепотой — как бы мы старались остановить Христа, чтобы Он Свой взор внедрил в нас и обратил к нам Свое державное, исцеляющее, животворящее слово!.. Тогда мы могли бы воочию увидеть изумительную красоту лика Божия, бездонную красоту Божественного взора, остановившегося милосердием, состраданием, лаской — на нас.

Нам так легко видеть, но мы видим так мало и неглубоко... Будем искать того зрения, которое может открыться, только когда наше сердце станет светлым и чистым. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. А в сиянии Божия присутствия мы могли бы увидеть друг друга, каждого из нас, осиянного Божией любовью, блистающего славой вечной жизни, или, может быть, раненного, омраченного, ждущего от нас не подачки, не милости, а отдачи всей нашей жизни — по любви к нему, ради того, чтобы он прозрел, чтобы для него открылось, уже на земле, Царство Божие. Аминь.

Перевод с английского

Об исцелениях.

Неделя 7-я по Пятидесятнице

22 июля 1990 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Евангелие нам говорит, что, исцеляя больных, Спаситель одних спрашивает: Веруете ли, что Я могу это сотворить?.. И когда болящие заявляют о своей вере, они тем самым свидетельствуют, что познали, узнали в Господе Иисусе Христе Сына Божия, имеющего всякую власть на небеси и на земли. Вера эта может быть зачаточной, может быть полной, но в любом случае эта вера присутствовала в каждом из приходивших ко Христу за исцелением. Они не верили просто в чудо, потому что многие в то время предлагали исцеление и колдовством, и молитвой, и возложением рук, или разными обрядами синагоги; они свидетельствовали о том, Кто есть Христос...

В других случаях Спаситель спрашивает: Хочешь ли ты быть исцелен?.. Казалось бы, этот вопрос не только неожиданный, но просто непонятный: кто же не хочет быть исцелен? Но слово исцеление не значит просто телесное выздоровление; быть исцеленным — это значит быть как бы вновь сотворенным, снова стать цельным, без изъяна, в полной гармонии между Богом и собой, гармонии между совестью, внутренней правдой — и жизнью.

И вот эти два вопроса Спаситель Христос ставит так или иначе каждому. Всякий из нас готов ответить: Да! Я хочу цельности! — но так ли это? Хотим ли мы цельности всей нашей природы и ума, исцеленного от всякого помрачения, и сердца, очищенного от всякой нечистоты, и воли, направленной только на гармонию с волей Божией, и плоти, свободной от всех нечистых влечений, — хотим ли мы этого? Хотим ли так быть исцеленными, чтобы ничего в нас не осталось, что не было бы Божиим, и что не было бы достойно нашего человеческого величия и чести, достоинства?

Будь оно так, мы должны были бы всей жизнью и внутренним нашим устремлением, и всеми нашими поступками и словами быть как бы подобием Христа. В Послании к Римлянам ясно сказано об этом: мы должны принимать друг друга так, как Христос нас принял... И в другом месте Апостол говорит о том, что Бог во Христе пришел к нам примирять нас с Собой тогда, когда мы были еще Его врагами, когда в нас существовала злоба, отчужденность друг от друга, отчужденность от Бога, внутренняя разделенность, порабощение души плотью, помрачение ума, нечистота сердца: тогда, именно тогда к нам пришел Господь, предлагая нам исцеление, предлагая вернуть нас к той цельности, которая изначально нам была предложена — только с одной оговоркой: в то время, когда нас сотворил Господь, мы были свободны выбрать; в том мире, в котором мы живем, эта свобода не полностью нам принадлежит. Мы окружены напором зла, мы окружены полутьмой, а иногда глубокой тьмой; на нас находят искушения и изнутри, и извне.

Говоря об исцелении, прося о нем — готовы ли мы взять на себя этот крест, крест беспощадной борьбы с самими собой для того, чтобы удостоиться стать учениками Христа, для того, чтобы стать, сколько нам возможно на этой земле, явлением во плоти, явлением в слове, в сердце, в жизни, в воле — явлением Спасителя Христа, Который всего Себя отдал для спасения других. И об этом тоже говорит Послание к Римлянам.

Подумаем об этом: имеем ли мы такую веру в Господа, что Он действительно — Сын Божий, пришедший спасти нас, что в Нем Едином та цельность человеческого естества, к которой мы стремимся; что если мы просим о том, чтобы нам стать цельными, исцелиться, нам следует знать, помнить, действительно помнить, что и сами мы должны быть наподобие Господа и Бога нашего Иисуса Христа... Мы можем поставить вопрос: неужели в том мире, в котором мы живем, нет правды, справедливости, неужели нет возмездия за зло?.. — и вспомним то, что Апостол говорит: Гнев человека не творит правды Божией... Не нам гневаться; нам — отдавать нашу жизнь наподобие Спасителя: Прости им, Отче, они не знают, что творят!.. Это — предел исцеленности, это предел подражания, уподобления Христу. Если мы просим об исцелении, нам нужно помнить, какой ценой мы должны за него заплатить, какой ценой мы должны возблагодарить Бога за этот дар цельности по подобию Его. Аминь.

22 июля 1990 г.

О богатом юноше.

Неделя 12- я по Пятидесятнице

22 июля 1990 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

На каждой литургии, когда мы приближаемся к той части ее, которую совершить может один только Бог: приношение не только нашего тела и души, но смерти и воскресения Христа во спасение мира, в начале ее звучат слова: "Всякое ныне житейское отложим попечение...". И в этом контексте так ясно, так убедительно ясно, что мы не призваны отказаться от заботы о мире, который Бог так возлюбил, что дал Своего Единородного Сына, чтобы мир был спасен; но мы призваны отложить все, что является нашей мелкой человеческой озабоченностью, для того чтобы вступить в заботу Божию, в любовь и сострадание Божий, на путь осуществления и воплощения любви и сострадания, которые были и на всегда остаются Христовыми.

Сегодня мы читали два Евангельских отрывка (Мф 19:16-26 и Лк 4:16-22).

Юноша стремился к вечной жизни, тосковал по ней, как все мы тоскуем; что он мог дать взамен? И что было такого, что могло закрыть ему вход в нее? Он думал, что ключом, который откроет для него двери небес, являются его добродетели, его верность заповедям. И действительно, тот, кто настолько верен, тот уже положил руку на плуг. Но препятствием на его пути стояло богатство: он был богат вещами земными, у него было имущество и была забота об этом имуществе. И в той мере, в какой он был глубоко укоренен в земле, он не был свободен отправиться в путь, который ведет с земли на небо, от земной тварности к тому, чтобы разделить самую природу Божию, став учеником Христа и приобщившись ко всему, чем Христос был и есть вовеки и как человек, и как Бог.

И в другом отрывке, который сегодня читался, нам говорится, что Христос пришел провозгласить Царство тем, которые были лишены всего, пришел исцелить больных, дать зрение слепым, проповедать новизну жизни измученным и тем, в жизни которых не осталось надежды.

И вот из обоих отрывков мы должны научиться прежде всего быть верными тому пути, который Бог нам указал для того, чтобы очиститься, чтобы стать свободными и не превратиться в рабов этих заповедей, но сделать их подготовкой к полной отдаче себя Богу в сознании, что мы тоже слепы, что мы тоже лишены вещей вечных, что мы тоже нуждаемся в Божием чуде, потому что никто не может вырасти в полноту роста Христова иначе как силой Божией.

Вот почему в заключение первого отрывка, который мы слышали, когда Апостолы говорят: Но кто же тогда может спастись? — ответ Христа: Это невозможно человеку, но возможно Богу.

Будем поэтому не только прислушиваться к словам Литургии Отложим теперь всякое житейское попечение, не только на мгновение сосредотачиваться на том, что здесь происходит, для того, чтобы забыть, что происходит вне этого храма, но будем учиться изо дня в день освобождаться от всего, что препятствует нам быть способными так соединиться с умом, и сердцем, и волей Божиими, чтобы наша забота о мире стала выражением Божественной заботы, чтобы, разделяя эту заботу с Ним, мы встретили Живого Бога в любви и самоотдаче. Аминь.

14 сентября 1986 г.

НЕДЕЛЯ 12-Я ПО ПЯТИДЕСЯТНИЦЕ.

30 августа 1987 г.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Проповедовать слово Божие бывает не только боязно, но иногда и опасно, потому что Господь сказал: По словам своим осудишься...Если ты проповедуешь Божию правду, если ты ее провозглашаешь и остаешься праздным, не делая того, что заповедал Господь и о чем ты достаточно знаешь, чтобы возвещать это другим — как тебе устоять перед судом Божиим? И это относится не только к священнику, но ко всякому христианину, который призван быть свидетелем, апостолом, нести Божие слово, Божию правду тем, которые во тьме или в потемках, которым нужен Божий свет, нужна Божия правда и Божия жизнь.

И вот так требовательно встает перед нами сегодняшнее Евангелие. Оно начинается словами, которые можно понять по-разному. Юноша спрашивает: Учитель благий, что сделать, чтобы наследовать жизнь вечную? И Господь отвечает: Почему ты называешь Меня благим? Благ только Бог... Он не говорит: "Ты ошибаешься". Он не отрекается от Своего права называться благим как Бог; поэтому для тех, у кого есть уши, чтобы слышать, у кого есть сердце, способное уловить благость Господа Иисуса Христа, превосходящую всякую человеческую благость, всякую человеческую красоту и правду, это есть свидетельство: Да, ты обращаешься к своему Богу, и на твой вопрос будет отвечать Бог твой...

И затем Христос дает нам два указания; одно: если хочешь улучить вечную жизнь, то соблюдай заповеди. Заповеди Божий — это не только правила поведения — хотя и это тоже; но заповеди Божий, как говорится в одном из псалмов, должны корениться в самом нашем сердце. Мы должны были бы из самых глубин сердца выполнять заповеди: не потому что они как бы заданы нам извне, а потому что они достигли до нас со всем звучанием прав ды; не потому что Бог сказал, а потому что всем нашим существом мы ответили: "Аминь! Это правда, это жизнь, это путь в вечную жизнь!".

И когда мы слышим Христа, говорящего о заповедях — где мы по отношению к ним находимся? Кто из нас может сказать, что мы были верны каждому слову этого короткого перечня заповедей, без которых нам не построить жизни? Где стоим мы: я, говорящий, и вы, слушающие? — потому что такая же ответственность на слушающем, как и на говорящем! Как часто мы думаем, подобно этому молодому человеку — но с каким малым основанием! — что мы стремимся к совершенству; мы хотим совершенства, не пройдя прежде даже путем заповедей.

Но Христос говорит ясно: Если хочешь совершенства — отдай всё, что имеешь... Мы можем отдать не только вещественное имущество: у всех нас есть сокровища, накопленные в уме, и в сердце, и в душе, которые нам более дороги, чем что-либо материальное, составляющее наше богатство. Каждый из нас должен заглянуть внутрь себя и спросить: Что у меня есть такого, что составляет мое собственное сокровище? Что есть такого, что я не отдам ради вечной жизни, ради Бога?

Мы не выражаемся так грубо, но крепко прижимаем к себе то, чем дорожим, и вместе надеемся, что вступим в Царство Божие, достигнем совершенства и во всей полноте станем тем, к чему призваны, станем такими людьми, какими нас возмечтал Бог, когда создавал нас, — и это не так.

В книге Откровения есть место, где говорится: одно Я имею против тебя — что ты забыл свою первую любовь... И эта первая любовь для каждого из нас — Живой Бог, Которого мы называем столькими именами: мы называем Его "Жизнь", мы Его называем "Полнота", мы называем Его "Радость", мы называем Его всеми именами, которые указывают, как нам достичь полноты бытия. Иногда мы знаем, что только в Боге это возможно, иногда воображаем, что можем сами перерасти самих себя; так или иначе, наша первая любовь — вырасти в то величие, какое Бог для нас возмечтал, в тех людей, какими Он хочет, чтобы мы были. И мы не следуем заповедям, потому что думаем, что можем достичь этого более простым путем; и не отдаем ни всего того, что имеем, ни того единственного, с чем не готовы расстаться, ожидая, что Бог примет и нас, и нашу обузу.

Задумаемся над этим рассказом. Это даже не притча, это реально случилось с одним молодым человеком. Это случается и с каждым из нас, когда Бог говорит: был ли ты верен тому образу жизни, который Я наметил для тебя словами заповедей, как отмечают путь дорожными указателями? Хочешь достигнуть полноты — вот тебе отправная точка... И если вы были верными в этом, то по ставьте перед собой другой вопрос: с каким сокровищем вы не готовы расстаться даже и для вечной жизни?.. Юноша услышал слова Христа и отошел печальным. У него были владения земные, а у нас столько имущества не материального, но которое для нас как обуза, как цепи, нас сковывающие.

Но есть в этом рассказе одна черта, которая может дать нам столько надежды. Христос не осудил этого юношу; Христос отпустил его без слова упрека; то, что Он сказал, было, как зерно, посеянное в ум и сердце этого юноши. Христос дал ему отойти ураненным в сердце, озадаченным в уме, с призывом встрепенуться к действию героическим усилием воли и самоотречения, в соответствии с другим словом Христовым: Отвергнись себя и следуй за Мной... Куда? По путям человеческой жизни — с одной стороны, а с другой стороны, в полноту Жизни вечной.

Когда Христос говорит нам следуй за Мной, Он не зовет нас идти по пугающим потемкам одинокого пути; Он говорит: "Я прошел весь этот путь, Я изведал каждую его западню, — ты можешь идти без страха! Я - добрый пастырь, идущий впереди Своих овец и Сам встре чающий всякую опасность, так, чтобы овцы были целы"...

Все мы сейчас пойдем домой, как этот молодой человек, может быть, опечаленные, что ни один из нас не соблюл заповедей и не смог отказаться от самого драгоценного своего обладания. Но помните: мы не уйдем осужденными. В сегодняшнем чтении нам предложен конечный выбор, и до тех пор, пока мы боремся на земле, еще есть время. Но не будем обманываться временем: время бежит, время летит, — пусть же не окажется слишком поздно: повернемся к жизни, станем всем, чем ми способны быть.

И конец сегодняшнего Евангелия так прост! Но кто же может спастись? — и ответ: Человеку это невозможно его собственными силами; но Богу всё возможно. Это наша надежда: с нами Бог, и ничто не невозможно нам. Аминь.

30 августа 1987 г.

О богатстве.

