УДК 316.3 ББК 60.5 Б48

Серия «СОЦИАЛЬНАЯ МЫСЛЬ РОССИИ» издается по решению Ученого Совета социологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова

Редакционный совет: В.И. Добренькое (председатель), Г.В. Осипов (зам. председателя), В.В. Сапов (зам. председателя), Ю.Н. Давыдов, А.И. Кравченко, К.А. Радовкцкий Отв. секретарь серии — БЛ. РубамоВ»

Бердяев, Н.А.

Б48 Падение священного русской Царства: Публицистика 1914—1922 / Николай Александрович Бердяев; М: Астрель, 2007. — 1179, [5] с. , 4

ISBN 5-271-14763-0 (Социальная мысль России) ISBN 5-271-14764-9

і

В настоящий том вошли сборники статей «Судьба России», «Кризис искусства» и публицистические статьи Н.А. Бердяева, опубликованные в годы Первой мировой войны и Русской революции в различных периодических изданиях того времени. Хронологические рамки этих произведений - 1914-1922 гг. (до высылки Н.А. Бердяева из Советской России). В состав тома включен также сборник четырех авторов «Освальд Шпенглер и закат Европы» (1922), послуживший одной из причин депортации большой группы русской интеллигенции из страны. В Приложениях печатаются критические отзывы на статьи Н.А. Бердяева и сборник «Освальд Шпенглер и закат Европы».

Издание снабжено комментариями, аннотированным указателем имен и цитируемой литературы.

Для студентов и аспирантов философских и социологических факультетов, для всех, кто интересуется историей России и творчеством Н.А. Бердяева.

УДК 316.3 ББК 60.5

© В.В. Сапов, составление, комментарии, 2007 © ООО «Издательство Астрель», 2007 © МГУ им. М.В. Ломоносова, социологический факультет, 2007

ВОЕННО-РЕВОЛЮЦИОННАЯ ПУБЛИЦИСТИКА БЕРДЯЕВА

.. .неправду думает о России Бердяев, но в правде России есть и он (бесплодная революционная беспутность), и кто его исключит — тоже не знает высшей синтетической правды о России.

Евгения Герцык*

Первая мировая война, начавшаяся 92 года тому назад и унесшая с собой по самым приблизительным подсчетам 9 млн человеческих жизней, была, наверное, самым страшным событием XX века. Что касается потерь и разрушений, ее вскоре значительно превзошла и тем самым отодвинула как бы на «задний план» Вторая мировая война, «цена» которой оказалась гораздо выше. И, тем не менее, в каком-то, пусть даже чисто психологическом смысле, война, начавшаяся в 1914 г., была страшнее. Вторая — какой бы ужасной она ни оказалась — все-таки не была столь неожиданной и внезапной. В сущности к ней стали готовиться едва умолкли залпы Первой мировой. Хрупкий и непрочный мир, которого хватило ровно настолько, чтобы выросло и возмужало новое поколение солдат, воспринимался всеми как временное перемирие. Психологически люди были готовы к тому, что война не сегодня завтра начнется...

К Первой мировой никто всерьез не готовился. Социально-философская мысль, зачарованная идеей прогресса (своеобразным социологическим «флогистоном») к началу XX века сумела внушить европейскому человечеству, что наступающий век положит конец всем войнам и всем так называемым «вопросам». В каком-то смысле все стали утопистами, особенно у нас, в России. На самом же деле, к началу Пер* ГерцыкЕЖ. Воспоминания. Мемуары, записные книжки, дневники. М., 1996, с. 248.

вой мировой войны вся европейская (или, если угодно, христианская) цивилизация переживала глубочайший кризис, охвативший все стороны ее материальной и духовной культуры. Кризис переживала математика («царица наук», на которую опиралось все математическое естествознание), кризис переживала физика («современная физика, — писал В.И. Ленин, — лежит в родах, она рожает материализм»; на самом деле она «рожала» атомную бомбу, и великое счастье, что «роды» так затянулись, что даже к началу Второй мировой войны бомбы еще не было), в состоянии глубокого кризиса оказались все виды искусства и гуманитарного знания — литература, поэзия, музыка живопись... Появились «футуристы», призывавшие жечь библиотеки и разрушать большие города. Но самое страшное, что в состоянии кризиса оказался и сам фундамент европейской культуры — христианство. В Германии, например, незадолго до начала Первой мировой войны протестантские пасторы (!) провели шумную публичную дискуссию на тему «Существовал ли Христос?» Пришли к выводу, что скорее всего — не существовал. Бог не только «мертв», Его никогда и не было. «Продукты разложения» трех христианских конфессий (католицизма, протестантизма и православия) и оказались теми страшными силами, которым в XX столетии предстояло решать судьбы человечества: фашизмом, национал-социализмом и большевизмом.

Если сравнить кризис европейской цивилизации с эпидемией, то, углубляя сравнение, можно сказать, что как разные люди по-разному переносят заболевание, в зависимости от физического и душевного состояния, так и разные страны по-своему переживают кризис и по-своему из него выходят. Одни болеют легко, чуть ли не на ногах, при этом еще и помогая другим больным, кто-то болеет очень тяжело, но все-таки выздоравливает, третьи — увы... К началу Первой мировой войны Россия оказалась самой слабой в ряду великих мировых держав, поэтому и начавшаяся война оказалась для нее фактически смертельной. Вот что нам следовало бы понять к началу XXI века: если бы Первой мировой войны не было, не было бы и никакой большевистской революции, не было бы ни Ленина, ни Сталина, ни ГУЛАГа, ни «оттепели». Разумеется, история не терпит «сослагательного наклонения», но при этом сторонники такой точки зрения (предполагающей, между прочим, целую мировоззренческую систему) упускают из виду, что в русском языке, да и во всех европейских, «историей» называется как сам процесс, так и наука, изучающая этот процесс (в русском языке, по мнению покойного А.В. Гулыги, слово «история» имеет шесть разных смыслов), — так что надо еще уточнить и разобраться какая история не терпит сослагательного наклонения.

Но как бы там ни было, приходится констатировать факт, пожалуй, не менее печальный, чем и сама война: Первая мировая война (в которой Россия сыграла колоссальную роль и, как всегда, понесла самые большие потери: примерно 5 млн человек), у нас не только до. сих пор не осмыслена, она и забыта основательно, так что «средне-образованный» человек, если и вспомнит дату ее начала, то затруднится сказать, когда и чем же она закончилась, кто и чем отличился в этой войне, кто какими фронтами командовал и т. д. В России, кажется, нет ни одного памятника ни героям, ни жертвам «той» войны*. Война, сначала провозглашенная Второй Отечественной, долго именовалась у нас «империалистической», потом — уже после Великой Отечественной, ее стали именовать Первой мировой войной, так мы и дожили до начала XXI века.

Итак, «убили, значит, Фердинанда-то нашего», — сказала Швейку его служанка. Случилось это в Сараеве 28 июня 1914 года. А уже через месяц с небольшим запылала вся Европа. Выстрел 19-летнего Гаврилы Принципа оказался самым громким в мировой истории. В каком-то смысле он звучит еще и по сей день. В России начало войны с Австро-Венгрией и Германии восприняли сначала с воодушевлением, если не сказать с восторгом. Произошло трогательное единение царя и народа. На Дворцовой площади толпа при виде Николая И, вышедшего на балкон Зимнего дворца, пала на колени. Все (даже студенты и евреи — еще совсем недавно главные внутренние враги отечества) запели «Боже, царя храни». Никто не знал, чем все закончится. Еще одна особенность Первой мировой войны: и те, кто ее развязывал, и те которые в нее вольно или невольно вступали, были непоколебимо уверены, что война продлится месяца два-три, максимум полгода. Едва началась война, как в России по проекту художника Васнецова сшили парадные мундиры, имитировавшие одежду древнерусских витязей, для предполагав-мого скорого парада победы в Берлине. По слухам, якобы, отлили из чистого золота крест для — тоже скорого — водружения на храме Святой Софии в Константинополе (парадные мундиры достанутся впоследствии большевикам, которые оденут в них красноармейцев, «ши-

* Характерно, что у нынешней станции метро «Сокол», где некогда было огромное кладбище солдат, погибших в «той» войне, теперь стоят жилые кварталы. На Западе отношение к жертвам Первой мировой войны совсем иное. Вот, например, что пишет современный отечественный историк: «Когда автор этих строк в начале 1990-х годов оказался в научной командировке в Западной Европе, его очень удивил тот факт, что практически в каждом небольшом западногерманском, бельгийском, люксембургском или французском городке есть памятники павшим героям Первой мировой войны и их благодарные потомки до сих пор свято чтут их память» (Шацилло В.К. Первая мировая война 19141918. Факты. Документы. М., 2003, с. 5).

шаки» так и войдут в историю под названием «буденовок», а вот куда крест подевался — история умалчивает).

С самого начала войны активно стали публиковать свои статьи, а потом и книги русские мыслители, те, кого ныне принято называть представителями религиозно-философского Ренессанса в России. Много писали П.Б. Струве, С.Н. Булгаков, В.В. Розанов, В.Ф. Эрн, даже — как правило, аполитичный — Вяч. Иванов и многие другие. Г. Ландау уже в 1914 г. опубликовал статью «Сумерки Европы», в которой предвосхитил многие положения «Заката Европы» О. Шпенглера. В совокупности все написанное выше названными и не названными писателями о войне 1914-1918 гг., наверное, и надо считать самым величественным у нас памятником ее жертвам и ее героям. Предлагаемый читателям том военно-революционной публицистики Н.А. Бердяева — один из фрагментов этого символического памятники.

...Война, точнее, известие о начале войны, застала Бердяева в Харьковской губернии (в Бабаках, близ станции Люботин), где он находился уже с мая месяца. 20 июля 1914 г. был подписан Высочайший манифест об объявлении состояния войны России с Германией*. Реакция Бердяева была моментальной. 22 июля он отправил в Москву письмо М.О. Гершензону, в котором есть такие строки: «Я переживаю этот мировой пожар как провиденциальный и неизбежный, и, вероятно, мы (и весь мир) выйдем из него возрожденными. Подлинный мир может быть достигнут лишь через войну. Буржуазный мир ничего не стоил, был ложью, сейчас вся душа жаждет победы России над немцами»**. Через несколько дней он разовьет эту мысль в статье «Война и возрождение», первой статье, написанной и опубликованной Бердяевым после начала войны. Иллюзия о том, что «мы выйдем из войны возрожденными» длилась не долго. Уже летом следующего года Бердяев пишет Э.В. Голлербаху: «Война — ужасна, с ней трудно примириться. Но она есть лишь частный случай ужаса жизни вообще. Жизнь в этом мире вообще ужасна, она вся в насилии, в постоянном убийстве»***.

* Шацилло В.К. Цит. соч., с. 89-90 ** Бердяев Н.А. Письма к М.О. Гершензону. Публикация и предисловие М.А. Колерова // Вопросы философии. 1992, № 5, с. 124.

*** Письма Н.А. Бердяева к Э.Ф. Голлербаху. Вступительная статья и публикация А.Б. Блюмбаума и Г.А. Морева. Комментарии Г.А. Морева // Минувшее. Исторический альманах. 14. М. - СПб., 1993, с. 402; цит. письмо датировано 17 августа 1915 г.

Поскольку размеры вступительной статьи не позволяют дать подробную хронику жизни Бердыева в годы войны и революции*, ограничусь лишь небольшой выдержкой из воспоминаний хорошо знавшей его современницы.

«В начале пятнадцатого года, — пишет Е.К. Герцык, — Бердяев, проводивший зиму в деревне под Харьковом, приехал в Москву прочесть лекцию, остановился вместе с женою у сестры моей, у которой жила и я в ту первую военную зиму. Муж сестры на фронте, работает в думской организации. Мы зажили по-девичьи, наслаждаясь нашей давней близостью... Квартира в переулке у Новинского, снежные сугробы во дворе; жили мы тихо, притаясь, оглушенные совершавшимся. С приездом Бердяевых хлынули люди, закипели споры. В один из первых дней Николай Александрович, возвращаясь с какого-то собрания, поскользнулся и сломал ногу. Когда его вносили в дом, он доспаривал с сопровождавшим его знакомым на какую-то философскую тему.

Потом два месяца лежания, нога во льду, в лубках, сращение передома затянулось. Друзья и просто знакомые навещают его. Телефонные звонки, уходы, приходы, все обостряющиеся споры между ним и Булгаковым, Вяч. Ивановым, которых захватил шовинистический угар**.

* Подробная хроника представлена в книге: Вадимов А. Жизнь Николая Бердяева. Россия. Oakland, 1993, с. 150-245. См. также: Дмитриева Н.К., Моисеева А.П. Философ свободного духа (Николай Бердяев: жизнь и творчество). М., 1993, с. 38-65.

