Кураев А.В /Не-американский миссионер/ Библиотека Golden-Ship.ru

материалы к реферату на тему «религия и наука»

Уже века этак полтора светские школы выращивают тараканов для подселения их в головы учеников. Один из самых откормленных тараканищ – это тот, который окапывается где-то в районе левого уха и своими усами раздражает ту нейронную цепочку, с помощью которой вышколенный человек твердит: «Наука и христианская догматика несовместимы!!! Наука рождалась, преодолевая яростное сопротивление церковных мракобесов! И только по мере высвобождения людей от оков средневековой схоластики родилась научная мысль!».

Этот словесный поток настолько привычен (ибо начал он свое журчание еще в дореволюционных школах – тем самым и готовя «великий переворот»), что желания проверить его кажущуюся «гармонию» с помощью «алгебры» (то есть – логики и истории) не возникает.

А ведь даже в этих привычных штампах есть доля истины, которая – при серьезном отношении к себе – способна освободить сознание от чар атеистической пропаганды. Эта доля истины в том, что наука и в самом деле рождается по мере выхода человечества из средневековья.

Первый – если наука рождается в некую эпоху, значит, она не всегда сопутствовала человечеству? Человек же вcегда интересовался окружающим его миром. Всегда старался познать его. Но научный способ познания мира появился не с рождением человека, а с рождением науки. Значит, наука - это не просто стремление что-то узнать о мире, а познание с помощью определенных методов. Значит, есть несколько путей познания мира человеком, и наука есть лишь один из них. Этот путь замечательно эффективен. Но – универсален ли? Подходит ли он для разрешения всех проблем, возникающих при познании человеком своего места в мире? Решал ли человек хотя бы некоторые из своих проблем на вненаучных путях? И всегда ли эти, вненаучные и донаучные обретения находятся в отношениях взаимоисключения с решениями, обретенными в ходе строго научного поиска?

Второй вопрос – если наука родилась на некотором этапе исторического развития человечества, может ли она находиться лишь в отношении конфликта с тем миром, который ее и породил? Конечно, в определенную минуту ребенок прилагает усилия, чтобы выбраться из лона матери, а мать прилагает усилия к тому, чтобы вытолкнуть ребенка из себя. Но значит ли это, что отношения ребенка и его матери должны быть описуемы только в терминах конфликтологии? Если наука родилась на выходе из мира средневековья – значит, именно в этом мире она как минимум была зачата и выношена…

Третий вопрос - наука[1] рождается в минуту выхода из средневековья всего человечества, или только некоторой части его? Если только части – то, может, средневековая история именно этой части была в чем-то специфична? Если наука рождается на исходе именно западного мира из своего средневековья – не значит ли это, что именно в западном средневековье (в отличие от индийского или арабского) было что-то, что способствовало рождению науки?

Четвертый вопрос – если наука противоречит именно христианству, то отчего же другие культуры не привели к рождению науки? Отчего только христианство с его якобы глубочайшей антинаучностью создало культуру, в которой и произошла научная революция XVI-XVII веков?

Пятый вопрос – если научная революция происходит на исходе европейской культуры из средневековья, то на выходе к чему же она именно произошла? Ведь мало сказать, что нечто произошло при выходе из молельной комнаты. Интересно узнать, что за комната начиналась за порогом молельной. Был ли там танцевальный салон или библиотека, ванная или лаборатория? Куда шел выходящий? И с субъективной точки зрения - куда он сам намеревался войти, открывая новую для него дверь? Был ли он уверен, что покидает храм, или же, напротив, полагал, что просто из одного придела переходит в другой?

Все эти вопросы сводятся к одному: почему Коперник, Галилей, Ньютон и Декарт были христианами? Почему не буддистами? Не мусульманами? Не конфуцианцами? "Можно задать вопрос, почему открытие Коперника не было предвосхищено древними греками? Готовый ответ, что Коперник был гением, на самом деле - обычный уход от вопроса, тем более потому, что среди древних греков не было недостатка в гениях как раз в астрономии" (С. Яки)[2].

Наука – не там, где человек просто интересуется природой. Наука – не там, где человек даже верно фиксирует те или иные природные феномены или высказывает гипотезы, которые потом оправдываются. Оленевод едет по тундре и поет песнь, слагая ее по принципу “что вижу – о том пою”. Все в этой песне может быть верно: снег и в самом деле белый, а олешки и в самом деле быстрые… Но, несмотря на всю правдивость этого текста, назвать его научным нельзя. В науке принято демонстрировать не только пойманную щуку, но и удочку и наживку, на которую рыба была поймана.

Наука есть там, где предлагаются четко осознанные, отрефлектированные методы сбора и проверки информации и суждений. В исследовании природы первыми такими методами стали метод экспериментирования и метод математического моделирования физических процессов. И оба этих метода появляются как раз на стыке XVI-XVII веков.

Науку надо отличать от пранауки, от натурфилософии. Набор донаучных знаний был более-менее одинаков в разных древних цивилизациях (плюс-минус два открытия). Но почему «рвануло» именно в Европе?

Можно, конечно, триумфалистски описать историю науки – от Индии к Китаю, от Египта в Грецию и арабам, а затем в Европу. Но как быть в этом случае с мучительными агониями, заполняющими пропасть между ними? Почему везде, кроме Европы, наука оказалась хилым ребенком, умершим вскоре после родов?

Почему китайцы не использовали свои открытия? "В самой духовной подкладке восточной культуры отсутствовало нечто важное, что-то такое, благодаря чему Запад смог породить технологию"[3].

Так почему – Запад? Почему - не раньше? Почему – не в другом месте, а именно в Европе? И - в какой Европе? В Европе еще христианской или же в Европе уже светской, расхристанной?

Чтобы понять то, что происходило в Европе XVI-XVII веков, надо обратиться ко временам гораздо более древним.

Мы знаем, что культура Средневековья была христианской. Что значит – в ее основе лежала Библия. А вот в основе Библии лежит весть о том, что единственно значимой связью (религией) является связь души и Бога. Бог Библии надмирен, то есть – надкосмичен. Он не часть космоса и не олицетворение его стихий. Он – не Солнце, а Создатель Солнца. Он – не Луна, а Творец Луны.

Библейские пророки предостерегают от идолопоклонства, то есть от поклонения тому, что тварно, тому, что не-Бог. Язычник же в каждом природном процессе предполагает душу и действие некоего божка. Чтобы отучить людей от анимизма (”все полно богов”), Библия решает в жертву религии принести эстетику. Не любуйся миром, не увлекайся им. Сначала пойми, что мир и Бог – не одно и то же и что твоя первая любовь должна быть – ко Творцу. Ни одной пейзажной зарисовки, ни одного портрета нет на страницах Библии. Ее мир создан скорее инженерами, чем художниками: есть инструкция, как построить Ноев ковчег. Но нет его описания. Есть инструкция – как построить храм Соломона, но нет импрессионистских заметок о том, как он “смотрелся”. Есть описание того, как в шесть дней был построен мир – но нет описания прелестей этого мира…

Нет в Библии астральных мифов, которые столь органичны в мире языческих религий. Нет рассказов о том, куда уходит Солнце на ночь, чья рожица на Луне, о том, кто пролил молоко на Млечный путь и о том, от кого же у Большой Медведицы появился медвежонок… Так что, “когда христианство приравнивают к самым диким мифам, я не смеюсь, и не ругаюсь, и не выхожу из себя, я вежливо замечаю, что тождество нельзя считать полным»[4].

Вот текст с первой страницы Библии: “И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной [для освещения земли и] для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов; и да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на землю. И стало так. И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды; и поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю, и управлять днем и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Бог, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день четвёртый» (Быт. 1, 14-19).

О чем он? – Ну, что за вопрос: конечно, это библейский миф о творении Солнца, Луны и звезд. А вот и не «конечно». Это не миф, а полемика с мифом. В Египте и Вавилоне, Финикии и Ханаане Солнце и Луна – это величайшие боги. А с точки зрения библейского автора их религиозный статус столь малозначителен, что даже по именам их можно не называть. Так – «два светила». Две шпаргалки для людей, чтобы те знали, когда на какую работу надо выходить и когда праздновать Единому Богу, создавшему эти лампочки. То, что в этом тексте не употребляются слова «Солнце» и «Луна» означает, что это профанирующий текст. То, о чем мифы говорил поэтическим языком, о том Библия говорить отказывается вообще, демонстративно переходя на инженерную терминологию: «А еще встроил архитектор две системы освещения – одну основную («в начале дня»), а другую аварийную (в начале ночи»)». Все! После этого ни малейшего желания поклоняться лампочкам уже не возникает. Светила – для людей, а не человек – для светил.

И более ничего о звездах из Библии узнать нельзя. Что и позволит Галилею напомнить инквизиторам, что в Библии даже не перечислены по именам “семь светил”, а посему “Библия учит нас тому, как взойти на небо, а не тому, как устроено небо”[5].

Итак, именно потому, что Бог Библии надкосмичен, Библия не содержит в себе догматов о природе и ее законах. Что и делает библейскую традицию чрезвычайно пластичной в решении вопросов науки. Ибо ничто так легко не согласуется с чужими и новыми взглядами как молчание. Библия же о природе именно молчит. В христианстве образом Творца оказывается не мир, а человек, Единородным Богу оказывается Сын, а не Вселенная. Эта удаленность мира и человека от Бога позволила создать пространство космологуменов, то есть таких суждений о человеке и мире, которые не принимали сразу религиозного характера и тем самым не навлекали подозрений в кощунстве. Развернутой космологической системы в Писании просто нет. Но это и означало на деле, что для исследователя образовался огромный зазор для свободного исследования по вопросам, которые в принципе оказались не разрешены прошлыми веками. В результате средние века, имевшие одну веру, породили множество философских систем.

Но хотя религиозный человек может жить, не интересуясь космологией, обычный человек и тем более целая культура долго без таковой обходиться не могут. Средневековая культура также включала в себя набор космологических представлений. Но откуда же она могла их почерпнуть, если в Библии таковых не содержится? Средневековье взяло их из своего второго источника – из античного наследия.

Ввиду отсутствия в Библии своей ясной и развернутой космологии, астрономии и физики, средневековый мир пользовался аристотелевской физикой[6]. Церковь призывала следовать Библии, советовала изучать античных авторов и предостерегала от чрезмерного увлечения ими: "Мы никому не мешаем знакомиться со светской образованностью, если он этого желает, разве только он воспринял монашескую жизнь. Но мы никому не советуем предаваться ей до конца и совершенно запрещаем ожидать от нее какой бы то ни было точности в познании Бога"[7].

Дело в том, что наследие древних философов не просто “античное”. Оно еще и “языческое”. И начался многовековой сеанс экзорцизма – изгнания из космологических представлений языческих пережитков.

Чрезвычайно важными для возникновения науки были анафемы, возглашенные в Византии Платону в 11 веке, и Аристотелю в Европе в 13 веке.

Собор на философа-гуманиста Иоанна Итала в 1076 г. провозгласил: "Обещавшимся быть благочестивыми и вводящим бесстыдно злочестивые эллинские учения в православную и соборную Церковь о человеческих душах, о небе, земле и других творениях анафема" (Второй анафематизм). Седьмой анафематизм: "Проходящим эллинские учения и обучающимся им не ради обучения, но и следующим их суетным мнениям и верующим в них как в истинные и учащим им анафема".

Надо ли специально пояснять, что этим отвергается не вообще суждение о существовании душ, неба и земли, а конкретные, язычески-философские, дохристианские воззрения на них? Например, шестой анафематизм императора Юстиниана из его послания патриарху Мине (543 г.) гласит: “Если кто-то говорит, что небо, солнце, луна, звезды и наднебесные воды суть одушевленные и разумные силы — да будет анафема”[8].

Отголоски тех споров и анафем церковный человек слышит и поныне. В Акафисте Божией Матери приветствуется Та, Которая "растерзала афинейские плетения". Великим постом мы слышим: "Петр витийствует, и Платон умолче; учит Павел, Пифагор постыдеся. Та же апостольский богословский собор эллинское мертвое вещание погребает и совосставляет мир ко служению Христову"[9].

Для Запада же исходным пунктом средневековой науки стало Великое осуждение аверроистов (аристотеликов) 7 марта 1277 г. парижским епископом Этьеном Тампье. Среди 219 анафематствованных тезисов особо примечателен для судеб астрономии пункт 92-й. Он осуждает учащих, будто «небесные тела движутся внутренним принципом, каковой есть душа; они движутся подобно живому существу именно душой и ее устремленностью: потому как животное движется, поскольку стремится к чему-то, так движется и небо». У звезд нет души, значит, их движение должно описываться на языке механики, а не психологии.

Эти анафемы, сокрушившие древние авторитеты, стали событиями, освободившими человеческий разум и поиск. Церковный призыв не придавать значения мнениям древних метафизиков означал, что разум освобождался от пленения прежними натурфилософскими авторитетами. При этом, однако, разум, исследующий природу вещей, в принципе не мог удовлетвориться лишь всецелым подчинением слову Библии просто потому, что ответы Библии не могли заменить наставления отмененных натурфилософов. Значит, ответы на все вопросы нельзя было отыскать только в прошлом: ни в священном (Библейском), ни в античном (языческом). Надо было думать самим. Подчеркиваю: этот вывод порождался именно диалектически-сложным отношением Церкви к церковно-культурному наследию.

И все же Средние века на Западе кончились тем, что сама христианская церковь начала расползаться в нечто аморфно-всеядное. Эпоха Возрождения – это Возрождение язычества. Римские папы, увлекающиеся гороскопами; богословы, в чьих трудах чаще звучит Аристотель, чем апостол Павел… Но XVI век – это век реакции. Здоровой христианской реакции на временную капитуляцию христианской воли и мысли перед приманками языческой плотской и философской вседозволенности. Реформация –это не продолжение Ренессанса, а резкая реакция на него[10]. Пуританизм Реформации - расплата за культурную вседозволенность предыдущей эпохи.

Переход от Возрождения к Новому Времени – это переход от карнавала к Посту. Это век величайшего религиозного напряжения за всю историю Западной Европы. Это век отнюдь не равнодушный к вопросам веры.

Наука рождается не в стабильную эпоху Средневековья, когда нет вопросов о вере, когда она очевидна и едина для всей Европы. Наука рождается не в пору блюющего раблезианства эпохи Возрождения. Наука рождается не в эпоху просветительского атеизма 18 столетия. Наука умудрилась родиться в самую религиозно-взрывную эпоху – в эпоху Реформации и религиозных войн. Наука рождается тогда, когда в Европе заполыхали религиозные войны… “Секуляризованные”, равнодушные к религии народы религиозных войн не ведут.

Наука возникает в век величайшего религиозного напряжения Европы – в век Реформации и Контрреформы. Это общество сурового кальвинизма, строгого англиканства, время появления движения иезуитов, время государственного протестантизма в Германии и Скандинавии.

Реформация – это раскол, который вновь веру и выбор веры сделал проблемой. О вере стали думать, свою веру стали защищать. И вот эта пора апологетики совпала с порой рождения науки. Случайно? Вопреки?

И еще: в обществе, где любое культурное и общественное движение может нормально развиваться только с санкции Церкви, рождение науки было бы невозможно, если бы ее творцы и их современники воспринимали науку как антицерковный жест. Если бы в этом, отнюдь не безразличном к религиозным вопросам, обществе, появление науки было бы воспринято как событие антирелигиозное или хотя бы не-религиозное - наука в той Европе не возникла бы.

Новая наука разрушала что-то старое? – Несомненно. Но – что? Христианскую веру или «вечную философию» Аристотеля?

Призыв лютеран “Только Писание” был протестом не столько против церковных преданий, сколько против раболепствования перед авторитетами языческих философов. Это – меч, направленный не против Иоанна Златоуста, а против Аристотеля и Гермеса Трисмегиста. Не христианские догмы разрушала Реформация и рождающаяся наука, а догмы языческой философии. Ссылка на Аристотеля стала недостаточной.

Итак, пафос христианской Реформации – это призыв к дисциплине ума, воли и чувств. Этот призыв чужд ли науке?

Общим знаменателем науки и веры в XVI-XVII веках стала идеология аскетизма. Мир, в который выходит Европа из Средневековья (точнее из периода ренессансного кризиса Средневековья) – это мир Реформации. Мир религиозного напряжения.

Реформация в поиске союзников против Рима обратилась к народу. Началась новая волна внутриевропейского миссионерства. И тут оказалось, что обыватель по сути незнаком с христианством. Оказалось, что язычество живет отнюдь не только в кардинальских палатах, но и в крестьянской избе.

Первый отсюда вывод: Европа нуждается в христианских миссионерах не меньше, чем далекий и языческий Китай. А чтобы вести миссию – нужны миссионеры. Священники должны повернуться лицом к народу и стать учителями более, нежели требоисправителями. И тут оказалось, что одни требования предъявлялись к священнику, который лишь повторяет молитвы, записанные за столетия до него в латинском «миссале» («служебнике»), и совсем другие требования надо теперь предъявить к проповеднику и миссионеру[11]. Прежде всего церковные иерархи присмотрелись к своим клирикам. И в итоге у инквизиции появилась работа. Между 1560 и 1620 годами в Испании у значительной части инквизиционных трибуналов две трети всех расследуемых ими дел составляли дела самих священников (в целом по стране доля таких расследований составляла 40 процентов)[12].

Далее внимание было обращено на доброкачественность веры прихожан. И тут оказалось, что крестьяне в католическом священнике видят скорее мага, чем проповедника и учителя. И раз уж протестантизм отверг авторитет священника – то замену ему крестьянин легче находил в давно знакомой деревенской колдунье, нежели в городском профессоре богословия. Но если в священнике он не видел мистической угрозы, то с колдуньей отношения были сложнее: надежда и опаска тут неразличимо переплетались. Охота до ведьм неизбежно оборачивается охотой на ведьм.

Случайно ли совпадение Реформации и охоты на ведьм?[13] Полагаю, что нет. Во всех религиях мира есть память о некоем глубинном и «древнем зле» (во «Властелине колец» его разбудили гномы, слишком глубоко зарывшиеся в пещеры). И все же человек Средневековья чувствовал себя в относительной безопасности от этого зла: церковные святыни и святыньки давали ему чувство мистической безопасности.

Однако новорожденный протестантизм решительно отверг эту привычную оборонительную линию. Для Лютера и Кальвина, для Цвингли и Гоббса признание какого-либо места или образа святыми означает лишь признание их изъятыми из обиходного пользования: смысл слова “святой” “подразумевает не реальное присутствие Бога и Божией благодати в месте или образе, а лишь новое отношение к ним человека благодаря тому, что ту или иную вещь он считает напоминающей ему о Боге. Поэтому для Лютера вода в крещальной купели неотличима от той, что плещется в коровьем пойле (крещальная “вода есть вода, ничуть не лучше качеством той, что пьет корова”[14]). Вообще “в картине мира Лютера и Кальвина нет специальных “сакральных” точек ни в пространстве, ни во времени, ибо сакрально все. В этой картине мира нет онтологически более благородных сфер или менее благородных, презренных низов бытия... С кальвинистской точки зрения, например, в выделениях организма запечатлено Творцом не меньше истины, чем в Писании”[15]. Для философа это тождество могло означать, что свято - всё. Для более простого человека это означало, что ничего не свято, что крещенская вода обладает защитными свойствами не в большей мере, нежели вода обыденная. А ведь прав был старик Фрейд, утверждая, что самым большим побуждением является не либидо, а потребность в безопасности. Прежние «системы безопасности» были сломаны. Новые появились не сразу.

И – пришел Великий Страх. Интеллектуальная элита Европы открывает для себя мир ночных суеверий народа – мир ведьм. И начинается охота на ведьм. И начинается расцвет инквизиции. И рождается наука.

Ну вот, никак при разговоре о рождении науки не уйти от этого мерзкого слова – «инквизиция». А раз уж речь зашла об инквизиции (а у светских людей всегда речь заходит о ней, стоит лишь упомянуть о Церкви), то задержимся на этой грустной странице церковной истории подольше.

Людей Средневековья постоянно обвиняют в суевериях. Но ведь эти “суеверия” они вычитали не в Библии и не в патристических творениях.

«Законы Хаммурапи» древнего Вавилона гласили: «Если человек бросил на человека обвинение в колдовстве и не доказал этого, то тот, на которого было брошено обвинение в колдовстве, должен пойти к Божеству Реки и в Реку погрузиться; если Река схватит его, его обвинитель сможет забрать его дом. Если же Река очистит этого человека и он останется невредим, тогда тот, кто бросил на него обвинение в колдовстве, должен быть убит, а тот, кто погружался в Реку, может забрать дом его обвинителя»[16]. Речь идет об «ордалии» – судебном испытании через погружение в воду. Виновного вода обличала тем, что топила; если же обвиняемый выплывал, то это считалось доказательством его невиновности. К Ордалии прибегали, вероятно, лишь в случаях преступлений, угрожающих смертной казнью, особенно же при обвинении в недозволенном волшебстве и прелюбодеянии, если это обвинение фактически не доказано обвинителем и свидетелями: по вавилонским воззрениям, вода как чистая стихия непременно изобличит колдуна и прелюбодейку[17]. «При этом, - пишет А. А. Немировский, - надо учесть, что Законы Хаммурапи не представляют собой исчерпывающего свода юридических норм; например, в них отсутствуют статьи, касающиеся простейших преступлений — обычной кражи, убийства, колдовства, хотя присутствуют нормы, связанные с обвинениями в этих преступлениях. Очевидно, нормы, касающиеся таких преступлений, считались общеизвестными»[18].

В Египте в случае мора «в городе Илифии, пишет Манефон, заживо сжигали людей, которых называли Тифоновыми, и, провеивая их пепел, рассеивали и уничтожали его» (Плутарх. Об Исиде и Осирисе, 73).

Индийские «Законы Ману» (II век до н.э.) предписывали: «За всякие заклинания, за наговоры на кореньях, за колдовство всякого рода - в случае неуспеха - штраф в двести [пан]» (Законы Ману, 9,290). Наказание было сопоставимо со штрафом за грабеж – около 2 килограмм золота (Артхашастра, 3,17). Однако, если результатом колдовства будет смерть – то смертная казнь колдуну[19]. Кроме государственного наказания, браминами налагаются религиозные «епитимьи» за такие равные друг другу грехи как «чародейство и колдовство посредством кореньев,.. незажигание священных огней, воровство, неуплата долгов, изучение ошибочных книг и занятие ремеслом танцора и певца» (Законы Ману 11,64 и 66).

Японские законы гласили: «Если кто-либо из-за ненависти изготовит колдовское изображение или письменное заклинание или устно проклянет кого-либо и таким путем вознамерится погубить другого человека, то виновного судить, как за заговор с целью убийства со снижением наказания на две ступени (в делах, касающихся родственников, наказание не уменьшать). Если в результате колдовства умрет человек, то в любом случае судить как за действительное убийство… Если для колдовства использованы личные вещи государя, то виновного обязательно повесить»[20]. Другой японский закон содержал «Индекс запрещенных книг»: «Нельзя в частных домах хранить: астрономические приборы, сочинения по астрономии, китайские карты; гадальные карты; китайские военные сочинения; книгу предсказаний; за нарушение этого запрета – 1 год каторги»[21].

«Законы Двенадцати таблиц» древнего Рима, составленные в V веке до нашей эры предполагали, что виновный в сглазе мог быть приговорен к смертной казни[22]. Тексты этого Закона дошли до нас в неполном виде. В Восьмой таблице есть статья (VIII, 8а) начинающаяся с формулировки преступления - «Кто заворожит посевы…» [23], но далее обрыв текста и формулировка наказания отсутствует. Впрочем, эта лакуна восполняется по цитации этого закона Плинием: «По Двенадцати таблицам за тайное истребление урожая назначалась смертная казнь… более тяжкая, чем за убийство человека» (Естественная история. 18,3.12.8-9).

Платон мечтал об обществе, в котором «закон об отравлении и ворожбе будет выражен так:.. если окажется, что человек из-за магических узлов, заговоров или заклинаний уподобился тому, кто наносит другому вред, пусть он умрет, если он прорицатель или гадальщик. Если же он чужд искусства прорицания и все-таки будет уличен в ворожбе, пусть его постигнет та же участь, что и отравителя из числа обычных людей; пусть суд решит, какому наказанию его следует подвергнуть» (Законы 933d). Демосфен «привлек к суду жрицу Теориду и добился этой казни» (Плутарх. Демосфен. 14); Теориду обвиняли именно в чародействе и казнена она была со всей своей семьей[24].

Так что вполне уместен вопрос Августина – «Может быть, христиане установили эти законы, карающие магические искусства? Разве перед христианскими судьями был обвинен в магии Апулей[25]?» (О Граде Божием 8,19).

Русская «Повесть временных лет» под 1071 годом рассказывает о том, как языческие волхвы в верхнем Поволжье убивали женщин, обвиняя их в колдовстве. «Явились два волхва из Ярославля, говоря, что «мы знаем, кто урожай держит». И отправились по Волге и куда ни придут, тут же называли знатных женщин, говоря, что та жито удерживает, а та – мед, а та – рыбу, а та – меха. И приводили к ним сестер своих, матерей и жен своих. Волхвы же прорезали за плечами и вынимали оттуда либо жито, либо рыбу, либо белку и убивали много женщин….». На допросе они пояснили, что убитые ими женщины «удерживают урожай, и если истребим, перебьем их, будет изобилие». Поскольку речь шла о регионе с финно-угорскими традициями, представляется возможным сопоставить этот рассказ с ритуалами мордвы, бытовавшими еще в 19 веке. «Когда наступало время общественных жертвоприношений языческим богам мордвы, специальные сборщики ходили по дворам и собирали всякую снедь, но непременно брали ее у женщин. Обнаженные по пояс женщины, перебросив мешочки и продуктами через плечи, стояли спиной к двери в ожидании сборщиков. Последние отрезали мешочки, укалывая при этом женщину пятикратно в плечо»[26].

Арабский путешественник Абу Хамид ал-Гарнати, посетивший Восточную Европу в середине 12 столетия, побывал и в Верхнем Поволжье. Об одном из живущих там племен он поведал следующее: «У них каждые 10 лет становится много колдовства, а вредят им женщины из старух-колдуний. Тогда они хватают старух, связывают им руки и ноги и бросают в реку: ту старуху, которая тонет, оставляют, и знают, что она колдунья, а которая остается поверх воды, - сжигают на огне»[27]. Подобные «ордалии» (испытания огнем или водой) были в ходу и у славян и у германцев.

Вот франкская «Салическая правда» VI века. Назвать ее памятником христианского права и христианской культуры затруднительно. Это самое что ни на есть традиционное «варварское право» (хоть уже и смягченное влиянием римской правовой культуры и церковной проповеди). И вполне традиционное, «общечеловеческое» отношение к колдовству стоит за его параграфами: «Если кто причинит порчу другому и тот, кому она причинена, избежит опасности, виновник преступления, относительно которого будет доказано, что он допустил его, присуждается к уплате 63 солидов. Если кто-нибудь нашлет на другого порчу или положит на какое-либо место тела навязь, присуждается к уплате 62,5 сол. Если какая-нибудь женщина испортит другую так, что та не сможет иметь детей, присуждается к уплате 62,5 солидов[28]» (Салическая правда, 19). Германское право привнесло в европейскую судебную уже знакомую нам по вавилонским источникам практику «испытания водою» (Leges Visitgothorum 6,1,3)[29].

Так что неприязнь людей к колдунам совершенно независима от христианства…

Теперь переступим столетия и посмотрим на современный мир.

Вот только три из немалого числа отнюдь не-архивных публикаций на эту тему: «В Можайске преступник застрелил сразу двух женщин - 64-летнию Ларису Старченкову и ее 39-летнюю дочь Надежду Самохину За что? Когда убийцу поймали, он спокойно объяснил: "Меня они заколдовали". Вот что рассказал корреспонденту "Труда" супруг Надежды Самохиной Евгений: - Утром, примерно в девять часов Лариса Тихоновна начала готовить завтрак. А мы с Надей еще спали. И тут раздался звонок. Я проснулся и за окном услышал крик соседа: "Прекрати этим заниматься". "А в чем дело?" - спросила Лариса Тихоновна. "Ты соседа заколдовала до смерти, а теперь до нас добираешься..." Затем раздалось несколько хлопков, похожих на выстрелы. Позже выяснится, что их сосед - 51-летний профессиональный фотограф Александр Родионов выстрелил в голову женщины четыре раза. Родионов признался следователю, что, после того как "колдуньи" сюда перебрались, в округе стали, мол, умирать люди. А все его родственники якобы заболели неизвестным недугом. И тогда обратился к знахарке, которая сказала, что навела на них порчу соседка. Самое удивительное, что весь этот бред повторила и вроде бы здоровая супруга преступника. А Евгений все время повторял: "Если бы я не убил этих колдуний, то они убили бы меня". Увы, подобные трагедии "охоты на ведьм" происходят и в других регионах России. До сих пор никто из жителей деревни Знаменки Нижегородской области не может понять, чем 87-летняя старушка не угодила сторожам сельского птичника. Двое парней дважды пытались ее сжечь живьем, решив, что она - колдунья. Женщина чудом избежала гибели, а ее дом сгорел дотла. Дикое преступление было совершено в селе Драбовка Корсунь-Шевченковского района (Черкасская область). В частном доме, принадлежащем 37-летнему местному жителю Михаилу В., возник пожар. Прибывшие на место пожарные обнаружили на веранде обгоревший труп женщины. Позднее ее сожитель признался, что он сжег женщину потому, что она - "ведьма". Причем спалил он еще и черную кошку женщины, которую тоже заподозрил в связях с нечистой силой»[30].

"В Конго в июне 2002 года проводился "месяц, посвященный избавлению от колдунов". Увы и ах — это не прикол, это слова племенного вождя Ову Судара. Сей глубокоуважаемый муж с нескрываемой гордостью заявил о том, что лично дал указание подданным заняться резней соплеменников. Колдунами и ведьмами, по местным представлениям, являются старики, живущие на окраине селения, как правило — женщины с красными слезящимися глазами. Их выволакивали на улицу, до смерти избивали палками, рубили мачете, забрасывали камнями. Требовали сознаться и назвать имена "подмастерий" и "сообщников". По приблизительным оценкам, таким образом погибло более тысячи человек, сотни бежали, спасаясь от расправы. Очагом охоты на ведьм стал небольшой городок Ару в 30 километрах от Судана на границе с Угандой, после чего волна агрессии захлестнула всю северо-восточную часть страны. "Крестьяне говорят, что некоторые люди насылают порчу на других, отчего те заболевают", — сообщил главнокомандующий конголезской армией Генри Тумукунде. Он это сказал к тому, что жители страны в основном обвиняют "колдунов" и "ведьм" в порождении заболеваний, характерных для данного региона. В индийском штате Андра-Прадеш 200 поселян сожгли заживо по подозрению в колдовстве, якобы погубившем двух человек, пятерых своих односельчан — четырех женщин и мужчину. Их просто взяли, притащили на центральную площадь деревни, не дав раскрыть рта, привязали к дереву, облили керосином и подожгли. В штате Бихар (тоже Индия) местные жители, подозревая в ведовстве, казнили двух женщин в возрасте 90 и 60 лет»[31].

«03.07.2003 В Индии двух женщин, обвиненных в колдовстве, сожгли заживо. Две женщины, обвиненные в колдовстве, были сожжены заживо односельчанами в штате Джаркханд на востоке Индии, сообщает AFP со ссылкой на полицию штата. Представитель полиции заявил агентству, что преступление произошло в одной из деревень, расположенной в 300 км к северу от города Ранчи (столицы штата). В этой деревне, отметил он, преобладающим влиянием пользуется группа племя годда. Толпа жителей деревни схватила 35-летнюю Бахамаи Киску и 50-летнюю Нанку Хембром. Затем обеих женщин отвели их на ближайшее поле, где облили бензином и сожгли заживо. Местные жители обвиняли их колдовстве, из-за которого якобы один из них заболел. Правозащитные ассоциации сделали заявления по поводу жестоких нападений, которым подвергаются женщины в отдаленных деревнях Индии, где колдовская практика широко распространена в племенных общинах. Суеверия, черная магия и вера в злых духов составляют часть традиции племен, живущих в некоторых районах востока и юго-востока Индии. В большинстве случаев семьи жертв и деревенские жители не сообщают об этих нападениях в полицию и племенные лидеры относятся к ним равнодушно. NEWSru.com»[32].

Христианской инквизиции в этих странах и деревнях не было. А вера в колдунов, страх перед ними и охота на ведьм – есть. По законам логики из этого следует вывод, что христианство и инквизиция не могут считаться причиной «охоты на ведьм».

Христианство, напротив, долго сопротивлялось народно-языческим страхам.

«Народная вера в ведьм и в их способность околдовывать людей вплоть до 12-13 веков считалась «ложным суеверием». Составители пособия для исповеди – пенитенциалиев или «покаянных книг», распространившихся в Европе с 7 века, рассматривали подобные суеверия своих прихожан как «губительную заразу» и неоспоримое свидетельство утраты «истинной веры», а замеченным в ней полагалась двухлетняя епитимья… Католическая Церковь никогда не была замечена в склонности к телесным наказаниям или казни за колдовство. Даже за вредоносное (смертоносное) колдовство полагалось самое большее 7 лет покаяния на хлебе и воде. Собственно, осуждались не столько возможные последствия колдовских действий, успех которых в глазах Церкви был сомнительным, сколько сама вера в их эффективность, означавшая все то же идолопоклонство»[33]. “Колдовство до XV века мы совершенно не встречаем»[34]. «Колдовство и ведьмовство – явление не очень старое. Собственно говоря, о ведьмах до XV столетия было как будто бы и вовсе не слыхать»[35]. “Колдовство было мало распространено в Средние века, да и к концу XV — началу XVI веков оно не стало слишком популярным. Церковный собор в Валенсии, проходивший в 1248 году, не отнес колдунов к еретикам и постановил, что дело с ними должны иметь только епископы. В случае нежелания покаяться и при упорстве их приговаривали к тюремному заключению на срок, определяемый епископом. Вернар Гун говорил, что Святая палата должна заниматься еретиками, а потому почти во всех случаях, когда колдуны представали перед его трибуналом, он попросту передавал их дела в руки епископских судов... Почти до конца XIV века колдовство считалось исключительным делом Церкви. Светская власть не пыталась ни искоренить, ни терпеть его, а дела колдунов передавались светским судам лишь в редких случаях» [36].

Церковные кары для чародеев были мягче того, что могла бы сделать с ними толпа. Это замечание особенно справедливо в отношении России: за те грехи, за которые в Европе в те века сжигали, на Руси лишь налагали епитимьи.

По правилу митрополита Иоанна II (1080-1088) «занимающихся чародейством и волшебством, будут ли то мужчины или женщины, сначала отвращать от злых дел словами и наставлениями; если же пребудут неизменными, то в отвращение зла наказать их с большей строгостью, но не убивать до смерти и не уродовать их тел, ибо этого не допускает церковное наказанье (дисциплина) и учение»[37]…

Не предусмотрены полицейские меры и обращение к светским властям и грамотой митрополита Фотия (она датируется 22 июня 1410-1417 г.): «Также учите, чтобы басней не слушали, лихих баб не приимали, ни узлов, ни примолвления, ни зелья, ни ворожения, занеже на того гнев Божий приходит. А где такие лихие бабы находятся, учите их, чтобы престали, да каяли бы ся; а не имуть слушати, не благословляйте их; а христианом заказуйте, чтобы их не держали межи себе нигде, а сами бы от них бегали, аки от нечистоты. А кто не иметь слушати вас, и вы тех также от церкви отлучайте»[38].

В «Вопрошаниях Кирика» (рукописи этого текста известны с конца 15 века) вопрос: «Аще ведма погубит человека зельем, что опитемья? – А тое опитемьи 15 лет»[39] (епитимья – не арест и не ссылка, а церковный пост и отлучение от причастия).

И столетием позже (в 1555 г.) в приговорной грамоте Троице-Сергиева монастыря предписывалось изгонять из сел «волхвей и баб ворожей»; причем их можно было побить и ограбить. «Здесь рекомендуется домашняя мера против волхвов: выгнать вон, и делу конец»[40]. «Весьма замечательно, что наши памятники епитимийного содержания совершенно не содержат указаний на колдовство в западно-европейском смысле: нет указаний на формальную связь человека с дьяволом, на контракты с ним»[41].

По наблюдению историка, “к великой чести нашего духовенства надо сказать, что у него колдуны отделывались куда дешевле, чем у западного. В том самом XVI веке, когда в Европе пылали костры, на которых горели живьем сотни ведьм, наши пастыри заставляли своих грешников только бить покаянные поклоны... Для наших патриархов, митрополитов и прочих представителей высшего духовенства ведун, ведьма были люди заблуждающиеся, суеверы, которых надлежало вразумить и склонить к покаянию, а для западноевропейского папы, прелата, епископа они были прямо адовым исчадием, которое подлежало истреблению”[42]. Обращает на себя внимание мягкость этих епитимий. Так, в патриаршей грамоте на основание Львовского братства 1586 г. предписывается за чародейство "епитимья 40 дней поклонов по 100 на день"[43]. Если бы издатель этой грамоты полагал, что колдовство действенно и может по-настоящему навредить человеку и даже погубить его жизнь и здоровье, или, что еще хуже, привести ко вселению беса в ни в чем не повинного человека — то епитимья должна была бы быть значительно строже и “как минимум” приравниваться к епитимье за убийство. Здесь же наказание несомненно налагается за реальный вред, нанесенный колдуном прежде всего себе самому: ведь у него было намерение причинить зло другому человеку. Вот это намерение и каралось законом – как покушение на убийство (пусть даже и с картонным ножом).

Кто разжигал охоту на ведьм, а кто ее сдерживал, видно из обстоятельств, сопутствовавших отмене инквизиции. В России «для конца XIX века в нашем распоряжении есть целая статистика самосудов над колдунами. Изучив 75 упоминаний о волшебстве за 1861-1917 гг., относящихся к великорусским и украинским губерниям, К. Воробец пришла к выводу, что в 48 процентах случаев мир реагировал с «гневом или жестокостью». К числу самых знаменитых случаев относится расправа над вдовой-солдаткой Аграфеной Игнатьевой в деревне Врачевка Тихвинского уезда (1879 г.). Игнатьеву заперли в избу, заколотили окна и подожгли крышу, при чем присутствовало более 300 человек. Как утверждает С. Фрэнк, было трудно обвинить подобных лиц в судебном порядке, поскольку колдовство больше не рассматривалось с правовой точки зрения как преступное деяние, а часто получалось так, что наказывались сами истцы, в то время как колдун оставался на свободе. Как и в случае с конокрадством, крестьяне, столкнувшись с вредоносными чарами и чувствуя, что они не защищены государством, брали дело в свои руки. Следуя этой логике, следует признать, что самосуды возрастали по мере прекращения преследования колдовства сверху… Важно, что наряду с самосудом существовали и традиции организованного преследования снизу, когда крестьяне передавили виновного светским властям»[44]. По приговору же суда последнего колдуна в России сожгли за полтора века до этого – в 1736 году (это был симбирский житель Яков Яров, сожженный по приговору Казанской губернской канцелярии. Синод же, не поставленный своевременно в известность, еще и четыре года спустя после казни предлагал не казнить Ярова, чтобы не лишать его возможности покаяния[45]).

А вот сценка из Византийской жизни: «В 581 г., в Антиохии некто Анатолий-возница с товарищами был уличен в тайном совершении языческих обрядов. Христианская полиция еле спасла обвиненных «служителей беса», «оскорбителей Христа" и „колдунов" из рук разъяренной толпы. Сам патриарх Григорий едва оправдался от подозрений в соучастии; народ притих, ожидая примерной казни Анатолия. Но лишь стало известно, что обвиненные присуждены только к ссылке, как народные страсти вспыхнули с новой силой. Когда ссылаемых стали сажать на шкуну, толпа сбила полицейские наряды, овладела шкуной и сожгла ее вместе с осужденными; сам Анатолий был еще на берегу и был отведен снова в тюрьму. Для удовлетворения народа его осудили на смерть от звериных когтей в амфитеатре»[46].

Дурно ли происшедшее? – Да. Но нельзя не обратить внимание на распределение ролей в этой трагедии. От церковной ли власти исходит инициатива преследования?[47]

Да, преследователи демонизировали своих жертв. Но с точки зрения современных «гуманистов» эти преследователи колдуний были людьми глубоко невежественными. Пусть так – но зачем же тогда нынешние просвещенные авторы учебников и голливудских псевдоисторических фильмов демонизируют своих жертв? А именно - людей Средневековья? Зачем изображать их исчадиями ада, способными на неспровоцированную и крайне жестокую агрессию? Кстати, исчадиями ада в этом смысле полон как раз современный мир: люди, создающие и рассылающие компьютерные вирусы, как раз и демонстрируют любовь к беспримесному злу: они не мстят, а просто причиняют боль заведомо незнакомым им людям.

Гонители ведьм – где бы они ни жили - именно себя считали жертвами. Они пробовали защитить себя от открыто объявленных им угроз. От угрозы «порчи».

Да, когда и если люди не верят в ведьм, колдовство и порчу — охота на ведьм кажется несусветной дикостью, сугубо позорной для христиан. Но если это всерьез? Если действительно возможно такое черное воздействие на человека, для которого ни расстояние, ни стены не являются преградой? И если действительно есть люди, готовые приносить самые страшные жертвы ради получения “черной благодати”?

Прежде чем обвинять тех впечатлительных христиан (или меня) в нетерпимости и человеконенавистничестве, попробуйте сами спрогнозировать свою реакцию. Представьте что Вы поверили сообщению Блаватской о том, что “В древние времена Фессалийские колдуньи к крови черного агнца примешивали кровь новорожденного младенца и с помощью этого вызывали тени умерших”[48]? А если при Вас Ваша соседка заявила о своей решимости возобновить древние колдовские обряды[49], и сказала, что духи, у которых она находится на выучке, считают ее колдуньей[50]?

Именно чтение современной оккультной литературы заставляет как-то иначе отнестись к инквизиции и “охоте на ведьм”. Сами ведьмы хвастаются своим искусством, причем нередко даже не маскируют свой антихристианский запал. И если обычные люди им поверят – как тогда им реагировать?

Молва распространяла секреты, выползшие за пределы колдовских кухонь. Ведьмы сами уверяли, что их ничто не берет, что они в огне не горят и в воде не тонут, и что за некоторую плату они могут на любого порчу навести... Ведьмы убедили народ, а затем и иерархов в своей реальности и в своем могуществе — и последовал ответ, последовала реакция общественной самозащиты...

Не только русский бунт «бессмысленен и беспощаден», - но любой. Люди искренно боялись нечисти и верили в реальность вреда от общения с ней. «Суд Линча» в таких случаях вспыхивал сам собою. Инквизиторы же вырывали обвиняемого из рук толпы и предлагали хоть какую-то формальную процедуру расследования, в которой можно было и оправдаться. И оправдывались (как оправдалась, например, от обвинения в колдовстве мать астронома Кеплера).

Интересно читать на одной и той же странице современной газеты – «В эпоху средневековья, когда в Европе полыхали костры инквизиции...»[51] и – сообщение о том, что «Молодое поколение одной из кенийской деревушек решило последовать примеру средневековой Европы и устроило облаву на ведьм»[52]. При чем здесь «пример Европы»? Помимо того, что вера в порчу универсальна, а сторонников черной магии преследовали всюду, стоит знать и то, что как раз в средневековой Европе «охоты на ведьм» не было.

«Отношение официальной Церкви к народной вере в силу взгляда в раннем Средневековье остается не совсем ясным, так как из Евангелия непонятно, верил ли в нее сам Христос, и теологи этот аспект народных представлений никак не комментируют. Но в народе вера в «дурной глаз» сохранялась на протяжении всего средневековья, что явствует из перечня вопросов, которые приходской священник должен задавать прихожанам на исповеди. «Покаянные книги» ничего не говорят нам о болезнях и несчастьях, происходящих от «сглаза», зато осуждают веру «некоторых женщин» в возможность» взглядом или оговором околдовывать и изводить соседских утят, гусят, цыплят и прочую живность»[53].

Полторы тысячи лет понадобилось языческим страхам для того, чтобы пронизать собою церковную этику. Как сказал В. Мелиоранский, «Языческие понятия об отношениях религии к государству оказались во много раз живучее самого язычества»[54]. В глазах светских властей колдовство было деянием, которое традиционно – еще с дохристианских времен считалось преступлением. В нем видели не религиозный грех, не сделку с дьяволом, а покушение на жизнь и имущество гражданина. Соответственно, в глазах именно светских властей «колдун подлежал наказанию не за отступление от истинной веры, а за причиненный ущерб… Повторю еще раз: до 9 века светское законодательство упорно делало акцент не на самом факте колдовства, а на степени вреда, наносимого колдуном»[55].

И лишь в 14 веке с возможностью «сглаза» соглашаются католические богословы – причем Фома Аквинский при этом ссылается на труды Аристотеля и Авиценны, откуда он выводит, что душа старой женщины чаще бывает исполненной зла, отчего сам взгляд ее становится ядовитым и опасным, особенно для детей (Сумма теологии 1,92,4).

«Первый случай преследования ведьмы произошел в 1498 году»[56]. «К 1390 году, несмотря на некоторые попытки Пап удержать дела колдунов в пределах обычных церковных дел, мы видим, как показывают документы, светские суды все чаще признают ересь преступлением, и что епископы с инквизиторами переставали вести суды над колдунами»[57].

Массовая же «охота на ведьм» была отнюдь не средневековым феноменом, а ренессансным и даже новоевропейским. Печально знаменитая книга «Молот ведьм» появилась на свет лишь в 1485 г. Разгар «охоты на ведьм» – это середина XVI-начало XVII веков. Это ну никак не «Темные века».

Нет, я не сторонник введения инквизиции. Но и поддерживать антихристианские мифы не считаю нужным.

А именно эти мифы распространяют теософы. Приведя цитату из Е. Рерих, - «Инквизиция была установлена, не для преследования только жалких ведьм и колдунов, большей частью — медиумов, но для уничтожения всех инакомыслящих. И среди таких врагов, прежде всего, насчитывались все наиболее просвещенные умы, все служители общего блага и истинные последователи заветов Христа" – нынешний рериховский лидер Л. Шапошникова растолковывает: «Сущность инквизиции есть преследование необычного, — сказано в одной из книг Живой Этики. Итак, инквизиция была нужна церкви, чтобы бороться, в первую очередь, с инакомыслием самого разного толка, чтобы противостоять всему тому новому, что сформировалось в человеческой мысли. В те страшные времена инквизиторы сжигали десятки, а возможно, и сотни тысяч «ведьм». Сжигали «во имя свое», своей монополии на истину, своего «вечно живого», своего страха перед теми, кто нес народу новые знания, расширяющие его сознание, кто стремился пробиться к нему сквозь плотную завесу его невежества. Неужели действительно можно подумать, как пытается нас убедить диакон, что инквизиция сжигала настоящих ведьм, а не оболганных ею же самой несчастных женщин и «еретиков», чтобы под их дымовой завесой расправиться с более серьезными врагами, такими как Жанна д’Арк, Джордано Бруно, Ян Гус и им подобные? Чувствуете, как запахло смрадным дымом нечистоплотности и подмен от вышепроцитированных строк Кураева?»[58].

На самом деле «нечистоплотно» обвинять целую эпоху в истории человечества, никак не пытаясь понять мотивы действий тех людей. А ведь достаточно для начала поставить хотя бы такие вопросы:

2) Видели ли народные массы в этих женщинах колдуний?

3) Это верование было привнесено в народ церковной проповедью, или же оно бытовало еще с дохристианских времен?[59]

4) Существовала ли граница, отделявшая народное ведьмовство от той магии, которой увлекались образованные алхимики и “теурги” эпохи Возрождения и Реформации?

5) Каково среди людей, привлеченных к инквизиционному суду, процентное соотношение тех, кто обвинялся в вероучительных прегрешениях и тех, кто обвинялся в прямой магии?

6) Воззрения тех людей, что преследовались инквизицией за их взгляды, действительно ли были более “передовые”, нежели взгляды самих инквизиторов, или же они были еще более архаичны и представляли собой дохристианские пласты миропредставления?[60]

7) Если окажется верным последнее, то – с точки зрения культурного и научного прогресса – какую же объективную роль сыграла инквизиция в истории Европы? Не окажется ли она подобной роли жестокого реформатора Петра (и, кстати, учредителя русской инквизиции[61]) в истории России?

Без доказательного, основанного на источниковедческой работе, ответа на эти вопросы нельзя представлять жертв инквизиции как безусловно прогрессивных людей.

Для современного светского человека колдовство - это “мнимое преступление”. И потому понятно, что такой человек будет возмущаться казнью людей за те преступления, которых те на самом деле не совершали. Но с точки зрения теософов, ведьмы были именно ведьмами и маги были магами[62], черти – чертями, а порча – порчей[63]. «И черта можно заставить плясать. Черти не выносят света и шума. Недаром шаманы бьют в бубны, чтобы избавиться от низких духов»[64]. «Невежды смеются над существованием Сатаны и тем подтверждают правильность сказанного одним тонким мыслителем: "Победа дьявола в том, что он сумел внушить людям, что он не существует". Ведь когда мы во что-то не верим или отрицаем, мы перестаем этого остерегаться и тем легче попадаем в тенета, расставленные многочисленными приспешниками тьмы»[65]. «Спрашивающий: Но что же Вы реально подразумеваете под "черной магией"? – Теософ: Просто злоупотребление психическими силами или какой-либо тайной природы, использование оккультных сил в эгоистических и греховных целях. – Спрашивающий: Но это же средневековая вера в колдовство и чары! Даже сам Закон перестал верить в подобные вещи! – Теософ: Тем хуже для Закона, поскольку из-за такого отсутствия различения это привело его к совершению более чем одной судебной ошибки и преступления. Это только термин пугает Вас своим "суеверным" отзвуком. Разве закон не должен наказывать злоупотребления гипнотическими силами? Нет, он уже наказал подобные действия во Франции и Германии; но он возмущенно отрицал бы, что применил наказание к преступлению соответствующему очевидному колдовству. Вы не можете поверить в действенность и реальность сил внушения целителей (или гипнотизеров), а затем отказаться верить в те силы, которые их используют во зло. Но если так, то Вы верите и в Колдовство. Вы не можете верить в добро и не верить в зло, принимать настоящие деньги и отказаться верить в такую вещь, как фальшивая монета”[66]. «Колдовство недопустимо, как преступление против человечества. Не следует понимать колдовство, как зло против одной личности. Следствие колдовства гораздо вреднее - оно нарушает явления космические, оно вносит смятение в слои надземные. Если колдун не сумел поразить супротивника, это еще не значит, что его удар не убил нескольких человек где-то, может быть, в разных странах. Может быть, вибрация злой воли нашла себе утверждение в самом неожиданном месте. Нельзя представить себе, сколько смертей и болезней причинено злой волей. По пространству носятся тучи когтей, никто не учтет, где сядет эта ядовитая стая. Сильный дух защитится от злых посылок, но где-то слабый человек получит их заразу. Невозможно учесть такой космический вред. Даже Благодать долетит не в полной мере, если она попутно будет расходоваться на рассеяние зла. Можно очень остеречь человечество от всякого колдовства», - говорит рериховский трактат « Аум» (гл. 28).

А, значит, если ренессансное или новоевропейское общество и совершило преступление, казня этих колдунов, то нужно все же учесть, что это была ответная мера: воздаяние преступлением за преступление, вредом за вред. И, кроме того, это было преступление, совершенное в состоянии аффекта. Преступление, совершенное испуганными людьми, которые и в самом деле боялись колдунов, ибо верили в реальность колдовства…

Да, сжигать людей - мерзко. «Еретика убивать не должно» – говорит св. Иоанн Златоуст (Беседы на Евангелие от Матфея, 46,1). Но историк тем и отличается от моралиста, что он должен понимать логику событий и мотивы лиц, творивших нашу историю, а не просто выставлять им оценки за поведение…

Если же моралист осуждает одних преступников (инквизиторов) ради того, чтобы безусловно обелить другую группу преступников (колдунов), то здесь возникает вопрос – а есть ли у этого моралиста вообще нравственное право на то, чтобы считаться моралистом…

Так что вовсе не с наукой воевала инквизиция, а с магическим суеверием.

Вот характерные цифры, свидетельствующие о сдвиге интересов инквизиторов и о том, кого они считали своим оппонентом в эпоху научной революции: «Около 80% венецианских инквизиционных процессов, относившихся к периоду до 1580 года, были связаны с обвинениями в лютеранстве и родственных ему формах крипто-протестантизма. 130 приговоров, о которых было сообщено в Рим в 1580—1581 годах изо всех районов северной Италии показывают постоянное внимание инквизиции к протестантизму. Однако различные ответвления римской инквизиции изменили основное направление своей деятельности не задолго до 1600 года, когда внимание к еретикам было вытеснено одержимостью искоренением магии и других суеверий. Во Фриули до 10% судебных процессов (из 390), состоявшихся до 1595 года, было связано с магией, а в течение последующих пятнадцати лет под эту рубрику подпадала половина дел (558). В других местах этот сдвиг был менее заметным и произошел быстрее; в Неаполе магия стала единственным обвинением, породившим значительное число инквизиционных процессов в 1570-е годы, и оставалась таковой на протяжении десятилетий, вплоть до 1720-х годов. В Венеции переход от ереси к магии был столь же резким, как и во Фриули, но произошел на двенадцать лет раньше. В течение XVII века предметом озабоченности римской инквизиции стали все формы магии, от ведовства до предсказаний: в каждом трибунале около 40% дел, рассматривавшихся на протяжении этого столетия, могли быть отнесены к разряду преследований суеверия и магии»[67].

Среди других дел, рассматриваемых в инквизиции, до 15 процентов было дел, связанных с обвинениями священников в сексуальных домогательствах, плюс двоеженство, гомосексуализм и т.п.

Инквизиция рождалась дважды: в 13 веке во Франции (после столетней дискуссии о допустимости казни еретиков) и вновь – на исходе 15 века.

Французская инквизиция 13 века искала не ведьм и не свободомыслящих ученых. Она боролась с альбигойской ересью. Катаро-альбигойское учение отнюдь не несет в себе следов научной мысли и глубокой философской работы. Не были они и носителями более высокой морали: противоальбигойский крестовый поход папа объявил в ответ на убийство катарами папского посла (1208 г.). Катары учили о злом демоне как создателе материального мира. Из этого делались выводы о нежелательности брака и деторождения[68].

Ну, а с точки зрения науковедения – такой взгляд на мир при своем торжестве как раз исключил бы рождение научного естествознания. Среди аксиом, господство которых в обществе и в умах ученых, чтобы новорожденная наука обрела высокий социальный статус, а, значит, и финансирование, должна быть антигностическая аксиома. С точки зрения гностиков, манихеев и их поздних преемников катаров (альбигойцев) и богомилов, материя есть крайняя степень деградации духа. Альбигойцы говорили, что ношение тела, пребывание на земле и есть тот ад, которым пугает Писание. Призвание человека – в избавлении от телесности[69].

Тот, кто посвятит свою жизнь изучению материи, поставит под угрозу свое религиозное спасение: ведь если мир есть антипод Бога, а ты вперил свой взгляд в мир, значит, ты отвернулся от Бога. В христианстве мир создан Богом и несет в себе след Божественного Замысла. В гностицизме и у катаров Бог и мир враждебны. Мир имеет злого творца (демона). И посвящать свою жизнь изучению продукта злого автора как-то странно… Так что если бы альбигойцы победили, и науке пришлось бы повременить со своим рождением. Но победила инквизиция. И люди снова обрели право радоваться миру и изучать его.

Испанская инквизиция 13 века имела другую область исследования. Политика государственного давления на еврейское население Испании привела к тому, что тысячи евреев приняли крещение. Это обращение во многих случаях не было искренним. Но в еврейской традиции принято ценить жизнь еврея выше всего, порой даже выше самой еврейской веры (ибо и суть этой веры – в особом статусе души еврея и его миссии в мире). И потому, когда «Евреи Марокко, принуждаемые к отказу от своей веры и принятию ислама, обратились к Маймониду с вопросом: что делать? Он посоветовал им в случае крайней опасности, повторять слова, произнесения которых требовали от них мусульмане. Маймонид пояснил, что эти слова останутся лишенными всякого смысла, если их сердца будут по прежнему верны иудаизму»[70].

Аналогичные принципы, воспомянутые при давлении, оказываемом христианами, привели к возникновению в Испании многотысячной общины евреев, которые публично исповедовали христианство, а в домашней, внутренней жизни следовали своим национально-религиозным традициям.

Но тут они натыкались на принцип, свойственный праву всех авраамических религий. И в Ветхозаветном еврейском государстве, пока оно существовало, и в мусульманском мире и в законах христианских государств граница терпимости была прочерчена весьма четко: не трогай соседа, просто исповедующего другую веру, но не позволяй правоверным переходить в ересь. Соответственно, испанская инквизиция и была создана для пресечения подобного лицемерия. Интересно, что среди признаков, по которым можно найти маррана (еврея, принявшего христианство, но тайно продолжающего следовать религиозным традициям иудаизма) упомянули и такой: «если женщины не посещают церквей в течение 40 дней после родов»[71] (сегодня в России это, напротив, считается признаком правоверности, отчего и при крещении малыша матери не разрешают присутствовать).

Нравственная оценка такого сыска, а уж тем более мер, принимаемых по его итогам, очевидна. Но есть ли основания говорить, будто борьба между христианами и иудеями в Испании 13-14 веков затормозила развитие научной мысли?

Для истории науки гораздо важнее другая, «вторая» инквизиция. Те инквизиции были локальными (Южная Франция и Испания).

Теперь она становится повсеместной. В Испании инквизиция возрождается в 1478 году. Торквемада становится Великим Инквизитором в 1483 году. Португальская инквизиция родилась в 1540. Римская - в 1542 году[72]. Так что общеевропейским институтом инквизиция стала лишь в середине 16 столетия. Соответственно, первый индекс запрещенных книг издан Папой в 1559 году (причем интересно, что в Испании королевская власть запретила обнародовать этот индекс и он был просто проигнорирован). Конгрегация индекса запрещенных книг начала работу в 1571 г. [73]

Выходит, что время рождения европейской науки было временем становления и расцвета общеевропейской инквизиции.

Прежде чем говорить о плодах деятельности инквизиции, посмотрим на ее методы. Тут прежде всего стоит помнить, что слово inquisitio означает исследование, а инквизиция как общественный институт – это суд. Это гласный и открытый суд, который предполагает процедуру прения сторон, а от обвинителя требует доказательной базы.

Морализаторскую позицию надо хотя бы дополнить исторической и спросить: альтернативой чему была инквизиция? Ответ, по-моему, очевиден: инквизиция как гласный суд была альтернативой стихийному линчеванию.

Инквизиция предоставляла слово самому обвиняемому, а от обвинителя требовала ясных доказательств. В итоге - ни один другой суд в истории не выносил так много оправдательных приговоров.

«Согласно настойчиво повторяющейся, хотя и непроверенной легенде, инквизиционные трибуналы средиземноморского региона были фанатичными и кровожадным, а испанская инквизиция являлась самой жестокой из всех. Само слово «инквизиция» давно стало синонимом нетерпимости. Однако когда историки наконец стали систематически изучать огромный массив протоколов инквизиций, были получены совершенно иные результаты, и постепенно начало вырабатываться новое представление о них. Сейчас, пожалуй, уже можно говорить о всеобщем признании двух принципиальных выводов, хотя исследования еще не завершены. Во-первых, средиземноморские инквизиции были менее кровожадными, нежели европейские светские суды раннего Нового времени. Между 1550 и 1800 годами перед судом инквизиций предстало около 150 тыс. человек, но лишь 3000 из них были приговорены к смерти: большая часть судов крупных европейских стран имеет гораздо более высокие показатели применительно к XVI и XVII векам. Второй важный вывод состоят в том, что средиземноморские инквизиции, в отличие от светских судов, выглядели более заинтересованными в понимании мотивов, двигавших обвиняемыми, нежели в установлении самого факта преступления. Ранее представлялось, что инквизиторы, тщательно соблюдавшие анонимность своих информаторов, в меньшей степени заботились о правах обвиняемых, чем светские суды. Но последние исследования показывают, что инквизиторы были более проницательными психологами, нежели светские судьи, и оказывались вполне способными прийти к корректному — а зачастую и снисходительному — приговору. В целом они, в отличие от светских судей, почти не полагались на пытку, чтобы убедиться в истинности утверждений обвиняемых. Инквизиторы пытались проникнуть в сознание людей, а не определить правовую ответственность за преступление, поэтому протоколы инквизиторских допросов выглядят совсем иначе, нежели протоколы светских трибуналов, и предоставляют богатый материал историкам обычаев и народных верований… В отличие от светского судопроизводства того времени, суды инквизиции работали очень медленно и кропотливо. Если одни особенности их деятельности, такие, как анонимность обвинителей, защищали информаторов, многие другие обычаи работали на благо обвиняемых. Поскольку инквизиторы в меньшей степени заботились о том, чтобы установить факт совершения преступления — ереси, богохульства, магии и т.д., — но, скорее, стремились понять намерения людей, сказавших или сделавших подобное, они главным образом различали раскаявшихся и нераскаявшихся грешников, согрешивших случайно или намеренно, мошенников и дураков. В отличие от многих светских уголовных судов раннего Нового времени, инквизиторы мало полагались на пытку как на средство установления истины в сложных и неясных обстоятельствах. Они предпочитали подвергнуть подозреваемого многократному перекрестному допросу, проявляя подчас удивительную психологическую тонкость, чтобы разобраться не только в его словах и действиях, но и в его мотивах. Инквизиторы были вполне способны рекомендовать светским властям, которые только и могли предать смерти нераскаявшегося еретика, применить смертную казнь, и сами вынесли много суровых приговоров. Однако в основном инквизиторы просто предписывали покаяние различной продолжительности и интенсивности. Их культура была культурой стыда, а не насилия», - пишет американский историк, книга которого в русском переводе увидела свет благодаря «Фонду Сороса»[74].

Из исследования инквизиционных архивов историк из университета Огайо делает вывод, что инквизиция, встречая дела о колдовстве, «расследовала подобные дела неохотно и карала преступников не слишком сурово. Мягкость инквизиторских приговоров по обвинениям в ведовстве составляет разительный контраст с суровостью светских судей Северной Европы в те же столетия. Удивительно, что испанская Supremo уже в 1538 году советовала своим отделениям: инквизиторы не должны верить всему, что содержится в «Молоте ведьм», даже если автор «пишет об этом как о чем-то, что он сам видел и расследовал, ибо природа этих дел такова, что он мог ошибаться, как и многие другие»[75], или что филиал римской инквизиции в Миланском герцогстве противостоял местной панике, приведшей в 1580 году в миланские тюрьмы 17 ведьм. Девять из них были оправданы по всем статьям обвинения, еще пять — освобождены после принесения клятвы, одна из них полностью признала свою вину, а две сделали частичные признания, — но даже и эти три отделались незначительными наказаниями. Принимая во внимание такое отношение, не стоит удивляться тому, что немногие были казнены за ведовство по приговору одной из средиземноморских инквизиций (дюжина басков в 1610 г., пpичем половина из них умерла в тюрьме), невзирая на все представлявшиеся для этого возможности. Странно созерцать огромные папки с собранными инквизиторами бумагами, материалами дел о ведовстве, зная о незначительном реальном ущербе, нанесенном ими людям. … Поистине, настал век Просвещения. Как мы видели, средиземноморские инквизиторы осудили несколько тысяч человек за недозволенную магию, но казнили лишь около дюжины ведьм. Если уж на то пошло, в раннее Новое время они лишали жизни по обвинению в ереси относительно небольшое количество людей. Если сравнить эти данные с числом анабаптистов, убитых в Австрии, Империи и Нидерландах, средиземноморские инквизиции покажутся почти снисходительными. Все двадцать отделений испанской инквизиции в 1540—1700 годах вынесли смертные приговоры всего лишь 775 обвиненным. Большинство из них по-прежнему составляли иудаизанты, но среди них было и несколько десятков морисков, более сотни протестантов (главным образом, иностранцев, особенно французов), около 50 гомосексуалистов и несколько баскских ведьм. Из 50 тыс. обвиняемых доля приговоренных к смерти составляет 16%; в Валенсии в 1484—1530 годах было рассмотрено 2000 дел, и практически все они были связаны с иудаизантами, а смертные приговоры составили 38%. После 1530 года преступлением, каравшимся с наибольшей (сравнительно) суровостью, было скотоложество, которое подпадало под юрисдикцию инквизиции только в Арагоне: здесь мы обнаруживаем 23 смертные казни на 58 приговоров, причем число казненных достигало 40% (по контрасту, число казненных даже среди обвиняемых-иудаизантов теперь составляло 10%)».[76] «Самые тщательные оценки количества еретиков, казненных в Риме на протяжении первого столетия деятельности инквизиции насчитывают сотню - по большей части протестантов»[77].

«В первые полстолетия своей деятельности (XV в.) испанские инквизиторы приговаривали к смерти на костре до 40% всех судимых. Впоследствии этот процент снизился до 3-4»[78]. Французский историк полагает, что пик репрессий длился не полвека, а лишь первые 20 лет существования инквизиции. Затем же процент смертных приговоров никогда не превышал 4 процентов от общего числа открытых дел, в иные годы опускаясь до одного – «ибо цель была не убить, а обратить»[79]. От четверти до трети всех привлеченных к суду отпускались безо всякого наказания; в Толедо этот показатель составлял две трети[80]. Для обвинения требовались показания двух свидетелей, которые в одно и то же время в одном и том же месте видели и слышали одно и то же. В случае расхождения показания свидетелей обвиняемый отпускался.

Только два процента арестованных испанской инквизицией подвергались пыткам, и те не длились более 15 минут.

Более ранние (а, значит, менее документированные и более тенденциозные, но все же научные) публикации полагали, что в целом в Европе с 13 по 17 века, то есть в течение полутысячелетия, «Святой Трибунал сжег более тридцати тысяч колдуний»[81]. Тоже чудовищно, конечно. Но все же – не миллионы. На фоне светских репрессий безбожного ХХ века цифра в 30 000, распределенная по всем странам и пяти векам, уже не кажется оглушительной (а в новейшем исследовании мы видели, что цифра казненных оказывается и еще на порядок ниже – три тысячи жертв, правда, только католической инквизиции и только после 1540 года). Инквизиция была оболгана сначала протестантскими, а затем масонскими авторами.

Реально инквизиция функционировала как учреждение, скорее защищающее от преследований, нежели разжигающее их. Как ни странно, но у рождающейся науки и инквизиции была общая черта: и там и там требовали доказательств и не слишком верили субъективным свидетельствам, доносам и заявлениям, стараясь найти способы объективной их проверки.

В Инквизицию отбирались наиболее образованные священнослужители – «до 17 века они рекрутировались в интеллектуальной элите страны»[82]. Великий Инквизитор Испании Франсиско Хименес де Сиснерос с 1507 по 1517 годы уничтожал арабские библиотеки. Но сам стал основателем Университета Алкала де Хенарес, созданного с целью открыть Испанию для новых течений европейской мысли[83].

Аналогично и в России при первой попытке создать инквизицию как регулярную службу обратились к единственному университету: В грамоте, данной царем Федором Алексеевичем на учреждение в Москве Славяно-Греко-Латинской Академии, было сказано: “А от церкви возбраняемых наук, наипаче же магии естественной и иных, таким не учити и учителей таковых не имети. Аще же таковые учители где обрящутся, и оны со учениками, яко чародеи, без всякого милосердия да сожгутся”[84]. Инициатором этой нормы был самый просвещенный публицист эпохи - Симеон Полоцкий[85]. Русской инквизиции поручалось борьба именно с суевериями («суперстициями»), а отнюдь не с наукой. Например, 1 января 1723 года император Петр распорядился, чтобы серебряный ковчег, в котором якобы находились мощи мученика Христофора, был бы перелит в церковный сосуд, «а содержавшуюся в оном под именем мощей слоновую кость положить с Синодальную кунст-камеру и написать на оную трактат с таким объявлением, как напред сего, когда от духовных инквизиций не было[86], употреблялися сицевыя и сим подобные суперстиции, которые и от приходящих в Россию греков производимы и привозимы были, что ныне уже Синодальным тщанием истребляются»[87].

По мнению французского историка Мюшамбле, и охота на ведьм была частью просветительской программы: «Собственно колдовство в этот период никак не изменилось. Изменился подход к нему со стороны судей и культурной элиты. Отныне колдовство стало символом народных предрассудков, с которыми боролась королевская власть и миссионеры. Чтобы аккультурировать деревню, надо было изгнать магические верования и обряды. Были ли судьи согласны с этим или нет, но аутодафе позволяли динамичной ученой культуре отбросить и ослабить почти неподвижную и очень древнюю народную культуру, которая с огромной силой противодействовала всяческим изменениям»[88].

Противопоставление якобы всесжигающей инквизиции культуре неверно. Если бы инквизиция сжигала все, что не похоже на христианство, до нас не дошла бы языческая античная литература. Неспециалисту кажется, что где-то в глухом подвале хранились тома Платона и Еврипида, переписанные еще древними греками; христианские цензоры до этого подвала не добрались и потому спустя столетия эти рукописи нашли археологи, опубликовали, и таким образом минуя «темные века» античная мудрость дошла до нас… Но вот вопрос: а кем же и когда были написаны те древнейшие (из дошедших до нас) рукописи античных творений, что теперь так активно переводятся и публикуются? Оказывается, все рукописи античных авторов, с которыми работают современные исследователи, на самом деле написаны не ранее IX–XI вв. по Рождестве Христовом. Самые древние списки произведений античной литературы отстоят по времени создания оригинала на многие столетия: списки Вергилия - на 400 лет, Горация — на 700 лет, Платона — на 1300 лет, Софокла — на 1400 лет, Эсхила — на 1500 лет. Творения Еврипида, жившего в V веке до нашей эры, известны нам благодаря четырем рукописям XII-XIII веков[89], и, значит, в этом случае дистанция превышает 1600 лет. "Анналы" Тацита сохранились в составе одной рукописи (ее называют Медицейская I), которая датируется IX веком и содержит лишь первые шесть книг, в то время как последующие десять известны лишь по еще более поздней рукописи (Медицейская II) XI столетия[90]. Древнейший полный список «Илиады» относится к началу 10 века; серединой того же столетия датируется древнейший список «Одиссеи».

Вынимаю наугад из своей библиотеки несколько научных изданий античной классики, - и оказывается, что многовековая пропасть, отделяющая время написания от времени создания доступных нам копий, весьма привычна для ученых: «Рукописи Аристофана, сохранившиеся до нас – Равеннская (XI в.) и Венецианская (XII в.), к которым присоединяются еще три кодекса XIV в.»[91]. «Текст истории «Фукидида» дошел до нас в рукописях византийского времени (древнейшая флорентийская рукопись относится к Х в. н.э., остальные – к XI-XII вв.)»[92]. «Текст «Киропедии» сохранился в ряде средневековых рукописей», старейшей из которых оказывается Codex Escorialensis T III 14, датируемый XII веком[93]. А ведь речь идет об авторах, которые жили в V веке до Рождества Христова…

То, что такое обилие рукописей античных авторов было создано на рубеже первого и второго тысячелетий христианской эпохи, объясняется тем, что появился новый тип письма. Происходил всеобщий переход от унциальных рукописей к новому минускульному письму. Сперва были переписаны (транслитерированы) библейские тексты, затем богословские и богослужебные книги, потом естественнонаучные тексты[94], философы, и, наконец, историки и поэты[95].

Не по античным, а по средневековым рукописям приходится ученым выверять современные издания древних авторов… Это обстоятельство стоит вспомнить, прежде чем слепо повторять зады атеистическо-школьной пропаганды про “невежественное средневековье”, якобы уничтожившее светлое наследие античности. Если все рукописи античных авторов известны нам по их средневековым копиям – это значит, что именно средневековые монахи и переписывали античные книги, и только благодаря монашеским трудам античная литература дошла до нас[96]. И запреты «Индекса запрещенных книг» были направлены в основном против протестантских книг – а отнюдь не против трудов Платона и Аристотеля.

Но нас в рамках этой статьи интересует не проблема сохранения источников гуманитарных знаний, а влияние инквизиции на рождение естествознания. Было ли случайностью то обстоятельство, что рождение науки пришлось на пору расцвета инквизиции?

Понимаю, что человек, воспитанный в советской школе, ответит: да, толпа в ту пору была одержима религиозным мракобесием. Но те светлые гении, что создали науку, опередили свое время и уже порвали связь с оковами ортодоксии…

Но здесь свои вопросы будет задавать уже не столько логика, сколько история. Дело в том, что творцы новой картины мира были как раз весьма религиозными людьми.

И дело не только в их личной религиозности, не в том, кто из них и как часто ходил в храм. Существует очень удобное для апологии безверия марксистское клише: дескать, в религиозном обществе ученый соблюдает его стандарты, но даже субъективно верующий ученый в своей лаборатории работает как материалист, не допуская гипотезы о существовании Творца. Создатели науки были религиозны именно в своих лабораториях.

Начнем с Декарта. Его путь "радикального сомнения" прерывается двумя онтологическими аргументами, первый из которых доказывает существование мыслящего субъекта («мыслю – следовательно, существую»), а второй Абсолютного Бытия. Далее Декарт действует нелогично. Он говорит, что раз Бог есть и раз Бог есть Любовь, то Бог не мог создать человека, его разум и органы чувств такими, что они обманывали бы человека относительно внешнего мира и его свойств.

Декарт действует нелогично в качестве философа. В самом деле, из идеи Абсолютного бытия не следует, что Бог есть любовь и что Абсолют имеет какое-то отношение к нашему миру и тем паче, что Он любит людей и как-то заинтересован в том, чтобы мы не обманывались. История религии и философии дает достаточно примеров, когда Абсолют понимали совершенно иначе[97].

Но Декарт действует вполне логично как христианин. Незаметно для себя он в философский Абсолют влагает черты Живого Бога Авраама, Исаака, Иакова. И для христианина его рассуждение звучит вполне убедительно. Не будь этой богословской предрасположенности Декарта к Евангелию - и его философия не родилась бы на свет.

Не будем забывать также, что сам Декарт воспринимал пережитое им преодоление "радикального сомнения" как откровение. В ту ночь и в той печи[98] он дал обет паломничества в Лорето к чудотворной иконе Божией Матери - и исполнил его.

Доверие к Богу - богословский принцип. Через доверие к Богу приходит доверие к миру. Для Бэкона и Декарта слова о том, что корни древа познания - это теология[99], не просто красивая фраза.

Два ведущих ученых своего времени, Ньютон и Бойль сознательно боролись с атеизмом.

Химик Бойль видит религиозное приложение науки в привлечении разума исследователя для борьбы с чувственными страстями: "Кто может заставить малейшие случаи в собственной жизни и даже цветы своего сада читать ему лекции по этике и теологии, тот, мне кажется, вряд ли будет испытывать потребность бежать в таверну"[100]. Аргументация понятна: с одной стороны, любой росток свидетельствует о Разуме, создавшем его, с другой исследователь за пестрым многообразием мира научается видеть его внутреннюю стройную законосообразность. Научившийся видеть законы в природе будет почитать и те законы, что вписаны в человеческом сердце и, следуя им, идти путем заповедей и уклонения от греха. Естествоиспытатель просто исполняет совет ветхозаветной книги Иова: "Побеседуй с землей, и наставит тебя" (Иов. 12, 8).

В переписке Ньютона с проповедником Бейтли говорится: "Когда я создавал Трактат, я все время имел в виду такие принципы, которые приемлемы для верующего человека, и ничто не может обрадовать меня больше, нежели удостовериться в таковой их пригодности"[101]. Развиваемая в связи с этим концепция Провидения как закона, управляющего природой и обществом, была направляема Ньютоном против учения Гоббса и неоэпикурейцев о том, что все в природе есть результат случайных соединений движущихся частиц материи.

Само "Учение о методе", которое разрабатывают лучшие умы Европы этого времени, неизбежно несет в себе привкус аскетизма: Методос - от мета-одос - правильный путь[102]. За многообразием и пестротой внешнего мира надо суметь увидеть Закон. Не поддаваясь сиюминутным увлечениям и охлаждениям надо дисциплинированно вглядываться в мир. Текст, где Декарт обосновывает необходимость строго и методически выверенного мышления вполне можно поместить в какой-нибудь аскетический сборник: "Смертными владеет любопытство настолько слепое, что часто они ведут свои умы по неизведанным путям без всякого основания для надежды, но только для того, чтобы проверить, не лежит ли там то, что они ищут; как если бы кто загорелся настолько безрассудным желанием найти сокровище, что беспрерывно бродил бы по дорогам, высматривая, не найдет ли он случайно какое-нибудь сокровище, потерянное путником... Вследствие беспорядочных занятий рассеивается естественный свет и ослепляются умы, и у всех тех, кто привык таким образом бродить во мраке, настолько теряется острота зрения, что они не могут переносить яркого света. Ведь человеческий ум заключает в себе нечто Божественное, в нем были посеяны семена полезных мыслей... При посредстве света ума люди видели, что следует предпочитать добродетель удовольствию, а частное - полезному"[103].

Очистив себя, человек постигает контуры мироздания и следует по ним. Человек должен стать послушным инструментом, исполнителем, функцией законов бытия (само понятие математической функции несет в себе этический смысл. Может быть, если бы научный лексикон складывался в православном мире - она называлась бы "послушанием").

Та же идеология мирского аскетизма и то же любование механизмом, характерные для научных кругов, проглядывают и в создании ордена иезуитов.

Игнатий Лойола для того, чтобы сделать пластичных как воск и твердых как железо бойцов контрреформации, создал специальные "духовные упражнения". Их предназначение состояло в освобождении будущего иезуита от естественных привязанностей к миру: ни сердце, ни рука члена "Общества Иисуса" не должны содрогнуться, когда он по заданию свыше преступает "мирские обычаи". В следующем, 17-м столетии социальная жизнь Европы могла успешно конкурировать со специальными "духовными упражнениями" Лойолы по эффективности разрушения связей человека с "ветхой" жизнью. Ученику Лойолы предписывалось в полном уединении с максимальной яркостью вызывать представления о смерти (представь себе ад). Участнику же 30-летней войны в Германии можно было увидеть ад воочию. Распад мира традиционных ценностей одних уводил в релятивизм и оккультизм, в других пробуждал энергию поиска, очищения, познания, осмысления[104].

Руководство иезуитов, полностью отнимая у рядового члена ордена его волю, наполняет освободившееся "чистое", "пустое пространство" волевыми импульсами, проистекающими не изнутри, из нравственных глубин члена ордена, а заданными ему извне. Послушник тем самым превращается в механизм в точном смысле этого слова: вещь, артефакт, который используется, подобно рычагу для внешних по отношению к нему целей[105]. Впрочем, учитывая жесткую иерархию в ордене иезуитов, эта механистичность приводила к тому, что начиная с определенного уровня иезуит, по-прежнему абсолютно послушный в руках своего начальства, сам становится распорядителем подвластных ему человеческих механизмов и с их помощью реализует заказанный ему проект.

Игнатий Лойола - человек вполне Нового Времени. Поколение Колумба было первым, кому выпало пережить радикальные перемены на памяти именно одного поколения: падение Константинополя, создание испанской Империи, открытие Колумба и гелиоцентризм... А муж кормилицы Игнатия Лойолы (Мартин Гарсия) был в команде Колумба[106]. Кстати, сам Колумб воспринимал свое путешествие тоже вполне религиозно: "Выполнению моего плана нисколько не содействовали выводы разума, математика и карты мира; просто исполнилось то, что предсказал пророк Исайя"[107].

Тот же императив эпохи - ясность и осознаваемость своих действий - сказался в анабаптистском требовании осознанности крещения. Методология, создавшая науку нового времени, проступает теперь и в религиозной жизни - в понимании обрядов[108].

Средние века дорожили словом Августина: «Если бы я только увидел себя, я бы увидел Тебя». Но теперь сложилось убеждение, что человек со своим узким эгоизмом, своеволием и буйством низменных страстей служит далеко не лучшим пособием для изучения Божия закона. В человеке действие этих законов замутнено, искажено хаосом его аффектов. Физический же мир являет для пытливого ума естественные законы в чистом виде. Однако для их постижения человек сам должен вначале очиститься от скверны своего своеволия.

Рационализм этой поры – никак не может быть наследием анти аскетически настроенных гуманистов эпохи Ренессанса. Во-первых, он исходит не из восхищения человеком, а из недоверия к нему, его органам чувств и его стереотипам. Во-вторых, этот рационализм рождается не из желания сузить пространство веры, а из желания его расширить. Рационализм понимается как форма аскезы и дисциплины. Это плод желания расширить монашескую келью до пределов всей человеческой жизни: служить Богу надо всем, а не только монахам. И служить надо всей жизнью, в том числе и профессиональной и семейной. И у католиков и у протестантов возникают движения мирянского аскетизма.

В XVI-XVII веках возникает новая форма духовной бдительности и готовности не доверять очевидным утверждениям. Открытие перспективы в живописи и открытие предрассудков в философии суть в равной степени основополагающие события нового времени: мир как он кажется и мир как он есть - не одно и то же. И все это требует дисциплины мысли, проверки того, что кажется очевидным. А тут Коперник пояснил, что истину можно найти только вопреки данным человеческих чувств (ибо чувства-то нам твердят, что Земля неподвижна, а по небу ходит именно Солнце).

Значит, "Не смех и буйство плоти средневекового карнавала, не ренессансный блеск красоты и стремление к славе, а глубокая внутренняя сосредоточенность, в тишине которой можно расслышать голос личной судьбы и смысла жизни, становится главной жизненной ориентацией. Возникновение механистической философии, становление экспериментального метода в науке и расцвет в XVII в. жанра натюрморта имеют одни и те же социальные корни. В натюрморте с одной стороны отказ от мирских радостей, а с другой - пристальный интерес ко всем подробностям мира. Для просто "любования" не нужно было убивать природу. Подобный же настрой на размышления о смерти создавали в XVII веке механические устройства. Если живая природа ассоциировалась с аффектами, свойственными поврежденной человеческой природе, то механические устройства - с полным контролем разума над собой и миром. Образ мира как часового механизма, и образ Бога как часовщика воспринимались как душеспасительные. Парадоксально, но образ искусственной вещи, "мертвой природы", механизма противопоставлялся протестантизмом XVII века явлениям живой природы как выражение высшей духовности в противоположность ветхой "душевности"»[109].

Именно в силу своей противопоставленности миру человеческих аффектов и страстей мир природной рациональности и неизменности выглядит чем-то нравственно привлекательным. Стали актуальны старые слова св. Иоанна Златоуста, приводившего в пример человеку движение звезд, которые не отклоняются от своего пути - в отличие от человека: "Небо, и солнце, и луна, и хор звезд и все прочие твари находятся в великом порядке, а наши дела в беспорядке" (1 Беседа о диаволе, 7).

Теперь о личной религиозности ученых. Она была выше средне-бюргерской.

Николай Коперник был каноником, управляющим хозяйством Вармийской епархии, членом епархиального совета.

Иоганн Кеплер три года учился на богословском факультете Тюбингенского университета, но его, помимо его воли, избрали преподавателем математики в Граце. «Для Кеплера такое решение означало крах всех его многолетних надежд. Он не мог себе представить, что дорога к карьере священника для него отныне закрыта, но тем не менее вынужден был подчиниться. Но глубокая религиозность и стремление «согласовать» науку со своим выстраданным и искренним представлением о Боге остались характерными для всей его жизни»[110]. «Я хотел быть служителем Бога и много трудился для того, чтобы стать им; и вот в конце концов я стал славить Бога моими работами по астрономии... Я показал людям, которые будут читать эту книгу, славу Твоих дел; во всяком случае, в той мере, в какой мой ограниченный разум смог постичь нечто от Твоего безграничного величия» (Иоганн Кеплер)[111].

Галилей в 14 лет поступил послушником в орден иезуитов, «однако отец Галилея вовсе не желал видеть своего сына монахом и забрал его домой под предлогом того, что тот нуждается в лечении глаз»[112].

Лейбниц (если кто забыл – это создатель системы дифференциального исчисления) свой главный труд посвятил «теодицее» — «оправданию Бога»[113].

Ньютон писал толкования на библейские книги прор. Даниила и ап. Иоанна Богослова[114].

Декарт (если кто опять-таки забыл – это создатель т.н. «декартовой системы координат») получил образование «в иезуитском колледже, цитадели антиоккультизма»[115] В переписке со шведской королевой Христиной[116] и богемской принцессой Елизаветой он защищал католичество[117] и наставлял в благочестии – «первое и главное познание состоит в понимании, что существует Бог, от которого зависят все вещи: это научит нас принимать как благо все, что с нами случается, ибо все это явно послано нам Богом"[118]. Напомню, что пишет это Декарт тяжело больной женщине, пишет, вспоминая и собственный опыт болезней и эти его слова нельзя не сопоставить с со свидетельством св. Иоанна Златоуста (также не отличавшегося крепким здоровьем): "Тот, кто научился благодарить Бога за свои болезни, недалек от святости"...

И созидают эти люди новую науку не в противостоянии с христианской Церковью. В ту пору Церковь еще достаточно сильна, чтобы «перекрывать кислород» своим врагам. И католики, и протестанты не смущались инквизиционными кострами[119]. Но ученых – не жгли

Нет, вот Джордано Бруно тут вспоминать совсем неуместно. В науке он следа не оставил. Никто не сможет назвать ни одной «теоремы Бруно», ни одного эксперимента, поставленного им. Даже «спираль Бруно» к тому, кто был сожжен на площади Цветов, отношения не имеет.

«Он питал отвращение к обоим известным ему диалектическим методам – схоластическому и математическому – заменяя их поэтическим выражением своих убеждений… В его диалогах нет ни следа философской ясности, никакого признака внутренней сосредоточенности… Мы не в состоянии, например, установить, что понимал Бруно под субстанцией или атомом… Бруно стремился скорее защитить свою веру, чем логически сформулировать ее. Поэтому научные и дидактические части его диалогов столь редки и столь неясны. Он презирал науку и питал отвращение к логике, так как был одушевлен верой, которую он хотел внушить, а не доказать… Он изгонял силлогистическую и математическую логику, короче говоря, интеллектуальное мышление, из области философии и науки для того, чтобы с тем большей силой ухватиться за псевдонаучные фантомы… Он чувствовал себя принесшим откровение и вел себя как пророк… Он всю свою жизнь боролся оружием насмешки против своих отъявленных врагов – ученых, математиков и лиц духовного звания. Он никогда не мог высказать свои собственные взгляды, не упомянув о них и не дав проявиться своей ненависти к ним... Бруно смешивает понятия перигея и апогея… Бруно полагает, что Меркурий и Земля одинаково отстоят от Солнца, но находятся на противоположных сторонах его. Вокруг Земли движется Луна. Вокруг Меркурия - Венера... Изложение Бруно учения Коперника обнаруживает, что он едва-едва был знаком с самыми элементарными понятиями и проблемами астрономии. Ценно признание Бруно, что «ему мало дела до Коперника и его комментаторов»… Не костер уничтожил дело Бруно, а упорная работа тех, кто пытался разгадать тайны природы путем измерения, вычисления и взвешивания и на кого наш философ обрушивался с ненавистью и насмешкой. Его гибель и их торжество знаменуют наступление новой эпохи в человеческой истории»[120].

Так что фраза «инквизиторы сожгли великого ученого Джордано Бруно» фактически не верна. Ученого по имени Бруно история науки не знает. Это понимал уже Галилей: «Признавая блестящие интеллектуальные способности Бруно, Галилей тем не менее никогда не считал его ученым, и тем более астрономом»[121]. И в самом деле - «Собственно научных результатов у Бруно не имелось, а его аргументы в пользу системы Коперника были набором бессмыслиц – беспорядочным нагромождением нелепых ошибок и высокопарных сентенций, демонстрирующих лишь невежество автора»[122].

«В его руках коперниканство стало частью традиции герметизма. Бруно превратил математический синтез Коперника в религиозное учение»[123].

«Можно ли назвать Бруно ученым хотя бы по меркам конца 16 века? Бруно был не столько пропагандистом учения Коперника, сколько глашатаем оккультных тайн герметизма, которые он в нем открыл. Бруно не столько популяризировал учение Коперника, сколько компрометировал, вовлекая в контекст магических суеверий, по сравнению с которыми не только система Птоломея, но и схоластический аристотелизм в целом выглядели эталоном научного рационализма. И только Галилей вернул Коперника науке, истолковав его учение в терминах настоящей, экспериментально-математической науки о природе, без всяких «знаков Зодиака» и каббалистической чертовщины»[124].

Не будучи астрономом, но будучи заурядным магом и шарлатаном, в качестве такового Бруно и был осужден, причем гелиоцентрические убеждения не были поставлены ему в вину. Иезуит Каспар Шоппе, который присутствовал на суде, так передает обвинения против Бруно: «В этих книгах он учил, что миры бесчисленны, что душа переселяется из одного тела в другое и даже в другой мир, что одна душа может находиться в двух телах, что магия хорошая и дозволенная вещь, что Дух Святой не что иное, как душа мира. Моисей совершал свои чудеса посредством магии и преуспевал в ней больше, чем остальные египтяне, Моисей выдумал свои законы, что Священное Писание есть призрак, дьявол будет спасен. От Адама и Евы он выводит родословную только евреев. Остальные люди происходят от тех двоих, кого Бог сотворил днем раньше. Христос – не Бог, был знаменитым магом и за это по заслугам был повешен, а не распят. Пророки и апостолы были негодными людьми, магами, и многие из них повешены»[125].

Стоит также заметить, что казнен Бруно был в 1600 году, а осуждение инквизицией «коперниканства» состоялось лишь в 1616 году. Это означает, что ко времени казни Бруно коперниканство еще не расценивалось как ересь и не могло быть поводом к столь суровому наказанию[126].

Именно Бруно скомпрометировал математическую гипотезу Коперника, нагрузив ее архаичными оккультными байками. "Коперник – заря, которая должна была предшествовать восходу солнца истинной античной философии" (Бруно. Пир на пепле, 1).

Бруно не революционер, а банальный реакционер, который пробовал отбросить две тысячи лет развития культуры и мысли, вернувшись даже не к Платону и Аристотелю, а к досократическим натурфилософам. «Бедного Аристотеля» Бруно жалеет за его неспособность постичь «глубинную магию»[127].

Коперника же Бруно просто презирает (вопрос - а кого сей "гений" не презирал?): "Ноланец ответил, что он не смотрит ни глазами Коперника, ни Птоломея, но своими собственными. Эти математики – как бы посредники, переводящие слова с одного языка на другой; но затем другие вникают в смысл, а не они сами. Они же подобны тем простым людям, которые сообщают отсутствующему полководцу о том, в какой форме протекала битва и каков был результат ее, но сами-то они не понимают дела, причины и искусства, благодаря которым вот эти победили… Коперник недалеко ушел от слепоты" (Бруно. Пир на пепле, 1).

В научной астрономии, в физике, математике от Бруно следа не осталось. Кроме отрицательного – компрометации Коперника.

Единственная "наука", в которой Бруно не был профаном - это магия. О себе Бруно в обращении к вице-канцлеру Оксфордского университета говорил – «доктор самой изощренной теологии, профессор самой чистой и безвредной магии... Его гению самые знатные рукоплескали»[128].

Я не собираюсь оправдывать мерзость сожжения человека - и уж тем более сожжения за его мысли.

Но факт есть факт: сожжен был не Бруно-астроном; приговор выносили Бруно-колдуну. Это был конфликт не религии и науки, а двух религий: католичества и язычества. Его казнь помогла науке одним: стало понятно, что надо быстрее освобождаться от античного оккультного наследия. Удивительно символично, что арест Бруно в буквальном смысле открыл дорогу восхождению Галилея: он получил то самое профессорское место в Падуанском университет, на которое претендовал Бруно, через год после его ареста[129].

Бруно со своим неумением отличить оккультизм, миф от естествознания действительно был ретроградом. Через его языческие привычки надо было переступить, чтобы родилась наука Нового Времени.

И даже осуждение коперниканской гипотезы инквизицией в 1616 году не стоит рассматривать как акт антинаучного невежества и террора.

Предположим, что мне предлагают согласиться с некоей экстравагантной гипотезой, которая не имеет под собой никаких доказательств и вдобавок противоречит ряду прямых и косвенных наблюдений. Более того, мне известно, что все попытки доказать ее оканчивались неудачей. Так если я воздержусь от согласия с такой гипотезой – будет ли это свидетельством об антинаучном складе моего мышления?

Но именно так обстояло дело во взаимоотношениях коперниканства и католической Церкви. Прежде обвинения богословов в ненаучности стоит задать просто вопрос: «начиная с какой даты гелиоцентризм стал научно обоснованной теорией? Когда из гипотезы от стал доказанной теорией, опирающейся на факты?».

Только в 1851 г. маятник Фуко доказал вращение Земли. И только в 1838 г. Бессель обнаружил звездный параллакс (угловое смещение звезд относительно друг друга при их наблюдении с разных концов земной орбиты)[130].

О том, что при годовом движении Земли должна меняться карта видимого звездного неба, знали и во времена Коперника. Тихо Браге в конце 16 века пытался обнаружить параллакс и, не найдя его (что было просто невозможно без весьма развитой оптики), как честный ученый отказался от поддержки коперниканской гипотезы[131].

Вот вполне типичное и научно честное высказывание академического ученого 18 столетия: «Гюйгенс предложил способ определять по наблюдению движения Земли относительно неподвижных звезд достаточно ли близки друг к другу две звезды, не окажется ли небольшого изменения видимого расстояния в разное время года, откуда можно было бы догадаться, что это происходит из-за движения Земли, благодаря которому она находилась бы то ближе, то дальше от этих звезд. Я говорю «догадаться», потому что всегда надо было бы предполагать, что это происходит не из-за какого-то движения, которое неподвижные звезды имели бы по отношению друг к другу. Но кроме того, что подобное наблюдение абсолютно не доказывает движения Земли, не видно даже, чтобы это наблюдение было выполнено или по крайней мере чтобы оно в совершенстве удалось. Г-н Гюйгенс предложил его, но он не говорит, чтобы проводил его. Патер Риччьоли в своей «Реформированной астрономии» сообщает о наблюдении некоего Пирона, который говорит, что нашел вариацию в несколько секунд в расстоянии двух звезд, очень близких одна к другой, которые находятся во лбу Скорпиона. Но, сравнив измерения, которые он соотносит с теми, что г. Маральди дал нам относительно расстояния тех же самых двух звезд в «Мемуарах Парижской Академии наук», становится очевидно, что нет никаких оснований для проведения этого наблюдения Пироном. Кроме того, патер Риччьоли показал, что вариация, которую нашел Пирон в расстоянии этих двух звезд, не соответствует тому, чего требует движение Земли. Я не знаю о других наблюдениях, которые можно было бы поставить в параллель с теми, о которых я только что доложил. Вот почему ничто не мешает мне защищать мое первоначальное положение, что не только еще не доказано движение Земли с помощью наблюдений, но что даже невозможно доказать это с помощью одних лишь астрономических наблюдений, без помощи гипотез и другого»[132].

Доказательств у гелиоцентристов не было. Галилей неверно видел требуемое доказательство в океанических приливах и отливах – хотя уже Кеплер доказал, что приливы связаны с гравитационным воздействием Луны, а не с суточным движением самой Земли (Галилей сообщение Кеплера проигнорировал).

В общем – «изобретение, защита и частичное оправдание коперниканской гипотезы противоречат почти каждому методологическому правилу, о соблюдении которого мы заботимся сегодня»[133].

Инквизиция же требовала доказательств и четкого различения математической гипотезы и физической модели от утверждений о структуре самой реальности[134]. Галилей доказал лишь свою веру в то, что он считал истиной – но истинность его веры еще не была доказана. И то, что мир не был увлечен его энтузиазмом – не удивительно. Трезвее был кардинал Беллармин. Его совет вполне соответствует современным стандартам научной доказательности[135].

Так что даже конфликт с астрономами не столько затормозил развитие науки, сколько помог ей через требование большей строгости и доказательности. Как и в случае «охоты на ведьм», инквизиция преследовала не столько неверие, сколько легковерие.

Вновь скажу: католическая Церковь спокойно отнеслась к теории Коперника. Специалисты-астрономы и ближайшие друзья Коперника были знакомы с его исследованием еще до выхода в свет его основного труда по составленному им в 1511 году небольшому комментарию – “Комментариолусу”. Так как оно получило некоторое распространение в рукописном виде, то уже в 1533 г. папа Климент 7 (племянник Лоренцо Медичи) собрал кардиналов и приближенных к нему лиц в ватиканском саду, чтобы выслушать сообщение своего ученого секретаря кардинала Видманштадта об учении Коперника о движении Земли. Сообщение это было выслушано довольно благожелательно[136], причем отношении к Копернику оставалось неплохим и при следующем папе Павле 3. Это видно из письма (от 1536 г.) к Копернику главы доминиканского ордена кардинала Шенберга. В этом письме (которое Коперник очень ценил и поместил потом в своей книге) Шенберг очень просил “ученого мужа” ни в коем случае “не скрывать от друзей науки своей новой системы”, уверяя Коперника, что он “определенно желает доставить признание его большим заслугам”[137]. И именно коперниканские вычисления были положены в основу «григорианской реформы» календаря: «После объявления папой Львом Х реформы календаря на Пятом Латеранском Соборе (1512-1517) Коперник был включен в число «признанных» астрономов, которые получили официальное приглашение принять участие в разработке проекта реформы»[138].

При жизни Коперника поддержали - по его же словам - Миддельбургский еп. Павел, кардинал Шомберг и его правящий епископ Тидеман Гизе[139]. Первый теолог[140], обративший внимание на теорию Коперника – это испанский теолог заведующий кафедрой богословия Осунского ун-та, монах-августинец Зуньига. Он поддержал Коперника в 1584 году. Изъясняя место из библейской книги Иова «Сдвигает землю с места ее и столбы ее дрожат» (Иов 9,6), Зуньига пишет, что это место легче объяснить с позиций пифагорейцев[141], «что и доказал в наше время Коперник»[142].

Первым публичным критиком Коперника среди католиков выступил как раз не теолог, а профессор математики Иезуитского колледжа в Риме и автор григорианской календарной реформы Клавий. В 1581 г. он совершенно справедливо говорил: «Кто будет столь неразумен и самоуверен, что свяжет церковь со столь необоснованными утверждениями астронома!"[143]. Тем не менее Клавий положил таблицы Коперника в основу нового, «григорианского» календаря, который был введен в 1582 году.

Кстати, это обстоятельство крепко привязало Ватикан к наследию Коперника. Европа в это время не была едина. Протестанты обвиняли Рим в гордыне и язычестве. И тут вдруг они получили такой козырь: папы безумно украл у людей и Бога целых десять дней![144] Протестанты предпочли разойтись с Солнцем, чем сойтись с папой. Так что с 1582 года осудить Коперника Рим просто не мог, не подставляя под удар критики и себя самого.

Так отчего же после почти ста лет терпимости последовало осуждение коперниканства? Что изменилось?

Да просто Джордано Бруно показал, какие магические выводы можно сделать из математической гипотезы и тем самым настроил богословов против самой этой гипотезы. Без магизма Бруно непонятна перемена в отношении папства к гелиоцентризму от вполне терпимого к конфликтному.

Дело в том, что гелиоцентризм Коперника не слишком впечатлил астрономов. Доказательной базы не было. Противопоказание (отсутствие звездного параллакса) - было очевидно. А поскольку Коперник исходил из платоновской догмы равномерного движения планет (это отверг еще Птоломей) и предполагал, что планеты движутся по кругу (лишь спустя сто лет Кеплер предположил эллиптоидность орбит), то и вышло, что модель Коперника не была проще, чем модель Птоломея. Так, Птоломею для объяснения движения планет нужно было допустить 15 различных окружностей (включая эпициклы); Копернику - 18. И хотя коперниканская модель вышла более громоздкой, чем птоломеева, она все равно не стала более точной. Так, движения Марса рассчитывались точнее по Птоломею[145].

Малое внимание к книге Коперника видно по спросу на нее: первый тираж не превышал 500 экземпляров, причем второе издание понадобилось лишь через 23 года (в 1566 г.); а третье - еще через 51 год.

Но тут как раз сменилась эпоха. И то, что вызывало спокойный, но не ажиотажный интерес астрономов, вдруг стало будировать умы гуманитарной интеллигенции. Интерес вызывала не математика Коперника, а мировоззренческие ее приложения в бруновском вкусе. Успех гелиоцентрической мифологемы бруновского варианта означал, что такое, не-антропоцентрическое мировоззрение соответствовало некоторой идеологической тоске этого времени, отвечало не на физические, а на метафизические вопросы. Религиозные столкновения и войны, охватившие Европу, вызвали разочарование думающих европейцев в гуманистических аксиомах. Война из дела галантных профессионалов (рыцарей) стала тотальным бедствием. В Тридцатилетней войне Германия потеряла две трети своего населения[146]. Мизантропия обрела очевидные аргументы и стала модной. Смерть как навязчивая идея стала постоянно присутствовать в образах и текстах, создаваемых европейскими авторами начала нового времени: как в «Плясках смерти», так и в «Триумфе смерти» Брейгеля, в поэмах Ронсара, в «Опытах» Монтеня и в елизаветинском театре.

Разрушение человеческого мира всерьез поставило под сомнение средневековую убежденность в центрированности всего космоса вокруг человека. Книга Притчей, книга удобных советов, книга налаженного быта и бытия на некоторое время сменяется книгой Иова, где Бог дает единственный ответ на вопли Иова: космос несоразмерен человеку, он соразмерен лишь Богу и у человека нет меры, чтобы обуздать Левиафана и измерить вселенную. Это не человеческая мерка.

В результате произошло странное совмещение двух противоположных мотиваций, в равной степени восходящих к Библии: ученые обнаружили принципиальную измеримость мира и апеллировали как раз к книге Притчей - Бог все расположил числом, мерою и весом, но гуманитарный мир в трудах тех же ученых видел проповедь абсурда и в качестве таковой принимал новую астрономию близко к сердцу. Астрономы говорили: космос ничем не отличается от земли и состоит из тех же камней и того же огня; гуманитарии говорили - значит, земля ничем не отличается от пустынь космоса.

Отрицательная реакция Церкви на появление гелиоцентрической модели мира была по-своему справедлива. Христианство геоцентрично - потому что оно антропоцентрично. Символ веры говорит о том, что главные события в истории вселенной происходят «нас ради человек и нашего ради спасения». Ибо «Нет у Бога никакого другого дела, кроме одного – спасти человека» (Климент Александрийский. Увещание к язычникам. 87,3). Земля – единственная «посещенная планета». Она несомненно уникальна во вселенной, ибо даже если бы "была жизнь на Марсе", но только здесь "Слово стало плотью".

Небесные хроники настолько несущественны для Священной истории, что в еврейском языке само слово небо "шамайим" происходит от указательного местоимения "шам" - "там", то есть "тамошние", "удаленные" миры"[147]. И если человек не сможет найти Бога на Земле - он не найдет его и в пустынях небес. Здесь и сейчас, живя на своей земле и замечая нужды "ближнего", человек сможет ввести в свой дом Бога.

Метафизическое пространство не совпадает с пространством физическим. Иерусалим находился на задворках Римской империи (что уж говорить о Вифлееме или Назарете) - но там произошли центральные события человеческой истории. "Мал Вифлеем, но Христоносен" - пишет св. Григорий Богослов[148]. Москву без оговорок можно называть центром Российской Федерации, хотя географический центр ее находится где-то на Урале. "Осевое время", о котором говорит Ясперс, совсем не есть хронологическая точка, равно удаленная от начала истории человечества и от нашего дня.

Когда я только поступил в семинарию, на первой же неделе нам, новичкам, была прочитана лекция о Троице-Сергиевой лавре. Отец Андроник Трубачев (внук о. Павла Флоренского) хотя и читал спокойно и размеренно, все же разбудил нас, когда сказал, будто «в центре Троицкого собора стоит рака с мощами преподобного Сергия». Мы, живущие в Лавре уже целых две недели, тут же решили поправить монаха: «батюшка, рака-то ведь не в центре, а у правой стены стоит!». Но о. Андроник спокойно ответил: «Братья, подумайте, а что же еще может быть центром Троицкого собора, как не его главная святыня –рака с мощами Преподобного?». И продолжил: «А сам Троицкий собор стоит в центре нашей Лавры…». Тут снова мы не стерпели очевидной неправоты: «Ну что же это с Вами сегодня? Тот храм, что стоит в центре Лавры, Успенский собор называется. А Троицкий собор – он же в левом углу, внизу!». И снова – невозмутимая реакция о. Андроника: «Ну, подумайте сами, братья, что же еще может быть центром Троице-Сергиевой Лавры как не Троицкий собор с мощами преподобного Сергия!». И завершил: «А сама Лавра находится в центре России». Тут, наконец, поняли и мы, о чем идет речь и уже не стали бросаться к картам, чтобы линейками вычислять географический центр нашей страны…

В общем, смысл и геометрия – не одно и то же, а замысел – еще не точка. Таким образом, "не библейская космогония и космология ставят землю в центре, но библейская телеология"[149].

В 17 веке произошел казус контекстуальной беспризорности. Суждение, справедливое в одном контексте (сугубо астрономическом) было воспринято как сохраняющее свою безусловную значимость и в совершенно инородном контексте - метафизическом, философском. Конечно, аргументы богословов, с Библией в руке уверявших астрономов, что по молитве Иисуса Навина остановило свой бег именно Солнце, а не земля, неубедительны. Но «первым начал» Бруно. Именно он из коперниканской гипотезы попробовал сделать метафизические выводы. Граница была стерта – и последовало «ответное вторжение» богословов в мир астрономии. А затем - и ссылки составителей "забавных библий" на упомянутый библейско-эпический текст как на свидетельство вопиющей антинаучности Библии. С таким же успехом можно было утверждать, что граф Толстой был убежденным геоцентристом, ибо описывал, как солнце вставало над полем Аустерлица. Не менее успешно можно разбирать антинаучность стихотворения. Например, "Люблю грозу в начале мая": "Вот дождик брызнул, пыль летит, повисли перлы дождевые, и солнце нити золотит". Ну да, дождевые капли не могут висеть, а солнце не может наводить позолоту...

Как «смиряется» человек именно при отказе от геоцентризма, видно из такого, например, атеистического текста: «Если миров много, если наше человечество является лишь одним из несчетных человеческих муравейников, разбросанных по всем частям беспредельной вселенной, то становится совсем нелепым мнение, что оно составляет цель и конечную заботу бога»[150]. В общем-то аргумент глупый. С тем же успехом можно сказать, что поскольку людей стало больше, нежели первая пара, то нельзя верить в то, что у Бога хватит ума, чтобы проявлять заботу о жителях мегаполисов…

— ... то, что имели в виду средневековые схоласты, когда говорили о несокрушимости небес.

Высокий священник кивнул склоненной головой.

— Да, — сказал он, — безбожники взывают теперь к разуму. Но кто, глядя на эти мириады миров, не почувствует, что там, над нами, могут быть Вселенные, где разум неразумен?

— Нет, — сказал отец Браун, — разум разумен везде. Высокий поднял суровое лицо к усеянному звездами небу.

— Кто может знать, есть ли в безграничной Вселенной... — снова начал он.

— У нее нет пространственных границ, — сказал маленький и резко повернулся к нему, — но за границы нравственных законов она не выходит. Истина и разум царят на самой далекой, самой пустынной звезде. Посмотрите на звезды. Правда, они как алмазы и сапфиры? Так вот, представьте себе любые растения и камни. Представьте алмазные леса с бриллиантовыми листьями. Представьте, что луна — синяя, сплошной огромный сапфир. Но не думайте, что все это хоть на йоту изменит закон разума и справедливости. На опаловых равнинах, среди жемчужных утесов вы найдете все ту же заповедь: "Не укради".

Но высокий молчал как-то странно. Наконец тот сказал совсем просто, еще ниже опустив голову и сложив руки на коленях:

— А все же я думаю, что другие миры могут подняться выше нашего разума. Неисповедима тайна небес, и я склоняю голову. — И, не поднимая головы, не меняя интонации, прибавил: — Давайте-ка сюда этот крест. Мы тут одни, и я вас могу распотрошить, как чучело».

Высокий священник оказался переодетым вором. Но отнять сапфировый крест ему не удалось, потому что его собеседник уже задолго до этого понял обман. По какому критерию? - «Теория моего дела помогла мне понять, что вы не священник. - Какая еще теория? — спросил изнемогающий Фламбо. — Вы нападали на разум, — ответил Браун. — Это дурное богословие»[151].

Вот эта логика: «мир бесконечен, мы не в центре, а в темном закоулке, и, значит, теперь всё можно!» и была предчувствована инквизицией в ее антикоперниканском повороте.

Понимание религии как связи личного Бога и личностного человека действительно требует признать мир антропо-гео-центричным. Точнее, христианство – Богоцентрично, но Бог христианства Сам антропоцентричен, поскольку действует ради человека. Оттого антикоперниканец Риссиоли в 1651 году и сказал: «Природа человека возвышеннее природы Солнца»[152]. Против гелиоцентризма выступали как раз из гуманистических соображений[153].

Форма выражения неприятия, конечно, могла быть и иной. Но как бы ни был неприемлем сам факт гонений, сам по себе он не делает истиной гонимую позицию.

Гелиоцентризм лишал вселенную человеческой соразмерности. И не случайно такие люди как Паскаль и Мильтон[154] не принимали гелиоцентрической космологии, не оставляющей места для драмы христианской жизни.

В наш век неприятие философии гелиоцентризма высказывал А. Ф. Лосев: "Механика Ньютона построена на гипотезе однородного и бесконечного пространства[155]. Для меня это значит, что мир - абсолютно плоскостен, невыразителен, нерельефен. Неимоверной скукой веет от такого мира. Прибавьте к этому абсолютную темноту и нечеловеческий холод межпланетных пространств. Что это как не черная дыра, даже не могила и даже не баня с пауками, потому что и то и другое все-таки интереснее и говорит о чем-то человеческом. То я был на земле, под родным небом, слушал о вселенной "яже не подвижится". А то вдруг ничего нет: ни земли, ни неба "яже не подвижится". Куда-то выгнали в шею, в какую-то пустоту. Читая учебник астрономии, чувствую, что кто-то палкой выгоняет меня из собственного дома. А за что?"[156].

Но эти последствия из механицистской картины мира станут ясны лишь много позже. А вот гелиоцентризм при своем гуманитарном истолковании к подобным выводам приводил быстро.

"Журналисты" и популяризаторы этого времени воспринимали не суть научных предположений, они в возникшей дилемме видели не прорыв науки к новому знанию, а свидетельство неспособности самой науки дать четкие ответы. Учение Коперник было на руку быстро растущей идеологии скептицизма и неверия в человеческие силы.

Где нам теперь их следует искать (Дж. Донн )[157].

В сознании по крайней мере некоторых европейцев этой эпохи релятивизация астрономического положения их Родины связывалась с этической релятивизацией, с разрушением веры в абсолютную истинность и единственность традиционных этических норм, организующих отношения людей[158]. Не осознав этого, трудно понять резкую реакцию церковного Рима на гелиоцентрическую астрономию.

Линн Уайт замечает, что в эту пору европейцам была свойственна одержимость сюжетами, относящимися к смерти (началась эта «мода» раньше – с 1300 года – как раз с Возрождения – но пика достигает в начале 17 столетия). Развивается символика отчаяния. Некрофилия была столь распространена, что любой протест против жестокости считался аморальным. «Любая из стихий чиста. А наши души с грязью пополам», - написал поэт этого века[159].

Быстрое восприятие гелиоцентризма гуманитарной фрондой координировалось не только с этическими, но и с религиозными модами. Ренессансный оккультизм (герметизм) напомнил о языческой вере в существование «Мировой Души». Если мы нашу Землю столь испоганили, да и планетой-то она оказалась периферийной, то где же теперь и полагать местопребывание Anima Mundi? И тут даже Кеплер, и Коперник делают Солнце более чем физическим центром: они придают ему роль места обитания мирового интеллекта[160]. Значит, от этих двух имен можно было идти в разные стороны: через математику – к Галилею и Ньютону. И через натурфилософию и мистику – к Бруно, Пифагору, Гермесу Трисмегисту. В науку - или в магию.

Инквизиция испугалась именно второго, магико-бруновского пути развития гелиоцентризма, и не смогла вовремя оценить возможности иного, научного варианта развития гелиоцентризма.

«Науке угрожали пантеистический и панпсихический натурализм и магия. Однако ей не в меньшей степени угрожала и отвечающая на эти общие для религии и науки жесткая реакция западного христианства, особенно усилившаяся в эпоху Контрреформации и «подогретая», конечно, его расколом, в условиях недостаточной демаркации между позитивной наукой и паранаучной магией. Мы можем заключить, что кризис культуры и общества в 16-17 вв. был тотальным и глубоким: под вопрос было поставлено духовное единство европейского человечества – как его христианское ядро, так и традиционный рационализм. И тот союз науки и христианства, который тогда оформился, явился спасительным для судеб европейской культуры… От спиритуализма, анимизма и натуральной магии не было пути к новой науке, даже если бы вместе с этими учениями развился не только пантеизм, но и крайний атеизм. Антихристианство послужило всеобщему брожению умов и душ в эпоху Ренессанса, но науки не создало и не могло создать»[161].

Именно нескрываемый интерес диссидентской интеллигенции к коперниканству и философские спекуляции на нем и побудили Ватикан спустя полвека после публикации книги Коперника внести ее в индекс запрещенных книг. Правда – во второй ее раздел. Первый раздел составлял список книг, осужденных безусловно и подлежащих изъятию. А второй – книги, которые нельзя переиздавать без надлежащей правки (туда часто попадали книги католических богословов, в том числе и самих инквизиторов).

Так вот, эдикт 1616 г. не запрещал книгу Коперника; в нем четко указано, что разрешение на ее публикацию временно задержано вплоть до исправления, причем эти исправления должны были коснуться не научной сути, а теологических импликаций. Как сказал папа Урбан 8 флорентийскому послу в Риме Никколини, существует много католических догматов, однако неподвижность земли в центре вселенной не является одним из них[162]. Он же, будучи еще кардиналом Барберини, в 1615 г. говорил, что «хотел бы видеть в этих рассуждениях большую осторожность в использовании аргументов, не выходящих за рамки, предписанные Птоломеем и Коперником, а в конечном итоге не выходящих за пределы физики и математики; что же касается толкования Писания, то это дело богословов»[163]. Галилей так понимал суть этого дела: «Что касается самой книги Коперника, то из предисловия, посвященного папе Павлу 3, будут изъяты 10 строк, в которых ученый говорит о том, что его учение, как он полагает не противоречит Писанию. Как я понимаю, они могут убрать по слову там и сям, где два или три раза он называет Землю звездою. Исправление этих двух книг поручено кардиналу Каетани»[164].

Указ 1616 года был показан Галилею, которому и пришлось через 17 лет расплачиваться за Бруно. В концепции Галилея не было ничего языческого. Не собирался он и вступать в конфликт с вероучением. Понимал он и разницу между физическим и метафизическим контекстами. "Библия учит нас как взойти на небо, а не тому, как устроено небо» - приводил он слова кардинала Барония.

Согласно новейшим исследованиям его судебного процесса, проступок Галилея состоял не в утверждении гелиоцентризма, а в "евхаристической ереси".

В инквизицию поступило обвинение Галилея в атомизме. Безобидное на сегодняшний взгляд, в контексте того века оно грозило самыми печальными последствиями.

Атомизм полагает, что есть "неделимые", атомарные основы веществ и стихий. Каждая качественность, следовательно, не может быть пространственно ужата дальше атомарного, предельно малого объема. Однако этот объем не равен нулю. Значит, для каждого вещества есть предельные размеры, уменьшение которых ведет к его деструкции и исчезновению. Элементарно малы атомы начальных веществ, первичных "стихий". Более сложные вещества, естественно, должны занимать больше пространства. Следовательно, сложно организованное тело не может быть ужато до бесконечно малого пространства. Например, поскольку человек есть "микрокосмос", вместивший в себя сплетение всех четырех стихий, то он не может быть ужат в минимум пространства.

Этот ход мысли вполне понятен. Но он оказался в зримом противоречии с догматами только что прошедшего Тридентского собора. Контрреформационный Тридентский Собор должен был формулировать такое понимание Евхаристии, которое ясно отличалось бы от протестантского. Для протестантов уже стал характерен "символический" подход к истолкованию главного христианского таинства. Евхаристия и Литургия лишь воспоминание о Тайной вечери. Реально хлеб не становится плотью Христа. В противовес этому католическое богословие выдвинуло догмат "пресуществления" (transsubstаntiatio). Хлеб сохраняет все внешние "акциденции" хлеба, но по сути становится... мясом[165].

Уже Флорентийский Собор 1439 г. в декрете "Exultate Deo" установил: "Вещество хлеба превращается в Тело Христово и вещество вина - в Кровь Христову, однако, так, что весь Христос содержится под видом хлеба и весь - под видом вина"[166]. При этом речь не могла, конечно, идти о том, что верующий причащается какой-то одной части тела Христа, он приемлет его целиком - как бы мала ни была частица облатки, вкушаемая им. Утверждение присутствия всего Христа в каждой частице Причастия, а также утверждение того, что полнота сообщаемых даров не зависит от внешнего количества пресуществляемого хлеба (то есть любая крошка не менее полна, чем целая облатка) требовало вполне определенной физики. Предполагаемая тридентским догматом физическая модель считает, что пространство есть нечто внешнее по отношению к любой вещи, и потому любой предмет может занимать любой объем пространства. Это означает, что возможно сложно-окачествованное бытие в любой, самой минимальной точке пространства.

Поскольку пространство не есть сущность вещи, то любое тело может быть ужато - что и происходит в Евхаристии[167]. По сути причастие оказывается - в интерпретации Тридентского собора - чем-то вроде порошкового молока, чистая материальная субстанция без всякой протяженности.

Но это очевидно несовместимо с эпикуровским атомизмом, который полагает, что атомы просты, а не сложны, что сложноструктурированная вещь не может занимать минимум пространства.

Отсюда и родилось обвинение Галилея. Его атомизм оказался евхаристической ересью. По законам этого времени подобный проступок мог быть покаран смертной казнью. И, значит, сделав предметом судебного рассмотрения не атомизм Галилея, а его гелиоцентрические симпатии, инквизиция заменила более тяжкое обвинение менее тяжким - по сути тем самым спасая ученого.

Эта уловка была давно известна римским законникам. Еще Тертуллиан рассказывает о случаях, когда проконсулы после доноса с чьей-либо стороны под разными предлогами вопреки закону освобождали христиан от наказания. Но, чтобы не нарушить прямо закона, они прибегали к различным уловкам: так, правитель Пуденс искусным образом включил в судебный акт одного приведенного к нему христианина обвинение в притеснении и лихоимстве (в чем его на самом деле никто не обвинял). А так как при дальнейшем разборе дела не нашлось свидетелей, уличающих его в этом, то правитель объявил, что за сим дело продолжать нельзя[168].

Современный французский исследователь "дела Галилея" П. Редонди[169] показывает, что публичное обвинение Галилея в "ереси коперниканства" (в точном смысле ересью не являвшемся) маскировало собою идеологически наиболее уязвимое место концепции Галилея и таким странным образом защищало от гораздо более серьезного обвинения в действительной ереси – в подрыве евхаристического догмата[170].

Папа Урбан был слишком и публично близок с Галилеем. Иезуиты, с которым Урбан конфликтовал, решили ударить по папе через Галилея. Обвинение было серьезным. Но папа создал спецкомиссию во главе со своим племянником. Похоже, что перед комиссией[171] была поставлена цель не засудить, а, напротив, вывести друга папы из под обвинения.

Галилея обвинили в том, что он нарушил предписание инквизиции от 1616 года. В том году Галилей сам обратился в римскую инквизицию с просьбой выдать ему своего рода справку о благонадежности[172]. Это было сделано, но при этом он был уведомлен о недавно состоявшемся решении, касающемся гелиоцентризма. В документе, полученном им, значилось, что запрещается проповедь гелиоцентризма. Тем не менее он явно защищает эту идею в своей книге 1632 года. В оправдание Галилей говорит, что он это делает «в порядке дискуссии». Это и в самом деле было в порядке вещей в средневековых семинариях и университетах: разрешалось защищать любую позицию, вплоть до атеистической, но в качестве интеллектуально-риторического упражнения[173].

Инквизиторы из своих архивов достают свой экземпляр уведомления 1616 года и говорят, что там было сказано о запрете «в любом виде» (quovis modo), а, значит и в форме дискуссии и диалога. Галилей настаивает: на вашем экземпляре нет моей подписи, а значит, это подделка… Суд не настаивает на своем.

В итоге жестокий суд инквизиторов вынес Галилею такое наказание: два месяца прожить в загородном доме архиепископа Флоренции, с которым ученый был в дружественных отношениях, при этом ежедневно читая 7 покаянных псалмов[174].

Но благодаря стараниям масонской пропаганды и по сю пору «по результатам анкетирования, проведенного Европейским Парламентом среди студентов, почти 30% убеждены в том, что Галилей был брошен живым в костер церковью. Почти все (97%) убеждены в том, что он подвергался различным пыткам»[175].

Блаватская на полном серьезе уверяла, что «святые мудрецы, совсем недавно сожгли Галилея за его анти-духовное богохульство"[176], а перед этим “Галилей долгие годы томился в тюрьме за учение, что Солнце находится в центре Солнечной системы”[177].

В реальности же Галилей вообще не сидел в тюрьме и не подвергался пыткам: «Новейшие исследования опровергли известия о пытках и суровом тюремном заточении Галилея»[178].

Даже советская научная литература имела мужество сказать правду: «Картина художника Пилоти «Галилей в темнице» изображает Галилея в инквизиционной тюрьме. Мрачный каземат. Через единственное его окно, пропускающее в камеру тусклый свет, видны зловещие лица любопытствующих надсмотрщиков. На полу темницы чертежи, сделанные мелом. Художник стремился изобразить не только душевные муки Галилея, отраженные на его лице, но и физические лишения, которым его подвергали. Изобразить Галилея мучеником, — вот что хотел автор картины. Это благодарная тема для художника, но... это неверное изображение действительности. Галилей никогда не подвергался заключению в каземат. В самое тяжелое для него время, когда свобода его была ограничена, он все же через своего слугу сносился с внешним миром. В его распоряжении была обставленная всеми удобствами квартира, и ему не было никакой нужды чертить свои фигуры мелом на полу. Вот другая картина, пользующаяся большой известностью, — «А все же движется!» художника Гауссмана. На ней изображен Галилей, только что отрекшийся от „своего учения и проклявший его во всеуслышание при торжественном стечении народа в церкви «святой Марии над Минервой». Но в последнюю минуту семидесятилетний старец не выдерживает. Забыв об угрожающей ему опасности и исполненный негодования, он, топнув ногой, восклицает: «И все же Земля движется!». Все окружающие потрясены этой дерзкой выходкой, и торжествующая улыбка застывает на лице хитрого прелата. Здесь перед нами Галилей — безрассудный герой, и героем делает его идея, которая оказывается ему дороже жизни. Это тоже мотив, достойный полотна, но... это тоже фантазия. Галилей не был ни героем, ни безумцем, и сцена, изображенная художником, — продукт легенды. Легенда эта очень стара и упорно держится, несмотря на, что уже очень давно установлена ее несостоятельность. Именно эти фантастические версии создают в широкой публике совершенно неверное представление о процессе Галилея. Сплошь и рядом встречаешь развитых и образованных людей, которые убеждены в том, что Галилея сожгли на костре, хотя они, конечно, такого нигде не могли ни читать, ни слышать»[179].

Комиссия, расследовавшая дело Галилея, собиралась 5 раз в течение одного месяца. Три раза на нее приглашался Галилей. Обращаясь с к ней, Галилей просит снисхождения судей, ссылаясь «на жалкое состояние здоровья, до которого меня в возрасте 70 лет довели 10 месяцев постоянных душевных волнений и тяготы долгого утомительного путешествия в столь неблагоприятное время года»[180]). Как видим, в этой жалобе Галилея нет упоминаний о пытках и тюрьме. Почти все время процесса над собой Галилей провел во дворце посла Флоренции при Папе. Правительство Флоренции оплачивало ему питание и содержание слуги, посол предоставлял свою карету. Несколько дней Галилей и в самом деле провел в тюрьме (это было требование тогдашнего Уголовно-процессуального кодекса), но инквизиторы, сохранив верность букве закона, обошли его суть: на эти дни начальник тюрьмы освободил свою служебную квартиру, и Галилей жил в ней.

Наконец, вот из последних новостей о Галилее и инквизиции:

«ВАТИКАН. Как сообщает «Благовест-инфо» со ссылкой на ZENIT, найденное недавно в ватиканских архивах письмо доказывает, что папа Урбан VIII настаивал на скором разрешении дела Галилео Галилея и волновался за состояние здоровья ученого. Письмо обнаружил в архивах инквизиции (ныне – Конгрегация вероучения) профессор Фрайбургского университета (Германия) Франческо Беретта. Документ, датированный 22 апреля 1633 года, представляет собой послание комиссара инквизиции Винченцо Макулано да Фиренцуолы кардиналу Франческо Барберини. Автор письма передает кардиналу Барберини озабоченность папы Урбана VIII состоянием здоровья обвиненного в ереси астронома и просит поскорее завершить следствие по его делу.
«Несомненно, для многих сегодня имя Галилея является синонимом слов «свобода», «современность» и «прогресс», а Церковь ассоциируется с «догматизмом», «обскурантизмом» и «застоем», – прокомментировал открытие профессора Беретты секретарь Конгрегации вероучения архиепископ Анджело Амато. – На самом деле, реальность резко отличается от восприятия, навязанного нам фантазией». По словам архиепископа Амато, вышедшая в 1610 году книга Галилея «Sidereus Nuncius» была встречена с восторгом не только астрономом Иоганном Кеплером, но и автором григорианского календаря иезуитом Клавиусом. На страницах этой книги Галилей изложил гелиоцентрическую картину устройства мира. «Галилей пользовался большим успехом даже у римских кардиналов, – заявил Амато. – Все они очень хотели взглянуть на небо через его знаменитый телескоп. Учению Галилея противостояли философы, главным образом, из перипатетической Пизанской школы, которые были верны геоцентрической концепции Аристотеля». По словам Амато, оппоненты Галилея в полемике с ним стали ссылаться на Писание, что вынудило инквизицию вмешаться в спор. Прелат призвал читателей итальянского журнала «La Famiglia Christiana», на страницах которого было опубликовано его интервью, отказаться от окружающей имя Галилея легенды, согласно которой «он был помещен в карцер и подвергался пыткам». «Живя в помещении инквизиции около 20 дней, он получил в свое распоряжение комнату адвоката, одного из самых высоких должностных лиц инквизиции; ему прислуживал его собственный слуга», – подчеркнул Анджело Амато. Затем Галилей жил на вилле Медичи – резиденции флорентийского посла в Риме. По окончании суда Галилей был помещен под домашний арест и продолжил свою научную работу.
В 1981 году папа Иоанн Павел II учредил специальную комиссию из богословов, историков и ученых, задачей которой было установить, не были ли допущены ошибки в следствии над Галилеем. Спустя 12 лет комиссия во главе с президентом папского Совета по культуре кардиналом Полем Пупаром предоставила результаты своей работы. 31 октября 1992 года сам понтифик официально признал, что в суде над астрономом инквизицией были допущены ошибки. «Мы осуждаем некоторые методы, основанные на недостаточном осознании автономности науки», – заявил Иоанн Павел II»[181].

Итак, эпоха возникновения научной картины мира совершенно не соответствует школьно-привычным представлениям о постепенном "ослаблении религиозного восприятия мира и укреплении казуальных, рациональных представлений о мироздании. Напротив, лютеранство, кальвинизм, многочисленные протестантские секты довели до накала религиозно-аскетическое мироощущение. Обращение к внимательному изучению природы являлось средством очищения души, аскезы, борьбы с низменными помыслами и желаниями"[182]. Потому "парадокс научной революции состоял в том, что те, кто внес в нее наибольший вклад (в основном это научные новаторы от Коперника до Ньютона), были наиболее консервативны в своих религиозных и философских взглядах"[183].

Версия конфликта Церкви и науки не может объяснить самого факта становления науки как социального института.

То, что научное сообщество «институционализировалось», то есть стало уважаемым и финансируемым общественным институтом, означает, что общественное мнение, точнее – мнение элит, в ту пору несомненно контролируемое Церковью, - благоприятствовало научному образу мышления[184].

Механицизм, лежавший в основе первой научной парадигмы, был тем симпатичен христианскому стилю мысли, что он объяснял природные процессы без сомнительных апелляций к желаниям тех или иных духов.

Механицизм дал возможность уйти от аристотелевской объяснялки «природа не терпит пустоты». Ведь если природа что-то «терпит», а чего-то «не терпит», то, значит у нее есть душа. Та самая Anima Mundi. Но это как раз базовый тезис язычества и оккультизма.

В физике Аристотеля предлагается такое объяснение полета стрелы: Тетива выталкивает стрелу. Стрела движется вперед и раздвигает воздух. За оперением стрелы возникает пустота. Но природа не терпит пустоты, воздух схлопывается и выталкивает стрелу дальше. Стрела снова раздвигает воздух. Снова за ее оперением возникает пустота, снова природа не терпит пустоты…

Как разнились между собой архаичное и новоевропейское, научное понимание одних и тех же феноменов, можно пояснить и на примере школьных «сообщающихся сосудов». Почему в сообщающихся сосудах вода переливается из более полного в более пустой? Аристотелевское объяснение (природа боится пустоты) в восприятии Бойля слишком антропоморфно. В самой материи, возражает Бойль, нет ни разумности, ни источника движения. Если природа боится пустоты - значит у нее есть душа, значит человек неотличим от природы. Но если человек неотличим от мира, то почему же лишь он на Суде отвечает за себя? Тут одно из двух - или вода должна нести не меньшую, чем человек, ответственность за свои поступки, страхи и предпочтения. Или человек должен быть таким же безответственным, как вода. Последнее означает, что нет воздаяния, а, значит, нет основания и для нравственности. Поскольку же Бойль убежден в необходимости нравственной ответственности человека - он ищет нетелеологических и неантропоморфных, то есть неаристотелевских объяснений поведению воды. Вывод: вода поднимается не из-за боязни пустоты, а из-за разности давлений. Эту цепочку аргументов Бойля можно выразить кратко в силлогизме: вода в запаянной трубке поднимается из-за разности давления, а не из-за боязни пустоты, следовательно, еретики не могут утверждать, что душа смертна[185].

Антиаристотелевские аргументы Бойля были включены епископом Барнетом в "Свод 39 статей церкви Англии" получив место в официальной английской теологии, и, таким образом, в Англии механицизм приобрел официальную социальную санкцию, постоянную прописку.

Итак, научная, механицистская модель объяснения природных процессов была востребована напряженно-религиозной, ригористической атмосферой эпохи Реформации для того, чтобы вытеснить из университетской культуры языческие объяснялки, возрожденные в предшествующую эпоху - эпоху Ренессанса.

Инквизиторы и математики делали одно дело и поддерживали друг друга. Они вместе боролись с «демонами».

Как на самом деле происходило взаимодействие религии и науки при зарождении последней, можно изучить по книгам:

Выгодский М. Я. Галилей и инквизиция. М.-Л. 1934.

Гайденко П. П. Эволюция понятия науки. Т. 1 М. , 1980. Т.2 М., 1987

Гайденко П. П. История новоевропейской философии в ее связи с наукой. М., 2000.

Гурев Г. А. Коперниканская ересь в прошлом и настоящем. М., 1933.

Йейтс Ф. А. Джордано Бруно и герметическая традиция. М., 2000.

Кимелев Ю. А. Полякова Н. Л. Наука и религия: историко-культурный очерк. М. 1988.

Кирсанов В. С. Научная революция XVII века. М., 1987.

Косарева Л.М. Коперниканская революция: социокультурные истоки. Научно-аналитический обзор. М., ИНИОН, 1991.

Косарева Л. М. Генезис научной картины мира. М., ИНИОН, 1985.

Косарева Л. М. Социокультурный генезис науки Нового времени. Философский аспект проблемы. М., 1989.

Лернер Л. Госселин Э. Галилей и призрак Джордано Бруно // В мире науки. 1987, № 1.

Ольшки Л. История научной литературы на новых языках. Т.3. М.-Л. 1933.

Рожицын В. С. Джордано Бруно и инквизиция М., 1955.

Фантоли А. Галилей. В защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви. М., 1999

Шрейдер Ю. А. Галилео Галилей и Римско-Католическая Церковь // Вестник истории естествознания и техники. 1993, №1.

Вопросы истории религии и атеизма. Сборник статей. Вып. 1. М., 1950.

Современные зарубежные исследования по философии и генезису науки (позднее средневековье и возрождение) М., ИНИОН,1980.

Социокультурные факторы развития науки (по материалам историко-научных исследований). Сборник обзоров. М., ИНИОН, 1987

На школьной скамье нам говорят, что современную науку породило накопление эмпирических данных и отдание предпочтения опыту перед абстрактными метафизическими теориями. На деле все обстояло наоборот. Сумма фактов, которыми располагали европейские ученые на пороге Нового времени, принципиально не отличалась от набора познаний античных или индийских, арабских или китайских естествоведов.

Прорыв произошел в астрономии. Но в астрономии более, чем где-либо прогресс в знаниях зависит от прогресса в средствах наблюдения. А вот именно этого не происходило от Птоломея до Коперника. Коперник формулирует свою модель в 1511 году. Телескоп изобретен Леонардом Диггесом, причем его сын (а отнюдь не Галилей) первым направил телескоп на звезды - между 1540 и 1559 годами. Галилей же впервые направил телескоп на небо в январе 1610 г. Значит, коперниканская революция произошла за столетие до того, как в астрономии появились данные, полученные с помощью нового средства наблюдения. Значит, не накопление фактов само по себе совершило прорыв к принципиально новой научной парадигме. Значит, нельзя объяснить первую научную революцию по интерналистской модели Куна. (Еще более это становится очевидным, если знать, что другой величайший астроном – Кеплер – страдал монокулярной полиопией: любой предмет представлялся ему расщепленным на множество образов и потому самостоятельных наблюдений он вести просто не мог[186]).

Никакого "кризиса системы Птоломея" не было и в помине. "Можно отметить, что кризис системы Птоломея, вызванный ее меньшей точностью по сравнению с системой Коперника или ее чрезвычайно сложностью, является не простом мифом, но даже извращает реальное положение дел"[187].

К 1500 г. европейская астрономия едва достигла такого уровня, чтобы понять и оценить птоломеевское наследие – и уж тем более не могло быть речи о кризисе[188]. "Поначалу система Коперника описывала движение планет менее точно, чем теория Птоломея. С момента возникновения и до открытия Галилеем фаз Венеры, то есть более полувека, вообще отсутствовали прямые экспериментальные подтверждения движения Земли"[189]. Это значит, что собственно научных аргументов для смены парадигмы было явно недостаточно.

Даже в конце 17 века Ньютон предоставляет читателю самому выбрать из двух "гипотез". А ведь в протестантской Англии не действовало ватиканское осуждение гелиоцентризма 1616 года – и, значит, причина отторжения коперниканства академической средой была чисто научная[190].

Не внутренние потребности развития самого научного знания привели к новому теоретическому прорыву. Причины были экстерналистскими, то есть внешними по отношению к самой науке. Экстерналистская модель истории науки полагает, что наука есть часть культуры, а потому многие особенности развития определяются вненаучными, но социокультурными факторами. Самая известная в России экстерналистская модель – это марксизм. Там перемены в экономике вызывают рождение науки. Приложима ли марксова теория к объяснению именно этого социокультурного сдвига – вопрос отдельный[191]. Сейчас же попробую изложить другую, но тоже экстерналистскую модель рождения науки.

Наука при этом будет рассматриваться как часть более объемной идейной системы. С той поры как Гёдель доказал теорему о неполноте формальных систем языка, стало понятно, что ни одна научная теория (включая арифметику) не в состоянии сама своими собственными средствами доказать все свои утверждения. Но она как аксиомы принимает ряд положений, которые могли быть доказаны в рамках «метатеории». Метатеория, в свою очередь, тоже не все свои тезисы может доказать; у нее есть ряд своих аксиом, которые могут быть доказаны средствами метаметатеории… И так далее. "Математика чисто математическими методами продемонстрировала наличие таких математических проблем, которые не могут решаться с помощью средств вычислительной математики"[192]. Эта ситуация дала повод известному немецкому богослову Гансу Кюнгу заметить, что "Бог существует, потому что математика непротиворечива, а черт существует, потому что непротиворечивость нельзя доказать"[193].

Значит, для доверия даже строго формализованным моделям математики нужны внематематические и вненаучные мотивы.

Наука не есть любознательность одиночек. Наука это социальный институт, нуждающийся в социальном признании, одобрении и финансировании. Подлинным субъектом научного познания является мировое сообщество ученых. Они должны быть в связи между собой, обмениваться плодами своих поисков, и эта связь не может быть подпольно-эзотерической. Значит, научное сообщество должно функционировать на виду у других социальных элит. А, значит, научная субкультура должна быть на хорошем счету у базовой культуры того общества, где рождается и где развивается наука.

А для этого она не должна противоречить уже сложившимся центрам общественной власти. В пору рождения науки чрезвычайно властна в Европе инквизиция. Инквизиция охраняла церковные догматы. А точно ли они враждебны науке? Или хотя бы частично аксиомы христианства и науки пересекаются?

Посмотрим, во что должен верить ученый (а также те элиты общества, от которых зависит статус науки и ее финансирование), чтобы родилась наука как социальный институт.

Список приводимых аксиом не полон, но необходим:

1) Ученый должен верить в существование внешнего материального мира. Строго логично это доказать нельзя – есть внутренне логичные системы солипсизма. Для буддизма или индуизма мир есть майя, иллюзия, небытие. Азы буддизма: «Ты должен понять, что ложки не существует» (Матрица-1).

2) Ученый должен верить в то, что мир существует, но мир не есть зло. "Кто познал мир, тот нашел труп" – гласит гностическое «Евангелие от Фомы» (ст. 61). Но если мир есть свалка кармических отбросов, а материя есть итог инволюции материи, то труд ученого сродни работе ассенизатора. Работа, может, и нужная, но орденами за нее не награждают, в дворянское достоинство не возводят. На первой же странице Библии мы видим благословение миру: «И увидел Бог, что это хорошо».

3) Ученый должен верить в то, что хотя мир не есть зло, в то же время мир не есть Бог. В пантеизме (мир=Бог) все слишком свято для научного исследования. Если мы вспомним, что Галилей уподобляет эксперимент «испанским сапогам, в которые я зажимаю природу ради того, чтобы заставить ее дать нужный мне ответ», то поймем, почему экспериментальная наука не могла появиться в языческом обществе: тело Бога пытать нельзя. Как христианину не придет в голову ставить химические эксперименты по выяснению состава Св. Даров, так и язычник, воспринимающий мир как непосредственное проявление Божества, не может позволить насиловать святыню. Значит, для рождения науки мир должен быть профанирован, демифологизирован.

Позиция язычника сегодня нам может казаться более экологичной, более нравственной - но все же она содержит в себе явственный запрет на науку (во всяком случае, на ее возникновение: традиционные общества могут в меру своей секуляризации принимать принципы уже открытого европейцами мироустройства, но не могут сами их формулировать).

Монотеизм производит демифологизацию мира. И тем самым делает его доступным для не-мистического познания. "Творение из ничего - это догмат, переносящий центр смысловой деятельности с природы на сверхприродное начало, лишающий природу той самостоятельности, которую она имела у греков. Именно отношение к природе как к чему-то божественному, самоценному и самостоятельно сущему, то есть некоторая сакрализация природы является, на наш взгляд, одной из причин того, почему в античности принципиально не могла появиться наука", - пишет авторитетнейший современный русский историк культуры П. П. Гайденко[194].

И, наоборот, как показал Нидем, китайская наука развивалась, пока доконфуцианские философы сохраняли веру в единого Творца - до тех пор, пока не восторжествовало квазипантеистическое отождествление человека и общества с Природой. Теперь уже Природа не мыслилась подчиненной трансцендентному по отношению к ней Разуму – а, значит, и человеческий разум не мог предъявлять своих прав на ее познаваемость[195].

4) Ученый должен верить в определенную автономность Бога от мира. В исламе мир не есть Бог. Но не в функциональном смысле: субъектом всех действий, происходящих в мире, остается Всевышний. В этой, окказионалистской модели, Бог каждое мгновение творит мир заново; ни одно из событий в мире не связано друг с другом непосредственно: любая причинно-следственная цепочка опосредуется Всевышним. “Аллах — Тот, кто вершит Сотворение, потому Он его повторяет”, — приводит кораническое изречение (к сожалению, с неточной ссылкой) Мирча Элиаде[196]. Фаталистами в исламе были мутакалимы (в отличие от мутазилитов). Учение об абсолютном предопределении исповедует суннизм[197]. Аль-Газали в трактате “Воскрешение наук о вере” соотношение мира и Бога рисует таким: “Солнце, луна и звезды, дождь, облака и земля, все животные и неодушевленные предметы подчинены другой силе, подобно перу в руке писца. Нельзя верить, что подписавшийся правитель и есть создатель подписи. Истина в том, что настоящий создатель ее — Всевышний. Как сказано Им, Всемогущим, «и не ты бросил, когда бросил, но Аллах бросил»”[198]. И в этом мировоззрении родились горькие слова Омара Хайяма, слова человека, по ощущению которого Бога вокруг слишком много, так много, что для человека уже не осталось места: “Не спрашивают мяч согласия с броском. По полю носится, гонимый Игроком. Лишь Тот, Кто некогда тебя сюда забросил — Тому все ведомо, Тот знает обо всем”.

В мире исламских мутакалимов нет места для внутримировых взаимосвязей, нет места для законов самой природы. Если солнце восходит на востоке, а заходит на западе – то это не в силу законов природы, а в силу желания Творца. И повторяемость природных явлений есть лишь прихоть Всевышнего. Так султан может ехать по любой улице своего города. И если он все время ездит по одной и той же дороге – то это не потому, что некий закон предписывает ему схему движения, а просто в силу своего желания; захочет – в любой момент он волен изменить маршрут.

"Рвение мусульман в распространении нового учения вполне созвучно с кораническим видением Творца, который есть воплощенный волюнтаризм… Мусульманские мистики отвергали понятие научного закона как богохульное, ибо оно лишает Творца Его свободы"[199]. Значит, для появления науки нужно не только убеждение в Единстве Творца, но и опыт восприятия Его не только как Воли, но и как Любви – той Любви, что дарит миру свободу быть просто самим собой. Нужна вера в Бога Терпения, в такого Бога, который готов хранить верность Своему слову и Своему творению.

Религия до рождения науки должна постулировать определенную самостоятельность мира: Бог выступает гарантом той конституции, которую в виде природных законов Он даровал миру. В христианстве мир настолько самостоятелен, что Творцу для изменения его истории пришлось самому стать человеком.

5) Ученый должен верить в значимость автономии материального мира не только от Творца, но и от мира духов. Вот раби Симон, учащий: "Каждая былинка имеет ангела-хранителя, который властно повелевает ей: расти!"[200]. То же видим и в Талмуде: «Нет зернышка внизу, над которым не было бы высшей силы, его родителя, корня, судьбы управляющего, который бьет его и говорит «Расти!»»[201].

Это значит, что понять рост и движение былинки можно, лишь угадав волю ее ангела. Былинок биллионы - ангелов не меньше. В таком случае биология неотделима от ангелологии. И это не только в еврейской Каббале. Прав Честертон - "древние греки за дриадами не видели леса"[202]. Языческий политеизм (точнее – пандемонизм) не позволял родиться науке.

Нужно было средневековье, аскетически сводящее мир к Библии, чтобы лишить звезды сакрального статуса, чтобы начать говорить о звездах как о камнях - не рискуя при этом быть убитым возмущенными жрецами. Ведь именно за это Анаксагор был выслан из Афин[203]. Чтобы Коперника не постигла подобная же участь, ему нужен был преп. Иоанн Дамаскин: "Никто же да не думает, что небеса или светила одушевленны, ибо они - бездушны и бесчувственны"[204]. Хотя "Писание умеет олицетворять"[205] - из стиха, утверждающего, что "небеса поют славу Господу" не следует одушевленность астрономических сфер (и преп. Иоанн поэтому вполне мог уже очень ясно объяснять, что причина затмений - в земной тени, падающей на Луну[206]).

Если прав Фалес, и «все полно богов» (Аристотель. О душе. 1,5, 411а7), причем «всякий из них заботится о доверенном ему: или молнии метнуть, или облака озарить и все прочее» (Апулей. О божестве Сократа. 5), то исследование сути вещей должно быть исследованием божеств, т.е. теологией. Чтобы физика освободилась от мифологии, ссылки на интриги и желания богов («все это делается волею, властию и благоволением небожителей» [Там же]) должны быть устранены из общепринятой картины мира. Самим физикам это не под силу.

Только религия Единого Бога смогла освободить мир от чрезмерного обилия богов.

Монотеизм, утверждая зависимость мира от воли Единого Творца, тем самым освобождает мир и его феномены, к познанию которых стремится человек, от засилия бесчисленного множества мелких демонических диктатур. Мир волевого плюрализма неизбежно иррационален. Естественно, что в мире множественно-дробных демонических воль человек может ориентироваться лишь иррационально же.

Уточню: о демонах здесь речь идет не в христианском смысле этого слова, а в том, который в него вкладывали античные писатели. Демоны в лексиконе античности есть существа, посредствующие между высшими богами и людьми и непосредственно руководящие частными процессами, происходящими в подлунном мире («Есть между высшим миром и низшей землей некие срединные божественные силы, размещенные в воздушном пространстве, которые сообщают богам все наши заслуги и упования. Греки их величают именем «демонов», этих между жителей земли и неба перевозчиков (туда – прошений, оттуда – подаяний). Чрез них совершаются и знамения и чудеса магов и все виды пророчеств», - пишет Апулей, излагая уже философизированную версию мифологии (Апулей. О божестве Сократа, 5)).

6) Ученый должен верить в изоморфность вселенной. Принцип изоморфизма и изохронизма – четко декларируемые аксиомы научной картины мира. Законы и константы, наблюдаемые нами здесь и сейчас, постулируются как актуальные для любой точки пространства и времени нашей Вселенной. Проверить это нельзя. Это именно предмет научной веры. Эти аксиомы не могут быть подарены культуре полидемонической философией. Если за каждым явлением природы прячется отдельная воля, которая в своих действиях никак не согласуется с волями иных духов, то в этом космическом плюрализме приходится оставить всякую надежду найти единые, постоянные и понятные принципы устроения мироздания. Св. Афанасий Великий находит выход из мира непредсказуемого и множественного волюнтаризма: "Если бы существовало множество богов, то обязательно было бы и несколько вселенных. Ибо равным образом нелепо, чтобы несколько богов сотворили одну вселенную, или что одна вселенная была сотворена несколькими богами"[207]. Итак, одна вселенная - один Творец. Единый круг мировых движений - и одна Воля, которая его направляет.

Если Единый Творец составляет единый план в мире, то самотождественность Творца как бы гарантирует и то, что принципы, по которым действует наша часть вселенной, имеют силу и во всех остальных ее слагаемых. Декарт говорит, что «Бог действует с величайшим постоянством и неизменностью»[208] и именно отсюда выводит принцип инерции и сохранения движения.

7) Ученый должен верить в действенность земных законов на небесах (частный, но принципиально важный и трудный для первичного приятия случай изоморфизма). Без этой веры нельзя прилагать законы механики, известные по движению земных камней, к движению сияющих звезд.

Античная мысль делила мир на подлунный и надлунный. Луна растет и умаляется. Значит, она явно является частью нашего, земного мира, мира рождения и смерти, мира преходящей изменчивости. «Эмпедокл сказал, что все населяемое нами место полно зла и что зло от земного пространства уже распространяется до луны, дальше же не идет, т.к. все надлунное пространство является более чистым. Таково же мнение и Гераклита» (Ипполит Римский Философумены. 14,3).

Мир надлунный чужд новизны. Все в нем вечно-неизменно. Звезды вечны, значит, божественны (или наоборот: божественны, значит, вечны)

Но в христианстве перед величием Творца меркнет то различие, которое есть между небесным миром и земным, между миром звезд и планет и миром людей. Следовательно, у мира звезд и камней есть больше общего, чем у звезд с Богом.

Стало возможно относиться к тварно-астрономическому миру как к аналогу нашего земного бренного бытия. Мир видимых небес можно исследовать по аналогии с нашим земным миром. В частности, законы земного движения оказалось возможно перенести на законы движения светил.

Разговор в едином ключе о двух движениях (земной прыжок проходит по тем же законам, что и небесное движение звезд) предполагал убеждение, что все тела во вселенной равноправны. Помещение всей (в том числе и звездной) материи на один уровень было напрямую связано с верой в сотворенность всего мироздания. Даже у Маймонида разрыв небесной и земной материи сохраняется.

Христианство меняет бесконечность гностических сакральных космических иерархий, на бесконечность одномерного евклидового пространства. Это пространство может быть математически исчисляемо и физически описуемо.

Переворот начался с Буридана (нач. 14 века). "Поскольку Библия не утверждает, что разумные сущности движут небесные тела, можно было бы сказать, что не представляется необходимым постулировать наличие таких сущностей, ибо Бог, когда создал мир, привел в движение каждую из небесных сфер как было угодно Его воле и, приводя их в движение, Он сообщил им импетусы, которые далее двигали их, так что Ему не приходилось более поддерживать их движение, ибо таким образом "на седьмой день почил Бог от всех дел своих"[209]. Буридан говорит, комментируя утверждение Аристотеля о вечности движения: "вера учит нас, что мир создан во времени... Когда Бог сотворил небо и землю, он дал им определенное количество инерции, определенное количество движения. И это количество инерции сохраняют небесные тела, ибо движутся в пространстве, в котором нет трения"[210].

В этом тексте важнее всего то, чего в нем нет: упоминания об ангелах Даже для Данте «Разумно предположить, что двигатели Неба Луны принадлежат к чину Ангелов, двигатели Меркурия – к чину Архангелов, а Венеры к чину Престолов… Все небо движется и вращается с востока на запад один раз в сутки; один Бог ведает, проистекает ли это движение от какого-нибудь интеллекта или же оно было во власти Перводвигателя. Эти двигатели порождают круговращение только тем, что его разумеют» (Пир. 2,5)[211].

Буридан же вслед за преп. Иоанном Дамаскиным проводит конкретную демифологизацию: из астрономии удалены ангелы. В небе действуют те же законы земной механики, а не ангелы. Законы, описывающие падение камня на земле, должны быть приложены к движению звезд. Чтобы решиться на такое и не быть наказанным (подобно Анаксагору), нужно, чтобы общество и господствующая в нем религия согласились в звездах видеть «камни», а не души (или тела или глаза) богов. «Никто, грек он или варвар, не замедлит признать, что Солнце и Луна — боги, и не только они, но еще и пять светил, которые обычно люди называют блуждающими», - полагал Апулей (Апулей. О божестве Сократа: 2). Но нашлись люди, переступившие табуированную черту. Это были христиане.

Конечно, не обошлось без возмущений. Плотин упрекал христиан: «Вот что абсурдно: эти люди, имеющие тела, какие обычно есть у людей, с душой, наполненной желаниями, скорбями, гневом, претендуют на контакт с умопостигаемым; но если речь идет о солнце, то они отрицают, что это светило обладает силой гораздо более свободной от страсти, чем наша. Они думают, что даже самые злые люди имеют бессмертную и божественную душу, а целое небо, с его звездами, бессмертной душой не обладает!» (Плотин. Эннеады. 2,9,5,1-10).

Под возмущенные крики языческих мудрецов христиане расколдовали небо. Небо астрономов и Небо религии перестало быть одним и тем же.

Научная астрономия появляется там, где движение звезд описывается не на языке психологии, а на языке математики, то есть на языке, не знающем страстей — зависти, ревности, любви…

Чему противостояли Церковь и наука можно показать через приведение современного образца оккультно-языческой космогонии: «Сатурн был первородным сыном Сириуса и братом-близнецом Урана. Но ярый Уран уявился Владыкой солнечным и стал соперником Сатурна. Сатурн оявился потом самым блестящим и страстно напряженным Солнцем, много обширнее Урана, в силу поглощения им многих солнц, комет и лун. Он стал самым прекрасным солнцем, но пустоцветом, из-за отсутствия в нем космического магнетизма, который необходим для правильного развития солнечной системы. И он был смещен Ураном. Люцифер имел в своем организме все особенности состава Сатурна и яро развил мощь уплотнения тонких оболочек. Тем самым он способствовал развитию интеллекта и уявился на гордыне, стал мощным соперником Урана. Но Уран обладал высшими вибрациями и приобрел высшее знание. Солнечный Иерарх Урана вместе с Люцифером оявились на Земле — и Уран стал соперником Люцифера. Он оявился на призыве нового Солнца, ставшего центром нашей солнечной системы, — и Сатурн должен был отойти»[212].

8) Ученый должен верить в то, что под многообразием природных процессов и феноменов есть некая идеально-законная подкладка: множество феноменов может быть сведено к действию относительно небольшого числа законов.

Работа современного естествоиспытателя всерьез зависит от философского осмысления математики. Конечным способом бытия вещей оказываются математические функции и гармонии.

"В грандиозном напряжении, с каким наша эпоха работает в этой области (физика занимается не фундаментальными частицами, а фундаментальными структурами природы), выражается человеческий порыв проникнуть в интимнейшую суть вещей. Я не виноват, если эта суть не материальной природы, если нам приходится иметь дело скорее с идеями, чем с их материальным отражением", - исповедуется в своем "антипозитивистском грехе" В. Гейзенберг[213]. (А однажды Гейзенберг сказал почти словами Ф. Бэкона: "первый глоток из сосуда естественных наук порождает атеизм, но на дне сосуда ожидает нас Бог"[214]). Да и создатель кибернетики Норберт Винер вынужден признать, что "наивный реализм физики уступает место чему-то такому, с чем мог бы охотно согласиться епископ Беркли"[215].

Раз упомянуты и Платон и Беркли, дозволительно вспомнить и ап. Павла – «Верою познаем, что веки устроены словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое" (Евр. 11, 3). Оказывается, что не только Библейская вера понуждает нас признать, "что из невидимого произошло видимое", но и физики говорят о том же: логос, число, соразмеренность онтологически значимее и первичнее своих конкретных физических воплощений. "Сколько бы мы ни ополчались против доказательств бытия Бога, остается незыблемым, - пишет кардинал Рацингер, ныне Римский Папа Бенедикт XVI - что сквозь мир и его духовную структуру просвечивает изначальная творческая мысль, наделенная созидающей силой"[216].

То же подмечает и В. Гейзенберг: "Новое естествознание уводило прочь от непосредственного опыта", а математические структуры могли быть приняты в качестве законов природы только тогда, "когда Галилей аристотелевскую дескриптивную науку заменил платоновской структурной наукой. Прежде чем выяснить, придерживается ли того же метода и наша современная наука, нам следовало бы выяснить вопрос, что служило Копернику, Галилею, Кеплеру опорой в их доверии к этому новому пути. Эта основа была теологической... Математические законы выступали зримым выражением божественной воли, читаем у Кеплера. С отходом от религии новое мышление явно не имело поэтому ничего общего"[217].

Убеждение в том, что главное невидимо глазами, что есть некий незримый мир, исследование которого значительно важнее простого наблюдения за вещами («Книга природы написана на языке математики» - Галилей), первые ученые находили именно в мире религиозных учений. Там они обретали уверенность в том, что за вещами, за их видимостью и дробностью есть мир интеллигибельных смыслов, соприкосновение с которым важнее и познавательно значимее простого пребывания в мире преходящей множественности.

И хотя зачатки этого воззрения есть уже в античности, но по-настоящему это мироощущение становится фундаментальным в эпоху поздней античности и средние века. Шпенглер[218] справедливо указывает на сходство умонастроений, возникающих при обсуждении христологических проблем и алхимии. И там, и там утверждается, что за видимой явленностью скрывается еще и невидимая сущность, незримая, иная субстанция. Алхимия глубоко сомневается в скульптурной наличности греческого космоса, не верит несомненной явленности, ищет того, что не выставляет себя наружу. И новое, средневековое, богословие отличается от языческого тем, что в античности никто ведь не интересуется субстанциальностью Афродиты и не пытается исследовать, как божественная сущность Зевса совместилась с лебединым его зраком.

В средневековье в двух разных школах - в школе богословия и в школе алхимии человек мысли учился тому, что мир не сводится к своим внешним проявлениям.

Впрочем, не только халкидонский догмат и парадокс Евхаристии учили уважению к незримому. Само учение о Едином Боге, незримая сущность которого открывается через изучение зримого многообразия мира, способствовало развитию мировосприятия в том же направлении от греко-античной скульптурности к признанию незримых смыслов. В мире практического магизма, в котором продолжал жить христианин средневековья, чудо и сверхъестественное не было предметом веры. Такой-то святой помогает при этой болезни, святая вода поможет в таком случае, вот в том лесу водится нечистая сила, а моя соседка слева каждое полнолуние знается с бесами. Но поверх всей этой мистической обыденности Церковь требовала еще и веры в сверхсущностное, в то, что не может быть сведено к очевидности семейных преданий. Она требовала памяти о Христе и благоговения перед тайнами Троицы и Воплощения. А эти тайны могли быть восприняты и отчасти усвоены, и поняты лишь в результате работы ума, лишь в усилии веры, равно пытающихся выйти за пределы навязчивых очевидностей[219].

9) Ученый должен верить, что этот мир умопостигаемых идей, законов и математических формул имеет свою проекцию и воплощение в мире материи.

Ученый не только должен быть убежден в том, что ему есть что познавать за гранью видимых феноменов. Он не только должен быть убежден в том, что эта незримая сфера эйдосов доступна его познанию. Но еще он должен быть убежден, что, изучая незримые законы математики, - он изучает тем не менее именно видимый мир. По сути это вера в то, что мир идеального воплощен в нашем мире.

Основную грань в бытии античная онтология проводила между миром видимым и невидимым. Основной разлом в христианской онтологии проходит в другом месте: тварное и нетварное бытие. Для средневекового мистика восприятие Бога настолько ярко, что во всем мире он видит только одну существенную разницу: между Богом и тем, что не есть Бог. Творец и тварь - вот основная дихотомия развитого христианского богословия, пришедшая на смену языческому противопоставлению земли и неба, видимого и невидимого.

Невидимый мир чисел и математических законов тоже тварен, а, значит находится вне последних богословских тайн. Мир чисел оказывается ценностно соразмерен миру камней. С точки зрения античных философов нельзя представить, что процессы несовершенного земного мира можно описать математическими идеальными формулами. Но христианство сняло грань между миром математики и миром физики.

В. Гейзенберг пишет: "Современная физика с всей определенностью решает вопрос в пользу Платона"[220]. И это слишком поспешное суждение.

Да, математика была и в Греции. Но ее там не использовали для создания физики. Плутарх повествует, что «Платон порицал последователей Евдокса, пытавшихся произвести удвоение куба посредством механических приспособлений, так как они пытались найти две средние пропорциональные не при помощи разума, но каким-то другим способом. Ведь при этом губится и извращается самое благо геометрии, если она вновь возвращается к чувственному и от стремления ввысь к созерцанию вечных и бестелесных образов, общаясь с которыми бог всегда остается богом» (Плутарх Застольные беседы 8,2,1; 718еf). Такая реакция понятна: «Физика, согласно древним, рассматривает природу вещей, их сущность, свойства, движения, как они существуют сами по себе. Механика же – это искусство, позволяющее создавать инструменты для осуществления таких действий, которые не могут быть произведены самой природой. Механика для древних – это вовсе не часть физики, а искусство построения машин; она представляет собой не познание того, что есть в природе, а изготовление того, чего в природе нет»[221].

Античная геометрия изучала гармонии вечных сочетаний. Она имела отношение к вечному небесному миру. Использовать божественную математику для изучения процессов, протекающих во времени и с материальными телами, казалось невозможным. Отсюда черта, поражавшая С. Яки – «Ничто столь явственно не обнаруживает трагичность греческого мироощущения, как неспособность древних греков обеспечить прорыв к истинной науке, например, посредством формулирования по крайней мере первого из трех ньютоновых законов"[222]. Для античности математически описать материальную реальность нельзя и потому, что мир физики - это мир становления и движения, а мир математики - это мир вечных законов.

Граница с античностью проходит по ответу на вопрос: может ли истина содержаться в движении бытия, если в истории это движение влечет за собой упадок и смерть? Для Платона невозможно искать вечных и непреходящих истин в мире вещей. Математика античности и нехристианского средневековья имела дело с категорией "бытия", с миром вечной неизменности, и нужен был целый переворот, чтобы математика положила в свою основу категорию "становления" (дифференциальное исчисление). Чтобы Галилей мог отправиться на поиски вечных истин в физический мир - необходимо было Воплощение[223].

Нужна была странная реторта средних веков, чтобы разрешить применять законы идеального мира к исследованию мира реального. Религия Логоса, ставшего Плотью, могла позволить на языке математики (языке идеальных чисел и форм) описывать процессы, происходящие в мире физическом (где не бывает ничего идеального).

10) Ученый должен верить в познаваемость мира человеком: книга природы написана на языке людей. Для этого картина мира в том обществе, где зарождается наука, должна быть антропоцентрической.

Это вопросы, которые не могут быть разрешены нефилософскими методами: Откуда эта гармония абстрактно-логических математических построений и экспериментальных знаний? Почему конструкты человеческого ума, продукты его игры могут обретать физический смысл? Почему вообще математические модели можно наделять онтологическим статусом? Изобретает математик или открывает? Феноменология его творчества с несомненностью свидетельствует: изобретает, творит, а не просто находит формулы во внешнем мире.

Но почему внешний мир столь послушно вписывается в забавы математиков? Риман явно не ставил задачей исследование вселенной, создавая неевклидову геометрию. И тем не менее его модель оказалась пригодной для решения сугубо физических задач...

Перед нами именно философский и даже богословский вопрос: каковы основания доверия нашему разуму, а если наш разум столь созвучен мирозданию (или мироздание созвучно ему) - то что значит сей антропный принцип?

Что значит наш разум в мире материи? Насколько наш язык научного описания и творчества соответствует языку самого мироздания? Эта уверенность не может быть обоснована самой наукой, и только метафизические предпосылки могут оправдать научное творчество. "Мы не знаем, насколько математический язык применим к явлениям" (В. Гейзенберг)[224]. Если эксперимент - суть научного метода, то ведь это неизбежно предполагает постановку вопроса: а на каком языке можно спрашивать природу и почему? Эйнштейн не может уйти от признания: "в наш материалистический век серьезными учеными могут быть только глубоко религиозные люди[225]... Я не могу найти слова лучше, чем "религия" для обозначения веры в рациональную природу реальности"[226]. Поистине "самое непонятное в мире - то, что он понятен"[227]. Единственной иррациональной чертой мира является его рациональность. А потому перед тайной рациональности мироздания остается лишь благоговейно замереть: "Моя религия состоит в чувстве скромного восхищения перед безграничной разумностью, проявляющейся в мельчайших деталях той картины мира, которую мы способны частично охватить и познать нашим умом. Эта глубокая эмоциональная уверенность в высшей степени логической стройности устройства Вселенной и есть моя идея Бога"[228]. Что в этой формуле Эйнштейна, однако, вызывает сожаление - это то, что великий ученый чисто утилитарно относится к Творческому Разуму: он прославляет Его лишь как подспорье в работе ученого. Но может ли Эйнштейн обосновать, что у этого Разума нет иного замысла о людях и иного способа сообщения с нами? Думает ли Эйнштейн, что только ученым этот Разум и намерен открываться? Не ждет ли Он и не требует ли от людей чего-то еще, помимо вежливого восхищения Его премудростию? Бог Эйнштейна - это все же отнюдь не Бог Завета. Впрочем, Эйнштейн заслуживает благодарности и за свидетельство о том, что на атеизме научной картины мира не построишь.

Но и на язычестве – тоже. По выводу английского проф. К. М. Робертсона, несмотря на то, что греческие боги «воспринимаются в человеческой форме, их божественность отличается от человечности в одном страшноватом аспекте. Для этих вневременных, бессмертных существ обычные люди – словно мухи для резвящихся детей, и эта холодность заметна даже в их изваяниях вплоть до конца V столетия»[229]. И для Платона «человек это какая-то выдуманная игрушка бога» (Законы. 803с). У Плотина то же: люди – «живые игрушки» (Эннеады. 3,2,15,32). Для Цельса “Род христиан и иудеев подобен лягушкам, усевшимся вокруг лужи, или дождевым червям в углу болота, когда они устраивают собрания и спорят между собой о том, кто из них грешнее. Они говорят, что Бог нам все открывает и предвозвещает, что, оставив весь мир и небесное движение и оставив без внимания эту землю, Он занимается только нами, только к нам посылает Своих вестников и не перестает их посылать и домогаться, чтобы мы всегда были с Ним. (Христиане подобны) червям, которые стали бы говорить, что есть, мол, Бог, от Него мы произошли, им рождены, подобные во всем Богу, нам все подчинено — земля, вода, воздух и звезды, все существует ради нас, все поставлено на службу нам. И вот черви говорят, что теперь, ввиду того, что некоторые среди нас согрешили, придет Бог или Он пошлет Своего Сына, чтобы поразить нечестивых и чтобы мы прочно получили вечную жизнь с Ним” (Ориген. Против Цельса. IV, 23).

Христианство дало людям уверенность в том, что Тот, Кто дал Библию, Он же дал нам и книгу природы. Библия написана на языке, понятном человеку, значит и к книге природы мы также можем подобрать ключи[230].

Только поверив в то, что Бог есть Любовь, можно было перешагнуть через скептицизм и начать изучение мира в дерзкой уверенности, что книга Вселенной написана на языке человеческой математики[231].

Умопостигаемость мира предположима не при всех метафизических условиях. Научному исследованию поддается только та вселенная, которая от края и до края разумна. Таковой она может восприниматься только в мире монотеизма, говрящего о Боге как о Любви. Именно через обращение к этому богословскому тезису и бывал предодолеваем скептицизм позднеантичный и ренессансный: "для Сына Божия ничего нет непостижимого, следовательно ничего нет и такого, чего нельзя было бы познать. Можно ли и представить себе, что Претерпевший из любви к человечеству столько страданий хотя один пункт исключил из области подлежащей человеческому ведению? Не для сообщения ли познания и на землю приходил Он?» (Климент Александрийский. Строматы 6,8).

Поэтому, как справедливо заметил католический историк науки Стэнли Яки, ни один иной аргумент не может быть более антихристианским в полемике со сциентизмом, чем утверждение, что вселенная "таинственна"[232].

В общем - стоит прислушаться к выводу П. Гайденко о том, что "научная революция, происшедшая в конце 16-17 вв. была бы невозможна, если бы за 1000 лет до этого не произошел тот радикальный мировоззренческий переворот, который изменил как отношение человека к природе, так и понимание им самого себя"[233]. Познаваемость мира и реальность мира не могут быть научно верифицируемы. Европейская культура в средневековье выработала вненаучные мотивы этой уверенности. Тогда было подготовлено самое важное из всех научных открытий: открытие рациональной структуры природы, составившее априорный фундамент современной экспериментальной науки[234].

НАША БРАНЬ НЕ ПРОТИВ НАУКИ: КЛОНИРОВАНИЕ И ЦЕРКОВЬ

В дискуссиях по вопросу клонирования одно обстоятельство вызвало у православных искреннее удивление совершенно нецерковные люди, порой даже открытые и сознательные нехристиане выступили против экспериментов по клонированию. Мы с удивлением заметили, что те группы, с которыми мы чаще всего разногласим, на этот раз оказались по одну линию с нами.

Ну кто из православных мог опознать союзника в американском конгрессе или в президенте Клинтоне? А вот поди ж ты, и они высказались против клонирования людей. Конечно, это радостное удивление. Но удивление есть эмоциональная реакция. В православии же принято задумываться над своими реакциями, над мотивами своих действий и чувств. Если мы в этом вопросе оказались едины с нехристианами - что это значит?

Партийные рефлексы возмущаются: раз ты оказался солидарен со своим недругом - значит, ты ошибся. Но здесь уже дело разума и дело совести сказать этим рефлексам: "молчать!". Не стоит спорить с таблицей умножения, даже если с ней согласен твой самый заклятый враг. Человеческий мир слишком сложен. И в этом мире у нас нет стопроцентных врагов. Нет таких людей, с которыми мы были бы несогласны абсолютно во всем. Расходясь в чем-то одном, мы высказываем схожие убеждения в других вопросах. Как говорил св. Иоанн Златоуст, "у нас нет ничего общего только с диаволом, со всеми же людьми мы имеем много общего"[235].

Значит, не себя надо осуждать за ту неосмотрительность, в результате которой ты вдруг оказался единодушен со своими традиционными оппонентами, а радоватьсятому, что нечто общечеловеческое оказалось сильнее, чем то, что нас разделяет. И вот здесь встает вопрос: являются сугубо церковными мотивы, по которым православные христиане остерегаются экспериментов по клонированию, ? Мы выступаем против клонирования потому, что эта деятельность противоречит тому, что написано в наших катехизисах, или же по каким-то другим мотивам? То, что есть специфического в православном христианстве, то, что отличает наше мировоззрение от мировоззрения всех остальных людей, понуждает нас не соглашаться с клонированием, или же наши аргументы, если всерьез над ними задуматься, окажутся такими же, как аргументы людей иных верований и убеждений?

Мне кажется полезным задуматься над этим именно ради успеха нашего противостояния клонированию. Известно, что как в России, так и в других странах наибольшая пропасть между Церковью и "гражданским обществом" пролегает именно по вопросам, относящимся к сфере человеческого воспроизводства.

Вопросы половой морали, контрацептивов, абортов и т. п. Церковь трактует очевидно (и для светского сознания даже обидно) иначе, чем это делают стереотипы современного массового сознания. В массовом сознании довольно глубоко укоренен стереотип, согласно которому "Церковь всегда против того, что несет людям радость". Не будем обманывать себя - авторитет Церкви в обществе не настолько велик, чтобы в сознании нецерковных людей мнение, поддерживаемое Церковью, становилось от этого более авторитетно и приемлемо. Напротив, в сознании весьма многих людей вопросы, связанные со сферой половой жизни, решаются скорее через противопоставление церкви: "ну, раз уж даже эти монахи, ничего не понимающие в любви и в наслаждении, предостерегают от этого, то тем более стоит попробовать!".

Значит, мы должны высказывать аргументы, которые были бы понятны не только людям, целиком и полностью приемлющих церковную систему ценностей, но аргументы, понятные для "внешних". Мне кажется полезным пояснять людям, что у Церкви те же мотивы для отторжения клонирования, что и у вас, у большинства людей...

Во-первых, мы опасаемся вмешательства в ту сферу, о которой мы знаем еще слишком мало. Выигрывая в чем-то одном, не проиграем ли мы нечто большее, но поначалу для нас незаметное? Однажды нас "пронесло". Нам "повезло" в той игре, которую в сороковых годах затеяли физики. По собственному признанию авторов американской атомной бомбы, они не знали, будет ли спровоцированная ими реакция атомного распада носить ограниченно-локальный характер, или же, раз начавшись, атомный распад будет вовлекать в себя все новую и новую материю, и в конце концов уничтожит все окружающее вещество, уничтожит и Землю, и всю Вселенную... Тогда нам повезло. Под нашей дерзновенной киркой мины не оказалось. Есть ли гарантия того, что и в том месте, где сегодня роют биологи, нет подобной мины?

Одна из этих мин уже выявилась: оказалось, что в каждой клетке есть свои биологические часы. Клетка помнит – сколько лет ей самой и орагнизму, частью которого она является. Поэтому если из соматической клетки вырастить новый организм - то новый организм просто вберет в себя время существования своего донора и свой отсчет начнет не с себя. Клоны-животные поразительно быстро стареют…

Аналогия с атомщиками помогает выявить и обосновать и наш второй страх. Где гарантия, что из клонирования нельзя сделать "биологическую бомбу"? Где гарантия того, что владыки мира не используют эту практику для выведения новой человеческой расы, более соответствующей их представлениям об идеальном избирателе? Не будут ли лаборатории по клонированию растить послушных "ельциноидов" или "зюганидов"?

В-третьих, каковы будут взаимоотношения между людьми разных рас? Все ли согласятся признать клонов людьми? Кем будут они в своем собственном восприятии? Как будем выглядеть мы в их глазах? Впрочем, здесь мы подходим к вопросу, который Церковь давно умоляет обсудить медиков и юристов: "что есть человек"; когда начинается и когда кончается человеческая жизнь (проблема абортов и эвтаназии); что делает человека человеком (проблема людей с увечной психикой).

В-четвертых, будет ли включаться материнский инстинкт у женщины, если она не пройдет через вынашивание ребеночка и роды? Будет ли любим такой ребенок?

В целом же эти аргументы вращаются вокруг проблемы прав человека: какие права есть у человека, и кто именно обладает этими правами.

А есть ли у Церкви такие аргументы против клонирования, которые были бы специфически христианскими? Мне пока такие аргументы не встречались. Эмоциональные вскрики вроде того, что создание человеком человека есть узурпация прав Божественного Творца и потому прямой сатанизм, мне не кажутся убедительными. В конце концов первоначально и свет возник по воле Божественного "да будет!". Теперь же сотворение света доступно и людям, и ничего кощунственного в работе электрика или оператора электростанции мы не видим.

Поспешность подобного рода аргумента видна из замечательной притчи, рассказанной Антуаном де Сент-Экзюпери в романе "Цитадель": "Жил на свете один алхимик, он хотел раскрыть тайну жизни. И случилось так, что при помощи реторт, перегонных кубов, всяческих порошков и растворов ему удалось получить крошечный комочек живого теста. Набежали логики. Они повторили опыт, смешали порошки и растворы, зажгли огонь под ретортой и получили еще один живой комочек. Ушли они, громко крича, что тайна жизни больше не тайна. Что жизнь - естественная последовательность причин и следствий, взаимодействие при нагревании элементов, не обладающих жизнью. Логики, как всегда, великолепно все поняли. Они не поняли, что природа созданного и природа творчества не похожи друг на друга, творческая сила, исчерпавшись, не оставляет следов. Недаром творец всегда покидает свое творение, и творение поступает в распоряжение логики. И я смиренно отправился к своему другу геометру. "Где увидел ты новое? - спросил он. - Жизнь породила жизнь. Новая жизнь возникла благодаря алхимику, а алхимик, насколько я знаю, жив. О нем забыли, так оно и положено, творец растворяется и оставляет нам творение"»[236].

Если ученый своим разумом создает жизнь - это никак не значит, что для возникновения жизни разум не нужен. Если человек может создать жизнь - значит, он поистине несет в себе образ своего собственного Творца. Я убежден, что любые успехи науки лишь прославляют Творца нашего разума, а не хулят Его.

Мне доводилось слышать и такой, специфически "богословский" аргумент против клонирования: это будет рождение без страдания и тем самым будет отменена заповедь Господа, которая послала страдание при родах как наказание за первородный грех. Но ведь наказание за грех было трояко: бесплодие земли, которая будет взращивать "волчцы и терния"; тягостность труда ("в поте лица твоего") и мучительность родов. По правде говоря, со всеми этими последствиями первородного греха человеческий труд уже давно и порой весьма успешно борется - и Церковь никогда не осуждала его за это. Если слишком буквально понимать эти ветхозаветные слова, то надо будет осуждать труд мелиораторов (да как они смеют улучшать землю, проклятую Господом!"). И тогда надо будет осуждать любой научно-технический прогресс, любые изобретения, облегчающие труд человека (начиная от приручения домашних животных, изобретения колеса, мельницы и плуга). Надо будет анафематствовать анастезиологов, облегчающих страдания женщин при родах.

Главный итог первородного греха совсем не в болезненности прихода человека в мир, а в болезненности его исхода из него. По слову преп. Марка Подвижника, от нашего праотца "Мы наследовали не преступление Адамово, но смерть от него происшедшую... Ибо нельзя было нам, происшедшим от мертвых, быть живыми"[237]. Если бы плод первородного греха был именно в страдательности рождения, то мы должны были бы принять католический догмат о непорочном зачатии Девы Марии. Ведь не только католики, но и православные считают, что Рождество Иисуса Марией было безболезненно. Но католики видят в этом свидетельство о том, что Мария была уже изъята из-под действия первородного греха. Православные же не видят необходимости делать такой вывод, по сути отменяющий необходимость пришествия Господа в мир и ункиальную спасительность Его Жертвы, именно потому, что мы не отождествляем частные, земные последствия первородного греха с той главной катастрофой, которую он вызвал в наших отношениях с Жизнью, то есть с Богом.

Вообще в реакции католического мира на клонирование гораздо больше специфически-конфессионального, чем в реакции мира православного. Перед католиками клонирование ставит серьезную богословскую проблему: будет ли наследоваться первородный грех людьми, появившимися без полового акта, а если будет, - то как он будет им передаваться. Дело в том, что со времен Августина католики считали, что первородный грех передается через акт зачатия потому, что с актом зачатия связано некое "недолжное удовольствие". Брак допустим, и зачатие допустимо. Но, по слову латинского древнехристианского писателя Тертуллиана, "Брак есть терпимое любодеяние"[238]. В эротическом наслаждении супруги теряют контроль над собой, наслаждаясь друг другом, забывают о Боге - и через эту лазейку в зачатый ими плод входит некая "порча"...[239]

А где же наслаждение у истоков той жизни, что получена путем операции над обычной, неполовой, соматической клеткой? Происхождение этой первичной клетки связано скорее с неприятностями – уколом, разрезом... Так как же здесь будет передаваться "первородный грех"? Человек, зачатый без наслаждения и без соития по логике августинизма оказывается не под властью первородного греха.

Православие же не видит здесь вопроса. Биология скорее подтверждает наше давнее убеждение: человек создан для бессмертия. Наши клетки действительно бессмертны. Сами по себе они способны бесконечно делиться и не умирать - если только во внешней среде нет к тому препятствий. Значит, наша жизнь ограничивается не нашей собственной природой, а теми условиями, в которых мы живем (в которые мы себя сбросили грехопадением). Поскольку же клетка, взятая для клонирования, и существо, выращенное из нее, все равно будут жить в нашем, падшем мире, то дыхание "первородной" смертности, увы, все равно опалит ее. И не биологи, но лишь Тот, Кто Один имеет Бессмертие, может защитить нашу жизнь от смерти или вернуть нас к ней... Так что православной интерпретации первородного греха клонирование никак не противоречит. Скорее наоборот - дискуссии о клонировании важны для православной полемики с католичеством и августинизмом.

В частности, возможно обсуждение вопроса о том, через что же именно транслируется "первородный грех": происходит ли это "по инициативе" родителей, которые, зачиная ребенка, передают ему свою страстность, или же это происходит не через «технику зачатия», а потому, что он просто входит в наш больной мир. Во всяком случае, суждение Карфагенского собора 252 г. (“Не возбранять крещения младенцу, который, едва родившись, ни в чем не согрешил, кроме того, что происшедши от плоти Адама, восприял заразу древней смерти чрез самое рождение”) допускает двоякое толкование.

Есть и в православной традиции одна антропологическая гипотеза, которая при ее принятии требует отрицания у клонов души. Преп. Анастасий Синаит говорит, что «тело образовывается из женского брения и крови, а душа передается от мужчины посредством семени» (Слово 3. Против монофелитов, 3)[240]. Это гипотеза традуционизма, согласно которой души детей содержатся в семени отца. Уже в семени Адама были души всех нас. Все мы были в Адаме, когда он грешил, и потому мы тоже совиновны в том грехе... Души всех людей были уже заключены в Адаме и с его семенем передаются во все новые и новые тела…

Вот как эта гипотеза выглядит у одного церковного автора ХХ века: «Если от Адама произошли все люди, то ясно что все они как самосознающие личности, особи, еще до рождения, находились в Адаме, находились не одной только душой, но и всем существом человека; отрицать это значит отрицать происхождение всех от Адама и вводить таким образом новый творческий Божественный акт. Допускать же в самосознательном существе, Адаме, присутствие будущих самосознательных существ в их бессознательном состоянии значило бы признать происхождение сознательной личности из бессознательного, что, конечно недопустимо, ибо из бессознательного не может образоваться личность... Здесь все личности – в одном и одна – во всех. Всеединство... Живущие в Адаме личности, как самосознающие особи, не могут сливаться с личностью Праотца и, по простоте личностей, не могут быть в раздельности от нее. Вследствие этого все личности, сопребывая в Праотце, при сознании себя каждой особью, обладают всем содерданием самосознающего «я», кроме только самого «я»»[241].

Из этой гипотезы, конечно, с неизбежностью следует, что клоны, ведущие происхождение не от семени отца, а от его соматической клетки, не будут обладать душой… Но сама эта гипотеза не может считаться богословски безупречной. Ведь она входит в противоречие с традицией Вселенских Соборов, ясно отвергавшей идею «предсуществования души».

Константинопольский Собор 543 года определил: «Кто говорит или думает, что души человеческия предсуществовали, что они были прежде умами и святыми силами, наслаждались полнотою божественнаго созерцания, а затем обратились к худшему и чрез это охладили в любви к Богу, отчего и называются душами и в наказание посланы в тела, тот да будет анафема»[242]. Собор 553 года подтвердил: «Кто верит в баснословное предсуществование душ, которое влечет еще и к другому уродливому и нечестивому представлению, что все души в конце концов, возвратятся в первобытное состояние - да будет анафема»[243].

Больше богословской логики все же в той антропологической гипотезе, которая предполагает творение Богом каждой индивидуальной души в минуту человеческого зачатия. Душа человека, его личность творится Богом. Родители дают лишь тело. Поэтому вопрос для богослова здесь лишь в одном: пожелает ли Господь соединить с эмбрионом, полученным в результате клонирования, человеческую душу. Поскольку это вопрос о воле Бога - заранее ответа быть не может. И весьма дерзким является поступок некоего священника, который отказался крестить младенца, о котором родители сказали, что он был "зачат в пробирке" (иеромонах Анатолий Берестов с неодобрением рассказал об этом случае на Рождественских образовательных чтениях 1998 г.). Думаю, что и относительно "клонов" Церковь будет настаивать на признании их людьми , и будет крестить и причащать этих малышей.

Здесь срабатывает логика «от обратного». Ведь именно если Церковь скажет, что клоны – это не люди, то именно этим она по сути даст добро на клонирование. Ведь если клоны – нелюдь, то они находятся вне области нравственности и права. В таком случае это не более чем животные. И как Церковь не возражает против экстрагирования лекарств из органов животных или против пересадки свиной печени человеку, так не будет у нее оснований вмешиваться и в медицинские опыты, ведущие к смерти человекообразных клонированных обезьянок. И тогда вполне допустимо разведение клонов для последующего разъятия их "на запчасти" ( клон – идеальный донор: у его органов и тканей будет полная совместимость с организмом «отца»).

Этот вопрос, как это ни покажется странным, в принципе уже решен церковным преданием. В "Требнике" свт. Петра Могилы (XVII в.) есть чинопоследование "О крещении дивов и ин чуд родящихся". В нем предписывается: "Аще чудо или див некий от жены родитися приключит, и аще образ человечий имети не будет, да не будет крещен. Аще же в том недоумение будет, да крестится под тоею кондициею: Аще сей есть человек, крещается раб Божий имярек во имя Отца и прочая".

В апокрифической литературе обращает на себя внимание готовность именовать людьми самые странные существа – «Люди Попадеси живут над морем окияном, главы у них человечи, а руки и ноги как конские ноги, а ходят на всех четырех ногах. Люди завоми Потомия ходят на руках и ногах, брады у них долги, половина человека, другая конь. А у жен их власов на головах нет, а живут в воде. Много и иных всяких чудных как во Фритских и во Индейских и в Сирских странах: у иных песьи главы, и иные без глав, а на грудях зубы, а на локтях очи, а иные о двух лицах, а иные о четырех очах, и а иные по шести рог на главах носят, а все те люди на вселенную пошли от единого человека, рекше Адама, и за умножение грехов такося учиниша»[244]. Над такого рода сообщениями сегодня принято улыбаться. Но нельзя не заметить, что доверчивость средневековых книжников сочеталось с полным отсутствием у них духа расизма. Себе подобных людей они готовы были признавать даже в самых странных «дивах».

Вообще для Церкви характерно настаивать на том, чтобы границы класса существ, именуемых людьми, раздвигались. Для светских воззрений бывает, напротив, характерно стремление к сужению пределов человеческого бытия (дети в утробе матери - не люди; коматозные больные - не люди; дети, рожденные без мозга - не люди; дети, пораженные болезнью Дауна - тоже...). Так что и в случае с клонированием не стоит идти против церковной традиции и отрицательно решать вопрос о том, люди ли будут сии "дивы" или нет.

Есть еще в церковной письменности предостережения от активизма, перекраивающего Богозданный мир. Нередко их используют как аргумент, поясняющий христианское неприятие клонирования. Но если уж честно использовать этот аргумент - то надо перестать в храмах возжигать свечи из парафина (этого вещества не было в "богозданном мире" до появления человеческой химии), заправлять лампадки вазелином, носить синтетику, печь просфорки (они ведь не растут на церковном дворе) и вообще жить в мире культуры. Мир "ноосферы" (не в смысле оккультно-каббалистическом, а в смысле чисто культурологическом: ноосфера как мир, которого коснулась человеческая деятельность) есть неизбежная наша среда обитания. И здесь не так уж просто решить: чего мы можем коснуться нашей перестраивающей десницей, а чего - нет. Во всяком случае запрета на изменение мира и даже человека быть не может (если только мы не хотим запретить медицину как таковую). Обсуждению подлежит лишь вопрос о целях и последствиях нашего вмешательства.

В заключение замечу, что азартный поиск чисто богословских аргументов против клонирования может дать неожиданные результаты. Как ни странно, клонирование - это осуществление одной из схем, которая присутствует в аскетической литературе. У некоторых Святых Отцов есть предположение о том, что до грехопадения человек был способен к неполовому размножению, к такому умножению своего рода, которое не было связано с половым удовольствием: "И хотя сказанного "плодитесь и размножайтесь", по-видимому, и нельзя выполнить иначе, как путем соития мужчины и женщины, однако, можно сказать, что в бессмертных телах мог быть иной способ, чтобы дети рождались от одного действия благочестивой любви, помимо всякой врожденной похоти" (Августин. О книге Бытия, буквально. В 12 книгах. 3,21)[245].

Другое дело, что сторонники клонирования поддерживают эту идею, конечно, не из сочувствия к аскетическим крайностям. Их мечта - не размножение без полового возбуждения, а сексуальные игры без осложнений беременностью и родами. Но это уже опять вопрос возможного социального использования клонирования, а не вопрос об отношении к клонированию как таковому.

Итак, клонирование безусловно является грехом, если оно совершается через микроаборт (когда берется уже оплодотворенная яйцеклетка и из нее изымается ее ядро, несущее уникальную информацию о никогда еще не бывшей жизни, а на место этого ядра вкладывается ядро, взятое из клетки донора). Но сейчас уже есть другие технологии клонирования – не из яйцеклетки, а из так называемых «стволовых клеток». В этом случае наша Церковь считает допустимым клонирование не целого человека, а отдельных органов и тканей («клонирование изолированных клеток и тканей организма не является посягательством на достоинство личности и в ряде случаев оказывается полезным в биологической и медицинской практике», – говорят «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви, принятые на Соборе в августе 2000 года).

Что же касается попытки воспроизведения искусственным путем целого человека (точной копии кого-то из уже существующих людей или генетически видоизменного) – то церковный взгляд здесь таков: «Осуществленное учеными клонирование (получение генетических копий) животных ставит вопрос о допустимости и возможных последствиях клонирования человека. Реализация этой идеи, встречающей протест со стороны множества людей во всем мире, способна стать разрушительной для общества. Клонирование в еще большей степени, чем иные репродуктивные технологии, открывает возможность манипуляции с генетической составляющей личности и способствует ее дальнейшему обесцениванию. Человек не вправе претендовать на роль творца себе подобных существ или подбирать для них генетические прототипы, определяя их личностные характеристики по своему усмотрению. Замысел клонирования является несомненным вызовом самой природе человека, заложенному в нем образу Божию, неотъемлемой частью которого являются свобода и уникальность личности. "Тиражирование" людей с заданными параметрами может представляться желательным лишь для приверженцев тоталитарных идеологий. Клонирование человека способно извратить естественные основы деторождения, кровного родства, материнства и отцовства. Ребенок может стать сестрой своей матери, братом отца или дочерью деда. Крайне опасными являются и психологические последствия клонирования. Человек, появившийся на свет в результате такой процедуры, может ощущать себя не самостоятельной личностью, а всего лишь "копией" кого-то из живущих или ранее живших людей. Необходимо также учитывать, что "побочными результатами" экспериментов с клонированием человека неизбежно стали бы многочисленные несостоявшиеся жизни и, вероятнее всего, рождение большого количества нежизнеспособного потомства».