Неделя 12- я по Пятидесятнице Мф 19:16-26

Сегодня Господь предостерегает нас о том, как трудно богатому войти в Царство Божие. Означает ли это, что Царство Божие открыто только обездоленному, тому, кто в материальной нужде, кто на земле лишен всего? Нет. Царство Божие открыто всякому, кто не порабощен тем, что имеет. В первой заповеди блаженства — Блаженны нищие духом, ибо тех есть Царство Небесное — нам дается ключ к сегодняшней притче: нищие духом это те, которые поняли, что они не имеют ничего, что было бы их собственностью. Мы созданы действием Божиим, Его любовью вызваны в бытие, в жизнь; Бог нам дает общение с Собой, на которое мы не имеем "прав"; Он открыл нам Себя Своей собственной вольной волей, когда мы были голодными и отчаявшимися. Всё, что мы есть, всё, чем мы пользуемся — не наше, в том смысле, что мы не сотворили, не создали того, что по видимости наше, — всё, всё, что мы имеем и чем являемся — есть любовь: любовь Божия и любовь людей. И мы не можем ничем завладеть, потому что всё — дар, который тотчас ускользает от нас, если только мы стараемся им овладеть и сказать "это мое!".

С другой стороны, Царство Божие — поистине царство тех, которые поняли, что они бесконечно богаты: ведь мы можем всего ожидать от любви Божией и от человеческой любви. Мы богаты, потому что ничем не обладаем, мы богаты, потому что всё нам дано. И вот тому, кто считает, что он по праву богат, трудно принадлежать Царству, где всякая вещь — знак любви и где ничем нельзя завладеть, потому что тогда оно отнимается у других: в тот момент, когда мы говорим, что обладаем чем-то, что дано нам либо Богом, либо человеческой заботой, мы как бы вычитаем, вырываем это из тайны любви.

И кроме того, как только мы цепляемся за что бы то ни было, мы становимся рабами. Мне вспоминается, что когда я был молодым, один человек сказал мне: Разве ты не понимаешь, что в момент, когда ты зажал в руке медяк и не готов раскрыть руку и отпустить этот медяк, ты потерял свою зажатую ладонь, ты потерял руку и потерял тело, потому что всё твое внимание сосредоточено только на том, как бы не потерять этот медяк; о всем остальном будет забыто...

И зажимаем ли мы в руке медяк или чувствуем себя владельцами многого — умственного, эмоционального или материального — это не важно; суть в том, что мы не можем больше пользоваться ни рукой, ни умом, ни сердцем, — мы не можем больше быть свободными, а Царство Божие есть Царство свободы.

И еще: как трудно тому, кто никогда ни в чем не нуждался, кто всегда имел больше, чем ему нужно, понять нужду другого: материальную ли, эмоциональную или любую другую нужду. Требуется очень много понимания, сочувствия, требуется научиться быть очень внимательными к движениям человеческого сердца, к материальным нуждам людей, чтобы на эти нужды отозваться. Есть русская пословица: "Сытый голодного не разумеет". Кто из нас может сказать, что он голоден хоть в чем- то? И вот поэтому мы не понимаем нужд людей: нужд друг друга, или нужд людей за пределами нашей общины.

Задумаемся же над этим! Бедность не равнозначна лишенности; бедность означат свободу от порабощения иллюзии, будто мы самобытны, будто мы творцы того, чем являемся и чем обладаем. И это значит быть свободными от порабощения тому, что нам дано, чтобы стать соработниками Божиими, быть как бы только управляющими над тем имуществом, которое Бог нам поручил. Задумаемся поэтому: если мы научимся этому, то мы одновременно научимся тому, что говорит апостол Павел: беден ли он или богат — он все равно богат, потому что его богатство заключается в любви Божией и в любви человеческой к Нему. И тогда мы сможем, обладаем ли мы земными благами или нет, быть от них свободными и принадлежать Божиему Царству, которое есть Царство взаимной любви, взаимной солидарности, сострадания друг другу, Царство свободы давать друг другу то, что мы получили сами даром: как дар. Аминь.

18 августа 1991 г.

Неделя 18-я по Пятидесятнице.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Я хотел бы обратить ваше внимание на две черты сегодняшнего Евангельского чтения.

Первое: Христос долгое время проповедовал на берегу, Его окружала толпа, теснила со всех сторон. И Он обратился к Петру с просьбой, чтобы тот взял Его в свою лодку, чтобы Ему свободнее было говорить, и учил дальше, а Петр с другими учениками слушал. Но только тогда, когда Христос повелел им выйти в море и они неожиданно вернулись с необычайно богатым уловом, Петр внезапно понял, Кто все это время говорил перед ним, Кто был в его лодке. Прежде слова, которые захватывают нас, от которых загорается в нас сердце, слова, полные убедительности и животворной силы, — да, все эти слова Петр слушал, но странным образом упустил что-то существенное, он не увидел величие Того, Кто говорит.

Не это ли все время случается с нами? Только когда что-то материализуется, становится физически ощутимым, когда слова жизни и Божественной силы внезапно становятся вещественным явлением, мы осознаем, что говорит — Бог. Прежде мы с готовностью принимали это слово, но каким-то образом проходили мимо Того, Кто говорит.

А второе относится к словам, которые произнес Петр, когда понял, что с ним говорит Живой Бог. Петр упал к ногам Христа и сказал: Выйди от меня, потому что я грешник (см. Лк 5:8). Его настолько переполнило ощущение святости, величия Того, Кто говорит, что он почувствовал: невозможно ему, Петру, быть в Его присутствии... Такое переживание тоже очень редко встречается в нашей среде. Мы требуем Божия присутствия, мы взываем о нем; Бог должен прийти, раз мы решили обратиться к Нему. Он должен явно, ощутимо проявиться, потом что мы решили встретить Его вот сейчас. Это происходит, мне кажется, от того, что мы крайне не чувствительны к святости и величию Того, Кого призываем, тогда как нам следовало бы скромно, застенчиво, благоговейно приходить в Его присутствие. Если бы мы чаще подходили к Богу робко, не то что уклоняясь от Него, но сознавая величие Божие и то, что Он свободен явиться или нет, подобно тому, как человеку дана свобода прийти к Богу или отвернутся от Него, если бы мы подходили робко и, услышав слово, уносили его в своем сердце, говоря себе: этого мне достаточно, это может стать содержанием не только одного дня, но на многие дни, — если бы, когда Христос оказался перед нами ощутимым образом, мы сказали бы: Господи, одного слова было бы довольно для меня!.. Если бы, по слову Евангелия, мы занимали последнее место (см. Лк 14:10) — и нас позвали бы сесть ближе к Господу, это помогло бы нам избежать жадности обладания и многих разочарований. Если бы мы понимали, как велик Господь и как необыкновенно мы богаты, когда нас достигает Его слово, пусть даже мы как бы издали видим Его проходящим в окружении толпы, — если бы тогда мы сказали: этого достаточно, я видел столько, сколько может вместить мое сердце, сколько может объять мой ум, сколько я могу понести и остаться живым, — и в нас угасла бы жадность, духовная жадность, под действием которой мы говорим: Господи,- еще, еще! дай больше! подойди ближе! — хотя на самом деле мы не способны вынести Его присутствие, хотя сами слепы, слишком отяжелели и не способны почуять Его близость, подобно Петру, который был рядом, слушал, может быть, часами, но ему не пришла мысль сказать Христу: Уйди! — пока слова истины и жизни стучались в его отяжелевшее сердце и в еще непросвещенный ум. Мы могли бы избежать многих разочарований, потому что чем более жадно мы ожидаем, тем менее способны принять, не потому что нам не дается, а потому что наше страстное, жадное ожидание не позволяет нам свободно принимать и отдавать, жить тем, что было дано, и приносить плоды первого сеяния, пока не настанет следующая жатва. Если бы мы умели почаще говорить: Господи, я полон, переполнен, мне до статочно, отойди от меня, больше я не вмещу! — мы научились бы тихому смирению святых, мы научились бы благодарности, мы научились бы изумляться, мы были бы счастливы тем, что у нас есть, несмотря на внутреннее стремление — и естественное, и богоданное — подойти ближе, получить больше.

И это может быть отнесено не только к нашим взаимоотношениям с Богом, но и к нашим человеческим отношениям. Если бы мы сказали: как я богат тем, что у меня есть, как чудесно, что мне дано так много, — и смиренно, робко ждать дара, именно щедро подаренной любви, понимания, ласки, дружбы, мы всегда были бы так богаты и с каждой минутой становились бы все богаче, все больше изумлялись бы щедрости, окружающей нас, любви, которую мы принимаем как должное, ожидая все больше и больше.

Будем думать снова и снова об этом событии в жизни Петра. Мы так же, как он, слепы, отяжелели, нечувственны; мы ждем ощутимого доказательства, грубого материального свидетельства, и проходим мимо тихого, кроткого звучания вечернего ветерка, в котором Бог; и своей жадностью, чувством необеспеченности увеличиваем свое ощущение, будто мы чего-то лишены, тогда как могли бы быть столь богаты, столь счастливы и полны благоговейной благодарности! Аминь.

1971-72 (?) г.

Неделя 20-я по Пятидесятнице.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Две черты сегодняшних чтений хочу я подчеркнуть. Первое — воскрешение сына Наинской вдовы (см. Лк 7:12—15): чему нас учит это событие? Конечно, в первую очередь, изумлению перед властью Господа, Который имеет силу воскрешать умерших, Который есть Господь и жизни и смерти. Но не просто произошло это дело воскрешения.

Шла вдова, потерявшая уже все, что только ей было дорого на земле, за исключением единственного своего сына — и этот сын теперь был мертв, и за его похоронным шествием она теперь шла, хороня последнюю свою радость, потеряв последнюю свою надежду. И Господь, подошедши к ней, пронзился жалостью: той жалостью, которая была причиной воплощения Сына Божия, той жалостью, которая Его, Сына Божия, сделала Сыном человеческим, чтобы спасти людей от всякого зла. Но Он не просто воскресил умершего; Он обратился сначала к его матери со словами: Не плачь! Он как бы потребовал от нее, чтобы она доверилась Ему до конца, чтобы перед лицом смерти сына она перестала плакать, отдав его в волю Божию. И только тогда Христос повелел ее сыну воскреснуть.

В этом — глубокий для нас урок; нам надо, пройдя через утрату всего того, что мы любим, что нас привязывает к земле, что нас делает рабами земли, тогда как мы думаем, что мы ею обладаем, погрузиться в эту скорбь утраты и только предстать перед Богом, с готовностью услышать Его слово: не плачь о потерянном, жди чуда!.. И если мы действительно все утратим, кроме нашей веры в Бога, если мы будем готовы Ему отдать все — и себя, даже и свое горе — воскреснет в нас жизнь.

Второе, о чем я хочу сказать: как Господь, Которому Самому надлежало умереть, мог воскресить сына вдовы наиновой? Как это могло случиться, — разве Он Сам не был под властью смерти? Как же Он мог победить смерть, будучи ей подвластным? Он смерти не был подвластен. Мы все рождаемся во временную жизнь для того, чтобы через нее вырасти в жизнь вечную, пройдя через двери смерти. Христос же бессмертный родился в эту жизнь для того, чтобы умереть. Мы рождаемся, чтобы жить, — Он родился для крестной смерти. Но, как говорит преподобный Максим Исповедник, смерти в Нем не было, потому что не может в одном существе соединиться неразлучно, неразрывно, неслиянно и Божество и человечество — и одновременно качествовать смерть. Смерть Христос принял на Себя волей, Он не был ей подчинен; Он был бессмертен и в человечестве Своем с момента Своего воплощения, Он умер только для того, чтобы неразлучно с нами соединиться, умереть нашей смертью и иметь власть воскресить каждого из нас. Но эта сила воскресения в Нем действовала с первого мгновения Его воплощения; Он был Бог, пришедший плотью; в плоти Своей безгрешный, в Божестве Своем всемогущий, Он мог и тогда сотворить это чудо.

С благоговением подумаем о той любви, о том сострадании, которое Бога сделало человеком для того, чтобы прожить в пределах падшего мира, умереть нашей смертью, приняв ее на Себя, оставаясь, однако, чуждым ей по существу, и воскресши, открыть нам врата вечной жизни. Аминь.

21 октября 1990 г.

Притча о сеятеле .

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Есть в Евангелии место, где Христос нам говорит: Блюдитеся убо, како слышите (Лк 8:18), то есть: обратите внимание на то, как вы слышите слово, которое до вас доходит...

Нам всегда кажется, что мы слушаем, понимаем; но вот сегодня перед нами вновь, может быть, в сотый раз, читалась притча о сеятеле — и что? Она такая ясная, такая привычная; казалось бы, нам даже и не нужно ее вновь слышать, мы могли бы ее повторить, рассказать, объяснить. Но кто из нас может сказать, что он ею сколько-то живет? И вот тут слова Христовы: Наблюдайте, как вы слушаете слово Божие — не напрасны. Мы слышим и помним; слышим слухом и помним головной памятью. Но доходит ли это слово до нашего сердца? А вместе с этим, если не коснется до сердца живое слово, оно только прозвучит в нашей мысли и никакого плода не принесет.

Задумаемся над этим. Есть бесконечное количество Евангельских отрывков, которые мы так любим, которые так прекрасны, которые мы так хорошо знаем, которые мы могли бы всякому рассказать и объяснить. Но не встанут ли они в какой-нибудь день — в день Судный — упреком перед нами, не потому что мы их не понимали, а потому именно, что понимали и все-таки нисколько не жили ими?

Сегодняшняя притча говорит именно об этом. Есть люди, у которых сердце глубокое, которое было глубоко вспахано — страданием и со-страданием, любовью и горем, до которого дошло сознание страшного одиночества человека, когда нет Бога в его жизни. И в такое сердце Божие слово падает, как семя, и принято бывает, словно доброй землей; глубоко оно заходит, пускает корни, оживает всем опытом жизни этого человека, питается всем — и страданием и радостью; и прораста ет, и приносит плод. Но как мало таких слов принесли плод в жизни каждого из нас, в моей жизни и, вероятно, в вашей жизни. Сколько раз мы слышали живое слово Божие, которое нас всколыхнуло, взволновало; и через мгновение, еще до выхода из храма, нас уносит поток пустых мыслей, сплетен, болтовни — и мы опустошены, ничего не осталось. От ростка, который мог бы подняться и принести плод, не осталось ничего, потому что самое семя унесено ветром, как бурей, унесено чужим пустым словом — и нашим пустословием... А иногда удержалось это слово, как будто упало в трещину того камня, который мы несем в себе, который мы называем своим сердцем, своем сознанием. Оно удержалось и начинает всходить; но и тут недолго ему прожить, потому что корня ему не пустить в каменное, жестокое, холодное сердце. И умирает это слово. Как будто поднялось, и была надежда, что принесет плод — и ничего не осталось... А бывает и сердце глубокое, которое может семя принять. И у каждого из нас есть такое глубокое сердце — только мы даем ему зачерстветь, охладеть. И приходится жизни, людям, Богу это сердце как бы молотом дробить, чтобы хоть трещина образовалась, чтобы под корой замерзло- сти, окаменелости проглянула земля, та плодородная земля, которая может принести плод...

Подумайте о словах Христовых: Блюдитеся убо... — задумайтесь над тем, как мы слышим: напрасно? себе в суд и в осуждение? или — в жизнь вечную?..