** В своей «философской автобиографии» Бердяев пишет, что порвал отношения с В. Ивановым (и М. Гершензоном) после большевистского переворота, когда «слишком многие писатели ездили в Кремль» {Бердяев Н.А. Самопознание. М., 1991, с. 232). Но расхождения между ними (и вообще между творческой интеллигенцией России) начались именно в годы войны. Главным поводом послужила статья Бердяева «О "вечно-бабьем" в русской душе» (см. наст, изд. с. 43-52 и 926-940 — ответные статьи В. Эрна и Вяч. Иванова). Кроме того, Вяч. Иванова и Бердяева разделяло в эти годы и их отношение к теософии и антропософии (см. статью Бердяева «Теософия и антропософия в России». — Бердяев Н.А. Мутные лики (Типы религиозной мысли в России). М., 2004, с. 231-254). В письме-«энциклике» от 30 января 1915 г. Бердяев писал Вяч. Иванову: «Я объявляю себя решительным врагом Ваших нынешних платформ и лозунгов» (Из писем к В.И. Иванову и Л.Д. Зиновьевой-Аннибал Н.А. и Л.Ю. Бердяевых. Вступительная статья, подготовка писем и примечания А.Б. Шишкина // Вячеслав Иванов. Материалы и исследования. М., 1996, с. 140). Впрочем, все эти «расхождения» не мешали им поддерживать теплые и дружеские отношения друг с другом. В итоге появился рукописный журнал «Бульвар и Переулок», на страницах которого противоборствующие стороны добродушно иронизировали друг над другом в духе Козьмы Пруткова (подробнее см.: Проскурина В. Рукописный журнал «Бульвар и Переулок» (Вячеслав Иванов и его московские собеседники в 1915 году) // Новое литературное обозрение. 1994, № 10. Историко-литературная серия. Вып. I: Вячеслав Иванов. Материалы и публикации, с. 173-206).

Приезжие из Петербурга, с фронта. Судебный процесс: Бердяев привлечен за статью против Распутина*, модный адвокат навещает его, кадеты, которых ни тогда, ни после в эмиграции он не терпел, вое-хваляют его. Мы с Аделаидой часто не знаем, кто у нас, почти не знакомы, до одури усталые покорно кружимся вокруг стола, чай, чай наливаем без конца. Новыми были хлынувшие Из Варшавы беженцы-поляки, — у некоторых из них создается живой контакт с Бердяевым, разговор переходит на французский язык, на очереди вопросы польского мессианизма. На нашем, давно молчащем пианино играет Шимановский, талантливый композитор-новатор. Сколько-то польской крови было у Бердяева, какая-то из прошлого связь с верхушкой польской интеллигенции: крестной его матерью была вдова Красинского, крупного поэта, продолжателя идей Мицкевича и Словацкого. Николай Александрович глубоко переживал трагическую судьбу этого народа. Вообще в это время у него обострился интерес к вопросам национальностей. Не так, как у славянофилов или тогдашних эпигонов их, чувствующих только одну свою народность,— он же остро вникал в особенности каждой нации. В ту пору повальной германофобии напечатал этюд о германском духе с исключительно высокой оценкой его. Но так же, как шовинизм, ненавистен ему и пацифизм, уклонение от ответственности за судьбу родины. Любовь к России как вино ударила ему в голову. И все это было связано с самыми глубокими корнями его философии. Он сам как-то, писал мне: "В моих идеях по философии истории есть ч׳инто определяющее для всего моего миросозерцания и, быть может, наиболее новое, что мне удается внести в чистое познание". Не знаю, что именно он здесь разумеет. Меня же вдохновляло то, что его чувство человеческого "я" не теряет в яркости, в силе, когда он рассматривает Это "я" в свете истории. "Да, путь человека к всечеловечеству через дебри истории, через национальность, но нация — тоже лицо, и человек как часть нации сугубо личен. Каждая человеческая песчинка, уносимая и терзаемая вихрем истории, может, должна внутри себя вмещать и нацию, человечество. Судьба народов и всего человечества — моя судь-6л, я в ней и она во мне. Да и это слишком узко. Человек не муравей,

* Бердяев был привлечен к церковному суду не за статью о Распутине (такой — специально посвященной Распутину— статьи у него и нет), а за статью «Гасители духа», написанную по поводу «афонского дела». В ней, в частности, есть такие слова: «Когда Церковь пребывает в духовной "недвижности", тогда в движение приводятся солдаты, полиция, штыки и ружья. Это духовный паралич. И в синодальной Церкви паралич перешел уже в омертвение, она выделяет трупный яд и отравляет им духовную жизнь русского народа» (Русская молва. 1913, № 232, 5/18 августа, понедельник, с. 3). Под судом за эту статью Бердяев находился до самой Февральской революции.

и самый устроенный муравейник будет ему тесен. Социологи слишком часто забывают, что есть глубокие недра земли и необъятные звездные миры... А между тем подлинные достижения человеческой общественности связаны неразрывно с творческой властью человека над природой. Но этого не достигнуть одной техникой, для этого нужна не нынешняя самодисциплина — иная высшая степень обладания собою, своими собственными стихиями... человек..."

Волнуясь, он повышает голос, силится приподняться, морщится от боли: с этой вытянутой ногой, в лежачем положении на диване (ненавидит все мягкое, расслабляющее) ему трудно выразить всю действенность своей мысли.

Я подсказываю: "Ну да, весь космос — тайный орден и преследует тайные цели. В нем степени посвящения, мастера, подмастерья. Имя мастера — человек. А ты — великий магистр ордена. Так?"

"Насмешница!" — Но доволен»**.

...«Все время войны, — пишет Бердяев, — я горячо стоял за войну до победного конца. И никакие жертвы меня не пугали»**. «Смысл войны» (хотя бы предварительный) еще не был осознан, как «Большая История» сделала в России еще один чудовищный шаг. Все произошло почти как в известной пьесе Б. Шоу: «Страшный взрыв сотрясает землю... Слышно, как из окон со звоном вылетают разбитые стекла»...

27 февраля 1917 г.: Газеты не выходят. События идут слишком быстро. Население должно знать, что происходит.

28 февраля: Из телеграммы Царю членов Гос. Совета: «Государь, дальнейшее пребывание настоящего правительства у власти означает... гибель династии и величайшие бедствия для России...»

2 марта: Манифест Николая II: «...Не желая расстаться с любимым сыном нашим, передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу...»

3 марта: Великий князь Михаил Александрович отказался от своих прав на престол...***

Бердяеву понадобилось пережить русскую революцию как «момент своей собственной судьбы»****, чтобы к началу 1918 года сформулировать «окончательный приговор»: «Великой России уже нет, и нет стоявших перед нею задач, которые я старался по-своему осмыс-

* Герцык Е.К. Воспоминания. Мемуары, записные книжки, дневники. М., 1996, с. 163-164.

** Наст, издание, с. 18.

*** Известия революционной недели. Пг.: Издание Комитета Петроградских журналистов, 1917. **** Бердяев Н.А. Самопознание. М., 1991, с. 226

лить... Русский народ не выдержал испытания войны. Он потерял свою идею... Значит ли это, что идея России и миссия России, как я ее мыслю в этой книге, оказалась ложью? Нет, я продолжаю думать, что я верно понимал эту миссию. Идея России остается истинной и после того, как народ изменил своей идее...»* Народ изменил своей идее! Хотя слова эти написаны в 1918 г., они и сегодня могут возмутить кое-кого из читателей. Особенно, если вырвать их из контекста, а идею России понимать не в духе Бердяева, а как-то иначе. Сам Бердяев в своем понимании «русской идеи» опирался на соответствующее учение B.C. Соловьева: «Идея нации есть не το, 4τό она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности»**. Вряд ли кто возьмет на себя смелость сказать, что он знает, что именно думает о нас Бог в вечности. Бердяев на этот вопрос тоже не дает ответа. Россия, пишет он, «задумана в мысли Божьей, и бытие ее превышает наше ограниченное эмпирическое существование. Разрушить замысел Божий не в силах злой человеческий произвол»***. В другой своей книге, написанной еще в России, но изданной уже в Германии, Бердяев проводит различие между «историей небесной» и «историей земной». Первая — это «пролог на небе, подобно тому пройогу, с которого начинается гётевский Фауст»****. Как отдельный человек может изменить своему призванию, так и целые народы — ибо и они тоже свободны — начинают иногда в своей земной истории разыгрывать «пьесу», содержание которой противоречит всему, что запечатлено в «прологе на небе». Это и есть измена собственной идее. Россия «соблазнилась» большевизмом, который, по Бердяеву, является ее собственным порождением, той вырвавшейся наружу «хлыстовской стихией», носителями которой одинаково могут быть и Распутин, и Ленин.

«В стихии революции действуют гоголевские рожи и морды»*****. Блестящее развитие эта идея получила в статье Бердяева «Духи русской революции», может быть, лучшей его статье, написанной в эти годы. В этой статье Бердяев представляет героев Гоголя, Достоевского и Толстого как участников русской революции. Все они здесь — Ноздревы и Хлестаковы, Ставрогины и Верховенские, и Шигаяевы (у которого в тетрадке «хорошо написано» — сформулирована практически вся программа будущего сталинизма) и, конечно, «круглый» Платон Каратаев. Жаль только, что в числе всех этих действующих лиц «блистает своим отсут-

* См. наст, издание, с. 17-19. ** Соловьев B.C. Сочинения в 2-х тт. М.: Правда, 1989, т. 2, с. 220. *** Наст, издание, с. 766.

**** Бердяев Н.А. Смысл истории. Новое средневековье. М., 2002, с. 43. ***** Бердяев Н.А. Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 17.

ствием» Илья Ильич Обломов: он ведь тоже участник русской революции, причем в обеих своих «ипостасях» — и лежащий на диване и вставший с дивана. Лежащий на диване — это понятно; недаром среди русских эмигрантов в 20-х годах ходила шутка о «двух Ильичах, погубивших Россию». Но вот — «вставший с дивана»? Что бы он стал делать, если бы кому-нибудь удалось поднять его с дивана и вытащить на улицу? Ведь никто не знал о «внутренней волканической работе пылкой головы» Ильи Ильича. А в этой пылкой голове происходило вот что: «Он любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит; выдумает войну и причину ее: у него хлынут, например, народы из Африки в Европу, или устроит он новые крестовые походы и воюет, решает участь народов, разоряет города, щадит, казнит, оказывает подвиги добра и великодушия»*. Героизм (в бугаковс-ком смысле) русской революционной молодежи есть оборотная сторона русской лени, «обломовщины», и не трудно было бы показать — в духе Бердяева — что в определенных исторических условиях Илья Ильич Обломов вполне может превратиться в Малюту Скуратова.

...С 1918 г. публицистическая активность Н.А. Бердяева резко идет на убыль. В этот год были закрыты почти все газеты и журналы, в которых он печатался с начала Первой мировой войны. Теперь деятельность Бердяева сосредоточилась в основном в пределах организованной им Вольной Академии Духовной Культуры. О своем пятилетнем пребывании в «мир« коммунистическом» и о высылке в 1922 г. из Советской России он подробно рассказывает в своей «философе-кой автобиографии»**. Нам же остается сказать следующее. Творчество Н.А. Бердяева 1914-1922 гг. отнюдь не исчерпывается публицис-такой, собранной в этом томе. В 1916 г. вышла главная его книга, из тех, что были написаны в России — «Смысл творчества» (правда, закончена она была еще в 1914 г., до начала войны), затем последовал блестящий цикл статей о «Типах религиозной мысли в России». Наконец, на основе лекций, прочитанных в ВАКД, Бердяев написал несколько книг, которые будут опубликованы уже на Западе и принесут ему мировую известность. Это «Философия неравенства», «Миросозерцание Достоевского», «Смысл истории». За ними последует целый ряд других книг, написанных на разные темы, порой очень далекие от войны и революции, но в сущности эти две темы никогда уже не

* Гончаров И. Обломов. М., 1973, с. 83. ** Бердяев Н.А. Самопознание. М., 1991, с. 225-244. Из литературы о высылке (уже довольно солидной) особого упоминания заслуживает недавно издан-пая книга: Высылка вместо расстрела. Депортация интеллигенции в документах ВЧК-ГПУ. 1921-1923. М., 2005.