Как видим, все аргументы, приведенные в социальной концепции нашей Церкви, не являются православно-богословскими, но скорее общерелигиозными или даже светскими. Это означает, что само по себе клонирование не есть грех в смысле нарушения какого-либо собственно церковного правила или верования. Это – грех перед человеком, а не перед Церковью. И, выступая против клонирования, Церковь защищает не свои «традиции» или «права», а просто человеческое достоинство, свободу и уникальность всех людей, независимо от их отношения к вере Церкви.

Этим текстом я хотел бы помочь церковным людям вести дискуссии по поводу клонирования, помочь в подборе тех аргументов, которые не были бы натянуты, которые не были бы криптокатолическими, и которые были бы понятны нецерковным людям. Вновь повторю: мы против клонирования. Но против мы не потому, что мы защищаем свой катехизис, а потому, что мы просто люди, и мотивы нашего отторжения клонирования те же, что и у людей нецерковных. Какие-то аргументы окажутся у нас теми же, что и у людей неверующих. Какие-то окажутся в ходу не только у нас, но и у людей иных религиозных традиций. Но серьезных специфически христианских аргументов мне пока встречать не приходилось. Этого не надо стесняться. Напротив, это стоит подчеркнуть: ведь и так немало усилий прилагается нашими оппонентами для того, чтобы придать нам в глазах общественного мнения облик "луддитов", реакционеров, всегдашних врагов науки.

Поэтому и стоит пояснять: наша брань не против науки. Мы просто хотим, чтобы использование достижений науки было либо человечным, либо - никаким.

- Отец Андрей, многие студенты – будущие врачи – не считают серьезными те проблемы, которые затрагиваются в курсе биоэтики. А для чего, по-Вашему, следует изучать биоэтику, обращающую наше внимание на такие категории, как нравственность, совесть и т.д.? Разве это важно в профессии врача?

- Если провести опрос на тему “У кого Вы предпочли бы лечиться: у хорошего специалиста-врача, но плохого человека по своим нравственным качествам, или же у врача, являющегося весьма средненьким специалистом, но при этом честным отзывчивым человеком?”, то, пожалуй, большинство людей выберет порядочного доктора, который своей совестью отвечает за то, что советует и делает. Уже поэтому, как мне кажется, преподавание этики необходимо. Вообще одна из задач культуры – возвышать, воспитывать, тренировать те чувства, которые вроде бы инстинктивно заложены в человеке. Существующее от рождения чувство совести у нас такое хиленькое и, похоже, с каждым годом становится все хилее и хилее. Если совестливые чувства, нравственная интуиция почти атрофированы, то тем паче нужен некий “костыль”, на который можно опереться, некая “шпаргалка”, которой можно было бы воспользоваться. Я не советовал бы всегда и во всем полагаться на свою совесть. Скажем, я не завидую окружающим меня людям, в отношениях с которыми я буду полагаться только на свою совесть. Не завидую, потому что со своей совестью я всегда договорюсь, и она будет молчать, сидеть на задворках, что-то иногда выкрикивать, зализывая свои раны. Так что не надо сводить нравственную жизнь к шевелениям совести. У человека должна быть осознанная рациональная мотивация. Ведь вы же врачи, вы хотите быть разумными людьми, учеными. А для человека науки очень важно каждое свое действие проверять через разум. Поэтому надо уметь думать над вопросами этики, над вопросами религии...

- А зачем? Разве важно, к какой религиозной традиции принадлежит пациент, тем более врач? Причем здесь религия?

- Ну хотя бы при том, что врач, в отличие от ветеринара, имеет дело с людьми. У животных нет убеждений, поэтому в ветеринарном деле важны только убеждения врача и неважны “взгляды” четвероногих пациентов. Но когда речь идет об отношениях врача и людей, то здесь убеждения человека очень важны, потому что от того, с каким настроением человек приемлет то или иное лечение, предписываемое ему, во многом зависит и успешность этого лечения...

Ведь у людей разных убеждений неоднаковое отношение к различным методам врачевания. Они по-разному прочерчивают границы допустимых вторжений в тело человека, а тем более в его психику. Для того, чтобы здесь не наломать дров, чтобы не превратить своего пациента из союзника во врага, умный врач должен знать, кого он лечит. Знать не только пол и возраст пациента, не только те болезни, которые он перенес в детстве, не только те или иные аллергии, которые у больного есть... Врач должен знать еще и душу этого человека, знать во что он верит, где для него проходит душевно-болевой порог. В современном мире для этого надо знать историю религий, а России прежде всего – православную традицию.

Возьмем проблему врачебной тайны. Может быть такая правда, которая кого-то сломает, а кого-то, напротив, укрепит, заставит задуматься о прожитых годах. Я не могу сказать, приветствовал бы я или нет, если бы врач сказал неверующему человеку, что у него рак и что ему осталось жить полгода. Но я бы предпочел, чтобы меня в подобной ситуации предупредили заранее. Религиозный человек не боится смерти, он боится смерти внезапной, смерти, к которой не готов...

С точки зрения христианства, да и с точки зрения просто этики, наверное, нет такой области в жизни человека, которая должна быть лишена нравственного контроля. А если уж речь идет о такой деятельности человека, которая соприкасается с другими людьми, то здесь этика неустранима. Увы, современная светская врачебная этика зиждется на все еще советских началах – что человек только кусок мяса... Но для того, чтобы не изобретать велосипед, надо осмотреться вокруг и подумать: а, может быть, есть более развитые концепции, нежели та, которой удовлетворялись врачи советской эпохи.

- Получается, что в идеале врач должен подходить к любой проблеме с позиции христианина. А если врач неверующий?

- Если врач неверующий, то, во-первых, есть надежда, что это не навсегда. Во-вторых, дело даже не в том, станет ли он христианином или нет. Для меня как преподавателя университета очевидно, что нормальному человеку интересно узнать, какие еще подходы – кроме его собственного – бывают к той проблеме, с которой он работает. Неужели совсем не интересно узнать, что можно увидеть в моей специальности с христианской точки зрения? По-моему, даже ради этого интереса стоит познакомиться с религиозным опытом.

- Это Вы цитируете Маркса или Остапа Бендера? Формула Маркса «Религия - опиум народа» совсем не ругательна. Просто ее надо отделить от ее же советской эксплуатации. Ленин, как всегда, все окомиссарил и сказал – «Религия - дурман для народа». Но у Маркса нет ни «дурмана», ни предлога «для». Это очень важно. Если «для народа» - значит, какая-то ненародная группа вырабатывает, а потом навязывает народу свой продукт. Но «опиум народа» - это скорее то, что вырабатывает сам народ.

Даже в советские времена, когда Маркса цитировали на каждом углу, мало кто помнил, что контекст статьи Маркса, где он говорит про «опиум народа», очень возвышен. «Религия - это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа»[246]. В следующем абзаце Маркс говорит о религии как о цветах, украшающих цепи, что сковывают трудящееся человечество. Итак - цветы, вздох, душа, опиум… Выстраивается довольно высокий образный ряд.

Следует помнить, что выражение «религия – опиум народа» создано отнюдь не Марксом, еще раньше его употреблял один англиканский епископ. Дело в том, что в Европе 19 века опий - это не наркотик, а анестетик (обезболивающее средство). Поэтому и св. Феофан Затворник мог интересоваться кокаином – и не грешить: «Меня все подбивают к допущению операции, а я упираюсь. Потому что страшная должна быть боль. Но се слышу, будто есть какие-то капли, которых если несколько пустить в глаз, то он теряет чувствительность. Вот я и встрепенулся – откуда храбрость взялась; сей час готов на операцию. Прошу скоре сказать: есть ли такие капли? Имя им: кокаин»[247].

Это звучание марксовой формулы очень точно расслышал замечательный испанский писатель Мигель де Унамуно.

У него есть рассказ с таким сюжетом: служит в селе священник, человек пожилой, отзывчивый, добрый. Народ считает его просто святым. И вот однажды один прихожанин слышит от него страшное признание: "Я сам не обрел веру". Свое пребывание в Церкви он объясняет так: «Дело религии не в том, чтобы разрешать в этом мире экономические и политические тяжбы, которые Бог отдал людским распрям. Какого бы образа мыслей ни держались люди, как бы они ни поступали, главное — чтобы они утешались в том, что родились на свет, чтобы они, насколько могут, с чувством довольства и в иллюзии, что во всем этом есть какая-то цель. Не мое дело подчинять бедных богатым, либо проповедовать бедным, чтобы они подчинялись богатым. Смирение и милосердие — всем и для всех. Ведь богатому тоже нужно смириться и с богатством, и с жизнью, а бедному тоже нужно быть милосердным с богатым. Социальные вопросы? Оставь их в покое, нас они не касаются. Ну, образуется новое общество, в котором не будет ни богатых, ни бедных, в котором богатство будет распределено по справедливости и все будет принадлежать всем, — а что дальше? Тебе не кажется, что общее благоденствие лишь породит в усиленной степени отвращение к жизни? Я знаю, один из вождей социальной революции сказал, что религия — опиум для народа. Опиум, опиум... Опиум и есть. Так дадим же ему опиума»[248].

Что за всем этим стоит? Во всех культурах общественная функция религия – быть средством для очеловечивания человека. Ее задача - дать смысл существованию человека... И человека, и звезды, и травинки... Дать смысл приходу и уходу человека, рождению, боли, смерти. Потому что жизни может придать смысл только то, что придает смысл также и смерти. В отличие от животного, человек живет в двойной реальности: для него открыта вселенная символов, значений. И человек так устроен, что он может вытерпеть любую боль, но только если он сможет ее оправдать. Вот это и есть психологическая задача религии – внести смысловое измерение во вселенную человека.

- На заре христианства аскетов, взявших обет пустынного уединения и молчания, называл ферапевтами. Сегодня есть терапевты и множество других медицинских специальностей. Но кого избрать – ферапевта или терапевта, священника или врача?

- Врач-христианин, который сможет придать некий смысл страданиям больного человека - сделает доброе дело. Он поможет больному. Любой врач согласится - болеть можно по-разному. Человек, который относится к своей болезни как к какому-то досадному приключению, он раздражается, с нетерпением ждет, считает дни, часы когда все это кончится, чтобы сорваться с больничной койки, убежать как из надоевшего купе и вернуться к обычному образу жизни. Такой человек скорее всего будет дольше выздоравливать, чем тот человек, который внутренне спокоен, который, в болезни видит не досадную паузу, а условие своего роста. Вот он быстрее исцелится.

Медицина это назовет «психотерапевтическим эффектом». Так что даже с нерелигиозной точки зрения есть смысл во взаимодействии медицины и религии. Терапевт должен быть ферапевтом.

- По моим наблюдениям наиболее яростные сторонники абортов в большинстве своем – женщины. Почему так получается?

- Есть такой закон человеческой психологии, что человек не может убить человека. Ну не может он этого сделать! Поэтому любое убийство в реальной жизни должно предваряться убийством виртуальным – словесным. Нельзя убить человека, можно убить “черномазого”, “жида”, “фашиста”, “масона”, “коммуняку”, “еретика”, «мироеда», «мракобеса». Их можно убить - “мерзавца”, “бандита”…. Человека нельзя убить. И поэтому такая самка (женщиной назвать сторонницу абортов трудно), не называет ребенком, того, кого она хочет убить. Потому что тогда признав, сказав, то это «ребенок», она уже не сможет его убить. Поэтому она обзывает его - “плод”.

Напротив, когда женщина ждет ребеночка, на каком бы сроке она не находилась, для нее это уже “малыш”. Одни женщины понимают, что эмбрион - это уже самостоятельная жизнь. А другие считают, что это лишь опухоль в материнском организме, с которой можно поступить как, скажем, с грязью под ногтями – взял и вычистил. И в этом для них нет никакого нравственного преступления.

Но вот, например, в Индии празднуют годовщину ребенка через три месяца его рождения. Считают, что 9 месяцев в утробе матери – это не подготовка к жизни, а это уже жизнь.

С женщиной, сделавшей аборт, происходит очень много плохих вещей. Прежде всего она грешит против себя самой, против своего организма, который настраивается на выполнение своего высшего призвания ( родить новую жизнь - а тут, как бы на взлете идет удар молотом по всем системам. Это биологическая катастрофа.

Во-вторых, это огромная психологическая травма.

В-третьих, этот поступок кладет очень серьезную тень на отношения души с Богом.

Из Патриархии уже давно был сделан запрос на биологический факультет МГУ с просьбой сказать, что считается минутой начала новой жизни: выход младенчика из лона матери, перерезание пуповины, первый вздох, начало формирования нервной системы эмбриона, первое деление яйцеклетки или же просто оплодотворение? Нам ответили: с точки зрения науки началом новой жизни считается оплодотворение яйцеклетки. Здесь начинается самостоятельная жизнь, ибо возник уникальнейший, никогда не встречавшийся доселе набор хромосом. И это уже новая жизнь.

Так что и с точки зрения науки, и с точки зрения религии (любой религии) аборт – это убийство.

Дискуссия сторонников и противников абортов сводится к одному вопросу: сторонники считают, что плод в утробе матери ( часть ее организма, поэтому женщина вправе со своим организмом делать все, что хочет. Например, захотела короткие волосы ( пошла и подстриглась, захотела ресницы нарастить ( нарастила. Захотела матку свою почистить ( пошла и почистила.

Противники аборта говорят, что зародыш это уже больше, чем часть организма. Это уже самостоятельная жизнь. Да, он не может жить вне организма матери. Но ведь отдельно от матери и людей не может жить не только четырехмесячный зародыш, но и четырехмесячный новорожденный.. Тем не менее, убийство новорожденного младенца считается убийством самостоятельной жизни. А ликвидация этой же жизни на несколько месяцев раньше отчего-то считается нравственно безупречным поступком.

Самое страшное то, что большинство абортов делаются не по медицинским показаниям, а по социальным. Люди не хотят иметь ребенка. Почему? – «Мы не сможем прокормить его, достойно воспитать», - говорят они. Конечно, жить сегодня тяжело. Но предположим, что у меня четверо детей. После обвала рубля в 1998 г. уровень моей зарплаты резко снизился. И вот я собираю своих детей и говорю: вы знаете, у нас проблема. Я стал получать намного меньше, чем раньше, и не смогу выполнить все, что собирался вам подарить. Поэтому одно из двух: или мы все будем жить гораздо беднее, и тогда Ваня откажется от уроков тенниса, Маша ( от уроков японского языка, а Петя перестанет ходить на уроки музыки. Или же мы сохраним прежний уровень жизни, но убьем младшую Танечку, тем более, что она еще маленькая и ничего не поймет. На этом мы с вами сэкономим, и деньги, которые пошли бы на Танечку, пойдут на сохранение прежнего уровня жизни.

Дикость? Но почему же считается вполне нормальным сэкономить на жизни ребенка, находящегося в утробе матери? А какая разница между уже родившимся ребенком и еще не родившимся? Он уже чувствует. Японские врачи сняли фильм «Беззвучный крик», который у нас даже запрещают показывать в школах старшеклассникам. Японские медики ввели световод в матку беременной женщины, дали подсветку, а затем снимали, что испытывает малыш в утробе матери во время аборта. А он - кричит, когда щипцами откусывают ему ручки, ножки. Ведь из тела матери его вынимают по частям. Малыш чувствует все, что с ним делают: как травят табаком и наркотиками, алкоголем. Как убивают..

( Может быть. Недавно я вспомнил слова одного преподавателя семинарии, когда в начале 80-х годов мы обсуждали с ним очередное убийство ( то, что называлось «свинцовой мерзостью советской жизни». Он сказал: «На самом деле я греховный человек, потому что порой радуюсь, когда слышу о коррупции, взяточничестве чиновников, воровстве. Если бы этого не было, правыми оказались коммунисты, утверждавшие, что можно на земле без Бога построить рай или воспитать нового человека. Тогда Христос был бы не нужен на Земле. А когда я вижу, что на самом деле люди страдают даже в самом «совершенном» обществе, значит все же правы христиане, утверждающие, что без Бога ни до порога».

Моя позиция очень похожа. Я думаю, было бы очень странно, если бы Россия сейчас была счастливой, процветающей страной. Россия не может быть счастливой ( страна, в которой на одного родившегося ребеночка приходится три вычищенных, занимающая первое место в мире по количеству абортов. Если бы мы, граждане страны, затопленной кровью неродившихся младенцев, жили богато и счастливо, тогда можно было бы сказать: Боже, да есть ли Ты?

- Говорят, что аборт – это плохо, но в тоже время лучше, чем детдом, лучше, чем измученная болезнями душа ребенка...

- На самом деле взрослый человек обычно предпочитает смерти любые условия жизни. Иногда готов сдаться в плен, столкнуться с тяжелейшими условиями существования, чтобы только сохранить жизнь... Поэтому лучше не решать за ребенка - жить ему или нет. Давайте дадим ему шанс.

А вообще главный вопрос, который возникает при разговоре о биоэтике, – это вопрос о границах человеческой жизни. Так обсудим его! А для этого необходим учебный курс, который смог бы стать площадкой для подобного обсуждения. Студенчество – это замечательное время, когда еще есть право на ошибку. Когда вы станете врачами, то такого права у вас уже не будет. А сейчас мы еще можем “щенячиться”.

Давайте ошибаться, давайте вместе думать, давайте выдвигать экстравагантные гипотезы! И пусть даже христианство будет для вас экстравагантной гипотезой. Давайте её обсудим хотя бы в таком качестве, а потом, может, выяснится, что она не такая дикая, как казалась сначала.

- А как церковь смотрит на проблему контрацепции? Это необходимость или все-таки зло?

- Церковь без всякого восторга смотрит на контрацепцию. Но в то же время в нашей социальной концепции очень взвешенный, осторожный подход. Церковь категорически против тех методов контрацепции, которые носят абортивный характер – то есть убивают ребеночка уже зачатого. Что касается контрацептивов предохраняющего действия, то здесь отношение более сложное – все зависит от мотива человека. Если они используются просто ради того, чтобы не брать на себя ответственность, чтобы обеспечить комфортность своей жизни, то это просто извращение самого смысла супружеского единения. А другое дело – когда, скажем, родители обеспокоены тем, что у них есть уже, например, четыре ребенка и если еще один малыш появится, то они не смогут своим старшим детям дать надлежащую заботу, образование. И поэтому откладывают рождение своего будущего ребенка. И тем более – если контрацептивы используются по медицинским соображениям. В этом случае отношение церкви более мягкое[249].

- Но в подобных обсуждениях всегда будут разногласия, причем, и по основным принципам тоже. Возможно ли найти общий знаменатель?

- Главный расхождение между христианским и светским подходами к биоэтике, - в ответе на вопрос о том, что такое человек. Телесный организм или нечто большее? Когда начинается существование человека: с минуты зачатия или с момента исхода из лона матери? Когда прекращается жизнь человека: с остановки функционирования мозга или же с того момента, когда надоело жить? Когда человек становится человеком и когда он перестает им быть ?

Но в чем тут трудность: как только вы пришли к ясной формулировке того, что есть человек, вы подали заявку на создание концлагеря. Ведь с помощью этой вашей формулы вы теперь можете человекообразных существ разделить на два типа: одним вы разрешите считаться людьми, а другие с вашей точки зрения будут нелюдями; они окажутся вне этики, вне закона. Их тогда можно будет уничтожать... Я не понимаю, почему ребенок в состоянии от минуты родов плюс одна неделя – человек, а минус одна неделя – недочеловек...

Поэтому я и говорю что такие предметы, как биоэтика, нужны – просто для того, чтобы мы научились смотреть на человека не только через прицел микроскопа.

С точки зрения христианства, у человека кроме сердца, печени, селезенки и проч., есть еще и душа. И ей нужен повод к жизни, повод к росту. А размышления над нравственными проблемами и есть повод к тому, чтобы найти в себе ту самую душу и вывести её из полуатрофированного состояния.

- Но почему врач должен думать о душе, когда это личное дело пациента? И вообще - душой занимаются “врачи в рясах”, т.е. священники. Это их прямая обязанность, но не врачей. Врач лечит тело…

- Мы уже потому должны думать о душе, что она – одно из условий исцеления тела. Через душу больного, как и через душу врача, можно ускорять или же тормозить процесс излечивания даже чисто физических болезней и травм.

Не стоит забывать, что помимо школ западной новоевропейской медицины существуют и другие школы, скажем восточные, мода на которые в наши дни крайне велика. Они как раз исходят из того, что человек – это целостное существо, и, значит, путь к его лечению лежит через душу.

Православие с этим согласно. Поэтому прежде, чем улетать на Дальний Восток в поисках лекарств и экзотических методик исцеления, давайте попробуем посмотреть, а что есть в нашей европейской христианской традиции...

- А что Вы думаете о суррогатном материнстве?

- Это традиционная для нашего постмодернистского времени попытка растворения человека в машинных технологиях, когда попирается сама суть великого таинства любви. Соглашаясь вынашивать ребенка по заказу, многие женщины даже не понимают, какая боль ожидает их впереди, боль от разрезания тех уз, которые устанавливаются за время беременности у матери с будущим, пусть и генетически ей чужим, ребенком. Эта боль подсознательно будет преследовать ее всю жизнь, и никакие деньги этого не компенсируют.

Недавно одна только что родившая женщина рассказала мне о той разительной смене чувств, которую она пережила в день родов. "Я никогда больше не соглашусь рожать!" - крикнула она поначалу. Но уже через несколько часов после родов воскликнула: "Хочу еще!" Бог (или, если хотите, природа) встроил в женский организм своего рода "наркотическую" фабрику: после родов она начинает работать и насыщать мать эндорфинами, рождающими радостно-эйфорическое настроение. И именно в этой радости зачинается материнское чувство. Кстати, та упомянутая мной роженица сказала, что первую девочку она рожала под наркозом: "Я просто уснула, а когда проснулась, дочка лежала рядом со мной". По ее признанию, ей затем понадобилось немалое время, чтобы ощутить эту малышку по-настоящему своей. Но после вторых родов - без наркоза и с болью - она сразу ощутила всю меру своей любовной жизненной соединенности с доченькой. Женщина, не прошедшая через роды, получит на руки своего младенца без боли, но и без радости. Пробудится ли в ней материнское чувство?

Есть здесь и другой риск. В ряде случаев эта репродуктивная технология будет использована "семьями", которые не могут иметь детей в принципе. Речь о гомосексуальных парах. Стоит задуматься над тем, надо ли малыша с самого начала его жизни погружать в такую среду, в которой он гарантированно будет лишен радости обычной любви, обычного материнства и отцовства.

- Если человек скажет: «Убейте меня, потому что мне невмоготу, потому что мне жизнь не доставляет радости и наслаждения, и поэтому я не хочу жить», то он просто получит родовую травму. Ведь смерть - это новые роды, новое рождение. Родовая травма будет сказываться всю жизнь. На этот раз – вечную.

Вспомним слова Гэндальфа, сказанные им наместнику Гондора Дэнетору, решившему сжечь себя: «Ты не вправе назначить час своей кончины, Наместник Гондора, - сурово напомнил волшебник. – Так поступали только языческие короли, над которыми безраздельно властвовали темные силы»[250].

Человек, добровольно собирающийся уйти из жизни, вряд ли делает это в радужном настроении. Но это именно уход, переход, а не исчезновение. Вполне умереть самоубийце не удастся. Состояние души, с которым человек переступает границу, состояние отчаяния и ужаса он заберет с собой в вечность. Есть слова Христа об этом переходе: «В чем застану, в том и сужу».

Смерть от отчаянья – это путь к такому ужасу, о котором ничего не знают люди неверующие и трезвые. В пятом томе «Гарри Поттера» Дамблдор говорит, что худшее из всех заблуждений Темного Лорда – это мнение, будто нет ничего хуже смерти. И именно это неверие Дамблдор считает самым слабым местом своего врага…

Не считаете серьезным соглашаться с детской сказкой? Что ж – прислушайтесь тогда к великому Данте: «Я утверждаю, что из всех видов человеческого скотства, самое глупое, самое подлое и самое вредное верить, что после этой жизни не будет другой»[251].

Тело можно разрушить навсегда, а душу – нельзя. В полуразрушенном состоянии душа будет влачиться из вечности в вечность и ни одна из них не будет ее радовать. Когда человек убегает от собственной боли, не видя смысла в продолжении жизни, то это означает власть сумрака в его душе. С религиозной точки зрения небезопасно помогать человеку переходить границу времени и вечности в такую погоду.

Церковь не отпевает самоубийц не потому, что желает им отомстить или наказать. Своим отказом она просто предупреждает еще живых: «это не выход!».

… У одного священника были добрые отношения с офицерами из близлежащей воинской части. Но однажды они в неурочно-поздний час стучатся к нему в дом: «Батюшка, беда! У нас Алешка застрелился! Надо отпеть его!». Священник решительно отклоняет эту просьбу: «Не могу. Алексей стал самоубийцей, по нашим канонам отпевать его нельзя!». Следует понятная реакция офицеров: «Да что же ты каноны и бумажки ставишь выше человека! Мы и не думали, что ты такой формалист! Ты отказался помочь нам в нашей беде! Мы и знать тебя теперь не знаем!». С той поры двери этой воинской части для священника оказываются закрыты… Проходит полгода. Священник служит в своем городском храме. И вдруг после службы подходит к нему тот офицер, что яростнее всего кричал на него в день смерти своего сослуживца, бухается на колени и говорит: «Спасибо тебе, батюшка!». – «Да за что же спасибо-то?» – «Ты меня от смерти спас!» – «Когда это мне такое довелось?» – «Вчера!» – «Да как я мог тебя вчера от смерти спасти, если я тебя полгода вообще в глаза не видел?». – Вот именно этим ты меня и спас!.. Просто вчера у меня такая хмарь на душе была. Я уж к пистолету потянулся, хотел точку поставить… А тут вспомнил, что Алешку-то ты отпевать за это не стал. И остановился. Лег спать, а наутро уже все прошло… Спасибо тебе!».

И еще стоит помнить, что каждый из нас здесь живет не один и не только для себя. С нами связана жизнь других людей. Одна женщина сказала мне: «Вы знаете, отец Андрей, я сама была в подобной ситуации, у меня мать очень долго и страшно умирала, для нас это был очень тяжелый год. И слава Богу, что он у нас был. Я не знаю, что этот год дал моей матери, но нам он дал очень много». Бывает так, что страдания другого человека есть повод для проявления силы других. Поэтому нельзя решить проблему эвтаназии, только замыкаясь на том, что испытывает или не испытывает сам больной.

Что касается просьбы человека об уходе из жизни, я думаю, что позиция церкви отрицательная, но с одной оговоркой. Представьте, что человек, который знает, что он не может жить без аппарата искусственной почки, узнает, что в больницу поступил ребенок с ожогами, и его жизнь зависит от наличия этой самой «искусственной почки». А она одна на весь город… И тогда он просит: «отключите этот аппарат от меня. Отдайте ребенку». В этом случае это будет не самоубийство, а самопожертвование, то есть – подвиг… Дело не поступке, а в мотивации.

К тому же к самоубийству в церкви есть более сложное отношение. В святцах описана не одна история о том, как некие девицы-христианки предпочли покончить с собой, но не быть оскверненными варварами. Теперь они почитаются как святые.

В "Церковной истории" начала 4 века читаем: «Была в Антиохии некая святая и дивная по своей душевной добродетели женщина, известная своей красотой, богатством, родовитостью и доброй о себе славой. Двух своих дочерей воспитала она в правилах истинной веры; были они в расцвете юности и красоты. Злобные завистники всеми силами старались выследить, где они скрываются. Узнав, что они живут в другой стране, их хитростью вызвали в Антиохию, и они попались в ловушку, расставленную воинами. Мать, видя в безвыходном положении себя и детей, изобразила дочерям все те ужасы, какие готовят им люди; самой страшной и непереносимой была угроза непотребным домом. Она сказала дочерям, что ни они, ни она и краем уха не должны слышать об этом, сказала, что предать свою душу в рабство демонам страшнее всякой смерти и хуже всякой гибели, и предложила единственный выход - бегство к Господу. Дочери утвердились в этой мысли, пристойно окутались своими плащами, на полпути попросили у стражи разрешения отойти немного в сторону и бросились в реку, протекавшую рядом» (Евсевий. Церковная история, 8)

Речь идет о святых мученицах Домнине, Веронике и Просдокии. Память их праздновалась (по Мартирологу блаж. Иеронима) 15 марта. «Помню я еще одну историю, которую полезно пересказать. Говорят, что гонитель Магнентин, имея преступные связи со многими язычницами, старался завести такие же с христианками. Но последние желали лучше умереть, чем продать свое целомудрие. Когда Магнентин прибыл в один город, ему понравилась жена одного советника при градоначальнике. Устрашенный муж ее сказал Магнентинину; пошли, возьми ее. За нею присланы были солдаты, но она сказала им: погодите немного, пока я займусь обычными своими нарядами. Она пошла в спальню, взяла меч и пронзила им свое чрево. Слушайте и устыдитесь, девы, признающие себя невестами Христовыми и изменяющие Ему своими нечистыми вожделениями. Да дарует Господь каждому из нас хранить целомудрие» (Лавсаик, 131)[252].

В Житиях святых повествуется о мученице Дросиде, которая сама вошла в печь (память 22 марта). Мученица Пелагия бросилась со второго этажа, спасаясь от воинов, пришедших арестовать ее (память 8 октября).

Говоря о монахинях-самоубийцах, блаж. Августин восклицает – «Какое человеческое чувство откажется извинить тех, которые убивали себя, чтобы не потерпеть чего либо в этом роде? (О Граде Божием 1,17).

Самоубийство без осуждения описывается в одном библейском эпизоде: «Никанору же указали на некоего Разиса из Иерусалимских старейшин как на друга граждан, имевшего весьма добрую славу и за свое доброжелательство прозванного отцом Иудеев. Он в предшествовавшие смутные времена стоял на стороне Иудейства и со всем усердием отдавал за Иудейство и тело и душу. Никанор, желая показать, какую он имеет ненависть против Иудеев, послал более пятисот воинов, чтобы схватить его, ибо думал, что, взяв его, причинит им несчастье. Когда же толпа хотела овладеть башнею и врывалась в ворота двора и уже приказано было принести огня, чтобы зажечь ворота, тогда он, в неизбежной опасности быть захваченным, пронзил себя мечом, желая лучше доблестно умереть, нежели попасться в руки беззаконников и недостойно обесчестить свое благородство. Но как удар оказался от поспешности неверен, а толпы уже вторгались в двери, то он, отважно вбежав на стену, мужественно бросился с нее на толпу народа. Когда же стоявшие поспешно расступились и осталось пустое пространство, то он упал в средину на чрево. Дыша еще и сгорая негодованием, несмотря на лившуюся ручьем кровь и тяжелые раны, встал и, пробежав сквозь толпу народа, остановился на одной крутой скале. Совершенно уже истекая кровью, он вырвал у себя внутренности и, взяв их обеими руками, бросил в толпу и, моля Господа жизни и духа опять дать ему жизнь и дыхание, кончил таким образом жизнь» (2 Макк. 14, 37-46). Впрочем, блаж. Августин считал, что «Дело Разии можно назвать великим, но не добрым»[253]. Так же Августин высказался и о Клеомброте, который покончил с собой, прочитав диалог Платона о бессмертии души: «Поступок его был скорее великим, чем добрым «(О Граде Божием 1,22).

У самого Августина при обсуждении этой темы появляется чисто религиозный, за-этический мотив:

«Но, говорят, многие святые женщины, избегая, во время гонения, преследователей своего целомудрия, бросались в реку с тем, чтобы она унесла и потопила их; а хотя они умирали таким образом, их мученичество однако же весьма чтится кафолическою церковью. — Не осмеливаюсь судить об этом необдуманно. Повелевал ли божественный авторитет какими-нибудь, заслуживающими доверия, свидетельствами, чтобы церковь чтила подобным образом их память, - не знаю; может быть — и так. Что если женщины эти поступили таким образом не по свойственной человеку ошибке, а в исполнение божественного повеления, не заблуждаясь, а повинуясь, подобно тому, как должны мы думать о Сампсоне? А когда повелевает Бог и не оставляет никаких недоразумений относительно того, что повелевает Он, — кто сочтет послушание преступлением? кто обвинит благочестивую покорность. Но отсюда не следует, чтобы всякий, кто решился бы принести своего сына в жертву Богу, не совершил бы преступления потому, что похвально поступил подобным образом Авраам. Ибо и солдат, когда убивает человека, повинуясь поставленной над ним законной власти, не делается по законам своего государства повинным в человекоубийстве; напротив, если бы не сделал того, был бы повинен в ослушании и пренебрежении власти. Но если бы он сделал это самовольно, то совершил бы преступление. Итак, кто слышит, что убивать себя непозволительно, пусть убивает, коль скоро ему повелел Тот, приказаний Которого нельзя не исполнять; пусть смотрит только, действительно ли он имеет на это несомненно божественное повелениe” (О Граде Божием 1,26).

Так что не укладывается христианство в ясные компьютерные инструкции. Да, мы знаем заповедь, знаем, что нужно жить по ней, но знаем и то, что иногда принципы любви и духовная нужда бывают выше заповедей.

И все же после описания ярких исключений из правила вновь напомню само правило: «Совершать приношение и Литургию за самоубийцу не должно, а милостыня пусть будет, ибо она приносит пользу и неверному, как говорит Златоуст; притом и по удавлении Иуды сребреники были отданы на погребение странников. Пусть поставят животворный Крест на том месте, где он удавился»[254].

В вопросе же об эвтаназии мы различаем пассивную и активную эвтаназию. У христианина есть право на отказ от усилий по продлению своей жизни. Но нет права на усилие, ведущее к прекращению жизни.

В «Основах социальной концепции Русской Православной Церкви» об эвтаназии говорится так: «Предсмертные физические страдания не всегда эффективно устраняются применением обезболивающих средств. Зная это, Церковь в таких случаях обращает к Богу молитву: "Разреши раба Твоего нестерпимыя сея болезни и содержащия его горькия немощи и упокой его, идеже праведных дуси" (Требник. Молитва о долгостраждущем). Один Господь является Владыкой жизни и смерти (1 Цар. 2. 6). "В Его руке душа всего живущего и дух всякой человеческой плоти" (Иов. 12. 10). Поэтому Церковь, оставаясь верной соблюдению заповеди Божией "не убивай" (Исх. 20. 13), не может признать нравственно приемлемыми распространенные ныне в светском обществе попытки легализации так называемой эвтаназии, то есть намеренного умерщвления безнадежно больных (в том числе по их желанию). Просьба больного об ускорении смерти подчас обусловлена состоянием депрессии, лишающим его возможности правильно оценивать свое положение. Признание законности эвтаназии привело бы к умалению достоинства и извращению профессионального долга врача, призванного к сохранению, а не к пресечению жизни. "Право на смерть" легко может обернуться угрозой для жизни пациентов, на лечение которых недостает денежных средств. Таким образом, эвтаназия является формой убийства или самоубийства, в зависимости от того, принимает ли в ней участие пациент».

Тем не менее, есть в православном мире и более мягкая позиция – ее придерживается Заграничная Церковь: «Как христиане, мы естественно почитаем жизнь священным даром от Творца Господа и признаем, что только Он обладает властью ее прекратить. Вместе с тем, мы не усматриваем Божией воли в том, чтобы с помощью современной медицинской техники искусственно поддерживать жизнь, когда совершенно очевидно, что без такого радикальнаго медицинскаго вмешательства, жизнь человека не только не может продолжаться, но невозможно и выздоровление. Считаем целесообразным, после сердечной молитвы, беседы с духовником и медицинским персоналом, прекратить искусственное поддерживание жизни, предварительно напутствовав умирающаго»[255].

И еще разрешение эвтаназии – это верный способ окончательной деконструкции родственных связей и чувств. Если родственники неизлечимо больного человека будут знать о допустимости ускоренного исхода, то они будут подталкивать больного именно к такому выбору. И это будет корыстная просьба. Корысть родственников – это их стремление вернуться к нормальному режиму жизни, в центре которого не будет постель больного. Намеками, интонациями, и даже прямыми уговорами родные будут подталкивать умирающего к тому, чтобы он скорее убрался из их жизни и жилплощади. Из поколения в поколение эвтаназия будет становиться привычнее, И в конце концов начнет стремиться к тому, чтобы отождествиться с пенсионной чертой.

- Есть ли официальная позиция Церкви в отношении крионики?

— Официальной позиции нет. Если замораживается тело уже умершего человека — это или медицинский эксперимент (что неплохо), или бизнес — что уже нехорошо. Если же замораживается тело больного, но еще не умершего человека, — это эвтаназия, и тут Церковь против «мягкого убийства».

Это — что касается оценки действий врачей. Что же касается пациента, то согласием на свою заморозку он расписывается в своем неверии в жизнь души вне тела, в жизнь после смерти, равно как и в неверии в воскресение мертвых. Конечно, если священник будет знать, что его приглашают отпевать человека, чье тело из храма последует в холодильник, ибо усопший надеялся не на жизнь будущего века со Христом, а на успехи науки, такого человека священник отпевать не будет. Зачем напутствовать человека в Вечности, если он именно туда и не хотел?

- Как Вы воспринимаете СПИД с духовных позиций, как Божью кару или дьявольское изобретение?

- В «Журнале Московской Патриархии» за 85-ый год обретается наверное, первое упоминание об этой болезни в советской прессе. Речь шла о какой-то экуменической встрече на Западе и среди прочего автор писал: «а еще, участники встречи были проинформированы, что появилась некая новая болезнь называемая ЭЙДС, которая поражает грешников». Автор этой статьи явно писал об этом с недоверием. Я также, когда впервые об этом услышал, пережил всплеск недоверия: ну, не может быть такой болезни, поражающей только гомосексуалистов, проституток и наркоманов! Это было бы слишком очевидным чудом! Когда оказалось, что это действительно так, то первая реакция была шоковая: наверное, это действительно некая Божья кара. Причем независимо от происхождения – даже если следовать версии, что болезнь эта не естественным путем возникла, а была создана в лаборатории. Но в христианстве любая болезнь, входящая в мою жизнь – именно от Бога.

От Бога – значит, прежде всего, что не от дьявола. Самая глупая и примитивная реакция - считать, будто боль, вошедшая в мою жизнь – от дьявола. От этого начинаются поиски – кто порчу навел, кто проклял. Начинаются витки ненависти: самооправдание, осуждение других, фатальная подозрительность. Духовенство этого никогда не приветствовало. Если пришло несчастье, то имей мужество сказать, что это Господь тебя ставит в такие условия, и ты должен через эту боль вырасти.

Причем не стоит говорить, что всякая болезнь есть именно наказание, посланное от Бога за грехи. Все сложнее в мире нашей веры.

Да, бывает, что болезнь оказывается следствием греха. Я не говорю о вульгарном смысле - скажем, следствием пьяной ночи оказался сифилис. Речь идет о чем-то более сокрытом и потому более серьезном. Как сказал английский писатель Клайв Льюис (обращенный в христианство проповедью Толкиена) - "Бог шепчет нам голосом любви, говорит с нами в полный голос через голос совести, и кричит нам через мегафон страданий". Бывает, что болезнь, боль приходят в жизнь человека потому, что он раньше причинял такую же боль другим людям.

Но все же это не «закон кармы». Следствие тут не есть копия причины. Любой грех, уж тем более грех устоявшийся, закоренелый – это отпадение от Бога. А куда можно отпасть от Бога, который есть источник Жизни, источник Смысла? - Это отпадение в мир умирания, в мир агонии. Болезнь - это и есть первая судорога агонии.

И все же нельзя считать, что любая болезнь - это наказание за грех и следствие греха. Церковное поучение (Синаксарь), традиционно произносимое в четвертое воскресенье после Пасхи (в «неделю о расслабленном») говорит: «Не убо же всякая болезнь от грех, но и от естественна недуга, и от объядения и неполезнства и иных многих находит».

В Киеве недавно митрополит Владимир так осаживал некоторых слишком «духовитых» священников: «В Киеве есть некоторые священнослужители, которые практикуют вычитку, без всякого благословения на то правящего архиерея или епархиального духовника. Это серьезные вещи, играть с этим нельзя. Они усугубляют заблуждения нашего верующего, скорее даже неверующего народа, что всякая болезнь - это уже одержимость бесовская. К этому все приравнивается: удачи или неудачи, зачесалось левое ухо или правое, даже плохое или хорошее настроение - уже от дьявола. Таким образом, происходит извращение церковного сознания. Да, действительно, бес - реальная сила, бес - разумная сила, темная сила, существующая реально и действующая в рамках попущения Господнего. Но бес - это еще не главное руководство всем церковным народом. И приписывать бесам такие широкие возможности, какие дают им иные священники, не стоит. Что бы ни случилось - все от беса, давай вычитку. Потому что это нравится людям, это доходно... Такое отношение недопустимо как для молодых, так и для пожилых священников. Недопустимо, потому что провоцирует народ и уводит в сторону заблуждения. Это уж воистину - наваждение бесовское. Вычитку нужно делать очень осторожно. Да, есть молитвы Василия Великого, есть молитвы в требнике на изгнание нечистой силы, но, повторяю, приписывать все без разбора от начала до конца бесу - это очень зловредное заблуждение, которое распространяется, главным образом, среди молодого духовенства. Вот это и называется младостарчеством»[256].

Многое в нашу жизнь приходит не из нашего прошлого, а из нашего будущего. Господь может дать болезнь ради того, чтобы те люди, которые рядом с тобою, могли в опыте ухода за больным человеком, в опыте сострадания исцелить свои души. А может Господь прикасается к боли, для того чтобы твоя душа изменилась в этом опыте. Чтобы ты потом, по ту сторону болезни стал бы способен вместить в себя большее, нежели был способен вместить до болезни. Так что очень важно для христианина не поддаваться на провокацию увязывания чужих болезней с чужими грехами.. Если я, заболев, скажу: "Да, Господи, я достойное по делам моим приемлю", то это будет нормальная формула, нравственная. Но если я подойду другого человека больного, и скажу "Ты болеешь. Значит, в твоей жизни были грехи и ты за них расплачиваешься" - то это будет пошлость. Здоровый не имеет права осуждать больного, какая бы у него ни была болезнь.

Христианство – это этика с двойным дном: я не имею права поступать с другими так, как я должен поступить по отношению к себе. По словам академика Аверинцева – христианство создало поистине виртуозную культуру усмотрения собственной виновности. Я должен прощать другим, но не имею права прощать себе. Не должен искать грехи у другого человека, даже если он оказался в несчастье, но если со мной случилось несчастье – о своих грехах должен задуматься.

Поэтому я не смог пройти мимо одной заметки в «Аргументах и фактах». В 1998 году архимандрит Сергий (Стуров) на страницах этого издания так объяснил, почему в декабре 1997 г. совпали несколько катастроф: "И священнослужители, и верующие предупреждали телевидение, что показывать фильм "Последнее искушение Христа" нельзя, что Бог поругаем не бывает. Увы, нашему голосу никто не внял, и мы видим, как после показа фильма на Россию обрушились страшные катастрофы на шахте под Новокузнецком, в Иркутске, в Нарьян-Маре"[257].

Звучит благочестиво. Архимандрит Сергий постарался выглядеть в глазах читателей глубоко верующим человеком. Но –– в кого? В какого бога верит он? В евангельского Бога любви и человеколюбия или в сумасбродного олимпийского божка? Не выглядит ли Господь в его изображении безумным садистом? НТВ действительно совершило кощунство, показав этот фильм. Но на каком основании можно полагать, будто за грех московских телеполитиков Бог карает новокузнецких шахтеров? Как связана с этим фильмом беременная женщина, сгоревшая в вертолете под Нарьян-Маром? Неужели Промысл не умеет действовать точно –– воздавая конкретным виновникам зла, но слепо крушит все направо и налево, не разбирая лиц? Если Бог любовью Своею терпит непосредственных инициаторов греха, не посещая их ни болезнью, ни даже печалью –– то зачем же полагать, будто так решительно и страшно за их грех Он карает посторонних людей?

С точки зрения богословски-теоретической –– опасное это дело так поспешно (и вдобавок с такой короткой исторической дистанции) оценивать пути Промысла. С точки зрения богословски-практической прежде всего действительно необходимо признать, что нравственное достоинство человека определяется тем, насколько он готов находить смысл в своих собственных страданиях. Как говорил свт. Иоанн Златоуст, тот, кто научился благодарить Бога за свои болезни, недалек от святости. О себе человек может думать словами больного из пастернаковского стихотворения "В больнице": "О, Господи, как совершенны дела Твои, — думал больной... Кончаясь в больничной постели, я чувствую рук Твоих жар...". Но отнюдь не благочестием, а просто нравственным идиотизмом было бы зайти к соседке и авторитетно объявить ей смысл ее бед: "Ты, Марья, потому вчера ногу сломала, что позавчера со мною в церкву не пошла!"...

А с точки зрения просто нравственной –– нехорошо боль других людей использовать в качестве повода для того, чтобы продекларировать: "Ну я же предупреждал! Вы поняли теперь, насколько я был прав?!" [258]

У Промысла свои тайны. Но это - тайны, а не секреты, и к ним не может быть быстродействующих отмычек…

- Между болезнью и человеческими возможностями существуют некие сокровенные отношения. Я имею ввиду мудрость и болезнь, творчество и болезнь. Раскрытие творческих возможностей у болящего происходит БЛАГОДАРЯ или ВОПРЕКИ болезни?

- И то и другое может быть. Напомню слова Булата Окуджавы: "А душа - уж это точно - ежели обожжена, справедливей, милосерднее и праведней она". В христианской же традиции традиционный образ - это лен. Для того, чтобы из жесткого льна получить мягкую, замечательную ткань, из которой можно шить распашоночку для малыша, этот лен надо долго мять. И Господь, бывает, долго мнет долго неудачами человеческую душу, чтобы она стала мягче.

- «Лучше нам умереть, чем к врагам Бога идти, какая польза тело исцелить, а душу губить…». Это высказывание Иоанна Златоуста можно применить по отношению к народным целителям?

- Можно, но не ко всем. Если этот целитель лечит травками, мануальной терапией - то ничего страшного в этом нет. А вот если на все это налагается какое-то религиозное осмысление типа «эта травка хороша, потому что была собрана, когда Луна была в третьей четверти, и это произошло ровно в полночь, потому что духи слетелись к этой ромашке» - вот в таком случае это магия. Тогда к этому прибегать нельзя.

- Насколько неприемлемы с точки зрения Церкви нетрадиционные методы лечения – гомеопатия, иглоукалывание, гипноз?

- Я думаю, что во всех трех случаях нет безусловного неприятия.

Недавно в Москве после лекции одна женщина обратилась ко мне с вопросом: "Я врач-гомеопат и православная христианка. Скажите, можно гомеопатией заниматься или нет?" Я ответил, что гомеопатия – практика, в принципе, языческая, но если какое-то открытие сделали не христиане, это не означает, что оно само по себе является нехристианским. Например, гомеопатией пользовались святые Феофан Затворник[259], Иоанн Кронштадтский, Игнатий Брянчанинов[260]. Однако женщина говорит: "Я это знаю, но мне все равно неспокойно, потому что я не знаю, как я лечу".

Сложилась поразительная ситуация: она, врач-гомеопат чувствует, что это нехорошо, а я, богослов, уговариваю ее, что этим, кажется, можно заниматься. Но проблема-то здесь действительно серьезнейшая: ни один гомеопат не в состоянии объяснить механизм гомеопатического метода лечения. Это напоминает собачек Павлова. Возможно, собачка осознает: если гавкнуть сюда и носом нажать эту кнопку, тебе дадут кусок мяса, но как эта кнопка связана с упавшим в миску мясом, она не знает.

Честно сказать, я всегда боюсь оказаться в положении собачек Павлова, когда мы что-то делаем, эффект происходит, но непонятно, откуда он пришел. Точно ли здесь присутствуют материальные механизмы взаимодействия или есть какая-то психотерапия, которая, возможно, граничит с каким-то духовным и религиозным взаимодействием (вполне вероятно, не христи анским)? Что за "черный ящик" там спрятан? Именно наличие этого "черного ящика" гомеопатии не позволяет сказать, что здесь все ясно и безопасно. Тем более сегодня видно, насколько легко гомеопатия интерпретируется в рамках модного оккультного жаргона, включающего все те же "энерго-информационные носители", "мыслеформы» и т. д. Да и сами гомеопаты слишком часто прибегают к оккультному истолкованию своих методов…

Ситуацию с иглорефлексотерапией я бы уподобил городу, захваченному варварами. Представьте, что какой-нибудь город захватили совершеннейшие варвары, не знающие, что такое электрический свет. А в этом городе работает автономная атомная станция, которая сто лет проработает без контроля. Свет кое-где есть, не все провода оборваны. И вот эти варвары со временем замечают, что если нажать вон ту кнопочку, то вот здесь зажигается лампочка. Они четко понимают, что какая-то связь здесь есть, но они не знают, как связана кнопка и лампочка. И тогда они разрабатывают свою мифологию: дух этой двери влияет на дух Солнца и если плюнув через левое плечо и на правой ноге проскакав комнату по диагонали поднести к окну связку жертвенных бананов, вот тогда можно нажать вот эту кнопочку – и бог Солнца пошлет свою частичку вот в тот светильник под потолком. В основе мифа могут лежать вполне реальные наблюдения, на которые наслоились объясняющие потуги мифологии. Мне кажется, с иглотерапией похожая вещь. Со временем, наверно, возникнут вполне материалистические объяснения связей между внешними покровами и внутренними органами (в конце концов они развились из одной и той же изначальной клеточки эмбриона). Поэтому если врач использует иглотерапию без использования китайской философии, я думаю, что он не согрешает.

Во всяком случае св. Николай Японский не видел в акупунктуре ничего колдовского, хотя и относился к ней отрицательно: «Стефан Кондо несколько раз служил катихизитором и несколько раз оставлял службу, чтобы акупунктурой добывать себе хлеб. Искусство это что-то вроде шарлатанства... Кондо хотел на хребте церкви пробраться в новое весьма многолюдное место шарлатанить своей акупунктурой»[261].

Относительно гипноза - опять все зависит от того, кто и с какой целью его использует. Одно дело чисто медицинский гипноз, когда задача избавить человека от какого-то навязчивого воспоминания о некоей травме… Но в целом у Церкви негативное отношение к любым ситуациям, когда ты входишь в состояние, которое ты сам не контролируешь. Надо быть чрезвычайно разборчивым, и уж тем более когда тебя пробуют гипнотизировать люди типа Алана Чумака или Кашпировского, то уж здесь ни в коем случае открываться перед ними нельзя.

Понятно настороженное отношение православных христиан к компьютерным играм. Незнакомое всегда требует осмотрительности. “Мы росли без этих игр – так, может, лучше и наших детей уберечь от этого нового, непонятного влияния”.

Ну а если попробовать не пугаться неведомого, а спокойно присмотреться к нему и попытаться найти ему доброе применение? Самая опасная “сцепка” из компьютерного мира: компьютер – компьютерные игры – дети…Не крадут ли компьютеры наших детей? Дети уже и говорят на непонятном для нас языке (чаты – сайты–чипы…). Возвращать их в реальный мир приходится чуть ли не силком. Может, защитить их от странного и, скорее всего, вредного влияния?

Но подождите. А разве впервые дети уходят в свои миры, непохожие на наш? Разве тот, кто в детстве зачитывался Жюль Верном, Дюма и Конан Дойлем, не уходил в миры, созданные этими писателями? И что же – неужто в итоге вырастал неспособным к слышанию евангельских слов? Не торопитесь осуждать: авантюрные романы и детективы только что перечисленных авторов государь Николай Александрович в заточении читал своим детям…

А те дети, что превращали соседнюю рощу в свое тайное и сказочное место, – разве они не жили в своей «виртуальной реальности»? Разве любая детская игра не есть уже тем самым «придумка»? И легко ли отвлечь ребенка от игры?

Но если мальчишки все равно играют в войну – так, может, будет лучше, если малец будет целиться из палки или из игрушечного автомата не в живого своего сверстника, а в «виртуальную» мишень?

Сколько говорилось о необходимости избавить детей от «влияния улицы». Компьютер это и делает. Мне это немного даже жаль. Мне жаль, что уже какой год весной я не вижу мальчишек, пускающих кораблики по ручьям. А зимой не видно снежных крепостей и их “взятий”. И даже снежные бабы стали редкостью во дворах. Компьютеры и игровые видеоприставки увели детей с улиц. Они вернули детей в наши дома. Но разве вина детей или компьютеров, что дома детям становится скучно без электроники? Если мы скучны самим себе, если мы не можем быть детям интереснее цветных пятен на экране – это наша вина, а не вина техники или «западной цивилизации».

Да, компьютер увлекает и отвлекает. Интернетовские знакомства, игры, поиск информации – интересной, но далеко не всегда нужной… Однако разве это повод для того, чтобы анафематствовать компьютеры и держать своего ребенка подальше от их мира? Увлечься сверх меры можно чем угодно. И тут важно определить: а какова, собственно, сама мера?

Порицатели компьютера и компьютерных игр, кажется, исходят из убеждения, что человек призван к непрерывному пребыванию в молитве, а потому любое действие (которое занимает человека чем-либо иным) отвлекает его от молитвы и – следовательно – является антихристианским.

Верно – схимник, который отложил бы четки и начал искать новости в Интернете, был бы странен. Но разве все христиане схимники? И разве схимнический подвиг – единственный образ служения Богу и людям? И разве помимо компьютера нас ничто не отвлекает от молитвенной сосредоточенности? А если наша жизнь и жизнь наших детей не вся наполнена молитвой – надо ли немедленно призывать к тому, чтобы этот “немолитвенный” остаток сократился, исчез и был “покрыт” приумноженным молитвенным правилом?

Мне представляется, что книжные призывы к непрестанной молитве сегодня гораздо опаснее, чем любые компьютерные игры. Дело в том, что если православный человек всерьез воспримет такой призыв (напечатанный в благочестивой книге или произнесенный приходским проповедником) и встанет на путь непрерывной молитвы, – то он весьма и весьма рискует. Прежде чем христианин очистит себя от страстей и увидит нетварный свет, он скорее всего приобретет букет болезней психических и духовных, впадет в глубочайшую прелесть. Ибо при отсутствии опытного духовника, который сам не один год практикует «умную молитву», без постоянного советования и направления человек, решившийся освоить высший образ молитвы по книгам, окажется почти что беззащитным перед лицом прелестных наваждений. А много ли у нас сегодня духовников, могущих вести людей по высшему и прямому пути?[262]

Поэтому вполне трезвы общецерковные требования благочестия. Читай ежедневные утренние и вечерние молитвы по молитвослову. Каждое дело начинай с обращения к Богу за благословением и помощью. Почаще бывай в храме. Если есть силы, время и усердие – читай также по евангельской главке в день, по кафизме и по канону… Но все, что сверх обычного правила, – лишь по особому благословению духовника.

Итак, в жизни человека есть место и иным занятиям, прямо не совмещенным с молитвой. Есть место и для игры, и для общения, и для переписки, и для потребления новой информации (в том числе и нецерковной). Если человек занят чем-то таким, что не связано прямо с молитвой, нельзя сразу расценивать это как грех. Человек может играть, гулять, беседовать с друзьями на светские темы – и это не будет грехом.

Игра – это необходимая и неизбежная часть жизни практически любого человека, отнюдь не только ребенка. Игра – это умение быть иным. Это растождествление человека с той социальной ролью, к которой он “прикипел” и в которой его привыкли видеть окружающие. Знали бы вы, как играют монахи и даже архиереи! Нет, они играют не в куклы и не “в войну”... Вот встречаются близкие люди, например, одноклассники по семинарии. Сейчас у них разный сан, разное положение в обществе и живут они вдалеке друг от друга. Все – сами по себе – люди серьезные и уважаемые. Но так хочется, чтобы кто-то пообщался с тобой просто, по-человечески. Без «высокопреподобий» и «преосвященств». Сказал бы тебе сердечное «ты» и по-школьному, по- старому, по-простому «выдал» то, чего не скажут люди из твоего нынешнего окружения. Послушает этот разговор кто-нибудь со стороны и скажет: «Ну и дурачатся! И как это мой владыка (или мой батюшка) позволяет так с собою обращаться!»

А разве не вид игры – традиционные (в том числе и для духовного сословия) душевные русские посиделки с “коммуникационным посредником” в виде бутылки? Нет – не алкоголизм, не пьяное свинство. Бывает, действительно, такая степень прикосновения к алкоголю, когда вино веселит сердце и помогает человеку повернуться к своим собеседникам иной стороной, неожиданной и очень человечной. Одни из самых светлых воспоминаний моей жизни – это вечеринки в семинарии. Тогда я убедился в правоте апостольских слов: «Для чистых все чисто» (Тит. 1, 15) Ведь что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. А если все-таки на уме – чистота? И если в светских компаниях вино сразу переходит в блуд (хотя бы в виде анекдотов), то “расслабившиеся” семинаристы переступали совсем иные табу. Например, – табу на рассказы о своем духовном пути. Ведь в Православной Церкви не принято рассказывать о чудесах, которые были в твоей жизни, не принято говорить о своем опыте церковности и о своем пути к вере… Но вино снимало этот запрет. И человек, который казался сухарем и рационалистом, вдруг раскрывался такой живой гранью своей жизни…

Так что бывают игры, в которых человек оказывается более человечен, чем в своем официальном мундире. Человек понимает свою несводимость к своему привычному общественному положению. В этом смысле игра – это слабая светская тень покаяния. Ибо покаяние – это жажда быть другим…

С точки зрения философов-антропологов и психологов, игра – это такое действие человека, которое не направлено к извлечению выгоды. В игре не ставятся цели, выходящие за рамки происходящего. Она замкнута в себе. И в этом смысле бескорыстна[263]. Поэтому не следует всякий раз настораживаться, услышав слово «игра». Просто всему должно быть свое место: делу – время, потехе – час. Или, строже, – словами святителя Феофана Затворника: «Дело одно, остальное – приделок»[264]. И конечно, тут самое место вспомнить слова блаженного Августина, полагавшего, что все беды человечества происходят из-за нарушения подлинной иерархии, когда мы пользуемся тем, чем надлежит наслаждаться, а наслаждаемся тем, чем надлежит лишь пользоваться (De diversis quaestionibus. 30)[265].

Но если и мир взрослых не лишен игровых моментов, то тем более к жизни ребенка нельзя подходить с требованиями, предъявляемыми к житию схимника.

Если мы будем говорить детям, что компьютер их враг, то в итоге они будут прятаться в мир компьютера от нас. Так, может, просто надо контролировать содержимое этого “ящика”, качество тех игр, что хранятся в нем?

Я знаю православные семьи, которые покупают видеомагнитофоны и телевизоры[266], но не подключают их к общим телеантеннам. Такой телевизор не показывает то, что вещают из Останкино, но на нем можно показывать детям видеофильмы, покупаемые родителями. Православная видеотека в таких домах состоит не только из церковных фильмов. В ней есть советские мультяшки и – опять же советская – киноклассика: «наше старое доброе кино». Ребенок не может жить без сказки, без «мульти-пульти». Нынешние американские мультфильмы чудовищны. Многие из этих сериалов насквозь пронизаны оккультно-языческими идеями и «чудесами» («Прииди ко мне, Дух Огня!», «Сила моя, не оставь меня!»). А видеомагнитофон дает семье определенную меру независимости от государственного телевидения. Как магнитофон давал возможность слушать не только ту музыку и не только те песни, которыми советские радиостанции вдохновляли советский народ на строительство коммунизма, но и “очеловечивающие” песни Окуджавы, Высоцкого, Галича, Никитиных, Городницкого, – так и видеомагнитофон может стать пособием к созданию в доме климата, отличного от того, который царит в стране в целом.

Без игры ребенок расти не может. Он познает себя и мир в игре. Надо просто правильно подбирать игры. Если они учат безжалостности и насилию, – то их следует избегать. Если же они развивают смекалку, реакцию, учат предвидеть отдаленные последствия своих шагов, – то пусть такие игры придут к детям. И не надо ссылаться на то, что на компьютерном рынке преобладают игры с насилием. Какое нам дело до того, что там преобладает. На книжном рынке тоже большая часть изданий бездумна и бесчеловечна. Но это же не повод для того, чтобы закрыть все библиотеки и сжечь наши, церковные, книги. Также и на компьютерном рынке. Он разнообразен. И умные и добрые игры – пусть и в ограниченном количестве – подобрать на нем можно.

Если мы запретим православным детям компьютерные игры – мы потеряем Россию. Да, именно такова цена нашего брюзжания по поводу компьютерной цивилизации.

Если ребенок с детства не приучен к работе с компьютером, он так и будет держаться от компьютерного мира на почтительном расстоянии и никогда вполне не овладеет всеми возможностями компьютерной цивилизации. А ведь цивилизация будет именно такой – компьютерной – в наступающем веке. Дети из православных семей, которым не покупали компьютеры и прочую бытовую электронику, вырастут компьютерно безграмотными. Они будут значительно уступать своим сверстникам в возможности адаптироваться к университетским системам. Затем они будут значительно проигрывать своим светским ровесникам при поиске работы. Без знания компьютера наши дети будут обречены на роль чернорабочих. Мы что – действительно хотим, чтобы наши дети были просто шабес-гоями[267], прислугой? Ведь без знания компьютера путь в элиты XXI века будет закрыт. Из элит мы уйдем – и поделом нам, потому что луддитам там не место. Убегая от одного искушения, причем, скорее, предполагаемого, гипотетического, мы можем ввергнуть себя в пропасть совершенно реальную.

Люди, боящиеся компьютеров и при этом переводящие духовный смысл Священного Писания на язык компьютерных технологий (мол, электронная кредитная карточка или паспорт и есть «печать антихриста»), выносят приговор России: она, по их мнению, никогда уже не станет православной. Они вещают – «Пора расстаться с надеждами сохранить верность Христу и при этом выжить в крупных городах. Человек вскоре окажется на распутье трех дорог: ИНН, гибель от отсутствия средств к существованию и исход в отдаленные земли» [268]. По сути это призыв к православным стать маргиналами, стать изгоями, которые никак не смогут влиять на судьбы страны. Не о том ли мечтают и радикальные «демократы»?! Эй, г-н Сенин, издающий «Русский вестник», не забыли ли Вы Вашу совесть по месту прежней работы - в ЦК КПСС? Как смеете Вы, живя в Москве, приняв ИНН для своего издания (и, полагаю, и для себя лично), других людей выгонять из их жилищ и обрекать их на страдания?! «Русский вестник», сладострастно повторяющий лжепророчества лжестарицы «Пелагии Рязанской» о гибели величайших русских городов[269] – не стал ли уже антирусским?!

Действительно ли православные ревнители желают, чтобы Россия в следующем столетии управлялась без всякого участия православных людей? Они всерьез желают, чтобы наука, бизнес, журналистика, культура, политика обошлись без православных? Но если именно их мнение возобладает в Церкви, – то по какому же праву горстка необразованных и озлобленных маргиналов будет тогда твердить, что «Россия была, есть и будет православной»?[270] Напротив – ради своего выживания Россия должна будет просто зашвырнуть их куда подальше.

Уже несколько столетий мы живем в мире соревнующихся технологий. Позиция хулителей компьютеров ставит нас перед выбором: если они победят и навяжут свое мнение и свои страхи всей стране, – то Россия, окончательно лишенная научной, технологической, экономической и военной мощи, будет поделена между турками, китайцами, японцами и поляками. Или (если победа компьютерофобов ограничится лишь рамками Церкви) православные навсегда потеряют право мечтать о какой бы то ни было «симфонии» с обществом и государством.

Так уже было на исходе XVII века. Тогда реформы патриарха Никона – при всей их малообоснованности, непродуманности, спешке и жестокости – промыслительно спасли Россию и Православие. Реформы Никона вызвали раскол в Церкви. Из патриаршей, реформированной Церкви в итоге вышли не только многие люди, по своей простоте отождествлявшие подробности обряда с сутью христианства, но и люди, которые в дореформенную эпоху во многом определяли интеллектуальный “климат” в Церкви. Протопоп Аввакум отнюдь не «неграмотный сельский батюшка». Настоятель кремлевского собора, человек, собиравший вокруг себя лучшие богословствующие умы своего времени, он мог – при ином ходе событий – свое мироощущение передать всей Церкви и всему Кремлю. Что было бы в этом случае с Россией и с Церковью? Если бы Аввакуму удалось победить Никона, то – по естественным законам психологии – для нескольких поколений была бы табуирована сама мысль о любых реформах в укладе жизни православной России. Упал бы “кадильный занавес” между Россией и Европой.

Самоизоляция России была бы не слишком страшна, если бы речь шла о тринадцатом или четырнадцатом веках. Но на пороге XVIII века она стала бы губительной. Начиналась эра состязания технологий. Теперь судьбу сражений и стран решали уже не число сабель и не толщина крепостных стен. Качество пороха и пушек, маневренность кораблей и точность инженерно-саперных расчетов предопределяли исход войн. Овладеть военными технологиями без заимствования технологий промышленных нельзя. Овладеть промышленными технологиями без овладения технологиями научными невозможно. Научные же технологии требуют принятия очень многих особенностей мышления, поведения, ценностных ориентаций, в том числе и таких, которые были довольно-таки непривычны для уклада Московской Руси.

И были бы они встречены Аввакумовыми причитаниями: «Ох, ох, бедная Русь, чево тебе захотелося немецких поступков и обычаев!»[271]. И следовала бы эта “бедная Русь” примеру своего верховного нравоучителя и похвалялась бы своей интеллектуальной нетронутостью: “Да вси святии нас научают, яко риторство и философство – внешняя блядь, свойствена огню негасимому... Аз есмь ни ритор, ни философ, дидаскальства и логофетства неискусен, простец человек и зело исполнен неведения”[272]. Напомню, что в те времена слово «философия» вбирало в себя все небогословские науки – в том числе и естествознание.

Встал бы затем царь Петр на путь реформ – и ему пришлось бы встретиться с дружным сопротивлением всей Русской Церкви, “воспитанной” на Аввакуме. И тут одно из двух: или Петр сломал бы хребет Русской Церкви (а у него были планы введения лютеранства на Руси), или церковная оппозиция сломала бы шею Петру и его реформам. И тогда через несколько десятилетий пришлось бы выбирать, какой колонией: шведской, польской или турецкой – стать Московии к исходу XVIII столетия. И соответствующая вера была бы насаждена вместо Православия в этой колонии.

Но раскол привел к тому, что из Церкви “вытек” аввакумовский дух. Приехали киевские риторы и философы и “заменили” Аввакума. Они привезли с собой дух Запада, дух схоластики и светскости. Интеллектуальная жизнь Русской Церкви стала разнообразнее и даже противоречивее (в столкновениях западного духа и духа святоотеческого). Но в итоге петровские реформы в самой Церкви нашли себе сторонников (святителей Митрофана Воронежского и Димитрия Ростовского, митрополита Рязанского и Муромского Стефана (Яворского), архиепископа Новгородского Феофана [Прокоповича]). Война Петра с церковным укладом не оказалась тотальной. В Церкви нашлись силы, поддержавшие и его реформы, и преображение Руси в новую, имперскую Россию. Россия выжила в катаклизмах XVIII века, не разорвав свою связь с Православием. И уже в XIX веке она исцелила большую часть тех ран, что были нанесены ее церковной жизни петровскими реформами.

Сегодня вновь “дух старообрядчества” сгущается в Церкви. По поводу Интернета зубоскалят: «Интертенета». При слове «компьютер» сразу ассоциации: «зверь», построенный в Брюсселе, и «метка антихриста». И опять та же готовность принести в жертву сплетням и предрассудкам будущее своей страны, своих детей, своей Церкви[273].

К Интернету я сам относился с предубеждением, – как это «принято» в церковном обиходе. Но вот однажды в беседе со мною один православный человек, который профессионально работает в мире компьютеров, упомянул об Интернете. Я выдал парочку дежурных «благочестивых» фраз по поводу связи Интернета и антихриста. А мой собеседник спокойно заметил, что если уж и ставить Интернет в связь с перспективой воцарения антихриста, то как раз с обратным знаком. Интернет может стать для православных отдушиной и средством борьбы против антихристовой пропаганды. Ведь Интернет по сути своей не подвержен цензуре. С этим связаны и его проблемы (бесконтрольное распространение электронного порно, а также сектантских идей, причем с самой глубокой и беспардонно-кощунственной, нередко открыто сатанинской критикой в адрес христианства), но эта же его неподцензурность и анонимность может дать возможность православным разъяснять свои взгляды на происходящее в условиях, когда телеканалы, школы, типографии и газеты жестко контролируются недругами Церкви. В США Интернет уже стал одним из самых эффективных способов проповеди Православия и, в частности, полемики с протестантизмом[274].

Дело не в той грязи, которая есть в Интернете. Дело в том “климате”, который сам человек поддерживает в своей душе. Биологи знают т. н. «Закон Кеннона»: Постоянство внутренней среды есть условие свободной жизни. Теплокровное животное более независимо от перепадов температур во внешней среде. Но так же и в аскетике, так и при контактах в Интернете: чистому все чисто, а свинья везде грязи найдет: хоть в виртуальной реальности, хоть в обычной. В виртуальную реальность надо заходить, но не жить в ней. Надо ею пользоваться, но не жить в ней.

Только что упомянутая виртуальная реальность – еще один иероглиф-страшилка для некоторых православных листовок. Что это такое? Человек погружается в мир, моделируемый компьютером, его мысли и чувства работают с теми образами, которые подсказывает ему машина. Опасно? Да, тут можно заиграться! Может оказаться так, что ощущения, приобретенные в виртуальном мире, покажутся более острыми, более реальными и более желанными, чем те, которые человек испытывает в повседневном быту. Но вновь скажу: извратить можно что угодно. Хирургическим инструментом делают аборты. Но это же не основание для того, чтобы осудить вообще всю хирургию и потребовать перековать скальпели на кадила.

Без виртуальных миров сегодня невозможно обучение людей многих профессий. Летчики, космонавты, подводники проходят обучение на сложных компьютерных тренажерах. Сегодня у русской авиации нет денег на топливо. У ракетчиков нет денег на реальные стрельбы. И что же будет, если Отдел по взаимодействию с армией Московской Патриархии вдруг послушается «ультраправославных» борцов с компьютерами[275], а Генштаб прислушается к советам своих церковных собеседников? Стараниями православных радикалов будет окончательно загублена русская военная мощь…

Вообще, любая культура – это виртуальная игра с искусственными образами[276]. Чтение любой книги перемещает человека из мира повседневности в мир иных имен, иных сюжетов, иных проблем, тревог и радостей. Даже наше богослужение (которое отнюдь не сводится к своей «культурно-символической» стороне, но, несомненно, эту сторону все же имеет) включает в себя этот момент отстранения человека от его обиходных мыслей и чувств и перенесения его в тот мир, где «днесь Иисус грядет во Иерусалим».

И существует опасность заиграться во вторичной реальности культуры, забыть, что она, эта реальность, не первична. Существует опасность увлечься собиранием и сопоставлением оттенков палитры, особенностей композиции – и через поглощенность эстетическим забыть об этическом. Протоиерей Георгий Флоровский еще до изобретения компьютера назвал эту опасность «ересью эстетизма».

Человек всегда переоценивал создание своих собственных рук – творил идолов. В виртуальном мире нет новых грехов. Все – старое. Человек не хочет выходить из виртуальной реальности в реальный мир? Но что же в этой страстной плененности нового? Да разве мечта об «Анне на шее» не была той же самой страстью, той же самой чрезмерной поглощенностью человека совершенно измышленным миром? Разве не в виртуальной реальности живет карьерист (даже карьерист церковный, мечтающий о «кресте с украшениями»)?

Это проявление самого банального язычества: поклонение твари вместо Творца. И не важно, что будет этой тварью: идол, орден, деньги, людская слава или же иная «виртуальная реальность»... Но ведь из того, что тварь может нас прельстить, никак не следует, что творение Божие надо возненавидеть или уничтожить. Надо просто научиться правильно им пользоваться. Из того факта, что идола можно сотворить из чего угодно, никак не следует, что мы должны создавать вокруг себя пустыню, уничтожая все, что может – гипотетически – стать идолом. В конце концов борьба с идолами сама может стать “идолом”, когда человек борьбу “против” делает смыслом своей жизни.

Но если человек не научился плакать в виртуальной реальности – над книгой или над фильмом – он может так и не научиться сострадать живым людям. Ведь максимум, чего от тебя требует книжный персонаж, – это чувства сострадания. Он не требует реальных дел, реальной помощи (будь то помощь молитвенная или благотворительная), не требует никакой жертвенности. И все же, как сказал один поэт, «почему от слова плачет перехватывает дух. Разве это что-то значит – на бумаге, а не вслух?». Так вот, если виртуальный плач вымышленного персонажа оставил человека равнодушным, не вызвал ни малейшего ответного отклика в его душе – заметит ли такой человек боль реального ближнего, тем более если она не будет выписана так художественно и открыто, а будет скрытой или же проявленной совсем не «эстетично»?

После “чатов” может оказаться сложнее общаться с живыми людьми. И это бегство от реальности, от сложности. Но тому, для кого слишком сложно говорить с другими людьми лицом к лицу, интернетовские знакомства могут быть ступенькой для разрыва кольца самоизоляции.

Виртуальные миры компьютеров многим людям помогают преодолеть барьер отчуждения, восполняют нехватку общения, помогают найти единомышленников (по тем же самым интернетовским сетям и по электронным почтам), учат слушать другого, слышать свои слова, учат отстаивать свои мнения и убеждения. Электронная компьютерная почта и Интернет могут помочь найти собеседников, которые в силу своей верности Православию и человечности одиноки в своем реально-бытовом окружении. Но могут встретиться между собой в виртуальном пространстве.

Конечно, в Интернете есть и свои опасности. Они связаны прежде всего с анонимностью. Человек в нем зачастую безыменен . К электронному миру можно приложить то, что однажды Александр Галич сказал о советской стране: «Над блочно-панельной Россией как лагерный номер – луна». Номер – вместо имени. Пользователь Интернета – это человек-невидимка. Он видит все – о его присутствии может никто не знать.

Интернет – это реальность, перед которой у тебя нет чувства долга. Анонимность позволяет относиться к Интернету как к реальности, лишенной нравственного измерения. В этом опять же нет никакой новизны. Люди и в прошлом часто стремились к утрате имени, к обретению анонимности. Они – хотя бы на время – “терялись” в чужих больших городах и там «оттягивались». Вспомните поведение советских «командировочных» или «новорусских» туристов в Европе. Так что Интернет опять тут сам по себе не виноват. Надо просто помнить, что даже в виртуальной реальности надо быть человеком и надо быть христианином.

Задача религии во все времена была в том, чтобы придавать человеческое, нравственно осмысленное, ценностное измерение миру, в который человек погружен. Важно не бороться с виртуальной реальностью и компьютерным миром, а придать им вертикаль – человеческое, нравственно-иерархическое измерение, нужно этизировать эту сферу.

Если православные уйдут из Интернета – его мир станет плоским. Там останутся секты. Так не лучше ли вместо того, чтобы проклинать их активность, проявить активность собственную? Не осуждать типографии за то, что они печатают “развратные” издания, а создать свои типографии, где те же самые технологии воспроизведения текстов будут размножать тексты церковные[277]. Не осуждать демонизм телевидения, а все-таки вложить церковные деньги в создание собственного телеканала. Да, в Интернете есть гадкие страницы. Но тем важнее создать там наши островки света, – чтобы человек, бродящий по интернетовскому морю, мог бы отдышаться на них. Именно если мы откуда-то уходим – эта сфера становится окончательно враждебной по отношению к нам.

Компьютер и его сети – это просто техника, помогающая людям передавать и получать информацию. А что это за информация – зависит от нас. Если кому-то из православных нечего сказать людям глаза в глаза – тем более они не смогут сделать это дистанционно, с помощью компьютера. Как известно, есть люди, которые, “если промолчат – за умных сойдут”. Но средства современной информатики и журналистики делают наш мир прозрачным. Они требуют от человека слов и аргументов. Если у кого-то нет ни того, ни другого, – что ж делать, – мир компьютеров и ТВ просто обнажает бесталанность человека[278]. И не к чему тут дуться и обижаться на машины! По прекрасному слову М. Маркиша, через Интернет «людям дается лишь возможность употребить технику во благо. Мы не можем управлять поведением других; мы можем сами использовать эту возможность»[279].

Да, компьютер создан не нами, не православными. Но есть в Евангелии притча о неверном домоправителе, который украл вверенное ему имущество и, раздав его своим друзьям, получил в итоге похвалу Христа (Лк. 16). И есть толкование этой притчи св. Феофилом Антиохийским: Павел, некогда учившийся у ног иудея Гамалиила и поставленный управлять в доме еврейских законов, затем обратился ко Христу, и использовал знания, данные ему, для проповеди Христа и полемики против иудеев…[280] Христианин, использующий даже языческие изобретения для того, чтобы поставить их на службу Церкви, действует праведно.

Только в одном случае компьютер действительно сможет по настоящему навредить Церкви. Если сейчас псевдоправославные страшилки и пужалки о «сатанинской печати, излучаемой компьютером», станут широко известны и будут восприниматься в качестве общецерковной позиции, – то тогда еще многие поколения на Православии будет лежать позорная тень. Как столетиями, услышав слово «католик», говорят: «Это те, кто судили Галилея», так и о нас будут говорить: «Православные – это те, кто боялись компьютеров».

Человек и его компьютер или компьютер и его человек?

- Для читателей журнала может быть очень необычно, что православный священник, и не просто священник – богослов – имеет свой сайт в Интернете. Как вам пришла в голову идея открыть сайт?

- Ну, моя голова не так устроена, чтобы в нее приходили такие идеи... Просто сначала пришел человек, а вот в его голове как раз плавала именно такая идея. Поскольку к тому времени на моем счету не было ни одного погружения в интернет, я сначала отмахнулся… Когда же такого рода предложения стали приходить регулярно - слова перешли в попытки. Наконец нашелся провайдер (группа Vinchi), который смог это сделать профессионально. Возможно, сначала у него был какой-то свой, не-религиозный интерес к раскрутке моего сайта, - но в итоге получилось, что мне работа в Интернете ничего не стоит…

- Да, провайдер и создал мне сайт www.kuraev.ru и оплатил мою работу в Интернете.

- А как Ваше начальство – у Вас ведь есть начальники, – как Ваши начальники отнеслись к появлению этого сайта в Интернете?

- Просто ни у кого никаких недоуменных вопросов не возникало, - а потому эта тема никогда с моим церковным начальством не обсуждалась.

- Ваш форум существует уже несколько лет, сейчас это разветвленная система общения, одна из самых ярких тематических площадок Рунета. Вы с самого начала появлялись на форуме значительно реже завсегдатаев. Нравится ли Вам, что форум носит Ваше имя, насколько своим Вы считаете то, что там происходит?

- Я не испытываю никаких собственнических чувств по отношению к этому форуму. Свое участие в нем я ограничиваю по многим мотивам. Там такой огромный объем информации, такое количество веток и дискуссий, что для того, чтобы адекватно в нем работать, надо посвятить этому всю свою жизнь. В некотором смысле я пустил форум на самотек, предлагая православным самоорганизоваться. Я готов любому православному, богословски образованному человеку предоставить право модераторства. Но сам я этим правом не злоупотребляю, если вы посмотрите в дневник модерирования, который есть на форуме, вы увидите, что практически нет тем, которые я бы удалил. Когда форум работал первый год, я понял, что либо я читаю все эти сообщения, большая часть которых не заслуживает того, чтобы их читать, либо я продолжаю читать те книги, которые меня окружают, в том числе Святых Отцов. И я предпочел остаться в традиционном режиме работы и не становиться интернет-пастырем.

- С чем связана необходимость введения системы модерирования? Многие пользователи остались этим крайне недовольны.

- Интернет – что твой трамвай, где один сумасшедший переорет и разгонит всех остальных. Пришлось вводить ограничения. Скажем, один человек не может открыть больше трех тем подряд, потому что не в меру активные сектанты начали пользоваться моим форумом, чтобы вести свою пропаганду, а это не входило в мои планы.

- Вникаете ли Вы в жизнь так называемой «форумской тусовки», которая проводит регулярные встречи в реальной жизни, совместные чаепития, походы, паломничества?

- Нет. Я, конечно, не могу запретить другим людям общаться. Но сам я был только на первой из таких встреч и больше не приходил, прежде всего потому, что не хочу давать повод для сплетен на тему о том, что Кураев создал свою собственную интернет-секту. Недавно у меня состоялась своеобразная «встреча» с одним из участников форума. Ночью под Рождество я служил в храме в Адлере. И выходя их храма, я увидел, что какой-то парень пытается туда войти, но его не пускают казаки. Парень был, наверное, не очень трезв и норовил пройти в храм в шутовском колпаке. И вот он видит меня и начинает кричать: «Отец Андрей, ну Вы, ну хотя бы Вы скажите, почему меня не пускают? Как же, ну я же с Вами по интернету переписываюсь!».

- С какой целью Вы обычно пользуетесь интернетом, что чаще всего ищете?

- Кроме поиска новостей, у меня есть несколько своеобразных поводов для обращения к ресурсам интернета.

Во-первых, я считаю, что интернет – это незаменимое «оружие инквизитора». Когда нужно получить информацию о каком-либо человеке, издании, центре, то с помощью интернета можно обнаружить очень интересные вещи.

Например, два года назад очень многие газеты и журналы, в том числе и некоторые церковные провинциальные издания, опубликовали информацию о том, что в городе Приозерске местные прихожане подали иск на налоговую инспекцию по поводу введения налоговых номеров. Судом была заказана независимая научная экспертиза, заявившая, что в штрих-коде есть число зверя. Меня с самого начала смутило то, что «независимый светский эксперт» Алексей Ипатов был представлен как «заведующий лабораторией энерго-информационных воздействий». Сразу было понятно, что речь идет о банальном экстрасенсе, но я обратился к помощи интернета, стал искать, кто же это такой. И выяснилось, что лаборатория Ипатова, в частности, занималась тестированием рук Алана Чумака и даже установила, что его кончики пальцев «испускают энергии, неизвестные науке». Дивный вывод для научной лаборатории!

Второй мотив моего погружения в интернет - это когда есть необходимость опровергнуть ложь о Церкви, возникающую время от времени на каких-либо форумах или сайтах. Скажем, сейчас я веду полемику на нормальном научном астрономическом сайте по Копернику, Джордано Бруно и Галилею.

И, наконец, третий повод обращения к интернету – это поиск обратной реакции. Через интернет легко выяснить, какое эхо в местной прессе, на местных форумах осталось после моего приезда в какой-либо город, работы в нем. Иногда даже есть необходимость и возможность что-то откорректировать, прояснить.

Да, и потихоньку я начинаю привыкать к электронным библиотекам. Ими я, как правило, пользуюсь не для чтения, а в целях поиска и копирования уже известной мне цитаты из книги, прочитанной ранее в бумажном виде.

- А каково вообще отношение Патриархии к Интернету и к развитию информационных технологий?

- Ну, отношение очень своеобразное… Дело в том, что когда Интернет вошел в нашу жизнь – лет восемь назад - это слово в церковной среде было ругательным. И даже в некоторых околоправославных газетках появлялись статьи с названиями типа “Интер-тенета”.

С одной стороны это была некоторая вполне разумная осторожность перед лицом всего нового, а с другой – реакция на то, что Интернет постигла судьба любой новинки: обычно во все новые щели быстрее проникают различные юркие дельцы и жулики… И именно с плодами их деятельности быстрее всего сталкиваешься в Интернете. При первой попытке выхода в Интернет новичок попадал на наиболее рекламируемые, раскрученные, навязчивые сайты, то есть - на порностраницы. Затем он рассказывал об этом своим одноклассникам или однокурсникам; в конце концов информация доходила до приходов – и там складывалось впечатление, что Интернет есть просто свалка, на которой ничего, кроме мусора, и быть не может.

Интернет – это всемирная сплетница. Но в конце концов, сплетни были всегда. Интернет же хорош тем, что он их фиксирует и хранит. Вот на днях нашел сплетню обо мне из Израиля:

«Как известно, ЕБН (Ельцин) недавно был тут у нас, в Иерусалиме и Бейт-Лехеме с визитом. Несколько раз повторялся по ТВ кадр такой. ЕБН ставит в храме свечку, рядом жена его, а за спиной маячит некое духовное лицо, дородное такое, как положено. Когда у ЕБН свечка никак не ставилась, это самое лицо высунулось вперед, оттеснило Наину, взяло у ЕБН свечку и помогло ее приспособить, чтобы держалась. Ну лицо и лицо, скользнуло и пропало, и только с 3-4 повтора, (а это повторялось и по Израилю и по России по нескольку раз, он ведь недолго был в церкви-то, и съемок вообще немного в этот визит) я наконец понял, что это за человек там за спиной ЕБН его опекал от лица РПЦ. ДЬЯКОН КУРАЕВ. Не к ночи будь помянут. Если я не ошибаюсь, конечно. Вам, господа, говорит что-нибудь эта фамилия? Ну вот у Рея Бредбери были такие пожарные. В старину пожарные тушили, а эти поджигали да раздували. Вот и христианин Кураев таков. Сайт его, говорят, с паролем, для своих, куда круче РНЕ. После пожара не забудьте его, россияне! А по ТВ - это знак и послание, как и с книжкой Макиавелли, без сомнения. Риторические вопросы. Кто его в делегацию поставил и под камеру подсунул? И для кого это послание? Знал ли дедушка (вопрос неважен). Знают ли уважаемые господа, что сей диакон по слухам является платным политконсультантом Зюганова? А как понимать, что Абрамович и БАБ (Березовский) в день думского альянса ходили в обнимку и голосовали за альянец? А БАБа так вообще еще задолго заметили в челночных контактах с Зю? Что же получается - БАБ, Абрамович, Зюганов, Путин, Ельцин, Кураев, а? Особенно хорошо смотрятся БАБ с КУРАЕВЫМ напечатанные рядом, вы не находите, эстетически очень свежо! Еще чуть продлим цепочку, БАБ - Баркашов, еще пикантнее! Угощайтесь!»[281].

Круто! Я не был в Израиле в день приезда туда отставного Ельцина. Никогда не встречался с Зюгановым и не консультировал КПРФ, не веду никакого секретного сайта… Но это все проза. А зачем ею рушить столь дивный полет фантазирующей сплетни? Так евреи пугают самих себя и друг друга глобальными угрозами, которые они рисуют в своих головах и потом требуют, чтобы к ним в относились как и к вправду гонимым…

Так что первичная негативная реакция церковных людей на интернет объяснима. Малообъяснимо другое. Ведь само духовенство не однородно – в нем есть люди разных стилей мысли и жизни: есть люди, ориентированные более традиционалистски, консервативно, а есть священники, которые декларируют открытость к современному миру, которые настроены на реформы и на сближение с Западным миром. И в этих условиях казалось совершенно естественным, что именно эти священники (скажем так – наследники отца Александра Меня) не будут испытывать аллергии перед Интернетом, и поэтому в Интернете Православие будет представлено сайтами именно таких проповедников, а не проповедниками консервативного лагеря.

Так вот, парадокс состоит в том, что все произошло ровно обратно ожиданиям. За последние два года стало ясно, что наиболее профессионально созданные и наиболее посещаемые религиозные сайты в русскоязычном Интернете – это сайты консервативных богословов, консервативных церковных институций и монастырей. А вот сайты, которые были созданы священниками “недогматического” направления, и появились позже, и оказались более малочисленны и, кроме того, они чрезвычайно замкнуты на себе самих, на своих внутренних проблемах: кто что написал об этих кружках, как обозвал, как критиковал и «как мы на это ответили”. И при этом отсутствие как раз того, чем жив Интернет, то есть “форумности”.

И в этом парадокс: те, кто декларировал свою приверженность к демократии, избрали самую консервативную форму присутствия в Интернете, которая не допускает диалога. Напротив, те богословы, проповедники, священники, которые декларируют свою приверженность традиции, а зачастую и просто монархическим взглядам, они как раз оказались способны создать сайты, на которых могут присутствовать любые люди (кроме сатанистов – у нас такое правило есть: сатанистов мы сразу “замораживаем” :-) – и вести дискуссию, не соглашаться, отстаивать любую неправославную позицию - начиная от атеизма и вплоть до новых сект типа мормонов или теософов. В этом я и вижу некоторый парадокс в отношениях Церкви и Интернета.

Что же касается отношения церковного возглавления, то здесь нашей Церкви повезло. Осенью 1999 года на миссионерском съезде прозвучало очень важное суждение Патриарха Алексия: “мы должны активнее осваивать миссионерское пространство Интернета”. Где-то через месяц после этого я был в Болгарии. И вот беседую там с одним из священников, работающим в болгарской Патриархии, рассказываю о новостях из России, и, в частности, про миссионерский съезд и про слова Патриарха. И этот священник, с которым я беседовал, вдруг в лице меняется: “Отец Андрей, я Вас умоляю, когда Вы будете встречаться с нашим болгарским Патриархом Максимом, Вы между делом обязательно ему это расскажите, потому что всякий раз, когда мы к нашему Патриарху с этим подходим, он нам отвечает: “Это все ни к чему, не надо, это все непонятно откуда идет и зачем, без этого обойдемся”. Но для него Россия, конечно, огромный авторитет и Патриарха Алексия он очень уважает. И поэтому обязательно между делом скажите нашему Патриарху Максиму, что Патриарх Алексий призывает церковных людей войти в Интернет ”. А у болгарской Церкви на тот момент не было ни одной интернетовской страницы: ни у Патриархии, ни у одного из приходов, ни у одного из монастырей.

- А много сейчас в Интернете консервативных православных сайтов?

- Да, много. Из тех, на которых существуют форумы – я чаще туда заглядываю, – около десяти. А тех, на которых просто выкладывается информация – их на порядок больше.

- Уже проявились какие-то проблемы церковного интернета?

- На сегодняшний день в интернете чувствуется острая нехватка позитивной церковной публицистики, которая не-официозно объясняла бы официальную позицию Церкви. В очередной раз произошло отставание в темпе. В интернет-пространство ринулись люди со «своей идеей», с «сумасшедшинкой». Они создают свои активные сайты, лезут во все форумы, навязывают свою точку зрения. А голос стабильного, консервативного церковного большинства и иерархии почти не слышен.

Прежде всего, не существует ни одного живого форума, на котором задачей модераторов было бы отражение официальной церковной позиции. Информация о решениях Синода, заявлениях Патриарха стала хотя бы оперативно появляться. Но после этого возникает пауза, на разных форумах вокруг этой информации начинаются различные сплетни и перетолкования, и хорошо, если где-то ее все-таки комментируют здравомыслящие священники, но они на это не уполномочены. Патриархии не хватает нормальной здоровой полемичности, отстаивающей церковную позицию по тем вопросам, по которым идет атака на Церковь.

- Какими должны быть интернет-ресурсы, чтобы они реально работали и помогали решать те задачи, которые стоят перед Церковью?

- Я уже сказал, что необходим интерактив, необходима ответная реакция. Для этого нужно искать людей, которые корректно и с серьезным богословским багажом могут обосновывать позицию нашей Церкви. Здесь стоит вопрос о том, чтобы привлечь преподавательские силы наших Духовных Академий. Должна быть своя аналитика. Чем хорош портал «Кредо», сайт Сретенского монастыря или «Радонежа»? Тем, что там есть своя авторская аналитика. О качестве ее мы сейчас не будем говорить, у этих сайтов разная ориентация, разные акценты, но важно, чтобы были самостоятельные материалы с анализом прессы и церковных событий. Должен быть возрожден жанр эссеистики.

- Существует ли какая-нибудь специальная миссионерская тактика, учитывающая специфику интернет-пространства?

- Интернет нужен Церкви как средство нашего собственного воспитания. Интернет – это замечательная форма аскетического взросления. Дело в том, что иногда нам бывает трудно защищать наши святыни именно потому, что мы любим нашу веру и нашу Церковь. Поэтому и отвечаем слишком эмоционально, взбалмошно. И это идет во вред той самой вере, которую мы пробуем защитить. Интернет же дает возможность взять паузу для того, чтобы погасить свои эмоции, найти нужную информацию, продумать форму своей реакции и содержание своего ответа.

Я считаю, что открытые интернет-форумы – это социологическая модель нашего современного общества. Так что неча на зеркало пенять...

Как в реальной жизни православные мечтают о гетто, так и в интернете. Всюду пароли, явки, стерильная атмосфера, чтобы никого не пускать, чтобы никаких сектантов, а только люди нашего круга. И всех морозить, анафематствовать, «шаг влево, шаг вправо — побег». Почему-то мечта современного нормативного православного человека — залезть в консервную банку и запаять себя изнутри. Гетто своими руками. Даже в интернете желают гетто создать: чужие здесь не ходят. Типичный православный форум – это место, где православные, оставшись наедине, начинают ругать своего Патриарха…

Как в реальной жизни православные оказываются слишком часто беспомощно-агрессивны, так и на форуме. Как в реальной жизни православный каждую минуту должен (должен - не значит может) быть готов дать ответ, так и на форуме. И сектанты равны самим себе - как на форуме, так и за его пределами. Тот, кому условия форума кажутся не-тепличными, тем самым признается, что он просто не умеет жить в мире людей. Ему хочется избежать реального колючего прикосновения с разнствующими людьми и спрятаться в виртуальном мирке приходских сплетен. Те, кто осуждают мой форум за его открытость, могут говорить о Православии, только если заранее знают, что оппоненты лишены права на ответ. Но если вам есть что сказать в защиту православия - так говорите. Кто же вам мешает? И если на этих площадках, в тепличных условиях, мы не научимся защищать Православие, если православные люди будут убегать с форумов при виде любого сектанта, это будет значить, что для нас и в реальной России нет места.

Почему я считаю, что форум – это тепличные условия? Да, там могут обозвать, оскорбить, но и в реальной электричке так могут сделать. Только в электричке при встрече с сектантами и воинствующими атеистами не будет возможности исполнить опцию «звонок другу», выверить цитату по Библии или Иоанну Златоусту. В интернете никто не обязывает писать ответ через пять секунд после появления сообщения, привлекшего твое внимание. Ты можешь ответить через неделю, а за это время собраться с мыслями и привести чувства в порядок. Очень много здесь зависит от стиля, от умения не переступать границы агрессии.

- Каковы же отличительные черты интернет-общения?

- Прежде здесь невозможно суггестивное, «духовное» воздействие на собеседника. Ни интонация, ни глаза здесь не повлияют. Значит, остается голый рацио. И это очень важно для церковных людей. Потому что усиленная нагрузка на разум, которая дается в интернете, как раз способствует развитию тех мышц, которые оказались сильнее всего атрофированы в церковной жизни в XX веке – мышц богословия.

- Многие интернет-персонажи пользуются так называемыми «виртуалами» - выдуманными личностями для общения на форумах и в чатах. Может ли православный человек становиться «виртуалом» на время присутствия в Сети?

- Только сегодня я читал письма преп. Феодора Студита. Он инициировал так называемую «михианскую схизму», т. е. порвал общение сначала с Константинопольским патриархом св. Тарасием (795-797), а затем со св. Никифором (808-811). Надо отметить, что в том споре преп. Феодор с точки зрения Церкви оказался неправ, но, тем не менее, Церковь с великим уважением относится к его трудам и чтит его как великого подвижника и богослова. Так вот, в одном из писем к своим собратьям преподобный Феодор предлагает – ввиду неизбежной перлюстрации писем - обозначить действующих лиц буквами греческого алфавита. Сам Феодор подписывался последней буквой алфавита - «омега», а его духовника, игумена Платона, обозначала буква «альфа»[282]. Для всех 24 букв греческого алфавита (и для трех дополнительных) нашлись обозначаемые ими персонажи. Так что это не были первые буквы имен. Мы видим, что Святой считал возможным не подписываться своим именем, а других людей упоминал под некими, как сейчас сказали бы, «никами».

Тот раскол, «михианская схизма», возник из того, что были расхождения между святыми патриархами (Тарасием и Никифором) и святым Феодором по вопросу о том, где граница возможных компромиссов. Патриархи говорили о принципе икономии, о том, что если речь идет о власти, то на какие-то грехи императора можно закрыть глаза, а преп. Феодор говорил о том, что так делать нельзя, потому что Евангелие одно для всех, в том числе и для властей. Как видите, он был противником растяжимой икономии, но, тем не менее, он допускал возможность сокрытия христианских имен.

- Пожар Останкинской башни, отключив телевидение, как бы выдвинул на первый план другие, альтернативные электронные средства информации, в частности – Интернет. На следующий день после пожара в Интернет было довольно сложно войти, настолько был увеличен трафик. Может быть, действительно Патриархии подумать о том, чтобы участвовать в процессе с самого начала: создавать свое Web-радио, Web-телевидение?

- Во-первых, Вы либо оптимист, либо живете в совсем виртуальном мире. На мой взгляд, последствия пожара в Останкино выразились не столько в трафиках в Интернете, сколько в росте водочного оборота. Потому что народ, отключившись от одного наркотика, перешел на другой… Эти темные вечера с пустыми экранами провоцируют к тому, чтобы перейти к личностному общению, а посредником личностного общения в нашей стране, к сожалению, все время является бутылка с прозрачной жидкостью.

Об этом пожаре тяжело говорить, потому что первым чувством, конечно, была искренняя радость у всех церковных людей. Я даже пошутил у себя в храме, что, раз пожар случился на Успение, то – тропарь (праздничный церковный гимн) Успения Божией Матери стоит переиначить и вместо “во успении мира не оставила еси Богородица” сейчас можно петь: “на Успение Останкино сожгла еси, Богородица”…

Но по здравом размышлении, конечно, понимаешь, что это скорее тяжелый удар по национальной культуре. Я это говорю не потому, что я ценю передачи РТР и ОРТ, а просто потому, что эти дни стали прекрасной рекламой для спутникового ТВ. А этот рынок в России представлен прежде всего продукцией НТВ-плюс, и, значит, именно НТВ, то есть самый антихристианский и самый антирусский канал, вдобавок в ту пору развернувший откровенную травлю Президента моей страны, получил великолепную возможность расширить спрос на себя. Кроме того, все это телевизионное безобразие теперь будет восстанавливаться на государственные деньги и будет работать еще более эффективно, потому что закупленная техника будет более современной.

Так что по некотором размышлении первая радостная реакция угасает.. Но ведь она была – и тут есть очень серьезный повод для размышлений… Ни в Интернете, ни в частных разговорах я не видел воплей ужаса и отчаянья. Общая реакция – облегчение: «Наконец-то!…». На одном оккультном, антихристианском сайте – рериховском – даже появилась заметка: “Всенародная ненависть к телевидению наконец-то материализовалась”.

Тут уж телевизионщикам впору задуматься: а почему вдруг они стали предметом народной ненависти? Действительно ли они демократы, действительно ли отражают чаяния, интересы народа? Или познеры – это такое агрессивное меньшинство, которое навязывает свою систему ценностей народу, народу, который до сих пор, несмотря на пятнадцать лет промывки мозгов, сопротивляется этой системе их ценностей?

А что касается присутствия Церкви в Интернете, то история наша – и церковная, и гражданская, - учит, что наиболее эффективная методика – это “не мешать”. Не создавать какие-то суперпрограммы, суперфинансирование, а просто не мешать тем, кто желает и умеет работать.

- В своей книге “О нашем поражении”[283] Вы говорите достаточно мрачные вещи о том, что Россия скорее сегодня является языческой страной, нежели православной. Может быть с этой точки зрения, компьютер для кого-то выступает как объект некоего языческого культа? Не в прямую, конечно – компьютеру никто не поклоняется, но религиозные чувства замещаются: общение в Интернете и т.п.

- Компьютер ничем не отличается от любого другого «творения рук человеческих» (артефакта). Здесь можно сказать так: “Чистому все чисто, а свинья везде грязь найдет”. Да что говорить об искушении компьютером! Вот православная икона. Казалось бы, что может быть для православного человека святее, чем икона, - и тем не менее в восприятии некоторых людей икона становится тем, что мешает идти к Богу, а не помогает. Например, когда в VII-VIII веках в Византии возникли иконоборческие споры, многие люди стали отвергать иконы, потому что они видели, что в сознании некоторых их единоверцев почитание икон доходило до неприличных степеней. К примеру, считалось, что для того, чтобы Причастие стало “святее”, необходимо соскоблить в чашу с Причастием немного краски с иконы. Или брали икону и при крещении объявляли: “вот эта икона будет твоим крестным отцом”[284]. К сожалению, все что угодно человек может извратить. Человек может гадать на Библии, - но это не повод для того, чтобы сжигать Библию. Человек может использовать компьютер для гадости, да, но это не повод для того, чтобы объявлять войну всем компьютерам. Это повод для того, чтобы осознать: человеком надо оставаться везде, в том числе и в Интернете.

Есть хороший церковный принцип: «ты можешь владеть всем, лишь бы ничто не владело тобою». Не стал ли я приставкой к моему компьютеру? Ответ на этот вопрос получить легко: надо вспомнить свою реакцию, когда какие-то человеческие обязательства заставляют отвлечься от мира компьютера. То же - и с телевизором. Представьте, что уже взрослые дети звонят своей пожилой маме и просят ее завтра провести хотя бы три часа с малышом-внуком. Бабушка же ответствует: «Хорошо. Но я сейчас посмотрю свои планы…». И открывает программу телепередач. И лишь выяснив, что между ее любимой мыльной оперой и не менее любимым ток-шоу в этот раз есть трехчасовой интервал, она соглашается в это время заняться внуком. Все – это уже не бабушка, а телеприставка.

Вот так и подросток свободен от компьютера только, если у него хватает сил нажать кнопку Esc тогда, когда нужно вернуться в мир людей.

- Кстати, о “войне с компьютером”. Вы не могли бы немного осветить историю вопроса: почему неким православным людям (или считающим себя таковыми) не нравится компьютер и откуда эта повышенная фобия к Интернету?

- Да нет здесь никакой особой истории вопроса. С одной стороны тут просто чисто психологическая мера защиты человеком своего мира от того, что слишком поздно вошло в его жизнь, уже после того, как его жизненный уклад сформировался. Я и про себя могу сказать, что я не чувствую себя своим в мире компьютеров. Если мой PC начинает капризничать – я с ним в диалог не вступаю. Я просто снимаю телефонную трубку и зову своего крестника-подростка. Вот для него, как и для других мальчишек 90-х, компьютер - что родной дом. Я же просто с ужасом смотрю, как он разбрасывает детали самой дорогой (в денежном отношении) вещи в моем доме...

Я просто хочу сказать, что неприятие компьютера многими церковными людьми не есть проявление некоей сугубой нашей «мракобесности». Просто, с одной стороны – это понятное (и отчасти возрастное) психологическое отторжение того, что “не мое”. С другой стороны – я уже объяснял, – эта реакция обусловлена тем, что первоначально эта зона была занята как раз не церковными людьми и религиозное присутствие в Интернете было скорее сектантским, а иногда и прямо сатанинским. Оттого первая реакция была - просто отшатнуться. Самоизолироваться. И лишь потом пришла реакция более здравая: войти в этот новый дом, чтобы повлиять на его погоду, сделать хотя бы часть его потеплее и посветлее…

Когда читаешь в некоторых церковных газетах нападки на Интернет, поражаешься прежде всего этой заведомой настроенности на капитуляцию. Так ведь именно этот настрой и приводит к поражению. Если православные публицисты уйдут из Интернета – там действительно будут задавать тон растлители и сектанты. Не потому, что Интернет был создан специально для них – а потому, что православные не пожелали жить в этом общем доме. Так, может, вместо того, чтобы проклинать Интернет – не лучше ли просто самим почаще заходить туда и создавать в этом море островки православия?

— Интернет и всеобщая глобализация — опасны ли они духовно с точки зрения православия? Это от Бога или от ...?

— От Билла Гейтса. Не стоит делить мир по радикальному черно-белому принципу... Есть то, что входит в наш мир от Бога; есть то, что провоцируется сатаной. А есть то, что творит сам человек –и в добром и в плохом.

А если насчет опасности — опасен не один отдельно стоящий компьютер. Опасна повальная компьютеризация. Она создает новые возможности тотального контроля — я имею в виду электронные карты, ИНН и т. д. Но все же надо различать социальную опасность от опасности духовной. Я как христианин не обязан «уходить от слежки». Скорее наоборот: постоянные разговоры о ней и память о ней способны в конце концов растравить душу. В советские времена мы все были «под колпаком у Мюллера», но это не мешало нам верить, что на самом деле мы – под Покровом Божией Матери. Не будь в нас этой нашей веры – и из-под «колпака» мы бы вышли не Церковью, а вывалились как стая испуганных и озлобленных крыс (ибо в подполье можно встретить только крыс).

- Я извиняюсь за некоторые вопросы, но то что Вам кажется вполне понятным, так как есть внутриправославная дискуссия, для людей вне этой дискуссии не совсем понятно. Допустим человек, который работает с компьютером, развивает Интернет-сайт, и его вдруг начинают проклинать люди, называющие себя православными. Человек начинает испытывать дискомфорт и готов свое негативное чувство перенести вообще на Православие…

- Проблема вот в чем: в современной цивилизации иногда не очень ясно, где та грань, которая отделяет момент, когда человек играет в компьютер, от того момента, когда компьютер начинает играть человеком.

Дело в том, что компьютеры, компьютерные сети и технологии делают частную жизнь человека, его внутренний мир гораздо более прозрачным и, соответственно, уязвимым. Например компьютер позволяет очень оперативно находить информацию и долго ее хранить, причем такую информацию, которая прежде не подлежала контролю: информацию о состоянии здоровья, о передвижении личных денег, о том, в каком магазине, когда, какие деньги я потратил на приобретение какого товара и какой книги.

Электронные деньги - это серьезное покушение на права личности в обществе. Они делают прозрачными твою частную жизнь. По твоим счетам можно определить каждый твой звонок, купленную газету, книжку. Они таким образом позволяют выявить мир твоих убеждений. По тому, какие книги и газеты я покупаю, можно составить представление о том, чем я живу.

В принципе несложно составить такие программы, которые позволят фиксировать мои выходы в Интернет: на какие страницы я захожу, что я смотрю, что я “скачиваю”… И это означает, что, человек полагая, будто он пребывает в ситуации анонимности, закачивает к себе какую-то информацию с какого-то интересного для него сайта, но некто другой (имеющий спецтехнику и допуски спецслужб) получает возможность контроля: он знает, чем этот человек живет.

Помните, как в советские времена прятали Солженицына: западные книжки, самиздат, оборачивали в другие обложки, в тайные места клали, никогда не читали при посторонних. Или как списывали друг у друга кассеты: Высоцкого или Галича, то что нельзя было купить в продаже.

Так вот, если однажды у государства снова появится обязательная идеология и снова появится деление граждан на “черных” и “белых” («белые» должны мыслить так-то и так-то), то с помощью Интернета, у которого государственных границ как раз нет (это его хорошая черта), – очень легко выяснить, а кто, собственно, думает “неправильно”.

Пока речь идет о мире, который достаточно терпим к различным убеждениям, в этом нет ничего страшного. Но если вдруг у государства проявятся идеологические приоритеты - официальные или не официальные - это может серьезно сказаться на судьбе гражданина. Что, кстати, очень хорошо заметно в США и в Европе. Там есть правила политической корректности, запретные темы для обсуждения. Например, тот, кто попробует поставит вопрос о преимуществах христианства перед иудаизмом или займется критикой иудейской мистики, сразу лишится работы. На это работает огромная машина - Антидиффамационная лига называется, - которая отслеживает "некорректные высказывания".

В одной из своих книг, посвященных проблеме антисемитизма в русской литературе, они обозвали всех русских классиков антисемитами. Даже Пушкина. Это меня удивило. Господи, думаю, а этот-то негритенок как же в антисемитах оказался? Прочитал, и выяснил, что антисемитизм Пушкина (и Гоголя) проявился в том, что он не создал ни одного крупного положительного образа еврея: «Досадно отсутствие положительного образа еврея в творчестве великих писателей"[285]. В США сейчас еврейская диаспора занимает роль КПСС в Советском Союзе.

- Во всяком случае, в США вас не бросят в ГУЛАГ.

- В Советах тоже не всегда надевали наручники. Но если ты не подписался на газету "Правда" во время всеобщей подписки, тебе потом объясняли, что ты поступил некорректно. Потом начиналось - разряд тебе не повышали, путевка в санаторий сгорала, очередь на квартиру отодвигалась, статью твою в газете зарубали. Подобное давление четко чувствуется и определяется теми людьми, которые пробуют идти против течения, ибо сила течения определяется сопротивлением ему, и не заметна тому бревну, которое плывет по течению вместе со всеми. И в Штатах это течение есть. Это уже не лужа, где каждый плавает, в каком хочет направлении. Совершенствование техники социального контроля и идеологического зомбирования сделает тоталитаризм ХХI века гораздо опаснее тоталитаризма ХХ века. Точно также, как диктатуры Гитлера и Сталина были опаснее наполеоновской диктатуры.

- Ну хорошо, это вопрос государства, условно говоря: возможен или невозможен тоталитаризм, но при чем тут вопросы религии?

- Понимаете, в течении предыдущих полутора тысяч лет: от императора Константина Великого до императора Николая Второго, любые перемены, усовершенствования в технике государственного контроля Церковь скорее приветствовала, потому что полагала: “ведь это на нашу защиту, еретиков будут преследовать, не нас. Ведь мы-то с властью, государь наш православный, поэтому проблем у нас не будет”… В середине XIX века св. Игнатий Брянчанинов в ходе дискуссий о судьбе крепостного права даже написал трактат с изложением «точного учения Православной Церкви о рабстве и рабовладении»[286], смысл которого был в утверждении, что «между свободой духовной и свободой гражданской нет никаких отношений»[287]. Сегодняшнее церковное мнение с этим уже не согласно: гражданская свобода воспринимается как условие свободы религиозной, а потому – как ценность, которую верующим людям надо защищать. Отсюда – и массовое недовольство православных людей присвоением электронных номеров (ИНН)…

Так что для меня в словосочетании «новый мировой порядок» ударение стоит на слове ordnung.

Опыт XX века показал, что укрепление репрессивных и фискальных мышц государства может создать проблемы не только для еретиков и преступников, но и для нас. Поэтому сейчас Церковь смотрит на все это с точки зрения потенциальных жертв, потенциальных диссидентов.

Не забывайте - Православная Церковь на собственном опыте испытала, что такое быть гонимым в XX веке. И поэтому, когда мы призываем с крайней осторожностью относиться к созданию компьютерных глобальных систем, - это значит, что Церковь впервые за полторы тысячи лет своей истории отождествляет себя с гонимыми.

Может показаться, что мы отдали свои умы во власть необоснованных «фобий» и нам мерещатся преследования там, где на самом деле расцветает полная свобода… Что ж, вспомните о пресловутых «трех шестерках». Безо всякой политики: представьте, что в классе есть мальчик с такой довольно странной привычкой: он всюду ставит три шестерки – в своих тетрадях, дневнике, тетрадях одноклассников, на классной доске, на партах и т.д. Скажете ли Вы, что у этого мальчика все нормально, или скажете, что у него есть проблемы?

- А наша проблема в том, что сегодня эти мальчики правят миром.

- Вы вряд ли будете оспаривать мое предположение, что символическую наполненность долларовой купюры определяют люди, обладающие властными полномочиями... А при всех реформах внешнего облика доллара, неизменной остается ширина банкнот – 66,6 миллиметра…

Конечно, из того, что создатели этой системы играются с тремя шестерками, не следует, что они сатанисты или что они сознательно бросают вызов христианам. Дело в том, что это число в Библии встречается дважды и имеет разный смысл. Первый раз оно встречается в книгах Ветхого Завета и там число 666 – это число, символизирующее мировое богатство: 666 талантов золотом платили покоренные племена царю Соломону. А второй раз это число встречается в Новом Завете, в Апокалипсисе - и там оно уже оказывается печатью сатаны.

Так вот, может быть те люди, насыщают наш мир навязчивыми строенными шестерками – это люди, для которых Новый Завет не авторитетен. Им дороги книги Ветхого Завета, царь Соломон – часть их личной, национальной религиозной традиции и поэтому для них это добрый символ, символ богатства, символ успеха, поэтому этим символом они сопровождают все товары свои и документы. Может быть так, но представьте, если я скажу: “знаете, в моем понимании свастика это добрый символ» и поясню, что он задолго до Гитлера встречался у индусов и у славян, и начну эту свастику всюду рисовать. А возмущающимся людям – ветеранам Второй мировой войны или евреям - буду говорить: “да вы не смущайтесь, в моем понимании это не знак фашизма, а это – древний знак солнцеворота”. Не назовете ли Вы мое поведение лукавым и циничным?

- Ну безусловно, люди, которые делают подобные записи, не могут не знать, что для одной из самых мощных в мире религий это число воспринимается негативно.

- И это означает, что в сознании этих людей сидит мысль: как бы поддеть чувства миллионов христиан. Для них это мелочь, такое мелкое развлечение. А в таком мире, в котором у таких “развлекающихся мальчиков” громадная власть, у христиан появляется ощущение, что от таких шуточек – пока только шуточек, – со временем может дойти до чего-то более серьезного. В конце-концов, гонения на Церковь начинались с анекдотов Вольтера.

- Понятно, а сатанизм с точки зрения Церкви – это прямое поклонение сатане или что-то другое?

- “Сатанизм” – это строгий термин. Это или поклонение сатане, или апология сатаны, или же, как минимум, такое перетолкование библейских сюжетов, где упоминается сатана, что он становится положительным персонажем. Нельзя думать, будто любое несогласие с Православием в наших глазах сразу же становится «сатанизмом».

- Вы полагаете, что в современном мире сбываются пророчества Апокалипсиса?

- Пророчества Библии сознательно составлены таким образом, чтобы каждое поколение могло их приложить к себе. Скажем, если общество живет в состоянии раздрая, войны, тогда вспоминаются слова Евангелия: «и восстанет народ на народ, царство на царство, и тогда настанет конец». А если у общества стабильный период, тогда приходят на ум слова апостола Павла о том, что конец станет близок, когда “будут говорить - мир и безопасность”.

Так что сама по себе такая эсхатологическая обеспокоенность – это естественная нотка христианского умонастроения. Вопрос в том, чтобы эта нотка не стала сольной, господствующей, не стала бы слишком агрессивно подминать под себя все многообразие жизни, переводя все газетные новости на язык Апокалипсиса. Не надо уверять себя самих, будто мы точно знаем, что нашему поколению суждено быть последним. Не случайно, что в церковной Православной традиции Апокалипсис - единственная из книг Нового Завета, которая никогда не читается в храме за Богослужением. Для того, чтобы не выносить ее на рынки и базары, в мир сплетен.

Да, мы знаем, что есть тревожные тенденции в нынешней “глобализации”.

Царство Антихриста, такое, каким оно рисуется в Апокалипсисе, – это авторитарно–тоталитарное царство. Авторитарность его состоит в том, что оно контролирует всю жизнь экономики. Граждане, которые не согласны с политикой государства, обречены на бойкот. Когда нельзя ни покупать, ни продавать без соответствующей символики на себе.

Оно тоталитарно потому, что стремится контролировать души людей, восприятие ими тех или иных событий, в том числе и религиозных. На наших глазах складывается глобальное авторитарное царство, в котором под предлогом борьбы с терроризмом провозглашается необходимость ограничения частной свободы граждан.

Это с одной стороны. А с другой стороны, переведение всей документально-номенклатурной и даже финансовой жизни на язык компьютеров, электронной документации означает, что наша жизнь становится абсолютно прозрачной, каждый человек оказывается просто голым. И появление по всему миру шоу типа «За стеклом» в этом контексте кажется отнюдь не безобидным: это приучение человека к мысли о том, что жить под глазом видеокамер наблюдения очень даже приятно…

Так что не всякая новизна достойна радости. Когда я слышу «новости глобализации», я вспоминаю надпись на проклятом «Кольце Всевластья» из «Властелина Колец» Толкиена: «Чтобы всех отыскать, воедино созвать и единою черною волей сковать».

Так что не во всех реформах христиане хотят участвовать и не всеми переменами мы хотим быть затронуты.

- В основе Интернета, вернее его основного сегмента – WWW, лежит понятие ссылки в гипертексте. Не все знают, что идею гипертекста описал в 1945 году директор фонда Науки США Вэннивер Буш. Но почти никто не знает, что Буш – религиозный человек, идею ссылки взял из Библии, которая изначально является как бы гипертекстом: все тексты разбиты на главы, все абзацы пронумерованы, очень часто в тексте стоят точные нумерованные ссылки на другие фрагменты и т.д. А для чего появились ссылки в Библии, зачем такая изощренная нумерация?

- Это скорее некое обнажение ее скрытой гипертекстуальности. Библия при всем многообразии своих авторов (Библия это сборник книг, которые писались на протяжении почти полутора тысяч лет многими десятками людей) - это книга об одном. Единство этой книге придает единство ее центрального персонажа – Христа. Книги Ветхого Завета предсказывают, пророчествуют о Христе. Новый Завет описывает, что произошло со Христом. Апокалипсис пророчествует о том, что будет с Церковью Христа.

Нумерация стихов появилась гораздо позже, в более поздние века просто для удобства пользования и отсылок – удобства школяров. Причем далеко не всегда это разбиение на стихи и главы было удачным. Среди богословов даже ходит шутка, что тот человек, который делал разбиение на стихи, делал это, галопируя верхом на лошади. Тем не менее, эта система ссылок – попытка помочь читателю осознать глубинное единство библейского текста. Он по сути своей – гипертекст и в каждой фразе Библии содержится вся она, как в каждой капельке океана содержится химический состав всего океана.

- Библия для простого человека - это набор поучительных мифов, исторических рассказов и легенд. Скажите, что она для Вас, Вам известен некий ее изначальный смысл, недоступный непосвященному?

- Человек, прочитавший Библию, не может воспринимать ее как набор мифов, хотя бы потому, что Ветхий Завет - подчеркнуто историческая книга, исторические хроники. А в Новом Завете - это вообще история одного человека, поэтому тут мифы не при чем.

- У католиков есть святой – покровитель интернета, Исидор Севильский, нужен ли Православной Церкви святой защитник информационных технологий?

- Я думаю, было бы очень здорово, если бы апостола Иоанна Богослова сочли покровителем православного Интернета. Апостола Иоанна не как автора Евангелия, а как старца, который последние годы своей жизни повторял только одну фразу: «Дети, любите друг друга».

Появление “сетевых святых не вызывает у меня никакого раздражения. Я считаю, что Церковь призвана к тому, чтобы о-свят-ить своим светом все сферы человеческой жизни. Не может человек так сказать: “Я два часа в день в Церкви христианин, а все остальное время действую, как обычный человек”. То есть не важно где я: на работе, дома, в транспорте, я всюду должен помнить о том, что есть некая система ценностей – этических, религиозных, которым я все время должен следовать. И работа в Интернете не должна быть исключением.

Может быть, люди опытным путем найдут, какой святой помогает работающим в Интернете. Честно говоря, моя мечта другая: мне бы очень хотелось, чтобы в XXI веке появились специальные молитвы для компьютера. В наших церковных требниках есть молитвы для крестьян: молитва на выпас скота, молитва для освящения колодца, есть молитва на освящение колесницы. Сейчас появились молитвы на освящение автомобилей, самолетов – замечательно. А я бы очень хотел, чтобы, вот также как у нас есть молитва на избавление от саранчи, точно также появилась молитва на избавление от компьютерных вирусов

- Честно скажу, я знаю о такой ситуации. Московский священник Олег Стеняев написал книжку о кришнаитах, причем эта книга была написана очень интересным путем – она была написана на основе диалогов, которые он вел с лидерами кришнаитов. И вот, когда книжка уже была написана, один из кришнаитских браминов пришел к нему в гости. Они посидели, часа два поговорили. И когда затем священник попытался включить компьютер, на котором он набирал книжку, тот не заработал. Он включил запасной компьютер, где была копия – тот же эффект, а на дискетах копий не было. Компьютеры “грохнулись” и в течении двух недель никто не мог с ними ничего сделать.

По истечении двух недель приходит к нему в гости белгородский архиепископ Иоанн, и отец Олег жалуется: “Вот Вы меня благословили написать книгу о кришнаитах, но после того, как один из них побывал у меня в гостях, то ли в результате совпадения, то ли еще почему-то, но компьютеры, на которых хранится эта книга, не включаются”. Епископ просто произнес: “Во имя Отца и Сына, и Святого Духа”, перекрестил компьютер один, другой – и они заработали…

- Да, честно говоря, если бы я меньше знал компьютеры, то я возможно скептически отнесся бы к этой истории. Но любой программист, очень долго проработавший с компьютерами, знает, что подчас эти устройства могут вести себя иррационально, то есть вне логики программы – какая-то компьютерная мистика… Например, иногда бывает, что пользователь заявляет: “ваша программа не работает”. Приходишь, запускаешь на выполнение – все работает без сбоев, проверяешь все режимы – полный порядок… Я это называю: “программа чувствует хозяина” :-) А как вообще создаются молитвы?

- Естественно, молитвы пишет тот, кому они нужнее всего. Не следует думать, что соберется какой-то кружок монахов, который вынесет решение: “Давайте осчастливим компьютерщиков такой молитвой”. Вероятнее всего такие молитвы составят сами компьютерщики (может, уже принявшие монашество). Затем - уже по совету с филологами – этот текст будет славянизирован, воцерковлен, а затем уже утвержден на Синодальной богослужебной комиссии.

- А каков Ваш прогноз о развитии компьютеров и информационных технологий через пять лет. Как Вам видится через пять лет отношения: компьютер – информационное общество – Церковь?

- Ну, поскольку через пять лет я стану совсем старым и больным, мне очень бы хотелось, чтобы я мог читать лекции в Интернет-университете, чтобы не нужно было ездить в метро до университета, а чтобы можно было сидеть здесь, дома, а в виртуальном зале перед экранами мониторов собиралась бы аудитория студентов, заинтересованных в этом курсе, и мы бы в системе on-line с ними спокойно общались. Но через пять лет, я думаю, этого в России еще не будет (хотя в Америке такие университеты уже есть). Поймите, я человек, на вашем жаргоне – “чайник”, для меня компьютер – это лишь большая пишущая машинка. Так что увольте меня от прогнозов в этой области, лежащей слишком далеко за пределами моей компетенции.

- Я полагаю, что со временем компьютер покончит с одной из самых уважаемых православных профессий – это то, что называется “уставщик”. Церковь живет по двум календарям. Есть календарь солнечный – это праздники Рождества, Благовещения, Преображения, которые всегда празднуются в один и тот же день. А есть календарь лунный – от него зависит начало Великого Поста, Масленица, Пасха, Троица. И всегда возникает проблема согласования этих двух календарей. Поэтому в нашем Уставе (Типиконе) специально расписывается, что делать, если такой-то день придется на воскресенье или на среду, плюс поправки для каждого храма в зависимости от того, кому он посвящен. Есть костяк службы – песнопения, которые повторяются каждый день, есть песнопения, которые повторяются раз в два месяца, а есть те, которые повторяются только раз в году. Довольно сложно все это между собой согласовать, надо знать специальную технологию…

- Да, по которому это все надо размещать. Так вот, люди, которые это умеют – «уставщики» - всегда пользовались большим уважением в приходах. Но в ближайшие годы, я думаю, появится компьютерная программа, которая великолепно будет с этим справляться.

Что касается интернет-службы… Я думаю это будет. Ведь есть же телевизионные трансляции служб, и это нормально. Но надо помнить – это для тех, кто не может идти в церковь: из-за детей, собственной болезни или ухода за больным, или же из-за удаленности храма. Для таких людей, безусловно, телетрансляция, радиотрансляция, интернетовские службы нужны. Но для человека все равно важно самому участвовать, а не просто со стороны смотреть. На литургии мы причащаемся к плоти и крови Христа и это не может быть сделано в виртуальной реальности.

Скажем так, через Интернет мы можем сделать все, что мы могли бы сделать для Бога: мы можем послать пожертвования в храм, послушать проповедь, можно передать записку о здравии. Но через сеть не передается то, что Бог дает человеку: Свою благодать, причастие Своей плоти и крови.

- Значит можно так сказать: православный человек должен воспринимать компьютер очень спокойно, как некий прибор, вносящий в его жизнь дополнительное удобство, а неправославные люди должны спокойнее воспринимать выходки некоторых людей, которые называя себя православными считают возможным всех клеймить за несоответствие их представлениям?

- Я думаю, что все немножко сложнее. Да, компьютер вносит определенное удобство, но Интернет – это нечто большее, это не только некое удобство, но это еще и зона опасности, потому что там, где мы не будем зажигать свечи, там будет распространяться тьма. И потому Интернет – это пространство работы и ответственности для христианина. Как и любое иное место, в которое приходят люди…

- Мы в Университете. Какие у православия отношения с наукой? На Западе сейчас имеет место быть воинствующий католицизм, который пытается опровергнуть каждое открытие…

- Нет, нет, это не в Европе и не у католиков. Это чисто сектантский феномен так называемых фундаменталистов-неопротестантов (баптисты, адвентисты, пятидесятники….). Это не католики и не православные, это узкая сектантская идеология, распространенная, прежде всего, в южных штатах США. Это отнюдь не весь запад и отнюдь не весь христианский мир.

- Присутствие Церкви в университете Вы считаете нормальным?

- Есть в нашей жизни то, в чем Россия не по хорошему уникальна: ни в досоветские годы, ни в послесоветские в наших университетах не создавали богословских факультетов.

Это плохо и для Церкви, и для науки. Студенты-богословы лишаются возможности повседневного общения со своими светскими сверстниками и тем самым не впитывают ту культуру, в которой им и предстоит работать в будущем. А светские студенты оказываются до позорного беззащитны перед лицом самых диких мифов, касающихся веры и истории Церкви. Они не обретают навыка мысли на религиозные темы, а, значит, остаются заложниками безмыслия[288].

А уж как полезно для лектора-богослова выносить свои тезисы на суд университетской аудитории! Тут уж точно нельзя действовать по принципу «из нашего теста лапша для всяких ушей хороша». Как стыдно бывает сидеть на церковно-научных конференциях, когда командированный из епархии батюшка косноязычно и голословно что-то пробует «проповедовать» смиренно сидящим в зале и тяжко вздыхающим университетским профессорам...

В светском вузе к лектору-богослову относятся заведомо критически, в зале сидят студенты с разных факультетов, а, значит, каждый на свой зубок будет пробовать каждое его слово. И это хорошая проверка. Кстати, курсы богословия, которые читались в дореволюционных университетах (я имею в виду прежде всего Б. Мелиоранского в Петербургском университете и Светлова в Киевском) поразительно интересны и сильно отличны от аналогичных академических курсов.

Мне бы хотелось, чтобы в этом отношении наши университеты стали похожи на университеты Европы. Мне хотелось бы, чтобы исчез ненужный налет «сенсационности» с богословских лекций. В конце концов, лектор-богослов, показывая на христианскую почву, на которой выросла европейская культура, просто говорит: «эта земля была нашей, пока мы не увязли в войне… пора вернуть эту землю себе», пора перестать быть иностранцами в своей собственной стране.

Впрочем, это я сказал бы и в интервью 10-летней давности. А сегодня я замечаю, как новая тень легла на порог моей аудитории. Церковь начинают воспринимать как часть официоза. И, соответственно, сторониться ее. Понимаете, обиднее всего – расплачиваться за удовольствие, которого не получал. Церковь не обладает никакой властью в светском обществе, и прежде всего не обладает властью цензурной (оно, может, и к лучшему, ибо христианину трудновато пришлось бы быть цензором в языческом обществе). И хотя госвласть (в том числе и Минобраз) с нами совершенно не считается – о нас все равно сплетничают как о государственной церкви. И это сказывается и на отношении части академических кругов к преподаванию богословия в университете. Нам бросают упрек, что мы навязываем теологию светской системе образования.

Странное дело: если философскому факультету предложат спецкурс по философии Платона – его с радостью примут. Если историкам предложат курс по истории доколумбовых цивилизаций Америки – и его примут без звука. А вот о христианской мысли и истории рассказывать носители этой мысли права не имеют?

Но здесь, правда, уже многое зависит от нас: сможем ли мы сами провести грань между изложением и анализом – и зазыванием и пропагандой.

Что касается меня – то я не ставлю перед собой задачу привести моих МГУшных студентов в Церковь (хотя несколько моих бывших слушателей уже несут священническое служение). Я понимаю, что к вере придут единицы. Но я надеюсь, что у большинства из тех, кто прослушали курс, будет воспитан вкус к богословской мысли по крайней мере в такой мере, что сектантские изделия им покажутся просто безвкусными. Сохранить человека для науки, спасти его от бегства в секту - разве это мало с точки зрения университетского образования?

- Отец Андрей, были времена, когда наука воинственно доказывала, что «никаких следов» Бога ни на облаке, ни в космосе, ни под землей нет. Теперь, наоборот, появляются серьезные научные публикации со «спектральным анализом» - в доказательство историчности существования Христа…

- Вечный коммунальный вопрос – вопрос соседства науки и религии… Принцип мира между нами ясен: чем выше забор, тем крепче дружба. Истинный профессионал – физик ли, богослов ли – точно знает границы своей компетенции, своих возможностей. И свой инструментарий. И не путает сферы, описуемые разными языками и средствами. Наука уже давно (со времен Канта или уж по меньшей мере с теоремы Гёделя или «принципа неопределенности» Гейзенберга) умеет собственными методами определять свои принципиальные границы, доказывать свою неполноту. Наука не может найти Бога. Она может найти лишь повод к своему собственному смирению: в мире и в нас есть нечто, что нельзя описать на языке математики… А от смирения до понимания Евангелия уже один шаг. Шаг воли, желающей обрести новый опыт.

В конце ХХ века было осознано то, с чем так яростно не соглашался век «Просвещения»: естественнонаучная модель рациональности не есть единственная форма рациональности. Знание может быть не математическим и не физическим. Оно может быть гуманитарным. Рациональность же определяется тем, как человек обрабатывает ту или иную информацию, поступающую к нему, а не тем, из какого именно источника (научной лаборатории, инстроспекции, библиотеки, храмовой проповеди или из уличного разговора) поступает эта информация (анализ уличных разговоров и базарных пересудов может быть вполне научным – это будет отрасль науки по имени «социология»).

Оказалось, что миф более рационален, чем казалось прежде. А наука более мифологична, нежели думал о ней XIX век. Православие прилагает рациональные процедуры к анализу своих преданий. А светская наука, как оказалось, не может жить без догм. Доказательство Куртом Гёделем в 1931 г. знаменитых теорем «о неполноте формальных систем» и «о невозможности доказательства непротиворечивости формальной системы средствами самой системы» показало, что интеллектуальные процедуры всюду работают одинаково: любая теория зиждется на некоем наборе догм (которые в светской науке стыдливо именуются аксиомами).

Аксиома христианства – это доверие к опыту Присутствия. Аксиома атеизма – доверие к опыту пустоты. В принципе, рационально можно прокладывать логические цепочки и от одной аксиомы, и от другой. Другое дело, что эти логические цепочки приводят к расширению изначального опыта. Путь религии идет от опыта Присутствия предмета веры к опыту Преображения в предмет веры. Путь атеизма ведет от опыта пустоты к опыту тошноты (см. «Тошноту» Сартра) и к самоубийству (см. «Бесы» Достоевского).

Законы рациональности едины – и для верующих людей, и для неверующих. Различие лишь в том, что предпочитается в качестве «момента истины», в качестве точки доверия и опоры. Откуда идти и к чему – вот где наши различия. А техника интеллектуальной «ходьбы» одинакова у математиков и богословов.

- Неужели знаменитый «конфликт религии и науки» исчерпан?

- Да, мы перешли от конфликта к сосуществованию. В науке и культуре как в коммунальной квартире: чтобы не было конфликтов, каждый должен четко знать свои права и обязанности, пределы своей жизненной территории. Помните, как у Булгакова: “люди-то они хорошие, вот только квартирный вопрос их испортил”, - потому что в коммуналке было непонятно, кто ответственен за свет в туалете, ванной и т.д. А когда люди разъезжаются по разным блокам, значительная часть источников конфликта исчезает. Так вот, что касается отношений Церкви и Науки – конфликт растворяется по мере того, как каждый из нас осознает, где граница нашей компетенции.

Повторюсь: в науке же признаком профессионализма считается умение четко осознавать пределы своей компетентности. Как токарь знает, каким сверлом какой материал на какой скорости надо обрабатывать, так и ученый знает границы своего метода: вот этот круг проблем моя теория, моя модель могут разрешить, а для других проблем нужны другие методы [289].

Конфликт возникает оттого, что нам кажется, будто в чужой речи мы услышали ответ на наш вопрос. Представьте, я спрашиваю попутчика: «Мы успеем проскочить на зеленый свет?” А он отвечает: ”Думаю, что в следующем году удастся!”. Случай свел меня с идиотом или с шутником? Нет, все проще: я просто не заметил, что в ухе у моего собеседника наушник от мобильного телефона, и он вел разговор не со мною, а с кем-то другим.

А вот иное видение: представьте, что жена посылает меня в магазин и, вручая мне 50 рублей, настойчиво твердит: «Купи два пакета молока!.. Нет, ты понял? Два пакета молока! Повтори: два пакета молока! Посмотри мне в глаза и скажи еще раз! Ты понял? Два пакета молока, а не два номера «Богословского вестника», как ты в прошлый раз притащил!». Получив эту инструкцию, я иду в магазин и по дороге повторяю как мантру: «два пакета молока… два пакета молока…». И вот, уже на подходе к кассе я слышу, как стоящий передо мною покупатель говорит кассиру: «А мне два батона хлеба, пожалуйста!». Имею ли я право в эту минуту сказать: «Ну что за недоумок это мужик! Все передовое человечество покупает два пакета молока, а этот пень покупает зачем-то два батона хлеба!!!»?

Так вот, прежде, чем обвинять Библию в антинаучности и глупости, неплохо было бы поинтересоваться: а на какие вопросы Библия намерена дать ответы. Те ли это вопросы, какие изучают на геологическом или биологическом факультетах, или же это ответы совсем другим людям на совсем другие вопросы. Если мы научимся понимать вопросы, которые люди задавали Моисею, мы поймем (и примем) и его ответы… Мы поймем – за чем он был послан.

Как-то В. Гейзенберг так пояснял своему коллеге – физику ядерщику Вольфгангу Паули свое видение отношения религии и науки: «Когда мы видим в небе самолет, то можем с известной степенью достоверности заранее рассчитать, где он будет через секунду. Сначала мы просто продлим его траекторию по прямой линии; или же, если мы успели заметить, что самолет описывает кривую, то мы учтем и кривизну. Таким образом, в большинстве случаев мы успешно справимся с задачей. Однако траекторию мы все же еще не поняли. Лишь когда мы сначала поговорим с пилотом и получим от него объяснение относительно нечаемого полета, мы действительно поймем траекторию… Разговор ненадолго прервался, потому что на расстоянии нескольких сот метров мимо нас проплыл большой пассажирский пароход, который со своими многочисленными огнями выглядел в светло-синих сумерках сказочным и почти нереальным. Мне пригрезились в этот миг человеческие судьбы, которые, вероятно, разыгрывались за освещенными окнами кают, и в моем воображении вопрос Вольфганга превратился в вопрос о пароходе. Что такое в действительности этот пароход? Масса железа с машинным отделением, системой электропроводки и лампочками? Или же выражение целеустремленности человеческого намерения, структура, образовавшаяся как результат отношений между людьми? А может быть, он просто следствие биологических природных законов, которые в качестве объекта своей формирующей силы использовали на этот раз не только молекулы белка, но и сталь, и электрический ток? Тогда слово "намерение" в человеческом сознании представляет просто отражение этой формирующей силы или природных законов? И что означает в этой связи слово "просто"?"[290].

Движение того корабля, входившего в копенгагенский порт, и в самом деле можно было описать двояко. Можно сказать, что на нем установлен такой-то двигатель, в нем сгорает такое-то топливо, газы при сгорании давят на поршень, движение которого по системе трансмиссий передается на винт и в результате корабль плывет. А можно сказать, что этот корабль движется здесь потому, что он был зафрахтован такой-то фирмой для того, чтобы перевезти груз хлопка из Америки в Европу. Первое описание будет научным. Второе - религиозным.

Наука отвечает на вопрос «почему» и «как». Религия - на вопрос «зачем».

Если я хочу куда-то поехать, я должен подойти к расписанию поездов. Расписание поездов составлено на научной основе, но сколько бы я ни изучал расписание, я из него никогда не узнаю, куда нужно ехать мне самому. Вот это и есть пример соотношения этики, религии и науки. Религия дает ценности: ради чего человек живет, каких целей добивается, куда идет, а наука говорит, какими путями можно добраться до намеченной станции.

Есть вопросы, которые не ставит перед собой религия. Есть вопросы, которых не ставит перед собой наука. А потому не стоит искать у нас ответы на вопросы, которые мы не исследуем. И наши вопросы не следует переводить на язык не-наших ответов.

Когда Библия говорит, «И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так» (Быт. 1,9), то она описывает не геологический катаклизм. Она говорит о той воде, о которой ничего не знают современные химики (но о которой еще знают моряки). Вода, море на языке архаики – это Океан. Это та мощь, которая живет своей жизнью, абсолютно несоразмерной с человеком и с его силами. Но та мощь, что лишь одним своим дыханием может стереть город или разломить корабль – эта мощь абсолютно послушна воле библейского Бога. Раз Он сказал – то вода послушно течет туда, куда надо Ему. Верховному правителю шумерских богов Мардуку для одоления водной мощи (которую символизировала богиня Тиамат) понадобилось крайнее напряжение всех его сил (и сил союзных ему богов). Но для Ягве даже нет проблемы покорения водного хаоса. Все Им создано и все Ему послушно. Ты понял теперь, человек, почему и ты должен молиться не Океану и не Нептуну, а Богу? Ты понял теперь – Кто желает союза с тобой, Кто просит тебя – “сыне, дай Мне сердце твое”?!

Понимание наших различий поможет избежать не только ненужных конфликтов, но и ненужных союзов. Ведь сегодня нам приходится обороняться от ученых, которые хотят задушить нас в своих объятиях. Дня не проходит, чтобы в патриархию не пришло письмо или не постучался какой-нибудь человек и не сказал, что изобрел очередной харизмометр, замерил энергетику Святого Духа, вывел компьютерную формулу Троицы и так далее... Но опять же - не надо устраивать коммунальную квартиру. Пусть религиозное и естественно-научное мышление живут в разных плоскостях.

Когда некоторые ученые забывают об этом и позволяют себе вторгаться со своими методами и формулами в мир религии – это пошло. Это псевдонаука, и конфликт происходит не между церковью и наукой, а между наукой и псевдонаукой.

В диалоге с учеными наша задача – не дать людям конкретных наук оказаться в плену у каких-то ненаучных идеологий, избежать слишком поспешных отождествлений результатов собственно научной работы с некоторыми модными идеологическими догмами. Например, не торопиться делать атеистические выводы из наблюдения факта эволюции.

Мы говорим ученым: ваша наука не побуждает Вас к неверию. Но она и не тождественна нашей вере. Между нами есть дистанция. Если Вы хотите – вы можете преодолеть ее усилием своей воли. Это и будет подвигом веры. Но – если захотите. Если увидите, что у нас есть что-то, чего не синтезировать в ваших лабораториях. Ведь, в отличие от таблицы умножения, Бог Себя не навязывает. Он умеет быть незаметным.

Нормальная светская наука помогает богословию оттачивать его методы размышления над тем, что Бог сказал нам о Себе и своем замысле о нас (речь идет, понятно, не о физике, а о текстологии, источниковедении, лингвистике, археологии, истории и т.д.). Религия же напоминает людям науки, что они тоже – люди. И, значит, им тоже свойственно ставить вопрос “зачем”. Если вопрос поставлен правильно, а способы поиска ответа честны – ответ однажды прояснится.

- Насколько традиционен Ваш тезис о партнерских отношениях науки и ортодоксии?

- Мой тезис о том, что христианство и наука не враждебны друг другу – это не просто «противоатеистическая контрпропаганда». Именно христианство создало предпосылки для рождения научной картины мира – а потому оно не может быть враждебным по отношению к науке. Как говорил св. Филарет Московский - "Вера Христова не во вражде с истинным знанием, потому что не в союзе с невежеством"[291].

Да, люди впервые переступают церковный порог, как правило, по соображениям вполне суеверным. Они ждут «чуда» и по большей части им совершенно все равно – из какого источника требуемое ими «чудо» поступит. Но Церкви-то не все равно – «какую веру верует» человек. И потому, разочаровывая поклонников «неведомой магической энергии», Церковь требует расти от суеверия к осознанной вере, требует труда мысли и отчетливости, требует, чтобы человек совершил труд рефлексии над содержанием своей веры.

В Троицком Соборе Троице-Сергиевой Лавры на фреске с изображением Страшного Суда есть мытарство с надписанием: “Невежество”. Никогда Православие не воспевало «слепую веру».

Во-первых, потому, что «слепая вера», не знающая ни своего предмета, ни своих оснований, не заметит и границы между христианством и язычеством, между православием и ересью.

Во-вторых, потому, что «слепым» может быть только неверие. Опыт неверия может рождаться из опыта слепоты. Неведение естественно следует за невидением.

В-третьих, потому, что та вера, которая считается нормативной в церковной традиции, как раз должна быть зрячей. «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5,8). Со времен св. Кирилла Иерусалимского (IV в.) в православии различаются «вера догматическая» и «вера созерцательная» («Есть два вида веры: один – вера догматическая, соглашение души на что-либо... Другой же вид веры есть дарование благодати. Эта вера... созерцает Бога"[292]).

Итак, богословие созерцательное, мистическое не является слепым потому, что оно-то как раз видит.

Богословие же догматическое также не слепотствует потому, что оно думает.

Есть интересная новизна евангельского текста в сравнении с ветхозаветным. В Евангелии сказано: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим» (Мф. 22,37). Вроде бы это цитата из ветхозаветного Писания - Втор. 6,5: «и люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею и всеми силами твоими». Но есть нюанс: там, где Ветхий Завет говорит о силе, Евангелие говорит о разуме.

- Значит, настала пора диалога с наукой? Может, помимо диалога Церковь сможет даже материально поддержать какие-то отрасли науки, которые находятся в загоне у государства?

- Что касается каких-то инвестиций, сразу скажу – нет. И не потому, что не хотим, а потому, что не можем. Наши собственные семинарии живут впроголодь. Профессора наших духовных академий получают меньше, чем профессора светских университетов. Например, моя месячная зарплата – 1200 рублей. Церковь содержит семинаристов: она дает им питание, одежду и т.д. Но даже на пополнение семинарских библиотек не хватает средств. Поэтому Вы озвучили хотя и распространённое, но слишком идеалистическое представление о том, будто у Церкви есть какие-то несметные богатства, которыми она может распоряжаться по своему усмотрению. Такое было когда-то, во времена, когда у Церкви была своя экономическая база: земли у монастырей были, доходные дома. Сейчас же ничего этого нет, и нам приходится выступать в роли всероссийской попрошайки. Что, кстати, для Церкви и ново и неприятно: в былые времена Церковь сама немало давала людям (вспомните, как Троице-Сергиева Лавра неоднократно раздавала свои хлебные запасы в голодные годы), а сегодня мы чаще обращаемся к людям не с тем, чтобы дать, а с тем, чтобы попросить…

В этих условиях мы можем лишь сказать зажиточным людям: “есть много нуждающихся, вкладывайте деньги не в шоу-бизнес, не в роскошь, не в туристические круизы, а в помощь реальным людям”.

Что же касается диалога Церкви и интеллигенции – то его время уже позади. На наших глазах проблема русской истории «Церковь и интеллигенция» оказалась исчерпанной. Этой проблемы уже нет. Такой вопрос («Церковь и интеллигенция») социологически не верен: в Церкви много интеллигентов; среди интеллигенции немало церковных людей. В одной Москве уже около ста священников, окончивших МГУ. Проблема становится более прозаичной: в самой интеллигенции возникает вопрос о взаимоотношениях ее церковной и нецерковной частей. Диалог сегодня ведется не между образованными умниками и безкнижными монахами-простецами, а между верующей интеллигенцией и интеллигенцией еще-не-верующей.

Да и вообще – возможен ли диалог с Евангелием? Если человек интеллигентен и честен – при знакомстве с миром православия он, некоторое время продержавшись на дистанции «диалога», просто войдет в мир Евангелия. Ведь диалог предполагает понимание – а при знакомстве с православием рано или поздно приходит понимание того, что чего-то тут не понять, если смотришь издалека. «Диалог» можно вести с книжками. А тут всё тебе кричит о том, что книжки – это еще не все. Однажды умный человек это поймет. И прекратит свой диалог с православием. И станет просто «рабом Божиим». Унизительно? – Но по моему рабство Богу - это большая мера свободы, нежели рабство своим собственным стереотипам и страстям.

Не с интеллигенцией сегодня конфликт у Церкви, а с образованцами, которые изменили своему ученому долгу – долгу критической мысли. Наш конфликт с той частью интеллигенции, которая варит наше национальное блюдо - кашу в голове.

Нынешнее всеверие нельзя считать простительной и милой доверчивостью. Наивными детьми людей можно было назвать 200 - 300 лет назад. Но люди, воспитанные в самой научной цивилизации в истории человечества (т.е. в СССР), воспитанные в преклонении перед разумом и наукой и к тому же воспитанные в недоверчивости как официальной пропагандой, так и диссидентской - эти люди в нашей космической державе летают в астрал, вертят тарелочки, верят в порчу и всерьез воспринимают то, что им «предсказамус настрадал». И это уже национальный позор.

Увы, почти не слышно сегодня голоса академической науки, протестующего против тотальной пропаганды суеверий и оккультизма. Из нашей жизни уходит такая добродетель, как “дисциплина ума”, “дисциплина мысли”.

- Так все же партнерские отношения Церкви и науки – это традиция или нечто новое, порожденное именно современной ситуацией?

- Новое - это хорошо забытое старое. Богословие всегда напоминало, что думать надо и в мире религии. Мысль же есть различение. Различение предполагает умение выбирать. Выбор предполагает решимость сказать «нет» тому, что несовместимо с тем, чему уже сказано «да».

В первые же дни моей учебы в семинарии в нашем классе произошел весьма знаменательный разговор. При нашем знакомстве друг с другом, уясняя, «кто как дошел до жизни такой», мы вдруг обнаружили, что один из нас был комсомольцем… Нет, комсомольцами были мы все. Но в моем классе практически все шли одним и тем же путем: в 14 лет вступали в комсомол, в 17 – в институт, лет в 20 крестились, а после института шли в семинарию… Но один из бывших комсомольцев, как, оказалось, был поповичем. Это значит, что, будучи, в отличие от нас, с детства церковным человеком, он тем не менее вступил в организацию, мягко говоря, нецерковную. Но в ответ на мой возмущенный возглас: «Да как же ты посмел вступить в атеистическую организацию!» - он спокойно ответил: «А с чего это ты взял, что это атеистическая организация?». Я, конечно, тут же цитирую пункт 1 Устава ВЛКСМ: «Член ВЛКСМ обязан вести борьбу с религиозными предрассудками»… И что же я слышу в ответ? – «Правильно. Но ведь в этом же и состоит моя первейшая обязанность в качестве христианина!».

И по сути это глубоко верно: вера всегда включает в себя элемент борьбы с суевериями. Богословский разум всегда осаживает религиозно-фольклорные, магические и языческие «предрассудки».

И чем больше суеверий в обществе, тем больше нужда в богословском рационализме и в научной трезвости. К началу XXI века вновь создались условия для стратегического союза Церкви и науки. Ведь самый простой путь к соединению – это обретение общего врага. Таким общим врагом ученых и священников является оккультизм (трудно подсчитать – кому достается больше бранных слов из уст Е. П. Блаватской – первым или вторым)[293].

К моему сожалению, из нашего обихода ушло словечко, столь пугавшее меня в студенческие годы. Представляете, выступает студент-второкурсник на семинаре. При подготовке к докладу он прочитал полторы статьи на заданную тему, дополнил их всем неимоверным запасом своей эрудиции — и заливается соловьем, и открывает новые закономерности вселенной и истории, и идеи выдвигает столь ошеломляюще новые, что даже Нильс Бор (с его афоризмом “Эта идея недостаточно безумна, чтобы быть истинной”) не усомнился бы в их двухсотпроцентной истинности. Если бы студенту предоставили еще две минутки –– он бы несомненно открыл "всеобщую теорию всего"... И тут этот лысый доцент скучно смотрит на тебя поверх очков и унылым голосом говорит: “Обоснуйте, коллега...”.

Какое там “обоснуйте!” – “А я так ощущаю!”. “А мне вчера был голос!” “Да ведь так сказал сам Учитель!” «Хотите проверить? – Как выйдете в астрал, так сразу направо!”.

В мире, для которого характерно всеверие, проповедь веры только христианской – это призыв к различению, ограничению, дисциплине. То есть – призыв к ответственности и интеллектуальной работе. Во времена, в которые судьба разума выражается присловьем “Крыша едет не спеша, тихо шифером шурша…», схоластичность, строгость и логичность тео-логии – это контрфорс, укрепляющий стену рациональной традиции. Без этого контрфорса, снесенного еще в начале ХХ века, и всё здание европейского рационализма начало расползаться.

Не “свободомыслие” приходит в массовом сознании на смену христианской догматике, а банальнейшее безмыслие. Если оставить свой религиозный инстинкт беспризорным, если кормить его чем попало и позволять ему питаться обрывками мод, сплетен и “эзотерик”, то вырастет он в нечто странное, бессвязное и языческое. От неверия мода бросается во всеверие, минуя трезвую середину Традиции.

Эстетический вкус в человеке воспитывают. К логически-последовательному и взвешенному мышлению –– приучают. Навыкам научного мышления –– обучают. Так почему же религиозное чувство современные интеллигенты оставляют без присмотра, без систематического образования и воспитания? Тот, кто не прилагает усилий к изучению православной мысли (мне, мол, не нужны догмы), оказывается в плену у безмыслия. Он подчиняет себя неуловимо-туманным и логически бессвязным собственным “ощущениям” и общепринятым “мнениям”. Отказавшись от изучения многовековой традиции христианской мысли, он со своими хилыми познаниями из области “научного атеизма” оказывается один против легионов неоязыческих и сектантских проповедников.

И как прикажете вести научный диалог с людьми, которые не слушают твои аргументы, а попросту занимаются «диагностикой кармы»: «Когда Вы выступали, то отчетливо можно было проследить по Вашей Ауре следующее: когда Вы в своем выступлении говорили об Истине, то она у Вас вспыхивала яркими огнями, но когда говорили о догмах, аура была, что говорится, на нуле»[294]?

Ушли в прошлое те времена, когда христианину надо было с опаской всматриваться в научные сферы. Сегодня и церковь, и науку теснит общий недуг нашего национального бытия: воинствующий оккультизм. Так мы оказались объединены неприязнью популярного оккультного проповедника В. Налимова: “Итак, наша задача — открыть путь Космическому сознанию. Этому мешает наша культура, в частности, такие ее составляющие, как устаревшая догматизированность религии, излишняя логизированность (а потому и механистичность) науки... В других работах я уже писал об ожидании космического вмешательства в земные дела: В нынешней планетарной ситуации можно надеяться на вмешательство космических сил... Марксистско-ленинское православие не изменит социальную ситуацию”[295].

Символом того, что произошло с нами, для меня стал район Страстной площади. Когда-то здесь стоял Страстной монастырь. Его как “цитадель мракобесия и невежества” взорвали. Религию заменили Культурой. Площадь вместо Страстной стала Пушкинской. Вместо монастыря поставили кинотеатр “Россия”. Напротив него открыли крупнейший магазин научной литературы в Москве — “Академкнигу”.

Но начались демократические 90-е годы. Поскольку Культура элитарна –– она был изгнана с этих площадей. Привокзальная (по сути своей) забегаловка “Макдональдс” стала главной точкой притяжения всего района. Кинотеатр стал ночным клубом со стрип-шоу. У памятника Пушкину встала равновеликая ему рекламная пивная бутылка. А еще раньше книжный магазин закрылся на перестройку.

Когда же я зашел в него по окончании ремонта, то был сражен запахом, встретившим меня у дверей. Нет, это не был запах свежей краски. Это был запах горящего коровьего помета (из которого делаются “ароматические палочки” индийских культов). “Академкнига” превратилась в центр торговли амулетами, книжками по магии, колдовству и “эзотерике”...

Так что даже нерелигиозные люди должны уважать богословие как представителя разумного начала в чужом для них мире религиозных верований.

- Вы известны и как борец с «черным мифом» об инквизиции. Вы действительно оправдываете ее деятельность?

- Я против мифа. Но я не за инквизицию. «Еретические учения, не согласные с принятым нами, должно проклинать и нечестивые догматы обличать, но людей нужно всячески щадить и молиться об их спасении» (Святитель Иоанн Златоуст. Слово о проклятии, 4).

«В своей молитве старайся не призывать проклятий на голову какого-либо человека, дабы не разрушить того, что строишь, и не сделать мерзкой молитву свою» (Евагрий. Слово о молитве, 103).

Вообще «в отличие от язычества и религии ветхозаветного Израиля, отцы Церкви строго запрещали такого рода призывание проклятий (букв.: “молиться против кого-нибудь”), даже на головы врагов, — в молитве за других можно просить только того, что просишь для себя, то есть преимущественно благ небесных и духовных»,— поясняет патролог А. И. Сидоров[296].

«Доброжелательствуй (а не зложелательствуй) всякому, даже врагу твоему или врагу твоей православной веры и Отечества, чтобы исполнить точно закон Христа Бога, повелевшего любить врагов, благословлять проклинающих, добро творить ненавидящим нас (см.: Мф. 5, 44). Если же пожелаешь зла и позлорадствуешь врагу — то нарушишь закон Божий, сотворишь лукавство и самосуд пред Господом, и себе причинишь вред и зло, лишишься мира сердечного, и отягчишь душу грехом»[297]; «Даруй мне, Господи, доброе сердце, добромилуствующее к врагам моим или России; даруй мне сознавать, что самый злой враг мне это я, я сам. Аминь. 26 июля 1908»[298].

В третьем веке звучал голос св. Киприана: «Пусть даже и есть плевелы в нашей Церкви, это не должно помешать нашей вере и любви сохранить ее единство. Об одном мы должны радеть: стать пшеницей, дабы попасть в житницу Господа во время жатвы. Апостол пишет к нам в своем послании: в богатом доме есть посуда не только из золота и серебра, но также из дерева и глины; той подобает честь, а эта заслуживает бесчестия; мы же должны делать все, чтобы стать сосудами из золота или, по меньшей мере, из серебра, однако только Господь имеет власть разбивать глиняные сосуды, ибо в его руках железная палица. Раб не может быть выше своего господина; ни у кого нет власти, которую отец дал только сыну: держать посох, очищать воздух и отделять плевелы от пшеницы, судя человеком». (Св. Киприан Карфагенский. Письмо 51. К пресвитеру Максиму).

А одно святоотеческое творение, посвященное специально этой теме, я приведу почти целиком. Это письмо преподобного Феодора Студита тем епископам, которые считали допустимым перехватить у гонителей меч для расправы с еретиками (в пору написания этого письма ситуация была такова, что гонимы были как раз православные — от императора-иконоборца). Итак:

«…Речь идет об истине, важнее и достопочтеннее которой нет ничего. Что же прискорбное содержится в письме? “Мы,— говоришь ты,— не советовали ни убивать манихеев, ни не убивать; но если бы и позволили, то сделали бы дело, величайшее из прекрасных”.

Что говоришь ты, богопочтенный? Господь запретил это в Евангелии, сказав: нет,— чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, оставьте расти вместе то и другое до жатвы (Мф. 13, 29–30). Ты же называешь величайшим из прекрасных дел позволение исторгать их.

А то, что плевелами Он назвал именно еретиков, как тогдашних, так и последующих, то есть всех, об этом послушаем Златоуста, который, изъясняя те же самые слова, говорит так: “Что Господь запрещает, говоря: чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы? Этими словами Христос запрещает войны, кровопролития и убийства; и еретика убивать не должно, иначе это даст повод к непримиримой войне во вселенной”.

И далее: “Что разумел Господь, сказав: чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, как не то, что если вы приметесь за оружие и станете убивать еретиков, то неминуемо будут истреблены вместе с ними и многие из святых?”[299]. Это и случилось в наши времена; ибо кровопролития и убийства наполнили нашу страну, и многие из святых преданы смерти; слово Господне оказалось нетщетным.

И для чего мы говорим, что не позволительно убивать еретиков? Нам не позволительно даже и желать им зла. Послушаем опять Господа, Который, по словам премудрого Дионисия, сказал святому Карпу: “Наноси Мне удары, Я готов опять страдать за спасение людей; для Меня это вожделенно, только бы другие люди не грешили”[300].

Видишь, богомудрый, гнев Божий на святого за то, что он молил о еретиках, чтобы они лишены были жизни; и если бы святой остался при таком расположении, то был бы осужден. Таким образом, отнюдь не должно желать зла врагам, как показала истина; а, напротив, нужно молиться о них, как показал Сам Господь во время страдания, сказав к Отцу Своему: Отче! прости им грех: ибо не знают, что делают (Лк. 23, 34).

Что же касается того, будто, как говорит святость твоя, с твоим мнением согласны некоторые святые, то прости, отец, мы не хорошо понимаем слова святых и потому оказываемся вносящими новое вопреки отцам, или, лучше сказать, вопреки Богу. Так божественный Кирилл, в речи против Юлиана, выразился согласно с древним законом, не смешивая Ветхого Завета с Новым; — да не будет. Ибо он не мог не знать, что сказанное в законе сказано тем, кто жил под законом (см.: Рим., 4); равно не мог не знать он и сравнения, сделанного Спасителем в следующих словах: сказано древним то-то; а Я говорю вам то-то (см.: Мф. 5, 21–22). Поэтому мы, как говорит божественный Дионисий к некоему Демофилу, не примем твоих слишком ревностных стремлений, хотя бы тысячу раз ты ссылался на Финееса и Илию.

То же услышав, Иисус не одобрил учеников, чуждых кроткого и благого духа (см.: Лк. 9, 54–56). Надобно учить неведущих, а не наказывать. Также и Игнатий Богоносец говорит: “Ненавидящих Бога надобно ненавидеть и на врагов Его негодовать, но не преследовать или бить их нам, подобно язычникам, не знающим Бога”. Если же не должно бить, то едва ли должно убивать их.

Так как ты, Владыка, полагаешь, что и святой Симеон[301], живший на Дивной горе, согласен с тобою, то не думай этого. Ибо святой не мог противиться Христу или учителям, высшим его. Но что же тогда? Он говорил увещание к тогдашнему императору о язычниках, мучивших христианский народ, стараясь о том, чтобы христиане не были угнетаемы самарянами. Это и хорошо. К тому же самому и мы ныне увещеваем, когда говорим, чтобы императоры не щадили, но воевали против скифов и арабов, убивающих народ Божий. Но это иное дело, а то иное; это относится к неприятелям, а то к подвластным еретикам.

Сообщаемое об Иоанне Постнике, предстоятеле Константинопольском, будто он повелел посадить на кол волшебников, мне не кажется истинным, но, может быть, он допустил это. Ибо и они убийцы, с которыми начальникам не запрещено поступать по римским законам; ибо они не напрасно, говорит апостол, носят меч, но суть отмстители делающему злое (ср.: Рим. 13, 4); но это непозволительно в отношении к тем, о которых Господь изрек запрещение. Начальствующие над телами имеют право наказывать виновных в преступлениях, касающихся тела, а не виновных в делах душевных; ибо право наказывать последних принадлежит управляющим душами, и наказания здесь суть отлучения и прочие епитимиий.

Так, Владыка, думаем мы, уничиженные; и, скажем по неразумию, даже Блаженнейшему Патриарху нашему мы дерзновенно сказали, что Церковь не мстит мечом, и он согласился с этим. Императорам же, совершавшим убийство, мы сказали, первому: угодно Богу такое убийство”, а второму, требовавшему одобрения на убийство: “Прежде пусть снимут мою голову, нежели я соглашусь на это”. Таков ответ от нас, грешных. Вы же, святейшие, если читали другое Евангелие, которого мы не знаем, то хорошо; а если нет, то вдумайтесь в то, что объявил апостол»[302].

Чтобы было понятно упоминание об Иоанне Постнике, надо напомнить об истории, поведанной историком Феофилактом Симокаттой (История 1,11,3-21): «Некто Павлин, из числа небезызвестных людей в городе, получивший очень хорошее образование, был уличен в том, что душу свою он низверг в бездну колдовства. Способ, каким он был уличен в своем изуверском учении, был необычаен. Я расскажу о нем, потому что он действительно таков, что заслуживает удивления. У этого колдуна была серебряная чаша, в которую он собирал потоки разной крови, когда вступал в общение с отверженными силами. Эту чашу он продал людям, торговавшим серебром. Эти купцы, заплатив за чашу Павлину, пытались продать этот сосуд; поэтому они выставили ее перед дверьми своего помещения, предоставляя тем возможность купить ее всякому желающему. В это время епископу города Гераклеи пришлось быть в Византии и увидать выставленную на продажу чашу этого колдуна. Он купил ее и, уезжая из столицы, увез ее туда, где был его епископский престол. Так как нерукотворное миро, которое источала мученица Гликерия, изливалось в какую-то медную чашу, то епископ из почтения к священнослужению переменил эти сосуды: он удалил этот медный сосуд от святейшего церковнослужения, а серебряную чашу вместо него поставил для восприятия богаточтимого мира. Но с этого мгновения прекратился поток чудесного мира и скрылся источник благодати. Не проявляла уже мученица своих сил, удержала свою благодать, отняла свои дары, решила из-за отвращения к этому сосуду не источать больше мира. Все это повергло епископа в великое горе: печалился он о совершившемся, оплакивал прекращение чудес, призывал вновь благодать; он не считал себя в этом виновным, старался найти причину и не мог снести постигшего его позора; жизнь стала ему не в жизнь, после того как церковь лишилась такого чуда. Из-за этого были установлены посты и моления, пущены в ход слезы, призваны на помощь стенания, все занялись ночными бдениями. Было собрано все, что только может Божий гнев прекратить и вновь призвать его милосердие. И вот, когда Бог столь чудесно отвратился от этого сосуда несчастья и в своей справедливости сжалился над их неведением, то во сне явилось епископу города видение, показавшее ему ужасную нечисть, заключавшуюся в этой чаше. Тотчас священнослужитель велел тайно вынести из храма купленную им чашу и внести в святилище медную; он вновь поручил святыню этой благословенной, старой чаше, как деве непорочной и не запятнанной никаким отвратительным колдовством. И действительно, тотчас же возобновились чудеса и вновь стало истекать миро, стала изливаться благодать, дары источаться; слезы и печаль прекратились, не стало места унынию. И вот епископ, вернувшись в императорскую столицу, разузнал от продавших ему чашу, у кого они купили ее; явившись к патриарху Иоанну, он доложил ему обо всем случившемся с самого начала. Патриарх пришел в ужас от такого рассказа и, не в силах сохранить в тайне то, что услыхал, тотчас же отправился к императору во дворец и передал ему то, что было ему поведано. Маврикий без особого одобрения относился к смертным приговорам тем, кто оказался виновным; он считал более справедливым исцелять прегрешивших с помощью их раскаяния, чем наказания. Но патриарх настаивал, стремясь в своих возражениях действовать согласно с апостольским учением, и требовал отпавших от веры отправить на костер. Он приводил цитату из поучений Павла, которая гласила: "Ибо невозможно однажды просвещенных и вкусивших дара небесного, и соделавшихся причастниками духа святого, и вкусивших благого глагола божия и сил будущего века, и отпадших опять обновлять покаянием, когда они снова распинают в себе сына божьего и ругаются ему. Земля, пившая многократно сходящий на нее дождь и произращающая злак, полезный тем, для которых и возделывается, получает благословение от бога; а производящая терния и волчцы - негодна и близка к проклятию, которого конец - сожжение". Поколебалось твердое мнение императора, и этими словами Иоанн одержал над ним верх. На следующий день собрался суд, колдуны были подвергнуты допросу и, уличенные неопровержимыми уликами, преданы наказанию. Павлин был посажен на крепкий столб, вершина которого была расколота пополам; в эту щель была вложена его шея, и он задохнулся, окончив так свою преступную жизнь; но до этого он видел, как была отсечена голова его сына - он сделал его соучастником в нечестивом своем и преступном колдовстве»[303].

Исследователь жизни св. Иоанна Постника говорит, что «этот рассказ Феофилакта так мало вяжется со всем тем, что известно о Постнике, что невольно является подозрение, нет ли здесь какого-либо недоразумения. Не невозможно предположить, что Феофилакт записал факт в форме, переработанной уже народной фантазией. Мы склонны известие о деятельном участии Постника в осуждении Павлина признать неумелой риторикой Феофилакта, по своим воз-зрениям, быть может, примыкавшаго к толпе, с неуместной ревностью которой патриарх боролся в свое время. Повторим: не отрицая факта казни Павлина, мы заподозриваем сообщение, что она была исключительно или только главным образом делом Постника. Несообразность разбираемаго сообщения настолько велика, что еще Феодору Студиту оно «не казалось истинным»»[304].

Впрочем, известен и другой случай расправы, пришедшийся на время патриаршества св. Иоанна Постника. Некий иеромонах был наказан палочными ударами. Св. Григорий Великий, папа Римский, гневно пишет в Константинополь в июле 593 года: «Если святость ваша знали то, что сделано с монахом и пресвитером исаврийским Афанасием, после этого писали мне, но об этом не упомянули, то я не могу ответить на это иначе, как словами Писания: уста неправедные убивают душу. Спрошу тебя, святейший брат, до того ли дошло воздержание, что от брата своего скрыл то, о совершении чего знал? Не было ли бы лучше, если бы эти уста ели мясо, чем источать ложь для обмана ближнего… Я жажду мира со всеми. Но если вы каноны не соблюдаете и ниспровергаете постановления древних, то я не узнаю вас… А что правила гласят о епископах, которые хотят внушить страх бичами, это ваше братство хорошо знаете: мы поставлены пастырями, а не убийцами. Апостол говорит: «обличи, запрети, умоли, со всяким долготерпением и учением». Это новая и неслыханная проповедь – стеречь веру побоями» (Св. Григорий Великий. Письмо 52, к Иоанну )[305].

Первый случай казни христиан христианами по религиозным мотивам: имел место в 370 году, когда император Валенций – арианин, то есть христианский еретик - предал смерти 80 духовных лиц православного исповедания, пожаловавшихся ему на насилие ариан; правда, это не было казнью по суду, но префекту Модесту было дано тайное приказание заманить указанных лиц на корабль и сжечь его в открытом море. (Сократ. Церковная история. 1,9; Созомен. Церковная история. 1,21. 2,20,23,30; 3,5). Обратное, то есть первая же казнь еретика православными произошла уже вскоре - в 385 году.

Но: "Вызванный этим повсюду ужас показывает, что все отнеслись к казни как к отвратительному новшеству. Приписанные Присциллиану гностические и манихейские умозрения вызвали то исключительное отвращение, которое Церковь всегда питала к ересям этого рода. Но, когда он, осужденный тираном Максимом в Трире, был подвергнут пытке и предан казни с шестью своими учениками, а остальные были сосланы на острова в сторону Бретани, то по всей Европе раздался громкий крик негодования. Из двух епископов, преследовавших Присциллия, один был прогнан со своей кафедры, а другой сам удалился на покой. Св. Мартин Турский, сделавший все возможное, чтобы помешать этому жестокому решению, отказался иметь общение не только с этими епископами, но и с теми, кто находился с ними в сношениях.... Св. Мартин не мог предвидеть, что со временем, в деле Лютера, папа выставит казнь Присциллиана как пример, достойный подражания; тот же папа, несмотря на то, что св. Амвросий отлучил от церкви Максима, не задумался поставить его среди «досточтимых и благочестивых императоров»»[306] (впрочем из опубликованных в 19 веке книг Присциллиана видно, что он и сам полагает, что его оппоненты за свои взгляды достойны смерти).

И сам св. Мартин Турский впоследствии не однажды оплакивал то, что чрез это вынужденное обстоятельствами соединение с итацианами (епископ Итаций настоял на смертной казни Прискиллиана) он утратил много духовных сил и уже не так легко и скоро врачевал бесноватых[307].

Тверже был св. Амвросий Медиоланский: он отказался от церковного общения с епископами – виновниками смертной казни еретиков... Протест Мартина и Амвросия нашел себе поддержку в лице римского епископа Сириция. Собор в Турине лишил Итация епископского сана[308].

Так что я всецело согласен с тем, что некогда философ Владимир Соловьев говорил императору Николаю Александровичу: «Из двух религиозных обществ которое более соответствует духу Христову и евангельским заповедям: гонящее или гонимое? Если такая постановка вопроса ошибочна, то лишь наполовину, а соблазн его остается во всей силе. Ибо хотя не все гонимые страдают за правду, но все гонители несомненно заставляют страдать высшую правду в самих себе. Нельзя же православному христианину отрицать того факта, что Христос в Евангелии неоднократно говорил Своим ученикам "вас будут гнать за имя Мое", но ни разу не сказал: "вы будете гнать других во имя Мое"»[309].

- На этот вопрос нет общего ответа, поскольку нет никаких абстрактных студентов, а есть конкретные Иван, Петр, Анна… Я знаю многих людей, которые именно в период учебы в светском вузе обрели веру, но знаком и с теми, кто за это время отдалился от семейной религиозности. Правда, это случается реже. И причина охлаждения совсем не в приобретенных знаниях, а в возрастном обретении самостоятельности.

Ни один студент не равен своему студенчеству. Девяносто процентов своих интересов он может держать далеко от учебных аудиторий. И если с ним потом случается какая-то неудача на жизненном поприще, то далеко не всегда это объясняется плохим влиянием его преподавателей.

- В каком из светских вузов наиболее православная студенческая аудитория?

- Все-таки это МГУ и МГИМО. Москва вообще самый церковный город России, и более всего это заметно как раз в студенческой среде. Характерно, что чем лучше ВУЗ, тем большее число студентов с интересом смотрят в сторону православной культуры. Ведь мир православия сложен, творчески противоречив. Сложность отпугивает одних и привлекает других. Тот, кто боится сложности, неоднозначности, новизны – тот не ученый, а просто жертва образовательного процесса. В 90-е годы открылось слишком много псевдоуниверситетов, по сути - фирм по продаже дипломов. Конечно, у министерства образования можно купить или выпросить лицензию, но университетский дух не купишь.

Особенность университетского духа в том, как человек реагирует, когда ему предлагают необычный взгляд на какую-то проблему или необычный ход ее решения. Для человека ненаучного склада ума любая новизна есть некоторая неприятность. Ему хотелось бы услышать какие-то более-менее знакомые штампы, чтобы потом без напряга пересказать их на экзамене. Но если человек радуется, что его переубедили, что на его глазах разбили его же школьную или телевизионную догму, значит у него воспитан вкус к мысли и поиску.

Студенты МГИМО, мехмата МГУ, а также МВТУ им. Баумана – это лучшие студенты, которых я встречал. Они любознательны. Они схватывают твои слова на лету, быстро «прозванивают» логические цепочки - общаться с ними одно удовольствие.

Впрочем, я пристрастен. МГУ - мои родные стены. Пять лет я там учился и уже 15 лет там же преподаю. Наша связь длится с 1979 года (если не считать того, что там же учился и преподавал логику мой отец) - с небольшим перерывом на учебу в Троице-Сергиевой Лавре. Так что моя жизнь достаточно целостна: и в годы семинарии я мечтал не об архиерействе, а о том, как бы в рясе переступить порог Университета. По тем временам это была ненаучно-фантастическая мечта. Но, оказывается, мне снилось мое будущее…

- Чьи вопросы каверзнее, гуманитариев или технарей?

- Считаете ли вы, что преподаватели должны и воспитывать студентов?

- Нормальное образование неизбежно включает в себя элемент воспитания. Хотя бы потому, что научное мышление - это форма аскезы. Если ты знаком с тропами научных проверок и доказательств – то уже меньше реагируешь на свои «хотелки», и желания твоей левой пятки для тебя уже менее авторитетны. Кроме того, нормальный курс лекций у порядочного преподавателя гарантированно снижает открытость головы студента к телепромывке.

- Изменилось их отношение к книге. Когда хороших книг было мало, появление на горизонте каждой новой было событием. Она прочитывалась от корки до корки. Сейчас, напротив, информационное перенасыщение. Никакие книги никого не потрясают. Значит, меньше стало революций, а эволюция требует большего труда.

- Модно ли сегодня хорошо учиться и заниматься научной работой?

- По сравнению с началом 90-х сейчас стало больше молодежи, серьезно относящейся к учебе. Люди поняли, что образование - это не только объем знаний, но и деньги, и карьерные перспективы.

Годы, когда казалось легче сделать жизнь, записавшись в какую-нибудь «бригаду», не обременяя себя образованием, уходят.

Но по ходу дела произошло радикальное изменение понятия «студент». К нам пришло новейшее западное понимание высшего образования. В университеты заманивается избыточное количество молодых людей. Такое количество ученых специалистов на самом деле не нужно обществу. Государство считает, что это для него дешевле, чем просто отпускать молодежь на улицу. То, что высшее образование становится всеобщим, это некая форма продления социального детства. Молодой человек находится в коллективе, за партой, под неким приглядом, а не бегает по улицам с «бригадой».

Значит, при выборе университета надо смотреть: где социальный интернат, а где и в самом деле научный центр.

- Отец Андрей, многие люди не могут переступить какой-то внутренний барьер, чтобы открыть свою душу Богу. Не является ли такой преградой боязнь очередной раз обмануться - разочароваться рано или поздно в вере так же, как, например, в коммунистической идее светлого будущего?

- Не думаю, что кто-то удерживается вдали от церкви именно из боязни разочарования. В обществе не ощущается недостатка в людях, готовых откликаться и доверяться. Напротив, в самых разных областях жизни мы ежедневно натыкаемся на свидетельства того, что доверчивость людей выше всякого разумного уровня – люди приходят в энтузиазм от финансовых пирамид, от очередных спасителей России, от мировой демократии и от новых таблеток. Что уж говорить о религии! Потому сегодня важнее проповедовать недоверие как добродетель: "Погодите, остановитесь, охладите энтузиазм, вдумайтесь!». Даже когда речь идет о собственно церковной жизни – и тут приходится порой осаживать: «Полно-те, Вы уверены что избранный Вами духовный советчик духовно и психически здрав?". А когда речь идет о нецерковных мистических кружках, то тут уж тем более уместно спросить: "С чего вы взяли, что голос, который услышал вчера ваш знакомый, является свидетельством высоких духовных дарований проповедника, а не расстройства рассудка?"

В людях сегодня надо воспитывать умение выработать интонацию участкового милиционера. При знакомстве с новым надо спрашивать строго, но справедливо: "Гражданин, предъявите ваши аргументики!".

- Среди читателей нашей газеты много людей творческих профессий. Расскажите об отношении Церкви к творческому акту.

- Все, что связано с областью творчества, неважно - богословского, художественного, писательского или театрального, - это все область повышенного духовного риска. Церковь не запрещает людям заниматься творчеством и даже благословляет их, но просит внимательней относиться к себе самому, к своему состоянию. Быть предельно трезвым, не позволять себе тщеславия, самовлюбленности, опьянения собой и успехами[311]. Избегать медитативности, которая может привести к одержимости.

Даже талантливый человек может оказаться во власти весьма недоброкачественных настроений и одержаний. Творец жаждет “вдохновений” и “наитий”. Но качество этих “вдохновений” может оказаться совсем не добрым. Человек, раскрывающий свою душу в ожидании “озарений”, равно как и человек, стремящийся спровоцировать в себе прилив “страстей” с тем, чтобы потом их достовернее описать, может отвыкнуть регулировать свои страсти и чувства, и, что еще хуже – может и просто стать одержимым…

К сожалению, история культуры показывает, как много очень одаренных и талантливых людей становились игрушками в руках темных сил. Уходили в наркотики, кончали жизнь самоубийством, становились злыми гениями для всех, кто их окружал. Вспомним Льва Толстого, о котором Александра Андреевна Толстая свидетельствовала, что он порой бывал бесноватым и сумасшедшим[312].

Кстати говоря, наш известный кинорежиссер Сергей Бондарчук был воспитан на Толстом и буквально влюблен в него. Всю жизнь он прожил с Львом Толстым, то есть – без Церкви. Вся его квартира была увешана портретами Толстого. Но когда его душа начала расставаться с телом и обострились духовные чувства, он начал воочию видеть, что есть нематериальный, духовный мир, и что этот мир без Христа - страшен. Попросту говоря – он начал видеть бесов. Он понял, что портреты Толстого его от этого не спасут. И он позвал священника. Исповедовался и причастился (священник, исповедовавший Бондарчука и рассказал мне об этом случае - не раскрывая, естественно, того, о чем шла речь на самой исповеди).

- Культура – союзник или противник христианства?

- Это все равно, что спрашивать: типография - союзник или противник христианства? Зависит от того, в чьих руках печатные станки. Мне дороги слова святого 19 века Феофана Затворника, который сказал: науки нет, а есть научники, которые вертят наукой как хотят. То же самое можно сказать и о культуре. Она очень разнообразна, особенно в наше время, когда нет границ ни межгосударственных, ни даже межэпохальных. В одной только Москве люди и древней магией занимаются, и высшей математикой, практикуют культы Карибского моря и читают Достоевского… Культура очень разнолика, и дать ей какую-то общую оценку нельзя.

- Да, но культура, - светские книги, кинематограф, концерты классической и современной музыки - всеми способами отвлекают человека от Церкви, от того, чтобы ему обратить свои мысли к Богу…

- В советские времена очень любили говорить о том, что что-то нас от чего-то отвлекает. Любимый аргумент атеистической пропаганды был такой: религия отвлекает массы трудящихся от ускоренного строительства коммунизма. И еще тогда я видел в этом фальшь. Почему религия отвлекает, а футбол не отвлекает? Тоже отвлекает! И еще большие массы. Только против футбола советская власть почему-то ничего не имела. Да, театр и книги отвлекают от молитвы. А что от нее не отвлекает? А семья? А дети? А наука? Тут какие-то двойные стандарты получаются. Почему не говорят о том, что строительство храма отвлекает от молитвы? Отвлекает, если ты священник и при этом становишься прорабом, думаешь о том, где найти качественный кирпич, да как сделать, чтобы у тебя на стройке рабочие не пили и не матюгались. Ты же тоже в эту минуту не молишься. Так что ж тогда – строительство храма греховное дело? Поэтому вопрос не в том – отвлекает или не отвлекает. Культура – это пространство человеческой коммуникации. Вопрос в том, что мы хотим сообщить, что мы хотим услышать. Критикующим культуру, как нечто, что отвлекает от Церкви, я бы хотел сказать: плохо, когда человек, не освоив азы человечности, обычной человеческой культуры и этикета, начинает претендовать на нечто более высокое. Прежде чем обожиться, надо очеловечиться.

- То, что в той же Москве стало больше увеселительных заведений и возможности для самого разнообразного досуга, как повлияло на духовное развитие людей?

- Надо было бы быть аутистом, живущим в совершенно виртуальном мире, для того, чтобы считать, что из советского атеистического общества можно было бы сразу же, колоннами, повернуть к христианским ценностям. Просто все мы должны учиться жить в дисперсном обществе. Вопрос не в том, что строится что-то помимо храмов, в том числе и антихрамы типа казино. Вопрос в другом – что поддерживает государство? В частности федеральные средства массовой информации. Одна из самых непонятных вещей в мире российского телевидения в последние пятнадцать лет это обилие различных халяв. С одной стороны, самые модные политологи начала 90-х годов писали о том, что нам в России будет сложно строить капитализм, потому что в России нет трудовой этики, сильны традиции советского патернализма (надежды на помощь государства), а православие не совсем похоже на протестантизм. С другой стороны, шла массированная пропаганда халявы – «поля чудес» и прочие игры в миллионеров. А это вещь, которая на самом деле разрушает трудовую этику! И плюс рекламные сериалы типа «Бригады», чей месседж был вполне однозначен: лучший способ красиво прожечь свою жизнь – это вступить хоть в какую-нибудь бандочку. При этом сценарий был симпатичный, актеры хорошие. Я думаю на совести этого сериала не одна сотня загубленных жизней.

Советское телевидение изначально строилось так, чтобы тащить своего зрителя вверх. Оно ставило задачу чему-то научить и приподнять планочку того, кто скучает перед телеэкраном. Телевидение последних пятнадцати лет наоборот работает в сторону занижения, примитивизации. Одноклеточное ТВ породило тех одноклеточных «россиян», которые нимало не стесняясь ни Бога ни совести, ни телекамер, продолжали отплясывать в Таиланде после цунами, которое на их глазах унесло десятки тысяч жизней…

Меня не шокирует то, что есть казино или кабаре, меня шокирует то, что в пространстве федерального телеэфира жанр казино и кабаре получает 80 процентов времени.

- Это было бы слишком легким объяснением. Тут, несомненно, не обошлось без презрения к народу со стороны тех, кто владеет телеканалами. Пипл, мол, хавает...

- Очень многие говорят, что передача «Аншлаг» - это чудовищно, но регулярная трансляция «шедевра» не прекращается. Есть такое ощущение у меня, что все-таки недостаточно возмущается общественность…

- Эта ситуация в частности заставила меня накануне нежданно растянутых новогодних каникул поставить спутниковую тарелку, чтобы иметь возможность обойтись без рекламы, попсы и рассказов о жизни Владимира Владимировича. За эту свободу я готов платить 20 долларов в месяц.

- В основном научно-популярные программы по каналу «Discovery». История, хроника, археология, жизнь животных… Все-таки жизнь бегемотов интереснее, чем жизнь депутатов.

- Скажите пожалуйста, о жизни Иисуса Христа до 33 лет практически ничего не известно, вы можете что-нибудь прояснить по этому поводу?

- Что прояснять: жил, рос. А зачем еще что-то прояснять? В античной литературе просто отсутствует такой жанр как биография. Плутарх в «Сравнительных жизнеописаниях» ничье детство не описывает. Время такого рода эпических повествований - это время шахматных часов: когда моя очередь делать ход, тогда мои часы идут, когда я ничего не делаю – мои часы стоят. Нет такого изоморфного времени, которое течет независимо от событий. Поэтому для евангелистов значимо время, когда Христос что-то делал. И это не умно, это глупо, это насилие над исторической реальностью, когда начинают выдумывать, что, знаете ли, в это время он в Индию ходил, или в Египет, или еще куда-то. Эти вещи очень легко проверяются – Христос проповедовал не на греческом языке, он проповедовал на арамейском (это разговорный язык Палестины). Сегодняшняя лингвистика умеет понимать и доказывать, где перевод, где оригинал. В переводе определенная фраза может быть просто интересной, но на языке оригинала она будет потрясающе яркой - это игра смыслов, оттенков. Сейчас, когда стали переводить слова Христа с греческого на арамейский, то выяснилось, что многие его изречения стали поразительно поэтичными и афористичными. Так вот, ни в речевых оборотах Христа, ни в Его мысли нет ничего, что было бы калькой с санскрита или с буддистской философии[313].

- А что могут добавить современные богословы к тому, что было сказано о Христе в эпоху Вселенских Соборов с IV по VIII века?

- Интереснейшая черта из истории христианства: богословские споры первых веков христианства были спорами о личности Христе. Не об учении Христа, не о толковании тех или иных Его притч, а о том, кто такой Сам Христос. Главные дискуссии были вокруг уяснения меры Его причастности Богу и миру людей.

И все же Отцы Вселенских Соборов сознательно устранились от решения некоторых проблем. Например, Халкидонский догмат четвертого Собора (451 год) говорит, что во Христе Божественная и человеческая природы соединились неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно. Это ведь не столько ответ, сколько уход от ответа – четыре «не». Как на самом деле соединились Божество и человечество во Христе, мы не знаем. Отклонены четыре слишком поспешные попытки ответа. Пространство истины ограждено, но не ословесено, не сформулировано.

Ведь Бог стал человеком, а не мы. Именно поэтому здесь надо четко поставить предел своей конструктивной любознательности. Человек по настоящему может знать только то, что он сделал сам. То, что не нами сделано, не нами изготовлено, не с нами было, остается для нас тайной. Поскольку не мы сделали Бога человеком, а Он Сам пожелал стать человеком, то положительного ответа на вопрос о том, как абсолютное, вечное и нетленное соединилось с ограниченным, временным и тленным быть не может, по крайней мере до тех пор пока мы сами не достигнем цели, про которую Афанасий Александрийский сказал так: «Бог стал человеком, чтобы человек смог стать богом».

Что остается на долю современных богословов? Проблема состоит еще и в том, что ряд определений Вселенских Соборов сформулировано на языке античной философии. Точнее говоря, на язык позднеантичной школы. Но, во-первых, это язык все-таки изначально не-христианский, языческий. Во-вторых, сегодня он сохраняется только в церковных школах и непонятен вне стен семинарий. Впрочем и в семинариях понятным делается не столько сам этот язык, сами термины, сколько правила употребления этих терминов в профессионально-богословских текстах… Например, мы говорим, что у Христа одна ипостась. В Троице – три ипостаси. Что означает слово «ипостась»? Даже у святых отцов в разные века за этим словом скрывался довольно разный смысл.

В дореволюционной Петербургской духовной академии профессор Мелиоранский поднял этот вопрос. К тому времени все богословы уже согласились, что слово «ипостась» точнее всего соответствует такому термину новейшей философии как «личность». Но такое содержание впервые в это слово вложил свт. Филарет Московский в начале XIX века. Мелиоранский же спросил: можем ли мы, сохраняя верность терминам и формулам древних Соборов, нагружать эти термины другим содержанием, содержанием, которое мы берем из современной философии? Ведь отцы Вселенских Соборов брали его из современной им позднеантичной философии, а можем ли мы, сохраняя верность их догматическим формулам, наполнять эти формулы содержанием современной философской культуры? Отцы утверждали теснейшую связь антропологии и теологии: “итак, если ты понял смысл различия сущности и ипостаси по отношению к человеку, примени его к божественным догматам — и не ошибешься”[314]. Но сегодня антропология, философские представления о человеке решительно изменились. Разве могут эти перемены не повлиять на теологию? Вопрос до сих пор остается открытым… Реально это и происходит, хотя и под недовольные причитания богословов[315].

- Для далекого от богословских дискуссий человека споры о природе Иисуса Христа, о соотношении в Нем Божественного и человеческого, нередко кажутся внутренними «разборками» между конфессиями, между течениями в христианстве. Неужели вся эта догматика так важна для человека, который хочет просто любить Его?

- Да, это действительно наши внутренние «разборки», но я не вижу в них ничего плохого и противоестественного. Разве не могут богословы серьезно говорить на своем языке? Почему, например, у физиков есть возможность обсуждать свои проблемы в кругу ученых, а как только богословы пытаются всерьез говорить на интересующие их темы на понятном для соответствующих специалистов языке, они тут же обвиняются в схоластике?

Жителям Бирюлево может быть абсолютно все равно, что происходит с электронами, и какому закону они подчиняются, но каждому из них важно, будет ли в его доме гореть лампочка или работать телевизор. А ведь появление и работа этих приборов – прямое следствие дискуссий среди ученых физиков. То же самое можно сказать и о богословии, потому что последствия споров ученых-богословов очень важны не только для тех, кто в них участвует, но и для всей человеческой цивилизации.

Наша культура очень целостна. Когда стоит красивое здание, то мы видим только то, что находится снаружи: стены, облицовку, рамы и т. д. Но держат все это мощные внутренние опоры, каркас, невидимый нами. Здание нашей цивилизации тоже зиждется на определенных столпах и опорах, создававшихся, в том числе, и в богословских дискуссиях, и если хоть одна опора выходит из строя, то все здание начинает коситься, а сломай их две или три – и здание вообще рухнет.

Я приведу пример подобного, некогда почти состоявшегося, «просчета архитектора». Один из первых споров в богословии был спор о том, считать ли Христа подобным Богу или единым с Ним. Люди, получившие название ариан, утверждали, что Христос Богом не является, что Он не единосущен Богу Отцу. В греческом языке спор шел из-за одной единственной буквы: единый – «омо», а подобный – «оми» Причем этот последний звук передавался двумя буквами - oi. Так вот, если бы только Церковь вставила в догмат эту самую маленькую, незаметную букву греческого алфавита - йоту (i), то эта новизна опустошила бы все музеи будущей Европы.