И как милосерд Христос! Он нам говорит, что не которым — дано понять; некоторым — непонимаемое ими разъясняют, чтобы они поняли; а некоторым — не надо разъяснять, потому что если они поймут головой и отвергнут сердцем — какова будет их ответственность?! Иисус Христос поясняет: для таких говорится притчами, чтобы они слушали и не слышали — как бы от этого холодного, мертвого понимания ума, от такой мертвой головной веры человек не был осужден... Притча раскрывается перед нами в меру нашей открытости и понятливости. А понятливость — в сердце, не в голове; опытом жизни, кровью добывается понимание слов Божиих...

Вот подумаем, в течение всей этой недели станем думать о том — кто мы в этой притче? куда падает зерно? куда падает слово Христово? В терние, которое его заглушит, убьет, задушит? на камень, где оно взрастет и умрет от зноя и сухости? или при дороге, откуда унесет его ветер и где оно будет разнесено всеми хищниками жизни? или в сердце доброе?.. А если сердце наше не таково — поставим перед собой вопрос, как же этот камень раздробить, как в жизни вернуть охладевшее сердце... Аминь.

22 октября 1972 г.

Моисей и пророки.

Неделя 22-я по Пятидесятнице Лк 16:19-31

Хочу обратить ваше внимание на последние слова сегодняшнего Евангелия: Если они Моисея и пророков не послушают, то и явление из мертвых воскресшего Лазаря их не спасет... Здесь как бы упоминается заранее о том, что будет, когда Сам Спаситель Христос, распятый на кресте, восстанет из мертвых: те, которые уже Его знали, уже познали Его внутренним опытом своим Богом и наставником, те ожили Его воскресением, вступили в жизнь вечную вместе с Ним. Но те, кто до Его распятия и во время Его крестной смерти не узнал в Нем Того, о Котором говорили пророки, Которым преисполнено всё Священное Писание — те и когда Он восстал, не поверили Его воскресению.

И так бывает и с нами. Мы часто просим чуда, такого чуда, которое выходило бы вон из ряда всех событий жизни, такого чуда, которое заставило бы нас, даже против нашей воли, поверить Богу. И это чудо или нам не дается, или, когда случается, нашей души не колеблет. Чудо нас потрясает на одно мгновение — но жизни нашей не меняет; чудо нас потрясает, а потом начинается в нас сомнение: было ли оно на самом деле? Услышал ли я внутри себя голос Божий, звучавший как бы извне, видел ли я на самом деле то, что мне привиделось? Случилось ли то, что в тот момент мне показалось достоверным доказательством и существования Бога, и Его любви, Его милости к нам?.. Начинаются сомнения — потому что чудо всегда явление внешнее. Но тогда — что сказать о Моисее, о пророках, о всем Священном Писании, о Евангелии и Посланиях? Они до нас доходят по-иному; они не говорят нам в основе своей о чудесах, которые они описывают; они говорят нам об ожидаемом Мессии в Ветхом Завете и о Мессии при шедшем, о Спасителе Христе, о Сыне Божием: они нам говорят, и мы должны слушать. И если то, что они нам повествуют, не доходит до нашего сердца, не озаряет наш ум, не имеет в себе той достоверности, после которой мы уверены в том, что каждое это слово было истина, потому что оно отозвалось в нас, в уме, в сердце, в воле нашей, во всем нашем телесном существе новой жизнью — если это не так, то эти слова напрасны.

Но если так, то они имеют силу большую, чем встреча лицом к лицу с чудом, даже с чудом, которое нас касается непосредственно: с исцелением нашей болезни, спасением от несчастья... Слова Священного Писания только тогда делаются действенными, когда доходят до нас и когда мы можем на них ответить: Аминь /ДА, Господи — это правда! 'ДА, Господи — это истина! ДА, Господи — это красота, это жизнь, это радость, это свет, который всё делает новым...

Вот почему сегодняшнее Евангелие косвенно предупреждает нас о том, что не надо нам искать чуда извне — оно нас ни в чем не убедит, если с нами не случится то чудо обновления, которое совершается через глубокое восприятие Божиего слова в Священном Писании, сло ва, на которое мы отвечаем, как я только что сказал: "Аминь! Это правда! Это истина, это красота, это радость, это новая жизнь!". Аминь.

4 ноября 1990 г.

Неделя 25-я по Пятидесятнице.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Слова, которые мы только что слышали, относятся к каждому из нас; мы живем в трагичном мире, где и душевно, и духовно, и материально страждут бесчисленные люди. И так часто — не на словах, а на деле — мы как бы говорим: а кто ближний мой? Обязан ли я чем- то этому или другому человеку? Кто мой ближний? Разве не моя родня, разве не самые дорогие мне по сердцу?.. И сегодняшнее Евангелие нам с совершенной ясностью говорит, что мой ближний — это тот, который в нужде, тот, который во мне нуждается, которому я могу помочь, мимо которого я не пройду, ради которого я готов пожертвовать собой. Никто большей любви не имеет, как тот, кто жизнь свою готов положить за друзей своих (см. Ин 15:13). Жизнь можно положить и в мученичестве, и на поле битвы, но можно класть жизнь изо дня в день, отдавая ее тем, кто в нужде: с состраданием, с любовью, как Сам Господь Бог всецело повернулся к нам тогда, когда все человечество было чуждо, враждебно Ему, как Он и теперь оборачивается к каждому из нас, когда мы на таких мрачных низинах своей жизни, что дальше уже и некуда, когда мы от Него так далеки, как только можно себе представить, и больше того: много дальше, чем мы можем представить, потому что Один Бог может измерить, насколько мы далеки, отделены от Него, может измерить всю меру Его отсутствия в нашей жизни.

На этой неделе начинается Рождественский пост, и наиболее благочестивые верующие начнут лишать себя той или другой пищи; но в этом ли только заключается пост? В том ли только, чтобы себя ограничить в еде или, может быть, в некоторых уж очень поверхностных удовольствиях? Послушайте теперь, что о посте говорит Господь устами пророка Исайи:

«Взывай громко, не удерживайся; возвысь голос твой, подобно трубе, и укажи народу Моему на беззакония его <...> на грехи его. Они каждый день ищут Меня и хотят знать пути Мои, как бы народ, поступающий праведно и не оставляющий законов Бога своего; они вопрошают Меня о судах правды, желают приближения к Богу: "Почему мы постимся, а Ты не видишь? смиряем души свои, а Ты не знаешь?" — Вот, в день поста вашего вы исполняете волю вашу и требуете тяжких трудов от других <...> вы поститесь для ссор и распрей и для того, чтобы дерзкою рукою бить других; вы не поститесь в это время так, чтобы голос ваш был услышан на высоте. Таков ли тот пост, который Я избрал, день, в который томит человек душу свою, когда гнет голову свою, как тростник, и подстилает под себя рубище и пепел? Это ли назовешь постом и днем угодным Господу? Вот пост, который Я избрал: разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо; раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого, одень его, и от единокровного твоего не укрывайся. Тогда откроется, как заря, свет твой, и исцеление твое скоро возрастет, и правда твоя пойдет перед тобою, и слава Господня будет сопровождать тебя» (Ис 58:1-8).

День, когда Господь и Бог наш принял на Себя плоть с тем, чтобы вступить в область смерти, когда Он, вечный, вольной волей вступил в область страдания нас ради, — встретим ли мы этот день, продолжая мириться с тем, как мы далеки от Бога? А мы далеки от Него, когда ненавидим своего ближнего, когда отвергаем его, когда мы отказываемся его простить, отворачиваемся от того или от той, кому нужно милосердие: не только хлеб, не только кров — и это нужно, — но от тех, которые жаждут прошения, милости сердца! Будем ли мы встречать Господа, пришедшего спасти грешников, отвергая тех, кого мы считаем грешниками, которые оскорбили и возмутили нас, тех, кого мы сами же ранили? Возможно ли встретить Господа на таких условиях, при таких обстоятельствах?

И вот прислушаемся, к какому посту через Исайю призывает нас Господь Бог наш, как мы должны готовиться к грядущему Рождеству Христову. Мы должны глядеть в сторону этого Рождества, мы должны ожидать его с трепетом! Подумайте о том, как ожидали бы этого события чистые сердцем пастухи, люди простые, неусложненные, если бы они знали заранее об этой ночи: они и днем и ночью только о ней и думали бы, только этим бы жили, для них стало бы бессмысленным все, что является поверхностным, все дешевое, все эгоистическое, себялюбивое, безбожное; они жили бы этой мечтой, этим ожиданием!

А мы не мечтой живем, не ожиданием, мы знаем, что случилось, и ждем этого дня, когда вспомним это, словно наяву, словно вот теперь это случается. Неужели мы к этому дню будем идти и поститься так, как описывается в пророчестве Исайином, как бы угнетая себя отсутствием пищи, ограничивая себя внешне и забывая, что пост заключается в том, чтобы всей душой рваться к Богу, чтобы всеми силами творить Его волю, чтобы всем сердцем, всем помышлением, всей волей своей не только Его любить, но любить каждого ближнего нашего, прощать каждую обиду, помочь каждому нуждающемуся, проявить Божию любовь, изливающуюся в открытое наше сердце, каждому человеку? Аминь.

25 ноября 1999 г.

Неделя 27-я по Пятидесятнице.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Так часто мы слышим в Евангелии о чудесах Христовых, о действиях Его сострадательной любви. И нас поражает, что ни одно из этих чудес не происходит без того, чтобы к человеку был обращен призыв — и не было бы ответственного отклика человека на дар Божий. Если действительно Бог обращается к нам с милостью, состраданием, с любовью, то не только ради того, чтобы наша земная жизнь стала более легкой и более радостной, — но и потому что Он зовет нас, в ответ на Его милосердие, на Его любовь, научиться поступать в жизни по отношению друг ко другу ответственно. Люди, окружающие нас, имеют право на признание, имеют право быть принятыми такими, какие они есть, со всем, что в них есть доброе или недолжное или дурное. Они имеют право на то, чтобы им открыто и прямо была высказана правда о том, что дурно в них; потому что едва ли найдется человек, который способен так глубоко прозревать собственные глубины, так оценивать себя, чтобы быть в состоянии увидеть теневые, темные стороны свой личности без помощи других людей.

Сегодняшний рассказ, сегодняшнее событие — исцеление женщины, которую болезнь пригнула к земле, — хотя является частью человеческой истории, событием, которое на самом деле случилось с определенным человеком, можно также рассматривать как притчу. Мы все подобны этой женщине, согбенной к земле. Мы настолько пригнуты к ней, что часто не видим ничего другого; мы не способны распрямиться и взглянуть ввысь, к Престолу Божию. И так часто мы настолько согнуты, настолько поглощены земной заботой, поглощены тем, что земное, тем прахом, из которого мы взяты и куда вернемся, что мы неспособны взглянуть в лицо Господу Иисусу Христу, увидеть всю истину, всю цельность, всю красоту, всю правду и все сострадание, какие в Нем есть.

Сегодняшнее Евангелие ставит перед каждым из нас вопрос: насколько я пригнут к земле? Не к ней ли обращена каждая моя мысль, каждое мгновение моей жизни? Не от нее ли я ожидаю всего: здоровья и силы, мудрости и богатства человеческих взаимоотношений? Или же бывают моменты, когда я могу распрямиться? Большинству из нас это не удается; мы можем порой поднять голову и бросить взор на то, что над нами; но, как правило, наши глаза устремлены вниз, к земле, от которой мы всего чаем. И получая все от нее, мы должны в конечном итоге вернуться в землю, в прах.

Эта женщина обратилась к Богу с надеждой, она пришла послушать Христа, потому что ожидала от Него слова истины и животворной силы. И эта животворная сила коснулась ее, истина достигла ее. И она смогла взглянуть в лицо Господу, Спасителю своему, и Он направил ее взор на вечность.

Святые, которым мы молимся день за днем, были люди — мужчины, женщины, дети — как мы с вами, обращенные к земле. Но все они услышали голос, который звучал так настоятельно, что им пришлось оторваться от земли, вслушаться в этот голос, вглядеться — и они получили спасение. Они были спасены, потому что их возлюбил Бог и потому что они отозвались на любовь Божию всем сердцем и благодарным подвигом. Они не думали о своих "обязанностях" перед Богом или перед людьми, перед самими собой или кем бы то ни было. Единственное, о чем они думали, это то, что их взыскал Живой Бог, а если так, если Бог так их возлюбил, — всей жизнью и всей смертью, и всем страданием, и всей победой Божией во Христе, — тогда вся их жизнь, их христианская жизнь может быть только ответной радостной, смиренной благодарностью. И этому нам следует от них научиться.

Но для того, чтобы осуществить такую благодарность, надо многое победить в себе: косность и страх, и столько, столько отрицательных чувств и реакций. Святой Серафим Саровский говорил, что единственная разница между погибающим грешником и святым — в решимости, которую святой воплощает во всем, ежеминутно, всеми способами, какими он может выразить Богу почитание, благодарность, всем, чем он может послужить Богу.

Попробуем поставить перед собой вопрос: насколько мы похожи на эту женщину, пригнутую к земле, и что мы можем сделать, чтобы услышать голос Христа, говорящего нам: восклонись! Аминь.

11 декабря 1983 г.

Благодарственная.

Неделя 28- я по Пятидесятнице Мф 19:16-26

Слово "благодарность" или чувство благодарности красной нитью пробегает через всё Евангелие и все Послания. И когда мы думаем о тех, кто эти послания, письма написал, и о святых, которые вслед за ними вновь и вновь вторят этому крику благодарности Богу, нам надо задуматься о том, как это бывает возможно.

Каждый из Апостолов претерпел мучения за привилегию, за призвание провозглашать Евангелие. В двух отрывках своего Послания к жителям Коринфа апостол Павел описывает то, что лично ему пришлось перенести. Не было в жизни Апостолов такого мгновения, которое не было бы чревато опасностью, чревато болью и страданием. И однако ни одного мгновения они не колебались воспевать и провозглашать свою благодарность Богу. Почему, как они могли это делать?

Если мы подумаем о себе самих — как часто мы жалуемся на свою жизнь! А тем не менее можно ли вообще поставить ее в сравнение с той трагичностью, которая была в жизни Апостолов? Или первых поколений христиан? А также и тех, которые стали исповедниками своей веры в наши дни? Нет, нельзя! А мы виним Бога во всем, что в нашей жизни случается болезненного, во всем, что в ней есть горького, во всем, чего в ней недостает. Мне однажды случилось, выслушав одну исповедь, сказать человеку: "Я не могу дать вам разрешения грехов именем Божиим, потому что, принимая отпущение, вы примиряетесь с Богом; и вот, вся ваша исповедь была обвинительной речью: во всех грехах, во всех слабостях, во всем, что в вашей жизни случилось неладного, виноват Бог. Поэтому прежде чем получить от Него прощение, вы должны заявить раз и навсегда, что прощаете Его за ту жизнь, которую Он вам послал...".