уйдут «за горизонт» интеллектуальных интересов Бердяева. Он еще напишет «Истоки и смысл русского коммунизма», «Русскую идею». На страницах этих книг Бердяев снова и снова будет возвращаться к темам, затронутым в его публицистических статьях 1914-1922 гг. Кое-что он уточнит, что-то углубит и более детально обоснует, от каких-то своих мнений — наиболее пристрастных и субъективных — откажется (показательна в этом отношении «отреченная» книга «Философия неравенства», написанная в 1918 г.). Но все эти последующие труды Бердяева ни коем случае не отменяют и ничуть ни умаляют значения его военно-революционной публицистики. Конечно, современный читатель, во многом не согласится с Бердяевым, кое-что сочтет ошибочным, кое-что чересчур пристрастным, наивным, не оправдавшимся и т. д., и т. д. Но таковы особенности жанра: публицистика всегда несет на себе отпечаток своего времени, изменчивого общественного настроения, личной позиции автора, в том числе и степени его информированности. Конечно, потомки, которым становятся доступны архивные документы, частные письма, фотографии и киноленты тех лет, знают об истории гораздо больше, чем знали сами участники исторического процесса. Но им чаще всего недоступен сам «воздух» ушедшей эпохи. Вот в чем особая ценность публицистики Бердяева: читая этот том страницу за страницей, начинаешь ощущать личную сопричастность к событиям тех далеких лет и историю воспринимаешь уже как часть собственной жизни. Конечно, это довольно печальная книга: к ней можно было бы подобрать и другой эпиграф, составленный из названий входящих в нее статей: «Закат Европы... Падение Священного Русского Царства... Дальше идти некуда...» Но это слишком уж грустная нота. Не будем забывать, что сам Н.А. Бердяев, несмотря на все горькие истины, высказанные им в адрес России и русского народа, веру в Россию и русский народ сохранял до конца. Статья «Пореволюционные мысли», написанная им «вместо предисловия» к неизданной при его жизни книге «Духовные основы русской революции» заканчивается такими словами: «Конец старой России и будет концом революционной России, концом русского нигилизма и русской революционной интеллигенции, концом русского народничества и русского безответственного социализма, нарождением новой ответственной личности, вдохновленной онтологическими и творческими идеями. И я жду, чтобы кончилась революция и началось духовное возрождение»*.

В.В. Сапов

* Бердяев Н.А. Духовные основы русской революции, с. 17.

судьба россии

Опыты по психологии войны и нац иональности

Николай Бсрдяевъ.

СУДЬБА РОССІИ.

ОпЫтЫ во пснходагіи ю*иЬ1 и націоп&лЬмостн.

Иаданів Г. ft. ЛЕМДНА и С И. САХЯРОВЯ. Москва 1918.

МИРОВАЯ ОПАСНОСТЬ (вместо предисловия)

С горьким чувством перечитывал я страницы сборника статей, написанных за время войны до революции. Великой России уже нет и нет стоявших перед ней мировых задач, которые я старался по-своему осмыслить. Война внутренне разложилась и потеряла свой смысл. Все переходит в совершенно иное измерение. Те оценки, которые я применял в своих опытах, я считаю внутренне верными, но неприменимыми уже к современным событиям. Все изменилось вокруг в мире, и нужны уже новые реакции живого духа на все совершающееся. Эти новые реакции нужны и для духа, оставшегося верным своей вере, своей идее. Не вера, не идея изменилась, но мир и люди изменили этой вере и этой идее. И от этого меняются суждения о мировых соотношениях. Ни одна из задач мировой войны не может быть положительно разрешена, и прежде всего не может быть разрешен восточный вопрос. Выпадение России из войны — факт роковой для судьбы войны. И роковой смысл этого выпадения я вижу даже не в том, что он дает перевес враждебной нам стороне. Смысл этого события лежит глубже. Русское падение и бесчестье способствовало военным успехам Германии. Но успехи эти не слишком реальны, в них много призрачного. Германские победы не увеличили германской опасности для мира. Я даже склонен думать, что опасность эта уменьшается. Воинственный и внешне могущественный вид Германии внушает почти жалость, если всмотреться глубже в выражение германского лица. Германия есть в совершенстве организованное и дисциплинированное бессилие. Она надорвалась, истощилась и принуждена скрывать испуг перед собственными победами. Ее владычество над огромной таинственной хаотической стихией, в прошлом именовавшейся Великой Россией, не может не пугать ее. Она не в силах совладать с больным и павшим колоссом. Она должна будет отступить перед ним, истощив свои силы. Силы

германского народа истощаются все более и более, как и силы всех народов Европы. И ныне перед европейским миром стоят более страшные опасности, чем те, которые я видел в этой войне. Будущее всей христианской культуры старой Европы подвергается величайшей опасности. Если мировая война будет еще долго продолжаться, то все народы Европы со старыми своими культурами погрузятся во тьму и мрак. С Востока, не арийского и не христианского, идет гроза на всю Европу. Результатами войны воспользуются не те, которые на это рассчитывают. Никто не победит. Победитель не в состоянии уже будет пользоваться своей победой. Все одинаково будут побеждены. Скоро наступит такое время, что все равно уже будет, кто победит. Мир вступит в такое измерение своего исторического бытия, что эти старые категории будут уже неприменимы.

Все время войны я горячо стоял за войну до победного конца1. И никакие жертвы не пугали меня. Но ныне я не могу не желать, чтобы скорее кончилась мировая война. Этого должно желать и с точки зрения судьбы России, и с точки зрения судьбы всей Европы. Если война еще будет продолжаться, то Россия, переставшая быть субъектом и превратившаяся в объект, Россия, ставшая ареной столкновения народов, будет продолжать гнить, и гниение это слишком далеко зайдет ко дню окончания войны. Темные разрушительные силы, убивающие нашу родину, все свои надежды основывают на том, что во всем мире произойдет страшный катаклизм и будут разрушены основы христианской культуры. Силы эти спекулируют на мировой войне, и не так уж ошибочны их ожидания. Всей Европе грозит внутренний взрыв и катастрофа, подобная нашей. Жизнь народов Европы будет отброшена к элементарному, ей грозит варваризация. И тогда кара придет из Азии. На пепелище старой христианской Европы, истощенной, потрясенной до самых оснований собственными варварскими хаотическими стихиями, пожелает занять господствующее положение иная, чужая нам раса, с иной верой, с чуждой нам цивилизацией. По сравнению с этой перспективой вся мировая война есть лишь семейная распря. Теперь уже в результате мировой войны выиграть, реально победить может лишь крайний Восток, Япония и Китай, раса, не истощившая себя, да еще крайний Запад, Америка. После ослабления и разложения Европы и России воцарится китаизм и американизм, две силы, которые могут найти точки сближения между собой. Тогда осуществится китайско-американское царство равенства, в котором невозможны уже будут никакие восхождения и подъемы.

Русский народ не выдержал великого испытания войны. Он потерял свою идею. Но испытания этого может не выдержать и вся Европа. И тогда может наступить конец Европы не в том смысле, в каком я писал о нем в одной из статей этой книги2, а в более страшном и ис-

ключительно отрицательном смысле слова. Я думал, что мировая война выведет европейские народы за пределы Европы, преодолеет замкнутость европейской культуры и будет способствовать объединению Запада и Востока. Я думал, что мир приближается путем страшных жертв и страданий к решению всемирно-исторической проблемы Вое-тока и Запада и что России выпадет в этом решении центральная роль. Но я не думал, что Азия может окончательно возобладать над Европой, что сближение Востока и Запада будет победой крайнего Востока и что свет христианской Европы будет угасать. А это ныне угрожает нам. Русский народ не захотел выполнить своей миссии в мире, не нашел в себе сил для ее выполнения, совершил внутреннее предательство. Значит ли это, что идея России и миссия России, как я ее мыслю в этой книге, оказались ложью? Нет, я продолжаю думать, что я верно понимал эту миссию. Идея России остается истинной и после того, как народ изменил своей идее, после того, как он низко пал. Россия, как Божья мысль, осталась великой, в н^й есть неистребимое онтологическое ядро, но народ совершил предательство, соблазнился ложью. В опытах по психологии русского народа, собранных в этой книге, можно найти многое, объясняющее происшедшую в Рбссии катастрофу. Я чувствовал с первых дней войны, что и Россия, и вся Европа вступают в великую неизвестность, в новое историческое измерение. Но я верил и надеялся, что в решении таинственных судеб человечества Великой России предстоит активная и творческая роль. Я знал, что в русском народе и в русской интеллигенции скрыты начала самоистребления. Но трудно было допустить, что действие этих начал так далеко зайдет. Вина лежит не на одних крайних революционно-социалистических течениях. Эти течения лишь закончили разложение русской армии и русского государства. Но начали это разложение более умеренные либеральные течения. Все мы к этому приложили руку. Нельзя было расшатывать исторические основы русского государства во время страшной мировой войны, нельзя было отравлять вооруженный народ подозрением, что власть изменяет ему и предает его. Это было безумие, подрывавшее возможность вести войну. Теперь уж иная задача стоит перед нами, да и перед всем миром. Русская революция не есть феномен политический и социальный, это прежде всего феномен духовного и религиозного порядка. И нельзя излечить и возродить Россию одними политическими средствами. Необходимо обратиться к большей глубине. Русскому народу предстоит духовное перерождение. Но русский народ не должен оставаться в одиночестве, на которое обрекает его происшедшая катастрофа. Во всем мире, во всем христианском человечестве должно начаться объединение всех положительных духовных, христианских сил против сил антихристианских и разрушительных. Я верю, что раньше или позже в мире должен возникнуть «священный союз»

всех творческих христианских сил, всех верных вечным святыням. Начнется же он с покаяния и с искупления грехов, за которые посланы нам страшные испытания. Виновны все лагери и все классы. Исключительное погружение Европы в социальные вопросы, решаемые злобой и ненавистью, есть падение человечества. Решение социальных вопросов, преодолевающее социальную неправду и бедность, предполагает духовное перерождение человечества. Целое столетие русская интелли* генция жила отрицанием и подрывала основы существования России. Теперь должна она обратиться к положительным началам, к абсолютным святыням, чтобы возродить Россию. Но это предполагает перевоспитание русского характера. Мы должны будем усвоить себе некоторые западные добродетели, оставаясь русскими. Мы должны почувствовать и в Западной Европе ту же вселенскую святыню, которой и мы сами были духовно живы, и искать единения с ней. Мир вступает в период длительного неблагополучия и великих потрясений. Но великие ценности должны быть пронесены череа все испытания. Для этого дух человеческий должен облечься в латы, должен быть рыцарски вооружен.

В статьях этих я жил вместе с войной и писал в живом трепетании события. И я сохраняю последовательность своих живых реакций. Но сейчас к мыслям моим о судьбе России примешивается много горького пессимизма и острой печали от разрыва с великим прошлым моей родины.

I. ПСИХОЛОГИЯ РУССКОГО НАРОДА

ДУША РОССИИ

I

Мировая война остро ставит вопрос о русском национальном са־ мосознании. Русская национальная мысль чувствует потребность и долг разгадать загадку России, понять идею России, определить ее задачу и место в мире. Все чувствуют в нынешний мировой день, что Россия стоит перед великими мировыми задачами. Но это глубокое чувство сопровождается сознанием неопределенности, почти неопределимое-ти этих задач. С давних времен было предчувствие, что Россия предназначена к чему-то великому, что Россия — особенная страна, не похожая ни на какую страну мира. Русская национальная мысль питалась чувством богоизбранности и богоносности России1. Идет это от старой идеи Москвы как Третьего Рима2, через славянофильство — к Достоевскому, Владимиру Соловьеву и к современным неославянофилам. К идеям этого порядка прилипло много фальши и лжи, но отразилось в них и что-то подлинно народное, подлинно русское. Не может человек всю жизнь чувствовать какое-то особенное и великое призвание и остро сознавать его в периоды наибольшего духовного подъема, если человек этот ни к чему значительному не призван и не предназначен. Это биологически невозможно. Невозможно это и в жизни целого народа. ׳

Россия не играла еще определяющей роли в мировой жизни, она не вошла еще по-настоящему в жизнь европейского человечества. Be-ликая Россия все еще оставалась уединенной провинцией в жизни мировой и европейской, ее духовная жизнь была обособлена и замкнута. России все еще не знает мир, искаженно воспринимает ее образ и ложно и поверхностно о нем судит. Духовные силы России не стали еще имманентны культурной жизни европейского человечества. Для западного культурного человечества Россия все еще остается совершенно трансцендентной, каким-то чуждым Востоком, то притягивающим сво-