Логика была бы следующей: если Христос не Бог, то значит Бог к людям не приходил. Он остался по-ветхозаветному непостижим, трансцендентен и невидим. В этом случае мир христианства стал бы миром безликого Бога, и, как в Исламе или Иудаизме, запрет на Его изображение обрел бы полную силу. Не было бы ни Андрея Рублева, ни Микеланджело, ни Рембрандта; не было бы живописи ни сакральной (иконы), ни светской, как нет ее, например, в Саудовской Аравии или Ираке. Так что все «ненужные» богословские споры, как оказалось, напрямую влияют на жизнь каждого из нас.

Вообще, что такое догмат? Это честная констатация евангельских фактов. Догмат стоит на страже Евангелия, чтобы ничего оттуда не пропало. Одни люди, читая Евангелие, видят во Христе только Бога и не замечают Его человечества, другие люди, читая то же Евангелие, видят во Христе только Сына Человеческого и не замечают в Нем Бога. А догмат говорит: «Нет. Давайте брать Евангелие целиком: Иисус Христос - и Бог и человек одновременно. Каким образом? - мы не знаем, а просто констатируем факт, ведь не мы же писали Евангелие».

Многие люди боятся слова «догмат», но с тем же успехом можно испугаться и слова «мощи». Напомню, что с церковнославянского языка это слово переводится как «кости», «скелет». Кстати, Честертон говорил, что призыв освободить христианство от догматики сродни призыву освободить меня от моих костей[316].

- Если утверждать, что Христос – Бог, что он безгрешен, а человеческая природа – грешна, то как же он мог воплотиться, разве это было возможно?

- Человек грешен - не изначально. Человек и грех – не синонимы. Да, Божий мир люди переделали в знакомый нам мир-катастрофу. Но все же мир, плоть, человечность сами по себе не есть нечто злое. А полнота любви в том, чтобы прийти не к тому, кому хорошо, а к тому, кому плохо. Полагать, что воплощение осквернит Бога все равно что сказать: "Вот грязный барак, там болезнь, зараза, язвы, как же врач рискует туда зайти, он же может заразиться?!" Христос – врач, который пришел в больной мир.

Святые отцы приводили и другой пример: когда солнышко освещает Землю, оно освещает не только прекрасные розы и цветущие луга, но и лужи, и нечистоты. Но ведь солнце не сквернится оттого, что его луч упал на что-то грязное и неприглядное. Так и Господь не стал менее чистым, менее божественным оттого, что прикоснулся к человеку на Земле, облекся в его плоть.

- Смерть Бога - это действительно противоречие. "Сын Божий умер – это немыслимо, и потому достойно веры," – писал Тертуллиан в III веке, и именно это изречение впоследствии послужило основой тезиса "верую, ибо абсурдно". Христианство – это действительно мир противоречий, но они возникают как след от прикосновения Божественной руки. Если бы христианство было создано людьми, оно было бы вполне прямолинейным, рассудочным, рациональным. Потому что когда умные и талантливые люди что-то создают, их продукт получается довольно непротиворечивым, логически качественным.

У истоков христианства стояли, несомненно, очень талантливые и умные люди. Столь же несомненно и то, что христианская вера получилась все же исполненной противоречий (антиномий) и парадоксов. Как это совместить? Для меня это – "сертификат качества", знак того, что христианство нерукотворно, что это – творение Бога.

С богословской же точки зрения Христос как Бог не умирал. Через смерть прошла человеческая часть его «состава». Смерть произошла «с» Богом (с тем, что Он воспринял при земном Рождестве), но не «в» Боге, не в Его Божественном естестве.

- Многие люди легко соглашаются с идеей существования единого Бога, Всевышнего, Абсолюта, Высшего Разума, но категорически отвергают поклонение Христу как Богу, считая это своеобразным языческим пережитком, поклонением полуязыческому антропоморфному, то есть человекоподобному, божеству. Разве они неправы?

- Для меня слово "антропоморфизм" – это вовсе не ругательное слово. Когда я слышу обвинение вроде "ваш христианский Бог – антропоморфен", я прошу перевести "обвинение" на понятный, русский язык. Тогда все сразу встает на свои места. Я говорю: "Простите, в чем вы нас обвиняете? В том, что наше представление о Боге – человеко-образно, человеко-подобно? А вы можете создать себе какое-то иное представление о Боге? Какое? Жирафообразное, амёбообразное, марсианообразное?".

Мы – люди. И поэтому о чем бы мы ни думали – о травинке, о Космосе, об атоме или о Божестве - мы мыслим об этом по-человечески, исходя из наших собственных представлений. Так или иначе, мы все наделяем человеческими качествами.

Другое дело, что антропоморфизм бывает разным. Он может быть примитивным: когда человек просто переносит все свои чувства, страсти на природу и на Бога, не понимая этого своего поступка. Тогда получается языческий миф.

Но христианский антропоморфизм знает о самом себе, он замечен христианами, продуман и осознан. И при этом он переживается не как неизбежность, а как Дар. Да, я, человек, не имею права думать о Непостижимом Боге, я не могу претендовать на Его познание, а уж тем более выражать это моим ужасным куцым языком. Но Господь по любви Своей снисходит до того, что Сам облекает Себя в образы человеческой речи. Бог говорит словами, которые понятны кочевникам-номадам II тысячелетия до н.э. (каковыми и были древнееврейские праотцы: Моисей, Авраам…). И в конце концов Бог даже Сам становится Человеком.

Христианская мысль начинается с признания непостижимости Бога. Но если на этом остановиться, то религия, как союз с Ним, просто невозможна. Она сведется к отчаянному молчанию. Религия обретает право на существование, только если это право дает ей Сам Непостижимый. Если Он Сам заявляет о Своем желании быть все же найденным. Только тогда, когда Господь сам выходит за границы Своей непостижимости, когда Он приходит к людям – только тогда планета людей может обрести религию с неотъемлемым от нее антропоморфизом. Только Любовь может переступить через все границы апофатического приличия.

Есть Любовь – значит, есть Откровение, излияние этой любви. Это Откровение дается в мир людей, существ довольно агрессивных и непонятливых. Значит, надо защитить права Бога в мире человеческого своеволия. Для этого и нужны догматы. Догмат – стена, но не тюремная, а крепостная. Она хранит Дар от набегов варваров. Со временем и варвары станут хранителями этого Дара. Но для начала Дар приходится от них защищать.

И, значит, все догматы христианства возможны только потому, что Бог есть Любовь.

- Христианство утверждает, что главой Церкви является Сам Христос. Он присутствует в Церкви и руководит ей. Откуда такая уверенность и может ли Церковь это доказать?

- Лучшим доказательством является то, что Церковь до сих пор жива. В «Декамероне» Боккаччо есть это доказательство (на русскую культурную почву оно было пересажено в известной работе Николая Бердяева «О достоинстве христианства и недостоинстве христиан»). Сюжет, напомню, там следующий.

Некий француз-христианин дружил с евреем. У них были добрые человеческие отношения, но при этом христианин никак не мог примириться с тем, что его друг не принимает Евангелия, и он провел с ним много вечеров в дискуссиях на религиозные темы. В конце концов иудей поддался его его проповеди и выразил желание креститься, но прежде крещения пожелал посетить Рим, чтобы посмотреть на Римского папу.

Француз прекрасно представлял себе, что такое Рим эпохи Возрождения и всячески противился отъезду туда своего друга, но тот, тем не менее, поехал. Француз встречал его безо всякой надежды, понимая, что ни один здравомыслящий человек, увидев папский двор, не пожелает стать христианином.

Но встретившись со своим другом, еврей сам вдруг завел разговор о том, что ему надо поскорее креститься. Француз не поверил своим ушам и спросил у него: «Ты был в Риме?». «Да, был», - отвечает еврей. «Папу видел?» - «Видел». «Ты видел, как живет Папа и кардиналы?» - «Конечно, видел». «И после этого ты хочешь креститься?» – спрашивает еще больше удивленный француз. «- Да, - отвечает еврей, - вот как раз после всего увиденного я и хочу креститься. Ведь эти люди делают все от них зависящее, чтобы разрушить Церковь, но если, тем не менее, она живет, получается что Церковь все-таки не от людей, она от Бога».

Вообще, знаете, каждый христианин может рассказать, как Господь управляет его жизнью. Каждый из нас может привести массу примеров того, как незримо Бог ведет его по этой жизни, а уж тем более это очевидно в управлении жизнью Церкви. Впрочем, здесь мы подходим уже к проблеме Промысла Божиего. На эту тему существует хорошее художественное произведение, называется оно – «Властелин колец». Это произведение рассказывает о том, как незримый Господь (конечно, Он находится за рамками сюжета) весь ход событий выстраивает так, что они оборачиваются к торжеству добра и поражению Саурона, олицетворяющего зло. Сам Толкиен это четко прописывал в комментариях к книге [317].

- Слова Христа «Я с вами днесь и до скончания века" (Мф. 28:20). Я всегда вспоминаю эти слова, когда в очередной раз слышу разговоры о том, как все плохо в нашей церковной жизни. В такие моменты радостно сознавать, что Церковь держится не нашими делами, а верностью Христовой. Христианство - это не договор, в котором неверность одной стороны предполагает расторжение договора и освобождает от обязанностей другую сторону. Евангелие - это Завет, Завещание. А завещание - в отличие от договора - основывается не на двух, а на одной-единственной воле – воле Завещателя. Поэтому неверность человека Богу не может уничтожить верность Бога человеку.

- В своей книге "Сатанизм для интеллигенции" Вы сказали "Все слова Христа вторичны"…

Да, все слова Христа вторичны - по отношению к Нему Самому. Ну что дороже для православного христианина - притча Христа или Сам Христос? Скажем, я - первичен по отношению к своим книгам, мои книги - вторичны по отношению ко мне. Вот так и Христос первичен по отношению к Своим словам.

- Вы говорите, что Христос научает большему, чем можно научить словами. То есть подчеркиваете значение примера жизни в святости. А есть ли в сегодняшней православной церкви примеры для подражания?

- Примеров становится больше, потому что становится все больше людей в церкви. Да, теперь меньше старцев, которые прошли огонь и воду. Но появляется молодежь, и молодежь удивительная. Вот вчера - говорю молодому человеку из вашей (Якутской) епархии, только что закончившему духовную семинарию: "Андрей, пойдешь ко мне на лекцию?". А он не может, потому что день его заранее расписан едва ли не по минутам: он заранее подарен тем больным, которых он должен навестить...

– Кого из ныне живущих Вы могли бы назвать крупным православным мыслителем?

– Совсем недавно еще был с нами митрополит Антоний Сурожский – хотя и жил он в стране Честертона и Толкиена. В России мы можем радоваться тому, что продолжается активная творческая деятельность Сергея Сергеевича Хоружего. Традиция православной мысли не прервалась – не прервалась даже в такой своей поразительной черте, как то, что в России наиболее яркие имена церковных проповедников и защитников – вне официальных церковных институций и учреждений. Начиная от Гоголя и Хомякова через Достоевского, Трубецкого, Бердяева, Лосева, Бахтина, Карсавина, Лосского русская христианская мысль осуществляла себя не столько в духовных академиях, сколько в мирянах – то есть не столько в людях, мобилизованных Церковью, сколько в добровольцах. В других православных странах феномена светской христианской мысли не было и нет до сих пор. Подобный феномен можно встретить только во французской культуре когда появились светские люди, которые защищали христианство перед лицом господствующих агрессивных светских идеологий - Безансон, Экзюпери, Марсель, Мориак, Мунье. И у англичан – к названным мною именам можно добавить еще Клайва Льюиса и Чарлза Вильямса.

- В целом - очень симпатичное и хорошее. Это один из очень редких философов в России. Не журналистов типа Бердяева, а людей, которые действительно показывают, как они думают, именно логически проводят некую мысль от А до Я. Это прекрасная школа техники философской и научной мысли.

Но его труды, посвященные воссоединению Православия и Католичества, написаны слишком энтузиастически. Да и его «София» - дама не из моего романа.

- Самый мой любимый и самый простой призыв - помнить, что входя в храм, надо снимать шляпу, а не голову. Голова может еще пригодиться.

Культура теологической мысли как часть образовательного универсума[318]

У России как в былые времена, так и сегодня есть некоторая недобрая уникальность в семье европейских стран: среди них она является единственной, в которой богословские науки не входят в круг университетского образования. И вот перед нами стоит вопрос: в каких формах вообще возможно присутствие православного богословия в рамках светского университета?

Впрочем, сначала необходимо сказать несколько слов о том, что такое современное богословие. Смысл термина «богословие» серьезно изменился за века его существования, и не всегда даже церковные люди обращают на это внимание. Когда-то, если верить отцу Александру Шмеману, само слово ???????? означало «песнословить», «воспевать Господа». Позднее авва Евагрий сказал знаменитую фразу: «Кто истинно молится, тот истинный богослов». Но со времен аввы Евагрия прошли столетия, за это время богословие стало наукой, а не просто опытом духовной жизни. И сегодня очень важно помнить, что когда мы стучимся в двери светских учебных заведений — будь то школа или университет — мы идем туда не с формулой аввы Евагрия и не для того, чтобы школьников и студентов обучать истинной православной молитве.

Сегодняшнее богословие, в том числе и преподаваемое в стенах духовных академий, по своей методологии, по предмету своего исследования, по процедуре доказательств и опровержений — это обычная гуманитарная наука. В общем, богословие изучает то же, что и большинство других гуманитарных наук, будь то история, культурология или психология — тексты. Мы учимся читать. Учиться читать надо не только в первом классе школы, но и всю жизнь. Я в первую очередь благодарен Московской семинарии именно за то, что она заново научила меня читать. В Университете, скорее, надо было прочитывать, проходить. В советские времена даже на классику учили смотреть сверху вниз: «Гегель шел, но не дошел, Герцен понял, но недопонял. А мы, конечно, самые умные, белые, пушистые, коммунистические и сверху на всех остальных посматриваем». И только оказавшись в стенах Семинарии, я впервые встретился совершенно с другим отношением к книге. Оказывается, есть Книга (я не буду называть ее имени, все и так догадались), которая заведомо умнее, выше меня. Если я в ней что-то недопонял, то это моя проблема, а не проблема этой Книги. И мне нужно подрасти для того, чтобы ее понимать.

Культура чтения предполагает в том числе и такую странную процедуру, как реконструкция хода мысли автора. Казалось бы, зачем? Лучше автора его мысль не передашь. Для чего тогда реконструкция: культурологическая, психологическая, историческая, логическая, текстологическая или какая-то еще? Но проблема вот в чем: у каждого из нас есть свои зоны слепоты и есть свои зоны очевидности. И именно последние нуждаются в особенно внимательном отношении. Очевидное для одного человека на основании его личного опыта и культурного окружения может быть совершенно неочевидным для другого.

Я очень благодарен первому богословскому редактору в моей жизни, главному редактору журнала «Альфа и Омега» Марине Андреевне Журинской. Когда я приносил для журнала свои первые статьи, ее излюбленным замечанием было следующее: «Отец Андрей, здесь у Вас работает логика “стремительного домкрата”. Первая фраза понятна, вывод верен, и я в общем-то догадываюсь, как Вы перешли от первого ко второму. Но вот между ними хорошо бы еще два-три абзаца вставить, чтобы не только мне было понятно».

Так вот не у всех писателей древности и даже святых Отцов были такие хорошие редакторы. То, что было очевидно и логично для них, а посему не было объяснено и «разжевано» — именно это нуждается в переводе на язык нашей современной культуры. Поэтому умение читать тексты, тем более возникшие в иных мирах – это искусство, которым нужно овладевать всю свою жизнь. Богословие здесь использует все те методы герменевтики, интерпретации текста, которые приняты в современных гуманитарных науках.

Отличие может быть только в одном. Есть то, что является лишь пожеланием в светской науке, но становится гласным и формальным требованием в науке церковной. В мире филологов и историков лишь рекомендуется любить предмет своего исследования, и на защите кандидатской по Пушкину никто не потребует присяги в пожизненной любви к поэзии Александра Сергеевича. Тем не менее все понимают, что лучше не прикасаться к Достоевскому, если ты на самом деле являешься тайным поклонником Льва Толстого. А вот в Православии это неформальное пожелание становится вполне формальным и обоснованным. Ты должен любить то, что ты изучаешь: мир истории Церкви, мир Священного Писания, мир святых Отцов. Исследователь должен стремиться прикоснуться к тому экзистенциальному опыту, который является базовым и исходным для тех людей, чьи тексты он изучает.

Богословие рационально. Рациональность определяется не материалом, а методом исследования, методом обработки этого материала. Еще у Гете сказано:

Наше мышление — это некий конвейер, фабрика силлогизмов, которая работает одинаково и у светских ученых, и у церковных. Все зависит от того, какой материал ты закладываешь в конвейер: если ты в линию консервирования заложил огурцы, то на выходе получишь банки с консервированными огурцами. Если положишь помидоры, в конце той же самой линии получишь консервированные помидоры. От человека зависит, какой сегмент человеческого опыта он будет исследовать: религиозный опыт, или экономический, или какой-то иной. Культура логического мышления и там и там потребуется та же самая. Так что теология — это модус присутствия логики в иррациональном мире религии.

Современная университетская культура гораздо более терпима, нежели культура XIX столетия: тогда в образованном сословии считалась научной — а значит единственно верной — только математическая парадигма мышления. Сейчас же образованный человек должен быть полиглотом, владеть несколькими языками. Я говорю не об итальянском или суахили, речь идет о том, что сегодня образованный человек должен владеть и языком естествознания, и языком компьютерной техники, и языком искусств, поэзии и мифа, и языком богословия, и языком философии. Это разные языки, но человек современной культуры должен владеть всеми этими языками, понимать своеобразие каждого из них. Современная культура научилась понимать, что рациональность может быть разной. Рациональность мифа одна, рациональность психологии — другая, рациональность философии — третья. И все они отличны от рациональности формальной логики и математики.

Следующий мой тезис состоит в том, что в университете богословие неизбежно превращается в философию. Здесь необходимо пояснить термины.

Философия — это особый регистр работы человеческого сознания. И этот регистр совершенно отличен от регистра деятельности пророка. Человек, вещающий истины от имени некоего сакрального авторитета, которого он ощущает за своей спиной, не обязан заботиться об аргументации и убедительности своих слов. Совершенно иная ситуация у философа: как частный мыслитель он представляет свое собственное мнение, и поэтому изначально открыт для критики, знает, что с ним могут не согласиться, и потому ищет рациональные аргументы. Именно в этом смысле богословие, оказываясь в среде светского университета, неизбежно превращается в философию: оно должно искать логические доводы.

Когда я листаю дореволюционные курсы, которые читали в духовных академиях, и сравниваю их с лекциями на те же темы в университетах, меня всегда удивляет, что более интересными и живыми являются именно университетские церковно-исторические и богословские курсы, а не академические. Причина понятна, за 13 лет своего преподавания в Университете я ее на своей шкуре очень хорошо прочувствовал. Представьте себе аудиторию, в которой сидят ребята с разных факультетов: физики, математики, биологи, филологи, историки... Эти люди не обязаны слушать мои лекции, не обязаны на них ходить. Это на самом деле собрание молодых инквизиторов, они только и ждут возможности, чтобы вступить в полемику и сказать: «Э, батюшка! Да чего же Вы такое ляпнули, разве можно так говорить? Вы приходите к нам на спецкурсы, там послушайте, чтобы Вам все ясно было». Преподавание в Университете — именно благодаря тому, что там собраны люди разных научных школ — учит отвечать за свои слова. Учит крайне аккуратно выходить за пределы своей компетентности, а лучше вообще этого никогда не делать. Учит четко разделять фактические утверждения и личное мнение.

Преподаватель, который презентует мир православного богословия в светском вузе, должен четко различать две интеллектуальные процедуры: «объяснить» и «доказать». Доказать означает понудить аудиторию к согласию с определенной позицией, объяснить — значит показать наличие внутренней логики в той позиции, которую я излагаю. Именно объяснением, а не доказательством будет заниматься любой филолог, когда возьмется рассматривать позицию автора. Надо заметить, что книга становится нам интересна ровно с той минуты, когда она перестает быть очевидной. Пока читаешь текст, с коим всецело согласен, это скучное чтение. А вот когда в мозгу зажигается красная лампочка и начинается обдумывание: «Вроде бы автор умный человек, а такую чушь говорит… Странно, ведь он же не идиот… С какой же точки зрения он так увидел и оценил эту ситуацию?» — вот тогда начинается реконструкция логики автора, его позиции, попытка объяснить ее для себя, найти разумное зерно.

Можно объяснить логику мифа, символику обряда, христианские догматы, но не доказать. Я могу в светской аудитории объяснить, какое для нас, православных людей, имеет значение принцип обратной перспективы в иконографии. Но это не значит, что я доказал, что сакральная живопись обязана быть такой. В мире религии нет ничего бессмысленного, но в мире религии есть много недоказуемого. Для носителя живой религиозной традиции каждая подробность верования и обряда наполнена смыслом. Задача исследователя — показать, каким именно, и перевести этот смысл на язык университетской лекции.

Итак, задача университетского преподавателя теологии — более объяснять, нежели доказывать. Хотя ряд тезисов по богословию вполне доказателен в точных терминах светских наук (датировка, установление авторства текста, определение значения какого-нибудь термина в определенном круге текстов и тому подобное).

И самое важное здесь — избежать комиссарства. Я помню замечание одного немца-филолога, изучавшего русский язык и литературу: «Русский язык — необычный язык, потому что во всех европейских языках есть три основные интонации: повествовательная, восклицательная и вопросительная, а в русском есть особая, четвертая — это интонация советской учительницы». Упаси Господь в средней школе, а тем более в университете говорить о нашей вере с такой интонацией.

Если богословие появится и нормально пропишется в стенах университетов, оно не будет некоей «вненаучной инъекцией» внутрь университетской мысли. Богословие — это не «всеобщая теория всего», оно не претендует на универсальность своего метода и своего языка (а именно такая претензия на универсальность и есть сегодня признак псевдонаучного мышления).

Я хотел бы повторить тезис, что теология — это модус присутствия рационального в иррациональном мире религии. И когда сегодня светские ученые люди порою гнушаются контакта с миром богословия, не допуская теологические курсы в рамки светской программы образования, то надо понять, чем эти люди рискуют. Любое бескультурье мстит за себя, в том числе бескультурье в области религиозной, религиоведческой, теологической. Теология — это дисциплина мысли, это систематика, она неизбежно налагает ограничения на вольный полет фантазии. Но если нет ограниченности в чем-то, то нет никакой определенности. Прежде чем идти, надо выбрать направление движения. Можно вечно стоять на перекрестке, тогда ты не перекроешь себе ни одну из возможностей, но и не реализуешь ни единую из них.

Точно так же и в интеллектуальном мире, и в мире богословия. Если попросить богословие выйти за дверь: «ах эта схоластика, догматика, инквизиция!» — кто останется в классе? Паиньки? Нет, не паиньки. Альтернатива курсу теологического просвещения — это игра непросвещенных религиозных инстинктов. Это бескультурье будет проявлять себя и в экстремизме, и в диком всеверии.

В среднем два-три раза в неделю я вхожу в стены нового для меня учебного заведения. И, конечно, нередко оказываюсь в ситуации, когда зал на меня смотрит как Ленин на мировую буржуазию: «У нас научный центр, а тут поп приехал! Ну что ты нам можешь сказать?» У меня есть уже наработанный прием для того, чтобы наладить диалог даже с самой враждебно настроенной молодежной аудиторией. Я помню тайную эзотерическую мудрость нашего двора: лучший способ познакомиться — это подраться. Самая трудная аудитория в таких вузах — это девичья. Девчонки из деревень приехали, чтобы просто немного пожить в городе, им без разницы, что изучать и кем потом работать. Но при этом считают себя интеллектуальной элитой: все-таки в университете учатся.

— Да, нам до этого дела нет. Мы научная школа!

— Хорошо. Но тогда скажите, девоньки, а сколько у вас в городе приворот стоит?

И ведь случая не было, чтобы они не назвали сумму с точностью до рубля! То есть на самом деле пресловутая нерелигиозность наших современных университетов — это иллюзия ректората. На самом деле мир реальных студентов — это мир очень религиозный. Увы, это религиозность, порождаемая попсовой бульварной литературой оккультно-магического содержания. И в этих условиях отказываться от сознательного и систематического изучения европейской и русской традиции религиозной мысли — а это и есть богословие — просто немилосердно.

— Как объяснять неверующим одноклассникам, почему мы ходим в церковь?

— Когда меня начинают спрашивать: «Где твой Бог, кто вашего Бога видел?» и так далее, я говорю: «Так, ребятки, быстро внимательно посмотрели на меня. Что вы сейчас видите?».

Я говорю: ничего подобного, меня вы не видите. Сейчас вы видите только частички моего будущего трупа. Что удивляетесь? Вы можете видеть только мой эпителий — верхний слой моих кожных покровов. Откройте любой учебник анатомии, и вы там прочитаете, что этот слой кожи мёртв. Я со временем весь такой буду. Так что пока вы имеете сомнительное удовольствие созерцать частички моего будущего трупа, но при этом вы отчего-то фанатично верите, что за этим трупом еще что-то есть. Так вот, вы меня не видите, но верите, что я существую. Точно так же мы не видим самое главное в нашей жизни. Не видим друг друга, не видим себя, не видим Бога. И, однако, ради этих незримых реалий мы и живем и действуем. Вот ради незримого Бога мы и идем в видимый храм. Мы Его и там не увидим. Но, может быть, Он проявит Себя в шевелении того, что есть под нашей кожей — в душе. Душа хочет этого прикосновения и идет просить именно о нем[319].

— Какое место в жизни молодого христианина занимает аскетика?

— А вы думаете, что аскетика — для старцев? Как раз молодому человеку аскетика нужна больше, чем старику.

— А есть какие-то особенности в современной аскетике?

Мне всегда странно видеть книжки с названием «Грех и покаяние последних времен». В этом я вижу какое-то позёрство. Чем наше время в духовном смысле отличается от предыдущего? Ведь Православие обращается к той глубине человека, которая не имеет отношения ко времени и к культурам. Мы все грешим одинаково. Люди не научились грешить иначе, чем в I или X веке. Даже интернет-грехи не исключение. В XVI веке Интернета не было, а «порносайты» были. Подростками всех веков правят гормоны. И если парень сексуально озабочен, что он делал в XVI веке? Матрицу его поведения описал Николай Гумилев:

Пацаны знали, когда и в какую баню пошли девки, и занимали наблюдательную позицию за ближайшим сугробом. В этом смысле ничего не меняется.

Когда говорят, что мы в особые времена живем, это некая форма оправдания. И у человека, который считает, что грешит иначе, чем другие, это уже тонкая форма гордыни — я хоть в чем-то, да другой.

— Как Вы относитесь к тем, кто говорит: «Зачем ходить в церковь, если Бог у меня в душе»?

— Для таких людей у меня есть встречный вопрос: «А как Он туда попал?».

Если бы слова «Бог у меня внутри» сказал преподобный Серафим Саровский, — они стали бы честным свидетельством о плоде его подвига. Если бы подвижник сказал, что он приучил себя к непрестанной внутренней молитве, и потому отдаленность храма для него уже нечувствительна,— в его устах слова «о Боге «в душе» были бы оправданны.

Но когда я слышу такие слова от обывателей, я побуждаю хвастунишку осознать, что же именно он сказал. И тогда я интересуюсь: в результате каких же именно духовных подвигов вы достигли такого успеха? Бог у вас в душе? А вы Его туда звали? Поясните, каким же был путь вашей молитвы? Что?.. Вы плохо помните даже «Отче наш»? Хорошо, а какие же плоды даров Духа вы в себе ощущаете? Вот вам подсказка: плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание (Гал. 5, 22–23). Есть в вас эти чувства? Вы хоть заметили момент, когда Творец пришел к вам с этими дарами? Не можете? Но разве можно такое не заметить? Так, может, Он и не входил? Может, вы спутали — и отождествили вашу веру-в-существование-вашей-веры-в-Бога с присутствием Самого Бога?

Вера в Бога — по христианскому переживанию — это то же самое, что и любовь к Богу. Разве можно любить, не проявляя своей любви во внешних действиях? Хорошо сказал когда-то по этому поводу отец Александр Мень, который на вопрос, можно ли считать христианином человека, не посещающего церковь, ответил так: «Можно, конечно. Как может называться филантропом человек, любящий все человечество, но не сделавший ни одного доброго дела».

Если Чашу с причастием Своей Крови Христос подает нам через царские врата храма — стоит ли нам отворачивать нос и твердить: «Бог у меня и так в душе»?. Это значит отвернуться от Христа. А, значит, и тот «бог», что в такой душе,— не Христос, а кто-то иной… Мы же, христиане,— «имеем ядомого Бога»[320].

— Что такое для Вас православная молодежь?

— Я не встречался с нею. Я знаю конкретно Таню, Васю, Диму. Они все разные. А вот с мисс Православная Молодежь я не знаком.

А если всерьез, то, наверное, это трудно — быть православным и молодым. Потому что это значит — идти против двойного течения.

Быть православным — значит идти против моды своей светской компании. А чтобы быть молодежью на приходе, нужно идти против приходских суеверий. В одном случае господствующее течение антиправославное, в другом — антимолодежное.

У нас на приходах в основном господствует психология бабушек. А ведь у каждого возраста свое переживание веры. Свое переживание у младенцев, которые Боженьку целуют. Свое переживание у детей, свое у подростков, у взрослых и стариков. Старик ищет смысл своей смерти, а молодой — смысл своей жизни.

Для юноши самое главное — радость молитвы. Я и сам, может быть, не дожил до такого возраста, когда всерьез и каждый день думают о смерти и спасении. Для молодости вообще характерно глубокое и беспроблемное убеждение в своем собственном бессмертии. Поэтому молодой человек идет в храм не из страха смерти и не из желания избежать ада. Он ищет смысл. Он ищет избавиться от своего одиночества. Он уже знает свое тело. Теперь ему хотелось бы узнать получше свою же душу.

Но поскольку в наших храмах больше стариков, их переживание Православия оказывается единственным, нормативным, навязываемым, а потому — калечащим молодых людей.

Так что православной молодежью быть сложно. Но именно потому, что разнятся переживания Евангелия в разном возрасте, важно сказать молодому человеку: если ты сейчас проживешь мимо Церкви, то окрадешь самого себя, обеднишь свою жизнь. Знаю, вам, молодым, не нравится старушечье Православие. Но если вы сейчас живете мимо Православия, то обрекаете себя на то, что именно в старушечье Православие вольетесь на старости лет. А попробуйте пережить его иначе, но для этого нужно туда войти сейчас. Чтобы у старика светились глаза, у юноши они должны гореть.…

— А в чем различие молодежной и бабушкиной «атмосфер»?

— Поло-возрастные психологические особенности сохраняются и у религиозных людей. Женщины (хранительницы очага) более консервативны, чем мужчины (охотники-поисковики). Пожилые консервативнее молодых. А наш типичный прихожанин как раз и есть пожилая женщина. А старый что малый. Вы, наверно, замечали, что 4 летние малыши бывают требовательно-консервативны. Если вы в сто первый раз читаете мальцу сказку и решили побыстрее прийти к финалу, выпустили одну фразу или малость поразнообразили ее – немедленно поднимается буря протестов. Малыша радует знакомая реальность, в которой он ощущает себя как в подвластной и домашней безопасности. Вот так и наши прихожаночки считают хорошей ту проповедь, в которой они не услышали ничего нового. Если рассказ об одном и том же празднике повторяется из года в год – значит, все правильно, ничего не изменилось, это наша, узнаваемая вера, да и мы сами почти что доктора богословия: все-то мы уже знаем…

Оттого и получается, что любимый внутрицерковный проповедник бывает абсолютно непонятен и неприемлем для аудитории светской. И наоборот – миссионеры вызывают аллергическую реакцию у традиционных прихожан…

Новизна радует молодого человека и пугает пожилого. Молодой человек всюду видит возможности; а взрослый — опасности. Молодой ставит вопрос: «Что я могу сделать?». Пожилой спрашивает: «А что со мной могут сделать, что оттуда может угрожать мне и моему привычному укладу жизни?». Человек идет по городу, неожиданно ему попадается подворотня. Реакция молодого человека более активная: «Интересно, что там, пойду, посмотрю, для меня открылось новое пространство, которое я могу исследовать и подчинить себе». Реакция пожилого человека: «Я лучше перейду на другую сторону улицы, мало ли что тут может на меня обрушиться». Молодой человек перед каждым новым поворотом думает: «А не войти ли мне?»; взрослый же остерегается — «А что оттуда может вылететь на меня?»… Так и в церковной среде. Вместо молодого миссионерского дерзновения — старушечьи страхи: «Ничего нельзя!!!». Вот в этом смысле у меня, наверное, не-взрослое мироощущение.

Увы, у слишком многих церковных людей какое-то безнадежно-взрослое восприятие христианства. Мера церковности определяется мерой испуганности. Боятся Гарри Поттера и ИНН, Интернета и собак (они, мол, изгоняют благодать из дома).

А ведь наш страх перед новизной (скажем, перед глобализационными процессами) означает нашу заведомую готовность капитулировать, отказаться от созидательной деятельности, перестать быть активными соучастниками и даже творцами истории, превратившись лишь в ее жертв[321].

Если в моем городке построили аэродром — это может означать, что теперь мои сограждане могут стать доступнее для «глобалистской» деятельности иностранных миссионеров. Раз появился аэродром — на него может приземлиться Билли Грэм. Чтобы этого не допустить, я могу все свободное время проводить в саперных работах, — время от времени взрывая взлетно-посадочную полосу этого аэродрома.

Но возможна и иная реакция православного человека на «глобализационную» новость: «Раз теперь у меня под боком аэродром, то стану срочно учить английский язык с тем, чтобы улететь в Америку и нанести там Билли Грэму ответный миссионерский удар!».

Открытие границ, сближение людей — это улица с двусторонним движением. Мы можем двигаться по нашей стороне, в избранном нами направлении. А можем тратить свои силы на то, чтобы перекапывать противоположную сторону улицы. Я отказываюсь пугаться при слове «глобализация» потому, что средства современной коммуникации и передвижения помогают мне в миссионерской работе. Телевидение и Интернет я воспринимаю как средства для того, чтобы мое обращение, несущее весть о Христе и Православии, донести до людей. Для тех же, кто не может проповедовать, не может убеждать, остается лишь позиция потребителя информации. Своим изложением Православия они не могут заинтересовать даже своих соседей — тем более нет у них никаких надежд и на то, что глобальная империя, распахивающая национальные границы и сокращающая пространства, сможет помочь православной проповеди.

Так что во многом именно от личного опыта миссионерских удач или неудач зависит оценка глобализационных процессов и новых культурных явлений. А надо ли идти на поводу у неудачников?

Апостолы могли бы осудить современную им глобализацию — поскольку языческие бредни, родившиеся в одном уголке мира, запросто разносились по всем остальным краям экумены. По дорогам, которыми Римская империя соединяла свои пестро-национальные провинции, были пронесены статуи всех языческих богов (от окраин к римскому Пантеону). Но вместо того, чтобы проклинать римскую глобализацию, раскрывшую Палестину для всех ветров, апостолы сами пошли по римским дорогам. С проповедью о Христе, Который родился в Палестине, но принес весть, предназначенную для всего мира.

Вот два примера такой реакции само-запуганных неудачников. Первый — из газеты «Мир Православия» (2003, № 12)[322]. Статья «Современная рок- и поп-музыка с точки зрения Православия» начинается с утверждения: «Нам уже никуда не уйти от океана этой музыки: дома, на работе, на улице, в транспорте, в магазине, по телевидению, радио — она повсюду. От нее не скрыться нигде, кроме храма. Церковный порог ей не переступить. Тем яростнее звуковые волны бьются в него, оставляя свои меты: вот известный богослов и православный публицист выступает со “вступительным словом” на рок-фестивале, вот прекрасно ориентирующиеся в современных рок- и поп-течениях батюшки, вот музыканты рок- и поп-групп, по совместительству поющие на клиросе или прислуживающие в алтаре, и так далее… Как к этому относиться и как это оценивать?».

Казалось бы, надо радоваться, если музыканты приходят в Церковь. А журналистка видит в них источник инфекции, от которой ей хочется увернуться. Этакая «старшая дочь» из притчи о блудном сыне... Ей кажется, что она сама уже вся в Православии, и потому пора сжигать переходные мостки между миром и Церковью. Как же — я-то уже в Церкви, а значит, двери можно закрывать и объявлять конец света!

Увы, это не более чем иллюзия журналистки, которая себе кажется воплощением церковной строгости и принципиальности. На деле же она еще не может отличить оккультизм от христианства. А потому в список рекомендуемой ею литературы она ставит творение оккультных шарлатанов — «Начало начал» (авторы — Тихоплавы В.Ю. и Т.С.). И с полным своим согласием цитирует «Академика РАН эколога Ф. Я. Шипунова», не подозревая, что Шипунов никогда не был ни академиком, ни член-корром Академии наук. И приводимый ею текст из Шипунова — это типичное оккультное псевдо-богословие: «В пределах биосферы существует созданная Творцом звукосфера, которую человек с некоторых пор преобразовал в шумосферу, хаос. Звук целителен для всякой живой клетки, а шум ее разрушает, поэтому в шумосфере человеку не выжить». Чем «созданное Творцом» пение павлина лучше рок-металла, мне понять не дано... Или: "Мы знаем только формулу Эйнштейна: E=mc2. Она не точна. Там не введен духовный волновой коэффициент. В ближайшее время мы, вероятно, опубликуем уравнение квантовой механики, которое доказывает существование духовного мира, правящего физическим миром. Уже доказано с математической точностью существование творящих сил Вселенной, от которых зависит весь материальный мир и мы с вами. Это последнее открытие квантовой механики… Полностью доказан математический блеф Эйнштейна, и показано, что пределы физического мира существуют и существует еще более сложно организованный волновой безматериальный мир. Это со стопроцентной точностью определила современная математическая и физическая наука".

Вторым символом нашей нынешней предельно болезненной миссионерской беспомощности для меня стала ситуация, поведанная мне одним предпринимателем. К нему на работу устроился армейский друг, который за годы, прожитые ими порознь, стал сектантом. Православный начальник пошел за советом к своему духовнику, а тот посоветовал расстаться с былым другом... Наверно, конкретно в этой ситуации совет духовника был вполне верен. Зная миссионерскую немощь своего чада, он предложил ему не погружаться в глубины богословия.... Но разве так повели бы себя в подобном случае те же баптисты? Они-то восприняли бы появление в их среде инаковерующего человека как миссионерский вызов, который Господь обращает к ним: «Вот перед вами религиозный человек; вас большинство; он зависим от вас. Неужели даже при таких начальных условиях вы не сможете обратить его в свою веру?».

В общем, сегодня большинство православных людей при встрече с «другим» следуют лишь трем моделям поведения: а) уйти самим, б) выгнать иноверца, г) сделать вид, что разногласия не важны, и вообще опустить религиозную тему в общении. На этом фоне нормально-миссионерская реакция выглядит как отклоняющееся («девиативное») поведение.

— А какая реакция считается миссионерски-нормальной?

— Встретиться. Улыбнуться. Сесть рядом. Признать друг во друге людей. Заметить доброе, что есть в жизни и вере другого человека. Показать, что это доброе есть и в Церкви. Пояснить, что по крайней мере часть этого доброго — родом из Евангелия, а не из комсомола. Объяснить, что доброе, родившееся в лоне христианства, не покинуло его, но продолжало в нем развиваться. В общем, как говорил митрополит Антоний Сурожский, задача миссионера состоит не в том, чтобы аргументами загнать оппонента в угол и клещами доказательств вытащить из него согласие, а в том, чтобы разобрать слишком низкий потолок, который этот человек сам навесил над собой, и им заслонил от себя Небо. Надо так свидетельствовать о Православии, чтобы неверующий человек сказал бы: «Так, оказывается, то, что было светом в моей жизни, — это отблеск того Света, которым живет Церковь...». Тупиковый, антимиссионерский путь — это путь огульного обличения и поставления себя в превознесенную учительно-брезгливую позицию.

— Но Вы же именно так критикуете рериховцев!

— Но я при этом обращаюсь не к самим рериховцам, а к тем людям, которые со стороны смотрят на нашу дискуссию. У них были открыточные, рекламно-поверхностные представления о Рерихах: «друзья Индии, певцы загадочной Шамбалы, знатоки Востока». Эти люди не знают собственно «учения» Рерихов. Рерихи для них не «святыня», а «общее место», что-то из школьного набора. Поэтому тут уместны и сатира, и жесткие оценки (которые, конечно, должны быть аргументированны). С самими рериховцами и наедине я говорю в другой интонации.

— Многие сегодня живут ощущением, что мир развращен донельзя, что вся молодежь только и делает, что курит, пьет пиво и употребляет наркотики...

— Ну зачем же сразу — и обо всех? Кроме того, если у человека банка пива в руке, или сигарета в зубах, или диск с рок-музыкой в плэйере, — из этого еще не следует, что у него уже мертвая душа.

— Какие Церковь может предложить методы противодействия наркомании?

— Как-то я поехал с этим вопросом к одному замечательному священнику в Санкт-Петербург. Этот удивительный человек оставил приход, квартиру в Питере[323] и уехал в глухой лес, где создал общину наркоманов, следуя основному принципу лечения наркомании — изолировать их от привычной среды. Шаг очень серьезный, если учесть, что он семейный человек, не монах. Одно дело, когда ты только свою судьбу решаешь, и другое — когда семья. Так вот, я спросил у него: «Какие у вас методы борьбы с наркоманией?». А он улыбнулся, развел руками и ответил: «Ну какие методы… Любить их, молиться с ними, работать с ними, жить с ними. Вот и все».

Так что нет какой-то особой церковной технологии кодирования, промывки мозгов. Православная Церковь вообще боязливо относится к душе человека и не вторгается в нее со всякими гипнотическим методами.

Одно нужно: вера. Чтобы человек оторвался от наркотиков, ему нужна сверхмотивация. Именно поэтому светские методики реабилитации недостаточно эффективны. Мотивы, которые они предлагают, слишком слабы. Вылечиться — чтобы жить. А жить зачем и как? — Чтобы каждое утро на работу ездить, а по вечерам с семьей собачиться? Снова окунуться в мир «попсы»? Но это слишком недостаточный стимул, чтобы покинуть пределы той феерической матрицы, в которой живет наркоман.

У Церкви же есть свой мотив, который очень убедителен для многих людей. Оказывается, «напиться до чертиков» — это больше, чем идиома. Тысячи наркоманов напиваются и накалываются до «видиков», в которых все чаще начинают видеть чертиков. Я помню, музыкант Александр Барыкин мне рассказывал, что сам прошел через это: — популярность, головокружение от успеха, наркотики, модная йога. А однажды просто понял, что нирвана — это реальность, черного небытия. И бросился к Православию в поисках защиты.

А однажды в Подмосковье подошел ко мне мальчишка лет пятнадцати и поразил меня своим вопросом: «Скажите, отец Андрей, Господь сможет меня спасти, если я умру как самоубийца? Нет, я не буду себя как-то специально убивать, я ведь себя уже убил наркотиками. Мне недолго осталось. И я каюсь. Может ли Господь меня помиловать?».

Многие люди сначала видят черную подоснову духовного мира — то, с чем боролся Христос. И после этого понимают: дурь надо победить не для того, чтобы затем «добиться успехов в труде и личной жизни». А потому, что смерть под дурью — это путь к такому ужасу, о котором ничего не знают люди неверующие и трезвые. В пятом томе «Гарри Поттера» Дамблдор говорит, что худшее из всех заблуждений Темного Лорда — это мнение, будто нет ничего хуже смерти. И именно это неверие Дамблдор считает самым слабым местом своего врага…

Если же человек понимает, что навсегда разрушить тело можно, а душу — нельзя, что в полуразрушенном состоянии душа будет влачиться из вечности в вечность,— вот тогда у него и возникает та самая сверхмотивация в борьбе за душу.

— Выход возможен. Но я очень боюсь выступать в качестве рекламного агента и говорить: «Приходите к нам, фирма гарантирует излечение». Какие могут быть гарантии, когда речь идет о человеке, в которого уже вцепились бесы? Кстати, тот же питерский священник мне сказал: «Обычно человек несколько месяцев живет в общине. Потом уходит в мир. Я предупреждаю, что этого мало, что можно сорваться. Так и происходит. Но я этому радуюсь — потому, что когда он опять к нам вернется, у него уже не будет излишней самоуверенности. В нем появится нормальное чувство христианского смирения, а значит, он будет ждать и звать Божью помощь. И тогда лечение продолжится».

— А как бы Вы поступили, если бы узнали, что в одной из школ пошла волна самоубийств?

— Я бы ответил, что надо внимательно разобраться с мировоззрением учителей, проанализировать, не притаились ли там оккультные и сатанинские секты. Я бы посоветовал поскорее ввести в этой школе «Основы православной культуры», причем не формально, а так, чтобы предмет вел грамотный, воцерковленный человек. И шепотом добавил бы, что надо бы освятить школу.

— На какие группы Вы условно делите молодых?

— Ни на какие. Свое общество я молодежи не навязываю. Они сами ко мне приходят. И та молодежь, с которой я общаюсь, довольно своеобразна. Я думаю, что это лучшие люди. У тех, кого я вижу, добрые лица. Мы живем в парадоксальной стране, где старики — безбожники, а молодежь — религиозна. Я, всюду хожу в облачении священнослужителя, и не было случая, чтобы даже спьяну какой-то подросток или юноша меня бы обругал. А вот старики, — ветераны КПСС, — бывает, и с палками набрасываются.

— Почему Вы работаете в основном с подростками?

— Ну, не с подростками, а со студентами. Просто потому, что это моя профессия: я университетский преподаватель.

И еще потому, что у них еще есть радость от встречи с новым. Когда на твоих глазах разбиваются твои былые стереотипы — можно реагировать по разному. Раздраженно-озабоченно (это «взрослая» реакция). А можно — радостно: «Потолок-то, оказывается, был фальшивый, навесной. А там, выше — не чердак, а купол!». Студенты (не все, но все же многие, и именно студенты настоящих университетов, а не тех ПТУ, которые сами себя возвели в ранг университета) еще способны испытывать радость открытия.

В последние годы, впрочем, прибавился и еще один мотив к тому, чтобы смотреть именно в сторону студенчества: это ведь уже поколение моих детей…

— В чем смысл миссионерства вообще и Вашего в частности?

— Высшая задача миссионера общеизвестна: обратить людей в Православие. Но высшее не означает единственное. Бывают тактические победы и небольшие радости. Например — если у твоего собеседника просто ожили глаза. Если он перестал бояться Православия. Если он сократил число своих антицерковных предрассудков.

Так что задача миссионера может быть сформулирована более конкретно и достижимо, нежели «спасти заблудшую душу».

Первый смысл миссионерства — это нарушить покой человека. Бросить камень в трясину, чтобы ряска хоть чуть-чуть разошлась. Обеспокоить, чтобы душа зашевелилась. Чтобы хотя бы знак вопроса нарисовался.

Вторая задача — разрушить карикатурные представления о Православии.

Почему, например, моден сатанизм у молодежи? Рок-музыка виновата? — Нет. Просто если не проповедуется Евангелие, то постепенно весть о Боге, Который есть любовь, вытесняется ветхозаветным образом карающего Бога, а то и чисто языческим «кармизмом». У сатанистов есть свое представление о Боге христиан. И православные мало что делают для того, чтобы этот образ заменить евангельским. И вот один парень говорит другому: «Слушай, ты знаешь, что Бог есть? А ты знаешь, что Он будет судить нас после смерти? А ты знаешь, что Он будет судить по Своим заповедям? А ты уверен, что сможешь прожить жизнь, не нарушив ни одной из них? А ты понимаешь, что нарушитель будет осужден? А ты понимаешь, что если ты будешь осужден, то отправишься к сатане в ад? Так если мы по христианскому закону все равно окажемся в аду, то давай хоть заранее найдем там себе покровителя. И здесь поживем в свое удовольствие, и там, глядишь, сатана нас на теплое (точнее, прохладное) местечко устроит».

Известно, что сатана до греха рисует Бога милосердным («ну, разок-то можно, Он простит»), а после греха — справедливо-неумолимо-воздающим («ну все, парень, тебе теперь ничего не поможет, твой грех сам знаешь, как будет наказан, так что брось ты свои потуги христианской жизни»). И вот человек, наслушавшись такого шепотка, возьмет в руки книжицу, в которой православный святой обещает уморить голодом миллионный город лишь за то, что его могилу потревожили, и скажет: «Да, тут и в самом деле мне с моими грешками надеяться не на что». И молодой человек уходит в сатанизм, а люди постарше — в оккультизм.

И так во множестве других случаев: если Церковь не разъясняет людям свое богословие, то есть свой опыт богообщения, то в обществе распространяются иные, ложные образы христианства.

Эти мифы о Православии могут быть светского, сектантского и даже церковного происхождения... Пару лет назад архиепископ Херсонский Ионафан рассказывал мне одну историю. Сидим мы вечером, беседуем, чай пьем, и он говорит: «Я знаю, что молодые монахи порой мечтают о епископстве… Но если бы они знали, чем только не приходится заниматься епископу!». Достает папочку: «Смотри. На днях получил донос: прихожане жалуются на своего настоятеля, обвиняют батюшку в самом жутком грехе, какой только может быть... Пишут, что их батюшка душу в рай не пустил. Создали комиссию, послали разбираться. Выяснилось, что на этом приходе до той поры служил священник с Западной Украины, и довольно ремесленно относившийся к своему делу. При нем там сформировалась такая традиция: после отпевания покойника выносят из храма, ставят в церковном дворе, запирают ворота, ведущие с территории храма на улицу, выносят стакан с водкой, и батюшка должен эту водку выпить, а затем бросить стакан в железные ворота со словами: “Эх, понеслась душа в рай!”. После этого ворота распахиваются и гроб уносят на кладбище. А новый батюшка, молодой, после семинарии, шибко грамотный оказался — и не стал это делать. Прихожане обиделись и написали донос…».

В этих условиях мне приходится работать демифологизатором. Существует Православие, а есть мифы о нем, созданные атеистической пропагандой, сектами, а зачастую имеющие даже церковное происхождение. И с этими мифами приходится бороться.

Я прекрасно понимаю, что за те два-три часа, что я проведу в каждой из аудиторий, я не смогу что-то построить. У Православия нет технологий перекройки душ людей. И поэтому за эти три дня не столько можно что-то построить, сколько разрушить. Разрушить суеверия, стереотипы, шаблоны, которые занимают сознание людей.

Моя цель — разрушение тех карикатурных представлений о Православии, которые люди вобрали в свои души и с которыми им очень удобно жить.

Но, объясняя людям, что всё на самом деле не так, как им казалось, ты порой создаешь дискомфорт в их жизни. Реакция, конечно, бывает разная. И все же, несмотря на то, что моя работа носит разрушительный характер, я полагаю, что она способна принести людям радость. Бывает нужно снимать навесные потолки, которыми люди загородили от себя высоту, полагая, что выше уже ничего нет. Работа вроде бы разрушительная, а на самом деле расширяющая мир человека.

Нормальному человеку приятно узнать, что реальность лучше, чем про нее думали. Ведь это должно быть радостно — узнавать, что Православие не похоже на ту карикатуру, с которой ты раньше его отождествлял.

Третья тактическая задача миссии — разъяснить людям логику православной позиции по тем или иным вопросам, чтобы они поняли, что наша вера не есть нагромождение каких-то абсурдов. Пусть человек с вами пока не согласен, но он уже понимает: «В этом что-то есть. Вашу позицию я не принимаю, но вашу логику я понял, я понял, как и почему из вот этого для вас следует то-то и то-то».

Четвертая задача — подвести собеседника к тому, чтобы он себя, свои проблемы, боли, тревоги и радости узнал бы в Православии. Пусть он воспримет мир Церкви хотя бы как один из возможных для себя миров.

Миссионер должен уметь ориентировать себя на такие частные, маленькие успехи, а не на блицкриг.

Ведь когда батюшка строит храм, он же не ставит перед собой такой задачи, чтобы уже через неделю на месте пустыря стоял собор с позолоченным иконостасом. Батюшка каждый месяц решает локальные задачи, каждый день он на стройплощадке следит за тем, чтобы цементик здесь вот залили… Чтобы рабочие на запили… Чтобы кирпичная кладочка тут вот ровно шла…

И отец с сыном ежедневно занимается не «воспитанием будущего поколения», а решением сиюминутных задач: сопли вытереть, подзатыльник дать, велосипед поддержать, в зоопарк сходить, дурных приятелей от дома отвадить… А через двадцать лет сквозь все эти частности отец сможет сказать: «А ведь хорошего мужика я воспитал!».

Еще работу миссионера я бы вот с чем сравнил.

Стоит человек на дорожке, в конце которой виднеется храм. Стоит. Видит. Но не идет. Вот тут я и спрашиваю его: «Слушай, а почему ты не идешь?». Он говорит: «Да как я пойду? Два-три шага сделать можно, а дальше, я слышал, дороги уже давно нет. Здесь, говорят, буря пронеслась, дорогу где-то размыло, где-то завалило… Там, за поворотом, говорят, такие бревна поперек лежат — не перелезешь!». Я заверяю его, что еще сегодня утром прошел по всему пути и никаких непреодолимых завалов не встретил. Он настаивает: «Да нет же, вот, смотри, видишь — бревно лежит, огромное — не переступишь. Я даже вижу, что на нем написано: “Дарвинизм”. Дарвин доказал, что мы от обезьяны произошли... А в церковь обезьянам нельзя!».

Я в ответ: «Пойдем, милый мой, что ты испугался? Подойдем к этому бревну поближе». Подходим. Я его только коснулся — бревно развалилось. «Идем дальше?».— «Нет, не пойду».— «Почему не пойдешь?».— «А вот там еще бревно... На нем Глеб Якунин написал, что вы все гэбисты».— «Что ж, давай и к этому бревну подойдем ближе, посмотрим... Видишь, бревнышко стало короче». Спокойно обошли его, пошли дальше. Через пару шагов опять «тпру!»: «Нет, не пойду дальше!».— «Почему?».— «А вот “Московский комсомолец” пишет, что вы все гомосексуалисты».— «Слушай, ну что про всех говорить? У нас, между прочим, 90 процентов духовенства — семейные, женатые люди. Да и монахов не стоит всех одним дерьмом мазать»...

Вот так, бревнышко за бревнышком, разбирать и идти вперед — в этом задача миссионера. На этом пути миссионер должен помочь человеку остаться один на один с его собственной совестью. Пояснить: «Пойми: не твой разум, не твои дипломы мешают тебе пойти в Церковь, а что-то совсем другое. Подумай сам: может быть, ты в Церковь не идешь просто потому, что боишься жить по совести? Может быть, ты не хочешь жить в чистоте? Может быть, ты заповедей наших боишься? Не догм — а заповедей?..».

Помочь человеку познать правду о себе — тоже задача миссионера.

А вот дальше — я уже бессилен. Дальше — это уже тайна совести человека и тайна Божьего Промысла. Мое дело — дать человеку некоторое представление о Православии. А уж когда его душа откликнется — не в моей власти эти времена и сроки. Может, не сейчас, может, через двадцать лет. А, может, лишь когда он полезет в петлю,— то лишь тогда вспомнит: «Подожди, ведь была же возможность жить иначе, открывалась дверка, туда, в мир Церкви, а я не вошел. А может быть, все-таки попробовать? Отложить эту петлю до завтра, а сейчас — в храм идти?».

Дело миссионера — бросить семя. А когда оно взойдет — дело Господина жатвы.

— Как Вы думаете, почему миссионеру иногда не удается достучаться до сердец? Есть ли, вообще, некая «техника миссионерской безопасности»?

— Давайте обойдемся без техники. У нас нет технологии обращения. Человек приходит сам. Он — прихожанин, а не привожанин (как в секте).

Мы можем о чем-то говорить человеку, что-то пояснять, но где именно и когда в нем произойдет смысловое замыкание, я не знаю. Приведу два примера.

Как-то в городе Ноябрьске (это в Ямало-Ненецком округе) после лекции подходит ко мне юноша и задает вопрос: «Скажите, а как мне стать православным?». Я растерялся. Если бы он меня спросил, скажем, как нужно относиться к творчеству Даниила Андреева, я бы ответил. Если бы он меня спросил — что почитать, я бы посоветовал… Но он, как евангельский юноша у Христа, спросил: Что мне делать, чтоб наследовать жизнь вечную? Это Христос мог сказать: Иди за Мной[324]. А мне что сказать? Да и времени, чтобы поговорить с ним по душам, не было. Я спросил, сможет ли он прийти на другие лекции. Он сказал, что у него есть время — он только что закончил университет и приехал искать работу. «Цепляйся за мою рясу,— говорю ему,— и ходи за мной на все лекции, которые будут в ближайшее время, потому что за все эти дни у нас не будет даже и получаса, чтобы поговорить. Ты просто ходи за мной, может, что-то и расслышишь». И вот он ходил за мной на все лекции в течение трех дней, но даже по дороге у меня не было возможности поговорить с ним лично. А затем, когда я уже уезжаю, машина уже у ворот стоит, он подходит ко мне прощаться и... плачет. Представляете: стоит такая здоровенная детина и плачет. Что-то, значит, сдвинулось в его душе, что-то свое он расслышал. А что — я и до сих пор не знаю.

Или другой пример. В годы учебы в семинарии я познакомился с юношей, который собирался поступать в католическую семинарию и даже документы уже в нее подал. Мы полгода с ним общались, в итоге он из католической семинарии документы забрал, перешел в Православие. Где-то через год после того, как он в Православии утвердился, я его спросил: «Слушай, а теперь-то ты можешь сказать, в какой именно момент ты понял, что истина — в Православии?». Задаю ему этот вопрос, а про себя тщеславно думаю, что он мне сейчас скажет: «А помнишь, ты мне такой аргумент привел?» или: «какую-то книжку дал мне почитать»... Ничего подобного. «Я как-то приехал к тебе в гости в семинарию, — говорит он мне, — мы гуляли по семинарскому садику, и навстречу нам идут твои однокурсники. В тот день выпал свежий снег, и ты вдруг наклоняешься, лепишь снежок и запуляешь его в лицо своему однокурснику. Он отвечает тебе тем же самым. В этот момент все во мне перевернулось, и я подумал: “Вот она, настоящая свобода! Вот она, настоящая любовь!”».

— Но без массовых методик и технологий до всех вы, пожалуй, никогда и не достучитесь!

— А достучаться до всех сердец не удастся, я думаю, никогда. Вспомним, что Самый Лучший Миссионер на нашей планете, Иисус из Галилеи, смог в миллионной Палестине найти всего семьдесят благодарных слушателей. Это результат, который, прямо скажем, разочаровал бы любого современного пиарщика.

Неудачей окончилась миссия равноапостольных Кирилла и Мефодия у хазар: вскоре после их поездки туда Хазария приняла иудаизм в качестве государственной религии.

Так что за количеством гнаться не стоит, надо честно признать, что у Господа есть Свой Промысл о каждом человеке, и надо уметь терпеть свои миссионерские неудачи. Надо уметь радоваться небольшим частным победам. Если ты пришел в класс, и двое ребятишек тебя послушали — это уже здорово.

Слышит меньшинство, но зато — лучшее. Даже в самой сложной и шумной аудитории можно и нужно заметить десяток хороших глаз. И работать ради них. В этом мое отличие от школьного преподавателя. Я помню разговор с одной школьной учительницей. Год я работал в ее школе (то есть — заходил иногда почитать лекции). Четверо ребят из того моего класса сейчас уже священники… И вот я спросил ту учительницу: «Знаете, в чем различие между мною и Вами? Если после того, как Вы год поработали в одном классе, и у Вас на второй год остался хоть один ученик, это провал. А если у меня после лекции хотя бы один человек пошел и покрестился, то я буду счастлив».

Очень важно научиться радоваться малым победам, потому что немало молодых миссионеров ломаются именно на этом: начинают свою работу, потом следует какой-то облом, неудача, после которой они говорят так: «Ах, последние времена настали; молодежь слушать ничего не хочет, поэтому надо от них уходить, сидеть у себя в храме; кого надо — Господь Сам приведет»… Или же в более мягком варианте: «Да, увы… Я старался, но у меня ничего не получается, это не мое дело, я ошибся в своих возможностях, миссионерство — не мое призвание, и мне надо искать для себя другую колею в церковной жизни».

Так вот, надо уметь терпеть неудачи. Надо уметь поставить перед собой вопрос: «Подожди, а ты уверен, что этому человеку необходимо именно через тебя прийти в храм? Может быть, он, вообще, не сейчас должен туда прийти». То есть надо уметь терпеть свободу Бога, разрешить Ему Самому определять судьбы других людей независимо от моих миссионерских капризов и планов.

Иначе в своей необходимой активности легко забыть о Том, ради Кого ты активничаешь.

После своих первых, семинарских, дискуссионных опытов я заметил, что во мне остается какой-то неприятный осадок. Осадком этим было полуосознаваемое раздражение по поводу человека, с которым и ради которого я и вел минувший диспут: «Как же он посмел со мною не согласиться!». Мне тогда казалось, что моих знаний более чем достаточно, а мои аргументы более чем убедительны. Мне казалось, что стоит со мною на сутки запереть какого-нибудь атеиста — и он от меня прямо «во объятия Отча» поползет, схимником станет… Ну, а раз он все же не согласился, не «перековался» — то это уж точно не моя вина, а признак его бессмысленного упрямства… И растет «разочарование» в людях, легко переходящее в презрение к ним и в отказ от миссионерской работы — не стоит, дескать, метать «бисер перед свиньями»…

Об этом искушении еще в седьмом веке предупреждал преподобный Исаак Сирин. По его формуле, знание рождает ненависть. Вот человек что-то делает, надеясь только на свое знание предмета и на свои силы. Но его замечательно продуманный бизнес-план рухнул. Человек начинает искать причины неудачи. Промысл Божий такой «сциентист» отвергает. В свою собственную непогрешимость он верует вполне фанатично. Диавола считает средневековой фантазией. Где же искать ему причину своей неудачи? — Только в других людях, в их злокозненности: «враги виноваты!». И когда он «не усматривает таинственного Промысла, тогда препирается с людьми, которые препятствуют и противятся этому»[325].

Чтобы избежать такого искушения, миссионер прежде всего должен знать, что постоянного и стопроцентного успеха ему никто не гарантирует. Напротив, Истинный Евангелист предупреждает Своих учеников о неизбежности миссионерских неудач: входя в дом, приветствуйте его, говоря: мир дому сему; и если дом будет достоин, то мир ваш придет на него; если же не будет достоин, то мир ваш к вам возвратится. А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших… Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой (Мф. 10, 12–14 и 23).

Частные и первые неудачи не должны истолковываться как признак того, что проповедовать больше невозможно или не должно. Частные и первые неудачи еще не есть ни доказательство личной несостоятельности миссионера, ни свидетельство наступления апокалиптических времен, закрытых для евангельской проповеди… Вспомним относительно недавний опыт великого русского миссионера: «Когда я ехал туда, я много мечтал о своей Японии, она рисовалась в моем воображении как невеста, поджидавшая моего прихода с букетом в руках. Вот пронесется в ее тьме весть о Христе, и все обновится! Приехал, смотрю — а моя невеста спит себе самым прозаическим образом и даже не думает обо мне» (святитель Николай Японский)[326]. Так что отсутствие бурных аплодисментов при начале встречи и даже при ее завершении не всегда являются признаком неудачи.

Следует также миссионеру избегать излишней настойчивости в своей проповеди. Ведь если человек меня не слушает — это может означать просто то, что Промысл Божий об этом человеке — иной, чем мои миссионерские планы. Может быть, не сейчас этот человек должен войти в Церковь. Или не через меня.

Если в миссионере не будет этой терпеливой уступчивости перед неисповедимыми путями Божия Промысла, если в миссионере не будет терпения по отношению к человеческой инаковости, неподатливости и даже по отношению к своим собственным частным неудачам — такой миссионер впадет в горделивое «разочарование».

Надо уметь терпеть не только неудачи; надо просто уметь терпеть. Не всякая проповедь приносит свой плод сразу и очевидно. Бог может действовать через нас даже скрыто от нас самих. Евангельские притчи уподобляют Царство Божие семечку и закваске[327]. Семя не сразу приносит плод; тесто, в которое брошены дрожжи, не сразу взлетает к потолку. Бог Библии, то есть Тот Бог, Которого и от имени Которого мы проповедуем,— это Бог терпения. Святитель Иоанн Златоуст обращает внимание на то, что Бог, столь скорый в созидании, создавший мир в шесть дней, говорит воинам Израиля: «Семь дней обходите Иерихон»[328]. Как, — восклицает Златоуст, — «Ты созидаешь мир в шесть дней, и один город разрушаешь в семь дней?»[329].

Еще у Златоуста есть сравнение Бога с земледельцем. «Что скажет незнающий человек, увидев земледельца, бросающего зерна на землю? Он бросает готовые вещи, с таким трудом собранные, да еще и молится, чтобы пошел дождь и все это быстрее сгнило!»[330]. Когда сеятель раздаст зерна — он может лишь терпеливо ждать урожая. Христос запрещает апостолам прежде времени производить жатву[331]. Даже ереси нельзя выпалывать серпом.

Труд земледельца учит терпению. «Не получали ли мы иногда детьми семян, чтобы их посеять? Не бегали ли мы потом через каждый час посмотреть, не показались ли из земли ростки? В конце концов мы часто раскапывали землю, чтобы убедиться в том, что семена прорастают, и добивались того, что семена не всходили. Не случалось ли нам жать или даже раскрывать руками бутон, чтобы он скорее расцвел, и не бывали ли мы очень огорчены, когда он потом увядал, испорченный нами? Мы не знали, как нужно обходиться с живым. У нас не было терпения. То, что Бог хотел создать жизнь на земле,— это откровение Его терпения»[332].

Вот подходит ко мне женщина и говорит вдруг: «А знаете, отец Андрей, мы с дочкой неделю назад крестились». Я говорю: «Прекрасно, но я-то тут при чем?».— «Да Вы, наверное, забыли, Вы десять лет назад водили нас на экскурсию по Лавре. Я еще с Вами так горячо спорила! Вот с тех пор я начала искать веру».

Память о том, что не миссионер приводит к вере, а Господь, очень важна для самого миссионера — ибо она избавляет его от азарта идеолога. И еще это важно для того, чтобы научиться не ненавидеть тех людей, которые не послушались тебя. Вера в Промысл Божий нужна миссионеру для того, чтобы научиться спокойно воспринимать то, что кажется сегодняшним поражением, не злиться, не раздражаться.

Надо пройти мимо двух крайностей. Первая из них — утопический энтузиазм: «Я, наконец, познал истину и сейчас всех вас припру аргументами к стенке, и вы все как миленькие строем в мой храм пойдете!». Вторая — псевдоблагочестивое оправдывание своей лености и бесталанности тем, что, кого надо, Господь, мол, Сам приведет в храм.

— Так все же — работать надо, проявлять свою активность или молиться, чтобы Господь привел людей к вере?

— Есть евангельский эпизод, очень многое говорящий о соотношении действия Божия и усилий человеческих. Это концовка Евангелия от Иоанна[333]. Апостолы безуспешно ловят рыбу на Тивериадском море, а воскресший Иисус является им и спрашивает: есть ли у вас что снедное? Апостолы признаются в неудаче: нет. И тогда с берега Христос говорит апостолам, которые были метрах в шестидесяти от берега: закиньте сеть. Они бросают и вытаскивают полные сети. И вот лодка, перегруженная этими рыбами, плывет к берегу… И что же — достигнув берега, они начинают чистить рыбу и жарить ее? Нет — оказывается, ужин уже готов. Вот что удивительно в этом евангельском рассказе. С одной стороны, Господь сотворил чудо. Он Сам дал апостолам рыбу, как некогда Он Сам умножал хлеба. Но Он не просто накормил апостолов без их труда. Он сказал: «Вы сначала пойдите и потрудитесь»…

Итак, человеческое усилие, стремящееся добиться понимания, должно быть у миссионеров (хотя на него и не стоит чрезмерно полагаться).

Есть такая странная вещь — конфессиональная слепота. У каждой конфессии есть свои бельма на глазах — места в Библии, которые эта конфессия не замечает и не вдохновляется ими.

Протестанты, например, полагают, что достаточно Библии, а церковные традиции излишни. И потому оказываются слепы к словам апостола Павла о преданиях, которым мы научены (см.: 2 Фес. 2, 15). Протестанты отрицают иконы, а потому не замечают в Библии же рассказ о том, что Господь повелел Моисею сделать из золота двух херувимов (см.: Исх. 25, 18).

Католики не замечают, что слова апостола том, что на нем лежит забота о всех церквах (см.: 2 Кор. 11, 28), сказаны Павлом, а не Петром, и потому глобалистские претензии Петровой, римской Церкви необоснованны[334].

А православные не помнят слов Христа: убеди придти (Лк. 14, 23)[335]. Это в притче о званых на царский пир[336] господин говорит слуге: «Вот собери бомжей с улиц и понуди их внити сюда».

Ну, как это совместить с этой модной ныне церковной присказкой: — «Кого надо — Господь Сам приведет»?[337]

Выходит, Господь Сам должен пойти на улицу. Мы же подождем во дворце, когда Царь подведет к нам тех, кого Он найдет снаружи. И в самом деле — не пачкать же нам свои рясы уличной грязью, а наши благоуветливые уста уличным языком!

И вот такого сорта апология собственной бездарности и лености считается благочестивым рассуждением. Как хорошо, что апостолы не были похожи на нынешних отцов благочинных! Если бы апостолы жили по этому благочинному принципу («кого надо — Господь Сам приведет»), то они ограничили бы свою проповедь узким кружком спонсоров, наладили ли бы добрые кумовские отношения с местной администрацией, построили бы два десятка храмов с золотыми куполами. И сидели бы, ждали, когда придет кто-нибудь, желающий совершить требу.

На этом история христианства и кончилась бы. Ибо христианство несовместимо с язычеством не на уровне треб, а на уровне проповеди, философии. Наши требы нравятся всем. Все колдуньи приходят за крещенской водичкой. Даже атеисты приходят венчаться. Язычникам не нравится наша философия. Язычников царапала апостольская проповедь. А если бы проповеди не было — не было бы и конфликта Церкви и империи. И вместе мирно стухло бы в общеязыческом болоте.

Христос завершает Свою земную проповедь призывом: идите и учите все народы[338]. Он не сказал: «Сидите на приходе в ожидании дохода!».

В праве есть упоминание о таком деянии, как «оставление в опасности». Законодательство это деяние квалифицирует как преступное. Могут ли те люди, что замораживают миссионерские инициативы по принципу «кого надо — Господь Сам к вере приведет», быть уверены, что на Божьем суде они не услышат об этом своем «благочестии» осуждающий приговор?

Ну, как можно сложить с себя миссионерскую заботу? Святитель Иоанн Златоуст, рассуждая о православных и сектантах, говорил: «И не говори мне таких бессердечных слов: “Что мне заботиться? У меня нет с ним ничего общего”. У нас нет ничего общего только с дьяволом, со всеми людьми мы имеем очень много общего. Они имеют одну с нами природу, населяют одну и ту же землю, питаются одной и той же пищей, имеют Одного и Того же Владыку, получили одни и те же законы, призываются к тому же самому добру, как и мы. Не будем поэтому говорить, что у нас нет с ними ничего общего, потому что это голос сатанинский, дьявольское бесчеловечие. Не станем же говорить этого и покажем подобающую братьям заботливость. А я обещаю со всей уверенностью и ручаюсь всем вам, что если все вы захотите разделить между собою заботу о спасении обитающих в городе, то последний скоро исправится весь… Разделим между собою заботу о спасении наших братьев. Достаточно одного человека, воспламененного ревностью, чтобы исправить весь народ. И когда на лицо не один, не два и не три, а такое множество могущих принять на себя заботу о нерадивых, то не по чему иному, как по нашей лишь беспечности, а отнюдь не по слабости, многие погибают и падают духом. Не безрассудно ли, на самом деле, что если мы увидим драку на площади, то бежим и мирим дерущихся,— да что я говорю — драку? Если увидим, что упал осел, то все спешим протянуть руку, чтобы поднять его на ноги; а о гибнущих братьях не заботимся? Хулящий святую веру — тот же упавший осел; подойди же, подними его и словом, и делом, и кротостью, и силою; пусть разнообразно будет лекарство. И если мы устроим так свои дела, будем искать спасения и ближним, то вскоре станем желанными и любимыми и для самих тех, кто получает исправление»[339].

Или: «Если двенадцать человек “заквасили” всю вселенную, подумай, сколь велика наша никчемность, если мы, пребывая в таком количестве, не в состоянии исправить оставшихся — а ведь в нас должно было хватить закваски на тысячи миров… Но то, скажешь, были апостолы. Что же из этого? Разве они Ангелы были? Но, скажешь, они имели дар чудотворения. Долго ли эти чудеса будут служить для нас прикрытием нашего нерадения?..» (Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на Евангелие от Матфея. 46, 2–3).

А великий средневековый книжник Алкуин, живший в VIII веке, говорил, что «труды священников, занимающихся евангельским благовестием, должны оцениваться выше, чем любые чудеса»[340].

К сожалению, в Византии чудеса апостолов переживались как нечто более важное, чем проповеднический труд апостолов. Считалось, что подражать апостолам нельзя: ведь это Господь их вел, Господь обращал сердца язычников. Человеческое усилие по достижению понимания на столь Божественном фоне меркло, становилось чем-то неважным и неинтересным. Миссия считалась делом прежде всего чудесным. А чудотворению научиться нельзя… Так что создание в современном Тихоновском богословском институте миссионерского факультета, а в Белгороде — миссионерской семинарии надо честно признать шагами столь же необходимыми, сколь и модернистскими.

Надо честно заметить зазор между нуждами современного миссионерства и тем образом апостольства, который был в византийской церковной памяти. В тысячестраничном дневнике равно-апостольного (!) святителя Николая Японского постоянно говорится о проповедях и беседах, проводимых им. Но нет рассказа о чудесах, которые он творил для уверения японцев в истине Православия. Значит, Господь может помогать апостолу не через внешние чудеса, а через помощь в его речи. Чудо будет в подборе слов и аргументов, в выборе верной интонации, в достижении понимания.

Миссионерство не есть нечто второстепенное в жизни Церкви. Миссионерство есть образ существования Церкви как таковой.

Христианство — религия социальная. Оно не просто провозглашает целью восхождение человека на небо. Оно говорит, что у человека еще есть определенные обязанности и дела на земле. Не одна заповедь дается людям, а две. Любовь к Богу и любовь к человеку[341]. Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мф. 18, 20). Бог, Который Сам есть Троица, дарует Свою любовь не одинокому беглецу, вдали от людей совершающему свою мистическую авантюру, а собранию, сообществу, людям. Подобное познается подобным. Бог есть любовь. И то, что Он есть любовь[342], может быть познано только тем, у кого уже есть опыт любви. Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? (1 Ин. 4, 20).

Важнейшее же пожелание любви — пожелание вечного со-бытия, вечного не-расставания, то есть пожелание спасения. Христианство — миссионерская религия. Ни один христианин не имеет права считать себя последним христианином на земле. Никто не может полагать, что Евангелие прошло сквозь века и сотни поколений лишь для того, чтобы достигнуть его ушей — и на этом замереть. Не надо захлопывать дверь в Церковь за своей спиной. Истина, поведанная нам, обжигает руки и требует, чтобы ее передали дальше.

Не Ангелы разносят Евангелие по земле. В «Луге духовном » рассказывается о святом старце, который совершал литургию с употреблением еретического Символа веры, но в сослужении Ангелов. Встретив возражение со стороны православного, старец спросил Ангелов — почему они сами не предупредили его об опасности. «Бог так устроил, чтобы люди были исправляемы людьми же»,— был ему ответ[343]. И поистине — как призывать Того, в Кого не уверовали? как веровать в Того, о Ком не слыхали? как слышать без проповедующего? (Рим. 10, 14).

Проповедовать же надо словами и аргументами. А для этого и то и другое необходимо носить с собою. Причем и слова, и аргументы должны быть понятны не только однокурсникам по Духовной Академии, но и тем еще внецерковным людям, ради которых и ведется христианская проповедь.

— А не опасно ли делать христианство понятным? Разве оно может быть понятным, ведь оно несет тайну Божия спасения…

— Да, христианство в глубине своей непостижимо. Да, христианство по сути своей таково, что оно не может стать религией, приятной во всех отношениях. Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо! (Лк. 6, 26).

Но как бы не спутать здесь: где есть нечто, непостижимое само по себе, а где есть нечто, непонятное просто мне самому. Некоторая грань церковной жизни и веры сама по себе вполне может быть обоснована и объяснена, и эти ее изъяснения есть в традиции церковной мысли. Но просто я поленился найти нужные книги — и потому из своего собственного невежества сделал «апофатическую тайну».

И еще очень легко спутать: где моя собственная несимпатичность, а где «скандальность» самого христианства. На кого испытывает аллергию мой собеседник: на меня, на стиль моей речи и моего обращения с ним, или на то Евангелие, которое я ему возвещаю? — Вот вопрос, который должен быть перед глазами миссионера. В христианстве есть много такого, что не совместимо с модами века сего. Но было бы легкомысленным сделать отсюда вывод, что звание христианина дает человеку повод просто так, ради «ортодоксального» имиджа выступать против всего того, чем живет светская культура. Сегодня немало встречается неофитов ортодоксии, которые горделиво шокируют людей радикализмом своей «веры». Что, мне, мол, за дело до науки, если я твердо верю, что мир создан за шесть суток по 24 часа?! И я настолько консервативен, что Солнце считаю спутником Земли. И ношу сапоги с поддевкой. И в парикмахерскую не хожу.

Но человек, говорящий другим о Православии, должен устранять недоумения, а не порождать их. В одном сибирском городке мне как-то пожаловалась православная прихожанка, торгующая иконками и книгами (по нынешним временам это — миссионерская должность: именно женщине у свечного ящика приходится больше отвечать на вопросы, чем священнику): «Ко мне часто подходят протестанты и начинают нападать на иконы. А я им говорю: “Ну как вы можете не признавать икон, если Спаситель Сам создал Нерукотворный образ, приложив к Своему лику плат и отослав его царю Авгарю?!”. Но они почему-то меня не понимают...». Конечно, не понимают, ибо рассказ об Авгаре — это внебиблейское предание (впервые фиксированное в «Церковной истории» Евсевия Кесарийского в начале IV столетия[344]). И для протестантов, признающих авторитет только Библии, этот рассказ не более авторитетен, чем сон, увиденный на прошлой неделе Марьей Иванной из пятого подъезда. Странно не то, что протестанты не принимают аргумента этой православной миссионерки. Странно, что она сама, неоднократно попадая в подобную ситуацию, так и не попробовала найти другие аргументы. Смотрите: это ведь, несомненно, одна из самых сознательных и грамотных прихожанок — раз она приставлена к книжкам. Эти вопросы она слышит неоднократно. И она понимает, что от ее ответов зависят судьбы многих людей. И книжки-то нужные у нее под рукой. Но ей и в голову не пришло самой поискать нужную книгу, раскрыть ее и выучить оттуда несколько действительно библейских аргументов в защиту иконопочитания и Православия. Даже ради многих людей, которые к ней обращаются, она не соизволила потрудиться.

Вот эта наша лень-матушка, что прежде нас родилась, вот она-то нас и похоронит в конце концов.

— А кто должен быть главным адресатом современной церковной миссии?

— У Церкви сегодня немного сил. Поэтому прилагать усилия надо к точкам потенциального роста. Надо идти к людям, которые, во-первых, готовы нас слушать и понимать, и, во-вторых, готовы обретенное ими самими понимание нести дальше. Значит, наше первое слово — к интеллигенции.

А на кого сегодня опираться священнику, если не на интеллигенцию? В сельском храме, допустим? Что, работяги к нему пойдут? Да нет — все начнется с учителя, с врача... и ими, может быть, ограничится...

На сегодняшний день социологи отмечают: в 90-х годах ХХ столетия впервые исчезла корреляция между уровнем образованием человека и его отношением к религии. В течение двухсот лет была четкая тенденция: чем выше образование человека, тем более прохладно его отношение к религии. Сегодня этого нет, то есть подтвердилось то, что Бердяев еще в 30-х годах видел в среде русской эмиграции: тезис о Православии как религии неграмотных крестьян — это миф. Сегодня для того, чтобы быть православным, нужно знать больше, чем для того, чтобы быть атеистом[345]. Если в XIX веке Православие было религией христианской от слова «крестьянин», то сегодня оно становится городской религией, даже более того — религией мегаполисов.

Зайдите в любой храм в Москве, попробуйте найти там рабочих,— и, к сожалению, вы их почти не увидите. Присмотритесь к лицам той молодежи или людей среднего возраста, которые там стоят (а их число уже сопоставимо с «бабушками»),— это преимущественно интеллигенция. В московских храмах либо люди с минимумом образования — традиционные бабушки, либо с максимумом — те, у кого есть вкус к высокой культуре, серьезной мысли, к сложности, а не примитиву, который предлагают всевозможные секты[346].

В России для нашей проповеди открыта разве что студенческая молодежь. Вообще Православие сегодня превращается в секту интеллигентов.

Эта картина до того привычна в крупных городах России, что в марте один священник из Западной Белоруссии потряс меня своим сообщением. Как-то, после тяжелого лекционного дня, когда мы всюду ездили вместе, он говорит мне: «Ой, скорее бы Троица». Я удивляюсь; «Батюшка, а что так-то? Почему Вы Троицу ждете?».— «Ну, как, после Троицы начнутся полевые работы, люди в поля пойдут, и значит, в храме народу уже не будет. А, это значит, что можно будет, с одной стороны, ремонтом храма заняться, а с другой — поехать самому отдохнуть».

Я слушаю его — и поражаюсь. Потому что вокруг Москвы, в Центральной России ситуация ровно обратная: сельские приходы оживают только после Троицы — дачники приехали. Вот несколько лет назад в поселке Нерль Тверской епархии собрали сход, на повестке дня — судьба местного недоразрушенного храма, в котором размещается «дом культуры». Голоса разделились пополам: половина — за храм, половина — за дискотеку. Но за храм были дачники, москвичи, а за дискотеку — аборигены: «А где мы танцевать будем, где мы кино смотреть будем? Вы что?! Если надо кого покрестить или отпеть, то в соседнее село свозим, ладно. А в повседневной жизни нам киношка нужна!».

Сегодняшнее Православие — это урбанистическая религия. В деревнях — пустые храмы и спивающиеся крестьяне, которым совершенно наплевать, что в этом храме: клуб, танцплощадка или зернохранилище. Сто лет назад Православие было крестьянской религией, а города жили Вольтером, Марксом и Дарвином. Но сегодня все не так.

И вот пробую я представить себя на месте юного батюшки, который окончил семинарию, и его отправили на село служить, строить или восстанавливать храм. С чего начать? С кем наладить первые связи? По моему ощущению, единственная группа жителей сел или небольших городов, с которой у священника может наладиться контакт, это местная интеллигенция: учителя да врачи.

А, значит, надо наложить запрет на воспроизведение церковно-публицистических штампов столетней давности. Один из таких штампов полагает, будто слова положу вражду между семенем твоим и семенем жены (ср.: Быт. 3, 15) относятся к взаимоотношениям Церкви и интеллигенции. Сто лет назад в некоторых изданиях через запятую писалось «жиды, студенты, интеллигенты»[347]. Но если мы будем воспроизводить это сегодня, мы обречем себя на очередные сто лет одиночества.

Как-то в Московской Духовной Академии проходил «круглый стол» на тему «Церковь и молодежь». Наиболее здравым там было выступление одного провинциального батюшки, протоиерея Бориса Нечипорова — выпускника психологического факультета МГУ, избравшего полем своего служения не Москву, а районный городок Конаково в тверской глубинке. И вот отец Борис говорит: «По тому, что я вижу в своем городе, есть только одна группа молодежи, в отношении которой у нас есть надежда, что мы сможем о чем-то говорить, понять друг друга. Это боевики: те, кто занимается в клубе боевых искусств. Все остальные — или в бутылке, или игле”. Беседовать о душе, вечности, смысле жизни, Боге можно только с трезвым человеком. Да, и пьяница с радостью “поболтает”, но ничего не поймет, не запомнит и выводов не сделает. Трезвыми же бывают только ребята, которые занимаются спортом; а спорт для них — это в основном боевые искусства. Конечно, у них там насаждается скорее оккультная философия. Тем не менее есть какое-то общее проблемное поле»…

А мое выступление было следующим, и я говорю: по моим наблюдениям и опыту — как столичного жителя — есть еще и другая группа. Кроме «боевиков», есть еще шанс найти общий язык с «карьеристами». По той же причине: они хотя бы трезвы. Это те ребята, которые хотят чего-то добиться в жизни, сделать самих себя, создать семью, построить дом, сделать карьеру. И ради этого они держат себя в форме, без водки и наркоты. Они поступают в престижные университеты, учатся думать. Круг их интересов не сводится к тому, как наиболее кайфово провести наступающий вечер. Их головы также относительно трезвы, а значит, с ними еще можно спорить, можно работать. Вот у кого мысль может перейти в веру.

Но чтобы мы смогли работать хотя бы с ними — в наших семинариях и приходских пересудах надо преодолеть дурацкий стереотип, что, дескать, у нас на приходах бабушки, а для бабушек «этой философии» не нужно. Отмазка ленивых семинаристов — «бабушкам это не нужно» — теперь уже не срабатывает.

Соответственно, надо из нашего церковного обихода убрать стереотип, гласящий: «Интеллигент — значит, еретик». Все остальное, необразованное, кичащееся своей необразованной кондовостью и пролетарскостью,— еще опаснее[348].

Да, сто лет назад можно было сказать словами преподобного Амвросия Оптинского: «Где просто, там Ангелов со сто».

Вокруг был православный мир, православная школа, государство, семья. У каждого под рукой был добротный хлеб — жизнь своего прихода. Захотел большего — поезжай в ближайший монастырь. А богословие было этаким интеллектуальным пирожным, излишним и не связанным с реальной жизнью и ее проблемами.

Но сегодняшний мир ежедневно обращает к христианам тысячи вызовов. И человек, который не воспитан в традиции религиозной мысли, оказывается беззащитен. Он не сможет отличить подлинное от подделки и, даже имея подлинное, не сможет передать его своим детям. Так что сегодня где просто — там ересей со сто[349]. Так и в самой церковной среде, а уж тем более в светской.

Православие становится интересным, привлекательным для тех людей, у которых есть вкус к сложности, вкус к мысли, вкус к самостоятельности, умение плыть против течения. Поэтому давайте перестанем воспроизводить на уровне приходских пересудов и в церковных изданиях все эти привычные хулы из позапрошлого века по поводу интеллигенции, которая Россию продала. Любому, кто от имени Церкви начнет мусолить тезис о том, что от учености и книжности всякие, мол, следуют духовные беды, стоит жестко напомнить, что он цитирует апостольского врага. Именно: Фест громким голосом сказал: безумствуешь ты, Павел! большая ученость доводит тебя до сумасшествия (Деян. 26, 24).

Тут, впрочем, надо сказать о вкладе русских переводчиков Библии в волну гносеомахии (гносеомахия — ересь, состоящая в войне против познавательных усилий человека)[350].

В нашем синодальном переводе, выполненном в XIX веке, мы читаем сегодня слова апостола Павла: — боюсь, чтобы ваши умы не повредились, уклонившись от простоты во Христе (ср.: 2 Кор. 11, 3). И делаем вывод: простота — это хорошо, а всякая умственная сложность и критичность — плохо…

Но ведь слово «уклонившись» набрано курсивом. Это означает, что его просто нет в греческом оригинале (кстати, его действительно нет ни в одной из греческих рукописей) и его вставили переводчики для уяснения смысла. Увы, в данном случае они своей вставкой смысл затемнили…

Церковнославянский перевод несет противоположный смысл: Боюся же, да не истлеют разумы ваши от простоты, яже о Христе. Противоположный перевод оказывается возможен из-за двусмысленности греческого предлога ((( — «от». «От» может быть указанием на причину некоего события («я от него научился»), а может быть указанием на точку отсчета («пошел от»). Святитель Феофилакт Болгарский понимал p)o как указание на причину: «Чтобы не прельстились вследствие своей простоты»[351]. Такое же толкование встречается в древности у Экумения, а ближе к нашим дням — у святителя Феофана Затворника: — «Боюсь, да не истлеют разумы ваши от простоты,— по причине простоты, которую стяжевает душа во Христе Иисусе. Ибо видя все во Христе истинным, она забывает об обмане и прельщении, — и, преисполняясь в Нем добротою, забывает о лукавстве и злохитрости,— и чрез то приобщается некоторым образом того неведения зла, которое качествовало в невинном состоянии. Этим вашим настроением, говорит, может воспользоваться враг, и увлечь вас чрез свои орудия»[352]. Иоанн же Златоуст говорит, что, «хотя Ева была проста, это не спасло ее от обвинения»[353]. «От простоты говорю, а не от лукавства; не от злонамеренности, не от неверия вашего, но от простоты. Впрочем, и в этом случае не заслуживают извинения обольщаемые, как показал пример Евы»[354].

Да и по контексту своей речи Павел предупреждает коринфян, что их простота может довести их до беды: если они будут доверять всякому, кто будет к ним обращаться от имени Христова[355]…

Впрочем, есть и обратный пример — когда именно церковно-славянский перевод Библии воспевает не-книжность, а русский синодальный перевод такого смысла с собою не несет.

Речь идет о переводе Пс. 70, 15. По-славянски: Уста моя возвестят правду Твою, весь день спасение Твое, яко не познах книжная. По-русски: Уста мои будут возвещать правду Твою, всякий день благодеяния Твои; ибо я не знаю им числа. Церковно-славянский перевод был сделан с той версии греческого перевода Библии, в которой вместо читаемого в современных научных изданиях pragmateias[356] стояло grammateias[357]. Греческое pragmateias имеет два основных смысла: 1) дела, 2) литературный труд. В понимании славянских переводчиков второй смысл вышел на первое место. Отсюда и странность русского издания толкования на это место святителя Афанасия Великого: он понимал это слово по его основному значению, а русские издатели решили вставить в его текст знакомый им церковнославянский перевод. И получилось: «Яко не познах книжная. Под словом “книжная” разумеет или суетные и многоухищренные житейские развлечения, или многообразные жертвы, какие повелено было приносить законом. И говорит: поелику отверг я все сии жертвы, то войду в горние обители, если Господь подаст мне на это силы»[358].

Русский же перевод был сделан с еврейского текста Писания: «я не знаю [им] числа», «не могу перечислить по пальцам».

В раннем христианстве действительно вера простых христиан противопоставлялась изощренности языческих философов. Но сегодня отчего-то эту схему стали прилагать к отношениям внутри Церкви — превознося христиан-простецов над христианами же, приложившими усилия для познания своей веры… Такой перенос столь же недобросовестен, как перенос ветхозаветных осуждений идолопоклонства на христианское иконопочитание: из того обстоятельства, что Библия не одобряет поклонение статуе Изиды, еще не следует, что с Библией несовместимо почитание лика Христа. Точно так же и апостольское осуждение языческих эрудитов, которые за коллекционированием чужих мнений забывали составить свое собственное, не стоит переносить на церковных людей, изучающих Писание и историю Церкви Христовой.

В сегодняшней церковной жизни отчего-то считается хорошим тоном воспевать не-книжную простоту. Но не такова православная традиция. Это в католической культуре воспевается «вера угольщика» и вызывают восхищение слова Паскаля: «Я много думал и изучал, и поэтому моя вера стала столь же искренней, как вера бретонского крестьянина. Но если бы я изучал и думал еще больше, то моя вера стала бы такой же, как у бретонской крестьянки». За этими замечательными словами проглядывает не естественность, а кризис и болезнь, интеллигентский надрыв, когда вера перестала быть чем-то органичным.

На русской же почве первым льстецом невежеству был расколоучитель Аввакум. Поначалу старообрядческие апологеты держались за книги и критически отзывались о народном благочестии. И было, было за что критиковать «народную веру». Крупнейший церковный историк митрополит Макарий (Булгаков) пишет с не характерной для него эмоциональностью: «И суеверие, самое грубое суеверие во всех возможных видах господствовало в массах русского духовенства и народа и потемняло, подавляло в сознании как пастырей, так и пасомых те немногие истинные и здравые понятия, какие могли они иметь о догматах своей православной веры»[359]. И староверческие писатели поначалу горевали об этом. Но поскольку лидеры никоновской партии Паисий Лигарид и Симеон Полоцкий не жалели эпитетов для своих оппонентов, называя их «безумными невеждами» и «неучеными людьми», то тем самым они готовили обратную реакцию Аввакума — идеализацию мужичьей веры, не испорченной ухищрениями искушенных в риторике богословов. «Неудивительно, что идеализация того, что просветители позднее назовут “верой молочницы”, появится уже у Аввакума. В своей полемике с диаконом Федором Ивановым Аввакум советовал ему спросить мнения о Троице у простой поселянки: “Федка, а Федка... Коли не знаешь в книгах силы, и ты вопроси бабы- поселянки: заблудил- де от гордости, государыня матушка. Помоги-де матушка, моему сиротству, исправь мою душу косую. Скажи-де, государыня, о Святой Троице, Троица- де что есть. Так она тебе скажет и отвещает”. Искусственность этого образа — поселянки, готовой растолковать один из сложнейших богословских догматов, — бросается в глаза. Особый смысл приняло восхваление мужицкой веры как единственно правильной в сектантстве. В одном из “новейших” хлыстовских духовных стихов поется: “Дураки вы, дураки, Деревенски мужики, Как и эти дураки, Словно с медом бураки; Как и в этих дураках Сам Господь Бог пребыват”. Это уже было не искренним заблуждением, как у Аввакума, а намеренной лестью. Льстя чувствам необразованных верующих, сектанты пополняли свои ряды»[360].

Нельзя льстить толпе. Это опасно для простецов (ибо становится оправданием их собственного невежества). Это опасно для льстецов (как опасна любая ложь). И это опасно для Церкви в целом: ведь за этой лестью на самом деле стоит попытка льстеца стать вождем толпы, которая пойдет сметать епископские престолы.

Конечно, бывает и искренняя пропаганда без-книжия: люди, сами не учившиеся богословию и убежденные при этом в доброкачественности своего неотрефлексированного Православия, вполне естественно считают, что науки в вере излишни. Жизнь в церковно-народных традициях им кажется гарантом воспроизведения Православия. И они почти правы. Почти — потому что их рецепт стихийной церковности дает сбой в случае кризиса самих церковно-народных традиций. В условиях культурных революций, когда появляются новые вопросы и новые ситуации, такие «простецы» способны лишь на апокалиптически-раскольнические реакции.

И, напротив, люди, получившие богословское образование, знают, сколько усилий и дисциплины нужно приложить к его обретению. А потому и стихийности такие люди доверять не склонны. Их опыт говорит, что вере надо учиться, что понимание важнее подражания[361].

Святоотеческая же традиция просто не ставила проблемы соотношения веры и знания, веры и знания — ибо для отцов это не было проблемой. Энциклопедические знания (некоторых из них) естественно уживались с живой верой.

«Разум! Разум! И клянут его и хвалят, но и те, кои клянут его, знают, что без разума ничего не поделаешь… И вере тоже без разума нельзя. Разум верный в область веры ничего не пустит такого, что может портить ее тенор,— например, суеверия»[362].

Только благочестие на все полезно (1 Тим. 4, 8), а вот простота — нет.

Бывает простота естественная. Человек просто не прошел искус серьезным образованием, мыслью, жизненными сложностями. Такая простота безоценочна: она ни хороша, ни плоха. Точнее, она бывает полезна во времена нормального воспроизводства традиционного уклада жизни. Но в периоды кризиса эта простота может обернуться предательством. Например, вполне простым и очевидным кажется принять веру победителя… Свидетель агонии Византии Димитрий Кидони говорит: «Много христиан сделались споспешниками турок. Простонародье предпочитает сладкую жизнь магометан христианскому подвижничеству»[363].

Бывает простота благодатная, например, простота последних лет жизни Иоанна Богослова, когда он только одну фразу говорил: «Дети, любите друг друга». Благодатная простота как цельность души, знающей только Христа и всюду видящей только Предмет своей единственной любви — добра. Но бывает простота, которая хуже воровства. Это искусная стилизация, когда человек, прошедший огонь, воду и медные трубы, с кучей всяких дипломов за плечами, вдруг начинает стилизовать себя: «Ай, надо по-простому, надо без всякой мысли, критики, размышления». Искусственная стилизация, игра в упрощение — это разновидность лицедейства и косметики. Это плохо. По слову Владимира Лосского, русского богослова ХХ века: "если современный человек желает истолковать Библию, он должен иметь мужество мыслить, ибо нельзя же безнаказанно играть в младенца; отказываясь абстрагировать глубину, мы, уже в силу самого языка, которым пользуемся, тем не менее абстрагируем - но уже только поверхность, что приводит нас не к детски восхищенному изумлению древнего автора, а к инфантильности". Или, по четкой формулировке философа Льва Карсавина - "наивные представления о Боге в содержание веры не входят".

В общем – Православие сложно. Оно настолько сложно, что в нем есть место и для простоты и простецов. Но – только для тех, которые готовы по простому слушаться знатоков традиции и Писания. Без этой готовности некнижная небогословствующая простота вышвырнет их из Церкви при первом же даже не шторме, а волнении[364].

В Церкви есть такое неписаное правило: в созвездии наших святых избери себе для подражания того, кто наиболее похож на тебя по обстоятельствам своей жизни. Это означает, что:

1) лучше прилагать к себе советы подвижников, живших в недавнее время, а не советы древних. Ведь обстоятельства жизни и культура, в которой жили святые XIX века или новомученики века XX-го, более похожи на те проблемы, которые обступают нас;

2) попробуйте выбрать такого святого себе в учители, который по своей социальной ситуации был похож на нас. А в некоторых отношениях нам ближе сегодня святые III–IV столетия, но не XIX-го. Тогда христианство тоже было меньшинством, иногда гонимым, иногда терпимым, но все же меньшинством. Оно не было имперской религией, религией большинства. Но это и не была совсем маленькая горстка, как в I и II веках. Христианам III века надо было свидетельствовать и объяснять, а не повелевать. Приходило ли в голову святому Киприану Карфагенскому призывать своих прихожан пикетировать римский сенат с лозунгами: «Мы протестуем против агрессивной внешней политики! Требуем закрыть термы! Долой театр!». Нет, своим прихожанам он говорил: «Вы в баню не ходите» (бани тогда были общие). И пояснял: «Даже если ты при виде чужой наготы не будешь разжигаться блудными мечтами, то другому дашь повод к таким мечтаниям». Но при этом не было призывов к сожжению бань и не было попыток цензуры театрального репертуара;

3) выбери святого, наиболее близкого к тебе не только по времени, но и по его служению, по обстоятельствам его жизни. Если ты многодетный семьянин, то тебе полезнее будет ознакомиться с документами из жизни Царской Семьи. А уж если на твоем носу очки, а твоя «карма» помечена университетским дипломом, то лучше ориентиры для себя искать среди церковной святой интеллигенции, а не среди отшельников. Святые книжники Церкви — это апостол Павел и Григорий Богослов, Василий Великий и патриарх Цареградский Фотий, митрополиты Филарет (Дроздов) и Серафим (Чичагов)... У них нужно учиться тому, как талант интеллектуальной сложности и светского образования приносить на служение Христу, а не ампутировать его[365]. И от этих же Отцов стоит расслышать предупреждение: «Не должно предписывать на основании обычая там, где следует доказать рассуждением»[366].

Христос пришел для всех. Значит — и для образованных людей тоже, а не только для «простецов» (которые, вдобавок, начинают совершенно некстати гордиться своей «простотой»).

— Не могли бы Вы привести пример, когда простота оказывается неполезной?

— Для самого «простеца» его «простота» может быть полезной всегда. А вот для тех, кто будет слушать его «простецкое богословие», она может оказаться губительной.

Например, церковный человек не почувствует трудности в том, чтобы согласиться с библейским повествованием, говорящим, что растения появились в третий день истории мироздания, а солнце — днем позже. Но как нецерковным людям пояснить эту странность, которая обрушивается на них на первой же библейской странице?

На последующих страницах Писания число недоумений будет все возрастать. В конце концов, самое главное в нашей вере — тайна Бога, ставшего распятой плотью,— есть безумие[367]. Но если мы знаем, что со временем должны будем предложить нашим слушателям сделать выбор и пожертвовать некоторыми интеллектуальными привычками ради того, чтобы быть со Христом,— тем более нам следует быть осторожными. Потому что если мы еще не получили у наших собеседников надлежащего кредита доверия, если христианство еще не показалось им чем-то значимым, то требовать от них жертвы бессмысленно. Они ее не принесут — потому что еще не понимают, ради чего она нужна. Для них христианство так и останется набором глупостей. Поэтому момент жесткого выбора лучше по возможности отодвинуть:. «Посмотрите: многие недоумения лишь кажущиеся; многие противоречия лишь поверхностные, а вот это место Писания имеет гораздо более глубокий и неожиданный смысл, нежели вам казалось»…

А если с самого начала задирать собеседников и требовать от них «жертвы интеллектом», то они соблазнятся. Причем причина соблазна будет не в Писании, а в нашей «принципиальности». Сколько душ сегодня нашими проповедниками приносится в жертву «правому» имиджу самих проповедников! Слишком часто проповедь, как будто адресованная нецерковному человеку, на самом деле произносится так, чтобы церковные собратья похвалили ревность и твердость проповедника: «У, как он! спуску не дает! все сказал строго канонически! наш человек!».

И все же — если сомневающийся человек уже на первой странице Библии видит повод к тому, чтобы ее отвергнуть, то стоит присмотреться: а нет ли в миссионерской традиции уже некоторых наработок, позволяющих устранить это, первое недоумение? Мои размышления на эту тему можно найти в Интернете: http://www.kuraev.ru/evoluti.html и http://www.kuraev.ru/evolution.html.

— В этих статьях только Ваши личные гипотезы или же их можно принять как мнение Церкви?

— Скажем так: это мнение высших духовных школ нашей Церкви. Я привожу суждения профессоров Духовных Академий, которые пробуют согласовать данные биологии с библейским повествованием. Я видел, как на конференциях, проводимых Тихоновским богословским институтом, Издательским советом Московской Патриархии, Синодальной богословской комиссией, именно организаторы этих конференций давали отпор агрессивным попыткам буквалистского прочтения библейского текста. Увы, и в этом отношении богословие и наука похожи: и у вас и нас есть свои фоменки…

— Неужели в самой Церкви есть люди, которые сторонятся высокого академического богословия?

— Смотрите, вот у меня книжная полка, на которой стоят творения святителя Иоанна Златоуста. Двенадцать томов. Первый из них вышел в 1991 году, второй — в 2004-м. Тираж первого тома — 75 тысяч. Тираж 12-го тома — 3 тысячи. Падение тиража — в двадцать пять раз! Параллельных изданий творений Златоуста, вошедших в его последние тома, за эти годы не было. Вывод вполне ясный: за 15 лет половодье дешевых брошюрок о «знамениях последних времен», о «пророчествах блаженных стариц» и о том, «как вести себя на кладбище», перебило вкус у церковного народа. Величайший из отцов, говорящий великолепным языком, сочетающий постоянную обращенность к нравственным коллизиям жизни обычного человека с высочайшим богословием, оказался не по зубам, и в итоге — вытеснен с церковного «книжного рынка». В России более 16 тысяч храмов. Около 20 тысяч священников и диаконов. И если Златоуста издают тиражом в три тысячи — значит, лишь один священник из десяти[368] считает для себя интересным и нужным впустить святителя Иоанна Златоуста в свою домашнюю или приходскую библиотеку! Вот вам и итог воспевания «простоты в вере».

И если такова судьба Златоустова слова, то что же говорить о трудах академических богословов!

В России довольно традиционно труд богослова воспринимается как нечто ненужное и опасное. Уже многие века в российской церковной среде принято хвалиться собственной необразованностью: «Платона не читах, борзостей еллинских не текох...». Зачем думать — надо «стоять и хранить». Как горько заметил профессор Н. Глубоковский, еще в XIX столетии «всякий мнил себя богословом по самому праву воспринятой им христианской веры и не только не давал труда строгой систематической подготовки, но пренебрегал ею, унижал богословскую науку и немногих ее адептов и взывал о принижении до своего примитивного уровня»[369].

Владыке Антонию (Храповицкому) пришлось даже писать статью со скандальным названием — «В защиту наших Академий»: «Нам грустно слышать несправедливые фразы о том, что академия священнику не нужна; говорящий такие фразы подобен или петуху перед зерном жемчужным, или свинье под дубом вековым»[370]. А священномученик архиепископ Иларион напоминал слова Сильвестра Коссова: «Латинские науки нашему народу нужно изучать прежде всего для того, чтобы нашей Руси бедной не звали Русью глупой»[371].

Великий русский богослов ХХ века отец Георгий Флоровский с болью писал о том же (вот тут уж я, простите, приведу длинную выписку).

«В истории русского богословия чувствуется творческое замешательство. И всего болезненнее был этот странный разрыв между богословием и благочестием, между богословской ученостью и молитвенным богомыслием, между богословской школой и церковной жизнью. Это был разрыв и раскол между “интеллигенцией” и “народом” в самой Церкви... У многих верующих создавалась опасная привычка обходиться без всякого богословия вообще, заменяя его кто чем: Книгой правил, или Типиконом, или преданием старины, бытовым обрядом, или лирикой души. Рождалось какое-то темное воздержание или уклонение от знания, своего рода богословская афазия, неожиданный адогматизм и даже агностицизм, мнимого благочестия ради,— ересь новых гносимахов… Эта гносимахия угрожала и самому духовному здоровью. В самом духовном делании, и в келейной молитве, и в литургической соборности, всегда остается соблазн и опасность психологизма, соблазн принять и выдать душевное за духовное. Этот соблазн может обернуться обрядовым или каноническим формализмом, или ласкательной чувствительностью. Всегда это прелесть. И от такого прельщения ограждает только богословский искус, зоркость, четкость и смирение богословствующего ума. Бытом или канонами от прелести не загородиться. Душа вовлекается в игру мнимостей и настроений... В таком психологическом контексте недоверие к богословию становилось вдвойне злополучным… Верхи очень рано заразились и отравились неверием или вольнодумством. Веру сохраняли на низах, чаще в суеверно-бытовом обрамлении. Православие осталось верою только “простого народа”, купцов, мещан и крестьян. И многим стало казаться, что вновь войти в Церковь можно только через опрощение, через слияние с народом, через национально-историческую оседлость, через возвращение к земле. Возвращение в Церковь слишком часто смешивалось с хождением в народ. Этот опасный предрассудок одинаково распространяли и несмысленные ревнители, и кающиеся интеллигенты, простецы и снобы. Уже славянофилы были в этом повинны. Ибо в славянофильском истолковании сама народная жизнь есть некая естественная соборность, и община или есть точно зародышевая Церковь. Потому именно через народ только и можно вернуться в Церковь. И до сих пор слишком многим некое народничество представляется необходимым стилем истового Православия. “Вера угольщика”, или старой нянюшки, или неграмотной богомолки, принимается и выдается за самый надежный образец или мерило. О существе Православия казалось более правильным и надежным допрашивать людей народа”, чем древних отцов. И потому богословие почти что вовсе вычиталось из состава “русского Православия”. Ради благочестия принято даже теперь говорить о вере каким-то поддельным, мнимо народным, неестественным, жалостным языком. Это самый опасный вид обскурантизма, в него часто впадают кающиеся интеллигенты. Православие в таком истолковании часто обращается почти что в назидательный фольклор... “Что сказал бы царь Алексей Михайлович, если бы ему сообщили, что истинное Православие, вне монастырских стен, хранится лишь в среде крестьянства и что оно утратилось в среде бояр, дворян, именитого столичного купечества, среди приказных и даже среди многочисленных представителей мещанства? В его время оплотом Церкви были лучшие люди государства, а не темная масса деревенского люда, в которой хранилось и хранится еще столько языческого двоеверия и в которой раскол пустил вскоре столь глубокие корни” (С. Н. Трубецкой)... Часто говорят о русском “обскурантизме”. Но редко кто чувствует его действительную роковую и трагическую глубину. Это движение очень сложное. И именно движение,— не сонливость, не вялость мыслительной воли,— не страдательная, но очень деятельная поза или установка. Очень разнородные мотивы сплетаются в единый безнадежный клубок... В последнем счете, так называемый “обскурантизм” есть недоверие к культуре. Упрямое недоверие многих к богословской науке есть только частный случай того общего недоверия, которым отравлено и все русское творчество»[372].

Но ведь богословие — это одна из форм хранения себя в трезвости (именно трезвость, трезвение как умение сдержанно оценивать себя, свое положение, свои помыслы и мотивы своих действий назвал важнейшей христианской добродетелью преподобный Антоний Великий). Отстрани богословски-трезвенную цензуру от своего сердца — и что-то еще оттуда изольется!

Как пример приведу текст, написанный архимандритом Иоанном (Шаховским) в июне 1941 года: «Новая страница в русской истории открылась 22 июня 1941 года в день празднования Церковью памяти “Всех святых, в земле Русской просиявших”. Не ясное ли это, даже для слепых, знамение того, что событиями руководит высшая воля?.. Скоро, скоро русское пламя взовьется над огромными кладами безбожной литературы. Откроются оскверненные храмы и освятятся молитвой. Это будет та “Пасха среди лета”, о которой сто лет тому назад пророчествовал преподобный Серафим, лето пришло, близка русская Пасха!»[373]. Это не из листовки «катакомбной церкви». Это из берлинской газеты «Новое слово»...

Осуществление предсказания преподобного Серафима о «Пасхе среди лета» архимандрит увидел во вторжении немецкой армии в Россию: «Промысл избавляет русских людей от новой гражданской войны, призывая иноземную силу исполнить свое предназначение. Кровавая операция свержения III Интернационала поручается искусному и опытному в науке своей германскому хирургу. Лечь под его хирургический нож тому, кто болен,— не зазорно... Понадобилась профессионально-военная, испытанная в ответственных боях, железноточивая рука германской армии. Ей ныне поручено сбить красные звезды со стен русского Кремля».

Так что от непроверенного движения сердца до постыдного кощунства — очень близко...

Но почему-то «схоластическое богословие» противопоставляют только «жизни в Духе». Увы, гораздо чаще отсутствие богословской воспитанности восполняется не жизнью в Духе, а банальным человеческим невежеством и мелкими склоками.

К сожалению, в сегодняшней Церкви богословие не нужно ни «левым», ни «правым».

Левые нападают на богословие за его «догматичность» (нет, мол, творчески-открытого пересмотра средневековых доктрин), «схоластичность» (надо, мол, экологией заниматься и филантропией, а не цитаты заучивать), «нетерпимость» (ибо ясно выраженная мысль очевидно же показывает свое отличие и даже несовместимость с иными ясно же выраженными суждениями по тому же поводу). И вообще — недостаточно быстро идет замена средневековых «отцов» гениальными прозрениями современного Бердяева[374].

А правые видят в богословском рационализме «источник ересей». Мол, достаточно «духом пламенеть». Такие ревнители забывают, что спектр возможностей не сводится лишь к двум альтернативам: или молитвенная собранность, дарующая благодатное вразумление,— или же книжная рациональная начитанность.

Есть еще и третья, самая широкая дорога — никакая. По ней не несут ни тех, ни иных даров. Ответы на этом пути выдаются «от ветра главы своея».

Так что в мир книг стоит погрузиться, убегая не от молитвы, а от собственной глупости. Если я не могу быть уверен, что всегда в нужную минуту Господь будет управлять моим умом и языком, то лучше тогда не доверяться своим ощущениям, а смиренно ответить цитатой. А вот для того, чтобы ее привести,— надо ее найти, надо ее помнить, надо понять, что именно эта цитата уместна именно в этом случае (а вот для этого нужен некий опыт и вкус).

Слишком часто я видел в семинарии, как именно те студенты, что не баловали библиотеку своим посещением, твердили о «духе». Бывало, заходишь в комнату в тот час, когда по расписанию студенты должны работать с книгами, и думаешь, что не застанешь в ней не-книжного подвижника — он наверняка в храме акафист читает… Ан нет — глядишь, соседушка уже исполнил свое молитвенное правило (один великий поклон вдоль всея постели) и третий сон досматривает…

Но пока в обществе, в церковном народе и в церковной иерархии не будет уважения к богословию и к богословам (в церковном фольклоре слово «богослов» расшифровывается как «бог ослов»), пока не будет кафедр православного богословия в университетах России — общество будет метаться от одной мифологии к другой. Россия была единственной страной в Европе, где богословие было отделено от университетов. И вместо теологических факультетов в них пришли кафедры научного атеизма, а теперь и «духовного целительства» и валеологии.

Не надо бояться рациональности. Многие церковные люди, воспитанные на репринтных книгах прошлого столетия, усвоили от них убеждение в том, что рационализм есть отец ересей. Это правда, что рационализм может выступать в таком качестве. Правда, что безблагодатный разум может противоречить благодатному сердечному опыту, отторгаться от него и порождать конфликты и ошибки. Но ведь безблагодатным может быть и сердце. Безблагодатной может быть и вера (становящаяся тогда суеверием). Всегда ли благодатны сердца церковных проповедников и служителей? Всегда ли именно евангельский дух любви живет в них? Кто дерзнет о себе самом сказать: «Да, у меня чистое сердце, и потому я верю всему, что Бог мне на сердце положит!»? Но если нет гарантий чистоты сердца — тогда стоит особое внимание уделить проверке своих сердечных влечений и рефлексов с помощью разума, особенно того разума, который просветлен и очищен церковным преданием и святоотеческим учением.

Так что не все ереси и не все ошибки рождаются рационализмом. Рационалистические ереси были наиболее активны в позапрошлом веке, и вполне разумно выступали против них ученики Хомякова и Якоби, указуя на рационалистическое усечение полноты человеческого опыта как на источник еретических заблуждений[375]. Но сегодня погода на улице совсем другая. Солнце разума скрылось за оккультными тучами. Повторять сегодня расхожие аргументы позапрошлого столетия — все равно что рекламировать средства от загара в середине дождливого сезона. Рационализм и академическая наука сегодня очевиднейшие союзники Церкви. Ибо не от обилия мысли и учености рождаются сегодня секты и ереси, а от вполне обыденного невежества и неумения мыслить логически и ответственно.

Сегодня рационализм никак не может быть отцом ересей. Сегодня это средство защиты Православия. Ясность убеждений, их аргументированность и осознанность — необходимое условие для того, чтобы быть православным в век расплывчатого и туманно-удушливого «плюрализма».

Богословие, которое было чем-то отвлеченно-дидактическим и неактуальным в позапрошлом веке, сегодня оказалось жизненно необходимым. Вдвойне презрительно-снисходительное отношение к богословию (со стороны светской интеллигенции[376], и со стороны немалого числа монашествующих) сегодня слишком устарело и слишком рискованно. В спокойные века богословие необходимо для того, чтобы не забыть накопленное прежде. Тогда богословие становится, по словам отца Сергия Булгакова, «бухгалтерией религиозного опыта», и, как всякая бухгалтерия, богословие, сведенное к катехизису,— скучно. Пока все спокойно — пассажирам нет дела до того, как устроен их корабль и какие силы обеспечивают его выживание и движение. Пассажиры, «удобно расположившись в салонах, за пределами которых их ничего не интересует, проводят там досуг. Им неведома тяжкая работа шпангоутов, сдерживающих вечный напор воды. Вправе ли они жаловаться, если буря разнесет их корабль в щепы?» (А. де Сент-Экзюпери)[377]. В бурю подробности об устройстве корабля и его жизнеобеспечивающих систем полезно знать всем. В век начинающейся войны возрожденного неоязычества против Евангелия знание богословия становится не излишеством, но самым необходимым, ибо богословие — боевое оружие. Когда на христианство идет наступление, то все христиане должны четко представлять — что они защищают и во имя чего.

И потому ясна уловка наших недругов, понятно, почему столь настойчиво твердят нам нецерковные «гуманисты»: «Да оставьте вы ваше богословие, ваши старые догмы, перестаньте спорить, займитесь экологией, благотворительностью, активной социальной работой... Но только не думайте над источниками вашей ортодоксии, только не изучайте вы своих древних отцов!». Когда нас призывают быть «открытыми», на самом деле имеют в виду именно закрытость: «Закройте вы этих старых учителей вашей Церкви. Заслоните себя от фундаменталистского влияния вашей традиции. Откройтесь новому, современному, общечеловеческому». Открытым нужно быть ко всему чужому — чтобы закрыться от своего. Изучай модерновое и иностранное — чтобы ты вдруг не принялся за восстановление своего почти разрушенного, почти украденного и от начала до конца оболганного...[378]

Так вот, протест против пошлости масс-медиа — и в изучении серьезной мысли. Протестовать против пошленьких «общечеловеческих ценностей» «новых русских»[379] можно не только с наркотиками и не только в контр-культуре. Самый радикальный протест против нынешней пошлости — это возврат к Традиции. Не отчасти быть русским — а полностью. Не отчасти быть православным — а всецело. Когда вокруг навязывает оккультизм — протестом будет не материализм, а богословский рационализм Православия. Пресса норовит отобрать у тебя право на собственное мнение (уверяя, что, мол, все мнения равны и настаивать на своей правоте нехорошо)? — Что ж, проявить самостоятельность и остаться в самом немодном, самом обвиняемом лагере — в христианстве — будет достойным и вопиющим непослушанием. Когда полно призывов «голосуй сердцем»[380] — самое время спокойно и трезво подумать. В том числе — на богословские темы.

В былые годы церковный народ, «белые платочки» спасли Православие. Низкий поклон им за это. Но нельзя все время укреплять только одну стену. Нельзя все работы исполнять одним и тем же инструментом. Нельзя сегодняшние проблемы решать с помощью позавчерашних рецептов. Поэтому нельзя сводить разговор об отношениях народа и богословия только к бесконечному повторению формулы «народ — хранитель Православия». Церковная мысль должна отличаться от демографической констатации или этнографического описания. Она должна противостоять язычествующему фольклору.

Может быть, некоторые тезисы я здесь прочертил слишком резко. Но это меня не страшит: я не единственный писатель в нашей Церкви. В оркестре есть музыкант, который создает звуки реже всех остальных; да они, пожалуй, и менее мелодичны, чем все остальные. Он только то и делает, что время от времени бьет в медные тарелки. Если бы он был один — слушать его было бы невозможно. Но, поскольку он в многоголосом оркестре, то к звучанию скрипок или духовых инструментов он добавляет новый привкус. Вот и свои книги я воспринимаю как «вкусовую добавку». Жить этой «добавкой» нельзя. Считать ее за полноту жизни или истины — тоже не следует. Но уж больно заметен народопоклоннический, антииерархический и антибогословский крен в нашей церковной публицистике. Чтобы его выправить — я и налег на противоположный борт…

— Значит, и священник должен быть хорошо образован…

— По слову священника Александра Ельчанинова, чем духовнее священник, тем меньше значит его образованность. Это верно. К отцу Иоанну Кронштадтскому привлекала отнюдь не его эрудиция.

Но верно и обратное: чем менее духовен пастырь, тем больше значит его образование. В присутствии Святого немыслимы дискуссии; старец — это человек, в присутствии которого умирают вопросы: вот, он есть, и правда его жизни настолько очевидна, что не о чем дискутировать или сплетничать… Но если мы не похожи на святого отца Иоанна Кронштадтского, а люди все же обращаются к нам с вопросами и через нас вступают в дискуссию с Церковью? Хорошо бы сотворить явное чудо (сокрушить своим перстом языческого идола или сжать кирпич так, чтобы из него исшел огонь и истекла вода[381]) или своей внутренней молитвой повернуть сердце спорщика. Но если это нам не под силу — должны ли мы просто сдаться и замолкнуть с осознанием своего недостоинства? — Нет. Немощь сердца в этом случае должна быть подкреплена усилием мысли и речи. Бог благодатно помогает людям, но не заменяет наш труд, в том числе и труд интеллектуальный, труд проповеднический.

Гносеомахам (то есть церковным людям, которые твердят о ненужности знания и образования, надеясь на свои духовные способности), еще в IV веке отвечал святитель Григорий Богослов: «Поэтому-то и должны быть тобой избираемы лучшие люди: ведь едва ли кому-нибудь из людей средних способностей, даже если бы он и ревностно поборолся, довелось бы одолеть лучших людей. Но мне предстанут мытари и рыбаки, бывшие евангелистами. Ведь они, немощные в красноречии, весь мир словно сетью уловили своим простым словом и даже мудрецов поймали в свои рыбацкие сети, чтобы таким образом чудо Слова стало еще более [очевидным]. Причем этого мнения придерживаются многие, против которых обращена моя краткая, но предельно ясная речь. Дай мне веру одного из апостолов, [дай силу] не иметь денег, дорожной сумы и посоха; быть полураздетым, не иметь сандалий, жить одним днем, быть богатым только надеждой; быть неискусным в словесном мастерстве; быть тем, о ком нельзя подумать, что он скорее льстит, [чем говорит правду]; [дай силу] не углубляться в исследование чуждых учений. Пусть явится кто-нибудь, обладающий такими достоинствами, и я приму все: не имеющего дара слова, позорного, незнатного, волопаса. Ведь [праведный] образ жизни покрывает [внешние] недостатки. Будь ты одним из таковых, и, хотя бы ты был ловцом лягушек, тогда мы вознесем тебя к ангельским хорам! Так покажи мне хотя бы что-нибудь одно! Но разве ты очищаешь от демонов? изгоняешь проказу? мертвого воскрешаешь из гроба? разве ты сможешь прекратить паралич? Подай руку страждущему и прекрати болезнь! Только так ты сможешь убедить меня пренебречь знанием. Если же нечто состоит из двух частей — похвального и достойного порицания, а ты берешь в расчет только первое, тогда как другое охотно обходишь молчанием, то ты весьма коварно искажаешь истинный образ вещи» (О себе самом и о епископах, 189–215)[382].

Те же мысли встречаем у святителя Иоанна Златоуста: «Если бы кто мог бы посредством чудес заграждать уста бесстыдным, то не имел бы нужды в помощи слова; или, лучше, оно по свойству своему и тогда было бы не бесполезно, но даже весьма необходимо... Если бы мы имели силу знамений, то не стали бы так много заботиться о слове; но если не осталось и следа той силы, а между тем со всех сторон и непрестанно наступают неприятели, то уже необходимо нам ограждаться словом, чтобы нам не поражаться стрелами врагов и чтобы лучше нам поражать их… Для всего этого нам не дано ничего другого, кроме одной только помощи слова; и если кто не имеет этой силы, то души подчиненных ему людей постоянно будут находиться в состоянии нисколько не лучше обуреваемых кораблей. Почему же Павел не старался приобрести эту силу, но прямо признает себя невеждою? — От этого самого многие и погибли и сделались менее ревностными к истинному учению. Так как они не могли в точности постигнуть глубину мыслей апостола и проводили все время в дремоте и сонливости, хваля невежество не то, которое приписывал себе Павел, но от которого он так была далек, как ни один человек, живущий под небом. Впрочем, положим, что Павел был невеждою в том смысле, какого они желают; как это относится к нынешним людям? Он имел силу, гораздо высшую слова, и при молчании своем он был страшен для демонов. А нынешние все, собравшись вместе, с бесчисленными молитвами и слезами своими не могли бы сделать того, что некогда могли совершать полотенца Павловы… Как же кто-нибудь, оставаясь невеждою, может обличать противящихся? Все это вымыслы и предлоги и прикрытие беспечности и лености… Одних дел недостаточно для научения»[383].

Апостолам не нужно было знание иностранных языков ради проповеди Евангелия. Но наши миссионеры и богословы должны учить языки, а не выжидать вторую Пятидесятницу. Преподобный Сергий Радонежский получил дар чтения и разумения книг через вкушение просфорки, преподанной ему ангельской рукою. Но стоит ли этот эпизод делать законом для Церкви и системы церковной учебы? Стоит ли вместо уроков греческого языка вводить ежедневные посещения просфорни?

Не надо надеждой на чудо отменять свой собственный труд.

Можно ли представить себе священника, который, приступая к строительству храма, отклоняет необходимость получения им хотя бы базовых представлений о строительных технологиях ссылкой на то, что «Господь Сам созиждет Свой дом и сохранит его!»? А те семинаристы, что не видят смысла в миссионерских усилиях, неужто столь же благочестиво-равнодушны к урокам по финансовой дисциплине? Неужто и финансовые отчеты они будут составлять «как Бог на душу положит»?

— Первичен, но недостаточен. Или скажем так: наличие личного духовного опыта достаточно для спасения человека — носителя этого опыта, но оно недостаточно для жизни Церкви. Церкви для ее миссии, для ее защиты от ересей и для проповеди нужна рефлексия над этим духовным опытом. «Дабы религиозное переживание и религиозный опыт могли быть выражены и приобрели универсальную значимость, их основания должны быть прояснены разумом и “ограничены”, то есть при помощи понятий приведены к известным пределам, в которых они обладают статусом всеобщности и необходимости. Лишь так можно получить ответы на вопросы: во что я верю, на что надеюсь, что есть мир, каковы место и задачи человека в нем. Таким образом, из “ограничения” веры при помощи понятийного аппарата рождаются христианские теология, космология и этика»[384].

— Отец Андрей, что сегодня подразумевается под словом «миссия»?

— Сегодня миссия — это способ выживания Церкви в нецерковном и антицерковном мире. Чем более антицерковно настроено светское общество, тем больше осознанности требуется от христианина, тем больше он должен знать о своей вере, чтобы твердо в ней стоять и избегать всяких подделок под Православие, избегать сомнений. Поэтому миссия — это не только обращение нецерковных людей, это и способ удержания людей, которые уже пришли в Церковь.

И пространство миссии сегодня не далекие пустыни и джунгли. Патриарх Алексий говорит о «миссии в крупных городах и промышленно-рабочих центрах»[385].

— Как обратить человека в православную веру?

— Обратить-то нетрудно. Трудно его там удержать. Дело в том, что молодой человек должен что-то делать, он не может просто работать подсвечником в храме. Надо придумать для него работу, зону его ответственности, чтобы каждый молодой человек понимал: «Это мое, и от меня что-то зависит в жизни Церкви». А так в большинстве наших храмов число молодых прихожан в точности равняется числу алтарников.

Посмотрите, как действуют сектанты: когда они завербовывают своего нового адепта, они сразу посылают его на какую-то работу, на проповедь. Зачем? Пусть этот неопытный проповедник ошибается, пусть набивает шишки, но зато каждая новая неудача будет заставлять его изучать глубже какую-то тему. А главное — он будет ощущать озвучиваемые им тезисы уже как свои, а не как что-то, что было ему навязано чужим дядей. И в результате у него происходит внутренняя солидаризация с той идеологией, которую он теперь проповедует.

Ни содержание, ни методы сектантской пропаганды мне не близки. Но сама по себе идея того, что молодым людям надо дать возможность для работы в Церкви, вполне здрава. Я могу предложить сегодня такую форму.:

Было бы здорово, если бы в наших храмах были возрождены послушания «акалуфов» — людей, стоящих у дверей. Эти молодые люди могли бы попарно дежурить у входа в храм, особенно в такие дни, когда могут зайти захожане (не прихожане, а захожане: люди, которые только еще прокладывают свою тропиночку в храм). И вот задача этих дежурных молодых людей была бы двоякая.

Первая — обращать внимание на этих зашедших и, не подходя к ним, на расстоянии, издалека, коситься в их сторону для того, чтобы при необходимости защитить их от наших приходских ведьм. Тут надо, конечно, корректно подойти и остановить ту самую костлявую руку, о которой митрополит Кирилл говорил в мае 2002 года на Московским съезде молодежи, и сказать: «Простите, матушка! Благословение отца настоятеля, чтобы с новозашедшими в храм общались мы!».

Вторая же задача — задача-максимум — при случае подойти самим и спросить: «Не можем ли мы чем-то помочь, что-то рассказать?».

Я помню свои первые месяцы в Церкви: как я хотел, мечтал, чтобы кто-то ко мне подошел, обратился, что-то рассказал. Сам я не решался людям себя навязывать, тем более, что советские времена были наполнены тотальным страхом прихожан друг перед другом.

Такое общение было бы полезно не только для тех, кто зашел в храм; это было бы важно и для тех, кто уже в храме. Потому что эти молодые дежурные для ответов должны были бы изучить историю своего храма, историю, сюжет и символику каждой иконки, которая в храме есть, должны были бы хорошо знать богослужение, то есть опять же историю и символику каждого песнопения. Они должны были бы уметь отвечать на основные недоумения, какие есть у людей по поводу нашей жизни и веры. И, соответственно, это понуждало бы самих этих молодых дежурных лучше изучать Православие. И это давало бы им возможность чем-то еще прикипеть к церковной жизни.

Очевидно, что человек, который дежурит у ворот, будет отвлекаться от молитвы; и наверно для его духовного роста это малополезно. Поэтому мне кажется, что такие дежурные должны существовать в достаточно большом количестве. Не один человек должен постоянно стоять у дверей, а пять-шесть таких сменных пар. Тогда каждый человек нес бы такое дежурство раз в месяц, а на остальных службах он мог бы спокойно молиться.

Еще я бы хотел, чтобы на каждом приходе была устная библиотека. Помните роман Брэдбери по Фаренгейту»? «Матрица» того виртуального мира сожгла все книги. Пожарники не тушат пожары, а выискивают остатки библиотек и их поджигают. Но есть подпольное братство книголюбов, которые хранят книги в памяти.

И на своих собраниях они говорят новичкам: «Вот это идет Гомер», «Вон там сидит Данте», «Сейчас к нам подойдет Шекспир», то есть люди, которые знали наизусть произведения этих авторов. Каждый человек хранит в памяти только одну книгу, но вместе они — библиотека.

В нашем миссионерском деле главное — это знать, куда послать. Это великое умение. Вот подходит к тебе человек с вопросом, а ты его посылаешь. «Прости, дорогой, я ничего про веру тумбу-юмбу не знаю, но видишь, там Петя стоит, он на эту тему диссертацию написал. Он твою тумбу-юмбу знает лучше и тумбаитов и юмбаитов, вместе взятых. Иди к нему. У тебя вопрос о переселении душ? Знаешь, у нас Маша просто классный специалист по реинкарнированию. Иди к ней, она тебе все расскажет. У тебя вопрос о боевых искусствах? Вот с этим — к Петрухе. Он умеет отличать айкидо от ушу. НЛО? — Нашего Ваньку они знаешь, как боятся? Пойди, он тебе расскажет — почему...». И так — о всех сектах, действующих в этом городе.

Знать все секты невозможно: крыша уедет слишком далеко. Но пусть на приходе будет двадцать специалистов, каждый из которых знает, как вести разговор с одной из двадцати сект.

Это совет для головастиков… А если есть на приходе ребятишки, у которых кулаки крепче головы, то и они тоже могут внести свой вклад в дело торжества Православия. Я предлагаю разделить ваш город на сектора, и этим рукастым ребятишкам вручить ключи от каждого сектора: «Это под твою ответственность, два раза в день ты патрулируешь свою территорию и следишь за чистотой фонарных столбов и заборов, чтобы никаких сектантски-целительских листовок там не было».

Впрочем, это задача-минимум, а в идеале в карманы этих православных рэкетиров батюшка мог бы вложить замечательную печатку (ее можно заказать в любой мастерской) с надписью: «Осторожно, секта». Идешь по улице, никого не трогаешь, смотришь — забор. А на нем объявление: «Потомственная целительница баба Шура починяет ауру, вправляет чакру». Ты подходишь, не срываешь, а достаешь из широких штанин дубликатом бесценного груза печатку, дышишь на нее, и от всей православной души припечатываешь. И теперь эта антиреклама работает против бабы Шуры.

Эту свою мечту я видел исполненной в Ханты-Мансийске. Там местные харизматы-пятидесятники арендовали фронтон пятиэтажного здания, которое выходило на центральную площадь, и повесили на нем свою рекламу. А местные батюшки заказали трафарет «Осторожно, секта» размером в два этажа и приклеили поперек этой рекламы. Что делать сектантам? Они же кучу денег потратили на эту рекламу, а она работает против них…

Впрочем, весной 2003 года в Киеве харизматы решили мне немножко отомстить. В итоге на мою лекцию (проходила она в кинотеатре, где обычно собираются эти сектанты) пришел юноша и сказал мне: «Я сам москвич и давно мечтал попасть на Вашу лекцию. Но все не удавалось. А тут на улице заметил объявление. Я бы прошел мимо него, но оно явно было кем-то дорисовано и тем самым привлекло мое внимание. Там были дописаны несколько букв к Вашему имени. И в результате читалось броско и интригующе: “Супердиаконище из Москвы…”».

И еще я хотел бы обратить ваше внимание на то, что у словосочетания «тоталитарные секты» есть синоним: «югендрелигионен» — молодежные религии. Согласитесь, что бабушка-кришнаитка — это довольно редкое зрелище. Оказывается, именно тоталитарные секты, те секты, которые отнимают у человека свободу,— вот именно они симпатичны молодежи! Эти секты спекулируют на юношеском стремлении к служению. По слову Достоевского, «человек ищет, кому поклониться». И значит, если мы хотим, чтобы юные сердца шли к нам, мы должны предложить им именно служение.

Расхожее мнение, будто «Церковь слишком требовательна, и потому молодежь туда не идет», не кажется мне убедительным. Молодежь если и идет в монастыри, то в те, где более суровый устав жизни. Молодежь если и идет в религию, то в те религиозные группы, где больше требовательности. У одного католического богослова есть вполне верные слова: «Я исхожу из предположения, что Церковь лишилась своей живительной силы не из-за того, что она слишком многого требует, но, напротив, потому что ее требования слишком малы — слишком слабо увязаны с приоритетом Евангелия. Будь Церковь по-евангельски “радикальней”, ей не приходилось бы быть такой законнически-непримиримой. Чрезмерная строгость и неуступчивость происходят скорее от страха, радикализм же — дитя свободы. Той свободы, к которой зовет Христос»[386].

Те, кто в сектах,— это, наверное, лучшие люди России. Своим уходом в секту они доказали свое неравнодушие. Это не телепузики, им что-то в этой жизни надо, у них неспокойный ум, неспокойное сердце. Поэтому просто открещиваться от них, говорить: «Ой, ладно, там все сумасшедшие»,— это неумно. Это далеко не худшие из тех людей, что могут встретиться нам на жизненных дорогах. И пусть их мнение не совпадает с нашим, пусть они ошиблись, но они ошиблись в поиске, а, значит, поиск-то у них был. И если они прошли мимо нас, значит, это мы что-то им дать не смогли.

Я по своему опыту знаю: каждый раз, когда ведешь беседу с сектантом, если эта беседа идет нормально, если есть несколько часов для общения, то в конце концов все кончится признанием в роде: «Да, это все здорово, хорошо, что мне это все пояснили. Жаль, что я этого не знал. Но ведь, если честно, я пробовал быть православным, я пробовал войти в храм...». И дальше следует рассказ о том, как встретили, как посмотрели и куда послали… Слишком часто не от Христа люди прячутся в сектах, а от нас. Значит, нам нужно стать «христианнее» — тогда и люди через нас увидят Христа.

— Получается, молодой человек, чтобы остаться в Церкви, должен сам стать церковным миссионером. Но поддержит ли его Церковь в этом?

— Увы, пока миссионерскую работу предполагается строить на энтузиазме людей или на безысходности.

С энтузиазмом все понятно. Это хорошо. Но ведь у детей есть нехорошая привычка: вырастать. Они взрослеют, у них появляются свои семьи. И тут энтузиазма уже недостаточно. Семью надо кормить. Увы, сегодня приходским катехизаторам не дают достойную зарплату — такую, на которую можно существовать с семьей, зарплату, сопоставимую с зарплатой священнослужителей. И пока будет иметь место такой зазор, я думаю, что трудно ожидать серьезного перелома в общем течении церковной жизни. На энтузиазме одиночек можно добиваться отдельных ярких успехов, но это будут скорее звездочки на общем туманном фоне. Между прочим, в дореволюционной России «оклад миссионера в Петрограде был больше, чем у ординарного профессора Академии, а в других епархиях миссионеры располагали еще более значительной суммой»[387].

У нас нет пока понимания того, что миссионерство — это, все-таки, затратная деятельность. Церковь ограбили, многое разрушили, и теперь, естественно, приходится просить: «Помогите, дайте, подайте…». В итоге вырабатывается конфигурация протянутой руки, когда брать легко, а отдавать тяжело. И потому все те направления, которые требуют вложения средств от самой Церкви, у нас еле живы. Это и благотворительность, и миссионерство, и программы социального служения, школы, образование…

А «миссионерство от безысходности» означает следующее: юноша окончил семинарию, но не успел вовремя жениться и принять сан. Тогда он пытается каким-то образом просуществовать при каком-то приходе или школе. Скорее всего — в качестве преподавателя воскресной школы, «катехизатора». Но он сам воспринимает это свое послушание как временное. И плодов от такой «миссии» будет мало…

Глядя на сегодняшнее положение миссии в России, я думаю, что миссионерам необходимо получать второе образование. Во-первых, события последних лет двадцати учат, что те люди, которые активно занимаются миссионерством и в этом смысле заметны в церковной жизни, имеют помимо богословского еще и светское образование. Во-вторых, наличие светского диплома, признаваемого властями, школами, университетами, позволяет беспрепятственно входить в различные государственные учебные заведения. И в-третьих, это возможность, очень необходимая, финансовой автономии, когда не нужно каждый раз упрашивать настоятеля хоть чем-то поддержать твое физиологическое существование.

Я думаю, что отсутствие финансовой политики, поддерживающей миссионерство,— это проявление общей церковной атмосферы, являющейся не-миссионерской (если не сказать «антимиссионерской»).

— Об этой атмосфере можно судить только по «финансовой политике»?

— Нет, не стоит все списывать на особенности сегодняшнего дня. Наша косноязычность, столь громогласная и скандальная сегодня, когда Россия ждет слова пастырского, а слышит лишь призывы сектантов, есть следствие наших собственных и многовековых нажитков. В IV веке об этом печалился святитель Григорий Богослов: «Мне стыдно сказать, как обстоят дела, но я все же скажу. Хотя мы поставлены быть учителями блага, мы являемся мастерской всех зол, и наше молчание кричит»[388]. В XIX веке святитель Феофан Затворник в сердцах воскликнул: «Заснули все и живем спустя рукава... Вся беда в попах молчащих! Надо гайдуков нанять и всех их пооттаскать за аксиосы»[389].

Секты примитивнее Православия, и если сегодня секты привлекают к себе большое число людей, то это не потому, что их учение глубже и вернее, а потому, что сами православные плохо знают богатство своей церковной традиции и еще хуже умеют делиться этим богатством с людьми нецерковными.

Оставим сейчас в стороне политические, финансовые и прочие причины успеха протестантских миссий в России. Но вот после того как самым скрупулезным и документированным образом будут изучены механизмы сектантской экспансии в Россию, надо же будет когда-нибудь задаться и вопросом: «Мы-то где были? Почему наше слово не достигало человеческих сердец?». «Мы совершенно забыли, что виноват тот, кто прав: если я обладаю истиной и неспособен ее передать, чего же я могу требовать от того, кто заблуждается и не может найти истину во мне?» (митрополит Сурожский Антоний[390]).

Как бы ни были «зловредны» разрушители Православия — они не более чем микробы. Болезнь проявляет себя лишь тогда, когда ослаб сам организм. Каждый из нас носит в себе едва ли не все болезнетворные микробы — но для того, чтобы в конкретном организме проявилась конкретная болезнь,— нужна ослабленность именно этого тела. И если столь успешно действуют секты в России — значит, больны и слабы мы, значит, мы не можем быть просто самими собой, а потому и превращаемся в колонию микробов. Мы молчим — и потому так слышны их в общем-то слабенькие голоса. Молчим же мы не от того, что нам нечего сказать и не оттого, что не умеем. Молчим оттого, что не чувствуем потребности в том, чтобы говорить и свидетельствовать. В нас не воспитана потребность делиться духовными дарами.

В вероучении нашей Церкви нет никаких препятствий для осуществления миссии (в том числе и мирянами). Но если с таким трудом и скрежетом возобновляется миссионерская жизнь в нашей Церкви в нынешние годы — значит, есть какая-то инерция сопротивления миссионерскому служению. И эта инерция не просто в привычках старшего поколения служителей и прихожан. Есть еще нечто в нашей церковной жизни, что воспроизводит эту антимиссионерскую инертность в новых поколениях церковных людей.

С горечью приходится признать, что наши духовные школы не готовят миссионеров, не пробуждают в студентах жажду миссионерского служения и не дают знаний, необходимых для миссионерства в современном мире.

Это не сиюминутное и не только мое наблюдение.

Чтобы моя боль и моя забота стали понятнее, приведу побольше суждений святителя Николая, на рубеже XIX–XX веков проповедовавшего Православие в Японии: «А миссионером здесь пока я один, и то частным образом. Да когда же эта, раскинувшаяся на полсвета, семидесятимиллионная Россия найдет у себя несколько тысяч рублей и несколько десятков людей для того, чтобы исполнить одну из самых существенных заповедей Спасителя. Католичество и протестантство облетели мир. Ужели и здесь Православие ничего не сделает? Нет, не может быть — даст Бог. С этим “даст Бог” я поехал в Японию, с ним ежедневно ложусь спать и просыпаюсь, для него я семь лет бился над японским языком» (Иеромонах Николай (Касаткин). Письмо митрополиту Московскому Иннокентию)[391].

Проходят годы, иеромонах становится епископом. Но все равно — одиноким. «О, как больно, как горько иной раз душе за наше любезное Православие! Я ездил в Россию звать людей на пир жизни и труда, на самое прямое дело служения Православию. Был во всех четырех академиях, звал цвет молодежи русской — по интеллектуальному развитию и, казалось бы, по благочестию и желанию посвятить свои силы на дело веры, в которой она с младенчества воспитана. И что же? Из всех один, только один отозвался на мой зов, да и тот дал не совсем твердое и решительное слово, и тот, быть может, изменит. Все прочие, все положительно, или не хотели и слышать, или вопрошали о выгодах и привилегиях службы. Таково настроение православного духовенства в России относительно интересов Православия! Не грустно ли? Посмотрели бы, что деется за границей, в неправославных государствах. Сколько усердия у общества служить средствами! Сколько людей, лучших людей, без долгой думы и сожаления покидают родину навсегда, чтобы нести имя Христово в самые отдаленные уголки мира! Боже, что же это? Убила ли нас насмерть наша несчастная история? Или же наш характер на веки вечные такой неподвижный, вялый, апатичный, неспособный проникнуться Духом Христовым, и протестантство или католичество овладеют миром, и с ними мир покончит свое существование?» (Святитель Николай Японский. Запись в дневнике от 4 марта 1871 года)[392]. «Мне грустно-грустно было, что до сих пор из Лавры и Москвы нет тружеников для миссии, и, прикладываясь к мощам святого Сергия, я не мог воздержаться умственно от жалобы: “Буду судиться с тобою пред Господом — отчего не даешь миссионера в Японию”» (Святитель Николай Японский. Запись в дневнике от 30 мая 1880 года)[393].

В конце концов святитель Николай осознаёт, что понимания и помощи от русского духовенства он не дождется, что при жизни ему не будет дано увидеть рост созданной им миссии. «Знать, так и умру я, не дождавшись помощника и преемника. Так бедно Православие миссионерами! А инославных,— Боже, какое необозримое множество их!» (Святитель Николай Японский. Запись в дневнике от 7 октября 1903 года)[394]. «Протестантский мир в начале двадцатого столетия стоит во всеоружии четырехсот сорока девяти миссионерских обществ со стеною позади них великих церквей и неисчерпаемых источников... Кстати спросить: у нас же что против заграничных язычников? А вот что. В Китае — отец Иннокентий, да и тот еще вернется ли из России, куда вытребован Синодом; в Корее — отец Хрисанф; да в Японии мы, бедные, вдвоем с отцом Вениамином, что ныне в Нагасаки и годен более для русских, чем для японцев. Итого: четыре миссионера. Господи, воззришь ли Ты когда-либо на Православную Церковь, отъяти поношение от нея?»[395].

«В заключение пристали с вопросом: почему же Россия в Индии не имеет духовной миссии? Все имеют: и американцы, и французы, и немцы, не говоря уже об англичанах, а русской нет — почему?.. Почему, в самом деле? Не пора ли нам шире открыть глаза? Покуда же мы будем краснеть при подобных вопросах за наше немощество?»[396]. «Какая это беда — не иметь достаточно проповедников и быть вынужденным довольствоваться всяким негодьем!»[397]. «Господи, скоро ли Православие воспитает в своих чадах такую верность по вере?»[398]. «Был в англицкой миссии; там опять — новые члены. Господи, откуда у них берутся люди?! А у нас вечно нет никого. Недаром такая грусть одиночества; знать, с нею мне и в могилу лечь придется — не даст Бог утешения видеть выходящими на поле Христово православных миссионеров, которым, собственно, и предназначено поле. Что ж, вероятно, не умедлят после выступить. Дай-то Бог поскорее, хоть и после нас! Мы пусть канем, как первая капля, бесследно пропадающая в жаждущей орошения земле»[399]. «Какое обилие христиански настроенных молодых людей в Америке, да и в других странах, кроме России! Скоро ли Православие даст такой цвет?»[400].

«Вот у них миссионеров не оберешься: куда захочешь и сколько захочешь — с избытком! Должно быть, еще чрез тысячу лет и в Православной Церкви появится сколько-нибудь подобной живости. А теперь она — птица об одном крыле» (Святитель Николай Японский. Запись в дневнике от 14 января 1904 года)[401].

Тысяча лет еще не прошла. А вот спустя сто лет пришлось посылать миссионеров не в Индию и Японию, а в Россию. Впрочем, и для этого случая их нашлось тоже немногим более четырех[402]...

Причем практически все сколь-нибудь заметные сегодня миссионеры, церковные публицисты, проповедники, даже богословы — это люди, получившие образование, навыки мысли и речи в светских университетах (за исключением профессора А. И. Осипова и священника Олега Стеняева).

То, что нет умения готовить миссионеров, печально. Не радует и то, что нынешняя церковная среда не только практически не оказывает им помощи (какому конкретному миссионеру и чем помог «Миссионерский фонд»?). Слова о поддержке миссионерства, которые раздаются с высоких архиерейских кафедр, останутся словами,— ибо люди видят, что награду быстрее получит не тот священник, что пишет книги, а тот, который строит храм, а в епархиальном управлении ласковее смотрят на настоятеля богатого прихода, чем на семинарского или университетского преподавателя в рясе.

— Но если миссионеров так мало, значит, миссионеров в Церкви должны холить и лелеять!

— Увы, все наоборот. Нынешняя церковная среда не умеет терпеть своих миссионеров. В нашей Церкви сегодня невероятно много людей, добровольно и самовольно возложивших на себя обязанности цензоров и спасателей Православия. Митрополиты и профессора богословия, приходские священники и церковные публицисты — все они в сознании этих «ревнителей» попадают в положение «условно освобожденных». В поведении всех публичных проповедников эти «ревнители» выискивают малейший повод для торжественно и радостно провозглашаемой «анафемы». Террор немоты начинает нависать над нашей церковной жизнью. Кампания по травле одного проповедника сменяется кампаниями по травле другого: то митрополит Кирилл, то профессор Осипов, то профессор Дворкин, то митрополит Антоний, то митрополит Филарет торжественно объявляются ересиархами…

И если сформировавшийся человек, уже сделавший свой выбор, видя это и пережив первые удары по себе, еще сможет устоять на пути миссионерского делания, то семинарист или молодой священник, пару раз получив по рукам за «неканоничные» примеры в своих беседах или статьях, в конце концов пойдет путем наименьшего сопротивления — то есть просто замолчит…

Есть печальное сходство сталинистской идеологии и византийской психологии: и там и там за человеком не признается права на ошибку. Нет ошибившихся. Есть вредители и враги. Если токарь Петрович импортное сверло запорол — то это не потому, что он вчера перепраздновал, а потому, что ему японская разведка специально диверсию заказала!

И византийское церковное сознание не умело прощать вероучительных грехов, не имело привычки покрывать милосердным умолчанием ошибки в области вероучения. Византийское мышление, порой даже слишком терпимое, если речь заходила о грехах плоти или о грехах против людей, не прощало грехи против Церкви. Здесь уж каждая обмолвка, каждая неточность, каждая недодуманность становилась тем лыком, что аккуратно вплеталось в строку. За всеми дискуссиями усматривалась сознательная злая воля и вредительский замысел. Это своего рода естественный антигностический синдром (в противовес гностикам, учившим о спасении через «знание», христиане говорили о том, что Царство Божие силой, то есть усилием воли, берется[403]). Это искривление «естественное», в смысле почти неизбежное. Но в жертву этой своей болезни средневековые христиане принесли слишком много чужой крови...

Так император Юстиниан, по чьей инициативе проходили антиоригеновские соборы VI века, утверждал, будто «богоборец Ориген» включал в свои труды православные суждения лишь для «злонамеренного обмана простаков. Воспитанный в языческих баснословиях и желая распространить их, он прикинулся, будто изъясняет Божественное Писание, чтобы таким образом, злонамеренно смешивая непотребное свое учение с памятниками Божественного Писания, вводить свое языческое и манихейское заблуждение и приманивать тех, которые в точности не выразумели Божественное Писание... Одна и единственная забота была у нечестивого Оригена — поддержать эллинское заблуждение и в души слабых посеять плевелы»[404]. Император неправ. Ориген — заблуждающийся христианский мыслитель, а не замаскировавшийся оккультист.

Страх ошибки в Византии господствовал над всем (см. 19-е правило Трулльского собора — запрет проповедовать своими словами), и в итоге он замкнул уста богословию.

Вот и сегодня у слишком многих церковных людей (и околоцерковных изданий) малейшая неточность проповедника или епископа (или то, что кажется неточностью) вызывает самодовольный шепот: «Ага, вражина жидомасонская, проговорился!»[405].

— Так что же делать, если другие батюшки косятся на молодежного миссионера — нельзя, мол, на такие светские темы и на таком светском языке и с такими светскими людьми говорить…

— А вы им отвечайте словами Патриарха: «Нас многое смущает в нравах современной молодежи. Их привычки, увлечения и язык иногда отталкивают. Но будем снисходительны и терпеливы. К этому призывает апостол Павел: И вы, отцы, не раздражайте детей ваших (Еф. 6: 4)… Наша молодежная работа пока не полностью раскрывает возможности Церкви. Слишком много юношей и девушек все еще очень далеки от веры. Наверное, одним из путей преодоления этого разрыва может стать развитие миссионерства среди молодежи. Важно рассказать юному поколению о Христе, о Церкви через близкие молодым людям слова и культурные формы. В этом нет ничего необычного — во все века Церковь говорила одним языком с детьми, другим — с юношеством, третьим — со зрелыми людьми, четвертым — с пожилыми. Главное — чтобы люди, привыкшие к одному языку, были бы терпимы к церковной проповеди на другом языке. Чтобы молодые люди не стыдились быть в храме вместе со старушками и не осуждали бы священника, который говорит что-то на языке наших бабушек. Но и бабушки должны молиться о миссионерах, которые обращаются к их внукам на том языке и с теми доводами, которые понятны именно молодежи. В конце концов, именно потому, что сама эта бабушка своим личным благочестием и своим словом не смогла своих детей удержать в Церкви, и возникла нужда в специальной церковной миссии к молодежи. В нашем секуляризированном, во многом бездуховном обществе, которое стало таковым за семьдесят лет, не всегда можно на церковном языке донести истину до сознания, до ума, до сердца. Поэтому приходится говорить на том языке, который понятен именно человеку ХХI века, а не давно ушедших столетий, донося то же самое учение Христа Спасителя до сознания и восприятия, до сердец тех людей, которые сегодня хотят воспринять слово Божие. Вера Церкви не меняется в зависимости от времени. Но могут и должны меняться формы нашего свидетельствования о ней. В этой связи очень важно точно ощутить и по возможности обозначить меру миссионерской терпимости в церковных дискуссиях, в ходе которых вырабатываются отношения Церкви к тем реалиям культурного и общественного бытия, которые не зависят от нашей воли, но извне вторгаются в церковную жизнь. Особенно важно правильно провести границу между тем, что Церковь должна осудить, тем, что она может потерпеть, а также тем, что она может обратить к своей пользе. Особое внимание стоит обратить на необходимость создания атмосферы терпимости в самой Церкви по отношению к миссионерским поискам»[406].

Мне лично подобные высказывания Патриарха, очень в свое время облегчили жизнь.

Ведь у нас в течение многих и многих столетий церковная жизнь равнялась жизни литургической, и отсюда у людей возникло совершенно понятное ощущение, что литургический язык Церкви — это единственный допустимый церковный язык. В течение нескольких столетий слово Церкви преподносилось как поучение и наставление, обращенное сверху — вниз. Люди привыкли к тому, что именно так и только так должна звучать проповедь. Проповедь была частью литургического искусства, частью богослужения. И она должна была быть позолочена, как и все в храме.

Храмовая проповедь изначально предполагает вознесенность проповедника над паствой и согласие самой аудитории на такое положение. Светские же люди очень болезненно реагируют, если церковный проповедник начинает с ними говорить в этой столь привычной для него интонации и самим тоном своей речи «вещать» и «наставлять», говорить сверху -вниз…

Храмовый проповедник обращается к тем, кто уже сознательно пришел на богослужение. Миссионеру же нередко приходится говорить с теми, кто почти случайно оказался на встрече с ним. Если проповедь приходского священника окажется скучна, люди подремлют десять минут, но затем вернутся к молитве, то есть к главному в храмовой жизни. Если проповедь миссионера покажется его аудитории скучной — то они останутся не в храме, а в своем светском мирке и, отождествив скучность услышанной ими проповеди со всем «этим тоскливым Православием», проведут линию своей жизни мимо Церкви, мимо спасения.

В результате миссионер должен так вести себя, такие аргументы и уподобления находить, к таким светским авторитетам взывать, что его поведение весьма и весьма будет отличаться от поведения приходского или монастырского златоуста.

Знаете, один батюшка, чей храм расположен в воинской части, рассказывал мне: «Я на собственном опыте понял, что, когда я говорю с солдатами (с офицерами — это одно, с женами офицеров — другое), я должен следовать железному правилу: если я вижу, что мои слушатели в течение десяти минут ни разу не рассмеялись, я понял, что я их потерял». Ведь у солдата один основной инстинкт: поспать. И тут его приводят в натопленное помещение, предлагают сесть, офицеры выходят, зачета по услышанному сдавать не надо… Как удержать солдат от сползания в сон? Воспроизведение семинарской лекции тут никак не поможет. А потому приходится шутить, приходится приближать монастырские случаи и советы к реалиям солдатской жизни.… Да, надо предупредить, что этот священник — отец Михаил Васильев — отнюдь не какой-нибудь легкомысленный жизнелюб. И в Косово, и в Чечню он ездил неоднократно с нашими десантниками и вместе с ними ходил и ходит по границе жизни и смерти.

Понятно, что шуткам и анекдотам не место в храме. Но не вся же жизнь христианина проходит в храме!

Люди разные. И проповедь должна быть разной — в том числе и совсем не похожей на проповедь (ибо есть люди, которые боятся всякой зазывательности и пропаганды). Есть священники, от елейности проповеди которых меня лично тошнит. Но я вижу, что есть сердца (в основном — девичьи), которые отзываются именно на эту умилительную елейность. И я готов целовать не только руки, но и ноги этих батюшек за их дивную проповедь, которая лично для меня ну совсем не съедобна.

Я обращаюсь к людям нецерковным. Миссионер, обращаясь к светским людям, людям внешним, нецерковным, должен говорить с ними на их языке. «Их язык» — это значит — «не наш». Язык миссионера просто не может быть вполне церковным.

Если с классической амвонной проповедью сегодня войти в нецерковную аудиторию, твои семинарские опыты и вещания рискуют остаться при тебе. Вне храма можно говорить просто на языке людей — даже если этот язык коряв.

В свою очередь, это рождает у церковных людей некоторую аллергию. Очень часто я вижу, что в церковной среде, за спиной священника, который пробует идти миссионерским путем, возникают различные пересуды. «Как он посмел так сказать?!». Просто осуждающие забыли, что миссионер привел возмутившее их сравнение не в храме, а в школьном классе или в светском доме культуры.

Как-то выходя из одного дома культуры, где была моя лекция, две бабулечки-прихожаночки возмущались: «Ну как же можно так в храме говорить!». Они забыли, что они не в храме, что это была совсем не приходская проповедь, это не всенощное бдение. С другой стороны, я был этому очень рад. Это означает, что я говорил так и о том, что эта бабушка забыла, что она в театре, а не просто стоит у своего подсвечника в церкви. Значит, какая-то церковная атмосфера все же была создана. С другой стороны, поскольку были иные интонации, иные способы контакта с аудиторией, ей это все же резануло по сердцу, вошло в диссонанс с ее привычками.

Я понимаю ее раздражение. Беда в том, что очень многие не то, что бабулечки, но и священники, и монахи не помнят святоотеческое пояснение: «Пока надлежало бороться с возникавшими по временам ересями, следуя предшественникам, почитал я приличным употреблять, как вынуждала к тому потребность недугующих, те и другие изречения, часто и такие, которых нет в Писании, но которые, впрочем, не чужды смыслу Писания; потому что и апостол не отказывался, для собственной своей цели употреблять нередко и языческие изречения... Тогда занимало меня обличение ереси; а теперь предполагается исповедание и простое изъяснение здравой веры. Поэтому не приличен мне теперь и прежний образ речи. Как человек не одни и те же снаряды взял бы в руки, идя воевать и возделывать землю; так не одно и то же могут говорить и тот, кто увещевает здравым учением, и тот, кто обличает противоречащих»[407]. «Нельзя со всеми подвластными обращаться одинаковым образом, так же как врачам нельзя лечить всех больных одним способом, а кормчему — знать одно лишь средство для борьбы с ветрами»[408].

Поэтому у нас сегодня церковная миссия неизбежно связана с элементами юродства. Если ты хочешь быть с «эллинами» как эллин, будь готов к тому, что «иудеи» отвесят тебе на полную катушку.

Самое болезненное, что есть в жизни миссионера,— это не нападки сектантов и не насмешки атеистов. Самое страшное — это ощущение пустоты за спиной (или, того хуже,— штыков).

Церковные люди должны научиться терпеть своих же миссионеров. Не будет этой терпимости, готовности разрешить другим проповедовать о Христе вне храма не так, как о Нем говорят в храме.— не будет и миссионерства. Мне кажется, к этой ситуации очень приложимы слова старца Вонифатия. Его спросили: «Как поступать, когда я соблазняюсь, видя, что другие вольно выражают свои мысли, или оскорбляюсь, когда не вижу кротости в обращении с другими? — Уверь себя, что это тебе кажется от невнимательности и нерассуждения твоего. Не должно никого осуждать, ибо ты не знаешь, с какой целью они сие делают»[409].

Только апостол мог быть «всем для всех». Но у него был апостольский дар Пятидесятницы. Я же им не обладаю[410]. Оттого и приходится выбирать — для кого говорить и на каком языке. Заговоришь на благочестиво-обтекаемом церковном наречии — и, приобретя молитвы одних, потеряешь интерес со стороны других.

И тут возникает вопрос: чье благорасположение для тебя важнее сохранить или приобрести — людей воцерковленных или нецерковных? Для священника важнее первое, для миссионера — второе.

— Не могли бы Вы вспомнить подобную ситуацию из своей практики?

— В 97-м году в Архангельске происходили организованные епархией педагогические чтения, на которых впервые встретились учителя и священники. И первый доклад — об отце Иоанне Кронштадтском. Интереснейший историк, архивист из Москвы Александр Стрижёв рассказывает о подлинных дневниках отца Иоанна. Дело в том, что хотя «Моя жизнь во Христе» и называется дневником, на самом деле это именно литературное произведение, изначально предназначенное для публикации. А есть личный, интимный дневник отца Иоанна, и Стрижёв его нашел.

Это очень честный дневник. И вот зачитывается такое место из дневника святого Иоанна: «Господи, не допусти Льву Толстому достигнуть до праздника Рождества Божией Матери, Которую он хулит. Возьми его с земли — этот труп зловонный, гордостью своею посмердивший всю землю. Аминь»[411].

Ситуация: учителя впервые встретились с миром Церкви, пришли послушать «о духовности», и на тебе — такое услышать от святого Русской Церкви. Они были просто в шоке. Владыка Тихон Архангелогородский оборачивается ко мне и шепчет: «Отец Андрей, твой доклад следующий, спасай ситуацию». Что делать? Встаю, поворачиваюсь к иконе Иоанна Кронштадтского, крещусь, кланяюсь ему и говорю: «Святый праведный отче Иоанне, прости меня, но я с тобою не согласен». И потом объясняю, что в православной молитве нельзя желать зла другому человеку, привожу соответствующие цитаты из отцов. Поясняю, что в Православии святость и безгрешность — это не одно и то же, что в этой дневниковой записи сказалась наша ветхозаветная страстность, а не этическая максима православной веры.

Аудитория более-менее оттаяла. Но зато православные! Бородачи в сапогах, в черных рубашках встают и дружно уходят. В этой ситуации выбор был необходим. Пришлось пожертвовать своей репутацией в глазах некоторой части православных — ради того, чтобы не оттолкнуть от Церкви начинающих.

— Простите, что перебиваю. Но по Интернету гуляют целые справочники, содержащие выписки из святых отцов, призывающие к казням еретиков. А на что же сослались Вы?

— «Еретические учения, не согласные с принятым нами, должно проклинать и нечестивые догматы обличать, но людей нужно всячески щадить и молиться об их спасении» (Святитель Иоанн Златоуст. Слово о проклятии, 4).

Вообще «в отличие от язычества и религии ветхозаветного Израиля, отцы Церкви строго запрещали такого рода призывание проклятий (букв.: “молиться против кого-нибудь”), даже на головы врагов,— в молитве за других можно просить только того, что просишь для себя, то есть преимущественно благ небесных и духовных»,— поясняет патролог А. И. Сидоров[412].

Да и сам святой Иоанн Кронштадтский в иные дни и сам был несогласен с этим своим минутным настроением: «Доброжелательствуй (а не зложелательствуй) всякому, даже врагу твоему или врагу твоей православной веры и Отечества, чтобы исполнить точно закон Христа Бога, повелевшего любить врагов, благословлять проклинающих, добро творить ненавидящим нас (см.: Мф. 5, 44). Если же пожелаешь зла и позлорадствуешь врагу — то нарушишь закон Божий, сотворишь лукавство и самосуд пред Господом, и себе причинишь вред и зло, лишишься мира сердечного, и отягчишь душу грехом»[413]; «Даруй мне, Господи, доброе сердце, добромилуствующее к врагам моим или России; даруй мне сознавать, что самый злой враг мне это я, я сам. Аминь. 26 июля 1908»[414].

Что говоришь ты, богопочтенный? Господь запретил это в Евангелии, сказав: нет,— чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, оставьте расти вместе то и другое до жатвы (Мф. 13: 29–30). Ты же называешь величайшим из прекрасных дел позволение исторгать их.

И далее: “Что разумел Господь, сказав: чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, как не то, что если вы приметесь за оружие и станете убивать еретиков, то неминуемо будут истреблены вместе с ними и многие из святых?”[415]. Это и случилось в наши времена; ибо кровопролития и убийства наполнили нашу страну, и многие из святых преданы смерти; слово Господне оказалось нетщетным.

Так как ты, Владыка, полагаешь, что и святой Симеон[417], живший на Дивной горе, согласен с тобою, то не думай этого. Ибо святой не мог противиться Христу или учителям, высшим его. Но что же тогда? Он говорил увещание к тогдашнему императору о язычниках, мучивших христианский народ, стараясь о том, чтобы христиане не были угнетаемы самарянами. Это и хорошо. К тому же самому и мы ныне увещеваем, когда говорим, чтобы императоры не щадили, но воевали против скифов и арабов, убивающих народ Божий. Но это иное дело, а то иное; это относится к неприятелям, а то к подвластным еретикам.

Чтобы было понятно упоминание об Иоанне Постнике, надо напомнить об истории, поведанной историком Феофилактом Симокаттой (История 1,11,3-21): «Некто Павлин, из числа небезызвестных людей в городе, получивший очень хорошее образование, был уличен в том, что душу свою он низверг в бездну колдовства. Способ, каким он был уличен в своем изуверском учении, был необычаен. Я расскажу о нем, потому что он действительно таков, что заслуживает удивления. У этого колдуна была серебряная чаша, в которую он собирал потоки разной крови, когда вступал в общение с отверженными силами. Эту чашу он продал людям, торговавшим серебром. Эти купцы, заплатив за чашу Павлину, пытались продать этот сосуд; поэтому они выставили ее перед дверьми своего помещения, предоставляя тем возможность купить ее всякому желающему. В это время епископу города Гераклеи пришлось быть в Византии и увидать выставленную на продажу чашу этого колдуна. Он купил ее и, уезжая из столицы, увез ее туда, где был его епископский престол. Так как нерукотворное миро, которое источала мученица Гликерия, изливалось в какую-то медную чашу, то епископ из почтения к священнослужению переменил эти сосуды: он удалил этот медный сосуд от святейшего церковнослужения, а серебряную чашу вместо него поставил для восприятия боготочимого мира. Но с этого мгновения прекратился поток чудесного мира и скрылся источник благодати. Не проявляла уже мученица своих сил, удержала свою благодать, отняла свои дары, решила из-за отвращения к этому сосуду не источать больше мира. Все это повергло епископа в великое горе: печалился он о совершившемся, оплакивал прекращение чудес, призывал вновь благодать; он не считал себя в этом виновным, старался найти причину и не мог снести постигшего его позора; жизнь стала ему не в жизнь, после того как церковь лишилась такого чуда. Из-за этого были установлены посты и моления, пущены в ход слезы, призваны на помощь стенания, все занялись ночными бдениями. Было собрано все, что только может Божий гнев прекратить и вновь призвать его милосердие. И вот, когда Бог столь чудесно отвратился от этого сосуда несчастья и в своей справедливости сжалился над их неведением, то во сне явилось епископу города видение, показавшее ему ужасную нечисть, заключавшуюся в этой чаше. Тотчас священнослужитель велел тайно вынести из храма купленную им чашу и внести в святилище медную; он вновь поручил святыню этой благословенной, старой чаше, как деве непорочной и не запятнанной никаким отвратительным колдовством. И действительно, тотчас же возобновились чудеса и вновь стало истекать миро, стала изливаться благодать, дары источаться; слезы и печаль прекратились, не стало места унынию. И вот епископ, вернувшись в императорскую столицу, разузнал от продавших ему чашу, у кого они купили ее; явившись к патриарху Иоанну, он доложил ему обо всем случившемся с самого начала. Патриарх пришел в ужас от такого рассказа и, не в силах сохранить в тайне то, что услыхал, тотчас же отправился к императору во дворец и передал ему то, что было ему поведано. Маврикий без особого одобрения относился к смертным приговорам тем, кто оказался виновным; он считал более справедливым исцелять прегрешивших с помощью их раскаяния, чем наказания. Но патриарх настаивал, стремясь в своих возражениях действовать согласно с апостольским учением, и требовал отпавших от веры отправить на костер. Он приводил цитату из поучений Павла, которая гласила: "Ибо невозможно однажды просвещенных и вкусивших дара небесного, и соделавшихся причастниками духа святого, и вкусивших благого глагола божия и сил будущего века, и отпадших опять обновлять покаянием, когда они снова распинают в себе сына божьего и ругаются ему. Земля, пившая многократно сходящий на нее дождь и произращающая злак, полезный тем, для которых и возделывается, получает благословение от бога; а производящая терния и волчцы - негодна и близка к проклятию, которого конец - сожжение". Поколебалось твердое мнение императора, и этими словами Иоанн одержал над ним верх. На следующий день собрался суд, колдуны были подвергнуты допросу и, уличенные неопровержимыми уликами, преданы наказанию. Павлин был посажен на крепкий столб, вершина которого была расколота пополам; в эту щель была вложена его шея, и он задохнулся, окончив так свою преступную жизнь; но до этого он видел, как была отсечена голова его сына - он сделал его соучастником в нечестивом своем и преступном колдовстве»[419].

Но: "Вызванный этим повсюду ужас показывает, что все отнеслись к казни как к отвратительному новшеству. Приписанные Присциллиану гностические и манихейские умозрения вызвали то исключительное отвращение, которое Церковь всегда питала к ересям этого рода. Но, когда он, осужденный тираном Максимом в Трире, был подвергнут пытке и предан казни с шестью своими учениками, а остальные были сосланы на острова в сторону Бретани, то по всей Европе раздался громкий крик негодования. Из двух епископов, преследовавших Присциллия, один был прогнан со своей кафедры, а другой сам удалился на покой. Св. Мартин Турский, сделавший все возможное, чтобы помешать этому жестокому решению, отказался иметь общение не только с этими епископами, но и с теми, кто находился с ними в сношениях.... Св. Мартин не мог предвидеть, что со временем, в деле Лютера, папа выставит казнь Присциллиана как пример, достойный подражания; тот же папа, несмотря на то, что св. Амвросий отлучил от церкви Максима, не задумался поставить его среди «досточтимых и благочестивых императоров»»[422] (впрочем из опубликованных в 19 веке книг Присциллиана видно, что он и сам полагает, что его оппоненты за свои взгляды достойны смерти).

Так что новоявленные «православные фашисты», составляющие упомянутые вами списки в оправдание своей ненависти, все же плохо знают отцов. Все защитники казней еретиков ссылаются лишь на ветхозаветные примеры. Но тут еще заволжские старцы ответили преподобному Иосифу Волоцкому: «Если ты признаёшь авторитет Ветхого Завета в вопросе о казни еретиков, то тогда уж следуй еврейскому закону во всем и принимай обрезание»…

И все же: да, можно у Отцов Церкви найти советы о преследовании еретиков. Есть у Отцов (а наипаче - в Евангелии) и предостережения против этого. Что это значит? - То, что православный христианин должен сам выбрать свою позицию. И тот, кто пошел путем гонителя, пусть не оправдывает себя тем, что он якобы лишь следует традиции. В традиции можно было найти и другие примеры для подражания. Если же ты избрал именно этот путь, если ты решил, что ты вправе желать другим людям смерти, боли и заточения – то это именно твой и только твой выбор. Так что не ври хотя бы своей совести. Не скрепя сердце, не «за послушание» ты голосуешь за репрессии от имени Христа, а по своевольному велению своей хотелки. И это твое неумение проповедовать Христа, твое неумение любить, твоя всегдашняя готовность к ненависти и осуждению заставляют тебя выискивать и подбирать цитаты в собственное оправдание.

— Что ж, для тех, для кого Евангелие Христа важнее собственной «праведной ненависти», это убедительно. Значит, миссионеру приходится учитывать настроения не только язычников, но и церковных людей?

— В самом начале своего пути к Церкви я услышал слова, которые стали для меня определяющими. Архиепископ Александр, ректор Московской Духовной Академии, в одной частной беседе сказал мне: «Мы должны почаще спрашивать себя, как бы в этой ситуации поступил апостол Павел».

Казалось бы, естественнее было сказать: «Как поступил бы Христос». Но ведь это невозможно — мы не можем ставить себя на место Христа, человек не в силах понять психологию Бога. Но почему ректор назвал именно апостола Павла? Апостол Павел — это апостол свободы. Удивительно: в мире не было человека, который был бы обращен в веру более насильственным путем. Воскресший Христос явился гонителю христиан Савлу, навязал ему очевидность Своего воскресения (трудно тебе идти против рожна[426]), но при этом никто более этого самого Савла (Павла) потом так не переживал жизнь во Христе как опыт свободы…

Эта обретенная им свобода дала ему умение различать, где главное, а где — второстепенное. Причем Павел умел ценить второстепенное ради того главного, которое через него проступает. Он четко понимал, «где суббота, а где человек», и ради человека хранил субботу и ради человека ее нарушал. Принцип его пастырства: «Я с эллинами был как эллин, с иудеями — как иудей»[427]. Он знает о той свободе, с которой умный, верующий христианин может себя вести, но предлагает самим ограничивать себя в этой свободе — ради немощных братьев своих по вере[428].

Наша беда в том, что за две тысячи лет эти «немощные в вере» не исчезли; напротив, их голос стал решающим… Каждую новую уступку им они немедленно догматизируют и определяет нормой Православия. Например, в посланиях и речах наших высших иерархов неоднократно говорилось, что часть наших прихожан, причем именно «немощная в вере», подверженная суевериям часть прихожан, боится налоговой регистрации. Не желая создавать дополнительные трудности в жизни таких боязливых христиан, иерархи Церкви обращались к государственным властям с просьбой разрешить этим людям платить свои налоги по-старинке… «Синодальная комиссия в итоговом документе ясно сказала, что вопрос об ИНН — не вероучительный вопрос, как и все мероприятия, проводимые государством с целью упорядочивания сбора налогов или учета населения страны. Мы просили государство подумать о том, как не искушать людей, которые не могут вникнуть в суть этих процессов, соблазняются этим, но которые по совести своей протестуют. Еще апостол Павел писал о тех, кто имеет “немощную совесть”... Исходя из пастырской озабоченности, Патриарх и я обращались в соответствующие инстанции, чтобы государство учитывало духовное состояние определенной части нашей паствы. Но при всем этом мы твердо убеждены в том, что это не богословская проблема, она не имеет никакого отношения к тем местам из Священного Писания, где говорится о последних временах и пришествии антихриста»[429]. Но затем на такого рода обращения Патриарха и митрополита Филарета Минского начинают ссылаться ревнители борьбы против «номеров» и говорят: «Видите: даже Патриарх не благословляет брать эти номера! Не слушайте дьякона Кураева, он еретик!».

Знаете, с этим когда-то надо кончать, нельзя всегда идти на поводу у бабушек и у их страхов. В конце концов, это и самих бабушек, и Церковь в целом сваливает в пропасть. Когда все сгрудились на одном конце лодки, кто-то обязан встать на другом борту, иначе она перевернется. Кстати, таким человеком, который стоит не на том борту церковного корабля, где сгрудились народные суеверия, является Патриарх Алексий. Найдите его книгу «Войдите в радость Господа своего» и почитайте размышления Патриарха о суевериях…

А самый лучший первый шаг на пути возрождения православной миссии — это введение молитвы о миссионерах в ежедневное богослужение. Это же странно, что Церковь не молится о своих миссионерах.

— Отсутствие молитвы важнее отсутствия финансирования?

— Конечно. Отец Сергий Булгаков совершенно справедливо сказал, что в религии живо только то, что есть в культе[430]. Те истины нашей веры, которые постоянно поются и проговариваются в храме,— поддерживаются и остро переживаются людьми, а то, что отсутствует в богослужении, остается уделом досужего любопытства каких-нибудь книжников.

Ни один другой завет Христа не игнорируется нашей Церковью столь откровенно и постоянно, как этот: Видя толпы народа, Он сжалился над ними, что они были изнурены и рассеяны, как овцы, не имеющие пастыря. Тогда говорит ученикам Своим: жатвы много, а делателей мало; итак молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою (Мф. 9: 36–38). Христос просит нас, чтобы мы молились Ему о ниспослании миссионеров,— а мы уже сколько веков эту просьбу Христа не исполняем. Это евангельское слово не расслышано нашей церковной историей. Мы привыкли, что человек молит о чем-то Бога. А тут Бог умоляет человека! Прямая мольба, прямая заповедь Христа, которую наше богослужение презирает! Где у нас молитва Господину жатвы, чтобы Он миссионеров послал, делателей? О шоп-туристах мы молимся каждый день — о «плавающих и путешествующих». Но привычки молиться о миссионерах у нас нет.

В нашем годичном богослужебном круге нет ни одной молитвы о миссионерах.

Вслушаемся в службу праздника апостолов Петра и Павла. Прихожане воспитываются не призывами Синода, а строем богослужения и теми мыслями, которыми пропитаны богослужебные книги. Реальное отношение Церкви второго тысячелетия к миссионерству ярче всего видно из службы апостолам Петру и Павлу: ибо это тот день, когда Церковь уж, казалось бы, должна ощущать себя именно апостольской и должна была бы молиться о том, чтобы ее члены подражали апостольскому служению.

Но о чем же просят молитвы этого дня? — «Разреши от уз греховных вся возхваляющия тя» (2-я стихира на стиховне); «молися разрешение бед низпослати скорбящим нам» (3-я стихира на стиховне); «мир мирови даровати» (стихира на литии), «спастися душам нашим» (2-я стихира на литии), «утвердите стадо» (Слава на литии), «молите грехов оставление даровати» (седален по 1-й кафизме)...

В молитвах «Петропавлова дня» нет ничего собственно апостольского. Нет молитвы, в которой бы Церковь просила у Господа послать нам апостольские дары. И нет ни одного обращения к апостолам с прошениями типа «молите, да дарует и нам Господь разум к проповеданию святаго Евангелия Своего»; «молите, да просветятся Божиим просвещением труждающиися на ниве проповедания святаго Православия», «молитеся да споспешествует Божия всепобеждающая сила нашим благовестником»; «молитеся о низпослании в сердца служителей церковных ревности в проповедании слова Божия»...

Служба апостолам Петру и Павлу сложилась в имперскую эпоху, когда церковное сознание исходило из уравнения: вселенная = империя = христианский мир = Церковь. Все граждане Империи и так православны, и потому миссионерское, апостольское служение уже не нужно. Апостолы теперь просто обычные ходатаи о наших грехах, подобно преподобным, благоверным императорам и иным подвижникам благочестия. От пустынника, ушедшего из мира, и от апостола, посланного Христом в мир, ожидается одно и то же.

Современное богослужебное сознание очень чутко выявляет малейшие нюансы в житиях святых и соотносит их с тем, какой именно дар будет испрашиваться у Бога через посредничество именно этого угодника. От целителя Пантелеимона (в миру врача) будет ожидаться именно исцеление от телесных болезней. К мученику Уару (молившемуся о своих некрещеных родственниках) будут обращаться с просьбой о поминании некрещеных близких. Мученика Вонифатия (бывшего некогда пьяницей) просят об избавлении от пьянства[431]... Казалось бы, только естественно было бы при обращении к апостолам испрашивать помощь тем, кто должен продолжать апостольское служение,— помощь миссионерам... Но этого нет. Наши богослужебные книги и, соответственно, наши общецерковные молитвы не замечают, что живем мы уже в другом мире, совсем не в том, в котором можно было видеть совпадение между границами мира, империи и Церкви.

Церковь по многу раз в день молится о солдатах, причем нередко о чужих солдатах — солдатах неправославных государств, но не молится о своих миссионерах. Церковь не молится о том, чтобы в ее служителях и членах умножился дар именно апостольского служения — благовестнического. Церковь не просит этого дара. Он ей и не дается. Проповедь наша молчит.

Сохранился и ревностно соблюдается апостольский пост. Современными православными он даже стал более ценим, чем прежними. Ведь при переходе на новый стиль (при условии сохранения старой пасхалии) Петров пост может в иные года совсем исчезать (если Пасха будет поздней, Троица может оказаться столь близкой к 29 июня/12 июля, что не останется времени для поста). Человек особо ценит то, что может потерять: поскольку переход на новый стиль угрожает утрате Петрова поста — то этот летний пост особенно становится ценим ревнителями церковных традиций.

И вот каждый год благочестивые толкования объясняют нам смысл этого «апостольского поста»: «Церковь призывает нас к посту по примеру святых апостолов, которые в посте и молитве приготовлялись ко всемирной проповеди Евангелия»[432]...

Меня коробит, когда я слышу такие объяснения.

Апостолы действительно постились. Но исторически Петров пост не имеет к этому никакого отношения. Впервые упоминает об этом посте «Апостольское предание» святого Ипполита Римского (III век). Тогда этот пост никак не связывался с апостолами, а считался компенсаторным, то есть: те, кто не смог поститься перед Пасхой, да постятся по окончании праздничного ряда (от Пасхи к Троице).

Сегодня же пост именуется апостольским — и тут и возникает огромнейшее недоумение: да в чем же именно мы подражаем апостолам! Как все перевернулось с ног на голову! Пусть, в самом деле, мы постимся в подражание апостолам, которые делали это, прежде чем пойти на проповедь. Только у меня вопрос: скажите, почему мы подражаем апостолам в подготовке к делу и не подражаем в самом деле?

Для апостолов пост был средством, чем-то служебным для их цели. Целью же была проповедь Евангелия. А нами сегодня именно средство блюдется со всею тщательностью, вот только цель, ради которой это средство блюдется, как-то забылась. Кто из православных отправляется на проповедь в Петров день (12 июля по новому стилю)? Кто в подражание апостолам постится до 12 июля с тем, чтобы 13-го уподобиться апостолам и в том, чтобы уйти в миссионерское путешествие (хотя бы в соседний детский летний лагерь)? Хорошо, предположим, что миряне не должны нести апостольское служение и браться за «самочинную проповедь». Но что же духовенство? — Для нас в промежуток между Петровым и Успенским постами начинается пора летних отпусков...

Представьте, если бы приходской священник сказал бы: «Братья! Через неделю — день памяти святого князя Александра Невского, защитившего нашу страну от нашествия латинян. Почтим же его память подражанием его делам! Нам известно, что всю неделю до битвы дружинники святого князя примеряли кольчужки — коротки они или нет. Вот и мы давайте всю неделю будем наодевать и снимать кольчуги, чистить мечи… А в день святого Александра поедем... Нет, нет, не на битву — на загородный пикник». Смешно? Ну, вот точно так же мы подражаем апостолам.

Есть в Церкви память о святых врачах бессребрениках (скажем, святые Косма и Дамиан). Представьте, если бы мы предложили: «Давайте будем подражать их подвигу. Они изготавливали лекарства, а потом бесплатно раздавали их страждущим. Вот и мы будем лекарства копить… копить… копить… копить… А раздавать лекарств не будем». Вот так же издевательски выглядит наше постное «подражание апостолам».

Вместо подражания апостолам получается злая пародия на них. Посмотрите, какая схема у апостолов: подготовка к подвигу и — сам подвиг, а у нас: подготовка к подвигу — и падение. Причем, падение запланированное, ожидаемое. Ведь апостольство в качестве цели и не ставится. Мы вспоминаем об апостолах, но не подражаем им. А потом отчего-то охаем и удивляемся, что вот в общественном сознании все меньше признаков христианского присутствия.

Я помню одну церковную передачу (ее вел слишком известный человек — чтобы называть ее имя), и это был канун Петрова дня. И он говорит: «Завтра, дорогие братья и сестры, день святых апостолов Петра и Павла. Что это означает? А это означает, что кончился Петров пост». Все. Неужели только это для него значит память об этих апостолах?

Переключаю на другой канал, а там протестантская передача, где рассказывается о том, что какие-то американские баптисты зафрахтовали «боинг», устроили в нем госпиталь и летают в нем по разным странам и лечат людей, делают бесплатные операции. Мы ради Бога — постимся, они — помогают больным. Так где в данном случае настоящий подвиг, а где его имитация?[433]

Ну, почему святым мы подражаем только одним путем? Ведь пост — не единственный подвиг, которым отличились святые былых времен. Но отчего же лишь этой стороне их подвига мы стараемся подражать — чуть-чуть в посте, чуть-чуть в молитве?

Мне странно, что к любому церковному празднику сегодня нас призывают готовиться гастрономическим путем. Но почему бы не призвать день святых Кирилла и Мефодия — день славянских педагогов — не посвятить общению с детьми? Как бы сын запомнил этот день, о котором отец ему заранее объявил: «Ты знаешь, этот день я в твоей власти. Не полчаса после работы, а весь мой день завтра будет твоим!».

А вот если бы сказать: «Завтра день Космы и Дамиана, святых целителей-бессребреников. Братия и сестры, в этот день мы не будем служить всенощное бдение, не будем прославлять этих святых словами. Давайте почтим их память делом. Давайте сегодня вечером пойдём всем приходом в больницу. Станем просто беседовать с пленниками больничных коек»…

Да. Да. Понимаю. Да, неприятностей не оберешься… Нет, это не влияние протестантизма. Это влияние Евангелия[434]. Да, такое может предложить только безумный и юродивый. Да, знаю, с юродивыми соглашаются только после их смерти…

Печальный вывод напрашивается сам собой: видимо, церковным сознанием пока не ощущается нужда в миссионерах. Нет молитвы вроде: «Святии апостоли, молитеся ко Господу низпослати пастырем нашим ревность проповедания Святаго Евангелия Твоего, умолите Господина жатвы извести делателей на ниву Христову… Господи, яви и сохрани в Православии наших миссионеров, даруй силу словам их…». Раз нет такого ни на отдельных молебнах, ни во вседневных службах — значит, Церковь не молится о миссионерах, не просит их у Господа, а значит, и Господь их не дает.

— Но ведь не все могут быть проповедниками?

— Призывать к этому надо всех, но не всем потом можно это разрешать. Призывать всех — чтобы в сознании церковных людей проповедническая активность воспринималась как норма церковной жизни. Но вот когда в ответ на эту проповедь в людях проснется желание делиться своей верой — вот тогда не всем можно разрешать проявлять миссионерскую активность (иначе есть опасность, что некоторые прихожане будут делиться не церковной верой, а этнографическими суевериями, не своей верой, а своей раздраженностью). Но всех можно хотя бы во дни апостольского поста призывать молиться о возрождении миссионерской деятельности в нашей Церкви и о тех немногих миссионерах, что в ней уже (еще) есть.

— Если такая молитва будет, наверно и в самом деле появятся миссионеры, причем такие, которые будут поддержаны благодатью Бога и молитвой Церкви.

— И эта поддержка очень важна. Ведь в сопротивлении человека Евангелию порой есть нечто иррациональное, а потому способное ниспровергнуть самые тонкие расчеты миссионера.

— Какие проблемы в современной церковной жизни вызывают у Вас наибольшую боль?

— Лицемерие. На словах мы все говорим «надо избегать осуждения», но при этом в реальной церковной жизни мощнейший настрой именно на поиск поводов к придирке.

Знакомы ли вам люди, которые при упоминании любого имени начинают восклицать: «Да этот однажды такое сказал, а другой такой-то грех совершил, а о третьем вообще говорить не надо, потому что он однажды такое вот сделал!..»? Не правда ли, такое поведение очень многое (и очень печальное) говорит о внутреннем мире самого восклицателя? Если мы видим человека, который во всех других усматривает прежде всего грехи и только об этих грехах других людей говорит, нам становится понятно, что с духовной точки зрения сам этот всех осуждающий человек серьезно болен.

Но, к сожалению, часто приходится видеть, что многие околоцерковные или даже церковные издания встают на этот путь. Если они о ком-то вспоминают, то сразу же в любом человеке, даже церковном, даже в церковном иерархе, они видят только негатив. Не видят того доброго, что этот человек сделал, а цепляются за одну какую-нибудь фразу, один жест, один поступок, и к этой одной фразе, жесту, поступку (которые и в самом деле могли быть неверными) сводят всю жизнь этого человека, все его служение. И эта осуждающая однолинейность наших внутрицерковных пересудов, вообще говоря, тоже признак некоторого духовного нездоровья.

Здесь — главная причина того, почему с таким трудом идет у нас возрождение православной миссии.

Ведь стоит начинающему проповеднику раз-два получить по рукам от «некоторых из числа чрез меру у нас православных» (святитель Григорий Богослов[435]) — и он может сломаться. Он может решить: «Буду как все, ограничусь зачитыванием проповедей из дореволюционных сборников».

Один очень важный для меня урок я получил на самом пороге семинарии. Первую неделю после поступления лучшие преподаватели читали нам вводные лекции (не задавая при этом домашних уроков). Была и экскурсия по Лавре и по академическому музею (Церковно-археологическому кабинету). Священник, который знакомил нас с миром икон, начал рассказ с цитаты из Шопенгауэра: «“Перед произведениями высокого искусства надо вести себя как в присутствии Высочайших Особ. В их присутствии нельзя заговаривать первым. Надо смиренно ждать — когда они удостоят нас своего слова”. Так и с иконой. Нельзя торопиться и спешно выносить свои суждения о ней — суждения, порождаемые сиюминутной модой. Икона далека от современных стандартов красоты. Она кажется примитивной, неумелой. Но не торопитесь, вглядитесь в нее...». И тут рассказчик привел неожиданное уподобление: «Если вы впервые летите самолетом, вам же ведь и в голову не придет пойти в кабину пилотов и начать давать им указания: “Знаете, мне кажется, что вот этот рычажок у вас неправильно стоит. Лучше поверните его вот так! А еще, если у вас тут загорится вот эта лампочка — то будет гораздо красивее!”. Странно, что современная интеллигенция забывает об этом элементарном правиле поведения (некомпетентен — не критикуй), когда речь заходит о Церкви. Человек не успел еще войти в церковную жизнь, не научился толком исповедоваться и молиться, не знает еще ни церковной истории, ни богословия — а уже дает советы: вот это в церковной жизни изменить, вот здесь пореформировать!».