Мне кажется, что мы должны над этим задуматься, потому что если бы мы только знали, что Бог сделал для нас — и еще делает, изо дня в день, если бы мы только знали наше призвание, мы не относились бы к жизни и к Богу так, как мы это делаем. Много лет назад я встретил в России священника, который двадцать шесть лет провел в тюрьмах и концентрационных лагерях. Он сидел напротив меня с ясными, сияющими глазами, полный изумления и благодарности, и говорил: "Понимаете ли Вы, как дивно Господь со мной поступил? В те трагические дни, когда священников не допускали ни в тюрьмы, ни в лагеря, Он избрал меня, недостойного, неопытного священника, и на двадцать шесть лет послал меня в тюрьму и в лагерь, чтобы там быть Его свидетелем среди тех, кто в этом больше всего нуждался..". И это всё, что он вынес из лагеря: бесконечную благодарность Богу, Который избрал его свидетельствовать, избрал его быть тем, кто приносит утешение, кто дает силу, кто дает сиять свету там, где могла торжествовать только тьма...

А мы — живем в мире, который не полностью темен; даже если он нам представляется сумеречным, свет в нем мерцает. Каждый из нас богат так многим: материально, духовно, эмоционально, — во всех возможных отношениях богат. И всё это — дар Божий; но также и наше призвание идти во весь мир, то есть во все места, где протекает наша жизнь — семья, работа, друзья — и принести туда Бога... Да, Самого Бога, Его слово, Его любовь, Его заботу, Его собственное отношение к людям, к мужчинам, к женщинам, к детям.

Бог стал человеком; человек от Бога отвернулся, изменил и предал Его, отрекся от Него, посмеялся над Ним, не понял Его — и Бог пришел в мир, к нам, как апостол Павел сказал, когда мы были еще Его врагами, чтобы взять нас Себе в друзья.

Это то, к чему мы призваны: быть теми людьми, которые идут в мир, — в тот малый мир, в котором мы живем, — и принести всюду свет, и мир, и радость, и надежду.

И это мы можем сделать, только если научимся благодарности, если научимся тому изумлению, какое тот священник мне высказал: изумлению о том, что мы посланы в самые мрачные, темные места жизни, чтобы туда принести свет, в места, где надежды нет, чтобы принести туда непобедимую надежду, в места, где нет любви, чтобы принести туда хоть искру любви.

Если бы мы так поступали — и мы видели бы, как эта весть принята, как люди, которые были под сенью смерти, вдруг видят, что свет светит в темноте и тьма не может его угасить... Если бы только мы это видели, мы были бы готовы петь Богу песнь благодарности, какие мы находим в псалмах, у пророков, у Апостолов, у мучеников, у подвижников: у всех тех, которые несли такой тяжкий крест — и делали это с благодарностью и с радостью. Аминь.

8 декабря 1991 г.

Неделя 29-я по Пятидесятнице.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Раз за разом мы видим, как Господь наш Иисус Христос простирает Божие милосердие за узкие рамки Израиля ко всем людям, к самарянам и другим. И как велико было возмущение, гнев фарисеев и книжников, тех в Израиле, которые не только были уверены в том, что они — народ, избранный Богом для того, чтобы служить Ему и принести спасительную истину всему миру, но воображали себя исключительным народом, как будто все другие народы чужды их Богу, будто Бог Израилев является их собственностью, будто никто другой не имеет права на Его милосердную любовь и на Его спасительные действия.

И каким чудом воспринималось теми, кого израильтяне считали чужаками, кого они отвергали, презирали и унижали, — что сердце Божие так широко, что вмещает всех, что Его милосердие простирается к любому человеку в нужде. Ведь сказал Христос в начале Своей проповеди, что Бог посылает солнце светить добрым и злым, что Он пришел принести спасение именно грешникам, потому что здоровые не имеют нужды во враче.

И так, вызывая гнев одних и благоговейную благодарность других, Христос совершал Свои чудеса вне узких пределов Израиля, и тем самым Бог в Его Лице. Его Божественный Отец проявляется Богом всех. А позднее Дух Божий изольется на все народы.

Сегодняшнее Евангельское чтение показывает нам еще одну черту взаимоотношений в Боге и отношений Бога ко всем Его творениям. Десять человек нуждаются в исцелении. Он посылает их показаться священникам, и те их них, кто принадлежит к народу, по их мнению, избранному, поступают по Его слову; и хотя они исцелевают еще по пути, они не возвращаются к Господу, Который совершил это чудо. Они идут дальше путем закона, даже не сознавая, может быть, что отвергают богоданное чудо. Один из десяти был самарянином; в каком-то смысле он даже не имел права обратиться к израильским священникам, — они бы прогнали его. Но он, исцелев, поспешил вернуться и поклониться Тому, Кто есть Бог всех, пришедший в мир спасти грешников, тех, кто сознавал, что нуждается в спасении.

Есть несколько категорий людей, которые могут найти путь к Богу. Одни — через праведность жизни, через чистоту сердца, через цельность всей своей личности. Другие — благодаря тому, что их устремление к цельности и чистоте, к истине и правде очень велико, хотя им не хватает силы жить в меру собственного идеала — быть народом Божиим. И есть те, кто, подобно мытарю, грешен, слишком слаб, чтобы отвернуться от своей греховности, но кто понимает, насколько велик, насколько свят, насколько чист Бог, и не смеют вступить в область Божию, не смеют считать, будто заслуживают чего бы то ни было, кроме милосердия. Мытарь бил себя в грудь и говорил: Боже, будь милостив мне, грешному!

И на всем протяжении Евангелия мы видим, как эти люди бывают исцелены, изменены, как они обновляются, становятся цельными, — люди, которые осознают, что не имеют права ни на прощение, ни на исцеление; а те, кто требует всего этого "по праву", остаются вне этой области, чужими. Хананеянка знала, что прав у нее нет, но знала, что Бог есть Бог милости, что Он — Бог всех людей. Мытарь знал, что не имеет прав, но верил в величие Божие, верил, что Бог так велик, что может сочетаться даже с грешником, как это совершил Христос, воплощенный Сын Божий.

Если мы подумаем о себе в контексте таких размышлений, не окажется ли, что очень часто — слишком часто! — мы чувствуем, будто благодаря тому, что принадлежим вроде бы к народу Божию, мы — Христовы, мы православные, нам принадлежит исключительная близость к Богу? Неужели мы не понимаем, что если Сам Бог открылся нам в какой бы то ни было мере, Он это сделал ради того, чтобы мы пронесли благую весть о том, что Бог близок, что Он готов встретить каждого грешника в его грехе, не дожидаясь, чтобы тот переменился? Мы должны бы возвещать всем вокруг нас: приди к нашему Господу и Богу, Он Господь всех, Он Спаситель грешников.

И не бывает ли часто, что мы ожидаем, чтобы люди заслужили нашу милость, наше сострадание, заслужили наше прощение? Не ожидаем ли мы, чтобы другие подошли к нам, как нищие, в надежде получить от нас хоть что-то, что мы готовы им дать: крохи с нашего стола? Неужели мы не понимаем, что для того, чтобы попросить прощения, человек должен быть уверен, что ему откроет сердце тот, та, к кому он подойдет? Только получив прощение, мы вдруг поймем, что любовь восторжествовала; только получив прощение, мы понимаем, что новая жизнь может открыться нам, если только мы принесем плод в ответ на это прощение, если это прощение не просто как бы вырвано, ухвачено, будто мы очистились ради того, чтобы можно было вернуться к прежнему злу. Неужели мы не понимаем, что когда человек, кто бы он ни был, как ни тяжела его вина перед нами, нуждается в прощении, просит прощения, нам дана привилегия щедро даровать это прощение. Прощайте взаимно, как и Христос простил вас, — эти слова мы слышали сегодня в чтении из Послания к Колоссянам (см. Кол 3:12—13). С прощения начинается исцеление грешника, с прощения, которое дается грешнику, тому, кого мы считаем виновным и грешником; прошение уже пробуждает в его сердце благодарность и изумление и позволяет ему повернуться к Богу или к тому, к той, кто простил его, с решимостью выразить свою благодарность уже тем, чтобы стать достойным дарованного прощения.

Задумаемся об этом и когда сами нуждаемся в прощении, и когда нам кажется, что в наших силах даровать прощение. Из благодарности начинается новая жизнь; за осуждением следует только страх, унылое бессилие и взаимная отчужденность. Аминь.

22 декабря 1991 г.

ПРОПОВЕДИ О ЛЮБВИ ХРИСТОВОЙ

1.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Любите друг друга так, как Я вас возлюбил... Эти слова доходят до нашего сердца, радуют нашу душу, а вместе с этим выполнить их, воплотить в жизнь нам кажется таким трудным подвигом. О любви можно сказать на разных плоскостях; есть простой, обычный опыт любви, как друг друга любят члены одной семьи, как отец и мать любят своих детей, как дети ответно отзываются на эту любовь, как любовь, радостная, светлая любовь соединяет жениха и невесту; это любовь, которая является радостью, светом, которая пронизывает всю тьму обычной жизни. Но и в ней есть хрупкость и несовершенство. Вы наверное знаете о том, как дети бывает любимы родителями, но отозваться на эту любовь сами бессильны; мгновениями — да, но не постоянно. Вы знаете, как между братьями и сестрами есть в ос новном любовь, а вместе с этим она не охватывает их до конца. И поэтому говорить о том, что такая простая, естественная человеческая любовь является исполнением за поведи Христовой, что она является уже на земле Царствием Божиим, пришедшим в силе, еще нельзя.

О чем же речь идет? Христос говорит нам о том, что мы должны любить друг друга; Он не делает никаких различий; что Он этим хочет сказать? Мне кажется, Он хочет сказать, что мы должны каждого человека, каждого встречного и поперечного, знакомого и незнакомого, чужого, привлекательного или нет, оценить: это человек с вечной судьбой, это человек, которого Бог из небытия призвал к жизни с тем, чтобы он сделал свой неповторимый вклад в жизнь человечества. Этот человек может нам по-человечески не нравиться, он может быть нам чужд, он может нам быть непонятен, — но он Богом был выз ван и поставлен в мир, чтобы внести в этот мир что-то, чего мы не в состоянии внести. И больше того: он постав лен на пути моей жизни для того, чтобы мне открылось нечто. Открылась мне, во-первых, моя неспособность видеть всякого человека как икону; умеем ли мы друг на друга так смотреть? — Я боюсь, что не умеем, что есть люди, которые нам близки, дороги, а другие в лучшем случае просто чужды.

И вот на этих "чужих" людей нам надо обратить особенное внимание, потому что они перед нами ставят вопрос: ты со Христом или без Него? Потому что этого человека, которого Христос возлюбил до смерти крестной, ты знать не хочешь, он тебе чужд, он тебе непонятен, тебе нет дела до него; если бы его не было на свете, тебе было бы так же просто и хорошо. Разве это христианская любовь? Мы должны научиться на каждого человека, который встречается нам, посмотреть и сказать: это — икона Христова, это образ Божий, этот человек — посланник Божий. Он послан для того, чтобы чему-то меня научить, чтобы мне принести нечто, чтобы передо мной поставить вопрос, требование Божие. Иногда мы это умеем делать через некоторое время; а иногда не умеем — до момента, когда уже как будто и поздно.

Мне вспоминается разговор с одним русским священником ранней эмиграции, который был воином в Белой армии, который все годы своей эмигрантской жизни посвятил борьбе с большевизмом, который всей душой отвергал Сталина. И в какой-то момент он узнал, что Сталин умер. И в тот момент с ним случилось что- то, чего он не ожидал; он подумал: а вдруг Бог судит Сталина так, как я его судил и до сих пор не могу перестать судить?! Я его ненавидел; неужели Бог, когда он станет перед Ним, его встретит ненавистью, отвержением, и это не на время, а на вечность!? И я помню, как он мне сказал, что он пришел в такой ужас о себе, что он бросился в алтарь, бросился на колени, и сказал: Господи, прости за ненависть, которую я имел к этому человеку! он теперь перед страшным судом; Господи, не прими мое осуждение против него... Это — крайность; это такое положение, в котором никто из нас не находится, и, дай Бог, не попадет; а кто знает? Сколько есть людей, которых мы не любим, не принимаем, отвергаем, хотя не в такой мере...

И вот подумаем о том, на каком уровне любви мы находимся. Находимся ли мы на уровне любви детей к родителям, невесты и жениха друг ко другу, неразлучных друзей, которым никогда не пришлось столкнуться с болью и с отрицательными свойствами любимого? Или мы находимся в положении тех людей, который окружены чужими, для которых мой ближний не существует, я его люблю, поскольку он мне не мешает жить, но отвергаю его в тот момент, когда он становится на моем пути... Если мы так можем думать о ком бы то ни было (и я уверен, что мы можем думать так о многих людях вокруг нас), то мы еще не научились тому, что значат Христовы слова: любите друг друга, как Я вас возлюбил. Он каждого из нас возлюбил не за его добродетель, не за его красоту, не за то, что тот так хорош, а за то, что ему так нужна любовь для того, чтобы стать человеком, для того, чтобы опомниться, для того, чтобы стать новой тварью, чтобы жизнь в него вошла.

И вот, посмотрим друг на друга, — хотя бы в нашем храме, хотя бы среди наших знакомых, — и поставим вопрос: люблю ли я этого человека такой любовью? А если нет, то я еще не начал любить любовью Христовой. И как это страшно! Как страшно подумать, что когда- то я встану перед Богом, вокруг меня будут люди, которых я знал всю жизнь, и я скажу: этих людей — никогда не любил, и не люблю, и знать не хочу. Я хочу войти в Твой рай, Господи, там им места нет, так же как нет места им в моем сердце на земле!.. Подумаем, потому что эта заповедь Христова: любите друг друга, как Я вас возлюбил — не простая заповедь; она требует от нас совершенно нового оборота в жизни. Подумаем, подумаем даже просто о том человеке, который сейчас стоит рядом с нами: он нам свой или он нам чужой? Он существует для меня или просто не существует? А если существует, то в какой мере? Как?..

Подумаем об этом. Потому что рано или поздно мы станем перед Христом, Который скажет нам: Я для этого человека пришел в мир, Я для этого человека умер на Кресте. И если ты его отвергаешь, то ты весь Мой подвиг любви отвергаешь; ты делаешься чужим Мне по собственному выбору. Аминь.

9 сентября 2002 г.

2.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Мы все призваны к тому, чтобы быть храмами Святого Духа, чтобы тело наше так приобщилось к телесности, обожествленной телесности Христа, чтобы мы были действительно продолжением Его воплощенного присутствия на земле. Это не мои слова, я не дерзнул бы что бы то ни было такое сказать...