ей тайной, то отталкивающим своим варварством. Даже Толстой и Достоевский привлекают западного культурного человека как экзотическая пища, непривычно для него острая. Многих на Западе влечет к себе таинственная глубина русского Востока. Но все еще не наступило время признания за духовной жизнью христианского Востока равно-правил с духовной жизнью Запада. На Западе еще не почувствовали, что духовные силы России могут определять и преображать духовную жизнь Запада, что Толстой и Достоевский идут на смену властителям дум Запада для самого Запада и внутри него. Свет с Востока видели лишь немногие избранные индивидуальности. Русское государство давно уже признано великой державой, с которой должны считаться все государства мира и которая играет видную роль в международной политике. Но духовная культура России, то ядро жизни, по отношению к которому сама государственность есть лишь поверхностная оболочка и орудие, не занимает еще великодержавного положения в мире. Дух России не может еще диктовать народам тех условий, которые может диктовать русская дипломатия. Славянская раса не заняла еще в мире того положения, которое заняла раса латинская или германская. Вот что должно в корне измениться после нынешней великой войны, которая являет собой совершенно небывалое историческое соприкосновение и сплетение восточного и западного человечества. Великий раздор войны должен привести к великому соединению Востока и Запада. Творческий дух России займет, наконец, великодержавное положение в духовном мировом концерте. То, что совершалось в недрах русского духа, перестанет уже быть провинциальным, отдельным и замкнутым, станет мировым и общечеловеческим, не восточным только, но и западным. Для этого давно уже созрели потенциальные духовные силы России. Война 1914 года глубже и сильнее вводит Россию в водоворот мировой жизни и спаивает европейский Восток с европейским Западом, чем война 1812 года. Уже можно предвидеть, что в результате этой войны Россия в такой же мере станет окончательно Европой, в какой Европа признает духовное влияние России на свою внутреннюю жизнь. Бьет тот час мировой истории, когда славянская раса во главе с Россией призывается к определяющей роли в жизни человечества. Передовая германская раса истощит себя в милитаристическом империализме. Призванность славянства предчувствовали многие чуткие люди на Западе3. Но осуществление мировых задач России не может быть предоставлено произволу стихийных сил истории. Необходимы творческие усилия национального разума и национальной воли. И если народы Запада принуждены будут, наконец, увидеть единственный4 лик России и признать ее призвание, то остается все еще неясным, сознаем ли мы сами, что есть Россия и к чему она призвана? Для нас самих Россия остается неразгаданной тайной. Россия — противоречива, антино-

мична. Душа России не покрывается никакими доктринами. Тютчев сказал про свою Россию:

Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить: У ней особенная стать — В Россию можно только верить5.

И поистине можно сказать, что Россия непостижима для ума и неизмерима никакими аршинами доктрин и учений. А верит в Россию каждый по-своему, и каждый находит в полном противоречий бытии России факты для подтверждения своей веры. Подойти к разгадке тайны, сокрытой в душе России, можно, сразу же признав антиномичность России, жуткую ее противоречивость. Тогда русское самосознание освобождается от лживых и фальшивых идеализаций, от отталкивающего бахвальства, равно как и от бесхарактерного космополитического отрицания и иноземного рабства.

Противоречия русского бытия всегда находили себе отражение в русской литературе и русской философской мысли. Творчество русского духа так же двоится, как и русское историческое бытие. Это яснее всего видно на самой характерной нашей национальной идеологии — ела-вянофильстве и на величайшем нашем национальном гении — Достоевском — русском из русских. Вся парадоксальность и антиномичность русской историк отпечатлелась на славянофилах и Достоевском. Лик Достоевского Так же двоится, как и лик самой России, и вызывает чувства противоположные. Бездонная глубь и необъятная высь сочетаются с какой-то низостью, неблагородством, отсутствием достоинства, рабством. Бесконечная любовь к людям, поистине Христова любовь, сочетается с человеконенавистничеством и жестокостью. Жажда абсолютной свободы во Христе (Великий Инквизитор) мирится с рабьей покорностью6. Не такова ли и сама Россия?

Россия — самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире. И русский народ — самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю. Все подлинно русские, национальные наши писатели, мыслители, публицисты — все были безгосударствен-никами, своеобразными айархистами. Анархизм — явление русского духа, он по-разному был присущ и нашим крайним левым, и нашим крайним правым. Славянофилы и Достоевский — такие же в сущности анархисты, как и Михаил Бакунин или Кропоткин. Эта анархиче-екая русская природа нашла себе типическое выражение в религиозном анархизме Льва Толстого. Русская интеллигенция, хотя и зараженная поверхностными позитивистскими идеями, была чисто русской в своей безгосударственности. В лучшей, героической своей части она стремилась к абсолютной свободе и правде, не вместимой ни в какую

государственность. Наше народничество — явление характерно-русское, незнакомое Западной Европе, — есть явление безгосударственного духа. И русские либералы всегда были скорее гуманистами, чем государственниками. Никто не хотел власти, все боялись власти, как нечистоты. Наша православная идеология самодержавия — такое же явление безгосударственного духа, отказ народа и общества создавать государственную жизнь. Славянофилы сознавали, что их учение о самодержавии было своеобразной формой отрицания государства. Всякая государственность представлялась позитивистской и рационалиста-ческой. Русская душа хочет священной общественности, богоизбранной власти. Природа русского народа сознается как аскетическая, отрекающаяся от земных дел и земных благ. Наши левые и революционные направления не так уж глубоко отличаются в своем отношении к государству от направлений правых и славянофильских — в них есть значительная доза славянофильского и аскетического духа. Такие идеологи государственности, как Катков или Чичерин, всегда казались не русскими, какими-то иностранцами на русской почве, как иностранной, не русской всегда казалась бюрократия, занимавшаяся государственными делами, — не русским занятием. В основе русской истории лежит знаменательная легенда о призвании варягов-иностранцев для управления русской землей, так как «земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет»7. Как характерно это для роковой неспособности и нежелания Русского народа самому устраивать порядок в своей земле! Русский народ как будто бы хочет не столько свободного государства, свободы в государстве, сколько свободы от государства, свободы от забот о земном устройстве. Русский народ не хочет быть мужественным строителем, его природа определяется как женственная, пассивная и покорная в делах государственных, он всегда ждет жениха, мужа, властелина. Россия — земля покорная, женственная. Пассивная, рецептивная женственность в отношении к государственной власти так характерна для русского народа и для русской истории*. Нет пределов смиренному терпению многострадального русского народа. Государственная власть всегда была внешним, а не внутренним принципом для безгосударственного русского народа; она не из него созидалась, а приходила как бы извне, как жених приходит к невесте. И потому так часто власть производила впечатление иноземной, какого-то немецкого владычества. Русские радикалы и русские консерваторы одинаково думали, что государство — это «они», а не «мы». Очень характерно, что в русской истории не было рыцарства, этого мужественного начала. С этим связано недостаточное развитие личного начала в русской жиз-

* Это вполне подтверждается и русской революцией, в которой народ остается духовно пассивным и покорным новой революционной тирании, но в состоянии злобной одержимости.

ни. Русский народ всегда любил жить в тепле коллектива, в какой-то растворенности в стихии земли, в лоне матери. Рыцарство кует чувство личного достоинства и чести, создает закал личности. Этого личного закала не создавала русская история. В русском человеке есть мягкотелость, в русском лице нет вырезанного и выточенного профиля. Платон Каратаев у Толстого—круглый8. Русский анархизм — женственный, а не мужественный, пассивный, а не активный. И бунт Бакунина есть погружение в хаотическую русскую стихию. Русская безгосударствен-ность — не завоевание себе свободы, а отдание себя, свобода от активности. Русский народ хочет быть землей, которая невестится, ждет мужа. Все эти свойства России были положены в основу славянофильской философии истории и славянофильских общественных идеалов. Но славянофильская философия истории не хочет знать антиномичности России, она считается только с одним тезисом русской жизни. В ней есть антитезис. И Россия не была бы так таинственна, если бы в ней было только то, о чем мы сейчас говорили. Славянофильская философия русской истории не объясняет загадки превращения России в величайшую империю в мире или объясняет слишком упрощенно. И самым коренным грехом славянофильства было то, что природно-исторические черты русской стихии они приняли за христианские добродетели.

Россия — самая государственная и самая бюрократическая страна в мире; все в России превращается в орудие политики. Русский народ создал могущественнейшее в мире государство, величайшую империю. С Ивана Калиты последовательно и упорно собиралась Россия и достигла размеров, потрясающих воображение всех народов мира. Силы народа, о котором не без основания думают, что он устремлен к внутренней духовной жизни, отдаются колоссу государственности, превращающему все в свое орудие. Интересы созидания, поддержания и охранения огромного государства занимают совершенно исключительное и подавляющее место в русской истории. Почти не оставалось сил у русского народа для свободной творческой жизни, вся кровь шла на укрепление и защиту государства. Классы и сословия слабо были развиты и не играли той роли, какую играли в истории западных стран9. Личность была придавлена огромными размерами государства, предъявлявшего непосильные требования. Бюрократия развилась до размеров чудовищных. Русская государственность занимала положение сторожевое и оборонительное. Она выковывалась в борьбе с татарщиной, в смутную эпоху, в иноземные нашествия. И она превратилась в самодовлеющее отвлеченное начало; она живет своей собственной жизнью, по своему закону, не хочет быть подчиненной функцией народной жизни. Эта особенность русской истории наложила на русскую жизнь печать безрадостности и придавленности. Невозможна была свободная игра творческих сил человека. Власть бюрократии в русской жизни

была внутренним нашествием неметчины. Неметчина как-то органически вошла в русскую государственность и владела женственной и пассивной русской стихией. Земля русская не того приняла за своего суже-кого, ошиблась в женихе. Великие жертвы понес русский народ для создания русского государства, много крови пролил, но сам остался безвластным в своем необъятном государстве. Чужд русскому народу империализм в западном и буржуазном смысле слова, но он покорно отдавал свои силы на создание империализма, в котором сердце его не было заинтересовано. Здесь скрыта тайна русской истории и русской души. Никакая философия истории, славянофильская иди западниче-екая, не разгадала еще, почему самый безгосударственный народ создал такую огромную и могущественную государственность, почему самый анархический народ так покорен бюрократии, почему свободный духом народ как будто бы не хочет свободной жизни? Эта тайна связана с особенным соотношением женственного и мужественного начала в русском народном характере. Та же антиномичность проходит через все русское бытие.

Таинственное противоречие, есть в отношении России и русского сознания к национальности. Это — вторая антиномия, не меньшая по значению, чем отношение к государству. Россия — самая не шовинистическая страна в мире. Национализм у нас всегда производит впечатление чего-то нерусского, наносного,,какой-то неметчины. Немцы, англичане, французы — шовинисты и националиста массе, они полны национальной самоуверенности и самодовольства. Русские почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальна*:гордость и часто — даже — увы! чуждо национальное достоинство. Русскому народу совсем не свойственен агрессивный национализм, наклонности насильственной русификации. Русский не выдвигается, не выставляется, не презирает других. В русской стихии поистине есть какое-то национальное бескорыстие, жертвенность, неведомая западным народам. Русская интеллигенция всегда с отвращением относилась к национализму и гнушалась им, как нечистью. Она исповедовала исключительно сверхнациональные идеалы. И как ни поверхностны, как ни банальны были космополитические доктрины интеллигенции, в них все-таки хоть искаженно, но отражался сверхнациональный, всечеловеческий дух русского народа. Интеллигенты-отщепенцы в известном смысле были более национальны, чем наши буржуазные националисты, по выражению лица своего похожие на буржуазных националистов всех стран. Человек иного, не интеллигентского духа — национальный гений Лев Толстой — был поистине русским в своей религиозной жажде преодолеть всякую национальную ограниченность, всякую тяжесть национальной плоти. И славянофилы не были националистами в обычном смысле этого слова. Они хотели верить, что в русском народе живет всече-

ловеческий христианский дух, и они возносили русский народ за его смирение. Достоевский прямо провозгласил, что русский человек — всечеловек10, что дух России — вселенский дух, и миссию России он понимал не так, как ее понимают националисты. Национализм новейшей формации есть несомненная европеизация России, консервативное западничество на русской почве. И Катков, идеолог национализма, был западником, никогда не был выразителем русского народного духа. Катков был апологетом и рабом какой-то чуждой государственности, какого-то «отвлеченного начала»11. Сверхнационализм, универсализм — такое же существенное свойство русского национального духа, как и без-государственность, анархизм. Национален в России именно ее сверхнационализм, ее свобода от национализма; в этом самобытна Россия и не похожа ни на одну страну мира. Россия призвана быть освободительницей народов. Эта миссия заложена в ее особенном духе. И справедливость мировых задач России предопределена уже духовными силами истории. Эта миссия России выявляется в нынешнюю войну. Россия не имеет корыстных стремлений.