На следующий день другой семинарский преподаватель спросил меня о первых впечатлениях. Я рассказал ему о том, что было сказано в музее. К моему удивлению, мой собеседник нахмурился. И затем бросил: «Да как он посмел Церковь самолетом сравнить!».

Так я впервые увидел: миссионеру могут противостоять не только неверы. Миссионер должен быть готов к тому, что его усилия вызовут отчуждение и недоумение у людей, чья деятельность не выходит за пределы Церкви.

Так профессор может возмутиться, если подслушает, как азы его науки излагают школьникам: «Да разве так я ему излагал этот материал! Разве так я беседовал с семинаристами!». Конечно, не так. Но не все на свете — семинаристы…

Да, порой миссионер говорит примитивнее, чем внутрицерковный проповедник. А иногда, напротив, миссионеру надо говорить сложнее и аргументированнее, чем внутрицерковному проповеднику. Потому что он должен объяснить своим слушателям то, что для людей уже церковных давно перестало быть вопросом. То, что верующий человек принимает сердцем, надо разъяснить неверу так, чтобы он мог принять это же умом. Точнее, даже не принять, а просто перестать видеть в этом предмете православной веры повод для собственного неверия Православию.

Главное же, что миссионер должен говорить свободнее. Миссионер может говорить о главном, о Христе — тогда как профессиональные внутрицерковные богословы и писатели слишком часто погружаются в свои, частно-партийные споры и ссоры и вырабатывают свои критерии «православности» — такие, под которые заведомо не подойдут их оппоненты с соседней академической кафедры или с соседнего прихода.

Представьте, что апостол Андрей приходит впервые к праславянам (или св Николай Японский - к японцам). И на границе его спрашивают: «Кто ты? - Христианский миссионер! - А что это значит? - Я несу истину Христову людям! - А чем эта истина? - Я пришел сообщить вашему племени, что каждую весну за 49 дней до нашей Пасхи вам нельзя есть мяса и рыбы, пить молока. А еще помимо этих 49 дней за неделю до начала этого срока и плюс неделю после вы не должны знать своих жен!».

Откликнулись бы язычники на ТАКУЮ проповедь?

Так что сама ситуация миссионерства заставляет протирать запыленные очки и фокусировать зрение и свое и своих слушателей - на главном в нашей вере.

Вот пример такой миссионерской свободы: святитель Николай Японский восстал против одного антиправославного аргумента, весьма мешавшего проповеди Православия в Японии. Оппоненты Православия (протестанты, католики, язычники) заверяли японцев, что православные главой своей Церкви считают русского царя, а потому принятие Православия означает по сути переход в русское подданство и отречение от своего, японского императора и от японского гражданства. В силу напряженности в отношениях между Россией и Японией, этот аргумент очень сильно действовал на патриотические чувства японцев. И тогда святитель Николай окружным письмом от 29 февраля 1904 года разъяснил: «Русский император отнюдь не есть глава Церкви. Единственный глава Церкви есть Иисус Христос (см.: Еф. 1, 22; Кол. 1, 18), учение Которого тщательно хранит в целости Православная Церковь,— и русский император, в соблюдение сего учения, есть такой же почтительный сын Церкви, как и все другие православные христиане, нигде и никогда Церковь не усвояла ему никакой власти в учении и не считала и не называла его своей главой... Для вас он есть не более как брат по вере, так же, как и все русские, единоверные вам. Над вами русский император не имеет и тени какой-либо религиозной власти»[436].

В самой же России Православие слишком часто отождествлялось с Цареславием. Так, например, в январе 1837 года бывший Оренбургский епископ Августин подал императору Николаю Павловичу прошение, в котором были сравнения более чем дерзкие с точки зрения собственно религиозной: «Ангелы, узревши миллионы светил, мгновенно воссиявших по изволению Бога, торжественным гласом возгремели бесчисленные похвалы Творцу. Подобные похвалы Всеавгустейшему имени Вашего Императорского Величества торжественным гласом гремят и будут греметь во всех пределах России, преисполненной беспредельною благодарностью к Вашему Императорскому Величеству за составление полного собрания премудрых Ваших законов»[437]. Понятно, что вряд ли кто-либо из русских богословов посмел бы в те годы поместить в церковной печати суждение, подобное тому, что было высказано святителем Николаем Японским,— ибо оно содержало очевидное опровержение петровского «Духовного регламента», провозглашавшего императора «крайним судией» церковных дел[438].

Миссионер говорит ради конкретных людей, чьи глаза он видит перед собой. Его критик держит перед глазами не людей, но лишь катехизис (зачастую не общецерковный, а лишь составленный им самим по своему вкусу).

В мире святоотеческих (то есть богословски допустимых) суждений миссионер должен отыскивать те, которые могут максимально приблизить к Православию ту аудиторию, с которой он сейчас работает. И эти суждения могут быть непохожи на те святоотеческие же речения, которые изучают воскресных школах. Заметив эту разницу — лучше обрадоваться тому, насколько же неожиданным и разнообразным может быть Православие, а не брать в руки цензорские ножницы.

— Но ведь есть и реальные основания для такого настороженного отношения к миссионерам. Или же все это, по-Вашему, только внутренние проблемы критиков миссионерства, а не проблемы самих миссионеров?

— Подобная «аллергия» по-своему объективна и неизбежна. Для того, чтобы быть понятым, миссионер должен говорить на языке внешних. Для иудеев я был как иудей; для подзаконных был как подзаконный; для чуждых закона — как чуждый закона. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых (ср.: 1 Кор. 9, 20–22).

Поэтому миссионер всегда немного вне Церкви (хотя бы в своем языке). Он на ее пороге, на той границе, которой она соприкасается со внешним миром. Чтобы быть вполне понятным — он должен говорить на языке внешнем, то есть — внецерковном. Именно потому, что миссионер обращается к нецерковным людям, он не имеет права беседовать с ними на нашем внутрицерковном языке. «О, нам известен язык церковной кафедры и алтаря, который вне церкви звучит как китайский!» — с горечью и с правом воскликнул Карл Барт[439]. Значит — нужен другой язык.

И тут вопрос вкуса. Вопрос в том, все ли языковые и стилистические средства «мирского» языка миссионер может использовать. «Евангелие от митьков» все же неуместно. С этим согласны все церковные люди. Но семинарский язык в проповеди к «внешним» бездействен. И нельзя раз и навсегда установить границу допустимого. Это область поиска и вопрос вкуса (а споры о вкусах — самые безнадежные).

Дело ведь не только в подборе слов, дело и в выборе способа аргументации и подборе аллегорически-притчевого ряда. Для человека, который не вкусил Царствия Небесного, об этом Царстве можно говорить только в притчах. Притчи из жизни палестинских крестьян, которые использовал Спаситель, сегодня уже далеко не всех способны воодушевить. Христос брал примеры для Своих проповедей из той бытовой среды, в которой Он в эту минуту находился. Беседует Он с горожанами — говорит о купцах. Беседует с рыбаками — и Царство Божие уже подобно неводу. Беседует с землепашцами — и вот уже притча о сеятеле. Говорит со скотоводами — и мы видим притчу о добром пастыре. Причем говорит не на книжно-храмовом иврите, а на разговорном арамейском языке.

И наши Евангелия написаны на подчеркнуто народном языке. Греческий язык Евангелия — это даже не литературный язык, не классический аттический диалект. Это диалект койне, своего рода «суржик» Римской империи. Это — греческий для не-греков. Во всем Евангелии нет ни одного «термина»[440]. Евангелие можно читать без словаря. Для Евангелия вообще характерна какая-то нарочитая, подчеркнутая провинциальность. Слово не просто стало плотью. Оно стало сыном плотника, а не императора. Воплотилось Оно у провинциалов-евреев, а не у египтян или эллинов.

И вот вопрос для богослова: что значит подражать Христу в этом отношении? Будет ли истинным учеником Христа тот, кто будет только воспроизводить эти притчи и те бытовые обстоятельства, что в них упомянуты? Или же быть учеником Христа в этом смысле означает, подобно Христу, брать притчевые зарисовки из современной жизни — в том числе из жизни компьютерщиков? (Аналогично — являемся ли мы учениками Кирилла и Мефодия тогда, когда храним и воспроизводим их переводы молитв на старославянский язык, или же когда пробуем приблизить эти же молитвы к пониманию современных людей?)[441].

Как понять слова: истинный пастырь зовет овец по имени[442] человеку из северных краев, где нет овцеводства? Мне самому эта притча была неочевидна, пока я не побывал на Балканах. Умом-то вроде все было понятно, а вот сердечной очевидности все же в этих словах для меня не было. И так было, пока в одном румынском монастырьке я не увидел своими глазами — что это значит. Монастырек этот (скит Покров у Нямецкого монастыря) расположен посреди небольших гор. В нем всего было четыре насельника. И несколько сот овец. И вот настает вечер. Настоятель скита выходит во дворик, открывает ворота и кричит что-то к горам, со всех сторон возвышающимся над скитским заборчиком. И тут как будто снежная лавина сошла с гор. Овцы, доселе спрятанные за деревьями, вдруг выскочили и ринулись вниз, на голос пастыря... Овечий пастух, оказывается, идет впереди стада, поет и голосом своим ведет отару. А у нас, в северной Руси, пастух идет позади своих коров и бичом подгоняет их. Разный образ пастырства...

А если в некоей стране вообще нет ни овец, ни представления о них, но в этой гипотетической стране развито только свиноводство? Туземцы даже в жертву своим богам приносят поросят. Можно ли адаптировать к языку этого народа евангельский термин «Агнец Божий»?..

А можно ли использовать материал современной жизни для проповеди о Христе? Можно ли брать примеры из технологического общества, или нам так и должно оставаться в мире пасторальных идиллий? Ответ на этот вопрос я нахожу у святителя Феофана Затворника. В его книгах и особенно письмах встречаются вполне смелые внедрения современного бытового материала в ткань церковной проповеди: «Действие телеграфа — наша молитва. Мы и святые — как бы два аппарата однородные, среда, в коей святые и коею окружены души наши,— это проволока»[443]. «Память Божия — базис стратегических операций Ваших против страстей»[444]...

И евангельские притчи, подернутые благородной паутиной времен, кажутся нам сегодня вознесенными над бытовой суетой. Но ведь евангельскую притчу о продавце жемчуга на современном языке следовало бы переложить так: «Некий человек, узнав, что акции МММ быстро растут в цене, идет и продает имеющийся у него доллар, на эти деньги покупает МММ, чтобы потом эти акции продать по еще более дорогой цене, и так наживается... Вот чему уподоблю Царство Небесное».

Некрасиво? Неблагородно? А кто сказал, что Христос хотел выразиться красиво и благородно? Ведь Его проповедь — это призыв к спекуляции. Вам дан малый талант, вдобавок дан вам неправедно; вами он не заработан, а просто вверен для временного хранения. Вы же должны этими невесть откуда взявшимися деньгами распорядиться так, чтобы извлечь максимальную прибыль. Тебе дано несколько лет жизни на земле. Так обменяй их на вечность! Потрать эти годы и силы так, чтобы они принесли тебе неслыханное богатство: жизнь вечную. Бог тебе дал эти дары — а ты сделай так, чтобы не ты был должником у Бога, но Он — твоим должником!.. Вот подступает святитель Иоанн Златоуст к разъяснению притчи о десяти девах и спрашивает: — «Кто продавцы елея? — Бедные, ради милостыни сидящие перед церковию. А за сколько продается он? За сколько хочешь: цены не назначено. Есть у тебя овол? Купи небо, не потому, что небо дешево, но потому что Господь человеколюбив. Нет у тебя овола — подай чашу холодной воды. Предметом купли и продажи — небо, а мы не заботимся!»[445]. Простить долг своему обидчику — значит сделать своим вечным должником Самого Творца неба и земли. Дать милостыню нищему — значит дать в долг (под расписку![446]) Самому Богу.

Увы, этой благословенной святоотеческой дерзости так не хватает нашей сегодняшней проповеди. Расскажу я притчу об МММ — освистают. Попробуй проповедник, сказать, что, мол, знаете, духовная жизнь похожа на футбольный Кубок УЕФА: мало выиграть первый матч; итог определяется по сумме двух встреч... — И немало нахмуренных бровей озабоченно-осуждающе сойдется на переносицах православных. Но отцы древности не стеснялись сравнивать духовную жизнь со стадионом, с состязаниями колесниц, бегунов, борцов и даже с цирком[447]. Правда, русские переводчики позапрошлого века «облагораживали» их речь: ну, что говорить о стадионе или гимнастическом зале — «ристалище»!

Кстати, о цирке…. Если я скажу в церковной среде, что я вот в разгар Великого Поста пошел в цирк на и выступил там с проповедью – реакция будет однозначной: «совсем, мол, Кураев в шута превратился!» Но вот новость не из моей жизни: «В эти дни в нашем городе проходят гастроли Московского государственного цирка. По благословению архиепископа Екатеринбургского и Верхотурского Викентия, для учеников церковно-приходских школ и воспитанников детских домов нашей области в Екатеринбургском государственном цирке прошло благотворительное представление. Зал цирка был полон - на представлении побывало более 2, 5 тысяч детей из самых разных городов нашей области. Сотрудники Миссионерского отдела Екатеринбургской епархии взяли на себя организацию распространения благотворительных билетов в детских домах и социальных приютах. С большой радостью все ребята реагировали на появление на арене животных, дружно аплодировали мастерству дрессировщиков, акробатов, воздушных гимнастов… По окончании представления к юным зрителям обратился присутствовавший в зале архиепископ Екатеринбургский и Верхотурский Викентий. Владыка сказал, что соблюдение заповедей Божиих особенно важно для всех нас в дни Великого поста. По словам Архипастыря, примером доброго отношения к животным может служить работа дрессировщиков рифовых акул. Даже акулы, по природе своей призванные уязвлять людей, чувствуют доброту людскую, и не трогают дрессировщиков-ныряльщиков, спускающихся к ним в бассейн»[448].

Так что нет недопустимых мест и времен для проповеди Евангелия. Есть недопустимое искажение самой проповеди. Если же слово православно - то оно уместно и «вовремя и невовремя».

Более того – именно в традиции православия в любом месте и ситуации искать повод для памяти и речи о Боге. Прав современный историк, говоря о византийском писателе Никите Хониате (12 век): «В этой озорной словесной игре нет и капли рационалистических сомнений: скепсис ее – лишь кажущийся, иллюзорный. По сути дела, она восходит к архаическому интимному общению со священным, устойчиво державшемуся в средневековом аграрном обществе. Она отнюдь не составляла специфику мировоззрения Хониата, мы найдем такую игру, к примеру, в стихах Николая Музолона, описывающего свое плавание на Кипр: Бог Отец натягивал канаты, Сын управлял кораблем, а Дух надувал паруса – с такими моряками корабль благополучно добрался до гавани на десятый день»[449]. Если апостол говорит «Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, за все благодарите» (1 Фесс. 5, 15-18), значит в жизни и речи не должно быть богословских «резерваций»: как дышишь – так и молись!

Наконец, еще одна причина озлобленности некоторых «ревнителей» против миссионеров состоит в том, что миссионер должен взывать к авторитету людей, которые для Церкви совсем не авторитетны. Потому что если он будет обосновывать свои тезисы цитатами из святых отцов — его способ аргументации останется непонятным. «Ну и что, что ваш Макарий Египетский сказал так? Для меня он столь же невежественный фанатик, как и вы». Тут и надо поинтересоваться — а кого же ваш собеседник не считает «невежественным фанатиком». И в мире его (его, а не моих) авторитетов найти что-то близкое к Православию.

Так апостол Павел четырежды цитирует языческих поэтов и философов. Например, в Тит. 1, 12–15 содержится цитата из Каллимаха: Из них же самих один стихотворец сказал: «Критяне всегда лжецы, злые звери, утробы ленивые». Свидетельство это справедливо. По сей причине обличай их строго, дабы они были здравы в вере, не внимая Иудейским басням и постановлениям людей, отвращающихся от истины. Для чистых все чисто.

Это цитирование становится совсем необычным, если обратиться к его источнику. У поэта III века до Р. Х. Каллимаха сказано: «Лгут критяне всегда: измыслили гроб твой критяне; ты же не умер, но жив, о Зевс, присносущный владыка!» (Гимн Зевсу, 8). Ложь критян была в том, что они показывали гробницу Зевса — рядом с Кноссом[450]. Кипр гордился тем, что он является местом рождения Афродиты. Показывали киприоты и пещеру, где родился Зевс. Но за особую плату туристам готовы были показать гробницу Зевса — что и вызывало возмущение благочестивых паломников, по верованию которых Зевс бессмертен… Итак, ложь критян была о смерти Зевса. Каллимах же — «реакционный» писатель, посвятивший свое перо защите древних обрядов и обычаев, которые его современникам стали казаться бессмысленными. Оттого его главное произведение называется «Причины» — причины появления на свет ставших непонятными преданий. И тут появляется повод возмутиться «неразборчивостью» апостола: как это Павел апологета язычества назвал «пророком»[451]? Как же это он согласился с осуждением критян за то, что те не верили в бессмертие Зевса? Неужто Павел и сам разделял веру в бессмертие олимпийских богов?..

В другом месте (Деян. 17, 28) апостол Павел приводит слова греческого поэта Арата — мы Его и род. А о чьем же роде говорится о первоисточнике этой цитаты? — «Начнем с Зевса. Имя его постоянно должно жить на устах смертных; улицы, места общественных собраний, гавани, неизмеримый океан, все, все должно свидетельствовать об его величии. Всех нас его рука поддерживает и сохраняет. Потому что мы его род» (Арат. О феноменах. Цит. по: Климент Александрийский. Строматы 5, 14). Опять есть повод упрекнуть «апостола языков»: неужто он считал себя принадлежащим к роду языческого бога Зевса?

Третье цитирование Павлом языческого авторитета — для меня смерть приобретение (ср.: Флп. 1, 21). Источник цитаты — платоновская «Апология Сократа». Тут мы читаем: «Сколько есть надежд, что смерть — это благо! Смерть — это одно из двух: либо умереть значит стать ничем, так что умерший ничего уже не чувствует; либо же, если верить преданиям, это какая-то перемена для души, переселение из здешних мест в другое место. Если ничего не чувствовать, то это все равно что сон, когда спишь так, что даже ничего не видишь во сне; тогда смерть — удивительное приобретение. По-моему, если бы кому-нибудь предстояло выбрать ту ночь, в которую он спал так крепко, что даже не видел снов, и сравнить эту ночь с остальными ночами и днями своей жизни, и, подумавши, сказать, сколько дней и ночей прожил он в своей жизни лучше и приятнее, чем ту ночь,— то, я думаю, не только самый простой человек, но и великий царь нашел бы, что таких ночей было у него наперечет с другими днями и ночами. Следовательно, если смерть такова, я, что касается меня, нахожу ее приобретением» (Платон. Апология Сократа, 40d-e). И опять тут повод изречь прокурорским тоном: неужели апостол Павел такое атеистическое представление о смерти считал утешительным?[452]

Подобного рода бесстрашное обращение к языческим текстам и понуждение их к подтверждению христианских истин было характерно и для церковных апологетов II–III веков: «Когда говорим, что все устроено и сотворено Богом, то окажется, что мы высказываем учение Платоново; когда утверждаем, что мир сгорит, то говорим согласно с мнением стоиков; и когда учим, что души злодеев, и по смерти имея чувствование, будут наказаны, а души добрых людей свободны от наказания, то мы говорим то же, что и философы» (Святой Иустин Философ. Апология, 1).

С той же терпимостью действовали и великие русские миссионеры.

По свидетельству будущего Патриарха Сергия, святитель Николай Японский, с которым Сергий провел несколько лет в японской миссии, «никогда не порицал религии японцев; даже среди буддистских жрецов у него были друзья»[453]. И как апостол Павел начал свою проповедь среди греков не с обличения их в «бесовстве», а с уважительного отзыва об их «благочестии» (см.: Деян. 17: 22, церковнославянский перевод), так и святитель Николай Японский говорил: «Не знают еще японцы истинного Бога, но “естеством законное творят”. Три доселешние няньки японского народа, каждая воспитала в нем нечто доброе: синто — честность, буддизм — взаимную любовь, конфуционизм — взаимное уважение. Этим и стоит Япония»[454].

Тот же образ поведения предлагает миссионеру и святитель Иннокентий Московский: «Отнюдь не показывай явного презрения к их образу жизни, обычаям и прочее, как бы они ни казались того стоящими, ибо ничто не может оскорбить и раздражить столько дикарей, как презрение к ним и насмешки над ними и всем, что их... Старайся узнавать обстоятельно веру, обряды, обычаи, наклонности, характер и весь быт твоих прихожан, особенно для того, чтобы тем вернее и удобнее действовать на них. Отдавать справедливость их хорошим обычаям есть дело немаловажное для успеха твоего»[455].

Для внутрицерковных «ревнителей» столь добрые отзывы о неправославных религиозных путях, конечно, дадут пищу для пересудов о «ереси суперэкуменизма». Хорошо было святителям Николаю и Иннокентию проповедовать христианство язычникам в те времена, когда еще не издавалась газета «Русский вестник»! Вот стоило мне по-доброму отозваться о «Письмах Баламута» протестантского автора Клайва Льюиса, как я тут же получил выговор: мол, «книгу инославного литератора Кураев превознес над писаниями святых отцов Православной Церкви!». Причем мой критик был настолько осведомлен в вопросе, выдвинутом им для обсуждения (точнее — осуждения), что почему-то назвал англиканина Льюиса католиком…

Так что, когда я вплетаю в свою проповедь цитаты из «Матрицы» или «Титаника», я действую традиционно. Но стоило мне начать читать лекции, построенные на апелляции к этим фильмам, лекции, в которых я пробовал со светскими студентами заговорить о покаянии, крещении, вечной жизни, и сразу по церковным кругам понесся шепоток: «Кураев совсем с ума сошел: призывает американские фильмы смотреть!». Да ведь, милые мои, этот фильм люди посмотрели еще до того, как я статью про «Титаник» написал, и обращаюсь я к светским людям, а не к монахам.

Миссионер может (и должен уметь) начинать разговор с любой темы. Неважно, откуда начать разговор о Христе (хоть с фильма «Титаник»). Важно, чем его закончить: «Жарко так сегодня… Вообще все это лето небывало жаркое. К концу света, наверно… Кстати, что Вы думаете об Апокалипсисе?..»[456].

Жаль только, что эта православная традиция миссионерской свободы незнакома слишком многим современным православным публицистам и сплетникам.

— Кажется, Вы готовы оправдать любого миссионера. Цель оправдывает средства?

— Нет. Миссионер тоже может сорваться. Мимикрия проповедника под слушателей неизбежна. Но чрезмерная степень мимикрии может вызвать аллергию самой же аудитории: «Если ты всего лишь наше отражение — то зачем ты нам такой нужен?!». Пример такой излишней, а потому и вредной мимикрии педагога – П. И. Ариков из «Республики ШКИД». Это тот «литератор», что превратил уроки русской литературы в уроки «городского фольклора» и пел про «курсисток». Удивительно: фильм снят в 1966 году, а сегодня имя этого персонажа воспринимается как характеристически-говорящее: товарищ П. И. Ариков (так пишется его имя на плакате бузящими учениками) увлекся пиаром…

Отвратительны для меня заигрывания некоторых протестантских миссионеров. Некий «тюремный служитель брат Иван Черный», пятидесятник, например, пишет в своей листовке: «Бог любит «плохих парней». Бог любил до рождения обманщика Иакова, убийцу Павла, прелюбодея Давида»[457].

Уже много лет людей (как церковных, так и нецерковных, как монахов, так и светскую интеллигенцию) не оставляет ощущение явного диссонанса, возникающее при знакомстве с официальными церковными посланиями, выдержанными в странном стиле синтеза советского официоза (канцелярита) и церковнославянской вязи. Есть языки, которые разрушают того, кто пробует ими пользоваться. Таков язык тоталитарных идеологий, таков язык оккультизма. Вот вполне человеческое замечание моего однофамильца — писателя Михаила Кураева, у которого, как я понял из его книг и из личных бесед, нет никакой аллергии на Православие: «Когда с амвона церкви на Смоленском кладбище, куда меня привели скорбные обстоятельства, я слышу в воскресной проповеди: “Осуществляйте повседневный нравственный контроль над собой. Будьте начеку. Ситуация, в которой мы все оказались...”. Да это же речь выпускника советской партшколы! И не отличника, а провинциального троечника. Какой черт учил нынешних попов русскому языку?!»[458].

Вот еще случай, когда аудитория оказывает обратное влияние на проповедника. Один монах уже немало лет несет послушание духовника местной городской тюрьмы. Этот батюшка сделал очень немало: крестил десятки людей, привел к покаянию сотни людей, тысячам он благовествовал о Христе, помогал сохранить Божий образ... Но однажды, уже у себя в монастыре произнося проповедь при начале Великого поста, он сказал: «Братья и сестры! Пост — это время, когда каждый из нас должен быть внимателен к своей духовной жизни. В эти дни мы должны внимательнее всматриваться в движения своей души, устранять греховные помыслы. Ну, как бы это понятнее вам сказать... В общем, пост — это время, когда каждый из нас должен в своей душе устроить великий шмон!».

Язык, впрочем,— не более чем деталь. Гораздо серьезнее то, что миссионер может незаметно для себя перенять не только язык, но и убеждения своей аудитории.

Миссионер старается сделать Православие понятным. Но где-то есть грань между православной проповедью и православной пропагандой. Пропаганда появляется там, где проповедник заранее просчитывает эффект своих слов и заранее ждет аплодисментов. Он ставит Православие перед аудиторией как некое зеркало и говорит: «Ну, посмотритесь сюда, и вы увидите именно самих себя, увидите нечто свое. Вы увидите, что Православие очень похоже на ту религию, которую вы хотели бы иметь для себя. Оно совершенно согласно с вашей системой “общечеловеческих ценностей”. То, что вы цените в других системах, есть и в нашей лавочке. Только у нас это еще малость экзотичнее — так что заходите и берите».

Именно ощущение пропаганды остается у меня от знакомства с книгами некоторых современных западных православных писателей (прежде всего — Павла Евдокимова и Оливье Клемана). Их «православие» сродни восточным пряностям неоиндуистских групп типа кришнаитов, сахаджа-йогов или трансцендентальной медитации. Этакий индуизм на экспорт, заранее адаптированный ко вкусам западной публики.

С сеансов православной пропаганды человек уходит успокоенный: оказывается, то, что он ценил в своей жизни и в багаже своих интеллектуально-духовных познаний, ценит и Православие. Что ж, он очень рад, что Православие оказалось «тоже духовно», «тоже терпимо», «тоже современно». Вот только за что же убивали и убивают христиан язычники[459] — он так и не поймет и не узнает.

Впрочем, и это еще не самое печальное, что может произойти с миссионером. Для того чтобы сделать свою проповедь о Православии более приемлемой, миссионер неизбежно упрощает Православие, спрямляет некоторые линии, подчеркивает одно (что, как ему кажется, будет способствовать его взаимопониманию с аудиторией) и предпочитает не касаться другого (что может вызвать преждевременный скандал). Это неизбежно[460].

Но порой чувство меры изменяет. И тогда человек прислушивается не к требованиям Евангелия и Предания, а к ожиданиям своей аудитории. Он усваивает уже не язык, ав взгляды своих собеседников. Тогда миссионер слишком далеко отходит от Церкви. И — теряется. Такими потерявшимися миссионерами и создаются ереси.

Миссионер должен искать какой-то другой подход, другие способы свидетельства, доказательства, объяснения, чем те, в которых ты сам осмысляешь свой духовный опыт. Эти формы отличны от тех, в которых православные говорят между собой. Но они могут оказаться такими, что не столько сообщат суть Православия, сколько заслонят ее собою, поставят вокруг евангельского слова такой «фон», сквозь который ему и не пробиться. Так миссионер оказывается меж двух огней.

О «Сцилле и Харибде» православного миссионерства очень точно сказал (по поводу святителя Дионисия Александрийского) протоиерей Иоанн Мейендорф: «Как и любого богослова, на этом пути Дионисия подстерегали две опасности: исказить суть учения в угоду вкусам и запросам своих современников или же совершенно забыть о своей аудитории и “заняться повторением излюбленных цитат”»[461].

— А особые искушения, духовные проблемы есть у миссионера?

— Да, есть внутренние опасности, угрожающие духовному здоровью миссионера.

Для сохранения внутреннего мирного устроения полезнее всю жизнь считать себя послушником, слушателем, нежели лектором; миссионер же заходит за ту черту, за которой его остерегает апостольское предупреждение: не многие делайтесь учителями (Иак. 3:1).

А из-за того, что миссионер обращается к нецерковным людям, он и сам оказывается в некотором отношении вне Церкви. Законы психологии (равно как и законы аскетики) говорят, что от чистоты моего взгляда зависит чистота моего сердца. Где мой взгляд, где мой поиск — там и мой ум, а где мой ум — там до некоторой степени или хотя бы в ту минуту и я. Что может быть естественнее для верующего сердца, чем решение апостола Павла: я рассудил быть у вас незнающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого (1 Кор. 2, 2)? А миссионеру приходится знать очень многое из того, что малополезно и малоинтересно для христианина, но без пересудов о чем не могут жить его нецерковные собеседники.

Служение миссионера действительно кенотично. Из дивной красоты монастыря с его налаженным богослужением и устроенной духовной жизнью надо уходить в мир диспутов, словопрений, оскорблений, в мир, где много меньше евангельского света. Хотелось бы пожить в Лавре — но для этого пришлось бы отказаться от того, что нужно не столько мне, сколько другим людям[462]. Их судьбами пришлось бы платить за большее собственное душевное благополучие (или за его видимость). Душе было бы на пользу, если бы миссионер провел пост в монастыре. Но его зовут в те края, где монастырей еще нет, зовут для проповеди Евангелия. И там точно не удастся достичь такой собранности в молитве, какая была бы возможной при монастырской или хотя бы устойчиво-приходской жизни.

Сердце хотело бы не питать себя ничем, кроме святых слов и святых книг. Но миссионерский рассудок требует со вздохом пройти мимо шкафа, в котором стоят святоотеческие творения, и заставить себя развернуть книгу с языческими мудростями или бреднями (чаще всего они там перемешаны) — потому что именно об этих книгах будут завтра тебя спрашивать твои неоязыческие совопросники. Хотелось бы читать только книги святых отцов. Но проповедник должен отталкиваться от того опыта мысли и переживаний, что уже знаком нецерковному человеку, и, опираясь на него, вести встреченную душу в неизвестный ей мир православного Предания. Надо знать круг авторитетов, текстов и проблем, в которых живет человек современной культуры.

И далеко не всегда знакомство с миром светских кумиров доставляет радость узнавания чего-то близкого. Пять лет моей жизни были посвящены изучению «творческого наследия» Блаватской и Рерихов. Три тома творений преподобного Симеона Нового Богослова у меня стоят недочитанными до сих пор. Зато прочитаны все три огромных тома «Тайной доктрины», двухтомник «Разоблаченной Изиды», уйма томов «Живой этики», собраний писем, теософских журналов, сборников и газет... И чувствую я себя после этого как ассенизатор после рабочего дня...

Как сказал об этом архиепископ Александр, «пора, наконец, отказаться от общения с молодежью XXI столетия на языке века девятнадцатого. Нам так хочется замкнуться в своем уютном мире, где тихо мерцают лампады и ублажают слух молитвенные песнопения! Но если всю эту красоту мы хотим даровать молодежи, то должны немедленно покинуть свой уютный мир и дерзновенно выступить на проповедь, освоив термины компьютерных программ. Известный афоризм гласит: “Пусть мне нравится клубника со сливками, но рыба любит червяка, и чтобы ее поймать, перед рыбалкой необходимо запастись ими, а не деликатесом”»[463].

Хотелось бы говорить только на том языке, на каком произносятся проповеди в академическом храме. Но это язык, понятный только «иудеям» (в смысле — людям, уже вошедшим в народ Нового Израиля). А ведь есть еще и «эллины»…

Orа et laborа[464] не всегда совместимы. И миссионер, отдающий предпочтение работе, погружающий себя в мир языческих мифов (ради обнажения их противоречий, недостаточностей и опасностей), конечно, рискует собственным духовным здоровьем.

Миссионерское служение требует сегодня жертвенности не в том смысле, что недообращенные язычники могут скушать миссионера. Есть и иная жертвенность в миссионерском служении. Это жертва полнотой собственной церковной жизни для того, чтобы быть ближе и понятнее нецерковным людям.

Эта формула не должна пугать. Для человека, полюбившего монашескую жизнь, бывает очень болезненным его призвание к епископскому служению. Я знаю монахов, которые с болью принимали церковное послушание, мешающее их молитвенному сосредоточению (скажем, назначение строителем какого-либо храма, монастыря или подворья). В «Древнем патерике» описывается кончина некоего монаха, который нес послушание монастырского эконома. Ради сношений монастыря с внешним миром ему постоянно приходилось покидать стены обители. Долгие и частые отлучки в мир не принесли пользы его душе. По смерти его лицо сразу принимает черный цвет... «Авва монастыря, будучи духовен, как скоро увидел случившееся, собрал все братство, говоря: брат наш отошел от жизни, и вы знаете, что для вашего успокоения и безмолвия от всей души занимался он делами нашими и, как человек, прельщен был лукавым и потому из-за нас подпал он греху; давайте потрудимся прилежно за него и будем молить человеколюбца Бога. Они же, сострадая к нему за все труды его, начали со слезами поститься и молить Бога, что бы Он помиловал его. И провели три дня и три ночи в посте, ничего не вкушая, но плача и сокрушаясь о погибели брата... И начало лицо брата понемногу очищаться и сделалось все чисто». Игумену же в видении Господь так объясняет Свое оправдывающее решение: «Ибо мог и он пребывать в безмолвии, как и все в монастыре. Но по поводу дел братии, как человек, погубил себя»[465].

Но наличие риска не есть достаточная причина к тому, чтобы запретить эту рискованную деятельность, или тем более к тому, чтобы брезгливо сторониться миссионеров и их проповедей и книг.

Церковная традиция знает, что нужны разные служения, в том числе и те, которые таят в себе опасность искушений. Вспомним слова преподобного Макария Великого: «Кто работает, тот о молящемся пусть говорит так: “Cокровище, которым владеет брат мой, есть общее, следовательно, владею им и я”. И кто молится, тот о читающем пусть говорит так: “Чем пользуется он в чтении, то и мне послужит на пользу”. И кто молится, да не осуждает работающего за то, что он не молится. И кто работает, да не осуждает молящегося»[466].

И в служении священника, и в служении епископа, и в служении богослова есть свои опасности — по-своему не меньшие, чем в служении миссионера (обвыкание к святыне, непрестанно оказываемые знаки почтения, привилегированное положение в церковной общине, доступ к власти и деньгам, возможность учительства, необходимость постоянной оценки способностей тех или иных людей к исполняемым ими церковным послушаниям…). Но, зная об этих опасностях, все же следует входить в эти служения, а не прятаться от них. Личной молитвенной сосредоточенностью, личным духовным совершенством приходится жертвовать ради того, чтобы быть с людьми и помогать им в обретении Христа.

Таков вывод святоотеческой традиции: «Если предлежат душе две вещи вредные и никак нельзя избежать одной из них: что надобно делать? — Ответ Иоанна: Из двух вредных вещей должно избрать менее вредную»[467]. «При сравнении зол должно выбирать легчайшее. Например, когда мы предстоим на молитве и приходят к нам братия, мы бываем в необходимости решиться на одно из двух: или оставить молитву, или отпустить брата без ответа и опечалить его. Но любовь больше молитвы»[468].

Конечно, служение миссионера связано с особыми искушениями. О них много предупреждают в нынешних семинариях и монастырях: «Не впади в гордыню», «Не интересуйся внешним миром — читай только отцов», «Не лезь учить других — соблазнишься тщеславием», «Очисти себя и тогда уж думай о других». Все верно (кроме разве что последнего: именно если человек однажды решит, что себя он уже достаточно очистил,— именно тогда ему нельзя ни подходить к Чаше, ни выходить на проповедь). Все верно. Но если бы кроме предупреждений об опасностях миссионерства Церковь бы еще и молилась о тех, кто все-таки вынужден идти в этот опасный край, и если бы она поддерживала их чаще, чем одергивала...

— Вы присутствовали на Съезде православной молодежи. Что за молодежь собралась на этот съезд?

— По правде говоря, это был съезд не столько православной молодежи, сколько людей, которые работают с молодежью. Организован он был Синодальным отделом по борьбе... простите, по работе с молодежью. Мне в этом видится своя символика. Есть такое философское течение — структурализм, выявляющий структуры мышления и жизни, черты сходства в казалось бы совсем разных образованиях. Так вот, с точки зрения формального структурологического анализа мне кажутся интересными изменения в номенклатурных структурах Московской Патриархии за последние десять лет. А изменилось следующее: исчез пенсионный фонд Московской Патриархии, но появился Синодальный отдел по работе с молодежью. Пенсионный фонд исчез просто потому, что государство перестало дискриминировать священнослужителей и у них сейчас общегражданское пенсионное обеспечение, а молодежный отдел понятно почему создали.

Мне кажется, это знаковые перемены. Теперь слово «Православие» уже не вызывает ассоциации только с морем белых платочков. Православие — это не только бабушки.

Больше всего на съезде меня порадовало единомыслие. Последние годы нашей церковной жизни столь полны дискуссиями — и по вопросу о канонизации Царственных мучеников, и по вопросу о налоговых номерах, и по вопросу об экуменизме и многому другому,— что редко удается встретить церковный форум, на котором никого не обвиняют, не грызут друг друга. Такая роскошь единомыслия… Меня очень порадовали слова отца Димитрия Смирнова (он выступал уже после официальной части, от лица реальных приходских пастырей). Он сказал: «Вы знаете, каждый из предыдущих ораторов, будто они сговорились, отщипывал по кусочку от моего доклада!».

— Отец Андрей, как-то так получилось, что день работы съезда, 29 октября, пришелся на отмечавшийся в советское время День комсомола. Вообще возникает параллель, что Церковь как бы заменяет в наше время комсомольскую организацию. Что она выполняет ту работу, которую некогда государство брало на себя: и досуг молодежи, и нравственное воспитание, и допризывную подготовку, и много еще чего. Как Вы считаете?

— У тех, кто так считает, слишком короткая историческая память. Очень многое из того, что считают советским и большевистским, есть всего-навсего церковное наследие, украденное большевиками. К примеру, задолго до 1917 года храмы-вагоны ходили по Руси. Большевики переделали их в агитпоезда. До революции были крестные ходы с иконами святых, при советской власти демонстрации с иконами Политбюро. Сначала были мощи Сергея Радонежского, только потом появились мощи Ленина.

Ничего комсомольского Церкви не надо. Сейчас мы лишь возвращаем свои старые формы работы — нас же обвиняют в том, что мы обезьянничаем с комсомольцев.

— А зачем, на Ваш взгляд, был нужен Съезд православной молодежи? Ведь у православной молодежи нет единой организации как таковой, Церковью молодежь объединена духовно, то есть незримо.

— А что, съезд может существовать только для членов какой-то организации, типа комсомольской? Собрались православные люди, посмотрели друг другу в глаза — это уже хорошо. Такие съезды нужны хотя бы потому, что всякий православный священник, который пробует работать с молодежью, честно говоря, в нашей церковной среде — белая ворона[469]. Он работает под градом обвинений в «протестантизме».

Оттого так важны слёты «белых ворон», на которых они могли бы увидеть друг друга и вдобавок услышать одобрительное слово начальства.

— А что могут изменить различные молодежные и миссионерские съезды?

— Я думаю, что значение такого типа съездов (миссионерских, молодежных, образовательных чтений) не в том, чтобы создать документы, которые потом кто-то примет к действию. Не надо быть наивными, никто на самом деле не будет руководствоваться теми декларациями, которые мы на них принимаем. Дело не в декларациях, а в принципе «вода камень точит». Пусть до времени они останутся на бумаге, но есть робкая надежда, что со временем, доклад за докладом, постановление за постановлением, послание за посланием переменят саму атмосферу в Церкви, так что миссия станет восприниматься как главное служение Церкви, а не как некая побочная роскошь, которую можно себе позволить после того, как все купола позолочены.

— На Всецерковном третьем миссионерском съезде в ноябре 2002 года в итоговом документе прозвучал просто «крик души» — что, может быть, «Церковь будет более терпима к миссионерским поискам. Как Вы думаете, он будет услышан?

— Я надеюсь. На что я рассчитываю? Этот текст станет известен определенному кругу церковных чиновников-аппаратчиков. Затем, через несколько месяцев кому-то из этих аппаратчиков будет дано задание составить интервью, выступление, доклад кому-то из первенствующих лиц нашей Церкви на сюжет о миссии. Логика же любого аппаратчика проста: делать как можно меньше, желательно откуда-нибудь переписать. И, я надеюсь, в качестве шпаргалки он возьмет этот документ и, в частности, этот абзац. И тогда мысль о необходимости терпимости к миссионерским поискам прозвучит уже с более высокой трибуны. У нашего съезда нет полномочий даже рекомендательных, не то что административных, мы можем только робко шептать где-то в уголке. Но если эти же мысли прозвучат из уст лиц, облеченных высшей церковной властью, тогда уже у нас будет возможность привести сегодняшнее «юродство» как официальную позицию Церкви. Что такое сегодня миссионерский съезд? Каждый из его участников в своей епархии кажется юродивым, непонятным выскочкой. А вот когда это уже с высшей церковной трибуны прозвучит — уже очень заставит с этими юродивыми считаться.

— Это возрастное деление — «молодежное» — мне кажется каким-то неуместным. Ведь не может быть «Союза православных старушек». В Церкви-то ведь мы присутствуем как единый какой-то организм?

— И тем не менее, апостол Павел различал среди своих прихожан эллинов и иудеев, рабов — и свободных, давал им разные советы. Понимаете, у молодых — свои проблемы, которых нет у людей старших возрастов, и наоборот. У них разная возрастная психология. Например, мне кажется, что юношеское переживание Православия — более светлое и радостное. Здесь еще мало грехов накоплено, и душа легче срывается в славословие: «Слава Тебе, Господи, за то, что Ты есть!». В более старшем поколении память о своих грехах, о своих немощах, болезнях, нуждах заставляет нас чаще просить Господа о чем-то: о прощении наших грехов, о помощи, об исцелении. А молодежь — она от этого свободна, и в этом смысле ее молитва более бескорыстна. Хотя бы поэтому с ними надо особо говорить.

Митрополит Кирилл, выступая на этом съезде, очень верно сказал: священники должны понимать, что любой молодой человек, переступающий порог храма (девушка или парень),— это человек, отмеченный печатью Божией. Им говорить об этом мы не должны. Но сами должны понимать, что если этот человек выбрал тропку не на дискотеку, не на гулянку, а в храм — значит, какая-то частичка отрока Варфоломея (будущего Сергия Радонежского) в этом человеке есть. И поэтому мы должны радоваться его приходу, приметить его, выделить его из общей массы прихожан, уделить ему особенное внимание. Ведь, может быть, этот паренек, сегодня робко толкущийся на церковном пороге, в глазах Божиих уже священник или монах..[470]..

Именно потому, что перед молодыми много путей и, соответственно, много искушений, я думаю, все-таки с ними надо работать отдельно. В конце концов, мы же не смущаемся тем, что у нас есть православные детские сады, православные дома престарелых,— и мы не смешиваем их друг с другом. Поэтому я полагаю, что могут быть отдельные кружки или структуры, которые будут работать именно с молодежью.

— На что обратить внимание, начиная миссионерскую работу?

— Очень важен вопрос о терпимости, ведь очень многое входит в нашу душу без нашего спроса. Помните древнюю молитву: «Господи, дай мне силы изменить то, что я могу изменить. Дай мне мужество вытерпеть то, что я не в силах изменить. И дай мне мудрость, чтобы отличить одно от другого»? Так вот, мудрости нам сегодня и не хватает.

А нам нужно различать — если что-то вошло в нашу жизнь без спроса, то есть три разных способа реакции: 1) осудить новость, 2) никак не реагировать и 3) можно попробовать использовать ее для нашего миссионерского блага.

Ну вот, например, есть греческая философия. У апостолов был выбор — можно было ее: а) всецело отвергнуть, б) не заметить, в) использовать некоторые ее суждения, чтобы подтвердить евангельскую истину. И Церковь избрала третий путь: апостол Павел несколько раз цитирует языческих философов и поэтов.

Сегодня в мир наших детей вторгаются все новые сказки, фильмы и так далее. Легко на словах — сказать: «Давайте их запретим!». Но, во-первых, послушаются ли дети нашего запрета (особенно дети нецерковные)? Второе, если даже сынишка послушался моего запрета, он не будет читать Поттера у меня на глазах, а после школы пойдет к своему дружку и прочитает или посмотрит фильм на видео. И получится, что он все равно это посмотрит, узнает это, но без моего комментария, подробного разбора — что здесь правда, что неправда, на что стоит обратить внимание, а где ложь какая-то.

Я считаю, что сегодня родители должны учиться вместе с детьми, причем на месяц опережая детей. Ты заранее, за месяц просматривай учебники твоего ребенка, обращая внимание на темы, по которым могут возникнуть антицерковные дискуссии (история, литература, биология и так далее), и попробуй сам найти материалы, которые дали бы твоему ребенку возможность глубже посмотреть на эти проблемы, чем то воззрение, которое предложат одноклассники или его учительница. И неучебные детские книжки тоже лучше читать вместе.

Педагогика — это искусство возможного, искусство компромиссов. Надо уметь терпеть даже непослушность собственных детей. Как нам определить меру нашей собственной нетерпимости? Христианство по своей сути противоречит духу современной культуры. Но именно поэтому не надо спорить по мелочам, сохранив запас полемической энергии для обсуждения глобальных расхождений. А вот разругиваться по поводу прически или какого-нибудь фильма, может быть, не стоит.

Лучше внять совету Патриарха: «Нередко молодой человек, приходящий в храм, не осознающий даже до конца, что его туда привело, встречается с равнодушным и безразличным отношением людей, для которых церковная жизнь, надо полагать, уже стала обыденностью. Пусть наивны и неудобны вопросы, с которыми юноши и девушки обращаются к нам, пусть внешний вид этих ребят не соответствует нашим представлениям об одежде православного христианина,— они не должны выйти из храма отторгнутыми, неуслышанными или даже обиженными, как это, к сожалению, случается»[471].

— Известна многочисленная критика Вашей позиции по отношению к книге «Гарри Поттер». Есть ли среди этой критики какое-либо здравое зерно или абсолютно все неприемлемо для Вас?

— Скажу честно, что когда я первый раз читал некоторые антипоттеровские книги, то кое-какие страницы казались мне очень и очень убедительными.

Но это меня не смутило. Я книжник, живу в мире книг и знаю, сколь убедительными могут казаться те или иные приводимые аргументы и факты, которые, однако, теряют свою силу, если посмотреть на них с другой стороны. Мое давнее правило в литературной полемике — не отвечать сразу. Когда появляется критическая статья в мой адрес, я даю ей полежать несколько месяцев, пока не улягутся мои эмоции (эмоции — плохие помощники в полемике). Я некоторое время привыкаю к тексту, держу в уме приведенные аргументы, вновь и вновь сопоставляю их с теми книгами, которые читаю... И когда, по прошествии некоторого времени, я снова, уже более спокойно принимаюсь за чтение критической статьи — то, как правило, выясняется, что все-таки я ошибся в оценке ее убедительности.

Так же было и в полемике вокруг «Гарри Поттера». Подробности — во втором издании книги «Гарри Поттер в Церкви: между анафемой и улыбкой», посвященной анализу всех антипоттеровских публикаций и аргументов.

Мне понятна логика моих оппонентов. Их позиция очень логична, но вся эта логичность строится на неких изначальных допущениях, с которыми я как раз и не вижу необходимости соглашаться. Сначала были слухи, что Ролинг — сатанистка. Но эти слухи распускали сами же сатанисты в целях своей саморекламы, а Ролинг их опровергала. Как всегда, клевету расслышали все, а опровержение — лишь немногие. Полузнание — страшная сила. /повтор на с. 89/Ну, слышали авторы антипоттеровских статей о существовании Алиса Кроули — мирового лидера сатанистов. Оттого и поверили слуху о том, будто Кроули благословил выход «Гарри Поттера»[472]. А ведь Кроули умер в 1947 году — за полвека до написания интересующей нас сказки…

Оттого, читая «Гарри Поттера» таким заранее предвзятым глазом, они легко обретали в тексте подтверждение своих опасений про «сатанистку Ролинг».

Я же вновь подтверждаю свою позицию: если вы видите, что прочтение «Гарри Поттера» вашими детьми неизбежно, то ее надо читать вместе с ними, объясняя при этом, «что к чему». Иначе дети прочтут «Гарри Поттера» в одиночку.

Знаете, что меня всегда удивляло в этой дискуссии? Когда педагоги и психологи пишут, что читать «Гарри Поттера» опасно,— они никогда не приводят никаких конкретных случаев. Вот, например, психиатры Медведева и Шишова. От психиатров вообще естественно ожидать описания каких-либо конкретных случаев заболевания: «Вот изначальное состояние ребенка до знакомства с “Гарри Поттером”, а вот состояние его после прочтения этой книги. Его духовное и психическое состояние ухудшилось по таким-то параметрам, но мы провели такую-то работу, и ребенок реабилитирован». Но поскольку таких протокольных наблюдений нет, то приходится констатировать тот факт, что аргументы Медведевой и Шишовой далеки от психологии как науки.

Вот еще один рецепт изготовления антипоттеровского мифа. Во всех антипоттеровских публикациях как пример опасного влияния этой книги на детей приводится случай в Новосибирске. Там несколько первоклассников отравились медным купоросом, потому что «здоровенные дылды» (впоследствии оказалось, что это были всего лишь семиклассники) дали попробовать малышам «волшебного порошка Гарри Поттера», как сами эти «дылды» якобы называли медный купорос. Дети, конечно, отравились, а этот случай стал кочевать из одной антипоттеровской публикации в другую.

Я обратился к незаменимому орудию инквизитора — Интернету — и начал выяснять («инквизиция» в переводе с латыни означает «исследование»), в чем дело. И когда дошел до первоисточников, то есть, собственно, новосибирских газет, то оказалось, что «Гарри Поттер» не упоминается в них вовсе. Семиклассники, предложившие малышам «волшебный порошок», вообще не упоминали имя Гарри Поттера. А первые публикации о том, что этот скандал связан с Поттером, появились только через два месяца после происшествия!

И потом, независимо от «Гарри Поттера», Вы можете себе представить шестилетних малышей, которые отказались бы попробовать «волшебный порошок»?

— Давайте подойдем к вопросу о «Гарри Поттере» с другого конца. Ваша позиция ясна: Вы не советуете читать «Поттера», но если уж сложилась безвыходная ситуация, тогда читайте книгу вместе с детьми. Но почему же в своих публикациях Вы полностью исключили критику этой книги? Не приведет ли это к тому, что Ваша позиция будет восприниматься как поттеровская апология и книгу будут читать как полезное произведение?

— Критиковать надо не книгу, а ее недобросовестную оккультную эксплуатацию.

Защищаю же я не Ролинг, а детей и их право на детство и сказку. Даже атеистическая соввласть этого права у детей не отнимала. Когда я в детский садик ходил, а это были жутко советские времена — 60-е годы, покорение космоса и так далее,— нам и то про волшебную палочку рассказывали. И даже был контрольный вопрос: «Дети, если у вас будет волшебная палочка и вы сможете только одно желание исполнить, какое ваше желание будет?». Правильный ответ был: «Воскресить дедушку Ленина».

Кроме того — я защищаю честь моей Церкви, от имени которой говорятся жестокие глупости. Если уж кто-то от ее имени сказал некие поспешные неумности, то у людей не должно оставаться впечатление, будто вся православная публицистика такова. Да, у нецерковных людей бывают совершенно карикатурные представления о жизни и вере Церкви. Но все-таки ряд конфликтных ситуаций порождаем мы сами, своими или слишком эмоциональными или слишком бездоказательными реакциями. Просто иногда недоброкачественность аргументов может обрушить вполне доброкачественный вывод, ради которого и создавались эти аргументы.

Наконец, я пробую защитить детей от сатанистов, которые пытаются вломиться в детские души и в качестве фомки использовать книжку про Гарри Поттера. Лучше уж эту фомку у них из рук выбить и показать, что здесь нет логически необходимой связи и поэтому ребенок, который, полюбил эту книжку, ни по какой логике не должен считать себя обязанным дальше идти в мир магии, колдовства, в мир сатанистов.

— Противники «Гарри Поттера» сетуют, что из-за преобладания этой сказки дети не прочтут каких-то хороших и необходимых отечественных книжек. Как Вы можете это прокомментировать?

— Наверно, любое поколение взрослых хотело бы, чтобы ребенок читал те книжки, которые в свое время читали они сами. Но дело в том, что за то время, пока мы взрослели и обзаводились своими детьми, на мировом литературном древе успел нарасти очередной «годичный круг». Да, глаза наших детей должны прикоснуться и к Джеку Лондону, и к Фенимору Куперу. Но чтобы наши дети не были нашей запоздалой копией — у них должны быть и их собственные находки.

И вообще, ни к чему говорить о конкуренции между детскими книгами. Речь идет о войне между клиповой культурой и книжной традицией.

— Да, но речь идет в особенности о дискриминации отечественных сказок.

— А дети могут читать отечественные сказки? Ведь именно народная сказка, в том числе и русская, обращена отнюдь не к детям. Эти сказки слушала вся семья, а перед определенными эпизодами тех же самых сказок детей просили удалиться и иконы к стенкам отворачивали. Так что для того, чтобы русские народные сказки, как и сказки любого народа, сделать специальным детским чтением, их нужно было подвергнуть очень серьезной литературно-авторской обработке, что и было сделано в XIX веке.

Кроме того, сказки Ролинг обращены к тем детям, которые сказок давно уже не читают. Неужели четырнадцатилетний парень будет про Бабу Ягу читать? Так что аргумент насчет вытеснения отечественных сказок пришлым очкариком несерьезен.

— Существуют характерные примеры новой авторской сказки, которую можно назвать христианской. Прежде всего Клайв Льюис, да и Толкиен тоже. На Западе это уже определенная традиция, представленная несколькими значимыми именами. В России, по-моему, ничего подобного нет. Что Вы можете сказать о такой ситуации?

— Да, к сожалению, есть такая серьезнейшая лакуна в традиции русской православной литературы. У нас нет литературы неназидательной. Литературы, которая не давила бы на читателя, позволяла бы улыбаться. Здесь, я думаю, следует в очередной раз проявить всечеловеческую открытость русской души и принять тот вклад в развитие христианской культуры, который появился на Западе — сказки Льюиса, эпос Толкиена, детективы Честертона. К этому же разряду, точнее — к разряду христианского фэнтези, относятся даже некоторые повести Клиффорда Саймака.

— Представляете ли Вы себе современную православную сказку, которая не была бы назидательной и была бы адекватна времени?

— А почему нет? Между прочим, развитие в этом направлении идет. Уже появилась русская писательница — правда, живущая в США,— которая пишет в жанре православного фэнтези. Это Юлия Вознесенская. Я не читал этих книг и не могу оценить их литературного уровня, но сам факт меня радует. Меня радует, во-первых, то, что в православной культуре появляется все больше женских имен, а во-вторых, то, что осваиваются новые жанры.

— По некоторым сайтам Интернета создается впечатление, что поттеромания постепенно приобретает черты какой-то псевдорелигии. Там, например, написано: in Harry Potter we trust — веруем в Гарри Поттера.

— Да, и это одна из причин, по которым я вмешался в эту тему: важно, чтобы простая поттеромания не переросла в религиозную.

Чтобы помешать этому — я и написал свою книгу, в которой прошу сказку читать именно и только как сказку, не превращая ее ни в религию, ни в магическую инструкцию.

— Ну, а как Вы относитесь увлечению подростков сказками Толкиена и их киноверсиям? Нужно ли это нашей молодежи?

— В России движение толкиенистов стало языческим, и в этой мутации российского толкиенизма есть и доля моей вины: я десять лет держал «Властелина колец» на полке, не раскрывая. Знал, что книга прекрасная, христианская, но все руки не доходили. Все надеялся, что кто-то из церковных публицистов обнажит ее христианские смыслы… И в итоге — нас опередили всякие «ники перумовы». Что ж, как сказал блаженный Иероним,— «нашими грехами сильны варвары»[473].

Дело в том, что Толкиен — христианин, католик кстати. В Англии это мужественный поступок: в протестантском окружении хранить более древнюю традицию своей матери, как это случилось с Толкиеном. «Властелин колец» ориентирован на читателей, которые хорошо помнили основные сюжеты Библии. Но затем эта книга попала в руки к советским варварам, которые не могли понять ее библейские намеки. . И язычники начали спекулировать на христианской книге. Некая сволочь по кличке «Ник Перумов» даже переписала книгу Толкиена с откровенно сатанинскими акцентами. Я не хочу, чтобы с «Гарри Поттером» получилось то же самое. Поэтому считаю, что церковному человеку неплохо бы вместе с детьми читать эту книгу, придавая ей ту религиозную перспективу, которая бывает незаметна для самого подростка. И вот моя задача заключается в том, чтобы сделать толкиенистов большими толкиенистами, рокеров большими рокерами, то есть попробовать показать религиозный фон, который есть за этими произведениями. Подростков я призываю не просто «тащиться» под музыку, а думать — о чем поет Шевчук, почему Кинчев использует такой образ, а также, почему Дамблдор сказал Волан-де-Морту (в пятом томе), что худшее из всех заблуждений — это мнение, будто нет ничего хуже смерти. И именно это неверие Дамблдор считает самым слабым местом своего врага.

Да, а «Властелин колец» все же вышел с нормальными богословскими комментариями (в том числе и самого Толкиена). Ищите в магазинах издание «Властелина», выпущенное питерским издательством «Амфора»!

— Есть ли в миссионерском служении грань, которую человек не должен переступать, некая граница, отделяющая Церковь от мира?

— Я считаю, что мы должны использовать тактику агрессивного миссионерства. Это означает, что даже в тех слоях и произведениях культуры, которые сами не осознают себя как христианские, мы должны уметь видеть их христианские смыслы. Есть двухтысячелетняя инерция христианского воспитания, и она сказывается даже в тех современных людях, которые сами себя не считают связанными с религией. Но незаметно для себя самих они множеством нитей все же соединены с миром Евангелия. Однако то, что незаметно для них, может быть замечено взглядом со стороны. Именно так работает психотерапевт: он пробует заметить то, что в человеке есть, что влияет на его мышление и поведение, но что сам человек не замечает. Так работает культуролог: он показывает такие логические цепочки и такие ассоциативные связи, которые в культуре есть, но которые сама данная культура и ее носители могут не осознавать. Так может работать и богослов: узнавая незакавыченные цитаты из древних Книг в современных литературных исповедях. Христианские подтексты и смыслы были даже в советской высокой культуре — в лучших книгах и фильмах той поры (например, в фильмах Эльдара Рязанова). Даже если в них не упоминалось имя Бога, но в них было столь доброе и глубокое видение человека, которое могло появиться только в пространстве евангельского восприятия человеческой трагедии.

Принцип «агрессивного миссионерства» — это не цепляние к людям на улице. Это право христианского проповедника неполемически цитировать такие произведения, которые не помечены знаком «сделано в Церкви».

И еще это значит, что если есть какие-то пространства, не до конца сожженные, не откровенно антихристианские, то эти пространства надо захватывать и брать под свой контроль. Существует известный принцип земледелия: поле, за которым никто не ухаживает, зарастает сорняками. Возьмем, например, «Гарри Поттера». Ведь легче всего испугаться этой книжки и убежать. Но в этом случае мы это поле оставляем нашим врагам, которые засеют на нем свои сорняки, и эти сорняки дадут очень хороший урожай. Так произойдет в том случае, если Церковь скажет: «Да, Гарри Поттер — сатанист». Сатанисты данное утверждение, конечно, с удовольствием поддержат, и тогда с каждым экземпляром этого издания их число будет увеличиваться, а сама книга станет их рекламой.

Вспомните, в своих посланиях апостол трижды цитирует языческих поэтов и философов. При этом всякий раз он заставляет этих философов поддерживать те идеи, которые были им чужды. И апологеты II века столь же «неполиткорректно» обращались с первоисточниками, когда брали языческие тексты и нагружали их столь высокими евангельскими смыслами, о которых авторы не подозревали. Но, тем не менее, в результате получалось эффективное миссионерское оружие (очень важное прежде всего для самих церковных людей: память о созвучии их веры с идеями мирских философов мешала им заболеть сектантскими комплексами).

Нечто подобное, я считаю, можно сделать с Гарри Поттером. Госпожа Ролинг, наверно, не подозревала, что из ее книг можно сделать предмет для христианских проповедей.

— Но ведь есть же такая грязь, где просто ничего не вырастет?

— Даже если не вырастет, это еще не страшно. Главное в таком случае — не дать чему-то другому вырасти там. Например, в полемике по штрих-кодам старец Паисий сказал однажды, что есть люди, которые не боятся штрих-кода на продукте и думают: «Я возьму, перекрещу и тем самым освящу его». Но он возражает и говорит, что не все может принять освящение, вода, например, может принять святыню, а мочу освятить нельзя.

Это очень красивое размышление, но оно логически не корректно, потому что мы крестим какие-то предметы не только для того, чтобы освятить, но и для того, чтобы изгнать. Есть крестная сила как нечто ограждающее, как экзорцизм. Мы что-то можем освятить в смысле «исполнить благодати», а что-то (скажем, туалет) мы кропим крещенской святой водой[474], чтобы там никакое зло не пряталось, а не для потребления там святыни. Точно так же и здесь. Может быть, христианский плод на этой делянке не вырастет, но зато своей работой мы помешаем кому-то растить на ней сорняки. По принципу: «Что смогу, то съем, а что не смогу — понадкусываю». В этом смысле наше присутствие будет «собакой на сене», которая, как гласит редко кем памятуемое продолжение этой поговорки, «сама не ест, но и другим не дает».

— То есть Вы считаете, что интерес к фигуре Христа, чем бы он ни был вызван, в любом случае — хорош?

— Нет, я так не считаю, потому что Сам Христос не всякий мотив обращения к Себе приветствовал. Он, например, уходил от людей, которые обращались к Нему по чисто утилитарным мотивам. После того, как Христос насытил пять тысяч человек пятью хлебами и часть этих людей на следующий день пришла искать Его снова, Он сказал: вы ищете Меня не потому, что видели чудеса, но потому что ели хлеб и насытились (Ин. 6, 26).

— Тогда снова о границе дозволенного в литературном вооружении миссионера. Например, многие люди приходят к вере через рок-оперу «Иисус Христос — суперзвезда». Но значит ли это, что надо развивать подобные направления миссии?

— Мне кажется, что нельзя заранее ставить какую-то границу. Ее нужно определять каждый раз заново, когда ты находишься в состоянии миссионерского вызова, то есть чьего-либо вызова, обращенного к тебе. Апостолы ведь не ставили заранее такие границы. Они говорили, что здесь нужен опыт и навык в различении добра и зла. Это касается и миссионера, в служении которого очень многое строится на некоем такте, вкусе. Мы видим, что иногда апостол Павел вступает в жесткую полемику, а иногда, например в афинском Ареопаге, неожиданно мягко говорит о верованиях язычников[475]. Апостолы однажды жестко запретили языческой жрице пророчествовать о них, хотя она сказала правду: «Они рабы Бога Всевышнего!» (см.: Деян. 16, 16–18). Но последующие отцы с благоговением цитировали «Сивиллины пророчества» (см.: Августин. О Граде Божием. 18, 23) и трактаты, приписываемые египетскому богу Гермесу Трисмегисту. А блаженный Иероним в евангельской притче о неверном домоправителе[476] увидел совет об использовании нехристианских знаний для проповеди христианства[477].

Я бы не хотел сам определять эти границы. Я предпочел бы, чтобы мне их подсказали люди, сами обладающие положительным и большим миссионерским опытом. Да только где ж сегодня таких людей найдешь… Так что боюсь, что не мне придется учиться на чужих ошибках, а будущим миссионерам — на моих.

Строго формально наша Церковь на сегодня не выработала критериев, что можно, а чего нельзя. Еще в 1991 году, на первом Съезде православной молодежи я спрашивал, в каких изданиях можно публиковаться миссионерам, работающим с молодежью, а в каких нельзя. Вот, если у меня берет интервью «Московский комсомолец», могу ли я дать это интервью или не могу? Для меня на этот вопрос до сих пор нет ответа. Есть ли такие лекционные площадки, такие помосты, такие кафедры, на которые вообще нельзя всходить, потому что даже чистое слово, сказанное с них, будет загрязнено?

Из житий святых мы знаем о подвижниках, которые приходили к проституткам в их блудилища ради проповеди покаяния. Древними юродивыми мы готовы сегодня восхищаться. Ну, а сегодня как расценить поступок миссионера, принесшего свой материал в «МК»,— как проявление мужества, как юродство или как безвкусие?

Чтобы уж окончательно обрисовать сложность этой проблемы — скажу, что в V веке появилось переложение Евангелия от Иоанна стихами. Оно было вполне ортодоксально, пользовалось успехом в церковной и придворной среде. Но с точки зрения жанра и поэтической техники (то есть по форме, а не содержанию) эта поэма — «Деяния Иисуса» — было воспроизведением поэмы «Деяния Диониса». Само по себе принятие христианским поэтом языческого произведения за образец для подражания не скандально. Скандален выбор этого образца, поскольку «Деяния Диониса» выделяются даже на фоне общей античной фривольности своей откровенной порнографичностью.

Современные исследователи полагают, что это был сознательный эпатаж: V век — это время зарождения христианского юродства, а юродивый может и в женскую баню зайти и там пребыть не разгоряченным [478]. Так что церковная история знает не только случаи гнушения нецерковными буйствами…

Что касается конкретно рок-оперы «Иисус Христос — суперзвезда», то могу сказать одно: я рад, что она пришла к советской молодежи в те годы, когда та еще не знала английского языка. Поэтому многие из тех людей, которые полюбили это произведение, просто не знали, какие кощунственные тексты там звучат на фоне безусловно талантливой музыки. Как это ни странно, но в 70-е годы эта рок-опера сняла шоры со многих комсомольских глаз: люди были шокированы тем, что вера бабушек может давать повод и для современнейшего искусства. Я должен признаться, что «влюбленность» в эту рок-оперу стала для меня ступенькой на пути ко Христу (тогда я, конечно, и не ожидал, что это именно путь, и не предполагал, что завершится он приходом в Церковь). Под звуки рок-музыки китайская стена атеистического воспитания, отделявшая меня от мира христианства, каким-то кирпичиком все-таки треснула, и вдруг оказалось, что Христос может быть интересен современному человеку. И для меня, подростка, для которого в то время мир Церкви представлялся миром старушек в белых косынках, это открытие было своеобразной и радостной сенсацией.

— А что Вы скажете о миссионерстве через песню?

— Умная бардовская песня — наш союзник. Именно потому, что она дает работу уму и обжигает сердце.

— Видите ли Вы разницу между традициями православной и католической литературы миссионерского направления? Если разница есть, то в чем она заключается, и может ли в дальнейшем принятие той или иной традиции повлиять на выбор конфессии читателем?

— Я думаю, что между православной и католической художественной литературой (если она серьезная) нет никакого фундаментального отличия. Я не могу сказать, какое различие, например, между Гоголем и Диккенсом, Буниным и Гюго, Шмелевым и Экзюпери. Конечно, у каждого из них есть свой авторский стиль и особенности, но я не могу сказать, что вот это — католическое видение мира, а вот это православное. Напротив, есть даже что-то похожее, например, в книге «Отец Арсений» и романе католика Грэма Грина «Сила и слава». Обе книги — честные, не-рекламные. Кстати, «Силу и славу» я считаю романом миссионерским по преимуществу и рекомендовал бы прочитать его каждому юноше, который собирается поступать в семинарию. Это хорошее введение в церковную жизнь.

В 70-х годах XX века в Италии было модно вести диалог между коммунистами и католиками. И вот на одну из таких встреч коммунисты пригласили Грэма Грина как представителя католической интеллигенции. В зале висело напряженное ожидание. Но Грэм Грин первой же своей фразой снял напряжение и расположил к себе аудиторию. Он вышел на трибуну и сказал: «Знаете, у вас, коммунистов и у нас, католиков, есть много общего». Грин дождался конца аплодисментов и продолжил: «И у вас, и у нас руки по локоть в крови».

— Я задал этот вопрос потому, что существует мнение о том, что католическая художественная литература вырабатывает у человека отношение ко многим религиозным вопросам с позиции «здравого смысла». Но вера и «здравый смысл» часто входят в прямое противоречие. Апостол Павел прямо пишет, что часто «здравый смысл» является безумием перед Богом[479]. С этой точки зрения, существует ли опасность использования католической художественной литературы с миссионерскими целями?

— А что такое «здравый смысл»? Это очень конвенциональная и условная вещь: у каждой эпохи он свой. Я бы сказал так: «здравый смысл» — это стереотипы эпохи моей бабушки. Так вот, «здравый смысл» эпохи апостола Павла — это предрассудки бабушек языческой эпохи, а «здравый смысл» XX века — это предрассудки бабушек XIX века. Предрассудок — в буквальном смысле: то, что впитано с молоком матери, прежде чем у человека сформировался личный критический взгляд. «Предрассудок» нашей эпохи — это совесть, замешанная на христианской закваске. Поэтому я убежден, что сегодня, на фоне безумных «ток-шоу», в которых проповедуются всевозможные извращения, оккультизм и язычество, позиция «здравого смысла» — это голос традиции, а значит — голос христианства.

Любая художественная книга — это не выверенный богословский трактат. Там есть место для «лирики» — авторского переживания и домысла. Поэтому сравнивать художественные книги с катехизисом — занятие немилосердное. Хотя и очень сегодня популярное.

Но вы можете представить себе ситуацию, когда икону выкидывают только из-за того, что на доске появилась трещинка или царапинка? Не можете? Тогда почему же у нас выкидывают целую книгу только потому, что какая-нибудь ее малая крупица не укладывается в православную мозаику? И при этом абсолютно не считаются с теми слитками миссионерского, философского и духовного золота, которые в этой книге содержатся.

— Значит, нет никаких различий между католическим и православным миссионерством в средствах?

— Различие в том, что католики прежде всего хотят быть католиками (от греческого catholicos — вселенский, универсальный), а православные прежде всего хотят быть православными (ортодоксами), то есть на первое место ставится неизменность традиции. Католики очень боятся потерять какую-либо часть своей паствы, а православные боятся потерять связь с прошлыми поколениями, то есть с опытом Церкви. Поэтому православные нередко готовы пожертвовать частью своей потенциальной паствы ради сохранения живой традиции и церковного опыта. Этим и объясняется неприятие Православием различных «рекламных акций».

— Как Вы относитесь к экстремальному миссионерству: хождению по квартирам, проповеди на улице? Есть ли у Вас опыт подобного миссионерства?

— Опыт проповеди на улице у меня был где-то в середине 80-х годов. Арбат тогда стал свободной зоной, я после уроков убегал из семинарии и приезжал туда. Первыми там начали проповедовать кришнаиты, потом баптисты, потом и я появился. И надо заметить, что нескольким людям я успел «испортить» жизнь. Один из них сейчас уже священник (кстати — в Бразилии), другой — церковный журналист.

Когда наша Церковь была молода, она и сама «грешила» экстремальным миссионерством.

По квартирам и домам наши священники тоже ходили — правда, не с тем, чтобы раздать книги, а с тем, чтобы собрать пожертвования (вспомните быт сельских батюшек в дореволюционные годы: на Пасху и Рождество они обходили все село и собирали пожертвования — по большей части продуктами).

Бывала и покупка прихожан. В Российской империи мусульман освобождали от налога, если они принимали Православие. Сегодня мы бухтим: «Протестанты покупают наших прихожан, как дикарей бусами». Но мы же сами этим занимались.

Я честно скажу: православная этика в значительной степени готтентотская этика. Племя готтентотов живет в Африке по «понятиям» вполне примитивнейшим. И в XIX веке какой-то миссионер, видя их безобразия, спросил у вождя этого племени: «Скажите, у вас хоть что-нибудь святое есть? Что для вас добро и что — зло?». И тот отвечает: «Конечно же, мы знаем, что такое добро и зло. Если сосед украл у меня корову — это зло. А если мне удалось увести его корову с его двора — это добро». Вот наша церковная позиция совершенно такая же. Если нам удалось перевести католика в Православие — это добро, а если они от нас отбили — это плохо. Я это без всякого осуждения говорю. Я с этим совершенно согласен.

Но вот какого миссионерского «экстрима» я не приемлю — так это рекламного зазывания. В моих беседах (я подчеркиваю,— это не проповедь, а беседа) очень мало призывов, императивных повелений: мол, «кайтесь! приходите! молитесь!». В этом я стараюсь не походить на протестантских проповедников, злоупотребляющих обилием восклицательных знаков. У меня один призыв: «Думайте серьезно о своем религиозном выборе». Я хотел бы в своих беседах донести до слушателей понимание того, что Православие — это двухтысячелетняя традиция мысли и в вопросах религии надо уметь думать, а не просто слепо доверяться первой эмоции, настроению, первой попавшейся листовке или же сектантскому завлекале.

— Может быть, для православных неприемлемы некоторые миссионерские приемы западных церквей?

— Когда я слышу, что они используют какие-то средства, которые мы осуждаем, я припоминаю нашу историю и говорю: «Подождите, у нас такое ведь тоже было!». Говорят: «Эти иностранные миссионеры покупают души, потому что раздают бесплатные книги, подарки». Простите, а об истории Татарстана вы забыли? Какими подарками приводили татар ко Крещению? Освобождением от налогов, перспективами и так далее. И вообще, это не вопрос догмата, здесь вопрос вкуса. Иногда даже храм бывает безвкусно украшен. Также бывают безвкусными миссионерские находки, или выходки, иначе говоря. В том числе и у сектантских проповедников. У православного человека должно быть больше вкуса.

— Какая, по Вашему мнению, самая страшная ошибка миссионера?

— Этих ошибок очень много. Самую страшную я назвать не могу. Во всяком случае, миссионер должен избегать двух крайностей.

С одной стороны — не быть памятником самому себе, этаким живым воплощением православного благочестия. Стилизоваться под это не трудно,— но тогда ты будешь посторонним метеоритом, которой вторгся в чужую жизнь. И человек поскорее постарается тебя обойти, потому что он не хочет превращаться в копию тебя и заболевать твоим монументальным столбняком. Причем нередко видишь, что священник обращается вроде бы к нецерковным людям, но во время проповеди он думает прежде всего не о том, как эти слова отзовутся в их жизни, а о том, что про него скажут его сослужители и собратья в Церкви. И в итоге получается антипроповедь.

А с другой стороны, если я во всем буду стилизоваться под моего собеседника и его «тусовку» (мол, и я люблю рок, и я туда, куда ты, и раз ты любишь выпить, то и я не против) — то общение будет. Но о чем? И в конце концов человек скажет: «Прости, если ты во всем такой же, как и я, то что означает твое христианство? Не нужно оно мне такое, неспособное ни в чем менять нашу тусклую житуху».

При чрезмерной ассимиляции миссионер, стараясь найти общий язык со своей нецерковной аудиторией, настолько в этом преуспевает, что в итоге становится «своим в доску». В этом случае люди справедливо изумляются: «Если ты — то же самое, что и мы, то тогда твоя вера нам не нужна, у нас и так все есть».

Именно на этом пути потерялись несторианские миссионеры в Китае: они просто растворились в буддизме[480].

Обретение меры во все века было трудным, и оно до сих пор остается творческим заданием, а не тем, что уже дано.

— А есть какие-то особые проблемы именно современного миссионерства?

— Я искренне завидую апостолу Павлу, потому что он жил еще в те времена, когда не было диктофонов. Он мог себе позволить такую миссионерскую роскошь, как «с эллинами говорить как эллин, а с иудеями как иудей»[481]. Представьте себе, если бы какой-нибудь иудей записал проповедь апостола Павла перед эллинами на диктофон, а потом дал бы послушать ее в синагоге. Эффект был бы совершенно определенный: живым из следующей синагоги апостол Павел уже не вышел бы…

После своих лекций я часто слышу отзывы православных воцерковленных людей: «Отец Андрей, Вы меня смутили таким-то примером или анекдотом». Но что я могу на это сказать: «Простите, кого я смутил, Вас? В чем Ваше смущение? Вы что, из-за этого в церковь не будете ходить? Будете. Вы православный человек, замечательно. Может быть, Вы думали, что я обладаю огромной духовностью, а это оказалось не так? Но честное слово, вера в святость дьякона Андрея Кураева не является обязательным условием для спасения. Поэтому Ваше смущение для Вас самих на самом деле не опасно».

Да, я заранее знаю, что те или иные мои «вольности» смутят некоторых православных. Но — именно православных. И соблазнятся эти православные обо мне, а не о Христе и не о нашей вере. Но лучше пусть церковные люди соблазняются обо мне, нежели нецерковные — о Православии.

Тем, кто корит меня тем, что я-де сею соблазн, я отвечаю: а не задумывались ли вы над тем, сколько соблазна посеяли «правильные» проповеди «правильных» батюшек? Сколько подростков (да и взрослых людей) на многие годы были оттолкнуты от Церкви потому, что встретившийся им проповедник говорил высокой церковнославянской вязью, в которой эти ребята не узнали ничего понятного для них? Когда батюшка приходит в университетскую аудиторию, проповедуя правильно и благочестиво, сыплет благоувертливыми глаголами по всем параметрам семинарской гомилетики, но в этом благочестии дохнут и мухи и студенты.

Классический пример — история обращения Антония Сурожского. Будущему митрополиту было тогда 15 лет. И вот в скаутский лагерь, в котором он проводил лето, приехал отец Сергий Булгаков, великий богослов и философ. Вожатый собрал птенцов: «Ребята, мы должны послушать батюшку. Я понимаю, вам футбол интереснее, но если мы не придем, то что там, в Париже, про нас скажут? Финансирование на следующий сезон прекратится, лагерь закроется, у меня будут неприятности». В общем, ребята собрались, батюшка прочитал им обстоятельную лекцию (позднее митрополит Антоний сам скажет, что с точки зрения содержательной все в этой лекции было верно). Вот только в этой беседе не было ничего, что могло бы заинтересовать 15-летних мальчишек. У будущего митрополита в сердце осталось только одно: «Если вот эта скука и есть Православие, то для меня вопрос о выборе религии решен раз и навсегда — я отдельно, Церковь отдельно». Потом произошло чудо, но чудо-то понадобилось для того, чтобы нейтрализовать неудачную лекцию священника.

Сколько же людей отошли от Православия, потому что они были смущены именно правильными проповедями! Но таких потерь у нас в церковной среде не принято считать: отряд не заметил потери бойца, анафематизмы допел до конца[482].

Сколько людей стали сторониться Церкви оттого, что встретившийся им церковный проповедник мог только отнимать у них то, что им интересно и дорого, но не смог объяснить, чем же именно Церковь сможет наполнить их жизнь?

О таких проповедниках верно сказал французский историк XIX века Буассье: «Они требуют безусловного подчинения своим мнениям и в то же время стараются сделать их неудобными для усвоения»[483].

Так что уж позвольте мне подвести их к церковному порогу теми средствами, что доступны мне. А затем уж мои критики смогут прививать им нормы благочестия — теми средствами, что знакомы им.

— А какие формы миссионерской деятельности приняты в нашей Церкви сегодня?

— Есть много вещей, которые имеют миссионерское воздействие: стоящий отреставрированный храм, батюшка, прошедший в облачении по улице,— это тоже призыв. А если речь идет о сознательной целенаправленной проповеди, привлечении людей, то, во-первых, это концерны с привлечением православных бардов, певцов. А в 2003 году на Камчатке пользовалась успехом передвижная выставка завода «Софрино», производящего церковную утварь. Если при этом есть еще грамотный рассказ: почему крест, почему Чаша, почему яичко пасхальное,— это же очень хорошо!

— Какая, по Вашему мнению, книга в современной литературе имеет наибольший миссионерский эффект и, наоборот, какая (из встретившихся Вам) может надолго оттолкнуть человека от Церкви?

— Я думаю, что ничего более сильного, чем «Исповедь» блаженного Августина, никогда ни один миссионер уже не напишет.

Но, с другой стороны, мне сейчас с некоторой горечью и разочарованием придется сказать о том, что сильная, эффективная с миссионерской точки зрения книга — не всегда лучшая. Например, книга Владимира Вейника «Почему я верю в Бога» чрезвычайно эффективна с точки зрения прихода людей к вере, но совершенно несерьезна с точки зрения богословия и даже той самой науки, которую Вейник представляет[484]. Я считаю просто позором для Церкви, что эта оккультная книга продается во многих храмах и монастырях. Но, несомненно, она очень эффективна и приводит в Церковь сотни людей с компьютерным складом ума. Правда, приходя через эту книгу в Церковь, они потом плохо отличают мир Православия от мира оккультизма.

Или возьмем различные сборники чудес, книги типа «Православные чудеса XX века». С миссионерской точки зрения они очень эффективны, но дальше возникает вопрос: а куда они приводят человека? В мир Православия или в мир некоей общечеловеческой магии, которая в данном случае просто выражает себя через православную символику? Что я имею в виду под миром общечеловеческой магии? Понимаете, есть люди, которые ходят в православный храм, искренне считают себя православными, но, по сути, специфически христианские догматы для них не так уж и важны. Такой человек идет в церковь, чтобы вымолить себе какую-нибудь поблажку в земной жизни, и ему абсолютно все равно, к кому по этому вопросу обратиться. «Батюшка, у меня сын пьет, скажи, какому Господу Богу я молиться должна?». То есть ровно с той же легкостью и по тем же мотивам, по которым такой человек шел в храм православный, он пошел бы в любую секту, к любому целителю, в любую языческую общину, попадись ему тогда другая литература или другой проповедник.

Что касается второй части Вашего вопроса, то я могу назвать прекрасный пример антимиссионерской литературы. Недавно мне в руки попала книга одного грузинского архимандрита под названием «Адамов грех», автор которой на двухстах страницах доказывает, что все некрещеные младенцы идут во ад. Читая ее, я внутренне благодарил Господа за то, что пришел в Церковь двадцать лет назад, а не сейчас. То есть если бы сейчас я находился в числе сомневающихся, то, увидев подобную книгу, я бы не пришел в такую Церковь точно. Кстати, у оптинских старцев, в частности у Варсонофия, был совершенно иной взгляд на участь некрещеных младенцев[485].

— А была ли в Вашей жизни книга, которую Вы могли бы назвать миссионером для себя?

— У меня людей не было, а книги были. Это «Братья Карамазовы» Ф. М. Достоевского (и прежде всего «Легенда о Великом инквизиторе»). Именно поэтому сейчас я не с командой Душенова из «Русского вестника», не среди ходатаев за прославление Ивана Грозного и прочих опричников. Если я соглашусь с этим пафосом новых инквизиторов, это будет предательством моего пути в Церковь. Тогда я должен буду плюнуть в лицо Достоевскому с его «слезинкой ребенка».

Чем мне дорог Достоевский? Тем, что он позволял быть человеком, а не частичкой коллектива, как это было в советской пропаганде. Дороги мне и слова Пушкина о самостояньи человека: «Завещано от века по воле Бога Самого самостоянье человека — залог величия его».

Для меня обретение этого личностного начала было связано с обретением веры в Бога. Наверное поэтому я и не могу сейчас говорить о том, что во имя Бога надо растирать инаковерующих людей.

Вообще же, говоря о миссионерских книгах, надо отметить произведения Клайва Стейплза Льюиса и Гильберта Кийта Честертона. Я думаю, что это классика, без которой миссионер не может обходиться. В этих книгах нет морализаторства. Они написаны не с позиции «не» или «сверху вниз». В них нет поучительства и занудности. Я думаю, что они способны дать ощущение бодрящей радости от обретения веры. Радость естественна, особенно для молодого человека, которому радостно находиться в состоянии борьбы, плыть против течения и бежать наперегонки с автобусом.

— Что бы Вы посоветовали молодым людям, как им самообразовываться в духовной сфере?

— Если этим серьезно заниматься, то я бы посоветовал составить для себя расписание на год. Например, в сентябре-октябре я изучу историю Церкви, дальше в ноябре-декабре — займусь изучением символики и истории богослужения; в январе-феврале — христианской философией, а, скажем, летом до догматики дойду. То есть надо уметь самому себе ставить цель — на год, на месяц, на каждый день. Подобрали литературу на такой-то месяц по такой-то теме — и работайте с ней, овладейте ее языком, ее логикой. Другое дело, что подбор литературы — не простая вещь: нельзя подобрать нужную книгу, не обладая определенным вкусом, а становление вкуса зависит от круга чтения. Поэтому, может быть, просто запомнить имена хороших авторов, а через их книги уже выйти на тех, кого они рекомендуют.

— Я бы советовал обратиться к трудам блаженного Августина, прежде всего его «Исповеди»; к Иоанну Златоусту, особенно его толкованиям Евангелия; письмам святителя Феофана Затворника и его книге «Что такое духовная жизнь и как на нее настроиться». Из авторов ХХ века — это книги митрополита Вениамина Федченкова, книги и беседы митрополита Антония Сурожского. Из богословских работ — протоиерея Георгия Флоровского, Владимира Лосского, отца Александра Шмемана, отца Иоанна Мейендорфа, отца Александра Ельчанинова (замечательная книга была его — «Записи»). Среди современных богословов — работы А. И. Сидорова и протоиерея Георгия Митрофанова. По церковной истории: чтобы понять, что такое Церковь, чем она живет, надо найти редкую книжечку отца Сергия Мансурова «Очерки по истории древней Церкви». Отца Сергия арестовали где-то в 30-х годах, поэтому свою рукопись он смог довести только до III века христианской истории, но то видение Церкви, которое он дает,— просто блестящие портреты церковных деятелей. Увы, скуднее всего сегодня наша литература по библеистике. Тут не обойтись без журнала «Альфа и Омега», а также трилогии современного католического библеиста Брюса Мецгера («Канон Нового Завета», «Текстология Нового Завета», «Ранние переводы Нового Завета»).

Буду рад, если у Вас дойдут руки и до моих книг.

— Мне кажется, что богословие — это очень прикладная наука. В истории Церкви богословие всегда развивалось как ответ на внешние провокации. То есть не было самостоятельного решения об удовлетворении своего частного любопытства: «Дай-ка я эту проблему исследую!». К богословию обращались, когда нужно было защитить свою веру, честь своей Церкви. Вот тогда приходит и понимание богословия и нужные книги открываются на нужной странице. Так что, мне кажется, важнее всего поставить вопрос: «Зачем я изучаю богословие, зачем оно мне нужно, как я его буду применять?».

— Если не брать в расчет Священное Писание, то какова, по Вашему мнению, роль книги с точки зрения прихода человека к вере?

— Люди разные, и их пути к вере тоже — разные. Бывают пути совершенно «некнижные». Летом 2003 года в Новоазовске я познакомился со священником, недавно пришедшим в Православие: в начале 90-х это был активный баптистский проповедник. Он поведал мне историю своего обращения. Однажды он решил зайти в православный храм, чтобы там подискутировать со священником. Священник был занят и сказал: «Знаете, у меня сейчас абсолютно нет свободного времени — надо срочно ехать на требы; но если уж Вам так нужно поговорить, то за время, пока я буду переоблачаться, мы, возможно, успеем пообщаться». Батюшка заходит в какую-то комнатку, начинает переоблачаться; сзади же стоит этот молодой баптист и расстреливает его пулеметными очередями евангельских цитат, якобы опровергающих Православие. Священник слушает молча, без всяких возражений, и вдруг, снимая с себя наперсный крест, он поворачивается к этому юноше, резко подносит крест к его лицу и говорит: «Целуй!»…

Когда этот бывший баптист (нынешний православный священник) рассказал мне эту историю, он добавил: «Не знаю, что вдруг со мной произошло, но я без всяких споров поцеловал протянутый батюшкой крест и почувствовал себя как младенец, нашедший, наконец, титьку матери. Младенец успокаивается, ему ничего больше не надо. Так и я почувствовал, что этот храм — мой дом и здесь живет Истина, которую я так долго и безуспешно искал. Мне никуда больше не надо идти, я нашел ее!».

Так что бывают случаи абсолютно «некнижных» обращений (я думаю, что их даже большинство). Но я бы сравнил книгу с лекарством, лежащим на аптечной полке. Есть какое-то лекарство, которое не нужно всем, а кому-то даже и вредно, но если оно нужно и помогает хотя бы 0,1% людей, то такое лекарство должно быть в каждой аптеке (например, инсулин).

Точно так же и в мире церковном — книги нужны не всем, но есть люди, которым они необходимы. Книга дает возможность избавиться от засилья газет и газетных сплетен. Книга дает возможность мыслить, в отличие, например, от телефильмов, когда поток информации с большой скоростью проносится мимо тебя, не давая возможности регулировать его скорость. Книга же дает возможность спокойно осмыслить какой-то эпизод, вызвавший недоумение или, наоборот, поразивший тебя. Вновь и вновь открывая нужную страницу, можно обдумать этот эпизод с разных сторон, подыскать аргументы «за» или «против».

Книга восполняет нехватку знаний, мудрости, рассудительности у твоих обычных (или случайных) собеседников.

Книга помогает увидеть мир глазами былых поколений, а не нынешних журналюг.

— Почему в практике православного миссионерства так осторожно используется (цитируется) Священное Писание, не слишком ли мы увлеклись устным Преданием?

— Я думаю, что практика православного миссионерства здесь ни при чем. Вопрос в другом — насколько христоцентрично современное православное мышление?

Апостол Павел говорил о святых как об облаке свидетелей (см.: Евр. 12, 1). Но в сознании некоторых людей это облако сгущается настолько, что заслоняет собой солнце, то есть Самого Христа.

Например, мне грустно было видеть то, что в нашей Церкви, по сути, никак не отпраздновали 2000-летие Рождества Христова. Нет, официально провели несколько концертов, банкетов и так далее. Но никакого миссионерского всплеска в этой связи не было. Не было серии христологических публикаций. Христос и в 2000 году не стал главной темой наших проповедей. Хоть одна книга о Христе была ли тогда написана и издана? Только несколько художественных альбомов…

Это значит, что тема Христа — это не есть нечто, вдохновляющее преподавателей наших духовных школ. Только в Свято-Тихоновском богословском институте вышел юбилейный сборник. Но и там были только переводы отцов и западных богословов плюс пара молодежных работ. А ведь редакция заранее обращалась к преподавателям института: «Отцы, пишите, готовьте», но мало кто вдохновился. Я отчего-то убежден, что если бы для сборника избрали другую тему — например, крестный путь Царской Семьи,— то сборник получился бы раза в четыре толще.

У нас нет потребности делиться с людьми своим переживанием Христа. Батюшка на проповеди может на время оторваться от бумажки, чтобы поделиться своими личными впечатлениями, например, от паломничества в какой-нибудь монастырь, может даже поделиться своими переживаниями того, что было «вчера на требе». Но как редко в наших храмах видишь, чтобы батюшка, точно так же, по требованию сердца, обратился вдруг к евангельскому тексту о Христе (вне зависимости от того, что это место сегодня на службе не читали) и сказал: «Вот, послушайте какое толкование я нашел у такого-то святого отца о таком-то поступке Христа, о таком-то Его слове».

И еще я не раз бывал в домах священников, у которых в домашнем иконостасе не было иконы Христа. Вернее, Он присутствовал, но только как младенец на руках у Богородицы. В центре же красного угла поставлялась либо самая старая или дорогая икона, либо самая большая, либо изображение самого чтимого в данной семье святого. Если же образу Христа там все же находилось место, то где-то далеко от центра и размеры этого образа сильно уступали размерам многих других икон.

Казалось бы: ну и что? Главное — молиться перед иконами, а не думать об их размере, но все же я считаю, что такие иконные уголки — это внешнее проявление некого внутреннего беспорядка. У священной живописи есть свои, выработанные веками законы, и один из них совершенно четко гласит, что размеры персонажа на иконе носят иерархический характер, то есть, чем больше персонаж по размерам, тем более значим его статус. Поэтому, взглянув на современные домашние иконостасы, даже зримо можно увидеть пример того, как Христос в сознании людей умален перед святыми, которые, собственно, и называются святыми только потому, что всю свою жизнь положили к ногам Христа.

И, наконец, могу привести еще один пример этой печальной симптоматики. Посмотрите на апокрифы. Если в первое тысячелетие истории христианства они вращались вокруг ветхозаветных и евангельских событий, то есть, пусть и искаженно, но все-таки концентрировались вокруг личности Христа («Евангелие детства Иисуса» и так далее), то современные апокрифы даже и не упоминают о Христе. Они рассказывают о Серафиме Саровском, блаженной Матроне, Иоанне Кронштадтском. Даже фольклор сменил тему для своего творчества.

Об этой церковной боли говорит и патриарх Алексий: «Восстановление христоцентричности церковного сознания невозможно без частого приобщения Святым Дарам»[486]. Но если что-то надо восстановить, значит, это что-то где-то уже затерялось…

— Нужна ли хорошая художественная книга о Христе, подобная «Сыну Человеческому» отца Александра Меня, но более православная?

— Знаете, сейчас настолько велика жажда людей слышать о Евангелии и о Христе, что для меня было неожиданностью увидеть реакцию людей, когда я на публику стал читать лекцию, касавшуюся проблем текстологии Евангелия (рукописи, история их обретения, расхождения в текстах и так далее). Это чисто семинарская лекция, и я всегда думал, что в проблемах обретения папирусов обычным людям будет не интересно копаться. Так вот, реакция на эти темы для меня была абсолютно неожиданной. Я время от времени прерывал лекцию и спрашивал, надо ли дальше подробно копаться в текстологии или перейдем к анализу самого Евангелия? В ответ люди просили продолжать рассказывать о папирусах дальше.

Что касается художественной книги… Я вообще не воспринимаю художественных произведений на евангельские темы. Для меня это слишком серьезно, чтобы играться, а художественное произведение — это все-таки некая игра. Но, опять же, то, что не съедобно лично для меня, может оказаться съедобным для кого-то другого.

И еще один момент. Одно дело — это романы на евангельские темы, появлявшиеся в XIX веке («Камо грядеши» Г. Сенкевича, пьеса К. Романова «Царь Иудейский» и так далее), и другое дело — современный мир. Современная культура — культура всеобъемлющей и всевовлекающей игры, где всё друг другу подмигивает. Все условно, все «как бы», все «виртуально». Роман о Христе, появившийся сегодня, будет восприниматься людьми как предложение поиграться Евангелием. Это слишком хорошо может быть сегодня воспринято (вообще для миссионера существует большая опасность, когда его всегда хорошо принимают. Может возникнуть иллюзия, что там, где я сейчас сижу, христианство и так уже есть, поэтому идти мне никуда не надо).

Впрочем, в России все художественные произведения о Христе будет ждать печальная участь. Их будут сравнивать с «Мастером и Маргаритой» Булгакова и, естественно, отдавать предпочтение булгаковской версии — как самой игровой.

— Кстати, что Вы можете сказать об этом произведении, которое многие православные обвиняют в кощунстве, считая образ Га-Ноцри пародией на образ Спасителя?

— «Пилатовы» главы этого романа, несомненно, кощунственны. Но ведь и в Библии есть кощунственные и богоборческие фразы. Поэтому так важно смотреть на контекст: кто из персонажей изрёк кощунство и зачем автор это кощунство процитировал. Я убежден, что Михаил Булгаков пародировал не Евангелие, а атеистическую критику Евангелия.

В самом начале романа редактор журнала «Богоборец» Михаил Берлиоз и юный поэт-безбожник Иван Бездомный спорят о том, как уместнее вести борьбу с верой во Христа. Один считает, что Христа вообще не было на свете, другой же полагает, что Христос был, да только вот евангельским рассказам об этом бродячем проповеднике верить не стоит. Тут и появляется Воланд, который решительно поддерживает вторую позицию. По версии сатаны, Иисус существовал. Он учил превыспренней моралистике («все люди добрые»). Чудес Он не творил. Богом не был. Даром пророчества не обладал. Евангелисты и Церковь все переврали…

Был ли в 30-е годы XX века в Советском Союзе человек, который распространял бы именно такой взгляд на Христа? Да. Это был Лев Толстой. Именно в 30-е годы в СССР начали издавать его полное, 90-томное собрание сочинений, в которое входили и его «богословские» труды, содержавшие именно такой взгляд на Христа.

Как известно, этот писатель имел бесподобную привычку править Евангелие, вычеркивая из него все, что говорило о Божественной природе Христа. Когда Льва Толстого поздравляли с Пасхой, говоря: «Христос воскрес!», он мог угрюмо буркнуть в ответ: «Не воскресал, не воскресал Он!» (это его ответ Ф. Шаляпину).

Если внимательно читать Булгакова, станет понятно, что Га-Ноцри — герой не его романа. Иешуа, созданный Мастером, не вызывает симпатий у самого Булгакова. Главный и даже единственный тезис проповеди Иешуа — «все люди добрые» — откровенно и умно высмеивается в «большом» романе. Стукачи и хапуги проходят вполне впечатляющей массой. Со всей симпатией Булгаков живописует погромы, которые воландовские присные устроили в мещанско-советской Москве. У такого Иисуса («шмыгающего носом») Булгаков не зовет учиться своего читателя.

Одно из первых названий булгаковского романа — «Черный богослов». В ранних редакциях именно Воланд звался Мастером и от себя он повествовал историю Понтия Пилата и Иешуа. Так Булгаков пробовал пояснить, что советское богоборчество — это лишь рафинированная форма сатанизма (кстати, Берлиоз приглашал Воланда сотрудничать со своим журналом, на что Воланд ответствовал: «Сочту за честь!»).

Иешуа придуман Мастером в сотрудничестве с сатаной. А дальше начинается головокружительный сюжет (впрочем, знакомый и по «Солярису», и по «Портрету Дориана Грея»): персонаж, созданный человеком, обретает самостоятельную жизнь и вмешивается в жизнь своего создателя… Кроме того, и в оккультизме считается, что порождения человеческой мысли обретают объективность и могут ответно вторгаться в жизнь породивших их сознаний. Так Иешуа, созданный мастером, просит за Мастера. Но ошибется тот, кто скажет, что это Христос просит сатану. Иешуа и Христос — антиподы.

Булгаков дает ясный намек на то, что «евангелие от Воланда» фальшиво: Воланд и его свита боятся крестного знамения. К примеру, когда Азазелло забирает души отравленных им Мастера и Маргариты, кухарка хочет перекреститься, и Азазелло громко грозит ей: «Отрежу руку!». Если Воланд прав и на Лысой горе был повешен обычный моралист, то отчего же он трепещет символа Креста? Если Иисус не воскрес, то отчего же Воланд торопится отлететь подальше от «башенок Новедевичьего монастыря» в предпасхальный вечер? Кстати, для понимания романа важно заметить, что действие его московских глав разворачивается на Страстной, предпасхальной седмице…

Вообще же я с некоторой опаской говорю на эту тему. О нечистом говорить и не хочется, и опасно. Не спешите улыбаться: в апреле на моей лекции про «Мастера и Маргариту» в Ухте присутствовал один человек, который вел себя достаточно вызывающе. Он выкрикивал с места, что Бог, мол, не способен победить сатану, что Он даже не сумел предвидеть его появления в сотворенном Им мире. Внезапно этому человеку стало плохо, и он умер в течение десяти минут. В зале был врач-реаниматолог, который немедленно вмешался,— но и он оказался бессилен. А врачи, производившие вскрытие, потом сказали, что «показаний к смерти» в организме этого хулителя не было. Так что, как правильно сказано в романе, каламбуры на тему света и тьмы могут закончиться очень плохо.

Разговор о «Мастере и Маргарите» не вместить в одном интервью. Этой теме посвящена моя книга «“Мастер и Маргарита”: за Христа или против?». В ней я анализирую и дневники и письма автора, и более ранние редакции его романа, по моему мнению, точнее отражающие авторский замысел. Если бумажный вариант книги не попался вам на глаза, то можно зайти на мой сайт: http://www.kuraev.ru/forum/view.php?subj=29715.

— Но апокрифы — это ведь почтенная литературная традиция. Во многих из них есть очень подробный рассказ о земной жизни Христа, намного более детальный, чем в четырех канонических Евангелиях, принятых Церковью, вместе взятых. Но, тем не менее, Церковь настаивает на достоверности именно этих четырех Евангелий. По какому же признаку все остальные Евангелия были причислены к апокрифам, то есть считаются подложными или искаженными?

— Церковь ничего не выбирала, во-первых, потому, что в основной своей массе эти псевдо-Евангелия появились уже после того, как Церковь свыклась со своими каноническими Евангелиями. А во-вторых, Христос, представляемый в апокрифах,— это совсем не тот облик Христа, который был дорог церковному сердцу и хранился в Церкви мучеников первых веков христианства.

Возьмем, например, «Евангелие детства». «Сын Анны книжника разбрызгал воду, которую Иисус собрал. Когда увидел Иисус, что тот сделал, Он разгневался и сказал ему: Ты, негодный, безбожный глупец, какой вред причинили тебе лужицы и вода? Смотри, теперь ты высохнешь, как дерево, и не будет у тебя ни листьев, ни корней, ни плодов. И тотчас мальчик тот высох весь, а Иисус ушел и вошел в дом Иосифа. Но родители того мальчика, который высох, взяли его, оплакивая его юность, и принесли к Иосифу и стали упрекать того, что Сын его совершает такое! После этого Он [Иисус] снова шел через поселение, и мальчик подбежал и толкнул Его в плечо. Иисус рассердился и сказал ему: ты никуда не пойдешь дальше, и ребенок тотчас упал и умер. И Иосиф позвал Мальчика и бранил Его, говоря, зачем Ты делаешь то, из-за чего люди страдают и возненавидят нас и будут преследовать нас? И Иисус сказал: Я знаю, ты говоришь не свои слова, но ради тебя Я буду молчать, но они должны понести наказание. И тотчас обвинявшие Его ослепли… И после того никто не осмеливался перечить Ему, чтобы не быть проклятым и не получить увечье»[487].

В канонических Евангелиях нет ничего подобного. Там нет чудес ради чудес. Нет чудес ради устрашения и повиновения. Все чудеса канонических Евангелий осмысленны: они раскрывают смысл служения Христа. В канонических Евангелиях Христос Себя приносит в жертву, а не тех, кто с Ним не согласен. В апокрифах же мы видим обычный народный фольклор, причем иногда очень даже мстительный, что вообще характерно для фольклорно-магического сознания.

— И все же — специально о «Сыне Человеческом» отца Александра Меня. Существует мнение, что эта книга неполезна и искажает православное вероучение. Каково Ваше отношение к этой книге?

— Боюсь, что моя оценка окажется слишком субъективной. Дело в том, что «Сына Человеческого» я прочел примерно в пятнадцатилетнем возрасте, и эта книга меня тогда сильно разочаровала. Это была первая христианская книга, которая попалась мне в руки, а заодно и первая попытка разобраться и что-то понять в христианстве. Читая ее, я все ждал, что вот-вот автор докажет мне, что Иисус Христос — это и есть Бог, пришедший на землю. А отец Александр доказывал там совершенно другие вещи. Например, то, что Иисус действительно жил на земле. Но с подобного рода вопросами у меня в то время уже не было никаких проблем. Так что через эту дверь войти в Церковь мне не удалось, и мое Крещение отложилось лет на пять. Поэтому я и говорю, что мое отношение к «Сыну Человеческому» слишком, наверное, субъективно. Но если этот рецепт не сработал в моем случае, то это не значит, что он не поможет кому-то другому, тому, у кого возникают те самые вопросы, которые рассматривает в своей книге отец Александр Мень.

— К его книгам я отношусь вполне спокойно. С чем-то соглашаюсь, с чем-то спорю. Но я против «меньшевизма» — это когда духовные чада отца Александра Меня пробуют поставить его на пьедестал и сказать: «Вот она, вершина богословской мысли Православия, вот он, идеальный батюшка». О тех его суждениях, с которыми я не могу согласиться, была у меня статья «Александр Мень: потерявшийся миссионер» в книге «Вызов экуменизма». Но если вообще отказаться от книг Меня по истории религии, то по этой теме у нас останутся только книги атеистов. Что, атеистов пойдем читать? Вот если и когда будет чем заменить книги Меня, я сразу же скажу: «Оставьте их в библиотеке, есть книги, которые научно более выверены, богословски более продуманы,— читайте эти книги». А пока этого нет… В конце концов, если Вы можете читать книги А. Меня, значит, кажется, у Вас на носу очки. И я боюсь, что Ваша биография отягощена упоминанием о высшем образовании. А раз так, то извольте демонстрировать Ваше высшее образование и умение думать, а не просто слепо рабствовать любому печатному тексту.

Я могу порекомендовать своим студентам книгу католика или протестанта, но предупрежу: это протестант, поэтому делайте поправку на ветер — в таких-то и таких-то вопросах, имейте в виду, у него могут быть особые мнения, ненаучные, небиблейские, определяемые его конфессиональной принадлежностью. Вот так же и к книгам А. Меня: читайте, но не обещайте соглашаться со всем, что он написал.

Между прочим, точно то же я говорю о своих книгах. Если (давайте договоримся) я Вам сказал одно, а потом Вы по этому вопросу посоветовались с Вашим батюшкой, и он Вам сказал другое, слушайтесь Вашего батюшку, а не меня. Я не Ваш духовник. Ваш духовник — это Ваш лечащий врач, и он лучше знает, что Вам прописать.

— Почему так получается, что как только человек начинает заниматься широкой миссионерской деятельностью, то со стороны некоторых людей внутри Церкви возникает осуждение его трудов? Отец Александр Мень критикуется до сих пор, и вот с недавнего времени Вас тоже некоторые православные начали называть чуть ли не еретиком.

— Моя ситуация все же не тождественна с проблемами вокруг наследия отца Александра Меня. Отца Александра в основном критикуют (другой вопрос — справедливо или нет) за то, что он говорил. Меня же критикуют за то, как я говорю. Некоторым людям не нравится сама манера аргументации, лексика, способ беседы, примеры и так далее.

Общее у меня с отцом Александром — это, пожалуй, убеждение в том, что «зараженность той или иной сферы грехом не может служить поводом для ее отвержения. Напротив, борьба за утверждение Царства Божия должна вестись в средоточии жизни»[488].

— Какая существует связь между Вашими трудами и миссионерской деятельностью отца Александра Меня?

— Я думаю, довольно традиционная. Вообще, в истории культуры, в самых разных областях и науки, и религии каждое новое поколение начинает свой путь с полемики с предыдущим. Дети осознают себя путем противопоставления отцам, чтобы потом, в старости, понять, что отцы не были такими уж глупыми, как казалось в 16 лет. Но пока моя связь с отцом Александром, скорее, через противопоставление.

Наше главное отличие обусловлено тем, что миссионер, как никто другой, зависит от своей эпохи и своей аудитории. Если монах-молитвенник во все века один и тот же, то миссионер всегда обращен во внешний мир и от него очень зависит; поэтому меняются речь, аргументация, подбор тематики. И все это определяется не тем, что хочет дать миссионер, а тем, к кому он обращается.

Время отца Александра Меня ушло, это 70-е годы, когда нужно было преодолевать всеобщий скепсис интеллигенции, показать, что люди веры не такие уж дремучие дикари по разуму. А сейчас ситуация иная: приходится не столько завлекать людей в храм, сколько отталкивать. Чтобы люди понимали, что это — серьезный порог и через него нельзя простo так, как по гололеду, вкатиться на общей волне, без каких-либо изменений в себе, без понимания, где ты и что ты. Поэтому сейчас миссионеру приходится вести себя гораздо более полемично, чем в 70-е годы [489].

— А какой должна быть современная проповедь? Для всех ли пригодны Ваши своеобразные приемы?

— Я совсем не хотел бы, чтобы люди меня копировали. Для этого нужно пройти мой путь, быть мной. Требование же к проповеди Христовой одно — быть Христовой проповедью. Человек индивидуален, и проповедь индивидуальна. Евангелия тоже отличаются индивидуальностью изложения: у Марка — одно, у Иоанна — другое. Но их объединяет одна вера, один Христос.

А «приемов», я надеюсь, у меня нет. Я вообще не люблю людей куда-то звать. Я боюсь этого. Я никого не зову в Православную Церковь. Наоборот, иногда говорю: «Подумайте, куда вы идете, как вам будет здесь тяжело».

Ну, это пусть тоталитарная секта «рисует»: «Вот, попадешь к нам, получишь все блага земные и небесные, Христос тебя любит, ты спасен» и так далее. Я должен честно сказать, что быть православным тяжело. И действительно тяжело, со всех точек зрения.

Но если Вы честны перед Богом в своем поиске, то ищите Православия, потому что Православие — это Истина, но не думайте, что Вы здесь комфорт какой-то найдете: душевный, интеллектуальный, человеческий, культурный. Может, все это приложится, не знаю. Но гарантий нет. Скажем так: Голгофа гарантирована, а Фавор — нет.

Впрочем, Вам я признаюсь, что в этой моей позиции есть толика «провокации». Если Вы говорите подростку, что вот это трудно, почти невозможно, то oн именно за этo и возьмется. А если Вы ему скажете, что это плевое дело, то он действительно так к этому и отнесется. Для молодого человека естественно искать трудностей, приключений на свою голову. Если сказать парнишке: «Иди со мною, и у тебя будет все здорово»,— он справедливо сочтет тебя за вербовщика. А вот если сказать: «Наше дело правое, но нам будет тяжело и нас ждет поражение, но мы еще выиграем пару сражений»,— то, мне кажется, на такой призыв откликнется только настоящая душа.

— Вот теперь видно, что Вы рассуждаете как педагог.

— Дело не в педагогике, а в честности. Я просто знаю, что нельзя зазывать в Церковь, заманивать. Я очень боюсь, что проповедь может превратиться в идеологическую пропаганду. Чтобы этого вырождения не произошло, нужно понимать, что обращает людей Господь, а не ты лично. И нужно быть готовым к поражению.

— Каково Ваше отношение к духовным учебным заведениям для мирян?

— Я за то, чтобы как можно больше людей получали богословское образование. Правда, при виде студентов-богословов у меня все чаще возникает тревога: «Что и как они расскажут о Православии?». Как ревнуют любимую женщину, так я ревную Православие. Знаете, бывают у людей любимые стихотворения, и тебя коробит, когда кто-то в твоем присутствии твое любимое стихотворение читает: «Но оно же не так звучит!». Вот так же мне бывает больно, когда я вижу, как мое любимое Православие превращают во что-то безумно скучное или полицейское.

— Очень мало изданий, которые хотелось бы забрать с собой домой и хранить. В Москве — «Радонеж», «Фома», удачными бывают номера «Татьяниного дня» и — в последние два года — «Церковного вестника». В Екатеринбурге — «Покров», в Нижнем — «Крылья», в Тюмени — «Сибирская православная газета». Вот, пожалуй, и все. Остальные напоминают капустники для узкого круга посвященных — с намеками и нюансами, которые поймут только свои. Такие газеты пишут по принципу: «Ах, Боже мой, что станет говорить княгиня Марья Алексевна», то есть выпускающий редактор держит в уме не реакцию массового читателя, а нечто совсем иное. В нем сидит внутренний цензор, который думает: «А вот как бы этого батюшку не обидеть, а что скажут в этом монастыре, а не разойдется ли это со вкусами кого-то из епархиальных служащих». Идет мощнейшая самоцензура. В итоге все очень правильно, но абсолютно безвкусно.

— Что бы Вы пожелали православным молодежным изданиям?

— Я бы пожелал, чтоб у вас было поменьше натужного ёрничества, притворства: мол, «хоть мы и православные, но тоже молодые, мы тоже умеем смеяться, умеем подшучивать» и так далее. Понятно, что есть естественная молодежная радость, уместные шутки, но иногда мне кажется, что это слегка искусственно педалируется. Мне бы хотелось, чтоб вы не пытались чем-то казаться в глазах ваших сверстников, а просто были бы самими собой.

— А если спросить от обратного: какая манера разговора о Церкви в церковной же прессе Вам не по душе?

— В августе 2003 года в Южно-Сахалинске слишком воцерковленная журналистка так начала беседу со мной: «Отец Андрей, какой вопрос Вы благословите Вам задать?».

— Ну, каков вопрос, таков и ответ. Я сказал, что самым интересным мне было бы услышать вопрос в такой формулировке: «Когда Вы приехали к нам на Сахалин прошлым летом, у нас был убит генерал Гамов. Дни Вашего приезда к нам в этом году совпали с гибелью губернатора Фархутдинова. Скажите, что случится с нашим островом в Ваш третий приезд?».

— Да, 7 ноября 2003 года я снова был в Южно-Сахалинске. Никаких катастроф не произошло. Во всяком случае, я не склонен считать трагедией то, что именно в этом городе и именно в этот день стартовала парламентская кампания Сергея Глазьева. Он пришел на мою лекцию, я с радостью уступил Глазьеву микрофон, и он минут двадцать общался с моей аудиторией. Для Глазьева и блока «Родина» результаты тех выборов были вполне триумфальными, а не трагическими.

— Почему даже в университетских храмах так мало молодежи?

— А в чем эта молодежность храма проявляется? Богослужение во всех храмах одинаковое. Различие может быть только во внебогослужебной жизни прихода. Если приход желает быть миссионерским — в нем должны быть какие-то формы внебогослужебного общения людей. Не надо трогать литургию, что-то менять в ней, адаптировать. Надо просто после службы сделать, скажем, общее чаепитие, беседы. А еще очень важно, чтобы батюшка был просто доступен. Чтобы всем было известно: в такие-то дни, в такие-то часы священник просто открыт для беседы наедине. Не исповеди, а именно беседы. У нас ведь почти невозможно побыть со священником с глазу на глаз. На исповеди для общения только одна минута, когда ты чувствуешь, что в спину тебе дышат другие прихожане, а батюшка торопится продолжить литургию. А вот если бы были такие вечера, когда служба была бы краткой (молебен или вечерня), а затем час или два шла бы просто беседа: для желающих — общая, а при иных потребностях — наедине. В отличие от исповеди, здесь обсуждались бы проблемы, а не грехи.

Второе, что необходимо в молодежном храме — это книжная торговля. Поначалу она может быть убыточной.

В Москве все, кому интересно, знают, что помимо обычных книжных магазинов, забитых попсой, есть четыре книжных магазина, где продается серьезная научная литература (где-то в подвальных помещениях, далеко от метро…). Тем не менее, эти магазины не убыточны. Я думаю, что если бы и у вас пронесся по городу слух о появлении такого церковно-научного книжного магазина, в котором продается серьезная литература (не брошюры о чудесах),— люди стали бы сюда ходить. В нем могли бы быть не только церковные книги, но и светские ученые труды по истории России, по истории древнего мира, истории религий. И тогда даже неверующие люди, уставшие от макулатуры, заходили бы в ваш храм.

Еще молодежный приход должен учесть ту особенность своих прихожан, что они имеют привычку вступать в брак. А значит, очень быстро молодежный приход превращается в детский сад.

Поэтому я хотел бы увидеть (не в храме, конечно, но при нем) церковные магазины детской игрушки. В нем могли бы быть развивающие, умные игрушки плюс обычные хорошие детские книжки, а где-то сзади — какие-то церковные книжки для детишек, книги в помощь православной маме, по психологии, по педагогике, тут же иконы, святцы, молитвословы, домашние молитвы.

Если говорить о первом, «элитарном», варианте книжного магазина, то поначалу это будет убыточно. Но есть имена и книги, которые должны быть на глазах. Люди должны привыкать к тому, что с православной мыслью и верой надо знакомиться не по брошюркам, а по книгам Владимира Лосского, Георгия Флоровского, Василия Болотова, Иоанна Мейендорфа. Конечно, эти книги будут лежать. Но есть книги, которые именно должны лежать — просто потому, что они всегда должны быть, должны мозолить глаза.

Понимаете, какие-то деликатесы могут меняться, но хлеб всегда должен быть в магазинах. Вот также должны быть в наших храмах серьезные книги о нашей вере, а то ведь порой нынешние агитброшюрки придают Православию какой-то прямо идиотский облик. Порой, листая их, я думаю: «Слава Богу, что я не сейчас пришел в Православие, потому что если бы я составлял представление о Православии по этим книжкам, то я бы никогда в Церковь не вошел».

— А богослужение на миссионерско-молодежном приходе может чем-то отличаться?

— Ну, прежде всего скажем, что — не обязано. Если на этом приходе будет атмосфера миссионерской приветливости, радости о вошедших, если там будут возможности для общения прихожан между собой и со священником, то и не надо в богослужении ничего менять.

Но если уже есть согласие и прихода, и настоятеля, и епископа на то, чтобы и сама служба носила миссионерский характер[490], то тогда, мне кажется, можно было бы сделать следующее.

В таком храме раз в месяц можно было бы служить всенощную с комментариями. Ведь многие священники совершают Крещение с комментариями, то есть поясняют: «Вот сейчас мы отрежем Вашему малышу волосики, и это будет означать то-то и то-то». А что мешает всенощное бдение совершать так же? Перед каждым действием за одну-две минуты объяснять, что сейчас будет сделано и почему. Например: «Братья и сестры, сейчас будет звучать ектенья, ектенья — это перечень наших прошений к Богу. Но это не молитва! Диакон не молитву читает, а называет повод к Вашей личной молитве, то, о чем Вы должны молиться в эту минуту. И вот пока хор будет петь “Господи, помилуй”, каждый из вас про себя, своими словами, должен помолиться о тех людях, о тех нуждах, о которых нам напомнил диакон в ектенье».

Молитв на такой службе будет немного. Но из-за пояснений она все равно будет идти долго. Главное — чтобы весь город знал: в каждую первую субботу месяца в таком-то храме вам пояснят всё, что происходит на службе. Кто это уже знает, пусть идет в другой храм. Это в селе нет выбора, а когда в городе пять-десять храмов, постоянным прихожанам есть куда пойти. А сюда они могут пригласить тех своих знакомых, которые заявляют, что я бы, мол, в храм пошел, но там ничего не понятно.

Такой миссионерский храм тогда стал бы шлюзом. Люди в него входили бы и вскоре выходили: получив навык молитвы и понимания богослужения, они затем уже шли бы в обычные приходские храмы.

— Что еще должно быть в жизни молодежного прихода?

— Еще, конечно, при таком молодежном храме должна быть библиотека. Должны быть выставки, поездки, да и просто капустники.

Кроме того, я думаю, что и священник такого храма сам должен идти к молодежи, читать лекции в институтах города — чтобы студенты знали, что есть такой храм и священник, который в состоянии с ребятами говорить на более или менее их языке, об интересных для них сюжетах. Не надо просто ждать, когда сами придут.

— Без активной поддержки со стороны батюшки миссионерский храм трудно построить. В Православной Церкви устроено так, что без духовенства ничего делаться не может. Надеяться на то, что будет активное миссионерство мирян при немиссионерской, закрытой позиции священника, не стоит.

— Все внебогослужебные формы — общение, клубы, киноклубы, в основном это формы досуга,— воспринимаются священством как форма забавы. Что тут можно сказать и как отстоять такие формы работы с молодежью?

— Здесь важны не личные вкусовые предпочтения, а особый, даже холодный расчет: «Не то, что мне интереснее, а что уместнее, что принесет большую пользу другим людям». Да, холодный расчет — но питаемый любовью к людям. Знаете, современное церковное пение (голоса, разделенные на партии, поющие по линейной нотной записи) мало похоже на традицинно-православное (демественный, знаменный распев и тому подобное). И заимствовано оно у католиков, с Запада. Но ввели его украинские православные для противостояния униатам[491]. Это было состязание в красоте, и в XVIII веке его выиграли православные. Это было для людей, для их спасения, а не для услаждения похотей.

Так что если какие-то формы молодежного общения неинтересны священнику, это не означает, что их не должно быть в жизни его молодых прихожан.

— А Вы знаете довод, с помощью которого православных людей можно подвигнуть к миссионерской активности?

— Придется, наверно, пугать Божьим Судом. После смерти все мы предстанем пред Богом. Но увидим мы в Нем нашего судью или нашего должника? Конечно, радостнее увидеть в Боге того, кто должен нам, а не того, кому должны мы. Скажете, что это невозможно? Но это не мои слова, а Златоуста. Он приводит слова книги Притчей: Милуяй нища взаим дает Богови (Притч. 19: 17). И продолжает: «Если Бог берет у нас взаймы, то Он уже наш должник. Итак, каким же хочешь ты иметь Его — судией или должником? Должник чтит дающего взаймы, судья же не щадит получающего взаймы»[492].

А какая милостыня выше — денежная или духовная? Духовная помощь, помощь на пути ко спасению религиозно важнее, чем помощь материальная[493]. Так что труд миссионера делает Бога его помощником и защитником на Божьем же Суде: всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным (Мф. 10, 32).

И,значит, если мы будем защищать православную веру перед лицом неверов и суеверов, сектантов и раскольников, то и Христос, защищенный нами, будет нашим защитником пред Отцом.

— А если у человека нет дара слова, дара убеждения?

— Тогда хотя бы воздержись от осуждения миссионеров, не верь дурным сплетням о них и не передавай эти осуждающие сплетни дальше.

— А как в себе воспитать умение возвышать свой голос в защиту своей веры?

— Для начала полюбить слово Божие, Евангелие. Полюбить — значит в том числе и запомнить. Доколе баптисты будут говорит о нас, что «православные Евангелие целуют, но не читают»? Почему Писание так скользит по нашей памяти, не оставаясь в нем? Однажды послушник спросил оптинского старца Амвросия: «Отче, почему я читаю отцов, а в памяти их слова не остаются?». И старец ответил: «Скажи, а когда так бывает, что ты вкушаешь пищу, а она не остается в тебе, но сразу извергается вон?».— «Когда желудок болен».— «Ну вот так же и с душой. Если ум твой не удерживает святые слова, значит, он болен».

Увы, еще в начале ХХ столетия архиепископ Никон (Рождественский) писал: «Среди русской публики, превосходящей своим невежеством в Священном Писании все народы, можно городить относительно Библии какую угодно чушь»[494].

Но ведь в жизни есть место для усилия. Четыре раза в году наступает время поста, когда Церковь призывает своих людей к особым усилиям. Ну вот эти усилия и это время и посвятить бы запоминанию святых слов. Скажем, выписать из учебника по догматическому богословию десять цитат в защиту Божества Христова и развесить эти записки по стенам — и зубрить, зубрить, зубрить… Но зато, когда на Вашем пути встретится «свидетель Иеговы», Вы сможете быть свидетелем Христа.

А на следующей неделе — выучить пять цитат в защиту икон. А затем — в пояснение почитания святых.

Кроме того, миссионерствовать можно и молча. Не можешь писать свои миссионерские книги – так миссионерствуй через чужие книги. Надо просто поосмотреться вокруг себя и заняться точечным книжным орошением окрестных библиотек. Рядом с нами есть библиотеки школьные, районные, городские, детские, больничные, университетские, тюремные, санаторные… Выберите для себя какую-нибудь из них. И раз в месяц дарите ей церковную книжку. Такие дары могут стать формой внесения вашей церковной десятины (ее сегодня в нашей церковной жизни нет, но формально эту библейскую заповедь никто не отменял). Но главное — это возможность разбавить море атеистической и оккультной литературы, которое разлилось по этим библиотекам. Школьники и студенты часто готовят доклады и рефераты на темы, связанные с религиозной историей и культурой. Ну, задали парню сделать доклад на тему «Религия и культура». Приходит он в ближайшую к своему дому районную библиотеку и просит дать ему что-нибудь на эту тему. А в каталоге с советских времени под таким названием числится одна-единственная книжка — атеистического профессора Угриновича… Вдобавок сектанты заваливают библиотеки своими изданиями.

Конечно, подбирать книги для дарения в светские библиотеки надо с разбором. Например, в школьную библиотеку не стоит нести сборник акафистов. А вот книги по церковной истории, сектоведению, книги с христианским анализом тех или иных граней культуры обречены в ней на спрос.

Я бы даже попросил священников ориентировать своих прихожан на такую форму миссионерства. Пришел человек на исповедь и кается в интересе к гороскопам. В порядке епитимьи ему можно предложить не дополнительный пост и поклоны, а действие по принципу «клин клином вышибают». Ты пал жертвой оккультной литературы? Что ж, помоги теперь распространить христианское противоядие!

— Изменилось ли что-то в миссионерском пространстве за последние десять лет? Появились ли какие-то признаки изменений к лучшему?

— Перемены очень серьезны. За десять лет уменьшилась готовность аудитории смотреть на деятельность церковных людей, проповедников, священников добрым глазом. Десять-пятнадцать лет назад все наши ляпы перетолковывались в возможно добрую сторону. Если батюшка двух слов связать не может — значит, молитвенник. Если какую-то глупость сказал, значит, наверно, что-то очень духовное хотел сказать, да вот наш земной язык оказался немощен. И вообще говоря, они все мученики. Мы были из незнакомого мира, выступали в ореоле страдальцев и носителей великой культуры. В каждом из нас люди хотели видеть схимников, исшедших из града Китежа и цитирующих Флоренского вперемежку с Сартром.

А потом выяснилось, что изрядная часть священников банально невежественна и косноязычна, мало что знает о своей собственной вере и еще менее способна о ней убедительно и интересно рассказывать. А из умеющих рассказывать не все живут вблизи своих же слов… В результате у многих людей возникло впечатление, что Православие - это мир совершенно непробиваемой скуки.

Сегодня такой готовности всё нам прощать уже нет. Сегодня нам всякое лыко готовы в строку вставить. И это означает, что мы должны очень серьезно думать над тем, что и как мы говорим. Последние лет десять у нас была отговорка — мол, нам сектанты мешают. А до этого нам государство мешало. Но сейчас-то уже ничего не мешает и все более очевидным становится, что главная помеха на пути людей к Церкви Христовой — это мы сами.

Поняв это, церковный человек, иерарх, проповедник, священник должен научиться дисциплинировать себя. И говорить так, чтобы не выглядеть ни занудой, ни экстремистом.

И в этих условиях мне пришлось изменить тональность моих лекций и моих книг. Если раньше полемику я вел только с «внешними», только с неверием, сектантами, то сейчас все чаще приходится говорить не о том, как привести человека в Церковь, а о том, как выжить в Церкви, остаться в ней.

В Церкви надо научиться жить, а для этого надо внутри Церкви овладеть всецелой палитрой человеческих чувств: от радостного послушания до осторожного недоверия. Без овладения последним навыком очень легко попасть в параправославную секту. Без него не отличить подлинно церковную проповедь от чьего-то сугубо личного (а потому безблагодатного) человеческого энтузиазма.

За время же, гораздо большее, нежели последние десять лет, перемены в судьбе церковной миссии также разительны.

Современная дискуссия по поводу допустимости сотрудничества с рок-музыкантами — это отражение уже многовековой коллизии нашей церковной истории: как относиться к варварам — как к врагам или как к среде миссии и заботы? Мне ближе напоминание Августина: «Пусть помнит град Божий, что и среди самых врагов скрываются будущие граждане» (О Граде Божием. 1, 25)[495].

В византийской «Повести о заключенном бесе» рассказывается, что однажды авва Лонгин, поймав черта, заставил его рассказать, какими способами он отнимает у монахов шансы на спасение души. Среди прочих козней значится и миссионерство: «Это я отправляю монахов в страну варваров под предлогом учительства»[496]. Но Иоанн Златоуст властно обратился к монаху-отшельнику: «Покинь свои горы и оставь там свою бесплодную склонность, которая не может послужить ни людям, ни Богу. Возьми посох и отправься на низвержение идолов в Финикии»[497].

Тут я на стороне святого Златоуста — «закваска тогда только заквашивает тесто, когда бывает в соприкосновении с мукой и не только прикасается, но и смешивается с ней» (Беседы на Евангелие от Матфея. 46, 2).

И здесь трудно не заметить тот разрыв, который прошел между поэтикой, символикой, настроением евангельских притчей о Царстве Божием — и той психологией, что восторжествовала в историческом Православии. Евангельская символика помещает святыню в грязь, надеясь на то, что грязь освятится, а не боясь того, что святыня осквернится. Царство Божие (!!!) уподобляется дрожжам, бросаемым в тесто, зерну, брошенному в землю, кладу, зарытому в поле[498]. В неводе рыбы ценные и сорные, на том же самом церковном поле предполагается, что будут расти и сорняки и пшеница[499].

То есть нечто святое, чистое, хорошее смешивается с сором, бросается в негожее место, втаптывается в грязь. Но зато эта грязь преображается. Или хотя бы разрастается не столь стремительно [500].

Человек, несведущий в агрономии, мог бы возмутиться картиной сева: казалась бы, добротные и вкусные вещи крестьянин разбрасывает, затаптывает в грязь, обрекает на гниение… Христос пришел в мир, о котором заранее знал, что большинство в нем будет радоваться Его распятию и лишь численно ничтожное меньшинство расслышит Его слова. А апостолов Христос посылает во враждебный мир, как овец посреди волков[501]. Все притчи о Царстве Небесном связаны с тем, что что-то светлое входит во тьму, чтобы ее преодолеть. Свет во тьме светит[502]. Слово Божие пришло к проституткам и гаишникам (так на языке сегодняшних реалий будет звучать церковнославянская и оттого слишком торжественная формула «блудники и мытари»).

А вот в историческом развитии Православия возобладала противоположная тенденция: изымать святыню из мирского контекста, выковыривать свет из тьмы и класть на сохранение в позолоченный ларец. Чем дальше — тем более нарастала потребность спрятать святыню от «нечистых рук». Все выше становятся иконостасы. Усложняется путь к церковному Таинству (чтобы оно было редким, чтобы обязательно соблюсти какую-то технологию, прежде чем к нему прикоснуться). Наиболее ярко эта перемена видна на многих иконах, где святитель держит Евангелие не рукою, а подложив платочек. Оказывается, что нельзя прямо прикоснуться к Евангелию, обязательно нужно какое-то посредство. Значит, человек (даже рукоположенный и даже святой) воспринимается как источник профанации, искажения. Ты не тот, кто нуждается, чтобы святыня пришла к тебе такому, какой ты есть — грязненькому и черненькому. Нет, напротив: ты тот, кто угрожает святыне. Человек воспринимается как источник скверны. Он угрожает святыне, и святыню надо спасать от него. На Руси XVII века не принято было даже целовать иконы и Евангелие: к иконам прикладывались лишь раз в году – в Неделю Православия («после того, как они вымоются и наденут чистое платье»), а к Евангелию, выносимому на воскресной утрене, не дерзали подходить с лобзанием – «причиной тому их благочестие»[503].

Это, конечно, радикальная антимиссионерская установка, ведь евангельский пафос совсем другой — святыня приходит, чтобы спасти меня. Так будем ли мы видеть в святыне лекарство для больных или в больном будем усматривать угрозу для лекарства? Увы, именно последняя психология господствует в наших приходах. Вот вполне показательный, нормативно-клинический отклик супер-православного участника интернет-дискуссий на мою статью с предложением воцерковить день святого Валентина: «Отец Андрей, видимо, считает, что чем больше людей придет в храм — тем лучше, абсолютно безотносительно того, кто и зачем туда пришел. Его порывы, если они искренни, напоминают мне эдакую ревностную овчарку, которая бегает, лает и загоняет в свое стадо все, что шевелится в округе, и искренне недоумевает на овец, которые с удивлением смотрят на пополнение стада разносортными волками, козлищами и прочим зоологическим сбродом»[504]. Совсем незадолго до этого дня в 2004 году закончилась Неделя о мытаре и фарисее — очевидно, без малейшей пользы для ревнителя, вознесшегося над «разносортными козлищами».

Спросите сегодня наших прихожан — можно ли священнику ходить в городскую баню, могут ли они представить себе, что апостолы мылись в общих банях. Ответ вы получите возмущенно-отрицательный: «Баня — место блудное и скверное, и негоже святыню смешивать с грязью». Но древнейшая церковная история знает о другом восприятии бани — как места встречи с людьми. Священномученик Ириней Лионский в середине II века слышал от священномученика Поликарпа Смирнского, личного ученика апостола Иоанна, что апостол, придя как-то помыться в баню, узнал, что тут же находится и еретик-гностик Керинф. Тогда Иоанн вскочил с места и выбежал вон, сказав своим спутникам: «Убежим, чтобы не упала баня, потому что в ней враг истины, Керинф» (Ириней Лионский. Против ересей. 3, 3, 4; Евсевий Кесарийский. Церковная история. 3, 28). Чистому поистине — все чисто, ну а свинья везде грязь найдет. Византийская исторяи знает и случаи перестройки бань (терм) в храмы[505].

Для меня формула миссионерства — слова Владимира Высоцкого: «Очень нужен я там, в темноте, ничего, распогодится».

А потом миссионерский дух сменился охранительским. Хорошо, что этот дух появился. Его появление означало, что есть — что охранять и беречь. Несуществующее сокровище не берегут. Плохо, что этот дух стал почти единственным, нормативно-православным. Плохо, что миссионерское поведение стало расцениваться (не в официальных документах, а на уровне приходских и монастырских пересудов) как «девиантное поведение», как нечто дающее повод к подозрениям и возмущениям.

Плохо, что и прицерковленные чиновники усвоили сей дух, при этом путая консерватизм с консервами. К примеру, в марте 2003 года в Тамбове был съезд православной молодежи, и один госчиновник из областного аппарата сказал речь, где была фраза, которая меня просто ошарашила: «Наша Православная Церковь всегда цементировала наш народ». Боже, ну что за манера все живое цементом заливать! Я-то всегда считал, что цементированием народа занимается сицилийская мафия. Христос же уподоблял Церковь не цементу, а дрожжам, которые заставляют тесто бродить, дышать! Она — революционный элемент, элемент брожения, закваска, которая бросается в тесто, чтобы заставить его жить, дышать.

Еще одна перемена в том, что в былые столетия пространство миссионерства и пространство обычной церковной жизни были четко разделены. В первые три века христианской истории была активная миссия, но не было еще сложившегося образа благочестия; все бурлило в церковной жизни. И поэтому самые необычные миссионерские ходы не вызывали возмущения широких церковных масс. А потом Церковь стала имперской, миссия же начала осуществляться за пределами Римской империи, вдалеке от глаз церковных людей. И соответственно, Константинополь время от времени получал победные реляции от миссионеров: такое-то племя приняло Христа, такое-то покорилось под власть Вашего Величества. Но как это совершалось, какие аргументы использовал миссионер, на каких притчах говорил — всё это осталось за рамками житий, за рамками имперских хроник.

В империи все было по уставу и всё благочинно, а за границей империи и на ее окраинах миссионеры были довольно свободны в выборе средств своей работы. И эта их свобода, необходимая пастырская миссионерская свобода, не смущала собственно православных, воцерковленных людей, перед которыми стояли другие духовные задачи[506].

Сегодня мы впервые оказались в ситуации, когда церковное и миссионерское пространства переплелись. Миссионеры должны работать на глазах у христианин: то есть говорить с инаковерующими людьми на глазах у своих единоверцев. Миссионерством приходится заниматься в одном и том же городе, на одной и той же лекции, в одной и той же аудитории, где миссионеру одновременно внимают неверующие и сектанты, язвительно настроенные студенты и испуганные ими православные бабушки. Конфликт психологий неизбежен.

Разговор на тему, интересную для церковной части аудитории, таит в себе риск потерять ее светскую часть. Тут уже приходится выбирать, и миссионер должен уметь жертвовать своей репутацией в глазах церковных людей ради их неверующих братьев. Есть ли для этого более уместный термин, чем юродство?..

Да, все это рискованно. Но самый большой риск — сидеть в церковной ограде и не бросать евангельские зерна за ее пределы. Византийская империя в конце концов пала именно из-за этого: ее миссионеры не интересовались арабами, проглядели появление ислама и не смогли вовремя мобилизовать духовные и интеллектуальные силы для противостояния новой секте, зародившейся на границе империи.

— Вы молодежный миссионер. Но кроме молодежи, еще какую-то группу людей Вы выделяете как предмет особой миссионерской заботы?

Может быть, силы традиционно православных народов надломлены. В таком случае слово за миссионерами. Как некогда Кирилл и Мефодий спасли Православие, пойдя из умирающей Византии к варварским славянским племенам, так, может, завтра настанет наш черед посылать свои миссии в иные страны (хотя, по моему убеждению, наш черед настал «еще позавчера», но мы его проспали).

Толковых православных юношей я даже прошу всерьез подумать: стоит ли сразу идти в семинарию? Может быть, сначала следует получить университетское востоковедческое образование? Ведь в следующем веке нам предстоит встретиться уже не с Западом, а с Востоком. В Церкви должны быть люди, заранее готовые к этому. Речь, впрочем, идет не только о Китае и китайцах. Восточные религиозные идеи уже бродят в сознании многих русских обывателей. И поэтому для миссионерства в русской среде уже нужно знать историю и философию восточных религий.

Еще лет двадцать назад люди поражались, если встречали верующего физика: «Как, Вы физик и при этом христианин? Да как же это можно совместить? Ну-ка, поясните!». Точно так же сегодня они изумляются, встречаясь с православными востоковедами: «Как? Вы знаете санскрит (китайский, японский...), Вы читаете первоисточники древних восточных учений, Вы знаете восточную мудрость и при этом являетесь не буддистом, а православным? Да разве в Православии есть что-то интересное? Ну-ка, расскажите!».

Так что тех юношей, у кого голова на месте, а в сердце горит желание служить Церкви, я порой прошу принести эту тяжелую жертву: сознательно погрузить себя в мир восточного магизма, оккультизма, язычества ради того, чтобы потом от этой тьмы защитить Россию. Никакие «миссионерские семинарии» тут не помогут. Надо сначала получить серьезное и именно востоковедческое образование — без этого в России следующего поколения миссионеры не смогут достучаться до людей, воспитанных на гороскопах, «мантрах» и «коанах». Миссионеры следующего века должны знать много больше моего — ведь и их оппоненты будут более начитанны в восточно-оккультных премудростях, нежели нынешние дилетанты вроде рериховцев. А я уже сейчас ощущаю, что ни МГУ, ни Академии мне не хватает: запас знаний должен быть большим, чем имеющийся у меня (у меня есть религиоведческое образование, но нет специального востоковедческого).

Если кто-то из священников понял мою озабоченность и разделил ее,— прошу их держать в памяти не только адреса семинарий, но и Института стран Азии и Африки при МГУ, дипломатического (МГИМО) и лингвистического университетов.

Может, те храмы, что мы сейчас строим по Сибири, поспособствуют тому, что со временем китайцы (к которым — почти без сомнения — отойдут сибирские земли в следующем столетии) станут православными. Тогда трудолюбие и дисциплинированность китайцев обогатят вселенскую историю Православия тем, чем не смогли обогатить ее мы. Вспомните слова святителя Николая Японского, сказанные им о китайцах сто лет назад: «Вот народ-то будущего,— величайшего из всех судеб, достававшихся на долю других народов. Великий народ, и теперь бы могущий задавить весь свет,— а как он мирен! Негде жить ему,— а разве он подумал о завоевании Кохинхины, Сиама, Бирманы? Какой же другой народ на свете удержался бы? Из европейских ни об одном и представить себе этого нельзя»[507].

Сегодня же для обращения китайцев в христианство совсем не нужно ехать в Китай! Природа не терпит пустоты. А перепад давлений по восточным и южным границам России невероятно велик. С одной стороны — избыточное китайское население или вступивший в подлинный политический и религиозный ренессанс мусульманский мир, с другой — вымирающая Россия. Будет ли граница взломана мирно или через войну? Когда я спросил одного своего знакомого китаиста, будет ли у нас война с Китаем или нет, он ответил ехидно, но точно: «Не будет, потому что война китайцам не нужна. Они будут просачиваться в Сибирь мелкими группами по сто тысяч человек». Сибирь, которую русский народ не смог переварить, ассимилировать, с точки зрения общепланетарной экологии будет нами уступлена тому народу, который сможет ее освоить.

Но национальное поражение русского народа Церковь могла бы обратить к духовной пользе (хотя понятно, что естественно желать совместного успеха и национально-государственного, и церковного).

Тысячу лет назад греки совершили подлинный подвиг — на излете Византийской империи они смогли растождествить национальное и религиозное. Они вернули Православию вселенское дыхание, передав его варварам — славянским племенам, которые в ту пору были злейшими и опасными врагами Византийской империи. В этом смысле Византия смогла умереть достойно. Она смогла факел мира передать дальше, причем своим врагам. И вот прошла тысяча лет... Наверное, прав Гумилев, когда предрекает национальным организмам предельный срок жизни в тысячу лет... И если сейчас настала пора умирания России, нам нужно задуматься, как мы умрем — в судорогах и проклятиях или же сможем найти наследника, которому передадим самое главное, что у нас есть,— нашу веру и нашу душу. Может, мы передадим православную эстафету китайцам. Славяне, когда они вторгались через Дунай, не помышляли о том, что станут продолжателями православных традиций. Может быть, и с Китаем произойдет так же — они станут могильщиками нашего государства, но хранителями наших святынь.

Эта идея может казаться непривычной только в Москве. Полжизни моей проходят в поездках от Сахалина до Кенигсберга. И я несколько раз в Сибири беседовал с людьми, которые строят храмы. Строят, кстати, нередко силами турецких рабочих, что самое смешно-печальное. Спрашивал: «Какова, по-вашему, судьба этих храмов?». Ведь там повальное настроение — уезжать. Уезжать из Сибири. И даже строители отвечают: «Мы понимаем, что строим храмы для китайцев».

Наш шанс в том, что китайцы, оторванные от родной коммунистической или конфуцианской среды, могут быть более восприимчивы к принятию христианства.

Китайцы, мне кажется, готовы к этому. Это самая атеистическая нация на земле. И коммунизм тут сказался, и традиции: даосизм и буддизм ведь трудно назвать религией. Во многом китайское сознание — религиозная целина. И когда они придут к нам, они окажутся открыты нашей среде. Пока они в меньшинстве, пока они учат наш язык и приспособляются к нашему образу жизни — есть шанс подарить им Православие. Именно так переходило Православие от греков к другим народам — через пленников, заложников, торговцев, в общем — через «временно перемещенных лиц», которые, оказавшись в империи, знакомились с христианством, а потом передавали его на свою Родину.

А вдруг это будут не только «колонии»? Вдруг и о Хабаровске или Красноярске придется однажды сказать те страшные слова, что русский поэт-эмигрант Арсений Несмелов (погибший после 1945 года в пересыльной советской тюрьме) сказал о ныне китайском Харбине:

Почему бы в тех епархиях, где уже есть крупные китайские колонии (это Москва и Сибирь), не вырастить священников-миссионеров, которые знали бы китайский язык, знали бы китайскую культуру, историю, философию и проповедовали бы специально в китайских общежитиях? Неужто не хватит ни дальновидности, ни денег для того, чтобы по несколько юношей послать на учебу в Москву или нанять им репетиторов прямо у себя на месте?

В дальневосточных и сибирских епархиях уже пора создавать миссионерские центры для работы с китайцами. Мы должны создавать школу православной китаистики. Знаете, я в последнее время сталкиваюсь с удивительно большим числом православных китаистов. Такое ощущение, что Бог Сам, помимо всяких наших «миссионерских программ», насыщает нашу Церковь верующей молодежью, изучающей китайский язык. Я же, когда встречаю юношу с верующим сердцем, умной головой и чистыми глазами, нередко уговариваю парнишку не поступать учиться в семинарию, а поступать на востоковедение. И такие случаи уже есть.

Я не ставлю задачу обращения всего Китая, но те китайцы, которые волею судьбы оказались в России, могли бы принять Православие. А уж если со временем китайцев здесь станет больше, чем русских, то тем более важно, чтобы среди китайцев были группы людей, которые смотрели бы на мир взглядом, близким к нашему,— православным… Конечно, большинство моих критиков не заметили, что я говорю об обращении китайцев, а не об обращении Китая. Тем не менее один критический пассаж я нахожу весьма интересным (он появился на одном из дугинских форумов).

«Отец Андрей Кураев рассуждает в точности так же, как рассуждали иезуиты в XVII–XVIII веках — Маттео Риччи, Адам Шалль фон Белль, Фердинанд Вербиест и другие. Иезуиты усиленно пропагандировали образ Китая как исключительно секулярного общества, в принципе лишенного религии, поскольку конфуцианство, утверждали они, вообще не является религией (это некая гражданская доктрина, политическое учение и нравственная философия), а буддизм и даосизм — всего лишь “грубые суеверия”, нужные для простонародья, но презираемые образованными верхами. Проповедь христианства, по их мнению, должна евангелизировать, но не европеизировать Китай, дав его народу то, в чем сам Китай уже давно нуждался. Именно со времен Маттео Риччи, Адама Шалля и Фердинанда Вербиеста в синологию попало представление о китайцах как “народе без религии”, кочевавшее из книги в книгу в течение всего XIX века и в первой половине века XX-го. По существу иезуиты оказались первыми изобретателями утопии чисто светского государства. Местом реализации этой утопии (по крайней мере, в книгах иезуитов) суждено было стать Китаю. Итак, иезуиты (а это были люди весьма образованные и блестяще знавшие классический китайский и китайскую культуру) трудились, трудились на ниве проповеди в Китае католицизма, а результаты были более чем скромные. Все дело в том, что иезуиты, как и отец диакон А. Кураев, совершенно не понимали одной простой вещи: именно китайский тип религиозности (именно религиозности), представленный даосизмом и китайскими направлениями буддизма, делал их почти полностью невосприимчивыми к проповеди христианства. И даже сейчас, как в КНР, так и на Тайване христиан в абсолютных цифрах немало, но в процентном отношении к миллиарду с лишним населения это капля в море. Китайцы будут христианизироваться, только если они начнут утрачивать связь с национальной культурной традицией и ее ценностями. Иначе они никогда его не примут, как не приняли ислам, существовавший на территории Китая еще в VIII–IX веках. Или теизм и креационизм, или китайская культура. Третьего не дано. Далее. В 60-х годах XVII века император Кан-си (1662–1722) издал указ, запрещающий проповедь христианства (потом он был частично отменен). Мотивы:

1. Христианство учит неуважению к государственной власти, ибо обожествляет преступника, казненного законными властями. 2. Догмат о непорочном зачатии учит неуважению к предкам и разрушает семью. 3. Нигде в Библии не говорится, что Китай находится в центре мира. Суть этих пунктов в измененном виде и переформулированном присутствует в китайском уме и в наше время. Поэтому все рассуждения отца А. Кураева о православном Китае — лишь утопия и не более того»[508].

— И снова — ну почему сегодня так много зарубежных проповедников всех мастей, доморощенных сектантов и так мало православных миссионеров?

— Миссионерство — это призвание, а не профессия. Призвание — то, что находит тебя, а не то, что выбираешь ты. Ну, не было у меня вечера размышлений: стать миссионером или сидеть дома. Меня — звали и зовут. Или, как один персонаж «Белого солнца пустыни» объяснял свое неожиданное появление,— «Стреляли…».

Я же жду не дождусь, когда у меня на «рынке миссионерских услуг» появятся конкуренты, чтоб было кому отдать эту работу и уйти. К сожалению, за последние лет десять легких на подъем людей, не боящихся войти в любую аудиторию, будь то академики или заключенные, стало не больше, а меньше. А новых имен я не вижу.

— Православие за 90-е годы ничего не потеряло. И говорить о том, что «молодежь отошла от Церкви», нет ни малейших оснований, по той причине, что отойти от Церкви может лишь тот, кто в ней был. А уже начиная с двадцатых годов, со времен диких комсомольских антицерковных кампаний, молодежь в нашей Церкви — это редкость. Надо очень четко осознать, что нашей Церкви в России терять уже нечего. Все, что могли, мы потеряли за предыдущие десятилетия, поэтому у нас сейчас идет рост. Он трудный, болезненный, но это несомненный рост.

Другое дело — темпы роста Православия, восстановления разрушенной государством народной жизни не столь быстры, как хотелось бы, и уступают темпам прироста сектантов.

Одновременно происходит три процесса. Первый: число действительно православных людей растет. Оно выросло в три-четыре раза за 90-е годы и сегодня составляет 3–3,5% населения в крупных городах России. Кроме этого растет число сектантов (в совокупности различного рода неопротестантские группы привлекли к себе около 1% населения, но по числу зарегистрированных общин они уже во многих регионах сравнялись с Православием). В наши «конкурентные» отношения может быть втянуто до 10% населения. Десять процентов — это число религиозно одаренных людей, людей, способных на поступки, способных разрешить своим убеждениям влиять на свою жизнь (обоснование этой цифры см. в моей книге «О нашем поражении» в главе «Попытка быть оптимистом»).

И, наконец, есть огромная масса «уважаемых телезрителей», чьи мозги изготовлены на «фабрике звезд». Вот для них все, что серьезно, становится все более и более чужим. У этих полуфабрикатов в равной степени падают интересы к академической науке (вытесняемой экстрасенсами), к классической музыке (вытесняемой попсой) и к классической религии (вытесняемой магией).

— В Церкви существует огромное количество обрядов, правил, традиций, о которых Христос в Евангелии ничего не говорил (иконопочитание, почитание святых и их мощей, молитвы за умерших и так далее). Более того, многие из традиций и обрядов, по-видимому, даже прямо противоречат словам Христа, например, Он запретил называть отцом кого-либо, кроме Отца Небесного[509], а мы называем так всех священников. Но, тем не менее, Православная Церковь утверждает свое преемство от Христа и Его апостолов. Нет ли здесь противоречия?

— Я думаю, что никакого противоречия в этом нет, потому что в Евангелии есть главный призыв — расти. Церковь апостольского времени — это желудь, а современная Церковь — дуб, выросший из него. Между дубом и желудем с виду ничего общего, но есть общность самого главного — генетического материала. Вот это непосредственное генетическое преемство современной Православной Церкви от Церкви апостолов — несомненный исторический факт и во внешних проявлениях, и в духовной идентичности.

Проверяется это просто: прочитайте нашим обычным бабушкам-прихожанкам труды христианских подвижников различных столетий, и бабушки не отличат эти тексты один от другого. Это не осуждение бабушек, а достоинство текстов. Для верующего сердца они едины, передают тот же самый опыт жизни во Христе. Поэтому для не-специалиста неотличимы поучения Серафима Саровского от поучений Антония Великого, который жил за 1500 лет до преподобного Серафима. Обычный человек без специального образования не отличит труды Иоанна Златоуста (IV век) от трудов Феофана Затворника (XIX век). За этой неразличимостью текстов стоит тождество духовного опыта.

Кажется, О. Мандельштам сказал: «У каждой истинной книги нет титульного листа». В духовной литературе Церкви это очень хорошо заметно. Конечно, ученый-богослов должен уметь очень четко различать святоотеческие тексты. Он по мелочам может сказать, какой это текст, имя автора, назовет эпоху и культурное окружение, но самое главное, то есть духовное содержание текста, понятно и без этого. Наверно, немалое число наших бабушек-прихожанок совершенно искренне считают Иоанна Златоуста русским батюшкой XIX века и очень удивятся, если сказать им, что он жил в середине IV — начале V века и был архиепископом Константинополя. А и в самом деле — где границы «Святой Руси»? Разве Иерусалим или Царьград могут быть для нее «зарубежьем»?

Что же касается именования священников «отцами» — в моей книге «Протестантам о Православии» была статья «Почему священника называют батюшкой».

— А есть у Вас совет для обычного приходского священника?

— Как богослов скажу, что Церковь может благодать Божию призывать на самые разные грани человеческой жизни. Православие — религия своего рода священного материализма (то есть мы считаем, что материя может быть пронизана нетварным Духом Божиим). Поэтому круг предметов, которые могут быть освящены по молитвам Церкви, может быть расширен. Наши храмы полны тогда, когда в них что-то освящается. Когда воплощенную благодать можно из них изнести (освященные яблочки, водичку, куличи, мед…). Например, было бы хорошо раз в месяц проводить чин освящения лекарств, чтобы потом люди с молитвой вкушали таблеточки. При этом, правда, важно оговорить, что «фирма не гарантирует исцеления» (Церковь не занимается «целительством»). На этом молебне священник мог бы пояснить, что таблетки все равно надо употреблять не потому, что их сейчас батюшка окропил, а потому, что их врач прописал. Но все же принимать их надо — с молитвой. В минуту приема помня не болячку, а Бога.

— Вот Вы приглашаете людей в Церковь, но ведь и критическое слово разрешаете себе сказать по поводу церковной жизни?

— Я боюсь пропаганды. Накушался ее в детстве. Люди знают о наших церковных болячках. А если мы будем их замалчивать и говорить, что все-то у нас хорошо и беспроблемно, то люди сочтут нас именно пропагандистами, причем неумными и нечестными. Поэтому я считаю, что именно миссионерски важно быть честным.

У сатаны есть две руки, и один и тот же «дар» он может нам предлагать с разных сторон: то из-за левого плеча, то из-за правого. Когда лукавый удерживает человека от вхождения в Церковь, он сначала говорит: «В Церкви все сплошь хапуги, пьяницы и развратники», то есть рисует карикатуру на Церковь. Если человек такую карикатуру в стиле «Московского комсомольца» смог преодолеть, это не значит, что сатана теперь отстанет от него. Он будет тонко действовать, он скажет: «В Церкви сплошная святость, там все святые, и куда же ты со своим свиным рылом в ихний калашный ряд прешься?». И когда человек составит слишком высокое представление о церковной жизни, церковном быте, потом достаточно ему подметить даже не то что грех какого-то церковного человека, а просто чисто бытовые подробности, и он сразу же скажет: «А, вон вы какие! Я в вас разочаровался!».

Так вот, чтобы не разочаровываться, не надо очаровываться. Нужно трезвение, нужно понимать, что сила Божия в немощи человеческой совершается[510].

Кроме того, люди очень боятся попасть во вторую КПСС, они боятся, что здесь какая-то казарма, сплошная обязаловка, полное отсутствие критичности. Я сам этого боялся, когда стоял на пороге Церкви, но по милости Божией мне в руки попали честные книги отца Георгия Флоровского, Карташева, отца Александра Шмемана.

Дело в том, что, учась на кафедре атеизма, я знал всю гадость, которую только можно знать об истории Церкви и церковной жизни. Если бы затем я начал читать церковные книги и в них прочитал бы, что у нас только сплошная святость, никаких грехов и болезней не было, я бы сказал: «Эти люди не желают знать правды о себе, о своей истории, о своем быте, не желают думать об этом; это не христианство, потому что христианину естественно каяться».

У нас должны быть честные книги, говорящие о том, что в Церкви трудно жить, но здесь можно жить, можно дышать.

Есть и третий мотив. Дело в том, что у сект отсутствует критическое отношение к себе. Для протестантов естественно бить себя в грудь, говорить, что они святые. И при этом у сектантов в запасе целые горы книжек, содержащих всевозможные сплетни и слухи о нас и наших грехах. Я же говорю: «Мы и сами знаем, что у нас есть болезни, есть грехи; но мы знаем и то, что Господь долготерпелив и многомилостив». Тогда сектанты разоружаются, у них начинается внутреннее брожение: «Значит, православные могут честно, в покаянном духе говорить о себе, не смешивая Божию благодать и свою немощь, а мы почему не можем так?». И они потихоньку отходят от своего всерадостного лицемерия и начинают приближаться к Православию.

У меня нет никакой жажды обличительства. Это миссионерски продуманный шаг.

Помню, что многих священнослужителей несколько смутила публикация дневников отца Иоанна Кронштадтского. Это, действительно, очень искренняя, исповедальная книга. Однажды отец Иоанн был раздражен тем, что диакон во время литургии очень близко махал кадилом — эдак всю митру мог закоптить. Потом он устыдился своего гнева: «На литургии верных враг бесплотный сильно отрывал сердце мое от любви Божией пристрастием к суете — к митре, как бы не задымить ее кадильным дымом; от этого безумия я избавился с трудом только тайною молитвою покаяния. Какое глупое сердце! Какое нелепое пристрастие! А сколько у меня митр — до двадцати! А я уже старик! Кому они достанутся по смерти? Разве износить их?»[511].

Некоторые современные церковные люди усомнились, надо ли публиковать такие вещи о святом? А для меня, наоборот, отец Иоанн Кронштадтский стал ближе и человечнее.

Знаете, с чего начинается Великий пост в монастыре? Там в первый день поста, согласно Типикону (уставу монастырской жизни), подъем — на час позже, поскольку вечером, прощаясь с масленицей, братья «утешились»[512].

На церковном жаргоне «утешение» означает, что монахам дается вино[513]. Так что после разгула масленицы лучше дать братьям поспать на час дольше, чем потом они бы носом клевали во время службы.

И в этом, может быть, одно из отличий секты от реальной религии. В секте все подгоняется под один шаблон. А здесь — умение понять сложность человека, многообразие жизни.

— Но не слишком ли резко Вы отзываетесь о приходских бабушках? Ведь именно эти «белые платочки» спасли Церковь во времена гонений.

— О том, что «белые платочки», наполнявшие храмы в советские годы, защитили эти храмы от разрушения, сказано немало — в том числе и мной.

Но те бабушки, что сегодня стоят в наших храмах — они ли их отстояли? Где они были 20 лет назад? Сегодня число открытых храмов раз в десять превышает число действовавших приходов при советской власти. Число прихожан увеличилось пропорционально. Значит, лишь одна из десяти сегодняшних пожилых прихожанок была в Церкви 15 лет назад. Вспомним, что далеко не все люди, встретившие пору реформ в уже пожилом возрасте, смогли дожить до наших дней, и станет понятно, что число исповедниц среди нынешних старших прихожанок не так уж велико — менее даже 10%.

Так что тем, кто говорит мне, что я не имею права критиковать «бабушек, спасших Церковь», я отвечаю: из своих сорока лет я посвятил Церкви уже более половины. Многие ли из наших пожилых прихожанок могут сказать о своей жизни так же? Где они были в свои 19 лет (а я крестился именно в 19)? Где они были в том 1982 году? Какую идеологию тогда исповедовали? Как давно они сами в Церкви и чем они рисковали, переступив порог храма? Так что не стоит позавчерашним комсомолкам говорить, что они и есть герои, спасшие Церковь. Те, кто ее спас,— это люди более старших поколений, это те, кто были церковными бабушками в 30-60-х годах. Но это поколение церковниц уже у Бога.

Наконец, тот типаж, с которым я веду полемику, во все годы не спасал Церковь, а разрушал ее изнутри. Это прихожанки, сами себя назначившие в цензоры и контролеры. Они в советские годы помогали комсомольцам: дружинники не пускали молодежь в храмы снаружи, а эти ревнительницы выгоняли молодежь из храмов изнутри.

В общем — разные они, церковные бабушки. Есть такие, чья улыбка светит Причастьем[514]. А есть самые настоящие «бабки ёжки»: они в своей доцерковной жизни были лишены уважения и власти (и на работе, и в семье), так напоследок в храме норовят хоть что-то приватизировать и почувствовать себя вправе командовать. От наших «профессиональных прихожанок» не исходит теплоты. От них скорее током бьет. Это вампиры, готовые вцепиться в любого, кто ведет себя иначе, чем они.

У Церкви всегда юное лицо, лицо Иоанна Богослова, встретившего Христа. У настоящих православных старушек оно такое же. А у православных ведьм — нет. Но как же редко среди церковных бабок встречаются сейчас православные бабушки! Я помню лицо своей бабушки, она скончалась пятнадцать лет назад. Она не была практикующим православным человеком, но какое у нее было лицо... У нее было много дочек, моих теток, сейчас они приближаются к бабушкиному возрасту, у них есть внуки, но, вглядываясь в их лица, я не вижу того, что в бабушке было. Совсем другое поколение бабушек, другие лица...

Бабушка — это очень теплое, хорошее слово. Если это нормальная православная бабушка, она светится вся изнутри, к ней хочется прильнуть, постоять с ней рядом.

Я бы хотел, чтобы на обложке именно этой книги о православной молодежи была помещена фотография бабушки, которую я недавно привез из Греции. Бабулечка на ней беззубая, морщинистая, но такая счастливая! Именно таким я вижу лицо Церкви.

А иногда, конечно, с нашими бабушками буквально — «и смех, и грех». Видишь проявление истовости их веры, но это проявление исполнено так, что и без улыбки смотреть нельзя. Но и смеяться-то в данном случае грешно. А как без улыбки читать такое, например, объявление в сознательно «народном», попсово-«православном» журнале: «Мы с мужем болеем и нуждаемся в деньгах для поездки по святым местам — ради исцеления от недугов. А еще хотим приобрести икону “Прибавление умa”»[515].

Уж сколько лет растут цены на нефть. Но жителей России это, кажется, не убеждает и не радует. По прежнему предновогодние калькуляции высвечивают черные цифирки: и за этот год россиян стало на миллион меньше… Термин «русский крест» стал уже почти официальным термином демографии. Крест этот образуется двумя почти прямыми линиями на графике: уже более полувека число рождений стремится вниз, а число смертей – вверх. Хорошая линия в начале графика была вверху, в 1965 году она пересеклась со злой линией, а затем с каждым годом все более удаляется от нее – вниз. Причем в последние 15 лет разница составляет по миллиону человек в год.

При рождаемости 1,15 ребенка на семью прогноз очевиден: бабушек и дедушек сменяет вдвое меньшее число их детей и вчетверо меньшее число их внуков. А обрадоваться улучшению жилищных условий у наших внуков времени уже не будет: мы не одни на планете. Под боком набирающий силу перенаселенный Китай, крепнущий (в том числе и численно) мусульманский мир. Природа не терпит пустоты, а перепад демографических давлений по нашим южным границам уж слишком велик.

Люди не хотят детей. Что ж поделаешь… Что поделаешь? Но ведь желания людей далеко не всегда – их собственный выбор. Весьма нередко предмет их гнева или любви, а также способ и время выражения своих чувств подсказываются им со стороны. «Так принято». Кем принято? Кто законодатель? Нельзя ли его потеснить?

Если за полвека представления о нормальной семье столь очевидно (и по последствиям – страшно) шатнулись в одну сторону, то неужто нельзя привлекательно для людей описать возможность разворота? Если речь идет о желаниях и соображениях людей – значит, мы говорим не об «объективной реальности» и не о непреодолимой природной силе.

Убыль населения России – миллион человек в год. Абортов в год совершается в стране два миллиона. Если бы число абортов снизилось вдвое – уже падение было бы остановлено. Для этого достаточно убрать из больниц террористов в белых халатах. Что же это за странная мода завелась на Руси – врачи отговаривают женщин от родов, запугивают рождением урода и инвалидностью в случае продолжения беременности! Уже сама по себе такая угроза есть причинение вреда здоровью и женщины и носимого ею малыша.

Такие угрозы должны быть фиксируемы и наказуемы. Если врач считает целесообразным прерывание беременности, а женщина отказывается – об этом должна быть сделана запись в личном деле врача. Если беременность и роды прошли успешно – и об этом в деле врача делается запись, а он предупреждается о неполном служебном соответствии. Повторение подобного случая должно приводить к увольнению. Повторение такой же истории на новом рабочем месте – к аннулированию диплома и лицензии врача, занимающегося психологическим террором.

А еще в распоряжении государства есть телевидение и школа…

Упоминание о ней здесь вполне уместно по той причине, что к концу 21 века атеистов вообще в стране не останется. Они, оказывается, размножаться не умеют. Тупиковая ветвь эволюции. Дарвин с того света будет показывать на неухоженную могилу последнего бездетного атеиста как на очевидное доказательство правоты своей теории.

На общем печальном фоне вымирания есть все же точки роста. Многодетные семьи есть – у бомжей и религиозных фанатиков. У бомжей – потому, что им все «фиолетово». У религиозных людей – потому что им внушили, что зародыш – тоже человек, и убивать его грешно.

Слово «фанатик» здесь не ругательство, а признание факта. Фанатик – слово чисто вкусовое: фанатик тот, кто относится к религии чуть серьезнее, чем я сам. Люди, всерьез относящиеся к церковным заповедям, в глазах своих соседей – фанатики. Да и в самом деле нужно фанатично верить, чтобы послушать советы духовника: «Ну и что, что ты разлюбил свою жену? Не смей разводиться, оставайся с ней и с детьми!.. Ну и что, что врачи угрожают? А ты не убивай малыша, выноси его, дай ему шанс, а мы за тебя молиться будем!».

И хотя сказал Путин на Афоне, что в России сто двадцать миллионов православных христиан, но людей, способных принять такие слова священника, в России не больше пяти процентов.

Для того, чтобы принять еще одного ребенка в свой дом, нужна немалая решимость. Нужна сверхмотивация. А мир сверхмотивации -это мир сверхценностей, то есть мир религии. Причем не «религиозной культуры», а именно – религии. Религиозная жизнь предполагает не просто «знание о» вере и обрядах, а прямое личностное проецирование узнанных канонов в свою жизнь, решимость открыть свою жизнь для суда со стороны религиозных заповедей. И вот обнажается парадокс: именно фанатики (в переводе с греческого – смертники) сегодня - источник жизни.

Но и среди действительно религиозных людей большинство процентов не имеют ни малейшего шанса услышать такие советы из уст священника по причине своего возраста, давно уже сделавшего неактуальными проблему абортов и контрацепции…Обращаться к нашим бабушкам с проповедью о вреде абортов немножко поздновато. Обращаться надо к молодым.

Однако обращаться к тем, кто заведомо находится вне пределов слышимости, вполне бессмысленно. Если молодые люди находятся вне Церкви, наши обычные проповеди, столь уместные под сводами наших древних храмов и в окружении наших традиционных прихожан, до них ну никак не долетят, а, значит, и ни в чем не убедят. Значит, люди Церкви после молитвы с бабушками должны пойти в места обитания молодежи для разговора с нею.

По пути этого миссионерского исхода можно не менять одежду. Уж точно не надо менять саму веру. Но вот сменить язык разговора о вере придется. И еще придется сменить тему разговора. С прихожанами можно говорить «о смысле сегодняшнего нашего праздника». С нецерковной молодежью придется говорить об ином. Единственно допустимый здесь предмет разговора: «наш взгляд на ваши проблемы».И еще придется идти на «уступки»: перестать ругаться с молодежью из-за ее стиля жизни и речи,из-за джинсов и рок-музыки.

Все это очевидно. Все это много раз сказано даже с Патриаршей кафедры. Но осталось сказать еще одно: в церковной среде слишком много людей, которые резко против такого рода перемены. Прежде чем менять молодежную бездетную моду, придется церковным миссионерам изменить парочку черт в самой церковной среде – изжить нашу неулыбчивость и пугливость (и порожденную этой пугливостью готовность осуждать).

Во-первых, это нужно потому, что звать молодежь присоединиться к людям, которые передвигаюся по городу испуганными межхрамовами перебежками, просто невозможно. Пока сами православные не научатся вновь радоваться своей вере, пока из под платочков (которые когда-то были белые, а сейчас все больше темные) будут смотреть не ласковые, а угрюмые глаза, миссионера могут ждать лишь редкие удачи.

Во-вторых, в самой Церкви отношение к неизбежным странностям миссионерского поведения должно стать более терпимым.

Кто такой миссионер? Вот я ощущаю себя переводчиком Есенина с русского на украинский. Понятно, что любой русский читатель изумленными глазами будет смотреть на об-мов-ленного Есенина, и смех будет чередоваться с возмущением. Перевод Есенина на английский или финский не вызовет такой реакции: тут уж заранее понятно, что язык чужой и со своим грамматическим уставом лезть в него не след. А украинский – он же в общем тоже свой, родной, и вроде как понятный. И слова в нем такие похожие – вот только, кажется, малость приболевшие… Так и тянет их переправить на «правильный», москальский лад. Впрочем, и украинцу, редко говорящему по-русски, наша речь тоже порою кажется диковатой.

Неудобства, создаваемые родством языков, хорошо видны на сербском примере: в былые времена советских туристов, вырвавшихся в Югославию, немало радовали ненаглядно-агитационные лозунги, откровенно утверждавшие: «маршал Тито – наш понос!». Переводчики поясняли, что знакомое русским слово на их языке означает «слава» (и доверительно сообщали, что то явление, что обозначается им в русской речи, по-сербски именуется совсем иначе - «пролив»).

Вот так и церковному человеку, слушающему переклад церковных верований на язык светской современной культуры (в том числе и студенческой) бывает не по себе. Аллергия понятна и предсказуема. Но у христиан столь же предсказуемой должна бы быть еще и понимающая терпимость. Хотя бы к своим единоверцам. Хотя бы к проповедникам своей веры.

Тут приходится признать, что законы возрастной психологии не останавливают своего давления на церковном пороге. Старый что малый. 4-летние малыши бывают требовательно-консервативны. Если вы в сто первый раз читаете мальцу сказку и решили побыстрее прийти к финалу, выпустили одну фразу или малость поразнообразили ее – юный инквизитор поднимает бурю протестов. Малыша радует знакомая реальность, в которой он ощущает себя как в подвластной и домашней безопасности.

Вот так и наши прихожаночки хорошей считают ту проповедь, в которой они не услышали ничего нового. Если рассказ об одном и том же празднике повторяется из года в год – значит, все правильно, ничего не изменилось, это наша, узнаваемая вера, да и мы сами почти что доктора богословия: все-то мы уже знаем… Если же проповедник приводит к традиционному выводу, но нетрадиционным путем, он подпадает под подозрение.

Новизна радует молодого человека и пугает пожилого. Молодой человек всюду видит возможности; а взрослый — опасности. Молодой ставит вопрос: «Что я могу сделать?». Пожилой, уже много раз побывавший жертвой исторического прогресса, спрашивает: «А что со мной могут сделать?». Так и в церковной среде. Вместо молодого миссионерского дерзновения — бабушкины страхи. Молодой ставит вопрос - «Как сделать?»; пожилой – «Как бы чего не сделать, не нарушить!».

Они защитили Церковь в пору гонений (впрочем, не столько они, сколько подобные им: нынешние церковные бабушки в большинстве своем еще пятнадцать лет назад были вдали от Церкви). Но теперь надо просить их о еще одной жертве: о ненавязчивости. Веру Церкви, ее молитву, ее стиль благочестия, ее язык молитвы и ее календарь никто не собирается трогать. Но вне храма, в «прихрамовом дворике»,в пространстве контактов Церкви и светской культуры надо увидеть пространство для поиска, экспериментов и ошибок.

Здесь и должно сказать свое слово среднее поколение: поколение священников и епископов. Им придется сделать выбор – будут ли они переубеждать традиционных прихожан и поддерживать миссионеров, или же будут сами передавать бабушкины пересуды с монастыря на приход, с листовки в газету.

Три мощных антимиссионерских предрассудка живут в духовенстве: «На наш век бабушек хватит!»; «Кого надо – Господь сам приведет!»; и - «Надо быть проще!». Да уж что может быть проще типического диалога «пастыря» и паствы: «С праздничком, православные! – Спаси Господи, батюшка!». Хуже такого безъязычия горе-проповедника разве что энтузиазм полицейски-насаждаемой обязательной веры. Вот между этими харибдами и торит свой путь миссионер…

Когда-то отсутствие миссионерского беспокойства у православных иерархов уже подставило великую империю. Смерть Византии от исламского меча – расплата за миссионерскую леность. Столетиями арабские племена кочевали у границ Римской (Византийской) империи, платили ей дань, воевали за ее интересы. Но не посылала имперская церковь к арабам своих миссионеров, не пробовала перевести свою веру на арабский язык. А «варвары» оказались поразительно отзывчивы и талантливы в религиозном отношении. И когда появился среди них пророк-харизматик, они повернули свои сердца к его слову, а своих коней – туда, куда указывал его меч.

Сегодня не меч, а лень угрожает остаткам иной, некогда тоже православной империи. Лень работать («пусть уж таджики пашут!»). Лень растить детей. Лень понудить себя проявить терпимость к молодежному стилю жизни, к молодежной культуре, повернуться к своим же детям со словом о душе и о Евангелии.

В конце 19 века человек по имени Николай, с фамилией Касаткин, стал основателем Японской Православной Церкви, а, значит, новым «святителем Николаем». И вот в его дневниках из года в год звучали горькие нотки: «О, как больно, как горько иной раз душе за наше любезное Православие! Боже, что же это? Убила ли нас насмерть наша несчастная история? Или же наш характер на веки вечные такой неподвижный, вялый, апатичный, неспособный проникнуться Духом Христовым?... Недаром такая грусть одиночества; знать, с нею мне и в могилу лечь придется — не даст Бог утешения видеть выходящими на поле Христово православных миссионер».

И по сю пору те немногие священники, что дерзают обращаться к молодежи за пределами храма, слывут белыми воронами среди своих сослужителей. Они скорее терпимы, нежели поддерживаемы своими епископами. А оттого они могли бы вслед за офицерами сказать и о себе: «Россия нас не жалует ни славой, ни рублем. Но мы ее последние солдаты. А, значит, надо выстоять, покуда не помрем…».

Сухие крестообразные линии демографических графиков неумолимо говорят: пришло время расставаться с обыкновением видеть в бабушках предмет традиционной, главной и почти исключительной церковной заботы.

Если это обыкновение не будет отложено, причем не когда-нибудь, а в ближайшие десять лет, то будущие авторы «Заката и падения Российской империи» будут иметь право сказать о преступлении русской Церкви перед русским народом. «Не поняли русские священники боли своего умирающего народа. Не заметили его умирания. Не смогли найти ни слов, ни аргументов. Не пожелали выйти из привычных и потому комфортных образцов и клише».

И немногочисленные русские священники той поры (еще и нерожденные ныне), читая такие слова историков (тоже еще ныне нерожденных), будут недоумевать: «А что, разве могло быть иначе?». Да, могло. Было время, когда у русских еще были дети. Было время, когда хотя бы некоторые священники пробовали говорить с детьми не на «церковно-китайском» языке. Было время, когда Патриарх Русской Церкви призывал к тому, что Церковь стала многоязыкой и могла находить общий язык и с бабушками и с их внуками. Но что-то не сработало… Государство отошло в сторонку. Организационные и финансовые ресурсы Церкви обошли своими потоками те делянки, где работали миссионеры. Епископы не прикрикнули на сплетников, косящихся на миссионеров… В итоге все осталось по прежнему. Парус не поменяли. И прямой курс привел к рифам, которые нельзя было не заметить, но лень было обходить…

«Помни последняя своя – и во век не согрешишь» - есть такая церковно-славянская поговорка. Memento more. Помни о смерти. Память о возможной скорой и математически предсказуемой смерти русского народа и России должна стать политическим, образовательным и богословским императивом, определяющим экономическую, военную, школьную, культурную и миссионерскую политику. Это то «сбережение народа», о котором давно уже говорит Солженицын. Он ведь тоже - миссионер.

Исповедь сверстнику

Мы тоже боялись. Мы тоже когда-то возмущались тем, что казалось нам «диким», «невежественным» и «отсталым» в жизни Православной Церкви. Мы (по крайней мере большинство из нас, рожденных в атеистических семьях в атеистическую пору) со стороны смотрели на православные храмы, считая, что мы-то их переросли и что мы знаем больше «бабушек». Мы боялись, что Православие с его «догматами и канонами» отберет у нас нашу свободу. Мы боялись, что попадем в казарму, что нас выдернут из современного мира и загонят в «темное средневековье». Мы просто боялись, что стоит только православную проповедь впустить в свою душу, как она выгонит оттуда всякую радость жизни.

Теперь мы тоже боимся. Но страшит нас уже иное. Нас страшит, что вдруг снова нас настигнет наша былая духота. Вдруг какой-то вывих произойдет в душе и в жизни — и мы снова станем рабами.

Да, раб — это не только тот, на ком висят железные кандалы. Самые прочные путы — те, которых не замечаешь. Самая страшная несвобода — это несвобода внутренняя. Контактные линзы сложнее всего найти в своем собственном глазу. Так вот, пока мы были в мире неверия, мы даже не знали, что по сути от колыбели нам уже имплантировали в глаза (точнее — в ум и сердце) «контактные линзы», которые вносили существенные искажения в восприятие красок мира. Эти линзы показывали пустоту там, где, как оказалось, было нечто значащее. Они, бывало, уменьшали действительно важное, но благодаря им же что-то мелкое разбухало в размерах и заслоняло небо.

Идеология и реклама (которая вместо нас придумывает, что нам должно нравиться, кем мы должны быть и чем измерять свой жизненный успех) осторожненько выкрадывали нашу свободу (точнее — даже не позволяли ей родиться). За нас решали, что «молодое поколение» должно выбрать именно «пепси-колу». И вдруг мы открыли, что настоящий выбор — это не выбор между пепси и квасом, между той или другой маркой телевизора. Это выбор между Смыслом и бессмыслицей.

Если моя жизнь — это лишь накопление вещей, если моя мысль погружена в торговые каталоги и телевизионные сплетни,— то и я сам в мире такая же однодневка, как журнал «Товары и цены». И мир даже не заметит исчезновения еще одного «потребителя», «покупателя» и «телезрителя». Тогда это бессмыслица. Тогда уместно задать себе самому последний вопрос: «Почему ты не умер вчера? Почему ты еще живешь? Какой у тебя повод к жизни?».

Смысл жизни человека придает лишь то, что выше нее. Жить можно только ради того, за что не страшно умереть.

А нам твердят: «Я этого достойна». Чего — «этого»?! Вдруг и в самом деле «это» и есть все то, чего ты «достойна»? Если то, в чем ты измеряешь свою жизнь, ее достоинство и неудачи,— всего лишь товар, то человек оказывается «достоин» быть просто марионеткой в руках рекламы. Чистенькой, пахнущей, ухоженной — но марионеткой.

Вот поэтому для нас вход в Церковь оказался шагом в другое измерение. Возможность посмотреть на самих себя иными, не-рекламными глазами. Ведь очевидно, что глаза людей, изображенных на иконах Андрея Рублева, видят другое, чем глаза «дорогих телезрителей». А вы навсегда хотите остаться прежними? Вы не хотите попробовать взять дистанцию от стереотипов и сделать себя другими?

Это самое сложное, что может быть в жизни человека. Мудрецы прежних веков говорили, что неумный человек стремится изменить то, что вне его, умный же старается переменить то, что внутри него. Свободен ли я от самого себя? В моей жизни были минуты и состояния, в которых во мне трудно было бы признать человека. Церковь дала нам возможность покаяния — то есть возможность растождествить себя с теми минутами. Молодой человек, который вставляет себе иглу в вену,— свободен ли он в эту минуту? Или он исполняет веление некоей тяги, которую не может преодолеть? Ради минуты «улёта» он готов разрушить свою жизнь. Это свобода или рабство? Мы, сделав шаг в Церковь, просто сделали выбор: чему служить. Быть рабом минуты или Вечности. Служить тому, что выше нас или тому, что ниже, скотиннее нас. Искать радости тому, что в нас самих наиболее человечно и высоко (душа, совесть), или же искать кайфа тому, что в нас самих наименее человечно, потому что наиболее физиологично.

Что же касается жизни в Церкви — то жить в ней действительно трудно. Как трудно расти в спорте, в науке или в музыке — так же трудно расти душой. Но этот рост приносит радость перемен. Мы могли бы сказать — радость прикосновения к Богу, но боимся, что окажемся совсем уж непонятными. И все же поверьте: никто из нас не остался бы в Церкви с ее постами и долгими службами, если бы хотя бы изредка не находил в ней такую радость, по сравнению с которой радости «тусовки» оказываются просто безвкусными.

Да, Церковь потребовала от нас отказа, ограничения. Но, отобрав водку или наркоту, она предоставила нам возможность найти внутреннюю свободу, познать самих себя, Бога и… И еще Православная Церковь дала нам возможность перестать, наконец, быть иностранцами в своей собственной стране. То, что мы пережили, одной строкой выразил Константин Кинчев: «Я иду по своей земле к Небу, которым живу». Россия перестала быть для нас «этой страной». Она стала своей — «нашей страной». Мы поняли ее веру, ее боль, ее судьбу. Православие подарило нам Небо и вернуло землю.

Понимаете, если вас тошнит от лицемерия американской политики «двойных стандартов», от их зазнайства, от пошлости голливудской масс-продукции, если в вас зреет протест против глобальной макдональдизации, то самая звонкая оплеуха «дяде Сэму» — это не сожжение звездно-полосатого флага, а осознание себя русским православным христианином. В августе 1991 года главный американский «специалист по России» Збигнев Бжезинский заявил, что после крушения коммунизма у «демократии» остался один враг — Православная Церковь. Что ж, мы гордимся тем, что можем быть костью в горле у Бжезинских.

Мы не хотим быть перекати-поле без корней, без имен (ты уже получил «только твой номер»?), без Родины, без веры. Мы не хотим стыдиться перед нашими мусульманскими сверстниками, у которых есть своя вера и гордость за нее и решимость за нее сражаться, а у нас только американская жвачка. Перестань быть полуфабрикатом, выработанным советской школой и антисоветской телерекламой. Сделай выбор: стань русским. Стань православным!

Если уж все равно религиозные интересы появились в твоей жизни (ибо наверняка ты — как и мы прежде — интересуешься гороскопами, астрологией, «непознанными феноменами», «целителями», магией, йогой и культом вуду), то прояви же самостоятельность. И вместо поклонения некоей the Рower и безымянным «энергиям», которыми насыщены даже нынешние мультики, поинтересуйся же Православием!

Мы тоже когда-то думали, что все религии одинаковы, что «Бог один, а потому все равно, каким путем к Нему идти». Но слишком многие из нас в итоге стали подранками духовной войны. Слишком многие упали в те самые пропасти, существование которых прежде яростно отрицали («эти православные фанатики всех осуждают и все запрещают, но мы не позволим надеть шоры на наши глаза и пойдем своим путем!»). И потому уже не только из опыта нашей радости, но и из опыта нашей боли, не только от нашего нынешнего знания, но и от имени нашей былой дури мы просим вас: не повторяйте наших ошибок!

Звать к себе мы не будем. Церковь — не плац, на который стройными рядами выводят колонны «юных борцов», «всегда готовых» невесть к чему. «Расформированное поколенье — мы в одиночку к истине бредем». Но мы можем свидетельствовать: Православие — это пространство жизни. Здесь можно быть человеком. Здесь обретаешь повод к жизни. Здесь можно думать и можно любить.

Но, по правде сказать, нам было тяжело все время быть одиночками. Было тяжело терпеть недоумения и насмешки своих неверующих товарищей и окрики «верующих» старух. Нам было тяжело таить свою веру и свои находки лишь для себя. Нам стало тяжело быть христианами лишь в храме. И поэтому мы решили встретиться друг с другом. Мы решили показать, что Церковь — это не только старушки, это еще и мы. Мы решили быть не просто православными, а молодыми православными. Получится ли это у нас — не знаем. Но мы готовы пробовать и ошибаться, мы будем пробовать терпеть ошибки свои и своих друзей.

Мы не секта. Мы просто люди, которые знают, что и в самом деле «над небом голубым есть город золотой». Мы знаем, что эти стихи описывают не придуманную мечту, а Небесный Град, Небесный Иерусалим, о котором говорит библейский Апокалипсис[516] (его автор — апостол Иоанн, тот самый, кого на православных иконах и символизирует «золотой орел небесный, чей так светел взор незабываемый»). Вот в поход к этому Городу мы и собрались. Нам по пути?

О ПУТИ НЕ-МОНАШЕСКОМ

Главный итог размышлений русских философов на тему «Церковь и государство» состоит в том, что этот разговор надо вообще перевести в другую плоскость — не Церковь и государство, а Церковь и общество, Церковь и люди.

Во многих традиционных обществах власть жестко иерархична и персонализирована. С одной стороны — царь, с другой — патриарх или римский папа. Между ними идет диалог, при этом патриарх выступает в роли духовного наставника царя. Такова традиционная византийская модель. Сегодня нам говорят, что двуглавый орел — это символ евразийства. Мол, две головы орла смотрят на Запад и на Восток (очевидно, там и там выпрашивая гуманитарную помощь). Исторически же они означают двойное возглавление единого имперского народа — светской властью и церковной.

О сроднённости христианства с монархической идеей хорошо говорит Мерлин в «Мерзейшей мощи» Клайва Льюиса: когда Мерлин осознаёт, сколь горек тот мир, в котором он пробудился после столетий спячки, он предлагает: «Воззовем к христианским королям!». И слышит в ответ: «Их нет или они бессильны».— «Ну, тогда воззовем к византийскому императору!» — «Императора тоже нет». И Мерлин говорит: «В страшные времена я проснулся»[517].

В недавнем, в ХХ веке Промысл Божий устранил с мировой арены все православные монархии. Россия, Греция, Сербия, Болгария, Румыния стали «республиками» со светским строем. Объяснять исчезновение православных монархий только происками врагов религиозно неинтересно. Лучше вдуматься в то, что Господь хочет сказать нам на языке истории.

Может быть, потому и не стало православных монархий, что слишком много надежд с ними связывалось. Да, империя — это ограда для Православия. Но если слишком много вкладывать сил в поддержание ограды, в ее украшение и укрепление, то можно не заметить, что в пределах самой ограды земля перестала плодоносить. Она вытоптана вся, превратилась в армейский плац, а потому стала малоплодной. И сегодня меня, скорее, пугают призывы восстановить православную монархию. Слишком часто интонация и мотивация этих призывов такова, что приходится вспоминать слова Ницше: «Эти люди делают вид, что они верят в Бога, а на самом деле они верят только в полицию».

Мне кажется, что нам объявили о нашем совершеннолетии. Пока ребеночек мал, ему нужен манежик. Нужно внешнее ограждение, которое защищало бы его от еще неполезных для малыша приключений. «Итак, самодержавие совершенно необходимо именно для того, чтобы дать Церкви нормальные условия существования, оградить ее от множества врагов»,— говорит азбука православного монархизма[518]. При этом, правда, остается безответным вопрос — как же это апостолы шли по Римской империи без сопровождения жандармов? Там-то врагов у них было побольше, чем у православных монахов времен православных империй…

И сейчас можно увлечься подсчетом числа наших врагов. Но лучше сказать себе: какая разница, сколько их! Мой христианский и совестный долг от этих цифр не меняется. В том числе и мой христианский долг расширения пределов евангельского влияния.

Вместо мечты о внешне-понуждающей к благочестию силе лучше прямо обращаться к верующим людям: «У вашей веры нет социального защитника, а потому отдайте себе отчет в том, что вы сами ответственны за веру свою и своих детей». Неужели и сегодня для того, чтобы свой ум держать в рамках Православия, вам нужен православный городничий?

Что может дать монархия православному проповеднику? Принудительно собранную аудиторию, которая не будет иметь права вступить с проповедником государственной Церкви в дискуссию. Ну и на всякий случай (вдруг раздражение против навязываемой веры будет слишком горячим) — тело-хранителей, которые будут защищать физическую жизнь православного проповедника. Но не странно ли рисковать жизнью других людей для спасения своей? Впрочем, слово «спасение» здесь двусмысленно: именно в том случае, если враги Православия убьют тело православного проповедника, его душа будет спасена. Так от чего же защищают телохранители? От пути в Царство Божие? Не лучше ли положиться на Промысл Божий? Тем более что священник или миссионер, ходящий с вооруженной охраной, вряд ли будет вызывать симпатии к той вере, которую он проповедует[519].

Христос сказал Своим ученикам: Я посылаю вас, как овец посреди волков (ср.: Мф. 10, 16). «Как овец» — значит, без телохранителей, без электрических парализаторов и скорострельных ружей. Так не слишком ли много потом «овцы» взяли у «волков»? Стоит ли овцам мечтать о вставной волчьей челюсти? При чтении Евангелия нельзя не заметить, что Христос неоднократно предостерегает Своих учеников: «Вы будете гонимы за имя Мое»[520]. Но Он нигде не говорит, что вы станете гонителями во имя Мое. Как сказал один философ, «Церковь сама спровоцировала свое сокрушительное поражение в битве за культуру. Слишком часто вместо того, чтобы исполнить заповедь любви, она настаивала на ужесточении закона; вместо того, чтобы тихонько стучаться в двери, взламывала их; вместо того, чтобы просто быть здесь — открытой для нуждающихся и готовой служить им, она громко требовала, чтобы служили ей; вместо того, чтобы униженно принимать оскорбления, гордо давала отпор»[521].

Еще говорят, что православная монархия нужна для того, чтобы привлекать людей в церковь. Однако на те беседы, которые действительно интересны, люди приходят без всякого понукания со стороны государства. И напротив, нередко я вижу, что у бесталанного проповедника храм пуст. Но, будучи не в силах честно признаться себе в своей собственной бесталанности, этот горе-проповедник начинает искать причины где-то вовне, и, соответственно, меры для улучшения ситуации он видит также чисто внешние. Он придет в школу, а дети его не слушают. И вместо того, чтобы подумать: «Может, я слишком скуден и скучен, моя вина, что дети меня не слушают», он начинает мечтать: «Вот был бы православный царь, он устроил бы такую школу, в которой дети были бы обязаны меня слушать».