Апостол Павел был гонителем, но когда он встретил Христа лицом к лицу, он был весь пронизан таким внутренним опытом, что никогда его не потерял. Можем ли мы сказать нечто подобное о себе? В такой мере — нет; но в какой-то мере — да. Да, каждый из нас, кто уверовал, это человек, до сердца которого дошел Христос, сердце которого дрогнуло, согрелось, засияло Его присутствием. Это не значит, что мы способны всю жизнь жить в этом сиянии; но это значит, что наше сердце — как сосуд драгоценный, в котором содержится эта тайна Боговоплощения.

Выразить это невозможно; но мы все нечто об этом знаем. Мы знаем, что бывает с нами, когда мы кого-нибудь так полюбим, что никогда в течение всей нашей жизни не можем утратить сознание этой любви и мысли об этом человеке. Это бывает, когда мы так поймем нашу Родину и ее возлюбим, что как бы ни были мы отделены от нее, она живет в нас: мы русские до конца, — до конца жизни и до самих глубин нашего существа.

Когда-то отец Георгий Флоровский сказал мне, что когда мы крестимся, Христос вселяется в нас, мы делаемся как бы храмом Его воплощенного присутствия и храмом Святого Духа, Он входит в наши глубины. Это не значит, что каждый день, каждый час мы это умеем ощутить, но Он есть в нас. И по сравнению отца Георгия, Христос в нас живет, как семя, которое бросили в землю и которое постепенно и постоянно вырастает, и рано или поздно станет несокрушимым по своей величине, величию и силе древом.

Вот так будем о себе думать: что мы — земля, в которую вложено плодотворное семя, и что это семя растет и растет под силой и благодатью Святого Духа. Мы не всегда достойны этого, но оно живет в нас. Мы не можем этого сказать в полной мере, как сказал это апостол Павел, но мы можем знать, что Христос во мне живет, и я — в Нем, и что рано или поздно это чудо приобщенности к Нему полностью раскроется передо мной. Дай это Бог каждому из нас, но и дай каждому из нас верить, что это семя заложено и что оно растет, и что надо его защитить против всего того, что может его затоптать и уничтожить. Аминь.

29 сентября 2002 г.

3.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

В сегодняшнем Евангелии мы слышали слова, которые для нас так обычны, так привычны, что они больше не вызывают в нас бури внутренней: Поступайте по отношению один к другому так, как Я поступаю; поступайте по отношению к людям так, как вы хотите, мечтаете, чтобы они поступали по отношению к вам.

Мы мечтаем о том, чтобы к нам относились с пониманием, с жалостью, с лаской, с любовью, чтобы нас постоянно не осуждали, чтобы не требовали постоянно от нас того, чего мы сейчас не можем дать, потому что мы устали, потому что жизнь слишком тяжело легла на наши плечи, потому что мы еще не доросли до понимания, которое от нас ожидается. И будем так же думать и о других. Другие тоже нуждаются в нашем понимании, в нашей жалости, в нашей нежности и нашем милосердии, и в нашей поддержке, в той силе, которая есть в каждом из нас — не обязательно духовной, а самой простой силе жизни. Подумаем об этом, потому что когда мы станем на суд перед Богом, Господь нам скажет: С чем вы ко Мне пришли?.. И что мы сможем ответить? Он же нам сказал в Евангелии: Многие Мне скажут: Да разве я не бывал в Твоих церквах? Разве я не совершал те или другие обряды?.. А Христос нам ответит: А скажи — как ты отнесся к самым близким твоим людям: к матери, к отцу, к братьям и сестрам, к товарищам, к сотрудникам, ко всем людям, которые оказались у тебя на пути? Можешь ли ты сказать, что ты к ним отнесся так, как ты мечтаешь — и мечтал — чтобы к тебе отнеслись? И увы, кто из нас может сказать: "Я так отнесся к каждому человеку, который оказался моим встречным, как я мечтал, чтоб ко мне отнеслись люди: с пониманием, с жалостью, с готовностью поддержать, с готовностью отдать время и душевную силу".

Подумаем об этом; потому что когда мы станем перед Богом, Он не будет нас спрашивать о том богословствовании, которым мы занимались или которым даже и не занимались; не будет спрашивать нас о великих вещах, а о вещах простых, житейских, человеческих. И как грустно будет тогда увидеть, что, как сказано в притче о Страшном Суде, мы даже не были человечны; как же мы можем мечтать о другом, большем, высшем. Подумайте об этом, потому что это в нашей власти; каждый из нас окружен людьми, от которых он ожидает любви, понимания, поддержки — а кто из нас может сказать, что нет такого человека, мимо которого он не прошел. Аминь.

15 октября 2000 г.

4.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

В одном из своих Посланий апостол Павел заповедует нам радоваться с теми, кто в радости, и плакать с теми, кто в горе (см. Рим 12:15). В этих словах он выражает все содержание жизни Христа: Он был исполнен радости от всего, что добро, всего, что содержит и несет свет; первое чудо Он совершил в Кане Галилейской, на брачном пире. Но из недели в неделю мы читаем также в Евангелии, как на каждом шагу Своего земного жизненного пути Он встречался с человеческим горем, со злом, сталкивался с ним в жизни всех окружающих, пока, в конце концов, не столкнулся с ним в трагические моменты, когда Сам был предан, оставлен учениками, несправедливо осужден, распят и оказался перед лицом ужаса, который все мы так хорошо знаем, ужаса потери Бога, когда Он произнес самые трагические слова истории: Боже Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил! Христос встречал зло, боль, страдание и ни разу не отвернулся от него; где бы ни было горе — Он был; везде, где было страдание, Он был и совершал в Израиле то, что призваны совершать мы там, где сами находимся.

Так часто христиане воображают, будто быть с Богом, быть Божиими людьми означает быть под защитой, укрытыми от всякого зла. Мы обращаемся к Богу, убегая от жизни, мы бежим к Нему, просим, чтобы Он взял на себя ту тяготу, которая предназначена нам, мы все время убегаем от трагических будней жизни — через молитву или другими путями. Мы будто говорим Христу: Господи, смерть и страдания — Твои, но разве не принадлежит мне по праву победа, покой, радость? ведь Ты все это вынес, чтобы я был свободен от этого... А наше призвание совсем не таково. Христианин — тот, кому Бог поручил заботу о всем Им сотворенном, о всех людях, о всем мире; место христианина там, где темно, чтобы принести туда свет, где господствует ненависть — чтобы принести туда любовь, где людей охватило смятение и борет их — чтобы принести туда мир. Порой бывают моменты, когда мы способны на это, моменты, когда мы вырастаем в меру требований ситуации, потому что эта ситуация, это событие представляется великим — и мы на мгновение сами вырастаем до величия сострадания и жертвенности. Но жизнь состоит из бесчисленного множества мелочей, которые требуют от нас проявить внимание и любовь, заботу и сострадание. Мы призваны бороться со злом и побеждать его, а зло так часто представляется нам мелким, ничтожным, уродливым, нас тянет отвернуться от него, а не встречать его лицом к лицу, потому что оно кажется нам слишком отвратительным, слишком низким: борьба с ним осквернит нас, унизит нас самих. И так раз за разом мы упускаем возможность сделать то, что мы должны были сделать как христиане: принести мир, гармонию туда, где нет ни мира, ни гармонии. Кто-то обошел нас, и мы уязвлены; кто-то сказал нам оскорбительное слово, и мы гневаемся; кто-то не увидел в нас личность, отнесся будто к предмету, и мы восстаем. Так вот, наше призвание именно в том, чтобы войти в эту неприглядную ситуацию и принести в это земное, тленное — искру вечности, внести в самую ничтожность — величие, какое может быть внесено состраданием и любовью. Научимся этому от Христа, от Его святых, научимся от них тому, что нет ничего слишком мелкого, неприглядного, низкого, чего не могут коснуться сострадание, любовь, истинный свет, который исходит от Бога и от которого все загорается красотой — словно капли воды, капли росы, которых коснулся луч солнца, и они засверкали всеми красками радуги.

Будем жить на том уровне, где сами находимся. Если нас задевают пустяки, значит, на этом уровне мы и должны бороться, сражаться и победить. И когда мы сумеем справиться с этим мелким, Господь дарует нам встретиться с чем-то большим, с подлинной трагедией, и тогда мы сумеем стойкостью, мужеством и решимостью, и готовностью забыть себя, которым мы научились на мелочах, встречать и большие испытания. Дай нам Бог быть великими в малом, и тогда мы поистине вырастем в полную меру возраста Христова. Аминь.

12 ноября 1978 г.

5. О любви

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Мы призваны любить друг друга. Любовь начинается с момента, когда мы видим в человеке нечто такое драгоценное, такое светлое, такое дивное, что стоит забыть себя, забыть про себя и отдать всю свою жизнь — свой ум, свое сердце на то, чтобы этому человеку было светло и радостно. Это не обязательно только обыкновенная, земная радость, это может быть нечто большее. В отношении к Богу, например, если мы говорим, что мы Его любим, мы должны поставить перед собой вопрос: является ли Он самой великой ценностью в моей жизни? Готов ли я так прожить, чтобы Он мог на меня радоваться? Способен ли я отвернуться от себя для того, чтобы только о Нем думать? Это не значит не думать ни о чем другом, но думать так, чтобы Ему радость была от дум моих и от последующих действий.

По отношению к человеку о том же говорит Евангелие: так любить человека, чтобы всю жизнь отдать за него. На войне это ясно: ты выходишь в бой, и тебя могут убить для того, чтобы другого спасти. Я вспоминаю одного своего друга, который был очень высокого роста и широкоплеч, и всегда жаловался на это, потому что это обращало на него внимание людей. А во время войны, с одного уголка фронта на другой, он мне послал записку: "я теперь только понял, для чего Бог меня создал таким высокорослым и широкоплечим: когда бывают обстрелы, то двое могут спрятаться за моей спиной". Это было сказано как бы с улыбкой, но сколько любви надо для того, чтобы стать между пулями и человеком, которого ты, может быть, даже и не знаешь, но у которого есть мать, жена, дети, которых ты можешь спасти...

И в жизни мы можем так же становиться между бедой и человеком, даже не знаемым нам человеком, даже человеком, о котором мы не знаем ничего, — только что он есть и что ему нужна помощь; жить так, чтобы быть защитой для другого, чтобы никогда другого не ранить, чтобы для другого быть вдохновением, чтобы для другого быть радостью... Попробуем так прожить, в простоте, не усложняя вещей; подумаем о всех тех, которые нас окружают, о самых близких сначала, которые так часто являются жертвами нашего себялюбия, эгоизма, сосредоточенности на себе. А потом расширим свой кругозор и посмотрим на других людей, которые вокруг нас есть. Я помню, была у нас прихожанка, которая для всех была камнем преткновения, трудным человеком; ее многие не понимали, потому что не знали. Четырнадцати лет она была взята в концентрационный лагерь, вышла из него четыре года спустя, и в ней остался, если так можно выразиться, животный страх. Если кто-нибудь приближался к ней сзади, она реагировала с ужасом и криком. И я помню, как мне одна благочестивая женщина сказала: "Сколько времени нам ее терпеть?" — И я ей ответил: "Первые 25 лет будет трудно, а потом это будет радостью". И оно так и случилось. До того, как она скончалась, все ее полюбили.

Подумаем об этом и научимся любить ценой, открытым сердцем, радостью о том, что можно любому человеку принести радость и крепость, когда есть слабость, и вдохновение, когда нет ничего в жизни, ради чего можно жить. Аминь.

26 ноября 2000 г.

О молитве

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Меня часто спрашивают люди, каким образом им научиться молиться с простотой, не повторяя чужих слов, не борясь даже с собственными колеблющимися мыслями, а молиться прямо, как мы разговариваем с дорогим, близким человеком, — так и с Богом. И мне хочется вспомнить с вами урок, который я получил много-много лет тому назад. Я тогда старался молиться уставными молитвами; молился много, молился усердно. Но вместе с этим иногда не хватало сосредоточенности; еще чаще бывало так, что слова молитвы были сверх меня; они были так велики, опыт, который в них покоился, был таков, что я не мог их повторять от себя самого. А иногда бывали молитвы, которые я никак не мог сам сказать, потому что никаким образом не мог произнести такие слова; они противоречили тому, что во мне тогда еще было незрелым. И я спросил об этом своего духовного отца; и он мне дал совет, который я хочу вам передать, потому что думаю, что многие из вас находятся в том же положении, в котором я тогда находился.

Он мне сказал: на год я тебе запрещаю молиться уставными молитвами. Перед тем, как лечь спать, перекрестись, положи земной поклон, и скажи: Господи, молитвами тех, кто меня любит, спаси меня! И когда ты ляжешь, поставь перед собой вопрос — кто же вокруг тебя есть, и живые, и усопшие, и святые и грешники, которые тебя так любят, что они перед Богом стоят твоими заступниками, молясь о тебе, о том, чтобы тебе когда-нибудь научиться истинному покаянию, научиться быть поистине учеником Христовым... Я стал так делать; и тогда начали передо мной подыматься образы, имена тех людей, которые меня несомненно любили: моя мать, мой отец, моя бабушка, мои друзья. И затем все шире и шире раскрывался горизонт тех людей, которые прошли через мою жизнь и доказали свою любовь ко мне. Все больше имен, все больше лиц подымалось. И каждый раз, когда подымалось лицо или имя, я останавливался и говорил: Господи, благослови этого человека за его любовь ко мне! О, благослови его, благослови ее!.. И затем, в этой молитве я засыпал.

Я и вам хочу это посоветовать: научитесь так молиться. Научитесь лечь спать и поставить перед собой вопрос о том, что не ваши уставные молитвы вас защитят от зла в течение ночи, а любовь тех многих, многих людей, о которых вы, может быть, даже забыли, но которые вас помнят и на земле, и в вечности. И тогда сердце ваше растает; тогда вы сможете начать молиться, обращаясь к Богу с такой же искренностью, потому что в какой-то момент вы обнаружите, что вы любимы не только теми людьми, которые вокруг вас были, но Матерью Божьей, Христом Спасителем, Отцом нашим небесным, ангелом нашим хранителем — и мир так расширится, так углубится.

Но на этом все не кончается, потому что если мы так можем надеяться на любовь других людей, то неужели они не могут надеяться на нашу любовь? И тогда живите так, собирая в своем сердце, в своей памяти всех людей, кому нужна любовь; людей брошенных, людей одиноких, людей, которые считаются злыми, чуждыми — вспоминайте их, потому что они тоже, может быть, в это время молятся Богу и говорят: молитвами тех, кто меня любит... — и останавливаются: а может быть, никто, никто меня не любит за то, что я таков?.. Будьте, может быть, единственным человеком, который и этого человека вспомнит перед Богом и скажет: Господи! Ему нужна Твоя любовь; мою я не умею дать, у меня ее слишком мало — дай ему Твою любовь.

И если вы начнете так молиться о себе и молиться о других, то молитва станет чем-то не только живым, но живительным, сильным, творческим. Аминь.

12 августа 2001 г.