Таков один тезис о России, который с правом можно было высказать. Но есть и антитезис, который не менее обоснован. Россия — самая националистическая страна в мире, страна невиданных эксцессов национализма, угнетения подвластных национальностей русификацией, страна национального бахвальства, страна, в которой все национализировано вплоть до вселенской церкви Христовой, страна, почитающая себя единственной призванной и отвергающая всю Европу как гниль и исчадие дьявола, обреченное на гибель. Обратной стороной русского смирения является необычайное русское самомнение. Самый смиренный и есть самый великий, самый могущественный, единственный призванный. «Русское» и есть праведное, доброе, истинное, божественное. Россия — «святая Русь». Россия грешна, но и в грехе своем она остается святой страной — страной святых, живущей идеалами святости. Вл. Соловьев смеялся над уверенностью русского национального самомнения в том, что все святые говорили по-русски. Тот же Достоевский, который проповедовал всечеловека и призывал к вселенскому духу, проповедовал и самый изуверский национализм, травил поляков и евреев, отрицал за Западом всякие права быть христианским миром12. Русское национальное самомнение всегда выражается в том, что Россия почитает себя не только самой христианской, но и единственной христианской страной в мире. Католичество совсем не признается христианством. И в этом всегда был один из духовных источников ложного отношения к польскому вопросу. Россия, по духу своему призванная быть освободительницей народов, слишком часто бывала угнетательницей, и потому она вызывает к себе вражду и подозрительность, которые мы теперь должны еще победить.

Русская история явила совершенно исключительное зрелище — полнейшую национализацию церкви Христовой, которая определяет себя как вселенскую. Церковный национализм — характерное русское явление. Им насквозь пропитано наше старообрядчество. Но тот же национализм царит и в господствующей церкви. Тот же национализм проникает и в славянофильскую идеологию, которая всегда подменяла вселенское русским. Вселенский дух Христов, мужественный вселенский логос пленен женственной национальной стихией, русской землей в ее языческой первородности. Так образовалась религия растворения в матери-земле, в коллективной национальной стихии, в животной теплоте. Русская религиозность — женственная религиозность, религиозность коллективной биологической теплоты, переживаемой как теплота мистическая. В ней слабо развито личное религиозное начало; она боится выхода из коллективного тепла в холод и огонь личной религиозности. Такая религиозность отказывается от мужественного, активного духовного пути. Это не столько религия Христа, сколько религия Богородицы, религия матери-земли13, женского божества, освещающего плотский быт. В.В. Розанов в своем роде гениальный выразитель этой русской религии родовой плоти, религии размножения и уюта. Мать-земля для русского народа есть Россия. Россия превращается в Богородицу. Россия — страна богоносная. Такая женственная, национально-стихийная религиозность должна возлагаться на мужей, которые берут на себя бремя духовной активности, несут крест, духовно водительствуют. И русский народ в своей религиозной жизни возлагается на святых, на старцев, на мужей, в отношении к которымподобает лишь преклонение, как перед иконой. Русский народ не дерзает даже думать, что святым можно подражать, что святость есть внутренний путь духа, — это было бы слишком мужественно-дерзновенно. Русский народ хочет не столько святости, сколько преклонения и благоговения перед святостью, подобно тому, как он хочет не власти, а отдания себя власти, перенесения на власть всего бремени. Русский народ э массе своей ленив в религиозном восхождении, его религиозность равнинная, а не горная; коллективное смирение дается ему легче, чем религиозный закал личности, чем жертва теплом и уютом национальной стихийной жизни. За смирение свое получает русский народ в награду этот уют и тепло коллективной жизни. Такова народная почва национализации церкви в России. В этом есть огромная примесь религиозного натурализма, предшествующего христианской религии духа, религии личности и свободы. Сама христианская любовь, которая существенно духовна и противоположна связям по плоти и крови, натурализировалась в этой религиозности, обратилась в любовь к «своему» человеку. Так крепнет религия плоти, а не духа, так охраняется твердыня религиозного материализма. На необъятной русской равнине возвышаются церкви, по-

дымаются святые и старцы, но почва равнины еще натуралистическая, быт еще языческий.

Большое дело, совершенное Владимиром Соловьевым для русского сознания, нужно видеть прежде всего в его беспощадной критике церковного национализма, в его вечном призыве к вселенскому духу Христову, к освобождению Христова духа из плена у национальной стихии, стихии натуралистической. В реакции против церковного национализма Вл. Соловьев слишком склонялся к католичеству, но великая правда его основных стремлений и мотивов несомненна и будет еще признана Россией. Вл. Соловьев есть истинное противоядие против националистического антитезиса русского бытия. Его христианская правда в решении вопроса польского и еврейского всегда должна быть противопоставляема неправде Достоевского. Церковный национализм приводил к государственному порабощению церкви. Церковь, которая есть духовный, мистический организм, пассивно отдавалась сино-дальней власти немецкого образца. Загадочная антиномичность России в отношении к национальности связана все с тем же неверным соотношением мужественного и женственного начала, с неразвитостью и нераскрытостью личности, во Христе рожденной и призванной быть женихом своей земли, светоносным мужем женственной национальной стихии, а не рабом ее.

Ту же загадочную антиномичность можно проследить в России во всем. Можно установить неисчислимое количество тезисов и антитезисов о русском национальном характере, вскрыть много противоречий в русской душе. Россия—страна безграничной свободы духа, страна странничества и искания Божьей правды. Россия — самая небуржуазная страна в мире; в ней нет того крепкого мещанства, которое так отталкивает и отвращает русских на Западе. Достоевский, по которому можно изучать душу России, в своей потрясающей легенде о Великом Инквизиторе был провозвестником такой дерзновенной и бесконечной свободы во Христе, какой никто еще в мире не решался утверждать. Утверждение свободы духа как чего-то характерно-русского всегда было существенной особенностью славянофильства. Славянофилы и Достоевский всегда противополагали внутреннюю свободу русского народа, его органическую, религиозную свободу, которую он не уступит ни за какие блага мира, внутренней несвободе западных народов, их порабощенности внешним. В русском народе поистине есть свобода духа, которая дается лишь тому, кто не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства. Россия — страна бытовой свободы, неведомой передовым народам Запада, закрепощенным мещанскими нормами. Только в России нет давящей власти буржуазных условностей, нет деспотизма мещанской семьи. Русский человек с большой легкостью духа преодолевает всякую буржуазность,

уходит от всякого быта, от всякой нормированной жизни. Тип странника так характерен для России и так прекрасен14. Странник — самый свободный человек на земле. Он ходит по земле, но стихия его воздушная, он не врос в землю, в нем нет приземистости. Странник — свободен от «мира», и вся тяжесть земли и земной жизни свелась для него к небольшой котомке на плечах. Величие русского народа и призванность его к высшей жизни сосредоточены в типе странника. Русский тип странника нашел себе выражение не только в народной жизни, но и в жизни культурной, в жизни лучшей части интеллигенции. И здесь мы знаем странников, свободных духом, ни к чему не прикрепленных, вечных путников, ищущих невидимого града. Повесть о них можно прочесть в великой русской литературе. Странников в культурной, интеллигентной жизни называют то скитальцами русской земли, то отщепенцами. Есть они уже у Пушкина и Лермонтова, потом у Толстого и Достоевского. Духовные странники — все эти Раскольниковы, Мыш-кины, Ставрогины, Версиловы и князь Андрей, и Пьер Безухов. Странники града своего не имеют, они града грядущего ищут15. Вл. Соловьев всегда чувствовал себя не обывателем и мещанином этой земли, а лишь пришельцем и странником, не имеющим своего дома. Таков был Сковорода — странник-мудрец из народа в XVIII веке16. Духовное странствование есть в Лермонтове, в Гоголе, есть в Л. Толстом и Достоевском, а на другом конце — у русских анархистов и революционеров, стремящихся по-своему к абсолютному, выходящему за грани всякой позитивной и зримой жизни. То же есть и в русском сектантстве, в мистической народной жажде, в этом исступленном желании, чтобы «накатил Дух». Россия — фантастическая страна духовного опьянения, страна хлыстов, самосожигателей, духоборов17, страна Кондратия СеЛиванова и Григория Распутина, страна самозванцев и пугачевщины. Русской душе не сидится на месте, это не мещанская душа, не местная душа. В России, в душе народной есть какое-то бесконечное искание, искание невидимого града Китежа, незримого дома. Перед русской душой открываются дали, и нет очерченного горизонта перед духовными ее очами. Русская душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, божественной правды и спасения для всего мира и всеобщего воскресения к новой жизни. Она вечно печалуется о горе и страдании народа и всего мира, и мука ее не знает утоления. Душа эта поглощена решением конечных, проклятых вопросов о смысле жизни. Есть мя-тежность, непокорность в русской душе, неутолимость и неудовлетво-римость ничем временным, относительным и условным. Все дальше и дальше должно идти, к концу, к пределу, к выходу из этого «мира», из этой земли, из всего местного, мещанского, прикрепленного. Не раз уже указывали на то, что сам русский атеизм религиозен18. Героически настроенная интеллигенция шла на смерть во имя материалистичес-

ких идей. Это странное противоречие будет понято, если увидеть, что под материалистическим обличием она стремилась к абсолютному. Славянский бунт — пламенная, огненная стихия, неведомая другим расам. И Бакунин в своей пламенной жажде мирового пожара, в котором все старое должно сгореть, был русским, славянином, был мессиа-нистом". Таков один из тезисов о душе России. Русская народная жизнь с ее мистическими сектами, и русская литература, и русская мысль, и жуткая судьба русских писателей, и судьба русской интеллигенции, оторвавшейся от почвы и в то же время столь характерно национальной, — все, все дает нам право утверждать тот тезис, что Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме20, не желающем знать формы.

А вот и антитезис. Россия — страна неслыханного сервилизма21 и жуткой покорности, страна, лишенная сознания прав личности и не защищающая достоинства личности, страна инертного консерватизма, порабощения религиозной жизни государством, страна крепкого быта и тяжелой плоти. Россия — страна купцов, погруженных в тяжелую плоть, стяжателей, консервативных до неподвижности, страна чиновников, никогда не переступающих пределов замкнутого и мертвого бюрократического царства, страна крестьян, ничего не желающих, кроме земли, и принимающих христианство совершенно внешне и корыстно, страна духовенства, погруженного в материальный быт, страна обрядоверия, страна интеллигентщины, инертной и консервативной в своей мысли, зараженной самыми поверхностными материалистическими идеями. Россия не любит красоты, боится красоты как роскоши, не хочет никакой избыточности. Россию почти невозможно сдвинуть с места, так она отяжелела, так инертна, так ленива, так погружена в материю, так покорно мирится со своей жизнью. Все наши сословия, наши почвенные слои: дворянство, купечество, крестьянство, духовенство, чиновничество — все не хотят и не любят восхождения; все предпочитают оставаться в низинах, на равнине, быть «как все». Везде личность подавлена в органическом коллективе. Почвенные слои наши лишены правосознания и даже достоинства, не хотят самодеятельное-ти и активности, всегда полагаются на то, что другие все за них сделают. И наш политический революционизм как-то несвободен, бесплоден и инертен мыслью. Русская радикально-демократическая интеллигенция, как слой кристаллизованный, духовно консервативна и чужда истинной свободе; она захвачена скорее идеей механического равенства, чем свободы. Иным кажется, что Россия обречена на рабство и что нет выхода для нее к свободной жизни. Можно подумать, что личность не проснулась еще не только в России консервативной, но и в России революционной, что Россия все еще остается страной безлич-

ного коллектива. Но необходимо понять, что исконный русский коллективизм есть лишь преходящее явление первоначальной стадии натуральной эволюции, а не вечное явление духа.

Как понять эту загадочную противоречивость России, эту одинаковую верность взаимоисключающих о ней тезисов? И здесь, как и везде, в вопросе о свободе и рабстве души России, о ее странничестве и ее неподвижности мы сталкиваемся с тайной соотношения мужественного и женственного. Корень этих глубоких противоречий — в несоединенности мужественного и женственного в русском духе и русском характере. Безграничная свобода оборачивается безграничным рабством, вечное странничество — вечным застоем, потому что мужественная свобода не овладевает женственной национальной стихией в России изнутри, из глубины. Мужественное начало всегда ожидается извне, личное начало не раскрывается в самом русском народе. Отсюда вечная зависимость от инородного. В терминах философских это значит, что Россия всегда чувствует мужественное начало себе трансцендентным, а не имманентным, привходящим извне. С этим связано то, что все мужественное, освобождающее и оформляющее было в России как бы не русским, заграничным, западно-европейским, французским или немецким или греческим в старину. Россия как бы бессильна сама себя оформить в бытие свободное, бессильна образовать из себя личность. Возвращение к собственной почве, к своей национальной стихии так легко принимает в России характер порабощенности, приводит к бездвижности, обращается в реакцию. Россия невестится, ждет жениха, который должен прийти из какой-то выси, но приходит не суженый, а немец-чиновник и владеет ею. В жизни духа владеют ею: то Маркс, то Кант, то Штейнер, то иной какой-нибудь иностранный муж. Россия, столь своеобразная, столь необычайного духа страна, постоянно находилась в сервилистическом отношении к Западной Европе. Она не училась у Европы, что нужно и хорошо, не приобщалась к европейской культуре, что для нее спасительно, а рабски подчинялась Западу или в дикой националистической реакции громила Запад, отрицала культуру. Бог Аполлон, бог мужественной формы, все не сходил в дионисическую Россию. Русский дионисизм — варварский, а не эллинский. И в других странах можно найти все противоположности, но только в России тезис оборачивается антитезисом, бюрократическая государственность рождается из анархизма, рабство рождается из свободы, крайний национализм из сверхнационализма. Из этого безвыходного круга есть только один выход: раскрытие внутри самой России, в ее духовной глубине мужественного, личного, оформляющего начала, овладение собственной национальной стихией, имманентное пробуждение мужественного, светоносного сознания. И я хочу верить, что нынешняя мировая война выведет Россию из этого безвыходного кру-

га, пробудит в ней мужественный дух, покажет миру мужественный лик России, установит внутренне должное отношение европейского востока и европейского запада.