А может, в другую сторону надо посмотреть с надеждой? Планы восстановления православной монархии лучше оставить Богу (ибо иначе как чудом оно не может быть), и не действовать вместо Него, и не вычислять сроков вместо Него. А самим начать делать то, что и в самом деле зависит от нас,— например, понудить себя к получению серьезного богословского образования. Сегодня ведь даже среди священников не более чем один из десяти имеет хотя бы семинарское образование. А вспомним слова святителя Филарета Московского: «Никому не позволено в христианстве быть вовсе неученым и оставаться невеждой. Сам Господь не нарек ли Себя Учителем и Своих последователей — учениками? Неужели это праздные имена, ничего не значащие? И зачем послал Господь в мир апостолов? Прежде всего учить все народы: Шедше, научите вся языки (ср.: Мф. 28, 19). Если ты не хочешь учить и вразумлять себя в христианстве, то ты не ученик и не последователь Христа,— не для тебя посланы апостолы,— ты не то, чем были все христиане с самого начала христианства; я не знаю, что ты такое и что с тобой будет»[522].

Так сможем ли мы сами, без понуканий сверху, явить людям такой образ нашей веры, чтобы Православие вновь стало народной религией? Не государственной, а именно народной. Может, мы уже достаточно большие, достаточно пуганые сами и достаточно сами же пугавшие других в своей истории, чтобы научиться ценить свободу совестного выбора? Не пора ли задачу христианской миссии вернуть Церкви, раз уж Промысл отобрал ее у государства?

Может ли наша вера влиять на нашу жизнь в обществе, минуя государственные приказы о принудительности такового влияния?

Евангелие Христово родом не из человеческого общества. Но христианин должен быть христианином везде — «и дома, и в школе»[523]. И в семейной жизни, и в экономике, и в политике (не надо забывать греческие корни: политика — от слова «полис», это публичная составляющая моей жизни, а экономика — от слова «икос», это моя домашняя, частная жизнь).

Так как же в своем мирском профессиональном служении оставаться христианином? Как оставаться христианином, исполняя обязанности судьи, адвоката, журналиста…

Неочевиден, например, ответ на вопрос — во всякой ли школе может учительствовать христианин. Вопрос о допустимости работы христианина в языческой школе и о службе в языческой армии очень резко был поставлен в III–IV веках. Мнения отцов разошлись. Так что далеко не всегда очевиден ответ на вопрос, что можно и чего нельзя делать христианину.

В любом случае стоить помнить, что Церковь — это не только священники, но и миряне. И вот они-то могут работать в области массовых межчеловеческих отношений, то есть — в политике.

Церковь не может отказаться от своей мечты о симфонии, ибо это вопрос о том, может ли остаться внехрамовая жизнь людей без соотнесения с Евангелием. Идеал симфонии неустраним из Православия. Но вопрос — симфонии с кем и с чем.

Сегодня очевидно: вопрос не в том, чтобы договориться с Кремлем. Люди ориентированы не только на высшую государственную власть. Центры влияния сегодня многочисленны и дискуссионны. А, значит, и Церкви, желающей быть всем для всех[524], надо учиться договариваться не с одним императором, а со множеством человеческих собраний, независимых друг от друга. И таких «переговорщиков» от имени Церкви также должно быть уже много больше, чем во времена персональной симфонии царя и патриарха.

А между этими сообществами все же есть своя иерархия: один человеческие собрания «влиятельнее» других. Общественный вес парламента и филателистического кружка не одинаков.

Но чтобы быть в постоянном диалоге, сотрудничестве с высоким, а значит, и закрытым собранием, надо иметь право входа в него. А для этого и христианин должен обладать высоким социальным статусом (социальным, а не иерархическим в самой Церкви). Времена, когда имперские византийские патриции ездили к столпникам за советами, уже позади. Люди из этих собраний не станут прислушиваться к голосу человека, который будет проявлять некомпетентность в той тематике, которая и придает смысл деятельности этого кружка.

Значит, христианину, чтобы быть услышанным в этих кругах, придется озаботиться и правом входа в них, и обретением надлежащего профессионального опыта.

Таково необходимое требование к любому патриоту России, к любому православному человеку: хочешь помочь России и Церкви — стань профессионалом. Не в смысле «профессиональным патриотом», а в смысле профессионалом в своей светской работе[525].

Если православный ребенок учится на тройки — он дает повод хулить свою веру: мол, он потому и верит, что ничего не знает! Православный учитель должен быть лучшим в школе (ну хотя бы — самым добрым и улыбчивым!), а православное перо — лучшим в газете.

В политике тем более надо уметь быть предельно аргументированным, корректным, трезвым. Демонстрация богословской эрудиции не должна подменять собою серьезных знаний по экономике, праву и социологии[526].

Когда-то Макс Вебер показал наличие психологической связи между определенными богословскими теориями в протестантизме и рождением духа мирского активизма, который и привел к становлению раннекапиталистического общества. Протестантское богословие в XVIII–XIX веках смогло в своих прихожанах пробудить религиозно, аскетически мотивированное стремление к мирскому успеху[527].

А может ли у православного человека быть мотивация к тому, чтобы добиваться мирского успеха?

Как национальную беду я расцениваю то, что в нашей массовой церковной проповеди, психологии нет вкуса к жизни. Постоянно проповедь конца, ужаса, поражения, бегства. Нет призыва активного вхождения в современную жизнь и преобразования ее.

В общем, пора сказать страшное слово: в молодых православных людях надо воспитывать вкус к карьере, к жизненному успеху. «Да, это беда наша русская, что одни создают свои общественные христианские идеалы не на аскетической сущности, а другие, служа лично по совести аскетическому идеалу, знать не хотят общественной жизни. Знаете что? Я знал одну великую игуменью. Она говорила: “Нам нужны новые монашеские ордена, которые могли бы больше влиять в мире”» (Константин Леонтьев)[528].

О том же могу сказать словами святителя Феофана Затворника: «Есть у нас поверье, и чуть ли не всеобщее, что коль скоро займешься чем-либо по дому или вне его, то уже выступаешь из области дел Божеских и Богу угодных. Оттого, когда породится желание — жить богоугодно, то обыкновенно с этим сопрягают мысль, что уж коли так, то беги из общества, беги из дома — в пустыню, в лес. Между тем и то и другое не так. Дела житейские и общественные, от которых зависит стояние домов и обществ, и исполнение их не есть отбегание в область небогоугодную, а есть хождение в делах Божеских... Своим поверьем точно делаете их неугодными Богу, потому что исполняете их не с тем расположением, с каким хочет Бог чтобы они были исполняемы. Божьи дела не по-Божьему у вас творятся… Дейте обязанности — но без человекоугодия… Всякое дело, сознанное достодолжным, надо делать со всем усердием, это есть долг, огражденный страшным прещением: Проклят всяк, творяй дело Божие с небрежением[529]»[530].

Те же мысли у святителя Николая Японского: «Простая бумажка делается почтенным денежным знаком, приняв на себя императорскую печать. Так всякое дело, как бы оно по видимому непочтенно ни было, сделается святым и угодным Богу, если делать его во имя Божие»[531].

Многие люди, когда приходят в Церковь, за годы своего неофитства теряют вкус к своей мирской профессии, порываются ее бросить. Человек, если он искренне переживает свою веру, должен пережить обретение веры как кризис. Это признак здорового, нормального развития, если прежняя работа кажется ему безвкусной. Живописцы начинают сушить свои кисти, поэты забрасывают поэзию, музыканты — музыку. Все становится пресно, безвкусно по сравнению со вновь обретенным смыслом.

Вообще, если православный юноша не мечтал об уходе в монастырь — значит, с его церковной жизнью что-то не так. Мечта о монастыре — признак нормального духовного развития молодого человека. Хотя бы полгода церковный человек должен походить с этой мечтою в сердце (иначе он никогда не будет понимать монашество; а без понимания монашества невозможно понимание Православия[532]). Но не всегда мечта должна переходить в реальность. Господь и намерения лобзает. Но кто-то должен остаться с людьми. Поэтому свои радикальные стремления надо уравновешивать словом апостола Павла: оставайтесь в том звании, в котором каждый призван к вере[533].

И тут многое зависит от того, на какого духовника напорется этот неофит. Если все идет нормально, то через два-три года человек возвращается к своему светскому ремеслу. Разве что мотивация его служения и творчества может измениться.

Монахов у нас хватает (в России их около восьми тысяч). Церкви, может быть, более всего не хватает сегодня людей, способных профессионально работать в светских структурах, но с православной мотивацией.

Будущее православной России зависит от того, сможем ли мы обосновать и воспитать в наших молодых прихожанах «вкус к карьере» — к такой карьере, которая совершалась бы не в ущерб воцерковленности человека, а «за послушание»[534]. Именно так восходят к епископским кафедрам монахи. Не желание вкусных обедов руководит монахом, соглашающимся с епископским избранием, а надежда на то, что, получив в свои руки высшую церковную власть, он сможет обратить ее на благо Церкви.

В библейской книге Судей есть притча об участии в выборах и карьере. Иофаму пошел и стал на вершине горы Гаризима и, возвысив голос свой, кричал и говорил им: послушайте меня, жители Сихема, и послушает вас Бог! Пошли некогда дерева помазать над собою царя и сказали маслине: царствуй над нами. Маслина сказала им: оставлю ли я тук мой, которым чествуют богов и людей и пойду ли скитаться по деревам? И сказали дерева смоковнице: иди ты, царствуй над нами. Смоковница сказала им: оставлю ли я сладость мою и хороший плод мой и пойду ли скитаться по деревам? И сказали дерева виноградной лозе: иди ты, царствуй над нами. Виноградная лоза сказала им: оставлю ли я сок мой, который веселит богов и человеков, и пойду ли скитаться по деревам? Наконец сказали все дерева терновнику: иди ты, царствуй над нами. Терновник сказал деревам: если вы по истине поставляете меня царем над собою, то идите, покойтесь под тенью моею; если же нет, то выйдет огонь из терновника и пожжет кедры Ливанские. Итак смотрите, по истине ли и по правде ли вы поступили, поставив Авимелеха царем? (Суд. 9, 7–16).

Огорчает же то, что в нашей церковной атмосфере не чувствуется желания воспитать таких людей. Всем заметно, что приходская атмосфера в наших храмах «старушечья». Само по себе это не ново и не плохо. Всегда в храмах было больше стариков, чем молодых. И всегда Церковь скорее радовалась этому, нежели скорбела. В отличие от светских организаций, Церковь больше дорожит стариками, а не молодежью. Ведь задача Церкви — готовить людей к последнему переходу. Финиш важнее старта. «В чем застану — в том и сужу»[535]. И если бы в наших храмах было много молодежи и не было бы бабуль — вот это было бы для религиозного сознания катастрофой (кстати, половина этой катастрофы уже налицо: у нас много бабушек и почти нет дедушек, то есть половина русских людей «финиширует» вне Церкви).

Малое присутствие молодежи в православных храмах не было бедой для Церкви в прошлые века. Наш «дом престарелых» охраняло сильное православное государство.

Сегодня у нас нет такой защиты. И с устрашающей правдивостью звучат слова одного русского мужика. Он живет в Саратове, прошел Афганистан, а в Церковь так и не пришел, но как-то точно подметил: «У меня есть друзья татары, есть русские друзья. Я бываю в их мечетях, захожу и в наши храмы. Но смотрите: у них в мечетях стоят молодые, вдобавок мужики, а у нас — женщины, вдобавок — старушки. Мы проиграем». Надо еще помнить, что ислам не признаёт отделения религии от политики. У мусульман есть тяга к политическому активизму. Коран их ориентирует на обретение политической власти. Мы же с нашим рефреном о том, что «мы вне в политики», рискуем однажды опять стать жертвами политики — на этот раз уже российско-мусульманской. Боюсь, что скоро для защиты наших детей от очередных школьных экспериментов мы должны будем идти на прием к мусульманским депутатам Госдумы.

Да, Православие доживет до конца мировой истории. Но в каком качестве? В самый последний период мы неизбежно окажемся в капсулированном состоянии (оттого этот период и станет последним). В конце времен мы будем изгнаны из «приличного общества», станем маргиналами (как это было и в апостольский век). Но сами мы к такому состоянию стремиться не должны. Пока есть время — лучше действовать по французской поговорке: «Делай то, что ты должен,— и будь что будет».

У нас же чаще жизнь планируется по принципу «мечтай о чем хочешь — и будь что будет». Имперская мечта у нас еще есть. Но как можно совместить мечты о возрождении православной России с отсутствием молодежной церковной политики?

Не может быть православной России без православной элиты. Делегировать в государственные и общественные элиты наших бабушек уже несколько поздно. Туда можно стартовать только молодых. А чтобы они согласились идти этим путем карьерного роста (а как еще попасть в элиту?), их духовники должны привить им соответствующую мотивацию. Значит, в молодого прихожанина надо уметь заронить не только мечту о монашестве, но и нечто другое. Хотя бы часть из наших молодых прихожан и неофитов надо уговаривать оставаться в том звании, в котором они призваны. Ты хочешь служить Христу? Но это можно делать не только в рясе. Стань добротным профессионалом, добейся успеха ради Христа, а не ради номенклатурных благ. И то влияние, которое ты со временем сможешь приобрести, обрати на пользу своего народа и Церкви. Таким мне видится православный вариант «веберовской» модели.

Но чтобы были в Церкви такие молодые прихожане, умеющие ориентироваться в современной мирской жизни (семинаристы из наших полумонастырских инкубаторов явно не входят в их число), в Церкви должна быть терпимость к таким прихожанам, к кругу их интересов и к их стилю жизни. Как замечательно сказано в пятой книге о Гарри Потере: «Вам, молодым, не понять, что думают и чувствуют старики. Но старики не имеют права забывать, как видят мир молодые».

От того, сможем ли мы в наших храмах создать атмосферу дружелюбия по отношению к молодым, зависит будущее и Церкви, и России. Нужна церковная молодежная политика. А для этого нужно понимание, что политика и навязывание — отнюдь не одно и то же. Политика включает в себя и умение слушать, слышать, уступать. Сможем ли мы хоть на десятую долю стать столь же терпимыми к увлечениям и глупостям наших детей, сколь мы терпимы по отношению к суеверным глупостям наших бабушек?

Надо увидеть доброе в тех волнах современной культуры, что пришли к нам с Запада,— увидеть ради того, чтобы отстоять то, что нам дорого в нашей России.

А православной России не будет, если из наших детей мы не сможем воспитать православных людей, которые могли бы, владея всей сложностью современной культуры и техники, сделать ради веры своей, ради народа своего успешную социальную карьеру. Если мы хотим видеть Россию православной, ей нужны православные элиты. Православные депутаты, экономисты, министры, бизнесмены, учителя, журналисты и так далее. Значит, православным людям надо прививать вкус к успеху, к жизни, к творчеству, к карьере.

В старых книгах легко читать советы о том, что с эллинами надлежит быть похожим на эллинов, а с иудеями надо говорить на языке иудеев. Легко восхищаться мудростью древних миссионеров и благоговеть перед иконописными ликами древних юродивых. Ну, а с сегодняшними людьми можно ли быть сегодняшним, с русскими можно ли быть русским, а с молодыми — молодым?

Почему подстраиваться под вкусы и мнения стариков — не зазорно, а вот говорить на языке, интересном молодежи, предосудительно? Я еще застал времена, когда церковные иерархи посещали заведомо нецерковные и даже антицерковные собрания и при этом свои речи там корежили так, чтобы услаждать собравшихся язычников-геронтократов. Я имею в виду кремлевские банкеты и приемы по поводу 7 ноября — дня антирусской и антицерковной революции. Я помню, как архиереи и священники кланялись «вечному огню» (уж более антихристианского символа трудно себе представить).

И уже в 809 году Константинопольский собор пояснил, что церковные правила могут не соблюдаться в отношении к императору (по толкованию современного историка это означает, что «непреклонная императорская воля представляет собой форс-мажорное обстоятельство, которое дает право архиерею применить икономию, если речь не идет о покушении на устои веры»[536].

А вот миссионерское наставление Константинопольского патриарха Николая Мистика, датируемое 914–916 годами: «Если ты видишь, что они (варвары-язычники) на что-то негодуют, выноси это терпеливо, особенно если ослушники принадлежат к высшему слою народа — не к управляемым, а к тем, кому выпало управлять. В отношении же подвластных можно тебе, если придется, прибегать и к более суровым и насильственным мерам, несообразностей же не следует допускать никоим образом. Когда речь идет о тех, кто обладает большими возможностями чинить помехи в деле спасения всего народа, необходимо рассчитать, как бы мы, сурово обойдясь с ними, не утратили их, вконец разъярив и полностью восстановив [против себя] и верхи, и низы. У тебя перед глазами множество примеров человеческого поведения: ведь и врач частенько отступает перед тяжестью заболевания, и кормщик не пытается сверх возможного вести свой корабль против течения, и тот, кому вверено командование, зачастую даже против желания подчиняется напору войска. Знаешь ты и то, как обстоят дела у нас: как учитель, вынужденный снести непослушание учеников, чтобы не подвергаться их глупым и нелепым выходкам, пощадит бесстыдство непослушных учеников и поддастся им на время, только бы они все-таки слушали урок»[537].

Как видим, у нас готовы на весьма растяжимую «икономию», на многие и многие уступки и компромиссы, только когда речь идет о светской власти. А сколько уступок делалось и делается нашей Церковью бабкам и их суевериям! Но сделать шаг навстречу нашим же детям отчего-то считается недопустимым!

А еще и со стороны нам подсказывают: «Ваше дело — работать среди инвалидов. Вот берите детей с болезнью Дауна — это идеальное место для христианской педагогики. Ну, еще тюрьмы. А в университеты мы вас не пустим. В дома престарелых — пожалуйста, а школы и дети отделены от вас».

К сожалению, и недостаточный образовательный уровень нестоличного духовенства искривляет направление церковной миссии в ту же сторону. Порой кажется, что на сегодняшний день наиболее успешным направлением церковной миссии стало тюремное служение. В какую епархию ни приедешь, всюду узнаёшь, что два-три священника работают с зоной (и низкий поклон им за это). Но на вопрос: «А есть ли у вас священники, работающие с университетами?» — положительный ответ слышишь гораздо реже.

Ну представьте себе, что было бы с ростом Церкви, если бы апостолы разошлись по домам престарелых! Апостолы — то есть заведомое меньшинство в языческом море — не шли к бомжам. Апостолы не работали с пьяницами.

Когда сил мало, надо делать то, что можно. Есть три поля. Одно все залито асфальтом, другое черноземное, а третье непредсказуемо — то даст урожай, а то возьмет отпуск.… Да, согласно Евангелию, сеять надо на все поля[538]. Пройти с сеющей рукой можно и нужно вдоль любого поля. Но согласно тем же притчам Христа, задержаться для более постоянной и настойчивой работы надо сначала у самого плодоносящего поля[539].

Если Церковь действительно многочисленна, здрава, многоталантлива, то она должна быть со всеми, и конечно же, и с социальными «неудачниками». Но наша Церковь еще инвалид. Русская Церковь сегодня в таком состоянии, что сама маргинализирована.

Если бы мы были в таком состоянии, как католическая Церковь, у которой всего достаточно, начиная с земель и банков и кончая университетами, тогда, конечно, можно было бы заняться маргиналами. Но если деятельных священников у нас мало, а мирян подвигнуть к социальной диаконии мы еще не умеем, то свои немногие миссионерские ресурсы надо все же прежде всего направлять в точки возможного роста будущего церковного влияния. Надо идти в лучшие школы и лучшие университеты.

Есть священники, у которых талант — общаться именно с заключенными и обездоленными. Но повернуть всю Церковь к работе с маргинальными слоями — это самое страшное, что может сейчас произойти с Церковью. А именно в эту сторону нас тщательно подталкивают: «Идите к маргиналам и маргинализируйтесь вместе с ними».

Не надо топить Православие в социальном болоте.

Недруги Церкви хотели бы видеть нас зацементированными нашим прошлым. И многие собственно церковные люди чувствуют себя уютнее вдали от современной культуры и жизни. Но неужели не понятно, что со своими нынешними гипертрофированными страхами, с мечтой о православном гетто, с чаянием ухода «в келью под елью» мы гробим будущее православной России? Об этих двух разрывающих Россию тягах хорошо сказал Валентин Распутин: «И эти гонки на чужом были теперь во всем — на тряпках и коже, на чайниках и сковородках, на семенах морковки и картошки, в обучении ребятишек и переобучении профессоров, в устройстве любовных утех и публичных потех, в карманных приборах и самолетных двигателях, в уличной рекламе и государственных речах. Все хлынуло разом, как в пустоту, вытеснив свое в отвалы. Только хоронили по-старому. И так часто теперь хоронили, отпевая в церквах, что казалось: одновременно с сумасшедшим рывком вперед, в искрящуюся и горячую неизвестность, происходит и испуганное спячивание назад, в знакомое устройство жизни, заканчивающееся похоронами. И казалось, что поровну их — одни, как бабочки, рвутся к огню, другие, как кроты, закапываются в землю» («Дочь Ивана, мать Ивана»).

Вот чтобы не слишком решительным было наше добровольное зарывание в подполье, в прошлое, я и пробую сказать: в Православии достаточно силы, чтобы дерзить современности, но при этом в Православии достаточно любви, чтобы повернуться к современности. Мы достаточно жизнеспособны, чтобы отстаивать свою, древнюю, средневековую систему ценностей. И Церковь достаточно зряча, чтобы видеть доброе и в мире современных людей.

И когда я защищаю «Гарри Поттера» или Интернет, «Матрицу» или рок-музыку, я это делаю не ради Голливуда, а ради России XXI века. Своими статьями и книгами о современной молодежной культуре я просто ставлю ряд простых вопросов: а можно ли быть православным христианином сегодня? Тождественны ли понятия «Православие» и «Средневековье»? Можно ли быть православным в мире современной культуры, не эмигрируя в былые века? Должна ли граница между миром культуры церковной и культурой светской превращаться в сплошную линию фронта? На эти вопросы я отвечаю: да, нет, да, нет.

Через самые разные сюжеты я хочу донести до молодежи один месседж: в Церкви есть место для вас. «Церковь» и «бабушки» — не одно и то же. Между словами «Православие» и «Средневековье» нет знака равенства. А если я в своей проповеди поставлю знак равенства бабушки=православие, то тогда молодые люди скажут: "Да, мы так и подозревали. Вы подтвердили наши худшие подозрения. Мы уходим. До встречи через 50 лет".

Впрочем, чтобы обосновать право христианина на прописку в XXI веке, я привожу ссылки на святых отцов Средневековья.

В заключение напомню, что монахи — это миряне[540]. Монах — это мирянин, который, не будучи священником, захотел нести служение во имя своей веры. Но монахи для этого уходили далеко от людей. Так может, пора во имя той же самой веры оставаться с людьми?[541]

Здравствуйте. Прочитал вашу статью «Православным надо почувствовать вкус к карьере» и она меня очень вдохновила. Видите ли: я учусь на юридическом факультете … Государственного Университета. Студент я, конечно, не самый лучший, но во многом из-за того, что я не знал зачем учусь. Но мои взгляды изменились в частности благодаря вашим статьям. Раньше учёба была для меня неким препятствием к духовной жизни к жизни церковной. Я считал, что учусь на специальность, работать по которой я не смогу потому, что придётся переступать через свои идеалы. Но я понял, что это не так или, по крайней мере, не столь «однобоко», ведь это всего лишь стереотип. Теперь учёба для меня послушание и при том любимое. Одногрупники удивляются, что со мной стало. У меня просто новая мотивация: «…Создателю, во славу, родителям же нашим во утешение, церкви и отечеству на пользу.» Но у меня возник вопрос. Ваша статья вдохновила меня на учёбу и показала необходимость православных людей в частности в политике. Я бы хотел быть полезным, думаю мог бы быть полезным и в этой сфере. Но я не очень себе представляю, как попасть в политику. Можно ли и нужно ли вступать в партию? С чего начать? Как распорядиться своим будущим знанием? С уважением, Антон 19 лет.

В этой статье сказано немало вполне очевидных и даже, наверно, банальных вещей. Вопрос в данном случае скорее не в том — что сказано, а — где. Подобные слова, сказанные в светской среде и нецерковным социологом, были бы просто благопожелательной банальностью. Но в православной церковной среде и сегодня сказать их — значит попасть в эпицентр критики.

Некогда сотрудничавший с газетой «Сегодня», а ныне ставший интернетовским кусакой Роман Вершилло ставит тотальный диагноз: «Мир, в котором мы живем, ничего кроме искреннего ужаса вызывать не может. Не с социальным, а с нравственным низом хочет сочетать христианство отец Андрей. Это соединение Церкви с грехом нужно отцу Кураеву для оправдания сотрудничества с преступным капиталом. Отец Кураев подчеркивает: “Как национальную беду я расцениваю то, что в нашей массовой церковной проповеди, психологии нет вкуса к жизни”. И в самом деле нет. Отец Андрей прав. Но кому он адресует этот упрек? Ни много ни мало — самой христианской религии. Наша возвышенная вера никогда даже не соприкасалась с такой низостью, как пепсикольный “вкус к жизни”»[542].

Интернетовский аноним кусается так: «Вот Кураев говорит про православных бизнесменов, экономистов; тут забавный трюк: если приставить “православный” к чему-нибудь — то насколько возможно это сочетание в Православии? Например, православный деторастлитель, православный аборт или православный бес? Современный человек настолько ушел от конкретики, что ему любое сочетание слов назови — и он в это поверит. Православный спекулянт на бирже — пожалуйста, почему бы и нет. То есть из воздуха возникло нечто — что в реальной жизни произойти не может, нету такого генезиса в Православии, чтобы такое произошло. А поэтому эти православные нечты — лишь результат компилятивной патологоанатомии доктора Франкенш... тьфу: Кураева»[543]. «По-моему, Кураев — это полный атас: “Ты хочешь служить Христу? Но это можно делать не только в рясе. Стань добротным профессионалом, добейся успеха ради Христа, а не ради номенклатурных благ”. А вот интересно, как определяется: ради Христа существует та корпорация, в которой надобно делать карьеру? и как сие определить? Помнится, что на бумажках такой корпорации, как США, значится, что “In God we trust”; так значит, в этой корпорации вполне можно ради Христа трудиться? Или — можно ли делать карьеру ради Христа, скажем, в системе концлагерей? Если нет проверенных мест, где можно делать карьеру ради Христа,— то уж служить там, где придется: “стань хорошим кочегаром крематория концлагеря”»[544].

«Представьте, что православный человек оказывается в Германии 1930-х — и единственная возможность делать карьеру — это пойти в менеджеры по организации концлагеря? Вкус к карьере — это вкус к современной жизни, ведь нету сейчас представления о “православной карьере” — есть только представления о карьере при совке (где религиозность могла стоить карьеры) — и представление о карьере в духе западных корпораций. То есть Кураев вполне прямо утверждает, что все понятия о карьере, приходящие к нам из Запада,— могут иметь православный оттенок, но это его предположение, ибо в реальности такого генезиса не было. То есть если православный человек пойдет делать аборт — то это будет православный аборт»[545].

Еще один критический голос: «Отец Андрей в своем тексте апеллирует к тому, что Церковь якобы мечтает, а молодым людям для полноценной церковной жизни нужно мечтать о себе (цитаты: “Церковь не может отказаться от своей мечты о симфонии”, “Вообще, если православный юноша не мечтал об уходе в монастырь — значит, с его церковной жизнью что-то не так. Мечта о монастыре — признак нормального духовного развития молодого человека”). И в этом отец Андрей допускает отступление от заповедей апостола и от святоотеческой практики невидимой брани: не мечтайте о себе (Рим. 12, 16)… Отец Андрей задается вопросом “Но как можно совместить мечты о возрождении православной России с отсутствием молодежной церковной политики?”. Уж кому-кому, а отцу Андрею должно быть известно, что в Русской Православной Церкви есть отдел по делам молодежи, который возглавляет архиепископ Костромской и Галичский Александр. И нужно ли понимать заявления отца Андрея об отсутствии у Русской Православной Церкви молодежной политики как заявление о некомпетентности архиепископа Александра? ...Отец Андрей допускает и еще более сомнительные высказывания: “В историческом развитии Православия возобладала противоположная тенденция”. Что имеет в виду под “историческим развитием Православия” отец Андрей, совершенно непонятно. Уж профессору богословия должно быть известно, что Православие всегда обладало полнотой истины, которая может поворачиваться в разные века в большей степени той или иной стороной в той мере, в какой сами люди обращаются к этой полноте истины. К сожалению, такое некритическое употребление терминов, конечно, вынуждает православное богословие давать достойный ответ, а сам отец Андрей может стать тем еретиком, в борьбе с которым Православие “разовьется” (в терминологии отца Андрея), но то ли это дело, ради которого подвизается отец Андрей?»[546].

Из выступления митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла, председателя Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата, на Съезде православной молодежи (14 мая 2001)[547]

Сопричастность молодого человека Церкви должна быть естественной и радостной, не отрывающей его от современной ему жизни и культуры. Ибо во все времена христиане присутствовали в мире как его закваска, как соль земли. Молодых людей, желающих быть христианами, мы не в иноческую келью увлекаем. Дай Бог, чтобы кто-то из них в свое время ощутил призвание к монашескому подвигу. Тогда это другой вопрос — и другой образ жизни, другой взгляд на вещи. Но даже это вовсе не означает, что, вопреки Священному Писанию, фарисей более угоден в глазах Господа, чем мытарь. Однако если человек желает жить христианином в миру, имея работу, семью и неизбежные светские попечения, то почему он должен стараться изменить выражение своего лица, одеваться на какой-то особый манер, замыкаться в себе, прерывать общение с другими людьми? Встречаю как-то утром на дороге к храму группу молодых женщин. Все как одна выглядят диковато, резко выделяются среди горожан, одеты странно и не по-людски. Оказывается, местный батюшка допускает женщин на службу не иначе, как в этой псевдоправославной униформе. Вот и ходят они в храм в каких-то черных сарафанах. Все это не имеет никакого отношения ни к Православию, ни к благообразию, ни к достоинству, ни к скромности. Это пародия на Церковь, дурновкусие. Насаждая фольклорное, музейное, костюмированное Православие, мы тем самым словно сигнализируем обществу и человеку о том, что наша вера якобы не имеет никакого отношения к современной жизни. А между тем место Православия — на стремнине жизни и в сокровенном обиталище наших чувств.

- Отец Андрей, Вы не раз говорили, что православная молодежь должна стать более активной, стремиться сделать карьеру, чтобы своими успехами способствовать вниманию к православию. Но как молодому человеку понять, когда он проявляет собственную активность, а когда он нарушает некие православные нормы, главным образом — послушание?

- Прежде всего я говорил о людях, уже совершивших заметное карьерное восхождение. У нас нередко принято считать, что если у человека хорошая высокооплачиваемая работа, высокая должность, то он чужд молитвы. И, наоборот, молящийся обязан быть маргиналом. Но христианство – это не профессия, и поэтому оно может быть совместимо с любой профессией. Христианство – это не социальный статус, и поэтому христианская вера может быть совместима с любым социальным статусом: хоть раб, хоть император.

И есть слова апостола Павла: «каждый оставайся в том звании, в котором призван» к вере. Если обретение веры застало тебя на таком месте, которое дает обеспеченность средствами и определенным влиянием, не спеши увольняться «по религиозным мотивам». Просто обрати свои властные полномочия на пользу людям.

- Журналистика связана с принципом «успей первым». Есть риск, что материал может оказаться неверным или будет не достаточно соответствовать идеологии издания. Как быть православному журналисту, тем более молодому, чтобы заявить о себе. Ведь у него при таких условиях практически нет шансов, чтобы стать заметной фигурой.

- Если на первое место ставится работа папарацци, тогда православным журналистом быть нельзя. Но между этими понятиями папарацци и журналист нет знака равенства. Есть другая — интеллектуальная – журналистика. Вот там православный может работать. Из этого следует, что нормальный православный журналист – это не уличный репортер, не оператор скандальной хроники, а аналитик. В аналитике нет спешки. Значит, православный журналист должен претендовать на статус обозревателя (высшее звание в журналистике). Значит, только причастность к профессиональной элите защитит тебя от профессиональных болезней.

- А как тогда быть православным людям, чувствующим в себе политическое призвание? Ведь известно, что политика – это грязное дело.

- Это тоже зависит от того, как себя поставить. Ведь не всегда политика бывает грязной. Социальная концепция Русской Церкви не запрещает христианам участвовать в политической деятельности. Это недопустимо для священника. Но именно в расчете на то, что Церковь состоит не только из священников, она благословляет мирян. Церковь вне политики в том смысле, что смысл нашей религиозной жизни вне политики. У меня с политикой отношения как с соседним автобусным парком. Я, конечно, езжу на автобусе, но моя жизнь протекает вне автопарка и его проблем. Но порой его деятельность или бездеятельность напрямую затрагивает меня. И тогда я могу поинтересоваться – отчего это автобусы стали хуже ходить, и даже могу высказать свое мнения о качестве их услуг. Но все равно это не станет стержнем моей жизни. Вот так и с политикой.

- Может ли священник быть для паствы «политическим учителем», т.е. рекомендовать за кого голосовать или говорить о своих политических взглядах?

- Я думаю, что говорить священник может – он тоже человек. Но только в частном общении, а не с церковного амвона. А в частной беседе – почему нет. Служба кончилась, и люди подходят со своими частными вопросами. Но и отвечая на них, священник не имеет права говорить от имени Церкви. Он может сказать, что среди современных политиков есть такой человек, которому я доверяю, а есть такие, которые мне не симпатичны. Но эту характеристику он не может заключить призывом – «а потому ваш долг как чада Церкви отдать свой голос….!».

Я сам касаюсь этих тем только во внехрамовых беседах и только уже за рамками лекции – при ответе на вопросы.

Например, я приезжаю в какой-нибудь город в России, в котором раз в четыре года случается стихийное бедствие под названием выборы. Они длятся по полтора-два месяца. Это не значит, что в это время я должен отказываться от работы и не появляться на людях. Но после лекций люди начинают спрашивать не только о том, чему была посвящена лекция, но и том, чем они сегодня живут. Я не считаю, что обязан уходить от таких вопросов. В своих ответах я стараюсь опираться не на газетные сообщения, а на личный опыт общения с теми или иными политическими лидерами. Я стараюсь рассказывать о том, какие отношения у меня с ними есть и каково может быть их отношение к Церкви.

- Как на Ваш взгляд – способно ли православие сегодня стать политической силой? И способна ли современная православная молодежь реально войти в политическую элиту и привнести в нее свои ценности?

- Я думаю, что так вопрос ставить преждевременно — сразу войти в политическую элиту. Когда старшеклассник решает поступать в Университет, он же не ставит пред собой цель сразу войти в руководство, стать членом президиума Российской Академии Наук. Ты сначала докажи свое право быть студентом, потом раз в полгода надо доказывать свое право продолжать там учебу, потом докажи свое право называться кандидатом наук, доктором, а потом уже твои заслуги, твой опыт – научный, исследовательский – приведут тебя в состав президиума Российской Академии Наук. Также и здесь – надо работать по принципу «глаза боятся, а руки делают».

- Как Вы считаете, появится ли в итоге православная активная востребованная молодежь?

- Появятся отдельные люди. А так, чтобы целое поколение – об этом пока остается только мечтать. Невозможно это предвидеть или обещать в ближайшем каком-то будущем. Ведь культура политического действия, как и любая культура, подобна английскому газону – вырастает не за неделю, а за несколько столетий.

«Гарри Поттер» в Церкви: между анафемой и улыбкой[548]

То, что реакция на «Гарри Поттера» будет в церковной среде негативной, можно было предвидеть. К этому подталкивали и агрессивность рекламы, и двусмысленность сюжета. Но эмоции надо сдерживать; реакции надо проверять.

Далее речь пойдет о том, в какой сложной ситуации оказались церковные педагоги в связи с выходом новой сказки. Эта ситуация традиционно сложна. Ведь не первый раз за последние две тысячи лет людям нравится книга, которую трудно назвать «духовно полезной». А раз это не первый кризис, то должна же была Церковь выработать способ своей реакции на подобные ситуации!

Если бы инквизиция сжигала всё, что не похоже на христианство, до нас не дошла бы языческая античная литература. Неспециалисту кажется, что где-то в глухом подвале хранились тома Платона и Еврипида, переписанные еще древними греками; христианские цензоры до этого подвала не добрались и потому спустя столетия эти рукописи нашли археологи, опубликовали, и таким образом, минуя «темные века», античная мудрость дошла до нас… Но вот вопрос: а кем же и когда были написаны те древнейшие (из дошедших до нас) рукописи античных творений, что теперь так активно переводятся и публикуются? Оказывается, все рукописи античных авторов, с которыми работают современные исследователи, на самом деле написаны не ранее IX–XI веков по Рождестве Христовом. Самые древние списки произведений античной литературы отстоят по времени создания оригинала на многие столетия: списки Вергилия — на 400 лет, Горация — на 700 лет, Платона — на 1300 лет, Софокла — на 1400 лет, Эсхила — на 1500 лет. Творения Еврипида, жившего в V веке до Рождества Христова, известны нам благодаря четырем рукописям XII–XIII веков[549], и, значит, в этом случае дистанция превышает 1600 лет. «Анналы» Тацита сохранились в составе одной рукописи (ее называют Медицейская I), которая датируется IX веком и содержит лишь первые шесть книг, в то время как последующие десять известны лишь по еще более поздней рукописи (Медицейская II) XI столетия[550].

Вынимаю наугад из своей библиотеки несколько научных изданий античной классики — и оказывается, что многовековая пропасть, отделяющая время написания от времени создания доступных нам копий, весьма привычна для ученых: «Рукописи Аристофана, сохранившиеся до нас,— Равеннская (XI век) и Венецианская (XII век), к которым присоединяются еще три кодекса XIV века»[551]. «Текст “Истории” Фукидида дошел до нас в рукописях византийского времени (древнейшая флорентийская рукопись относится к Х веку н. э., остальные — к XI–XII векам)»[552]. «Текст “Киропедии” сохранился в ряде средневековых рукописей», старейшей из которых оказывается Codex Escorialensis T III 14, датируемый XII веком[553]. А ведь речь идет об авторах, которые жили в V веке до Рождества Христова.

Не по античным, а по средневековым рукописям приходится ученым выверять современные издания древних авторов. Это обстоятельство стоит вспомнить, прежде чем слепо повторять зады атеистическо-школьной пропаганды про «невежественное Средневековье», якобы уничтожившее светлое наследие античности. Если все рукописи античных авторов известны нам по их средневековым копиям — это значит, что именно средневековые монахи и переписывали античные книги, и только благодаря монашеским трудам античная литература дошла до нас.

Значит — граница между Церковью и нехристианской культурой не есть линия фронта. Не все рожденное вне Церкви надо от имени Церкви осуждать и разрушать.

Знакомство с церковной историей (или, шире — с историей христианских стран) оставляет впечатление, что Церковь на словах стремилась соотнести с Евангелием все стороны человеческой и общественной жизни, но на деле она как бы молчаливо и с некоторой реалистической горечью признала, что Царство Божие на земле, в истории может быть лишь горушным зерном (см.: Мф. 13, 31). Торговым людям разрешалось продавать с прибылью[554]; государевым людям — применять насилие, дипломатам — лукавство. Даже у палачей были духовные отцы (которые, очевидно, не ставили в вину то, что их духовные чада делали по «профессиональной необходимости»[555]).

И всем разрешалось веселиться. То есть, конечно, церковные проповедники обличали смех и смехотворство. Но ведь и начальник, который на собрании объявляет бой опозданиям, но при этом не заводит «книгу прибытий и отбытий» сотрудников и реально не наказывает их за опоздания, по сути — разрешает опаздывать.

Вот и на Руси удивительным образом сочетались церковные проповеди, осуждающие игру и смех,— и государственная (по крайней мере до XVI века[556]) поддержка скоморохов. Даже в начале XVII века ряженых принимали в архиерейских домах. И лишь «боголюбцы» середины XVII века принялись всерьез переиначивать народную и государственную жизнь на всецело церковных началах (так, на свадьбе царя Алексея Михайловича впервые не было скоморохов). Эта серьезность очень скоро кончилась срывом: «боголюбцы» стали лидерами раскола. Люди, которым запретили смеяться, вскоре начали себя сжигать[557].

Русские народные сказки (если знакомиться с ними не по авторским, литературно-приглаженным переложениям) тоже полны волшебства. Но голос обычая — все же на стороне тех, кто сказку не подменяет приходской былью.

Критики «Гарри Поттера» любят противопоставлять это не-нашенское изделие русской народной сказке. Там, мол, очень четко обозначено, где добро и где зло.

В итоге они заставили меня обратиться к русским сказам. Должен признать, что в жизни я не читал более безнравственной литературы, нежели русские народные сказки в их действительно народном варианте.

Вот, например, сказка про Иванушку-дурачка (номер 396 в афанасьевском собрании[558]):

«Жил-был старый бобыль со своею старухой; у него было три сына: двое умных, младший — Иван-дурак. Вот как-то посеяли умные братья горох в огороде, а Ивана-дурака от воров караулить поставили. Понадобилось старухе, их матери, в огород сходить; только влезла туда, Иван-дурак заприметил и говорит само с собой: “Погоди ж, изловлю я вора; будет меня помнить!”. Подкрался потихоньку, поднял дубинку да как треснет старуху по голове — так она и не ворохнулась, навеки уснула! Отец и братья принялись ругать, корить, увещать дурака, а он сел на печи, перегребает сажу и говорит: “Черт ли ее на кражу нес! Ведь вы сами меня караулить поставили”.— “Ну, дурак,— говорят братья,— заварил кашу, сам и расхлебывай; слезай с печи-то, убирай мясо!”. А дурак бормочет: “Небось не хуже другого слажу!”. Взял старуху, срядил в празднишну одежу, посадил на повозку в самый задок, в руки дал /что дал?/ и поехал деревнею. Навстречу ему чиновник едет: “Свороти, мужик!”. Дурак отвечает: “Свороти-ка сам, я везу царскую золотошвейку”.— “Мни его, мошенника!” — говорит барин кучеру, и как скоро поверстались ихние лошади — зацепились повозки колесами, и опрокинулся дурак со старухою: вылетели они далёко! “Государи бояре! — закричал дурак на весь народ.— Убили мою матушку, царскую золотошвейку!”. Чиновник видит, что старуха совсем лежит мертвая, испугался и стал просить: “Возьми, мужичок, что тебе надобно, только не сзывай народу”. Ну, дурак не не захотел хлопотать много, говорит ему: “Давай триста рублей мне, да попа сладь, чтоб покойницу прибрал”. Тем дело и кончилось; взял дурак деньги, поворотил оглобли домой, приехал к отцу, к братьям, и стали все вместе жить да быть».

Вариант этой сказки (395): «Дурак положил старуху на дровни и поехал в ближнее село; пробрался задами к попу на двор, залез в погреб, видит — стоят на льду кринки с молоком. Он сейчас поснимал с них крышки, приволок свою старуху и усадил возле на солому; в левую руку дал ей кувшин, в правую —ложку, а сам за кадку спрятался. Немного погодя пошла на погреб попадья; глядь — незнамо чья старуха сметану с кринок сымает да в кувшин собирает; попадья ухватила, палку, как треснет ее по голове — старуха свалилась, а дурак выскочил и давай кричать: “Батюшки-светы, караул! Попадья матушку убила!”. Прибежал поп: “Молчи,— говорит,— я тебе сто рублев заплачу и мать даром схороню”.— “Неси деньги!”. Поп заплатил дураку сто рублев и похоронил старуху. Дурак воротился домой с деньгами; братья спрашивают: “Куда мать девал?”.— “Продал, вот и денежки”. Завидно стало братьям, стали сговариваться: “Давай-ка убьем своих жен да продадим. Коли за старуху столько дали, за молодых вдвое дадут”. Ухлопали своих жен и повезли на базар; там их взяли, в кандалы заковали и сослали в Сибирь. А дурак остался хозяином и зажил себе припеваючи, мать поминаючи».

Торговать трупом («мясом») собственной матери — это в каких же еще сказках такое встретишь!

Обращает на себя внимание и та легкость, с которой персонажи сказок идут на убийство своих жен. Сие деяние не считается там чем-то «волнительным» (397–399). Бесчувствие к чужой боли просто поражает (см. массовое и немотивированное убийство в сказке 446).

Весьма многие русские сказки учат жульничеству и лукавству. Вспомним хотя бы солдатский цикл: как солдат считает за честь обмануть женщину, пустившую его на постой, и что-то у нее украсть (см. сказки 392–394 в афанасьевском собрании). В 452-й сказке безусловно положительный герой соучаствует в ограблении церкви. Лукавство и воровство воспеваются в «Шемякином суде» (319), «Воре» (383–390), «Слепцах» (382). Добыча денег лукавым путем (в стиле Остапа Бендера) составляет сюжет неожиданно большого числа русских сказок. Чудес там явно меньше, нежели обманов.

В 402-й сказке Иванушка-дурак убивает церковнослужителя просто из-за денег. А в 400-й Иванушка-дурачок «принялся овец пасти: видит, что овцы разбрелись по полю, давай их ловить да глаза выдирать; всех переловил, всем глаза выдолбил, собрал стадо в одну кучу и сидит себе радехонек». Гарри Поттера невозможно себе представить за таким занятием, да еще с такой реакцией.

Критики «Гарри Поттера» возмущаются сценой, когда «кто-то из третьекурсников нечаянно забрызгал лягушачьими мозгами весь потолок в подземелье»: «Сколько ж лягушек нужно было извести, чтобы забрызгать весь потолок?!»[559]. И ставят диагноз: «садизм».

Но есть все же разница между лягушкой и овцой и между «нечаянно» и тем, что сделал любимейший герой русской сказки…

Гарри мучается, что не может защитить свое сознание от вторжения туда Волана-де-Морта, а вот персонажи русских сказок сплошь и рядом по своей охоте прислушиваются к нечистой силе и используют ее во вполне корыстных целях.

Причем если в мире «Гарри Поттера» волшебство не считается злом, то в русских сказках и автор, и читатели, и сами персонажи прекрасно знают, что такое «нечистая сила», знают, что за связь с ней надо расплачиваться душой и вечной гибелью (см. сказку «Неумойка», № 278). И тем не менее играючи идут на «контакт» и договор.

Формула весьма многих русских сказок не «добро побеждает зло», а «хитрость побеждает зло». И эта «находчивость» может использовать и обман, и колдовство, и воровство.

А уж антиклерикализм русских сказок хорошо известен. Напомню, как в подлиннике звучала первая сказка, которую слышал русский малыш: сказку о Курочке-Рябе. «Жил-был старик со старушкою, у них была курочка-татарушка, снесла яичко в куте под окошком: пестро, востро, костяно, мудрено! Положила на полочку; мышка шла, хвостиком тряхнула, полочка упала, яичко разбилось. Старик плачет, старуха возрыдает, в печи пылает, верх на избе шатается, девочка-внучка с горя удавилась. Идет просвирня, спрашивает: что они так плачут? Старики начали пересказывать. “Как нам не плакать? Есть у нас курочка-татарушка, снесла яичко в куте под окошком…”. Просвирня как услыхала — все просвиры изломала и побросала. Подходит дьячок и спрашивает у просвирни: зачем она просвиры побросала? Она пересказала ему все горе; дьячок побежал на колокольню и перебил все колокола. Идет поп, спрашивает у дьячка: зачем колокола перебил? Дьячок пересказал все горе попу, а поп побежал, все книги изорвал»[560].

Так что различению добра и зла Гарри Поттер учит лучше: в том числе и по той простой причине, что он адресован детям того возраста, которые уже не читают народных сказок и потому не могут у них ничему научиться.

Народные сказки — они именно народные. Народ же — это «пестрое собрание глав». Одни головы одарены нравственным рассуждением, другие — не очень. Оттого и сказки такие пестрые: бывают дивные, христианские, нравственные, сердечные. А бывают — «хоть святых выноси». Относиться к ним поэтому тоже надо по-разному. А вот чего нельзя делать — так это выдавать индульгенцию русским сказкам просто потому, что они русские. Противопоставление «“Гарри Поттер” — плох, а вот русские сказки хороши» выдает плохое знакомство с материалом русских сказок. Никакой общей этики, морали в русских сказках нет. Одни русские сказки восхищаются тем, что с точки зрения христианства является злом, другие — добром. Да, замечу еще, что я не приводил примеров из «заветных сказок» афанасьевского собрания — то есть брал далеко не самые бессовестные образцы фольклора.

Так что сказать, что русские народные сказки как таковые, в своей массе чем-то лучше «Гарри Поттера», никак нельзя. Но ведь — были же они. И как-то сосуществовали с церковностью того же русского народа. И раз деталью русской церковно-народной традиции было терпимое отношение к сказкам, то я, как консерватор, не вижу оснований к тому, чтобы сегодня эту традицию ломать. Тем более, что традиция эта идет не только из глубин русской истории, но и из более давних веков — из православной Византии.

Византийские дети тоже читали волшебные сказки. Причем не только дома. Изучение языческих мифов пронизывало все школьное образование. «Император Феодосий, немилосердно преследующий повсюду язычество, не решается изгнать его из школы... Как только христианство проникло в зажиточные классы, оно столкнулось с системой воспитания, которая пользовалась всеобщим расположением. Оно не скрывало от себя, что это воспитание было ему враждебно, могло необыкновенно вредить его успехам и что даже в побежденных им душах оно поддерживало воспоминание и сожаление о старом культе. Христианство уверено, что воспитание продлило существование язычества и что в последних столкновениях грамматики и риторы были лучшими помощниками его врагу, чем жрецы. Церковь это знала, но ей было также известно, что у нее не хватит сил отдалить молодежь от школы, и она охотно перенесла зло, которому не могла помешать. Всего страннее, что после победы, сделавшись всесильной, она не искала возможности принять участие в воспитании, изменить его дух, ввести туда свои идеи и своих писателей и таким образом сделать его менее опасным для юношества. Она этого не сделала. Мы уже видели, что до последних дней язычество царило в школе, а Церкви, господствовавшей уже два века, не пришло на ум или у нее не было возможности создать христианское воспитание»[561].

Но был, был император, который предложил христианам начать решительную борьбу за освобождение христианского воспитания от языческого наследия. К этому аскетическому максимализму в свое время подталкивал христиан император Юлиан Отступник (правда, государственно-насильническими мерами, а не проповедью или примером).

Воспоминание об этом историческом деятеле четвертого столетия христианской эры вполне уместно: тогда, как и теперь в дискуссиях вокруг «Гарри Поттера», обсуждался вопрос о том, каково отношение Церкви к нецерковной культуре. Следует ли Церкви очертить вокруг себя огненный круг, через который ничто внешнее не должно проникать? Должно ли отношения между Церковью и миром нехристианской культуры мыслить в категориях войны: «удар», «защита», «блокада», «захват»?

Итак, в том самом IV веке старшие царственные родственники хотели отдалить юного Юлиана от престола. И ради этого готовили его к карьере епископа. Он получил неплохое представление о церковных правилах, но предпочел языческую философию (как ни странно, но исторический триумф христианства пришелся на пору высшего — со времен Платона и Аристотеля — взлета античной философии). Не прошло и полувека с той поры, как дядя Юлиана — император Константин Великий — обратился к христианству. Когда же Юлиан все же взошел на трон, он попробовал повернуть вспять колесо истории. И для этого он использовал не только свою власть, но и свое знание христианства.

Император, признававшийся: «Я хотел бы уничтожить полностью книги об учении нечестивых галилеян» (Письмо 8, Эвдикию, префекту Египта)[562], ссылался на те же ненавистные ему книги, чтобы притеснять и провоцировать христиан («галилеян», в его лексиконе). Так, ссылаясь на евангельские заповеди, осуждающие сутяжничество, Юлиан издал законы, запрещающие христианам обращаться в суды. Ссылаясь на евангельский призыв к нестяжанию, Юлиан конфисковывал имущество христиан, при этом ядовито замечая, что он «облегчает христианам путь к Небу»[563]. Ссылаясь на то, что «военное дело несовместимо с заветами Евангелия», он изгнал христиан из армии.

Но тогда святитель Григорий Богослов рассудительно возразил ему: «Ты, мудрейший и разумнейший из всех, ты, который принуждаешь христиан держаться на самой высоте добродетели,— как не рассудишь того, что в нашем законе иное предписывается как необходимое, так что не соблюдающие того подвергаются опасности,— другое же требуется не необходимо, а предоставлено свободному произволению, так что соблюдающие оное получают честь и награду, а не соблюдающие не навлекают на себя никакой опасности? Конечно, если бы все могли быть наилучшими людьми и достигнуть высочайшей степени добродетели,— это было бы всего превосходнее и совершеннее. Но поелику Божественное должно отличать от человеческого и для одного — нет добра, которого бы оно не было причастно, а для другого — велико и то, если оно достигает средних степеней,— то почему же ты хочешь предписывать законом то, что не всем свойственно, и считаешь достойными осуждения не соблюдающих сего? Как не всякий, не заслуживающий наказания, достоин уже и похвалы, так не всякий, не достойный похвалы, посему уже заслуживает и наказание» (Слово 4. Первое обличительное на царя Юлиана)[564].

Запомним эти слова. Оказывается, для христианина дозволительное может не совпадать с «духоподъемным». Святитель Василий Великий — друг святителя Григория Богослова — так говорил о поступках и жизненных ситуациях, которые в этике называются «адиафорными» (нравственно безразличными, то есть и не добрыми, и не греховными): «Есть как бы три состояния жизни, и равночисленны им действования ума нашего. Ибо или лукавы наши начинания, лукавы и движения ума нашего, каковы, например, прелюбодеяния, воровство, идолослужения, клеветы, ссоры, гнев, происки, надмение и все то, что апостол Павел причислил к делам плотским (см.: Гал. 5, 19–21); или действование души бывает чем-тo средним, не имеeт в себе ничего достойного ни осуждения, ни похвалы, каково, нaпpимер, обучение искусствам ремесленным, которые называем средними, потому что они сами по ceбе не клонятся ни к добродетели, ни к пороку. Ибо что за порок в искусстве править кораблем или в искусстве врачебном? Впрочем, искусства сии сами по ceбе и не добродетели, но по произволению пользующихся ими склоняются на ту или другую из противоположных сторон»[565].

Вот продолжение этой мысли «о среднем и безразличном» в другом письме святителя Василия: «Здравие и болезнь, богатство и бедность, слава и бесчестие, поелику обладающих ими не делают добрыми, по природе своей не суть блага; поелику же доставляют жизни нашей некоторое удобство, то прежде поименованные из них предпочтительнее противоположных им, и им приписывается некоторое достоинство»[566].

Кроме того, аристотеле-стоическое учение об адиафорных поступках было воспринято блаженным Августином, Климентом Александрийским (Строматы. 4, 26), Оригеном (На Числа. 16, 7; На Иоанна. 20, 55), Тертуллианом, Лактанцием, святителем Амвросием Медиоланским, блаженным Иеронимом, преподобнымИоанном Кассианом[567].

Предельно ясной иллюстрацией к тому, что считается в христианской этике «адиафорой», может послужить легенда про католического святого Людовика де Гонзаго. Однажды во время перемены во дворе семинарии Людовик играл в мяч. Ребята решили «подколоть» своего благочестивого однокашника: «Зачем ты тут играешь с нами? Ты же слышал, как преподаватель сказал, что жить надо так, как если бы завтра был конец света! Зачем же ты играешь, а не готовишься к кончине?». Будущий святой задумался и ответил: «Если игра в мяч — это грех, то этому занятию не надо предаваться и за сто лет до конца света. А если это не грех, то почему бы не делать это за день до кончины?». И продолжил играть в мяч.

Значит, и несовершенное может быть принято и разрешено. Значит — хотя бы «на полях» христианской культуры может быть и чисто риторическое (а не духовное) упражнение и улыбка. И сказка.

Однако император Юлиан Отступник предложил христианам быть предельно серьезными. Законом от 17 июня 362 года он предложил им не изучать классическую литературу (ибо она вся пропитана мифами), не беседовать об этих книгах с детьми, то есть — отказаться от преподавания в светских школах.

Даже среди языческих писателей эта мера вызвала возмущение: «Жестокой и достойной вечного забвения мерой было то, что он запретил учительскую деятельность риторам и грамматикам христианского вероисповедания»,— писал языческий историк Аммиан Марцеллин (Римская история. 22, 10).

Надежда Аммиана не сбылась. Спустя полстолетия Августин, прежде чем упомянуть о мучениках Юлиановой эпохи, как самый яркий пример страдания христиан при том царствовании вспоминает именно эту меру: «Разве он не гнал Церковь — он, запретивший христианам и учить, и учиться свободным наукам?» (О Граде Божием. 18, 52).

Проживший юношеские годы в христианской среде, Юлиан знал болевые точки Церкви. И своим запретом ударил по одной из них. Мол, это ведь будет только честно: раз вы считаете, что эллинские мифы — выдумки и сказки, а школьная хрестоматия состоит из текстов, постоянно пересказывающих или упоминающих эти мифы, то зачем же вам, христианам, изучать эти наши, языческие книги? Юлиан говорил, что воспитание молодежи можно доверить только тем учителям, чья честность вне подозрений. А прикидываться, будто восхищаешься Гомером и Платоном, на деле видя в их сочинениях сплошную цепь заблуждений, означало, по его мнению, отступить от честного поведения и выказать тем самым неспособность учить других. «Всякий, кто думает одно, а учеников наставляет в другом, кажется мне, так же чужд обучению, как и понятию о честном человеке. Все, притязающие называться наставниками, должны не сообщать взглядов, неподобающих и противных народным верованиям; прежде вceго они должны наставлять юношей в творениях древних… Гомер, Гесиод, Демосфен, Геродот, Фукидид, Исократ, Лисий признавали богов источником всякого знания. Разве не считали они себя посвященными — одни Гермесу, а другие музам? Поэтому мне кажется нелепым, что те, кто истолковывает их книги, бесчестят почитаемых ими богов. Но, считая это нелепым, я не приказываю, чтобы они ради своих учеников меняли убеждения; я лишь предлагаю им на выбор: либо не учить тому, что они считают недостойным уважения, либо, если они все-таки хотят заниматься обучением, пусть прежде всего убедят учеников в том, что ни Гомер, ни Гесиод и никто из тех, кого они, истолковывая, называют нечестивыми и безумными и кому они приписывают ошибки и суждениях о богах, на самом деле вовсе в этом не повинны. А в противном случае, если они кормятся творениями древних и берут плату за их истолкование, они выказывают себя крайне алчными и нечистоплотными, готовыми ради нескольких драхм взяться за что угодно. Мне представляется нелепым, если люди обучают тому, что ими самими признается недостойным уважения. Ибо если они признают мудрыми тех, чьи творения они разъясняют и чьими признанными толкователями себя считают, пусть прежде всего научатся у них почтению к богам. Если же они полагают, будто древние мужи заблуждались, почитая богов, пусть идут в храмы галилеян и толкуют там Матфея и Луку, поверив которым вы решаете воздерживаться от жертвоприношений»[568].

Император предложил оставить школьные и университетские кафедры тем, кто еще верен язычеству (парадоксальность сложившейся ситуации состояла в том, что жрецы традиционных языческих культов почему-то отказывались браться за перо и защищать свои веры[569],— так что насаждать язычество пером и мечом пришлось самому императору).

Юлиан знал, что в церковной традиции уже звучали голоса, изнутри Церкви призывающие разорвать связи Церкви и школы (церковная практика III века, как ни странно, строже практики предшествующего II столетия христианской истории отделяет жизнь Церкви от языческой повседневности).

Таков был голос Тертуллиана: «Следует также задаться вопросом и о школьных учителях, а также об учителях прочих дисциплин. Нет никакого сомнения, что они также во многом близки к идолопоклонству. Прежде всего потому, что им необходимо проповедовать языческих богов, возвещать их имена, происхождение, мифы, а также рассказывать о подобающих им украшениях. Также людям этих занятий необходимо соблюдать обряды и праздники этих богов, чтобы получать свое жалованье. Какой учитель отправится на Квинкватры без изображения семи идолов? Даже первый взнос нового ученика учитель посвящает чести и имени Минервы, так что, если он сам себя и не посвящает идолу, то по крайней мере на словах о нем можно сказать, что он ест от идоложертвенного и его следует избегать как идолопоклонника. Что, разве в этом случае осквернение не так значительно? Настолько ли предпочтительнее жалованье, посвящаемое чести и имени идола? Как Минерве принадлежит Минервино, так Сатурну — Сатурново, так как праздновать сатурналии необходимо даже мальчишкам-рабам. Также необходимо строго соблюдать и праздник Семихолмия, совершать все необходимое на праздник зимнего солнцестояния и на Каристии, а в честь Флоры украшать школьное здание венками; фламиники и эдилы священнодействуют, а школа в праздничном убранстве. То же самое совершается для идола рождения, когда при большом стечении народа справляется праздник диавола. Кто сочтет все это подобающим христианину, кроме разве того, кто согласится, что такое подобает делать всякому, а не только учителю?

Мы знаем, нам могут возразить, что если рабам Божиим не подобает учить, то не следует им и учиться. А как же тогда получать необходимые человеку познания в науках, да что там — как вообще воспитывать чувства и поведение, когда образованность является необходимым вспомогательным средством для всей жизни? Как нам отказаться от мирского образования, без которого невозможно и религиозное? Что ж, для нас тоже очевидна необходимость образованности, и мы полагаем, что отчасти его следует допускать, а отчасти — избегать. Христианину подобает скорее учиться, нежели учить, поскольку учиться — это одно, а учить — другое. Если христианин будет обучать других, то, обучая вкрапленным там и сям обращениям к идолам, он будет их поддерживать, передавая их, будет подтверждать, упоминая о них,— давать о них свидетельство. Он даже будет называть идолов богами, в то время как закон, мы об этом говорили, запрещает называть кого-либо Богом и вообще поминать это имя всуе[570]. Таким образом, с самого начала образования начинает возводиться здание почитания диавола.

Ясно, что виновен в идолопоклонстве тот, кто преподает науку об идолах. Когда это изучает христианин, то если он уже понимает, что такое идолопоклонство, он его не приемлет и до себя не допускает, тем более если он это понимает давно. Или когда он начнет разуметь, то сначала пусть он уразумеет то, что выучил раньше,— а именно о Боге и вере. После этого он сможет отвергнуть лжеучение и будет так же невредим, как человек, который сознательно принимает яд из рук невежды, но не выпивает. Ссылаются на то, что по-другому, мол, учиться невозможно. Но куда проще отказаться от преподавания, чем от учебы. И ученику-христианину проще, чем учителю, избежать участия в мерзких общественных и частных священнодействиях» (Об идолопоклонстве, 10).

Мягче была позиция святого Ипполита Римского: «Кто учит детей, то хорошо, если прекратит это, если же он не имеет ремесла, то пусть будет дозволено ему» (Апостольское предание, 16).

Юлиан рассчитывал, что среди христиан победят настроения тех ревнителей, которые боялись всего нецерковного. Такие люди в тогдашней Церкви были. Они всерьез были озабочены вопросами типа «можно ли христианам покупать и есть плоды из огородов, принадлежащих языческим храмам»,— и Августину Блаженному приходилось их успокаивать (Августин. Послание 46)[571].

Африканский помещик Публикола смущался, что его арендаторы, нанимая язычников для охраны полей, брали с них клятвы. Публикола встревоженно вопрошает Августина: «Не оскверняется ли этим урожай и не согрешит ли христианин, который будет есть хлеб с этого поля?». Другие его недоумения, которыми он осыпает Августина: «Если со склада, или с поля, или из рощи язычник возьмет пшеницу (масло, дрова…) для принесения своих жертв, то не согрешит ли христианин, пользуясь всем остальным?».

Августин отвечал, что тот, кто пользуется клятвой язычника не для зла, сам не грешит. А вот если христианин разрешит принести в жертву языческим богам нечто из своего урожая — то это грех. Если же христианин узнал о происшедшем после события, коему он не мог помешать, то он свободно может пользоваться всем своим добром. Ведь черпаем же мы воду из источников, в которых заведомо брали воду для жертв, и дышим мы тем же воздухом, в который поднимается дым с алтарей язычников. Августин замечает, что если бы кто-нибудь стал брезговать овощами, выросшими на огороде языческого храма, то осудил бы апостола, который принимал пищу в Афинах хотя это был город, посвященный богине Афине (Минерве).

Люди типа Публиколы, конечно, охотно подчинилась бы указу Юлиана. И тем самым стали бы жертвой провокации: «Другие меры, принятые против христиан, вредили им в настоящем, это же отнимало у них будущее. Их детям придется или продолжать заниматься в школах ораторов и философов, обратившихся совершенно в язычников, и тогда они не устоят против соблазна этого учения, которое возвратит их к прежней вере; или же они перестанут посещать школы и мало-помалу утратят прекрасные качества греческого ума и обратятся в варваров, и секта таким образом мало-помалу окончательно угаснет во мраке и невежестве»[572].

Но, к счастью для христиан, устами Церкви той поры были не пугливые суеверы, а святитель Григорий Богослов. Себя он называл филологом («любителем словесности») и об указе Юлиана он отозвался так.

«Тогда как дар слова есть общее достояние всех словесных тварей, Юлиан, присвояя его себе, ненавидел его в христианах, и о даре слова судил крайне неразумно. Во-первых, неразумно тем, что злонамеренно, по произволу толковал наименование, будто бы эллинская словесность принадлежит язычеству, а не языку. Почему и запрещал нам образоваться в слове, как будто такое наше образование было похищением чужого добра. Но cиe значило то же, как если бы не дозволять нам и всех искусств, какие изобретены у греков, а присвоять их себе по тому же сходству наименования».[573] «Но я должен опять обратить мое слово к словесным наукам; я не могу не возвращаться часто к ним: надобно постараться защитить их по возможности. Много сделал богоотступник тяжких несправедливостей, но особенно, кажется, в этом он нарушал законы. Да разделят со мною мое негодование все любители словесности, занимающиеся ею как своим делом, люди, к числу которых и я не откажусь принадлежать. Ибо все прочее оставил я другим, желающим того: оставил богатство, знатность породы, славу, власть. Одно только удерживаю за собою — искусство слова. Если же всякого гнетет своя ноша, как сказал Пиндар, то и я не могу не говорить о любимом предмете. Итак, скажи нам, легкомысленнейший из всех: откуда пришло тебе на мысль запретить христианам учиться словесности? Это была не простая угроза, но уже закон. Откуда же вышло cиe и по какой причине? Какой красноречивый Гермес (как ты мог бы выразиться) вложил тебе cиe в мысли? “Словесные науки и греческая образованность,— говорит он,— наши, так как нам же принадлежит и чествование богов; а ваш удел — необразованность и грубость, так как у вас вся мудрость состоит в одном: веруй”… Как же ты докажешь, что словесные науки тебе принадлежат? А если они и твои, то почему же мы не можем в них участвовать, как того требуют твои законы и твое бессмыслие? Какая это греческая образованность, к которой относятся словесные науки, и как можно употреблять и разуметь cиe слово? Ты можешь сказать, что греческая образованность относится или к языческому верованию, или к народу и к первым изобретателям силы языка греческого. Если это относится к языческому верованию, то укажи, где и у каких жрецов предписана греческая образованность, подобно как предписано, что и каким демонам приносить в жертву? Кому же из богов или демонов посвящена образованность греческая? Да если бы это было и так: все же, однако, не видно из сего, что она должна принадлежать только язычникам или что общее достояние есть исключительная собственность какого-нибудь из ваших богов или демонов; подобно тому, как и другие многие вещи не перестают быть общими оттого, что у вас установлено приносить их в жертву богам»[574].

Почему те святые могли таким спокойным взором смотреть на языческую культуру? Да потому, что они верили в Христа. Христианам ли — бояться? Если Бог за нас, кто против нас? (Рим. 8, 31). Оттого и говорил в III веке Климент Александрийский: «Для нас вся жизнь есть праздник. Мы признаем Бога существующим повсюду… Радость составляет главную характеристическую черту Церкви» (Строматы. 7, 7 и 16). Так переживая Евангелие, Климент мог улыбнуться и по интересующему нас поводу: «Есть между нами немало людей, боящихся эллинской философии, подобно тому как дети боятся привидений» (Строматы. 6, 10).

Святитель Василий Великий тоже радовался своей вере. Он умел передавать эту радость и эту веру другим. А потому не боялся посылать своих духовных чад на воспитание к нецерковным учителям. «Стыжусь,— писал Василий своему бывшему учителю знаменитому ритору Либанию,— что представляю тебе каппадокиан (земляки святителя Василия.— А. К.) поодиночке, а не могу убедить всех взрослых заниматься словесностью и науками и избрать тебя в этом занятии наставником. А так как невозможно достигнуть, чтобы все за один раз избрали, что для них самих хорошо, то и посылаю к тебе поодиночке, кого только уговорю»[575].

Знаете, к кому посылал своих учеников святитель Василий? — К языческому наставнику, который воспитал Юлиана.

Это тот самый Либаний, который на смертном одре со скорбью ответил своим близким на вопрос, кого из своих воспитанников он желал бы назначить своим преемником по школе: «Иоанна, если бы не похитили его у нас христиане» (Созомен. Церковная история. 8, 2). Так язычник Либаний сказал об Иоанне, которому предстояло войти в историю с прозвищем Златоуст.

Впрочем, Либаний был действительно достойный человек — например, он ходатайствовал перед императором Юлианом о помиловании христиан: «Если Орион думает о богах иначе, чем мы, то это заблуждение вредит только ему одному, но нисколько не служит причиной его преследовать»[576].

Конечно, посылая христианских юношей на учебу в языческие школы, святитель Василий предостерегал их: «Не должно, однажды навсегда предав сим мужам кормило корабля, следовать за ними, куда ни поведут, но, заимствуя у них все, что есть полезного, надобно уметь иное и отбросить… Нам предлежит подвиг, для приготовления к которому надобно беседовать и со стихотворцами, и с историками, и с ораторами, и со всяким человеком, от кого только может быть какая-либо польза к попечению о душе»[577]. О том, что христианам удавалось жить по этому правилу, свидетельствует Юлиан Отступник: «Нас колют нашими же стилями[578], то есть ведут против нас войну, вооружившись произведениями наших же писателей» (Феодорит Кирский. Церковная история. 3, 8)

Это было в IV веке. Сейчас уже век двадцать первый. И дискуссии возобновились по тем же самым вопросам: можно ли христианскому ребенку читать не-христианские книги? Вспоминая реакцию святителя Григория Богослова на Юлианов указ, я и сегодня спрашиваю: зачем же христианам уходить из мира детской и школьной культуры? Зачем помогать Отступнику?

Чего мы испугались? Просто того, что где-то рядом с нами кто-то читает детские сказки, в которых действуют персонажи языческих мифов…

Так, может, не будем выставлять свое маловерие напоказ? Не будем позорить Православие? Ну, почему мы считаем апостольскую веру столь слабой, что все время пробуем ее спрятать от дискуссионного сопоставления, защитить полицейскими и цензорскими ограждениями?

Катится какая-то цепная реакция: преизобилие наших страхов мешает понять суть нашей веры и надежды; плохое знание своей веры опять же порождает увлеченность новыми волнами паники…

Чтобы не сорваться в апокалиптической истерике, надо знать церковную традицию — во всей ее сложности и многообразии. Церковная история учит реализму: ну, не все святые и не всё свято. Не всегда жизнь идет по правилам[579]. Если эту пестроту (не в себе, не в своей душе, а в других) не терпеть, то легко стать инквизитором, сжигающим прежде всего свою душу (в постоянном раздражении и осуждении), а затем — тела и книги других людей.

Легко, очень легко разгромить «Гарри Поттера» с позиций православного «Закона Божия» (при том условии, что признаком опровержения и разгрома согласиться считать отклонение от церковного канона).

Разгромить легко. Достаточно любой детской книжке и игре задать вопрос: «А одобрил бы это преподобный Иосиф Волоцкий?». Ну, конечно, не одобрил бы.

Средневековые подвижники не одобрили бы ни этих, ни других сказок. Прежде всего потому, что церковная средневековая книжность была всецело моралистична, назидательна, она всегда проповедовала идеал и требовала ему соответствовать.

Отчего-то средневековая — господствующая — Церковь стала более опасливой, чем Церковь позднеантичная — гонимая. В средневековом мире, в котором язычников стало совсем мало, христиане стали отчего-то их бояться больше, чем в «золотой» (и пограничный) век Григория Богослова, Иеронима, Василия Великого…

Да, Средневековье создало свою дивную культуру. Но в этой культуре не было места для ребенка. Вот слова блаженного Августина, столь же показательные для средневековой культуры, сколь и непонятные для культуры современной: «Кто не пришел бы в ужас и не предпочел бы умереть, если бы ему предложили на выбор или смерть претерпеть, или снова пережить детство?» (О Граде Божием. 21, 14).

Средневековая культура вообще не интересовалась ребенком, рассматривая дитя как маленького взрослого. Основу ее библиотеки составляли книги, написанные монахами и для монахов. Великие книги. Мудрые советы. Но в итоге, как оказалось, христианскую педагогику нельзя импортировать из Средневековья. Ее там просто не было: «Идеал благонравного ребенка — тихий, рассудительный маленький старичок»[580].

Русский «Домострой» запрещает отцу улыбаться своим детям: «Не жалея, бей ребенка… Воспитай дитя в запретах… Не улыбайся ему, играя… Сокруши ему ребра, пока растет»[581]. Аналогичный византийский памятник советует: «Держи дочерей в затворе, как осужденных, подальше от чужих глаз, дабы не очутиться в положении как бы ужаленного змеею»[582].

Поскольку в книгах Ветхого Завета больше бытовых тем, чем в Евангелии, оттуда брались и педагогические советы. В итоге — «Моисей и Иисус Сирахов часто брали верх над Иисус Христом, жестоковыйная натура древнего еврея выглядывала из-под смиренного одеяния древнего русского церковного начетчика… Руководящий мотив ветхозаветной педагогии в отношении родителей к детям — самый полный и последовательный родительский эгоизм, выражающийся в суровом до жестокости унижении детской воли и полном подчинении детей родителям, доходящем до потери детьми личности и всех прав пред родителями. Дети — это предмет гордости или унижения родителей и, помимо этого, никакого другого значения сами по себе не имеют. Поэтому учи детей, с юности нагибай шею их, не давай им воли, не смейся и не играй с ними, сокрушай им ребра — вот что слышно в ветхозаветной педагогии и что наши предки усвоили весьма твердо, так как такие заповеди были им по сердцу, отвечали их нравам и складу жизни»[583].

Вот почему православную педагогику приходится разрабатывать сейчас,— совмещая наработки светской педагогики и возрастной психологии ХХ века с этикой древнего Православия.

Наши новые «опричники» боятся, что сказки про Гарри Поттера толкнут детей в объятия антихристианства. Им и в голову не приходит, что именно в случае осуществления их мечты о торжестве православных инквизиторов и палачей люди, увидев зло, творимое «православными», и кинутся к «добру», творимому гуманистом-антихристом. По замечательному слову иеродиакона Макария (М. Маркиша), «человек остается человеком: неприязнь к неправде в нем неискоренима. Когда нас уже будет тошнить от мелких скучных частых полуправд — в каждой конфессии, в каждой церкви своя,— тогда предложат нам взамен супернеправду, одну, глобальную, мощную, яркую — последнюю»[584]…

А раз уж оказались упомянуты опричники, то не стоит забывать о том, что отношение Грозного царя к «забаве» бывало трезвым, то есть — не-суровым, не-грозным. Полемизируя с показным благочестием Андрея Курбского, царь писал ему: «Что же до игр, то лишь снисходя к человеческим слабостям, ибо вы много народа увлекли своими коварными замыслами, устраивал я их для того, чтобы он нас, своих государей, признал, а не вас, изменников,— подобно тому, как мать разрешает детям забавы в младенческом возрасте, ибо когда они вырастут, то откажутся от них сами или, по советам родителей, к более достойному обратятся, или подобно тому, как Бог разрешил евреям приносить жертвы — лишь бы Богу приносили, а не бесам. А чем у вас привыкли забавляться?»[585].

В общем — пока сказка не подменяет собою веру, а «игра» — серьезность «общего служения», литургии, до той поры мир игры обычен (Средневековье хорошо умело различать и порою примирять то, что предписано церковным каноном, а что — народно-государственным «обычаем»). Волшебная сказка — это обычай. Наличие нечисти и волшебства в сказке — тоже обычай. Бунт же против обычая есть что? — Модернизм. Что бы ни думали о себе сами христиане, протестующие против сказки про Гарри Поттера (себе они кажутся традиционалистами), на деле их позиция — позиция модернизма.

Совсем недавно радикал-модернисты — большевики — пробовали запретить сказки (слишком много сверхъестественного и чудесного). Но вовремя одумались. Сегодня православные неофиты пробуют лишить своих малышей сказок («нечистая сила» и тому подобное). И это тоже модерново и тоже неумно.

Критики волшебных сказок исходят из формулы, уместной в богословии, но вряд ли применимой к литературоведению. Эта формула гласит, что существо, наделенное разумом, но при этом не являющееся ни человеком, ни Ангелом, несомненно является бесом. Третьего не дано. «Выдуманные персонажи не из ангельского мира, значит, по отношению к человеку они враждебные духи… Третьего здесь быть не может… С принятием Православия русский человек научился тому, что воистину добрыми по отношению к человеку могут быть только Бог и чины ангельские. Мир духовный разделен четкой гранью: есть добрые духи — Ангелы, и злые духи — служители сатаны… Христианство научило нас, что добро и зло не могут друг другу помогать»[586],— пишет православная публицистка о русских сказках, забыв, что в них и черти, и Баба Яга нередко помогают «добрым молодцам».

Вот, например, всем известная сказка «Морозко». Ее главный герой (как видно и из названия) — не бедная девочка, а именно Морозко. Кто он? Человек? — Нет. Ангел? — Тоже не так. Сестер Марфутки он заморозил до смерти, а старик (отец Марфутки) потом «внучат Морозком стращал»[587]. Злой ли он бес? И это не так. Кто же? — Да просто Дед Мороз (в других вариантах этой сказки он так и именует себя). В иных мифах есть «бог солнца», а у нас был «дух мороза»[588].

А что касается «третьего здесь быть не может» — то это верно применительно к богословскому трактату. А в сказке могут быть свои системы координат и измерений. Ну, кто такой Чебурашка? Даже страшно представить, что напишут о нем двуцветные богословицы, попади он к ним на зубок. С хоббитами они разделались мгновенно — на зависть оркам-урукхаям: «Герои Толкиена — очередная нелюдь, гномы хоббиты. Как будто бы гномы — добрые и светлые существа. Как будто бы им присуще стремление к добру, как будто бы они могут ненавидеть то, что их породило»[589]. Толкиенисты отдыхают. Такой ярой веры в реальное существование хоббитов нет даже в их среде. А тут так прямо сказано: хоббиты существуют, и порождены они сатаной. А не писателем по имени Толкиен.

С помощью формулы «третьего не дано» легко разгромить хоть «Властелина колец», хоть «Гарри Поттера». Но эта формула камня на камне не оставит и от поэзии, и от фольклора, и от всех вообще сказок… Она настолько узка, что в ней нет места для детства.

И тут уже именем Того, Кто сказал: если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное[590], я заклинаю этих богословиц: уймитесь! Я верю, что вы уже не коммунистки, что вы уже усвоили азы богословия. На правах профессора богословия я ставлю вам «пятерку». Но помните: жизнь — это университет, а не только факультет богословия. Поэтому теперь, отдав катехизису — катехизисово, верните же детям — детство.

Впрочем, и на богословском факультете можно узнать кое-что интересное о «нелюди».

В «Жизни Павла Пустынника», написанной блаженным Иеронимом Стридонским в 374 году, есть удивительное место. Святой Антоний Фиваидский, по вдохновению свыше, идет отыскивать этого Павла, еще раньше Антония сделавшегося отшельником в той же пустыне и являвшегося, таким образом, в некотором роде старшим по длительности благочестивого подвига. «Как только занялась заря, почтенный старец, поддерживая посохом свои слабые члены, решает идти в неведомый путь. И уже пылал сожигающим солнцем полдень,.. вдруг увидел он полулошадь и получеловека, существо, у поэтов называемое гиппокентавром. Увидев его, он спасительным знаменем осенил чело свое. “Эй ты,— сказал он,— в какой стороне обитает раб Божий?”. Тот бурчал что-то варварское, скорее выворачивая слова, чем произнося их, и старался выразить ласковый привет щетинистым ртом. Потом протянутой правой рукой указал путь и, проносясь окрыленным бегом в открытых равнинах, скрылся из глаз удивленного отшельника. Не знаем, было ли это наваждение диавола, чтобы устрашить его, или же пустыня, плодовитая на чудовищ, породила также и этого зверя. И так изумленный Антоний, рассуждая с собой о случившемся, шел дальше. Прошло немного времени, и вот он видит среди каменистого дола небольшого человека с крючковатым носом, с рогами на лбу, с парою козлиных ног. Антоний при этом зрелище, как добрый воин, взял щит веры и броню надежды. Тем не менее упомянутое животное протягивало ему пальмовые плоды на дорогу, как бы в залог мира. Увидев это, Антоний задержал шаг и, спросив, кто он такой, получил ответ: “Я — смертный, один из обитателей пустыни, которых язычество, руководясь многообразным заблуждением, чтит под именем фавнов, сатиров и инкубов. Я исполняю поручение собратий моих. Мы просим тебя, чтобы ты помолился за нас нашему общему Господу, о Котором мы знаем, что Он некогда приходил для спасения мира. По всей вселенной прошел слух о Нем”. Когда он сказал это, престарелый путник изобильно оросил лицо слезами, которые исторгала радость из его сердца. Он радовался славе Христа и гибели сатаны» (PL XXII, 22–23)[591].

Для меня это не свидетельство о реальном существовании кентавров и фавнов. Но это вполне аутентичное свидетельство о мировоззрении блаженного Иеронима. Это свидетельство того, что сей святой муж мог допустить существование (хотя бы на страницах христианской литературы) таких персонажей языческих мифов, которые тем не менее просят молиться о них Христу. Бес-то этого точно делать не стал бы…

И еще это свидетельство о том, какие неожиданности могут происходить на пути воцерковления образованного человека. Иероним был образованнейшим человеком. Редчайшее в те времена явление: Иероним владел тремя языками — латынью (даже святитель Григорий Богослов латыни не знал), греческим (блаженный Августин и преподобный Ефрем Сирин не знали греческого) и еврейским (кроме святителя Епифания Кипрского, его из отцов вообще никто не знал). Он дышал воздухом классической культуры и греко-римских языческих авторов цитировал не реже, чем христианское Писание. Но то, что было естественно в Риме, оказалось странным в палестинской пустыне, где Иероним стал учиться монашеству. Он прилагал суровые усилия, чтобы понудить себя к согласию со всем, что говорили ему монахи. Обещал забыть прелестную красоту языческой риторики… И — не мог этого сделать.

Порой ему надоедало смиренничать — и его ум восставал: «Святое невежество хорошо только для себя; и поскольку оно устрояет Церковь святостью жизни, постольку же вредит ей тем, что не может сопротивляться нападающим на нее» (PL XXII, 542); «За что терзают меня враги мои и против молчащего хрюкают эти жирные свиньи? Ведь для них вся наука, больше того — вершина всякой мудрости состоит в том, чтобы поносить чужое и доказывать неверие древних даже до потери собственной веры. Мое же правило: читать древних, одобрять некоторых, усваивать, что хорошо в них, и не отступать от веры Церкви Кафолической» (PL XXII, 980); «А что ты в конце письма спрашиваешь, зачем я в своих сочинениях иногда представляю примеры из светских наук и белизну Церкви оскверняю нечистотами язычников,— на это вот тебе мой краткий ответ… пожалуйста, скажи ему, чтобы он, беззубый, не завидовал зубам тех, кто ест, и, сам будучи кротом, не унижал зрения диких коз» (PL XXII, 669)…

С другого конца империи римскому богослову вторил его старший собеседник святитель Григорий Богослов, которого так же донимали «ревнители»: «Вы нудите нас к совершенству, как будто бы не обязавшихся служить чем-либо людям. Как мрачен и бледен ты, юноша! Никто, по-твоему, не берись за плуг, не плати податей, никто не заботься о пропитании родителей; но были бы у тебя густая борода и волосяная одежда, которая бы натирала шею, и тогда предлагай новые догматы! А если говоришь против правил языка и мечешь во всякого камнями, то ты — Ангел, у тебя и волосы имеют не малую силу»[592]. «И натянутая тетива требует послабления… Стихи мои вмещают в себе нечто дельное и нечто игривое. В них иное из нашего учения, а иное из учений внешних… если это маловажно, сделай сам что-нибудь более важное… Какой слепец узнавал видящего? Кто, не двигаясь с места, догонял бегущего?.. Недавно была обезьяна, а теперь стала львом?.. И ты, ревнитель строгости, нахмуривающий брови, и самоуглубляющийся в себя, разве не подкладываешь сладостей в кушанье? За что же охуждаешь мою речь, дела ближнего измеряя своею мерой? Не сходятся между собою пределы мидян и фригиян; не одинаков полет у галок и орлов»[593]. «Но что и против кого пишешь ты... Пишешь против человека, которому так же естественно писать, как воде течь и огню греть. Какое безумие... Коня вызываешь, дорогой мой, померяться с тобой в бегу на равнине; бессильной рукой наносишь раны льву»[594]. «Пожалуй, следовало бы мне перенести причиненную мне обиду, и, так пострадав, сдерживать свой язык… Ведь в глазах дурных я был грузом, поскольку имел разумные мысли. Затем они возденут руки, как если бы были чисты, и предложат Богу “от сердца” очистительные дары, освятят также народ таинственными словами» (Святитель Григорий Богослов. О себе самом и о епископах).

Что, неожиданно встретить такие экспрессивные самооправдания у святых? Плохо это вяжется с ожидаемым у них «христианским смирением»? Что ж — мир Церкви действительно многообразен и таит в себе много неожиданностей. И, кстати, печальная ирония тех дискуссий состояла в том, что те ревнители, что считали богословов слишком «терпимыми» к миру языческой культуры, порой сами в своей неумной «простоте» полными пригоршнями черпали языческие суеверия и вносили их в церковную жизнь. Так, например, Эльвирский собор (очевидно, состоявший из таких «простецов») своим 34-м правилом запретил зажигать днем свечи на кладбище со вполне оккультной мотивацией — «чтобы не беспокоить души святых»[595].

Давление воинствующих и самоуверенных «простецов» бывало слишком сильным. И тогда блаженный Иероним в своей жажде опрощения все же всецело доверял им и фольклор принимал[596] за церковную истину.

Эта его доверчивость и оставила заметный — и интересующий нас — след в истории западной литературы, прописав в ней фавнов и кентавров по разряду «див», а не «бесов». Ведь слова блаженного Иеронима были произнесены в ту пору, когда каноны христианства только формировались,— и потому оказали серьезное влияние на мир европейской культуры.

Вслед за Иеронимом и другой человек, ставший «учителем Церкви» для западного мира,— живший в VII столетии архиепископ Исидор Севильский (архиепископ, председательствовавший на Толедских соборах 619 и 633 годов, и энциклопедист),— верил в фавнов и сатиров (и считал, что дикари являются их потомками)[597]. На книгах Иеронима и Исидора взращена западная христианская культура. Это означает, что ее художественный мир не двуцветен, а пестр…

А в середине ХХ века Константинопольский патриарх Афинагор I вспоминал о мозаике в мавзолее Галла Планида в Равенне: «Вот подлинный христианский Орфей, в своей юной красе Воскресшего. Интерес вызывают здесь сатир и кентавр, резвящиеся у ног музыканта. О них так и хочется сказать, что они вышли из знаменитых историй святого Иеронима. У них лица восточных монахов с длинными волосами, длинными бородами, огромными глазами. Волосы и борода растрепаны, оставлены в небрежении, как и все, что дается от природы, зато глаза их полны ненасытного огня, они как будто хмельны Богом, ибо человек освященный, по слову святого Макария, весь должен стать “одним глазом”, чистым восприятием незримого. По всей очевидности, как и у Иеронима, этот сатир и кентавр — новообращенные христиане. Они хотят быть личностями, а не космическими энергиями»[598].

Впрочем, и русские церковные люди не всегда ставили знак равенства между персонажами языческих мифов и библейским сатаной. В русских сказках XVIII столетия былины переплетаются с пересказами греческих мифов. В итоге в «Повести о славном князе Владимире Киевском Солнышке Всеславьевиче и о сильном его могучем богатыре Добрыне Никитиче» мы читаем: «Нимрод — царь Вавилонский, который был исполин из числа воевавших противу Перуна, и притом великий чародей. Когда они громостили горы на горы, желая изойти на небо и овладеть жилищем богов, при низложении всех их громовым Перуновым ударом остался жив только один Нимрод, ибо ему отшибло только ногу. Он успел схватить отломок громовой стрелы и скрыться с оным в ущелии земном. Из сего отломка с помощию своего чародейного искусства сковал он копие сие, но гнев богов постиг его за сие святотатство... Когда Кир погиб от руки царицы саков, копие сие похищено волхвом Зороастром. Сей по зависти, что Нимрод возмог достать часть божественного Перуна и сделать таковое непобедимое оружие, хотел оное уничтожить… Он воздвиг волхвованием железного исполина, препоруча ему убивать всех мимоходящих... Сего волшебного исполина раздробил дубиною одноглазый исполин Аримасп. Проведав от славного волхва Хорузана о месте, где копие хранится, достал оное...»[599].

Вопрос: для автора и слушателей этой былины все ли ее персонажи, упомянутые здесь, были демоничны? Считали ли они, что все это борьба демонов между собою? Эти волшебные повести, конечно, не вероучительная литература. Но если уж давать оценку сказкам Ролинг — то надо давать ей оценку через сравнение с другими произведениями ее жанра, а не через сравнение с катехизисом.

Это понимал лучший ум Русской Церкви XIX века — святитель Филарет, митрополит Московский. В одном спектакле, представленном на его суд, кудесник восклицал: «Слава, сатана!». Святитель Филарет счел нужным устранить эту реплику — на том основании, что «чтители Перуна и Белбога не славят сатану именно»[600].

Ну, у нас-то обычный студент или семинарист об этих страницах русской книжности не помнит. А вот в английской литературе эта тема не-бесовской не-люди звучит громче.

В английской культуре сложились несколько иные отношения с фольклором, нежели в русской книжности. В русской церковной литературе больше строгости. Все персонажи народных дохристианских верований были безо всяких исключений отнесены к миру демонов, сознательных и упорных Божьих врагов. Английская христианская книжность сочла возможным сделать здесь различения. Некие «духи природы» остались в каком-то своем, «автономном плавании». Эльфы и гномы присутствуют здесь в качестве «соседей по планете» — с теми же проблемами, что и люди, без претензий на власть над людьми и без требований поклонения себе со стороны людей. Им тоже не всегда ясно, что добро и что зло. Им тоже, как и людям, бывает трудно всегда жить в добре, но, как и люди, они боятся беспримесного зла.

У Клиффорда Саймака есть поразительная повесть «Братство талисмана» (поразительная потому, что она являет собой редчайший пример христианской проповеди в жанре фэнтези). По ее сюжету, армия демонов встала на пути участников первого крестового похода, шедших освобождать Иерусалим. С той поры орды демонов и варваров периодически опустошают Европу, язычество торжествует… Архиепископ с горечью оценивает положение: «Свет уходит,— говорит он,— уходит из всей Европы. Я чувствую, что мы погружаемся снова в древнюю тьму». Повествователь продолжает: «В архиепископе иногда бывало что-то ханжески-болтливое, но он вовсе не был глуп. Если он торжественно заявил, что свет уходит, значит, можно предположить, что это так и есть: свет уйдет и вползет древняя тьма. Церковнослужитель не сказал, почему доказательство подлинности манускрипта может сдержать приход тьмы, но теперь Дункан сам понял: если будет точно доказано, что человек по имени Иисус действительно жил две тысячи лет назад и говорил то, что передано нам как Его слова, и умер так, как говорит Евангелие, тогда Церковь снова станет сильной, а у сильной Церкви будет власть отогнать тьму. Ведь две тысячи лет она была великой силой, говорила о порядочности и сострадании, твердо стояла среди хаоса, давала людям тонкий тростник надежд, за который они могут уцепиться перед лицом кажущейся безнадежности». И вот Дункан (рыцарь-христианин) вступает в борьбу с силами зла. С единственным древним манускриптом, способным подтвердить достоверность Евангелия, он пробирается по оккупированной стране. И ему в его странствиях помогают маг, гоблин, грифон. Гоблин так объясняет Дункану, почему он решил помочь христианину: «“Мы не можем любить вас”.— “Вы ненавидите нас, так почему же вы предлагаете нам помощь?” — “Потому что мы ненавидим разрушителей еще сильнее, чем вас. Что бы ни думало ваше глупое человечество, разрушители — не наш народ. Мы очень далеко отстоим от них. Для этого есть несколько причин. В этом вторжении разрушителей мы страдаем вместе с людьми, может, чуть меньше, потому что у нас есть своя маленькая магия, которой мы поделились бы с человечеством, если бы оно захотело принять нас. Итак, мы ненавидим разрушителей больше, чем людей, и именно поэтому хотим помочь вам”».

Таков же расклад сил в сказочных мирах Льюиса. В его «Мерзейшей мощи» перед лицом сатанинского зла к людям приходят неожиданные помощники: «”Тогда еще жили на земле нейтральные существа…” — “Нейтральные?” — “Конечно, разумное сознание или повинуется Богу, или нет. Но по отношению к нам, людям, они были нейтральны”.— “Это ты про эльдилов… про Ангелов?” — “Слово «Ангел» не однозначно. Строго терминологически, они — силы. Но суть в другом. Даже эльдилов сейчас легче разделить на злых и добрых, чем при Мерлине. Тогда на земле были твари… как бы это сказать?.. занятые своим делом. Они не помогали человеку и не вредили. У Павла об этом говорится. А еще раньше… все эти боги, феи, эльфы… общение с ними могло быть невинным, но небезопасным. Они как бы сортировали тех, кто вступал с ними в контакт. Не нарочно, они иначе просто не могли. Мерлин благочестив и смирен, но чего-то он лишен. Он слишком спокоен, словно ограбленная усадьба. А все потому, что он знал больше, чем нужно. Это как с многоженством. Для Авраама оно грехом не было, но мы ведь чувствуем, что даже его оно в чем-то обездолило… Именно эльдилы открыли Рэнсому, что существует заговор против человечества. Более того, именно они советуют ему, как бороться”».

Так и в волшебном мире, который создала Ролинг. Не будем забывать, что книга написана англичанкой.

Мы можем с ней не соглашаться, но просто нельзя возводить на человека напраслину: то, что может показаться неуместным, запредельным с точки зрения русской книжно-христианской традиции (хотя и она знала описания «див», подобных тем, которыми полны страницы «Сказания об Индийском царстве») совсем не является таковым в глазах автора, воспитанного в традициях английской культуры.

Не бесами порождены хоббиты и эльфы, а детской и народной фантазией. А фантазия — вещь, ребенку необходимая. И не надо советы, некогда данные монахам, перенаправлять на детей (мол, «Соборная мудрость отцов Церкви решительно протестует против злоупотребления воображением. Такое действие воображения может привести к тяжким случаям духовного заблуждения, или прелести»)[601]. Фантазировать нельзя на молитве. А помечтать, видя себя летчиком или принцессой, ребенку совсем не вредно. Если монаху почудилось, будто икона улыбнулась ему во время молитвы,— это тревожный симптом. А если ребенок в своей палочке увидел меч или коня — то это нормально.

Ребенок без мечты, дитя без фантазии — вот это действительно печально. Прежде чем не по делу оглушать детей исихастским запретом на «образную молитву», лучше было бы задаться вопросом: «А к чему приведет вытравливание из детей дара фантазерства?». И с чем останутся дети? В такой стерильной атмосфере останется ли с ними их детство и детскость? И когда они узнают о том, кто и почему лишил их детства,— останутся ли они сами в Церкви?

Про всякую сказку можно сказать, что «книга была написана с целью воспевания демонических чар»[602]. Во многих сказках граница проходит не между людьми и волшебниками, а между добрыми волшебниками и злыми колдунами. В этом смысле сказка Ролинг опять же традиционна.

Сказка, которая честно говорит о себе, что она — сказка, и должна быть судима по законам своего жанра. Вот когда Блаватская и Рерихи говорят, что богиня Изида принесла пшеницу землянам с Венеры, и на полном серьезе уверяют, что этот факт подтверждается исследованиями ботаников (которые, мол, не нашли на Земле предков пшеничных злаков)[603],— вот тут действительно налицо хулиганское смешение мифа и науки. И поделом madame Blavatsky (Е. П. Блаватская) представлена в книжке о Гарри Поттере как «Кассандра Ваблатски»[604].

Это закон религиоведения: миф умирает в сказке; сказка — это надгробный камень на могиле мифа. То, что когда-то было серьезно (и жизненно, и смертельно серьезно), становится сначала формальным, затем непонятным, потом странным, потом смешным, потом фантастическим и, наконец, сказочным. Человечество расстается с прошлым не только смеясь, но еще и рассказывая о нем сказки.

Так «Баба Яга» когда-то была богиней, отвечающей за переход от жизни к смерти (и к новой жизни). В эпоху мегалита были распространены изображения «совиноглазой богини», которая спустя тысячелетия стала «Бабой Ягой» сказок: «Круглый, часто напоминающий колесо с втулкой и спицами, глаз богини и связь с ней больших хищных птиц обусловлены плотоядением — саркофагией. Кельты по сей день именуют это существо Old Hag (Олд Хег) от древнекельтского “енгу”, созвучного с самоедским “Нга”. Так поныне называют богиню смерти зауральские угры. От этого же корня происходит и наша Баба Яга. Ее обязательный длинный отвисший нос, который “в притолоку врос”,— не что иное, как воспоминание о клюве хищной птицы; ее склонность поедать “добрых молодцев” и “красных девиц”, случайно оказавшихся в избушке на курьих ножках,— это саркофагия Матери-Земли, принимающей в себя умерших в превратившейся в избушку могиле, и, наконец, сова или филин, сидящий на плече Яги или на коньке крыши ее избушки,— это священная птица “совиноглазой” мегалитической богини»[605].

Когда-то это было божество, подобное Харону греческой мифологии, связанное с так называемыми «обрядами перехода» (испытания, инициации, совершаемые над юношами и девушками при их переходе во взрослое состояние)[606]. Но теперь миф обмелел. И стал просто сказкой.

Существо, прописанное в сказке,— это существо, исключенное из реальной жизни и из реального культа. Ему не молятся и не приносят жертв (вновь вспомним, что в мирах Толкиена и Ролинг отсутствуют храмы и жертвы, приносимые пусть даже самым высоким персонажам; в «Сильмариллионе» Толкиена нуменорцы под воздействием Саурона пробуют ввести культ не-Творца — и в итоге их город гибнет). «Теперь о язычестве. Вспомним апостольское определение — “поклонение твари, а не Творцу”[607] — и все станет на свои места. В книгах о Гарри Поттере нет “поклонения твари”. Там вообще нет поклонения, если там и присутствует Бог — то в виде фигуры умолчания. В этом плане можно сказать, что Ролинг пошла по пути Толкиена: в его книге Промысл Божий тоже не выпирает, отчего и звучат многочисленные обвинения в “неоязычестве”. Обвинители не останавливаются ни на минутку, чтобы чуть-чуть шевельнуть мозгами и вспомнить: основной критерий язычества — поклонение богам, а не Богу, чего ни у Ролинг, ни у Толкиена в помине нет»[608].

Ребенок, играющий в сказку, всегда помнит, что он именно играет, что это «понарошку». А уж тем более это помнят дети того возраста (от 11 лет и старше), на которых рассчитаны сказки Ролинг.

Поезд в школу волшебства уходит с платформы номер «Девять и три с четвертью». Таких платформ не бывает? Ну, значит, и поезд уходит в страну небывальщины, сказки и фантазии. И ломиться в эту страну с требованием, чтобы там все было столь же прозаично и чистенько, как на уроках правописания,— значит вывесить на своей шее табличку: «Я тупица. Детей мне не доверяйте. Иначе я их отучу фантазировать и смеяться».

А ведь есть такие «педагоги». Причем такие педагогические казусы могут случаться с людьми самых разных религиозных взглядов: от атеистов до иудеев. В одной еврейской школе малышам запрещали читать сказку «Три поросенка» по причине ее некошерности (свидетельство Е. А. Ямбурга на круглом столе радио «Эхо Москвы», 22 октября 2002 года). А в некоторых православных листовках говорится, что бесы вселяются в мягкие игрушки (а потому их нельзя давать детям) и что крокодил Гена — «потомок древнего змия»…

Впрочем, таким проповедникам можно поставить и другой диагноз: «Противники Гарри Поттера — это безнадежно повзрослевшие люди. Они совершенно незаменимы и полезны в любой сфере деятельности»[609]. Кроме педагогики.

Нет, критическое отношение к «Гарри Поттеру» — не глупость. Просто если уж читать эту книгу так, чтобы каждую строчку сказки сопоставлять с православным катехизисом, то пусть тогда такой аналитик и сам не выходит за рамки христианского учения и христианской этики.

Вот пример забвения христианских истин ради полемических нужд. Критикесса, обнаружившая «метафизику Гарри Поттера», увидела сплошной оккультизм в том, что в сказке есть такие персонажи, как кошка, собака, птица феникс и единорог. Оправдывать кошек и собак я уж не буду. Посмотрим, в чем обвиняются волшебные животные:

«Символ бессмертия, феникс издавна использовался в языческих, масонских и многих других инициациях… Единорог. Это красивое мифическое животное означает в оккультизме, помимо прочего, просветленную духовную природу инициированного. Рог единорога обладает лечащими свойствами (например, изгнание яда из организма) и служит символом “пылающего меча” для защиты эзотерической доктрины от непосвященных»[610].

Тут забвению оказалась предана христианская традиция обращения с этими символами.

Священномученик Климент Римский в конце первого столетия писал: «Около Аравии есть… птица, которая называется феникс. Она рождается только одна и живет по пяти сот лет. Приближаясь к своему разрушению смертному, она… делает себе гнездо, в которое, по исполнении своего времени, входит и умирает. Из согнивающего же тела рождается червь, который, питаясь влагою умершего животного, оперяется… Итак, почтим ли мы великим и удивительным, если Творец всего воскресит тех, которые свято служили Ему, когда Он и посредством птицы открывает нам Свое великое обещание?» (1-е послание к коринфянам, 25–26)[611]. Так же писал Тертуллиан — с добавлением: «Должны ли навсегда погибать люди, если аравийские птицы спокойны за свое воскресение?» (О воскресении плоти, 13).

Понятно, что со временем феникс и в ортодоксальной христианской проповеди, и в апокрифах стал символом именно Христа. «Есть птица в Индии, называемая феникс, и через пятьсот лет приходит она в древеса ливанские, и наполняет крылья свои благовониями, и извещает о том жреца Илиополя в месяце новом нисане или адаре, то есть в фаменофе или в фармуфи. Извещенный же жрец приходит и наполняет алтарь виноградными дровами, а птица приходит в Илиополь, нагруженная благовониями, и восходит на алтарь, и огонь его зажигает, и себя самое сжигает. А на другой день жрец, осматривая (алтарь), находит червя в пепле, и на второй день отрастают (на нем) перья и оказывается он птичьим птенцом, и на третий день оказывается ставшим (таким), как (был) прежде, и лобзает он жреца и улетает, и уходит в старое свое место. Итак, если птица та имеет силу себя самое убивать и живорождать, (то) как (же) безумные люди негодуют, когда Господь наш сказал: область имам положити душу Мою, и область имам паки прияти ее[612]. Ведь феникс образ Спасителя нашего приемлет»[613].

Так же был воспринят в христианскую символику и единорог.

Мой рог Ты возносишь, как рог единорога, и я умащен свежим елеем (Пс. 91, 11). Святитель Иоанн Златоуст говорит, что «единороги суть праведники, а Христос по преимуществу, потому что Он одним рогом — Крестом — победил враждебные силы. Он (Христос) даровал нам рог против врагов — веру в Него, которая имеет высоту, подобную Владычнему рогу, то есть Кресту»[614]. Святитель Василий Великий объясняет, что когда Христос приносит Себя в жертву, то именуется Агнцем, «а когда нужно Ему отмстить и низложить владычество, превозмогшее над родом человеческим, тогда называется сыном единорога... Замечательно и то, что Писание двояко употребляет подобие единорога: и в похвалу, и в осуждение. По мстительности сего животного часто берется оно для уподобления в худую сторону, а по высоте рога и по любви к свободе употребляется вместоподобие и в хорошую сторону. Поелику в Писании слово “рог” часто берется в значении силы, а Христос есть Божия сила, то Он как имеющий один рог, то есть одну силу — силу Отца, называется единорогом»[615]. «Итак, прилагается (это) к лицу Спасителя нашего; ибо возста из дома Давида отца нашего рог во спасение наше (ср.: Лк. 1, 69). Не смогли удержать Его силы ангельские, но вселился во чрево истинно-Девы Марии, и Слово плоть бысть и вселися в ны (Ин. 1, 14)»[616].

И великан Хагрид тоже знаком древнехристианской литературе. Раннехристианская легенда — «Рассказ о святом Христомее» (BHG, 2056), входящий в круг апокрифических «хождений» апостолов Андрея и Варфоломея,— повествует о том, как к некоему людоеду, рыскавшему в поисках добычи, явился Ангел и запретил ему трогать апостолов с учениками, которые как раз находились неподалеку. Устрашенный небесным огнем, дикарь соглашается выполнить приказание Ангела, но когда тот велит ему помогать апостолам, осмеливается возразить: «Господи, не обладаю я свободным человеческим мышлением и не знаю их языка. Если я последую за ними, то как смогу питаться, когда оголодаю?». Ангел отвечает ему: «Бог дарует тебе добрые мысли и обратит сердце твое к кротости». Будучи «запечатан [крестным знамением] во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, стал он кротким и не делающим никакого зла; в нем поселился Святой Дух, Который, укрепив его сердце, смягчил его и повернул к богопознанию». В таком просветленном виде людоед явился перед апостолами.

«Ростом он был в шесть локтей, лицо его было диким, глаза горели, как огненные лампады, зубы свешивались изо рта, словно у дикого кабана, ногти на руках были кривыми, как серпы, а на ногах — будто у крупного льва. Он выглядел так, что, увидав его лицо, невозможно было остаться в живых». При виде этого чудища ученик апостолов Александр рухнул наземь, Андрей, «помертвев», показал на людоеда Варфоломею, после чего оба пустились наутек, «бросив своих учеников». Но тут Бог упрекнул апостолов в трусости, а тем временем людоед объявил о своем духовном преображении их ученикам Руфу и Александру, отчего те принялись звать своих учителей обратно. Андрей и Варфоломей вернулись, но все равно «от страха не могли смотреть ему в лицо». Он же, раскрыв им объятия, произнес: «Почему вы боитесь смотреть на мой вид? Я — раб Бога Всевышнего». Здесь же прирученный людоед называет свое имя — Христомей.

Перед тем как всей компании войти в «город парфян», укрощенный дикарь предложил закрыть ему лицо, чтобы жители не испугались. Но когда горожане в цирке натравили на апостолов диких зверей, Христомей попросил Бога вернуть ему его прежнюю природу. «И внял Бог его молитве и обратил его сердце и разум к прежней дикости… Открыл он лицо свое... и бросился на зверей и разорвал их... перед народом. Увидев, как он pвет на части зверей, толпа сильно перепугалась, ее охватил великий ужас. Все бросились вон из цирка, попадали в панике друг на друга, и многие в толпе погибли от страха перед его обликом. Увидев, что все бежали... Андрей подошел к Христомею, возложил руку на его голову и сказал: “Приказывает тебе Святой Дух, чтобы отступила от тебя природная дикость”... И в тот же час вернулась ему добрая природа». Тем временем горожане послали к апостолу Варфоломею с просьбой: «Не попусти нам умереть от страха перед обликом того человека!». Когда апостол велел людям опять собраться в цирке для катехизации, они отвечали: «Простите нас, мы боимся идти туда из-за того звероподобного мужа, ведь многие из нас умерли от ужаса перед ним». Варфоломей ободрил их: «Не бойтесь, следуйте за мной, и вы узрите его ласковым и кротким». И действительно, «увидев [горожан], идущих с апостолами, Христомей взял за руки двух их учеников, Руфа и Александра, подошел к апостолам, поклонился им и облобызал. И удивился весь народ, и восславил Бога, видя облик Христомея,— до чего тот стал кроток». Облагороженный людоед крестил всех горожан, потом оживил и также крестил тех, кто умер от страха перед ним, а под конец вернул к жизни даже растерзанных им зверей! Затем, попрощавшись с апостолами, он отправился к императору Декию (здесь повествование окончательно совпадает с Житием Христофора) и принял мученический венец [617].

И если уж не «оборотни», то своего рода «кентавры» (полулюди-полупсы) — были даже среди святых древней Церкви! В «Страданиях святого Христофора» рассказ ведется от имени варвара Репрева, который «был из рода песьеголовых». В Крещении он принял имя Христофор. Впрочем, и после его обращения люди в ужасе разбегались, завидев его, а император Декий упал с трона от ужаса[618]. На русских иконах его нередко можно увидеть в облике, похожем на египетского шакальеголового бога Анубиса.

Итак, упоминание в «Гарри Поттере» единорога, феникса, великана человеко-пса не есть свидетельство оккультного подтекста этой сказки. Напротив, только если прежде чтения поставить ей диагноз, в этих символах, в спектре значений которых есть и христианское звучание, можно будет разглядеть оккультизм. Но это значит ставить телегу впереди лошади. Или «метафизику» впереди сказки.

Не стоит видеть в «Гарри Поттере» сознательную христианскую проповедь[619]. Но и демонизировать эту сказку тоже не стоит.

Там, где можно было бы увидеть замечательную осторожность автора, отчего-то критики Ролинг видят все тот же оккультизм. И выводят: «В бессмертие души Джоан Ролинг, очевидно, не верит: например, в 34-й главе четвертой книги рассказывается, как из волшебной палочки Волан-де-Морта в результате магических пассов Гарри появляются, по всей видимости, души убитых Волан-де-Мортом людей. Слово “душа” Ролинг ни разу не использует. Характерное описание этих “субстанций” таково: “призрак или тень — неважно, что это было”. В воскресение тел писательница не верит тоже: “Никакое заклятие не может оживить покойника”,— “тяжело замечает” Дамблдор в ответ на надежду Гарри, что “тени”, вылетевшие из волшебной палочки Волан-де-Морта, могут оживить тела»[620].

А ведь именно с христианской точки зрения Ролинг действует верно. Да, душа не может быть пленена магом. В его распоряжении могут быть лишь «призраки или тени». О бессмертии души вполне ясно говорит Дамблдор: «Такому молодому человеку, как ты, это кажется невероятным. Но для Николаса и Пернеллы умереть — значит лечь в постель и заснуть после очень долгого дня. Для высокоорганизованного ума смерть — это очередное приключение»[621]. Из книги в книгу перелетает феникс — умирая и снова рождаясь… В пятом томе Дамблдор скажет Волан-де-Морту, что худшее из всех заблуждений — это мнение, будто нет ничего хуже смерти. И именно это неверие Дамблдор считает самым слабым местом своего врага…

Нет, слишком поспешно «православные психологи» сказали, будто «смерть вообще старательно девальвируется в “Гарри Поттере”»[622]. Смерть любого человека переживается в «Гарри Поттере» как трагедия. И как определенный катарсис: человек, видевший смерть, после этого начинает видеть и нечто иное, ранее незримое (в пятом томе эта тема очень ярко прописана в связи с «невидимыми лошадями» — фестралами). Ничья человеческая смерть в этой сказке не может вызвать согласия и удовлетворения читателя (для Гарри невыносима мысль даже о смерти Волана-де-Морта). В отличие от подростковой телепродукции, в «Гарри Поттере» смерть не девальвирована.

Но в то же время смерть не есть точка. За гробом есть продолжение: «Они просто прячутся от взглядов. Вот и все» (слова из заключительной главы пятого тома). «Смерти нет, это всем известно. Повторять это стало пресно. А что есть — пусть расскажут мне...» (Анна Ахматова). Сказка Ролинг целомудренно уклоняется от искушения перерасти в «английскую Книгу мертвых». Даже привидения, обитающие в Хогвартсе, ничего не знают о посмертии людей:

«— Хм... Ну ладно,— покорно сказал Ник.— Не буду притворяться. Я ожидал, что ты будешь меня искать,— сказал Ник, проскользнув к окну и глядя на уличную темень.— Такое происходит иногда... Когда кто-то кого-то теряет...

— Ты...— сказал Гарри, чувствуя себя более неудобно, чем он мог ожидать.— Ты... мертв. Но ты находишься тут, так?

— То есть ты вернулся оттуда, так? — настойчиво продолжил Гарри.— Люди могут возвращаться, верно? Они не уходят навсегда. Так? — добавил он, когда Ник снова промолчал… Ник отвернулся от окна и печально посмотрел на Гарри:

— Но ты-то вернулся! — воскликнул Гарри.— Ты вернулся. Ты умер, но не исчез.

— Он не вернется,— повторил Ник.— Ему придется уйти.

— Что значит “уйти”? — быстро спросил Гарри.— Уйти куда? Слушай... что вообще происходит, когда человек умирает? Куда он уходит? Почему не все возвращаются? Почему это место не заполнено призраками? Почему?..

— Ты же мертв! — раздраженно воскликнул Гарри.— Кто же может знать лучше, чем ты?

— Я испугался смерти,— мягко сказал Ник.— Я захотел остаться. Иногда я задаюсь вопросом, не должен ли я был... должен ли я был попасть ТУДА или СЮДА... Ну, на самом деле, я ни ТАМ, ни ТУТ,— он грустно улыбнулся.— Я не знаю ничего о смерти, Гарри, я выбрал эту слабую имитацию жизни здесь».

Так что и о посмертии, и о воскресении ролинговская сказка говорит (и молчит) вполне здраво. Воскресить тело под силу только Богу, но не дано магии и заклятиям.

Увы, ругатели книги Ролинг читают ее с позиции заведомой презумпции виновности писательницы…

Ну ладно, ну решил ты, что книга вредная и с ней нужно вступить в полемику,— но врать в этой полемике все равно не стоит.

Не надо врать, будто «мальчик-колдун Гарри Поттер борется со злом (священниками) с помощью магии и духов»[623]. Ну, нет в этих книгах никаких христианских священников, тем более таких, с которыми борется Гарри.

Не надо врать, будто в этих сказках «Иисус представлен жалким слабаком, заслуживающим презрения»[624]. Иисус вообще не упоминается в этой сказке (разве что читатель сам может вспомнить о Том, Чье Рождество и Пасха все же празднуются в волшебной школе).

/повтор со с. 2/Не надо врать, будто «Алекс Кроули, мировой вождь сатанистов, высочайше оценил это цикл повестей»[625]. Александр Кроули (Александр — христианское имя; в сатанизме он взял себе имя Алистер) действительно мировой вождь сатанистов. Но он умер в 1947 году — за 50 с лишним лет до появления этих книг.

Не надо врать, будто бессовестный Гарри радуется неудаче, произошедшей с учителем, который «ранее спас Гарри жизнь»[626].

Некая гречанка Елена Андрулаки написала гневную отповедь — от имени Православной Церкви. Она уверяет, что уже во второй книге о Гарри Поттере «мы читаем о жертвоприношении животного, школьной кошки (которую, заметьте, зовут “госпожа Норрис”), и об одержимости маленькой ученицы, которая, теряя контроль над собой, душит петухов и нападает на все живое и мертвое в школе. Атмосфера все более напоминает триллер, тем более, что все ученики каждую секунду подвержены опасности быть убитыми»[627].

Ну, что тут сказать... Уж больно странная эта гречанка, которая умудрилась не узнать в сюжете с кошкой «римейк» греческого мифа о Медузе Горгоне. Так что же — теперь и греческие мифы, в которых рассказывается о парализующем взгляде Медузы Горгоны, будем прятать от детей?

Что же касается сюжета из «Гарри Поттера», то: 1) кошка не была убита. Она была лишь парализована. В конце этого же тома она излечивается; 2) ее парализация не была жертвой, приносимой кому бы то ни было; вид ее парализованного тельца должен был напугать детей; 3) вообще люди не имели отношения к этому случаю: кошка оцепенела оттого, что в луже увидела отражение глаз василиска; 4) василиска выпустил на волю самый нехороший персонаж книги, а Гарри убил василиска и прогнал его хозяина… И как же из этого можно было сделать вывод, будто книжки про Гарри Поттера учат приносить кошек в жертву сатане?!

Верно, есть в этой книге[628] девочка, которая стала жертвой магии, «зомби». Но это событие оплакивает потом и она сама, а писательницей состояние «одержимости» оценивается как крайне негативное. Считать, что в этом сюжете есть проповедь сатанизма,— все равно что видеть ее в евангельских рассказах об исцелении Христом бесноватых.

Верно, что «атмосфера все более напоминает триллер, тем более, что все ученики каждую секунду подвержены опасности быть убитыми». Но верно и то, что положительные герои противостоят этим ужасам, находят в себе смелость для борьбы. И побеждают.

Как-то даже неудобно пояснять гречанке, что в любой детской эпопее есть минута «катарсиса» — победа добра следует за, казалось бы уже безнадежным, триумфом сил зла. И все же — приходится напоминать ей этот термин греческой философии и драматургии, объясненный еще Аристотелем: катарсис есть очищение «путем сострадания и страха» (Поэтика. 1449b 28).

В тексте книги это менее заметно, а вот во второй серии фильма, снятой именно по второму тому сказки (это тот, что так впечатлил греческую Елену), замечательно именно быстрое чередование страшных и смешных эпизодов. Ребенок не успевает еще всерьез испугаться — а уже следует щадящая его психику развязка и шутка.

Конечно, легко давать советы: «Вообще в искусстве для детей должно быть как можно меньше ужасов, особенно снабженных физиологическими подробностями. Вспомните мнимую смерть Белоснежки или Спящей Красавицы, вспомните отрубленную голову богатыря, которую приставляли к туловищу и орошали живой водой. Где описание выпученных глаз и вывалившегося языка? Никакой патологоанатомии»[629].

Но этих советов не слышал Джек Лондон. И те поколения подростков, что, не послушав благочестивых женских советов, успели получить уроки мужества при чтении его рассказов…

Впрочем, тут трудно сказать: классические подростковые авторы не успели послушать советов наших педагогов и потому так «лоханулись», или же эти педагоги в процессе своего воцерковления забыли, как выглядят детские сказки.

Ну что, казалось бы, может быть знакомее истории про Золушку? Тем более, что именно «Золушку» наши критики противопоставляют «Гарри Поттеру»[630]. Но что же мы там читаем? Когда дело дошло до примерки туфельки — «мать подала нож и говорит: “А ты отруби большой палец; когда станешь королевой, все равно пешком ходить тебе не придется”. Отрубила девушка палец, натянула с трудом туфельку, закусила губы от боли и вышла к королевичу. И взял он ее себе в невесты. Но надо было проезжать мимо могилы, а сидели там два голубка, и запели они: “Погляди-ка, посмотри, а башмак-то весь в крови”… Посмотрел королевич на ее ногу, видит — кровь из нее течет». Следующая сестра отрезала уже кусок своей пятки… А когда, наконец, принц нашел Золушку, то уже по дороге в церковь те самые голубки выклевали по глазу сестрам Золушки, а по дороге из церкви эти милые птички, ничего не делающие без повеления Золушки, окончательно ослепили ее сестриц[631]… Про «Отрубленную руку» Гауфа и «Эликсир сатаны» Гофмана я вообще молчу.

Ну, любят дети «страшное». Должны ли мы сами страшиться этой детской тяги или, напротив, считать, что эта странная детская симпатия к страшилкам про «черную-черную комнату» есть один из способов их взросления и борьбы со страхами?

Разве плохой девочкой выросла Таня Ларина? А ведь детство ее было «трудным»:

Она в семье своей родной

И часто целый день одна

Как видим, и в пушкинскую пору «страшные рассказы» находили место в детской жизни.

И в житиях святых есть подробности, рискующие оказаться излишними — если к ним прикоснутся те педагогини, которые считают, что ничто «острое» не должно касаться слуха православного ребенка.

Мученика Ореста, согласно житийному тексту, «били палками, веревками и воловьими жилами... орудия сломались и разорвались... обнажились внутренности святого… Потом князь приказал опалять ребра святого раскаленным железом, возливать на раны его уксус и посыпать их солью… Тогда мучитель повелел принести 12 железных гвоздей и вбить их в пятки Оресту». И это не все: святитель Димитрий Ростовский, составитель сборника житий, вспоминал, что «в 1685 году в Филиппов пост, в одну ночь окончив письмом страдания святого мученика Ореста, за час или меньше до заутрени, лег отдохнуть не paздеваясь, и в сонном видении узрел мученика Ореста, лицом веселым ко мне вещающего сими словами: “Я больше претерпел за Христа мук, нежели ты написал”. Cиe рек, открыл мне перси свои и показал в левом боку великую рану, сквозь во внутренность проходящую, сказав: “Сиe мне железом прожжено”. Потом, открыв правую по локоть руку, показал рану на самом противу локтя месте и рече: “Cиe мне перерезано”. При сем видны были перерезанные жилы. Также и левую руку открывши, на таком же месте такую же указал рану, сказуя: “И то мне перерезано”. Потом, наклонясь, открыл ногу и показал на сгибе колена рану, также и другую ногу до колена открывши, такую же рану на том же месте показал и рече: “A cиe мне косою разсечено”. И став прямо, взирая мне в лице, рече: “Видишь ли? Больше я за Христа претерпел, нежели ты написал”»[632].

Когда же мы говорим о «Гарри Поттере», то стоит помнить, что сама писательница для каждого тома вполне четко определяет возраст своего читателя: в отличие от обычных «всевозрастных» сказок, в этом сериале с каждым томом взрослеют и персонажи, и читатели книжки. Так, самый мрачный (из прочитанных православными критиками) — четвертый — том рассчитан уже не на 11-летних детей, а на 14-летних подростков. Эти уж сами кого угодно запугать могут…

Так что Ролинг не виновата ни в какой «жестокости». И дети не виноваты в том, что любят «страшное». Критикессы же повинны в том грехе, который честно исповедует Дамблдор перед Гарри (в концовке пятого тома): «Гарри, я задолжал тебе объяснение. Объяснение ошибок старика. Поскольку я теперь вижу, что все то, что и я сделал и не сделал в отношении тебя, несет отпечаток неудач возраста. Юноше не дано понять, как думает и чувствует старик. Но старики виноваты, если они забывают, как это — быть молодым»[633].

Ролинг сама отрицает свою связь с миром магии. Но это нимало не мешает ее «православным» критикам обвинять ее во лжи: «Встречающиеся в некоторых интервью с Ролинг заявления о том, что она якобы ни сном, ни духом не ведала о конкретном содержании магических практик, что она “не верит в колдовство, 95% магии в книжках придумала сама”,— не более, чем рекламная уловка, а то и просто ложь»[634].

Анонимная статья «“Гарри Поттер” глазами православных» утверждает: «Настоятель храма (он просил не упоминать его имя и приход) объяснил причину неприятия книги православными верующими: “Гарри Поттер — провозвестник антихриста. Он готовит почву для того, кто придет подменить собой Христа! По Евангелию, Иисус отвеpг искушения властью, хлебом к чудом, a антихрист их обязательно примет. Чем орудует этот сказочный мальчишка? Власть — его волшебная палочка, хлеб — это его богатства, чудо — его волшебство, с помощью которого он овладевает душами наших детей. Видите? Все признаки налицо! Мы, служители Православия, приложим все силы для того, чтобы не допустить в трепетные сердца смиренных чад богомерзкое заграничное изобретение”»[635].

Не верю я, что священник мог говорить на таком жутком жаргоне. О «трепетных сердцах смиренных чад» настоящие, живые священники не говорят; так выражаются только герои газетных очерков на церковные темы.

А по сути — много же «предтеч антихриста» выстраивается в «глазах православных»! Все сказочные герои, которые держали в руках волшебные палочки,— у всех у них, оказывается, «все признаки налицо»![636]

Итак, уровень антипоттеровских аргументов понятен: тут и прямая ложь, и откровенное насилие над смыслом текста, и нескрываемо предвзятое его перетолкование. Но если доказать оккультный характер этой сказки удается лишь с помощью таких необычных средств, значит, сама-то сказка обычна.

Знакомясь с антипотерровскими трудами монахинь, вспомнил я о знаменитом петровском указе, запрещавшем монахам держать в келиях бумагу и чернила: «Монахам никаких по келиям писем, как выписок из книг, так и грамоток совестных, без собственного бдения настоятеля под жестоким на теле наказанием никому не писать, чернил и бумаги не держать, кроме тех, которым собственно от настоятеля для общедуховной пользы позволится; и того над монахи прилежно надзирать, понеже ничто так монашеского безмолвия не разоряет, как суетные их и тщетные письма. А ежели которому брату случится настоящая письма потреба, и тому писать в трапезе из общей чернильницы и на бумаге общей за собственным настоятеля своего позволением, а самовольно того не дерзать под жестоким наказанием»[637]. Может, все же была толика целесообразности в этой петровской реформе?..

Ну, чем мы отличаемся от староверов, которые в былые века обличали «никониан» даже в том, что «нынешние россияне, подобно латинам, аптеки и гофшпитали имеют, и в них всякия мерзости употребляют и людей мертвых на уды, аки зверие дивии, терзают»[638]?

И тут уже мы подходим к гораздо более серьезному и печальному вопросу: ну, почему в православной среде сегодня принято всего пугаться (начиная с Интернета, фотовспышек, ИНН и кончая сказками)? Почему критерием ортодоксальности сегодня становится мера испуганности? Почему наши церковные пересуды и издания сегодня становятся школой злословия и ненависти, страха и осуждения? Почему все новое перетолковывается в возможно худшую сторону?

Странно: в советские времена христиане не боялись отдавать своих детей в пионеры, а сегодня боятся даже православных скаутских организаций. В советские времена не боялись, что в школе проходят советские мифы; сегодня все не-православное страшит...

Эти волны страхов, расходящиеся от некоторых церковных проповедников (и от всех приходских сплетниц), не есть ли симптом серьезной болезни?

Неужели непонятно, что, увидев такого уровня полемику, увидев, чего боятся православные, люди перестанут вообще воспринимать какие бы то ни было предостережения из церковных уст. Справедливо отвергнув передержки нашей публицистики по поводу сказки, люди уже несправедливо будут игнорировать и церковные предостережения, касающиеся реальных угроз и грехов: «Ну что Вы мне говорите по поводу моего любимого экстрасенса! Что Вас слушать? Вы даже в Гарри Поттере колдуна увидели!».

Нет, не сказки Ролинг я защищаю. По прочтении выше упомянутых анти-ролинговских опусов мне кажется необходимым защитить честь своей родной Церкви — от имени которой говорят ложь и дурь.

И неумностью своих протестов делают прекрасную рекламу хулимой ими сказке и приносят дополнительную прибыль ее издателям.

Вот диалог «поттероборца» с православным богословом С. Худиевым на интернет-форуме: «Пока что ни Вы, ни кто-либо из Ваших сторонников не изложили своей точки зрения: в чем же причины коллективного помешательства детей на ее книгах? — В том, что они дети. Я помню себя ребенком — мы каждые полгода на чем-нибудь помешивались. После фильма “про Робин Гуда” бегали с деревянными мечами (помню, мне набили пару синяков), после “мушкетеров” — вовсю дрались на шпагах (боюсь, что в масштабах страны даже выкололи один-два газа). “Поттеромания”, по крайней мере, не требует острых и тяжелых предметов.— К чему может привести “поттеромания” (игрушечная магия) как массовое явление, охватившее весь христианский мир? — Да ни к чему. К чему привела “робингудомания” или “мушкетеромания”? А вот к чему привела “поттерофобия”, уже видно — людей оттолкнули от Церкви, враги христианства ликуют и смакуют “ведьмоискательские” высказывания христиан… Существует интенсивная кампания по выставлению христиан агрессивными, неумными и недобросовестными людьми — это есть на самом деле. Существуют ценнейшие услуги, оказанные антихристианской пропаганде. За такие услуги надо награждать какой-нибудь вольтеровской премией... Все антихристианские сайты с криками радости цитируют антипоттеровские заявления христиан: “Ну, мы же вам говорили, какие они, эти христиане”»[639].

Педагогика, как и политика — это искусство возможного, искусство компромиссов. Не всё в окружающем мире зависит от нас. Даже дети — несмотря на то, что «долг верующих родителей воспитать ребенка в послушании»[640] — не всецело в нашей власти. И что же — каждый раз требовать, чтобы все было по-нашему? Все подминать под себя и свою мерку? И никогда не приспосабливаться самим? Но в жизни так не бывает. В чем-то реальность изменится под моим усилием, а в чем-то должен буду уступить я.

Но иногда уместнее не заметить, промолчать. Иногда церковным людям приходится отказать себе в удовольствии громогласно оспорить нехристианские действия и убеждения[641].

А порой можно перейти к активному действию — но не с целью опровержения или уничтожения, а с целью приобретения (в культуре это означает — перетолкования).

Так когда-то произошло преображение японского дзюдо в русское самбо: «Я хотел бы напомнить о происхождении русского самбо. Русское самбо возникло удивительным способом. Святой равноапостольный архиепископ Николай, основатель Японской Православной Церкви, в какой-то момент понял, что японская борьба дзюдо — это не только формирование физической силы, но это еще и способ духовной закалки. Он тогда послал одного из своих семинаристов в самую лучшую школу дзюдо. И семинарист овладел этой техникой, оставаясь православным христианином, а затем предпринял попытку наполнить технику тем, что дает православная духовная традиция. Этот человек, который позже стал советским разведчиком, был основоположником школы самбо»[642]. «10 апреля 2003 года в здании Союза писателей России состоялась презентация книги президента Всероссийской федерации самбо А. П. Хлопецкого “И вечный бой…”. Эта книга рассказывает о жизненном пути, духовном становлении, совершенствовании мастерства создателя русской системы единоборства самбо (“самозащита без оружия”) В. С. Ощепкова. Первая книга трилогии, “Становление”, написана в соавторстве с председателем Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата митрополитом Смоленскими и Калининградским Кириллом. В ней повествуется о годах, проведенных Василием Ощепковым в Японии, учебе в духовной семинарии, о влиянии, которое оказал на его становление и жизненный выбор выдающийся миссионер архиепископ Николай (Касаткин), принесший Православие на японскую землю и прославленный Церковью в лике святых. Выступая на презентации, митрополит Кирилл отметил: “Для многих современных людей Церковь — уважаемый, но не слишком понятный институт общества, поэтому религиозные ценности занимают лишь малое место в мировоззрении современного человека и не оказывают влияние на его поступки”. В первой части трилогии читателю предлагается современный вариант жития святого Николая Японского, ибо “для того, чтобы православный идеал святости сделался для наших современников не отвлеченным понятием, а примером для подражания, нужно рассказывать о святых языком, доступным невоцерковленному человеку”,— считает владыка Кирилл»[643].

Так когда-то античная философия была перетолкована столь радикально, что стала «служанкой» христианского богословия.

Так праздник рождества персидского бога Митры (день зимнего солнцестояния, 25 декабря) был переосмыслен и перепосвящен Рождеству Христову («Солнце правды Христос Бог наш»). Некогда языческая, масленица стала послушно следовать не за весенней погодой, а за церковным календарем и контрастно приготовлять людей к Великому посту.

Проповедь разрыва всех связей с миром нецерковной культуры, проповедь бегства из современности есть ведь форма капитуляции. Христиане уходят из спорных культурных пространств,— оставляя их в распоряжении бесспорного антихристианства.

Впрочем, проклятия в адрес современной культуры — это всего лишь извращенная форма исповеди. Такой проклинатель по сути просто признается в своей собственной бесталанности. Он не умеет творить христианскую культуру, а потому, ощущая это бессилие своих слов и своей мысли, своего пера и своей кисти,— проклинает светскую культуру вообще.

Так что недостаточно защищать Православие перед лицом культуры. Еще нужно защищать культуру перед лицом тех людей, которых еще в IV веке святитель Григорий Богослов назвал: «некоторые из числа чрез меру у нас православных»[644].

Так естественно замкнуться, отгородиться от мира нехристианской и порой открыто антихристианской культуры, анафематствовать все то, что за порогом храма, стать духовным луддитом. Но апостолы Павел и Иоанн в I веке, святой Иустин Философ и Климент Александрийский[645] во II столетии христианства смогли увидеть доброе в культуре своих гонителей. И сегодня Церкви нужны люди, которые могли бы защищать христианство от нападок извне не только путем ответной критики, но и тем, что они обращали бы внимание своих оппонентов на те грани в их же собственной культуре, которые роднят ее с Евангелием.

Эта позиция была замечательно выражена в книге современной православной поэтессы Олеси Николаевой «Православие и современная культура». Не считая, что спасение придет к человеку через культуру, Олеся тем не менее убеждена, что и культура достойна защиты и освящения: «Идололатрия в отношении ее столь же утопична, сколь и ее полнейшее отвержение. Вторую тенденцию можно было бы назвать “околоцерковным народничеством”: это вера в то, что в Церковь можно прийти только через отказ от культуры и творчества, через опрощение. Стойкие приверженцы обскурантистского взгляда невольно впадают в манихейство. Не то чтобы творчество было вовсе свободно от греха, но оно не свободно именно в той мере, в какой не свободно от него любое человеческое бытие, любое человеческое проявление, будь то любовь, молитва и даже самопожертвование: плевелы, засеянные лукавым, возросли повсюду, а безгрешен лишь один Господь. Православная культура пока слишком слаба. Ее нельзя пересадить из прошлого, ее можно возделывать лишь в настоящем. К ней нельзя прикасаться брезгливыми обскурантскими руками — она требует любви к творчеству, подвига жизни, мысли и чувства».

Клайв Льюис любил приводить поговорку: «Всякая дорога из Иерусалима должна быть дорогой в Иерусалим»[646].

С «Гарри Поттером» можно уйти из Церкви. А можно с нею повстречаться.

Книги Ролинг раскрывают такое пространство, в котором можно вести диалог. В это пространство уже вошли миллионы детей. Вытащить их оттуда «анафемами» невозможно. А вот запереть их там с помощью предвзятых «низ-з-зя» можно [647].

Так что как некогда христианские миссионеры первых веков погружались в мир языческой философии, чтобы в ее мире и на ее языке говорить с людьми о Боге, так и сегодня можно было бы выучить язык Ролинг для разговора с нашими детьми.

Вот рассказ православного родителя. «Сам я приступил к чтению сериала исключительно из цензорских соображений. Что мне оставалось делать? Два абсолютно благонамеренных магла — бабушка и дедушка,— проконсультировавшись у юной ведьмочки-продавщицы книжного магазина, подарили первую книгу о Гарри Поттере на день рождения своему внуку — моему сыну. Ребенок начал было читать, но достаточно скоро его не слишком горячий читательский энтузиазм угас. Может быть, его утомили весьма схематичные картины безрадостного дохогвардского детства главного героя, а может быть, он побаивается заявленного магизма, чего я еще коснусь ниже. Так или иначе, книгу он отложил — а у меня тем самым появилась возможность спокойно оценить этот текст… Я верю, что бывают правильные православные семьи, где дети настолько чисты, что никогда не видели телевизора, а все глумливые попытки их школьных товарищей рассказать, что такое тампаксы, немедленно и с назиданием пресекает низвергающаяся на охальника с небес сера и жупел. Увы — по грехам моим, моя семья не такая. Мой сын уже в дошкольном возрасте по телику и кровавых мордобоев насмотрелся, и сладострастных стонов наслушался, а от просмотренных мистических ужастиков еще и сейчас спать без света боится. Что до чертей-дьяволов — то они у нас прямо в подъезде на стенках весьма живописно теми же детьми и намалеваны: с синими рогами и красными глазами. Так вот, не для правильных детей, а для тех, которые уже ужалены змеей магизма,— нет ли надежды, что ознакомление с текстом сыграет ту же роль, какую сыграло мужественное созерцание ужаленными евреями воздвигнутого в пустыне медного змея? И сделал Моисей медного змея и выставил его на знамя, и когда змей ужалил человека, он, взглянув на медного змея, оставался жив (Чис. 21, 9)»[648].

Рискованно? Но миссионерство — всегда риск. А отказ от риска разве всегда безопасен? Тот, кто просто от имени Церкви обличит Гарри Поттера,— не рискует ли и он чужими судьбами?

Я прекрасно понимаю, что публикацией этих своих «богословских досугов» я вызову всплеск осуждающей реакции в свой адрес со стороны немалого числа церковных людей. Ну что же, как говорится в книжке про Гарри и философский камень, «храбрость бывает разной. Надо быть достаточно отважным, чтобы противостоять врагу. Но не меньше отваги требуется для того, чтобы противостоять друзьям»,— когда друзья совершают ошибку [649].

Книги про волшебную школу могут стать реальным рассадником антихристианских настроений и среди детей, и среди взрослых — в том случае, если Церковь объявит этим книжкам войну. Но миссионерски и педагогически умнее было бы или просто не замечать их, или же, заметив их существование как объективный, не зависящий от нас факт, дать этому факту такое толкование, при котором эти книжки стали бы мостиком на дороге в Церковь.

Я не советую читать эти книги тем, кто еще их не прочитал[650]. Я лишь исхожу из того, что они уже есть в мире наших детей. И предлагаю истолковать этот факт так, чтобы дети не остались с этим фактом один на один, без христианского компаса. Я просто предлагаю читать эту книгу вместе с детьми — иначе они все равно будут ее читать. Но без нас — в гостях или в библиотеках. Вам нужна такая «партизанская война» в вашей семье?

Я не говорю, что со всем, что написано в этих сказках, христианские педагоги должны согласиться. Но и осуждение не должно быть огульным[651].

Если миллионы детей во всем мире полюбили эту книжку — значит, есть в ней добро и свет: ибо детям вряд ли может понравиться зло. Поэтому и реакция педагога должна быть выверенной, как движения глазного хирурга.

Надо различить: где вместе почитать, где поиграть, где попереживать, а где и — вышутить. «Ты что, малыш, всерьез в волшебную школу записаться захотел? Да тебя самого, кажется, заколдовали! По-моему, к тебе применили заклятие на паралич разума! Знаешь, это когда палочку нацеливают на голову и кричат: “Сумасшестикус!”. Вот мы с тобой сейчас пойдем купим газету с фоторекламой настоящих колдунов. Видишь — вот тут их фотографии. Присмотрись к глазам этих “целителей”. Неужели тебе хочется, чтобы и твои глазки стали такими же пустыми, фальшивыми и злыми? Ты разве не знаешь, что в нашей реальной жизни рядом с каждым настоящим колдуном стоит дементор?».

Если вы просто отберете книгу у ребенка — вы потеряете право на подробный критический разговор о ней с вашим малышом. А если вы будете вместе ее читать и вместе ее переживать — то у вас будет возможность корректировать реакцию маленького читателя так, чтобы не книжка воспользовалась им, а ребенок — книжкой.

Заброшенное поле зарастает сорняками. В своей сегодняшней данности это поле трудное. На нем куча камней, на нем есть пятна, выеденные солью, и так далее. Но если просто пройти мимо него, если ограничиться вывеской таблички «Осторожно: мины!», то это поле все равно принесет урожай. Но — не нам. Табличке детвора не поверит. Сочтет за шутку (скорее всего — за неумную шутку). А другие «агрономы» специально засеют его сорняками своих перетолкований.

У нас перед глазами уже немало подобных примеров. Библия, забытая церковными проповедниками, превращается в источник подручных цитат для сектантов. И сатана ведь искушал Христа в пустыне, подбирая цитаты из Библии[652]… Если сегодня в электричке или метро видишь, как человек достает из сумки Библию и начинает ее читать,— в 99 случаях из ста можно быть уверенным, что это сектант.

По этой же логике развивается и история толкиенистского движения в России. Книга, написанная христианским автором с целью проповеди христианской системы ценностей [653], вконец одичала в наших постсоветских условиях. Немалое число толкиенистских групп извращенно, сатанистски прочитали ее. Уже есть анекдот о четырех стадиях развития толкиенизма. Первая: «вчера видел хоббита». Вторая: «пора за кольцом»[654]. Третья: «Профессор (обращение к Толкиену), Вы были неправы!». Четвертая: «Проклятые толкиенисты! Они играют в нас!».

Толкиен подчеркивал, что в его сказке никто никому не молится по той причине, что Бог не может быть действующим лицом сказки, а молиться не-Богу есть язычество. Но толкиенисты готовы совершать обряды «во имя валаров». А кто-то доходит до прямого служения тому «Мраку», с которым борются положительные герои Толкиена…

/повтор со с. 53/ И какой же вывод из этой печальной истории сделали наши богословицы? — «Конечно, Толкиен не обязательно должен нести ответственность за то, как истолковывают его книги. Однако то, что сами тексты позволяют делать сатанинскую интерпретацию, заставляет по крайней мере быть осторожным. Так что выводы можно сделать вполне однозначные»[655]. Ну, а поскольку есть умельцы, которые и из чтения Библии могут выцеживать сатанистские и сектантские выводы, то и тут, наверно, уместны «однозначные» выводы о самой Библии…

А ведь все проще: христианскую культуру надо уметь защищать. Средство защиты — ежедневная проповедь ее ценностей и толкование, разъяснение ее текстов. Нехристианскую культуру надо уметь вовлекать в диалог, и те ее пласты, которые не против вас, объяснять так, чтобы они были за вас (см.: Мк. 9, 40).

Но это ведь трудно, правда? А так хочется легкости…
Эх, раззудись плечо, да размахнись рука!..

В кои-то веки детей заинтересовало что-то помимо жвачки. Согласно социологическим опросам, наши, российские дети почти поголовно мечтают переехать в Америку. И вдруг появилась сказка, заронившая в них другую мечту — о поездке к Хогвартс (так называется школа, в которой учится Поттер). Но угрюмые тети говорят им: «Не смей и думать об этом!». Что ж, дети тогда вернутся к своим прежним мечтам. И что-то подсказывает мне, что эти мечты будут отнюдь не о православном монашестве… А вот если бы им сказать: «Мир чуда действительно существует. Но путь к нему лежит по иным тропинкам. Волшебству мы вас, пожалуй, не научим, но молитве научить можем. А ведь только молитва может породить чудо, которое не раздавит тебя своими последствиями»…

В кои-то веки появился роман для подростков, в котором нет сексуальных провокаций. Но и тут вместо благодарности — поток обвинений: критикессам секс видится даже там, где его нет: уже во второй сказке они узрели «зловещие заклинания с сексуальным привкусом»[656]. «Сексуальный привкус» они ощутили в шепоте василиска… Ну, ясное дело, раз исходная аксиома «экспертизы» состоит в том, что «Гарри Поттер» плох, то вскрытие должно обнаружить в нем все плохое: «Вот и приплыли, все то же и все те же: опять смычка рок-музыки, секса и наркотиков — новых, сатанинских “ценностей”»[657]. Ни рок-музыки, ни секса, ни наркотиков в «Гарри Поттере» (как в книге, так и фильме) нет, но если доктор сказал в морг — значит, в морг! Так что поттерофобия ничем не лучше поттеромании. «Поттера» выбросить из своей квартиры легко. Но фобии-то останутся! «Плакса Миртл» под церковным платочком найдет другой повод для слез и причитаний.

Итак, предлагаю эксперимент. Пусть один и тот же церковный проповедник войдет в два разных класса светской школы. И в одном классе он будет запрещать детям читать книжки про Гарри Поттера, а в другом предложит читать эти книжки вместе. Как вы думаете, дети из какого класса через полгода станут прихожанами его Церкви?

Вот ради этих детей я и говорю своим церковным «друзьям»: подождите пугаться, подождите пугать, подождите осуждать и разоблачать, подождите верить слухам. Оттолкнуть детей от Церкви легко. Оттолкнуть — и остаться в горделивом сознании единственности своей чистоты. А если впустить детей в храм — будет шум, будет беспорядок, будет мусор. Но зато будут и дети.

Сами сказки про Игоря Горшкова (так на русский лад звучит имя Гарри Поттера) — это обычные книжки. /повтор со с. 5/Вот только появились они в необычно плохие времена. Если бы такая книга появилась сто лет назад — она была бы просто доброй фантазией. Вокруг была христианская культура, и она приняла бы в себя ребенка, прочитавшего сказку про Гарри. И в советской культуре такая сказка была бы безобидна. Но сегодня она стала капелькой, несомой мощной и мутной волной неоязычества. к детям, влюбленным в Гарри Поттера, приходят вполне взрослые тетеньки и дяденьки и говорят: «А теперь давайте колдовать по-настоящему, записывайтесь в реальный “Хоггвартс”».

Пособия для «начинающих эзотериков» продаются на каждом углу, идеи «мадам Ваблатской» проповедуются на школьных уроках так называемой «валеологии», и совсем не нужно искать «Косой переулок», чтобы найти магазинчик с магическими амулетами и учебниками. От сказки к реальному язычеству переход может оказаться слишком незаметным и быстрым.

В этих условиях прятать от детей книжки про Гарри Поттера глупо. Надо просто подумать о противовесе. О том, как ребенку дать знания о вере его народа, а не о суевериях далеких и давних кельтов.

Книги Ролинг не связаны с миром христианства. Но из этого еще не следует, будто они являются сатанинскими. Это своего рода «ничейная полоса», и тот «делатель», который ступит на эту полосу, тот и будет выращивать на ней свои плоды. Толкователи и впрямь могут развернуть книги Ролинг в противоположные стороны. Сатанисты проявляют очевидный и, как всегда, грязный интерес к этим сказкам. Они не останавливаются перед прямыми фальсификациями — вроде того, что эти книги одобрил мэтр сатанизма Кроули, или придумывают интервью Ролинг лондонской газете, в котором она якобы выразила свои симпатии сатанизму.

Эти порождения отца лжи [658] уверяют, что 20-миллионный тираж этих книг приведет к пополнению их армии двадцатью миллионами юных новобранцев. И если христиане будут жечь эти книги и плеваться в их адрес, то, пожалуй, так оно и будет. Виноваты тут будут не книги, а мы, ибо дадим повод сработать вполне обычной (а не колдовской) человеческой логике: раз мне книга нравится, а христиане против нее, раз христиане сжигают сказки, в которых ни одного дурного слова в адрес их веры не сказано, значит, что-то и в самом деле у этих христиан не так, значит, стоит прислушаться к их критикам.

Каждое новое сообщение о том, что вот, еще один ребенок после прочтения «Гарри Поттера» попался на пропаганду магии и язычества, для меня будет означать лишь одно: вот и еще раз мы опоздали… Но давайте хотя бы сейчас поторопимся и дадим детям христианское прочтение той сказки, которую они так полюбили! Вот стоит ребенок с «Гарри Поттером» в руках. За эту книжку его к себе тянут язычники. А тут еще церковная тетя подходит и отталкивает эту книжку — вместе с ухватившимся за нее юным читателем. Две эти силы не противодействуют! Напротив, соединившись, они действуют в одном и том же направлении: подталкивая ребенка к сатанистам…

Мир Церкви — он сложен, потому что человечен. Разные люди. Разные вкусы. Разные понимания и разная способность понимать. В этом мире надо учиться жить, ориентироваться, думать. Единство Церкви определяется единством нашей веры во Христа, а не единообразием наших суждений о сказках. В V веке блаженный Августин сказал, что принцип церковного устроения прост: «В главном — единство, во второстепенном — свобода, и во всем — любовь». Отношение к «Гарри Поттеру» есть «второстепенное».

Это значит, что не имеет ответа вопрос: «А что Церковь думает о Гарри Поттере?». Да много чести для Гарри Поттера, чтобы Церковь о нем что-либо думала! От имени Церкви может сказать только Собор. Но я как-то не могу представить себе Собора, в повестке дня которого под пунктом 15 значилось бы: «Выработка отношения к Гарри Поттеру».

Если бы вдруг было сформулировано именно отношение Церкви (всей Церкви) к этой сказке, это означало бы, что из разряда «второстепенного» сей сюжет перешел бы в разряд «главного». А уж чем-чем, а «главным» «Гарри Поттер» никак не может быть в жизни христианина: ни как предмет его любви, ни как предмет его ненависти.

Я рассказал просто о своем, сугубо частном опыте восприятия «Гарри Поттера» и разговора о нем с детьми. Рассказал с чувством благодарности к сказке за то, что она позволила мне на несколько часов вернуться в мир детства. Написал же я эту работу с тем, чтобы сказать людям, у которых подобное, доброе отношение к этой сказке: если вы ее полюбили, то не стоит считать, будто между вами и миром Церкви пролегла линия фронта. Слухи о «нетерпимости» Православия преувеличены.

«Властелин колец» глазами православного хоббита

- Скажите, отец Андрей, что Вы думаете о фильме «Властелин колец»? Христианский он, антихристианский, стоит его смотреть, не стоит?

- В фильме меньше христианских помет, чем в книге. Например, в книге Толкиен точно называет дату уничтожения Кольца Всевластия и падения власти Саурона: 25 марта. Это день Благовещения. А в той традиции раннего английского Средневековья, к которой обращен Толкиен, это еще и день Пасхи. Благовещение – день доброй вести, начала Нового Завета. Пасха – это само событие Избавления. В книге 25 марта начинается новая эпоха, Эпоха Людей. В фильме ничего подобного найти нельзя.

В фильме не найти размышлений Толкиена о различных вариантах посмертия: гномы перевоплощаются, эльфы бессмертны. А что касается людей, то о их посмертной судьбе эльфы ничего не знают: Илуватар (Бог-Творец у Толкиена) уготовал им нечто радостно-непонятное. Тот, кто знает историю христианства, догадается, что речь идет о надежде на телесное воскресение: та черта апостольской проповеди, что более всего шокировала язычников… Вообще же наиболее дивное и полное описание Толкиеном человеческого посмертия можно найти в его рассказе «Лист Ниггла».

- А разве нет в тексте такого, что смерть была дана в наказание за поклонение Морготу – Сатане?

- Да, в Сильмариллионе это есть, Сильмариллион религиозен с самого начала. Я бы вообще рекомендовал читать эту книгу параллельно с первыми главами Бытия: сотворение мира, создание человека, грехопадение. Если вы ищете перевод библейского сказания на язык современной поэзии, то лучше Толкиена это не сделал никто. Ближайший аналог – это песнь Аслана, творящего мир, в «Хрониках Нарнии» толкиновского друга Клайва Льюиса.

Но во «Властелине Колец» герои подчеркнуто нерелигиозны. Толкиен в своих письмах и беседах с друзьями это подчеркивал: в его мире никто не молится и не приносит жертвы, не потому, что они атеисты, а в силу некоей религиозной целомудренности. «Властелин Колец» – это мир до эпохи людей, до Библейского откровения. А, следовательно, без истинного богопознания. Где нет Библии – нет Божьего откровения о Самом Себе, а без этого человек будет впадать в ошибки и становиться язычником. Толкиен и говорит: я слишком люблю своих хоббитов, чтобы делать их язычниками.

Поэтому у него Богу никто не молится и храмы не строит, за одним исключением, тоже в Сильмариллионе, когда Саурон, захватив духовную власть над островом Нуменор, пробует ввести культ себя самого и строит храм своего имени. Гнев Илуватара уничтожает этот остров.

Меня поразило, что некоторые из православных читателей «Властелина Колец» не смогли этих вещей заметить и понять. В альманахе Одесской семинарии был издан достаточно неприличный текст, где сказано, что раз у Толкиена ничего про Бога не говорится, то, значит, он создал «безбожный мир, который живёт сам по себе». Мне кажется, это откровенное издевательство над текстом. Именно незримый Илуватар направляет события к неожиданному исходу: предатель предает то зло, которому служит, и в итоге именно слабый хоббит с помощью недодушенного им Горлума уничтожает могущество тьмы.

- А почему общество толкиенистов настолько антихристианское?

- Это моя вина. Моя вина в том, что я знал, что Толкиен христианский писатель, а потому и не обращал внимания на эту книгу. Я был уверен, что с этой стороны проблем не возникнет, и все откладывал личное знакомство с ней. Кроме того, я полагал, что кто-то другой из церковных публицистов обратится к этой благодатной и благодарной теме и даст богословские пояснения к «ВК». Но молчание затянулось. А ведь любое поле без обработки дичает. Это и случилось и с русским Толкиеном. К тому же нашлись и мерзавцы типа Ника Перумова, которые уже совершенно сознательно стали сатанизировать мир Толкиена. Паганизация ВК была почти неизбежна и по той причине, что наши советские подростки были не в состоянии увидеть в текстах Толкиена библейские намеки. Ведь у них не было Закона Божьего в школе. И то, что было понятно Гарри Поттеру, стало совершенно непонятно Тане Гроттер.

- А в тексте самого Толкиена есть ли какие-то основания для подобного прочтения? Ведь в самой толкиенистской тусовке, среди людей, кто занимается этим всерьез, процветают язычество, магизм, практикуются походы в астрал, вера в иные миры и путешествия по ним…

- Во всех движениях, относящихся к Нью Эйдж, есть некая общая логика. Современный человек очень ценит свою независимость и свою свободу. При этом он понимает, что жизнь нельзя сводить к тусовке, что в ней должна быть некая религиозная составляющая. Но если он входит в какую-то религиозную традицию, то он входит в мир, сформировавшийся без него и до него, а, значит, он должен будет себя подгонять под те формы жизни и мысли, которые есть в этой традиции. Далеко не всем это нравится. Чтобы этого избежать – можно создать собственную религию для самого себя. Но в этом случае проявится другая проблема: религия, созданная для себя, не дает тебе власти над другими. Ты становишься властелином необитаемой планеты, и некому восхвалять твою мудрость и величие. Итак, в живой традиционной религии есть много людей, но нет места для твоих амбиций, а в религии имени себя не к кому свои амбиции прилагать, поскольку есть ты здесь во всей неущемленности своих хотелок, но больше нет никого.

Но выход есть: подобрать громкий, но мертвый брэнд. Для обретения власти идеально подходит религия фиктивная или бесписьменная. И поэтому возрождают всюду реанимируют якобы древнерусские культы или древнескандинавские: все, что не оставило после себя текстов. И еще это должна быть мертвая религия, та, у которой сейчас нет центров и нет живых носителей, которые могут ограничивать свободу самозваных жрецов.

Фиктивная же религия – это обращение к чисто литературным памятникам с тем, чтобы заявить: это больше чем сказка, это эзотерическое мистическое послание, и именно у меня есть ключ, чтобы эту сказку, этот роман, который вам так нравится, прочитать в духовном смысле. Уже есть секта, для которой священным писанием являются сказки Бажова. Встречались мне и эзотерические толкования Колобка. Ну, а Толкиен и сам не скрывает своей религиозности.

- А реально ли найти общий христианский язык с толкиенистами? С людьми, привыкшими отвергать христианство, шастать по астралам и верить в свои прошлые жизни в мире Толкиена?

- Конечно. На одной молодежной конференции я знал, что в зал приглашены толкинисты. Поэтому я начал с вопросов к ним: «Орки тут есть? Нет? А тролли? И назгулов нет?.. Ну, тогда нам, хоббитам, ничего не угрожает!». И разговор пошел хорошо. Но и помимо прямых наших контактов - рано или поздно человек начнет понимать, что в затянувшейся игре роли радикально меняются и играют на самом деле им. Как только он поймет, что его сознание может однажды навсегда остаться в этих мирах, по которым он привык путешествовать, он будет искать способ защитить себя. Не потерять то, что полюбил в своих играх, но и не порвать с миром людей. Это значит, что пора брать уроки по обратному переводу со средиземноморского на христианский: Илуватар – это значит Бог.

- В декабре выходит на экраны первый фильм из цикла «Нарния» Льюиса, есть ли у Вас какие-то прогнозы?

- Подозреваю, что линия будет все та же: откровенно христианские моменты будут тушироваться. Уж сколько вышло голливудских поделок о Чаше Грааля, где умудрились даже не упомянуть имя Христа.

- А как Вы думаете, о.Андрей, что лучше, показать детям фильм Властелин Колец или Гарри Поттер, дать почитать соответствующую книжку или почитать наши русские народные сказки?

- А что общего у русских сказок и детей? Народные сказки в их оригинальном виде слушались всей семьей. Отдельной детской комнаты в русской избе не было, как не было и отдельной детской литературы. Взрослые рассказывали сказки про себя и для себя. Когда Афанасьев в конце 19 века стал эти сказки записывать, то оказалось, что это малоцензурное чтение. Их стали перелагать для детей уже в советские годы. Цензура превратила их в сказки для очень определенной возрастной группы, для дошкольников. «Гарри Поттер» - это сказка, обращенная к подросткам, а ВК – это сказка для юношества. Так что сравнивать их – все равно, что видеть в детской педальной машине конкурента компьютеру.

- А есть ли в наших сказках христианское ядро?

- Адаптировали сказки советские издательства, поэтому про христианское ядро там говорить не приходится. Если же брать не адаптированные сказки, афанасьевские, то надо сказать, что это энциклопедия жизни народа, поэтому там есть все. Там есть сюжеты вполне христианские, но есть и вопиюще антихристианские, есть и такие, какие просто по ту сторону добра и зла.

Если же провести анализ и поглядеть, какие качества пользуются наибольшим одобрением в русских сказках, то получится, что в этих сказках больше всего воспевается лукавство. Воровство, мелкое мошенничество… Удачливых победителей в них не судят.

Впрочем, если брать неотрецензированную версию Курочки Рябы, то, на мой взгляд, это вполне христианская сказка. Все мы знаем начало: яичко разбилось, дед плачет, баба плачет. А вот концовка: на шум прибегает жена церковного пономаря, ей рассказали, что случилось, она в слезы. Прибежала домой, рассказала мужу, муж зарыдал и в ярости порвал все церковные книги. На шум прибежала жена дьякона, ей рассказали, она зарыдала и побежала домой, рассказала мужу, муж в ярости и отчаянии сжег все иконы в храме. На шум прибегает попадья, спрашивает, что случилось, ей рассказывают, она в слезы, бежит домой, рассказывает мужу, муж бежит в храм и все колокола перебил.

Почему я говорю, что эта сказка христианская? Потому что она комическая, а комичность достигается за счет абсолютной неадекватности поведения персонажей. Русское духовенство в сознании русского народа воспринимается как эталон здравомыслия, и поэтому именно его неадекватное поведение воспринимается как повод для смеха.

- В афанасьевском варианте нет. Но в разных селах рассказывается по-разному…

- А есть ли сказки с ясно выраженной христианской идеей?

Да. Например, сказка о попе и работнике его Балде. Это чистое обличение фарисейства и гордыни. Обращение работника к чертям, конечно, не есть хорошо, но обличение лицемерия и гордыни работодателя – важнее.

- А есть ли антихристианский момент в Гарри Поттере?

- Нет, я такого не вижу. Главная идея книги – идея жертвы. Подставь под удар себя ради спасения другого. Особенно ярко вы увидете это в шестой книге… Надо не просто ослепнуть, а выскоблить себе глазные ямы, чтобы не увидеть здесь евангельской темы.

- За что же ГП так достается от православной критики?

- За то, что дети в этой сказке учатся на волшебников. Но когда взрослый человек перестает воспринимать детскую сказку как сказку, это само по себе катастрофа. Православные критики не умеют читать сказки. Но перегибы бывают и с другой стороны: когда серьезно-рерихнутые дяди и тети приходят и начинают говорить: вот, малыш, а теперь попробуй изучить магию и астрологию по-настоящему. Роулинг высмеивает «мабам ваблатски», но в нарушение авторской воли, ее собственную сказку наследники Блаватской пробуют превратить в мостик, ведущий к не-сказочной магии..

- Так подводя итог, что безопаснее, что полезнее читать ребенку-подростку? Толкиена, Роулинг или наши сказки – из тех, которые можно читать?

- Джека Лондона пусть читает! Вообще, читать Властелина Колец раньше шестнадцати лет вредно. А еще лучше перед этим получить два высших образования – богословское и религиоведческое…

То, что я собираюсь сделать, относится к разряду не самых благодарных занятий. Перелагать поэзию в прозу и рассуждать о том, «что хотел сказать художник этим образом»,— дело слишком школьное.

Но именно особенности нашего школьного воспитания и понуждают меня взяться за толкование сказок К. С. Льюиса из цикла «Хроники Нарнии», вышедших уже несколькими изданиями.

Сам Клайв Стейплз Льюис (как и его соотечественники и современники Честертон и Толкиен) писал для людей, которые имели возможность изучать Закон Божий в школе. С одной стороны, это знакомство с сюжетами священной истории позволяло им узнавать с полуслова аллюзии и намеки. С другой, школьное знакомство с Библией слишком часто потворствовало укреплению худшего вида неверия — то есть той сухой и рассудочной полуверы, которая тем надежнее заслоняет совесть от укоров Евангелия, чем тверже вызубрены библейские тексты.

Понятно, что слишком навязчиво в таком случае проповедовать нельзя и надо искать возможность свидетельствовать об Истине, никоим образом не вызывая в памяти интонации школьной законоучительницы. И вот, чтобы английскую консервативность обратить не к консерватизму греха, а консерватизму евангельских ценностей, Честертон пишет детективы об отце Брауне, а Толкиен — истории о хоббитах. Льюис пишет с той же целью сказки о такой стране Оз, в которой на каждом шагу читатель нежданно встречает то, чего никак встретить не ожидал,— намеки не на вчерашнюю парламентскую сплетню, а на те сенсационные события, которые, казалось бы, безнадежно устарели и давно стали никому не интересны (по той причине, что произошли они не в Лондоне, а в Палестине, и даже не позавчера, а немало веков тому назад).

В этих книгах, написанных англичанином и протестантом, более всех имеем нужду мы, русские и православные. Дело не только в том, что у нас практически исчезла христианская литература для детей. Важнее, что эти сказки заполняют пустую нишу в храме православной культуры.

Наша традиция проповеди и духовного образования всегда была дидактична, поучительна. Но человеку иногда становится тягостно от обилия строгих и умно-самоуверенных поучений. Ему бывает очень нужно, чтобы с ним просто посидели рядом и о чем-то помолчали. Или пошутили, или поговорили, как с равным.

Книги Льюиса действенны тем, что они не сразу выдают свою тайну: они проповедуют, не наставляя. Читатель сначала влюбляется в автора, в мир его мыслей и героев, а лишь затем начинает догадываться, откуда же берет начало тот свет, который наполняет собою весь объем Lewisland’а. Они написаны с любовью о Книге Любви — о Евангелии.

Льюису удалось то, о чем мечтает любой духовный писатель: он не просто передает свои мысли по поводу встречи человека с Богом, он пробуждает в сердце человека отклик той радости, которая некогда посетила его или уже стучится к нему. Это христианское «повивальное искусство», которое исторгает из души человека молитву. И это — высшая удача богословской книги, если в ходе ее чтения безликое «Он» богословия заменяется на живое «Ты» молитвы.

Эта книга написана в обществе, где принято быть христианином. И написана она затем, чтобы человек влюбился в то, во что он раньше только верил.

Российскому читателю в этом отношении читать «Хроники» проще: для его восприятия «добрые вести из Иерусалима» еще вполне свежи. С другой стороны — сложнее: не только дети, но даже их родители вряд ли настолько знакомы с Евангелием, чтобы с ходу улавливать прозрачные намеки Льюиса и Аслана.

Несложно сегодня и у нас пояснить неверующему человеку, каковы основания для религиозной убежденности в бытии Бога и Христа. Но чрезвычайно трудно «принудить к пониманию» связи между далеким надкосмическим Богом и маленьким частным человеческим бытием. «Да пусть есть, но мне-то что с того?!» — вот вопрос, о который разбиваются самые блестящие проповеди и самые логичные и глубокие теологические лекции.

Ответ Льюиса на этот вопрос осязателен: жить с Богом радостно и трудно. Жить без Него — в конце концов тоже трудно, но еще и серо, так, как сер и безнадежно устойчив в своей замкнутости ад в сказке «Расторжение брака».

Жить по велениям Аслана трудно, потому что Он — «не ручной Лев». Его нельзя использовать в качестве гаранта или сторожа своего домашнего благополучия. Его дружбу и помощь нельзя подкупить. На Его помощь нельзя иметь ложных надежд, которые упраздняли бы активное действие самого человека. Он приходит, когда пожелает,— и все же желает, чтобы Его звали.

Еще трудна встреча с Богом, потому что из нее нельзя выйти неизменившимся. Аслан может ласково дыхнуть, а может поранить. Все мы ходим в шкурах Дракона — и пока мы не совлечем ее с себя (у апостола Павла это называется совлечься ветхого человека[659]), нам не понять тот замысел, который есть о нас у Творца.

А ведь помимо «естественного» нашего окостенения есть еще и культурные панцири, которые похищают у нас Небо. Как, например, смотреть в глаза Аслану и думать о «правах человека»? Правах — перед Ним?.. Это уже было когда-то в человеческой истории — во дни Иова. О том, что понял тогда древний страдалец и богоискатель, напоминает нам и Льюис. А древние великие пророки напоминают, что у Бога нет обязательств. У Него всё — дар. И о том же напоминает Аслан, отправляя детей в страну колдуньи.

«Хроники Нарнии» состоят из семи сказок. Случайно или намеренно появилось у Льюиса это вполне библейское число — не знаю. Но как в Библии семь дней — это семь эпох мировой истории, так и у Льюиса вся история Нарнии — от ее создания до гибели — дана в семи эпизодах.

Впрочем, прямых заимствований из Библии в сказках Льюиса нет. Разве что — в привычке называть детей «сынами Адама» и «дочерьми Евы».

Создателя зовут Аслан, а не Ягве или Христос. В первой хронике («Племянник чародея») Аслан, являющийся детям в облике золотого сияющего льва, творит мир.

Он творит песней. Льюис так представляет себе создание вселенной: «Далеко во тьме кто-то запел. Слов не было. Не было и мелодии. Был просто звук, невыразимо прекрасный. И тут случилось два чуда сразу. Во-первых, голосу стало вторить несметное множество голосов — уже не густых, а звонких, серебристых, высоких. Во-вторых, темноту испещрили бесчисленные звезды... Лев ходил взад и вперед по новому миру и пел новую песню. Она была мягче и торжественней той, которой он создал звезды и солнце, она струилась, и из-под лап его словно струились зеленые потоки. Это росла трава. За несколько минут она покрыла подножье далеких гор, и только что созданный мир стал приветливей. Теперь в траве шелестел ветер. Вскоре на холмах появились пятна вереска, в долине — какие-то зеленые точки, поярче и потемней. Когда точки эти,— нет, уже палочки, возникли у ног Дигори, он разглядел на них короткие шипы, которые росли очень быстро. Сами палочки тоже тянулись вверх и через минуту-другую Дигори узнал их — это были деревья».

В IV веке святитель Василий Великий очень похоже писал о возникновении мира: «Представь себе, что по малому речению холодная и бесплодная земля вдруг приближается ко времени рождения и, как бы сбросив с себя печальную и грустную одежду, облекается в светлую ризу, веселится своим убранством и производит на свет тысячи растений».

Оба текста полагают, что читатель помнит исходный библейский стих: И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя, и дерево плодовитое. И произвела земля... (ср.: Быт. 1, 11, 12).

Здесь нет ни опаринского мертвого и бессмысленного «бульона», который в некоей случайной катастрофе выплевывает из себя жизнь; нет и недвижной, творчески бездарной материи Платона, могущей лишь страдать в руках Демиурга, но бессильной самой что-либо предпринимать. Здесь радостный диалог: на «Fiat!» («Да будет!») Творца весь мир откликается творческим усилием.

Современный космолог в этой связи не прочь поговорить о «направленной эволюции» и «антропном факторе».

Церковь говорит — о поэзии. Именно так называется Бог в Символе веры: «Верую во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли...». «Творец» в греческом оригинале — «Поэтос». И в молитве на Великом водосвятии о возникновении мира говорится: «Ты, Господи, от четырех стихий всю тварь сочинивый». Да и в самом деле — что еще можно сделать со «стихиями», именование которых все же происходит от греческого глагола «стихэо» (идти рядами, сопрягать ряды; «чины» — по славянски), как не со-чинять. В отличие от русского понимания «стихийности» для греческого уха в «стихии» слышалась гармония, стройность и созвучность того «космоса», отголосок которого дошел да нашей «косметики».

Библия не говорит — откуда в нашем мире появилось зло. Восстание и падение гордого ангела денницы не описаны. Человек приходит в мир, который еще добр, но в который уже прокралось зло. Само зло не живет — оно паразитирует на жизни и добре. Так и Колдунья отнюдь не создается песней Аслана, а в Нарнию она попадает некоторым паразитическим способом — ухватившись за детей. В Библии, лишь подговорив людей, зло получает власть во вселенной; в Нарнии Колдунья тоже делает людей своими соучастниками. И Эдемский сад, и древо познания также узнаваемы у Льюиса.

То, что «Хроники Нарнии» не объясняют происхождение зла, не означает, что они с ним смиряются. Христианская мысль именно потому и не объясняет исток зла, чтобы было легче бороться со злом. Ведь в силу нашей неискоренимой философской привычки нам кажется, что «объяснить» значит «понять», а «понять» значит «принять». Если я нашел причину какого-то события — значит, я тем самым пришел к выводу, что оно и не могло не произойти. Нет, не в «причинах и следствиях», не в «законах кармы» или в «диалектике всеединства» коренится зло. Оно — в тайне свободы. Не в потаенно-мистических и огромных «законах мироздания», а в нашей, вроде бы такой маленькой, свободе. Именно человек когда-то впустил холод во вселенную, согретую дыханием Творца. И нам, привыкшим к холоду, дыхание той же Любви кажется теперь слишком обжигающим, слишком болезненным.

Мы в своей свободе взрастили смерть. Именно смертью силы магии хотели отделить нас от Бога. Но Творец жизни Сам вошел в пространство смерти. И теперь сквозь смерть мы можем видеть лик Победителя смерти.

Итак, в следующей сказке речь идет уже об искуплении: Аслан отдает себя на смерть «по законам древней магии». Но по законам «еще более древней» магии — воскресает и уничтожает проклятие.

Бог всегда требует, чтобы люди изменялись. И однажды, чтобы им это было легче делать, Он Сам принес Себя в жертву Своей любви к людям — не только для того, чтобы дать им пример, но и для того, чтобы поистине искупить их и вызволить из-под власти «древних заклятий» и соединить с Собою, чтобы дать им участие в Своей собственной жизни, в Своей собственной любви. Но для этого тем более человек должен стать таким, каким еще не был.

Евангельская основа «Хроник Нарнии» очевидна. В них можно встретить и прямую полемику с атеизмом, чьи аргументы очень похоже излагает Колдунья одурманенным детям в Подземье («Серебряное кресло»). А можно найти весьма прозрачную притчу о покаянии (Аслан, сдирающий драконьи шкуры с Юстеса в «Повелителе зари»).

Но потому так важно указать и на ветхозаветные истоки тех черт, которые Льюис придает Аслану. В современном протестантизме (и, шире, в современном западном стиле духовности) «друг Иисус» вытеснил Собою грозного Ягве. Но евангельская любовь не отменяет любви ветхозаветной. Бог пророков любит людей — и потому требователен к ним: требователен, ибо неравнодушен (об этом Льюис писал в книге «Страдание»).

Нравственное зрение человека в чем-то подобно глазу лягушки. Как та видит лишь то, что движется, и не замечает неподвижных предметов, так и человек, пока покоится на месте, не различает того вектора, по которому должна устремиться его жизнь. Но сделав духовное усилие, отказав себе в чем-то ради ближнего, сотворив однажды добро, перестрадав, он становится зорче.

Надеюсь, позволительно пояснить эту мысль не на льюисовском материале — ведь многие родители и учителя, которые будут читать эту книгу детям, сами будут знать о христианстве немногим более своих детишек. Так вот, один из замечательных христианских проповедников — Владимир Марцинковский, живший поколением раньше Льюиса, в своей работе «Смысл жизни» рассказывает случай с одним богатым молодым парижанином, который, пресытившись жизнью, пришел к набережной Сены... И уже перед последним шагом он вдруг вспомнил, что в кармане у него кошелек с деньгами, которые больше ему не понадобятся. И у него возникла мысль — отдать эти деньги какому-нибудь бедняку. Он идет по улице и находит людей, живущих в большой нужде. Юноша отдает им все свои деньги. И вдруг радость большая, чем у этих бедняков, врывается в его сердце. Тайна жизни, которую он пытался вычитать или подслушать, сама засветилась в его душе.

Так и «плохому мальчику» Юстесу кажется, что он случайно, бессмысленно, чуть ли не назло заброшен в мир Нарнии. И лишь через скорбь, покаяние и первые попытки заботы о других приходит к нему понимание того, что не он обречен на жизнь, а жизнь дарована ему. Понимание того, что, по законам Нарнии, в одиночку можно лишь умереть, но выжить можно лишь сообща.

В повести «Конь и его мальчик» есть замечательное разъяснение того, как познаются тайны Промысла. Девочка (в счастливом эпилоге) хочет узнать, что за судьба у ее знакомой. «Я рассказываю каждому только его историю»,— слышит она от Аслана ответ, охлаждающий любопытство.

Так ставится предел одному весьма распространенному у религиозных людей искушению. Дело в том, что духовная взрослость человека определяется тем, в какой мере он готов оправдать выпавшие на его долю страдания. Но со своим пониманием (достойное по делам моим приемлю[660]) надо крайне осторожно входить в чужую жизнь. Если я скажу: «Моя болезнь выросла из моих грехов»,— это будет вполне трезво. Но если я решу зайти к заболевшей соседке, чтобы разъяснить ей, что вчера она сломала ногу, потому что позавчера не пошла в храм,— тут самое время вспомнить предупреждение Аслана. Вдобавок, оно весьма напоминает происшедшее с преподобным Антонием Великим. Он однажды вопросил: «Господи! почему одни живут немного, а другие до глубокой старости? Почему одни бедны, а другие богаты?». Ответ, который получил Антоний, был прост: «Антоний! себе внимай!»[661]. А ответ, который раз и навсегда получили мы все, был дан на Голгофе: Творец не стал объяснять зло или оправдывать его неизбежность, Он просто пошел на Крест...

От Иова до наших дней человек хранит понимание того, что ответ на этот вопрос не может (и не должен) быть выражен в словах, потому что этот ответ слышат не ушами, а сердцем.

В мире христианской мысли страдание и радость, жизнь и смерть оказались не абсолютно противопоставлены друг другу. Прошу извинить за эпатирующую формулировку, но в своей глубине христианство действительно настаивает на неизбежности самоубийства: человек не должен жить для самого себя, он призван дарить себя. Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную (Ин. 12, 24–25).

Александр Солженицын как-то сказал, что в ГУЛАГе есть один-единственный способ выжить, а именно: оставить всякую надежду на сохранение себя. Лишь так, похоронив себя, человек может выйти из лагеря человеком. Другой пример из светской литературы — строки Пастернака:

Любовь, которая, по слову апостола, не ищет своего[662], также выносит центр устремлений, забот и надежд человека вовне его. Христианская любовь — дарующая, а не потребляющая: в ее глубине всегда просвечивает Крест.

В мире духовном об этом же говорит «перевернутая перспектива» иконописи. Человек должен отказаться от эгоцентризма, от привычки все мерять по себе, свой жизненный центр он должен полагать вне себя. И тогда он не будет считать частью своей жизни некую ценность, а станет о себе помышлять как о принадлежащем и служащем Высшей Ценности. И тогда он будет бояться не за себя, а за свою верность Истине. И, как сказано в Писании, где сокровище ваше, там и сердце ваше... Не собирайте себе сокровищ на земле... В Бога богатейте[663].

Человеку дан дар жизни — и сохранить его он сможет, лишь если поступит с ним так, как мальчик с плодом древа жизни из первой льюисовской сказки: не присвоив себе, отдав другому.

Подлинно выжить можно лишь через жертву. Лишь то, что мы отдаем, навсегда остается нашим. Цветаева назвала это «законом зерна»:

Если человек действует в соответствии с этим законом Божиим, над ним сбудутся слова Христа, и он не увидит смерти вовек[664]. Слово «успение» во всех христианских языках — это антоним смерти. Кончина — лишь дверь (ну да, та самая дверь из последней Хроники). Но выйдя через нее, можно оказаться «одесную» или «ошуюю».

И здесь мне приходится второй раз извиняться за рискованное сравнение. Христианство живет высокой спекуляцией. Затраты и прибыток здесь явно разнопорядковы. Малая «лепта» может обернуться приобретением такого сокровища, которого не стоит весь мир...

А есть — Пасха. И немного есть в мире даже христианской культуры книг, которые до такой степени были бы пронизаны пасхальным светом, как книги Льюиса. Смысл их — в утверждении: то, что заслуживает жизни, будет жить, потому что чему нельзя умереть — не умрет. И если жизнь совершеннее смерти, то смерть должна быть побеждена. Призвание человека — «найти свою вечность, и потому «понять человека — значит понять его отношение к Богу» (Б. П. Вышеславцев).

Как нужна эта пасхальность детям! Для них очевидно то, что перестают потом понимать взрослые: человек может уйти, но он не может исчезнуть.

И совсем просто детям понять, что итог человеческой жизни подводится не физиологически (лопнувшим сосудиком в мозгу или остановкой сердечной мышцы), а нравственно. Жизнь не кончается, она — исполняется. И человеку, в отличие от животных, как духовному, нравственному и ответственному существу, надлежит дать и нравственный ответ о том, исполнением чего была его жизнь: исполнил ли он во временной жизни Закон, без которого нельзя жить в вечности.

Человек создан для вечности. Войти в нее без приглашения и помощи человек не может. Творец не просто раскрывает нам дверь: Он Сам становится одним из нас и платит максимальную цену, чтобы дать нам свободу быть сынами Божьими, а не сыновьями греха и данниками смерти. Он принес нам дар. Дар надо еще уметь принять. Объективно совершённое нас ради человек и нашего ради спасения надо еще сделать своей внутренней, субъективной реальностью в акте выбора веры, Причастия. И Бог, пришедший в мир к людям, призывает нас не к бегству из мира, а к исполнению своего человеческого долга в мире людей. Христос не разрешает апостолам оставаться на Фаворе. Аслан помогает, чтобы люди смогли продолжить их дальнейшую борьбу. Сердце, которое любит Бога, но не любит и не милует мира и людей, созданных Богом, не поняло широты заповеди Божией. То, что принято и затем отдано людям и Богу, не исчезает, не отнимается. В мире, откуда мы пришли и куда уйдем, каждая капля здешнего добра отзывается несоизмеримо большей чашей радости. Но и каждое горе, причиненное нами, уготовляет нам грядущую горечь.

Таков Закон. И этот Закон не противопоставляется милости. Он вобрал ее в себя и о ней говорит: суд без милости не оказавшим милости[665].

Об этом Законе удивительные книги Льюиса. Именно о нем, и только о нем. И потому просто умоляю читателей: не портите эту книгу! Не втискивайте ее в мир школьных правил, где, по словам Н. Трубникова, «с помощью хорошо подогнанных частных истин так легко складывается общая ложь». Не делайте вид, что это только сказка. Не скрывайте от себя и от детей евангельской основы и атмосферы этих сказок. И уже совсем печально было бы, если б детям стали пояснять эту связь в таком духе, что, мол, одна более древняя сказка легла в основу другой. И Льюис при-думывал свои сказки, так же когда-то это делал Матфей, а до него — Моисей... И Лев — это всего лишь увеличенная воображением кошка, а Солнце — спроецированная на небосвод лампочка. И нет мира, кроме Подземья. И нет Пасхи. И не было Рождества.

Но об этой печальной возможности не хочется думать.

«Хроники Нарнии», конечно, не катехизис. Они были написаны для людей, изучавших (или изучающих) катехизис в школе. Поэтому отнюдь не все принципы христианства нашли свое иносказание в этих сказках.

В общем, в Нарнии много евангельского. В ней нет явного присутствия только двух евангельских тайн: Троицы и Евхаристии. На мой взгляд, в этом сказался замечательный такт Льюиса. Тайну Троицы внятно объяснить более чем непросто. И, слава Богу, в Нарнии нет трехглавого льва. Есть только два намека: однажды Аслан называется «Сыном заморского императора». А другой раз («Конь и его мальчик») Аслан считает необходимым подтвердить свою единосущность тому миру, который он пришел спасать: как и воскресший Христос в Евангелии, Аслан уверяет говорящих животных Нарнии, что он не призрак: «Потрогай меня, понюхай, я, как и ты,— животное».

Отсутствие чуда Евхаристии — главного чуда Евангелия — тоже понятно. В мире Нарнии, где и так слишком много чудес, церковные Таинства (и важнейшее среди них — чудо Причастия Богу) выглядели бы слишком обыденно, неизбежно редуцировавшись до ритуальной магии.

Читая «Хроники», полезно вспомнить о Евангелии. Но, читая Евангелие, было бы непозволительно вместо Христа вспоминать Аслана. Поскольку для детей это будет скорее всего первая книга о духовной жизни, надо им время от времени напоминать, что в человеческом, а не символически-сказочном мире молитву надо обращать к Тому, Кто позволил Себя называть Иисусом, а не Асланом.

Избежать этой именовательной путаницы тем более важно, что в современном мире настойчиво рекламируется религиозный релятивизм и синкретизм. Чудище по имени Ташлан отнюдь не придумано. Мы ведь уже не возмущаемся и даже не смеемся, когда какой-нибудь очередной телеколдун обещает нам создать «синтез» христианства и язычества. Последняя история с Ташланом напоминает нам, что, по слову апостольской проповеди, нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись, кроме имени Иисуса Христа (Деян. 4, 12).

Льюис решился завести разговор о том, о чем меньше всего принято говорить сегодня в «христианском обществе» и в «христианской культуре»,— о последнем. О конце света. Об антихристе.

На самом пороге ХХ века Владимир Соловьев напомнил о том, что земная история не сможет обойтись без этого персонажа и что годами и столетиями труд многих «субъектов исторического процесса» приближает момент, когда в истории христианского человечества произойдет решающая подмена — и произойдет она уже почти незаметно... Как раз на полдороге от Владимира Соловьева к нашим временам и появилась «Последняя битва» Льюиса. Если об остальных сказках Льюиса я бы сказал, что надо прежде прочитать Евангелие (хотя бы в пересказе для детей), чтобы вполне понять их, то о «Последней битве» я скажу иначе: эту повесть следовало бы прочитать прежде, чем брать в руки «Апокалипсис». Вообще для христианского сознания как-то почти очевидно, что мы живем в мире, которому ближе всего именно седьмая, последняя книга «Хроник».

Сама Библия кончается Апокалипсисом, а Апокалипсис на грани человеческой истории прозревает не Царство Христа здесь, на земле: в жизни, в политике, в культуре, в отношениях между людьми,— а царство антихриста. Христос, говоря о признаках Своего второго Пришествия, о признаках конца истории и конца света, находит для апостолов только одно утешение: да, будет тяжело, но утешьтесь тем, что это — конец. Это ненадолго.

Христианство, наверно, единственная в мире система взглядов, которая изначально предупреждает о своем не-триумфе. Земная история кончается не установлением Царства Христова, но утверждением властительства антихриста. В рамках земной истории путь человечества кончается не в Царстве Христовом, а в царстве антихриста. Это «царство» зреет в структурах человеческой истории годами, может быть, столетиями, в которые складывается такой образ жизни и мысли, что лишает человека его главной и насущнейшей свободы — свободы выбора: с Христом он или нет. Ибо само понятие «жизнь со Христом» становится в конечном счете безрелигиозным символом и начинает пониматься как сугубо этический или даже политический регулятор. Быть христианином значит тогда быть просто «добрым человеком». В этом случае, однако, как поясняет Льюис в книге «Просто христианство», слово «христианин» просто теряет свой смысл, становясь ненужным дублем. И тогда религиозная жизнь человека запутывается не в меньшей степени, чем религиозные чувства несчастных животных при виде Ташлана.

В Нарнии и произошла «последняя путаница». И началась она не с таинственных и зловещих заговоров, а со «слишком человеческих» проступков обезьянки, которой любой ценой хотелось того, чего так часто и так привычно желаем и мы... Льюис любит повторять, что самая верная дорога в ад лежит не через вопиющие преступления, а через постепенное самоумерщвление человеческой души, через привыкание к духовному окаменению.

Конечно, Льюис имел в виду не только Откровение святого Иоанна, но и вполне конкретные реалии культурных движений послевоенной Европы. Для меня же узнаваемее всего и страшнее всего жуткий призрак Ташлана — подделки, укравшей у Аслана имя и втиснувшей его в кличку восточной богини Таш. О приходе этого призрака предупреждал еще в прошлом веке Хомяков: «Мир утратил веру и хочет иметь религию какую-нибудь; он требует религии вообще». Именно эта форма «какой-нибудь» религиозности все навязчивее заявляет о себе в нынешней России: ежедневно в эфире проповедуют люди, которые убеждены, будто им удалось скрестить «духовность Православия» с «духовной мудростью Востока». Неколебимая уверенность советских «образованцев» в том, что всякая «духовность» — благо, внесет свою лепту в торжество дела «Ташлана»...

Да, седьмая книга Хроник ближе всего к нашей жизни, но и труднее всего для восприятия современным человеком. И тем важнее в этой апокалиптической книге — радость благовестия. Ведь сказано Христом о признаках конца: Когда начнет сбываться все это, восклонитесь, ибо близко избавление ваше[666].

«Вос-клонитесь», то есть вы, сейчас пригнетенные к земле, уставшие от привычной богооставленности, вос-клонитесь, воспряньте, подымитесь.

Сейчас христиане взяли в привычку молиться об отсрочке конца. Но Апокалипсис и вся Библия завершаются кличем: Ей, гряди Господи Иисусе![667]. И в приходе Бога главное — что Он пришел, а не то, что все-таки разрушилось с Его приходом.

Как сказал человек, чей творческий дар очень созвучен льюисовскому, «христианский мир претерпел немало переворотов, и каждый из них приводил к тому, что христианство умирало. Оно умирало много раз и много раз воскресало — наш Господь знает, как выйти из могилы... Время от времени смертная тень касалась бессмертной Церкви, и всякий раз Церковь погибла бы, если бы могла погибнуть. Все, что могло в ней погибнуть, погибало... И еще мы знаем, что случилось чудо — молодые поверили в Бога, хотя его забыли старые. Когда Ибсен говорил, что новое поколение стучится в двери, он и думать не мог, что оно стучится в церковные врата. Да, много раз — при Арии, при альбигойцах, при гуманистах, при Вольтере, при Дарвине — вера, несомненно, катилась ко всем чертям. И всякий раз погибали черти»[668].

Как жаль, что мне не читали этих книг в детстве. И как хорошо, что эти сказки все же есть на свете и теперь входят в круг всероссийского чтения. В заключение и хотел бы я обратиться к родителям: когда вы откроете Льюиса и будете читать его вместе с детишками — пожалуйста, не говорите им, что это, дескать, сказочный пересказ неких более древних сказок. Не скрывайте от них Евангелия — если вы мечтаете о том, чтобы вам никогда не пришлось бояться своих детей. Будем надеяться, что в России еще вырастут дети, которые умеют колядовать и молиться. Дети, которые знают, что Герда вошла в охраняемый замок Снежной Королевы, лишь прочитав «Отче наш». Дети, которые считают храм самой светлой и красивой частью своего дома. Дети, которые знают, что внутри человека живет странное существо по имени «душа» — то, что болит в человеке, когда все тело его здорово, что может радоваться, когда все внешние обстоятельства побуждают человека к гореванию. Дети, которым мы не будем бояться вверить свою старость.

Патриарх Алексий II позволял ему спорить с собой. А с ним самим кто только не спорил: от буддистов до староверов. Ректор МГУ Садовничий вручил ему медаль «Почетный выпускник МГУ», а рериховцы заранее шлют в ректораты и прокуратуры письма с требованиями запретить его лекции. Рокеры Юрий Шевчук и Константин Кинчев называют его другом. Кто же он, человек в «спецодежде» церковника, но не священник, самый молодой персонаж словаря «Философы России XIX–XX столетий», ставший и самым молодым (в 35 лет) профессором богословия в истории России?

— Прежде всего — православный христианин. Затем — диакон (служу в храме Иоанна Предтечи на Красной Пресне). Богословом назвать себя не дерзну, но церковным журналистом — можно.

— Дойти невозможно. Но можно приблизиться…

— Что для этого нужно? На собственном примере, пожалуйста.

— Мой путь шел через поиск смысла. Как пел в 80-х один рок-музыкант (ныне священник в Макеевке), «если меня разложить на молекулы — что ж, стану молекулой. А если меня разложить на атомы — что ж, стану атомом. Скучно». Вот это ощущение скуки как последнего предела мироздания и было для меня толчком к вере. Ну не может же скука быть последней истиной![670]

— Сейчас, по прошествии двадцати лет, кажется, что все было очень просто...