О молитве Господней.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Со все возрастающим чувством не только благоговения, но и ужаса я произношу слова Молитвы Господней: ужаса, потому что они стоят передо мной судом. Когда ученики просили Господа научить их молиться, Он дал им эту молитву, и первые ее слова, которые подчас так глубоко нас радуют, могли бы и, может быть, должны, кроме благоговения, наполнять наши сердца еще и страхом. Отче наш... Когда мы размышляем об этих словах, то мы думаем о нашем человеческом братстве, наших соседях, наших родных, наших сестрах, братьях, любимых; но когда Христос эти слова произносил, они, верно, звучали совсем по-иному. Потому что Он — Единый, Кто может Небесного Бога называть "Отец"; и потому что после Своего Воскресения Он назвал Своих учеников "братьями" — и, значит, "сестрами", — эта молитва может вызвать трепет страха.

Христос, Единородный Сын, мог беседовать со Своим Отцом словами молитвы "Отче наш": "Мой Отец — Который на небесах, там, где Я Сам восседаю в Славе Твоего престола, находясь в то же время и здесь, медленно ступая к Моей страсти — да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, как на небе, так и на земле". Эти слова были словами Сына, Который оставил славу вечности для того, чтобы вступить в сумерки и ужас нашей земной жизни. Он пришел, дабы эти три прошения могли осуществиться, и Он мог произнести эти слова, потому что Он мог сказать их не только всем Своим умом, всем Своим сердцем, всей Своей волей, всей Своей самоотдачей как Бог, но и как Сын, пришедший в мир, чтобы сделать их реальностью, чтобы они были реальностью посреди людей. И когда мы произносим эти слова, мы должны быть, как говорит Священное Писание в Евангелии от Иоанна, "во Христе". Эти слова мы можем произнести не в осуждение себе, только если мы так глубоко, так неограниченно едины со Христом, что разделяем с Ним Его жертву во спасение мира. Только из глубин Христа мы можем произнести эти слова Божественного Сыновства, иначе они осуждают нас, потому что вся наша жизнь — отрицание того, что мы едины со Христом, Его члены, Его продолжающееся присутствие в мире ради его спасения.

Это измерение мы забываем и думаем просто о другом: об измерении человеческого содружества — Отче наш; но подразумевает ли это, что каждый человек вокруг для нас — брат, сестра? Есть очень страшная фраза у Соловьева; он говорит: «Когда кто-то говорит мне "У нас общий отец", мой первый вопрос к такому человеку: "А какое тебе имя? Авель или Каин?"». И опять: когда мы, просто на уровне нашего человечества, произносим слова "Отче наш", когда мы этим провозглашаем, что признаем всякого вокруг нас за брата, за сестру, то кто мы — Авель или Каин?

Вы, может, скажете: но Каин был убийцей, я не убийца!.. Так ли это? Не только проливая кровь человека, лишая его или ее телесной жизни, мы становимся убийцами. Как часто люди были преданы и этим предательством убиты в самой сердцевине своего существа!? Как часто сплетня, злостная или беспечная, ранила человека и разрушила все взаимоотношения вокруг!? А часто ли мы вспоминаем о людях, которые умирают от голода, которые бездомны, которые окружены ненавистью, пожеланием, чтобы их не было?! Не часто ли, если мы только внимательны, мы встречались с людьми, которые хотели бы, чтобы того или другого человека не было. О, мы не думаем об убийстве, но как мы надеемся, что кто-то может изъять этого человека из нашей жизни, из нашего окружения, чтобы забыть о нем, и он для нас перестал бы существовать. Это — путь Каина: он хотел убрать Авеля, который был его осуждением, обвинением против него. Часто ли мы над этим задумываемся? И когда мы произносим слова "Отче наш" и думаем, что эти слова соединяют нас в братство, в сестричество, отдаем ли мы себе отчет о всей требовательности, всем значении этого?

Во второй половине молитвы мы говорим: "Прости, как я прощаю". Если мы не прощаем, то эта молитва — богохульство, и она перестает быть нашей молитвой, произносимой вместе со Христом. Понимаем ли мы это? Отдаем ли мы себе отчет, как страшно произнести эти слова, которые Сам Христос мог бы сказать Своему Отцу, и которые мы можем произнести только в Нем, с Ним, но не по самостоятельному праву на это?

Задумаемся над этим. Я делюсь с вами, одна за другой, мыслями и обстоятельствами, которые так для меня важны в жизни, которые являются итогом многих лет жизни. Задумайтесь над ними теперь, пока не поздно; и пусть Христос, Который учил Своих учеников этой молитве, когда они еще не полностью созрели для нее. Который нас тоже учит этой молитве, несмотря на нашу незрелость, — да дарует Он нам хотя бы если не зрелость, которую надо с бою взять (помните, что святые Отцы говорят: пролей кровь и прими Дух), то пусть Он примет хотя бы нашу волю, чтобы оно так было. Отречемся от всякой ненависти, положим конец всякой клевете, прекратим все сплетни, откроем сердце всякой нужде, душевной, духовной или материальной; научимся быть братьями и сестрами в человечестве, и только тогда, как сказано в притче об овцах и козлищах, только тогда, когда мы станем подлинно человечными, мы сможем вырасти в меру Божественную во Христе. Аминь.

8 августа 1993 г.

ПРОПОВЕДИ НА АПОСТОЛЬСКИЕ ЧТЕНИЯ

Воскресенье 29 ноября 1970 г .

...Я, узник в Господе, умоляю вас

поступать достойно звания, в

которое вы призваны...

Еф 4:1

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Сегодня в Апостольском чтении апостол Павел призывает нас жить достойно звания, к которому мы призваны. Каково же это звание, к чему нас зовет Господь?

Когда человек думает о себе и видит себя посреди огромного, таинственного, всё расширяющегося мира, мира, который человеческим изощреньем делается всё страшней, он видит себя как крупицу, все меньше и меньше, и порой ему делается всё страшнее. Но когда человек вглядывается внутрь себя, он видит что-то иное.

Он вдруг видит, что сам настолько велик, что внутренний его объем таков, что ничто земное не может заполнить ту пустоту, которую он в себе зрит и которую только Бог может Собой заполнить. Когда человек вдруг оказывается перед этой устрашающей, зияющей внутренней пустотой, он старается её хоть чем-нибудь закрыть. Всё земное он привлекает к этому: и сознание красоты, и чувство любви, и все страсти земные — и эта пустота остается такой же страшной и бездонной, потому что, как сказал один из английских богословов, мера этой пустоте — только Сам Бог. Человек таким создан, он так глубок, что только Бог может его до края заполнить. Пока человек Бога не нашел, эта пустота страшна. Она переживается как разверстая бездна небытия, в которую человек будто может вновь вернуться. Но возврата в небытие нет; Бог запечатлел эту бездну, и человек жив, движется, есть только потому, что Бог его держит Своей любовью. Другой западный писатель говорит, что сказать человеку я тебя люблю, это то же самое, что сказать ему ты никогда не умрешь. Такой любовью нас вызвал Бог из небытия, и такая Его любовь нас держит и содержит навсегда.

И вот, когда мы думаем о своем призвании, первое, что мы замечаем, — это что наше призвание роднит нас со всем видимым миром, но что мы больше этого мира, хотя мы в нем словно крупицы. Весь этот мир слишком мал для человеческой души; мера человека — только Сам Бог. И действительно, когда Он вызвал нас из небытия, когда Он державным словом Своим поставил нас перед Собой, Он ставил нас не на время, а на веки вечные; и звал быть не рабами, а детьми Царства; звал нас быть Своими друзьями, звал быть участниками дивного пира Агнца, о котором говорит Священное Писание, то есть того торжества всей твари, когда Бог будет все во всём и когда вся тварь возликует, как невеста, входящая в чертог жениха. Вот к чему мы призваны: стать родными, своими для Самого Бога, как апостол Павел об этом говорит. А на пути — наша такая дивная связь с Богом. Господь зовет нас в конечном итоге стать участниками Божественной природы, — это слово апостола Петра. И Христос нам являет меру нашего величия. Сын Божий стал Сыном Человеческим, Он стал одним из нас, и воплощением Своим показал нам, что человек таков, что он может соединиться с Богом, неслиянно, но вместе и несмешанно, и, оставаясь самим собой до конца, быть соединенным с Богом...

Вот еще видение нашего призвания: стать живым чле ном, живой частицей Тела Христа, Всецелого Христа, о Котором говорил Игнатий Богоносец, то есть Того Христа, глава Которого — Сам Спаситель, а тело — все те, кто через приобщение, через таинство крещения, через таинство причащения стал одно с Ним, стали живыми членами, из которых каждый живет торжествующей, победоносной жизнью Самого Бога. Апостол Павел дает нам образ: веточка, привитая к стволу сильной, живой маслины; веточка, которая до этого умирала где-то, но которую Господь привил к Себе. А вы знаете, как прививается? Рана к ране: отрывается ветка от своего корня и чувствует, будто смерть к ней пришла, жизнь из нее течет... И надрезается живоносное древо, чтобы рана к ране приросла, чтобы жизнь могла перелиться в умирающую ветвь... Таково наше соединение: Крестом Христа, ранами Его мы исцелели. Вот как мы привиты к Нему, какой ценой, какой мерой любви!

И еще. Мы призваны стать храмами Святого Духа. Стать не только местом селения, но так соединиться с Ним, чтобы Господь Дух Святой был нашей жизнью, содержанием нашим, чтобы нам быть пронизанными Божеством, чтобы сияние Божества лилось через нас вокруг. Люди говорят: нас оставил Бог... Почему они могут так говорить? — Потому что мы оставили и Бога и людей. Мы должны бы быть таковыми, чтобы всякий из нашего окружения мог сказать: Бог нас не оставил — вот христианин (то есть частица, живая частица Тела Христова); он среди нас, и через него Бог среди нас... Вот какова должна бы быть наша жизнь. И тогда мы могли бы стать действительно детьми Небесного Отца; детьми по приобщению, как бы привившись к Сыновству Христа, ставши братьями Спасителя, братьями в самом глубоком смысле слова. А святой Ириней Лионский говорил, что мы призваны в Единородном Сыне — потому что мы с Ним так едины — стать единородным сыном Отца. Ведь это такое дивное призвание, за которое стоит жить и жизнь отдать. Об этом преподобный Серафим Саровский говорил: если надо было бы тысячи лет страдать, чтобы стать человеком, — стоило бы это сделать /Потому что тот же Ириней Лионский говорил: слава Божия — это человек, до конца осуществленный... А человек, до конца осуществленный — это Христос, это мы по подобию Христа.

Но тогда — как может Апостол нам сказать: живите достойно вашего звания! Как это возможно? Это же нельзя, это неосуществимо! Да, — и в этом-то вся наша надежда. Если бы Господь нам дал задачу, осуществимую человеческими силами, мы могли бы оказаться слишком слабыми. Но Он нам дал задачу, которую человек осуществить не может. Когда Петр спросил Христа, кто же может быть спасенным, кто может спастись, Христос ему ответил: человеку это невозможно; Богу возможно всё... Потому только мы можем надеяться осуществить в полноте, во всей славе свое призвание, что это может быть только Божиим даром, — при одном лишь условии: что мы откроемся Ему. Мы замкнуты, мы съёжены, в сердцах наших узко, тесно, нет места для любви. Если мы только откроемся, если расширимся, если разверзнемся до пределов беспредельного, как Максим Исповедник говорит, тогда Бог может над нами действовать. Апостол Павел тоже стоял перед этим вопросом: как ему быть, из каких сил жить Божественной жизнью, будучи человеком? И он просил Христа о силе; и Христос ему ответил: Довольно тебе благодати Моей. Моя сила в немощи совершается... Но не в ленивой, не в косной немощи, а в богоприемной немощи, в той немощи, которую мы видим, когда человек делается гибким в руке Божией. Хотите образ: возьмите парус на лодке. Что может быть слабее паруса? — ветер может его разорвать. И однако, потому именно, что он такой слабый, если его верно направить, он может вместить в себе дыхание ветра и дыхание бури и унести корабль к цели. А когда я говорю дыхание, вспомните, что слово, которое теперь стало Дух и для нас значит 'Бог', в древности в еврейском и греческом языках значило просто ветер, дыхание ветра; вот образ. Хрупкость, да; но и гибкость, прозрачность. И вот, если мы только захотим этого, тогда все нам будет возможно в укрепляющем нас Иисусе Христе, потому что Бог сделает в нас, для нас — но и для мира через нас — то, чего никто из нас не может осуществить. А для этого сделаемся немощными гибкостью, отданностью Богу; станем прозрачными Его свету. И Бог, Который хочет нашего спасения, его совершит. Аминь.

Трехсвятительское подворье, Париж

О прощении.

Рим 15:1-7

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

В сегодняшнем Послании апостол Павел нас призывает принимать друг друга так, как нас принял Христос. И я хочу обратить ваше внимание на две вещи.

Во-первых, Христос нас принимает без разбора. А во- вторых, Он принимает нас и не требует отчета, не ставит нам условий. И вот две вещи, которые мы не умеем делать и в которых мы так непохожи на Христа, Которого называем Своим Учителем и Наставником.

Христос умеет прощать, но не так, как прощаем мы. Вспомните притчу о блудном сыне. Слова сына Отче! дай мне следующую мне часть имения ведь в сущности значат: "Старик, ты зажился на земле, твоя жизнь мне не нужна, она мне только помеха; сговоримся: умри! я забуду о тебе, сойди с моего пути, а я буду жить, как будто тебя больше нет"... И после этих слов он уходит. И приходит время, когда он испытывает на себе точно то, что сам совершил над отцом. Пока у него было богатство, люди его "любили", его окружали; когда он оказался без ничего, люди без единого слова ему сказали то же самое, что сказал он отцу: "Теперь ты нам не нужен; ты для нас никакого значения никогда не имел, значимо было только то, чем мы могли от тебя поживиться"... И когда он это понял, тогда действительно до него дошло на опыте, что он сделал над отцом. Он вошел в себя, покаялся и пустился в путь... И он готовил целую исповедь: "Отче, я согрешил против неба и перед тобой; я больше недостоин называться твоим сыном; но прими меня хотя бы как одного из твоих наемников". И шел он, шел к отцу, называл его отцом, хотя знал, что недостоин быть сыном...

Но смотрите, что сделал отец. Когда сын был еще вдали, отец его увидел и не стал его ждать у дверей, не стал выжидать момента, когда тот в стыде, в позоре, в покаянии бросится к его ногам, признается во всем, не стал ждать его унижения для того, чтобы великодушно его простить и на пробу, как мы часто делаем, его принять. Отец побежал навстречу, обнял сына раньше, чем тот хоть слово сказал; и когда сын начал говорить, он ему дал сказать только начало: Отче (да, сын признал, что у него есть отец, хотя он над ним совершил нравственное убийство: сойди с моего пути, чтобы тебя не было...), он дал ему сказать: Я согрешил против неба и перед тобой, — это правда; я недостоин называться твоим сыном — тоже правда; но тут его отец остановил; потому что недостойным сыном он мог быть, а добрым наемником — никогда; отец остается отцом. Бог никогда по отношению к нам не согласится стать хозяином. Вот как принял отец блудного сына: достаточно было того, что сын вернулся, чтобы отец поверил искренности его раскаяния...