II

Ныне разразилась, наконец, давно жданная мировая борьба ела-вянской и германской расы. Давно уже германизм проникал в недра России, незаметно германизировал русскую государственность и русскую культуру, управлял телом и душой России. Ныне германизм открыто идет войной на славянский мир. Германская раса — мужественная, самоуверенно и ограниченно мужественная. Германский мир чувствует женственность славянской расы и думает, что он должен владеть этой расой и ее землей, что только он силен сделать эту землю культурной. Давно уже германизм подсылал своих свах, имел своих агентов и чувствовал Россию предназначенной себе. Весь петербургский период русской истории стоял под знаком внутреннего и внешнего влияния немцев. Русский народ почти уже готов был примириться с тем, что управлять им и цивилизовать его могут только немцы. И нужна была совершенно исключительная мировая катастрофа, нужно было сумасшествие германизма от гордости и самомнения, чтобы Россия осознала себя, стряхнула с себя пассивность, разбудила в себе мужественные силы и почувствовала себя призванной к великим делам в мире. В мировой борьбе с германской расой нельзя противопоставить ей одну женственность и покорность славян. Нужно раскрыть в себе мужественный лик под угрозой поглощения германизмом. Война мира славянского и мира германского не есть только столкновение вооруженных сил на полях битвы; она глубже, это — духовная война, борьба за господство разного духа в мире, столкновение и переплетение восточного и западного христианского мира. В этой великой, поистине мировой брани Россия не может не осознать себя. Но самосознание ее должно быть и ее самоочищением. Самосознание предполагает самокритику и самообличение. Никогда бахвальство не было самосознанием, оно может быть лишь полным затмением. Блестящий пример полной утери истинного самосознания и полной тьмы от бахвальства и самомнения являет ныне Германия. Мужественное, светоносное сознание народа — всегда критическое, всегда освобождающее от собственной тьмы и по-рабощенности, всегда есть овладение хаотическими в себе стихиями. И самосознание России должно быть прежде всего освобожденным от подвластности и порабощенности у собственной национальной стихии. А это значит, что русский народ в отношении к своей русской земле должен быть мужествен и светоносен, должен владеть землей и оформлять ее хаотические стихии, а не растворяться в ней, не пассивно ей

י Паление священного,Русскою царсіна

отдаваться. Это значит также, что человеческое призвано господствовать над природным, а не природное над человеческим. Россия жила слишком природной, недостаточно человеческой жизнью, слишком родовой, недостаточно личной жизнью. Личное человеческое начало все еще не овладевало безличными природными стихиями земли. Эту свою исконную родовую биологию Россия переживала как исконную свою коллективную мистику и в лице иных своих идеологов видела в этом свое преимущество перед Западной Европой. Россия в массе своей исповедовала религию родовой плоти, а не религию духа, смешивала родовой, природный коллективизм с коллективизмом духовным, сверхприродным. Но таинственная страна противоречий—Россия таила в себе пророческий дух и предчувствие новой жизни и новых откровений.

В этот решительный для русского сознания час необходимо ясно и мужественно сознать подстерегающие нас опасности. Война может принести России великие блага, не материальные только, но и духовные блага. Она пробуждает глубокое чувство народного, национального единства, преодолевает внутренний раздор и'вражду, мелкие счеты партий, выявляет лик России, кует мужественный дух. Война изобличает ложь жизни, сбрасывает покровы, свергает фальшивые святыни. Она — великая проявительница. Но она несет с собой и опасности. Россия может попасть в плен ложного национализма и истинно немецкого шовинизма. Она может плениться идеалами мирового господства, не русского по духу, чуждого славянской расе. Война несет с собой опасность огрубения. И всего более должна быть Россия свободна от ненависти к Германии, от порабощающих чувств злобы и мести, от того отрицания ценного в духовной культуре врага, которое есть лишь другая форма рабства. Хочется верить, что всего этого не будет, но нехорошо закрывать себе глаза на эти возможности. В русской национальной стихии есть какая-то вечная опасность быть в плену, быть покорной тому, что вне ее. И истинным возрождением России может быть лишь радикальное освобождение от всякого плена, от всякой подавленности и порабощенности внешнему, внеположному, инородному, т. е. раскрытие в себе внутренней мужественности, внутреннего света, духа царственного и творящего. Война должна освободить нас, русских, от рабского и подчиненного отношения к Германии, от нездорового, надрывного отношения к Западной Европе как к чему-то далекому и внешнему, предмету то страстной влюбленности и мечты, то погромной ненависти и страха. Западная Европа и западная культура станет для России имманентной; Россия станет окончательно Европой, и именно тогда она будет духовно самобытной и духовно независимой. Европа перестанет быть монополистом культуры. Мировая война, в кровавый круговорот которой вовлечены уже все части света и все расы, должна в кровавых муках родить твердое сознание всечеловеческого един-

ства. Культура перестанет быть столь исключительно европейской и станет мировой, универсальной. И Россия, занимающая место посредника между Востоком и Западом, являющаяся Востоко-Западом, призвана сыграть великую роль в приведении человечества к единству22. Мировая война жизненно подводит нас к проблеме русского мессианизма.

Мессианское сознание не есть националистическое сознание; оно глубоко противоположно национализму, это — универсальное сознание. Мессианское сознание имеет свои корни в религиозном сознании еврейского народа, в переживании Израилем своей богоизбранности и единственности. Мессианское сознание есть сознание избранного народа Божьего, народа, в котором должен явиться Мессия и через который должен быть мир спасен. Богоизбранный народ — мессия среди народов, единственный народ с мессианским призванием и предназначением. Все другие народы — низшие народы, не избранные, народы с обыкновенной, не мистической судьбой. Все народы имеют свое призвание, свое назначение в мире, но только один народ может быть избран для мессианской цели. Народ мессианского сознания и назначения так же один, как один Мессия. Мессианское сознание — мировое и сверхнациональное. В этом есть аналогия с идеей Римской империи, которая так же универсальна и сверхнациональна, как и древнееврейский мессианизм. Это всемирное по своим притязаниям мессианское сознание евреев было оправдано тем, что Мессия явился в недрах этого народа, хотя и был отвергнут им. Но после явления Христа мессианизм в древнееврейском смысле становится уже невозможным для христианского мира. Для христианина нет ни эллина, ни иудея23. Одного избранного народа Божьего не может быть в христианском мире. Христос пришел для всех народов, и все народы имеют перед судом христианского сознания свою судьбу и свой удел. Христианство не допускает народной исключительности и народной гордости, осуждает то сознание, по которому мой народ выше всех народов и единственный религиозный народ. Христианство есть окончательное утверждение единства человечества, духа всечеловечности и всемирное™. И это было вполне осознано католичеством, хотя и скреплено с относительными телесно-историческими явлениями (папизм). Мессианское сознание есть сознание пророческое, мессианское самочувствие — пророческое самочувствие. В нем — соль религиозной жизни, и соль эта получена от еврейского народа. Это пророческое мессианское сознание не исчезает в христианском мире, но претворяется и преображается. И в христианском мире возможен пророческий мессианизм, сознание исключительного религиозного призвания какого-нибудь народа, возможна вера, что через этот народ будет сказано миру слово нового откровения. Но христианский мессианизм должен быть очищен от всего не христианского, от национальной гордости и самомнения, от сби-

вания на путь старого еврейского мессианизма, с одной стороны, и нового исключительного национализма—с другой. Христианское мессианское сознание не может быть утверждением того, что один лишь русский народ имеет великое религиозное призвание, что он один — христианский народ, что он один избран для христианской судьбы и христианского удела, а все остальные народы — низшие, не христиан-с кие и лишены религиозного призвания. В таком самомнении нет ничего христианского. Ничего христианского не было в вечном припеве славянофилов о гниении Запада и отсутствии у него христианской жизни. Такая иудаизация христианства возвращает нас от Нового Завета к Ветхому Завету. Иудаизм в христианстве есть подстерегающая опасность, от которой нужно очищаться. А всякий исключительный религиозный национализм, всякое религиозно-национальное самомнение есть иудаизм в христианстве. Крайняя национализация церкви и есть иудаизм внутри христианства. И в русском христианстве есть много иудаистских элементов, много ветхозаветного. Христианское мессианское сознание может быть лишь сознанием того, что в наступающую мировую эпоху Россия призвана сказать свое новое слово миру, как сказали его уже мир латинский и мир германский. Славянская раса, во главе которой стоит Россия, должна раскрыть свои духовные потенции, выявить свой пророчественный дух. Славянская раса идет на смену другим расам, уже сыгравшим свою роль, уже склоняющимся к упадку; это — раса будущего. Все великие народы проходят через мессианское сознание. Это совпадает с периодами особенного духовного подъема, когда судьбами истории данный народ призывается совершить что-либо великое и новое для мира. Такое мессианское сознание было в Германии в начале XIX века. А ныне мы присутствуем при конце гер-майского мессианизма, при полном исчерпании его духовных сил. В христианской истории нет одного избранного народа Божьего, но разные народы в разное время избираются для великой миссии, для откровений духа. В России давно уже нарождалось пророческое чувствование того, что настанет час истории, когда она будет призвана для великих откровений духа, когда центр мировой духовной жизни будет в ней. Это не еврейский мессианизм. Такое пророческое чувствование не исключает великого избрания и предназначения других народов; оно есть лишь продолжение и восполнение дел, сотворенных всеми народами христианского мира. Это русское мессианское сознание было замутнено, пленено языческой национальной стихией и искажено пережитками сознания иудаистического. Русское сознание должно очиститься и освободиться от этого языческого и иудаистического плена. А это значит, что русская мысль и русская жизнь должны быть радикально освобождены от мертвенных и мертвящих сторон славянофильства, не только официального, но и народного. В славянофильстве была

своя правда, которую всегда хорошо было противопоставлять западничеству. Она сохранится. Но много было фальши и лжи, много рабства у материального быта, много «возвышающих обманов»24 и идеализации, задерживающих жизнь духа.

Россия не может определять себя как Восток и противополагать себя Западу. Россия должна сознавать себя и Западом, Востоко-Западом, соединителем двух миров, а не разделителем. Владимир Соловьев духовно покончил со старым славянофильством, с его ложным национализмом и исключительным восточничеством. И после дела Вл. Соловьева христианский универсализм должен считаться окончательно утвержденным в сознании. Всякий партикуляризм по существу не христианской природы. Исключительное господство восточной стихии в России всегда было рабством у женственного природного начала и кончалось царством хаоса, то реакционного, то революционного*. Россия, как самоутверждающийся Восток, Россия национально самодовольная и исключительная — означает нераскрытость, невыявленность начала мужественного, человеческого и личного рабстза у начала природно-стихийного, национально-родового, традиционно-бытового. В сознании религиозном это означает абсолютизацию и обожествление телесно-относительного, довольство животной теплотой национальной плоти. В этом — вечный соблазн и великая опасность России. Женственность славян делает их мистически чуткими, способными прислушиваться к внутренним голосам. Но исключительное господство женственной стихии мешает им выполнить свое призвание в мире. Для русского мессианизма нужен мужественный дух, — без него опять и опять будет провал в эту пленительную и затягивающую первородную стихию русской земли, которая ждет своего просветления и оформления. Но конец славянофильства есть также конец и западничества, конец самого противоположения Востока и Запада. И в западничестве был партикуляризм и провинциализм, не было вселенского духа. Западничество означало какое-то нездоровое и немужественное отношение к Западу, какую-то несвободу и бессилие почувствовать себя действенной силой и для самого Запада. Русское самосознание не может быть ни славянофильским, ни западническим, так как обе эти формы означают несовершеннолетие русского народа, его незрелость для жизни мировой, для мировой роли. На Западе не может быть западничества, там невозможна эта мечта о Западе как о каком-то высшем состоянии. Высшее состояние не есть Запад, как не есть и Восток; оно не гео-графично и материально ничем не ограничено. Мировая война должна преодолеть существование России как исключительного Востока, и Европы как исключительного Запада. Человечество выйдет из этих ог-

* В русской революции мы и видим господство исключительно восточного начала, отвергающего нормы цивилизации и расковывающего хаос.