Лет пять назад я был в монастыре у кришнаитов. Здесь, в Подмосковье, у них российский центр. И выяснил очень интересную вещь. Оказывается, в истории индийской философии был диспут, очень похожий на тот, что ведется в христианском мире между протестантами, православными и католиками. У католиков считают, что ты своими заслугами должен заработать себе спасение. Протестантские полемисты говорят: «Нет, ты только уверуй, Господь тебя Сам спасет. Тебе не надо никаких заслуг, добрых дел». Православие — это путь такой «царской середины», сотрудничества Бога и человека.

Так вот, у кришнаитов есть две школы, одна из которых близка православным, а вторая — протестантам. Одна из них зовется «школа обезьянки» вторая — «школа котенка». Первая говорит, что детеныш обезьяны цепляется за мать, а она его сама переносит с ветки на ветку. От малыша требуется лишь держаться и не мешать. «Школа котенка» говорит: «Смотрите, как кошка несет в зубах малыша, котенок же вовсе ничего не делает». Так и Господь спасет человека, который в этом никакого участия не принимает. Мое Крещение я могу объяснить только с позиции «школы котенка».

Можно, конечно, долго рассказывать, как из полного неверия, из семьи, где не было православной традиции, с кафедры атеизма я пришел в семинарию. И при этом буду употреблять местоимения «я», «мне». На самом же деле это было чудо. Не я пришел в Церковь, а Господь «взял за шкирку», вытащил и протащил, как я этому ни сопротивлялся. Чудо — любое проявление Божией воли. И именно потому, что это — чудо, оно не подлежит дальнейшему анализу. Это нельзя дальше расчленять. Здесь можно просто замереть... Чудо есть чудо, и чудо есть Бог.

Если же искать человеческих сдвижек, то тут очень много ниточек сходились в один узел.

В моем обращении к Церкви многое значило детское увлечение фантастикой. Это я потом понял, что на философском языке фантастика — это привитие человеку навыков феноменологического мышления. Феноменология интересуется смыслом, а не правдой. Дело не в том, так «на самом деле» или нет. Феноменолог анализирует текст, изначально воздержавшись от суждения о его «истинности». Важна внутренняя логика сюжета, перекличка смыслов. Если ты принял некоторые условия фантастического романа — дальше ты следуешь этим правилам игры. Вот и встретившись с миром религии, поначалу именно так, феноменологически, я к нему и относился. Для атеистически воспитанного человека нельзя было сразу поставить вопрос: «Правда это или нет, воскрес Христос или не воскрес?». Но прежде чем сказать для себя «да», он может попробовать понять: если «да», то… То есть начать понимать внутреннюю логику Православия. А однажды воля говорит разуму (именно так: не уму, а воле дано решать — что есть, а чего нет): «Все, я хочу жить именно в таком мире, где есть вот это, я хочу, чтобы это было всерьез». Игра кончается, начинается жизнь.

Первыми религиозными авторами, которых я читал, были Франк и Шестов. Первое знакомство с ними оставило меня равнодушным. Я просто не понимал, о чем они пишут. Их рассуждения о Боге, о Христе казались мне слишком далекими. Но все же нечто позитивное из первого знакомства с ними я вынес. Они показали мне, что можно быть христианином и при этом человеком ХХ века. Затем отец Сергий Булгаков вполне убедил меня: мир духовной жизни — это такой мир, о котором нельзя судить снаружи.

На третьем курсе МГУ я всерьез заболел Достоевским. Книга, которая по-настоящему перепахала меня,— это «Братья Карамазовы». Я действительно болел ею. Две недели, пока читал, ничего кроме этого в голове не было.

Кроме того, оказавшись на кафедре научного атеизма, я в учебном порядке должен был заниматься религиозными вопросами, читать литературу — прежде всего, конечно, атеистическую,— но попадался и самиздат. Доводилось брать книжки у знакомых, да и на кафедре библиотека была достаточно приличная. Атеистический стиль работы, с которым я встретился, вызывал неприятие и тем самым во многом помог мне определиться.

— Во-первых, сравнивая первоисточники, Евангелие, книги по истории Церкви с тем, как это препарировалось в книгах по атеизму, я достаточно быстро заметил, что в последних много неправды, многое притянуто за уши и огромное количество просто элементарной некомпетентности. Когда я начал вживаться в кафедральную жизнь, меня поразила одна деталь. Там не было ни одного спецкурса по библеистике, по истории Церкви, даже по истории религии; там не было ни одного человека, который мог бы эти спецкурсы вести. Было много спецкурсов по «модернизму», но никакого знакомства с традицией. Образование получалось странно мозаичным. Кроме того, в те годы никто из преподавателей кафедры не знал ни еврейского, ни греческого языков. И при этом они заявляли, что занимаются научной критикой Библии. Это меня сильно разочаровало.

— А как Вы вообще оказались именно на столь своеобразной кафедре?

— Нет, не потому, что я был одержим зудом атеистической работы. Вообще-то я собирался специализироваться на кафедре истории зарубежной философии. Марксизм был мне, мягко говоря, неинтересен. А вот что-то до-маркистское, зарубежное… Но на экзамене по этому предмету приключился эпизод, перевернувший всю мою жизнь. В билете, который мне достался, первый вопрос был по китайской философии, второй — по Аристотелю. Китай был мне опять же неинтересен, да и лекции на эту тему у нас были крайне скучные. Короче, я ничего по этому вопросу билета не знал. А по Аристотелю ответил хорошо. Опыт сдачи экзаменов у меня к тому времени был уже немалый, поэтому я понимал: два по первому вопросу и пять по второму в среднем дают тройку. Каково же было мое удивление, когда профессор Богомолов протянул мне зачетку с записью «отлично»! Но при этом он сказал: «Передайте привет Вашему отцу!». Отец-то у меня тоже философ, и работал он тогда в Президиуме Академии наук…

И тогда я понял: или я всю жизнь буду всего лишь носителем своего отчества и всю жизнь буду таскать домой «приветы отцу». Или я должен искать свой путь жизни.

Сложность выбора состояла в том, что уже в ту пору официальная идеология не вызывала у меня симпатий. Поэтому я как раз накануне экзамена подал заявление о специализации по кафедре истории зарубежной философии: думал забуриться куда-нибудь в былые века и культуры, в проблемы, по которым, к счастью, не существует «установочных» определений пленумов ЦК… Но, оказалось, что на этой кафедре слишком хорошо знают моего отца. Куда же еще на философском факультете можно спрятаться от идеологии? — Конечно, на кафедру логики. Занятия по логике я любил… Но, увы, мой отец по своей научной специализации как раз логик и потому на этой кафедре более чем известен. Так, а раз мой отец логик, а я хочу выбираться своей колеей, то что же находится вдали от логики? — Конечно, религия. И в итоге я подал заявление на кафедру атеизма: по сути, изучение той же самой «зарубежной» или несоветской философии, только с более узким выбором тем.

Так что в выборе этой кафедры «виноват» мой подростковый «протестантизм». Ничего идейного.

— И на самой кафедре атеизма к вере Вы тоже шли «от противного»?

— Во многом да. Сама атмосфера общества, которая сложилась в начале 80-х годов, помогала повернуться к Церкви. Атеистические нападки выглядели очень нечестно, и я сказал себе: «Если ты видишь, что родная партия врет тебе по каждому поводу, и в крупном, и по мелочам, то, может быть, она не права и в вопросе, который сама же назвала основным вопросом философии: “Есть ли Бог? Что первично: материя или разум?”».

Я подошел к миру религиозной мысли, попробовал понять русских философов — естественно, сразу не получилось. Это была совершенно другая вселенная, абсолютно чужая для меня, для моего воспитания, моего окружения.

У меня не было верующих знакомых: ни родственников, ни друзей, ни однокурсников. То есть приходилось идти по книжкам. И довольно скоро я понял, что это мир, который можно понять только изнутри. Человеку неверующему рассуждать о религии — это все равно, что слепому рассуждать об особенностях Рембрандта. И я понял, что не хочу ставить себя в глупое положение; раз уж профессионально я оказался связан именно с этой специальностью, все-таки должен попробовать войти внутрь. Я понял, что нечестно заниматься изучением религии, если ты сам никакой веры не имеешь. Веры-то в марксизм у меня не было точно. Но и никакой другой — тоже.

Кроме того, меня задели и даже обидели слова отца Сергия Булгакова о том, что неверующий человек, который занимается изучением чужой религии, похож на евнуха, который сторожит гарем. Обидно, но верно. И я решил попробовать войти в этот мир. Читая книги русских религиозных философов, я заметил, что они постоянно говорят о том, что религия — это мир опыта. И если у тебя этого опыта нет, хотя бы в малейшей степени, ты, изучая историю религии, ставишь себя в неловкое положение. В самом деле, мы же не станем доверять мнению глухого человека, если он вздумает написать диссертацию о музыке. В таком же положении и человек, не слышащий музыки небесных сфер. Что он может сказать о религии?

Я понял, что если хочу уважать себя, то должен сделать решительный шаг.

— Когда Вы впервые осознали, что верите во Христа не просто как в учителя нравственности, жившего 2000 лет назад, а как в Бога, от Которого зависит вся Ваша жизнь?

— Для меня это были два разных момента: сначала пришла вера во Христа как Бога (Творца, Спасителя, грядущего Судию), а уже потом — вера во Христа как Вседержителя, от Которого зависит моя жизнь здесь и сейчас.

Что касается первого, то это произошло, когда мне было 18 лет. В то время я «болел» «Братьями Карамазовыми»: более всего меня поразила легенда о Великом инквизиторе. В этой легенде для меня сошлись все те философские проблемы, о которых я тогда думал. Все, что тогда меня пугало в жизни, сконцентрировалось в словах Великого инквизитора. Я вдруг понял, что те искушения в пустыне, которые были предложены сатаной Христу,— это предельный, точный и емкий выбор. И поэтому согласился с той характеристикой, которую Достоевский дал этому евангельскому персонажу: «дух сверхчеловечески умный и злобный».

Так сначала я признал существование сатаны, ну а затем последовал логический вывод: если Христос смог отвергнуть эти искушения, значит, Он тоже сверхчеловечески умен, но добр. Пришло осознание Христа как Спасителя. Ощущение внутренней пустоты прошло, свет в окошке забрезжил.

Но пока это было только философским принятием Христа. Начать молиться было намного труднее, и это произошло несколько позже, а крестился я почти через год после этих событий. И даже будучи крещенным, я с большим трудом понуждал себя публично перекреститься в храме или поклониться вместе с бабушками, которые там стояли. Более того, спустя еще год после Крещения на какой-то марксистской лекции, когда лектор громил идеалистов, я с ужасом понял, что он говорит, фактически, про меня. Осознать то, что я стал идеалистом, было очень трудно, настолько глубокие корни пустила марксистская закваска в моем подсознании.

А отношение к Нему как к Вседержителю пришло уже позже. Своеобразие юношеской веры в том, что она ни о чем не просит, она просто радуется тому, что Бог есть. Еще нет болячек, нет каких-то безвыходных жизненных ситуаций и, следовательно, можно приходить к Богу не торгуясь, не выклянчивая «гуманитарную помощь». Поэтому впервые я начал относиться ко Христу не просто как к Творцу и грядущему Судье, а как ко Вседержителю, от Которого зависит моя жизнь здесь и сейчас, только тогда, когда начал молиться о том, чтобы Господь помог мне поступить в семинарию.

— А почему из всех религий Вы выбрали именно Православие?

— В свое время я решил для себя: если однажды я все же приду к выводу о том, что Бог есть, то не буду выдумывать никакой своей религии. Мне уже обрыдли все эти бесконечные ночные посиделки на кухнях и общагах, когда в прокуренной комнате со стаканом коньяка (водки, портвейна, пива) в руке ведутся дискуссии об Абсолюте. «Так, Андрюша, давай договоримся. Если ты однажды придешь к выводу, что Бог есть, я тебя очень прошу: не выдумывай ничего своего. Понимаешь, если Бог есть, то это означает, что ты не первый умница, который до этого додумался. История началась не с тебя. Ты не первый человек, идущий по этому пути. Присмотрись к опыту людей, которые шли по нему раньше и дальше тебя продвинулись». Любые попытки выдумать что-то свое, свою религию, мне казались верхом пошлости. Поэтому я с самого начала наложил на себя такое ограничение, что не имею права, не должен пошлить, не должен выдумывать что-то свое, а должен войти в традицию. Если уж христианство — то самое традиционное.

А почему именно христианство? — Так ведь к тому времени у меня уже были представления о других религиях и я уже понимал, что более высокого пути религиозной жизни и мысли нигде нет. Ни одна другая религия мира не кладет в свою основу формулу Бог есть любовь[671] и не говорит в своем символе веры: «нас ради человек и нашего ради спасения».

— Помню, это решение я принял под воздействием чувства… зависти. Мой ближайший друг — студент истфака — все же крестился (у староверов). Он был настолько счастлив, что я решил: «Хватит баловаться философией, жонглировать умными терминами и цитатами, надо решаться». Это был май, и я решил: «И я либо к осени крещусь, либо никогда». При чем тут была осень, мне и самому до сих пор непонятно. Но в те дни для меня значимой стала песня Владимира Высоцкого: «Мой друг уехал в Магадан… Снимите шляпу».

Конечно, обычная студенческая суета занесла своей пылью ту ясную решимость. И только в предпоследний день осени — 29 ноября — я был разбужен мыслью: «Ты же что-то обещал сделать!». И побежал искать храм для того, чтобы более не откладывать. В каком-то смысле я испугался себя самого, своей нерешительности и решил с нею покончить.

Тогда в голове у меня вертелись строки Пастернака: «Жизни ль мне хотелось слаще? — Нет, неправда: я хотел только вырваться из чащи полуслов и полудел!»…

Спустя годы я услышал точную формулу этой своей мотивации со стороны. Я уже был в аспирантуре. И вот наш сектор современной зарубежной философии празднует масленицу дома у моего научного куратора Тамары Кузьминой. Сидим на кухне и ведем вековечную русско-интеллигентскую дискуссию на тему «Что такое мещанство». А в гостях у Тамары Андреевны в тот день оказался ее давний друг, былой однокурсник. Вот только он по окончании университета решил не иметь вообще ничего общего со советской идеологией и всю жизнь так и проработал Калуге истопником. Но интерес к миру книг он не потерял. Так и в тот вечер — пока все сгрудились на кухне и спорили, он ходил по квартире, выискивая на книжных полках новинки. И вот, отобрав что-то интересное для себя, со стопкой книг он заходит на кухню. И хозяйка его с ходу включает в разговор: «Ну, скажи, что такое мещанин?!». Ответ был дан без секунды раздумий, слету: «Как что? Мещанин — это человек, у которого бытие определяет сознание!»[672].

Мне же хотелось, чтобы мое сознание дало мне новый опыт бытия…

С этой жаждой я и пришел ко Крещению. Сам день моего Крещения был довольно необычным. Я не могу сказать, что уверовал и потому пошел креститься. Ровно наоборот: я пошел креститься для того, чтобы уверовать, то есть я ощущал потребность сделать шаг, который вырвал бы меня из привычной колеи жизни; надо было пойти посмотреть, ворваться туда, в Церковь. Может быть, потом я что-то пойму. До некоторой степени это был философский эксперимент, поставленный на себе,— но он увенчался совершенно невероятным успехом.

У Бога Свои планы о нас: в день Крещения благодать Христова коснулась сердца — и с этого дня стало понятно, о чем слова Евангелия: Царство Божие внутри вас[673]. После этого мне действительно стало изнутри понятно многое из того, что говорится в Священном Писании, у святых отцов. Я всем существом ощутил, что чудо произошло. Это Таинство, а не просто омовение в купели.

— Это произошло в 1982 году. Я был студентом четвертого курса.

— В Москве, в храме Иоанна Предтечи. Причем искал храм, который был бы максимально далек от моего дома и университета,— с тем, чтобы никаких случайных знакомых не было, чтобы никто не «настучал». Если узнают в университете — выгонят, у родителей будут неприятности из-за меня... И за это я себя сейчac очень корю: в том храме, где крестился, теперь я и служу. Полтора часа в одну сторону, полтора — в другую… Так что нередко по дороге я говорю себе: «Что ж ты, мерзавец, таким трусом был?!». Первые полгода я стоял на службе, оглядываясь на каждый стук входной двери: вдруг кто знакомый вошел… Так и дрожал, пока однажды не ушами, а сердцем не yслышал на водосвятном молебне прокимен, в котором возглашалась строчка из псалма: Господь просвещение мое и спacитель мой, кого убоюся?[674]. И я подумал: «Господи, кого же я боюсь?». И после этого страх как рукой сняло.

— А как же происходило или что произошло при Крещении?

— Вдали от своего дома я знал только один действующий храм — на Ваганьковском кладбище (был там на похоронах Высоцкого). Поехал туда — но храм был закрыт. Я был просто оглушен, земля ушла из-под ног. В таком потерянном состоянии я просто пошел бесцельно бродить по городу. И вдруг в конце Большевистского переулка увидел храм. Побрел к нему безо всякой надежды (ибо трудно было представить, чтоб в одном районе Москвы было два действующих храма). К моему радостному изумлению, храм оказался действующим и даже еще не был закрыт по окончании утренней службы.

Я успел проскользнуть в дверь. Обращаюсь за свечной ящик: хочу, мол, креститься. Бабушка, стоящая там, начинает меня отговаривать: «Ты лучше завтра приходи, завтра хороший батюшка служить будет!». По-своему эта бабушка была права. Священник, который должен был служить завтра, и в самом деле потом стал моим духовным наставником. Но тогда я возмутился: «Какая разница, какой священник! Я не к священнику пришел, а к Богу! И мне нужно креститься именно сегодня!». В общем, денег с меня за крестины не взяли, бабушка эта даже крестик подарила.

Вышел из алтаря отец Александр Мещеряков и повел меня в крестилку. Крестил он весело, без назиданий и пояснений, с прибаутками. Соответственно, и у меня не было никакого «медитативного» настроя.

А затем он ввел меня в алтарь (это называется «чин воцерковления»). Первое мое впечатление от алтаря — чайник. Даже мелькнула мысль: «Теперь я знаю, зачем в церкви иконостас: чтобы за ним прятаться во время службы и чаи гонять» (как наши лаборантки на кафедре).

В алтаре, вдали от посторонних глаз, священник начал меня расспрашивать — кто, откуда… Узнав же, где я учусь, и вдоволь посмеявшись, сказал: «Не смей бросать учебу. Ты должен окончить университет».

Так что по крайней мере этот, самый первый священнический совет в моей церковной жизни я точно исполнил. И, кстати, он мне много помог, потому что потом у меня неоднократно возникало желание бросить университет и «убежать в леса».

А в целом все было вполне обычно и обыденно. И только когда я вышел из храма и вошел в метро — там и произошел тот сдвиг в душе, ради которого я и искал Крещения… Потом я узнал, что такое бывает нередко: человеку дается пережить благодатность Таинства не в минуту его совершения, а потом. В моем случае мудрость Промысла была в том, что если бы это переживание пришло в храме — его потом было бы легче украсть. Потом шальная мыслишка подсказала бы атеистической части меня: «Ну, это же было в храме — необычная обстановка, твой собственный настрой, в итоге и родилось это самовнушение»[675]. Но что для москвича может быть более привычно и обыденно, чем метро? И настроя уже ищущего не было. Я просто возвращался в университет… И был «настигнут радостью».

— В университете я попал прямиком на третью пару — спецкурс «Несовместимость современного естествознания и религии». Профессор скучно зачитывает свою лекцию для маленькой группы — нас человек семь было на этом спецкурсе. А меня распирает от счастья — я не могу не улыбаться. Он косится на меня и в конце концов спрашивает: «Кураев, что Вы все время смеетесь?». А я как представлю, что с ним будет, если я ему скажу, отчего я сегодня смеюсь,— так мне вообще хохотать хочется…

А в последующие месяцы это даже вошло в поговорку на нашем курсе —«счастливый, как Кураев».

— Обычно люди приходят к вере, ко Крещению после какого-то жизненного переворота, трагедии, горя или удивительного события. У Вас, насколько я понимаю, было по-другому?

— Дело в том, что свой путь в Церковь я могу описать двояко. Я могу несколько часов подробно рассказывать, что происходило,— и в итоге получится впечатление, что это был логичный путь, который иначе и не мог завершиться. Но сердцем я помню и знаю, что это не так. Потому что каждый новый импульс: открытие, какая-то встреча, слово — тут же заглушался. И потом снова были недели и месяцы пустоты, обычные студенческие тусовки, после которых опять происходило что-нибудь. Правдивее будет сказать так: Господь взял и привел.

Ну, а затем были непростые годы, когда надо было силком втаскивать себя в Церковь, заставлять себя, понуждать к пониманию Писания, к согласию со всем учением церковным.

— А как же родители — они разве были к такому готовы?

— Никто готов не был. Я крестился и полгода от родных это скрывал. Говорил, что иду на дискотеку, а сам шел в храм. Я понимал, что правда для них будет слишком болезненна, потому что у них были свои представления о том, какую я должен был делать карьеру.

— Когда родители узнали о Вашем крещении, состоялся, наверно, нелицеприятный разговор?

— Родители обо всем узнали случайно. Вернулись с дачи домой раньше времени. Я был как раз на службе, а дома оставил неспрятанными молитвослов и иконки.

Слезы были. Последовало объяснение. Но опять же не мировоззренческое: «Мы тебе сейчас докажем, что Бога нет». А скорее попытки объяснить мне, что это плохо для моей судьбы, карьеры. С чем я в общем-то соглашался, но не видел в этом повода для отречения от обретенной веры.

Но мне удалось убедить родителей, что я не собираюсь убегать «в леса» и бросать университет. Уже через пару дней отец сказал мне: «Знаешь, а я все же рад, что ты крестился… теперь в твоих руках ключ от всей европейской культуры…».

Через некоторое время отец даже сказал мне: «Раз так, может быть, тебе будет проще, если ты поступишь в аспирантуру и не будешь после университета отрабатывать как преподаватель атеизма».

Отец посоветовал мне поступить в аспирантуру в институт философии и поменять специализацию – на историю философии. Он сказал: «У тебя еще будет некоторое время – резерв для размышлений, выбора».

Это был действительно правильный совет. И так мы вместе какое-то время строили мою судьбу.

Ну а еще в тот период я использовал такой прием: старался приглашать домой как можно больше православных людей. Но при этом не афишировал их православность.

Приходит к нам какая-нибудь девочка, скажем, студентка или аспирантка знакомая. Родители, конечно, очень рады, что наконец Андрюша за ум взялся, по девочкам начал ходить. Мать, понятно, тут и кофе нальет, и тортика нарежет. Сидим, ведем светскую беседу. И вдруг эта, допустим, Леночка встает и говорит: «Ой, Андрюш, пора! А то мы на всенощное бдение опоздаем».

Или приходит в гости парень, умный очкарик. Я объясняю: «Вот мой друг по университету, аспирант». Все нормально. И тут он начинает что-нибудь такое говорить на религиозно-философскую тему, что становится понятно: он православный.

Несколько случаев было еще более замечательных, когда люди, которых уважали мои родители, люди их поколения, вдруг расшифровывались в моем присутствии. Оказывается, у них тоже есть вера.

Важно показать дорогим для нас взрослым людям, что мир Церкви – это не мир фанатиков, и он не ограничивается нами. Потому что к нам у них может быть свое отношение, своя аллергия. Нет пророка в своем отечестве.

А пусть они посмотрят на тех, кого считают вполне достойными уважения, подражания. И увидят: есть люди, которые серьезно относятся к Православию. Не те, кто просто свечки перед иконами ставит или так, к слову, вспоминает о Боге. А те, кто всерьез разрешает своей вере влиять на свою судьбу. Вот с такими людьми знакомьте побольше родителей – хотя бы через их интервью и книги.

Самое интересное было, когда я спустя пару лет объявил родителям, что ухожу в семинарию. Опять начались слезы и объяснения. И тут родители сообразили: «Надо найти человека, который был бы для Андрюши авторитетен, раз он нас не слушает». И вспомнили: когда я был еще школьником, у меня был хороший репетитор по литературе – доцент МГУ Вячеслав Андрианович Грихин.

Родители говорят: «Давай к нему съездим, ты же его ценишь, любишь. Пусть он тебя наставит».

Приехали. За чаепитием обсуждаем новости семейной жизни. И вдруг моя мать переходит к главному: «Вячеслав Андрианович, вы знаете, у нас беда. Андрюша вот что надумал – в семинарию поступать!»

Вячеслав Андрианович минуточку помолчал, потом тяжко вздохнул и говорит: «Ну что я могу сказать, Андрей? Дай Бог, чтобы у тебя получилось то, о чем я сам мечтал всю жизнь, но так и не решился сделать!»

Дальше – немая сцена в стиле гоголевского «Ревизора».

Таких открытий, надо сказать, мне потом предстояло немало. Люди, о вере которых и подозревать было невозможно, оказывались верующими. Как-то, уже будучи аспирантом, я попал на съезд молодых ученых. Там блистал Генрих Батищев — в те времена известный советский философ, немного диссидентствующий и поэтому, в частности, довольно чтимый молодежью. Он хорошо говорил, но одна странность царапала слух. Я не удержался — и после лекции подошел к Батищеву: «Знаете, Генрих Степанович, я просто не могу понять Вашей логики: почему в каждой фразе у Вас звучит “космос ждет”, “космос заповедует”. Нельзя о космосе так говорить. Если слово космос заменить словом Бог, тогда это станет понятным... А просто от космоса нечего ждать — это же какое-то безличностное бытие». Батищев вдруг стал озираться, потом отвел меня в сторону: «Андрей, Вы все правильно поняли. Только знаете, это благословение моего духовника, чтобы я слово “Бог” в своих речах не употреблял».

— Пока я доучивался в университете и в аспирантуре — нет. Но едва только я перешел на работу в семинарию — мои повороты коснулись и судьбы отца. У него как раз тогда была перспектива поехать на работу в Париж, в ЮНЕСКО. Он был референтом академика Федосеева — ведущего идеолога советской поры; отцовская должность называлась «ученый секретарь секции общественных наук Президиума Академии наук СССР». Но как только я подал документы в семинарию, сразу же соответствующая информация появилась в ЦК, оттуда — Федосееву. И отцу предложили «уйти по-хорошему» — самому написать заявление об уходе. И Париж, конечно, отменился. А Федосеев еще звонил в минобороны, требуя, чтобы меня срочно призвали в армию. К счастью, там оказались здравомыслящие люди. Я ведь по окончании МГУ был уже лейтенантом, по военной специальности числился замполитом… Советской армии такие замполиты были совсем не нужны.

— Отец сильно переживал? Ваши отношения из-за этого не испортились?

— У меня хороший отец, бывший детдомовец. В нашей семье карьеристов не было.

- А как – уже через вас – строились отношения родителей с вашим Богом?

- Я дома почти не миссионерствовал. Конечно, вел «развращающую идеологическую работу» с младшим братом. Благо, он был в подростковом возрасте, когда человек начинает искать свой путь, самого себя. И тут наш союз (союз со старшим братом) был для него психологически интереснее, чем с родителями. Это была наша тайна. Через 4 года и тоже втайне от родителей и он крестился.

-На семь. У него сложилась вполне церковная семья, девочку он нашел православную. И теперь уже его маленькие дочки миссионерствуют среди моих родителей.

А что касается родителей, то у них воинствующего атеизма и богоборчества никогда не было. Я думаю, нормальное родительское чувство сработало: раз наш сын отождествляет себя с Церковью, а мы себя отождествляем с ним, то это наша Церковь.

Сказать, что дело дошло до Причастия, я пока не могу. Но, по крайней мере, квартира была освящена – и родители при этом молились. В храм их иногда удается водить, или мать сама ходит.

У меня проблема в том, что отец давно ослеп. И, с одной стороны, он не может самостоятельно передвигаться. С другой, у него ограничен доступ к новой информации, что для гуманитарного ученого, философа очень тяжело. Он ослеп как раз тогда, когда начались перемены, потоки новой информации. А получается, что они идут мимо него.

— А в университете совсем не догадывались о перемене в Вашей жизни?

— К счастью, в те годы техника сдачи экзаменов по идеологическим предметам была хорошо отработана. Свою позицию можно было маскировать фразами типа: «Маркс говорил об этом так» или: «С точки зрения диамата, дело обстоит так». А о том, что думаю лично я, преподаватели не спрашивали.

Не могу сказать, что перемена во мне осталась незамеченной на кафедре, но преподаватели проявили достаточную тактичность и не поднимали этот вопрос.

Относились ко мне хорошо. На четвертом курсе я не успел написать курсовую — так мне поставили пятерку даже не глядя в нее — просто взяв с меня обещание, что до конца сессии я ее принесу. Это меня растормозило (или расхолодило). И дипломную работу я писал тоже скорее для себя, чем в расчете на чей-то посторонний взгляд. И ошибся — потому что дипломы как раз читают.

В результате через день после того, как я сдал дипломную работу, мне звонит мой научный руководитель и говорит: «Что Вы написали? Это харизматический трактат или диплом по кафедре научного атеизма?!».

Пришлось срочно переделывать. А как раз наступает Страстная седмица — надо ежедневно быть в храме, а тут этот немилый сердцу диплом… Руководитель торопит, и я в сердцах говорю ему: «Ну, не успеваю я! Какая переработка, если сейчас Страстная идет!». Брякнул — и замер… Ответ прозвучал более чем спокойно: «А я в Вашем возрасте успевал все: и работу сделать, и в храм сходить!».

Единственно только при защите диплома мне было сказано председателем кафедральной комиссии: «Мы даем Вам рекомендацию в аспирантуру, но учтите, Андрей Вячеславович: в Институте философии тоже бывают чистки!».

А через полтора месяца, за час до вручения диплома научный руководитель отвел меня в сторонку и сказал: «У нас есть информация, что Вы бываете в Троице-Сергиевой Лавре, общаетесь с преподавателями и семинаристами и у Вас там есть духовник. Это, конечно, Ваше дело, но у кафедры есть просьба к Вам: не поступайте в семинарию!».

Посещение Лавры и общение с преподавателями я признал, объяснив это необходимостью «полевых социологических исследований». О духовнике честно сказал: «Никакого духовника там у меня нет» (это было честно, потому что духовник у меня был в Москве). И обещал, что сейчас поступать в семинарию не буду (в моих планах это было сделать только через год).

— А на какую тему была Ваша дипломная работа в МГУ?

— Диплом у меня был по философии Франка и Хайдеггера, ну, с надлежащими прибамбасами и «выводами» о том, что их построения радикально антимарксистские и вообще не материалистические.

— И как складывалась Ваша дальнейшая жизнь?

— Понятное дело, что оставаться преподавателем в университете я не мог (хотя и было предложение — не с моей кафедры, а с кафедры эстетики), потому что это означало бы врать: врать студентам, врать на кафедре... Надо было уходить из университета и искать аспирантуру на стороне.

Вопреки слухам, что распускают про меня рериховцы, я никогда не преподавал ни «научный атеизм», ни вообще марксизм-ленинизм. Именно ради того, чтобы устранить от себя такую необходимость, я отказался от преподавания и от вступления в КПСС.

На кафедре атеизма я учился не критиковать религию, а защищать ее от атеистического напора — ибо уже в самом начале учебы на этой кафедре начал отождествлять себя с той стороной, на которую атеисты нападали.

Рериховцы в каждой своей антикураевской публикации твердят, что Кураев — прожженный карьерист. Он якобы вовремя понял, что атеистическая система рушится, и поэтому быстренько начал делать себе карьеру в Православии.

Но ни одной атеистической лекции я в жизни не читал (свидетелей противоположного прошу откликнуться). Да, в комитете комсомола я отвечал за атеистическую работу. Но честно признаюсь, что это направление я завалил. Единственное «комсомольское дело», которое я сделал — это организовал для одного ПТУ, над которым шефствовал университет, концерт рок-группы «Воскресенье» (сегодня это кажется мне уже символичным).

Да, а уже для студентов кафедры атеизма я организовал посещения Музея древнерусского искусства (об этом может рассказать отец Александр Салтыков) и иконописного зала Третьяковской галереи. Там экскурсовод меня напугал, а моих коллег насмешил тем, что, показывая на икону святителя Николая Чудотворца, сказала: «Посмотрите на этот лик. Эта икона замечательна тем, что в ней мы впервые видим лицо типичного русака, а не грека. Вот у этого юноши (она показала на меня) в старости точно такое лицо будет!».

Вновь напомню: в Церковь я пришел еще в 1982 году. «Перестройкой» тогда и не пахло. Сегодня это со стороны кажется «перетеканием из одной идеологии в другую, где для него открылись карьерные перспективы»[676].

Впрочем, рериховцы воспитаны в таком презрении к людям, что им в голову не приходит, что кто-то может быть с ними не согласен из мировоззренческих, нравственных, научных, а не из «корыстно-карьерных» побуждений. Эта их фантазма о моем карьеризме немало говорит о самих рериховцах. Один из признаков тоталитарности сознания — это неспособность понять, что человек может искренне меняться. Равно как и неспособность понять, что твой оппонент может быть не согласен с тобой по велению своего разума и совести. Рериховцы же все время считают, что их враги или подкуплены кем-то, или одержимы темными духами. А это уже опасно. Это признак тоталитарного мышления — когда твоя позиция кажется тебе единственно нормальной. Если такие люди дорвутся до серьезной власти, мало никому не покажется.

— В Институт философии Академии наук. В те времена нужно было обязательно куда-то трудоустраиваться после университета, работать по специальности — «отработка диплома». И чтобы избежать преподавания «марксистско-ленинской философии», я поступил в аспирантуру Института философии. В аспирантуре я оказался по совету своего отца. Ведь там идейных требований, по большому счету, уже никаких. Спокойно учишься, осматриваешься, а потом…

Дело в том, что еще на четвертом курсе МГУ, через полгода после Крещения я очень твердо ощущал, что мой путь — это путь в семинарию.

И вообще о семинарии я впервые услышал на лекциях по научному атеизму. В этом было что-то мистическое. На кафедре (еще на третьем курсе) был закрытый спецкурс «Русская Православная Церковь сегодня». Читал Варичев — сотрудник Совета по делам религий. И он более подробно, чем это обычно делается, рассказывал о структуре Патриархии: какие там существуют отделы, сколько всего семинарий. И просто давал статистику: сколько студентов, сколько преподавателей, сколько из них в звании доцента, сколько профессоров и так далее. Он давал сухие цифры, но когда он их называл, меня вдруг пронзило глубочайшее ощущение, что я должен быть там. Странно: мне называют число профессоров в Академии, а я — студент-безбожник с кафедры атеизма! — вдруг ощущаю, что должен быть среди них. Я был тогда совершенно неверующим человеком. А на уровне рациональном (уже на переменке) это отрефлексировалось так: «Счастливые люди! Они могут говорить о том, во что они действительно верят, и они не обязаны цитировать Ленина на каждой лекции». Я им такой белой завистью тогда позавидовал.

Это было такое «дежавю» наоборот: вижу настоящую картинку и четко понимаю, что она будет в моем будущем. На другой лекции преподаватель зачитывает чей-то мемуар о посещении семинарии и произносит: «По лестнице сбегала стайка семинаристов». И я вдруг тоже отчетливо ощущаю: это из моей жизни, это про меня…

Потом это «дежавю» начало облекаться плотью. Помню первый свой вход в семинарию. Я приехал с рекомендательным письмом от калязинского батюшки (ныне отец Леонид Черняк, духовник Минской духовной семинарии), у которого говел перед этим Великим постом. Письмо было адресовано доценту Академии Виталию Кирилловичу Антонику (ныне профессору Минской Духовной Академии).

Знакомимся. Расспрашивает обо мне. Узнав, где я учусь, Виталий Кириллович вдруг говорит: «Вот и хорошо. Значит, оканчивай университет, приходи к нам, будешь вместо меня “Основное богословие” вести. Я-то по светскому образованию биолог, мне эта философия не то чтобы очень интересна!».

Я обомлел. Как-то трудно было себе представить, чтобы в светском вузе преподаватель сказал студенту: «Учись, а как только доучишься, я тебе свое место оставлю»…

Это сегодня может казаться странным, но в семинарию я шел без мечты о священстве (она представлялась слишком дерзкой для меня — как можно дерзать на такую мечту!). У меня не было совершенно никакого плана о том, что будет со мной по ту сторону семинарии, как я буду дальше жить в Церкви. Настроение было одно: «Хоть хворостиной — да в церковной ограде торчать!». Семинария мне была дорога не как путь к священству, а как возможность пожить в Лавре, как возможность молиться, не прячась ни от кого. Семинария и Церковь для меня были тогда одним и тем же: поступление в нее означало просто попадание под благодатный покров Церкви. И все. Больше мне ничего не надо — только быть там…

В годы, предшествующие поступлению в семинарию, каждый раз прошение из ектении «И весь живот наш Христу Богу предадим» я так переводил с церковнославянского на русский: «Господи, помоги мне поступить в семинарию!».

Было бы просто нечестно остановиться на полдороге. Если уж я пришел к вере и не могу молчать о ней (и действительно не молчал: своим друзьям в университете я открыто об этом говорил) — то надо обрести право на этот разговор. Как Алеша Карамазов в свое время решил: «Сказано: раздай все и иди за Мной[677]. И Алеша подумал: не могу я вместо всего отдать пять копеек, а вместо иди за Мной ходить лишь к обедне».

Очень резанула меня тогда строчка Арсения Тарковского: «Быть может, идиотство — сполна платить судьбой за паспортное сходство строки с самим собой». Но я остро ощущал: за право говорить о Евангелии надо именно «платить судьбой», и не меньше.

Такова была плата за богословское образование в советские времена. В «домашних условиях» богословское образование получить было нельзя из-за отсутствия книг. Значит, в семинарию юноша приходил, еще не зная вполне веры Церкви. Но за эту еще неведомую ему веру он уже готов был расплачиваться судьбой. Если такой решимости в нем не было — богословский мир оставался для него закрытым. На пороге семинарии требовалась решимость, согласие с верой Церкви, а не ее глубокое понимание. По сути любой неофит должен ответить на один вопрос: «Веруешь ли ты, что глокие куздры курдячат бокрят? — Ей, честный отче, верую так и исповедую, и анафематствую трижды всех тех, кто верует иначе!».

Теперь я могу сказать, отчего я не люблю рассказывать о своем приходе к вере ни журналистам, ни в аудиториях. Я говорю о самом дорогом для себя, а как показывает опыт, это, увы, перевирается и профанируется как угодно. Например, корреспондентка «Московской правды» Т. Суворова 16 июня 1989 года опубликовала интервью со мной (наверно, это было мое первое интервью). В ее передаче мотив моего перехода в семинарию выглядит так: «...Потом возникло желание почитать богословскую литературу. После окончания МГУ я подал документы в духовную семинарию». Да упаси Господь наши семинарии от студентов, идущих туда из желания «почитать богословскую литературу»! — а не из желания всей жизнью служить Богу и Церкви.

Но сразу после университета уйти в семинарию мне бы не удалось: во всех анкетах красовалась «кафедра атеизма» в качестве последнего места работы, да еще «красный диплом» МГУ. Если бы я шел в семинарию прямо с кафедры атеизма, то путь мне перекрыли бы сразу. Сама же семинария испугалась бы скандала. Другое дело, если бы меня выгнали из аспирантуры… Получилось бы, что я неудачник, двоечник. Вот с этим советская власть уже смогла бы смириться. Поэтому я поступил в аспирантуру — с намерением проучиться там лишь год, без защиты диссертации. Защищаться было нельзя. К тому времени я уже достаточно хорошо знал схему церковно-государственных отношений и прекрасно понимал, что поступить в семинарию я могу только чудом. Потому что людей с высшим образованием туда не очень-то пускали, москвичей тем более, а с кафедры атеизма, так и говорить нечего. А если я еще ухитрюсь защититься... Кандидата идеологических наук никто не пустит.

А в аспирантуре Института философии я уже не был связан с атеизмом, название моего сектора было: «сектор современной зарубежной философии». И власти уже привыкли, что кто современной зарубежной философией занимается, тот марксистом перестает быть.

Когда же прошел год и можно было в анкетах писать, что я не из университета, а из этой аспирантуры, тогда и пошел в семинарию.

— Как сказать. Ректор Академии и семинарии не мог своей властью принять преподавателя на работу, не мог своей властью принять студента на учебу — все нужно было согласовывать с Советом по делам религий. Однако существовала «номенклатура» ректора Московской Духовной Академии, то есть те должности, на которые он мог назначать своей властью. Это было единственной свободной нишей в Церкви. Можно было взять сторожей, дворников, кочегаров храма — и это не нужно было согласовывать с властями. Вот почему церковные сторожа в те годы были самой образованной прослойкой Москвы. И владыка ректор — архиепископ Александр, нынешний Саратовский[678],— взял меня вахтером.

Правда, посадил он меня не на проходной, а в своей приемной. По сути я на несколько месяцев стал его секретарем. Это был ясный жест: «Привыкайте, этот человек уже здесь, в семинарии, мы его не прячем, и я ему доверяю!». Это было в ноябре 1985 года.

Ну, а летом 86-го уже можно было поступать на учебу.

— Ходят разные анекдоты о Вашем поступлении, о загадочных буквах МДА...

— При поступлении в семинарию очередная рогатка состояла вот в чем. Естественно, я был членом комсомола, потому что в комсомол вступают в четырнадцать лет, а крестился я только в девятнадцать. Так вот, когда юноша поступал в семинарию в советское время, получалась такая апория. Дело в том, что власти играли с Церковью в кошки-мышки. Они не говорили прямо, что «мы хотим вас гноить»,— в 70–80-е годы так уже не говорили. Они делали вид, что они все делают в интересах Церкви. Вас душат, но ради вашего же здоровья.

И когда, к примеру, уполномоченный Совета по делам религий объясняет ректору, почему он не разрешает принять этого юношу, он находит какой-то благовидный, почти благочестивый предлог. Он говорит: «Видите, этот молодой человек — комсомолец. Вы понимаете, что комсомол — атеистическая организация. Ведь нехорошо, если в числе семинаристов окажется человек с двойной моралью, нечестный человек?». А если этот молодой человек уйдет из комсомола до поступления в семинарию, то уполномоченный скажет: «Комсомол — это советская структура. Получается, что он антисоветчик, да? Вам нужны антисоветчики? Вам нужны неприятности? Мало вам одного Якунина?».

Поэтому написать заявление: «Прошу не считать меня комсомольцем, потому что я уверовал» — означало расстаться с мечтой о семинарии. И я решил просто тихо уйти: забрать свою учетную карточку в райкоме, торжественно ее сжечь и таким образом исчезнуть из поля зрения комсомола. Вот, прихожу в райком, говорю:

— Вы знаете, ухожу я из аспирантуры Института философии, надо переводиться, поэтому дайте мне учетную карточку.

— Я в другой город уезжаю,— что было чистейшей правдой, ведь я из Москвы в Загорск уезжал.

— Но если в другой город, то мы не можем Вам дать, потому что у нас есть специальные курьеры, которые специальной почтой перевозят учетные карточки и другие документы.

Я спросил что-то еще, а регистраторша говорит:

— Вот если бы Вы переходили в Москве, из одного райкома в другой — тогда мы бы дали документы Вам на руки.

Узнав об этом, я решил прийти на следующий день, когда по расписанию там должна была сидеть другая девушка. Прихожу и говорю:

— Вы знаете, я перехожу на другое место работы. Мне нужна учетная карточка.

— Хорошо, вот Вам Ваша карточка, но мне нужно записать, куда Вы направляетесь, на учет какой комсомольской организации.

Этого я совершенно не ожидал, но вспомнил, что на Таганке находится Центральный дом атеизма. Думаю: «Раз есть Центральный, то, наверное, есть и Московский дом атеизма». И говорю:

Она по документам видит, что я по профессии идеолог-философ, так что все выходит логично. И начинает писать... В анкете же надо все коротко. И я говорю:

Я думаю, последующие историки будут немало удивлены тем, что, согласно райкомовским документам, в начале 80-х годов в МДА (Московской Духовной Академии) существовала комсомольская организация...

— Однажды (конечно, само не зная об этом) даже помог. Точнее, не он сам, а миф о его всевластии. Я только окончил университет. Лето. Из Лавры почти не вылезаю. И тут в Лавру приехала группа преподавателей и аспирантов с моей кафедры — сопровождая каких-то зарубежных «религиоведов». О том, что тогда произошло, я узнал только спустя годы. Они быстро заметили меня. Я же их в упор не видел — в самом буквальном смысле слова. В те годы, входя в храм, я снимал очки. И становился почти слепым — чтобы ничто не отвлекало от молитвы. Силуэты людей при моих «минус пяти» видел, а лиц — нет. Вот и в то утро. Сначала я стою в Успенском соборе на литургии, затем иду к мощам преподобного Сергия в Троицкий собор, потом в надкладезную часовню за святой водой… И университетская группа все время ошалело переходила следом за мной — удивляясь и тому, что я все делаю «как положено», и тому, что никак не реагирую на их присутствие. И в конце концов они решили: «Не зря он не реагирует на нас; наверно, он тут по специальному заданию, и мы не должны его расшифровывать». Так, сочтя меня за засланца КГБ, они тихо удалились, не поднимая скандала.

— Был один эпизод, когда я, наверно, помогал Комитету, сам, впрочем, тоже не зная этого. Это было весной 1982 года, еще за полгода до моего крещения. Нас, студентов, специализирующихся на атеизме, пригласил завкафедрой и сказал, что горком комсомола проводит социологическое исследование религиозности молодежи. Поэтому нам поручается провести полевые социологические исследования методом прямого наблюдения. Мы должны по воскресеньям ходить в московские храмы и затем заполнять анкеты. Храмы были определены близлежащие к МГУ: Троицкий на Воробьевых горах, Новодевичий монастырь, Николы в Кузнецах, Николы в Хамовниках и Иоанна Воина (кстати, потом, помня об этом и боясь новых поколений «социологов», я специально избегал этих храмов до своего поступления в семинарию). Мы должны были прийти к проповеди, узнать имя проповедующего священника, перенести его проповедь в анкету (по пунктам: к кому обращался, было ли специальное обращение к молодежи, цитировал ли только Библию и отцов Церкви или же и светскую прессу и литературу, к чему призывал). Надо было на глазок указать число прихожан, из них молодых, и, если сможем опознать,— отметить, встречали ли мы там лица, знакомые по университету (имен называть не требовали — иначе это слишком откровенно стало бы доносом)…

Поначалу я не мог отличить чтение Евангелия от проповеди. Пробовал расспросить прихожан — когда будет проповедь и кто ее произносит — и удивлялся недружелюбной реакции прихожан, которые предпочитали не сообщать никакой информации странно любопытствующему незнакомцу. Проповеди меня никак не впечатлили: гладко-округлые, они не оставили никакого следа в памяти (хотя, казалось бы, первая услышанная живьем проповедь могла бы оставить хоть какой-то след).

Никакой «политики» не было, конечно, ни в проповедях, ни тем более в моих отчетах о них, но цифры я безбожно фальсифицировал. «Назло советской власти» я преувеличивал число прихожан, особенно молодых, и уверял, что священники совершенно спокойно сочетают знание святых отцов и светской культуры (как классической, так и современной). Вот, мол, официальная пропаганда твердит о кризисе религии, об умирании Церкви, о том, что вера — это удел пенсионеров, а я вам напишу, что молодежи в храмах много! Мне тогда казалось, что таким путем я хоть немного смогу помочь гонимой Церкви, опровергнув слухи о ее «отсталости»…

Спустя год я уже понял, что все было наоборот: ведь с точки зрения власти сообщение о том, что в таком-то именно храме много молодежи, было «сигналом». Причем сигналом не к пересмотру идеологии самой власти, а к тому, чтобы приложить свои «меры воздействия» к не в меру активному священнику.

Но факт есть факт: первые адреса московских действующих храмов я узнал, исполняя поручение горкома комсомола…

— Но ведь не всегда КГБ прятался за подставными лицами и организациями.

— Первый звонок в мою дверь прозвучал через два дня после того, как я подал документы в семинарию. На пороге стоял человек и протягивал красную корочку: «Я капитан такой-то». В квартиру я его не пустил, говорил на лестничной площадке... И началось многолетнее ломание, которое (мы потом с друзьями сверили) обычно шло по вполне определенной схеме.

Разговор, как правило, начинался с лести. «Вы такой талантливый человек. У Вас и в миру есть все возможности. Куда Вы идете? Я вот Вам расскажу, этой весной был в семинарии жуткий случай: представляете, один преподаватель, монах-архимандрит, не буду называть его имени, пригласил к себе в келию семинариста якобы именины отпраздновать, споил коньяком и изнасиловал». Слава Богу, что я до поступления уже год проработал в семинарии вахтером, поэтому знал, что все это вранье. А на другого этот рассказ вполне мог произвести впечатление. Даже на встречах со своими «подопытными» КГБ занимался распространением клеветы на Церковь и церковных людей. Потом в ход пускается следующее.

«Андрей Вячеславович,— называет гость меня по отчеству,— я Вам должен сказать честно: кое-кто не хочет, чтобы Вы поступили в семинарию. В Загорском исполкоме почему-то очень косо на это смотрят. Но, знаете,— продолжает чекист,— мы готовы все уладить, помочь Вам. Однако у нас должны быть на то серьезные аргументы, что Вы не антисоветчик и честный человек; ну, подумаешь, верующий, с кем не бывает... Знаете что? Давайте еще paз встретимся, поговорим, все обсудим... Вы не могли бы зайти к нам в Загорске? — и оставляет свой телефон.— Спросите Александра Николаевича».

И я оказываюсь перед выбором. Вернуться в мир я уже не могу, там я со всем порвал, на работу меня тем более не возьмут. А главное — мечта служить Церкви, к которой я шел уже несколько лет. Или какой-то ни к чему не обязывающий звонок... Сдаю экзамены и поступаю, прекрасно понимая, что это зависело вовсе не от того, как я их сдам. Все поступающие проходили сквозь сито КГБ и Совета по делам религий.

— Да. Разговор вроде бы ни к чему не обязывает. «Как себя чувствуете? Все нормально? Как кормят? Не устаете? Ну и слава Богу. Всего доброго». Все.

В чем смысл такого разговора? Человек позвонил, и это главное. Это своего рода проба на «советскость», тест на определение: диссидент ты или нет. Я не был диссидентом, меня не прельщал этот путь. И брезгливости от контакта с органами власти я не испытывал. Контакт контактом. Главное — не переступать черты: «не стучать», не сообщать им информации, которая могла бы помочь им в травле других людей.

В 60–70-е годы таким собеседованиям и такой фильтрации подвергались практически все семинаристы. Я поступил в 1986 году. Тогда фильтрация стала уже выборочной: обращали внимание лишь на тех, кто подает надежды, кто кем-то в Церкви непременно станет, если не завтра, то послезавтра. Мой класс в семинарии был элитарным, в нем учились только люди с высшим образованием. С нашим-то классом они и «работали». Между прочим, в нашем классе мы друг от друга этих контактов не скрывали, и более того — предупреждали друг друга: «Сегодня меня вызывают в известное место. Если что-то случится, то я там». Когда возвращались со встречи, рассказывали, о чем шла речь, о ком спрашивали, предупреждали, над кем нависла опасность.

— Приходило, например, извещение с почты о посылке, идешь за ней, а там человек в сером плаще. Иногда самым неприкрытым образом караулили у выхода из семинарии: «Следуйте за нами». Приводили в конспиративное место. Их было несколько: в гостинице, в загсе, в Государственном музее, который находился в Лавре. Последнее предназначалось исключительно для бесед с монахами, которые за пределы монастыря выходили редко.

Начинался разговор. События не форсировались, ведь система была рассчитана навечно, на всю человеческую жизнь. Они это знали, и мы — тоже. Сначала ничего не предлагали — просто «приручали». Они уже знали о нас все, даже больше, чем мы сами. Ясно было, что у них есть и хорошо разработанные методики психологической обработки. Первые фразы обязательно были «высокие»: «Мы так же, как и вы, хотим блага Православной Церкви». Осторожное касание политики. А затем — ни к чему не обязывающая болтовня. Какие-то пустяки, Но каждый раз добавляется по песчинке. Например, показывают фотографию кого-нибудь из моих сокурсников по семинарии и говорят: «Нам только что передали карточку, надо теперь узнать имя, вы не можете нам помочь?». Конечно, они и имя его знают, и уж тем более фамилию. Просто это делалось для того, чтобы хоть полную чепуху, хоть совершенный «пустячок», но человек сделал по их просьбе.

— До требования в моем случае дело не дошло, но уговоры были. Типа: «Ну, пожалейте меня, на меня мое начальство давит. Мы с Вами уже год встречаемся, а никаких результатов, я же должен чем-то отчитаться, хоть что-то начальству предъявить. А Вас это в общем-то ни к чему и не обяжет…». Подписки на сотрудничество я не давал. Самое серьезное «предложение», которое было сделано,— написать свои соображения о том, как улучшить... противопожарную безопасность здания семинарии. Это на самом деле была очередная «наживка» — просто надо было приучить человека к тому, что он им все время что-нибудь пишет.

— Да, использовались и методы неприкрытого шантажа. Например, заводились у семинариста знакомые в городе. Его приглашали в гости, а это оказывалась специально оборудованная квартира. А дальше все, как в детективе. Подсыпают кое-что в рюмочку, человек впадает в беспамятство. А месяца через два ему показывают разные пикантные фотографии. Прием, кстати говоря, формально в органах запрещенный, но им пользовались в работе и с семинаристами, и с секретарями обкомов. Во всяком случае, однажды у меня возникло подозрение, что меня втягивают именно в такой сценарий,— и пришлось спешно убегать от одной знакомой…

— А просто сказать «нет» чекистам было нельзя?

— Открыто, по-моему, мало кто решался. Но можно было прибегнуть к разного рода уловкам типа «я потерял ваш телефон» или «я должен посоветоваться со своим духовником или с ректором». Последних, кстати, такого рода советы не смущали. Мы действительно с ними советовались, и никого это не удивляло. Один из нас, правда, поступил остроумнее всех: он предупредил чекистов, что во сне разговаривает. И, знаете, отстали...

— Но не все же беседы были формально-бессодержательными?

— Дальше чекисты предлагают давать какие-то отзывы. Сначала — об иностранцах. На это ведь легче согласиться: иностранцы приехали и уехали, говори и пиши что хочешь, никто от этого не пострадает. Но протокол составят: «Такой-то и такой-то по нашему заданию встречался с гражданином такой-то страны. Показывает то-то и то-то»... Но приходит день, когда надо «повязать» человека окончательно: сделать агентом и дать ему кличку. Мой Александр Николаевич мне так прямо и сказал: «Понимаете, я ведь отчитываюсь перед начальством, и я должен как-то называть Вас». Я предложил все-таки называть меня по фамилии и никакой клички не взял. Другие поступали иначе. Иногда давали клички и без ведома.

— Иногда удавалось избежать встреч на несколько месяцев. Но в конце концов я стал ощущать очень сильное давление. Все началось с моего выступления в Коломенском пединституте в феврале 1988-го. Тогда образовался поразительный разрыв между настроениями в обществе и тем, что происходило в церковно-государственных отношениях. Всюду — весна, но в религиозной политике все еще ледниковый период (перемены начались лишь летом 1988-го, во время празднования тысячелетия Крещения Руси). Сначала на этом зазоре «ожегся» нынешний патриарх Алексий. В конце 1985 года он написал письмо Горбачеву с предложением изменить партийно-государственную политику по отношению к Церкви. В итоге его сняли с поста управляющего делами Московской Патриархии (ключевой пост при больном и престарелом патриархе Пимене) и направили в провинцию — в Ленинград[679]… На своем уровне и в свою меру пришлось и мне уколоться об этот же незаметный изгиб «перестроечной» политики.

Зал в Коломне был переполнен, студенты едва не на колоннах висли. Здесь же и вся профессура. Дискуссия была жаркой, но очень быстро стало понятно, что ход ее складывается в мою пользу... В принципе, всё, что знали коломенские преподаватели, знал и я, только в более свежем виде, как недавний выпускник кафедры атеизма. Зато они не знали многое из того, что уже знал я как человек, уже оканчивающий семинарию и просто живущий в Церкви. И, главное, на моей стороне была убежденность. Получился скандал. Неизвестный семинарист переспорил партийных пропагандистов [680]. Вскоре вышло постановление Московского обкома партии «О неудовлетворительной постановке атеистического воспитания в Коломенском пединституте». И хотя во время дискуссии я не представлялся, фамилию не называл, меня «вычислили», и пошли неприятности.

— А какие могут быть неприятности у семинариста?

— В апреле 1988 года ЦК комсомола Белоруссии и республиканское телевидение устраивало в Гродно одно из первых в стране молодежных «ток-шоу». Организаторам хотелось, чтобы на нем были представлены молодые люди из «неформальных» организаций, в том числе и кто-нибудь из семинаристов. В общем — те, кто идут «неправильным путем» с точки зрения поколения отцов-коммунистов. Поскольку еще раньше у меня установились связи с белорусским журналистами — обратились ко мне. Я получаю официальный вызов (на бланке Госкомитета по ТВ), подтвержденный телеграммой митрополита Минского Филарета, иду с ним к ректору Академии, он, конечно, благословляет мой отъезд… Когда же через несколько дней я возвращаюсь в семинарию — меня там встречает новость: мне объявлен выговор «за самовольное оставление стен духовной школы». Я иду к тому проректору, чья подпись украшала этот документ (выговоры у нас вывешивались публично, на доске объявлений) и говорю:

— Чем я согрешил? Какая самоволка? Я ехал по приглашению митрополита, члена Синода. Моя поездка была согласована с ректором Академии.

В ответ мне говорят, что моя в вина в том, что я не написал прошение на имя этого проректора… Опять не соглашаюсь:

— Какое прошение? Я же не прошусь, а исполняю уже данное мне послушание!

Видя, что его доводы меня не убедили, проректор добавил:

— Ну, понимаешь, Андрей, ведь идет Великий пост. Это время не может обходиться без искушений…

Вот с той поры меня тошнит от преизобилия нашего церковного словесного «елея». Ему ведь КГБ велел меня приструнить, а он начал благочестивые турусы на колесах громоздить…

— А откуда Вы знаете, что это была инициатива КГБ?

— Так ведь спустя месяц другой проректор Академии намекнул мне, что все мои неприятности (а к тому времени кроме выговора, меня еще уволили из иподиаконов, а моим одноклассникам открыто говорили, что меня вот-вот отчислят из семинарии) из-за того, что «ты на диспуты всякие ездишь». Ведь был 1988 год, тысячелетие Крещения. Как Москву «чистили» перед Олимпиадой, так теперь «чистили» Лавру. Спустя всего лишь два года в «Московском комсомольце» были опубликованы фрагменты архива оперотряда МГУ, из которых следовало, что мои встречи не только с коломенскими, но и с московскими студентами не прошли незамеченными [681].

— Наверно, в конце концов все же решили не плодить диссидентов накануне празднования тысячелетия. Ведь много иностранцев приедет. А у меня к тому времени уже вышла первая богословская публикация — в самиздатском журнале «Выбор». Его издавали Виктор Аксючиц и Глеб Анищенко. Открытые и известные диссиденты... И хотя моя статья была под псевдонимом (Андрей Пригорин), наши контакты вполне могли быть замечены кем надо.

Так что семинарию мне дали окончить. Затем, летом — торжества. И перемена климата. Первая моя открытая статья в «Московских новостях» — в августе[682], затем — в «Вопросах философии»[683], первая публикация в церковной прессе[684]… В конце концов за меня вступился ректор — архиепископ Александр. Очевидно, он смог договориться с органами, чтобы меня не выгнали, но просто послали учиться в духовную академию в Румынию. Компромисс состоял в том, что и советская молодежь оставалась в безопасности, и я — в Церкви.

Странное дело, но в Румынии меня никто не трогал. Лишь однажды один сотрудник советского посольства позволил себе намек на свою связь с органами — он упомянул такое обстоятельство моей биографии, о котором я ему точно не рассказывал. Значит — «наводил справки»…

Последняя моя встреча с ними была уже после возвращения, в августе 1991-го, дней за десять до путча. Был перенос мощей преподобного Серафима Саровского. На обратном пути в самолете ко мне подсел незнакомый «товарищ» и начал опять ту же «песню»: «Отец Андрей, мы давно хотим с Вами познакомиться. Не затруднит ли Вас позвонить в Москве вот по этому телефону...». Слава Богу, не пришлось...

— Не считаете ли Вы, что Ваш рассказ о работе КГБ среди священников подорвет доверие людей к Церкви?

— Я рассказал все это, потому что еще не уверен, что подобное повторяться не будет. Поэтому я хотел бы попросить всех, кому пришлось пройти через что-то подобное (особенно людей, служащих в Церкви), не молчать, но рассказывать, как именно работали с ними чекисты и как можно подобному противостоять.

А всем остальным я хотел бы в связи с тем, что сейчас пишется об отношениях высших церковных иерархов с КГБ, сказать следующее: если вы узнаете, что члены коллегии минздрава назначались по согласованию с КГБ, вы ведь не перестанете ходить в поликлинику и не станете всех врачей считать «чекистами в белых халатах»? Но так же и с Церковью: если был грех на совести иерархов — это их забота.

Греха нет на Христе. И нет на священниках, которые никого не предавали. Если вы сейчас отвернетесь от Церкви — это будет посмертный триумф КГБ.

— Ну, мы слишком много говорим о том, что было за стенами семинарии. А что дала Вам учеба в ней?

— Много. Начиная от опыта жизни в общежитии и кончая тем, что семинария научила меня читать. Не смейтесь, это именно так. В светском университете учат прочитывать, пролистывать, пробегать, проходить… Там стремишься к скорочтению, учишься читать книги «по диагонали», улавливать «главную идею». А те дивные лекции по Ветхому Завету, что читали мне в первый год моей учебы в семинарии (лектор — протоиерей Владимир Иванов, сейчас служит в Берлине), были замечательны именно замедленностью своего сюжета. Библия разбиралась слово за словом, а не глава за главой.

Кроме того, советская школа учила на все былые века и их творения смотреть сверху вниз: «Гегель понял, да не допонял, Белинский шел, да не дошел». А тут перед тобой книга, о которой заведомо известно, что именно тебе надо дорасти до ее уровня, а не ее подвергать своей верхоглядной цензуре. Значит — учись понимать. Учись читать.

— Из Ваших однокурсников, друзей по семинарии кто-то еще стал заметен в церковной жизни?

— Ну, если совмещать все три названных Вами критерия: однокурсник, друг и последующее служение, имеющее более чем приходскую значимость, то я бы назвал четыре имени: Ростислав, архиепископ Томский; Юстиниан, епископ Тираспольский; Лонгин, епископ Саратовский; Марк, епископ Егорьевский. А вот профессоров-книжников из нашего кружка получилось неожиданно мало. По научно-педагогической стезе идет, пожалуй, лишь архимандрит Никон (Лысенко) — несколько лет он был заведующим кафедрой русской церковной истории в Санкт-Петербургской Академии.

— Потому что наш курс был уникальным. Это набор 1985–1986 годов. Еще за несколько лет до этого принять сразу несколько десятков людей с высшим светским образованием было невозможно: советская власть такого не допустила бы. А уже через пару лет после этого вновь стало невозможно — поскольку пласт людей, уже имеющих университетские дипломы и при этом готовых вновь стать студентами, иссяк достаточно быстро. То есть и сейчас каждый год человек по пять таких «фанатиков» приходит в Московскую семинарию. Но целый класс — тридцать человек — составить из них уже невозможно.

Поэтому, кстати, чуть не половину нашего курса и направили на учебу в заграничные церковные институты. Это опять же была переходная эпоха. В западные образовательные центры ехать еще было нельзя. Но с духовными академиями Восточной Европы сотрудничать уже было можно. Так что у ректора Академии, наверно, была надежда, что из нас он воспитает целое поколение новых преподавателей.

Наш ректор вообще был очень своеобразным человеком. Сам он не был ни богословом, ни хорошо образованным человеком. Но у него были два дара: рассудительность и преданность родной Академии. Три его предшественника на посту ректора покидали этот пост с резким повышением — получая членство в Синоде. Мне же он открыто сказал, что всю жизнь собирается служить Академии (и в самом деле, когда в 1992 году ректора сменили, владыка Александр несколько лет просто жил в доме в Загорске рядом с Лаврой и никуда не просился).

Так вот, в одном отношении это был пример нормального древнерусского церковного простеца: сам не будучи книжником, он уважал знания и образованность в других людях. Он был невысокого мнения о научном потенциале вверенной ему Академии и постоянно говорил: «Нам нужны варяги». «Варягами» с той поры в Академии именуют светских ученых, пришедших сотрудничать с церковной школой. И я с первых же дней слышал от него: «Ищите таких людей и приводите ко мне».

— Сама учеба дала немного. По сути это были годы самообразования: из Московской Академии после каникул я привозил чемодан книг и по ним сдавал экзамены в Бухаресте.

Но как опыт жизни это было важно. Во-первых, опыт самостоятельной жизни (в том числе в бытовом смысле). Во-вторых, я увидел нерусское Православие, увидел, что Православие — вселенская, мировая религия. Кроме того, в Румынии сохранилось много церковных народных традиций.

Например, в день освящения церкви доступ в алтарь открывается для всех. И мужчины и женщины могут в этот день войти в алтарь, поцеловать Евангелие и престол. Мне кажется это мудрым: трудами и жертвами этих людей и был построен этот храм. И поэтому позволение им в день приходского торжества войти и приложиться к святыне, созданной при их помощи, мне кажется вполне уместной формой выражения благодарности им. А поскольку доступ в алтарь открывается по окончании службы, которая вместе с освящением длится не менее четырех часов, то нецерковных людей рядом просто не останется, и потому не будет риска неблагочестивого отношения к святыне.

Еще один обычай, совсем не похожий на наш – это завершение диаконской хиротонии. После того, как епископ облачил ставленника в священные одежды, он выводит его из алтаря и ставит на амвон. У амвона ждет жена новопосвященного диакона и епископ представляет ей нового церковного служителя. Новоиспеченая матушка дарит своему диакону цветы; они целуются, и диакон возвращается в алтарь. У нас при посвящении в сан епископ, наоборот, снимает обручальное кольцо с женатого человека в знак того, что отныне он принадлежит уже не семье, а Церкви. В Румынской же Церкви подчеркивается, что связь с семьей не разрывается. Возможно, этот обычай родился как очевидное противоположение униатству и католичеству с их обязательным и безбрачием священнослужителей.

Но главное, что я увидел в Румынии - это живое, многоликое и неразрушенное монашество. Наши монастыри были разрушены и закрыты, а в никогда не закрывавшихся румынских обителях сохраняется то, чему нельзя научиться по книжкам.

Между прочим, это и особножитные монастыри. В России таких давно уже нет. В отличие от общежитного монастыря, анахорет живет только своим трудом, сам себе готовит, сам растит себе пищу. Монахини зарабатывают себе на жизнь церковным шитьем. Причем самый большой монастырь современного православного мира – монастырь Агапия – объединяет вместе оба устава. Часть из тысячи его сестер живет общим хозяйством. Часть – индивидуальным. Но служба, духовник и игуменья при этом все же у них общие.

А вот в монастыре Черника я видел добрую практику общежития. Монастырь стоит на двух озерных островах. На дальнем от берега и от туристов острове – братское кладбище, кельи для престарелых монахов и кельи для юных послушников. На ближнем острове – храм, братский корпус, музей, административный корпус, трапезная. Это значит, что сначала юноша, поступивший в монастырь, должен пройти испытание ухода за больными и старыми монахами. По ходу общения он может перенять и их жизненный и духовный опыт. И лишь потом, уже повзрослев, он может влиться в общую жизнь монастыря.

Но самое важное в Румынии для меня состоит не в том, что я там видел, а в том, что там со мной произошло: меня рукоположили.

— Во-первых, подходил к концу срок учебы. Надо было принимать решение о том, как дальше служить Церкви. Во-вторых, пребывание в Румынии давало мне определенную дистанцированность от контакта с советскими «аппаратчиками». Я представлял себе, что в те годы означало пройти ставленнику (кандидату в священники) в Москве. Это многократные собеседования, смысл которых в том, чтобы заверять всех в своей лояльности к соввласти. И это в любом случае подписание в Патриархии бумаги с обязательством соблюдать каноны Церкви и светские законы. Первое мне было по сердцу, а вот давать обязательство в верности советским законам не хотелось. Ведь советское законодательство о культе не предусматривало права на религиозную проповедь. Конституция СССР гласила: «Граждане имеют право вести атеистическую пропаганду или отправлять религиозные культы». Статья явно асимметричная: только за атеистами признавалось право на распространение своих убеждений.

Православная Вселенская Церковь одна. По канонам человек может принимать рукоположение в любом городе у канонического православного епископа при условии, что епископ его родной Церкви, той епархии, с которой он был прежде связан, согласен на это. Хиротония же в Румынии давала возможность избежать нежелательных собеседований, контактов, обязательств, слов…

На рождественских каникулах 1990 года я пошел к отцу Кириллу (Павлову) на ставленническую исповедь. Он благословил меня на принятие сана. От его келии я побежал в Академию — к ректору. Тот начал уговаривать меня принять монашество. Но ссылка на благословение старца Кирилла (и его молитвы; в минуту, когда ректор уже уходил, я в сердце взмолился: «Господи, по молитвам отца Кирилла, вразуми его!») превозмогла — «Ладно, давайте Ваше прошение!».

Прошение студенты пишут в форме: «Прошу Ваше Высокопреосвященство ходатайствовать перед Святейшим Патриархом о моем рукоположении в сан…». Соответственно, ректор написал обращение к патриарху Пимену. Патриарх благословил мое рукоположение. И затем уже председатель Отдела внешних церковных сношений (только что на это пост был тогда назначен архиепископ Кирилл) пишет письмо Румынскому патриарху Феоктисту, в котором по благословению патриарха Пимена просит патриарха Феоктиста рукоположить русского студента. И по окончании учебного года — в воскресенье 8 июля, в день святых Петра и Февронии,— в Патриаршем соборе Бухареста прошло мое посвящение во диакона[685].

— Сначала была обычная бумажная волокита. А потом уже я попросил немного подождать — чтобы из Москвы мог после сессии приехать мой младший брат. Он впервые (тогда ему было 19) выехал из СССР. Кстати, родителям о принятом решении я ничего не говорил. Просто вышел к ним в рясе из поезда, уже приехав в Москву…

После службы я месяц возил брата по румынским монастырям. Хотел показать румынскую монашескую жизнь ему, а получилось, что прощался с нею сам… Уже на обратном пути спросил его:

— Дим, так а что тебе запомнилось больше всего?

Думал, что он скажет что-то про море или про красоту Карпат… А он задумался и выдал:

В общем, в Москву я ехал просто на каникулы. Вещи остались в Бухаресте.

— И в Москве Вас ждало знакомство с новым патриархом?

— Именно так. В мае 1990 года скончался патриарх Пимен. В июне был избран Алексий. Ни с прежним, ни с новым патриархом я не был знаком прежде. Так что эти перемены никак не соотносил со своей судьбой.

Я просто пришел в родную Академию, к ректору, чтобы представиться в новом сане. Ректор принял меня хорошо, настроение у него было благодушное. И тогда я решил высказать ему свою дерзновенную мечту:

— Владыко, многое уже изменилось за эти два года. Другой политический климат у нас в стране, новый председатель Комитета по делам религий, новый патриарх, новый председатель Отдела… Может, теперь я мог бы вернуться в Академию и доучиваться здесь?

— Да. Теперь можно. Мы сделаем так. Восстановим Вас на третьем курсе Академии и при этом дадим вести какой-нибудь предмет в семинарии. Будете совмещать преподавание с учебой. Я еще подумаю, как это сделать — зайдите ко мне через недельку!

А через неделю я услышал нечто совсем для меня неожиданное. Ректор сказал мне, что он говорил обо мне с новым патриархом. Святейший собирает себе «команду», ищет помощников.

— В общем, сегодня он служит в Лавре, и на всенощной Вы должны подойти к нему и представиться.

Так я впервые подошел к патриарху, и наш первый разговор начался довольно примечательно. Патриарх сказал, что слышал обо мне как о человеке, у которого есть харизма к писательству. На что я быстро ответил: «Нет».

— Вообще-то, патриархам такое не говорят, но что вырвалось… Первоиерарх не обиделся?

— Но я действительно считал, что мое призвание не в сочинительстве, а в педагогике, пишу же я от лености — чтобы двадцать раз не повторять одно и то же. И сейчас, кстати, я пишу скорее «от безысходности». Я невысокого мнения о своем публицистическом таланте, а тем более богословском. Пишу на какую-либо тему только тогда, когда вижу: никто больше этого не делает.

Тогда же патриарх улыбнулся. Потом началась нормальная работа.

— А можете ли Вы вспомнить Ваше первое задание, полученное от патриарха?

— Мой первый рабочий день в Патриархии совпал с получением скорбной вести об убийстве отца Александра Меня. И первое послушание было связано именно с подготовкой телеграммы соболезнования[686].

— Работая с патриархом всея Руси, Вам пришлось столкнуться с какими-то интригами, внутрицерковной борьбой? Не стало ли это для Вас тяжестью, не привело ли к негативным ощущениям?

— Думаю, что нет. Я ведь не с улицы пришел, несколько лет семинарской жизни тоже не всегда сахаром были… К тому же, я совсем не интриган по натуре.

— Можете ли Вы рассказать, какое именно влияние Вы имели на этом посту, что смогли там сделать?

— Кажется, я помог городу на Неве вернуть его имя… 12 июня 1991 года в Ленинграде проходил референдум, посвященный переименованию города. Прогнозы социологов были весьма кислыми: колыбель революции не желала расставаться с именем Ленина. «Наиболее авторитетные социологи в период, предшествующий опросу, представляли данные о некотором численном преимуществе противников переименования»[687].

Я же попросил патриарха Алексия выступить с обращением к его недавней пастве (до избрания на кафедру Московских патриархов он был митрополитом Ленинградским) и призвать ее вернуть имя святого Петра. Патриарх, подумав, решил, что от своего имени делать это будет ему неуместно, но благословил мне сделать такое обращение, официально подписавшись не просто диаконом, но сотрудником Патриархии.

Я написал соответствующий текст, послал по факсу Собчаку, и по его распоряжению оно было немедленно опубликовано в четырех пока еще ленинградских газетах.

«Есть слова, имена, мысли, дорогие нашему сердцу. И если их нельзя безопасно говорить и нельзя поэтому поминать их всуе, они не исчезают. Напротив, они становятся еще сокровеннее, еще дороже. Таким именем для всех нас стало и имя нашего города на Неве. Ленинградом назывался футляр, идеологический каркас, в который было велено уместиться граду святого Петра. И в самые нелегкие годы, когда нам хотелось с любовью и теплотой говорить о нашем городе, мы вспоминали то имя, что было ему дано в его крещальной купели.

И в самом деле, что составляет неповторимый лик нашей северной столицы — то, что в нем связано с именем Петра или с именем Ленина?

Впрочем, как естественно сопрягаются святыни города — Исаакиевский собор и Спас-на-крови, Эрмитаж и Невский, Петропавловка и Адмиралтейство — со словом “Санкт-Петербург”, столь же ощутима натужность имени Санкт в тех районах города, которые были построены в “ленинградский” период. В самом деле, что от Санкт-Петербурга, его духа, гармонии и истории есть в новостройках Озерков?

Поэтому-то мы и стоим действительно перед выбором: где сокровище наше, где сердце наше, к чему обращена любовь наша? Именно это и обнаружит опрос жителей города об его имени. И мы надеемся, что возвращение городу названия Санкт-Петербург повлечет за собой и преображение жизни в его новых районах.

Город же должен помнить своего основателя императора Петра и носить имя своего молитвенника — апостола Петра. По замыслу своего основателя, именование столицы России Петербургом должно было свидетельствовать еще и о том, что Россия вошла в сообщество европейских государств, а ее столица — в содружество столиц северных морей.

Мы, верующие Руси, земно кланяемся подвигу блокадников и понимаем, что в их памяти блокада была именно “ленинградской”. Такой она, наверное, навсегда останется в памяти всего нашего народа, так же, как и битва на Волге всегда будет “Сталинградской”. Сам же Сталинград носил это имя не в память о битве, а в честь Сталина, так же как Ленинград несет в себе память не о ленинградской блокаде.

Мы надеемся, что в городе, который вновь будет называться Санкт-Петербургом, не забудут о блокадниках-ленинградцах, о их былом подвиге и о их нынешних нуждах.

И мы надеемся, что жители града Петрова выскажутся за возвращение городу его исторического и священного имени — Санкт-Петербург»[688].

«10 июня было уже очевидно, что отречение (от имени Петра.— А. К.) практически неминуемо. И хотя накануне с призывами выступили и академик Дмитрий Лихачев, и председатель Ленсовета Анатолий Собчак, социологи подвели черту: даже до половины “петербуржцы” не дотягивали. И первый секретарь обкома КПСС Борис Гидаспов мог взять моральный реванш[689]: ничего у вас не выйдет. И вдруг — в четырех городских газетах совершенно фантастическая даже по нынешним временам публикация. “Позиция Московской Патриархии”: “Ленинградом назывался футляр, идеологический каркас, в который было велено уместиться граду святого Петра”. Эти подействовало даже на ленинградских коммунистов. “Ленинградская правда” дала краткое сообщение об этом. Скупые петитные строки, посвященные позиции Московской Патриархии, стали сигналом к спешной ретираде. 54,86% — за Санкт-Петербург, 42,68% — за Ленинград»[690].

Таково же мнение главного ленинградского социолога: «Напомним, что именно на последнюю неделю, предшествовавшую 12 июня, пришлись выступления в поддержку возвращения городу исторического названия наиболее авторитетных деятелей Церкви, культуры и городской власти. Поэтому и неудивительно, что большинство колебавшихся сделали выбор в пользу Санкт-Петербурга»[691].

— Лучше скажу, чего я не делал: я не писал речи Патриарха перед раввинами (хотя в «патриотической» прессе потом неоднократно писалось, что это якобы я навязал эту речь Патриарху).

— Какое Ваше главное приобретение за годы работы рядом с Патриархом?

— Для меня эта работа значила то, что я получил возможность изнутри посмотреть на образ принятия важных решений в сфере высокой политики. Приходилось общаться не только с иерархами Церкви, но и политическими деятелями страны. Для меня была расколдована власть. Я понял, что нет автоматической машины истории, что фантастически много зависит от поступков конкретных людей. При этом сам я никогда не стремился заниматься политикой — ту деятельность воспринимал скорее как послушание.

— Вы несколько лет работали с патриархом Алексием. Можете что-то о нем рассказать?

— Если я честно скажу то, что больше всего меня поражало и поражает в патриархе Алексии, то это будет слово в мое собственное обличение... Наша вера называется православной. Славянские народы в греческой ортодоксии расслышали не «правоверие», а «Право-славие», умение правильно прославлять Господа. Оттого критерий «успешности» церковного восхождения человека — не его сан и не ученые звания, а его отношения со своей собственной молитвой. Утомляет человека молитва или окрыляет. Отбирает «последние силы» или же придает новые.

Когда я познакомился с патриархом Алексием, ему был 61 год, мне — 27 лет. Патриаршие службы, как известно, длительны. 3–4 часа. Причем Патриарх ведет службу, а значит, он все время на виду, никуда не может укрыться. Так вот, у меня, молодого человека, после праздничной патриаршей литургии часто оставалось лишь одно желание: тихонечко отлежаться где-нибудь часика два. А патриарх после литургии сразу ехал в Чистый переулок и до позднего вечера еще работал. Значит, литургия придает ему силы. Значит, не напрасны ни его молитва, ни молитва всей Церкви о нем.

Пожалуй, ни один священник не служит так много, как Патриарх. Число храмов в Москве в два раза больше, чем число дней в году. А значит, и количество престольных дней весь московский календарь окрашивает в красный цвет. На большинстве престольных праздников народ ждет встречи с Патриархом, и Святейший едет к людям. На неделе у него 4–5 литургий. Много ли не то что приходских батюшек, но и монахов, чья литургическая жизнь столь насыщенна? И вновь скажу: для Патриарха отслуженная литургия — лишь начало дня, лишь опора для принятия последующих ответственных решений.

Господь на рубеже тысячелетий нам дал право-славящего Патриарха. Он молится о Церкви. Мы молимся о нем.

Для меня же опыт общения со Святейшим наполнил очень личным смыслом привычное прошение: «Еще молимся о великом господине и отце нашем Святейшем Патриархе Алексии». Когда лично знаешь человека, поминание о нем идет с особой радостью. И вот эта наша возможность молиться о главе Русской Церкви как о личности (а не как о безликой структуре времен Святейшего Синода) оттеняет нашу скорбь о том, что не можем мы точно так же помолиться о человеке, а не о «власти» при поминании государства.

Сегодня в России нет монархии. Но это не означает, что в ней нет иерархии. Отсутствие самодержавия в России не означает, что с православного человека снята обязанность научения послушанию. Просто школа послушания теперь находится в самой Церкви. И тот, кто дерзит Патриарху, будет дерзить и монарху. Вот изложение Патриархом очевидной нормы жизни в Церкви: «Решения соборов, Священного Синода, выступления предстоятеля Церкви по церковным вопросам — это официальная позиция Церкви, которая должна быть ориентиром для клириков, состоящих в ее юрисдикции. Лица, имеющие иные мнения, по меньшей мере обязаны воздерживаться от публичного оглашения их»[692].

Честно признаюсь, мне трудно вспоминать о годах работы со Святейшим Патриархом Алексием (я был его референтом в начале 1990-х годов). Трудно чисто технически: человек хорошо запоминает то, что он несколько раз проговорил вслух. Я же сознательно не разрешал себе копить «мемуары», ибо не я, а лишь сам Патриарх может определять, что из того, что он сказал мне в рабочем порядке, может становиться достоянием гласности.

Но один момент был полупубличен, и потому, наверно, можно сейчас о нем рассказать открыто. В 1991 году готовился первый визит в Россию Великого князя Владимира Кирилловича. Он написал Патриарху. В ответном письме Святейший Владыка решил затронуть тему отношений с Русской Православной Церковью Заграницей. Точного текста того послания я, конечно, не помню, но смысл его был ясен: отношение к памяти новомучеников, в том числе Царственных страстотерпцев, не может быть причиной для взаимного отчуждения. Мы по обстоятельствам нашей здешней жизни еще не можем гласно прославить Царскую Семью. Но если бы между нашей Церковью и Церковью зарубежной установилось евхаристическое общение, это само по себе означало бы признание всех канонизаций, совершенных в зарубежье. Мы просто присоединились бы к почитанию Царственных мучеников, уже сложившемуся в православной эмиграции. И таким образом начало почитания Царской Семьи в России стало бы символом соединения, а не нового витка общественных и церковных дискуссий.

Тогда сближения с русской зарубежной Церковью не произошло. Нам еще десять лет нужно было идти через эти самые дискуссии к Архиерейскому Собору 2000 года. Я же могу лишь свидетельствовать, что патриаршая позиция и тогда уже была благожелательной и в вопросе о соединении с зарубежной Церковью, и в вопросе о почитании Царственных страстотерпцев.

И еще одно воспоминание, опубликованное, но забытое. Анатолий Собчак, в конце 1980-х годов бывший весьма популярным народным депутатом, вспоминал, как на Съезде народных депутатов СССР был дан ответ академику Сахарову. Молодой ветеран афганской войны, депутат от комсомола, гневно возмущался отсутствием советского патриотизма в речах Сахарова. Под влиянием его эмоциональной речи зал поднялся и несколько минут скандировал: «Ленин! Партия! Комсомол!». Не встал лишь митрополит Алексий. Суметь устоять перед волной тысячного властьимущего зала не просто трудно. Мгновенно принять решение и не позволить втянуть себя в аплодисменты и крики в этой ситуации может лишь тот, у кого еще задолго до этого сложилась своя позиция. Не секундное мужество, в целожизненная решимость проявляют себя в таких случаях...

— Вы недолго работали с патриархом Алексием II. Известная Ваша строптивость стала причиной того, что вы расстались?

— С Патриархом я работал два года после возвращения из Румынии в 1990-м. Это были ключевые годы перемен — начало девяностых. Сейчас, с расстояния в десятилетие, это кажется недолгим. Но тогда каждый день был очень насыщен. Каждый месяц менял очень многое и стоил десятилетий стабильного пребывания.

— Я же честно сказал Патриарху, что вижу свое призвание в педагогике. У меня были случаи, когда я откладывал беседу с Патриархом ради детей. Скажем, у меня назначена встреча в какой-нибудь школе на 13 часов. К десяти часам я прихожу к Патриарху в надежде что-то с ним обсудить. Но тут к Патриарху приезжает один митрополит, другой… Какой-то VIP-посетитель… Конечно, я пропускаю их. И вот наступает минута выбора: или сидеть в приемной дальше, или бежать в школу. В таких случаях я все же всегда сбегал.

А в 1992 году был создан Российский православный университет — моя мечта. Во главе его встал очень близкий мне тогда человек — игумен Иоанн (Экономцев). Была надежда создать лучшее учебное заведение России, собрать под его сводами мыслящую интеллигенцию. Я помню эпизод года через два по создании университета: читаю лекцию своему родному курсу, который сам и набирал, пестовал… И, между делом, что-то цитирую из Аристотеля. А студенты не соглашаются — путаете, говорят мне! Немножко поспорили, и они доказали мне свою правоту. Конечно, меня это раздосадовало, от студентов это не скрылось, и один хлопец вдруг начал меня утешать: «Отец Андрей, да Вы так не переживайте — мы же всё понимаем! Вам же негде было получить нормальное образование». Для меня это была высшая похвала — значит, нам все же удалось создать нормальный университет!

— После того как Вы перестали работать непосредственно с Патриархом, у Вас продолжаются с ним какие-то отношения?

— Знаете, я слишком уважаю время Патриарха, чтобы отбирать его для внеслужебных дел. Но один эпизод меня искренне удивил. В конце августа 2003 года я участвовал в литургии, за которой Патриарх рукополагал нового Саратовского епископа Лонгина. В конце службы по традиции всё служащее духовенство подходит к Патриарху под благословение. Меня Патриарх встретил словами: «Отец Андрей, поздравляю Вас с юбилеем!». Юбилей-то у меня был аж в феврале, а Патриарх о моем 40-летии помнит еще спустя полгода — причем такие полгода, которые были отмечены серьезным недугом в его собственной жизни!

— Но Патриарх делает Вам какие-то замечания — после Ваших выступлений, скажем, в печати, острых высказываний, отличных от общепринятых в Церкви?

— Советы — давал. Замечаний — не делал. Наоборот, и в последующие годы были случаи, когда я помогал в составлении патриарших текстов или документов. А потом — что значит «общепринятых»? Парадокс моей жизни в том, что в большинстве спорных (спорных внутри самой Церкви) вопросов я поддерживаю и аргументирую официальную позицию. И именно за это мне достаются самые сильные тумаки со стороны церковных же сплетников. В советские годы в семинариях не разрешалось прямо критиковать марксистский атеизм. И помыслить нельзя было о том, чтобы дать критику работ Маркса или Ленина. Но умные преподаватели делали так: они брали брошюрку какого-нибудь урюпинского доцента Мышкина и критиковали его: «С точки зрения доцента Мышкина, религия есть опиум народа… Мы же в ответ на это скажем…». Вот так же поступают и мои сегодняшние критики. Вместо того, чтобы вступить в полемику с Патриархом, смело нападают на меня. Да, а парадокс состоит в том, что сама церковная власть не просит меня вступаться за нее. Просто наше видение многих проблем совпадает[693].

— Да ни одного дьякона не бывает вечного. Все мы помираем когда-нибудь.

— И все же почему Вы не пошли вверх по иерархической лестнице, ну, скажем, до протодиакона или иерея?

— Нет, ну «прото-» — это уж совсем от меня не зависит. Впрочем, я мечтаю об одном отличии. Знаете, высшей наградой епископа является «право ношения двух панагий»; высшим отличием священника является «право ношения двух крестов»... Так вот я мечтаю о том, чтобы меня наградили «правом каждения двумя кадилами»! Представляете, как красиво это смотрелось бы: выходит диакон на амвон, в каждой руке по дымящемуся кадилу, и он машет ими, как китаец нунчаками! Просто супердиакон!

— Я ведь никогда свою жизнь особо не планировал. Мне дороги слова Экзюпери о том, что призвание найдешь просто: по тому, что не ты его выбираешь. Я только один выбор в жизни и сделал — крестился. Все остальное не столько избиралось и находилось мной, сколько входило в мою жизнь, вторгалось. Иногда — как внешние обстоятельства, иногда — как ощущение, через которое нельзя переступить.

И даже со священством так было. Заканчивал Академию, надо бы принимать священство… Сейчас-то это желание кажется безумным: знаете, принятие сана, как и женитьба,— это такие безумства, которые можно совершать только в молодом возрасте, пока не сознаёшь всей меры ответственности за свои поступки. Но окончить Академию и остаться «пиджачником»… В этом мне чудилось какое-то предательство, какая-то искусственная недовершенность.

Итак, я написал прошение о рукоположении во священника. И благословение патриарха Пимена и старца Кирилла уже было. Предполагалось, что в одно воскресенье рукоположат во диакона, в следующее — во священника. И уже все было назначено, и вдруг после диаконского посвящения у меня появилось ощущение, что надо остановиться. Я не понимал зачем, не мог найти разумных объяснений этому чувству, но оно было слишком очевидно. В итоге я просто убежал от своей хиротонии во священника, точнее — не поехал в Сучаву — тот город, где она и должна была совершиться. Теперь я уже знаю причину того торможения: священник Кураев не смог бы делать то, что делает диакон Кураев.

Чем диаконское служение хорошо? Я — в церкви, в алтаре, участвую в службе, в Таинстве, питаюсь им. Для меня очень важно и радостно то, что я могу сослужить при литургии, принимать максимально близкое участие в Таинстве... Кроме того, мне легче строить отношения со священниками, потому что я состою в одном сословии с ними. И со светскими людьми обращаться легче: видят же, что я в рясе… А с другой стороны, я — не священник.

Понимаете, я уже давно сделал сознательный выбор: пусть лучше некоторые церковные люди соблазнятся лично обо мне, нежели люди нецерковные соблазнятся о Православии. Мне порой удается достучаться до тех душ, до которых не доходят проповеди, выдержанные в традициях храмовой гомилетики. Но именно потому, что форма моих проповедей непривычна,— я предпочитаю оставаться в диаконском чине.

Это означает, что у меня больше права на ошибку. Больше свободы в выборе тех или иных образов, аргументов, в стиле поведения. Диакона труднее отождествить с Церковью, нежели священника. Мой диаконский сан позволяет людям безопасно со мной общаться: я не набиваюсь им в духовные руководители и моими советами запросто можно пренебречь.

А главное — люди заведомо не могут ко мне прилипнуть. Серьезнейшее искушение миссионера связано с отношением к нему других людей. Ведь миссионер встречает не только ненависть и сопротивление. Его проповедь будет знать и успехи. Понятно, что человек, который узнал о Христе и пришел в Церковь через усилия миссионера, перенесет на своего первого знакомого христианина ту радость и даже неофитский восторг, с которым он будет поначалу воспринимать все, освященное ореолом Церкви. Людям свойственно влюбляться в ярких проповедников; мудрость проповедуемого им Евангелия они отождествляют с человеческой мудростью самого проповедника; духовность повествуемых им святоотеческих опытов они отождествляют с жизнью самого рассказчика…

И тут миссионер должен научиться быть прозрачным, научиться не воспринимать всерьез похвалы себе. Миссионер должен очень жестко, очень внятно пояснять людям, что они не должны /дальше опят будет про отождествлять/отождествлять его и ту Церковь, в которую он их ведет. Миссионер —дверь в Церковь, церковный порожек, но не вся Церковь. На пороге нельзя застревать; дверной проем не надо принимать за жилое помещение. И чем по-человечески талантливее и ярче миссионер, тем более велика опасность того, что своей человеческой яркостью он в сознании своих учеников затмит духовный свет Православия. Для миссионера велика опасность того, что он людей приведет к себе, а не к Церкви. Особенности его речи, жестикуляции, аргументации будут казаться им единственно и подлинно христианскими. Недавний пример отца Александра Меня свидетельствует нам об этом искушении, перед которым не устояли многие из его учеников. Многие люди шли к нему как к личности, а не через него — к полноте и разнообразию церковной жизни… Чтобы избежать такого отождествления себя с Церковью, миссионер должен постоянно подчеркивать: я — это не Церковь; Церковь богаче, чем я, духовнее, чем я, разнообразнее, чем я.

Вот для того, чтобы такого ненужного отождествления не происходило, я предпочитаю быть диаконом, носителем самого малого церковного сана, заведомо несамостоятельного…

То, что я не священник, ясно показывает людям, что я не претендую на роль их духовного руководителя и отца. Послушали меня, поняли, что в Православии можно жить,— так ступайте, входите, ищите себе духовного наставника. И чем больше он будет непохож на меня — тем лучше: вы поймете, что мир Православия разнообразен. Если мое слово кого-то убедило, подвело к вере, то человек заранее знает, что дальше-то я его вести не смогу. Я не буду его наставником, учителем жизни. Диаконский сан гарантирует, что вокруг не создастся секта «кураевцев». Нет никаких учеников, последователей, духовных чад. В этом смысле я — человек свободный.

А раз не может быть секты кураевцев – то и у моих моих церковных критиков нет повода говорить, будто я создаю какую-то свою «псевдоцерковь». Я привожу людей не к себе, а в обычные храмы. И вполне сознательно я допускаю «неканонические» выражения — чтобы неофиты, склонные отождествлять Православие с первым встретившимся и полюбившимся им проповедником, не воспринимали меня слишком всерьез и, пройдя через меня, мимо меня и дальше меня, вошли-таки в Церковь.

Кроме того, будь я священником, имей свой приход, я не мог бы ездить по стране. Священник отвечает за тех людей, которые уже ходят к нему в храм,— и дай Бог, чтобы у него хватило сил на своих прихожан. Я не смог бы бросить сотни судеб, вверившихся мне, и куда-нибудь в Магадан на неделю умчаться. А сейчас я могу вести образ жизни перекати-поля.

И, наконец, у меня есть право отказывать людям. Часто подходят, даже на улице — с просьбой освятить квартиру, поисповедовать или посоветовать что-то. Сейчас я говорю: «Это не ко мне, а к священнику, к духовнику». Став же сам иереем, я лишусь этого права на отказ. А это — время, которого мне и так катастрофически не хватает.

Как-то еду в метро. Полупустой вагон, но все сидячие места заняты. Стою, книжку читаю. Вдруг нависает надо мной матерый и, мягко говоря, не вполне трезвый человечище с бритым затылком… Златая цепь на дубе том… И громко, на весь вагон, спрашивает: «Батюшка, что мне делать? Я семь человек зарезал». Смотрю — скамеечка опустела, можно присесть и по душам поговорить.

— Хорошее место для исповеди он выбрал. Что же Вы ему посоветовали?

— Чтобы на улице к Вам нe приставали, ходите в светской одежде?

— Несколько раз пробовал. Казалось, меня могли бы принять за вольного художника или хиппи. Но все равно распознают и обращаются — «батюшка».

— Бывает. И я предпочитаю не терять времени на объяснения того, что раздаяние автографов малополезно для моей души и потому мне малоприятно. Если человека это радует, то эту радость я лучше ему подарю, а со своим тщеславием буду разбираться потом. Это уже «задание на дом».

— Но если к Вам постоянно обращаются с просьбами об автографах и интервью, то, имея столько поводов ко тщеславию, как Вы боретесь с этой страстью?

— Для начала нужно сказать, что все-таки я, увы, тщеславлюсь. Во всяком случае — радуюсь, когда вижу, что моей работой люди интересуются. Впрочем, такое же авторское чувство было у святителя Феофана Затворника: «Беретесь прочитать мои книжки. Мне всегда приятно слышать, что кто-либо читает мои книги. Думаю, почитает, и если найдет что, то поклончик положит о помиловании меня, многогрешного»[694].

А для того, чтобы это не принимало каких-то крайних форм... знаете, грех мой предо мною есть выну[695]. Вспоминаешь некоторые свои собственные безобразия... Это ведь несерьезно: роль лектора, преподавателя, раздавателя автографов... Есть другое: литургия. Есть диакон, совершенно искренне называющий себя недостойным в минуту Причастия.

— Для того чтобы идти моим путем, слишком много необычностей должно было сойтись. Главная из них: моя церковная карьера шла сверху вниз. Я ведь свою работу в Церкви начал с самой высшей точки. Еще не окончив Академию, я уже в 27 лет был пресс-секретарем и референтом Патриарха. Затем был деканом богословского факультета, затем — заведующим кафедрой, теперь — просто профессор. Хорошо бы окончить жизнь диаконом в сельском приходе…

— Простите, что перебиваю. Но, говоря о сельском приходе, Вы не позируете?

— Ну, какая тут поза! Это просто скучный и рациональный расчет. Любой писатель желает в конце жизни получить покой, чтобы «исписаться». Писать лучше всего в тишине, видя вокруг себя Родину, а не бетонное «определенное место жительства». Но чтобы спокойно жить, писать и служить в селе, нужно очень много денег. Для этого нужен какой-то постоянный источник дохода (каковым сегодня не могут быть гонорары за книги). Самое надежное — это сдавать московскую квартиру. Но для этого ее нужно сначала купить. Да и «домик в деревне» — если это в пределах досягаемости до Москвы и с интернетом — стоит ой как недешево. Так что идея трезвая, хорошая, но дорогая. Где на нее взять денег — не знаю. Но уж если я себе разрешаю о чем-то помечать — так именно об этом бегстве из Москвы, а не о протоиерейском кресте или солидной чиновничьей синекуре.

Так, возвращаясь к моей карьере. Это ее странное направление — сверху вниз — означает, во-первых, что, оказавшись «наверху», я (надеюсь) не успел внутренне мутировать, стать человеком «системы», который долго и переживательно ждет продвижения вверх и с соответствующим расчетом и осторожностью выстраивает свои слова и поступки[696].

Во-вторых, то, что я начал сразу с верхней ступеньки, сделало мое имя сразу известным всему епископату. То, что с самого начала я был рядом с Патриархом, помогло заручиться церковно-иерархической поддержкой при начале моей миссионерской работы. У архиереев не возникал вопрос: наш человек или не наш. Мне не нужно было доказывать, что я могу защищать нашу веру: раз Патриарх в Москве тебе доверил такое послушание — что ж, приезжай и к нам и работай.

В-третьих, и Патриарх с самого начала знал, в чем я вижу свое призвание. Понимаете, если обычный молодой священник начнет активно ездить с лекциями за пределы своего прихода и тем более за пределы своей епархии, епископ неизбежно спросит его: «У тебя что, на своем приходе дел мало?». У меня же было уникальное сочетание свободы и доверия. Я не был диссидентом. С самого начала я воспринимался (в том числе и самим собой) как «человек Патриарха».

Моя свобода, в частности, связана с тем, что я сам для себя определил область своей работы и ее методы (это я сейчас так могу сказать, оглядываясь назад: когда все только начиналось, никаких подобных планов у меня и в мыслях не было). Плюс к этому мой двойственный статус как светского журналиста и университетского преподавателя, а не только как церковного служителя…

В общем, все это было легко в начале 90-х: когда все бурлило и создавалось. Кстати, для меня это очень важно: в Церкви я никогда не приходил на чье-то место, а значит, и мои должности не вызывали чьей-то зависти. Так что обходилось без «подсидок». Просто каждый раз совпадали моя готовность к перемене места и потребность в каком-то новом служении. В 1985 году впервые ректор МДА создал при входе в свой кабинет «предбанник» и решил посадить в нем референта. В 1990 году впервые Патриарх решил создать должность пресс-секретаря. Прошло еще время — и впервые был создан богословский факультет в рамках впервые же создаваемого православного университета, и этому факультету, конечно, был нужен декан. Во всех этих случаях мне никого не приходилось заменять и тем самым — «обижать».

А новым миссионерам приходится прокладывать себе дорогу снизу. Им — тяжелее.

Я сейчас пробую поставить себя на место молодого человека, который хочет начать церковное миссионерское служение. Его рукоположили после семинарии, он пробует что-то делать вне храма, а едва ли не все его сослуживцы смотрят на него, как на белую ворону: «Тебе что, больше всех надо? Протестант какой-то! Ты что, не знаешь, что кого надо Господь Сам приведет?».

При таких настроениях начинающий проповедник будет постоянно генерировать вокруг себя поле осуждения. Если он выйдет за пределы своего прихода, в конце концов ему скажут: «Значит, у тебя на приходе дел мало?». Кроме того, чем больше времени он будет проводить с детьми или молодежью, тем меньше денег он заработает требами в храме. Ведь пока он вел урок в школе, он мог бы машину освятить… И со временем голос жены начнет ему напоминать, что пора бы «жить как все»…

А затем журналисты какой-то каверзный вопрос зададут, а он ответит неудачно (или и в самом деле так ответит, или же журналисты переврут его ответ). И уже с верха следует грозный окрик: «Что ж ты такое ляпаешь! Сиди на приходе, юноша, и бабушек своих по праздникам поучай, а на радио не ходи!».

Нет, сегодня, мне кажется, молодому священнику тяжелее встать на путь миссионерства. И тем более я удивляюсь тому, как Господь вел меня по этому пути!

— Значит, Вы не всегда будете заниматься миссионерством, Вы хотите что-то изменить в Вашей жизни?

— Я не хочу, а знаю, что перемена будет. Может, еще года два так можно жить («так» — это значит: на колесах, читая в год лекции в 60 городах), а потом просто силы кончатся. Но не я буду принимать это решение, все произойдет само собой; и я надеюсь, что затем будет время для того, чтобы осесть в Москве, писать книги. А потом и уехать из Москвы… Но если что-то такое будет, то к этому Господь Сам приведет.

— Тоже не исключаю. Это будет камнем, который должен будет растревожить болотце моей жизни, если оно совсем уж затянется ряской «обвыкания» к святыне.

— А семья?

— Я один. Я изначально строил свою жизнь так, чтобы не иметь якорей.

— А Вы когда-нибудь любили женщину?

— Вы знаете, до некоторой степени это все-таки был не я, потому что это было в те старые доисторические годы, когда я даже еще крещен не был. А после крещения Господь, наверно, вел меня к тому образу жизни, в котором я и пребываю сейчас. А потому и не посылал больше влюбленности. Значит, и не нужно.

Вновь скажу: мое глубокое убеждение в том, что настоящее ты не выбираешь, оно само входит в твою жизнь. Так что даже когда мои однокурсники-семинаристы активно решали свои брачные вопросы (кто женихался, кто, наоборот, по братским монастырским молебнам бегал), я сказал: «Господи, да будет воля Твоя. Если Ты считаешь, что мой путь — это путь семейный, то пошли мне такую встречу с девушкой, чтобы я сразу понял: это — она. Если нет, то управь как-то иначе». Здесь не было долгих внутренних «разборок». Слишком еще остры были переживания от недавно обретенной веры.

— Почему Вы выбрали путь отказа от семьи, если это многого лишает человека?

— Я не думаю, что это отказ. Отказаться можно от того, что есть. Все же одно дело — выпустить то, что у тебя уже есть, а другое — просто не взять. Если я не протянул руку, чтобы какое-то сокровище взять,— вряд ли можно назвать это отказом.

Так же было и с выбором профессии. И тут не было внутренней борьбы. В те дни вроде бы выбора (это был 1985 год) я четко ощущал: для того, чтобы мне остаться в аспирантуре и продолжить светскую карьеру, мне пришлось бы поломать себя. А вот сломать весь внешний строй своей жизни и прийти в семинарию мне было внутренне легче.

— Отец Андрей, Вы как-то сказали, что батюшки не должны забывать о своих прежних мирских увлечениях. Вы свои прежние увлечения сохранили?

— Да, было бы хорошо, если бы священник мог воцерковлять и свою мирскую профессию, и свои прежние «хобби». Я знаю священников, которые были мастерами боевых искусств до принятия сана,— так они и сейчас преподают эти искусства мальчишкам, сопровождая их изложением христианской позиции.

У меня в детстве тоже было одно увлечение, к которому я потихоньку возвращаюсь. Я любил книжки по истории, но поступил потом на философский факультет, по сути — антиисторический. И вот в последние годы по капле выдавливаю из себя философа. Мне интересны подробности, детали, историческая сложность. А философскую легкость обобщений, когда по двум-трем фактам строится глобальная теория, приходится изживать

Помню, когда я сам был студентом, то первые книги по религиозной философии попадали мне в руки от научного сотрудника Института философии Альберта Васильевича Соболева. Его квартира была для меня островом сокровищ: там стояли дореволюционные издания и парижские книги, которые в советских библиотеках хранились за семью спецзамками. И вот, принося очередную прочитанную книгу и беря новую, я пробовал завязать с ним обсуждение прочитанного, но в ответ не встречал никакого энтузиазма. Сначала я это счел за обычную советскую осторожность. А потом он сам пояснил: «Знаете, мне это уже не очень интересно. Мир идей русской философии достаточно обозрим. Я его изучил уже давно. Эти философы мне гораздо более интересны как люди. Мне интересно, как они жили, как общались. Порой старая фотография мне интереснее нового издания книги Флоренского». Тогда я не понял его. Мне казалось, что вселенная русской религиозной философии неисчерпаема. А сейчас я чувствую что-то похожее. История для меня интереснее, чем философия и богословие.

— А как Вы отдыхаете? Как проводите свободное время? Может, у Вас есть какое-то хобби?

— Вот в этом смысле мой образ жизни совершенно ненормальный, потому что обычный москвич, когда у него наступает время отпуска, уезжает куда-нибудь из Москвы, стремится слиться с какой-нибудь компанией, а у меня все ровно наоборот. Вся моя жизнь — в поездках, поэтому для меня отдых — это если я могу дома один посидеть. Счастливое время, если я могу на два-три дня запереться дома и не выходить вообще никуда, даже в магазин. Поскольку отдых — это смена образа жизни и деятельности, то отдых для меня — когда я пишу. Потому что в поездках я только читаю (или напротив: читаю я только в поездках)… Увлечения? Да одно у меня увлечение — поспать.

— А Вас никогда не посещали сомнения, что Вы ошиблись в выборе жизненного пути?

— Значит, не считаете себя неудачником? Выходит, и без семьи, и без карьеры можно быть успешным?

— Ну как я могу считать себя неудачником, если у меня нет свободного времени? Я же вижу, что мой труд нужен людям.

Вообще православный священник — благополучный человек. Не в материальном смысле, а внутренне. Он понимает нужность своего служения, понимает, что люди поворачиваются к нему самой сокровенной стороной, видит, что помогает людям. Он знает, что то, чем он живет, очень важно. Но это внутреннее благополучие не должно расслаблять священника. Ему должно быть трудно. Когда ты себе не принадлежишь, когда ты все время должен делать то, что ожидают от тебя Господь и люди.

Вот, беседуя с Вами, я смотрю за окно. Я в прекрасном старом городе, у него прекрасные уютные улицы. Но я понимаю, что я на них так и не побываю, что у меня совершенно не будет времени, что давать Вам интервью мне приходится за счет крошечной паузы между лекциями, потому что еще нужно на минуту прилечь (у меня больная спина), а потом ехать за 360 километров, а уже потом, в гостинице, за компьютером, выправить очередное срочное интервью... Да, я счастлив.

— А что побудило Вас заняться церковной публицистикой и миссионерской деятельностью?

— Я никогда не думал, что стану миссионером. Есть странное противоречие между моим личным характером и характером моей жизни.

Я по характеру домосед — а тут приходится жить в дороге. По своему складу я интроверт, одиночка,— а постоянно приходится быть с людьми…

Нет, серьезно, я домосед. В годы учебы у меня был один путь: МГУ и храм. Я даже в другие храмы не ходил, в Петербург на каникулы не срывался… После крещения я долгое время никуда, кроме своего храма, не ходил. В Даниловский монастырь вошел года четыре спустя после его открытия, и то после того, как один батюшка, у которого в гостях был, сказал: «У меня дела в Даниловском монастыре, едем со мной». А так я знал только Троице-Сергиеву Лавру и свой храм, и больше ничего. В Патриарший собор попал впервые только когда нас, семинаристов-первоклассников, повезли туда. И даже сегодня для меня каждый выход из дома — маленькая душевная травма.

То, что я уже который год в дороге,— это ситуация, скорее навязанная мне, нежели избранная мною. И это влияние Патриарха, потому как он, сам будучи мобильным человеком, для которого путешествие — естественный образ жизни, приучил к тому и всех своих сотрудников. Как известно, сердечный приступ случился с ним не в московских покоях, а во время посещения Астрахани. Патриарх часто брал меня с собой в поездки, и это позволило мне преодолеть определенные страхи (я вообще сторонился контактов с советской властью — даже на уровне обращения к администратору гостиницы или к железнодорожному кассиру).

А потом, причастность к Церкви дала мне ощущение сословности. Я семинаристом очень остро ощутил, что в моей жизни что-то резко изменилось. Если я студент университета и куда-нибудь еду, я совершенно сам по себе и нигде, ни в каком городе никому не нужен. Но слова «я семинарист» — это слова чудесные. В любом городе, в любом селе, где есть храм, заходишь, говоришь «я семинарист», и тебе радуются. Это сейчас семинаристов много и много проходимцев и шарлатанов. А в советские времена семинарист — это была такая редкость… Ты видишь, как люди тебя принимают, и понимаешь, что ты должен это отработать потом, потому что мы ничего еще не сделали для Церкви, для людей, для Бога.

Вновь говорю: у меня не было решения: «Стану ездить с проповедями!». В Церкви есть такая поговорка: «За выбирачку — получай болячку!». То есть если ты начал метаться, срываться с места без крайней необходимости, искать новый храм или новую епархию просто «в поисках лучшего» — то в итоге Господь может «проучить» тебя. И ты окажешься в таких новых условиях, что с ностальгией будешь вспоминать о прежних, казавшихся «невыносимыми».

Я без своего желания, без всякой своей инициативы оказался у Патриарха, потом в православном университете, без особой какой-то своей инициативы начал заниматься публицистикой. Это казалось случайностями: вижу, что какая-нибудь чушь о Церкви говорится, берусь за перо, чтобы пояснить, в чем тут неправда. А затем, когда секты появились, уже об этом стал писать. И совсем уж неожиданна оказалась для меня идея знакомого церковного журналиста, когда он предложил собрать и издать книжкой мои статьи, разбросанные по разным изданиям. Это было в 1994 году, и книжка называлась «Все ли равно, как верить?». Я был настолько ошарашен, что даже вопрос о гонораре не стал обсуждать. Это, наверно, была первая книга о богословии, написанная языком журналиста. Отсюда и ее успех: 45 тысяч разошлись за полгода… А затем тот же издатель говорит: «Слушай, у нас еще бумага осталась, давай еще что-то твое издадим». Так появилась уже серьезная книга «Традиция, догмат, обряд», составленная на основе моих университетских лекций. Ну, а сделанное дважды уже становится привычкой.

— Как получилось, что у Вас — чуть ли не у единственного сегодня активного проповедника — столь романтическое отношение к христианству? Вы, кажется, готовы за Честертоном повторять: «Наша вера — авантюра, она похожа на детектив, где главная разгадка — в конце».

— А ведь правду сказал. Наша вера и в самом деле есть именно авантюра. Вот представьте (это реальный случай, рассказанный мне в Вильнюсе): сын-студент говорит матери:

— Ну какие у вас в Церкви чудеса? Нету сегодня никаких чудес!

— Ну как же, сыночек, нет чудес? А со мной вот только что — разве не чудо было? Картошку надо мне было убрать, потому что назавтра заморозки обещали. Копаю-копаю, гляжу — солнце уже на закат, а у меня едва треть выкопана. Тут я и взмолилась: «Господи, помоги убрать эту картошку, Ты же ведь знаешь: мне зиму без картошки не прожить!». И я снова — носом в грядки. И, представляешь, до темноты действительно все убрала. Разве это не чудо?

Вот эта способность обратиться к Богу по поводу картошки и есть величайшая авантюра. С точки зрения богоискателя-интеллигента это просто скандал: к Трансцендентному Абсолюту, Идее Идей, Высшему Благу — эта крестьянка обратилась по поводу какой-то обыденной картошки! Нет чтобы попросить Божество об утончении своего эстетического вкуса, о даровании терпимости, широты взглядов и политкорректности…

Да и во многих реальных религиях такое поведение тоже кажется неразумным: смирись, гордый человек, молись туземному духу, но не досаждай Небу. Представьте, что я оказал услугу Президенту. Он дал мне номер своего прямого мобильного телефона. Сказал: «Нужна будет помощь — звони!». Но я понимаю, что у меня есть право только на один звонок. Представляете, как я буду беречь эту палочку-выручалочку, от одного кризиса к другому все откладывая и откладывая свою единственную апелляцию «на самый верх». Конечно, я не буду звонить Президенту с жалобой на соседа, который опять залил мою квартиру. Вот и к Богу Творцу во многих языческих религиях разрешалось обращаться только в самом крайнем случае — не когда «крокодил не ловится, не растет кокос», а когда гибель угрожает всему народу… Христианин же может к Творцу миров обращаться по пустякам и по-семейному, запросто: Отче.

Вы знаете, как-то в одной украинской газете я прочел молитву «Отче наш» на украинском языке. Русское слово «отец» по-украински — «батька». Я сначала возмутился: «Надо же! Какая фамильярность, грубость!». Я до этого знал только одного «батьку» — Махно. А затем задумался и обрадовался. Это хорошо, что Владыку всех миров называют по-семейному: «батя».

Мне и самому случается иногда «капризничать» перед Небесным Отцом, молиться о сущей ерунде: прошлую неделю я провел в Румынии. И когда я уезжал туда, так мне хотелось, чтобы там было тепло! До того я устал от этой московской осенней слякоти! Снег уже лежал в Москве. Снег завалил Украину. Снег в Карпатах. Снег в румынской Молдове. В общем, двое суток заснеженного пути почти убили мою надежду. Но на подъезде к Бухаресту вдруг стало удивительно тепло. И всю неделю температура была плюс 20 — это в середине-то ноября! Правда, из-за этого внезапного потепления небольшое наводнение случилось в Центральной Европе, но это уж их проблемы… Об этом я не молился.

Если же говорить серьезно, таких авантюрных, и в то же время повседневных чудес полна наша жизнь. А как я пришел к вере, вдобавок понимаемой как авантюра… Честно говоря, я и не знаю, что Вам ответить. Надо что-то придумывать, а не хочется. Скажу как есть: я не стал взрослеть.

— Не совсем: прежде всего я не стал взрослеть в церковном смысле. В иерархическом, что ли. Диакон — это не священник. Людям безопасно со мной общаться: я не набиваюсь им в духовные руководители и моими советами запросто можно пренебречь.

— Как в Вашем храме относятся к Вашим частым отлучкам?

— Настоятель терпит, слава Богу! В отчеты мои поездки, как «миссионерская деятельность», конечно, включаются. С самого начала моей «приписки» к этому храму Патриарх сказал настоятелю, что служить я буду «в свободное от богословских занятий время».

Когда Патриарх предложил мне на выбор — в каком храме Москвы я пожелал бы служить, я назвал храм Иоанна Предтечи на Красной Пресне. И заметил, что у Святейшего некая тень пробежала по лицу. Потом я начал в Патриархии наводить справки, и оказалось, что этот храм считался там своего рода «штрафбатом»: в советские времена в него назначали священников, которые были не на лучшем счету в Патриархии. К нему от метро надо подниматься в горку (и редкая бабушка осилит этот путь), зато рядом есть другой действующий храм — на Ваганьковском кладбище. Так что наш храм по московским меркам считался одним из беднейших. А тут я сам попросился в «штрафбат»... Но для меня тут не было выбора: этот храм был моим родным.

И потом наш храм — не идеологический, без претензий. Батюшки не одержимы идеями авторского истолкования Православия. У нас — нормальные служаки. И люди к нам ходят просто молиться, Кстати, в своем храме я не проповедую. Потому что хочу иметь в жизни местечко, где я не профессор Кураев, а самый обычный диакон. Где бы я мог помолчать и помолиться. Ведь в других местах говорить приходится слишком много.

— Как обычно складывается Ваш рабочий день?

— У меня нет понятия рабочего дня, есть, скорее, понятие рабочей недели. Вот уже лет семь каждое воскресенье я улетаю в какой-нибудь регион. В год не менее 50 городов. Всего за последние шесть лет побывал в 250 городах мира… Там три-четыре встречи-лекции в день. Обычно в пятницу возвращаюсь в Москву и — лекции в МГУ, в богословском институте. Субботнее утро — для общения с журналистами, для домашних дел, писательства. Вечером — всенощное бдение в храме Иоанна Предтечи на Красной Пресне, утром — литургия, и снова — самолет.

— Вы — человек раскрученный. Мелькаете постоянно на экране, в прессе. Вас коллеги не ревнуют? Ведь всякие закрытые сообщества — военные, чиновники — не любят выскочек из своих рядов. А клир?

— Духовенство — очень необычное сообщество. Оно не может быть «закрытым», потому что в него приходят люди из самых разных слоев общества и с очень разными судьбами. В Москве каждый десятый священник — выпускник МГУ. Хотя бы поэтому в этой среде не может быть аллергии ко мне.

— Бывает, когда много работаешь — ложишься спать, а перед глазами работа. И начинаешь вспоминать: тому должен, то не сделал, с тем встретиться, это выполнить… Невозможно сосредоточиться даже на самой простой молитве. Есть ли у Вас способы с этим справляться?

— Ну, перечисление своих долгов на сон грядущий я себе давно запретил — это верный путь к бессоннице и язве. Здесь надо просто говорить «стоп» — и все. Я не стану думать, о чем мне не хочется. Что касается молитвы — то она и в работе помогает. Я верующий книжник. Книжник — но верующий. Это значит, что когда я беру книжку, я вхожу в личный контакт с автором. Если это человек святой, я молюсь ему: «Святителю отче Григорие Богослове, моли Бога о нас». Если это человек, не канонизированный Церковью,— я молюсь: «Упокой, Господи, душу раба твоего болярина Александра» (это о Пушкине). Если автор жив — то тем более можно помолиться о его здравии и (если нужно) о вразумлении. У христианина повод для молитвы всегда найдется.

— Ваши многочисленные поездки Вас скорее вдохновляют — или, наоборот, отнимают силы?

— Они изматывают, конечно. Но я к ним отношусь как к обычной работе. Легкую работу искать было бы странно. Кроме того, «вдохновений» и «просветлений» я не ищу. А то так недолго и до психушки… Помните этот дивный афоризм: «Если человек беседует с Богом, то это молитва, а если Бог беседует с человеком, то это шизофрения»?

Вообще же я не ставлю себе глобальных задач. Уже давно я дал себе зарок: в своей жизни я никогда не буду заниматься двумя вещами — я не буду спасать Россию и не буду спасать Православие[697]. Мне ближе этика малых дел: оказание частной помощи частным людям.

— Что-то Вы скромничаете, по-моему. Почему это Вам не хочется спасти Россию и Православие?

— Потому что слишком часто на моих глазах люди с ума сходили от самомнения и постановки себе чересчур масштабных задач. Если же и во мне вдруг шевельнется подобная мессианская мыслишка — я ее осаживаю простым вопросом: «Андрей, а кто тебя назначил дежурным по апрелю?».

Так что вновь скажу: я именно работаю. Слова типа «служение» и «подвиг» выношу за скобки своей жизни — чтобы не «звездило». Поэтому и беру гонорары за свои лекции и книги. Знаете, в Церкви иногда говорят: «Бесплатно — это там, где бес платит». В смысле — одаривает «кайфом» от сознания собственной праведности.

— При таком объеме миссионерской и проповеднической деятельности, который Вы ведете,— в том числе и на рок-концертах,— трудно ли возвращаться к уединению, молитве, частной жизни христианина, который стоит перед Богом?

— Да, даже и не в духовной жизни, а в чисто практической — трудно возвращаться в Москву. В самом буквальном смысле. Когда я еду в какой-то город — меня там чуть не на руках носят, встречают… Когда я возвращаюсь в Москву — я тут никому не нужен. Самому надо тащить сумку к автобусу, затем часа два самому тащиться от аэропорта до дома…

— С какой аудиторией Вам интереснее всего вести диалог?

— С той, которая со мной не согласна. Моя аудитория — это люди, которым интересна мысль, сложность. Люди, которые боятся простых ответов и пропаганды. Люди, которые радуются, узнавая, что какие-то проблемы сложнее, чем им казалось раньше.

— И сколь часто Вам доводится встречаться с такими аудиториями?

— Аудитория моего первого выступления в городе всегда не моя. Это подтверждается почти во всех епархиях, где я побывал. Это большая для меня проблема, так как мои книги, записи выступлений распространяются лишь по церковным каналам и не доходят до тех, кому они адресованы,— прежде всего до людей не церковных. Почти везде, куда я приезжаю, объявления висят лишь в храмах. Поэтому на лекции приходят прихожаночки, «профессионально православные», в надежде на то, что им расскажут о чудесах и блаженно-юродивых старцах… Бабушки вскоре понимают, что ошиблись, и спокойно дремлют до того времени, когда можно задать свои вопросы. На следующую лекцию они уже, как правило, не приходят. Но несколько десятков людей из университетского мира, которые все же оказались на лекции, после нее задают нагрузку местным телефонным сетям. По городу начинается телефонный перезвон (сенсация: «нескучное Православие!»). На следующий вечер численность слушателей та же, но уже качественно меняется их состав. Теперь уже стали собираться люди светские, для которых это первая возможность серьезного диалога с Церковью на их языке. И на третий вечер собирается уже моя аудитория — люди, которые боятся простых ответов.

И еще один признак «моей» аудитории — это присутствие моих ровесников, «средовеков». Проблема состоит в том, что в наших приходах есть только две возрастные группы: это молодежь и пожилые люди. Мне печально, что в храмах не видно людей среднего возраста: от тридцати до пятидесяти лет, и особенно мужчин. Почему мужчины этого возраста в наших храмах практически отсутствуют? Возможно, потому, что это люди, чье мировоззрение сложилось еще в советские годы. А для мужчины, в отличие от женщины, гораздо труднее ломать свое мировоззрение: мужчина более эгоцентричен, он выше ценит себя, свой жизненный опыт.

В старости человек чувствует приближение страданий, смерти, и понятно, почему он становится более религиозным. А возраст 30–50 лет, возраст карьерного пика,— это время чрезмерно завышенной самооценки, и этот возраст становится малопроницаем для православной проповеди покаяния. Поэтому я очень радуюсь, когда вижу, что на моих лекциях появляется много людей именно этого возраста. И если раньше я считал, что буду обращаться прежде всего к молодежи, то в последнее время я полагаю, что, может быть, один из главных адресатов моих книг и лекций — это люди среднего возраста.

— А неприятных открытий в жизни у Вас не было?

— Одно из крупных разочарований моей жизни связано все с тем же моим миссионерством. Я с некоторой горечью должен признаться, что наибольшую отдачу мои книги и лекции дают, увы, не в том направлении, на которое я рассчитывал. Я ни в коем случае не могу считать себя учителем Церкви. Учить духовной жизни, молитве и покаянию, как я считаю,— не в пределах моей компетенции: ни человеческой, ни диаконской.

Мне бы хотелось быть действительно миссионером, приводить к Богу людей из страны далече[698].

И все же по откликам и беседам с сотнями людей, по письмам, которые я получаю, оказывается, что для многих людей мои лекции выполняют другую задачу.

Оказывается, что для многих мои лекции и книги являются скорее неким удерживающим фактором, то есть они, скорее, не приводят в Церковь, а помогают остаться в ней. Те, кто приходят,— приходят сами. Но затем проходит пора первых восторгов и начинается горечь — сомнения, трудности, разочарования. Особенно они тяжелы, если не сложились отношения со священником. Если в эту пору к нему попадают мои книги, то удается такому человеку показать, что Православие может быть иным. Книги показывают ему, что мир Церкви — разнообразен. И поэтому в нем можно жить. Пространство Церкви — пространство людей, а не пыльное книгохранилище.

Порой даже приходится говорить: «То, что тебе было выдано за Православие или показалось им, на самом деле таковым не является».

— То есть та аудитория, с которой Вы работаете, это большей частью уже церковные люди?

— Ну, это, скажем, к моей печали… Мне бы хотелось, чтобы в ней было больше людей нецерковных. Но, к сожалению, в последние лет пять я наблюдаю обратную тенденцию. Если раньше было примерно поровну, то сейчас на моих лекциях светских людей процентов, может быть, двадцать.

— Может быть, проблема в том, что светские люди о Вас просто не знают?

— Да, я это вижу очень четко. Потому что иногда, бывает, приезжаешь в небольшой городок — полный зал на тысячу мест. А бывает большой, миллионный город, а зал полупустой… Очевидно, это связано с какими-то неудачами в подготовке моего приезда, в оповещении.

— Нормально ли для церковного проповедника прибегать к рекламе в средствах массовой информации?

— Оповещать через СМИ — это нормально. Хотя здесь действительно есть проблема, потому что рекламный характер современной культуры противоречит основам православной этики. И поэтому мы проигрываем сектам. Приезжает, скажем, какой-нибудь захудалый проповедник из Калифорнии, а о нем по всему городу висят афиши: «Выдающийся Мыслитель: Тот, Кто ответит на все вопросы!». Я же не могу так говорить. Это неуместно для православного человека — так говорить. Будь я баптистом, подо мной был бы какой-нибудь специальный фонд, который занимался бы и раскруткой, и организацией всего, и было бы планирование встреч, поездок, жизни в Москве и по стране… У меня этого нет.

— С точки зрения Церкви Вы можете оправдать такую ситуацию?

— Оправдание только одно: Промысл Божий таков.

— Для меня, как для стороннего наблюдателя, Вы едва ли не единственный заметный православный миссионер. Существует ли в нашей Церкви системный подход к делу миссии?

— Я не знаю. Я не являюсь сотрудником Миссионерского отдела или Отдела по работе с молодежью. Я не знаю, что там делается. Парадокс моей ситуации в том, что за моей спиной ничего нет. Приезжаю я на Украину, и там националистические газеты пишут, что приехал «агент Москвы». Но, к сожалению, я не агент Москвы. Москва меня никуда не посылала. Если я приезжаю, значит, есть местный интерес, здесь люди зовут.

— В Украине говорят: «У нас, к сожалению, нет своего Кураева».

— Видите ли, Церковь выступает против клонирования.

— Отец Андрей, Вы были одним из первых священнослужителей, кто после 1991 года вошел в стены Московского университета и стал читать лекции о запрещенном, о духовном. Какова была реакция Ваших слушателей?

— На самом деле, в МГУ первым был отец Артемий Владимиров, в 1990 году. Сначала это были разовые встречи, переполненные залы. Читал несколько раз отец Артемий, потом я.

Может быть, я был первым, кто вообще из Церкви пришел в советский университет, но это было не в МГУ — а в уже упомянутой Коломне.

— Я начал первый систематический курс на факультете журналистики — в 1991 году, осенью. Приношу искренние соболезнования студентам, которые пали жертвами моего эксперимента.

Меня подвела весьма распространенная иллюзия. Каждый уважающий себя старшекурсник и аспирант, естественно, считает, что он по своей специальности знает уже все.

И я, когда начал читать лекции в МГУ, тоже считал, что знаю достаточно много: университет, аспирантура, семинария, Академия, Богословский институт... Но критерии, с которыми студент подходит к знанию предмета, совершенно иные, чем у преподавателя. Когда я как студент сдаю экзамен, то мне важно просто найти в своей памяти материала на 10–15 минут разговора на тему билета. Это даже много… Студент, как правило, читает материал, лишь когда просматривает вопросы к экзамену. И если при виде вопроса у него в голове возникают две-три мысли, то он считает: «Ну, это я уже знаю, а остальное нафантазирую — поехали дальше». Вот с таким багажом оканчиваешь университет, потом семинарию и Академию, где очень похожая ситуация в смысле интенсивности учебы. И самоуверенно считаешь себя человеком более-менее образованным.

А лекция-то идет полтора часа. И чтобы она была серьезной и интересной, преподаватель должен изложить не более трети того, что он на эту тему может сказать. Тогда есть какой-то запас прочности, появляется творческое отношение к лекции, можно менять, адаптировать ее каждый раз.

Когда же я начал читать лекции в университете, я вдруг с ужасом обнаружил, что всех моих знаний хватило ровно на три лекции. То есть двенадцати лет послешкольной учебы — в университете, в аспирантуре, затем в семинарии, в Академии, в Богословском институте в Бухаресте — всего этого мне хватило ровно на три лекции. После этого я понял: все, больше я ничего не знаю.

Я, конечно, пришел в ужас от своего невежества. Но как раз в ту пору у меня была своеобразная ситуация в жизни, было много свободного времени, так что я мог позволить себе по нескольку дней готовиться к одной-единственной лекции. Я заставил себя, по сути, учиться ради моих студентов, читать те книжки, которые давным-давно надо было прочитать, которые входят в классическую библиотеку истории богословия, философии. Пришлось все это всерьез перечитывать — уже не глазами студента, который хочет сдать зачет. Систематизировать. Поэтому первый курс лекций, первые два семестра — это был тихий кошмар. Насколько я понимаю, студенты были такого же мнения.

— А сейчас какие-то новые проблемы в связи с Вашими лекциями в МГУ появились?

— Наверное, да. Поскольку я возвращаюсь в МГУ к каждой лекции из миссионерских поездок, бывает трудно переключиться с режима популярной лекции на лекцию академическую. Но главное — это появившаяся стабильность. Знаете, ведь уже больше 10 лет это неизменно: каждую пятницу в половине четвертого в первой поточной аудитории первого гуманитарного корпуса идет моя лекция. Так что в некотором смысле я уже стал частью университетского интерьера.

— Как Вам удается держать аудиторию в таком напряжении на протяжении довольно продолжительного времени и у слушателей остается желание еще слушать и слушать? В чем секрет?

— Просто прежде чем начать читать лекции, я попробовал осознать, какие лекции я сам люблю, какие я слышал хорошие лекции в университете, в семинарии, в Академии. И вот оказывается, что практически у всех преподавателей, которые и мне дороги и интересны, и студенты их любят, помимо знаний, речи, есть один интересный подход к изложению материала. Они отталкиваются от некоторых стереотипов: «Вот вы думаете, что здесь дело обстояло так, а на самом деле все гораздо интереснее, своеобразнее, по-своему противоречивее, а может быть, вообще совершенно не так». И я с самого начала выстраивал свои лекции тоже по этому принципу. То есть я исхожу из тех шаблонных представлений, которые могут быть в сознании моих слушателей, и предлагаю иное, более глубокое прочтение, понимание, нюансы и детали. И это создает ощущение, что лектор ведет диалог не только со слушателем, но и с самим собой.

В МГУ мне поручили преподавать на условиях весьма своеобразных: мои лекции ни для кого не обязательны, а кому интересно — пожалуйста, приходите. И вот, мне нужно, чтобы студенты не просто зашли ко мне на один-два раза, заинтересовавшись рясой, а чтобы они весь год после всех своих лекций, натощак, без обеда еще два часа сидели и меня слушали. Добиться этого можно было, только если соответствовать МГУшным стандартам интересных лекций.

И еще я должен признаться в том, что к преподавательской работе я ведь профессионально не подготовлен. Я не прочитал ни одной книги по искусству риторики и по гомилетике (искусству церковной проповеди). Я не беру в руки книг по психологии. Не читал даже Карнеги, не говоря уже о всевозможных оккультных техниках типа нейролингвистического программирования. Я сознательно не прикасаюсь к этому миру — потому что считаю, что людьми нельзя манипулировать. Я просто стараюсь думать вместе с аудиторией, быть с ней в диалоге.

Оттого с тем большим изумлением и смехом я встретил «проницательное» наблюдение рериховских лазутчиков, побывавших на моих лекциях: «Кто не мог угнаться за полетом мысли проповедника, мог наблюдать за стилем работы диакона. Поражало его умение владеть аудиторией. Как преодолеть естественные психологические барьеры на пути к душам разнородной аудитории? Можно пойти по пути уважительного, доброжелательного отношения к людям и надеяться, что сердца людей откроются для восприятия. Но такой подход неприемлем изначально. Какое уважение может вызвать болото? Тут нужна специальная техника. Аудитории задается риторический вопрос, выдерживается небольшая пауза, во время которой люди успевают подумать: “Конечно же”. Сам же “мастер” дает противоположный ответ: “Нет!”. В зале наступает гробовая тишина, которая свидетельствует о попадании в самое яблочко — люди оказываются в замешательстве, в шоке, защитные свойства психики парализованы, “фильтр” снят, дорога к сознанию открыта. Теперь можно говорить все что угодно — парализованное сознание должно принимать все за чистую монету. В уме возникают не менее шокирующие вопросы: “Что же это такое — лекция православного проповедника или сеанс массового гипноза с применением техник нейролингвистического программирования сознания? Где можно оказаться после такой лекции — в стаде Христовом или в психиатрическом заведении? Разве использование таких методов не является насилием над личностью?”. Другой пример. Задаются заранее подготовленные вопросы, на которые никто не знает ответа. Для эрудита и знатока традиций это не сложно. Затянувшееся молчание или неудачные ответы комментируются безобидным “эх, вы”, и механизм заниженной самооценки приведен в действие. Безмолвную реакцию зала нетрудно просчитать: “Какие мы все-таки непроходимые неучи и тупицы”. Прямым оскорблением и унижением это не назовешь. Так по-иезуитски изощренно люди подводятся к самоумалению, потере элементарного человеческого достоинства, так ловко загоняются в раболепно-послушное стадо»[699].

Надеюсь, мои студенты прочитают эту «экспертизу».

— Так ведь тогда мне не нужно будет уже им доказывать, что рериховские проповедники неумны и нечестны. Понимаете, о моих слушателях можно, наверно, сказать многое (тем более что они очень разные), но вот одного точно сказать нельзя — что они «раболепно-послушное стадо».

— То есть Вы всегда ставите себя на место тех, кому читаете лекцию?

— Да. В некотором смысле я даже и книжки читаю их глазами. То есть когда я читаю книгу, то я отмечаю не только то, что мне интересно, а я отмечаю и стараюсь запомнить то, что, пожалуй, стоило бы сказать человеку вот такого склада: вот этот факт интересен для разговора на эту тему, вот этот аргумент стоит помнить ради такого спора и так далее. И лишь когда ты понимаешь, что каждая информация функционально необходима, легче запоминаешь.

— Помогает ли Вам в миссионерской деятельности атеистическое образование?

— Конечно, помогает. Оно дало мне возможность посмотреть на Церковь со стороны. Сейчас я стараюсь в своих беседах смотреть на проблему глазами человека, не согласного со мной, чтобы понять его. Так мне легче строить диалог с людьми. Миссионер должен быть немного шизофреником: он должен говорить и при этом тут же слушать себя, причем не своими ушами, а ушами своего собеседника и оппонента — как с его позиции будет воспринято то, что я сейчас скажу. Если этой «шизофреничности» нет, то получится монолог по принципу «тихо сам с собою я веду беседу».

— А как стал возможен подобный стиль общения со светской аудиторией? Были ли у Вас проблемы в начале Вашей деятельности? Высокий уровень был всегда или это начиналось несколько по-другому?

— Со стилем общения проблем не было, потому что еще в университете мне приходилось постоянно защищать веру перед лицом своих однокурсников, своих знакомых, друзей. И появился навык апологетики и разговора на языке, понятном студенчеству, ученым. Потом, учась в семинарии, я много водил экскурсий по ЦАКу (академическому музею); в основном это были люди нецерковные, впервые встретившиеся с Церковью.

— А Вас не смущает тот факт, что Вы сейчас преподаете от кафедры, которая до недавнего времени называлась кафедрой религии и атеизма?

— По-моему, мы сейчас взаимно гордимся этим: кафедра гордится тем, что воспитала меня; я горжусь тем, что в моей биографии был такой экзотический факт.

— А где Вам интереснее преподавать — в богословским институте или в МГУ?

— Сложнее и интереснее в МГУ. Во-первых, я все же прежде всего миссионер. Поэтому обращаться к уже верующей аудитории мне менее интересно. Во-вторых, работа в МГУ учит отвечать за свои слова (и даже брать их назад). Ведь на моей лекции сидят студенты, аспиранты, а порой и преподаватели с самых разных факультетов. И, значит, я должен быть крайне осторожен. Потому что, если я ненароком забреду за краешек моей компетентности, то тут же найдутся в зале люди, более меня знающие физику, биологию, историю, филологию, которые тут же меня поправят. Такое бывает. Это очень здорово и для меня полезно — чтобы не было «шапкозакидательства», чтобы не было работы в жанре «пришла и говорю». Каждый шаг надо обосновывать.

И, кстати, может быть только благодаря вот этой школе, которую я как лектор прошел в МГУ, я до сих пор на свободе. Ведь известна тактика сектантов: журналистов и проповедников, которые мешают им работать, говорят правду о теневых сторонах их доктрин и практик, сектанты затаскивают по судам. Подают иск за иском — нас, мол, оклеветали. Такие попытки были и в отношении меня. Я живу в постоянном ожидании суда. Помню об этом. И поэтому пишу и произношу только то, что могу обосновать ссылками на источники или чужие исследования. Кроме того — четко разделяю мои оценочные суждения от фактических сообщений.

— Я прошу студентов отнестись ко мне как к самому обычному преподавателю: «У вас же есть спецкурсы о Канте, о Платоне, и, прослушав их, не обязательно становиться ни кантианцем, ни платоником. Также и цель этих моих лекций не в том, чтобы по их окончании вы крестились». Но я надеюсь, что, прослушав курс по Православию, две вещи студенты все-таки ощутят: во-первых, будет воспитан некоторый вкус, опыт размышлений на религиозные темы; и затем, встретившись с сектантскими проповедниками и книжками, они заметят, как все это примитивно. И второе — у них останется некое послевкусие: ощущение того, что Православие — сложная, серьезная, парадоксальная религия. Может быть, пройдут десятилетия, прежде чем студенты придут в Церковь, но у них будет хотя бы память о том, что Церковь — это пространство человеческой жизни.

Тот вывод, который я хотел бы запечатлеть в памяти людей,— это не те или иные какие-то конкретные мои слова, аргументы или цитаты. Мне бы хотелось, чтобы осталось какое-то общее ощущение того, что в религиозной области можно и нужно думать.

Это важно потому, что советские люди были воспитаны в убеждении, что религия и разум несовместимы. В советские времена из этой «несовместимости» делали вывод: «Я выбираю разум, и долой религию!». А сегодня маятник общественного вкуса качнулся в противоположную сторону, но стереотипы все равно остались, поэтому современное массовое сознание снова говорит: «Раз религия и разум несовместимы, я выбираю религию, и долой разум! Барабашки, залетайте!».

Надеюсь, что в университетских лекциях мне удается воздерживаться от агитационно-проповеднических интонаций.

- Часто ли вы встречаетесь с аудиторий, которой ваша лекция «до лампочки»?

- Почти всегда с этого начинается. Но чтобы привлечь к себе внимание студентов, я в ладоши не хлопаю. Зато могу ударить по самолюбию. Например, заявить, что в вашем тьмутараканском университете не так уж часто выступают московские профессора. Напомнить, что я самый избалованный лектор России, и на моих лекциях слушатели нередко стоят в проходах и сидят на ступеньках. И вообще считайте мою лекцию инспекцией из Москвы: «Что такое ваш университет? Это ПТУ, купившее вывеску университета, или действительно учебное заведение высшего класса? Я не собираюсь тратить силы на то, чтобы заставлять вас меня слушать. Коль вам скучно, извольте выйти вон. Но после этого не считайте себя людьми науки».

После такого вступления внимание всегда возрастает. Но при условии, если уже прошла часть лекции и хотя бы часть аудитории поняла, что здесь нечто иное, чем привычное им занудство или давление авторитетом. То есть этот аргумент работает только тогда, когда до него были предъявлены другие аргументы в пользу того, что наше общение стоит того, чтобы быть продолженным. Кстати, я с удивлением узнал, что в провинциальных университетах лектор, говорящий без бумажки, вообще воспринимается как чудо.

А самый интересный случай был, пожалуй, на историческом факультете Брестского университета. Похоже, преподаватели марксисты заранее настроили ребят устроить мне обструкцию и противостать «поповской пропаганде». И по ходу лекции (а она была на вполне светскую тему о причинах научной революции 17-го века) постоянно звучали реплики из зала и перебивающие вопросы.

В конце концов я решил, что не буду являть собой пример «кроткого христианина», резко сменил интонацию и сказал: «Значит так, ребята. Учить меня тому, что писал Маркс, не надо. Я окончил философский факультет МГУ с красным дипломом, и знаю Маркса лучше, чем вы».

Сидящий рядом декан брестского истфака вдруг меняется в лице и спрашивает:

- А… Да, я его знаю… Это серьезный специалист... Пожалуйста, уважаемый коллега, продолжайте.

О своем светском университетском образовании, о знакомствах в мире современных культурных и медийных элит имеет смысл упоминать ради того, чтобы во мне перестали видеть блаженненького инопланетянина, безнадежно затерявшегося в веках. То, что знаете вы, знаю и я. И ноутбук у меня есть, и мобильник, и свой сайт в Интернете. И новости рок-музыки я узнаю не из МузТВ, а когда в своей студии Юрий Шевчук ставит мне эскиз своей новой песни…. Но кроме этого я знаю нечто большее и могу вам это подарить. Слыша об этом, люди понимают, что Православие - это мир, в котором может жить и современный человек. Этот мир - для них, а не только для бабушек. А, значит, не надо откладывать свое вхождение в Церковь до выхода на пенсию по умственной инвалидности.

— Некоторых людей смущает, что Вы в лекциях порой переходите на уличный сленг…

— Это неправда. «Уличный сленг» — это мат, а вот именно этого вы от меня никогда не услышите. Я могу употребить слова не из уличного сленга, а из университетско-студенческого лексикона. Впрочем, лексикон разных социальных групп я могу использовать — когда и если передаю чужую речь, в цитате. И я всегда интонационно это подчеркиваю, что вот сейчас «играю», передаю ход мыслей и речь не свою, а некоего «персонажа из жизни».

От себя же я могу озвучивать лишь свой родной, студенческий лексикон. Есть, например, сложнейшая проблема взаимоотношений «малых» и «больших» народов, в частности, проблема русско-еврейских отношений. И в попытке пояснить еврейским олигархам и журналистам, что безопасность еврейской диаспоры в России зависит от того, насколько тепло, неоскорбленно, неограбленно будут чувствовать себя русские люди в своей стране, я могу сказать так: «Когда Гулливера “колбасило”, лилипутов “плющило”».

Но при этом, если нужно, я предупреждаю слушателей: «У меня есть право говорить так. У вас — нет. Вы сначала овладейте литературным русским языком, классическими нормами речи, а потом уже можно будет себе позволить диалектизмы. Десятиклассник не имеет права на “авторскую пунктуацию”. Солженицын — имеет такое право. Вот так и здесь. Я владею русским языком во всем разнообразии его стилей — от церковнославянского до студенческого. Поэтому и могу на минутку отступить в сторону от МХАТовского стандарта. Вот когда вы, дорогие мои студенты, будете в состоянии так же варьировать свои языковые средства, тогда при необходимости сможете идти моим путем. А пока — учите правила!».

Мои критики просто плохо знают историю Церкви. Ну, скажите, может ли священнослужитель сказать «теперь кейфую»? К лицу ли это монаху? А епископу? А святому? А между тем, сказал так святитель Феофан Затворник[700].

Однако если и в самом деле кто-то смущен моими лекциями — у таких людей я прошу прощения. Прошу прощения, понимания, терпения и молитв.

— Если уж перебирать претензии к Вам, то среди них будет и то, что порой в Ваших лекциях перебираются довольно откровенные сексуальные сюжеты…

— Да уж… Боюсь, придется сказать, что у тех, кто с моих лекций выносит только это, у самих проблемы в этой сфере. На самом деле сексуальная тематика звучит у меня опять же только в цитатах. Если я пересказываю языческие мифы, которые активно используют сексуальный язык, то зачем же я буду смягчать их звучание? Современный человек слишком оглушен неоязыческой пропагандой. Подлинных языческих мифов он не знает, ибо знаком с ними по купированным ревизиям Куна. И пока ему не покажешь реальную гнусь язычества, он все твердит, что язычество — это «близость с природой», а вот христианское отторжение от язычества — это фанатизм. Что ж — приходится дать людям понюхать языческие портянки.

О язычестве я считаю необходимым рассказывать побольше правды. Если эта правда гадка и пошла — это не мой грех. Слишком любят сегодня «интеллигентные люди» повздыхать о том, что было, мол, светлое язычество, проповедовавшее близость к природе, и было оно таким экологичным и эзотерическим, а вот потом появилось это страшное, изуверское и аскетическое христианство… Вот тут очень даже нужно напоминать людям языческие мифы не в их пересказе для детей, а в их реальном обличье: с развратом и мастурбациями, кастрациями и расчленениями трупов, с содомией и каннибализмом…

Поступая так, я следую примеру отцов (посмотрите «Панарий» святителя Епифания Кипрского[701] и «О Граде Божием» блаженного Августина). Говоря о брачной жизни, «Августин не избегает подробностей, чуждых обычаям современной церковной кафедры и печати, но, очевидно, не казавшихся странными в то время и тому населению, для которого писал Августин»[702]. В дореволюционных изданиях святых отцов нередко перевод прерывался, и какая-то часть текста воспроизводилась на языке оригинала — по-гречески или по-латыни — безо всякого перевода. Так от случайного взгляда прятали подробности древних упоминаний о человеческой физиологии. Сегодня «обычаи печати» снова изменились. Поэтому я считаю, что вполне можно вернуться к языку отцов.

И я буду это делать и впредь — ибо отвратить людей от язычества мне представляется более важным, нежели соблюсти благочестивую девственность слуха. Если отвращение к язычеству мои критики переносят на того, кто обличает эти языческие гнусности[703],— значит, что-то ненормально с логикой у самих критиков. И не надо мне показывать слова апостола Павла о том, что блуд и всякая нечистота и любостяжание не должны даже именоваться у вас (Ефес. 5, 3). Апостол пишет о правилах внутрихристианской жизни и речи («у вас»), а мне приходится обращаться к тем, которые отнюдь еще не являются «нашими». Впрочем, если «Русь Православная» действительно желает, чтобы уши слушателей «не осквернялись всякой гадостью», то пусть выступит против распространения в церковных лавках совершенно патологических брошюрок вроде «Лекарство от греха».

— А порой церковных людей смущает то, что в Ваших книгах и лекциях обильно цитируются не только святые отцы, но и совершенно светские авторы...

— Факт то, что светские источники мною цитируются. Факт то, что кого-то это смущает. Но вина здесь на тех, кто смущается. Они слишком настроили себя на тотальную подозрительность и тотальное осуждение. Духовно здравый человек это оценил бы иначе. Например, так, как священномученик Иларион (Троицкий): «В сочинении автора буквально рядом стоят преподобный Иоанн Лествичник с В. В. Розановым, преподобный Симеон Новый Богослов и блаженный Августин с Мережковским. Он равно пользуется и житиями святых, и стихами поэтов, и беллетристическими произведениями, и даже рисунками юмористических журналов. Пред нами ярко выраженный тип духовного человека, всегда и всюду неразлучного с богословскими вопросами и интересами. Это тип — увы! — редкий даже и в духовной школе и тем более, конечно, ценный»[704].

— Отец Андрей, за Вами закрепилась репутация миссионера нового времени — необычный стиль, смелость мысли, контакты с рокерами. Эта новизна раздражает некоторую часть, так сказать, консервативного духовенства. Иной раз Вас называют «попсой российского Православия», иной раз «рационалистом», «ревизионистом» и «еретиком»…

— «Еретиком» меня называют газеты вроде «Русского вестника», редактор которого в былые времена трудился в идеологическом отделе ЦК, а теперь почему-то решил говорить от лица Православной Церкви. Всерьез к этому относиться не стоит. Достаточно зайти в книжный магазинчик при редакции «Русского вестника», чтобы убедиться в том, что чистота Православия этим людям: а) неизвестна, б) их не заботит. У них натерта и зудит националистическая мозоль. Между «русским язычеством» и «русским Православием» для них нет различия. Рекламно-языческие издания представлены у них в весьма обильном ассортименте. Более обильны в этом магазине разве что газетки и брошюрки с руганью в адрес Русской Православной Церкви (от имени всевозможных самостийных «катакомбников»).

Уровень их знакомства с Православием, которое они якобы защищают от моих «ересей», хорошо виден из статьи в «Русском вестнике», вышедшей в марте 2004 года: «Далее отец диакон долго говорит о разногласиях православных и католиков, которых, якобы, вовсе и нет. И апофеозом его лекции прозвучала фраза: “По сути, все мы с вами являемся православными католиками” (!!!). Эта фраза-слоган прозвучала в самом конце — значит, и студенты, и слушатели “Радонежа” запомнят ее крепко-накрепко. Оставляю сие без комментария и анализа»[705].

А зря псевдобогословы из «РВ» отказались от анализа. Я всего лишь напомнил официальное название нашей Церкви в XIX веке: «Российская Греко-Кафолическая Православная Церковь». Катехизис святителя Филарета Московского, который изучают в любой церковно-приходской школе, называется «Пространный христианский катихизис Православныя Кафолическия Восточныя Церкве». И там мы читаем: «Вопрос. Какое важное преимущество имеет Кафолическая Церковь? Ответ: Ей собственно принадлежат высокие обетования, что врата адовы не одолеют ее[706]».

Что означает слово «кафолический» (в другой транскрипции: «католический»)? — Вселенский, повсеместный, соборный. Да, мы — католики. Мы — Вселенская Церковь, а не латинские раскольники. Ни один из тех атрибутов Церкви, что перечислены в Символе веры, мы не можем уступить кому-то. Именно Православная Церковь и единая, и Святая, и Кафолическая, и Апостольская. И если какие-нибудь харизматы свой кружок называют «апостольской церковью», это еще не повод нам самим гнушаться этого нашего славного имени.

Рационалист и критик я только при анализе нашей современной церковной жизни. Все, что несет с собою церковное православное Предание,— я приемлю и умом, и сердцем. Просто вот этому голосу Предания я доверяю больше, чем модным листовкам и видениям. Сравнить же свидетельства Предания с новыми феноменами, пробующими проторгнуться в церковную жизнь,— это уже работа рациональная. Сначала, впрочем, все равно это дело вкуса: при знакомстве с очередной новизной прежде рождается вкусовое ощущение — «не то», ну, а затем уже это ощущение богослову просто надлежит облечь в аргументы.

«Ревизионист» я по отношению к своему атеистическому прошлому. Те свои взгляды я действительно пересмотрел. Да, мое переживание Православия отличается от переживания традиционно церковных людей. Для меня вера — это обретение, а не наследие. Одно дело: человек из священнической семьи, потомственный, у него где-то даже глаза замылились, ему что-то приелось, поскушнело. Я ревизионист в том смысле, что до сих пор умею радоваться и открывать для себя глубину церковной традиции. До сих пор нахожу что-то новое, неожиданное и радуюсь.

Что касается «попсы» — в этом тоже есть своя правда. Попса — то, что популярно. А что — Православие должно быть элитарно, эзотерично?

И разве проповедь приходского батюшки, что-то в сотый раз разжевывающего для бабушек,— не «попса», не упрощение? Почему приспособлять православную проповедь к уровню бабушек считается нормальным, а попытка вести тот же, по сути, разговор на языке студенчества считается предосудительным?

— Приходится Вам сталкиваться с какими-то предубеждениями православных верующих?

— У каждого свои предубеждения. Кто-то, например, считает, что нельзя улыбаться, когда разговор идет на духовные темы. Смотришь на такого человека во время лекции — и видишь, что в нем происходит тяжкая борьба с самим собой, потому что часть его сознания запрещает смеяться и улыбаться, но в то же время, когда он слышит какой-то интересный аргумент или шутку, остатки человечности пробуют вырваться наружу через коросту псевдоблагочестия. Если же и этого не происходит — что ж, с горечью приходится ставить неутешительный диагноз: «необратимо воцерковленный человек»… Самое несчастное существо: и к радостной глубине Православия он не прикоснулся, и радость человеческого общения потерял. Приняв Бога (точнее — «идею Бога»), он потом не смог с этим вновь обретенным даром вернуться в мир людей.

Насчет «необратимости». У Владимира Соловьева есть стихотворение «Признание»:

А еще бывает, приезжаешь куда-нибудь и чувствуешь: глухота, нет у людей желания слушать, думать и реагировать. Похоже, что здесь кто-то из батюшек настолько неудачно начал вести проповедь Православия, что у людей сложилось впечатление, будто Православие — синоним большой скуки. Приходится сламывать и это предубеждение.

- Говорят, что раньше Вы были более независимы в своих суждениях, а сейчас стали ближе к власти.

- В таком упреке сквозит извечная убежденность русской интеллигенции - власть всегда не права. Но прошлый век нас научил, что может быть неправота большая, чем неправота власти: неправда бунта.

— Где у Вас больше недоброжелателей: в среде атеистов, представителей другой веры или среди православных церковников?

— Больнее всего переживать упреки от своих. Как-то в Тюмени ко мне подошел бородач в сапогах и говорит: «Зачем Вы к нам приехали? В Евангелии сказано: Не бойся, малое стадо[707]. Видите, нас, православных должно быть мало. Зачем Вы тут проповедуете?!».

Так что бывает, мои поездки по епархиям заканчиваются доносами. Именно из церковной среды.

В 1998 году газета «Русский вестник» уже предлагала меня расстрелять. В номере 46–47 они перепечатали статью некоего Николая Алексеева «Перебежчики» (до этого вышедшую в седьмом выпуске альманаха «Антихрист в Москве»; его издает комитет «За нравственное возрождение Отечества», окормляемый протоиереем Александром Шаргуновым).

Когда-то (в книге «Школьное богословие») я написал, что мы слишком напуганы тревогами «взрослого» мира и за этими тревогами не видим детей. В Москве вышло уже несколько сборничков под названием «Антихрист в Москве». Но с ними ведь в школьный класс не пойдешь. Туда надо идти с вестью о том, что «Христос в Москве»,— ибо «Христос посреди нас!». Представим, что я пришел в школу и в течение трех недель беседовал с детьми. В результате один слушатель захотел креститься. Пошли. Крестили. На следующий день, когда я приду в класс, для меня возможны два варианта поведения. В первом случае я скажу: «Жидомасоны вы проклятые! Я уже три недели говорю вам о Православии, а только один из вас вырвался из-под влияния гнусного рока и порнографии!», а во втором случае: «Посмотрите, какая у этого Ваньки физиономия счастливая. Это — потому, что он вчера крестился. Кстати, эта радость может быть и вашей». Я предпочитаю второй путь. Издатели «Антихриста в Москве» — первый. «Мы — герои Брестской крепости,— говорят они.— Нас со всех сторон окружили враждебные силы, с окон газами травят, под нами подкоп ведут, сверху бомбы бросают... В общем, быть православным — это здорово, айда все до нашего каземата!». И надо сказать, что даже в такой проповеди был бы больший динамизм и было бы больше правды, чем в той, какая ведется сейчас со страниц православных изданий и в телесюжетах. Все же воинская символика — это тот язык, что близок сердцу мальчишки. На этом языке он сможет понять, что речь идет о чем-то живом и ждущем от него выбора и участия. Но и такая проповедь редко слышна. По большей части язык нашей проповеди еще анемичнее. «Храните веру предков» и «имейте сокрушение сердечное» — в этих призывах так мало может узнать себя молодой человек.

Издатели альманаха «Антихрист в Москве» смысл всей трехсотстраничной книги «Школьное богословие» свели к этому одностраничному фрагменту и заявили, что «дьякон Андрей Кураев написал целую книгу “Школьное богословие” якобы о христианском воспитании детей — с тем только, чтобы дезавуировать позицию Комитета и с чувством превосходства (как у того чекиста) небрежно раскритиковать попытки оградить детей от окружающего их растления»[708].

У «комитетчика» слишком высокое мнение о своей деятельности. При том, что мне неблизка «духовно-душевная» атмосфера шаргуновского «Комитета», его апокалиптическая моноидейность и мрачная моноэмоциональность, я и не подумал бы писать целую книгу «с тем только, чтобы дезавуировать позицию Комитета».

Разочарую «Комитет». Эти строки были мною написаны еще до создания его структуры. «Комитет» был создан в сентябре 1994 года, а мой текст был опубликован в первом сборнике моих статей «Все ли равно как верить?» (Клин, 1994. С. 26–27), который был подписан в печать еще в марте 1994 года, а вышел в мае. Впервые же эти строки появились на свет вообще в середине 1993 года[709]. И лишь увидев, что новосозданный «Комитет» поразительно похож на давно мною нарисованный шарж, я вставил упоминание о нем в «Школьное богословие».

Но само «Школьное богословие» я написал вовсе не ради полемики с «Комитетом», а ради устранения тех средостений, что стоят между детьми и Церковью. Если бы прав был Н. Алексеев, написавший, что «убитые души детей не волнуют перебежчика дьякона Андрея Кураева»[710], то не стал бы я браться за написание такой книги о детях.

Но теперь я убежден, что от шаргуновского «Комитета» детей действительно надо охранять.

Во-первых, потому, что детей надо защищать от любой истерики и нетрезвости. Разве нормально восприятие мира человеком, который в банальных рекламных щитах (пусть даже рекламирующих грех) видит магию и ничего, кроме магии: «Эти рекламы имеют чисто мистическое значение — это чистый сатанизм, оккультный колдовской прием… Здесь речь идет уже о потворстве черной магии»[711]. Ну ладно, сорвалось с языка при выступлении по радио. Но зачем же потом эти запальчивые преувеличения перепечатывать? Неужто каждый грех — это уже «чистый сатанизм» и «черная магия»? Неужели все, приходящие на исповедь для рассказа о своих грехах, должны каяться в «чистом сатанизме» и «черной магии»?

Если к неверующим подросткам, воспитанным на материализме-дарвинизме-консюмеризме, к подросткам, которые на переменках подсовывают друг другу порножурнальчики, прийти и сказать, что они «чистые сатанисты» и «черные маги», то это будет лучшим средством для того, чтобы надолго перекрыть им всякую дорогу к храму...

Во-вторых, детей надо охранять от «Комитета» потому, что он несет в себе такой заряд ненависти, с которым самые страшные голливудские триллеры не сравнятся.

А что еще я могу сказать о людях, которые, по сути, призвали к моему расстрелу? Именно таким выводом кончается статья Алексеева: «Что же можно сказать? Сурово, но справедливо поступал с перебежчиками генерал Туркул»[712]. А поступал он так: «Чекиста расстреляли без пощады»[713].

Напомню — статья «Перебежчики» посвящена именно мне.

Кстати, в этом же выпуске «Антихриста в Москве» протоиерей Александр Шаргунов делится своим интеллектуальным опытом: он наконец-то достиг понимания того, почему именно надлежит «наказывать смертной казнью за пропаганду безбожия»[714]…

Затем у борцов против ИНН появилась мода при встречах делиться со мною своей мечтой — как бы они хотели изжарить меня в клетке (так было в коридоре МДА во время заседания Синодальной богословской комиссии по проблеме ИНН в феврале 2001 года, а также при пикетировании иннэнистами епархиального собрания у храма Христа Спасителя в декабре того же года).

А в день моего рождения в 2004 году в Интернете (и, что более важно — в праздник Сретения) магаданские «православные» фашисты вернулись к теме моего расстрела: «Кураев в своем амплуа. Теперь этот деятель рассказал всему крещеному миру о пользе “дня святого Валентина”. Оказывается, раз традиция уже есть, так пора и молебны служить 14 февраля о здравии “всех влюбленных”. А то не знает “умник”, что в нормальном церковном календаре 14 февраля никаких “Валентинов” отродясь не бывало. Тьфу! Впрочем, этот …удак давно уже в расстрельный список напросился»[715]. Ну, видите, вот опять нехорошее слово процитировал…

Попытки вдуматься, понять, о чем я говорю, у моих «суперцерковных» оппонентов нет. Голое супервозбужденное раздражение пропитывает их тексты. Для примера — отзыв «Русского вестника» на мою лекцию про «Матрицу».

«После ознакомления с лекцией стало понятно, что далее оттягивать начало разговора нельзя: то, что говорит диакон Кураев, является полнейшей, вопиющей, чрезвычайной ...галиматьей. Подчеркиваю, галиматьей является именно то, что говорит автор лекции, а не то, о чем он говорит. Причем галиматья эта, подобно галиматье Жириновского, весьма талантлива и обтекаема. Насыщенная созвучными сведениями из области истории, богословия, культуры, она приковывает к себе внимание, интригует, начинает казаться мировоззренческой концепцией, завоевывает своих “сторонников”. Я долго не мог понять, сторонником чего именно можно быть, будучи сторонником того, что говорит диакон Кураев. Ведь если взять в руки карандаш и абзац за абзацем, строчку за строчкой, слово за словом проанализировать то, что говорит диакон Кураев в своих статьях и лекциях, то обнаружится, что сказанное в целом не имеет ни малейшего смысла. Причем такая совокупная беспредметность складывается из отдельных частей и частичек, которые сами по себе могут быть и содержательными, и актуальными, и свидетельствовать о каких-то отдельных аспектах истины. Но перелопаченные через мясорубку воспаленного сознания диакона Кураева, войдя в состав его проповеднического “фарша”, они перестают служить прежним своим идеалам и начинают обслуживать популизм конкретной персоны. И что удивительно, подобное творчество находит своих почитателей! Причем большая их часть — это так называемые “новые русские” из числа предпринимателей, банковских клерков, деятелей “шоу-бизнеса”. Все это люди далеко не глупые, способные к самостоятельному добыванию, осмыслению и использованию информации. И вот, поди ж ты, попались, как мухи на липучку»[716].

— А какая из Ваших книг более всего критикуется Вашими церковными оппонентами?

— С книгами спорить тяжело — тезисы в них ясно прописаны. Аргументация приведена. Да и проверить легко — правда ли я написал ту глупость, которую мне приписали. Поэтому издания, специализирующиеся на обличении «кураевщины», предпочитают строить свои пиар-кампанию на перевирании моих лекций.

К лекциям легче придраться по вполне объективной причине. Лекции для пишущего человека — это всегда черновики. Тут обкатываются, «наговариваются» некоторые темы, сюжеты, аргументы. Затем, по мере начитки определенных тем, они оформляются сначала в статьи, а затем и в книги. Устная речь имеет иные особенности, нежели речь письменная. Здесь больше сиюминутности, меньше продуманности. Здесь бывает больше педагогики (надо «держать аудиторию») и меньше логики и источниковедческой корректности. Но людям определенных способностей наполовину сделанную работу не показывают.

Сразу поясню: кассеты с моими лекциями распространяются против моей воли и без моего ведома. Ни гонораров, ни даже авторских экземпляров мне не передают. Тем более не делают необходимой правки при тиражировании лекций. А правка необходима — ибо в устной речи бывают и неточные цитаты, и путаница в датах. Бывает также, что то, что было нужно сказать именно в той аудитории, совсем ни к чему на кассете или в книге.

В моих аудиториях (а большую часть своих лекций я читаю «на выезде» — вне Москвы) преобладают люди или равнодушные, или даже враждебные по отношению к Православию. Обо мне они, как правило, впервые услышали в день лекции. Кроме того, эти лекции проходят обычно после окончания основных занятий в университете. Студенты уже достаточно выдохлись за день. Суметь еще два часа удержать их внимание — дело совсем не простое. Так что вытаскивать аудиторию надо из «минуса». Предвзятое отношение ко мне (для них я безымянный представитель «этого тоскливого Православия») и к тому, о чем я говорю, надо в течение первого часа переменить на сначала сдержанно-интересующееся, а в конце концов и на согласное.

Совсем иное дело — кассета. Ее покупает человек, который уже заранее заинтересован в беседе на именно эту тему. Это, как правило, не студент. Опять же, как правило, это человек уже православный. Он способен уже к восприятию более твердой духовной пищи. Ему не нужны «разрядки» и «экскурсы в сторону». Поэтому, если бы распространение кассет хоть как-то согласовывалось со мною, я настаивал бы на их серьезнейшей правке. Увы, никакого согласования нет.

— А насколько человек, пришедший на Вашу лекцию, может быть уверен в том, что Вы излагаете действительно точку зрения Православной Церкви?

— Вы сами понимаете, что если я сочту, что мои взгляды — это не взгляды Православной Церкви, и при этом буду делать вид, что говорю от имени Церкви, то я буду подлецом. Для меня очень дорого, что я в Церкви: я к этому стремился, мучительно шел, чтобы войти в Церковь, поэтому ни в малейшей степени не желаю себя Церкви противопоставлять. И, естественно, я принимаю все церковное вероучение. Другое дело, что нужно отличать догматические вероопределения от частных богословских суждений, мнений. В последнем случае есть пространство для изучения, ознакомления, понимания и — споров. Здесь могут быть разноречия даже между православными богословами. Они всегда были в истории, более того, даже между святыми отцами были недоразумения и дискуссии. Так что, начиная лекцию, я всегда стараюсь разъяснить: когда речь идет о церковной позиции, а когда о вопросе, по которому нет общецерковного суждения. Тогда я говорю: «Моя позиция вот такая, но это моя позиция, у других священников она может быть по этому вопросу другая».

И потому и журналистов, и семинаристов я прошу: «Братья, простите, понимаю, что вас уже достали призывами к аскетике, воздержанию и так далее, но я присоединяю свой голос к голосу ваших священников и прошу вас: будьте воздержанны на язык. Хотя я понимаю, что это звучит отчасти смешно — диакон Кураев призывает к воздержанности, а у самого язык без костей,— но тем не менее я благочестиво прошу вас: братие, фильтруйте базар! И как можно реже в своей речи позволяйте себе начинать фразу с вводного предложения “как учит Церковь”, “по мнению Церкви”».

Я имею право начать так фразу только в том случае, если дальше последует цитата из Символа веры. Вот тогда я имею право сказать: «По учению Церкви, есть Единый Бог Отец, Творец неба и земли, всего видимого и невидимого мира». В остальных случаях лучше поосторожничать и не выдавать свое мнение за мнение всей Церкви. Скажем, когда меня спрашивают: «Что Церковь думает о Гарри Поттере?», то на это я могу ответить только: «Да много чести для Гарри Поттера, чтобы Церковь о нем что-либо думала”. От имени Церкви может сказать только Собор. Но я как-то не могу представить себе Собора, в повестке дня которого под пунктом 15 значилось бы: «Выработка отношения к Гарри Поттеру».

И все же я не думаю, что Церковь не одобряет мою работу. Об отношении Церкви ко мне можно судить по судьбе моих книг. За 10 лет тираж моих книг уже перевалил за 700 тысяч. В связи с этим у меня есть чувство некоторой вины перед моими однокурсниками по университету, среди которых есть люди очень яркие, талантливые. Но я смотрю, как им живется и как живется мне. Мне, конечно, живется гораздо лучше. У меня есть та возможность, о которой мечтает любой интеллигент. Это возможность говорить с людьми. То, что я пишу, востребуется, издается, распространяется. А те книги, что пишут в Институте философии Академии наук и на философском факультете МГУ, или не издаются, или издаются мизерным тиражом в 500 экземпляров, так что, по сути, автор сам их и покупает, а потом раздаривает. Мое преимущество в том, что за моей спиной стоит мощная система епархий, приходов, монастырей со своей сетью книготорговли. По сути дела, сегодня только религиозные организации имеют общероссийскую сеть распространения литературы. Даже научная литература по стране почти не распространяется. Так вот, если бы отношение ко мне Православной Церкви было плохим, мои книги не издавались бы и не распространялись.

Тут вообще есть две крайности. Одни мои критики считают, что я какой-то диссидент внутри Церкви и мои книги не представляют церковной позиции. Другие же мои критики, напротив, полагают, будто моя работа носит «заказной» характер. Они пишут, что «книги диакона Кураева щедрейше финансируются РПЦ МП»[717]. На деле и то и другое неверно: я не официальный журналист, но и не диссидент. Многие издательства — как светские, так и церковные — готовы издавать мои книги, но прежде всего потому, что это приносит им прибыль. Книги интересны и нужны людям; они не содержат оппонирования Патриархии — поэтому церковные структуры и не сторонятся от соучастия в их издании и распространении.

Второе. Почти половина моей жизни проходит в поездках. И по большей части приглашают именно приходы и епархии. Для меня как раз это источник радостного ощущения — я в Церкви, я вместе с нею и ради нее.

И третье: я же чувствую, что от многих и многих неприятностей меня хранят молитвы тех людей, что по всей России поминают меня. Я живу, не по грехам моим, хорошо — и это по их молитвам.

Не буду скрывать: не всегда все духовенство одобряет мои суждения. Бывает и несогласие, и полемика. Более того — иногда (не по вопросам вероучительным, естественно) моя позиция оказывается отличной от позиции большинства.

Меня это не слишком смущает. Я себя ощущаю как исполнитель в большом симфоническом оркестре. У меня не самый громкий и не самый главный инструмент. Но и он нужен. Более того — если бы звучал только мой инструмент, то музыка вышла бы невыносимой и симфония была бы загублена. А если бы мой инструмент замолчал — симфония вышла бы малость беднее, лишенной некоего привкуса. А так — я знаю, что есть издания и проповедники, которые говорят иначе. Иначе — не всегда означает «неверно». Просто и там и там есть своя пастырская, миссионерская правда или нужда.

В общем, я считаю, что наша Церковь достаточно сильна и стабильна, чтобы позволить себе терпеть на своей периферии таких маргиналов, как священник Иоанн Охлобыстин или диакон Андрей Кураев. Сигналом тревоги будет служить появление «секты кураевцев». Пока я не слышал о возникновении кураевской секты, и это меня радует. Значит, люди через мои лекции, мои книжки приходят не ко мне, а к Богу.

— Почему в Святогорском монастыре Донецкой области не разрешают продавать Ваши книги?

— Святогорский монастырь противопоставил свою позицию позиции Патриарха, Синода по вопросу о новых паспортах, налоговых номерах и так далее. Что же касается книг, то запретить легко, а вот аргументировать — труднее. Как-то у меня была возможность увидеть в деле наместника этого монастыря. Этот батюшка, явно не отягощенный академическим образованием, вдруг встал и заявил: «Да я всех святых отцов прочитал — там нет того, что Вы говорите!». Уверяю Вас, ни один профессор богословия не прочитал всех святых отцов. Еще дальше от этой цели отстоят наместники монастырей. Хотя бы по той причине, что огромная часть текстов святых отцов не переведена на русский язык... В общем, его реплика была встречена дружным хохотом священнической аудитории (это было на епархиальном собрании Донецкой епархии).

— Да, перед входом в аудиторию. При этом я не столько произношу традиционные молитвы по молитвослову, сколько просто говорю: «Господи, Ты знаешь, зачем Ты меня сюда привел, помоги мне». И, действительно, я чувствую, что Господь мне помогает. И помогает не потому, что я такой хороший, а просто потому, что это нужно другим людям. И любой священник подтвердит, что очень часто Господь дает силы и слова через священника ради человека, который к нему обращается. И даже невзирая на грехи самого проповедника [718].

— Скажите, по Вашему личному опыту, кому подобные встречи важнее: Церкви или людям?

— Они необходимы всем. Церкви — для того, чтобы в этом диалоге слышать собеседника и самой в ходе беседы уточнять свое понимание тех или иных проблем. Верующим людям они помогают осознать и защитить свою веру. Неверующим же людям такие встречи помогают противостоять деятельности сект.

— Вы часто говорите о красоте Православия, любовь к которому у Вас очень глубокая и за которое Вы так мужественно стоите. Если все же открыть, за что Вы его любите?

— Я в Церкви не потому, что умные книжки прочитал, а потому, что встретил людей, в которых Православие живо и из которых свет Христов струится. Я православный потому, что есть старцы. Все книжные аргументы в пользу Православия совершенно недостаточны для того, чтобы войти в Православие, принять его, жить им. Я бы ни одного дня не остался в Православии, если бы меня удерживали в нем только какие-то знания: богословские, философские, историко-религиозные. Но, милостью Божией, я встречал Православие в жизни, встречал людей (может быть, не более десяти за все эти двадцать лет жизни в Церкви), с которыми можно было ни о чем не говорить.

Старец — это человек, с которым можно молчать. Очень часто, мне кажется, люди этого не понимают, принимая старцев за каких-то оракулов. И едут к старцу для того, чтобы тот подтвердил мнение, которое и так есть у человека,— подтвердил мою правоту. Или о каких-то бытовых вопросах у него спрашивают. А ведь в старце важно не то, что он скажет о будущем и даже обо мне. В нем важно то, что он есть. Важно качество его бытия.

В старцах есть святая очевидность, в их присутствии умирают вопросы. Поэтому общению с подлинным старцем не может помешать и языковой барьер. Так, в Румынии, когда я еще не знал румынского языка, я познакомился с отцом Клеопой, человеком подобным, наверное, отцу Кириллу (Павлову), а внешне, может быть, даже больше похожим на отца Иоанна (Крестьянкина). Рядом с ним было просто хорошо сидеть. Тишина и мир внутри. Он исповедовал и время от времени выходил к народу, беседовал, отвечал на вопросы. Меня удивило, что тогда, еще в 80-е годы, он говорил против сект. А потом он даже написал специальную книжку против сект.

Первая же моя встреча со старцем была удивительной. Это были очень тяжелые дни в моей жизни, когда я учился в аспирантуре в Институте философии, уже несколько лет мечтая о поступлении в семинарию. Я дерзнул сказать об этом своему духовнику, и тот стал объяснять мне трудность церковного служения, из чего я понял, что он меня не благословляет на это. Жизнь для меня потеряла смысл…

Но однажды после литургии в Лавре один мой друг-семинарист показывает на пожилого человека в светском пиджачке и говорит: «Смотри, у этого старичка глаза прозорливые». Я смотрю: красные, как будто налитые кровью глаза, ничего прозорливого я в них не разглядел, да и что я мог тогда в этом понимать? Но затем, часа через два, возвращаясь в Москву, я увидел этого же старичка в вагоне электрички. С нами ехали подвыпившие ребята, которые стали приставать к старику-паломнику. А он стал отшучиваться:

— Ой, ребятки, да что уж, вы молодые, вам видней, а я уж как-нибудь доживу. Вы меня не трогайте.

— Да Сережка меня зовут,— отвечает.— Ребятки, вы поспите, ничего, я тут уж доеду…

И действительно, минут через десять они засыпают. И тут вдруг старичок поворачивается ко мне, причем мгновенно происходит перемена лица, и спрашивает:

— А ты, Андрюш, не беспокойся, в семинарию ты поступишь.

В разговоре выяснилось, что старичок этот — иеросхимонах Сергий, подвизавшийся в Почаевской лавре, разогнанной еще много лет назад. Я спросил батюшку, давно ли он странничает. Он говорит: «Нет, недавно, 17 лет». А мне самому тогда было лишь 22 года.

Так он и странничал, от храма к храму, от монастырька к монастырьку. И на прощанье он сказал мне: «Не переживай. Я за тебя помолюсь. Наша монашеская молитва крепкая, до Бога доходит». После этого я как на крыльях лечу к себе. Обратился к батюшке с рассказом обо всем этом. И мой духовник сказал: «Да что ты, я просто не понимал, насколько это для тебя серьезно, а так, конечно же, поступай в семинарию, с Богом…».

Одним из критериев, по которому можно определить, истинный это старец или он только мнит себя таковым (или люди его таковым считают),— одним из таких критериев является то, что у подлинного духовника нет заранее заготовленных ответов, нет схем для всех случаев жизни. Я знаю по себе и по своим друзьям, что даже на одни и те же вопросы — и теоретические, и совершенно конкретные — отец Кирилл (Павлов) разным людям говорит разное. И это ни в коем случае не приспособленчество, не какая-то политика, когда в каждой аудитории говорят то, что здесь желают слышать. Это и не психология, не всматривание в человека. Старец всматривается в себя, в свою молитву, и уже оттуда черпает, что надлежит сказать этому человеку на его вопрос. Ответы разным людям потому и бывают разные, что разный замысел у Бога о разных людях. Если же вы видите, что некий священник всех подряд посылает, скажем, в монастырь или, напротив, всех подряд уговаривает жениться, значит, у этого человека есть некая схема, которую он налагает на людей.

— Отец Андрей, Вы одновременно являетесь профессиональным философом и профессиональным богословом. Чем, по-Вашему, философия отличается от теологии, и что общего между ними?

— В отличие от философа, богослов знает, у Кого спрашивать. Там, где философ один на один со своими мыслями и загадками, богослову есть Кому молиться и Кого вопрошать.

— Так есть вопросы, на которые и Вы не знаете ответа?

— Конечно. Вот только небольшой их перечень:

Куда подевался мальчик, которым я был когда то?

Скажите, долгая старость — награда или расплата?

Откуда является смерть — сверху или же снизу?

Сколько листьев, чтоб выжить, платят зиме деревья?[719]

— А есть вопросы, которые Вам не нравятся?

— Я не люблю вопросы обо мне самом. Лучше поговорить о православной вере, чем о том, как я пришел к ней. Кстати, это интервью я специально даю ради того, чтобы интересующихся мною лично отсылать к этой книжечке и тем самым экономить время на лекциях для разговора о более важных предметах. Я бы и дальше отмалчивался на эту тему, если бы вокруг моей биографии не начали возникать самые странные мифы и клеветы. Так что лучше, чем каждый раз тратить время на рассказы и объяснения, самому все же рассказать о себе.

Господ журналистов я прошу учесть, что они не дождутся от меня ответов на два своих традиционно-диких вопроса: «Расскажите о целях Вашего приезда в наш город» (как будто я приезжаю для того, чтобы местного пива попить!) и «Что Вы пожелаете в конце нашим читателям».

Еще мне не нравятся вопросы типа «Расскажите о Ваших впечатлениях о нашем городе». Во-первых, этот вопрос неприличен, потому что он не оставляет собеседнику пространства для выбора; стандарты вежливости требуют выдать ответ в стиле: «Как тут все здорово!». Во-вторых, этот вопрос выдает безнадежный непрофессионализм интервьюера (ибо означает, что он больше не знает, о чем спросить, то есть пришел на работу, будучи «не в теме»). В-третьих, он обнажает и его столь же безнадежный комплекс провинциала, считающего себя именно таковым — мол, человек из Москвы (Парижа, Лондона…), а наш Урюпинск ему понравился!

А главное — у меня просто нет сил и времени, чтобы систематизировать свои впечатления. При моем объеме работы на выезде я могу работать только «на выход»; входящая информация почти не усваивается. Да и что я вижу в других городах, кроме одних и тех же залов и «дворцов культуры!». Чаще всего не остается времени даже для того, чтобы поклониться местным святыням.

Но еще больше я не люблю вопросы в стиле: «А как Вы относитесь к…». Слишком часто их задают только для того, чтобы записать меня в какую-то партию. Это не вопрос, а допрос. Это своего рода «экзамен на лояльность» той партии, с которой себя отождествляет вопрошающий.

Для примера: получает некая газета письмо от читателя. Читатель говорит, что, желая вступить в Черную сотню, он «пошел за благословением в местный храм и услышал от своего духовника, что сначала-де нужно самим воцерковиться, начать вести праведный образ жизни, а потом уже спасать Россию и других к этому призывать». Очень верные слова: прежде чем воспитывать в себе ненависть к тому, кого ты сочтешь «недругом России», надо привить себя к любви Христовой. Но даже если бы духовник сказал своему духовному сыну нечто не столь очевидное — не дело газеты опровергать совет духовника. Один из принципов церковной этики состоит в том, что нельзя критиковать духовного отца и его советы в присутствии его духовного чада. Совсем иначе мыслит «Черная сотня». Вопрошающий получает ответ: «Наше время смутное, и среди духовенства встречаются время от времени обновленцы, экуменисты и прочие еретики. Отличить еретика от православного не всегда бывает просто, но есть своеобразный “тест”, по которому можно с большой долей вероятности отличить одного от другого. Давай перечислим вопросы из этого “теста”. Спроси священника — как он относится: к экуменизму, католицизму, протестантизму; к событиям августа 1991 года и октября 1993 года; к демократическим средствам массовой информации; к демократическим выборам; к Ельцину и его режиму; к самодержавной форме правления; к обновленчеству и А. Меню; к переходу на “новый стиль”; к церковному служению на русском, а не церковнославянском языке; к иудаизму и иудеям; к патриотическому движению вообще и к Черной сотне в частности. Ответы на эти ключевые идеологические вопросы практически с абсолютной точностью дадут тебе ответ: еретик перед тобой или православный священник»[720].

И духовного сына подстрекают к тому, чтобы задать подобные вопросы своему духовному отцу! Хамство это, а не борьба за Православие. Диссидентский модернизм, а никак не традиционализм стоит за этим «тестом».

И хотя автор этого теста — Александр Штильмарк — прихожанин храма, где я служу (и очень хороший и светлый прихожанин; человек с добрыми, а не злыми или колючими, унылыми глазами), все же при всем моем добром человеческом отношении к нему я не могу счесть этот его «совет» умным или даже просто церковным.

В древности все как-то было яснее. «Предел Православия — есть чисто ведать два догмата веры — Троицу и Двоицу: Троицу неслиянную и нераздельную созерцать и ведать; Двоицу — два естества во Христе во едином Лице исповедать» (ср.: Преподобный Григорий Синаит. Главы о заповедях и догматах, 26)[721]. Сегодня критерии, по которым люди готовы различать Православие и ересь, весьма сместились.

«Вопрос 707. Если кто скажет, чтобы я проклял Нестория и подобных ему еретиков, проклясть ли мне их или нет?

Ответ. Что Несторий и бывшие после него еретики находятся под анафемою — это очевидно, но ты отнюдь не дерзай проклинать кого-либо, потому что считающий себя грешником должен оплакивать грехи свои и — более ничего. Но не надобно осуждать и проклинать кого-либо…

Вопрос 708. А кто отсюда заключит, что и я мудрствую так же, как еретики, что сказать тому?

Ответ. Скажи ему: хотя и очевидно, что еретики достойны проклятия, но я сам грешнее всякого человека и боюсь, как бы, осуждая другого человека, не осудить себя самого…

Вопрос 709. Если же я не знаю, действительно ли еретик тот, которого он просит меня предать проклятию, то как поступить мне?

Ответ. Скажи ему: «Брат! Я не знаю, как мудрствует тот, о ком ты говоришь; проклинать же того, кого я не знаю, как кажется, послужит мне в осуждение. Говорю тебе, что другой веры, кроме преданной от 318 святых отцев [Первого Вселенского Собора], я не знаю, и кто мудрствует иначе, нежели она научает, тот сам себя предал анафеме»[722].

Сегодня же если миссионер говорит только о главном — о Христе, то «партийными» православными это воспринимается как злостное уклонение от партийного «равнения», как маскировка позиции «молчальника». И позиция эта наверняка является совсем неправославной, «не нашей», раз он о ней не говорит,— ведь этот миссионер, говоря о Евангелии, не высказывается на ту тему, что интересует всех истинно-православных ревнителей. Представьте — в то время, когда «остро стоит на повестке дня проблема…», он совсем не говорит о ней, а полемизирует с какими-то «свидетелями Иеговы» и доказывает им Божественность Христа вместо того, чтобы принципиально потребовать от Патриархии канонизации N!..

Интернетовский сервер издателей «Руси Православной» откровенно предупреждает: «Мы не предлагаем посетителям нашего сервера материалов по Священному Писанию, житиям святых, катехизису, истории Церкви». Что же это за «православная Русь», забывшая о Евангелии и редуцировавшая Православие к бесконечным перепалкам! Как с очаровательной откровенностью и наивностью выразилась писательница, близкая к духу «Руси Православной», «миссия нашего Отечества — удерживать юлианский календарь»[723]. Не мала ли «русская идея»? Неужели это и есть тот уникальный вклад России в мировую культуру, историю и религиозную жизнь, о котором мечтали славянофилы и Достоевский?

Но свой круг интересов околоцерковные газетчики считают нормативным для Православия. И тех, кто этим кругом не ограничивается, пробуют вытолкать из Церкви.

— Мне довелось присутствовать на Ваших лекциях. И оба раза у меня такое впечатление, что на лекциях я узнал больше, чем из Ваших книг. Сколько из задуманных книг Вы уже издали, а сколько еще ждут своего часа?

— Если считать формально, то вышло у меня 35 книг и брошюр. Но как их считать, я и сам не знаю. Вот в 1997 году у меня вышла книга под названием «О нашем поражении». В ней было 40 страничек. В 1999 году вышла книга с таким же названием. То, что было за два года до того целой брошюркой, здесь стало лишь первой главой. Всего же в книге стало 540 страниц. В 2003 году вышла новая переработка той же книги с тем же названием — «О нашем поражении. Христианство на пределе истории». Теперь в книге уже 840 страниц. И при том 140 страниц из издания 1999 года не вошли в издание 2003 года…

Как это считать — три разные книги или одна?

Или обратный пример: в 1997 году у меня вышла книга «Если Бог есть любовь». В ней было 120 страниц. Она полностью вошла в состав моей книги «Дары и анафемы» (в последнем издании это 540 страниц). Так две это книги или одна?

Я поэтому осторожно говорю, что у меня вышло 20 книг.

— Когда Вы успеваете писать так много книг и статей?

— А я и не успеваю. Поэтому и приходится все время к ним возвращаться и переделывать.

Так получилось, что я начал писать и публиковаться раньше, чем сам это предполагал, и раньше, чем был готов к этому. Слишком резкий поворот произошел в религиозной жизни России в начале 90-х годов, и слишком медленно реагировали на происходящие перемены церковные издания и церковные писатели. На себе я убедился в истинности наблюдения, утверждающего, что каждый пишет ту книгу, которую хотел бы просто прочитать. Отсутствие современных апологетических публикаций с одной стороны, и невероятное количество лжи о православии, с другой, понудили меня взяться за перо.

К обычной, давно привычной и тогда еще не стихнувшей атеистической антиправославной полемике в те годы прибавились новые голоса: и сторонников “общечеловеческих ценностей”, полагающих, будто именно православные монахи мешают им стать банкирами, и быстро набирающих силу оккультных пропагандистов, и новых русских протестантов, в одночасье воспитанных иностранными миссионерами.

Со стороны церковных публицистов и богословов старшего поколения не было слышно публичных ответов на эти нападки на православие. И тогда я вспомнил слова Антона Чехова: “Есть большие собаки, и есть маленькие собаки, но маленькие не должны смущаться существованием больших: все обязаны лаять - и лаять тем голосом, какой Господь Бог дал”[724].

Мои статьи начали появляться в газетах, затем в журналах, наконец они стали собираться в книги. Те отклики, которые мне доводилось слышать, показывали, что несмотря на всё несовершенство этих книг, многим людям они все же принесли пользу. Их тиражи и допечатки быстро разошлись. Но когда вновь стали поступать предложения об их переиздании, оказалось, что просто так это сделать просто невозможно. Их нужно слишком серьезно менять. Я отказываюсь признать эти книги своими, то есть выражающими мое сегодняшнее отношение к обсуждаемым в них проблемам.

В Московской Духовной Академии моим любимым преподавателем был профессор Алексей Ильич Осипов. Человек глубоко православный и потому наделенный удивительной внутренней свободой, он непрочь иронично отнестись камому себе и к своему профессорскому достоинству. Чтобы не прилагать к нему слишком обязывающее слово “юродство” я скажу иначе: порой он не прочь поступить так, как не позволяют поступать нормы православного этикета. Так вот, однажды на перемене я подошел к Алексею Ильичу с вопросом по поводу одного из тезисов его учебника “Основное богословие”. Мой вопрос, однако, был встречен совершенно неожиданно: “А почему Вы с этим вопросом обратились именно ко мне?” - “Ну как же, - говорю, - Алексей Ильич, это же Ваш учебник!”. -”Помилуйте, да с чего Вы это взяли?”. Ошеломленно показываю ему титульный лист: “Да вот здесь же написано!”. - “Ну, нет, извините, здесь как раз написано, что автор совсем другой человек”. - “Как так?” - “Читайте внимательно: видите, как написано - “доцент А. И. Осипов”. А я кто? - профессор А. И. Осипов. Так что это не мой учебник”.

Вот так и я чувствую, что мои первые книги не вполне мои. А потому время от времене я занимаюсь уничтожением своих старых черновиков, точнее - переработкой прежде вышедших книг. В переизданиях многое заново написано на те же темы, которым были посвящены первые книги, но при этом, естественно, сохраняются те места прежних книг, которые в моих глазах все еще выглядит как более-менее приемлемые.