Не так мы поступаем; мы требуем извинений, мы требуем полного признания вины; мы говорим, что еще посмотрим: я тебя возьму обратно — другом, мужем, женой — на пробу... Не так поступает Христос; Он не требует ни одного слова о том, что было на стране далече; Ему достаточно: ты пришел, ты вернулся — значит всё, что было тогда, это был кошмар, был сон; мы теперь проснулись; мы теперь в жизни, а не в безумном сне...

Часто, когда мы думаем о прощении, мы говорим: вот я прощу, а как бы мне забыть? Не надо забывать! Если бы мы могли забыть то, что случилось, мы непременно вернулись бы к тому, что было. Надо помнить; но не той злой памятью, которой мы помним. Мы помним так: вот человек, с которым мы теперь примирились, однако в наших отношениях где-то еще трещина, где- то возможна неправда, где-то таится возможность ссоры. Не так надо помнить. Надо помнить, что если человек против нас согрешил, значит, он в чем-то слаб, значит, где-то он уязвим и человеческими отношениями, и бесовским воздействием; и вот это надо помнить, чтобы изо всей силы и ценой собственного покоя, собственного благополучия его защитить от этого; не вспоминать ему, что было, а помнить, что здесь у него слабое место, и его целить и защищать.

Если бы мы могли так прощать, то прощали бы крепко и навсегда; мы прощали бы не потому, что надеемся, что человек переменился; а прощали бы для того, чтобы, окутанный поддержкой и укрепленный любовью, он мог бы, с помощью Божией, перемениться. Мы его принимали бы не потому, что он унизился перед нами, а просто потому, что он к нам пришел, проявил это смирение и доверие. И наконец, мы помнили бы, помнили бы с болью душевной, что случилось, чтобы никогда больше этого человека не поставить в то положение, в котором он споткнулся, пал и разбился...

Вот подумайте об этом. Так нас принимает Христос и так мы призваны друг друга принимать. Мы часто превозносимся над теми, кто нас унижает: они слабы и пали, мы крепки — устояли; так помните другие слова Писания: вам, сильным, надлежит носить тяготу слабых... И если это помнить, тогда можно перемениться и исцелиться; и тогда, может быть, наши человеческие отношения станут хотя бы похожи на то, как нас носит Христос...

Париж

О слепом.

Деян 16:16-34

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Что мне делать, чтобы спастись? — спросил страж, когда вдруг пережил всё побеждающую силу Божию, когда его охватил ужас перед величием Бога. И тот же вопрос ставится так часто, не из глубины этой глубоко потрясающей встречи с Богом, а из глубин, со дна отчаяния: что мне делать, чтобы спастись?.. Я пленник — кто меня изведет на свободу? Я разбит — кто меня сделает цельным?

Что мне сделать, чтобы спастись? — могли бы сказать мы все, должны бы мы все сказать хоть один раз в жизни; но и прислушаться к ответу: поверь Господу Иисусу Христу... Вот ответ, который дает Павел. А что это значит? Что значит веровать во Христа! Прежде всего — оказать Ему доверие; прежде всего — принять Его слово за правду и истину, потому что Он знает путь жизни, а мы бродим в потемках. Это первое; а второе: поверить — значит остаться верным. Вот к чему нас зовет сегодняшнее чтение из Апостольских Деяний. Ставим ли мы этот вопрос потому, что нас охватило сознание близости и величия Божия, или потому, что нас ужаснуло наше одиночество без Него, наше сиротство, — мы должны, чтобы найти путь жизни, поверить Тому, Кто его указывает, и остаться верными тому, что мы однажды приняли в сердце, с чем согласился наш ум.

И если мы ставим вопрос Спасителю: во что же мне верить, каков же этот путь жизни? — Его первый ответ будет: Возлюби Бога твоего всем сердцем, всем умом, всей крепостью твоей, и ближнего твоего, как самого себя... Это — начало всего. Бога возлюбить мы можем двояко: в те моменты, когда Он нам близок, когда вдруг Его благодать коснется нашего сердца и исполнит его лаской, умилением, теплом, уверенностью, и надеждой, и радостью, — нам легко любовью отозваться Христу. А в моменты, когда мы чувствуем себя безнадежно одинокими, любовь не выражается радостью, она выражается тоской: где же Ты, Господи? зачем Ты меня оставил? я не могу жить в таком одиночестве, в таком холоде, в такой тьме... Но и то, и другое говорит о том, что наше сердце, тоскующее по жизни, или плачется об одиночестве своем, или радуется, что жизнь нас коснулась...

Но есть и другая заповедь Христова, которую мы не должны забывать, если только хотим оставаться верными. Он говорит в Евангелии от Марка: Если кто хочет Мне последовать — то есть просто: быть со Мной, не раз лучиться, не потеряться в толпе —пусть он отвергнется себя, возьмет свой крест и идет за Мной... Отвергнуться себя не значит возненавидеть себя; это значит понять, что во мне самом ни жизни, ни полноты нет и быть не может: что только если я оторву взор от себя самого, сердце — от озабоченности о себе самом, ум — от того, чтобы лишь о себе думать, только если я оглянусь вокруг себя, на людей, отзовусь сердцем, и умом, и действиями на их нужду, только если я обращу взор на Господа и стану вглядываться в глубины Его красоты и любви и правды, то я буду свободен от себя. И тогда я смогу пуститься в путь. Но этот путь нелегкий, потому что понять — одно, а перемениться до глубины, до дна — дело другое. И вот. как Христос нес крест, так надо взять не только свою судьбу, но себя самого, как тяжесть, которую нельзя отложить, которая должна во мне уничтожить последнюю привязанность к себялюбию, к эгоизму, к обращенности на себя, — если только мы поймем, что именно всё это и является тем крестом, под которым мы с таким трудом идем к Жизни.

И если мы это сделаем, если мы последуем за Христом, Который тоже несет крест — нёс, донёс крест и победил, то мы будем свободны; мы будем спасены, мы войдем в жизнь. Потому что спасение начинается тем, чтобы избежать зла, избежать того, что нас губит, но расцветает оно жизнью, радостью, обновлением всего, что в нас есть...

Вот, задумаемся — каждый из нас — над этим вопросом: что мне сделать — мне, лично, не другому кому-то, а мне — чтобы спастись? От чего мне надо освободиться в себе самом, прежде чем я до конца освобожусь от самого себя? И куда меня влечет сердце? В чем я вижу жизнь, полноту, радость?.. Поставим себе вопрос — и не раз, а много, много раз, по мере того, как мы созреваем, глубже понимаем жизнь, глубже понимаем себя. И мы найдем путь такой свободы, такой радости, такой жизни, о которой Христос сказал, что Он пришел принести нам жизнь с избытком, жизнь, которая ключом бьет в вечность...

Дай нам Господь серьезно, вдумчиво, творчески поставить этот вопрос, и ответить на него, и тогда Уже на земле мы найдем Царство вечное. Аминь!

Воскресенье 31 мая 1981 г.

Неделя 7-я по Пятидесятнице.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Как прекрасны и, на первый взгляд, просты заключительные слова сегодняшнего апостольского чтения: Друг друга тяготы носите, и так вы исполните закон Христов, — но сколько в них требовательности к нам! Если связать эти слова со Христом, они означают, что мы должны быть готовы нести тяжесть каждого человека, всякого, будь он нам друг или враг, представляется ли нам его тягота величественной и благородной, или это ношение так же унизительно для нас, как оно оскверняет самого человека.

Христос стал человеком и взял на Себя не только всю тяжесть нашего тварного состояния, но и обстоятельства мира в его падшем состоянии, и больше того: Он поднял на Себя бремя, сокрушающую тяжесть жизни каждого к Нему приходящего: не только больных, не только тех, кто в нужде, не только тех, кто был чист и подвергался гонению, но и тех, кто купался в грязи, тех, кто действительно, как казалось другим, был плох в самой сердцевине своего существа. Но сквозь темность, ослеплявшую людей, Христос видел свет в глуби, видел Божественный образ, запечатленный в самых недрах каждого человека, и к этому образу Он обращался, эту жизнь вечную, покоящуюся в каждом. Он — прикосновением, словом — пробуждал к Своему присутствию.

Поэтому слова апостола Павла, что мы должны нести тяготы друг друга, означают, что мы должны обернуться к нашему ближнему именно на основании готовности Христа никогда не отвергнуть никого, никогда не увидеть ни в ком такого человека, для которого больше нет надежды. Когда тяготы, которые нам дано нести, благородны, трагичны, то нам кажется, что легко это сделать: легко испытать сочувствие и сострадание к гонимым, быть полным сочувствия и сострадания к тем, кто в отчаянной материальной нужде, кто в душевной муке или страдает тем или иным образом. Легко на мгновение сострадать с теми, кто болен телесно; но насколько труднее иметь чувство сострадания, устойчивое, неколеблющееся сострадание к тем, кто болеет очень долго и требует нашего внимания из недели в неделю, иногда годами, а иногда десятилетиями. И тем более — к людям, которые расстроены умственно и нуждаются в нашем внимании, может быть, еще больше, кому нужно, чтобы мы были рядом постоянно, поистине несли их на наших плечах: кто из нас способен на это?

Но есть и еще один путь такого ношения тягот друг друга. Примеры, которые я вам дал, были о тяготах, которые бременем лежат на других и которые нам предстоит только разделить, и то на мгновение: мы только на несколько часов навещаем больного; только короткое время несем тяготу тех, кто в душевной муке, в горе, потому что, побыв о ними, поддержав их, выразив всю нашу подлинную озабоченность, мы уйдем и сложим с себя эту тяготу, в то время как другой будет нести ее дальше.

Но насколько бывает труднее, когда бремя ложится на нас самих — и такое бремя, которое не облагораживает нас ни в наших собственных глазах, ни в глазах других, но есть просто-напросто чисто уродливое страдание, бедствие: неодобрительная нелюбовь одних, ненависть других, злословие и клевета, и многое, многое другое, чем наши ближние могут сделать нашу жизнь почти невыносимой для нас. Как трудно тогда думать о них не только как о причине гибели нашей жизни, но как о людях, которые слепы, которые не понимают, что они делают... В ектеньях мы молимся, прося Бога быть милосердным к тем, кто ненавидит нас и творит нам злое, кто замышляет и творит зло в отношении нас!

А как часто бывает, что люди и не замышляют ничего, и ничего в виду не имеют, но просто и совершенно бездумны. И тогда как трудно бывает увидеть этого человека как того, кого мы должны поднять на себя со всеми последствиями и привести перед Бога; привести перед Бога уродство, мелочность, бездумие, намеренную жестокость — принести это перед Бога и сказать: Прости, Господи! Они не знают, что они делают!..

Так что эти слова — такие прекрасные и такие вдохновляющие: носите тяготы друг друга, и так вы исполните закон Христов — требуют от нас великодушия, устойчивости и мужества, и уподобления Христу, далеко превосходящих то, что мы обыкновенно готовы дать большинству людей, даже людям, которых мы любим, чьи тяготы мы готовы поднять на время — а затем предоставляем нести их им самим.

И вот, давайте задумаемся о каждом человеке, знакомом нам, начиная с самых близких, у которых на нас есть права или которые обременяют нас самым своим существованием или тем, как они себя ведут. А за ними — всмотримся дальше и научимся принимать тяготу и нести ее, как Христос нес: до смерти на кресте. Аминь.

14 июля 1991 г.

Воскресенье 29 ноября 1981.

Еф 2:14-22

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Какие дивные и вместе с тем страшные слова слышали мы сегодня в Послании Апостольском, что мы Богу уже больше не чужие, а свои, родные; что Он для нас, как говорит Священное Писание, не Бог издали, но Бог близкий; Его любовь несомненна. Но если мы хотим быть своими Богу, то должны относиться к Нему так, как относимся к самым близким, самым родным, к тем, кого мы действительно сердцем любим, любим душой.

И в этом контексте так сильно, так выпукло выступают слова сегодняшнего Евангелия / Лк. 10:25-37. /, что мы должны Бога любить всем сердцем, всей жизнью, всей мыслью, всей крепостью нашей, — не каким-то причудливым образом, а так, как мы всем сердцем любим тех, кто нам дорог: всей жизнью готовы их любить, заботясь о них, думая о них, строя жизнь так, чтобы быть для них опорой, радостью, вдохновеньем; любить всем помышлением нашим, всей силой воображения, всей тонкостью и чуткостью ума, и, наконец, изо всех сил, которые только в нас есть... Только если мы так научимся любить Бога, станут для нас жизненной реальностью слова апостола Павла о том, что Богу мы не чужие, а свои, родные. Как я уже сказал, Он нас любит, как Своих детей, Он нас любит всем замыслом Своей премудрости, всей крестной любовью, отдачей Единородного Своего Сына на смерть и всей любовью Сына, жизнь Свою отдавшего за нас, чужих, так часто чуждых и порой враждебных Ему.

Крепостью Он любит нас, жизнью Он любит нас — всем; и разве мы не можем найти вдохновенья в этих словах. Когда кто-нибудь нам скажет: "Мать (сын, брат, жених или невеста), — ты для меня всё значишь!" — разве не разгорается в нас чувство такой благодарности, из которой может родиться новая жизнь, может родиться жизненный подвиг и сделать нас новыми людьми. И это нам говорит Господь... Разве на такую любовь мы можем не ответить любовью, радостью, благодарностью и целой жизнью, которая была бы достойна и этой любви, и Того, Кто так нас умеет любить. Аминь!

Воскресенье 29 ноября 1981 г.

Неделя 25-я по Пятидесятнице.

Еф 4:1-6

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Как может такой человек, как апостол Павел, который кажется нам царственно свободным, называть себя узником? Он не раз говорит нам в своих посланиях, что Христос освободил его, сделал его свободным, — свободным от закона, освободил его от всякого дурного пожелания; как же может свободный человек считать себя узником? Мне кажется, над этим стоит задуматься, потому что эти слова относятся к нам в гораздо большей мере, чем к Апостолу.

В одном месте своих Посланий (см. Рим 7:15) Павел говорит, что добро, к которому он стремится, он не делает, а зло, которое ненавидит, — то творит как бы невольно. Он говорит также, что видит в себе как бы два противоборствующих закона: закон духа и закон плоти. И в этих словах, мне кажется, можно найти ответ на то, что говорит Павел: что он, будучи свободным во Христе, вместе с тем является пленником, рабом Господа.