раничений. Россия выйдет в мировую жизнь определяющей силой. Но мировая роль России предполагает пробуждение в ней творческой ак־ тивности человека, выход из состояния пассивности и растворенное-ти. Уже в Достоевском, вечно двоящемся, есть пророчество об откровении человека, об исключительном по остроте антропологическом сознании. Истинный русский мессианизм предполагает освобождение религиозной жизни, жизни духа от исключительной закрепощенности у начал национальных и государственных, от всякой прикованности к материальному быту. Россия должна пройти через религиозную эмансипацию личности. Русский мессианизм опирается прежде всего на русское странничество, скитальчество и искание, на русскую мятежность и неутолимость духа, на Россию пророческую, на русских — града своего не имеющих, града грядущего взыскующих25. Русский мессианизм не может быть связан с Россией бытовой, инертно-косной, Россией, отяжелевшей в своей национальной плоти, с Россией, охраняющей обрядоверие, с русскими — довольными своим градом, градом языческим, и страшащимися града грядущего.

Все своеобразие славянской и русской мистики — в искании града Божьего, града грядущего, в ожидании сошествия на землю Небесного Иерусалима, в жажде всеобщего спасения и всеобщего блага, в апокалиптической настроенности. Эти апокалиптические, пророчественные ожидания находятся в противоречии с тем чувством, что русские уже град свой имеют и что град этот — «святая Русь». А на этом бытовом и удовлетворенном чувстве основывалось в значительной степени ела-вянофильство и основывается вся наша правая религиозно-национальная идеология. Религия священства — охранения того, что есть, сталкивается в духе России с религией пророчества, взыскания грядущей правды. Здесь одно из коренных противоречий России. И если можно многое привести в защиту того тезиса, что Россия — страна охранения религиозной святыни по преимуществу и в этом ее религиозная миссия, то не меньше можно привести в защиту того антитезиса, что Россия по преимуществу — страна религиозного алкания, духовной жажды, пророческих предчувствий и ожиданий. В лице Достоевского воплощена эта религиозная антиномия России. У него два лика: один обращен к охранению, к закрепощению национально-религиозного быта, выдаваемого за подлинное бытие, — образ духовной сытое-ти, а другой лик пророческий, обращенный к граду грядущему, — образ духовного голода. Противоречие и противоборство духовной сытости и духовного голода — основное для России, и из него объяснимы многие другие противоречия России. Духовная сытость дается пассивной отдачей себя женственной национальной стихии. Это не есть еще насыщение Божественной пищей, это все еще натуралистическое насыщение. Духовный голод, неудовлетворенность натуралистической националь-

ной пищей есть знак освобождения мужественного начала личности. То же противоречие, которое мы видим в национальном гении Достоевского, видим мы и в русской народной жизни, в которой всегда видны два образа. Духовная сытость, охранение старого, бытовое и внешне-обрядовое понимание христианства—один образ народной репиги-озной жизни. Духовный голод, пророческие предчувствия, мистическая углубленность на вершинах православия, в иных сторонах нашего сектантства и раскола, в странничестве—другой образ народной религиозной жизни. Русская мистика, русский мессианизм связаны со вторым образом России, с ее духовным голодом и жаждой божественной правды на земле, как и на небе. Апокалиптическая настроенность глубоко отличает русскую мистику от мистики германской, которая есть лишь погружение в глубину духа и которая никогда не была устремлением к Божьему граду, к концу, к преображению мира. Но русская апокалиптическая настроенность имеет сильный уклон к пассивности, к выжидательности, к женственности. В этом сказывается характерная особенность русского духа. Пророчественная русская душа чувствует себя пронизанной мистическими токами. В народной жизни это принимает форму ужаса от ожидания антихриста. В последнее время эти подлинные народные религиозные переживания проникли и в наши культурные религиозно-философские течения, но уже в отраженной и слишком стилизованной, искусственной форме26. Образовался даже эстетический культ религиозных ужасов и страхов как верный признак мистической настроенности. И в этом опять нет того мужественного, активного и творящего духа, который всего более нужен России для выполнения мировой задачи, к которой она призвана. Россия пророческая должна перейти от ожидания к созиданию, от жуткого ужаса к духовному дерзновению. Слишком ясно, что Россия не призвана к благополучию, к телесному и духовному благоустройству, к закреплению старой плоти мира. В ней нет дара создания средней культуры, и этим она действительно глубоко отличается от стран Запада, отличается не только по отсталости своей, а по духу своему.

Здесь тайна русского духа. Дух этот устремлен к последнему и окончательному, к абсолютному во всем; к абсолютной свободе и к абсолютной любви. Но в природно-историческом процессе царит относительное и среднее. И потому русская жажда абсолютной свободы на практике слишком часто приводит к рабству в относительном и среднем, и русская жажда абсолютной любви — к вражде и ненависти*. Для русских характерно какое-то бессилие, какая-то бездарность во всем относительном и среднем. А история культуры и общественности вся ведь в среднем и относительном, она не абсолютна и не конечна. Так

* Русская революция наглядно показала всю опасность русской абсолютности.

как Царство Божие есть царство абсолютного и конечного, то русские легко отдают все относительное и среднее во власть царства дьявола. Черта эта очень национально-русская. Добыть себе относительную общественную свободу русским трудно не потому только, что в русской природе есть пассивность и подавленность, но и потому, что русский дух жаждет абсолютной Божественной свободы. Поэтому же трудно русским создавать относительную культуру, которая всегда есть дело предпоследнее, а не последнее. Русские постоянно находятся в рабстве в среднем и в относительном и оправдывают это тем, что в окончательном и абсолютном они свободны. Тут скрыт один из глубочайших мотивов славянофильства. Славянофилы хотели Оставить русскому народу свободу религиозной совести, свободу думы, свободу духа, а всю остальную жизнь отдать во власть силы, неограниченно управляющей русским народом. Достоевский в легенде 6 «Великом Инквизиторе» провозгласил неслыханную свободу духа, абсолютную религиозную свободу во Христе27. И Достоевский же готов был не только покорно мириться, но и защищать общественное рабство. По-иному, но та же русская черта сказалась и у наших революционеров-максималистов, требующих абсолютного во всякой относительной общественности и не способных создать свободной общественности. Тут мы с новой стороны подходим к основным противоречиям России. Это все та же разобщенность мужественного и женственного начала в недрах русской стихии и русского духа. Русский дух, устремленный к абсолютному во всем, не овладевает мужественно сферой относительного и серединного, он отдается во власть внешних сил. Так в серединной культуре он всегда готов отдаться во власть германизма, германской философии и науки. То же и в государственности, по существу серединной и относительной. Русский дух хочет священного государства в абсолютном и готов мириться со звериным государством в относительном. Он хочет святости в жизни абсолютной, и только святость его пленяет, и он же готов мириться с грязью и низостью в жизни относительной. Поэтому святая Русь имела всегда обратной своей стороной Русь звериную. Россия как бы всегда хотела лишь ангельского и зверского и недостаточно раскрывала в себе человеческое. Ангельская святость и зверская низость — вот вечные колебания русского народа, неведомые более средним западным народам. Русский человек упоен святостью, и он же упоен грехом, низостью. Смиренная греховность, не дерзающая слишком подниматься, так характерна для русской религиозности. В этом чувствуется упоение от погружения в теплую национальную плоть, в низинную земляную стихию. Так и само пророческое, мессианское в русском духе, его жажда абсолютного, жажда преображения, оборачивается какой-то порабощенностью. Я пытался характеризовать все противоречия России и свести их к единству. Это путь к самосознанию, к

осознанию того, что нужно России для раскрытия ее великих духовных потенций, для осуществления ее мировых задач.

Как человек должен относиться к земле своей, русский человек к русской земле? Вот наша проблема. Образ родной земли не есть только образ матери, это также — образ невесты и жены, которую человек оплодотворяет своим логосом, своим мужественным светоносным и оформляющим началом, и образ дитяти. Прежде всего человек должен любить свою землю, любить во всех ее противоречиях, с ее грехами и недостатками. Без любви к своей земле человек бессилен что-нибудь сотворить, бессилен овладеть землей. Без стихии земли мужественный дух бессилен. Но любовь человека к земле не есть рабство человека у земли, не есть пассивное в нее погружение и растворение в ее стихии. Любовь человека к земле должна быть мужественной. Мужественная любовь есть выход из натуралистической зависимости, из родовой погруженности в стихийный первородный коллективизм. В России все еще слишком господствует не только натуральное хозяйство в ее материальной жизни, но и натуральное хозяйство в ее духовной жизни. Из этого периода натурального хозяйства в муках выходит русский народ, и процесс этот болезнен и мучителен. Русское отщепенство и скитальчество связано с этим отрыванием от родовой натуралистической зависимости, принятой за высшее состояние. Отрыв этот не есть отрыв от родной земли. И русские отщепенцы и скитальцы остаются русскими, характерно национальными. Наша любовь к русской земле, многострадальной и жертвенной, превышает все эпохи, все отношения и все идеологические построения. Душа России — не буржуазная душа, душа, не склоняющаяся перед золотым тельцом, и уже за одно это можно любить ее бесконечно. Россия дорога и любима в самих своих чудовищных противоречиях, в загадочной своей антиномичности, в своей таинственной стихийности. Это все почувствовали, когда началась война. Но русская стихия требует оформляющего и светоносящего логоса. Недостаток мужественного характера и того закала личности, который на Западе вырабатывался рыцарством, — самый опасный недостаток русских, и русского народа и русской интеллигенции. Сама любовь русского человека к родной земле принимала форму, препятствующую развитию мужественного личного духа. Во имя этой любви, во имя припадания к лону матери отвергалось в России рыцарское начало. Русский дух был окутан плотным покровом национальной материи, он тонул в теплой и влажной плоти. Русская душевность, столь хорошо всем известная, связана с этой теплотой и влажностью; в ней много еще плоти и недостаточно духа. Но плоть и кровь не наследуют вечности, и вечной может быть лишь Россия духа. Россия духа может быть раскрыта лишь путем мужественной жертвы жизнью в животной теплоте коллективной родовой плоти. Тайна России может быть разгада-

на лишь освобождением ее от искажающего рабства у темных стихий. В очистительном огне мирового пожара многое сгорит, истлеют ветхие материальные одежды мира и человека. И тогда возрождение России к новой жизни может быть связано лишь с мужественными, активными и творящими путями духа, с раскрытием Христа внутри человека и народа, а не с натуралистической родовой стихией, вечно влекущей и порабощающей. Это— победа огня духа над влагой и теплом душевной плоти. В России в силу религиозного ее характера, всегда устремленного к абсолютному и конечному, человеческое начало не может раскрыться в форме гуманизма, т. е. безрелигиозно. И на Западе гуманизм исчерпал, изжил себя, пришел к кризису, из которого мучительно ищет западное человечество выхода. Повторять с запозданием западный гуманизм Россия не может. В России откровение человека может быть лишь религиозным откровением, лишь раскрытием внутреннего, а не внешнего человека, Христа внутри. Таков абсолютный дух России, в котором все должно идти от внутреннего, а не внешнего. Таково призвание славянства. В него можно только верить, его доказать нельзя. Русский народ нужно более всего призывать к религиозной мужественности не на войне только, но и в жизни мирной, где он должен быть господином своей земли. Мужественность русского народа не будет отвлеченной, оторванной от женственности, как у германцев. Есть тайна особенной судьбы в том, что Россия с ее аскетической душой должна быть великой и могущественной. Не слабой и маленькой, а сильной и большой победит она соблазн царства этого мира. Лишь жертвенность большого и сильного, лишь свободное его уничижение в этом мире спасает и искупляет. Русское национальное самосознание должно полностью вместить в себя эту антиномию: русский народ по духу своему и по призванию своему сверхгосударственный и сверхнациональный народ, по идее своей не любящий «мира» и того, что в «мире»28, но ему дано могущественнейшее национальное государство для того, чтобы жертва его и отречение были вольными, были от силы, а не от бессилия. Но антиномия русского бытия должна быть перенесена внутрь русской души, которая станет мужественно-жерт-венной, в себе самой изживающей таинственную свою судьбу. Раскрытие мужественного духа в России не может быть прививкой к ней серединной западной культуры. Русская культура может быть лишь конечной, лишь выходом за грани культуры. Мужественный дух потенциально заключен в России пророческой, в русском странничестве и русском искании правды. И внутренне он соединится с женственностью Русской земли.

О «ВЕЧНО-БАБЬЕМ» В РУССКОЙ ДУШЕ

I.