И, конечно, обилие лекционных поездок мешает писательской работе. В последние восемь лет у меня хватает сил только перерабатывать полтора десятка уже вышедших книг. Вообще же хотелось бы еще 6–7 книг написать. Материал для них есть.

— Вы не очень жалуете прессу, а между тем сами предпочитаете называть себя не богословом, не профессором и так далее, а церковным журналистом.

— Тут действительно есть некоторое расхождение между официальным титулом и внутренним самоощущением. Ну, какой я в самом деле «профессор богословия»! В дореволюционую Духовную Академию меня и студентом бы не приняли, не то что профессором! Я бы прежде всего на языках завалился… Но уж если есть сегодня богословские высшие учебные заведения — кто-то должен быть в них и профессором. «Какое время на дворе — таков мессия».

Впрочем, тут можно отметить одну уникальность нашего времени: впервые в истории нашей Церкви миссионерская работа ведется профессорами богословия. Даже в предреволюционные годы слышны были жалобы миссионеров, что «профессора наших духовных академий совершенно игнорируют святое дело нашей миссии, гибель душ православного народа для них безразлична, почему профессорских трудов по сектоведению у нас никогда не было, нет, и не знаю, скоро ли будут. Лишь изредка, как бы мимоходом, они критикуют наши миссионерские литературные труды, но самостоятельных серьезных научных работ по вопросам миссии они до сих пор не дали и не дают и миссионеры в этом отношении совершенно одиноки».[725]

Сегодня ситуация действительно уникальна: есть группа профессоров богословия, которые готовы отрываться от академических библиотек и византологических штудий и идти к людям и аудиториям, весьма далеким от профессионально-богословских традиций. Идет ли это на пользу или во вред их собственно научной работе? По крайней мере по себе могу скаазть, что, конечно, во вред. Но людям-то польза есть. Значит, надо работать именно так: зная достаточно для преподавания в духовной школе, все же идти в школу обычную; имея знаний больше, чем у журналиста, работать все же именно в журналистике.

Я действительно — церковный журналист. И так как изнутри вижу, как делается журналистика, у меня есть ряд уже порядком укоренившихся претензий к современной светской прессе. Есть такой старый еврейский анекдот. Еврей сидит и плачет на пепелище своего дома. Подходит к нему сосед и спрашивает:

— Да сам видишь — дом сгорел, жена сгорела, дети сгорели. Все сгорело!

Этот анекдот у меня прочно ассоциирован с журналистикой…

А еще, конечно, в мире журналюг и чиновников мне обидна устоявшаяся неприязнь, нелюбопытство к миру русской мысли, к миру философии, богословия. Почему у нас русской культурой считаются только «ложечники» и «матрешечники»? Почему событием в культурной жизни считается концерт Бори Моисеева, а не лекция богослова? Обидно, что в мире журналистики царит потрясающая безграмотность[726], нелюбопытство, предвзятость. Откуда это желание современных папарацци все изгадить, изъесть, обо всем написать с ехидцей? Прошли торжества в Дивеево (100-летие прославления преподобного Серафима) — а либерально-диссидентствующий интернет-сайт начинает репортаж с фразы: «Паломники разъехались, оставив после себя груды мусора». А ведь даже детские стишки высмеивали такой репортерский стиль:

«- Где ты была сегодня, киска? -- У королевы у английской.- А что видала при дворе? —- Видала мышку на ковре».

— Отец Андрей, говорят, у Вас вышла новая книга о посте?

— Да прильпни язык мой гортани моему[727], аще я когда-нибудь напишу что-то о посте! Достаточно посмотреть на мою талию, чтобы понять, что это тема, находящаяся вне пределов моей компетенции.

— У Вас дома обширная фонотека, даже записи современной музыки; на книжной полке у Вас фотография Высоцкого — как это все совмещается с христианством, верой в Бога?

— Ну, эта музыка — то, что осталось от прежнего и что жалко стирать как воспоминание о молодости. Что касается Высоцкого, то для меня это был очень дорогой человек, который в период моего выбора… Не скажу, что он привел меня к Православию,— но он создал ту внутреннюю психологическую атмосферу, в которой это стало возможным. Потому что его песни говорили о выборе, о протесте — в начале 80-х этот мотив не мог не присутствовать в жизни молодого человека, который пришел в православную традицию. За это я Высоцкому благодарен.

Его песни постоянно звучали в нашем доме. Это еще любовь и моего отца — они с Высоцким ровесники. Поиск своего пути, колеи, выход за «красные флажки» — вот это сделало для меня психологически возможным сделать свой выбор.

Я храню те кассеты, но уже давно не слушаю его записи. Жизнь человека полосата: наверное, бывают такие дни, когда я снова мог бы слушать и стал бы слушать Высоцкого. Рассудочно говоря, я желал бы, чтобы таких дней было поменьше. А, с другой стороны, то, что такие дни бывают, это помогает оставаться человеком.

— У Вас случаются личные духовные кризисы, Вас посещает ощущение богооставленности?

— В свое время в семинарии это все хорошо лечилось. Были и личные трения, случались занудные лекции… Но выходишь за территорию семинарии и понимаешь, что все остальное — хуже. С той поры мой образ жизни на границе Церкви и мира скорее помогает преодолевать внутренние кризисы, нежели их порождает.

— Вы имеете в виду периоды неспокойствия, духовного кризиса?

— Здесь мы упираемся в другую проблему, серьезную проблему внутренней церковной жизни. Она состоит вот в чем: люди, которые приходят в храм, обращаются к священнику — это зачастую люди с больной совестью, с больной душой. А священник — это, как правило, человек, чье благополучие выше среднего уровня (я говорю о внутреннем благополучии). Это человек, у которого есть свой смысл жизни — очень осознанный,— человек, у которого есть внутреннее призвание. Это человек, который всем существом своим ощущает нужность своего служения. Это человек, у которого главный выбор жизни — уже позади, сделан. Но ситуация внутреннего мира имеет своего двойника: вот мир во Христе, а вот двойник — душевный комфорт. И очень легко одно принять за другое. Часто так бывает, что люди нецерковные,— которые зачастую поэтому и остаются нецерковными,— идут к священнику со своей болью, а встречают человека, который не пожелал быть собеседником, не пожелал принять эту боль. Не пожелал выйти из своего привычного ритма жизни, выслушать человека, понять его. Господь от таких болезней, как известно, лечит: лечит нас искушениями, разными житейскими тяготами. И поэтому, с одной стороны, может быть, и не хотелось бы, чтобы эти «тяжелые» дни бывали, но, с другой стороны, совсем с этим расставаться — это означало бы утрату. Иногда бывают такие дни, когда становится близким ощущение дохристианского юношеского экзистенциализма.

— «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать...». Но вернемся к Высоцкому. В каких отношениях он с христианством?

— В плохих. Я, конечно, сильно христианизировал его в своем восприятии и был очень рад, когда однажды увидел его фотографию с крестиком на шее. Этому обстоятельству я придавал, наверно, больше значения, нежели сам Высоцкий.

Но его судьба, похоже, все-таки прошла мимо Евангелия. И в этом во многом виноваты наркотики. Увы, очень многое из той боли, которая есть в его поздних песнях,— не оттого, что пошлость советской действительности вызывала страдание в душе поэта, а — просто боль от наркотика. Но есть у Высоцкого и настоящая поэзия.

— Очень часто в Ваших лекциях, в работах Вы цитируете отрывки из литературных произведений и цитатами из Цветаевой или из Высоцкого иллюстрируете многие богословские темы и аргументы. Что для Вас значит мир поэзии?

— Просто я не люблю мир прессы и телевидения, мир попсы. У Цветаевой есть строчки: «...Читатели газет — глотатели пустот!».

И вот убежищем от этой тотальной «макдональдизации» мира газет для меня становится поэзия. Когда-то это была отдушина от мира диамата. И я очень признателен Цветаевой, Ахматовой, Галичу, Пастернаку, Волошину, Гумилеву, Маяковскому, Есенину. Я не смею судить их за те кощунственные выпады, которые встречаются в произведениях некоторых из них. Как не имеет права священник осудить человека, пришедшего на исповедь, так и я не сужу поэта за его публичную исповедь, на которую он вынес свои грехи, страдания, сомнения, страсти.

— Есть ли у Вас время для чтения подобной литературы? Насколько обосновано использование подобных цитат? И вообще, что Вы предпочитаете читать, каков круг Вашего чтения в данный период?

— Художественную литературу я очень давно уже не читаю, просто со времен студенчества в памяти кое-что осталось. Работаю с историко-религиозной, богословской литературой. Почти не читаю даже книг по философии.

— Я же говорил, что всю жизнь жалею, что поступил на философский факультет, а не на исторический. .

— В Ваших книжках, лекциях, беседах заметно влияние Льюиса, Честертона. Каково Ваше отношение к ним?

— Льюис и Честертон очень много для меня значили. Я читал их еще в семинарии, еще в самиздате. Я понял, что можно с радостью говорить о христианстве, без занудства. И вот именно эта интонация, манера легла мне на сердце, помогла изменить стиль письма, потому что писать я начинал на чудовищном «научно-аспирантском» жаргоне. И для меня была радостной мысль, что можно же писать иначе, не для ученого совета, а для людей.

— Нравится ли Вам лично что-нибудь из современного искусства?

— В самых неожиданных местах, где думается, что на этом болоте могут только поганки расти, вдруг находится что-то интересное. Кто мог подумать, что в мире рок-музыки может появиться что-то христианское, православное? Например, песни Юрия Шевчука — там очень много евангельского света, там человеку напоминают о его душе. Очень добрым был видеофильм «Зона Любэ» — там очень человечный, христианский взгляд на человека.

— Однако в современном творчестве наверняка много неправославного. Как это можно «отфильтровать»?

— Это действительно трудно. Но, понимаете, я был воспитан в советские годы и учился быть благодарным за малое. Я знал одного семинариста, который пошел в семинарию таким странным путем: он нигде не мог достать Евангелие и покупал атеистические книги и оттуда выписывал цитаты из него. И так составил довольно полную мозаику из евангельских цитат. А в советские годы я учился быть благодарным хотя бы за одно доброе слово о Церкви. Поэтому и привык к тому, что могу ценить какого-то автора, при этом не беря на себя обязательство соглашаться со всем, что он сделал, говорил. Так что остается только сказать вслед за Анной Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут цветы, не ведая стыда».

— Слушая Ваши лекции, поражаешься Вашим знаниям, и они, должно быть, всё пополняются и пополняются. Как Вы чувствуете себя с ними? Ведь сказано: от многая мудрости много печали[728].

— Да, так сказано Соломоном (если именно его считать автором «Екклесиаста»). Но у премудрого Соломона речь шла о знании отнюдь не научном, философском, а о знании мира людей. Мои книжные познания, скорее, укрепляют мою веру. Удар по вере наносят обычно «новости церковной жизни». Но лекарства от уколов современности — в знании истории. Когда я узна!ю какие-то плачевные вещи о нас, современных православных, то думаю: «Боже мой, люди не научились грешить по-новому за тысячи лет. И тем не менее Господь нас терпит». А то, что Господь нас терпит, дает надежду, что наше поколение — не есть поколение предельное, последнее. Число же подлецов в рясах всегда стабильное, евангельское — каждый двенадцатый.

В общем, тут у меня утешение то же, что и у Екклесиаста: Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот, это — новое!» — но это было уже в веках, бывших прежде нас! (ср.: Еккл. 1, 10).

— Вы как-то говорили, что в земной истории мы всё равно обречены на поражение. Но разве оптимизм — не качество православного христианина?

— Есть известная формула: «Мое знание пессимистично, моя вера оптимистична». Каждый из нас переживет гибель не только России, но и всей нашей Галактики. Мы же бессмертны. К сожалению или к радости — решать каждому самому.

— О, в Церкви меня радует прежде всего то, что Она меня терпит.

— У меня есть одна просьба, вырастающая из одной моей досады. Мне больно, что в нашей Церкви нет общецерковной молитвы о миссионерах. И все же я знаю, что очень многие люди поминают меня в своих личных молитвах, это я ощущаю. И я бы просил, чтобы, открывая мою книжку, прежде всего помянули меня, пока я жив, за здравие, а когда уйду — за упокой.

— С рок-музыкантами Вы общаетесь только как церковный деятель или бывает и простое дружеское общение?

— Я не умею отличать себя как человека от себя как «церковного деятеля».

— Вам интересно с ними общаться? Например, что Вы думаете о Юрии Шевчуке?

— Думаю, что это одно из имен, которым Россия оправдается перед лицом истории за свои позорные девяностые годы.

— А как Вы познакомились с Юрием Шевчуком? Нет ли у вас проблем в общении?

— Первый шаг был с его стороны. Юрий читал мои книги и пригласил меня на свой концерт в 2001 году. Как раз в его день рождения. Был у него и не-личный мотив. Он попросил меня пообщаться с мальчишками из кадетского корпуса в Кронштадте, где учится его сын.

Проблем в общении с ним у меня нет, хотя мы принадлежим к разным мирам. Может быть, именно поэтому нам легко слушать друг друга. Я ничего не знаю о мире, в котором он живет. А Юра тоже пока имеет лишь начальное представление о мире, в котором живу я. При этом и у него, и у меня есть по разным мотивам желание сойтись. У него есть человеческое желание привнести христианские ценности в свою жизнь и творчество. А мое желание — понять, в какой мере рок-культура может стать прозрачной для христианства. Впрочем, еще больше я дорожу возможностью просто общения с умным и совестливым человеком.

В мае же 2001 года меня буквально взял за руку мой студент из богословского института и повез на Горбушку. Сказал, что у Юрия Шевчука день рождения, будет концерт, на который Шевчук приглашает меня. Так я впервые попал на рок-концерт: к року я даже в юности дышал равнодушно. Я даже не знал, где находится пресловутая Горбушка: вышел из метро — и пошел в противоположную сторону.

Первое удивление — еще в фойе: несколько человек подошли ко мне и идентифицировали меня довольно четко: «Отец Андрей!».

Я-то думал, что церковная среда и рок-тусовка разделены более четко. А затем подходит ко мне какой-то очень бритоголовый человек и говорит:

— Ну, ладно, Вы нас не слышали, а мы Вас знаем. Нам Костя Кинчев про Вас рассказывал.

Потом поднялся я в бельэтаж, откуда и взирал на все происходящее. Не знаю почему, но после этого мероприятия я целый день спал. Честно говоря, только однажды было у меня такое состояние. В 1989 году пришлось посмотреть по телевизору телесеанс Кашпировского. Он обещал: «Если в вашем помещении накурено, то я сейчас сделаю несколько пассов — и воздух станет свежим». Я был действительно в весьма прокуренной комнате, и мужики (дело было в телевизионном холле советского посольства в Румынии) с энтузиазмом отнеслись к идее экстрасенса… Я испугался за них: вдруг кому-то покажется, что и в самом деле стало свежее? Тогда ведь вся советская колония ринется в оккультизм. Начал про себя молиться. Все кончилось хорошо: свинарник остался свинарником, не превратившись во дворец. Чуда не состоялось — как я и просил в своей молитве. Но затем я целый день не мог подняться с постели. Ни боли, ни температуры — а сил нет. Куда-то они ушли… Вот нечто похожее было и после первого рок-концерта.

До этой встречи рокеры представлялись мне какими-то страшными существами, жить с которыми на одной планете небезопасно. И вдруг встретившись с ними впервые лично, а не через посредство телевизора, я увидел чистые лица, хорошие и умные глаза.

Кстати, в тот день прошла первая гроза нового тысячелетия — первый весенний гром (как в песне у Шевчука), и это в день его рождения!

— Как Юрий Шевчук переживает запрет на рок-фестиваль в рамках юбилея Санкт-Петербурга? Когда он возобновит гастроли? Не оказываете ли Вы влияния на его творчество?[729]

— Как я понял, запрет на его рок-фестиваль был связан именно с рождественским концертом «Рок к Небу». Юрий сделал микс из двух своих песен. Он начал петь старую песню «Родина». А после строки «к сволочи доверчива» резко сменил мелодию и без всякой паузы стал петь песенку из своего последнего диска: «Путин едет по стране на серебряном коне…». Очевидно, кто-то из власть имущих решил обидеться за Путина.

Отмену фестиваля Юрий переживал тяжело, слег в больницу. Ведь он готовил его целый год, из-за этого отказался от всех гастролей.

А что до моего влияния на его творчество... Не думаю, что оно есть. Есть влияние его веры и его боли на его же песни. Я тут ни при чем. Но были случаи, когда он показывал мне новые записи еще до выхода диска. Например, песню «Ночная пьеса» из первой части «Единочества». Он очень беспокоился, что эта песня может быть понята неправильно, говорил, что она ни в коем случае не носит антицерковный характер. Она направлена именно против легковесного, поверхностного, «попсового» отношения к вере. А вы понимаете, что означает слово «попса» в устах Шевчука.

— А как вообще Вы относитесь к рок-музыке?

— Плохо. Я никогда не любил и не понимал рок-музыку. Но это не мешает мне дружить с рок-динозаврами и даже бывать на рок-концертах. Понимаете, есть люди, реальные люди. Представьте себе, такие же проблемы стояли перед священниками лет двадцать назад, когда к ним приходили люди, работающие в органах КГБ. По форме — враги, и вдруг оказывается, что это тоже люди. За погонами — у них сердце есть, и там тоже бывает покаяние. Не все люди, которые шли в КГБ, работали против своего народа. Были там и такие структуры, которые действительно защищали Родину. Они не были палачами. Они не занимались слежкой, борьбой с инакомыслием,— и как к ним было относиться?

И мне кажется, сегодня похожая ситуация складывается с рок-культурой: там есть люди.

Очень часто мы, православные люди, плюемся, говоря: «Все эти рокеры одинаковы, все они одним сатанинским миром мазаны». Это слишком легкое и, в конце концов, даже кощунственное решение.

Есть Христовы слова: Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними (Мф. 7, 12). Хотели бы мы, чтобы о нас и нашей вере судили так же «глобально», как мы судим о мире рока? Давайте подумаем: почему Православие одних влечет, а других страшит? Когда мы с вами произносим слово «Православие», то у нас с этим словом связано воспоминание о чувстве легкости и радости после исповеди, о глазах старца, с которым довелось однажды встретиться, о глубине православной мысли, к которой довелось прикоснуться, о евангельской страничке, которая однажды была «понята»… А какие ассоциации со словом «Православие» у людей, стоящих вне Церкви? Для них это синоним скучной проповеди и приходской злюки. Как видим, слово одно, но только для разных людей оно сопряжено с совсем разными представлениями. Супер-омоним: фонетически тождественное слово, обозначающее даже не то что разные, а просто противоположные реалии.

Мы обижаемся, когда натыкаемся на не-наши представления о нашей вере. Так и рокеры обижаются, когда укалываются о наши представления об их любви. Есть ли в нашем, церковном, мире дурь, а в их, рок-мире,— сатанизм? Есть. Но и то и другое — не все Православие и не весь рок.

Нам не хотелось бы, чтобы эту дурь считали родовым признаком всего православного мира. Но тогда и мы сами должны оградить себя от размашистых суждений о других мирах. Наш мир сложен. Но и другие миры тоже пестры.

Для православных людей слово «рок» — это прежде всего обозначение сатанеющей толпы. А для части людей, любящих рок, упоминание этого слова пробуждает воспоминание о совсем ином: о катарсисе, пережитом на рок-концерте, о совестном ожоге, причиненном точным поэтическим образом, о чистой поэзии, которая ложится на гитары Шевчука и Кинчева…

Рок — это протест, это разрушение. Но разрушение чего? Неужто все, что можно разрушить «в мире сем», является христианским? Разве только под колокольни можно класть динамит? Не слишком ли много в нашей жизни и истории нагромождено вавилонских башен?

Есть, есть тот рок, который взрывает «вавилоны». Как взрывают и бомбят ледяные заторы весной, чтобы дать путь реке.

Это строки из песни Константина Кинчева («Антихрист-мегазвезда»).

Люди, выросшие на рок-культуре, нередко проходят через труд и боль разрыва с миром праздной и навязчивой скуки: скучно идти по старой колее оргий и гулянок, душа желает чего-то другого. И возвращаться в мир «белых воротничков» и карьеры — тоже невмоготу. От кого это чувство духовной жажды, желание убежать от «пустоты изнутри»? От Бога или от сатаны, который якобы всем заправляет в мире рока? Оно от Бога. Но пришло оно в эти души через рок. И к Богу оно их и привело.

Вот в этом кощунство тотального осуждения рока: если Бог действует через рок, через некоторых людей из мира рока и через некоторые песни, сказанные на языке рока, то не стоит весь мир рока замазывать одной черной краской сатанизма.

— Поговорим о персоналиях. Можете ли что-то сказать о Борисе Гребенщикове?

— Вы знаете, я много лет мечтал о знакомстве с Гребенщиковым. Пока однажды все-таки лично с ним не встретился. После этого желание продолжить знакомство не появилось. У человека стеклянные глаза. Кажется, он нашел столь вожделенную им нирвану, и теперь рядом с ним лучше уже не стоять. И хотя личного опыта работы с ним у меня нет, но есть личная претензия к нему, связанная с песней «Город золотой». Дивная песня, к написанию которой БГ не имеет ни малейшего отношения. Мелодию (для лютни) еще в XVI веке написал Франческо да Милано. Стихи в начале 70-х годов ХХ века сочинил Анри Волохонский. Впервые их соединил рок-музыкант Алексей Хвостенко. Гребенщиков же, взяв чужую вещь, испоганил эту песню в самом буквальном смысле этого слова. Испоганить значит объязычить. В оригинале первая сточка звучит: «Над небом голубым есть город золотой», а у него — «Под небом голубым…». Это уже язычество, когда святыня оказывается под видимым небом, то есть всецело в рамках этого мира. Первоначально эта песня, довольно точно воспроизводящая текст Апокалипсиса (см.: Откр. 21), называлась «Рай».

— А Константин Кинчев, самый миссионерский рокер?

— Тяжелый рок находится за пределами моих вкусов. Но я могу радоваться, узнавая первые аккорды некоторых знакомых песен Шевчука: некоторые песни, образы нахожу гениальными. С Кинчевым — пока иначе: понимание между его музыкой и моим разумом, моей душою пока не достигнуто. Хотя когда я сижу у него дома и он ставит свои новые песни, и тут же можно следить за распечаткой песни и спрашивать комментарии автора — это здорово.

Кинчев сам себя проповедником не считает, но реально делает миссионерскую работу. Его диски[730] несут людям простое сообщение: оказывается, для того, чтобы быть православным, не надо убегать в былые века, не надо эмигрировать в прошлое. Не надо искусственной стилизации под сарафанчики, матрешки, лубки и так далее. Можно быть человеком современного стиля жизни и при этом все равно быть человеком очень архаичной, традиционной религии. Православным можно быть сегодня. Прописка в XXI веке не является противопоказанием к тому, чтобы быть христианином.

С именем Кинчева связан один по-своему печальный эпизод в моей жизни. Константин позвонил мне домой и предложил работать вместе, то есть — сопровождать моими проповедями его концерты[731]. Вот после этого несколько дней я провел во вполне печальных размышлениях.

Печаль, как известно, рождается из-за несовпадения желаний и возможностей. Предложение Кинчева вполне соответствовало моим желаниям. То, что он предложил,— это же ведь мечта миссионера. Оно открывало возможность обратиться к тем людям, которые заведомо никогда не бывают в храме (а миссионер — это тот, кто работает как раз за пределами храма). Это аудитория и молодая, и думающая (поскольку «Алиса» это отнюдь не «На-На»). А значит, слово, обращенное к ним, может оказаться отнюдь не бесплодным.

Кроме того, ведь здесь изначально выигрышная позиция для миссионера. Конечно, обращаться к аудитории, разгоряченной рок-концертом, сверхтрудно. Но можно сделать иначе. Кинчев приезжает, дает концерт, а в конце говорит: «Если вы меня любите, если я вам дорог — так, знаете, есть такой английский принцип: “Кто любит меня, люби мою собаку”, то есть если вы меня любите, а я люблю книги отца Андрея Кураева, который любит Православие, короче, завтра в таком-то месте мы с отцом Андреем будем, и чтоб вы все там были. Только трезвые». И потом уже, на следующий день, можно было бы с ними говорить.

Итак, с одной стороны, очень хотелось согласиться.

Но, с другой стороны, миссионер все же должен людей не к себе приводить, а в Церковь, он не должен противопоставлять себя Церкви. Он не может жить вне того сословия, к которому сам принадлежит, то есть — к сословию духовенства. А здесь есть свои принципы кастовой этики и этикета. И вот я просто представил себе: хорошо, что будет, если я скажу «да»? (Причем надо заметить, что я посоветовался с владыкой Иоанном Белгородским, который сказал: «Да. Хорошо. Можно», а затем и несколько серьезных священников мне сказали: «Хорошая идея»…)

Честно говоря, тогда я просто испугался. Я представил себе, какой слух поползет по монастырям,— мол, у Кураева совсем крыша уехала, он уже дошел до того, что с рокером выступает... Все будет перетолковано и переврано в худшую сторону: кто-то начнет рассказывать, что Кураев сам с гитарой пляшет, голый и пьяный… А поскольку у нас в Церкви скорость стука быстрее скорости звука, да и между словами и делами расстояние небольшое — в таких случаях, когда надо кого-то осудить,— мне бы потом не отмыться от ярлыка «супермодерниста». Тень осуждения пала бы и на мои лекции, и на мои книжки. И в конце концов со временем моя аудитория в точности совпала бы с аудиторией Константина Кинчева, то есть стала бы только нецерковной — что для меня оказалось бы все-таки сужением.

Миссионер должен людей приводить в реальную Церковь, какая она есть, со всеми ее проблемами и болячками, а не в книжную лавку, не в красивую идею и не к себе. Поэтому не стоит конфликтовать с духовенством. Надо уметь от чего-то отказываться, ждать, потихоньку объяснять.

Затем мне передали последний диск Константина Кинчева «Солнцеворот». Но я честно скажу — не прослушал я его. Сил у меня не хватило заставить себя. Потому что, когда я его поставил… — ну нет, не идет. Когда я был школьником, конечно, мои одноклассники увлекались роком. Но, скажем, «Led Zeppelin» и тогда был вне пределов моего понимания. «Queen» я еще иногда мог понять, а дальше — нет. Для меня музыка должна быть мелодичной, а остальное я не понимаю. А сейчас я тем более просто не могу заставить себя это слушать.

Хотя надо заметить, что прежде Кинчев для меня ничем не отличался от всех остальных рокеров (пишем «рокеры», в уме держим — «сатанисты»). Но буквально за месяц до того звонка Константина я где-то в Москве поймал «попутку», чтобы успеть на лекцию. В «попутке» я — гость, который не может навязывать свои уставы. Я не могу диктовать человеку, что ему можно делать в его собственной машине: курить или не курить, слушать музыку или нет... А на этот раз в машине играло радио. Я старательно пытался не вслушиваться в звучавшую музыку, и вдруг одна фраза заставила меня вздрогнуть, потому что она попала абсолютно в консонанс с моим настроением и моими мыслями. Фраза звучала: «Я иду по своей земле к Небу, которым живу». Я насторожился, начал слушать — кто же это смог такое написать? В конце диктор объявляет: «Вы слушали композицию “Трасса Е-95”». Кто, что? Опять не могу понять, да и шофер как-то тоже не в курсе. Но я для себя запомнил: «Трасса Е-95». Мне показалось, что вот в этой фразе вся суть Русского Православия сконцентрирована... Приезжаю на лекцию в университет. (Я туда ехал.) Спрашиваю свою аудиторию:

— Ну как же, отец Андрей, ну нельзя быть таким невежественным в наше время. Это же Кинчев, «Алиса», «Трасса Е-95».

И тогда я понял, что Господь признаёт право на покаяние даже за рокерами, и признания в любви Он принимает, даже если они высказываются на рок-языке.

— Значит, на одной сцене с Кинчевым Вас не увидеть?

— Зарекаться не стоит. Меняются люди. Меняется аудитория «Алисы». Пока же мы нашли форму наилучшего взаимодействия. Константин на своих концертах объявляет о моей лекции, называет время, зал, куда желающие могут прийти для разговора. 17 ноября 2003 года в Екатеринбурге, например, он объявил так: «Завтра вас ожидает продолжение концерта. Это будет иное, другой взгляд на жизнь. Мой друг, диакон Андрей Кураев, прилетевший со мной из Москвы, будет выступать в Горно-геологической академии. Если у вас есть сомнения, то вы можете задать ему вопросы. Я не хочу ничего навязывать. Просто приходите. Будет интересно».

И еще мне кажется, что на концерте проповедь возможна только в Москве и Петербурге. Там настолько развита рок-культура, что люди приходят специально на Шевчука или Кинчева. Эти знатоки созвучны своему кумиру, знают слова песен, вдумываются в них. А когда приезжает музыкант в небольшой городок, собирается вся рок-тусовка. Никто не различает: «Ария» это, «Алиса» или «Король и шут». Им главное «поколбаситься». Не буду называть имени одного известного музыканта. В ту нашу встречу он сказал, что через пару часов улетает в Казахстан. А я в том же городке должен был читать лекцию через неделю. Предлагаю:

— Так, может, и там сделать объявление о моей лекции на Вашем выступлении?

— Отец Андрей, если б Вы знали, какой сброд будет на этом моем концерте!..

— А на Ваши лекции, объявленные Кинчевым, люди приходили?

— Можно, я зачитаю не мое впечатление? Это челябинской газеты (там все было так же, как в Екатеринбурге, только днем позже): «Не часто в актовом зале общества «Знание» можно увидеть столько народу, причем всех возрастов. Удивительно, но на лекцию московского философа-богослова валом валили даже молодые люди с рокерской экипировкой, которые заметно контрастировали с православными прихожанками и бородачами-староверами. Для последних, наверное, особенно удивительно было видеть такого веселого и шустрого священнослужителя. Расположившись на сцене в компании сопровождавшего его отца Дмитрия Алферова, человек в рясе полтора часа неутомимо говорил о фильме «Матрица», Гарри Поттере, Кинчеве и Сукачеве... Афористичная речь, полная юмора, но при этом с размахом и глубиной философской мысли. Таков он, Андрей Кураев,— самый, может быть, экстравагантный священник в современном Православии. Чувствовалось, что отец Дмитрий с опаской слушал своего коллегу: “Вдруг сказанет такое, что уже ни в какие каноны не впишется?”. Нелегко ему было сдерживать улыбку, особенно когда Кураев обращался к нему во время лекции со словами вроде: “Батюшка, можно я анекдот расскажу?” или “Можно я употреблю словосочетание, запрещенное в эти дни?” (этими словами оказалась “Государственная Дума”)»[732].

— Скажите, а может, за обращением рокеров к вере стоит просто мода на Православие?

— Знаете, из соображений моды вряд ли можно сказать то, что сказал Кинчев: «Я рядовой ополченец Русской Православной Церкви. Все, что Церковь считает правильным, и я считаю абсолютно верным» (Известия. 2003, 28 октября)…

Впрочем, к этим его словам надо делать разъяснение. Православие Кинчева отнюдь не воинственно. Каждый раз, когда мне приходится слышать или читать его интервью, меня поражает его предельная сдержанность: никаких призывов, никакого желания «организовать», или «заклеймить», подчеркивание, что это его сугубо личный выбор, который он совсем не намерен навязывать всем окружающим. Даже о той группе, к которой отхлынуло немало его поклонников, он отзывается безо всякой «подколки»:

«— Вы не расстраиваетесь, что за эти годы ряды ваших поклонников поредели?

— Я сделал это осмысленно и осознанно. Отсек всех тех, кто видел в “Алисе” только голую атаку, то бишь рок-н-ролл, и передал их по наследству коллективу, которому я симпатизирую, то бишь “Королю и шуту”» (Новая газета. 2003, 9 октября).

Журналистам хочется штампов, хочется подверстать его в какую-то рубрику — в комиссары, в замполиты, неофитские агитаторы… А он говорит: «Я проповедником себя не считаю и не считал никогда. Просто некоторые люди думают, так же, как я. И меня это радует». Кстати, это ведь тоже очень трудно: говорить о своей святыне и не становиться в позу проповедника, свидетельствовать о своей вере и при этом проповедником себя не считать. В «армии Алисы» быть маршалом, а в Церкви — рядовым.

Теперь, для того, чтобы похоронить разговоры о «моде», сопоставим два факта современной культурной жизни.

Первый: рок-кумир, лидер группы «Алиса» Константин Кинчев ввел православную тематику в свое творчество. Рок-идол подростков 80-х, автор знаменитой песни о поколении, «которое молчит по углам», Кинчев так отвечает на вопрос о своей религиозной эволюции: «Я никогда не был атеистом. Я был богоискателем, отчасти язычником. И даже, наверное, прости Господи, сатанистом, в том виде, в каком сказано в 8-й утренней молитве[733]: служил дьяволу, сам того не зная. Если человек говорит: “Я хороший, но в Бога не верю”,— это значит, что он уже служит сатане. Слава Богу, чередой чудес, замеченных мной, Господь меня привел в храм» (Известия. 2003, 28 октября).

Второй факт: это публичное покаяние Кинчева не осталось незамеченным и безнаказанным со стороны «либеральной прессы».

Вот несколько публикаций о нем и его вере за один только месяц.

«15 октября у группы с именем женщины и вокалистом Константином выходит альбом. Называется с претензией на философию: “Сейчас позднее, чем ты думаешь”. Пластинка — ничего особенного, очень похоже на раннюю “Алису”, когда Кинчев утверждал, что “мы вместе”, а от его “армии” шарахались в метро после концерта. На пресс-конференцию по поводу пластинки и юбилея экс-опальный Кинчев привел с собой друзей — дьякона Андрея Кураева и военно-морского пиарщика, капитана первого ранга Игоря Дыгало. Появлению Кураева никто не удивился — известно, что внезапный религиозный фанатизм Кинчева проснулся несколько лет назад и заставил демобилизоваться прочь львиную долю алисовской армии. Но приходу Дыгало удивились. Журналисты неприлично смеялись и показывали пальцем — троица смотрелась нелепо» (Новая газета. 2003, 9 октября).

«Во Дворце спорта “Лужники” свое двадцатилетие отпраздновала группа “Алиса”. Весь концерт, от новой песни “Родина” до хрестоматийной “Мы вместе”, стал иллюстрацией того, какие плоды может принести правильное военно-патриотическое воспитание молодежи в сочетании с тяжелыми гитарами и культом здорового тела. Музыка у “Алисы” сопровождает рифмованные проповеди, военные марши и стихотворные памфлеты, направленные против массовой культуры. Лирические герои поэзии Кинчева — воин, инок и шут. В жизни же воины, а точнее — военные флотоводцы, помогают “Алисе” снять клип “Небо славян” на борту боевого корабля ВМФ. Дьякон Андрей Кураев осуществляет бесперебойную связь с Высшим Продюсером и следит за тем, чтобы паства колбасилась правильно, ну, а в роли шута — по-прежнему сам Константин Кинчев» (Коммерсантъ. 2003, 27 октября).

«Фанаты Кинчева не разделяют его ухода в религию. “Люди из моей компании в монахи не постриглись и поститься не начали. Тут скорее дело в том, что музыку "Алисы" изначально слушали достаточно впечатлительные и несколько склонные к религиозности люди, потому что песни такие были,— сказала "Известиям" Ольга Панфиловская, бывший "алисоман", а ныне редактор гламурного журнала.— После того как непримиримый рокер за пять лет превратился в упертого проповедника, это вызывает только раздражение. Пока он просто ходил себе в церковь и пел хорошие песни, это было его личное дело. А когда вместо новых песен пошли какие-то псалмы, идти за ним по жизни дальше пропало всякое желание. Поэтому половина его фанатов и ушла слушать частушки из склепа в исполнении группы "Король и шут". А остальные брезгливо морщатся, когда концерт в честь 20-летия группы заканчивается проекцией православных икон на экранах у сцены, а Кинчев разве что крестным знамением всех не осеняет. Думаю, новое поколение "алисоманов" строем в церковь точно не идет. Потому что выпить и потрахаться все по-прежнему не дураки”» (Известия. 2003, 28 октября) .

Интервью превращаются в расстрелы: каждый вопрос — как выстрел или плевок:

«Почему новый клип был снят на флоте? Это модная тема милитаризма, которой сейчас стали следовать многие музыканты?.. Ваш самый ярый фан-клуб в Питере называется “Армия "Алиса"”. Армия и религия разве стыкуются?.. Бытует мнение, что официальная Церковь является купленной и фальшивой структурой. Вы, будучи православным человеком, как к этому относитесь? Религию часто используют как оправдание собственных поступков — можно согрешить, а затем замолить грехи…».

Ответ Кинчева на последний из этих вопросов: «С пониманием отношусь к таким людям... Сам таковым являюсь. А Вы встречали людей, которые не грешат? Я не встречал. К сожалению, людей, которые грешат и не каются, гораздо больше, чем тех, кто все-таки осознает свою греховность и стремится к покаянию. В Вашем вопросе чувствуется некая злая ирония (быть может, я ошибаюсь). Я хочу сказать, что подобные вопросы задают люди, которые никогда не проходили через исповедь. Попробуйте, и все вопросы отпадут сами собой» (Куранты. 2003, 8 октября).

Итак, Кинчев знает, что свою веру ему придется нести сквозь хулу «общечеловеков».

Знает он и то, что, соединившись с Православием, он сильно проредил ряды своих почитателей.

Я как-то спросил Кинчева, насколько упала его популярность после того, как он обратился к церковной тематике. Он сказал, что если раньше «Алиса» собирала стадионы, то сейчас — максимум тысячные залы домов культуры. А те фанаты, кого интересует рок-музыка в чистом виде и кому неважно содержание, ушли к «Королю и шуту». Кроме того, Кинчев отказался выступать в периоды церковных постов (а это более чем половина года). И то и другое означает, что человек несет прямые финансовые потери по мотивам своей веры. Можно представить — как непросто было ему объяснить необходимость этих жертв членам своей группы.

— А не подавляет ли рок-музыка рок-поэзию? Ведь на концерте из-за грохота трудно разобрать слова его песен.

— Верно, но это не касается именно фанатов рока. Те же алисоманы наизусть знают песни и стихи своего кумира — даже до премьеры нового диска (поскольку на концертах они начинают звучать раньше, чем появляется тираж нового диска). Для меня это было как раз радостной неожиданностью: видеть, как сотни молодых ребят вместе с Кинчевым поют такие слова, для которых не находится места в демократическом телеэфире.

— Но приходится слышать, что рок — это распущенность, это матерщина...

— Матерящегося попсового кумира Филиппа Киркорова нам всем доводилось видеть. Я же ни разу из уст Кинчева или Шевчука матерщины не слыхал. Самое крепкое «словечко» Кинчева — «грязь». А для Шевчука, кажется, нет хуже ругательства, чем «попса».

— Но разве могут быть у православного человека, тем более человека, несущего в своей речи православные идеи, голый торс, руки, разрисованные татуировками, и короткие шорты?

— Может ли проповедник быть обнаженным? В истории христианства известен голый миссионер: пресвитер Юлиан, поехавший с миссией в Эфиопию, где из-за невыносимой жары с 9 утра до 4 часов дня он вел свои беседы с язычниками нагим, сидя в пещере по шею в воде... А в итоге — «обучил и крестил царя, его вельмож и много народа с ними»[734].

Нагим ходил в московские морозы Василий Блаженный. Кстати, могу свидетельствовать, что на зимних концертах в зале прохладно и сквозняки гуляют преизрядные. Так что с «голым торсом» Кинчев стоит отнюдь не ради своего удовольствия. Работа у него такая.

Вообще одежда миссионера — особый и интересный вопрос. При разговоре о том, «како надлежит одеватися христианину», я вспоминаю ехидные слова христианского и гонимого писателя III века Тертуллиана, которыми он начинает свой трактат «О плаще»: «Мужи карфагеняне! Я радуюсь, что вы столь процветаете во времена, когда имеется приятная возможность обращать внимание на одежду. Ибо это — досуг мира и благополучия. Благо снисходит от властей и от небес».

К одежде Тертуллиана в ту пору цеплялись все: христиан раздражал его плащ (форменная одежда профессиональных философов, которые в ту пору были, конечно, язычниками и врагами Церкви), а обычных язычников — то, что римскую тогу он променял на греческую одежду.

Спустя сто лет такая же проблема возникла у константинопольского философа Ирона, из школы киников обратившегося в христианство. «Форма одежды» у учителей философии не поменялась: плащ киника и неостриженные длинные волосы. Поскольку в большинстве своем философы были язычниками и преподавали учения античных (то есть языческих) мыслителей, то естественно, что для христиан IV века встретить человека с длинными волосами в церкви было столь же подозрительно и необычно, как в конце 80-х годов встретить там же человека с голубыми гэбистскими погонами.

Чтобы защитить новообратившегося проповедника от нападок, святитель Григорий Богослов пишет: «Он пристыжает высокомерие киников сходством наружности, а малосмысленность некоторых из наших — новостию одеяния, и доказывает собою, что благочестие состоит не в маловажных вещах и философия — не в угрюмости, но в твердости души, в чистоте ума. А при сем можно иметь и наружность какую угодно и обращение с кем угодно» (Слово 25. В похвалу философа Ирона).

И в следующем столетии о том же пришлось напоминать Августину: «Града Божия вовсе не касается, какого кто держится внешнего образа и обычая жизни, лишь бы это не было против Божественных заповедей и против веры, которая приводит к Богу. Поэтому и самих философов, когда они становятся христианами, он заставляет переменить не одежду и образ жизни, вовсе не препятствующие религии, а ложные догматы» (О Граде Божием. 19, 19).

В общем, ничего нового в ситуации вокруг Кинчева нет. Это старый как Церковь спор о том, какие одеяния уютного и теплого благочестия может и должен снять с себя миссионер ради того, чтобы приблизиться к язычникам.

— Но при этом у Кинчева на торсе нарочитый большой нательный крест...

— Никакого «сценического» креста у Кинчева нет. Это обычный нательный крестик, который на нем постоянно, и крестик этот ничуть не выдается ни по украшениям, ни по размерам. Так что, извините, я как православный человек не стану пенять другому православному человеку за то, что тот не снял нательный крест.

— Но на теле у Кинчева крест, а на символике группы, в оформлении сцены и альбомов — пентаграммы...

— Появление на экранах пятиконечных звезд вполне сюжетно оправданно — потому что Кинчев поет об антихристовой грязи, затопляющей всё.

— А пальцы, которые постоянно показывают рога?

— Пальцы, изображающие рога, изображают именно и только рога, а не сатану. Мне как диакону на каждом всенощном бдении приходится возносить молитву: «Возвыси рог христиан православных». Рог — это просто знак силы. Силен же не только сатана. Гораздо сильнее Бог и Его Церковь. Поэтому так часто упоминается рог в книгах Священного Писания — от Пятикнижия (благословение Явившегося в терновом кусте да приидет на главу Иосифа и на темя наилучшего из братьев своих; крепость его как первородного тельца, и роги его, как роги буйвола [Втор. 33, 16–17]) до Апокалипсиса (см.: Откр. 5, 6). Кинчев же поясняет своим фанатам, что пальцы, сложенные в рога, должны ими пониматься как удар по сатане, как отпор греху.

Вообще если бы с обращением Кинчева поменялось все-все в его творчестве и знаменные распевы заменили бы рок-аккорды, а стилизованный кафтан прикрыл бы его татуировки — то он потерял бы всю свою аудиторию. А значит, и все свои миссионерские возможности. Человек выставляет себя на сквозняки (и в буквальном смысле, и в переносном) ради людей, а не ради «ячества».

Да и христианство не обязано быть «сладеньким». В нем есть место и Божию гневу. А какая музыка лучше, чем рок, способна это выразить?

Вот песня Кинчева об апокалиптических всадниках:

Что я могу сказать? Недогматично, но здорово! Столь же недогматичны были средневековые фрески Страшного Суда. Но свою педагогическую правду они несли. Пробирало.

— Вы сравниваете рокеров с юродивыми. Но юродивые не получали деньги за свое «буйство во Христе».

— Не знаю, сколько денег было у Константина раньше, сколько — сейчас. Но если уж кого-то интересуют карманы Кинчева — то даже из обилия ругательно-газетных публикаций о нем нетрудно сделать вывод о том, что путь, избранный лидером «Алисы», лежит мимо денежно-эстрадных гольфстримов.

Конечно, ни один юродивый сам себя юродивым не провозглашал и не нес перед собой табличку с соответствующей надписью.

Это я говорю, что Кинчев — современный юродивый, а не он сам. Юродивый — не значит сумасшедший и не значит бомж. Юродивый — значит человек, который выламывается из привычных социальных стандартов поведения ради того, чтобы обнажить перед людьми слишком затертую и привычную истину.

Когда-то меня поразил рассказ о священнике, у которого разболелась голова на всенощном бдении. Шла торжественная архиерейская служба, полиелей. Священники рядами выстроились между архиереем и аналоем с праздничной иконой... Когда же боль у этого батюшки стала нестерпимой, он нарушил благочинный порядок. Под недоуменные взгляды сослужителей он вышел из ряда, подошел к иконе, обмакнул палец в лампадку, помазал елеем свою голову и вернулся в строй… Такое проявление веры я считаю юродством Христа ради.

Кинчев — юродивый не среди христиан. Он юродствует среди рокеров (которые, в свою очередь, юродствуют среди обывателей). Легко протестовать против далекой власти (которая, скорее всего, и не знает о твоем протесте и не снизойдет до мести). Труднее идти против мнений близких людей, выступить против привычек своей компании. Кинчев, отказывающийся от алкоголя и мата, сообразующий свое творчество со своей ортодоксальной верой, оказывается пловцом против течения.

Знает ли Кинчев, что его работа вызовет критику не только со стороны либералов, но и со стороны церковных людей? — Конечно, знает: ведь он не ребенок и не неофит. Он уже 10 лет в Церкви. Он знает, как легко у нас громоздятся подозрения и осуждения и как трудно бывает их развеять. Значит, и на эту боль он согласен ради того, чтобы обратиться со словом веры к тем ребятам, которые никогда это слово не услышали бы из уст священника.

Итак, есть факт: Кинчев, приняв закваску евангельской веры, погрузился с нею в тесто рок-культуры. Как отнестись к этому?

Кто-то видит в этом профанацию, либерализм и плюрализм. Мне же кажется, что это весьма традиционный образ действия.

Так действует не либерал, не скованный никакими обязательствами и «условностями», а человек, плененный встреченной Истиной. «Правота ищет помоста: все сказать — пусть хоть с костра» (Цветаева). Костер для Кинчева разжигают демжурналисты из «гламурных журналов». Ну, а нам-то зачем подкладывать в него свои хворостинки?

— Так может это его крест — работа с подростками, с молодежью? Именно в такой форме.

— Несомненно. Для тех людей, к которым обращается Кинчев, слово священника отнюдь не авторитет. И мой духовник, когда я еще решал, идти в семинарию или остаться в мире светской науки, очень правильно сказал: «Иногда бывает, что если светский человек скажет одно доброе слово о Христе, это будет больше значить для людей, чем проповедь священника». В наше время одно доброе слово о Христе, сказанное известным актером или ученым, литератором, одна реплика, одно замечание значат больше, чем проповедь священника. Аргументы, звучащие из наших уст, порой блокируются подозрением в лицемерии: «Ты поп, тебе за это деньги платят, рассказывай свои байки, мы потерпим, мы понимаем: человек же бабки себе делает как может»... Но когда человек, от которого никто не ожидал, что он в эту сторону посмотрит добрым глазом, говорит: «Вы знаете, лично для меня невозможно жить без Христа, без Православия»,— то это заставляет задуматься. И одна такая фраза в устах Кинчева стоит больше, чем сто моих лекций.

И вообще в нынешнюю пору глобальной макдональдизации все те, кто призывают мыслить, кто прорываются сквозь кольцо штампов, в конце концов оказываются нашими союзниками. Наши союзники — это кафедры логики и математики, кафедры древнегреческого языка и старые монастырские русские кладбища.

Побывав в конце концов на концерте «Алисы» («Небо славян»), я понял, что рок — действительно мощное средство промывки мозгов, но в данном случае это промывка мозгов от ТВ и рекламы. Надо видеть, как несколько тысяч ребят шепчут (поют, скандируют) вслед за Кинчевым:

В общем, я так скажу: если бы коммунисты догадались в семидесятых годах поддержать рок и вместо сладеньких «ВИА» нашли и взрастили группу типа сегодняшней «Алисы» — мы не проиграли бы «холодную войну». Америка нас не обыграла бы.

— А зачем Вам вообще входить в эту зону риска?

— Начать ответ на этот вопрос придется издалека. С одного наследства, которое нам не было оставлено. Мы, православные, в некотором смысле родом из Средневековья. Да, Средневековье создало свою дивную культуру. Но в этой культуре не было места для ребенка. Ни античность, ни средневековье не интересовались ребенком.

Ребенок — это недоразвитый взрослый. Детство описывалось скорее через отрицательные черты (чего еще нет в ребенке), а не через то, что у ребенка есть (а у взрослого уже может быть утрачено). Античные историки вообще не считали нужным рассказывать о детских годах своих героев. Плутарх в «Сравнительных жизнеописаниях» так начинает повествование о Цезаре: «Когда Сулла захватил власть, он не смог побудить Цезаря к разводу с Корнелией». Как видим, о детстве Цезаря просто ни слова. Аналогично и Евангелия молчат о первых тридцати годах жизни Христа. В этом нет секрета (ну что таинственного в детстве Цезаря? Провел ли он детские годы в гималайском ашраме?). Просто античная литература не умеет описывать «негероическое», бессобытийное время.

Революцию произвели слова Христа: Если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное[735]. Впервые ребенок был представлен как идеал. Но должны были пройти века, прежде чем и эта евангельская закваска преобразит тесто человеческих инерций и традиций. Еще у блаженного Августина были слова, столь же показательные для средневековой культуры, сколь и непонятные для культуры современной: / Каждому православному педагогу и родителю сегодня приходится быть творцом.

И уж совсем сложной эта задача выработки православной возрастной психологии и педагогики становится, когда речь идеи о воспитании мальчиков.

Тут громадный провал в нашей церковной педагогике: уж слишком женское у нее лицо. Когда я переходил на работу в Свято-Тихоновский богословский институт, то спросил тамошнего проректора:

— Большинство ваших учащихся — девушки. Как устроен семинарист, я знаю, а вот что такое девушка, изучающая богословие?

— Видите ли, отец Андрей, лексикон Эллочки-Людоедки состоял из двенадцати слов. А наши студентки обходятся четырьмя: искушение, смирение, послушание, благословение.

Как воспитать в мальчике мужчину? Как не лишить его активного, творческого, агрессивного начала? Как не растворить его в бесконечных моралях и проповедях о «послушании»? В святоотеческой литературе смирение кладется в основу духовной жизни. А само смирение поясняется так: «Не сравнивать себя ни с каким другим человеком». Для взрослого человека это очень хороший совет. Но можно ли мальчика воспитывать с этим назиданием? У детей все построено на соревновании. Вы ведете двух мальчишек домой. Дорога им знакома, страха перед неизвестным нет. И что — два мальчика одного возраста просто так дошагают с вами до своей двери? Нет, конечно, метров за 50 они сорвутся в перегонялки: «Кто первый добежит?!». И так всюду: «Кто первый построит», «Кто первый мороженое съест», «Кто первый прочитает»... Так как же воспитать в мальчике мужчину, если ему все время твердят про послушание и смирение? Как совместить романтику конкуренции, желание первенствовать,— по-моему, естественное для мальчика,— с нашей православной проповедью смирения?

Итак, есть нечто неочевидное: многим церковным людям трудно смириться с мыслью о том, что не на все вопросы в Церкви есть готовые ответы, что в Церкви есть пространство для наших церковных поисков и недоумений.

Есть нечто вполне очевидное: есть мир подростковой и прежде всего мальчишеской культуры — мир рока.

И есть нечто неожиданное: обращение к Православию некоторых людей, создающих мир рок-культуры. Господь без усилий наших миссионеров Сам привел некоторых рок-динозавров в мир Церкви. И они могут на мужском языке говорить с подростками о Православии.

А теперь я напомню старый, с огромной бородой анекдот. Горит высотный дом в Тель-Авиве. Раввин стоит на крыше и молится:

— Господи, я Тебе всю жизнь служил, помоги же мне спастись сейчас!

Подбегает пожарник, показывает, где спасительная лестница. Раввин не соглашается:

Огонь охватывает все стены и коридоры здания... На крышу садится вертолет, пожарники уговаривают раввина сесть к ним. Тот опять говорит:

— Нет, я молил Господа, Он спасет меня без вашей техники!

Огонь охватывает крышу. Вертолет кружит над ней, уже нет места для посадки. С вертолета бросают лестницу и снова кричат:

Раввин и тут не соглашается... В итоге он сгорает, и на Божьем Суде начинает пререкания:

— Господи, я же Тебе всю жизнь служил. Почему же Ты моей мольбы не исполнил и Твои Ангелы не спасли меня из среды огня!

— Слушай, старый дурак, я за тобой три раза пожарников посылал!

Нашу недоуменную ситуацию я уже описал. Господь в ответ на наши недоумения послал нам не ангелообразных старцев с книжкой «Как воспитать православного мальчика в XXI веке», а рок-музыкантов, обратившихся к нашей вере. Будем корчить брезгливую гримасу?..

Как-то в Воронеже ко мне подошел один бородач (по виду — монастырский трудник или послушник) и молвил:

— Отец Андрей, а в нашем монастыре братия не одобряет Ваши заигрывания с рокерами!

Говорю ему, что это меня не удивляет, ибо по этому вопросу естественно разномыслие среди церковных людей, и для меня оно не новость. И прошу уточнить — что же именно не нравится братии.

— Ну Вы же понимаете, рок-музыка — это же сатанизм! — с готовностью ответствует послушник.

— Хорошо, говорю, но где же сатанизм в песнях Кинчева? Вы слышали последние стихи Кинчева? У Вас есть претензии к содержанию его песен?

— Но музыка-то все равно тяжелая, сатанинская.

— Ну, она такая агрессивная, в ней много ударных, барабаны...

— А Вы считаете, что жесткие ритмы и барабаны несовместимы с Православием в принципе?

— Но тогда скажите, под какую музыку шли в бой полки Суворова? Неужели под распев «Во поле березонька стояла?

Кинчев со своими жесткими ритмами делает то, перед чем пасуют в растерянности наши приходские школы и монастырь со своими знаменными распевами: он воспитывает воинов для Святой Руси. Воинская же музыка всегда было заводящей, агрессивной, жестко-ритмичной.

Вопрос в том — во имя чего «весь мир идет на меня войной», а я готов противостоять брошенному мне вызову.

Кинчев на сцене — шут. Но стоит-то он на том же рубеже, что и воины и иноки Руси. Он тоже защищает Русское Православие, Светлую Русь. И при слове «инок» он кланяется, высказывая тем свое почтение к монахам — в том числе и к тем, которые его клеймят «сатанинским отродьем».

— А за первые Ваши опыты совмещения рок-концерта и проповеди Вам уже досталось от публицистов?

— От светских — да, от церковных — нет. Меня в равной степени удивило и первое, и второе. Впрочем, наша либеральная светская пресса более предсказуема. Уже не первое столетие она упрекает нас за то, что мы недостаточно современны. Но стоит нам сделать шаг к современности — нас тут же упрекают именно в этом: «Да как вы посмели?».

— А как в церковном мире относятся к этой Вашей акции?

— Реакция была неожиданно хорошая. Большинство знакомых мне епископов и священников отнеслись с одобрением или хотя бы с интересом. В Интернете некоторые «активные миряне», конечно, немного поворчали, но в официальной церковной прессе — только позитивные отклики.

У меня даже возникло опасение, что грядет «атака клонов», что по епархиям начнут «клонировать» такие мероприятия (что уже и произошло в Запорожье и Ярославле). Перец все-таки должен оставаться перцем, а не становиться основным блюдом. А рок-концерт был, конечно, этакой перчинкой в нашей церковной жизни[736].

Но нельзя «эксплуатировать» эти связи. Ведь есть и оборотная сторона медали: людей можно отпугнуть от Церкви. Слушатели того же Шевчука — люди думающие, любящие свою самостоятельность, самостоятельность своей мысли. И вдруг они увидят, что пришел какой-то поп и начал эксплуатировать их любовь на свою пользу. Может возникнуть ощущение, мол, «попы вконец охамели, нагло ко всему примазываются». Такая реакция более чем возможна, поэтому я хочу присмотреться сначала. И по первым опытам решить, чего здесь будет больше — пользы или искушений.

Тот концерт в Петербурге был несомненным юродством (то есть нарушением устоявшихся правил благочиния). Но юродство бывает «Христа ради», а бывает «себя ради». Почти год мы ждали ответа на этот вопрос: что же мы такое сотворили на святках — схулиганили или все же сотворили церковное дело? Лишь речь Патриарха в день Москвы 7 сентября расставила все нужные точки над всеми необходимыми «i».

Во-первых, Патриарх сказал, что церковная проповедь может и должна звучать и в концертных залах, и на спортивных площадках. Во-вторых, вручил премию Петербургской епархии, которая при вручении награды была презентована именно как организатор рок-концерта (во всяком случае более никаких других дел этой епархии при награждении не упоминалось). Ну, а поскольку на том рок-концерте проповедь произносил именно я, то и мое награждение в тот же день тоже оказывается знаком, помогающим понять отношение первоиерарха к этой нашей необычной акции.

— Это премия «Обретенное поколение». Она была учреждена отделом по делам молодежи Русской Православной Церкви и правительством Москвы «за труды по духовно-нравственному воспитанию и просвещению молодежи». Знак премии (у которой, к моему сожалению[737], нет денежной составляющей) — статуэтка «Доброго пастыря». Пастырь на своих плечах несет ягненка. Это древний образ христианского пастырства, не нуждающийся в особом толковании. Стоит только заметить, что так выносят ягнят или раненых, или заболевших, или оказавшихся в опасности. Значит, и сам пастырь для спасения потерянной овцы вошел в зону риска. Вот это и придает особый интерес молодежным и миссионерским общецерковным съездам: на них миссионеры предлагают на суд церковной соборности и церковной иерархии свои опыты проповеди в «зоне риска», вдали от храмов, и ждут — какова же будет реакция.

Кстати, голос рок-музыкантов зазвучал уже через несколько минут после речи Патриарха. В конце церемонии в акустическом варианте выступили рок-группа «Гроссмейстер» и Вячеслав Бутусов (лидер бывшей рок-группы «Наутилус Помпилиус»). Как сказано в «Церковном вестнике», «впервые в прихрамовом помещении и в присутствии десятка архиереев звучали песни рок-музыкантов»[738].

А через две недели в другой церковной газете — в сыктывкарских «Епархиальных ведомостях» — была статья в защиту преподавания в школе «Основ православной культуры». И там был такой аргумент: «Кто не понимает языка Православия, не поймет очень многое о русской культуре. Нам будут не до конца понятны миры Достоевского и Шмелева, мы не проникнемся по-настоящему текстами Гребенщикова, Шевчука, Цоя и Кинчева». Вот так: не будете знать катехизис — вам не понять творчества Кинчева!

— Но не может же быть, чтобы вообще из среды духовенства не раздались критические голоса по поводу столь неслыханной новизны, как православный рок-концерт!

— Только от одного священника я слышал отрицательный отзыв. Правда, это батюшка весьма достойный и терпимый. Именно в его храм и ходят ребята из «Гроссмейстера». И он сказал: «Я не впадаю в пафос критицизма с осуждением рок-музыки как таковой и не утверждаю вслед за Режембалем, что вся рок-музыка — это африканский языческий сатанизм, и тому подобное. В этом смысле многие феномены культуры восходят к тем или иным языческим корням (современная медицина восходит к Гиппократу, а спорт — к Олимпийским играм, которые были посвящены Зевсу). Но одно дело — историческая или религиозная основа, а другое дело — реальность».

Все же этот священник видит ряд препятствий для православной проповеди на рок-концерте.

Первое из них — «сама по себе ситуация массового, стадного скопления людей, способных впасть в любую агрессию, опасна и греховна. Не возникнет ли тогда для человека соблазн подумать: “Вот и хорошо, вот оно, христианство. Как славно, можно прийти на концерт, послушать пятиминутную проповедь диакона или архимандрита, потом оторваться по полной программе и считать себя нравственно благополучным православным человеком”».

Второе препятствие — «такие мероприятия опасны и для тех, ради кого они проводятся. У слушателей формируется сознание того, что, пребывая на рок-концерте, они при этом оказываются вполне благополучными православными христианами. Кому-то надо идти на всенощную, а нам — на концерт, но то и другое неплохо».

Третий аргумент звучит так: «Будем иметь в виду и то, что любое массовое молодежное собрание предполагает подпитывание себя помимо музыкальных ритмов (для значительной части аудитории) легкими или не слишком легкими алкогольными напитками. Курение — фон, постоянно сопровождающий подобные мероприятия, притом табакокурение — самое невинное из всего того, что люди там курят».

Кроме того, этот критик сказал, что не может себе представить, чтобы в Византии православный проповедник пошел с проповедью в театр, что никогда доселе Церковь не использовала светские сборища для своей проповеди. Более того, он полагает, что вообще в церковной истории никогда не было специальной молодежной политики, подстраивания под вкусы молодежи. И, наконец, он полагает, что молодого священника проповедь на рок-концерте может увлечь, и он станет ходить по рок-тусовкам вместо служения литургии.

По первому вопросу я могу заметить, что подобный риск есть в любой проповеди и в любом церковном действии, обращенном к малоцерковным и нецерковным людям. Разве не та же опасность подстерегает тех, кто крестит людей без предварительного многомесячного оглашения? Разве не точно так рискует священник, венчающий или отпевающий незнакомых ему людей? А священник, пришедший на «презентацию» очередной фирмы или банка, разве не способен породить у своих слушателей, сотрапезников и «спонсоров» ту же самую иллюзию их духовного благополучия? Всегда есть опасность, что человек сочтет первую же свою встречу с Церковью исполнением всей «необходимой программы». Но это означает только одно: при каждой такой встрече церковный человек должен объяснять новичку, что мир Церкви сложнее и богаче и что первый лучик есть лишь залог светового потока, который мог бы не просто коснуться, а преобразить всю твою жизнь.

Но вот как раз на том рок-концерте такой риск был минимален. По той простой причине, что песни Шевчука — это и в самом деле болевые уколы в совесть. Они как раз своей обнаженной болью и срывают маску благополучия и комфорта, понуждают душу к мысли и покаянному раздумью, а последнее — при определенной подсказке — легко может перерасти в покаянную молитву.

То же самое касается и гипотетического риска для священника. Мне, по правде сказать, неизвестны священники, которые ходили бы на рок-концерты вместо литургии. А вот число священников, забросивших служение ради бизнеса, исчисляется десятками. И логика зачастую была очень простая. Батюшка начинал восстанавливать храм. Нужны деньги. У прихожанок их нет. Начинает ходить по спонсорам. А у нас почти невозможно со спонсорами общаться, если не переходишь с ними на «ты», если не входишь в очень тесный режим общения, то есть вместе в баню, вместе на пиво, а уж там начинается разговор по душам. Среди прочего эти спонсоры рассказывают батюшке, как и на чем они делают деньги, как уходят от налогов. Затем эти «духовные чада» предлагают через храм провести какую-нибудь покупку, пользуясь налоговыми льготами. Дальше больше: батюшка сам осваивает технику «купи-продай» и начинает думать: «А зачем мне эти коммерсанты, я уже сам знаю, где что покупается, продается». Конечно, всё ради храма! Следующий шаг: «В конце концов, я тоже часть церковной жизни, и мне тоже нужны условия для работы, для жизни, потому что здоровье священника — это богатство прихожан. И потому часть полученных денег можно пустить на себя». Наконец, последний шаг: человек начинает заниматься только бизнесом и уже ощущает неудобство из-за того, что надо тратить время на службу. И уходит.

Я помню, в одном белорусском городе по дороге на лекцию мы беседовали на эту тему с секретарем епархии, и он тут же показывает в окно везущей нас машины: «Да-да, вот в этом обменнике наш бывший иеродиакон работает, а в этом месте наш бывший иеромонах купил себе квартиру, с женой живет, сан с себя снял…».

Так что обмирщиться и заразиться можно где угодно. Это зависит не от меры мерзости внецерковной среды, а от нашей собственной теплохладности. Можно собою согреть рок-концерт, а можно и в алтаре «простыть».

И знакомство с бизнесменами по меньшей мере не менее опасно, нежели знакомство с рокерами. Но что-то не слышно предостережений: «Братья священники, остерегитесь общаться с предпринимателями, иначе вам станет неинтересно служить литургию!».

Да и вообще нет на свете вполне безопасного дела. Даже молитва может быть опасной: можно «замолиться» и впасть в прелесть…

Я же лично знаю с десяток священников, которые до своего обращения в Церковь были рок-музыкантами. И это хорошие батюшки.

Была ли в истории Церкви проповедь в местах «развлекательных»? — Апостол Павел проповедовал в афинском Ареопаге на собрании языческих философов, а отнюдь не церковных старост. А в Византии «театром» называлось место дискуссий интеллектуалов. Спектакли, представляемые в таком театре,— это были заранее подготовленные высокориторические речи или диспуты[739]. И эти речи касались и богословских тем.

А что в истории Церкви не было особой молодежной политики — так, может, об этом плакать надо, а не гордиться?

Что касается «привыкания к рок-музыке» и хождения на концерты вместо всенощной — это довольно гипотетическая ситуация. Для большинства посетителей рок-концертов «всенощное бдение» — это вообще совершенно неизвестная им реальность.

Конечно, если семинарист вместо службы пойдет на рок-концерт — это плохо. Но если студент пошел на рок-концерт вместо дискотеки — то, пожалуй, он избрал лучшее. Прикосновение к одной и той же ступеньке для одного человека будет нисхождением, а для другого — подъемом. Увы, в современной церковной педагогике отчего-то считается, что все мы уже в идеальном состоянии и потому всё меряется отстоянием от исихастского идеала (а потому и осуждается).

В общем — классическая полемика оптимиста и пессимиста насчет наполнения ведра. Для пессимиста оно полупустое. Для оптимиста оно же наполовину полное. Дорогу между храмом и свинарником можно измерять расстоянием от храма (и тогда это будет повод к постоянным досадам и сожалениям). А можно измерять его отстоянием от свинарника (и тогда каждый шаг будет поводом к радости). Важно заметить вектор движения и тогда уже поддерживать одно и препятствовать другому. Я был рад увидеть на концерте ДДТ своих студентов из МГУ, но испытал более сложное чувство, увидев там же моих молодых прихожан, и был бы однозначно огорчен, если бы увидел там семинаристов.

Дискуссии о соотнесении внешних приобретений с внутренними потерями, искушениями и угрозами всегда сопровождали любой миссионерский проект. Эта дискуссия развернулась, например, на Втором Всезарубежном соборе Русской Православной Церкви Заграницей в 1938 году в связи с вопросом об участии в экуменических конференциях. В ходе этой дискуссии протоиерей С. Орлов «передает содержание своих бесед с четырьмя англичанками, на которых служба православная во время экуменической конференции произвела огромное впечатление. Две из них присоединились к Православию. Под тем же впечатлением пастор Туфт, голландец, написал прекрасную книгу о Православии. Он (Орлов) не боится выступлений в нечестивых местах. Проповедовать истину Православия можно всюду… Митрополит Анастасий — понимает, что приходится колебаться между двумя опасностями: соблазном и отказом от миссионерской работы исповедания Православия. Какое опасение возобладает? Будем исходить из положительных предположений. Облагодатствованная Церковь должна вести миссионерскую работу, ибо так можно спасти некоторых колеблющихся. Наряду с вождями, желающими обезличить Православие, другие, например молодежь, приходят на конференции с искренним исканием. Иначе они останутся одинокими. Слышны положительные отзывы о выступлениях епископа Серафима на конференциях, исходящие от инославных. У нас к тому же имеется традиция участия в таких конференциях, установленная покойным митрополитом Антонием»[740]. В итоге было принято решение: участвовать, выступать, но не голосовать и не молиться.

Вот так и я полагаю уместным присутствие православного проповедника на рок-концерте: участвовать, выступать (проповедовать), но не петь и не танцевать.

Кроме того, аргумент «концерт опасен тем, что на него могут пойти вместо всенощной» слишком силён. Им можно убить любое церковное дело. Ведь априори ясно, что для православного человека важнее всего молитва. И тогда можно сказать: «Не смей читать богословские книги, потому что ты можешь их читать вместо всенощного бдения», «Не смей помогать в реставрации храма, потому что в это время ты мог бы в уединении читать Псалтирь!», «Не смей…». Ну, в общем — ничего не смей, потому что любое дело отвлекает от молитвы.

Если бы православный человек вместо всенощной пошел на такой концерт, для него это был бы шаг в минус. Но есть огромное количество людей, которые в ближайшее десятилетие не смогут молиться вместе с нами, пережить то, что мы переживаем на православном богослужении. А так — хотя бы в этой, доступной для них форме хоть какое-то зернышко в них упадет...

Я думаю, здесь все дело в том, как устроен наш глаз. Дадим ли мы себе установку на то, чтобы отмечать минусы и недостатки или все же будем бережно коллекционировать те плюсы, которые в них проявляются. Я знаю, разумом знаю, что в такой работе есть огромные плюсы, что это многим людям помогает впервые всерьез задуматься о Православии, о Церкви. Хотя у меня тут возникает некий конфликт между моим эстетическим чувством и рассудком миссионера.

Вообще же все услышанные мною контр-доводы мне показались мелкими. По сравнению с тем, чему я был свидетелем. А я видел, как менялись души ребят, их жизни.

В Челябинске 18-летний рокер после призыва Кинчева прийти на мою лекцию весь день ходил за мной как приклеенный. При расставании он сказал: «За этот день Вы перевернули все мое сознание!.. Это самый счастливый день моей жизни». Он действительно выглядел счастливо-ошарашенным. Даже ради одного такого мальчишки можно пожертвовать толикой внутрицерковных «неприятностей» и сплетен.

Как тут не вспомнить слово честертоновского отца Брауна: «Если вы не понимаете, что я готов сровнять с землей все готические своды в мире, чтобы сохранить покой даже одной человеческой душе, то вы знаете о моей религии еще меньше, чем вам кажется»[741]. А здесь и разрушать-то, и менять ничего не надо — надо просто не-зло посмотреть на наших детей и их увлечения.

А ведь такой мальчишка не один. «После концерта нас нашли несколько молодых людей, креститься хотят. Пришлось открывать для них катехизаторские курсы: очень грамотные ребята оказались. Сейчас готовим их к Крещению»,— рассказывает отец Артемий Скрипкин, организатор концерта «Рок к Небу»[742].

Вот набрал я тут всяких аргументов для защиты проповеди Православия на языке молодежной культуры. А в Крещенский сочельник 2004 года в программе «Русский взгляд» рассказали о подобной дискуссии в Греции. Там в монастыре преподобного Серафима Саровского иеромонах Нектарий (Нектариос Мулациотис) создал из монахов рок-группу «Элефтери» («Свободные»). «Можно было бы ожидать, что монашеская рок-группа станет оплотом церковного либерализма, но все оказалось совершенно иначе. Отец Нектарий отличается крайним консерватизмом, активно участвовал в церковных кампаниях, направленных против исключения графы о религии из удостоверения личности, является председателем Координационного комитета против системы «Шенген». Среди прочего монашеская рок-группа записала песню и видеоклип «Микрочип». Чип, внедренный в человеческое тело, поет: «я такой маленький чип, что приведу тебя к рабству». В другой песне «Свободные» поют: «Люди всех народов, объединяйтесь – призывает нас новый мировой порядок… Безбожная цивилизация заключает договоры и соглашения… Гуманисты и полицейские народов говорят о мире, но они бомбят нас и удерживают нас угрозами. Любовь, истина и справедливость разрушены модернизацией. Держись, брат, есть Бог»»[743]. Диск с такими антиглобалистскими песнями побил в Греции все рекорды раскупаемости, стал «платиновым». В 2000 году Синод Элладской Церкви все же высказал этому монастырю порицание за слишком светский характер их миссионерской деятельности[744]. Монахи не стали защищаться и открывать публичную дискуссию. Их ответная телеграмма в Афины была предельно краткой: «Христос воскресе, радость моя!».

- Но ведь если церковь входит в соприкосновение с миром рока - то может начаться стремительное проникновение рок-музыки именно внутрь церковной жизни. Так и до рок-литургии дойти можно!

- Такое мнение я считаю неуважительным по отношению к Церкви. Церковь достаточно здорова, чтобы не прогибаться и не мимикрировать под каждый встречный проект. Церковь достаточно здрава, чтобы защищать свои традиции и святыни и самой решать, куда можно допускать «ветер перемен». Смотрите: уже более тысячи лет миру известен орган. Православные люди доброжелательно относятся к органной музыке и с радостью посещают органные концерты (а я знаком и с православными повелителями органных труб). Но в нашей собственной Литургии орган так и не появился. Если уж орган или скрипка не вошли внутрь наших храмов, то рок-музыка тем более останется вне Литургии.

Хотя и по поводу органа мне довелось однажды услышать: «Но если монах поставит Баха вместо того, чтобы читать псалтырь …». Ну, во-первых, не все мы монахи. И потому устав монашеской кельи не стоит распространять на всех христиан (тем паче, что и монашеская «келья устава не знает» - в отличие от общественного богослужения). Во-вторых, даже в случае с монахом есть свои варианты этого «вместо». Конечно, если он будет слушать светскую музыку вместо молитвы – это плохо. Но если он будет слушать ее вместо того, чтобы сплетничать об отце наместнике – это хорошо.

- И все же есть опасность, что рок-проповедь может стать началом разрушительных церковных реформ. Католики пошли этим путем на Втором Ватиканском соборе. И что мы видим сегодня? – пустые храмы Западной Европы.

- Проповедь на рок-концерте – это реформа не в Церкви, а в мире рок-культуры. Что же касается Второго Ватиканского Собора – не надо делать из него пугала. В Русской Церкви подобный Собор, призвавший к обновлению форм и собственно церковной жизни и форм взаимодействия Церкви с миром, состоялся гораздо раньше «Ватикана-2». Это Поместный Собор 1917-1918 годов. Впрочем, его решения скорее забыты, нежели реализованы. Что же касается пустоты храмов Европы – то вряд ли это следствие ватиканских реформ. В Европе много наших православных храмов, совершающих Богослужение по весьма древним уставам. Но как-то незаметно массового перехода в них католиков, испуганных реформам своей Церкви.

- Ну вот выступили Вы пусть и с замечательным словом перед началом рок-концерта. Но потом-то с этой же сцены могут зазвучать слова, весьма далекие от православия.

- Могут. Но тогда давайте вообще не появляться на светских площадках. Нельзя печатать слово пастыря в светской газете – ибо на следующей полосе разместится астрологический прогноз, а через день в этой же газете дадут слово попсовой певичке. Нельзя появляться на телеэкране, потому что слово патриарха в телеэфире звучит в общей сложности не более полутора часов в году, а вот пошляки-юмористы звучат в тысячи раз чаще... В конце концов, представьте, что священника пригласили в университет отслужить молебен перед началом учебного года. Может ли он быть уверен в том, что все последующие лекции в этом университете будут совместимы с православием? – Нет. Но в надежде на то, что его слово, молитва, образ хоть кого-то обратят в сторону православия – вот в этой надежде он и идет в университет.

- Хорошо. Священник сказал свое слово в начале рок-концерта. Но что потом-то? Если уж он своим появлением выказывает одобрительное отношение к року, то логично было бы ему остаться на концерте и вместе со всеми подпевать.

- Тут уместно вспомнить универсальную формулу жизни христианина в миру: ты можешь владеть всем, лишь бы ничто не владело тобою. Если стихия концерта овладевает священником - то лучше ему держаться от нее в сторонке. По крайней мере семинаристам я говорю так: что позволено Юпитеру, то не позволено быку. Я могу ходить на рок-концерты, а вы – нет. Я-то не рок-фанат, поэтому для меня это безопасно. Конечно, семинаристы начинают вопиять, что и они хотят пойти на туда исключительно с миссионерскими целями, а отнюдь не ради собственного удовольствия. Поскольку я не могу читать в их мыслях, то говорю: Ладно. Но когда вы окажетесь на этом концерте, то следите за своими ботинками: если увидите, что они начали притопывать в ритм, так сразу же делайте оттуда ноги.

Я не думаю, что уход священника с рок-концерта после проповеди будет оскорбителен. Вспомним тот же молебен на начало учебного года. Священник сказал слово первого сентября, но не обязан после этого сам садиться за парту. Аналогично – священник, освятивший лекарство для кого-то из прихожан, сам не обязан лечить себя этим снадобьем.

— То есть Вы вообще не видите рационального зерна в критике «православного рока»?

— Я готов придать этой критике значение только в одном случае — если тот церковный проповедник, что обратил острие своей нелицеприятной и принципиальной речи против компромиссов с миром современной светской культуры, столь же открыто, гласно и постоянно борется с мусором, который заносится в Церковь через другую дверь — через брешь народного магизма.

Если человек обличает одни ереси и не замечает другие, то возникает вопрос о том, можно ли доверять его духовной чувствительности или честности.

Ну-ка, борцы с «православным роком», молвите словечко о «православных короедах»! Считаете ли вы нормальным, что наши прихожанки в буквальном смысле съедают елочки, которые стояли в храмах на святках, и березки, что украшали церкви на Троицу?[745] Не коробит ли вас, когда в церковных лавках вы видите «наборы паломника», состоящие из флакончика с «землей с могилы преподобного...» и флакончика с «водой из могилы преподобного...»? Эти гробокопательские субстанции творцы «паломнического бизнеса» рекомендуют не просто принести домой, а съесть и выпить, добавляя потихоньку в домашний суп.

Что-то я не могу вспомнить ни одной публикации, в которой ревнители чистоты нашей веры обличали бы эти пристрастия, культивируемые сегодня некоторыми монастырями. Люди едут в такие монастыри уже не за Причастием, а за «песочком с могилки». Миллионы людей индустрия паломнического бизнеса пробует затормозить на «оральной стадии развития», уча все тащить в рот. И где же голос церковного учительства, обличающий эту модернистскую и компрометирующую Церковь некрофилию?[746]

Похоже, что это реальное, бытовое язычество и магизм уже столь глубоко укоренились в нашей церковной жизни, что пастыри просто отчаялись что-то изменить и, «дабы не смущать немощных в вере», молчат и терпят это убожество, чтобы не вызвать «народного бунта».

Вообще же самый верный путь закрыть дискуссию о допустимости проповеди в мире рока — это сделать ее просто ненужной. Зачем священнику идти на рок-концерт? — Чтобы встретиться там с теми молодыми людьми, с которыми он не может встретиться у себя в храме. Но ведь рок-концерт не единственное место обитания молодых. Когда мы идем в тюрьму или на рок-концерт — мы занимаемся «работой над ошибками». Над своими ошибками. Если бы люди Церкви чаще входили в школы и университеты и лучше бы готовились к таким встречам — то не нужно было бы «догонять» ребят на рок-концертах. В общем, если бы полузащита играла лучше — у вратаря не было бы работы.

— Выходит, Православие берет «положительный опыт» привлечения молодежи у других?

— Зачем брать у чужих, если Господь нам дает своих рокеров и своих проповедников!

— И все же не слишком ли неразборчиво подобное союзничество? Не отказывается ли таким образом Церковь от большего, нежели приобретает? Наконец, не конформизм ли это со стороны РПЦ?

— Вы знаете, если это конформизм, то освященный двухтысячелетней традицией нашей Церкви. А вы поставьте этот вопрос иначе. Замените слово «рок» на слово «власть». Мы впервые живем в эпоху, когда власть неформализованна, дисперсна. Сегодня властью над умами людей обладает не только государство, но и отдельные люди, «кумиры». Церковь же всегда сотрудничала с властью — ради людей, этой власти подвластных.

И если Вы мне приведете пример хотя бы одного, самого мерзкого государственного режима, с которым Церковь отказалась бы сотрудничать, тогда и я, пожалуй, признаю свою позицию «модернистски-конформистской».

— Патриарх Тихон, анафематствовавший большевиков…

— Потом соловецкие узники (епископы, сидевшие в Соловецком концлагере) поясняли это так, что знаменитая анафема не касалась советской власти, потому что когда оная была оглашена в 1918 году, никакой власти попросту не было. Но как только святителю Тихону стало понятно, что советская власть — это всерьез и надолго, то его позиция сразу стала лояльной[747].

— Итак, сегодня мы прославляем новомучеников Российских, погибших при безбожном режиме, при режиме, который одобряли высшие церковные иерархи?

— Все новомученики были лояльны к советской власти, что они многократно подчеркивали во время своих допросов. Это советская пропаганда видела в попах политических врагов режима. На самом же деле духовенство было идейным, а не политическим оппонентом соввласти.

И в древней истории тоже немало примеров более чем терпимого отношения Церкви к власти. Какие только правители не оказывались на троне, скажем, Византийской империи! Достаточно вспомнить императора Василия Македонянина, бывшего конюха. Он регулярно спаивал императора Михаила III, вошедшего в историю под прозвищем Михаил-пьяница, а затем (в 856 году) наслал на него убийц. Но Византийские патриархи (святитель Фотий и святитель Игнатий) преподавали ему свои благословения.

Поэтому я и говорю, что помимо каких бы то ни было личных вкусов, симпатий и антипатий, сотрудничество Церкви с «властителями дум» — даже если среди таковых оказываются спортсмены, артисты или рок-певцы, не станет чем-то небывало-модернистским. Различие лишь в том, что император, как правило, был лишь один, и тут не приходилось выбирать — признавать его власть или нет. А мир современных «властителей» достаточно разнообразен, и поэтому можно выбрать: кому подать руку, а мимо кого — пройти.

Моя позиция достаточно избирательна. Я отнюдь не со всеми стараюсь познакомиться и сотрудничать, скажем, в политике. Когда мне предлагает сотрудничать Сергей Глазьев, я готов идти на это. Если бы мне предложил сотрудничество господин Чубайс, я бы, наверное, отказался. Точно так же с Филиппом Киркоровым или Борей Моисеевым я выступать не буду. А с Шевчуком — почту за честь[748].

— Но не утратят ли люди ощущение неотмирности Церкви, побывав на «православных рок-концертах»?

— Утратить можно только то, что уже есть. Неужели вы думаете, что у современной молодежи есть ощущение «неотмирности Церкви», ощущение ее инакоприродности миру? Они видят в Церкви часть мира. Для них Церковь синоним не вечного, а прошлого. У большинства из них с церковным миром взаимная аллергия. На большинство из них вполне по-мирскому уже наорали в храме. Конечно, если у этого молодого человека со словом «Церковь» связывалось представление о монахе, который в своем уединении с умилением молится за весь мир, то в таком случае появление священника на рок-концерте будет заземлять его «трансцендентальное» представление о Церкви. Но боюсь, что у большинства современной молодежи со словом «Церковь» совсем иная ассоциативная связь. Для них это в лучшем случае музей или дом престарелых. В худшем — мир агрессивной скуки.

А эти стереотипы разбивать должно. Эти стереотипы разбивать можно — в том числе и с помощью «православного рока». «Месидж», который посылает сам факт соединенности рок-концерта с православным священником, вполне ясен: «Православие — оно и для тебя, для твоего поколения».

И еще этот факт означает, что ты интересен Церкви. Заинтересованность судьбой другого человека есть первое проявление любящего отношения. Для молодого человека это один из главных вопросов: нужен ли он кому-то, любим ли он. Причем он ясно различает «любить» и «использовать». Если Церковь вышла за свои привычные границы, пришла в его мир не с тем, чтобы этот мир разрушить, а с тем, чтобы поговорить, подумать,— значит, в Церкви есть любовь не только к своим преданиям, но и к живым людям.

Именно обратное означало бы, что Церковь обмирщилась. Церковь, с миссионерским равнодушием и с презрением взирающая на мир детей и молодежи, была бы Церковью, забывшей о Боге, Который дал ей миссионерское поручение. Именно вертикаль, связь с над-временным Богом дает Церкви свободу от простого копирования прошлых решений. Если однажды Церковь потеряет эту свою свободу, именно это и будет признаком утраты «неотмирности». Такая Церковь стала бы институтом, всецело слившимся со своей историей.

Ведь миссия — это несение новизны другим. Возвещаемое им Евангелие будет новым для неофитов. Но и для самой Церкви опыт проповеди за ее пределами тоже есть нечто всегда новое. Миссия — это проповедь за пределами того языка, на котором церковные люди учат своих родных детей и на котором они, быть может, были научены сами. Быть в церковной традиции — значит понимать смысл ее форм. А понимать смысл — значит быть способным к переводу на другой язык. Отказ от перевода, осуждение самой его возможности есть тоже форма обмирщения Церкви, уравнивания ее с миром прошлого.

Но если Церковь, не меняя своей веры, своей молитвы, не утрачивая уже найденных и освященных ею языков благовестия, сможет освоить еще один язык — язык современной культуры,— это будет еще одним признаком ее жизни, а значит, неиссякнувшей связи с Небесным ее Источником.

Да и вообще боязнь «обмирщенности» несколько странна для людей, почитающих Бога, Родившегося на скотном дворе… Ты, главное, помни, зачем ты пришел в мирское собрание. Если батюшка придет на рок-концерт, чтобы там подпевать, это, действительно, станет обмирщением, а если проповедовать — то это будет нормальной пастырской работой.

— Во многих храмах продаются брошюры типа «Рок-музыка на службе у сатаны». В них говорится, что рок-музыка предана Церковью анафеме и что это «оружие дьявола в борьбе за сердца людские». Вы тоже так считаете?

— Сегодня у нас очень размытые критерии церковного сознания: слишком многие люди дерзают от имени Церкви высказывать то, что сама Церковь на самом деле не определяла. Поэтому я употребляю такой термин, как «из-церковная критика». Это когда та или иная критика каких-то нецерковных событий исходит из уст церковного человека, но при этом было бы поспешным отождествить мнение этого проповедника или публициста с мнением всей Церкви.

Вот, скажем, грузинский архимандрит Лазарь (Абашидзе) утверждает, будто «с целью развратить окончательно сознание молодежи и распространить демоническое влияние, во многие записи вложены так называемые “подсознательные сообщения”, то есть страшные слова, призывы, заклинания, которые можно обнаружить при прослушивании записи в обратном порядке. Исследования показали, что подсознание улавливает такую фразу, услышанную наоборот, и может расшифровать ее, даже если она сообщена на языке, не известном слушающему».

Ну кто и когда слушал эти записи «в обратном порядке»? Что за новость, что человек может понимать тексты на неизвестных ему языках? Зачем вообще брать в руки эту модную погремушку фрейдизма («подсознание») и использовать ее в качестве магического средства, позволяющего наукообразно «объяснить» все что угодно? Если ты ориентируешься в дебрях подсознания и можешь аргументированно показать, какая именно из подсознательных структур и как проявляет себя в этом конкретном случае,— пожалуйста, делай это. Но нельзя использовать апелляцию к этому слову в качестве универсальной отмычки.

Стыдно читать тексты в таком стиле: «В песне группы “Битлз” под названием “Революция номер девять” на пластинке слышится запись слов: “Номер девять”, повторяемая двенадцать раз. Прослушивание этого места в обратном направлении дает фразу: “Доставь мне сексуальное наслаждение, мертвый человек”».

Это утверждение легко проверяется без всякой спецтехники и даже без экскурсий в «подсознание». «Номер девять» по-английски — number nine («намба найн»). В обратном прослушивании это дало бы «ньянабман». Последние три звука похожи на английское слово man — но именно отдаленно похожи. Ибо фонетически «человек» по-английски фонетически звучит (а речь идет именно о прослушивании) как мэн, а не ман. По-английски слово «секс» звучит так же, как и по-русски. И как же из тех фонем, из которых состоит намба найн, составить это слово? Как хочешь меняй эти звуки местами, слушай их хоть 12, хоть 112 раз подряд,— но ни к, ни с в итоге не получишь. А без этих звуков нет и «секса».

И зачем огромный и совершенно не знакомый тебе, монаху, мир мазать одной краской, пользуясь дурнейшими из слухов и ответно порождая новую волну грязных сплетен? Архимандрит Лазарь уверяет, будто «все (!) производители рок-н-ролла являются членами сатанинской “церкви”, а большинство рок-групп приписаны как члены той или иной люциферовой религии. Когда они выпускают пластинку или когда им предстоит спеть новую песню, они просят первожрецов или первожриц их храма околдовать эта произведения, с тем чтобы те обрели успех. По окончании ритуалов посвящения, когда на пластинку накликано по огромному количеству демонов, им вменяется в обязанность производить определенное воздействие на тех, кто будет слушать ее». И это — безо всяких уточнений, исключений и конкретики: «все». Так и представляешь себе Игоря Талькова, созывающего демонов на свой диск с песней «Россия»...

Зачем в нарушение законов логики из частного случая выводить общую характеристику? А именно так действует архимандрит Лазарь. Приведя действительно сатанинский (если верен перевод) текст песни «Адские колокола», он тут же пишет: «Не назвать ли весь этот рок-поп-бит-хард-панк-кошмар “адским колоколом”, который судорожно зазывает со всех концов земли своих поклонников на этот черный шабаш?». Вот уже и поп-музыке досталось. Да неужто бабушка российской попсы Алла Борисовна Пугачева «судорожно зазывает на черный шабаш»? Неужто София Ротару или Эдита Пьеха бьют в «адские колокола»? Вот каждый раз, когда пробуешь расшифровать эти навязчивые «все» из книжки отца Лазаря, возникает чувство недоумения...

Если эту фантазму прочитает бабушка — это еще терпимо. Но если она попадется в руки человеку, который более информирован о мире рок-культуры (кстати, не обязательно молодому человеку: первые поколения любителей рока уже в предпенсионном возрасте)?[749]

Это же сколько нужно будет иметь трезвости, терпимости и духовной жажды такому человеку, чтобы не отождествить этот «из-церковный» голос с голосом Церкви и свое законное возмущение не перенести на всю Церковь!

Все статьи и брошюрки с руганью в адрес рока построены на пересказе статьи одного канадского католического священника, Жан-Поля Режимбаля (который, правда, не опускался до столь огульных и страшных обвинений). И речь в ней шла о западном роке. Очень странно, что русские критики рока не подвергают анализу именно русский рок, который все-таки немного другой.

Рок — это культура протеста и гнева[750]. На Западе этот протест обретал и антихристианские формы, потому что общество там формально христианское.

Советское же общество само было антихристианским, и поэтому русский рок, встав на путь протеста, вышел на поиски души и Смысла. Его протест был бунтом против серости атеизма и бездушия[751], а потому оказался способен к обретению веры. Официальная эстрада в советские времена запрещала человеку говорить о своей боли, об одиночестве. Там все время надо было быть таким официально-оптимистичным, «всегда готовым». И только рок-музыканты да барды говорили о том, что человеку бывает больно и невыносимо идти в строю, шагать в ногу. И вот этот опыт «выпадения из гнезда» был очень созвучен и тем людям, которые тогда ломали свои судьбы ради того, чтобы пробиться в Церковь.

Я плохо представляю себе западный рок, я не знаю, есть ли там люди типа Юрия Шевчука, но после знакомства с его песнями и с ним самим — я затрудняюсь говорить размашисто о роке как таковом. Вот, между прочим, русский рок-протест: в 2002 году группы «Торба-на-Круче» и «Текиладжаззз» записали песню «Номера»:

Номера

На языке, которым они владеют, ребята попробовали выразить ту же боль, что уже несколько лет как поселилась в церковной среде: принудительное помечивание людей номерами — ИНН…

— Процитирую Вашу же статью: «Надо встать на защиту культуры, над ней издеваются “новаторы”…» Рокеры — не «новаторы»?

— Люди типа Шевчука — это, скорее, постмодернисты. Это бунт против бунта. А «минус» на «минус» дает «плюс». Рок — это культура протеста, и вопрос в том, против чего этот протест. Вновь скажу: на Западе рок-музыка была направлена против идеологии отцов — может быть, лицемерного, но все же христианского уклада жизни.

— Откуда уверенность, что против христианской стороны этого уклада, а не еретической? Ведь молодежь особенно остро чувствует лицемерие.

— Туда я не лазил, не знаю. В России рок тоже рождался как альтернатива господствовавшей идеологии, образу жизни, но эти идеология и образ жизни были атеистическими. А теперь — стали вопиюще потребительскими. Даже когда рок-музыкант не о Христе поет, а про сегодняшнюю Россию, про бессмысленность жизни в современном обществе — это лучше, чем считать: «Жить, товарищи, становится лучше, веселей»,— и составлять график роста благосостояния своей семьи от полугодия к полугодию, как учила реклама «МММ».

— Вы однажды сказали, что есть Православие, а есть мифы о Православии. И что Ваша задача — такие мифы разрушать. Это относится к тезису «рок — сатанизм и язычество»?

— Не могу сказать, что ставлю перед собой задачу борьбы с этим мифом. Я не собираюсь навязывать Церкви дискуссию по данному вопросу. Но давайте представим ситуацию. Человек частичкой души желает прийти в Церковь, а частичкой той же самой своей души любит русский интеллектуальный рок. А ему говорят: «Или — или. Твоя молитва и твое Причастие вместе с нами — но тогда выброси все диски, которые у тебя есть, и пусть рок-музыка никогда не касается твоих ушей»[752]. Мне кажется, те, кто ставит парнишку перед таким тяжелым выбором, не правы. Уместнее было бы сказать: «Пойдем с нами. А там ты сам увидишь, что подкрепляет тебя в пути, а что тормозит».

— Это понятно. Вы давно славитесь убеждением, что в общении пастырей с молодежью вторичными должны быть запреты. Но тем не менее. Вот Вы пишите: «Мы живем в языческой стране, и правила жизни Церкви в ней отличаются от правил в стране христианской». Ну а в христианской-то стране Вы призывали бы не слушать рок?

— А какой была бы рок-музыка в христианской стране? Говорю же, рок — это протест. И в православном обществе рок-протест будет направлен против Православия.

— Значит, песни Шевчука и Кинчева — это протест против язычества?

— Потребительства. Материализма. Банального примитивизма. Бестрагического понимания жизни. Беспросветный оптимизм — вот их главный враг, я думаю. Разумеется, моя оценка не должна быть глобальной. Я не могу сказать, что русский рок — весь из себя такой хороший, белый и пушистый. Это не так, он очень пестрый. Я вижу по интернетовским дискуссиям: люди нередко цитируют весьма и весьма антихристианские цитаты из каких-то рок-групп. Но если кто-то из писателей — сатанист, из этого было бы поспешно делать вывод, будто у Церкви конфликт с Союзом писателей. Рок — это просто средство, форма объяснения человека с человеком о том, что наболело.

— Если на концерте, про который мы говорили в начале беседы, ребята будут не столько вдумываться в интеллектуальные тексты, сколько «колбаситься»…

— То мне это будет непонятно. И неприятно. Как ни странно, моя задача в этом случае будет в том, чтобы помочь рокерам стать еще большими рокерами, то есть призвать их более серьезно отнестись к тому миру, который им нравится, пригласить их вдуматься в слова, в смысл песен, а не просто бездумно вибрировать.

— А не язычество ли «колбаситься»? Кайфовать от ритмов, энергетики, «драйва»?

— В этом смысле — да, рок имеет что-то от оргии. Когда человек какими-то путями — начиная от наркотиков или водки и кончая гипнозами, медитациями и даже вот этими фанатениями на футбольном матче, на дискотеке, на рок-концерте — отдает себя во власть тех стихий, которые он сам не контролирует, сливается со звуком, с массой, с освещением, с экстазом, когда он погружается в транс — это опасно с духовной точки зрения. Так что мое отношение к хард-року неоднозначно. Отношение не-испуганного дистанцирования.

— Хорошо. А должен ли рок-музыкант, правильно идущий к Богу, рано или поздно оставить свое занятие?

— Думаю, что однажды это неизбежно. Однажды у человека уходят молочные зубки, появляются другие. Однажды исчезает даже любовь к Достоевскому, со временем становится скучно читать книжки по богословию… Но если нечто скучно и ненужно старцу — это еще не значит, что это не нужно никому другому. С другой стороны, вопрос еще и в том, каково призвание этого человека, каков о нем замысел Божий. Понятно, что монашество — естественная вершина христианского пути. Но далеко не перед всеми Господь ставит задачу взойти на нее.

— А еще с какими-то рок-музыкантами, помимо Шевчука и Кинчева, Вы общались?

— Была однажды беседа с Александром Барыкиным, но там такие вещи не обсуждались, просто вечер провели вместе. Вообще, удивительный мир — мир человека. Даже в таком своем срезе, как мир рок-культуры. Сложность и непредсказуемость. Но иногда — очень радостная непредсказуемость. Недавно мне попалось на глаза интервью Гарика Сукачева, где он говорит, что исповедуется и читает мои книги[753]. Вячеслав Бутусов на телевизионной пресс-конференции в казахстанском городе Петропавловске в декабре 2003 года призвал ребят прийти на мои лекции, которые имели место спустя неделю...

— Если «все не так уж плохо» — откуда он взялся, конфликт между роком и Церковью?

— Не было никогда конфликта между роком и Церковью. Это противостояние поколений. Социалистическое брюзжание, слегка адаптированное на церковный лад, вот и все. Общесоветское неприятие — оно здесь первично. А затем еще кто-то поспешил найти статью этого канадца, католического священника — Жан-Поля Режимбаля. Во всех православных брошюрах, в которых пишется нечто чуть-чуть содержательное о роке,— все цитаты взяты из его работы. Это значит, что никто из здешних полемистов и в тему-то всерьез не погружался. Была изначальная предвзятость, уходящая своими корнями в советскую пропаганду жизни. А ведь когда-то рок-музыка и Церковь были по одну сторону… колючей проволоки. Вот дивная заметочка из «Известий» брежневской эпохи: «...Кажется, банальная вещь — модный крестик. За ним, однако, может последовать увлечение модной рок-музыкой, пропагандирующей, в частности, и идеи Церкви, потом чтение Библии, походы на богослужения из любопытства. Нельзя забывать, что в наш электронный век все изощреннее пути Церкви к душам юных. Потому-то, скажем, атеистический клуб «Истина», действующий в Московском институте стали и сплавов, обращает на такой вроде бы «пустяк», как крестик, внимание. Этот ныне популярный клуб играет не последнюю роль в формировании атеистического мировоззрения у студентов»[754]. Я думаю, что это к лучшему, что церковное дистанцирование от мира рока все же никогда не выливалось во что-то официальное.

Ниже будет приведен просто коллаж разных материалов и суждений о концерте «Рок к Небу», прошедшем 14 января 2003 года в Ледовом дворце Петербурга.

По инициативе молодежного отдела Санкт-Петербургской епархии 14 января в Ледовом дворце города на Неве прошел благотворительный концерт «Рок к Небу». На святках благотворительные концерты проходят во многих городах России, однако этот концерт — особенный. В нем приняли участие известные рок-музыканты, в том числе Юрий Шевчук, Константин Кинчев и группа «Алиса», Борис Гребенщиков и группа «Аквариум», Вячеслав Бутусов и группа «Ю-Питер», Сергей Калугин («Ковчег») и Ольга Арефьева.

Перед началом концерта с кратким праздничным поздравлением к зрителям обратился архимандрит Геннадий (Гоголев), ректор Костромской духовной семинарии. В зените концерта Юрий Шевчук вывел на сцену известного проповедника диакона Андрея Кураева, представил его своим другом и особо подчеркнул, что из всех собравшихся он единственный настоящий богослов.

Идея организовать рок-фестиваль под эгидой Церкви принадлежала Сергею Калугину. Предполагалось, что он пройдет под названием «Рок против смерти», но Юрий Шевчук возразил: «Почему рок все время против, почему мы не говорим о том, что мы “за”?». Оказалось, что сегодня русский рок — за путь к Небу и против абортов: «Мы хотели донести до сознания молодых людей, что нельзя легко относиться к такой вещи, как аборт, поскольку аборт есть убийство. И эту мысль вполне разделяют люди, которые имеют кредит доверия в молодежной среде,— то есть рокеры. Если мы вообще хотим, как народ, иметь какое-то будущее, то детей рожать надо. И надо дать понять, что таковое мнение имеется у рокеров потому, что многие из них — люди религиозные, и это тоже всерьез и пo-настоящему. Именно поэтому Церковь выступает как главный организатор фестиваля»,— считает Сергей Калугин.

На концерт собралось около 14 тысяч зрителей. Полученные средства предполагается направить на обустройство православных храмов при университетах Санкт-Петербурга.

Устроители концерта сообщили, что считают первый опыт сотрудничества Церкви и рок-музыкантов успешным. Молодежный отдел Санкт-Петербургской епархии планирует провести целый ряд подобных мероприятий.

«Пусть это прозвучит немного громко, но мы стали свидетелями рождения нового музыкального направления,— сказал руководитель молодежного отдела Санкт-Петербургской епархии священник Артемий Скрипкин корреспонденту МЦВ.— Его главная черта — признание христианских духовных ценностей как основы нашей жизни. Думаю, то особое переживание единения, которое мы все испытали, стало важным этапом в духовной жизни и зрителей, и исполнителей».

По признанию организаторов, больше всего они переживали, как собравшаяся молодежь примет проповедь диакона Андрея Кураева. Было поставлено жесткое условие: говорить всего пять минут. Зрители рассказали, что особое впечатление на них произвело первое появление отца Андрея. У него получилось — зал принял его проповедь с восторгом. Ее текст мы полностью приводим ниже.

В завершение концерта «Рок к Небу» отец Артемий вручил певцам иконы Божией Матери. А диакон Андрей Кураев перешел на язык жестов: рука поднимается вверх со словами: «Небо — вот там». Указывает в сторону: «Метро — вот там». Показывает вперед: «Выход — вот там». Указывает со сцены вниз: «Бог в ваших сердцах». Обводит зал: «А те, кто стоят рядом с вами,— это люди. Не обижайте их и не давите друг друга на выходе». Последней нотой стал вопрос отца Андрея: «Я все же хочу спросить вас: так мы — православные?». Выражение согласия было таким громким, каким оно может быть только на рок-концерте...

в Ледовом дворце Санкт-Петербурга 14 января 2003 года

С Рождеством вас, люди! Человек тем отличается от животного, что животное просто живет, а человеку нужен повод к жизни. Как нужны поводы к тому, чтобы задействовать какую-то группу мышц, так нужны поводы душе, чтобы оживить себя, проявить.

Душа — это то, что болит у человека, когда все тело здорово. Не сердечная мышца болит, не левый желудочек, а душа. Болит — и своей болью доказывает, что она есть.

Пока у человека не заболела почка — он и не знает, где она у него находится. Пока у человека не заболела душа — он и не подозревает о ее существовании.

Пока не напрягаясь живешь в полсилы и плывешь по течению, как все, не замечаешь ни силы течения, ни своей души.

Но однажды сердце обжигает мысль: зачем я тут? Что такое человек? Что такое моя жизнь? Просто тире между двумя датами на могильном памятнике? А человек — просто покойник в отпуске? Ибо меня не было до моего рождения. И вскоре меня снова не станет — уже навсегда. Небытие выпустило меня на побывку и снова стёрло. Меня не было целую вечность и потом не будет тоже вечность. В этом ли смысл моей жизни? Это ли «все, что останется после меня»?

И тогда понимаешь: моя биография не сводится к истории моего тела, то есть в конце концов к истории моей болезни — от первого зуба до последнего инфаркта.

И тогда понимаешь, что самое главное знакомство, которое может произойти в твоей жизни,— это не знакомство со знаменитостью, а знакомство со своей душой: ты, оказывается, есть. Ты, моя душа, и ты, мое тело,— не одно и то же. И у тебя, моя душа, есть свои поводы к радости и свои поводы к боли.

Русский рок в своих лучших песнях — это болевые уколы в совесть. Это борьба за право думать, за право быть одиноким, за право выпадать из толпы и из попсы.

Когда всё вокруг тонет в беспросветном оптимизме, когда официальная пропаганда обещает построить коммунизм или хотя бы догнать Португалию по числу кондиционеров на душу населения — русский рок встряхивает и говорит: «А ты знаешь, Небо становится ближе».

Это и есть Рождество: Небо соединилось с землей, с тобой. Христос мог хоть тысячу раз рождаться в Вифлееме, но нет тебе в том никакой пользы, если Он хотя бы раз не родился в твоей душе[756].

Рождество — это ответ на вопрос Данте: «Я поднял глаза к Небу. Чтобы увидеть — видят ли меня». Это главный вопрос в жизни человека: нужен ли я, любим ли я или я просто космическая плесень.

Рождество — это первый шаг к главной тайне христианства: все религии мира говорят о том, какие жертвы люди должны приносить своим богам, и только Евангелие говорит о том, какую жертву Бог принес людям.

Христос пришел к вам! С Рождеством вас, люди!

В Ледовый дворец я входил не через служебный вход, а вместе со всей толпой — специально, чтобы вблизи посмотреть на людей, к которым вскоре придется обращаться. Там шла любимая народная игра «Мы и менты». Первое впечатление: меня никто не обижал. Ребята даже, как могли, проталкивали меня вперед, создавали необходимое пространство.

Я не увидел того, чего опасался. Не было стеклянных глаз, не было пьяни, не было настроя подраться. Умные, светлые глаза. Студенты. Мечта любого университетского преподавателя — обращаться к аудитории с такими глазами… Через несколько часов я проверил свою догадку и, уже прощаясь, сказал в зал: «Особенно мы желаем помощи Божией тем, кому завтра сдавать экзамен». Ведь середина января — время сессии. Реакция зала показала, что студенческие заботы ради этого вечера были отложены весьма многими. Люди, воспитывающие в себе привычку думать, пришли на выступление поэтов, учащих думать.

В этом главное отличие рок-аудитории от слушателей «радио Попса». На современной «эстраде» нет мысли. Нет добротных поэтических находок. У рок-музыкантов (и бардов) все это есть. Но отчего-то церковная пресса все время ругает рок, не замечая, что более «мелодичная» эстрада, поющая «у меня букашки от моей Наташки», куда как пошлее и дурнее.

Когда начался концерт, первым выступал Кинчев. Я никогда его не слышал на концерте, да и подаренный им альбом «Солнцеворот» так и не смог ни разу послушать: моего терпения не хватало больше, чем на двадцать секунд. Я даже когда мальчишкой был, к рок-музыке дышал совершенно равнодушно. И здесь я впервые увидел его в деле. Первое впечатление: мужик действительно работал, и то, как он выкладывался,— это серьезно.

Мне важнее всего было разобрать слова, и поэтому меня поставили к самой мощной колонке. Я, естественно, приготовился, что сейчас весь этот очень тяжелый рок будет на меня давить. И тут настала пора удивиться второй раз за вечер. Ощущение оказалось легким: музыка не мешала воспринимать слова. Я испугался: а вдруг это «прелестная» легкость, вдруг это антидуховная «эйфория». И решил проверить «духа зала» через Иисусову молитву. Вопреки моим опасениям молитва получилась легко — хоть и стоял я вплотную к главной аудиоколонке, из которой на меня вываливались мегатонны децибелл[757]. Молитве рок Кинчева, оказывается, не мешал. У меня бывали случаи, когда идет духовное противостояние и молиться даже про себя очень тяжело,— например, при очной встрече с колдуном. Но здесь такого не было.

Затем на сцену вышла Ольга Арефьева. Для меня это совсем незнакомое имя, и тем более (значит, уже в третий раз за вечер) я был удивлен — на этот раз силой и красотой ее голоса.

И вот тут произошло то, чего опасался Кинчев. Двухлетнюю паузу между возникновением идеи совместных выступлений и вот теперешним ее осуществлением Константин пояснил так, что он опасался за меня. Опасался, что алисоманы могут оскорбить меня, забросать, засвистать… Эти неприятности выпали на долю Арефьевой. «Армия Алисы» не хотела расставаться со своим кумиром — и «Ковчегу» пришлось выступать под свист. С десяток пластиковых стаканов вылетел на сцену. Я не стал бы по этому поводу обвинять всех присутствовавших на концерте: просто когда на стадионе столько тысяч, достаточно десяти «фанатов», чтобы создать видимость безобразия.

Ольга мужественно встретила попытку обструкции. Она никак не реагировала — и просто пела.

Я же сделал для себя вывод: все мои наработки совершенно никуда не годятся.

Обычно я не готовлю выступлений заранее; тему лекции я определяю только войдя в аудиторию, заглянув ей в глазки. Важнейший параметр — соотношение платков и очков, то есть «профессиональных прихожан» и городской интеллигенции (порой еще надо учесть количество «жвачных», зачем-то променявших пастбища на университетские буфеты). И от этого зависит, как я буду строить разговор, какая будет тема и так далее.

В данном случае писать проповедь заранее было бы тем более странно — не погрузившись в более чем новую для меня атмосферу многотысячного рок-концерта. Итак, я надеялся на очередную импровизацию.

Но после Арефьевой понял, что она будет невозможна: слишком много «привходящих факторов» и просто помех.

Впервые посмотрев на рок-концерт со стороны сцены, я понял, как велико давление рок-аудитории на того, кто стоит на сцене! Если хочешь что-то ей сказать, ты должен сам уметь давить, преодолевать сопротивление. Тут нельзя импровизировать, нельзя учитывать реакцию зала — как на обычной лекции. Я понял, что должен отказаться от своей привычки говорить «без бумажки».

Пришлось, забыв годы, вспомнить свою первую проповедь. Семинаристы, произнося свою первую, учебную проповедь, должны написать ее заранее, дать проверить преподавателю, выучить ее наизусть, а затем произнести ее на вечерней молитве перед своими собратьями (то есть — в отсутствие прихожан). Очень похоже на проповедь на рок-концерте: и там и там ты слеп (первую проповедь семинарист произносит на вечерней молитве, в неосвещаемом храме), и там и там аудитория не настроена тебя слушать. Как и на рок-концерте, твое появление с проповедью на вечерней молитве — это досадная помеха: чем длиннее твоя проповедь, тем больше последних крох свободного времени ты крадешь у своих товарищей. Ты стоишь на амвоне и всем существом своим понимаешь всю бессмысленность своей проповеди, понимаешь, что твои однокурсники не примут от тебя никаких нравоучений, понимаешь, что «чувства добрые» твоя «лира» пробудит в «народе» только в случае, если она заглохнет быстрее ожидания или же даст петуха.

Та моя первая, учебная проповедь была единственным моим заранее написанным и зазубренным выступлением. Преподаватель гомилетики (то есть искусства проповеди) по ее окончании сказал мне, что это худшая проповедь, которую он слышал в своей жизни[758]. С этим вдохновляющим напутствием родной духовной школы я и направился на миссионерское служение… Наверно, если б тот преподаватель знал тогда, где я буду проповедовать,— поставил бы он мне не четверку, а двойку.

Так что Гребенщикова и Шевчука мне послушать толком не удалось: я ушел за кулисы и там буквально на коленке начал набрасывать свою проповедь, а затем, уклоняясь от попыток отобрать у меня интервью, ходил по коридорам и зубрил ее… Задача была ясна: в зале могла взрываться хоть атомная бомба — но я должен был продолжать свою работу.

Я, в каком-то смысле, капризный и избалованный лектор. На моих лекциях полная тишина, люди приносят диктофоны, когда мест не хватает, они стоят даже за моей спиной, студенты приносят мне сок перед началом лекции… А здесь аудитория, которая, прямо скажем, не демонстрирует академического благочестия.

И главное: я говорил в темноту. Мощные прожектора светят из зала на сцену, то есть мне в лицо. Значит, в моих глазах просто стоит черная пелена. В этой черноте 14 тысяч подростков. У меня бывали полуторатысячные залы, но 14 тысяч не бывало. А тут все эти тысячи стоят передо мной, но я ни одного из них не вижу.

Кроме того, у меня не было оснований считать, что зал придет в восторг от моего появления на сцене. 14 тысяч человек собрались на концерт «Рок к Небу». Ради рока или ради Неба? Кем я стану для них? В лучшем случае они воспринимают меня как досадную помеху, мешающую концерту; в худшем — как клоуна, заполняющего паузу между номерами.

Итак, я их не вижу, а они ведь тоже не молчат: шумят, свистят. А я не разбираюсь в оттенках свиста на рок-концерте. Ведь даже аплодисментами можно сказать: «Пошел вон, надоел»,— а можно, напротив: «Давай еще, рано уходишь». А как понять язык свистов?

Этот зал не намерен молчать и не настроен сдерживать свои реакции. И он уже не такой тихий, как до начала концерта, а достаточно «разогрет»…

По тому, что я слышал, начало моей проповеди прошло в большей тишине, чем я ожидал, а закончилась она в большем шуме, чем я предполагал. Перелом произошел на словах «русский рок — это борьба за право думать».

Опрошенные мною свидетели из зала потом утверждали, что люди все-таки слушали.

Мне кажется, что ребята поняли главное. Они же боялись, что сейчас выйдет поп и начнет их «грузить»: обличать их грехи и говорить, чего делать нельзя. Или же проповедник перейдет на церковно-китайский язык, то есть будет «глаголать» про благодать, стяжание Духа и прочую «духовность»[759]. А здесь они поняли, что к предмету их любви относятся серьезно.

Затем выступал Бутусов. Очень здорово, что в конце все вместе спели песню Цоя «Звезда по имени Солнце». В Петербурге к нему особое отношение.

Напоследок я немножко нарушил план организаторов и взял микрофон во второй раз. Там все-таки под конец подпустили официозу, который, на мой взгляд, портил дело: торжественное вручение икон, Кинчев кланяется и целует у батюшки руку. Мне кажется, что это было лишнее (из зала это могло быть прочитано как то, что Церковь, мол, всех нас на колени поставить хочет, подогнуть под себя). Я решил подправить ситуацию и сказал (надеясь, что слушатели помнят название концерта — «Рок к Небу»): «Ребята, Небо — вот там (рука указует вверх), выход — вот там, метро — вот там. Бог, я надеюсь, у вас в душе. А те, кто рядом с вами стоят, это — люди, хорошие люди. Пожалуйста, не обижайте и не давите их, когда будете отсюда выходить».

Потом начальник службы охраны дворца сказал, что он был потрясен тем, как расходились ребята, что он не видел раньше, чтобы после рок-концерта не было давки и драки. Люди уступали друг другу дорогу, девчонок вперед пропихивали.

Конечно, наивно было бы надеяться, что после этого концерта все эти 14 тысяч повернутся и разойдутся по храмам. Я не тешу себя иллюзией, что после концерта с участием батюшки все дружно потянутся к вере.

О том, что динозавры русского рока всерьез обратились к религии, их поклонники знают. Но меру этой серьезности вряд ли представляют. Им кажется, что это очередная «литературная тема», очередной околосценический «выверт». Совместное же наше выступление кому-то поможет понять, что это нечто большее. Это и в самом деле — всерьез. Скажем так: вера доставляет и Шевчуку и Кинчеву сегодня болезненные переживания — это нормальный признак христианина. Когда появляются свои поводы для переживания, раскаяния, самоосуждения, копания в себе. Формула обращения известна: «Сначала я критиковал Евангелие, потом Евангелие начало критиковать меня». Шевчук, как и Кинчев, сейчас уже во втором возрасте. Это люди, которые свою жизнь и творчество поднесли к евангельскому светильнику на проверку[760]…

И еще одно. Я предложил Кинчеву на том концерте: «Может, вместе выйдем в конце и споем рождественское песнопение?». Кинчев и Шевчук, мне кажется, очень здраво отреагировали: «Молитва — это слишком серьезно. Это не здесь». Вот это мне в них нравится: в них нет жажды освоить роль «пророка» (на этом сломалась Жанна Бичевская).

В судьбах ребят, внимающих их песням, свой поворот к вере, наверно, еще далеко впереди. И все же мир Церкви станет казаться менее чуждым тем, кто был на этом концерте. Ледяная (прозрачная, но холодная) стена между ними и Церковью подтает. Они поймут, что чрез эту стену смогли пройти серьезные, настоящие, живые люди. Пройти и не замерзнуть. А, значит, и для себя не стоит зарекаться, что, мол, «Церковь — это только для старушек». До выводов из этого впечатления могут пройти годы и годы.

Но понимание того, что для того, чтобы быть православным, не обязательно эмигрировать в прошлое, появится уже сейчас. Оказывается, на языке современной молодежной культуры можно говорить о том, что составляло святыни русского народа и тысячу лет тому назад. Не надо искусственной стилизации под сарафанчики, матрешки, лубки и так далее. Можно быть человеком современного стиля жизни и при этом все равно быть человеком очень архаичной, традиционной религии.

Нужно искать какие-то общие ниточки — то, что интересно им и что интересно мне. Такие акции могут очеловечить наш образ в глазах подростков. Ведь мы для них — как инопланетяне, живущие в другой Вселенной. Когда они видят священника и музыканта рядом, для них тема Христа станет чем-то более живым, нежели просто тема творчества поэта такого-то. В таком соседстве я не к себе заставляю прислушиваться, а к тому же Шевчуку. Чтобы его же слушатели серьезнее отнеслись к тому, о чем он сейчас пел.

И такое сближение уже начинается — причем даже тогда, когда я просто рассказываю ребятам в школах об этом концерте.

Для меня события того вечера важны тем, что теперь у меня есть право о них рассказывать. Ведь у любого миссионера должны быть какие-то заготовки на разные случаи жизни, в том числе и на самые клинические. То есть если я вхожу в аудиторию, пробую говорить по-человечески, но она в упор отказывается понимать, что такое трансцендентальная апперцепция, тогда, соответственно, я должен предложить им такой язык разговора и такую тему, которая была бы приемлема, спровоцировала бы на разговор, на диалог тех, кто изначально находится даже не на нуле, а в минусе, кто не желает меня слушать. Тогда я говорю о чем-нибудь из их мира, из их жизни. Вот поэтому для меня возможность рассказывать об этом рок-концерте важнее, чем сам рок-концерт.

Конечно, мне был важен не только отзыв молодежи, но и реакция церковных людей. Та двухлетняя пауза между появлением идеи и ее реализацией сняла много возможных недоразумений. Во многих беседах (как частных, так и перед аудиториями) я говорил об этом проекте. В конце концов сама мысль о возможности такого взаимодействия в церковной среде перестала казаться чем-то недопустимым. И в Петербург я ехал уже не как инициатор, а «за послушание», откликаясь на просьбу, исходившую от людей, несущих вполне официальное церковное служение.

Но самое интересное было потом. Конечно же, на этом рок-концерте мы ходили по минному полю и боялись, какая реакция будет у церковного начальства. Реакция превзошла все наши ожидания: Петербургская епархия не отказалась от своего отцовства этого детища.

После концерта мне довелось уже обсуждать концерт с архиепископом Костромским Александром, главой отдела по делам молодежи, и с архиепископом Белгородским Иоанном, главой Миссионерского отдела нашей Церкви. Реакция была самая положительная. Церковный официоз — газета «Московский церковный вестник» — также поместил положительный очерк и опубликовал мою концертную проповедь (кажется, это первый случай за последние два года, когда эта газета полностью публикует чью бы то ни было проповедь).

Мой рассказ об этом событии в Московской духовной семинарии также был встречен более чем заинтересованно, и из нескольких сот студентов никто не счел необходимым воспроизвести столь расхожую еще совсем недавно гипотезу о тождестве «рока-шаманизма-сатанизма-модернизма»…

Когда в октябре 2004 года я выступил на рок-концерте «Золото на черном» и потом рассказал об этом управляющему делами Московской патриархии митрополиту Калужскому и Боровскому Клименту, он даже с некоторым удивлением отреагировал – мол, что же в этом такого особого: в решениях недавно завершившегося архиерейского Собора специально говорилось о том, что необходимо привносить элементы современной молодежной культуры во внебогослужебную проповедь…[761]

Самая изумительная реакция была на Рождественских чтениях в Москве 2003 года. На секции, посвященной молодежной культуре, были основные действующие церковные лица петербургского рок-концерта. Архимандрит Геннадий (Гоголев) и священник Артемий Скрипкин рассказали о событии, которое произошло за десять дней до этих чтений. Затем подъехал я и опять упомянул об этом концерте. В итоге встал седобородый священник и с некоей досадой сказал: «Вы тут забыли, что Россия — это не только Москва и Петербург! Наша Архангельская область по территории с половину Франции будет. Ну, где я столько времени и сил найду, чтобы за каждой рок-группой по всем нашим городам ездить!». То есть батюшка понял, что это теперь такая политика: «Комсомольцы — на трактора, попы — на рок-концерты!». Пришлось его успокоить, сказать: «Никто Вас, батюшка, туда идти не обязывает».

Что ж, похоже, что уже вскоре вопрос об отношении Церкви и рок-музыки придется ставить уже иначе: как избежать профанации и слишком тесного общения, чтобы рок-певцы не превращались в проповедников, а проповедники — в завсегдатаев рок-концертов. То, что хорошо в качестве редкой и острой приправы, не должно превращаться в дежурное блюдо.

— Я не люблю мессианства в творчестве. Мессианством страдают многие авторы, политики и журналисты. Мы всего лишь делимся своими мыслями, и дело людей — принимать это или не принимать.

— Кинчева очень сильно шарахало от бесовской символики до Бога.

— Он молодец, что вышел из этого. Это страна у нас такая: или горячая, или холодная. Как русская баня. Для меня вера — это очень личное. Как-то дьякон Андрей Кураев мне сказал: «Юра, мне нравится в тебе то, что ты не поешь о Боге, а поешь о душе». Не нужно о Боге петь, молитвы написаны, псалмы. Если есть потребность, нужно идти в церковь и молиться.

— Жизнь нас нашла, меня вопросы многие мучили. Он пришел на мой концерт, я его пригласил. Потом говорили всю ночь: о рок-н-ролле, о бесовщине, о стране, о любви... Он очень душевный и мудрый человек.

Правда, после концерта 14 января «Рок к Небу», в котором он принимал участие, московские батюшки очень напряглись. Это было неоднозначное мероприятие, и до сих пор никто не знает, нужно ли это делать или не нужно.

— Говорят, Андрей Кураев в конфликте с Патриархией[763].

— Кураев... он очень живой человек. Это, наверное, кому-то не нравится. Для бабушки Бог — это священник, для язычника — молния, для нас — душа. Понимание Бога, как и понимание любви, бесконечно. Кураев очень много ездит по стране, пишет, выступает, читает лекции. Я его попросил, он приехал в Кронштадт, в кадетский корпус, где учится сын. Беседовал с ребятами несколько часов. У нас есть молодые священники, такие настоящие, моторные. Искренне рубятся за веру. Я много видел священников и в Чечне, и в Косово. Замечательные люди. Без духа нам никуда...

… Я, кстати, со многими батюшками дружу. Но совершенно особенные отношения у меня с отцом Андреем Кураевым. Мы беседуем с ним на какие-то волнующие меня темы. Я с ним советуюсь. Он – хороший, светлый человек. И интеллектуал при этом. Мне с ним интересно говорить на любые темы. Он иногда бывает у меня на концертах. Однажды, когда я его спросил после выступления: «Ну, как?», он ответил: «Кающийся грешник, нормально!». Я - кающийся грешник. Наверно, любой художник, артист - он в чем-то всегда кается.

14 января в Ледовом дворце Петербурга прошел благотворительный рок-концерт «Рок к Небу». Он состоялся по инициативе молодежного отдела Санкт-Петербургской епархии Русской Православной Церкви.

Организаторы концерта заявляют, что он стал первым и пока беспрецедентным мероприятием, совместно организованным представителями Церкви и рок-культуры.

На крупнейшей питерской концертной площадке собралось почти 14 тысяч зрителей, перед которыми выступили Юрий Шевчук, Константин Кинчев, Борис Гребенщиков, Вячеслав Бутусов, Сергей Калугин и другие исполнители музыки в стилях рок и фолк. (Надо сказать, эти музыканты призна!ют свою принадлежность к Православию[765].)

Перед началом концерта перед зрителями выступил известный богослов, православный публицист дьякон Андрей Кураев[766], специально приглашенный организаторами. По мнению отца дьякона, оратора, умеющего захватить любую аудиторию, его выступление на мероприятии, осуждаемом некоторыми православными, имеет миссионерскую направленность.

— Русский рок в своих лучших песнях — это болевые уколы в совесть. Это борьба за право думать, за право быть одиноким, за право выпадать из толпы и из попсы. Русский рок встряхивает и говорит: «А ты знаешь, Небо становится ближе»,— сказал в своей проповеди на концерте Андрей Кураев.

Устроители полагают, что первый опыт сотрудничества Церкви и рок-музыкантов стал успешным. По их мнению, рок-культура и Церковь могут сотрудничать в борьбе против войн, насилия, наркомании, абортов и других проявлений зла в жизни.

Надо сказать, западные христиане уже давно используют рок-культуру в своей миссионерской деятельности. Часть христиан считает, что подобные акции предоставляют Церкви возможность выйти из храмов и напрямую обратиться к молодежи. Однако, как уже сказано, в жизни РПЦ это — первый прецедент подобного симбиоза. По всей видимости, он признан удачным и представителями Церкви, поскольку молодежный отдел Санкт-Петербургской епархии планирует провести еще целый ряд подобных мероприятий.

Средства от проведения концерта предполагается направить на реставрацию и обустройство православных храмов при высших учебных заведениях Санкт-Петербурга.

Мы поинтересовались мнением некоторых участников и зрителей концерта об этом неоднозначном событии.

Сергей Калугин, рок-музыкант, лидер группы «Оргия праведников»:

— Фестиваль с названием «Рок против смерти», который планировался нами (то есть рок-группой «Оргия праведников»), с предложенными нами составом участников и целями не состоялся. Вместо него в Петербурге был проведен другой фестиваль, пересекающийся с нашим лишь в одном аспекте — сотрудничестве РПЦ с представителями отечественной рок-культуры. Мы хотели донести до сознания молодых людей, что нельзя легко относиться к такой вещи, как аборт, поскольку аборт есть убийство. И эту мысль вполне разделяют люди, которые имеют кредит доверия в молодежной среде,— то есть рокеры. Надо довести до того же тинейджерского сознания, что если мы вообще хотим, как народ, иметь какое-то будущее, то детей рожать надо. И надо дать понять, что таковое мнение имеется у рокеров потому, что многие из них — люди религиозные, и это тоже всерьез и по-настоящему. Именно поэтому Церковь приняла участие как главный организатор фестиваля в мероприятии. Тут рушится давний барьер — общее мнение, что Церковь считает рок сатанизмом, что она вообще игнорирует молодежь и современность.

Александр Сафонов, православный христианин:

— Сказано: Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых[767]. Возможно, для народа и была польза лишний раз увидеть и услышать отца дьякона Кураева. Но я абсолютно уверен, что никто из моих православных друзей на такой концерт не пойдет.

— Я рад, что Александр Сафонов не пошел на этот концерт. Мероприятие и не было рассчитано на таких, как он. Его и его «православных друзей» просят об одном: не мешать. Если он не умеет ничем своим (например, репутацией в «правильных» кругах) жертвовать ради ближних — значит, Евангелие осталось им не услышано. Такие, как он, юродство только в посмертных книжках чтят...

— Твердым в вере православным действительно неинтересны духовные искания заблуждающихся рокеров. Этот концерт делался для ищущих, сомневающихся. Согласитесь, что на рок-концерты приходят все-таки думающие молодые люди — недумающие скорее пойдут на какую-нибудь попсу. Так что давайте оценивать этот концерт именно с такой точки зрения. Ведь многие из тех, кто пришел в Православие после долгих исканий, слушали рок-музыку.

…Выступление «Алисы», между тем, в самом разгаре. Кинчев на сцене, как всегда, великолепен. Пластика, мимика, жесты — просто не устаю любоваться этим человеком! Исполняет же Константин Евгеньевич традиционную в последнее время для себя программу — «Светлая Русь», «Небо славян», «Званые», «То ли наугад, то ли наобум...» и так далее. Алисомания, как всегда, палит фаера... Сначала по одной-две штуки, потом всё больше и больше... Красиво, бесспорно, но и на этот раз, наверняка, не обошлось без жертв... в какой-то момент вокруг «пиротехников» начинают образовываться пустые пятна диаметром в несколько метров. Один не затушенный фаер летит куда-то налево от сцены... к счастью, по пути он никого и ничего не задевает. А Алиса уже заканчивает свое выступление... К. К. поздравляет всех с Рождеством, прощается «до встречи 14 февраля в Юбилейном» и покидает сцену. Дальнейшие вопли «Алиса! Алиса!», естественно, ни к чему не приводят...

К микрофону подтягиваются ди-джей радио «Балтика» Игорь Быстров и Екатерина Борисова из Fuzz(a), которые в этот вечер исполняли роли ведущих. В это время на проецирующих экранах транслируются социальные картинки с храмами, детьми, питерскими домами и тому подобное и звучит «духовная» музыка. Такая же картина повторялась в этот вечер между всеми выступлениями. Быстров и Борисова представили следующих выступающих — Сергея Калугина и группу «Оргия праведников». До сего вечера это название было знакомо мне только номинально. Забегая вперед, скажу, что лучше бы так и оставалось... Появившись на сцене, Калугин задал зрителям совершенно нелепый вопрос: «Ну что, понравилось вам выступление “Алисы”?». Ответный вопль «ДА!», вероятно, был слышен далеко за пределами Ледового. Калугин: «Ну, а теперь мы будем рубиться!». И «Оргия праведников» начала свое выступление...

Ну, насчет текстов их песен особо ничего сказать не могу, поскольку достаточно посредственный звук не позволял разобрать даже половины, но музыка... это нечто страшное... жестокое «мясо» с музыкальными элементами а-ля «КиШ» и «Г. О.». Совершенно непонятно, что во всей этой компании забыл человек с флейтой. Когда он вступал, присутствовало ощущение, что либо он вышел не с той группой, либо играет не ту песню, что все остальные... Надо отметить, что отыграть «праведники» успели всего три песни, но заняло это у них около получаса! Единственное, что я вынесла позитивного из их выступления,— то, что третья песня (про одиночество, кораблики и тому подобное) могла бы неплохо звучать в акустике. В остальном все было жутковато... И народ, кстати, вопреки словам Калугина, не «рубился», а совсем даже наоборот — впал в некий ступор. А некоторые и вовсе прилегли на арене...

Но вот получасовое мучение подошло к концу, и на сцене снова возникла Борисова, объявившая выход «самого красивого женского голоса России» — Ольги Арефьевой — и группы «Ковчег». Арефьева рассказала, что за время ее работы у нее накопилось много религиозных песен, из которых она составила целую программу и уже даже успела выступить с ней в Москве. В ближайшее время Ольга надеется выпустить эти песни на аудионосителях, а сегодня с удовольствием представляет некоторые из них питерской публике. Начала Арефьева с песни «Аллилуйя». Голос у певицы, действительно, прекрасный — сильный и звонкий, с очень приятным тембром... Если Ангелы поют, то, видимо, именно так... Были также исполнены «Анжела», «Великий Всё» (посвящено тем, кто любит все делить) и еще несколько песен... В начале выступления Арефьевой некоторые недалекие люди пытались закидать сцену тряпками, остальные же заворожено слушали. Финальная «Дорога в рай» от начала до конца исполнялась под аплодисменты, а припев весь зал (к этому времени уже практически забитый до отказа) пел хором.

Следующим на сцену вышел Борис Гребенщиков соло, несмотря на обещанный в афише «Аквариум». БГ выглядел довольно забавно — берет, полосатый шарфик, пестрая рубашка и темные очки делали его похожим на нечто среднее между свободным художником и котом Базилио. Играть он начал неожиданно с песни Александра Вертинского «Я не знаю, зачем и кому это нужно...» Далее были «Брат Никотин», «Серебро Господа моего» и «Небо становится ближе». Мда... хорош БГ в акустике, ничего не скажешь...

У микрофона Гребенщикова сменил Юрий Шевчук. Да не один, а в целых три лица — с клавишником Костей Шумайловым и трубачом Ваней. Зал начал трещать по швам... Первым произведением, исполненным Ю. Ю., стала «Церковь без крестов». Ностальгически... Затем прозвучали две песни «на злобу дня» с «Единочества» («180 см» и «Рабочий квартал»), после чего — «Что нам ветер» и шикарная «Метель». На последнюю публика реагировала настолько бурно, что Шевчук заметил: «Похоже, лирика сегодня лучше идет...» и спел не менее шикарную «Вороны», предложив публике помянуть всех, кого с нами нет. «Вороны», как всегда, прошибли почти до слез, однако флейты в этом исполнении заметно не хватало. Далее Шевчук поинтересовался у публики, что бы она хотела услышать... Донесшееся до него пожелание — «Это всё...» — пообещал оставить «на сладкое» и объявил, что сейчас будет песня про Родину. А спел целых два произведения на эту тему — «Старую дорогу» и, непосредственно, «Родину». Между песнями Юрий Юлианович несколько раз благодарил всех присутствующих за то, что пришли, и выказывал надежду на то, что на собранные сегодня деньги удастся построить новый храм... А дальше было «Это всё...». И был это конец выступления усеченного варианта ДДТ. Надо ли говорить, что песни подпевал весь зал, а аплодисменты не смолкали ни на минуту?!

После Шевчука на сцене появился священник Андрей Кураев. Батюшка в течение приблизительно пяти-семи минут очень толково рассказывал о душе, о жизни и смерти, о связи рок-музыки с душой и тому подобное, иллюстрируя свои мысли красочными наглядными примерами и цитатами из песен, в частности БГ. Речь священника была встречена одобрительными возгласами и бурными овациями. И было за что!

И вот на сцене появляются последние выступающие — Вячеслав Бутусов (практически с трапа самолета Екатеринбург — Санкт-Петербург) и группа «Ю-Питер». Начинают с «Гибралтара-Лабрадора», продолжают «Берегом», «Прогулками по воде». Потом — не очень знакомая мне песня про колесницу, во время которой разум подсказывает, что пора двигать к выходу, ибо время стремительно приближается к одиннадцати, а ехать мне еще через весь город... К тому же ужасала мысль, что вот-вот вся присутствующая на концерте многочисленная толпа резво ринется в метро... Последнее чревато неимоверной давкой и вполне вероятным его закрытием. А это совершенно не улыбало.

Таким образом, Бутусов со товарищи были оставлены мною недослушанными... ну да ничего, не самая это большая потеря, я думаю... Вечер, несомненно, удался! Остается надеяться, что задуманное благое дело, ради которого, собственно, и затевалось сегодняшнее мероприятие, будет доведено до конца... И небо станет еще чуточку ближе...

Наташа, Генеральская ДочЬ, 2003, 14–15 января (http://experiment13.narod.ru/rock_k_neby.htm).

Начало «выхода» навстречу молодому поколению производило хорошее впечатление: пока народ еще собирался, ненавязчиво, успокаивающе звучал григорианский хорал, на экраны над сценой и под потолком проецировали слайды с изображением православных церквей. Публики было много, приблизительно две трети зала; по большей части, студенты младших курсов и школьники. Открыл концерт священник словами: Слава в вышних Богу, и на земли мир, во человецех благоволение[769]. Он сказал всего несколько слов — что история нашего Отечества началась тогда, в Вифлеемской пещере, и пожелал, чтобы звезда Рождества освещала наш путь в новом тысячелетии. Аудитория не была готова слушать даже такое короткое приветствие, при последних словах начало раздаваться посвистывание, и священник, слегка сорвавшимся голосом, объявил выход группы «Алиса»…

Ольга Арефьева и группа «Ковчег» в целом народу понравились, но характерно, что понравились именно ритмичные куски. На ее прямое заявление, что она будет петь христианские, православные песни, публика не реагировала; попытка проповеди («Какие могут быть разделения по национальному, конфессиональному признаку, когда вокруг ничего, кроме Бога, нет?») не была никак замечена. Вообще было заметно, что О. Арефьева, обращая внимание публики на православную тематику, привычно ориентируется на некие уже отработанные клише, но в Петербурге присутствие Православия в общественном сознании слабее, чем в Москве. Закончила выступление как будто по договоренности: «Спасибо, Петербург! Спасибо, православные!».

После Шевчука вышел диакон Андрей Кураев: «С Рождеством!» — Свист. Отец Андрей не смутился, но овладеть аудиторией смог только на минуту, когда польстил року: «Русский рок, его песни — это право на одиночество, это право на боль, право на совесть». И закончил весьма ловко: «Русский рок говорит: “Небо становится ближе”,— а это и есть Рождество, когда Небо сошлось с землей»…

По окончании устроители вышли на сцену и попытались поставить смысловую точку мероприятия. Поскольку своего опыта участия в шоу такого размаха у Православной Церкви нет, пришлось пользоваться чужим опытом, это выглядело отчасти курьезно, напоминало то ли иностранное миссионерское шоу, то ли «промоушн» нового продукта. Православный священник возгласил: «Бог любит нас! Бог соединил нас! Во имя Бога, ныне, и присно, и во веки веков!». Последние слова — это что-то новое в церковном обиходе. Священнослужители не решились проповедовать более определенно и постеснялись произнести имя Отца, Сына и Святаго Духа или Христа. Некоторое напряжение, возникшее от этого не ожидавшегося публикой довеска в виде благословения, поправил опытный «ловец человеков» отец Андрей Кураев: «И благословение на тех, кто завтра будет сдавать экзамен. Выход вот, метро — там; не толкайтесь при выходе, пожалуйста, улыбнитесь друг другу». Правда, в самый последний момент он сделал нечестный жест, спросив: «Мы — православные?». И дети нестройно «повелись» на провокацию: «Да…».

Григорианский хорал я по серости своей не опознала. Изображения проецировались — отнюдь не только православных церквей (хотя это, имхо/так?/, было самое интересное из проецируемого), еще — маленькие дети (лет до полутора), с мамами, на руках, сами по себе, взгляды, природа, даже, кажется, что-то католическое было.

«Слегка сорвавшимся голосом» — это версия Кредо, а по-моему, объявлено было очень даже хорошо. Ну, я-то там ждала отца Андрея, поэтому, по мне, вступление было коротковато. Это я в том смысле, что я была подготовлена к словам духовенства. А некая девочка лет пятнадцати (я там пообщалась случайно чуть-чуть после концерта), маме рассказывая, чем-он-кончился-и-вообще, изумленно и с претензией говорила, мол: «Ты представляешь?! Концерт начал священник! Совсем уже!..» (вообще-то концерт молодежный отдел епархии устраивал, в частности...). Забавно. Хорошо уметь читать хотя бы и афишу. Впрочем, отвлекаюсь.

Кинчев. Кинчев, на мой взгляд, смотрелся странно. Но это «мои проблемы» — я так до сих пор и не ответила на вопрос, нормально ли это, так петь песни. Как-то у меня православность с рокерскими манерами не досостыковывалась еще. Но я сама, в общем-то, понимаю Кинчева, потому что про «дух огня» писать гораздо проще, а вот чтобы Православие запихать в песню и оно бы осталось Православием, а не лубочной картинкой, не примитивизацией и не бредом,— это да, это надо постараться. Кинчева приняли хорошо, это да. Некоторые после него ушли (впрочем, я знаю и некоторых, которые ушли после Калугина), это тоже да.

Арефьева. На Арефьевой я выходила погулять по коридорам. Хотя стоило ее послушать. Ту пару слов, которую она сказала перед песнями (в частности, то, что, как оказалось, у нее набралось достаточно много христианских песен, которые, может быть, будут вынесены в отдельную программу), я бы проповедью и даже ее попыткой не назвала. Ну, да ладно.

Не ставлю себе задачей придираться к автору с Креда, но закончила Ольга, имхо/так?/, искренне (и несколько другими словами, кстати). Так можно дойти и до того, что «спасибо, Питер» — лишь попытка «подлизаться».

Посмотрела свои записи. Ольга сказала не то, что написано в Креде, а — «С Рождеством, православные!» (может, и мелочь, но все равно не так, как там. А тогда и претензии к словам — должны отмениться. Слов-то тех не было...)

Б. Г. Борис Борисыч «выпендрился». Все приходили как люди — Б. Г. вышел на сцену в уличной одежде, в теплой куртке, замотавшись в шарф. Соригинальничал. Начал с «Я не знаю, зачем...»,— потом, в веселом разговоре с кем-то мы нашли, чего в этой песне было рождественского. Наверное, то, что там присутствовал священник... Спел песен пять (если не четыре), сказал «С Новым годом!» (тон сложно передать буквами... смесь: пробурчал + мрачно сказал + с сарказмом сказал), уходя. Соригинальничал тоже. При чем Новый год на рождественском концерте?.. Впрочем, то ж Б. Г. Как сказал кто-то, кажется, из моих знакомых, «что до Б. Г... Не удивлюсь, если увижу его на любом мероприятии, включая фестиваль ежиков-мутантов».

Шевчук. Ну... В общем, концерт был «шевчуковский». Его публика принимала просто на ура и даже больше. Про патриотичную частушку можно писать отдельно, только не стоит она того.

«После Шевчука вышел диакон Андрей Кураев: “С Рождеством!” — Свист». Закончив петь, Юрий Шевчук сказал, что сейчас зовет на сцену своего друга, диакона Андрея Кураева. Представил его как одного из... забыла, как именно. То ли из самых лучших, то ли из самых толковых богословов нашего времени. И что-то вроде «ребята, я прошу вас отнестись к этому очень серьезно». Отец Андрей начал с места в карьер. Сколько он говорил? Две минуты? Сама речь приведена ниже, кажется, он так (как написано) и говорил.

Он ею просто выстрелил. Все было замечательно подобрано и продумано (мое мнение). Он начал словами не «с Рождеством»,— а «с Рождеством вас, люди!». Мелочь, а очень большая и важная. Не «ребята», не «друзья», опять же, не «православные», не...— а люди.

«Покойника в отпуске», «космическую плесень» и «тире между датами на памятнике» приняли совсем замечательно. Не в смысле криков в зале, а индивидуально.

Впрочем, это я про юмористическую сторону его речи. А если про «вообще»... То тоже хорошо. Свист в «мясе» был, но не так много, чтобы его можно было назвать «средне». Его было мало.

Очень рекомендую сравнить цитируемые Кредом слова отца Андрея и то, что он говорил на самом деле. Получится «так-то оно, конечно, так — да не совсем». Совсем не...

После концерта на сцене. Я не буду даже ничего говорить. Меня при этом не было. Рекомендую просто посмотреть, что написал о том же «Церковный вестник», сравнить и попробовать достроить, как же оно было. Не буду скрывать, у меня есть все основания, чтобы поверить тому описанию происходящего на сцене (в частности: жестов и слов), которое присутствует у «Церковного вестника».

…И благословение на тех, кто завтра будет сдавать экзамен. Я-то ушла примерно с середины пения Бутусова (зря: растерялась, забыла совсем, что раз концерт — солянка, то все на сцену еще выйдут). Надо было в пальто вернуться в зал. Жалею, но. Что есть, то есть. И то хорошо, в смысле — главное я услышала.

Самое смешное, что я на концерте и была как раз из тех, «кто будет завтра сдавать экзамен». А еще — у меня ведь тоже сложилось приложиться к той иконе, которой благословляли народ. На следующий день, ложась в семь утра и встав в девять, я скоропалительно дописала курсовую (слабо понимаю, зачем я это делаю, ну, да может, еще до диплома поверю в надобность и, может, смогу переключиться и делать это не как обязаловку, которая меня душит, а для себя). Ну разумеется, экзамен я не сдала. И не сдавала... Но какое ощущение было!.. Я была живая!.. несмотря на жуткую ночь, это для меня тяжело, сразу начинает сердце дурить, например. Но я была живая!.. Меня хватило сгонять на работу, на «экзамен» (курсовую сдать), выяснить, что у меня недопуск, сгонять в институт (в другое помещение, в смысле не через двор погулять, а через метро), выяснить, в чем проблема, сообразить, что мне не написали имеющийся зачет, получить направление на экзамен, которого мне «не должны были давать»... выяснить, что у меня кончилась карточка, и поехать за зарплатой на работу в тот же день, а не на следующий... Да еще вернуться с работы окольными тропами на незаводящемся автобусе. И после этого не ложиться до трех ночи. Шутки шутками, но — что Крест Животворящий делает!.. (Даже несмотря на то, что непосредственно в зале меня в тот момент вроде как не было.)

Мне Елена написала так: «Мне кажется, что Вас слушали и услышали (хотя бы отчасти); потому что речью все увязывается: и ощущение, что всё не так; и поиски себя вне “как все”, и боль, и многое другое еще, и Евангелие. А еще — Вам аплодировали. Так что не свистом единым... Время для проповеди было подобрано оптимально и лучше быть не могло — сразу после выступления Шевчука и в то же время тогда, когда выступили почти все. Ожидание любимых исполнителей не такое больное, как в начале концерта,— раз, и ожидание Шевчука в частности (на которого пришла большая часть народу) — два. Зал стал внимательнее после слов Юрия Шевчука: “Ребята, я прошу вас, отнеситесь к этому серьезно; это важно”. Забавно реагировал народ на всякие живые слова типа “покойника в отпуске”. Располагают. После концерта — ушла я с него, к сожалению, раньше, чем он собственно закончился,— пообщалась некоторое время с подростками лет четырнадцати-пятнадцати. К Церкви отношение не ахти: “Какой ужас, как так можно — у священника мобильный телефон”, “Мам, ты представляешь — концерт начался с того, что вышел священник!!” (полезно читать, что на афишах написано...),— к Вам отнеслись, если это перевести на адекватный людской, как к человеку, который говорит правильные вещи; уважительно (и тут уже дело не в том, что представил Вас им любимый Шевчук, а в том, что именно и как говорилось). Кроме времени проповеди, был занятный нюанс в ее начале — “С Рождеством вас, люди!” (не “ребята”, не “друзья”, не “православные” — а именно “люди”). Что тоже сыграло. А еще сыграло то, что это была не проповедь, а прямо “с места в карьер”. Всё послушали — опомниться не успели.

Резюме. Приняли Вас хорошо. По меньшей мере прониклись тем, что Вас стоит слушать, правильные/дельные/умные/толковые вещи говорите (это я не только по той одной девочке сужу) (не говорю, что так уж и все прониклись, но тем не менее.) Кроме того, что “стоит слушать Вас”, в голову придет и то, что Церковь существует не только для того, чтобы в ней подсвечником работать... И то, что “рок — борьба за право быть одиноким”, тоже отзовется, быть может, тем, что Церковь не бегает за рокерами с метлой...

Надеемся на “продолжение”. Концерт в целом удался. Так или иначе, но слышала отзыв, что выходили из зала действительно достаточно спокойно, а не давясь, как обычно».

Православная общественность признала заслуги лидера рок-группы «Алиса» Константина Кинчева в деле распространения православных идей среди молодежи. Кинчеву вручили «благодарственное письмо» от православной организации «Центр национальной славы России». Инициатором написания этого письма был диакон Андрей Кураев. Формальный повод — 20-летний юбилей группы.

— Мне очень понятен и близок путь Кинчева,— так объяснил «Известиям» свою инициативу отец Андрей.— Это путь юродства, но Кинчев — «юродивый наоборот». В мире шутов он избирал путь человеческого поведения. Легко протестовать против Президента, но, для того чтобы идти против вкусов своей дворовой компании, надо гораздо больше мужества. То, что Константин пошел против течения и внес духовную тематику в свое творчество, сделало его более одиноким. Мне показалось важным, чтобы кто-то заметил пройденный им путь.

...Награждение Кинчева происходило в камерной обстановке — в небольшом количестве присутствовали представители православных общественных организаций и пресса. Пили чай, обсуждали проблемы России. В частности, демографическую проблему.

— Предлагаю идею: «Рок против презервативов!» — сказал Андрей Кураев. Но, увидев, что корреспондент «Известий» схватился за блокнот, поспешил оговориться: — Это была шутка!

Говорили о миссионерской деятельности Церкви.

— Долг Церкви — самой идти к людям, а не ждать, пока они придут в церковь,— заявил пресс-секретарь Союза православных граждан.— Самые языческие районы — это новые территории Москвы и Питера, Сибирь и Дальний Восток. Там обратиться к молодежи можно только через такую форму, как «православный рок-концерт».

После награждения Кинчев дал «Известиям» эксклюзивное интервью.

— Константин, Вы сами себя миссионером считаете?

— Нет, это слишком ответственно. Я — рядовой ополченец Церкви.

— Судя по Вашим ранним песням, Вы не были атеистом...

— Я никогда не был атеистом. Я был богоискателем, отчасти язычником. И даже, наверное, прости Господи, сатанистом, в том виде, в каком сказано в 8-й утренней молитве: служил дьяволу, сам того не зная. Если человек говорит: «Я хороший, но в Бога не верю»,— это значит, что он уже служит сатане. Слава Богу, чередой чудес, замеченных мной, Господь меня привел в храм.

— Отец Андрей сказал, что он пошутил насчет «рока против презервативов», но Православная Церковь действительно не поощряет предохранение. Вы поддерживаете эту позицию?

— Естественно! Как же я могу не поддерживать то, чему я служу? Я еще раз говорю: я рядовой ополченец Русской Православной Церкви. Все, что Церковь считает правильным, и я считаю абсолютно верным.

— Перед одним из Ваших концертов отец Андрей читал проповедь. Вы будете продолжать эту практику?

— Мы с отцом Андреем на эту тему размышляли и пришли к выводу, что проповеди нельзя ставить на поток. Они должны быть редкими, адресными и не перед концертами. Рок-н-ролл — все-таки очень буйное действо. Надо после концерта еще на день оставаться в городе и проводить беседу с теми, кто захочет прийти к отцу Андрею.

По новостным лентам Интернета прошло сообщение следующего содержания:

«Киров. Профессор Православного Свято-Тихоновского богословского института диакон Андрей Кураев посетит на Пасху Запорожье с проектом “Рок к Небу”. Своими планами известный миссионер и публицист поделился с общественностью Кирова, где выступил с лекциями. В концертном проекте участвуют популярные рок-музыканты Константин Кинчев, Юрий Шевчук, Вячеслав Бутусов. Ранее музыканты проводили подобные акции с участием Андрея Кураева в Санкт-Петербурге и совершили гастрольный тур по Уралу...».

С сожалением должен заметить, что господа журналисты смешали два разных пласта информации. Одно дело — мой рассказ о прошлых опытах сотрудничества с рок-музыкантами, другое дело — планы о концерте в Запорожье. В результате получилось, что упомянутые Константин Кинчев, Юрий Шевчук, Вячеслав Бутусов не просто однажды собирались на концерте «Рок к Небу», но и позднее вместе со мной «совершили гастрольный тур по Уралу» и планируют в том же составе посетить и Запорожье.

Планы проведения рок-концерта на Светлой седмице (не на саму Пасху, конечно) и в самом деле были у Запорожской епархии, и в начале этого года мне звонили оттуда с этим предложением. Но с той поры не было ни подтверждений, ни опровержений. Так что я лишь сказал, что есть такая возможность, что идея продолжения сотрудничества церковных организаций и рок-музыкантов жива.

Журналисты же преподнесли это как клонирование петербургского концерта с тем же составом.

Услышав об этом, я позвонил в Запорожье и получил ответ, что все же в этом году ничего организовать не удастся (на прошлую Пасху в Запорожье был пасхальный рок-концерт силами местных групп).

И еще один слух стоит опровержения. Осенью по многим газетам и интернет-изданиям прошла заметка с заголовком «Кинчев и Кураев ведут битву за молодежь». Уверяю, что ни я, ни Кинчев не рассматриваем молодежь как врага, с которым надо вести битву, или как пассивный объект, который надо «захватывать». Столь милитаристский и неуважительный лексикон не свойственен ни мне, ни Константину. Так что это опять псевдоцитата.

Наконец, в некоторых изданиях меня представляют как «духовного руководителя Кинчева». Прошу и этой нелепости впредь не говорить. Духовник Константина — протоиерей Владислав Свешников. Я же могу быть только научным руководителем у своих студентов и никаких иных «руководящих» должностей более занимать не могу.

Я не курирую деятельность «Алисы». Я не цензор, не редактор, не советчик и не духовник Константина Кинчева или кого-либо из состава этой рок-группы. Не было случая, когда бы я дерзнул предложить Кинчеву поменять хоть слово в его стихах или предложил тему для песни. В творчестве Кинчева есть и другие темы, Помимо православия. И в моей работе есть другие темы, помимо диалога с рок-культурой. Просто есть точки взаимного понимания и иногда бывают возможности входить в одну и ту же аудиторию.

Слово

14 июля 2004 в Кронштадте на Якорной площади у Морского собора состоялась акция «Поколение-2050». Организатор акции — Фонд апостола Андрея Первозванного (это Фонд привозил в Россию мощи святого апостола Андрея и святой мученицы Великой Княгини Елизаветы, благодатный огонь из Иерусалима).

В рамках этой акции в Кронштадте прошел концерт рок-группы «Алиса». А перед началом выступления Константина Кинчева было мое слово:

Уже несколько поколений в России люди делятся на тех, кто говорит «эта страна», и тех, кто говорит «наша страна». Уже целое столетие жители России различаются по тому, как они обращаются со словом «русский».

Для одних это слово имеет право звучать только в таких словосочетаниях, как «русские бандиты» и «русские пьяницы». А для нас слово «русский» уместнее в таких понятиях, как русская вера, русский характер, русская наука, русский флот.

Мы сегодня обращаемся к тем, кто говорит «наша страна». Мы обращаемся к тем, кто не пугается, услышав слово «русский». Мы обращаемся к тем, кто решил прожить свою жизнь здесь, в России.

Мы обращаемся к вам — к пенсионерам 2050 года. Мне сейчас 40 лет. Значит, к 2050 году даже черви в моей могиле подохнут от голода. Но вы, ребята, надеюсь, будете жить. Вы будете тогда писать выпускное сочинение на тему: «Как я провел жизнь».

У нашего поколения перед вашим много долгов. Но все же вот сейчас, в 2004 году, мы можем себе позволить поступок — мы можем открыто, в центре города признаться, что «в наших жилах кипит небо славян».

Но в той России, из которой спустя полвека будете уходить вы,— смогут ли открыто звучать такие песни, такие слова? Или с минарета Морской мечети Кронштадта будут разноситься совсем другие мелодии? От вас зависит — будет ли спустя поколение здесь Россия или же «Объединенные Московские Эмираты».

Понимаете, тот, кто сегодня спивается или растаскивает себя по дозам, убивает не только себя — он убивает и Россию. Тот, кто отказывается от детей, воспроизводя идиотское присловье — «зачем нищету плодить!»,— плодит рабов. Если в русских семьях, в ваших семьях будет по одному ребенку — то ваши внуки станут меньшинством в стране, которая когда-то была нашей.

Что сделать для того, чтобы Морской собор не стал Морской мечетью? — Сделайте больше русских детей!

О Кронштадте говорят, что это щит России на западном рубеже. Но границы XXI века — это не полоски земли. В эпоху глобального телевидения нет тыла. Граница сегодня повсюду. Оттого и поет Кинчев, что «всяк на своем рубеже». Это верно: свое главное достояние — свою душу — может защитить только сам человек. Главный рубеж — в голове и сердце. Хочешь стать свободным — отключи мозги от телевизора. Хочешь помочь России — объяви бойкот водке. Хочешь спасти душу — стань православным.

А для начала, ребята, пожалейте Россию — сохраните себя. Доживите до 2050 года. Останьтесь жить! Живите в России!

Реакция на эту проповедь [772]

Директор Исламского правозащитного центра Исмагил Шангареев осудил «исламофобские небылицы» диакона Андрея Кураева, сообщает пресс-служба Исламского правозащитного центра.

В ответ на призывы диакона Андрея Кураева к возвращению России статуса великой православной державы директор Исламского правозащитного центра Исмагил-хазрат Шангареев выступил в понедельник 19 июля с заявлением. «Концерты группы “Алиса”, миссионерскую деятельность которой в последние годы курирует Кураев, к сожалению, не могут положительно повлиять на объединение нашего общества,— говорится в нем.— Кураев и “Алиса” твердят об объединении одних только русских и православных, отметая иные национальности и последователей иных верований. В таком случае не может быть и речи о поддержке подобных акций со стороны других конфессий».

Исмагил-хазрат Шангареев напомнил, что на возведении Санкт-Петербурга и других городов России трудилось много строителей из числа коренных жителей России, представлявших мусульманские, финно-угорские и другие народы. «Андрей Кураев боится, что через определенное время с минарета Морской мечети Кронштадта будет звучать иная мелодия,— осудил директор Исламского правозащитного центра его исламофобские выпады.— Как человек, который тесно общается с мусульманскими религиозными деятелями, знакомый с основами ислама, он должен понимать: с минарета звучит азан — призыв к молитве, а не мелодия». Подобные высказывания Кураева на концертах группы «Алиса» директор Исламского правозащитного центра назвал «небылицами», которыми диакон Кураев намеревается запугать подрастающее поколение.

Однако «я согласен с Кураевым относительно бойкота водке. Это трезвое решение Кураева»,— сказал вместе с тем Исмагил-хазрат Шангареев.

Интересная реакция. Кинчев как-то пел о людях, которые «даже в дожде видят холокост». Оказывается «правозащитники», видящие свое призвание в том, чтобы своими страхами пугать всех окружающих, есть и среди мусульман.

У «нацменьшинств» достаточно своих защитников в современном мире. И в моей речи не было ни слова о том, что надо мешать им рожать своих детей или строить свои храмы. Но и русские должны подумать о своих детях и о своих святынях.

В таком призыве нет национализма. Где у меня превознесение русской нации над любой другой? Неужели обращаться к русским — это уже преступление? Почему нам нельзя поговорить между собой? Причем не о том, как бить других, а о том, как сохранить самих себя? Может ли быть проповедь, обращенная только к ученикам пятого «б» класса? Может ли быть специальная проповедь для библиотекарей или медсестер? Вот точно так же может быть и проповедь, обращенная к русским. На концерте «Рок к Небу» я говорил для студентов. На концерте «Поколение-2050» — для русских ребят.

Возможны объединения людей, у которых есть свои, своеобразные интересы, объединяющие только их. Возможно объединение почитателей «Спартака», закрытое для болельщиков «Локомотива». Может быть работа, направленная к объединению и взаимопомощи писателей, не предполагающая участия в ней людей, чья жизнь и работа не связаны с писательским трудом. Могут быть благотворительные и просветительские акции, направленные только к людям, исповедующим иудаизм, и не затрагивающие не только людей других национальностей, но даже и светских евреев. Точно так же возможен разговор между людьми православными и между людьми русскими. Евреям можно поддерживать еврейские семьи, а русским поддерживать свои семьи нельзя?

Мы призываем наших ребят создавать русские семьи. Но у нас не было и тени призыва к тому, чтобы разрушать семьи, жизни, судьбы и святыни людей других национально-культурных традиций и чем-то им мешать. У нас был свой семейный разговор о наших семейных проблемах. Прежде объединения всего человечества нам хотелось бы видеть единой нашу семью, наш народ.

Еще более удивительно, что Исмагил-хазрат Шангареев обиделся на то, что мы не приветствовали бы превращение Морского собора в Морскую мечеть, а России — в Московские Эмираты. Странная обида — неужели у него есть именно такие планы? Я высказал «исламофобскую» фантазию? Да не такая уж это и фантазия. Во-первых, Морской собор в Кронштадте еще не возвращен Церкви; в нем находится театр. Во-вторых, в Европе, вымирающей не менее быстро, чем Россия (см. книгу Дж. Бьюкенена «Смерть Запада»), ежегодно десятки бывших христианских храмов перестраиваются под мечети. Понимаю, что для мусульман это радостный процесс, но для нас это боль. Так что же — нам и о своей боли уже заикнуться нельзя?

За гранью дискуссионных приличий намек Шангареева на мое якобы пьянство: мол, «бойкот водке — это трезвое решение Кураева». Мне не надо «решаться», чтобы жить без водки. Ее и так нет в моей жизни. Готов подарить полное собрание своих сочинений тому, кто видел меня пьяным в последние 20 лет (то есть со времени окончания университета)!

Но что «страшнее» всего — это его заявление о том, что мусульмане не поддерживают мой призыв о рождении русских детей. Так вроде бы мусульман никто и не просил о поддержке в этом деле!

Но реакция есть — и это хорошо. Это еще одно доказательство полезности проповеди через рок-пространство. Информационные агентства размножили и текст той моей проповеди, и реакцию на нее исламского правозащитника, и мой ответ на эту реакцию. И я уверен, что многие русские сердца согласились с озвученной мною болью.

Слово

на концерте «Золото на черном» в Ледовом дворце Санкт-Петербурга

Концерт был посвящен 100-летию подводного флота России. Участники: «ДДТ», «Алиса», «Пилот», «Митьки», Вячеслав Бутусов. 17 000 зрителей.

Мое слово (после часового выступления «Алисы» и перед Юрием Шевчуком) звучало так:

Добрый вечер, команда. Для начала позвольте мне объяснить, почему я нахожу уместным свое присутствие здесь.

У этого концерта название гениальное, хотя и несколько пиратское. Золото на черном — это ведь не только форма офицеров военного флота. Это еще и форма одежды священников. В будни и вне храма на священнике — черная ряса, а на богослужении на черное налагается золотое торжественное облачение. Вообще золото проступает на черном там, где работа перерастает в служение.

Но главное не в этом. Главное в том, что подводники лучше всех знают, что такое давление. Сотни метров воды над головой в пересчете на тонны означают пресс. Снаружи, с пляжа этот пресс может казаться ласковым, ненавязчивым и незаметным. Но для тех, кто под ним, он может оказаться смертельным.

Сегодня над каждым из нас нависли тонны попсы и рекламы. К ним добавляются все новые тонны быстро нарастающей новой идеологии — идеологии «политкорректности» и «толерантности». Пятнадцать лет нам твердят, что «защищать Родину» уже нельзя. Защищать разрешено только права меньшинств.

И тут время подать сигнал тревоги: «Проснись, Нео! Матрица имеет тебя!».

У подводников для защиты от внешнего давления есть жесткий корпус. Подводники кожей своей знают, что не стоит прогибаться под изменчивый мир. Попробуйте убедить подводников, что вокруг них сплошной ласковый май! Попробуйте убедить подводников, что пора сбросить их слишком жесткий корпус и слиться с окружающей средой!

Ну, вот по тем же причинам, по которым подводники хранят свою жесткость, по тем же причинам и Церковь ценит свой консерватизм. Жесткий корпус Церкви — это догматы. Певцы толерантности требуют от нас стать мягче, податливее и терпимее к их домогательствам. Но без жесткого корпуса догматов мы превратимся в слизь.

Ребята, будьте же и вы упрямы при защите своих святынь!

Когда-то император Александр Третий сказал, что у России только два союзника — ее армия и ее флот. Император не мог предвидеть, что сама Россия предаст этих своих союзников. Знаете ли вы, что в 1905 году по время русско-японской войны студенты Петербурга слали поздравительные телеграммы японскому императору, поздравляя его с победами над русской армией?

Затем была война прессы против собственной действующей армии в годы Первой мировой войны. Был позор Брестского мира. И — уже на наших глазах — было откровенное отречение российских властей начала 90-х годов и от армии, и от флота.

И поэтому сегодня, здесь и сейчас я молюсь так: Господи, даруй нам мужество, чтобы любить свою Россию и не предавать ни ее армию, ни ее флот!

С праздником вас! И пусть подводники в конце каждого своего похода видят небо!

Комсомольские лидеры покаялись перед Православной Церковью

Сенсационное заявление сделал 28 мая 2004 года в бесплатной запорожской газете «Лица плюс», издаваемой комсомольцами, руководитель ЛКСМ Запорожской области Станислав Зубов. В статье «Покаяние» С. Зубов от имени запорожских комсомольцев фактически совершает покаянный акт за антицерковную деятельность комсомола в советские времена. Этот шаг, утверждает первый секретарь обкома, на протяжении длительного времени обсуждался им с соратниками.

Признание трагической политики своих предшественников по отношению к Церкви в виде разрушения храмов, искоренения в душах советской молодежи традиционной духовности,— основное содержание статьи. Параллельно С. Зубов говорит о вере, всегда продолжавшей существовать в душах рядовых комсомольцев, приводя в качестве примера «православную христианку Зою Космодемьянскую».

«А единственное, что мы, комсомольцы, можем сделать в отношении своего прошлого,— пишет Станислав Зубов,— это совершить акт покаяния за свою антицерковную историю. От имени комсомольцев Запорожской области прошу рассматривать данное заявление именно в качестве такого акта».

На вопрос о том, что же стало «последней каплей», вдохновившей его на этот «исторический шаг», Станислав Зубов ответил:

— Пожалуй, последний пасхальный концерт «Рок к Небу» в Запорожье. Я увидел православного священника, вышедшего на сцену поздравлять «неформальную» молодежь, заполнившую зал. И убедился на деле, что Церковь не забывает никого из своих «блудных сынов». А те, в свою очередь, ответили ему такими аплодисментами, что им могли позавидовать даже музыканты, собравшие этот зал, так сказать, «на себя». Символично, что первые поздравления с «героическим решением» и выражения поддержки лидер комсомольцев получил от руководства молодежных организаций «Идущие вместе» и «Новое направление», которые ежегодно проводят в Запорожье пасхальный концерт «Рок к Небу».

Референт Святейшего Патриарх Н.И. Державин:- Вы говорили о том, что взаимодействие Церкви с молодежью будет более тесным на основе православной культуры. Недавно я был на одном из протестантских рок-концертов, и там служители говорят с молодежью на их языке. Не собирается ли РПЦ двигаться в подобном направлении?

- Такие проекты уже есть. Скажем, в рамках нашего молодежного синодального отдела, который возглавляет архиепископ Костромской и Галичский Александр, уже проходили такие концерты. Группа «Алиса», руководитель которой Кинчев - человек православный, и он говорит с молодежью на понятном ей языке.

- Нет, уже не капля. Уже несколько таких «капель» было, и мы положительно оцениваем этот опыт. Перед началом таких концертов нередко выступает самый известный православный публицист о. Андрей Кураев. Так что мы понимаем, что с молодежью нужно говорить на адекватном и понятном ей языке. Сегодня мы организуем летние православные лагеря. Референт Патриарха уполномочен заявить: // Честное слово. Новосибирск. 10.12.2003. http://www.chslovo.com/include/output_articles.asp?Id=23193

Из выступления председателя Синодального отдела по делам молодежи архиепископа Костромского и Галичского Александра на Съезде православной молодежи Южного Федерального округа

…Некоторые из новых проектов достойны того, чтобы сказать о них вслух с этой трибуны. Оживленную дискуссию в прессе вызвал рождественский благотворительный концерт «Рок к Небу» с участием звезд русской рок-музыки, устроенный Петербургским отделом по делам молодежи. Споры об этом не утихают и по сей день. Мы с нетерпением ждем выхода фильма, посвященного этому событию, который многое прояснит. Однако по ряду моментов необходимо высказаться уже сейчас.

Что общего между рок-музыкой как жанром современной культуры и Православием? Если воспринимать музыку как выражение духовной жизни православного христианина, то, конечно же, ничего общего. Невозможно молиться под аккорды этой музыки. Под такую музыку можно только протестовать. Рок — это протест. Но протестовать можно против разных явлений и по-разному. С точки зрения православной аскетики, протест — это проявление страсти гнева. Но, по мысли православных отцов-аскетов, гнев может быть направлен против разных явлений. Если против ближнего, то это грех, а если против своих недостатков и несовершенств, то это безусловное благо. На Западе в 1960-е годы рокеры протестовали против обмирщения христианской цивилизации. Сытое, самодовольное, уютное существование преподнoсилось подросткам как некое подобие христианского идеала. Отказ от этой идеологии комфорта и обусловил обращение ряда лидеров рок-групп к вне- и антихристианской темной религиозности, даже к открытому сатанизму.

Совершенно иначе зарождалась рок-музыка в СССР. Это был протест против идеологического всевластия тоталитарной системы. В условиях партийно-комсомольского диктата рок-музыканты дружили. Не случайно знаменитый Ленинградский рок-клуб объединял таких разных людей, как Виктор Цой и Борис Гребенщиков, Константин Кинчев и Майк Науменко. После перестройки их пути разошлись. Кто-то примирился с действительностью. А вот точка зрения Константина Кинчева, которую он высказал в интервью журналу «Сретение»:

«Нынешний строй страшнее того, который был, потому что мы попали из одного плена в другой. В войне идеологий Америка победила и продолжает навязывать нам свой образ жизни, свою систему отношений между людьми». Какие же образ жизни и систему отношений между людьми проповедует Константин Кинчев? Те, кто знаком с текстами песен, написанных им за несколько последних лет, хорошо знают: Кинчев говорит о духовных ценностях Православия.

Я понимаю, что православный воспитатель, особенно если он уже не молод, попав на рок-концерт, немедленно возмутится духом. Но ведь терпеливо досидев до конца представления, он может обратиться к молодым людям, по крещению принадлежащим к Церкви, но по образу жизни сущим язычникам, с такими, например, словами: «Друзья мои! По всему вижу я, что вы как бы особенно любите свою родную землю. Ибо, присутствуя в этом зале, я с удивлением и радостью услышал, как вы дружно хором выкрикивали слова полюбившейся вам песни Константина Кинчева: “Испокон веков граничит с Богом моя светлая Русь...”. Этого Бога, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам».

Как пастыри и как миссионеры мы не имеем права равнодушно проходить мимо удивительных примеров обращения в Православие кумиров молодежи. Их авторитет необходимо использовать в деле христианской миссии. И то, что некоторые из этих людей свое искусство пытаются поставить на службу Церкви, можно только приветствовать. Можем ли мы им в этом помочь? И если да, то каким способом? Где проходит граница допустимости нашего участия в мероприятиях, подобных упоминавшемуся рок-концерту? Это вопрос для дискуссии. И пусть дискуссии на эту тему будут открытыми и доброжелательными.

Завершая тему, хотел бы процитировать слова Святейшего Патриарха, которые прозвучали в зале церковных соборов главного храма России: «Сегодня во второй раз мы вручаем подвижникам православного молодежного движения премии “Обретенное поколение”. Примечательно, что в различных епархиях ведется активный поиск новых форм православной миссии в молодежной среде. Все чаще слышен смелый и убедительный голос православного пастыря на крупных молодежных мероприятиях. Мы убедились в том, что слово Церкви, вдохновенная христианская проповедь, если она разумно построена, изложена живым и понятным языком, уместна и в концертном зале, и на открытии спортивных состязаний».

Как бы мы сегодня ни порицали молодых людей за их нынешние непонятные нам увлечения и страсти, как бы мы ни сетовали на распространяющиеся в молодежной среде нравственные пороки, мы понимаем: молодежь России — наша единственная надежда. Нравственное лицо общества будущего зависит от того, насколько сегодня проникнутся идеалами добра молодые сердца. У нас нет другой молодежи, а ту, которая есть, мы не должны разделять на «церковную» и «светскую», на «отличников» и «неформалов», на «рокеров» и «любителей популярной музыки». Вся молодежь — наша общая забота.

Завершая цикл статей и интервью по более чем спорным темам (отношение к современному кино и рок-музыке, «Гарри Поттеру» и «дню святого Валентина»), я хотел бы в заключение заметить, что в этих моих суждениях нет модернизма. Модернизм — это призывы к перемене церковных преданий: начиная от догматического, вероучительного, и кончая литургическим, обрядовым. В моих суждениях нет поползновения хоть на йоту изменить вероучение и литургику нашей Церкви. Более того — я всегда подчеркиваю, что они-то должны оставаться неизменными. А вот «литургия после литургии», способы вне-храмового и вне-богослужебного свидетельства о нашей вере могут и должны меняться. Это и происходит в нашей жизни: появились православный Интернет и православные теле- и радиопроповеди, миссионерские поезда и пароходы.

Разногласия по этим сюжетам естественны. Есть в Церкви люди, которые не способны объяснять свою веру — а тем более объяснять ее миссионерски, то есть на языке нецерковного мира. Среди этих людей не-миссионерского склада есть люди замечательные и просто святые (а есть и просто ленивые и погасшие). Но у них есть одни дары и нет другого дара — дара миссионерства. Эта собственная неспособность кажется им всеобщей. Из «я не могу объяснить» очень легко сделать вывод «они не хотят слушать». Частную неудачу своей не слишком-то настойчивой проповеди они склонны оценивать как апокалиптическую закрытость мира от Христовой проповеди.

Мне же хотелось пояснить, что и материал современной молодежной культуры может предоставить материал для миссионерской работы Церкви.

Что в этой ситуации делать? — Да просто быть терпимыми. Не обзывать церковных людей немиссионерского склада «обрядоверами» и «мракобесами». Понять и оценить их правду. Но и миссионерам разрешить работать, освободив их от подозрений и от необходимости постоянно оправдываться перед православными же людьми.

Вот на этой не-миссионерской ноте и приходится заключать книгу об отношениях древнейшей христианской Церкви и современной молодежи. Миссионер должен быть честен. Он не должен заниматься пропагандой и рекламой. Трудно молодому человеку войти в современную церковную жизнь? — Да. Но тем, кто всюду ищет только легкость, не интересны ни Евангелие, ни Апокалипсис. И они не интересны нам. Тот юноша, что испугался наших «бабушек», уж точно не устоит перед «зверем из бездны»[775].

Так что для молодого человека это проверка его веры, его любви и его мужества: сможешь ли ради Христа встать в один строй с нашими бабульками? Тот, кто не может, уже стар, что бы ни было написано в его паспорте. Он стар, потому что не умеет ломать свои стереотипы.

[1] Речь идет о рождении именно научного естествознания, а не гуманитарных наук, которые – в лице логики и филологии (грамматика плюс риторика) - родились много раньше.

[2] Яки С. Спаситель науки. М., 1992, с. 113.

[3] Захаров А. Причуды истории: восток на западе или запад на востоке? // Кризис современной цивилизации: выбор пути. Сборник обзоров. М., ИНИОН, 1992, c. 72.

[4] Честертон Г. К. Вечный человек. М., 1991, с.139.

[5] Вообще-то это слова, которые Галилею сказал кардинал Бароний еще в 1598 г. (см. Фантоли А. Галилей. В защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви. М., 1999, с. 145). А сама мысль обосновывается еще блаж. Августином (5 век): «В Евангелии мы не находим таких слов: «Я пошлю вам Утешителя, дабы он разъяснил вам движение Солнца и Луны. Ведь Он хотел сделать людей христианами, а не математиками» (Августин. О Деяниях Фелицию Манихею 1,2). Августин не советовал нападать на светскую науку с Библией наперевес: «Если же на основании несомненного довода будет доказано, что это мнение верно, то будет еще неизвестным, хотел ли писатель в приведенных словах св. книг, высказать это именно мнение, или же какое-нибудь другое не менее истинное… Если же контекст Писания не отвергнет того, что писатель имел в виду именно это мнение, то остается еще место для вопроса, не мог ли он иметь в виду другого какого-нибудь мнения… Ибо весьма часто случается, что и нехристианин знает кое-что о земле, небе и остальных элементах видимого мира, о движении и обращении, даже величине и расстояниях звезд, об известных затмениях солнца и луны, круговращении годов и времен, о природе животных растений, камней и тому подобном, - знает притом так, что защищает это знание и очевиднейшими доводами и опытом. Между тем, крайне позорно, даже гибельно и в высшей степени опасно, что какой-нибудь неверный едва-едва удерживается от смеха, слыша, как христианин, говоря о подобных предметах яко бы на основании христианских писаний, несет такой вздор, что, как говорится, блуждает глазами по всему небу… Невозможно достаточно исчислить, сколько горести и печали причиняют благоразумным братьям эти дерзкие невежды, когда они, застигнутые и уличенные в нелепом и ложном мнении со стороны тех, которые не признают авторитета наших писаний, в защиту того, что сказали по легкомысленному безрассудству и с очевиднейшею ложью, стараются ссылаться на эти священные книги, оправдывая ими свое мнение» (О книге Бытия, буквально, 1,19).

[6] Показательно, что даже в 14 веке в пражском университете изложению "Метафизики" Аристотеля отводилось всего 20-36 лекционных недель, в то время как естественнонаучным сочинениям Стагирита - 92 недели (см. В. Герольд. Философия и теология в европейской культурно-образовательной среде 14-начала 5 века. // Новые идеи в философии. Ежегодник Философского Общества СССР. 1991. ((М. , 1991, С. 70).

[7] св. Григорий Палама. Цит. по: Успенский Л. Исихазм и гуманизм // Вестник Русского западно-европейского патриаршего экзархата. №.58. Париж, 1967. с.110.

[8] Слово императора Юстиниана, посланное к патриарху Мине против нечестивого Оригена и непотребных его мнений // Деяния Вселенских Соборов. Т. 3. Спб. 1996, С. 537.

[9] Триодь Постная. 3 седмица, четверг, утреня, 9 песнь канона.

[10] «В 17 в. наступила реакция против эзотерики и герметизма, сопровождавшаяся критикой натурфилософских спекуляций. Тут сказался дух Контрреформации, возродившей христианское неприятие оккультизма и магии, астрологии и алхимии. Характерно, что Кеплер, совсем не чуждый неоплатонизму, в последние годы жизни выступает против увлечения «туманными загадками вещей»; Р. Бойль весьма иронически относится к последователям Парацельса, противопоставляя им принципы научной химии. Отголоски той же борьбы с духом Ренессанса слышны и у Ньютона, изгонявшего из физики «скрытые качества»… Декарт получил образование в иезуитском колледже, цитадели антиоккультизма» (Гайденко П. П. Христианство и генезис новоевропейского естествознания // Философско-религиозные истоки науки. М., 1997, сс. 59 и 61). «Прямой и позитивный вклад ренессансной магии в новую науку был практически равен нулю» (Ф. Йейтс. Цит. по: Кирсанов В. С. Научная революция XVII века. М., 1987, с. 11).

[11] «Католическая церковь не то чтобы находилась в упадке – никто не доказал, что моральное состояние духовенства в 16 веке было хуже, чем в предыдущий период, - но не могла полностью соответствовать все возрастающим требованиям паствы» (Уваров П. Ю. Что стояло за религиозными войнами 16 века? // Французский ежегодник. 2004. Формы религиозности в 15 - начале 19 вв. М., 2004, с. 32).

[12] Dedieu J.-P. L’Inquisition. Paris, 1987. pp. 47-48.

[13] «Кульминация преследования за колдовство пришлась не на эпоху средневековья, а на период между 1560 и 1630 годами» (Делюмо Ж. История и его религия // Французский ежегодник. 2004. Формы религиозности в 15 - начале 19 вв. М., 2004, сс. 59-60).

[14] Цит. по: Косарева Л. М. Социокультурный генезис науки Нового Времени. Философский аспект проблемы. М., 1989, с. 75.

[15] Косарева Л. М. Социокультурный генезис науки Нового Времени. Философский аспект проблемы. М., 1989, с. 80. Отсюда: «Обнаружен самый важный для лютеран туалет. Немецкие археологи утверждают, что нашли туалет, в котором Мартин Лютер составил свои знаменитые 95 тезисов, приведших к протестантской Реформации, сообщает "Благовест-инфо" со ссылкой на "Ecclesia" и "Daily Telegraph". Лютер часто намекал, что страдает хроническими запорами, и по этой причине много времени проводил в уборной. Эксперты заявили, что они уже много лет убеждены, что 95 лютеровских тезисов были написаны в клозете, однако не знали, где находился этот объект, пока не нашли каменную конструкцию в остатках флигеля в доме Лютера в Виттенберге. "Это великое открытие, – заявил директор Мемориального фонда Лютера Стефан Рейн. – Отчасти потому, что речь идет о человеке, на чьих текстах мы очень сосредоточены, в то время как земному, стоящему за ними, уделяется мало внимания". "Это место, где родилась Реформация, – отметил далее Рейн. – Лютер сам говорил, что делал свои открытия в клоаке. Мы не имели понятия, где же находилась эта клоака. Теперь понятно, что имел в виду реформатор". 450-летний нужник, который для своего времени был очень совершенным, сделан из каменных блоков и имеет сиденье с отверстием. Внизу находится выгребная яма, соединенная с примитивной канализацией. Профессор Рейн сказал, что Фонд Лютера не будет позволять посетителям его дома, которых в год здесь бывает около 80 тысяч, сидеть в этом туалете. "Сам бы я никогда не решился сделать это", - говорит профессор» ( Время новостей 29. окт. 2004; http://portal-credo.ru/site/?act=news&id=28122&type=view).

[16] Законы Хамураппи, 2 // Хрестоматия по истории государства и права зарубежных стран (Древность и Средние века). М., 2001, с. 10.

[17] Волков И. М. Законы вавилонского царя Хаммураби. М., 1914, с. 69.

[18] http://www.hist.msu.ru/ER/Etext/hammurap.htm

[19] Эльманович С. Д. Примечания // Законы Ману. М., 2002, с. 388.

[20] Уголовный закон о мятеже, разбое и грабеже (Дзокуторицу) (702-718 гг.) // Хрестоматия по истории государства и права зарубежных стран (Древность и Средние века). М., 2001, с. 548.

[21] Административно-уголовный закон (Сикисэйрицу) (702-718) // Там же, с. 543

[22] Гольцман Е.Е. Дурной глаз и порча. М., 1996, с. 3.

[23] Памятники Римского права. Законы XII таблиц. Институции Гая. Дигесты Юстиниана. М., 1997, с. 11.

[24] «Вы предали смертной казни колдунью Теориду с Лемноса и ее родственников за то, что они изготовляли магические снадобья» (Демосфен. Против Аристогитона, 1,79)

[25] Об обвинении философа Апулея в магии см. его книгу «Апология или О магии».

[26] Фроянов И. Я. Начало христианства на Руси. Ижевск, 2003, с. 172.

[27] Цит. по: Фроянов И. Я. Начало христианства на Руси. Ижевск, 2003, с. 173.

[28] Для сравнения: за убийство чужого раба пеня 30 солидов; если римлянин ограбит салического варвара, то штраф 63 сол., а если франк ограбит римлянина, то 35. За покушение на жизнь свободного человека – 63 сол.

[29] О том, что германцы прибегают для установления истины к «испытанию водою» римляне, впрочем, знали и раньше. Императору Юлиану (в середине IV века) по крайней мере это было известно: «Рейн отнюдь не поступает с кельтами несправедливо, увлекая в свои стремнины незаконных детей и мстя таким образом за оскорбление супружеского ложа; а тех, кого он признает рожденными от чистого семени, он выносит на поверхность своих вод и возвращает в объятия трепещущей матери, давая этим спасением ребенка непреложное свидетельство чистоты и непорочности ее брачного союза» (Письмо 15, философу Максиму // Памятники позднего античного ораторского и эпистолярного искусства. II-V века. М., 1964, с. 159.

[30] Золотов О. Инквизитор из Можайска // Труд. 27.3.2003.

[31] Николаева И. Как распознать ведьму? // Аргументы и факты. 2003, 23 марта.

[32] http://www.religare.ru/article5678.htm

[33] Арнаутова Ю. А. Колдуны и святые. Антропология болезни в Средние века. Спб., 2004, с. 51.

[34] Ли Г. История инквизиции в средние века. Спб., 1912, т. 2. с. 489

[35] Орлов М. Н. История сношений человека с дьяволом // Амфитеатров А. В. Дьявол. Орлов М. Н. История сношений человека с дьяволом. Спб., 1992, с. 613.

[36] Мейкок А. История инквизиции. М., 2002, сс. 194-196.

[37] Русская Историческая библиотека. Т.36. Памятники древнерусского канонического права. Ч. 2. Вып.2. Петроград, 1920, стб. 331.

[38] Грамота митр. Киевского и всея Руси Фотия в Псков о браках законных и незаконных… // Русская Историческая библиотека. Т.6. Памятники древнерусского канонического права (11-15 века). Ч. 1. Спб, 1908, стб. 283.

[39] Русская Историческая библиотека. Т.6. Памятники древнерусского канонического права (11-15 века). Ч. 1. Спб, 1908, стб. 862.

[40] Гальковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. Т.1. Харьков, 1916, с. 229 и 232.

[41] Гальковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. Т.1. Харьков, 1916, с. 234.

[42] Орлов М. Н. История сношений человека с дьяволом // Амфитеатров А. В. Дьявол. Орлов М. Н. История сношений человека с дьяволом. – М., 1992, сс. 656-657. Примеры подобных епитимий см. Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов. – М., 1995, т. 3, сс. 295-296.

[43] Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов. – М., 1995, т. 3, с. 296.

[44] Лавров А. С. Колдовство и религия в России 1700-1740 гг. М., 2000, сс. 368-369

[45] Лавров А. С. Колдовство и религия в России 1700-1740 гг. М., 2000, с. 365.

[46] Мелиоранский Б. М. Из лекций по истории и вероучению Древней христианской Церкви (I-VIII в.). Вып. 1. Спб., 1910, с. 90.

[47] Государственные (а не церковные) законы Империи (XI век) предписывали следующее: «Колдуны и знахари, которые к вреду людей обращаются к демонам, подлежат казни мечом» (Эклога 17,43)

[48] Блаватская Е. П. Разоблаченная Изида. Т. 2, с. 671.

[49] «Когда я была в Барри (в Италии), учась у местной колдуньи…» (Блаватская Е.П. Письма А. П. Синнету. М., 1997, с. 307).

[50] «Урусвати, любуюсь тобою. Я заглянул в школу. Я увидел чудесную колдунью» (Агни-Йога. Высокий Путь (часть 1: 1920-1928). М., 2002, с. 115).

[51] Привалов Д. Увидеть Дубровник - и остаться // Труд. 10.7.98

[52] Я тебя напоила антиколдовскою водой // Труд. 10.7.98

[53] Арнаутова Ю. А. Колдуны и святые. Антропология болезни в Средние века. Спб., 2004, сс. 51-52 и 84.

[54] Мелиоранский Б. М. Из лекций по истории и вероучению Древней христианской Церкви (I-VIII в.). Вып. 1. Спб., 1910, с. 87.

[55] Арнаутова Ю. А. Колдуны и святые. Антропология болезни в Средние века. Спб., 2004, сс. 51-52 и 84.

[56] Лозинский С. Г. История инквизиции в Испании. Спб., 1914, С. 287.

[57] Мейкок А. История инквизиции. М., 2002, сс. 194-196.

[58] Шапошникова Л. В. Подвижничество диакона Кураева // Защитим имя и наследие Рерихов. Т.1. Документы. Публикации в прессе. Очерки. М., 2001, сс. 345 и 405.

[59] При ответе на этот вопрос стоит обратить внимание на апологию магии у Вергилия (Буколики 8,62-108).

[60] Даже рериховский ученик А. Клизовский считал, что «заслуга Инквизиции заключалась в том, что сжегши на кострах около десяти миллионов ведьм и колдунов, она удержала многие миллионы от повального увлечения черной магией, от ночных оргий в честь сатаны» (Цит. по Рерих Е. И. Письма. Т.2. 1934. М., 2000, с. 279). Рерих, конечно, не согласна. А цифра Клизовского, конечно, невероятно преувеличена.

[61] Интересно, что в России нормы преследований колдунов определялись не церковным правом («Духовным регламентом»), а военным. «Артикул воинский», изданный в 1715 г. в гл 1, ст. 3 гласил: «Кто имени Божия хуление приносит и оное презирает, и службу Божию поносит и ругается слову Божию и святым таинствам, а весьма в том он обличен будет, хотя сие в пьянстве или трезвом уме учинится, тогда ему язык раскаленным железом прожжен и потом отсечена глава да будет» Аналотичная норма постулировалась «Уставом морским», изданным в 1720 г.). Причем эта норма была взята из Ново-шведского военного артикула 1683 года. Как справедливо заметил Юрий Лотман - «через окно в Европу тянуло гарью» (Лотман Ю. М. Об «Оде, выбранной из Иова» Ломоносова // Известия Академии наук СССР. Серия литературы и языка. Т.42. 1983, № 3, май-июнь, с. 269).

[62] «Не раз уже говорилось о том, что белая магия мало чем отличается от колдовской практики и что различие состоит, главным образом, в результатах, определяемых лежащими в основе всех наших действий дурными или добрыми мотивами» (Блаватская Е. П. Размышления об элементалах // Блаватская Е. П. Космический разум. М., 2001, с. 119). «Все ответвления магии – черной и белой, божественной и дьявольской, - имеют единый корень» (Блаватская Е. П. Черная магия в науке // Там же, с. 140). Здесь важно не только признание реальности магии и колдовства, но и признание того, что источники и даже методы «белой» и «черной» магии едины. А в общем нельзя не согласиться с мнением исследователя европейского оккульизма – «дурная магия для мага – это всегда чужая магия» (Йейтс Ф. А. Джордано Бруно и герметическая традиция. М., 2000, с с. 236).