С одной стороны, Христос освободил его, он больше не раб сатаны, потому что отрекся от сатаны, от ангелов его, от служения ему, от всех его дел, его соблазнов; всем умом, всем убеждением, глубоко понимая, что делает, с полной решимостью он отрекся от всего, что не Христово, и чувствует, что все содержание его жизни — Христос, во Христе, то, что Христос совершает в нем. Павел принадлежит Христу, Христос — его Господь, его Вождь, его Бог и Спаситель.

С другой стороны, Павел сознает, ощущает в своей душе раздвоенность: прежнее поведение, привычки, помышления сердца, колебания воли, замутненное видение, все это — сумеречный мир, который может поработить его, хотя он и свободный человек. Потому что недостаточно родиться свободным человеком, — можно родиться свободным и вместе с тем, если не охранить нашу свободу решительной борьбой со всякой слабостью, всяким колебанием плоти, неустойчивостью воли, со всем, что помрачает нашу душу и сердце, если мы это допускаем, то хотя мы внешне свободны, свободны по праву, мы снова становимся пленниками; мы и свободны и пленники одновременно, а это состояние более драматичное, более трагичное, чем состояние раба, который не знает иной жизни, иного образа бытия.

И Павел понимает, что единственный путь, каким он может преодолеть в себе закон смерти, закон разрушения, это свободной волей выбрать послушание Богу во всем, даже когда воля колеблется, даже когда что-то в нем противится: нет! — потому что кто в состоянии спокойно принять все, что выпало на долю Апостола: побои, и гонения, и ненависть, все, что он описывает в двух местах Послания к Коринфянам? Кто способен вынести все это и не дрогнуть?..

А для того чтобы быть в состоянии вынести все это, надо пройти обучение, тренировку через послушание, тренировку через вслушивание во Христа, в каждое Его слово — и через исполнение Его слова, исполнение того, что говорит Христос, каковы бы ни были наши чувства, как бы ни было страшно, как бы мы ни колебались — исполнить все, чтобы сохранить верность Тому, Кто даровал нам свободу, Кто освободил всех.

Быть учеником означает вслушиваться всем сердцем, всем умом, всей волей, всем устремлением, всей решимостью в то, что говорит учитель, — с намерением исполнить его слово, перерасти себя самого, свою ограниченность и вырасти в меру учителя. Это может быть земной учитель, но в конечном итоге это Господь Иисус Христос — Единственный, Кого мы можем поистине назвать своим Учителем и Господом, единственный. Кто подлинный Человек и Кто может нам явить через Себя, что значит в полной мере быть человеком.

И порой это будет означать, что нам придется — по верности, по послушанию — поступать вопреки собственной воле. И вот почему Павел называет себя пленником. С одной стороны, он свободен, с другой стороны, ради того чтобы сохранить эту свободу так, чтобы она стала как бы природным его свойством, чтобы она стала самой его жизнью, он должен отдаться в послушание Тому, Кого он выбрал своим Учителем, своим Господом, своим Богом, потому что Он — его Спаситель, его Освободитель.

Посмотрим на себя и поставим себе вопрос: неужели мы не чувствуем, как борются в нас два закона? Идет борьба между тем, что убивает, что разрушает нас — и тем, что делает нас подлинно людьми, через что мы постепенно вырастаем, по слову апостола Павла, в полную меру возраста Христова (Еф 4:13). Поставим себе вопрос: много ли в нас силы и правил, и вдохновения жизни, — и мы поймем, что хотя мы получили свободу жизнью, учением, смертью, воскресением, вознесением Христа, несмотря на все это, мы должны сами, в силе Христовой, одержать принадлежащую Ему победу, усвоить ее себе, и в ходе борьбы за это — подчиниться Ему, следовать Его заповедям, исполнять Его волю, измениться, перестроиться, обновиться.

И еще, опять-таки Павел говорит нам, что сила Божия проявляется в нашей немощи (см. 2 Кор 12:9) и что мы можем на все надеяться, потому что (говорит он) все возможно в Боге и потому все возможно нам в укрепляющей нас силе Христовой.

Изберем для себя стать рабами Христа, послушными, верными, если придется — подвижнически послушными и верными, но в уверенности, что силой Божией победа уже одержана, надо только принять то, что уже принадлежит нам по праву как чадам Царствия. Аминь.

10 декабря 1989 г.

Неделя о самарянке.

Деян 11:19-26

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

В сегодняшнем чтении Деяний Апостольских есть слово, которое, наверное, в те дни исполнило глубокой радости учеников Спасителя и которое должно было бы и сейчас наполнять наши сердца трепетом, радостью и благодарностью. В те дни в городе Антиохии учеников Спасителя назвали христианами: они — Христовы, они принадлежат Христу со всей Его славой и со всем ужасом Его земного прошествия.

Одни называли их христианами с ненавистью. Иудеи видели во Христе лжепророка, который попирал всё святое, который Себя называл Богом и этим произносил предельное кощунство; лжепророка, собравшего вокруг Себя учеников, — а те и дальше разносили, как они думали, лжеучение Иисуса из Назарета. Язычники восставали против христиан ненавистью, потому что те попирали все ценности, в которые язычники верили, отрекались от их богов, отказывались признать в лице римского императора полубога, которому должно поклониться, утверждали, по слову Христову, что надо отдавать кесарю то, что ему принадлежит, а Богу — то, что принадлежит Богу; и утверждали притом, что Богу принадлежит весь человек, без остатка, потому что он — образ Божий, живая икона.

А некоторые с благоговением, с радостью называли их христианами: учениками Христа, которые им возвестили спасение, вывели их из отчаяния, указали им путь чистоты, света, радости, святости. И как радовались, верно, и Христовы ученики, что они названы Его именем: так радуется невеста, что получила имя любимого человека, называется его именем, стала с ним так едина, что она и он обозначаются одним, святым, любимым словом... Христа песнь церковная называет Женихом Церковным. Бог в Ветхом и Новом Завете определяет Себя как Жених твари, которую Он создал и которой Он Себя

; отдает: отдает без остатка, всей любовью, всей жизнью, всей смертью, всем.

Это имя принадлежит и нам. Как бы мы должны дорожить им, как свято мы должны бы хранить это свое прозвище: христиане, христовы, братья Ему и сестры, родные Ему, свои... И как должны были бы мы из глуби ны этой радости, из глубины благоговения, из глубины трепетной любви жить так, чтобы Он был прославлен, чтобы Ему поклонялись благоговением и любовью, чтобы за Ним следовали толпы людей, нашедших в Нем свое спасение, смысл своей жизни, новую жизнь, и земную, и вечную...

Как страшно думать, что слова Апостола в древности: имя Христово порочится ради вас — теперь могут быть отнесены к нам. И как должны бы мы прислушиваться к словам того же апостола Павла: прославляйте Бога и в душах, и в телах ваших: всем, что вы делаете, горением духа перед Богом, — духа такого же чистого, как пламя огня; чистотою сердца, чистотою ума, правотой жизни и воли, и каждым делом, всем... И тогда мы исполним Христов завет о том, что пришло время, когда не место определяет поклонение Богу, что истинные почитатели Отца, поклоняющиеся Ему подлинно, поклоняются Ему в духе и истине, всей правдой внутренней и внешней жизни: такой жизнью, которая делала бы нас уже на земле гражданами жизни вечной, в которых сияет Дух Божий. Аминь.

Воскресенье 16 мая 1982 г.

Воскресенье 7 ноября 1982.

Гал 2:16-20

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

В сегодняшнем Послании святой апостол Павел предупреждает нас о том, что спасение наше в нашей вере в Господа Иисуса Христа. Что же это значит? Мне кажется, вера значит две вещи. Во-первых — это радостная уверенность в том, что мы Богом так любимы, что всей Своей жизнью и всей Своей смертью Господь Себя отдал для нашего спасения; и что поэтому мы можем с уверенностью знать, что только захоти — и ты спасён: любовь Божия такова, что твоя цена перед Ним — жизнь страсти, крест, сошествие во ад, положение во гроб Спасителя Христа.

Но значит ли это, что мы просто спасены тем, что совершил Господь? Нет! Не потому, что чего-то не хватает в Его жизни и смерти, а потому, что на эту любовь мы должны отозваться и откликнуться. Если бы мы только понимали, как нас возлюбил Господь, какой любовью, какой крестной любовью, то должны были бы всей своей жизнью быть Ему благодарными; не только словом, не только проходящим чувством и эмоцией, но каждым поступком, всей совокупностью жизни нашей. Вся жизнь должна быть благодарением. А что значит благодарение!

И вот тут второе значение этого слова вера: вера в первую очередь — доверие. Надо поверить: поверить, что Его слово — истина, что то, к чему Он нас зовет — путь жизни, что то, что Он от нас требует, что запрещает и на что вызывает — единственный путь вырасти в полную меру человеческого достоинства, то есть стать человеком, способным войти в Царство Божие. Но доверие основывается на нашем опыте Бога. У каждого из нас есть какой-то опыт; постоянного нет, но мгновениями, проблесками мы познаем Бога; проблесками, вчитываясь в Евангелие, вслушиваясь в него, мы ощущаем, переживаем истинность, животворность каждого слова Спасителя Христа. И вот на этом мы можем основывать наше доверие.

Но доверие должно идти дальше. Мало поверить в любовь Божию и без всякого усилия, лишь сколько хватит вдохновения, выбирая то, что нам любо и легко, идти Христовым путем. Доверие требует от нас верности: верности подвижнической, верности от всей души, всем умом, всем сердцем, всей волей, всей судьбой нашей земной. Такая вера действительно является нашим спасением в том смысле, что мы вырываемся из рабства, в котором нас держит страх, жадность, себялюбие, и свободными вступаем в те отношения с Богом и с людьми, какие нам показаны в личности Господа нашего Иисуса Христа. Вдумаемся в это: спасение наше в том, что мы Богом любимы, но оно также и в том, чтобы, будучи любимыми, мы на эту любовь отозвались всей жизнью — благодарной, радостной, подвижнической. Аминь.

"ВЫ, СИЛЬНЫЕ, НОСИТЕ НЕМОЩИ СЛАБЫХ..."

Неделя 7-я по Пятидесятнице

В сегодняшнем послании апостол Павел призывает всех христиан быть силой и опорой для тех, кто слаб. Каждому из нас и всей христианской общине он говорит: Вы, сильные, носите немощи слабых...

И это должно заставить нас задуматься. Можно ли действительно назвать нас "сильными" по сравнению с другими людьми? Разве мы не видим, каждый из нас, как мы хрупки и как мы слабы? Разве мы не чувствуем, что как бы мы ни стремились быть собственными Божиими людьми, у нас нет ни сил, ни крепости осуществить наше человеческое и наше христианское призвание? Но тут мы должны вспомнить другое слово апостола Павла. Павел тоже чувствовал, что он слаб, что нет у него той силы, которая сделала бы его способным на апостольство, и молил Господа дать ему силы. И Господь ответил ему и сказал: Моя сила совершается в немощи... И Павел, поняв, что это означает, восклицает: Поэтому я буду хвалиться только немощами моими, дабы всё было действием благодати Господней..:

Но эта немощь — не трусость, не робость, не безволие, не лень, — всё то, что можно назвать инертностью, расслабленностью и что не дает нам совершить то, что мы сами считаем правдой, то, по чему тоскует наша душа, о чем мы умом понимаем, что это — самое прекрасное, самое святое, и что воля наша неспособна, однако, привести в исполнение. Речь идет о другой немощи: о сознании, что мы не можем достичь того вели чия, к которому призваны, если только Бог не поможет нам: ибо мы призваны быть сынами и дочерьми Все вышнего, собственными Божиими детьми. Да — по приобщенности; но, приобщившись, быть так же всецело и совершенно Божиими детьми, как был Божиим Сыном Единородный Сын Божий.

Но что означает, что мы должны поддерживать, помогать, бодрить тех, кто слаб? Начало ответа, может быть, мы можем уловить в сегодняшнем Евангелии. Христос встретил слепого; Он дал ему зрение. Мы окружены людьми, которые слепы — не физически, но во многих других отношениях; людьми, которым нужно найти такое зрение и такое прозрение, которое позволило бы им вырасти в полную меру их роста и стать подлинно счастливыми, — счастливыми не в поверхностном смысле удовлетворения жизненной удачей, которая всё равно оставляет нас голодными и тоскующими, — но иного рода счастьем.

На что же мы можем раскрыть глаза другим людям? Прежде всего, дать им увидеть, как они велики, как они значительны для Бога. Каждый из нас вызван к бытию не только волей Божией, но и Его любовью. Каждый из нас значит для Бога так много, что ради нашего спасения Он дал Своего Единородного Сына: всю Его жизнь, всё Его страдание, всю Его смерть. Вот что каждый из нас, каждая человеческая личность во всем мире значит для Бога. И так немногие из нас понимают, как безгранично мы драгоценны для Бога: так же, как Сам Бог безграничен.

Можно раскрыть их глаза и на то, что в них живет, качествует этот голод, и что он слишком велик, чтобы его могли утолить вещи тварного мира. Один только Бог может его утолить. Но как увидеть Бога? Из воскресенья в воскресенье и раз за разом слышим мы слова Христовы: Блаженны чистые сердцем, потому что они узрят Бога... И вот каждого человека вокруг нас мы должны побуждать относиться бережно и благоговейно к собственной чистоте, бороться за чистоту ума, за чистоту сердца, за чистоту жизни с тем, чтобы, став сначала менее тусклым, затем более просветленным, а потом и совершенно прозрачным, человек умом и сердцем увидел бы Бога. Здесь каждый может обернуться к нам и сказать: Врачу, исцелися сам!.. И воистину, мы можем помочь другим, только если сами боремся и стремимся вырасти в меру величия Божия, величия Единородного Сына Божия, ставшего Сыном Человеческим, в меру чистоты, которая позволит нам видеть Бога.

И многое другое мы можем обнаружить в нас самих и в других людях, — разные формы слепоты. Обнаружив их, мы должны обратить на них внимание других, потому что если мы неспособны быть до конца тем, чем должны бы быть, то, может, по нашему слову другие сумеют достигнуть того, что мы, по нерадению, по слабости, не умеем осуществить.

Подобно тому и немота человека из сегодняшнего Евангельского отрывка: сколько среди нас немых — по ущербности, по болезни, но — увы! — не потому что нас охватило созерцательное безмолвие перед лицом величия Божия и нашей собственной красоты. И нет пути обнаружить, Кто есть Бог и что есть Бог, если мы не обнаружим святость и красоту в себе самих. Один русский проповедник сказал раз: Когда Бог смотрит на нас, Он не видит ни добродетелей, ни успехов, которых нет, но Он видит извечную красоту, которой Он нас одарил...

Вот наша весть каждому человеку и весть каждого нам самим: благоговей перед этой красотой, возлюби ее, восполни ее, стань великим! И тогда окажется, что мы выполним то, к чему нас призывает апостол Павел в своем Послании: мы поддержали и понесли того, кто хрупок и слаб, но не своей силой, а силой Божией, потому что всё возможно в укрепляющем нас Духе Божием. Аминь.

14 августа 1983 г.