[63] «Гости выпивают всю энергию. К обеду не выхожу, чтобы не сидеть с ними… Вы вдохнули порченной энергии. Порча духа людского уявлена. Чую, много энергии забрали». (Страницы дневника // Рерих Е. И. У порога нового мира. М., 2000, с. 151). Рерихи верили, будто иезуиты предаются черной магии, колдуя над статуей (терафимом) Н. К. Рериха (Фуямы): «Можно наблюдать, как занятие иезуитов над терафимом Фуямы наполняет воздух стрелами. Теперь понимаете, почему прошу бережность… Добро, что иезуиты не могли достать предмета, принадлежащего Фуяме…. Иезуиты очень активны, но пока не могли существенно повредить… Для терафима нужны волосы, или ногти, или одежда, пропитанная потом или слюною, слезами или кровью, но эти соединения трудно достать в Париже» (Агни-Йога. Высокий Путь (часть 2: 1929-1944). М., 2002, сс. 352-353).

[64] Агни-Йога. Откровение. 1920-1941, М., 2002, с. 400.

[65] Рерих Е. И., Рерих Н. К., Асеев А. М. “Оккультизм и Йога”. Летопись сотрудничества. ТТ. 1-2. М., 1996, т. 1, с. 471.

[66] Блаватская Е. П. Ключ к теософии. М., 1996, с.325.

[67] Монтер У. Ритуал, миф и магия в Европе раннего Нового времени. М., 2003, сс. 90-91.

[68] «От ужасной связи демона с Евой родился ужасный плод – Каин, а от него собаки… Большинство умеренных еретиков, исходя из мысли о происхождении греховных душ первой пары, не находило повода к оправданию брака, к этому умножению зла, и проповедовало его запрещение» (Осокин Н. История альбигойцев и их времени. М., 2000, сс. 155 и 158).

[69] Осокин Н. История альбигойцев и их времени. М., 2000, с. 147.

[70] Евреи по страницам истории. Сост. С. Асиновский. Э. Коффе. Минск, 1997, с. 101.

[71] Цит. по: Еврейская Энциклопедия. Т.8. Спб., 1908, с. 176.

[72] Причем учреждение инквизиции папой Павлом 3-м стало реакцией на рост протестантских симпатий в Риме: в 1541 году в Ратисбонне под давлением Карла Пятого даже была подписана декларация об общей вере, которая, впрочем, не была одобрена ни Лютером, ни папой.

[73] До этого списки запрещенной литературы тоже ходили, но назывались они каталогами и издавались не папским престолом, а университетами: Лувенским университетом в 1546, Сорбонной в 1544 (см. Лебедев А. П. История запрещенных книг на Западе. Спб., 2005, с. 6).

[74] Монтер У. Ритуал, миф и магия в Европе раннего Нового времени. М., 2003, сс. 84-85 и 99.

[75] Французский же историк отмечает, что высший инквизиционный трибунал Испании (Supremo) никогда не верил в колдовские шабаши. Более того, «он систематически заставлял освобождать обвиняемых», оказывая ддля этого давление на местные суды (Dedieu J.-P. L’Inquisition. Paris, 1987. p. 48).

[76] Монтер У. Ритуал, миф и магия в Европе раннего Нового времени. М., 2003, сс. 90-91и 94.

[77] Монтер У. Ритуал, миф и магия в Европе раннего Нового времени. М., 2003, с. 95.

[78] Плавский З. Испанская инквизиция: палачи и жертвы. Спб., 2000, с.58.

[79] Dedieu J.-P. L’Inquisition. Paris, 1987. p. 78.

[80] Dedieu J.-P. L’Inquisition. Paris, 1987, р. 79.

[81] Ли Г. История инквизиции в средние века. Спб., 1912, т. 2. с.528.

[82] Dedieu J.-P. L’Inquisition. Paris, 1987. p. 64

[83] см. Dedieu J.-P. L’Inquisition. Paris, 1987. p. 63.

[84] Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов. Т. 3. М., 1995, сс. 300-301.

[85] Впрочем, «привилегия, которая должна была бы превратить Академию в своего рода инквизиционный трибунал, так и осталась на бумаге, не оказав никакого влияния на судьбу реального учреждения» (Лавров А. С. Колдовство и религия в России 1700-1740 гг. М., 2000, с. 352).

[86] В переводе с канцелярского на русский: «когда от духовных лиц и учреждений исследований (инквизиций) не проводилось….».

[87] Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания Российской Империи. Т.3. Спб., 1875, с. 9.

[88] Muchemblet R. Culture populaire et culture des elites dans la France moderne (XVe-XVIIIe siecles). Paris, 1978, p. 288.

[89] Гаспаров М. Л., Ярхо В. Н. Примечания // Еврипид. Трагедии. В 2-х тт., т. 1. М., 1999, с. 601.

[90] Тронский И. М. Корнелий Тацит // Корнелий Тацит. Сочинения в двух томах. Т.2. История. Ленинград, 1970, сс. 240-241.

[91] Ярхо В. Н. Примечания // Аристофан. Комедии. Фрагемнты. М., 2000, с. 961.

[92] Стратановский Г. А. От переводчика // Фукидид. История. Ленинград, 1981, С. 404.

[93] Борухович В. Г. Фролов Э. Д. Примечания // Ксенофонт. Киропедия. М., 1976, С. 289.

[94] «Античные математики (Евклид, Птоломей) были транслитерированы одними из первых в 9-10 веках, когда только началось восстановление классического книжного наследия» (Каждан А. П. Никита Хониат и его время. Спб., 2005, с. 205)

[95] Каждан А. П. Никита Хониат и его время. Спб., 2005, с. 183.

[96] «На протяжении длительного периода времени - со второй половины 10 до 12 века – была переписана рукопись позднего языческого историка Зосимы, враждебно относившегося к христианству. Возможно, что она возникла в Студийском монастыре. Во всяком случае ее создание – показатель относительной терпимости к языческому образу мышления, утвердившееся в определенных кругах византийского общества 11-12 в.» (Каждан А. П. Никита Хониат и его время. Спб., 2005, с. 187).

[97] В теософии, например, высшая полнота Бытия никак не намерена благотворить людям: миром правит "не Бог, но слепой закон, не обладающий ни сердцем, ни чувствами, которого ни упросить, ни умолить нельзя. Человек не может дать ничего закону, чтобы получить от него больше, он не может его любить и не может рассчитывать на ответную любовь со стороны закона. Человек может лишь исполнять закон или на исполнять его... Греческая Фемида говорила древнему греку то, чего не знает современный христианин, что воздаяние за дела производит не премудрый Господь, но слепой и вместе с тем разумный закон" (Клизовский А. Основы миропонимания новой эпохи. Рига, 1990. Т.1, сс. 205-206). Если действительно рериховская теософия возрождает "древнюю мудрость", то придется признать, что именно эта "древность" и была отменена Новым Заветом, и что именно в фантазиях "древнего эзотеризма" одна из причин отсутствия науки в дохристианском мире. Попробуйте, кстати, научно обосновать такие, например, утверждения агни-йоги: "Пчелы и муравьи были принесены Великим Учителем с Венеры в назидание человечеству. Пшеница была принесена Изидою с Венеры... На Венере совсем нет насекомых и хищников. Там настоящее царство полетов, летают люди, летают птицы, и даже рыбы. Причем птицы понимают человеческую речь" (Письма Елены Рерих. 1932-1955. Новосибирск, 1993, сс. 159 и 334).

[98] См. Рассел Б. История западной философии. М. , 1993. Т. 2. С. 76.

[99] Социокультурные факторы развития науки (по материалам историко-научных исследований). Сборник обзоров. М. , ИНИОН, 1987, с. 77.

[100] Косарева Л. М. Генезис научной картины мира. М., ИНИОН, 1985, с. 44.

[101] Социокультурные факторы развития науки (по материалам историко-научных исследований). Сборник обзоров. М. , ИНИОН, 1987, с. 103.

[102] Косарева Л. М. Генезис научной картины мира. М., ИНИОН, 1985, с. 49.

[103] Декарт Р. Сочинения в 2 томах. Т. 1. М. , 1989. С. 85-89.

[104] Социокультурные факторы развития науки... С. 155.

[105] Косарева Л. М. Генезис научной картины мира. М., ИНИОН, 1985, с. 47.

[106] Martin М. Les Jesuites. Ed. du Rocher. 1989, P. 123.

[107] Ольшки Л. История научной литературы на новых языках. М. -Лд. , 1934. Т. 2. С. 80.

[108] Социокультурные факторы развития науки... С. 17.

[109] Косарева Л. М. Генезис научной картины мира. М., ИНИОН, 1985, с. 65.

[110] Кирсанов В. С. Научная революция XVII века. М., 1987. С. 103.

[111] Цит. по: Философия эпохи ранних буржуазных революций. М., 1983. С. 85.

[112] Кирсанов В. С. Научная революция XVII века. С. 150.

[113] См. Опыты теодицеи о благости Божией, свободе человека и начале зла // Лейбниц Г. В. Сочинения в 4 томах. Т. 4. М., 1989.

[114] См. Дмитриев И. С. Неизвестный Ньютон. Силуэт на фоне эпохи. Спб., 1999. «Ньютон был уверен, что Библия представляет собой дописьменную историю мира и его призвание - расшифровать ее. В целом он написал на тему Библии более 1,3 млн. слов, или 4,5 тыс. страниц, но они не были изучены со времени его смерти в 1727 году. В 30-е годы прошлого века бумаги были куплены на аукционе "Сотбис" ученым из Египта Абрахамом Яхудой, а затем попали в Еврейскую национальную библиотеку в Иерусалиме. Там в течение десяти лет группа исследователей тщательно и кропотливо разбирала "бумажное" наследие Ньютона» (Гришина Е. Мрачное пророчество Ньютона. Великий английский ученый предсказал конец света в 2060 году // Труд. 27.3.2003).

[115] Гайденко П. П. Христианство и генезис новоевропейского естествознания // Философско-религиозные истоки науки. М., 1997, с.61.

[116] В 1654 году государыня лютеранской Швеции заболела и дала обет в случае выздоровления принять католичество. По исцелении она тайно сменила веру, отреклась от престола в пользу своего двоюродного брата Карла Х Густава и уехала в Рим (см. Цветков С. Э. Карл XII. М., 2000, с. 27).

[117] Декарт Р. Сочинения. т. 2. М., 1994, сс. 489-541.

[118] Декарт Р. Сочинения. т. 2, М., 1994, с. 517.

[119] «Я предпочел бы истребить все человеческие науки на земле, если бы они являлись причиной охлаждения христианского рвения и отвращения от Бога» – лидер швейцарской Реформации Ж. Кальвин (Цит. по: Социокультурные факторы развития науки (по материалам историко-научных исследований). М., ИНИОН. 1987, с. 53).

[120] Ольшки Л. История научной литературы на новых языках. Т.3. М.-Л. 1933, сс. 13-45.

[121] Фантоли А. Галилей. В защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви. М., 1999, с. 38.

[122] Шрейдер Ю. А. Галилео Галилей и Римско-Католическая Церковь // Вестник истории естествознания и техники. 1993, №.1, с. 57.

[123] Kearney H. Science and Change. 1500-1700. New-York-Toronto, 1971, p. 106.

[124] Киссель М. А. Христианская метафизика как фактор становления и прогрессса науки Нового времени // Философско-религиозные истоки науки. М., 1997, сс. 275-276.

[125] Цит. по: Рожицын В. С. Джордано Бруно и инквизиция. М., 1955, с. 369.

[126] "Учение Коперника явно не фигурировало в процессе Бруно, несмотря на то, что Бруно открыто отстаивал и развивал новую систему мира и положил ее в основу своего мировоззрения" (Гурев Г. А. Учение Коперника и религия. Из истории борьбы за научную истину в астрономии. М., 1961. с. 28).

[127] Цит. по: Йейтс Ф. А. Джордано Бруно и герметическая традиция. М., 2000, с. 226.

[128] Цит. по: Йейтс Ф. А. Джордано Бруно и герметическая традиция. М., 2000, с. 187.

[129] Фантоли А. Галилей. В защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви. М., 1999, с. 44.

[130] Впрочем, порой говорят, что еще в 1837 г. русский астроном В.Я.Струве определил годовой параллакс для одной звезды (см. Гурев Г. А. Учение Коперника и религия. Из истории борьбы за научную истину в астрономии. М., 1961. с. 157).

[131] См. Шрейдер Ю. А. Галилео Галилей и Римо-Католическая Церковь. // Вестник истории естествознания и техники. 1993, №.1, с. 58.

[132] Речь, прочитанная г. Делилем в публичном собрании Академии наук 2 марта 1728 г на первом диспуте в защиту учения Коперника // Источники по истории астрономии России XVIII века т.1. Спб., 2000, С. 57.

[133] Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986, с. 199.

[134] Вот знаменитое письмо кардинала Беллармина Галилею: «Мне кажется, что Ваше священство и г-н Галилей мудро поступают, довольствуясь тем, что говорят предположительно, а не абсолютно; я всегда полагал, что так говорил и Коперник. Потому что если сказать, что предположение о движении Земли и неподвижности Солнца позволяет представить все явления лучше, чем принятие эпицентров и эпициклов, то это будет сказано прекрасно и не влечет за собой никакой опасности. Для математика этого вполне достаточно. Но желать утверждать, что Солнце действительно является центром мира и вращается только вокруг себя, не передвигаясь с востока на запад, Утверждать это очень опасно не только потому что это значит возбудить против себя всех философов и всех теологов-схоластов, это значило бы нанести вред святой вере, представляя положения Святого Писания ложными… Если бы и было возможным неоспоримое доказательство того, что Солнце находится в центре мироздания, то в таком случае было бы необходимо с большой осторожностью объяснять противоречащие места в Писании, считая, что скорее всего мы не понимаем смысла слов, чем то, что доказательства являются ложными. Но я лично не могу поверить в существование подобного доказательства, по крайней мере до того, как оно не будет мне представлено. Согласитесь, что ведь не одно и то же: высказывать предположение, что Солнце находится в центре, а Земля на небе, и доказать, что именно так оно и есть на самом деле. Первое, я думаю, вполне имеет право на существование, а вот что касается второго, то у меня возникает глубочайшее сомнение. В случае же, когда возникает сомнение, не следует отходить от Священного Писания» (цит. по: Фантоли А. Галилей. В защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви. М., 1999, сс. 139-140).

[135] «В современных терминах: тот факт, что модель работает хорошо, сам по себе не означает, что реальность структурирована так же, как эта модель… Традиция, которой тогда придерживалась Церковь, имеет интересных предшественников в античности и вполне прогрессивных современных последователей… А взять лучшие теории современной физики – общую теорию относительности в ее современном виде и общую квантовую механику. Несмотря на все усилия, сегодня невозможно создать согласованную картину, удовлетворяющую им обоим, - предположения одной теории прямо противоречат предположениям другой. Можем ли мы после этого считать, что каждая из них дает нам верное описание действительности? Я - нет. Я могу лишь утверждать, что они суть полезные модельные приближения и что мы не имеем никакого представления, на что похожа реальность, которую они аппроксимируют… Не следует разворачивать обучение на основании новых представлений, пока мы не будем уверены, что они по меньшей мере не хуже старых. Только так можно защитить базисное образование от смены мод и увлечений. Мысль, высказанная в последней фразе, в наши дни вполне привычна и для всех школьных советов и даже для некоторых ректоров университетов: не следует разворачивать обучение на основании новых представлений, пока мы не будем уверены, что они по меньшей мере не хуже старых. И это безусловно разумная мысль. Она обеспечивает базисному образованию независимость от моды и временных заблуждений» (Фейерабенд П. Галилей и тирания истины // НГ-наука. Июль 1998).

[136] Сохранилась одна греческая рукопись со следующей надписью владельца ее И. А. фон Видманшдадта: «Климент 7 дал в дар мне эту рукопись в 1533 году в Риме после того, как в присутствии кардиналов Орсини и Сальвиати, епископа Витербения и врача Курция в Ватикане я изложил ему Коперниково учение о движении Земли» (Гурев Г. А. Коперниканская ересь в прошлом и настоящем. М., 1933. с. 72).

[137] Цит. по: Гурев Г. А. Учение Коперника и религия. Из истории борьбы за научную истину в астрономии. М., 1961. с. 56

[138] Фантоли А. Галилей. В защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви. М., 1999, с. 30.

[139] Веселовский И. Н. Белый Ю. А. Николай Коперник. М., 1974, с. 378.

[140] Впрочем, первым отреагировавшим теологом мог быть и Толозани в 1544 (см. Кимелев Ю. А. Полякова Н. Л. Наука и религия: историко-культурный очерк. М. 1988, с.149)

[141] Пифагор первым поместил Солнце в центр мира (по религиозным однако, мотивам, а отнюдь не научным), оттого и эксцентричная гелиоцентрическая гипотеза обычно называлась пифагорейством.

[142] Цит. по: Фантоли А. Галилей. В защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви. М., 1999, с. 32.

[143] Кимелев Ю. А. Полякова Н. Л. Наука и религия: историко-культурный очерк. М. 1988, с. 151.

[144] Немецкие протестанты приняли новый стиль только в 1699 году; шведы сначала последовали за ними, но в 1712 году вернулись к старому календарю и лишь в середине 18 века окончательно перешли на новый стиль.

[145] См Кимелев Ю.А. Полякова Н. Л. Наука и религия: историко-культурный очерк. М., 1988, сс. 158-159 и 156. «Большинство астрономов в течение 70 лет после смерти польского ученого испытывали к его взглядам скептицизм и даже откровенную враждебность» (Фантоли А. Галилей. В защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви. М., 1999, с. 34).

[146] Цветков С. Э. Карл XII. М., 2000, с. 21.

[147] см. Д. Щедровицкий. Введение в Ветхий Завет. 1. Книга Бытия. - М., 1994, с. 29.

[148] св.Григорий Богослов. Надгробия // Творения. т.2. Спб. б.г. с.328.

[149] Ильин.В.Н. Шесть дней творения. Париж, 1991. с.61.

[150] Гурев Г. А. Коперниканская ересь в прошлом и настоящем. М., 1933, с. 176.

[151] Честертон Г. К. Сапфировый крест // Честертон Г. К. Сочинения в 5-ти томах. М., 1994, т.1. сс. 26-27 и 30.

[152] Цит. по: Гурев Г. А. Учение Коперника и религия. Из истории борьбы за научную истину в астрономии. М., 1961. с. 104.

[153] И в перспективе развития науки они оказались правы: современная космология утверждает «антропный принцип»: "Человек - этот венец сознательной органической жизни - мог развиться здесь, на Земле, только при наличии всей этой чудовищно обширной материальной Вселенной, которую мы видим вокруг нас" (биолог А. Уоллес). В «слабом» виде антропный принцип звучит так - "наше положение во Вселенной с необходимостью является привилегированным в том смысле, что оно должно быть совместимо с нашим существованием, в качестве наблюдателей". "Сильный" антропный принцип гласит - "Вселенная (и, следовательно, фундаментальные постоянные, от которых она зависит) должна быть такой, чтобы в ней на некотором этапе эволюции допускалось существование наблюдателей" (Картер Б. Совпадение Больших Чисел и антропологический принцип в космологии. // Космология, теория, наблюдения. М., 1978, с. 372). Кроме того, существуют иные формулировки, так сказать,"переинтерпретированные": "принцип участия" - "Наблюдатели необходимы для того, чтобы Вселенная возникла", и финалистская - "Во Вселенной должна возникнуть разумная обработка информации, а, однажды возникнув, она никогда не прекратится" (Barrow O.J., Tipler A.J. The Anthropic cosmological Principle. Oxford, 1986, p. 22). Подробнее можно посмотреть работу: Павленко А. Н. Антропный принцип: истоки и следствия в европейской научной рациональности // Философско-религиозные истоки науки. М., 1997, с. 196.

[154] Современные зарубежные исследования по философии и генезису науки (позднее средневековье и возрождение) М., ИНИОН.1980, с. 235.

[155] Физическое пространство Ньютона, как и система декартовых координат безразличны по отношению к происходящим в них событиям.

[156] Лосев А. Ф. Диалектика. Мифология. Культура. М., 1991. с.31.

[157] Цит. по: Косарева Л. М. Коперниканская революция: социокультурные истоки. Научно-аналитический обзор. М., ИНИОН, 1991, с. 21.

[158] Косарева Л. М. Коперниканская революция... С. 21.

[159] Цит. по: Современные зарубежные исследования по философии и генезису науки (позднее Средневековье и Возрождение). Сборник обзоров. М., ИНИОН, 1980.

[160] Косарева Л. М. Коперниканская революция... С. 25-26. Однако, Стэнли Яки уточняет: Коперник не занимался алхимией и его упоминание пифагорейцев и их учения о центральном огне - не более чем литературное украшение (см. Яки С. Спаситель науки. М. 1992. с.118).

[161] Визгин В. П. Герметизм, эксперимент, чудо: три аспекта генезиса науки Нового времени // Философско-религиозные истоки науки. М., 1997, сс. 139-141.

[162] См. Кирсанов В. С. Научная революция XVII века. М., 1987, сс. 186-187. Именно этот папа (в 1616 году он был еще кардиналом Барберини) воспротивился более серьезному осуждению книг и идей Коперника в 1616 г. Он был другом Галилея и при этом он же вынужден был организовать суд над ним.

[163] Фантоли А. Галилей. В защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви. М., 1999, с. 136.

[164] Цит. по: Фантоли А. Галилей. В защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви. М., 1999, с. 168.

[165] "Романизм, настаивая на существе таинства, то есть на действительности преложения земных элементов в небесное тело, истолковывает, по своей неизменной привычке, духовное действие как чисто-вещественное, и унижает таинство до того, что оно превращается в его понятиях в какое-то атомистическое чудо. Это стремление так явно, что раз, когда мне случилось переводить вслух рассуждение некоторых римских богословов в их полемике против протестантов, один благочестивый, хотя и неученый священник, бывший при том, воскликнул в ужасе: "Господи, что же это ни говорят такое? Они, кажется, принимают тело Христово за мясо Христово?» (Хомяков А. С. По поводу окружного послания парижского архиепископа. // Сочинения. Т. 2. Богословские и церковно-публицистические статьи. Петроград, б. г. сс. 120-121).

[166] См. Успенский Н. Анафора // Богословские труды. № 13. М., 1975, с. 137.

[167] Католический философ-иеузит Ф. Суарес так обосновывает соответствующую метафизику: "Телесная субстанция уже сама по себе актуально обладает составными частями. Количество является двояким: внутренним, которое состоит в делимости и распределении частей, так что одна часть разграничивается с другой, и внешним, которое состоит в распределении частей в пространстве, в силу чего части реально отдалены друг от друга, то есть являются актуально протяженными. Но внутреннее количество является сущностным, и не может быть отделено от телесной субстанции, нынешнее же количество, поскольку не является сущностным, может быть устранено божественным могуществом. Таким образом, Христос присутствует в евхаристии внутренним количеством, но не внешним количеством, ибо Его Тело всецело пребывает в каждой из частей каждого из евхаристического видов (т. е. хлеба и вина), но внешне протяженное тело не может существовать всецело в различных частях евхаристических видов, но распределено в пространстве... Итак, Тело, как бы сжатое в точку, так распределено в евхаристических видах, что пребывает всецело под видом каждой из его частей. Не следует утверждать, что невозможно, ибо все, что не относится к сущности вещи, по воле Божией может быть отделено от нее, но актуальная внешняя протяженность не относится к сущности тела, но является лишь одним из его природных свойств» (Тanquerey A. Synopsis theologiae dogmaticae t. 3. Paris. 1929. p. 503-504).

[168] Тертуллиан. Послание к Скапуле, африканскому проконсулу // Творения. ч.1.Спб 1849, с. 112.

[169] Redondi P. Galileo eretico. – Torino, 1983.

[170] См. Социокультурные факторы развития науки... С. 169-170. Вот почему дело Галилея породило некоторые достаточно неожиданные отголоски. Декарт воздержался после суда нал Галилеем от публикации своего атомистического трактата – «Трактат о свете» написан в 1633, а опубликован лишь посмертно в 1664. Похоже, что именно отсутствие евхаристического догмата оказалось причиной более быстрого распространения новоевропейской научной картины мира (механицизма) в протестантских странах (см. Социокультурные факторы развития науки... С. 172). А в самой католической мысли не прекращались попытки создать такую физическую модель, которая была бы более совместима с тридентским догматом. Это отчасти удалось двум выдающимся ученым священникам: о. Франческо Гримальди, создавшему волновую (то есть анти-атомарную) теорию света, и о. Леметру, создателю модели расширяющейся Вселенной (первоатом Леметра, несмотря на свою пространственную точечность, тем не менее внутренне сложен и структурирован). И, кстати, пора уже перестать смеяться над "бедными средневековыми схоластами", которые обсуждали вопрос – «сколько ангелов уместится на кончике иглы?". Это вопрос, с которого можно было подойти к дифференциальному исчислению: "кончик иглы» - синоним бесконечно малой точки пространства, математической точки, ангелы - существа принципиально непространственные, ибо нематериальные (точнее, материальны - но их телесность столь тонка, что для обычного обихода легче называть их просто "бестелесными духами"). Значит, вопрос об "ангелах" и "игле» - вопрос об исчислении бесконечно малых величин. Со времен трудов аббата Леметра "основной вопрос ангелологии" на языке современной космологии может быть поставлен так: сколько галактик умещается в первоатоме?

[171] В комиссию входили три эксперта: личный богослов-консультант папы. Второй – о. Пасквалиго – был за четкое разграничение физики и теологии в т.ч. в вопросе о евхаристии. Эти два члена - ярые враги иезуитов (сторонников осуждения Галилея). Лишь один – иезуит, о. Инхофер – но он сам профессиональный астроном. Инхофер был сам зависим от инквизиции, поскольку незадолго до этого он выпустил книгу, в которой отстаивал историческую достоверность письма, якобы написанного Девой Марией к жителям сицилийского города Мессины. Составители комиссии тем самы имели основания думать, что учитывая эти затруднения Инхофер ограничится выражением самого безобидного мнения» (Фантоли А. Галилей. В защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви. М., 1999, сс. 337-338).

[172] Кстати, декрет о запрете книг Коперника не упоминал Галилея, хотя его взгляды были известны.

[173] Панегирики рвоте, скуке и даже тараканам сочинялись как риторич упражнения еще в античной школе.

[174] См. Шрейдер Ю. А. Галилео Галилей и Римо-Католическая Церковь. // Вестник истории естествознания и техники. 1993, N. 1.

[175] Мессори В. Черные страницы истории Церкви. Караганда, 1999, с. 93.

[176] Блаватская Е. П. Халдейские «Веды» или «ведические» халдеи // Блаватская Е. П. Карма судьбы М., 1999, с. 167.

[177] Блаватская Е. П. Разоблаченная Изида. М., 1994, Т. 2, с. 624.

[178] Галилей // Энциклопедическом словаре Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. т. XII. СПб., 1899, с. 447.

[179] Выгодский М. Я. Галилей и инквизиция. М.-Л. 1934. сс. 3-4.

[180] Фантоли А. Галилей. В защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви. М., 1999, с. 317

[181] Миссионерское обозрение. Белгород, 2003, август, № 8 (94). http://www.sedmitza.ru/index.html?sid=158&did=5840&call_action=popup1(topic)

[182] Косарева Л. М. Генезис научной картины мира. С. 30, 44.

[183] Косарева Л. М. Генезис научной картины мира. С. 9.

[184] Даже в «деле Галилея» роль инквизиции совсем не столь проста, как повествуется на школьных уроках. «При Филиппе IV расширилась самостоятельность испанской инквизиции, она не признавала более за Римской курией права запрещать в Испании чтение какой-либо книги, как об этом свидетельствует случай с Галилеем. В Риме нашли необходимым внести в индекс «Диалоги» Галилея, и папский нунций в Испании распорядился прибить к дверям церкви эдикт о запрете этой книги, не испросив разрешения великого инквизитора. Инквизиция обратилась за помощью к Филиппу IV, доказывая ему, что она в борьбе между королевской властью и абсолютистскими стремлениями римской Курии всегда становилась на сторону первой, и не запрещала, несмотря на требования Римской курии, тех книг, которые защищали прерогативы королевской власти. Было бы поэтому справедливо, чтобы Филипп теперь принял сторону инквизиции и не допускал бы вмешательства Рима в дело цензуры книг. Филипп внял просьбе Великого инквизитора, и имя Галилея действительно не фигурирует на страницах испанских индексов» (Лозинский С. Г. История инквизиции в Испании. Спб., 1914, С. 306).

[185] Социокультурные факторы развития науки (по материалам историко-научных исследований). Сборник обзоров. М. , ИНИОН, 1987, С. 190.

[186] См. Кирсанов В. С. Научная революция XVII века. М., 1987, с. 100.

[187] Современные зарубежные исследования по философии... С. 215.

[188] Современные зарубежные исследования по философии... С. 219.

[189] Косарева Л. М. Коперниканская революция: социокультурные истоки. Наунчо-аналитический обзор. М., ИНИОН, 1991, с. 9.

[190] Косарева Л. М. Коперниканская революция... С. 10.

[191] Критики марксовой гипотезы обычно обращают внимание на отсутствие реальных нитей, которые могли бы связывать творцов научной картины мира с буржуазными кругами и их потребностями. Люди, делавшие научную революцию, не были связаны с торговлей и материальным производством, они были наиболее консервативны в своих религиозных взглядах. Декарт, Гоббс, Гассенди были аристократы, весьма далекими от материального производства. Бойль вполне настороженно относится к выходцам из низших слоев. Их, воспитанных в духе средневековых "свободных профессий" аристократов, далеких от сферы производства, само по себе развитие техники не могло заставить автоматически перенять ценности "экспериментирующих" ремесленников. Истматовская алхимия не может объяснить конкретику: пусть в Европе этого времени был бы бурный рост экономики и торговли, пусть Ньютон и Декарт работали бы по прямому заказу торгово-промышленного капитала и военных министерств. Но почему, почему эти военные, торговые и прочие нужды ХУ1 в. потребовали создания понятия бесконечного гомогенного пространства, а не какого-либо другого теоретического представления? (см. Косарева Л. М. Генезис научной картины мира. М. , ИНИОН, 1985, сс. 9-11, 13 и 23).

[192] Г. Гермес. Цит. Кюнг Г. Существует ли Бог? Б. м. , 1982, с. 28.

[193] Кюнг Г. Существует ли Бог? С. 27.

[194] Гайденко П. П. Эволюция понятия науки. Т.1. М., 1980, с. 401.

[195] Яки С. Спаситель науки. С. 44.

[196] Элиаде М. Космос и история. М., 1987, с. 74.

[197] Изложение начал мусульманского законоведения. СПб., 1850, с. 39-40.

[198] Цит. по: Степанянц М. Т. Философские традиции Индии, Китая и мира Ислама // История философии. Запад-Россия-Восток. Кн. 1. М., 1995, с. 413. Последние слова – цитата из Корана: «не вы их убивали, но Аллах убивал их, и не ты бросил, когда бросил [копье] но Аллах бросил” (Сура 8. Добыча, 17)

[199] Яки С. Спаситель науки. сс. 97 и 58.

[200] Агада. Сказания, притчи, изречения Талмуда и мидрашей. М., 1993, с. 10.

[201] Талмуд. Хулин 7,2 Цит. по: Лайтман М. Каббала. Тайное еврейское учение. Ч.6. Предисловие к Талмуд Эсэр Асфирот. Иерусалим, 1997, с.111.

[202] Честертон Г. К. Вечный человек. М., 1991, с. 390.

[203] «Анаксагор говорил, что солнце – огнистая глыба, и оттого-то ждала мудрого смертная казнь. Вызволил друга Перикл, но тот, по слабости духа, сам себя жизни лишил – мудрость его не спасла» (Диоген Лаэртский. Жизнеописания философов. 2,3.) Кроме того, Анаксагор утверждал, что черный камень в Эгоспотаме на полуострове Пелопоннес есть метеорит, что тоже было расценено как кощунство.

[204] Преп. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. Спб., 1894, с. 55.

[205] Преп. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. С. 55.

[206] См. Преп. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. С. 63.

[207] Цит. по: Яки С. Спаситель науки. М., 1992, с. 107.

[208] Декарт Р. Избранные произведения. М., 1950, с. 485.

[209] С. Яки. Спаситель науки. С. 72.

[210] С. Яки. Спаситель науки. С. 72

[211] Данте А. Малые сочинения. М., 1968, с. 144-145.

[212] Рерих Е. И. Письмо в Харбин, полученное там 17. 11. 1953. // Рерих Е. И. Огонь неопаляющий. М., 1992, сс. 76–77.

[213] Гейзенберг В. Шаги за горизонт. М., 1987, с. 149.

[214] Цит. по: Кулаков Ю. И. Проблема основ бытия и мир высшей реальности. // О первоначалах мира в науке и теологии. Спб., 1993, с. 82.

[215] Винер Н. Кибернетика и общество. М., 1958. с. 34.

[216] Рацингер Й. Введение в христианство. Брюссель, 1988, с. 198.

[217] Гейзенберг В. Шаги за горизонт. М., 1987, с. 232.

[218] Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. Новосибирск, 1993, с. 502.

[219] Поэтому и Гуссерль отмечал – «я склонен усматривать логическое начало уже в том, что с теологической точки зрения религия апеллирует к очевидности самой веры как к специфическому и глубочайшему способу обоснования истинного бытия. В существовании народных божеств, напротив, никто и не думает сомневаться, они всегда налицо как реальные факты окружающего мира, так что и перед философией тут не встает задача критики познания и доказательств очевидности» (Гуссерль Э. Кризис европейского человечества и философия // Общество. Культура. Философия. Материалы к 17 Всемирному философскому конгрессу. Реферативный сборник. ИНИОН. М., 1983, с. 40).

[220] Гейзенберг В. Шаги за горизонт. М. , 1987, с. 118.

[221] Гайденко П. П. Христианство и генезис новоевропейского естествознания // Философско-религиозные истоки науки. М., 1997, с. 46.

[222] Яки С. Спаситель науки. С. 51.

[223] См. Современные зарубежные исследования по философии и генезису науки (позднее Средневековье и Возрождение). Сборник обзоров. М., ИНИОН, 1980, с. 146.

[224] Гейзенберг В. Шаги за горизонт. С. 121.

[225] Эйнштейн А. Собрание научных трудов. М., 1967, Т. 4, с. 129.

[226] Эйнштейн А. Собрание научных трудов. М., 1967, Т. 4, с. 564.

[227] Цит. по: Николеску Б. Наука и традиция. "Две спицы одного колеса" // Курьер ЮНЕСКО. 1986, декабрь, с. 28.

[228] Цит. по: Львов В. Е. Жизнь Альберта Эйнштейна. М. , 1959, С. 234.

[229] Цит. по: Доддс Э. Р. Греки и иррациональное. Спб., 2000, с. 98.

[230] Галилей: «Так как две истинные вещи не могут друг другу противоречить, то, следовательно, учение Коперника и Писание находятся в полном соответствии» (цит. по: Фантоли А. Галилей. В защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви. М., 1999, с. 142).

[231] «Другой вид достоверности получается тогда, когда мы думаем, что вещь не может быть иной, чем мы о ней судим. Такого рода уверенность основана на несомненном метафизическом положении, что Бог — Всеблагий Источник истины и что, раз мы созданы Им, то способность отличать истинное от ложного, которую Он нам даровал, не может вводить нас в заблуждение, если только мы правильно ею пользуемся… Такова достоверность математических доказательств» (Декарт Р. Первоначала философии // Сочинения. М., 1989, Т.1, с. 421).

[232] Яки С. Спаситель науки. С. 201.

[233] Гайденко П. П. Эволюция понятия науки. Т.1. М., 1980, с. 401.

[234] Современные зарубежные исследования по философии и генезису науки (позднее Средневековье и Возрождение). Сборник обзоров. М., ИНИОН, сс. 144-145.

[235] св. Иоанн Златоуст. Беседы о статуях, 1. Творения. т. 2. кн. 1. Спб., 1896, с. 25.

[236] А. де Сент-Экзюпери. Цитадель. // Согласие. N.3, 1993. с. 210.

[237] преп. Марк Подвижник. Нравственно-подвижнические слова. Троице-Сергиева Лавра, 1911, сс. 109 и 111.

[238] Тертуллиан. О целомудрии // Творения. ч.2. Спб., 1849, с. 114. Для сравнения напомню, что восточнохристианский подвижник свт. Пафнутий, напротив, “целомудрием называл соитие с законной женой” (Сократ Схоластик. Церковная история 1,11).

[239] См.: Августин // Православная Энциклопедия. М., 2000, т.1. с. 103.

[240] Преп. Анастасий Синаит. Избранные творения. М., 2003, сс. 154-155.

[241] Митроп. Елевферий. Об Искуплении. Письма митрополиту Антонию (Храповицкому) в связи с его сочинениями «Догмат искупления» и «Опыт христианского православного катихизиса». Париж, 1937, сс. 41-42.

[242] Слово императора Юстиниана, посланное к патриарху Мине против нечестивого Оригена и непотребных его мнений. // Деяния Вселенских Соборов. Т. 3. Спб. 1996, с. 536.

[243] Цит. по: свящ. Григорий Малеванский. Догматическая система Оригена // Труды Киевской Духовной Академии. 1870, июль, с. 60.

[244] Попов В. С. Обзор хронографов русской редакции. Два выпуска. М., 1866-1869, вып. 2. сс. 98-99.

[245] Августин, епископ Иппонский. Творения. ч. 7. - Киев, 1912. с. 229.

[246] К критике гегелевской философии права. Введение // К. Маркс и Ф Энгельс об атеизме, религии и церкви. М., 1986, с. 58.

[247] Св. Феофан Затворник. Собрание писем. Из неопубликованного. М., 2001, с. 500.

[248] Святой дон Мануэль Добрый, мученик // Мигель де Унамуно. Избранное. т.2. Ленинград, 1981, сс. 116-117.

[249] «Религиозно-нравственной оценки требует также проблема контрацепции. Некоторые из противозачаточных средств фактически обладают абортивным действием, искусственно прерывая на самых ранних стадиях жизнь эмбриона, а посему к их употреблению применимы суждения, относящиеся к аборту. Другие же средства, которые не связаны с пресечением уже зачавшейся жизни, к аборту ни в какой степени приравнивать нельзя. Определяя отношение к неабортивным средствам контрацепции, христианским супругам следует помнить, что продолжение человеческого рода является одной из основных целей богоустановленного брачного союза. Намеренный отказ от рождения детей из эгоистических побуждений обесценивает брак и является несомненным грехом. Вместе с тем супруги несут ответственность перед Богом за полноценное воспитание детей. Одним из путей реализации ответственного отношения к их рождению является воздержание от половых отношений на определенное время. Впрочем, необходимо памятовать слова апостола Павла, обращенные к христианским супругам: "Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в посте и молитве, а потом опять будьте вместе, чтобы не искушал вас сатана невоздержанием вашим" (1 Кор. 7. 5). Очевидно, что решения в этой области супруги должны принимать по обоюдному согласию, прибегая к совету духовника. Последнему же надлежит с пастырской осмотрительностью принимать во внимание конкретные условия жизни супружеской пары, их возраст, здоровье, степень духовной зрелости и многие другие обстоятельства, различая тех, кто может "вместить" высокие требования воздержания, от тех, кому это не "дано" (Мф. 19. 11), и заботясь прежде всего о сохранении и укреплении семьи. Священный Синод Русской Православной Церкви в определении от 28 декабря 1998 года указал священникам, несущим духовническое служение, на "недопустимость принуждения или склонения пасомых, вопреки их воле, к... отказу от супружеской жизни в браке", а также напомнил пастырям о необходимости "соблюдения особого целомудрия и особой пастырской осторожности при обсуждении с пасомыми вопросов, связанных с теми или иными аспектами их семейной жизни"» («Основы социальной концепции РПЦ).

[250] Толкин Дж. Властелин колец. Спб., Амфора, 2002, с. 804. «Это единственное место в трилогии, где Толкин употребляет слово «языческий» (heathen), которое в отличие от слова pagan используется английском языке только в христианском контексте... Сначала Толкин считал это оговоркой, но позже изменил свое мнение. За словом heathen стоит сам автор-христианин, не удержавшийся от того, чтобы не высказаться устами своих героев” (Каменкович М. Каррик В. Комментарии // Толкин Дж. Властелин колец. Спб., Амфора, 2002, с. 1208).

[251] Данте. Пир 2,8 // Малые произведения. М., 1968, с. 149.

[252] Паладий, епископ Еленопольский. Лавсаик, или повествование о жизни святых и блаженных отцов. М., 1992, сс. 180-181.

[253] Цит. по: Кутепов Н. Раскол донатистов. Казань, 1884, с. 271.

[254] Письмо 24. К Лаврентию сыну // преп. Феодор Студит. Послания. Ч.2. М., 2003, с. 51.

[255] Пастырское совещание Восточно-Американской епархии в Лейквуде, Нью-Джерси в октябре 1998 г. // Православная Русь 1999, №1. Совещание прошло с участием первоиерарха Русской Православной Церкви Зарубежом митрополита Виталия.

[256] Из выступления Предстоятеля УПЦ, Блаженнейшего Митрополита Владимира на собрании духовенства Киевской епархии // Кириллица. 2002 № 5 (29) Киев.

[257] Аргументы и факты 1998, № 51.

[258] Есть еще и точка зрения церковно-политическая: давая такого рода интервью светской газете надо было подумать над тем, как будет это заявление выглядеть с точки зрения ее нецерковных читателей. Так вот, "Аргументы и факты" сочли это заявление настолько бестактным, что с радостью поместили его на первую полосу. Антицерковный настрой этой газеты вполне сознательный. И тут они просто обрадовались тому, что священник "подставился", высказал мысль настолько странную, что и без комментариев можно было предоставить читателям "АиФ" самим судить о мере "бесчеловечности" Московской Патриархии...

[259] См.: св. Феофан Затворник. Собрание писем. Из неопубликованного. М., 2001, с. 519.

[260] Жизнеописание епископа Игнатия Брянчанинова. М., 2002, с. 447.

[261] Запись от 10 июля 1903 г. // Дневники святого Николая Японского. Хоккайдо, 1994, с. 273.

[262] «А Иисусову молитву надо творить под руководством. Вот Вы, еще не начав ее, стоите на пороге прелести. Умно-сердечная молитва – дар Божий. Но получают ее те, кто старательно и трудолюбиво потрудится над словесной молитвой. Умно-сердечная молитва – это дар монашествующим, отрекшимся от мира… Ослабь свое молитвенное правило непременно. Ведь, когда начинают творить Иисусову молитву и одновременно сохраняют в душе и сердце страсти, - может случиться и психическое повреждение» (Письма архимандрита Иоанна (Крестьянкина). Псково-Печерский монастырь, 2000, с. 112 и 118).

[263] Поэтому, кстати, профессиональный спорт, в том числе и шахматы, и танцы, – это уже не игра. Равно как и детские вроде бы игры, ведущие на самом деле к установлению иерархии в детской «стае».

[264] Святитель Феофан Затворник. Что такое духовная жизнь и как на нее настроиться. М., 1914. С. 86.

[265] Подробнее: «Наслаждаться значит любить что-либо ради него самого, а пользоваться – значит любить ради чего-то другого” (Августин. О христианском учении 14). «Временными вещами скорее надо пользоваться, чем употреблять их для удовольствия, чтобы получить право наслаждаться вечными. Не так нужно делать как некоторые развращенные, которые желают употреблять для удовольствия деньги, а пользоваться Богом: не деньги тратят ради Бога, а почитают самого Бога ради денег (Августин. О Граде Божием 11,25). «Добрые люди для того пользуются миром, чтобы наслаждаться Богом; злые же люди для того пользуются Богом, чтобы наслаждаться миром» (О Граде Божием. 15,7).

[266] «Ведь все можно иметь: и телевизор, и магнитофон, но все должно быть на своем месте, и ничто не должно обладать нами» (Письма архимандрита Иоанна (Крестьянкина). Псково-Печерский монастырь, 2000, с. 234).

[267] Шабес-гой, или «шаббат-гой – нееврей, приглашаемый в еврейские дома в субботу для выполнения различных хозяйственных работ, запрещенных евреям в этот день. Он тушит лампы и свечи в пятницу вечером и топит печи в субботнее утро зимой. Часто эти обязанности исполняет бедная женщина (шаббат-гоя), получающая за свой труд кусок халлы… В легендарной еврейской литературе имеется множество рассказов, где роль шаббат-гоя играет голем» ( Еврейская Энциклопедия: Свод знаний о еврействе и его культуре в прошлом и настоящем: М.: В 16 т. Терра, 1991. Т. 15. Стб. 899).

[268] Без подписи. Можно ли избежать ИНН. Кого слушать и кому верить. // Русский вестник. № 43-45, 2000.

[269] «Блаженная Пелагия Рязанская пророчествовала, что Москва провалится, а на месте Санкт-Петербурга будет море. И ведь есть за что. Столица по прежнему жирует за счет всей страны и гнет ее в три погибели. А город на Неве приютит у себя лжемощи, выдаваемые за царские» (Без подписи. Можно ли избежать ИНН. Кого слушать и кому верить. // Русский вестник. № 43-45, 2000). Подробнее о бреднях «Пелагии Рязанской» см. в моей книге «Оккультизм в православии». А вот суждение о. Иоанна (Крестьянкика) по поводу планов бегства из городов – «Придет время, и Шенгенское соглашение охватит весь мир, и не будет такого места, где бы оно не вступило в свою страшную на последнем этапе силу. А готовится оно еще со времен апостольских. Теперь же особенно важно – не бежать от него в пустыню или в место, где, как нам кажется, оно не достигнет нас. Нет, нет и нет. Наше бегство от этой беды должно быть в духовную жизнь во Христе… Я знаю людей, которые живут в Москве, и она для них, если не рай, то преддверие его. Они живут верой деятельной, живой, и никакие «чудеса» новой Москвы их не трогают. Святые с ними, и святыни московские укрепляют дух… Если Господь пошлет Вас в затвор, уходить нужно, но своеволие как бы не обернулось для Вас катастрофой. И не будем ли все мы ответственны пред Господом, если, удалившись, отдадим Православие на расхищение инакомыслящим?» (Письма архимандрита Иоанна (Крестьянкина). Псково-Печерский монастырь, 2000, с. 29, 65, 176).

[270] «Вы получили образование, и не грех ли забывать об этом? Ну что будет, если все вдруг возьмутся за половую тряпку и будут спокойно спасаться безответственным мытьем полов?» (Письма архимандрита Иоанна (Крестьянкина). Псково-Печерский монастырь, 2000, с. 72).

[271] Аввакум Петров. Об иконном писании // Аввакум Петров. Послания и челобитные. СПб., 1995. С. 21.

[272] Аввакум Петров. Нравоучение // Там же. С. 48 – 49.

[273] А заботиться о будущем в любом случае надо. «Народная мудрость говорит: умирать собираешься, а пшеничку-то сей» (Письма архимандрита Иоанна (Крестьянкина). Псково-Печерский монастырь, 2000, с. 161). «Воля Божия определила Вам быть матерью четырех витязей, которых Вы, а не кто другой, должны приготовить к взрослой жизни. И если определил Господь жить нам во время «компьютерное», то можем ли мы оградить детей наших от того, чем живут окружающие? Но вот смотрите: один на компьютере издает богослужебные книги, а другой – нечто непотребное. И разве под суд надо отдавать компьютер? Сколько ума, такта, живой любви необходимо иметь Вам, чтобы не потерять сыновей и привести их к Богу. Какая уж тут пещера? Тут в пору самой сесть за компьютер, чтобы говорить и о Боге на языке и на уровне понятий детей своих. Ведь компьютер-то тоже изобретен не без Божьего попущения. Бойтесь отдать детей телевизору и улице бесконтрольно» (Письма архимандрита Иоанна (Крестьянкина). Псково-Печерский монастырь, 2000, сс. 238-239).

[274] Во время войны с Югославией именно США предпочли разрубить интернетовские связи Югославии. Ее телефонные линии были отключены от американских спутников… По этому поводу даже западные журналисты недоумевали: по их предположениям именно «диктаторский режим Милошевича» должен был ввести цензуру и отрезать югославов от бесцензурного общения с внешним миром, но вместо Милошевича это сделали американцы…

[275] К счастью, этого не произойдет хотя бы потому, что отношение Патриарха к Интернету другое, чем у борцов с «сетью»: «Мы завершаем век, когда с помощью современных систем коммуникаций сообщения по всему миру распространяются за считанные минуты. Однако парадокс заключается в том, что при таком развитии информационных технологий решения Священноначалия становятся известны широким кругам простых верующих в лучшем случае спустя недели после их принятия. Это создает благоприятную почву для различного рода домыслов и слухов, которые, увы, успешно распространяются и без современных средств коммуникаций. Настало время подумать о создании в нашей Церкви единой системы внутрицерковного обмена информацией с использованием в ней современных коммуникационных технологий. Это требует серьезной заботы правящих архиереев о необходимости приобретения современных технических средств связи. Разве так сложно купить компьютер, подключиться к сети Интернет и получать официальные церковные сообщения по электронной почте, распространяемые Службой коммуникации Отдела внешних церковных сношений, другими Синодальными учреждениями, некоторыми епархиальными управлениями?.. Не может быть признано нормальным положение, когда приход или епархия закупают дорогостоящую богослужебную утварь, строят комфортабельные дома для духовенства, устраивают обильные многочасовые трапезы и одновременно отказываются выделять средства на полноценную воскресную школу, церковную газету, Интернет-страницу, подготовку кадров, работу с молодежью. Если это будет продолжаться, у пастырей возникнет опасность остаться одинокими среди великолепных стен и оград» (Доклад Патриарха Московского и всея Руси Алексия II на Юбилейном Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви 13–16 августа 2000 года) http://www.russian-orthodox-church.org.ru/s2000r03.htm

[276] Подробнее см. в главе «Культура как жемчужина» моей книги «Школьное богословие» (2-е изд., испр. и доп. М.: Благовест, 1999).

[277] В ноябре 1998 г. на Московском подворье Троице-Сергиевой лавры была освящена икона «Святитель Макарий Московский с житием”. В житийных клеймах была очень неожиданная подробность: в сцене благословения святителем Макарием московского первопечатника диакона Ивана Федорова изображен типографский станок. Пожалуй, впервые машина вошла в мир православной иконы…

[278] Вспомним главный итог скандального проекта ТВ-6 «За стеклом». Он состоял в ответе на вопрос – кто же именно живет в застеколье. Ответ оказался: телепузики… Кошмар этой передачи состоял в том, что была показана реальная молодежь, хозяйка XXI века. И этим людям, как оказалось, просто не о чем ни говорить, ни думать.

[279] Маркиш М. Вещание во всю землю // Радонеж. М., 1998. №17.

[280] Блаж. Иероним Стридонский. Письмо 97 (121), Алгазии, 11 // Творения. Ч.3. Киев, 1903, сс. 190-191.

[281] http://ip.elections.ru/ip/messages/941/2547.html?3020000024 23 января, 2000

[282] Послание 41. К Силуану и Евпрепиану // преп. Феодор Студит. Послания. кн. 1. М., 2003, сс. 140-141.

[283] Значительно расширенное переиздание ее в 2003 году носит название «Христианство на пределе истории».

[284] Последнее, увы, одобрял все тот же преп. Феодор Студит. Но тут стоит заметить, что младенчик, в восприемники которому была дана икона, все же не дожил и до года.

[285] Дудаков С. История одного мифа. М., 1993, с. 69.

[286] Жизнеописание епископа Игнатия Брянчанинова. М., 2002, с. 324.

[287] Там же, с. 335.

[288] «…Виноваты в этом наши университеты, в которых до сих пор нет богословских факультетов. Где есть богословские факультеты в университетах, как, например, в Германии, там небогословы, посвящающие свою ученую деятельность разработке вопросов, соприкасающихся богословию, пишут безукоризненно с богословской точки зрения. Скоро ли дождемся и мы подобных же результатов в науке? И чего стоит открыть богословские факультеты при университетах? Сущие пустяки. На 8 профессоров этого факультета нужно ежегодно каких-нибудь 25 000 руб., да комнатишку для чтения лекций — вот и все: ни обсерваторий, ни лабораторий, ни кабинетов, ни миллионных клиник — ничего еще не нужно. А все-таки богословских факультетов нет. А без них у нас никогда не достигнет совершенства ни наука юридическая, ни историко-филологическая» (Лебедев А. П. Русский византинист на служении церковно-исторической науке // «Великий и в малом….». Исследования по истории Русской Церкви и развития русской церковно-исторической науки. Спб., 2005, с. 335).

[289] «Ненаучные концепции всегда формулируются вне связи с решением каких-либо реальных задач, существующих в той или иной конкретной области науки, а анормальные цели исследования декларируются здесь с самого начала. Это заявки на построение новых всеобъемлющих теорий, претензии на альтернативное общепринятому объяснение известных научных фактов, предложения по корректировке хорошо установленных законов природы и т. п. В качестве типичного примера можно сослаться хотя бы на того же Вейника, который целеполагающую основу своей деятельности определяет как «необходимость иметь достаточно общую (единую) исходную теорию природы, охватывающую все нужные формы движения материи»» (Дынич В. И. Ельяшевич М. А. Толкачев Е. А, Томильчик Л. М. Вненаучное знание и современный кризис научного мировоззрения // Вопросы философии 1994, № 12. С. 126). То же можно сказать и о «теории густот» Дмитрия Панина: «понятие густоты составляет универсальный принцип развиваемой автором модели мироздания. Читатель волен соглашаться или не соглашаться с автором. Лично я не очень верю в возможность получить единые средства описания природной и внеприродной реальности. Вряд ли стоило заниматься интерпретацией чудес как явлений, обусловленных целенаправленным воздействием трансфизических густот на густоты физического мира и тем более изобретать хромосомную интерпретацию непорочного зачатия. Но, уже имея универсальную концепцию мироздания, трудно удержаться от попыток ее использования повсеместно. Автор полагает, что «душа сконструирована на трансфизических частиц», которые, по его словам, гораздо мельче частиц физического мира. Вопрос, однако, в том, годится ли пространственно-временные понятие для характеристики внеприродных феноменов? Отнюдь не бесспорны мысли и рассуждения автора о церкви, и том числе, его анализ исторических слабостей Русской церкви и их пагубных последствий в судьбе России» (Шрейдер Ю. А. Рецензия // Вопросы философии. 1994, № 5, с. 158). К сожалению, рукопись Панина получила одобрение о. Александра Меня.

[290] Гейзенберг В. Часть и целое // Проблема объекта в современной науке. Реферативный сборник. М., 1980, сс. 128 и 136-137.

[291] Митр. Филарет (Дроздов). Собрание мнений и отзывов. Т. 5. Ч.1. М., 1887, с. 48. Эти слова московского Святителя очень схожи с позицией Эразма Роттердамского, вопрошавшего слишком радикальных протестантских критиков античной философии: "Вы спрашиваете, зачем нужна философия для изучения Писания? – Отвечаю: А зачем нужно для этого невежество?" (Эразм Роттердамский. Философские произведения. М., 1986, с. 227).

[292] св. Кирилл Иерусалимский. Творения. М., 1855, сс. 79-80

[293] Ученые, не согласные с оккультными доктринами, величаются однозначно: “академическое тряпье» (Письма Махатм. — Самара, 1993, с. 96).

[294] Новокузнецкий духовно-этический клуб "Роза Мира". Открытое письмо "отцу" Андрею Кураеву от 25.12.97.

[295] Налимов В. В. Критика исторической эпохи: неизбежность смены культуры в XXI веке // Вопросы философии. 1996, №11, сс. 73-73. Кстати, моя книга "Соблазн неоязычества" В. Налимову показалась полной "вызывающих высказываний" (там же, с. 67).

[296] Творения аввы Евагрия. М., 1994. С. 192.

[297] Святой Иоанн Кронштадтский. Путь к Богу. Дневниковые записи. СПб., 1998. С. 634–635.

[298] Святой праведный Иоанн Кронштадтский. Предсмертный дневник. C. 38.

[299] Святитель Иоанн Златоуст. Беседа 46 на Евангелие от Матфея // Творения: В 12 т. Т. 7. СПб., 1901. С. 482.

[300] Дионисий Ареопагит к Демофилу. Гл. 6 // Четьи-Минеи, 26 мая и 3 октября.

[301] Преподобный Симеон Столпник, Дивногорец, и святитель Иоанн Постник, архиепископ Цареградский, жили в конце VI века.

[302] Преподобный Феодор Студит. Письмо 26 (155). К Феофилу, епископу Ефесскому // Преподобный Феодор Студит. Послания. Ч. 2. С. 56–59. А также: «Церкви Божией не свойственно мстить за себя бичеваниями, изгнаниями и темницей. Кроме того, я хочу сказать о деле павликиан и их преследовании: ведь церковный закон никому не угрожает ни ножом, ни мечом, ни бичом. Ибо все, взявшие меч, мечом погибнут. Но поскольку все эти средства были применены, вспыхнула эта христоборная ересь (иконоборчества.— А. К.), губящая все» (Преподобный Феодор Студит. Письмо 114. Льву, торговцу ароматами // Там же. Т.2. с. 232–233). «Если Жертва Христа – Жертва добровольная, то добровольно и преподается желающим, а не нежелающим. Сам Господь говорит апостолам по поводу ушедших от Него: не хотите ли и вы отойти?... Также и великий Петр говорит: охотно нужно пасти, а не принужденно (1 Петр. 5,2). Итак, пусть знают насильно привлекающие к общению с собою нежелающих, что они поступают по-язычески, предлагая не Тело Христово, доборовольно принесенное в жертву, а, напротив, некоторый род идоложертвенного, подобный не произвольно приносимым жертвам бесовским» (Преподобный Феодор Студит. Письмо 7. Феодоту военачальнику // Там же. Т.2, С. 16–17).

[303] Феофилакт Симокатта. История. М., 1996, сс. 25-27.

[304] Андреев И. Константинопольские патриархи от времени Халкидонского собора до Фотия. Вып.1. Сергиев Посад, 1895, с. 264.

[305]. Цит. по: Андреев И. Константинопольские патриархи от времени Халкидонского собора до Фотия. Вып.1. Сергиев Посад, 1895, сс. 269-270.

[306] Генри Чарльз Ли. История инквизиции в средние века. т.1. М., 1994. cс. 135-136.

[307] Цит. по: Прокошев П. Прискиллиан и прискиллианисты (Церковно-исторический очерк) // Православный собеседник 1900, октябрь, приложение, с. 25.

[308] Прокошев П. Прискиллиан и прискиллианисты (Церковно-исторический очерк) // Православный собеседник 1900, октябрь, приложение, с. 25-26.

[309] В.С. Соловьев. Письмо Императору Николаю Второму. // Логос. Религиозно-общественный экуменический журнал. N. 50. Диалог Восток-Запад. - Брюссель-Мюнхен-Москва, 1995. с. 342.

[310] М. Мария (Скобцова). Настоящее и будущее Церкви. Доклад, прочитанный в марте 1936 г. в Париже на монашеском собрании под председательством митрополита Евлогия // Православная община. М., 1996, № 1.

[311] Грех гордости не так легко изжить

Лишь что-нибудь приличное напишешь –

Опять с тобою эта злыдня,

Пытается тобой руководить:

Смотри на прочих искоса и сверху,

Уж как мелки они.

А ты - Орел, и равных тебе нет.

Так шепчет в ухо гордость, отнимая

И дружеские чувства, и любовь,

Рождает пустоту и скуку,

В конце концов последнее отнимет:

Не сможешь ничего писать –

Ведь все вокруг покажется так плоско,

Не будет стоить твоего таланта –

И сгинешь окончательно с тоски.

А если кто-то рядом будет весел,

Тут зависть на подмогу к ней придет,

И будут есть тебя, травить и мучать

Сестрицы эти милые вдвоем.

Две - гордость с завистью - сестрицы злые,

Две эти мерзкие змеи

Стремятся мир заляпать грязью,

Все вывернуть изнанкой, все залгать,

Все белое представить черным.

Но ты не медли! Если в первый раз

Пришла и постучала в двери гордость,

Невинной гостьею зашла в твой дом

И в уголке тихонько основалась –

Гони ее пинками и взашей,

Не подпускай ее к питью и пище,

Молись усердно Богу, чтоб она

Покинула твое жилище.

Молитвы меч ей крайне неприятен,

Особенно канон ей покаянный

Досаду причиняет: словно уголь,

Попавший между телом и одеждой, -

Корежит гордость, не дает покоя.

Пусть убежит, не крикнув "До свиданья", -

И Бога много ты благодари,

Что избежал ты этого несчастья,

Что сброшен с сердца черный камень –

На время, до счастливого стиха.

Андрей Осмоловский (osmolovskii.chat.ru).

[312] "Он издевался над всем, что нам дорого и свято... Мне казалось, что я слышу бред сумасшедшего... Наконец, когда он взглянул на меня вопросительно, я сказала ему: "Мне нечего Вам ответить; скажу только одно, что, пока Вы говорили, я видела Вас во власти кого-то, кто и теперь еще стоит за вашим стулом". Он живо обернулся. "Кто это?" - почти вскрикнул он. - "Сам Люцифер, воплощение гордости"» (Цит. по: Грузенберг С. О. Психология творчества. Минск, 1923, с. 90).

[313] Подробнее см. главу «Был ли Иисус в Индиии?» в моей книге «Дары и анафемы» (Спб., 2003).

[314] св. Василий Великий. Письмо 38 // Историко-философский ежегодник’95. М., 1996, с. 273.

[315] Прот. Георгий Флоровский настаивал на том, что быть христианином значит быть греком: «Я лично исполнен решимости защищать этой тезис, и при том на двух разных фронтах: как против запоздало возрождаемого ныне гебраизма, так и против любых попыток переформулировать догматы в категориях современных философий, из какой бы страны они ни исходили (Гегель, Хайдеггер, Кьеркегор, Бергсон, Тейяр де Шарден), или в категориях якобы особой славянской ментальности» (Георгий Флоровский: священнослужитель, богослов, философ. М., 1995, с. 156).

[316] «На днях я прочитал в прекрасном пуританского толка журнале: «Освободите христианство от окостеневшей догмы, и вы увидите, что оно — просто учение о Внутреннем Свете». С таким же успехом можно освободить человека от костей» (Честертон Г. К. Ортодоксия // Честертон Г. К. Вечный Человек. М.: Политиздат, 1991, с. 412).

[317] «Конечно же, «Властелин Колец» – религиозная, католическая книга. Я осознал это, только когда ее закончил, и пересмотрел впоследствии под новым углом зрения. Именно тогда я убрал из текста все упоминания о культах и религиозных ритуалах, ибо религиозный элемент растворен в самом повествовании и его символах» (Письмо Р. Муррэю 2.12. 1953 // Толкиен. Дж. Властелин колец. Спб., Амфора, 2002, с. 1111). «Валары – не более чем сотворенные духи высшего ангельского порядка, как выразились бы мы, и при них стоят сослужащие им меньшие ангелы (Майяры); таким образом, Валары представляют собой серьезный авторитет, но им не воздается Божественных почестей (поэтому в созданном мною мире нет храмов, церквей и часовен – по крайней мере среди «добрых» народов). В Средиземье нет «религий» в культовом смысле этого слова. В случае опасности можно воззвать к Валару, примерно как католик обратился бы к святому, хотя взывающий к Валару, как и любой католик, знает, что власть валаров ограничена и производна от иной, высшей власти.. Наделенные способностью «малого творения» (sub-creation), Валары обитают на земле, с которой связаны узами любви, ибо участвовали в ее создании, но внести кардинальных изменений в судьбу Божьего творения они не в силах» (Письмо к П. Хастингсу, сент. 1954 г. // Толкиен. Дж. Властелин колец. Спб., Амфора, 2002, с. 1120—1121). Единственная молитва в этой эпопее - это обращение Валаров (ангелов) к Единому за помощью при падении Нуминора в «Сильмариллионе».

[318]Доклад на конференции «МГУ и Московская Духовная Академия: 250 лет совместного служения России» 6-7 декабря 2004 года.

[319] Подробнее см. главу «Зачем ходить в храм, если Бог у меня в душе» в моей книге «Дары и анафемы» (М., 2003).

[320] Преподобный Феодор Студит. Послание 36. К Навкратию // Послания. Кн. 1. М., 2003. С. 284.

[321] «Современное информационное поле активно осваивается силами, враждебными Церкви, и если мы упустим время, то будем окончательно вытеснены из этого информационного пространства. Поэтому мы просто не имеем права не использовать для проповеди новейшие информационные технологии» (Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. Размышления о вере, человеке и современном мире. М., 2004. С. 66).

[322] Автор статьи — В. Хорецкая; адрес в Интернете — http://www.baltwillinfo.com/mp12-03/mp-11p.htm.

[323] Знаю, что некоторых петербуржцев коробит такое именование их города. Но, должен заметить, что это отнюдь не провинциальный или уголовный жаргон. Например, это слово употребляет профессор Московской Духовной Академии П. С. Казанский в своей переписке с А. Н. Бахметовой (Письмо от 29 ноября 1869 года // У Троицы в Академии. 1814–1915. М., 1915. С. 557). Встречается оно и у святителя Феофана Затворника (см.: Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. М., 1994. Вып. 7. С. 155, 158; Вып. 2. С. 143), у которого, кстати, есть и другой топоним, кажущийся очень новым: «Хохляндия» (см.: Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. Из неопубликованного. М., 2001. С. 320).

[324] Ср.: Мк. 10, 17, 21; Лк. 10, 25.— Ред.

[325] Преподобный Исаак Сирин. Творения. Сергиев Посад, 1911. С. 184.

[326] Цит. по: Протоиерей Иоанн Восторгов. Православие в Японии. Чтение, предложенное в торжественном собрании Тифлисского отдела Общества ревнителей русского исторического просвещения в память Императора Александра III 26 февраля 1904 года // Правда веры и жизни. Житие и труды священномученика протоиерея Иоанна Восторгова. М., 2004. С. 210.

[327] См.: Мф. 13, 3–8, 33.— Ред.

[328] См.: Нав. 6, 2–3.— Ред.

[329] Святитель Иоанн Златоуст. Беседы о покаянии, 7 // Творения: В 12 т. Т. 2. Кн. 1. СПб., 1896. С. 365.

[330] Святитель Иоанн Златоуст. Беседы о статуях, 4 // Там же. С. 58.

[331] См.: Мф. 13, 24–30.— Ред.

[332] Гвардини Р. Познание веры. Брюссель, 1955. С. 16.

[333] См.: Ин. 21, 3–9.— Ред.

[334] Уже папа Иннокентий I (401–417) воспользовался для обоснования папского примата формулой «забота о всех церквах» (Послание 30 // PL ХХ, 590a).

[335] В отличие от русского перевода, латинское слово compellere несет в себе оттенок понуждения. Греческий оригинал — ?nagk)azw,— в котором нетрудно расслышать знакомый нам всем термин «ананкэ» (судьба, необходимость),— также несет в себе привкус активного воздействия. Тот же глагол стоит в греческом тексте Деян. 26, 11: И по всем синагогам я многократно мучил их и принуждал хулить Иисуса и в Деян. 28, 19: я принужден был потребовать суда у кесаря.

[336] См.: Мф. 22, 9; Лк. 14, 21.— Ред.

[337] «Только лишь Господь приводит людей к Себе. Это Его дело и только Его! А никак не дьякона. Дьякон должен помогать иерею служить Богу. А проповедь — так это даже и не диаконское дело. Я, горемычный, только сейчас понимать начинаю, как меня Сам Господь к Ссебе пытается привести. Но первое слово о Боге, о святых Его, я услышал с амвона, от священника. До тех пор и другие слова слышал, поверь мне, но не доходили они до меня. Думаю, что в этом все дело. Не может человек прийти в Церковь иначе — не может» (Сергей Гришин // http://forum.svetilen.ru/viewtopic.php?t=234&postdays=0&postorder=asc&start=0).

[338] Ср.: Мф. 28, 19.— Ред.

[339] Святитель Иоанн Златоуст. Беседы о статуях, 1. С. 25–26.

[340] Vita Willibrordi, Merov, 7. Цит. по: Протоиерей Александр Шабанов. «Голубь Церкви». Святой Коламба Айонский, просветитель Шотландии. Тверь, 2004. C. 191.

[341] См.: Мф. 22, 36–40.— Ред.

[342] См.: 1 Ин. 4, 8, 16.— Ред.

[343] Блаженный Иоанн Мосх. Луг духовный. Сергиев Посад, 1915. С. 247.

[344] Подробнее см.: Мещерская Е. Н. Легенда об Авгаре. М., 1984.

[345] «Христианство в России, как и повсюду в мире, перестает быть народной религией по преимуществу. Народ, простецы, в значительной массе своей уходит в полупросвещение, в материализм и социализм, переживает первое увлечение марксизмом, дарвинизмом и проч. Интеллигенция же, верхний культурный слой, возвращается к христианской вере... Старый бытовой, простонародный стиль Православия кончился, и его нельзя восстановить. К самому среднему христианину предъявляют несоизмеримо более высокие требования... И простая баба сейчас есть миф, она стала нигилисткой и атеисткой. Верующим же стал философ и человек культуры» (Н. А. Бердяев. Цит. по: Протоиерей Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 505).

[346] Подробнее — в главе «Попытка быть оптимистом» в моей книге «О нашем поражении. Христианство на пределе истории» (М., 2003).

[347] Для примера — горькие строки из дневника святителя Николая Японского: «Наказывает Бог Россию, то есть отступил от нее, потому что она отступила от Него. Что за дикое неистовство атеизма, злейшее вражды на Православие и всякой умственной и нравственной мерзости, теперь в русской литературе и русской жизни! Адский мрак окутал Россию, и отчаяние берет, настанет ли когда просвет? Способны ли мы к исторической жизни? Без Бога, без нравственности, без патриотизма народ не может самостоятельно существовать. А в России, судя по ее мерзкой не только светской, но и духовной литературе, совсем гаснет вера в личного Бога, в бессмертие души; гнилой труп она по нравственности, в грязного скота почти вся превратилась, не только над патриотизмом, но над всяким напоминанием о нем издевается. Мерзкая, проклятая, оскотинившаяся, озверевшая интеллигенция в ад тянет и простой, грубый и невежественный народ» (Запись от 3 июля 1905 года // Дневники святого Николая Японского. Хоккайдо, 1994. С. 641). Напомню, что студенческие сходки в те дни слали японскому императору поздравительные телеграммы по случаю побед японцев над русской армией…

[348] Тут ситуация, в чем-то похожая на евангельскую притчу о мытаре и фарисее. Ныне появился новый тип: мытарь, гордый тем, что он не фарисей.

[349] «Игумены фотинудский, ираклийский, мидикийский, милийский, иполихнийский, гулейский, даже флувутский по безрассудной простоте впали в обман, войдя в общение с нечестивыми» (Преподобный Феодор Студит. Послание 236. Архиепископу Иосифу // Преподобный Феодор Студит. Послания. Ч. 2. М., 2003. С. 362). «Видишь, как я философствую в это время философии? Ибо философия есть средство избежать гибели от ереси» (Преподобный Феодор Студит. Послание 259. Архиепископу Иосифу // Там же. С. 394).

[350] «Они отвергают необходимость для христианства всякого знания. Они говорят, что напрасное дело делают те, которые ищут каких-либо знаний в Божественных Писаниях, ибо Бог не требует от христианина ничего другого, кроме добрых дел. Итак, лучше жить скорее попроще и не любопытствовать ни о каком догмате, относящемся к знанию»,— передает преподобный Иоанн Дамаскин учение этой ереси (88-й в его каталоге еретиков). См.: О ста ересях, 88 // Творения преподобного Иоанна Дамаскина. Источник знания. М., 2002. С. 148–149. А также: Преподобный Феодор Студит. Послание 48. К Афанасию // Преподобный Феодор Студит. Послания. Кн. 1. С. 160.

[351] Толкования на Новый Завет блаженного Феофилакта, архиепископа Болгарского. СПб., 1911. С. 568.

[352] Творения святителя Феофана Затворника. Толкования посланий апостола Павла. Второе Послание к Коринфянам. М., 1998. С. 353.

[353] Там же. С. 353–354.

[354] Святитель Иоанн Златоуст. Толкование на Второе послание к Коринфянам, 23, 2 // Творения: В 12 т. Т. 10. Кн. 2. СПб., 1905. С. 664.

[355] Ибо я ревную о вас ревностью Божиею; потому что я обручил вас единому мужу, чтобы представить Христу чистою девою. Но боюсь, чтобы, как змий хитростью своею прельстил Еву, так и ваши умы не повредились, [уклонившись] от простоты во Христе. Ибо если бы кто, придя, начал проповедывать другого Иисуса, которого мы не проповедывали, или если бы вы получили иного Духа, которого не получили, или иное благовестие, которого не принимали, - то вы были бы очень снисходительны к тому. Но я думаю, что у меня ни в чем нет недостатка против высших Апостолов (ср.: 2 Кор. 11, 2–5).

[356] Cм.: Septuagint with Apokrypha: Greek and English. London, 1851. Р. 739.

[357] См.: Юнгеров П. Псалтирь в русском переводе с греческого текста 70-ти. Троице-Сергиева Лавра, 1997. С. 106.

[358] Святитель Афанасий Великий. Толкование на псалмы // Творения: В 4 т. Т. 4. М.,Троице-Сергиева Лавра. 1903. С. 239.

[359] Митрополит Макарий (Булгаков). История Русской Церкви. Кн. 4. Ч. 2. М., 1996. С. 151.

[360] Лавров А. С. Колдовство и религия в России. 1700–1740 гг. М., 2000. С. 76–77.

[361] Тут есть повод признать, что есть своя правда в известной формуле Макса Вебера, согласно которой «простецы» прибегают к религии для избавления от внешних тягот, а «интеллектуалы» — для решения своих внутренних проблем.

[362] Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. Из неопубликованного. С. 159.

[363] Цит. по: Успенский Ф. И. История Византийской империи. XI–XV века. М., 1997. С. 581–582. От себя историк добавляет: «Греческое крестьянство большей частью перешло в ислам» (Там же. С. 558). Замечу, речь идет о событиях XIV века — до окончательного падения Византии оставалось еще столетие.

[364] «Не читали ли Вы книгу Дэна Брауна «Код Да Винчи»? Если да, то каковы Ваши впечатления о ней. Мне кажется, что опасность для умов этого завлекательного детектива не может быть преувеличена. У нас в приходе несколько человек прочитав, перестали ходить в храм» (свидетельство Ольги Тыщук от 2 сентября 2005 года).

[365] «Если бы Вы смогли прочесть историю Ефесского собора, Вы бы не стали больше никогда говорить об исключительной ценности “простых” умов и “простых” сердец!» (Леонтьев К. Избранные письма. СПб., 1993. С. 543).

[366] Священномученик Киприан Карфагенский. Письмо 58. К Квинту о крещении еретиков // Отцы и учители Церкви III века. Антология. Т. 2. М., 1996. С. 367.

[367] См.: 1 Кор. 1, 23.— Ред.

[368] Ведь какую-то часть этого трехтысячного тиража разбирают Украина, Белоруссия, Молдова… Что-то раскупают миряне.

[369] Глубоковский Н. Вера и богословие. Юбилейное исповедание // Сосуд избранный. История российских духовных школ в ранее не публиковавшихся трудах, письмах деятелей Русской Православной Церкви, а также в секретных документах руководителей советского государства. 1888–1932 / Сост. М. Склярова. СПб., 1994. С. 94.

[370] Епископ Антоний (Храповицкий). В защиту наших Академий // Полное собрание сочинений. Казань, 1900. Т. 3. С. 452.

[371] Архиепископ Иларион (Троицкий). Богословие и свобода Церкви // Архиепископ Иларион (Троицкий). Без Церкви нет спасения. М., 1998. С. 308.

[372] Протоиерей Георгий Флоровский. Пути русского богословия. С. 502–505.

[373] Архимандрит Иоанн Шаховской. Близок час // Церковно-исторический вестник. 1998, № 1. С. 81–82.

[374] «Консерваторы твердили, что отцы Церкви сказали все и достаточно повторять их слова, а реформаторы испытывали живой интерес к бурному и пророческому творчеству великих религиозных мыслителей начала века, среди них — Николая Бердяева»,— пишет в своей поразительно не-трезвой и предвзятой статье Оливье Клеман (Клеман О. Трудности и недомогания Русской Церкви // Русская мысль. 1998, 24 июня). Парижскому богослову хватило сплетен, собранных за три дня его пребывания в России, для того, чтобы прийти к выводу, что «многие епископы (за исключением, может быть, десяти из общего числа 120–130) — попросту говоря, тупицы».

[375] «В кругу переученых усиливается мнение, что совсем и бесов нет» (Преподобный Амвросий Оптинский. Собрание писем к мирским особам. Ч. 1. Сергиев Посад, 1908. С. 211).

[376] Ученик А. Меня журналист К. Кедров собственное богословское невежество оправдывает тем, что он, мол, вознесся выше всех богословских тонкостей: «Оставим в стороне богословские споры о том, является ли Иисус Сыном Божиим и даже Самим Богом, или это один из величайших учителей человечества... Важно то, чему Он учил. В чем новизна Его учения? Отныне личность, человек были поставлены выше семьи, общества, государства, нации. Именно из этого горчичного зерна спустя 1800 лет выросло дерево, именуемое “Декларацией прав человека”. Многие считают, что после двухтысячного года эра от Рождества Христова закончится и начнется эпоха Водолея. Время еще большего раскрепощения личности. Может быть, для других стран это так. В России же мы и сегодня живем словно до новой эры. Новая эра в России еще и не начиналась, и мы топчемся у ее преддверия вот уже тысячу лет» (Кедров К. Рождество Христово в России праздновать научились. Научимся ли жить по заповедям Христа? // Известия. 1995, 6 янв.). Недавно из Христа делали первого коммуниста, теперь — первого демократа. И даже не демократа (в демократическом представлении не может быть формулировки, утверждающей, будто «человек выше людей», формулировки, к которой Кедров редуцировал все Евангелие), а просто — пошляка, сознание которого целиком скомпоновано российскими демгазетами 1990 года. Был уже персонаж, подобный Кедрову, в российской околоцерковной журналистике. И церковное мнение о нем уже было высказано. И этой оценке, высказанной В. Розановым, можно лишь сказать: «Аминь!» и переслать ее Кедрову: «Уже по чрезвычайной каше этих мыслей можно угадать, что говорит Григорий Петров. Он пишет эти мысли двадцать лет, и читатели его невольно должны думать, что Иисус Христос основал не Свою Церковь, а основал русско-еврейскую либеральную печать, коей вестником или “ангелом” послал на землю Григория Спиридоновича... Господа, опомнитесь: Иисус Христос основал не либерализм, а Свою Церковь» (Розанов В. В. Об одном приеме защиты еврейства // Розанов В. В. Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови. СПб., 1914. С. 97–98).

[377] Сент-Экзюпери А., де. Сочинения. М., 1964. С. 403.

[378] «Они будут нашептывать нашим детям, еще гимназистам и гимназисткам, что мать их — воровка и потаскушка, что теперь, когда они по малолетству не в силах ей всадить нож, то по крайней мере должны понатыкать булавок в ее постель, в ее стулья и диваны; набить гвоздиков везде на полу... и пусть мамаша ходит и кровянится, ляжет и кровянится, сядет и кровянится. Эти гвоздочки они будут рассыпать по газеткам. “Революция” есть “погром России”, а эмигранты — “погромщики” всего русского, русского воспитания, русской семьи, русских деревень, русских сел и городов» (Розанов В. В. Не нужно давать амнистию эмигрантам // Собрание сочинений. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Литературные очерки. М., 1996. С. 598–599). «Как задавили эти негодяи Страхова, Данилевского, Рачинского... задавили все скромное и тихое на Руси, все вдумчивое на Руси. Было так в Египте — “пришествие гиксосов”. Черт их знает, откуда-то “гиксосы” взялись, “народ пастырей”, пастухи. Историки не знают, откуда и кто такие. Они пришли и разрушили вполне уже сложившуюся египетскую цивилизацию, существовавшую в дельте Нила две тысячи лет; разрушили дотла, с религией, сословиями, благоустройством, законами, фараонами. Потом, через полтора века, их прогнали. И начала из разорения она восстановляться; с трудом, медленно, но восстановилась. “60-е годы у нас” — такое нашествие номадов. “Откуда-то взялись и все разрушили”. В сущности, разрушили веру, Церковь, государство (в идеях), мораль, семью, сословия» (Розанов В. В. Из книги, которая никогда не будет издана // Там же. С. 636–637). Написано это было в 1916 году. А словно бы сегодня...

[379] На одном из «круглых столов», посвященных выработке «новой национальной идеологии России», Игорь Чубайс пояснил, что новая национальная идея России должна быть такой же, как у западноевропейцев — семейное благополучие и рост благосостояния, и ничего больше не нужно...

[380] Если кто-то забыл — напомню, что это была агитка на президентских выборах лета 1996 года. Поскольку разумных оснований для того, чтобы переизбрать Б. Ельцина, явно не было, предвыборная реклама обратилась к эмоциям.

[381] Святитель Спиридон Тримифунтский так доказывал троичность Бога тем, ктко сомневался, что Три могут равняться Одному: сжал кирпич, и из руки потекла вода, на которой была замешана глина, в руке осталась сама глина, а вверх взвился огонь, которым глина была обожжена. Впрочем, церковная наука с осторожностью говорит об этом: «Существует весьма распространенная легенда о наглядном доказательстве единства в Святой Троице, которое явил на Соборе Спиридон. Святиель взял кирпич…. Сие есть три стихии, - воскликнул Спиридон, - а кирпич один, так и в Пресвятой Троице три Лица, а Божество едино. Однако ни у кого из древних агиографов и историков Церкви нет никакого упоминания об этом чуде. Поэтому при изложении деяния святителя Спиридона на Первом Вселенском соборе, как и при изложении других его прижизненных деяний, мы пользуемся теми сведениями, которые содержатся только в достоверных первоисточниках» (Бугаевский А. В. Святитель Спиридон Тримифунтский, великий чудотворец. Его жизнь, подвиги и чудотворения? изложенные по древним греческим рукописям. М., 2005, с. 24). Поясню, что книга издана по благословению патриарха Алексия, а в состав редакционной коллегии входят такие известные богословы как прот. Владимир Воробьев (ректор Свято-Тихоновского Православного Гуманитарного Университета), прот. Валентин Амсус (доцент Московской Духовной Академии), архим. Владимир (Зорин), архим. Алипий (Кастальский-Бороздин), прот. Сергий Правдолюбов.

[382] Публикацию русского перевода, исполненного епископом Иларионом (Алфеевым), см. в: Церковь и время. М., 2003, № 1 (22).

[383] Святитель Иоанн Златоуст. Шесть слов о священстве. Слово 4 // Творения: В 12 т. Т. 1. СПб., 1898. С. 453–460.

[384] Столяров В. В. Патристика // История философии. Запад — Россия — Восток: В 2 кн. Кн. 1. М., 1996. С. 249.

[385] Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. С. 59.

[386] Мец И. Б. Будущее христианства. По ту сторону буржуазной религии // Вопросы философии. 1990, № 9. C. 89.

[387] Священный Собор Православной Российской Церкви 1917-1918 годов. Обзор деяний. Вторая сессия. М., 2001, с. 403.

[388] Святитель Григорий Богослов. О себе самом и о епископах // Церковь и время. М., 2003, № 1 (22). С. 135.

[389] Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. Вып. 7. С. 162 и 119. «Аксиосы» — это, очевидно, «семинаризм», означающий косы. После рукоположения, которое совершалось с многократным возглашением «аксиос» («достоин!»), священнослужитель не стригся, но носил длинные волосы.

[390] Митрополит Сурожский Антоний. Заметки о трудностях и надеждах экуменического диалога // Русская мысль. 1997, 19 июля.

[391] Цит. по: Спасайте детей: Поучения святителя Иннокентия, митрополита Московского. СПб., 1998. С. 172.

[392] Праведное житие и апостольские труды святителя Николая, архиепископа Японского, по его своеручным записям. СПб., 1996. Ч. 1. С. 4.

[393] Там же. С. 306.

[394] Там же. Ч. 2. С. 164.

[395] Там же. С. 97.

[396] Там же. С. 68.

[397] Запись от 10 июля 1903 года // Дневники святого Николая Японского. С. 273.

[398] Праведное житие… Ч. 1. С. 135.

[399] Там же. С. 97.

[400] Там же. С. 166.

[401] Там же. С. 187.

[402] Протоиерей Георгий Митрофанов, протоиерей Димитрий Смирнов, иеромонах Анатолий Берестов, священник Олег Стеняев, профессор А. И. Осипов, профессор А. Л. Дворкин… Много ли еще людей, регулярно покидающих свой дом, ездящих по России и готовых к встречам с людьми неправославно настроенными?

[403] См.: Мф. 11: 12.— Ред.

[404] Слово императора Юстиниана, посланное к патриарху Мине против нечестивого Оригена и непотребных его мнений // Деяния Вселенских Соборов. Т. 3. СПб., 1996. С. 515 и 528.

[405] «Какова же миссия диакона Кураева? Какое место занимает он в нашей Церкви, и почему ему дана зеленая улица, открываются двери любых СМИ и обеспечивается участие в богословских конференциях по вопросам, важным для церковного народа? Не для проведения ли воли тех самых сил?» (Мамонтова Е. Кто мы? Православные? Католики? Или православные католики? // Русский вестник. 2003, № 5).

[406] Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. С. 164–165.

[407] Святитель Василий Великий. О вере // Творения: В 6 т. Т. 5. Сергиев Посад, 1902. С. 22–23.

[408] Святитель Иоанн Златоуст. Слова о священстве. 6, 4 // Святитель Иоанн Златоуст. Шесть слов о священстве. Форествилль, 1987. С. 95.

[409] Старческие советы некоторых отечественных подвижников благочестия XVIII–XIX веков. М., 1994. Ч. 2. С. 508.

[410] Мой настоятель — 75-летний протоиерей Николай Ситников — говорит, что «в наше время у людей бывают добродетели, но нет даров».

[411] Запись от 6 сентября 1908 года // Святой праведный Иоанн Кронштадтский. Предсмертный дневник. М., 2003. С. 61.

[412] Творения аввы Евагрия. М., 1994. С. 192.

[413] Святой Иоанн Кронштадтский. Путь к Богу. Дневниковые записи. СПб., 1998. С. 634–635.

[414] Святой праведный Иоанн Кронштадтский. Предсмертный дневник. C. 38.

[415] Святитель Иоанн Златоуст. Беседа 46 на Евангелие от Матфея // Творения: В 12 т. Т. 7. СПб., 1901. С. 482.

[416] Дионисий Ареопагит к Демофилу. Гл. 6 // Четьи-Минеи, 26 мая и 3 октября.

[417] Преподобный Симеон Столпник, Дивногорец, и святитель Иоанн Постник, архиепископ Цареградский, жили в конце VI века.

[418] Преподобный Феодор Студит. Письмо 26 (155). К Феофилу, епископу Ефесскому // Преподобный Феодор Студит. Послания. Ч. 2. С. 56–59. А также: «Церкви Божией не свойственно мстить за себя бичеваниями, изгнаниями и темницей. Кроме того, я хочу сказать о деле павликиан и их преследовании: ведь церковный закон никому не угрожает ни ножом, ни мечом, ни бичом. Ибо все, взявшие меч, мечом погибнут. Но поскольку все эти средства были применены, вспыхнула эта христоборная ересь (иконоборчества.— А. К.), губящая все» (Преподобный Феодор Студит. Письмо 114. Льву, торговцу ароматами // Там же. Т.2. с. 232–233). «Если Жертва Христа – Жертва добровольная, то добровольно и преподается желающим, а не нежелающим. Сам Господь говорит апостолам по поводу ушедших от Него: не хотите ли и вы отойти?... Также и великий Петр говорит: охотно нужно пасти, а не принужденно (1 Петр. 5,2). Итак, пусть знают насильно привлекающие к общению с собою нежелающих, что они поступают по-язычески, предлагая не Тело Христово, доборовольно принесенное в жертву, а, напротив, некоторый род идоложертвенного, подобный не произвольно приносимым жертвам бесовским» (Преподобный Феодор Студит. Письмо 7. Феодоту военачальнику // Там же. Т.2, С. 16–17).

[419] Феофилакт Симокатта. История. М., 1996, сс. 25-27.

[420] Андреев И. Константинопольские патриархи от времени Халкидонского собора до Фотия. Вып.1. Сергиев Посад, 1895, с. 264.

[421]. Цит. по: Андреев И. Константинопольские патриархи от времени Халкидонского собора до Фотия. Вып.1. Сергиев Посад, 1895, сс. 269-270.

[422] Генри Чарльз Ли. История инквизиции в средние века. т.1. М., 1994. cс. 135-136.

[423] Цит. по: Прокошев П. Прискиллиан и прискиллианисты (Церковно-исторический очерк) // Православный собеседник 1900, октябрь, приложение, с. 25.

[424] Прокошев П. Прискиллиан и прискиллианисты (Церковно-исторический очерк) // Православный собеседник 1900, октябрь, приложение, с. 25-26.

[425] В.С. Соловьев. Письмо Императору Николаю Второму. // Логос. Религиозно-общественный экуменический журнал. N. 50. Диалог Восток-Запад. - Брюссель-Мюнхен-Москва, 1995. с. 342.

[426] Деян. 9, 5.— Ред.

[427] См.: 1 Кор. 9, 19–22.— Ред.

[428] См.: Рим. 14.— Ред.

[429] «Мы должны говорить на языке времени». Беседа с митрополитом Минским и Слуцким Филаретом (Вахромеевым), председателем Синодальной богословской комиссии Русской Православной Церкви, во время проведения конференции «Образование и семья в постатеистических обществах» (Киев, 19–26 сентября 2002 года) // Камо грядеши. Киев, 2002, № 1 (21).

[430] «Живо и жизненно в религии только то, что есть в культе, а отмирает или нежизнеспособным является то, чего нет в культе» (Булгаков С. Н. Свет невечерний. М., 1994. С. 63).

[431] Впрочем, надо заметить, что такая жесткая «специализация» не одобряется церковной властью — в 1866 году было даже постановление Синода, запретившее издание народной картинки «Сказание, киим святым каковыя благодати исцелений от Бога даны и когда память их» (Лавров А. С. Колдовство и религия в России. С. 187). Вспоминая церковную жизнь 30-х годов ХХ века, профессор Козаржевский говорил, что «не было злоупотребления апокрифическими преданиями. В те времена в храмах, конечно же, не висели навлекающие на Православие обвинения в языческих пережитках рекомендательные списки, какому святому в каком случае следует молиться» (Козаржевский А. Ч. Церковноприходская жизнь Москвы 1920–1930-х годов // Журнал Московской Патриархии. 1992, № 11/12. С. 26).

[432] Протоиерей Г. С. Дебольский. Дни богослужения Православной Церкви. Т. 2. М., 1996. С. 40.

[433] Для сравнения — наши приходские размышления о действиях, порождаемых нашей верой: «Что такое деятельная вера? Проходишь мимо церкви — перекрестись. В автобусе зевается — перекрестись. В поезде захотел кушать — перекрести себя и пищу. Перед тем как надеть одежду — перекрести одежду при всех безбоязненно. Действовать надо смело, не стыдясь, хоть окружающие и смеяться будут, хоть и побьют. А если думаешь: “Лучше я потерплю и дома покушаю, чтобы при людях не крестить пищу”, то вера твоя не деятельная» (Живая вера. Из проповедей архимандрита Серафима (Ольховского) // Спасите наши души. Днепропетровск, 2003, № 9 [53]).

[434] И еще этот святоотеческий совет: «Брат вопросил старца: есть два брата, один безмолвствует в келии своей, продолжая пост до шести дней в седмицу и много налагая себе трудов, другой же служит больным. Которого дело более приятно Богу? Говорит ему старец: хотя бы тот брат, который держит пост в течение шести дней, за ноздри повесил себя, и тогда он не может сравняться с тем, который услуживает больным» (Древний патерик. М., 1899. С. 324).

[435] Святитель Григорий Богослов. Слово 3 // Творения. Троице-Сергиева лавра, 1994. Ч. 1. С. 36.

[436] Цит. по: Архимандрит Сергий (Страгородский). По Японии (записки мисионера). М., 1998. С. 218.

[437] Цит. по: Святитель Филарет, митрополит Московский. Мнения, отзывы и письма. М., 1998. С. 38.

[438] Интересно заметить, что византийцы вели себя совершенно иначе по отношению к России. В 1393 году Константинопольский патриарх Антоний пояснял Московскому Великому Князю Василию Дмитриевичу, что он не более чем подданный византийского императора,— ибо «невозможно иметь Церковь и не иметь царя». «Царь имеет большое значение в Церкви: он не такой царь, как другие начальники и местные правители. Изначала цари утверждали и поддерживали благочестие по всей вселенной; они же собирали Вселенские Соборы; они же много потрудились против ересей и издавали указы о кафедрах архиереев, о разделении епархий и ограничении их пределов» (цит. по: Митрополит Макарий (Булгаков). История Русской Церкви. Кн. 3. С. 514–515). Какого мнения были о себе сами византийские императоры той поры, видно из тех формул, которые они произносили при назначении ими патриархов: «Святая Троица, даровавшая мне царство, проручествует/здесь нет ошибки?/ тебя в патриарха Нового Рима». «Божественная благодать и наше от нее царство предназначает сего благоговейнейшего в патриарха Константинополя» (цит. по: Карташев А. В. Очерки по истории Русской Церкви: В 2 т. Т. 1. М., 1991. С. 394). Посланник же России святитель Николай Японский при начале русско-японской войны отказался участвовать в общественных богослужениях, чтобы не молиться за победу японского императора, но японских православных священников призвал: «Вы совершайте богослужения одни, молитесь искренне за вашего императора, его победы и прочее. Любовь к Отечеству — естественна и священна... Я же буду, как всегда, молиться за Церковь, заниматься церковными делами, переводить богослужение» (Праведное житие... С. 188–190).

[439] Барт К. Очерк догматики. Лекции, прочитанные в университете Бонна в летний семестр 1946 года. СПб., 1997. С. 52.

[440] Единственным исключением мне кажется выражение «нищие духом»: это слово вызывает недоумения у людей, не знакомых с ветхозаветными книгами. Но для иудейской среды оно было вполне понятно и не вызывало ни недоумений, ни просьб о растолковании (см. об этом главу «О чем проповедовал Христос» во втором томе моей книги «Сатанизм для интеллигенции» [М., 1997]).

[441] При оценке подвига свв. Кирилла и Мефодия надо иметь виду, что в современной им Греции не только церковная молитва, но и литература не признавали разговорного, современного языка. «В литературе господствовал архаический язык, который усваивался в результате элитарного школьного образования. Народная речь стояла настолько вне литературы, что Анна Комнин считала необходимым «перевести» на койнэ насмешливую песенку, которую распевали константинопольцы… В 12 веке разговорная речь впервые становится языком литературы… Монашество стояло, скорее всего, в стороне от этого движения; в отличие от монашеской литературы 4-6 веков, вбиравшей элементы живого языкотворчества и чутко прислушивавшегося к народной речи, идеологи церкви 11-12 веков занимали последовательную пуристическую позицию. Уничтожение патриархом Николаем 4 Музалоном Жития св. Параскевы в середине 12 века на том основании, что оно написано каким-то мужиком на «вульгарном» языке – характерный момент в борьбе против попыток зарождения народноязычной агиографиии… Задачей школы оставалось овладение мертвым языком, на котором писала и говорила элита, и тем культурным фондом, который позволял понимать классиков и хитроумные аллюзии современных авторов» (Каждан А. П. Никита Хониат и его время. Спб., 2005, сс. 87-89 и 168).

[442] Ср.: Ин. 10, 3.— Ред.

[443] Святитель Феофан Затворник. Что такое духовная жизнь и как на нее настроиться. М., 1914. С. 55.

[444] Там же. С. 191.

[445] Святитель Иоанн Златоуст. Беседы о покаянии. 3, 2 // Творения: В 12 т. Т. 2. Кн. 1. С. 324.

[446] См. рассказ «Евагрий философ, обращенный к вере епископом Синезием» в Луге духовном» (Блаженный Иоанн Мосх. Луг духовный. С. 238).

[447] «И для детей у Церкви есть венки. Подобно цирку и гимназии, она награждает ими не мужей только»,— писал Климент Александрийский (Строматы. 4, 11), поясняя, что награда в Царстве Божием может быть дана даже немудрым (немудрые, подобно детям, «идут путем не тем, каким следовало бы», потому что желают от Бога получить посмертную награду, а не руководствуются в своих поступках любовью к Самому Богу).

[448] http://orthodox.etel.ru/2005/14/31cirk.htm Сокращенный вариант: Православная газета. Екатеринбург 2005, № 14, с.3.

[449] Каждан А. П. Никита Хониат и его время. Спб., 2005, с. 242.

[450] См.: Иванов В. Дионис и прадионисийство. СПб., 1994. С. 205.

[451] «Один стихотворец» русского перевода Послания к Титу по-гречески звучит: profetis, букв.— пророк. Существует также традиция под критянином, которого цитирует Павел, понимать Эпименида — жреца и шамана, жившего в VII веке. См. о нем у Диогена Лаэрция (Жизнеописания философов 1, 109). Блаженный Иероним считал, что Каллимах просто цитировал Эпименида (Блаженный Иероним. Толкование на Послание к Титу, 7).

[452] Четвертое цитирование: худые сообщества развращают добрые нравы (1 Кор. 15: 33) взято из комедии Менандра «Таис»: «Погибель нравам добрым от худых бесед». Тут восстановить контекст не представляется возможным: комедия не сохранилась, а эта фраза имела самостоятельное хождение как поговорка.

[453] Архимандрит Сергий (Страгородский). По Японии. С. 197.

[454] Святитель Николай Японский. Запись в дневнике от 4 марта 1901 года // Праведное житие… Ч. 2. СПб., 1996. С. 25.

[455] Святитель Иннокентий Московский. Наставление священнику, назначаемому для обращения иноверных и руководствования обращенных в христианскую веру // Избранные труды святителя Иннокентия, митрополита Московского, апостола Сибири и Америки. М., 1997. С. 174 и 177.

[456] Поразительный пример миссионерской смелости отмечен в дневнике святителя Николая Японского: «Петр Ямада, катехизатор в Миядзу, пишет, что и там, как и везде, толкуют в неприязненном смысле о России и ожидаемой войне с нею, но находит, что это не только не вредит, а, напротив, может немало помогать делу проповеди, давая повод говорить о вере» (Запись от 13 октября 1903 года // Дневники святого Николая Японского. С. 320). Напомню, что Православие тогда поносилось в Японии как «русская вера», то есть — вражеская. Миссионер же от разговора о России переходил к теме русской веры и показывал, что она есть вера христианская и общечеловеческая. «Православные проповедники могут так начинать свою проповедь: Наше учение не есть Николаево, не есть русское, как клевещут протестанты, а есть истинное Божие учение, которое, пришедши из Иудеи чрез Грецию и Россию к нам, не приняло в себя ни малейшего цвета или вкуса Иудеи, Греции и России, а блещет таким же чистым Божественным светом, каким воссияло из уст Спасителя» (Запись от 4 октября 1903 года // Дневники святого Николая Японского. С. 317).

[457] http://www.prisonministry-russia.com/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=15

[458] Михаил Кураев об основах морали. Интервью // Московские новости. 1993, 21 марта.

[459] «Сообщение CNS от 24 марта 1998 года: В Ранчи 10 мужчин в масках совершили нападение на здание католической епархии, ранив священника и несколько мирян 14 марта. Индуистские экстремисты… Священник Бек 16 лет служил в Ранчи и не имел личных врагов... Подобные новости каждый год приходят из современной Индии, веротерпимость которой столь воспевают почему-то в России. Ненависть к христианам в этой языческой стране такова, что католические епископы предлагают допускать индусов к Причастию без крещения: “Епископ из Индии Валеран д’Соуза заявил о том, что Католическая Церковь должна рассмотреть вопрос о возможности преподания Святых Таин верующим, которые по причинам «давления на них со стороны семьи и общества» не прибегают к Таинству Крещения. Индуист, принимающий другую религию, полностью лишается права наследства,— рассказал монсеньер д’Соуза.— Как правило, индуисты враждебно настроены по отношению к христианству. Даже те из них, кто относится к нам достаточно дружелюбно, обязательно прокляли бы своего родственника, ставшего христианином”. Отступничество одного члена семьи неминуемо повлечет тяжелые последствия для всех родственников, продолжил индийский прелат. Если, например, женщина-индуистка обратится в христианство, ее сестрам будет очень трудно выйти замуж. Если же веру во Христа примет мусульманин, это будет чревато для него преследованиями и, возможно, мученической смертью» (Некрещеные верующие нуждаются во Христе // Свет Евангелия. Российская католическая газета. 1998, 10 мая).

[460] Такими неудачами я считаю попытки объяснить тайну Троицы через параллель с миром обыденного опыта. Мол, в человеке есть ум, воля и память — и это отражение Троичного Бога. Есть солнце, луч солнца и свет — и такова Троица. Есть подземное хранилище вод, источник, и ручей — вот так же Три составляют одно в Боге… Такие образы часты у отцов. Но богословски они опасны. В человеке есть еще и совесть, и подсознание, и рефлексы, и инстинкты, и эстетические чувства и нравственные. Можно тысячи подробностей найти в человеке — и неужели тогда и Бога придется дробить на все это множество наших антропологических изысков? А луч солнца не един с солнцем: он уже оторвался, он гаснет, он не вечен, он слабеет, и несет он в себе отнюдь не всю энергию первоисточника. Дух же Божий всегда имеет все, что есть у Отца… Так что то, что допустили отцы в своей миссионерской работе, недопустимо в догматическом богословии.

[461] Протоиерей Иоанн Мейендорф. Введение в святоотеческое богословие. Рига, 1992. С. 289.

[462] Святитель Феофан Затворник советует некоему молодому человеку прежде поступления в монастырь все же до-окончить университет и поясняет: «Вы со своим настроением и с познаниями могли бы спасаться не поклонами только, но и вразумлением заблуждающих,— что многоценно у Господа» (Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. Вып. 8. М., 1901. С. 173).

[463] Доклад архиепископа Костромского и Галичского Александра, председателя Синодального отдела по делам молодежи, на открытии Съезда православной молодежи (май 2001) // http://www.russian-orthodox-church.org.ru/nr105167.htm.

[464] Orа et laborа — трудиться и молиться (лат.). Более развернутый вариант: «молись, трудись, делись».

[465] Древний патерик. С. 366.

[466] Преподобный Макарий Египетский. Духовные беседы М., 1880. С. 23.

[467] Преподобных отцов Варсануфия Великого и Иоанна руководство к духовной жизни в ответах на вопрошения учеников. СПб., 1905. С. 241.

[468] Преподобный Иоанн Лествичник. Лествица. Сергиев Посад. 1908. С. 201.

[469] Когда святитель Стефан Пермский пришел просить благословения на свои миссионерские труды среди язычников, Коломенский епископ Герасим «въздивися зело и чюдися вельми» (Прохоров Г. М. Равноапостольный Стефан Пермский. СПб., 1995. С. 45).

[470] В официальной публикации эта мысль митр. Кирилла звучала так: «Религиозной молодежи немного, но быть глубоко религиозным человеком в молодом возрасте - это свидетельство некоей духовной одаренности. Религия - дело сильного человека, вопреки имеющему хождение представлению о ней как уделе слабых, верующих от беспомощности. Вовсе нет. Сознательно избранный религиозный образ жизни есть выбор сильных людей. Когда же такой выбор делается в молодые годы, то это значит, что мы имеем дело с людьми особенными. Религиозные молодые люди заслуживают нашего бережного отношения, а их особый духовный дар и талант должны использоваться в полной мере. В каком-то смысле это люди избранные, отмеченные Богом, ибо обладают некоей внутренней силой и правотой, которых лишены их сверстники. Разумеется, подобная оценка не имеет ничего общего с культивированием вокруг таких людей атмосферы исключительности, какого-то особого избранничества, так как это неизбежно будет иметь для них душевредные последствия. И потому я думаю, что если мы действительно озабочены вопросом развития работы с молодежью в лоне Церкви начиная от прихода, благочиния и епархии до общецерковного уровня, то нам нужно в первую очередь научиться читать в душах окружающих нас людей, замечать и пестовать духовные таланты в среде молодого поколения. Ключевая роль здесь принадлежит приходскому священнику, который должен быть очень внимателен к своей пастве, одновременно преодолевая в себе инерцию снисходительного патернализма по отношению к окормляемым им молодым людям: приходят юноша или девушка в храм, молятся, причащаются - ну и славно, хорошие ребята. А ведь их тяга к духовной жизни свидетельствует о том, что в каком-то смысле эти юноши и девушки люди незаурядные. На них следует обратить пристальное внимание, их нужно поддержать, к ним нужно проявить заботу. И подумать о том, как способствовать тому, чтобы их религиозный талант - а это именно религиозный талант - не только преобразил их собственную жизнь, но и послужил на благо Церкви Божией.» (митр. Кирилл. Быть религиозным человеком в молодые годы – свидетельство духовной одаренности. // Русский мир. М., 2002, № 6).

[471] «Твердо хранить спасительную веру…». Ответы Патриарха Московского и всея Руси Алексия II на вопросы газеты «Православная Москва» (2004, № 11–12, июнь).

[472] «Алекс Кроули, мировой вождь сатанистов, высочайше оценил это цикл повестей» (Без подписи. «Гарри Поттер» глазами православных // Русь державная. 2002, № 8 [98]). «Родоначальник сект современного сатанизма англичанин Алистер Кроули высоко оценивал цикл повестей Джоан Ролингз» (Верующие Крымской епархии Русской Православной Церкви. Нe позволим сатанистам приносить в жертву наших детей! // Наш современник. 2002, № 10).

[473] Блаженный Иероним Стридонский. Письмо 56. К Илиодору // Творения: В 7 т. Т. 2. Киев, 1894. С. 160.

[474] В Типиконе (уставе монашеской православной жизни) о крещенской воде сказано: «Известно же буди всем о святой воде: яко нецыи суть, отлучающе себе от святыя воды вкушения ради, не доброе творят: ибо благодать Божия дана бысть на освящение миру и всей твари. Темже во всяких местех и скаредных, всюду кропится, яже и под ногами нашими суть. И где есть сих разум, еже не пити сея; но да увеси, яко не вкушения ради ястия нечистота в нас есть, но от скверных дел наших». «Скаредный» в переводе с церковнославянского означает «гнусный, мерзкий».

[475] См.: Деян. 17, 22.— Ред.

[476] См.: Лк. 16, 1–13.— Ред.

[477] Блаженный Иероним Стридонский. Письмо 97 (121). Алгазии, 11 // Творения: В 7. Т. 3. Киев, 1903. С. 96.

[478] См.: Иеромонах Григорий (Лурье). Время поэтов, или praeparationes areopagiticae // Нонн из Хмима. Деяния Иисуса. М., 2002.

[479] См.: 1 Кор. 1, 20; 3, 19.— Ред.

[480] В начале VIII века они составили «“Канон об основах изначального” — христианский катехизис для китайцев. Сохранились лишь первые десять строк. В них говорится о Патриархе (фа ван — “правитель закона”) Цзин-туне (“сияние” + “проникать”), сидящем в городе Назарет в стране Да-цинь на облачном троне Сияющего закона во Дворце гармонии и просветленности (мин). Бог Отец назван в этом тексте не применявшимся до этого именем “Императора пустоты” (кун хуан), проповедь Божественной истины сводится к “достижению (чжи чжи) отсутствия (у)”. Говорится о том, что в результате познания истинного Бога Творца можно достичь “безначальности” (у юань), “безмолвности” (у янь), “пути отсутствия” (у дао), “отсутствия связи” (у юань), “таинственного наличия” (мяо ю) и “не-наличия” (фэй ю)» (Ломанов А. Раннехристианская проповедь в Китае // Китайский благовестник. 1999, № 1. С. 32).

[481] См.: 1 Кор. 9, 22.— Ред.

[482] Иеромонах Сергий (Рыбко) справедливо сказал, что в из-церковной критике рок-музыки слишком много лжи, несправедливых обобщений и натяжек: «Давайте теперь посмотрим на последствия такого решения. Прежде всего, это неправда. А любая ложь, даже когда человек невольно заблуждается, отвращает от всего, что он говорит, даже если остальное — правда. По причине этой лжи Церковь теряет миллионы душ, в основном молодых, которые могли бы стать подлинными ее членами, глубоко верующими людьми, могли бы проповедовать христианские убеждения своим сверстникам и тем самым ощутимо повлиять на современную молодежную среду. “Обличители” современной культуры, отталкивая молодежь от Православия, не берут ли на душу грех?». Приведя эти слова отца Сергия, несогласная с ним «православная» журналистка парирует: «Никаких последствий “гонения” Церкви на рок-музыку никто не ощущает — скорее наоборот: рок-музыка и ее адепты постепенно входят в церковную среду» (Хорецкая В. Современная рок- и поп-музыка с точки зрения Православия // Мир Православия. 2003, № 12. http://www.baltwillinfo.com/mp12-03/mp-11p.htm).

Вот-вот: несколько пришедших молодых людей примечаются (и у кого-то из церковных людей вызывают чувство успокоенности: мол, видите, немножко молодежи в Церкви есть и, значит, все у нас с миссионерством и педагогикой нормально; а у кого—то — как у той же Хорецкой - даже эти немногие вызывают испуг и отвращение), а миллионы людей, отвернувшихся от Церкви, прошедших мимо нее, не замечаются.

[483] Буассье Г. Падение язычества. Исследование последней религиозной борьбы на Западе в IV веке // Собрание сочинений. Т. 5. СПб., 1998. С. 215.

[484] Критику теорий Вейника с научной точки зрения см.: Дынич В. И., Ельяшевич М. А., Толкачев Е. А., Томильчик Л. М. Вненаучное знание и современный кризис научного мировоззрения // Вопросы философии. 1994, № 12. Его книга «Термодинамика» называется «скандально известной». О ней же см.: Федоров В. С., Степанов Б. И. Бред под видом науки. Рецензия // Весцi АН БССР. Серия физ-.мат. навук. 1974. № 5. С. 131.

[485] «Передавал мне отец Иларий, монастырский духовник, что отец Амвросий отзывался о некрещеных младенцах так: хотя они по заслугам Господа Иисуса Христа и будут в Царствии Небесном, но останутся слепыми, то есть лишатся возможности зреть лице Господа, вследствие того, что в Таинстве Крещения с них не смыт прародительский грех» (Старец Варсонофий Оптинский. Келейные записки. М., 1991. С. 24). Ср. мнение святителя Григория Богослова о людях, которые по малолетству или не по своей воле не были крещены: «Последние не будут у Праведного Судии ни прославлены, ни наказаны; потому что, хотя незапечатлены, однако же и не худы, и больше сами потерпели, нежели сделали вреда. Ибо не всякий, не достойный наказания, достоин уже и чести; равно как не всякий, не достойный чести, достоин уже наказания» (Святитель Григорий Богослов. Слово 40. На святое Крещение // Творения: В 2 т. Троице-Сергиева Лавра, 1994. С. 558).

[486] Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. С. 75.

[487] Апокрифы древних христиан. М., 1989. С. 142–143.

[488] Протоиерей Александр Мень. Основные черты христианского мировоззрения // Символ. Париж, 1989, № 21. С. 89.

[489] Подробнее см. главу «Александр Мень: потерявшийся миссионер» в моей книге «Вызов экуменизма» (М., 2003).

[490] Патриарх Алексий допускает такую возможность: «Отдельной областью миссионерского воздействия является и работа Церкви с молодежью, в том числе организация богослужений и религиозных бесед для детей и подростков» (Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. С. 59).

[491] См.: Архимандрит Ириней (Тоцке). Сообща править корабль Христов // Новая Европа. 1993, № 3. С. 31.

[492] Святитель Иоанн Златоуст. Беседы о покаянии. 7, 6. С. 371.

[493] Говорю это, памятуя, конечно, важный контрапункт, внесенный святителем Григорием Богословом. Святитель Григорий в «Слове о любви к ближним» говорит о теле и его нуждах высокие слова — чтобы предупредить всплески аскетической мизантропии (мол, зачем заботиться о телесных нуждах ближнего, если благополучие души важнее благополучия тела; я лучше помолюсь о нем, чем дам ему материальное вспомоществование): «Должен сказать вам, братия,— увещает святитель Григорий,— что мы обязаны заботиться о теле, сем сроднике и сослужителе души (ибо хотя я и винил его, как врага, за то, что терплю от него, но я же и люблю его, как друга, ради Того, Кто соединил меня с ним), и притом — заботиться о теле наших ближних не менее, как и каждый о собственном… Это тело, когда хорошо ему, поднимает войну, а когда воюю против него, ввергает в скорбь. Его я и люблю как сослужителя, от него же и отвращаюсь как от врага; бегу от него, как от уз, и почитаю его, как сонаследника. Решусь ли истомить его? Но тогда некого мне будет употребить в сотрудники в добрых делах; а я знаю, для чего приведен я в бытие, знаю, что мне должно восходить к Богу посредством дел. Стану ли щадить его как сотрудника? Но тогда не знаю, как избежать его мятежнических нападений, и боюсь, как бы не отпасть мне от Бога, отягчившись оковами, коими влекут меня к земле или удерживают на ней. Это ласковый враг и коварный друг! Чего боюсь, того держусь, и что люблю, того страшусь. Что за премудрость скрывается во мне и что за великая тайна!.. Чтобы мы знали, что мы вместе и весьма велики и весьма низки, земны и небесны, временны и бессмертны, наследники света и наследники тьмы, смотря по тому, на какую сторону преклоним себя» (Святитель Григорий Богослов. Слово 14. О любви к ближним // Творения. СПб., б. г. Т. 1. С. 208–209).

[494] Цит. по: Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. С. 61.

[495] И обратно: «Град Божий, доколе странствует в этом мире, имеет врагов, соединенных с ним общением Таинств. Эти два града переплетены и взаимно перемешаны в настоящем веке, пока не будут разделены на Последнем Суде» (О Граде Божием. 1, 35).

[496] Дурново Н. Легенда о заключенном бесе в византийской и старинной русской литературе. М., 1915. С. 13.

[497] Цит. по: Тьерри А. Святитель Иоанн Златоуст и императрица Евдоксия. Христианское общество Востока. М., 1884. С. 183.

[498] См.: Мф. 13, 33, 4–9,18–23, 44.— Ред.

[499] См.: Мф. 13, 47, 24–30.— Ред.

[500] Сценический «двойник» «Алисы» — подростковая группа «Король и шут». Лидера этой группы, Андрея Князева, спрашивают: «У тебя есть любимые авторы, книжки?».— «Шри Ауробиндо, Ошо» (Подробности. Екатеринбург. 2003, 18 нояб.). Так что хотя бы для того, чтобы оккультные идеи не пленяли рок-музыкантов, а через них и подростков, стоит православным людям быть в контакте с рок-миром. Есть своя правда в обвинении, которое предъявил мне самарский бесцензурно-«православный» листок. Говоря о дрейфе Бориса Гребенщикова в буддизм, там задается вопрос: «Куда смотрел диакон Кураев в те годы? Если бы он занялся с БГ каким-нибудь совместным проектом, как сейчас с Алисой, может, Гребень сейчас бы ходил не с бородкой, а с бородой» (А. Е. Заметки простодушного // Благовест. Самара, 2003, № 23).

[501] Ср.: Мф. 10, 16.— Ред.

[502] Ин. 1, 5.— Ред.

[503] архидиакон Павел Алеппский. Путешествие Антиохийского патриарха Макария в Россию в первой половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским. М., 2005, с. 236. См. также с. 351.

[504] http://vif2ne.ru/voskres/forum/0/0.htm. Сообщение Олега К. от 15 февраля 2004 года.

[505] Каждан А. П. Никита Хониат и его время. Спб., 2005, с. 95.

[506] Знают ли наши прихожане о литургических танцах православных африканцев? Вот упоминание об этом патриарха Александрийского и всея Африки Петра VII во время его визита в Москву в феврале 2004 года «Влияют ли на жизнь христианских приходов в Африке культурные традиции коренных народов континента? — Если речь идет о традициях, которые складывались веками, мы позволяем и даже приветствуем их существование. Но только в том случае, если они не стремятся оказывать влияния на деятельность того или иного прихода. Скажем, для местных африканских культур весьма характерно то, что называется языком тела, языком жестов. Танец для африканских народов — совершенно естественное, многозначное, экспрессивное средство самовыражения. Соответственно, и африканец-христианин в силу своей природы и культурной традиции будет участвовать в богослужении несколько иначе, чем представитель иной этнокультурной среды. Церковь это принимает».

[507] Святитель Николай Японский. Запись в дневнике от 26октября 1880 года // Праведное житие... Ч. 1. С. 351.

[508] Http://arctogaia.org.ru/FORUMS2/messages/1062/1032.html?1007534298.

[509] См.: Мф. 23, 9.— Ред.

[510] См.: 2 Кор. 12, 9.— Ред.

[511] Запись от 15 июня 1906 года (Иоанн Кронштадтский. Неизданный дневник. М., 1992. С. 41).

[512] «В Неделю сырную вечера… по вечерни в трапезе бывает утешение братии… В понедельник первыя седмицы знаменает паракклесиарх к свету коснее, вечерняго ради утешения».

[513] «Святитель Тихон Задонский предлагал заменить молоком столь опасное для русских монахов вино Типикона» (Священник Сергий Желудков. Литургические заметки. М., 2003. С. 65).

[514] У Александра Галича: «Знать бы загодя — кого сторониться, а кому была улыбка причастьем…».

[515] Спасите наши души. Днепропетровск, 2003, № 9 (53). С. 43.

[516] См.: Откр. 3, 12; 21; 22.— Ред.

[517] «“Христианских королей больше нет. Страны, о которых ты говоришь, стали частью Британии или еще глубже погрязли в неправде”.— “Что ж, обратимся к тому, кто поставлен сражать тиранов и оживлять королевства. Воззовем к императору”.— “Императора больше нет”.— “Нет императора?!..” — начал Мерлин и не смог продолжить. Несколько минут он сидел молча, потом проговорил: “Да, в дурной век я проснулся. Но если весь Запад отступил от Бога, быть может, мы не преступим закона, если взглянем дальше. В мои времена я слышал, что существуют люди, не знающие нашей веры, но почитающие Творца. Сэр, мы вправе искать помощи там, за Византийским царством. Вам виднее, что там есть — Вавилон ли, Аравия,— ибо ваши корабли обошли вокруг всего света”. Рэнсом покачал головой. “Ты все поймешь,— сказал он.— Яд варили здесь, у нас, но он теперь повсюду. Куда бы ты ни пошел, ты увидишь машины, многолюдные города, пустые троны, бесплодные ложа, обманные писания, людей, обольщаемых ложной надеждой и мучимых истинной скорбью, поклоняющихся творенью своих рук, но отрезанных от матери своей, Земли, и отца своего, Неба. Можешь идти на Восток, пока он не станет Западом, и ты не вернешься сюда через океан. Повсюду ты увидишь лишь тень крыла, накрывающего Землю”.— “Значит, это конец?” — тихо спросил Мерлин».

[518] Священник Тимофей, иеромонах Дионисий. О Церкви, православном Царстве и последнем времени. М., 1998. С. 45.

[519] Странно все же бывает видеть монастыри под охраной десятков казаков и милиционеров (охраняющих не иконы в храмах, а именно братские корпуса), ведь монахи — по определению! — «живые мертвецы». Особенно эти монашеские телохранители умножились после убийства в Оптиной пустыни. До того мы забыли аксиомы церковной жизни, что от православных собраний и пастырей в Оптину посылали тогда письма и телеграммы соболезнования! Но разве подобное мыслимо было в древней Церкви? Возможно ли такое — в Карфагене узнают, что в Риме казнили несколько священников, и посылают туда гонца с выражением искренних соболезнований? Разве это не праздник для Церкви — появление новых мучеников, новых святых?

[520] См.: Мф. 10, 22; 24, 9; Мк. 13, 13; Лк. 21, 12, 17; Ин. 15, 21.— Ред.

[521] Лобковиц Н. Христианство и культура // Вопросы философии. 1993, № 3. С. 79.

[522] Митрополит Московский Филарет. Слова и речи: В 5 т. Т. 4. М., 1882. С. 151–152.

[523] «Я думаю, что самое гениальное, что было у русских философов первой половины нашего века, это то, что они взяли из монашеской практики тему преображения человека и приложили ее к сферам культуры, общества, истории, чтобы показать, как реализуется в христианстве возможность преображения культуры и истории» (Клеман О. Почему я православный христианин // Континент. Париж, 1992, № 2. С. 289).

[524] См.: 1 Кор. 9, 22.— Ред.

[525] Когда я сказал об этом на лекции в университете в Шуе, то возмущенное эхо раздалось аж в Париже! См.: Михайлов Э. Православный «патриот-профессионал» // Русская мысль. Париж, № 4266. 1999, 22 апреля.

[526] И уж точно, наличие таких знаний должно пресекать привычку к легковесной идеологической превыспренности. Увы, нередко приходится встречать священнослужителей, у которых один доклад заготовлен на все случаи жизни и зачитывается из всех президиумов всех конференций… На более же простом уровне вместо того, чтобы выискивать пророчества и признаки грядущих крутых перемен, надо перейти к этике малых дел. Надо попробовать навести порядок в своей душе, а не тянуться к водочному стакану с очередным гаданьем: «Что же будет с Родиной и с нами?..». Лучший шаг к возрождению России — просто бойкот винно-водочных магазинов.

[527] См. главу «Виновато ли христианство в экологическом кризисе» в моей книге «Дары и анафемы».

[528] Леонтьев К. Избранные письма. С. 497.

[529] Ср.: Иер. 48, 10.— Ред.

[530] Святитель Феофан Затворник. Что такое духовная жизнь. С. 179–181.

[531] Дневники святого Николая Японского. Запись от 24 июня 1903 года. С. 261.

[532] О том, что такое монашество и зачем оно нужно, мне бы хотелось сказать словами Толкиена. Странник (Арагорн) говорит Боромиру: «Ты говорил о крепости, принимающей на себя удары Врага, но наша задача в ином. На свете немало зла, для которого ничто — крепостные стены и острые мечи. Много вы знаете о мире за границами Гондора? Там свобода, ты говоришь? Так вот, ее бы там и в помине не было, если бы не мы, северяне. Когда темные твари, которых ты и в кошмаре не видывал, вылезают из-под холмов, из темных лесов, не свобода, а страх царит на равнинах. И тогда на их пути встаем мы. Кто мог бы безопасно пользоваться дорогами, кто мог бы спокойно спать в мирных краях Среднеземья, если бы северяне-дунданы оставили свою неусыпную службу, если бы покинули этот мир? Ты говоришь, вас благодарят, но не помогают? Нам не перепадает и этого. Путники косятся, встретив нас на дорогах, селяне изощряются, выдумывая для нас прозвища. Один толстый трактирщик прозвал меня Колобродом, а между прочим, живет он в одном дне пути от чудищ, которых увидишь только — и обомрешь, а если такое наведается к нему в гости, от деревни и труб не останется. Но он спит себе преспокойно, потому что не спим мы. А по-другому и быть не может. Пусть простой фермер живет, не зная страха, я и мой народ все сделаем, чтобы он жил так и дальше. Для этого храним мы свои тайны, в этом видим свое назначение, покуда в мире еще год за годом зеленеет трава» (Толкиен Дж. Р. Р. Властелин колец. СПб., 1992. Ч. 1. Братство кольца. С. 297). Я не знаю лучшего комментария к знаменитому святоотеческому определению: «Монах это тот, кто в одиночестве молится за весь мир».

[533] Ср.: 1 Кор. 7, 20.— Ред.

[534] «Убежден, что как раз от слабости Православия проистекают многие проблемы юного российского рынка. Православие поощряет всякий труд, в том числе и предпринимательский. Наша вера отнюдь не призывает каждого к добровольной нищете, как некоторые восточные секты. Напротив, “как может существовать общение между людьми и милосердие, когда никого не будет с достатком? — восклицал еще древний авторитетнейший церковный писатель Климент Александрийский.— Каким образом тот, кто сам ничего не имеет, насытит алчущего, напоит жаждущего, примет странника? Богатство есть орудие... Если орудие употребляют с умением и как следует, оно будет полезно”. Да, в Православии существует особый вид подвига — монашество. Но изучите историю русского монашества. Именно монахи становились первопроходцами и обживали дикие леса северо-востока Руси, где потом вокруг обителей созидались города, возникали ярмарки, строились промышленные предприятия. “Духовная энергия подвижников перековывалась в материальное богатство края”,— заметил по этому поводу протоиерей Сергий Булгаков. Но православный предприниматель не раболепствует перед тленными сокровищами, не смотрит на них как на цель своей жизни, не покупает себе замков на далеких теплых островах, он прежде всего стремится принести благо родной стране» (Доклад архиепископа Костромского и Галичского Александра, председателя Синодального отдела по делам молодежи на открытии Cъезда православной молодежи (май 2001) (http://www.russian-orthodox-church.org.ru/nr105167.htm).

[535] См.: Иез. 33, 20.— Ред.

[536] Афиногенов Д. Е. Константинопольский патриархат и иконоборческий кризис в Византии (784–847). М., 1997. С. 51.

[537] Цит. по: Иванов С. А. Византийское миссионерство. М., 2003. С. 189

[538] См.: Мф. 13, 3–23, 38.— Ред.

[539] В какой бы город или селение ни вошли вы, наведывайтесь, кто в нем достоин, и там оставайтесь, пока не выйдете; а входя в дом, приветствуйте его, говоря: мир дому сему; и если дом будет достоин, то мир ваш придет на него; если же не будет достоин, то мир ваш к вам возвратится. А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших (Мф. 10, 11–14).

[540] Тут накопилась изрядная путаница. Монахи нередко приходских священников называют «мирскими», тогда как с точки зрения церковных канонов именно монах, не имеющий сана, является мирянином, мирским человеком. В результате появляются диковатые тексты: «От лица духовенства, присутствующего на конференции «Православие и Россия в свете Апокалипсиса» обращаемся к Вам со смиренной просьбой… Подписи:.. монахиня Анна Белуши (Оптина); монахиня Анастасия (Курск)» (http://www.blagoslovenie.ru/client/New/189.htm)

[541] Если читатель пожелает дальше размышлять на эту тему, я предложил бы ему обязательно учесть замечательную статью священномученика архиепископа Илариона (Троицкого) «О единстве идеала Христова». Тогда будет понятно, что сказанное выше сказано не в укор монашеству и не ради снижения привлекательности монашеского идеала, а, напротив, для того, чтобы и «мирской карьерист» мог учитывать духовный опыт, накопленный монахами: как иметь, «не имея».

[542] Вершилло Р. Игра снов (http://www.moral.ru/Igra_snov.htm). Чтобы понять рецепты, которыми Роман пытается преодолеть ужасы, в которые он сам же себя и загнал, стоит процитировать другую его статью: «А на самом деле во власти возражающего должно быть не только опровержение тех или иных ошибок. Нет. Если говорят ересь и глупость, я должен иметь право просто заткнуть рот глупцу. Вот это подлинный диалог: на произнесение отвечают затыканием» (Вершилло Р. Право на безвластие [http://www.prav-de.ru/Bezvlastie.htm]).

[543] http://www.livejournal.com/users/aleatorius/152830.html

[544]Http://www.livejournal.com/users/aleatorius/153123.html?mode=reply.

[545] Http://www.livejournal.com/users/aleatorius/152830.html.

[546] Вадим Феофанов (http://www.expert.ru/forums/viewtopic.php?topic=4876&forum=133&2).

[547] Нttp://www.russian-orthodox-church.org.ru/nr110152.htm.

[548] Здесь — выдержки из моей книги «Гарри Поттер: попытка не испугаться» (М., 2004). В этих фрагментах модная сказка выступает лишь в качестве повода для разговора об отношениях Церкви с миром мирской и даже языческой литературы.

[549] Гаспаров М. Л., Ярхо В. Н. Примечания // Еврипид. Трагедии: В 2 т. Т. 1. М., 1999. С. 601.

[550] Тронский И. М. Корнелий Тацит // Корнелий Тацит. Сочинения: В 2 т. Т. 2: История. Л., 1970. С. 240–241.

[551] Ярхо В. Н. Примечания // Аристофан. Комедии. Фрагменты. М., 2000. С. 961.

[552] Стратановский Г. А. От переводчика // Фукидид. История. Л., 1981. С. 404.

[553] Борухович В. Г., Фролов Э. Д. Примечания // Ксенофонт. Киропедия. М., 1976. С. 289.

[554] Ограничение было одно: «без обмана». Конечно, и это единственное ограничение торговцам порой казалось чрезмерным. «Один священник стал купцу на исповеди делать наставления. И услыхал в ответ: “Ты, батюшка, исповедуй, а уж учить нас нечего; в торговом деле и отца родного надуем, но за то и Церковь Божию не забываем” (Переписка профессора Московской Духовной Академии П. С. Казанского с А.Н. Бахметовой. Письмо от 8 февраля 1868 года // У Троицы в Академии. С. 526).

[555] См.: Панченко А. М. О русской истории и культуре. СПб., 2000. С. 93.

[556] См.: Там же. С. 98 и 357.

[557] «Репрессии (против скоморохов.— А. К.) первой половины XVII века — признак не силы, а слабости Церкви, которая впервые испугалась мирской культуры как способного к победе соперника» (Панченко А. М. О русской истории и культуре. С. 141).

[558] См.: Народные русские сказки А. Н. Афанасьева: В 3 т. М., 1984.

[559] Медведева И., Шишова Т. «Гарри Поттер»: стоп. Попытка экспертизы. М., 2003. С.12.

[560] Курочка // Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. Т. 1. С. 83. Сказка-то оказывается — об абсурде! О том, как несоизмеримы могут быть неприятности — и человеческие реакции на них.

[561] Буассье Г. Падение язычества. C. 189 и 209.

[562] Памятники позднего античного ораторского и эпистолярного искусства. II–V века. М., 1964. С.157.

[563] Послание 43. Цит. по: Вишняков А. Император Юлиан Отступник и литературная полемика с ним святителя Кирилла, архиепископа Александрийского. Симбирск, 1908. С. 120.

[564] Святитель Григорий Богослов. Слово 4. Первое обличительное на царя Юлиана // Творения. Т. 1. С. 108.

[565] Святитель Василий Великий. Письмо 225 (233). Амфилохию // Творения: В 6 т. Т. 3. СПб., 1911. С. 281.

[566] Святитель Василий Великий. Письмо 228 (236). Амфилохию // Там же. С. 290.

[567] См.: Бронзов А. А. Нравственно-безразличное и «дозволенное» // Христианское чтение. СПб., 1897, № 1. С. 121–122.

[568] Юлиан. Письмо 41 // Поздняя греческая проза. М., 1960. С. 644–645.

[569] Вишняков А. Император Юлиан Отступник. С. 117.

[570] См.: Втор. 5, 8–11.— Ред.

[571] См.: Герье В. Блаженный Августин. М., 2003. С. 260–261.

[572] Буассье Г. Падение язычества. С. 136–137.

[573] Святитель Григорий Богослов. Слово 4. С. 66.

[574] Там же. С. 110–111.

[575] Святитель Василий Великий. Письмо 326 (335). К Ливанию // Творения. Т. 3. С. 374.

[576] Либаний. Послание 731. Цит. по: Вишняков А. Император Юлиан Отступник. С. 121.

[577] Святитель Василий Великий. К юношам о том, как пользоваться языческими сочинениями // Творения: В 6 ч. Ч. 4. М., 1846. С. 345–346.

[578] Стиль — заостренная металлическая палочка для письма на вощеной дощечке.

[579] Например, по правилам литургию надо служить на красном натуральном вине. Но при святом патриархе Иове Московский собор разрешил для литургии использовать вишневую настойку (см.: Архимандрит Макарий (Веретенников). Примеры икономии в истории Русской Церкви // Альфа и Омега. М., 2001, № 30. С. 133).

[580] Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977. С. 174.

[581] Домострой, 17 // Памятники литературы Древней Руси. Середина XVI века. М., 1985. С. 87–89.

[582] Кекавмен. Советы и рассказы, 51 // Кекавмен. Советы и рассказы. Поучение византийского полководца XI века. СПб., 2003. С. 237. И хотя своей педагогики Средневековье не дало, но оно подготовило переход к современному восприятию детства. См.: Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. С. 172–177.

[583] Каптерев П. Ф. История русской педагогики. СПб., 2004. С. 31 и 23. Первое издание этой книги было в 1898 году.

[584] Маркиш М. Струве провозгласил независимость // Радонеж. 2000, № 17–18.

[585] Первое послание Ивана Грозного Курбскому // Библиотека литературы Древней Руси. Т. 11. XVI век. СПб., 2001. С. 29. В оригинале: «Играм же — сходя немощи человечестей. Понеже мног народ в след своего пагубнаго умышления отторгосте, и того ради,— яко же мати детей пущает глумления ради младенчества, и егда же совершени будут, тогда сия отвергнут, или убо от родителей разумом на уншее возведутся, или якоже Израилю Бог попусти, аще и жертвы приносити, токмо Богови, а не бесом,— того ради и аз сие сотворих, сходя к немощи их, точию дабы нас, своих государей, познали, а не вас, изменников. И чим у вас извыкли прохлаждатися?».

[586] Богушева Е. Чем бы дитя ни тешилось… М., 2002. С. 62–64.

[587] Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. Т. 1. С. 115.

[588] При этом Мороз-Велес считался богом мудрости, творческих сил, и он особо отвечал за связь временного земного мира с миром вечным, потусторонним. Индоевропейская основа однокоренных слов мерзнуть и мороз (merg- morg-) связана с понятием изнурения, уничтожения; в русском: мор, морить, мертвый (см.: Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. М., 1994. Т. 1. С. 524). От этого корня образуется и наименование древнеславянской богини зимы и смерти — Мораны (Протоиерей Григорий Дьяченко. Полный церковно-славянский словарь. М., 1993. С. 1047). «Убивая, переводя из этого мира в иной, Мороз являет силу своего чудотворения, зримо сохраняя тела, словно бы для чаемого уже христианами будущего воскресения… Сказка о двух Морозах, Красном и Синем Носе, уже с подспудным христианским переосмыслением язычества представляет Мороз как стихию одушевленную, недобрую по отношению к людям, но способную повредить только грешникам. Такое нравственно осмысленное ограничение возможностей Мороза соотносится с христианским представлением о действиях нечистой силы, попускаемой Богом в наказание грешникам» (Моторин А. От язычества к Православию. Образ Мороза в русской словесности // Всерусский собор. СПб., 2003, № 3. С. 327–328).

[589] Богушева Е. Чем бы дитя ни тешилось… С. 77.

[590] Ср.: Мф. 18, 3.— Ред.

[591] Цит. по: Диесперов А. Блаженный Иероним и его век. М., 2002. С. 25–26.

[592] Святитель Григорий Богослов. На лицемерных монахов // Творения: В 2 т. Т. 2. Троице-Сергиева Лавра, 1994. С. 254.

[593] Святитель Григорий Богослов. О своих стихах // Творения. Т. 2. С. 408–410.

[594] Святитель Григорий Богослов. Максиму // Творения. Т. 2. С. 268–269.

[595] Crouzel H. Origen. Sibiu, 1999. Р. 79.

[596] Впрочем, может, подобные повести Иероним не столько принимал сам, сколько проповедовал другим: «В этом сочинении (речь идет именно о Житии святого Павла Фивейского,— А. К.) для пользы простейших мы много старались об уничтожении словесных украшений. Но не знаю, отчего сосуд, даже наполненный водой, издает все тот же запах, каким был пропитан, пока не был в употреблении» (Блаженный Иероним Стридонский. Письмо 10. К Павлу, конкордийскому старцу // Творения: В 7 т. Т. 1. Киев, 1893. С. 27).

[597] См.: Панченко А. М. О русской истории и культуре. С.125.

[598] Клеман О. Беседы с патриархом Афинагором. Брюссель, 1993. С. 298.

[599] Старинные диковинки. Волшебно-богатырские повести XVIII века. М., 1991. С. 47 (Библиотека русской фантастики. Т. 3. Кн. 1).

[600] Святитель Филарет, митрополит Московский. Мнения, отзывы и письма. С. 173.

[601] Инок Иннокентий. Гарри Поттер и популяризация колдовства (http://www.komitee.r2.ru/gpotter2.htm).

[602] Медведева И., Шишова Т. «Гарри Поттер»: стоп. С. 18.

[603] Письма Елены Рерих 1932–1955. Новосибирск, 1994. С. 159; Блаватская Е. П. Тайная доктрина. Рига, 1937. Т. 2. С. 468–469.

[604] Ролинг Дж. К. Гарри Поттер и узник Азкабана. С. 64.

[605] Зубов А. Б. История религий. Кн. 1. Доисторические и внеисторические религии. М., 1997. С. 164–165.

[606] См.: Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. М., 2000. С. 37.

[607] См.: Рим. 1, 25.— Ред.

[608] Ольга Брилева. В защиту Гарри Поттера (http://www.kuraev.ru/forum/view.php?subj=10305,section=,fullview=1).

[609] Александров В. Кто придумал футбол, или Гарри Поттер в школе и дома // Новый мир. 2001, № 7.

[610] Левичева Е. Метафизика «Гарри Поттера» (http://www.voskres.ru/school/potter.htm).

[611] Впрочем, позднее, в IX веке, святитель Фотий Константинопольский будет за это уподобление критиковать святого Климента Римского (см.: Лебедев А. П. Очерки внутренней истории византийско-восточной Церкви в IX, X и XI веках. М., 1902. С. 198).

[612] Ср.: Ин. 10, 18.— Ред.

[613] Физиолог Александрийской редакции. М., 1998. С. 23–24.

[614] Святитель Иоанн Златоуст. Беседа на псалом 91-й (spuria) // Творения: В 12 т. Т. 5. Кн. 2. СПб., 1899. С. 912.

[615] Святитель Василий Великий. Беседа на 28 Псалом, 6 // Творения. М., 1845. С. 239–240.

[616] Физиолог Александрийской редакции. С. 36. Подробнее об этих символах в традиции христианской книжности см.: Юрченко А. Г. Александрийский Физиолог. Зоологическая мистерия. СПб., 2001; Средневековый Бестиарий / Пер. со старофранц. В. Микушевича. М., 1984.

[617] См.: Иванов С. А. Византийское миссионерство. С. 25–26.

[618] См.: Иванов С. А. Византийское миссионерство. С. 23–24. Интересно, что песий вид Христофора отрицается в более позднем славянском Прологе и в Синаксаре. Но Четьи-Минеи святителя Димитрия Ростовского вновь признают, что «он имел песью голову».

[619] Хотя… «Гарри Поттер — христианское произведение? А разве история о том, как зло оказывается бессильным перед беспомощным младенцем, не вписывается в контекст христианской культуры?» (Мареичева Ольга. [http://www.kuraev.ru:8101/forum/view.php?subj=19844]).

[620] Левичева Е. Метафизика «Гарри Поттера» // Православная беседа. 2003, № 5. С. 55.

[621] Ролинг Дж. К. Гарри Поттер и философский камень. М., 2001. С. 382–383.

[622] Медведева И., Шишова Т. «Гарри Поттер»: стоп. С. 13.

[623] Без подписи. «Гарри Поттер» глазами православных // Русь державная. 2002, № 8 (98).

[624] Без подписи. «Гарри Поттер» глазами православных.

[625] Там же. Кроме того: «Рассылка этих книг и рекламных текстов по редакциям всех крупных периодических изданий и радиостанций стала началом крупной маркетинговой кампании по всей стране. В обращении к редакторам книга представлена как “выгодный проект будущего”. При этом никогда не называлось имя автора, а в так называемых СМИ ничего не происходит зря. Автор этих книг — Джоан Ролингз, и она известная сатанистка. Родоначальник сект современного сатанизма англичанин Алистер Кроули высоко оценивал цикл повестей Джоан Ролингз» (Верующие Крымской епархии Русской Православной Церкви. Нe позволим сатанистам приносить в жертву наших детей! // Наш современник. 2002, № 10).

[626] Кравцова М. Что читают наши дети. Кто такой Гарри Поттер? М., 2002. С. 69. Речь идет о сцене учебной дуэли «на палочках» из второго тома. Упавший преподаватель — Златопуст Локонс, самовлюбленный гордец, никогда никому не помогший, а не Снегг, который и в самом деле помог Гарри в первом томе…

[627] http://www.pravoslavie.ru/jurnal/culture/harrypotter.htm. Статья опубликована в журнале Parakatatheke. 2001, noembrios-dekembrios. Teychos 21. P. 21–26.

[628] В книге есть, а в фильме по второму тому этот сюжет опущен.

[629] Медведева И., Шишова Т. «Гарри Поттер»: стоп. С. 21.

[630] Медведева И., Шишова Т. «Гарри Поттер»: стоп. С. 27. А также: «Золушка на пути к своему счастью не идет методами мачехи. Проблема сказки нравственная: Гарри может не сочувствовать недрузьям (Плакса Миртл), не жалеть лежачего (Златопуст)» (Кривцов Ф. Кто украл Рождество // Крылья. Нижегородская молодежная православная газета. 2003, № 7, январь). Ну, в этом смысле Золушка тоже не мать Тереза…

[631] Братья Гримм. Сказки. М., 1991. С. 82. Точно те же детали в русском варианте этой сказки, правда, с рациональным объяснением: «Отрежь большой палец,— говорит мать дочери.— Как будешь княгинею — не надо и пешком ходить!». Ну, и концовка — порадостней: «А как воротились из церкви, голубки кинулись на мачехиных дочерей и выклевали у них по глазу. Свадьба была веселая, и я там был, мед-пиво пил…» (Чернушка // Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. Т. 2. М., 1985. С. 318).

[632] Жития святых на русском языке, изложенные по руководству Четьих-Миней святителя Димитрия Ростовского. Кн. 3, ноябрь. М., 1905. С. 194–197; а также: Кн. 1, сентябрь. М., 1903. С. 410–411.

[633] Удивительно, но Дамблдор ведет себя как опытный православный духовник. В Церкви были случаи, когда, видя ожесточение человека, его неспособность по-настоящему раскаяться, духовник начинал сам исповедоваться грешнику, являя ему образ покаяния и любви. И тогда в ответ рождалось покаяние новичка. Так и исповедь Дамблдора (директора школы, где учится Гарри) в итоге перерастает в исповедь самого Гарри.

[634] Левичева Е. Метафизика «Гарри Поттера». С. 52. Со ссылкой на интервью Ролинг (http://www.mugglenet.com/jkrshow.shtml).

[635] Без подписи. «Гарри Поттер» глазами православных.

[636] О том, как на самом деле в церковной традиции понимались «признаки антихриста», см. мою книгу «О нашем поражении. Христианство на пределе истории».

[637] Духовный регламент. О монахах, 36 // Законодательство Петра I. М., 1997. С. 599.

[638] Ответы на вопросы, л. 91. Цит. по: Разбор оснований, на которых раскольники-беспоповцы утверждают свой обычай перекрещивать православных при переходе их в раскол // Христианское чтение. СПб., 1865. Ч. 1. С. 652.

[639] Нttp://www.kuraev.ru:8101/gb/view.php3?subj=12087,section=,fullview=1.

[640] Медведева И., Шишова Т. «Гарри Поттер»: стоп. С. 33.

[641] «“Считаете ли Вы, что и научно обоснованный марксистский атеизм может дать приемлемые ответы о смысле и целостном значении человеческой жизни?” — “Марксистский атеизм при рассмотрении этих вопросов исходит из научных материалистических взглядов на смысл и цель человеческой жизни, и как таковой он дает целостный ответ на вопрос о смысле и значении человеческой жизни в плане активного участия личности в общественной жизни”» (Интервью митрополита Таллинского и Эстонского Алексия радио ФРГ // Журнал Московской Патриархии. 1970, № 12).

[642] Пресс-конференция митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла состоялась в интернет-издании «ВЕСТИ.RU» 21 ноября 2001 года.

[643] Нttp://www.russian-orthodox-church.org.ru/nr304111.htm.

[644] Святитель Григорий Богослов. Творения. Т. 2. С. 36.

[645] «Есть между нами немало людей, боящихся эллинской философии, подобно тому как дети боятся привидений… Хотя истина, содержащаяся в эллинской философии, и частична, тем не менее это все же истина» (Климент Александрийский. Строматы. 6, 10).

[646] Льюис К. С. Христианство и культура // Сочинения. Т. 2. Минск; Москва, 1998. С. 256.

[647] Профессор дореволюционной Московской Духовной Академии С. Глаголев метко сказал: «Если бы Сенека менее усердно заботился о добродетели Нерона, то из него, может быть, и не вышло бы Нерона» (Глаголев С. Задачи русской богословской школы // Символ. Париж, 1983, № 10. С. 244).

[648] Нttp://www.kuraev.ru/forum/view.php?subj=12334.

[649] Это, конечно, пересказ знаменитого афоризма, приписываемого Аристотелю: «Платон мне друг, но истина дороже». Такой фразы у Аристотеля нет. Его текст, давший повод к соответствующему афоризму, буквально звучит так: «Лучше все-таки рассмотреть благо как общее понятие и задаться вопросом, в каком смысле о нем говорят, хотя именно такое изыскание вызывает неловкость, потому что идеи ввели близкие нам люди. И все-таки, наверное, лучше — во всяком случае это наш долг — ради спасения истины отказаться даже от дорогого и близкого, особенно если мы философы. Ведь хотя и то и другое дорого, долг благочестия — истину чтить выше» (Никомахова этика. 1, 4, 12–16). В пересказе Данте: «Если есть два друга и один из них истина, то надо соглашаться с истиной» (Данте. Пир. 4, 8, 15).

[650] Мои оппоненты по ИНН или «Гарри Поттеру» все время путают «можно» и «должно» и в моих текстах находят предписание. Но захотели бы они, чтобы их собственные тексты начали читать так же? Мол, раз вы оправдываете и защищаете казни еретиков, значит, вы прямо к ним призываете и считаете, что это нужно делать сейчас? Хотели бы они, чтобы в этом случае с их текстов было снято различение «можно» и «должно»?

[651] «Кроме этого в “Поттере” ничего больше нет»,— неожиданно срывается в общем-то достойная книжка М. Кравцовой (Кравцова М. Что читают наши дети. С. 124, 130). Чтобы так сказать об этой книжке, надо ее читать… ну, в античности сказали бы — «гомеровскими глазами» (Тертуллиан. О плаще. 2, 2).

[652] См.: Мф. 4, 6.— Ред.

[653] В сентябре 1931 года англиканин Дайсон и католик Толкиен ночь напролет толковали о том, что Льюису не удалось подступиться к Евангелию со стороны «воображения». Друзья заставили его увидеть, что «история Христа — истинное сказание: история, воздействующая на нас так же, как другие, но лишь с огромной разницей в том, что она действительно произошла, и нужно согласиться с тем, чтобы и воспринимать ее именно таким образом» (Морно Р. Беседы с Клайвом Льюисом. Настигнут радостью. М., 2003. С. 31).

[654] Пример — Толкиен пишет в своем письме: «Как говорил Бильбо про гномов, а он, похоже, знает содержимое моих буфетов не хуже меня самого» (Из письма в «Аллен энд Анвин». 23 февраля 1961 года // Толкин Дж. Р. Р. Письма. М., 2004. С. 347). Примечания издателя толкиеновских писем: «Неточность Толкина; Бильбо подумал про Гэндальфа, а не про гномов» (Хоббит, гл. 1).

[655] Богушева Е. Чем бы дитя ни тешилось… С. 80.

[656] Медведева И., Шишова Т. «Гарри Поттер»: стоп. С. 11.

[657] Медведева И., Шишова Т. «Гарри Поттер»: стоп. С. 41.

[658] См.: Ин. 8, 44.— Ред.

[659] Ср.: Кол. 3, 9.— Ред.

[660] Ср.: Лк. 23, 41.— Ред.

[661] Достопамятные сказания о подвижничестве святых и блаженных отцов. М., 1999. С. 17. Авва Антоний, 2.— Ред.

[662] 1 Кор. 13, 5.— Ред.

[663] Ср.: Мф. 6, 21, 19; Лк. 12, 21.– Ред.

[664] Ин. 8, 51.– Ред.

[665] Ср.: Иак. 2, 13.— Ред.

[666] Ср.: Лк. 21, 28.— Ред.

[667] Откр. 22, 20.— Ред.

[668] Честертон Г. К. Вечный человек. М., 1991. С. 251–255.

[669] Настоящая беседа составлена из интервью изданиям «Татьянин день» (1997, № 13, май), «Иное. Хрестоматия российского самосознания. Т. 4. Путеводитель» (М., 1995), «Лица» (1998, № 9), «Верую! Газета православных христиан» (Иркутск, 1999, № 1 [15]), «Консерватор» (2003, 7 февр.); «Известия» (2003, 3 марта), «Собеседник» (1992, № 8; 2003, 5 марта).

[670] В одной из миниатюр отца Иоанна Охлобыстина есть что-то похожее: «Судьба двадцатипятилетнего провинциального актера Х. напоминала даже не восхождение в гору, а стремительный взлет геликоптера. В одночасье он стал фаворитом петербургских подмостков, состоятельным человеком и потенциальным обладателем руки и сердца дочери градоначальника. Каково же было изумление столичной общественности, когда ей стало известно, что господин Х. оставил сцену и состояние ради пострижения в монашество в маленьком, далеком от процветания, монастыре под Малоярославцем. Известный городской хроникер господин Л. ради выяснения этих обстоятельств тут же направился туда. Его поиски увенчались успехом на огороде монастыря, где господин Х. собирал редис.

— Что же побудило Вас к такому поступку? — спросил у него господин Л.

— Все очень просто,— ответил господин Х.— Просто я решил вопрос бытийности Гамлета положительно».

[671] 1 Ин. 4, 8, 16.— Ред.

[672] «Бытие определяет сознание» было основополагающей формулой марксистского «исторического материализма».

[673] Ср.: Лк. 17, 21.— Ред.

[674] Пс. 26, 1.— Ред.

[675] Потом и в самом деле я пришел в общежитие психфака и попросил знакомую девушку прогнать меня по всем тестам. Результаты тех тестов она потом показывала и своим преподавателям, и получила от них уверение, что все в норме. «Значит, дело в другом», - сказал я ей и объяснил причину сомнения в себе: религиозное обращение.

[676] Шапошникова Л. В. Подвижничество диакона Кураева // Защитим имя и наследие Рерихов. Т. 1: Документы. Публикации в прессе. Очерки. М., 2001. С. 356.

[677] Ср.: Мф. 19, 21.— Ред.

[678] Скончался на Рождество, 7 января 2003 года.

[679] См. об этом мою статью «Неизвестное письмо Патриарха» («Известия». 2 марта 1992 года).

[680] В апреле 2005 года я нежиданно получил письмо от тогдашнего слушателя: «Однажды Вы были в г.Коломна, в году 1985-1986 на "политбое" со студентами местного пединститута. После этого моя жена, студентка исторического факультета, окончательно покончила с атеизмом, спасибо Вам… Вы были одеты в свитер и джинсы и внешне ничем не отличались от тех молодых людей, которые находились в зале. Поразили своей убедительностью и доступностью объяснения многих тогда ещё новых тем, несмотря на их тысячелетнюю историю. Основной аудиторией на этом мероприятии были студенты исторического факультета, которым с первого курса внушалось, что они идеологический оплот того строя, что в первую очередь они идеологи, а потом уже педагоги. Что получилось из этого - 5-10 процентов из них работают в школах, а Ваши главные оппоненты тогда - "Ведерников и Ко" - ныне предприниматели и, по всей видимости, идеологи уже других, капиталистических идей. Время показало, чьи ценности чего стоили и чья вера была истинной. Кстати, непосредственно после этого "политбоя", так это там называли, комсомольцы и коммунисты понимали, что побеждены. Но потом во всю говорили о своём превосходстве, и о победе, и о превосходстве идеологии развитого социализма. Как и раньше говорили. Короче, вовсю хотели это забыть. В вышеупомянутом Коломенском пединституте на одном курсе с Ларисой, моей женой, училась дочь священника Зарайского прихода, об этом знали только самые близкие подруги, и то не с первого дня. В метриках этой девушки её папа числился как рабочий завода. И её очень часто просили на политэкономии рассказать о том, как законы развитого социализма действуют на заводе папы. Она всегда была вынуждена говорить что-то невнятное...Кстати именно она и работает сейчас в школе, в родном городе...Никакой идеологии... Год 1000-летия крещения Руси. Мне, третьекурснику Коломенского артиллерийского училища, именно тогда стало ясно, как боится власть веры в Бога в народе. Например, достойных курсантов, которые могли стать отличными офицерами, отчисляли из училища якобы нарушение дисциплины, а на самом деле им в голову пришло вырезать на своей сумке в тот год "988-1988". Этого было достаточно, чтобы попрощаться с обучением за несколько месяцев до выпуска».

».

[681] «Командиру ОКО при комитете ВЛКСМ МГУ Затулину К. от стажера ОКО МГУ Жабина Д. Рапорт. С середины сентября я наблюдал за деятельностью студента философского факультета Кадяйкина А. Постепенно мне удалось выяснить, что он является членом секты “Истинно православная церковь” (ну, это брехня; Саша была обычным православным юношей.— А. К.). Он вел активную пропаганду религии, допускал негативные выражения в адрес советского строя, общественных организаций. В конце сентября собирался ехать в Загорск для встречи с каким-то духовным лицом. Кадяйкин вышел на контакт со студентом философского факультета Д. Волощуком, после чего в комнате Волощука проводились ночные религиозные бдения» (Поэгли В. «1984» и другие, или Полемические заметки о добровольном сыске // Московский комсомолец. 1990, 23 января). «Ночные религиозные бдения» — это были всего лишь наши беседы в 87–88 годах… А Кадяйкина все же выгнали из МГУ. Несколько лет помотавшись по Сибири, он в конце концов создал в Москве фирму, выпускающую квас «Братина».

[682] Не поддаваясь магии круглых чисел // Московские новости. 1988, № 24.

[683] Вопросы философии. 1988, № 6.

[684] О чем говорит «Троица» // Московский церковный вестник. 1988, № 4.

[685] Рериховцам в этом теперь мерещатся шпиёнские страсти: «Дьякон Кураев внедрен в Русскую Православную Церковь через Румынию» (Бакунин Л. М. Деятельность Иркутского регионального отделения Международного центра Рерихов по защите имени и наследия Рерихов. Выступление на конференции «В защиту имени и наследия Рерихов». Иркутск, 26 января 2003 года [http://cultura.baikal.ru/ROERICHS/conf.htm]).

[686] «С глубокой печалью воспринял скорбную весть о кончине отца Александра. Выражаю свое глубокое соболезнование семье, духовным чадам и прихожанам храма, в котором проходил почивший свое пастырское служение. По человеческому разумению, казалось бы, только сейчас и настало время, когда талант отца Александра как проповедника слова Божия и воссоздателя подлинно общинной приходской жизни мог раскрыться вo всей своей полноте. Увы, сложилось иначе — Господь призвал его совершить священнотаинственное служение к Себе. В своем богословском дерзновении отец Александр иногда высказывал суждения, которые без специального рассмотрения нельзя oхaрактеризовать как безусловно разделяемые всей Полнотой Церкви. Что ж, надлежит быть разномыслиям между вами, дабы явились искуснейшие (ср.: 1 Кор. 11, 19). В памяти людей и Церкви, верю, останется то немалое, что отец Александр реально сделал для них. Много молитвенников по себе оставил отец Александр. К их молитвам о его упокоении в недрах Авраама, Исаака, Иакова присоединяем и мы свою молитву. Вечная ему память!».

[687] Могилевский Р. «О ужас! Ленинградцы ошиблись!». А петербуржцы? // Невское время. 1991, 6 июля.

[688] Смена. Ленинград, 1991, 11 июня.

[689] «Реванш» — потому что коммунист Гидаспов незадолго до этого проиграл выборы «демократу» Собчаку.

[690] Чернов А. Реставрация имени // Московские новости. 1991, 18 июня.

[691] Могилевский Р. «О ужас! Ленинградцы ошиблись!». О том, что коммунисты и поныне не могут мне простить того выступления, см.: Денисов И. Д. Нужны ли России города-герои Ленинград и Сталинград? // Дуэль. № 203, 29 сентября (http://www.duel.ru/200338/?38_5_1).

[692] Обращение Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II к клиру и приходским советам храмов города Москвы на епархиальном собрании 16 декабря 1997 года. М., 1998. С. 15.

[693] На епархиальном собрании московского духовенства 25 марта 2003 года в речи Патриарха было сказано: «Если бы в Москве было профессионально подготовлено достаточное количество кадров, мы могли бы командировать людей с миссионерской целью в другие епархии нашей Церкви, особенно отдаленные, которым несравненно сложнее самостоятельно организовать катехизаторскую работу. Нельзя же, в конце концов, надеяться только на диакона Андрея Кураева и профессора МДА Алексея Ильича Осипова, которым хочу выразить искреннюю благодарность за их многотрудную, многополезную и бескорыстную миссионерско-просветительскую деятельность» (Церковный вестник, 2003, № 8; http://www.russian-orthodox-church.org.ru/nr304175.htm).

[694] Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. Из неопубликованного. С. 21.

[695] Пс. 50, 5.— Ред.

[696] Дмитрий Быков увидел в Патриархии «чисто официозную структуру, где тихие, безликие и солидные люди делают карьеру» (Быков Д. Народ и Церковь едины? // Вечерний клуб. 1999, 2 окт.). Преувеличение, конечно, но не без повода к оному с нашей стороны…

[697] «Надо выбросить из головы все планы о многополезной, многообъятной общечеловеческой деятельности, и жизнь Ваша будет созерцаться вложенною в покойные рамки и без шума ведущею к главной цели. Помните, что Господь и стакана холодной воды, поданного томимому жаждой, не забывает» (Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. Из неопубликованного. С. 472).

[698] Слова из притчи о блудном сыне, см.: Лк. 15, 13.— Ред.

[699] Чесноков П. В. Приглашение на проповедь. Заметки о лекциях диакона А. Кураева, проходивших в Донецком медицинском университете 2002 году (http://roerichs.com/Publications/Kuraev/Kuraev3.htm).

[700] Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. Из неопубликованного. С. 404 и 407. Еще пример употребления святым этого словечка: «Большая часть батюшек, правду сказать, любят покейфовать и пожить на безделье, обмахиваясь веером» (Запись от 7/20 июля 1903 года // Дневники святого Николая Японского. С. 271).

[701] «Послушайте о том еще более ужасном, что осмеливаются они делать, если один из них проникнет нежданно истечением семени во вход влагалища и женщина станет беременной. Извлекши зародыш, чуть только могут ухватить его пальцами, они берут этого выкинутого новорожденного и замешивают его в ступе с помощью песта. Они вмешивают внутрь мед, перец, некоторые другие приправы, так же как и пахучие масла, чтобы не было рвоты. Приступая тогда к своему ритуальному сборищу, все эти последователи культа, созданного для свиней и собак, зачерпывают каждый пальцем частицу младенца, растертого в кашицу. Разом завершив это людоедское обжирание, они обращают к Богу тогда такую молитву: “Мы не были обмануты владыкой похоти, но собрали плод преступления брата”. Они верят, что это “пасха совершенная”… Если кто-то “пребудет в знании” и “соберет себя” посредством месячных очищений и истечений похоти, он не будет больше удержан здесь, но освободится от названных выше архонтов» (Епифаний. Панарий. 26, 5, 4–6 и 26, 10, 7–9). Надо заметить, что дошедшие до нас гностические тексты резко порицают подобного рода магию. Но из самого этого порицания следует, что в некоторых сектах она все же существовала. «Фома сказал: “Мы слышали, что есть на земле такие, которые берут мужское семя и женскую кровь месячных, кладут это в чечевицу и едят, приговаривая «Мы верим в Исава и Иакова». Подобает ли это или нет?”. Иисус же разгневался на мир в тот час и сказал Фоме: “Сей грех превыше всех грехов и беззаконий”» (Пистис София, 397; цит. по: Трофимова М. К. К вопросу о гностической тайне // Религии мира 1989–1900. М., 1993. С. 178).

[702] Герье В. Блаженный Августин. С. 141. «Чего бы, кажется, бoлее? Следовало бы пощадить человеческую стыдливость: пусть бы остальное доканчивала похоть плоти и крови с сохранением тайны стыда. Зачем же спальня наполняется толпою божеств, когда из нее уходят и друзья жениха? Да и зачем наполняется? Наполняется не для того, чтобы при мысли о их присутствии заботились более о целомудрии, а для того, чтобы женщина, слабая полом и на первых порах робкая, была лишена девства при их содействии без всякой трудности: тут находятся богини Виргиниенсия, и бог Субиг — отец, и богиня Према — мать, и богиня Пертунда, и Венера, в Приап. Зачем это? Если мужчине нужна в этом случае помощь со стороны богов, то не достаточно ли кого-либо из них одного или одной? Неужели мало одной Венеры, которая оттого, говорят, и получила свое название, что без ее cодействия женщина не перестает быть девицей? Если есть у людей хоть капля стыда, которого нет у богов, то разве при представлении, что присутствует и вникает в это дело такое множество богов того и другого пола, не проникаются супруги таким стыдом, что один менее требует, а другая более сопротивляется? Но пусть богиня Виргиниенсия присутствует затем, чтобы развязан был у новобрачной девственный пояс; пусть бог Субиг — чтобы она подчинилась мужу; богиня Прена — чтобы, подчинившись, сохраняла покорное положение: что делает там богиня Пертунда («Пробивающая»)? Да будет ей стыдно: пусть идет она вон. Должен же сделать что-нибудь и сам муж… Там находится в Приап, самец-урод, на громаднейший и отвратительный фасцин которого, по весьма почетному и благочестивому обычаю матрон, советуется сесть новобрачной» (О Граде Божием. 6, 9).

[703] «Вообще весьма показательно, что в ходе своих лекций Кураев любит поговорить о сексе, осквернить уши слушателей всякой гадостью, не думая о том, что его лекции могут слушать и дети. С большим удовольствием он рассказывает о греческих божках-бесах, об их рождении, и кто из них с кем блудил, и как именно это происходило. И даже удивляется, что слушатели этого не знают!» (Дудник Ю. Профессорские побасенки. Слово против лжеучения диакона Андрея Кураева // Русь Православная. 1998, № 11 [17]).

[704] Архимандрит Иларион (Троицкий). Отзыв на сочинение Козырева // Богословский вестник. М., 1915. С. 326.

[705] Мамонтова Е. Кто мы? Православные? Католики?

[706] Ср.: Мф. 16, 18.— Ред.

[707] Лк. 12, 32.— Ред.

[708] Алексеев Н. Перебежчики // Антихрист в Москве. М., 1998. Вып. 7. С. 148–149.

[709] Диакон Андрей Кураев. Православие без молодежи? // Московские новости. 1993, 2 июля.

[710] Алексеев Н. Перебежчики. С. 149.

[711] Протоиерей Александр Шаргунов. Об акции протеста // Антихрист в Москве. М., 1998. Вып. 7. С. 68.

[712] Алексеев Н. Перебежчики. С. 149.

[713] Там же. С. 147.

[714] Протоиерей Александр Шаргунов. Пророческое служение в России // Антихрист в Москве. М., 1998. Вып. 7. С. 177.

[715] Магадан_47. 15 февраля 2004 года (http://www.livejournal.com/users/magadan_47/34113.html?thread=185921#t185921). Вместо авторского фото у магаданского автора — РНЕшная свастика (коловрат). Кураев вообще скользкая мразь. О нем много написано, сам писал пару заметок и организовывал съемку и оцифровку видео с его заявлением о возможности рукоположения пидарасов, так что нет нужды писать, какое это дерьмо. А вот на угрозах в его адрес хотел бы остановиться. Приятно узнавать, что в церкви есть люди готовые его при случае поджарить, и, даст Бог, кто-то из них от слов перейдет к делу. Сам лично, если когда-нибудь встречу, разобью его одутловатую харю. И за Царскую Семью, и за гуманизацию и извращение православия. С такими, как это существо, иначе нельзя. Спорить с ним бесполезно. Его, как гадливого пса, нужно бить до тех пор, пока не перестанет гадить, или не сдохнет. Однако я не думаю, что проблема тут только в Андрейке. Была бы Русская Православная Церковь здорова, в ней и не пахло бы такими "богословами". Но Кураев, не смотря на всю свою гнусность, неотъемлемая часть этой церкви, ее рупор, если можно так выразиться. При этом, сам по себе он полное ничтожество, ни на что не способное без МП-шной "крыши". Вины с него это, конечно же, не снимает и морду бить ему все равно нужно, но главной проблемы - проблемы нездоровья организации РПЦ МП это не решит. Проблему, возможно, решит осознание верующими людьми того очевидного факта, что нельзя одновременно ругать кураева и молиться за нынешнего патриарха, дабы он "право правил" Слово Божественной истины. Нельзя надеяться на спасение своей души и, при этом, находиться в евхаристическом общении с рясоносными безбожниками и еретиками. Нельзя считать себя патриотом и одновременно состоять в организации, руководство которой охотно благословляет на правление откровенных разрушителей твоего Отечества и, вместо анафемы, раздает им премии и награды» (http://www.livejournal.com/users/laborant39/6035.html; 27 дек. 2004).

[716] Королев Е. Ю. Антикураевщина // Русский вестник. 2004, № 9.

[717] Ильницкий С. В. Необъявленная война против свободы общественной жизни // Актуальные проблемы сохранения и защиты наследия Рерихов в историческом контексте. Материалы Международного общественно-научного симпозиума. М., 2003. С. 186.

[718] «Не думай, заслуг у тебя особых нет, ни силы, ни мудрости. Но ты избран, значит, не о чем говорить, придется обходиться теми силами, сердцем и разумом, которыми располагаешь» (Толкиен. Властелин колец. Ч. 1. С. 77).

[719] На последний вопрос Хоакин Мурьета отвечает: «Мне бы только, чтоб дети не погибали во чреве...».

[720] Церковь и черносотенцы. Письмо соратнику Николаю Ведерникову // Черная Сотня. Православная патриотическая газета. Спецвыпуск. М., 1998, № 1.

[721] Добротолюбие: В 5 т. Т. 5. М., 1900. С. 202.

[722] Преподобных отцов Варсануфия Великого и Иоанна руководство к духовной жизни. С. 438.

[723] Ильинская А. Матушки земли Российской. М., 1994. С. 141.

[724] цит. по: Бунин И. А. О Чехове // Собрание сочинений. М., 1967, с.185.

[725] Священный Собор Православной Российской Церкви 1917-1918 годов. Обзор деяний. Вторая сессия. М., 2001, с. 401. (слова М. А.Кальнева).

[726] 11 сентября 2003 года в программе «Время» первого канала бегущая строка сообщала: «Завтра Православная Церковь чтит память святого князя Александра Невского — победителя на Куликовом поле».

[727] Пс. 136, 6.— Ред.

[728] Ср.: Еккл. 1, 18.— Ред.

[729] Здесь добавлены фрагменты из более поздних интервью, уже после концерта «Рок к Небу».

[730] Прежде всего диск 2003 года — «Сейчас поздней, чем ты думаешь».

«— Почему Вы так назвали альбом?

— Отец Андрей Кураев сказал мне, что это слова одного американского иеромонаха, Серафима, сказанные им еще в 1975 году. В контексте того времени это означало, что движется время апокалипсиса: сейчас позднее, чем ты думаешь. Трактовать название альбома однозначно мне бы не хотелось, я уважаю свободу мнения и выбора каждого. Я лично вкладывал в это тот смысл, что, живя на земле, не стоит забывать, что все мы смертны. Это просто полезно для души» (Куранты. М., 2003, 8 октября).

[731] «Кор.: А случалось, что люди, знакомясь с Вашими песнями, приходили в Церковь?

Кинчев: Ну, опять получится хвастовство. Дай Бог, чтобы так было. Иначе, я вообще не вижу смысла в своей деятельности. Мне хотелось бы, чтобы зерно, которое бросается, хоть как-то прорастало, хотя бы в одном из тысячи, и человек приходил бы в храм. Если судить по отзывам, есть такие случаи, что молодежь, благодаря нашим песням в общем-то,— ой, прости Господи, опять гордыня начинается,— приходили к вере.

Кор.: В какой-то степени то, что Вы делаете, называется миссионерством.

Кинчев: Ну, начинается… Я, получается, такой, значит, крутой. Я, по мере возможности, стараюсь менее путано показать свою дорогу в песнях, и уж кто как это воспримет. Надеюсь, что воспримут правильно. Важно, чтобы я брал крест по себе, а то можно и сломиться. Я бы не сказал, что это миссионерство. Миссионерством занимаются более просвещенные, одаренные и талантливые люди. Такие, например, как диакон Андрей Кураев. Он богослов, он очень много знает и вообще умница.

Кор.: Когда мы с ним встречались, я помню, он обмолвился, что была какая-то идея о Вашей с ним совместной деятельности. Что-то вроде совместных выступлений.

Кинчев: Эту идею придумали одни ребята-паломники, которые пришли ко мне и позвонили от меня Кураеву. Отец Андрей воспринял это как обращение от меня. Это на самом же деле было совсем не так. Была идея хороших в общем-то людей, которые не очень понимают суть проповеди. Диакон Андрей тихо, келейно общается с вдумчивым залом, а у меня же атмосфера на концертах довольно-таки буйная. Поэтому эти вещи не совместимы. Я вообще никогда бы не дерзнул отцу Андрею это предложить. Какие-нибудь фанаты еще закидают его банками, а мне мучаться» (Главное — что Христос воскрес! Интервью с Константином Кинчевым // Покров. Православная молодежная газета. Екатеринбург, 2001, май).

[732] Уральские общественные ведомости. Вып. 2. Челябинск, 2003, № 211, 21 ноября.

[733] Скорее всего, имеются в виду слова: Сподоби мя, Господи, ныне возлюбити Тя, якоже возлюбих иногда той самый грех, и паки поработати Тебе без лености тощно, якоже поработах прежде сатане льстивому.— Ред.

[734] См.: Иванов С. А. Византийское миссионерство. С. 100.

[735] Ср.: Мф. 18, 3.— Ред.

[736] «— Перед одним из Ваших концертов отец Андрей читал проповедь. Вы будете продолжать эту практику?

[737] «Моя Анна (орден) была бесплодна; но с 1 мая понесла и принесла мне уже сто рублей за полгода, а за год 200 будет приносить» (Святитель Феофан Затворник. Собрание писем. Из неопубликованного. С. 390).

[738] Погосов А. Проповедь в «зоне риска» // Церковный вестник. 2003, № 17.

[739] См.: Кущ Т. В. Византийский театрон конца XIV–XV вв. Некоторые наблюдения // Античность и средние века. Екатеринбург, 2000.

[740] Деяния Второго Всезарубежного собора Русской Православной Церкви Заграницей. Белград, 1939. С. 372–373.

[741] Честертон Г. К. Злой рок семьи Дарнуэй // Избранные произведения: В 5 т. Т. 2. М., 1994. С. 150.

[742] Концерт в Санкт-Петербурге «Рок — к небу» // Как говорить о вере? По материалам студенческого миссионерского альманаха «Призвание». СПб., 2003. С. 73.

[743] Митрофанова А. В. Политизация «православного мира». М., 2004, сс. 187-188. Привожу эту выписку из книги светского религиоведа и не могу не выразить свое недоумение: почему борьба за право человека жить без микрочипа и электронного надсмотрщика представлется как анти-либерализм? Неужели быть киборгом, доступным для ежесекундного полицейского сканирования – это и есть «либерализм»?

[744] «Иерархия Греческой Православной Церкви относится к инициативам отца Нектария настороженно, но не запрещает их» (Там же, с. 188).

[745] О частях древа из «недели ваий» арабский путешественник 17 века писал как об обряде, неизвестном за пределами Московии: «Русские имеют большую веру в означенное «древо» и берут части его с большим благоговением. Нам передавали, что оно приносит пользу во всех болезнях, в особенности при зубной боли» (архидиакон Павел Алеппский. Путешествие Антиохийского патриарха Макария в Россию в первой половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским. М., 2005, с. 385). Кстати, именно в этом дереве логичнее всего видеть прототип современной рождественской («новогодней») елки. В вербное воскресенье дерево укрепляли в санях и везли перед крестным ходом. Причем ветви его украшали кистями из изюма, леденцов и яблок. и крепко привязали (с. 383).

[746] Недалеко от Александро-Свирского монастыря в XVIII веке стоял деревянный сруб, якобы срубленный самим преподобным Александром. В начале XIX века от сруба осталось только пять нижних венцов, а верхняя часть и крыша были «новоделами». Архиепископ Феофан Прокопович сообщал в Синод, что «народ имеющиеся в ней старые древние бревна зубами грызут для исцеления зубной болезни». По предложению Феофана Синод постановил сжечь этот сруб (см.: Лавров А. С. Колдовство и религия в России. С. 224–225).

[747] «Православная Церковь всегда сторонилась политики, оставалась послушной государству во всем, что не касалось веры... Церковь повинуется всем законам и распоряжениям гражданского характера, но она желает сохранить в полной мере свою духовную свободу и независимость, предоставленные ей Конституцией… Политические выступления Патриарха направлены не против власти в собственном смысле. Они относятся к тому времени, когда революция проявляла себя исключительно со стороны разрушительной, когда все общественные силы находились в состоянии борьбы, когда власти в смысле организованного правительства, обладающего необходимыми орудиями управления, не существовало. В то время слагающиеся органы центрального управления не могли сдерживать злоупотребления и анархии ни в столицах, ни на местах… Проникнутая своими государственными и национальными традициями, унаследованными ею от своего векового прошлого, Церковь в эту критическую минуту народной жизни выступила на защиту порядка, полагая в этом свой долг перед народом. И в этом случае она не разошлась со своим вероучением, требующим от нее послушания гражданской власти, ибо Евангелие обязывает христианина повиноваться власти, употребляющей свой меч во благо народа, а не анархии, являющейся общественным бедствием. Но с течением времени, когда сложилась определенная форма гражданской власти, патриарх Тихон заявил в своем воззвании к пастве о лояльности к советскому правительству» (К правительству СССР. Обращение православных епископов из Соловецких островов. Цит. по: Регельсон Л. Трагедия Русской Церкви. 1917–1945. Париж, 1977. С. 420–423).

[748] Во время президентских выборов на Украине в конце осени 2004 года от штаба Януковича мне предлагали выступить на концерте Алены Апиной. Я отказался…

[749] А ведь попадается! В Интернете есть несколько возмущенных разборов печальной вылазки архимандрита Лазаря в мир современной музыки. Например, пассаж отца Лазаря о сатанинских инициациях «производителей рока», вызвал такую реакцию: «Этот абзац мне понравился больше всего. Заметьте, не некоторые, а все производители. Сатанинская церковь, видно, очень посещаемое место. И там постоянно дежурит представитель христианской церкви с блокнотом, занося в него имена певцов и названия песен, которые приносят туда на освящение. А потом церковники сверяют его записи с каталогами, дабы убедиться, что никто из рокеров /не рокеров, а производителей у архим. Л./ этого торжественного момента не пропустил. Небезынтересно, что демоны накликиваются на конкретную пластинку (так как все пластинки с одинаковыми записями в целом носят название “альбом”), а в дальнейшем их, наверное, тиражируют на фабрике, вместе с копиями этой пластинки. До чего техника дошла!» (комментарий Алексея Кравецкого [http://r-island.chat.ru/Articles/ArchimandriteLazar.htm]).

[750] Гнев дозволен христианину: Гневайтеся, и не согрешайте (Пс. 4, 5). Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу (Рим. 12, 18–19). В современных переводах послания после слова гневу прибавлено Божию, тогда как этого слова нет не только ни в одной из греческих новозаветных рукописей, но даже и в церковнославянском переводе; причем это вторжение издателей в библейский текст даже не отмечено курсивом /в патриархийном издании отмечено/. И хотя эта вставка предполагается контекстом, все же ее выделение не помешало бы. /а если контекстом предполагается, зачем этот аргумент с рим. 12? К тому же о гневе много раз в Св. П. говорится неодобрительно. Нужна ли эта сноска?/

[751] Для примера — строчка из Кинчева образца 80-х: «Товарищи в кабинетах заливают щеками/так?/ стол, им опять за обедом стал костью в горле очередной рок-н-ролл».

[752] «Недопустимо думать, что христианину можно все-таки иногда кое-что слушать из такой музыки, выбирая более или менее “безобидное”, и тешить этим свой слух. Нет! Злое дерево не приносит добрых плодов! Дерево, корнями своими пьющее соки адовой бездны, не может приносить безвредных плодов. Можно ли христианину иногда ради развлечения и для разнообразия пообщаться с дьяволом? Или поплясать под одну дудку с бесами? Итак, даже самое “легкое” увлечение православного христианина рок-культурой есть измена своей вере, есть явное оскорбление своего Господа, удаление от Него, есть пагубная прелесть, общение с духами тьмы, заигрывание с сатаной!» (Архимандрит Лазарь (Абашидзе). Грех и покаяние последних времен).

[753] «— А чем сейчас занимается ваш друг Иван Охлобыстин?

— Он православный священник и занят только делами Церкви. Он пишет. В основном работы, связанные с богословием. Сделал сейчас сценарий о юности и детстве Патриарха. Мы крайне редко видимся, потому что служба в церкви — тяжелая вещь, тем более сейчас масленица началась, скоро Пасха. Думаю, в Пасху мы с ним увидимся. Я с ним вижусь как с другом, он по-прежнему для меня Ванька. Это для них он отец Иоанн, а Оксанка, его жена,— матушка.

— Вы его как священника воспринимаете всерьез?

— Я его всю жизнь всерьез воспринимал. И как священника — прежде всего. Иван — человек, каких мало. Но он неуемный и потому неудобный. Он потрясающе талантлив, неукротим... Думаю, такие попы нужны. Не знаю, как у вас, но в России сейчас происходит раскол, обновление Церкви. Много молодых священников пришло, которые совсем иначе говорят. У меня есть хороший друг, отец Алексей. Он дружит с нашими ребятами, ходит на все наши концерты, мы дружим семьями. Все эти ребята — с непростой судьбой, и все они — мои ровесники. То есть — не ребята вовсе, а дядьки уже давно! Хоть и не желающие еще быть дядями.

Все это люди, которые уже сделали очень серьезный выбор в жизни, хотя значительную часть ее прожили в совершенно другой, молодежной культуре. Они сами были носителями этой контркультуры. И теперь пришли в Церковь. Представляете, какое мощное противостояние? Все новые священники говорят на современном языке, как культовый у молодежи богослов Андрей Кураев. Очень много молодежи читает его книги. Он пишет так, что оторваться невозможно. Может говорить на сленге. Он вполне нормальный, вменяемый человек. Так же, как Иван Иваныч. Он весь в татуировках, и молодым ребятам, конечно же, к такому попу хочется, а не к тому, который будет долго гундеть о том, спасешься ты или не спасешься.

— Охлобыстин говорил, что он друзей исповедует. Вы у него исповедовались?

— Конечно».

(Певнева Е. Сукачев подтвердил: Америке — кирдык // Час. Рига, 2002, 5 марта.)

[754] Назвали клуб «Истина» // Известия. 1981, 22 октября.

[755] Артем Погосов. Священники и рок-музыканты обратились к молодежи. Концерт «Рок к Небу» сопровождался проповедью // Московский церковный вестник. 2003, № 1–2.

[756] Поразительно, но от рокеров-завсегдатаев Интернета не скрылось, что это цитата из Ангелуса Силезского: «In dir mu? Gоtt gebohren werden. Wird Christus tausendmahl zu Bethlehem gebohrn und nicht in dir; du bleibst noch ewiglich verlohrn». (см.: http://www.livejournal.com/talkread.bml?journal=heleine&itemid=179758)./не gebohren, verlohren?/

[757] Странно, но подобное ощущение у меня было в Домском соборе в Риге — когда органистка Евгения Лисицына поставила меня рядом со своим пультом, то есть совсем близко к органным трубам. То же ощущение восприятия звука не ушами, а всем телом.

[758] Нашел я недавно рукопись той своей проповеди. Ничего особенного, но и не хуже других студенческих проб. Центральное ее место звучало так: «Когда меняется погода и настают пасмурные и холодные дни, посмотрим, как эта перемена выявляет состояние здоровья людей. Те, кто здоров, никак почти не ощутили этих изменений — в них оказалось достаточно жизненной силы и крепости, чтобы не утратить своего ровного и хорошего самочувствия из-за погодных неприятностей. Но те из людей, в ком — скажем, по мере возраста — убавляется физическая крепость, все более и более ощущают свою зависимость от перепадов давления и температуры. В детях и молодых людях еще хватает внутренних запасов энергии и тепла, чтобы не оглядываться на погоду. Но больной человек уже без барометра может определить, что происходит на улице: ему об этом быстрее радио сообщат его суставы и сосуды, головная боль и тяжесть в груди. Так мы видим здесь закономерность: по тому, как реагирует человек на перемену внешних погодных условий, можно заключить о состоянии его здоровья. Тот же закон вполне применим и к духовной жизни. Здесь так же внутреннее духовное здоровье непосредственно связано с восприимчивостью к внешним переменам. Вот смотрите, человек стоит в храме, молится и в душу его сходит мир, свет, теплота. Кончится служба, выйдет христианин за порог храма, в мир. И попадает он там, скажем, по дороге домой, в ситуацию, когда вокруг него будут омраченные и раздраженные люди. Сможет ли он в таком окружении не утратить внутреннего мира и чистоты, сможет ли донести до дома ту собранность и теплоту, какую дала ему Божественная служба? А если и дома его ждет духовная непогода? Если вообще жизнь его наполнена скорбями и невзгодами, обидами и искушениями? Вот тут-то и проявится — есть ли у этого христианина подлинное духовное здоровье или же он подвластен действию духовных болезней. Если крепка его духовная жизнь, если он духовно укоренен — то не отразится на его внутреннем мире внешняя духовная непогода. Если же заразится он от окружающих их духовными болезнями — значит, и сам он был нездоров».

[759] «Нет ничего более опасного для дела миссии в молодежной среде, чем нравоучения и назидания. У молодого человека это сразу ассоциируется с нотациями, которые им годами читают родители и учителя. И происходит рефлекторное отторжение такого рода проповеди. К тому же люди церковные слишком часто бывают склонны прибегать к непривычной и трудной для непосвященных схоластической риторике, нередко обильно сдобренной цитатами на славянском языке» (митр. Кирилл (Гундяев). Быть религиозным человеком в молодые годы – свидетельство духовной одаренности. // Русский мир. М., 2002, № 6). «Если мы сразу начнем свою проповедь и скажем, что все у вас плохо, это вы плохо делаете, а это – вообще не нужно, считайте, что вы просто-напросто обречены на неудачу. Всякое менторство, всякое учительство в молодежной среде без понимания того, что происходит в ней, – это неудача изначально. А мы, когда приходим в молодежную среду, начинаем сразу же ставить какие-то диагнозы, не пытаясь понять, что в ней происходит. В этом смысле нам нужно учиться у великих каппадокийцев, святых Василия Великого, Григория Нисского, которые, восприняв эллинистическую философию, не стали сразу же ее отвергать: они внимательно изучили ее, они были знатоками той философской среды, которая вдруг вошла в конфликт с христианством. Они ответили на этот вызов, но они вначале изучили предмет» (архиеп. Иоанн (Попов). Православная миссия в молодежной среде // Там же).

[760] «Стоит ли опять говорить о конфликте с Киркоровым? Я лучше приведу цитату из недавнего разговора с моим другом, дьяконом Андреем Кураевым. Я спросил: “Что значит выражение "Не суди, и не судим будешь"?”. Он объяснил: нельзя говорить, что такой-то, например Филипп,— сволочь. Этим ты приговариваешь человека, как прокурор. Судить нельзя. Но осуждать за поступки можно» (Юрий Шевчук. Комсомольская правда. 2003, 17 января).

[761] «Следует активно развивать самые разные формы молодежного досуга, включая концерты, выставки, летние лагеря, строительные отряды и так далее. При этом во внебогослужебной сфере могут использоваться культурные стили и формы, привычные для современной молодежи, если они наполняются христианским содержанием» (Определение Собора о внутренней жизни Русской православной Церкви, 13) А игумен Сергий (Рыбко), некогда сам бывший рок-музыкант, рассказывал о том, что патриарший викарий архиепископ Истринский Арсений даже корил его за то, что тот редко бывает с проповедями на рокерских собраниях.

[762] Быть богатым стыдно, а нищим — тоскливо... Юрий Шевчук в редакции КП // Комсомольская правда. 2003, 21 февраля. И: Шевчук Ю. Если Бога нет, то жить вообще незачем // Фома. 2005, № 5 (28) с. 63.

[763] Насчет «конфликта с Патриархией»: «За многолетние миссионерские труды и в связи с 40-летием со дня рождения Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий удостоил профессора Православного Свято-Тихоновского богословского института диакона Андрея Кураева ордена преподобного Сергия Радонежского III степени. 9 марта высокую церковную награду диакону Андрею вручил, по поручению Святейшего Патриарха, архиепископ Истринский Арсений. Он напомнил о том, что у отца Андрея был непростой путь ко Христу. “Сегодня мы можем сказать, что отец Андрей не столько богослов-изыскатель, сколько богослов-апологет”. После того как в России изменился политический строй, “мы стали свидетелями того, как множество самых разных религиозных течений и сект кинулись на нашу необъятную Родину”. Но отец Андрей не уклонился от свидетельства о Православии и, обращаясь к современному человеку, “стал разъяснять, что есть Бог, что есть вера и что вера — это своего рода система, которая дает человеку возможность вести правильную, чистую жизнь. Затем, как вы знаете, некоторые наши соотечественники, верующие люди, стали суеверно ожидать близкого конца света, называть какие-то даты, ссылаясь на святых отцов. И даже утверждать, что в ожидании этого конца Церковь, собственного говоря, может ничего не делать, отказаться от миссии, от социального служения, от взаимодействия с нашим государством. И в этой ситуации отец Андрей также сумел найти верные слова, чтобы объяснить, как правильно следует понимать свидетельства Священного Писания и святых отцов. Во всех спорных случаях отец Андрей старался, ссылаясь на святых отцов, на богословов и подвижников веры, привести те положения и примеры, которые убедили бы и утихомирили нас в ситуации сомнений и неприязни. Почаще спрашивайте его, чтобы он помог разрешить сомнения в таких случаях, когда мы начинаем паспорта менять или участвовать в переписи”. Владыка Арсений пожелал отцу диакону, чтобы Господь даровал ему “силы, мудрости, новых открытий, новых друзей и новых союзников на пути, который ведет ко Христу”. В ответном слове отец Андрей признался, что эта награда для него “сколь радостна, столь и неожиданна”. Он отметил, что в последнее время сложился “странный миф”, будто он находится чуть ли не в оппозиции к Святейшему Патриарху. “Это совершенно невозможно, так как для меня обретение единства с нашей Православной Церковью слишком дорого. Эта награда для меня — знак единомыслия со Святейшим Патриархом”» (Все книги отца Андрея // Церковный вестник. 2003, № 5).

[764] Павел Виноградов. Рок устремляется к Небу // Невское время. СПб., 2003, 16 января.

[765] Относительно Гребенщикова это уже неверно. Последние годы он декларирует свою симпатию к буддизму.

[766] Неточно: концерт открывал архимандрит Геннадий (Гоголев). Моя проповедь была ближе к концу.

[767] Пс. 1, 1.— Ред.

[768] Вера Земскова, "Портал-Credo.Ru" (http://portal-credo.ru/site/index.php?act=news&type=archive&day=15&month=1&year=2003&id=6675).

[769] Лк. 2, 14.— Ред.

[770] Елена Пахомова (http://www.livejournal.com/talkread.bml?journal=heleine&itemid=179758 и http://www.livejournal.com/talkread.bml?journal=heleine&itemid=163312).

[771] Коныгина Н. Евангелие от «Алисы» // Известия. 2003, 28 октября.

[772] Нttp://www.portal-credo.ru/site/?act=news&id=24625&cf=.

[773] Миссионерское обозрение. 2004, № 7, июль. С. 4.

[774] 2004, № 1. С. 35–37.

[775] См.: Откр. 11, 7.—

А.В. Кураев

не-американский миссионер

— Нужна ли хорошая художественная книга о Христе, подобная «Сыну Человеческому» отца Александра Меня, но более православная?

Исповедь сверстнику

О ПУТИ НЕ-МОНАШЕСКОМ

Она в семье своей родной

И часто целый день одна

— А семья?

— А Вы когда-нибудь любили женщину?

Номера

Слово

Реакция на эту проповедь [772]

Слово

Комсомольские лидеры покаялись перед Православной Церковью

А.В. Кураев не-американский миссионер

— Нужна ли хорошая художественная книга о Христе, подобная «Сыну Человеческому» отца Александра Меня, но более православная?

Исповедь сверстнику

О ПУТИ НЕ-МОНАШЕСКОМ

Она в семье своей родной

И часто целый день одна

— А семья?

— А Вы когда-нибудь любили женщину?

Номера

Слово

Реакция на эту проповедь[772]

Слово

Комсомольские лидеры покаялись перед Православной Церковью

А.В. Кураев

не-американский миссионер

Реакция на эту проповедь [772]