Вышла книга В.В. Розанова «Война 1914 года и русское возрожде-ние»1. Книга — блестящая и возмущающая. Розанов — сейчас первый русский стилист, писатель с настоящими проблесками гениальности. Есть у Розанова особенная, таинственная жизнь слов, магия словосочетаний, притягивающая чувственность слов. У него нет слов отвлеченных, мертвых, книжных. Все слова — живые, биологические, полнокровные. Чтение Розанова — чувственное наслаждение. Трудно передать своими словами мысли Розанова. Да у него и нет никаких мыслей. Все заключено в органической жизни слов и от них не может быть оторвано. Слова у него не символы мысли, а плоть и кровь. Розанов — необыкновенный художник слова, но в том, что он пишет, нет аполло-нического претворения и оформления. В ослепительной жизни слов он дает сырье своей души, без всякого выбора, без всякой обработки. И делает он это с даром единственным и неповторимым. Он презирает всякие «идеи», всякий логос, всякую активность и сопротивляемость духа в отношении к душевному и жизненному процессу. Писательство для него есть биологическое отправление его организма. И он никогда не сопротивляется никаким своим биологическим процессам, он их непосредственно заносит на бумагу, переводит на бумагу жизненный поток. Это делает Розанова совершенно исключительным, небывалым явлением, к которому трудно подойти с обычными критериями. Гениальная физиология розановских писаний поражает своей безыдейностью, беспринципностью, равнодушием к добру и злу, неверностью, полным отсутствием нравственного характера и духовного упора. Все, что писал Розанов — писатель богатого дара и большого жизненного значения, — есть огромный биологический поток, к которому невозможно приставать с какими-нибудь критериями и оценками.

Розанов — это какая-то первородная биология, переживаемая как мистика. Розанов не боится противоречий, потому что противоречий не боится биология, их боится лишь логика. Он готов отрицать на еле-дующей странице то, что сказал на предыдущей, и остается в целостности жизненного, а не логического процесса. Розанов не может и не хочет противостоять наплыву и напору жизненных впечатлений, чувственных ощущений. Он совершенно лишен всякой мужественности духа, всякой активной силы сопротивления стихиям ветра, всякой внутренней свободы. Всякое жизненное дуновение и ощущение превращают его в резервуар, принимающий в себя поток, который потом с необычайной быстротой переливается на бумагу. Такой склад природы принуждает Розанова всегда преклоняться перед фактом, силой и историей. Для него сам жизненный поток в своей мощи и есть Бог. Он не мог противостоять потоку националистической реакции 80-х годов, не мог противостоять потоку декадентства в начале XX века, не мог противостоять революционному потоку 1905 г., а потом новому реакционному потоку, напору антисемитизма в эпоху Бейлиса2, наконец, не может противостоять могучему потоку войны, подъему героического патриотизма и опасности шовинизма.

Многих пленяет в Розанове то, что в писаниях его, в своеобразной жизни его слов чувствуется как бы сама мать-природа, мать-земля и ее жизненные процессы. Розанова любят потому, что так устали от отвлеченности, книжности, оторванности. В его книгах как бы чувствуют больше жизни. И готовы простить Розанову его чудовищный цинизм, его писательскую низость, его неправду и предательство. Православные христиане, самые нетерпимые и отлучающие, простили Розанову все, забыли, что он много лет хулил Христа, кощунствовал и внушал отвращение к христианской святыне. Розанов все-таки свой человек, близкий биологически, родственник, дядюшка, вечно упоенный православным бытом.

Он, в сущности, всегда любил православие без Христа и всегда оставался верен такому языческому православию, которое ведь много милее и ближе, чем суровый и трагический дух Христов. В Розанове так много характерно русского, истинно русского. Он — гениальный выразитель какой-то стороны русской природы, русской стихии. Он возможен только в России. Он зародился в воображении Достоевского и даже превзошел своим неправдоподобием все, что представлялось этому гениальному воображению. А ведь воображение Достоевского было чисто русское, и лишь до глубины русское в нем зарождалось. И если отрадно иметь писателя, столь до конца русского, и поучительно видеть в нем обнаружение русской стихии, то и страшно становится за Россию, жутко становится за судьбу России. В самых недрах русско-

го характера обнаруживается вечно-бабье, не вечно-женственное, а вечно-бабье. Розанов — гениальная русская баба, мистическая баба3. И это «бабье» чувствуется и в самой России.

II

Книга Розанова о войне заканчивается описанием того потока ощущений, который хлынул в него, когда он однажды шел по улице Петрограда и встретил полк конницы. «Я все робко смотрел на эту нескончаемо идущую вереницу тяжелых всадников, из которых каждый был так огромен сравнительно со мной!.. Малейшая неправильность движения — и я раздавлен... Чувство своей подавленности более и более входило в меня. Я чувствовал себя обвеянным чужою силой, до того огромною, что мое "я" как бы уносилось пушинкою в вихрь этой огромности и этого множества... Когда я вдруг начал чувствовать, что не только "боюсь", но и — обворожен ими, зачарован странным очарованием, которое только один раз — вот этот — испытал в жизни. Произошло странное явление: преувеличенная мужественность того, что было предо мною, как бы изменила структуру моей организации и отбросила, опрокинула эту организацию — в женскую. Я почувствовал необыкновенную нежность, истому и сонливость во всем существе... Сердце упало во мне — любовью... Мне хотелось бы, чтобы они были еще огромнее, чтобы их было еще больше... Этот колосс физиологии, колос жизни и, должно быть, источник жизни — вызвал во мне чисто женственное ощущение безвольности, покорности и ненасытного желания "побыть вблизи", видеть, не спускать глаз... Определенно — это было начало влюбления "девушки"» (с. 230-232). И Розанов восклицает: «Сила — вот одна красота в мире... Сила — она покоряет, перед ней падают, ей, наконец, — молятся... Молятся вообще "слабые" — "мы", вот "я" на тротуаре... В силе лежит тайна мира... Огромное сильное... Голова была ясна, а сердце билось... как у женщины. Суть армии, что она всех нас превращает в женщин, слабых, трепещущих, обнимающих воздух...» (с. 233-234). Это замечательное описание дает ощущение прикосновения если не к «тайне мира и истории», как претендует Розанов, то к какой-то тайне русской истории и русской души. Женственность Розанова, так художественно переданная, есть также женственность души русского народа. История образования русской государственное™, величайшей в мире государственное™, столь непостижимая в жизни безгосударственного русского народа, может быть понята из этой тайны. У русского народа есть государственный дар покорности, смирения личности перед коллективом. Русский народ не чувствует себя мужем, он все невестится, чувствует себя женщиной перед колоссом государственности, его покоряет «сила», он ощущает себя

розановским «я на тротуаре» в момент прохождения конницы. Сам Розанов на протяжении всей книги остается этим трепещущим «я на тротуаре». Для Розанова не только суть армии, но и суть государственной власти в том, что она «всех нас превращает в женщин, слабых, трепещущих, обнимающих воздух». И он хочет показать, что весь русский народ так относится к государственной власти. В книге Розанова есть изумительные, художественные страницы небывалой апологии самодовлеющей силы государственной власти, переходящей в настоящее идолопоклонство. Подобного поклонения государственной силе, как мистическому факту истории, еще не было в русской литературе. И тут вскрывается очень интересное соотношение Розанова со славянофилами.

III

Книга Розанова свидетельствует о возрождении славянофильства. Оказывается, что славянофильство возродила война, и в этом — основной смысл войны. Розанов решительно начинает за здравие славянофильства. И сам он повторяет славянофильские зады, давно уже отвергнутые не «западнической» мыслью, а мыслью, продолжавшей дело славянофилов. После Вл. Соловьева нет уже возврата к старому славянофильству. Но еще более, чем мыслью, опровергнуты славянофильские зады жизнью. Розанову кажется, что патриотический и национальный подъем, вызванный войною, и есть возрождение славянофильства. Я думаю, что нынешний исторический день совершенно опрокидывает и славянофильские, и западнические платформы и обязывает нас к творчеству нового самосознания и новой жизни. И мучительно видеть, что нас тянут назад, к отживающим формам сознания и жизни. Мировая война, конечно, приведет к преодолению старой постановки вопроса о России и Европе, о Востоке и Западе. Она прекратит внутреннюю распрю славянофилов и западников, упразднив и славянофильство, и западничество, как идеологии провинциальные с огра-ничейным горизонтом.

Неужели мировые события, исключительные в мировой истории, ничему нас не научат, не приведут к рождению нового сознания и оставят нас в прежних категориях, из которых мы хотели вырваться до войны? Русское возрождение не может быть возрождением славянофильства, оно будет концом и старого славянофильства и старого западничества, началом новой жизни и нового сознания. Розанова же война вдохновила лишь на повторение в тысячный раз старых слов, потерявших всякий вкус и аромат: вся русская история есть тихая, безбурная; все русское состояние — мирное, безбурное. Русские люди — тихие. В хороших случаях и благоприятной обстановке они неодолимо вырастают в ласковых, приветных, добрых людей. Русские люди —

«славные» (с. 51). Но с неменьшим основанием можно было бы утверждать, что русская душа — мятежная, ищущая, душа странническая, взыскующая нового Града, никогда не удовлетворяющаяся ничем средним и относительным. Из этой прославленной и часто фальшиво звучащей «тихости, безбурности и славности» рождается инерция, которая мила вечно-бабьему сердцу Розанова, но никогда не рождается новой, лучшей жизни. В розановской стихии есть вечная опасность, вечный соблазн русского народа, источник его бессилия стать народом мужественным, свободным, созревшим для самостоятельной жизни в мире. И ужасно, что не только Розанов, но и другие, призванные быть выразителями нашего национального сознания, тянут нас назад и вниз, отдаются соблазну пассивности, покорности, рабству у национальной стихии, женственной религиозности. Не только вечное, но и слишком временное, старое и устаревшее в славянофильстве хотели бы восстановить С. Булгаков, В. Иванов, В. Эрн4. Огромной силе, силе национальной стихии, земли не противостоит мужественный, светоносный и твердый дух, который призван овладеть стихиями. Отсюда рождается опасность шовинизма, бахвальство снаружи и рабье смиренье внутри. И мир внутри России, преодоление вражды и злобы делают невозможным именно Розанов и ему подобные5. Эти люди странно понимают взаимное примирение и воссоединение враждующих партий и направлений, так понимают, как понимают католики соединение церквей, т. е. исключительно присоединение к одной стороне, на которой вся полнота истины. Этот старый способ не замирит исторической распри «правого» и «левого» лагеря. Покаяние должно быть взаимным, и амнистия должна быть взаимной, и согласие на самоограничение и жертву должно быть взаимным. Верилось, что война приведет к этому, но пока этого нет, и наши националистические идеологи мешают этому. Розановские настроения служат делу злобы, а не мира.

Начав за здравие славянофилов, Розанов кончает за упокой. Он отдает решительное предпочтение России официальной и государственной перед Россией народной и общественной и славянофильству официальному перед славянофильством общественным. Славянофилы считали русский народ народом безгосударственным, и очень многое на этом строили6. Розанов, напротив, считает русский народ народом государственным по преимуществу. В государственности Розанова, которая для него самого является неожиданностью, ибо в нем самом всего менее было государственности и гражданственности, — он всегда был певцом частного быта, семейного родового уклада — чувствуется приспособление к духу времени, бабья неспособность противостоять потоку впечатлений нынешнего дня. Мнение славянофилов о безгосударственности русского народа требует больших коррективов, так как оно слишком не согласуется с русской историей, с фактом создания великого русского государства.

Но способ, которым Розанов утверждает государственность и поклоняется ее силе, совсем не государственный, совсем не гражданский, совсем не мужественный. Розановское отношение к государственной власти есть отношение безгосударственного, женственного народа, для которого эта власть есть всегда начало вне его и над ним находящееся, инородное ему. Розанов, как и наши радикалы, безнадежно смешивает государство с правительством и думает, что государство — это всегда «они», а не «мы». Что-то рабье есть в словах Розанова о государственности, какая-то вековая отчужденность от мужественной власти. Это какое-то мление, недостойное народа, призванного к существованию совершеннолетнему, мужественно-зрелому. В своем рабьем и бабьем млении перед силой государственности, импонирующей своей далекостью и чуждостью, Розанов доходит до того, что прославляет официальную правительственную власть за ее гонения против славянофилов. Новый поток впечатлений хлынул на Розанова. Славянофилы, которые в начале книги выражали Россию и русский народ, в конце книги оказываются кучкой литераторов, полных самомнения и оторванных от жизни. Истинным выразителем России и русского народа было официальное правительство, которому славянофилы осмеливались оказывать оппозицию. «Славянофильство умерло, потому что оно оказалось не нужным и напрасным, только мешающим в параллельной мысли тому "официальному правительству", которое одной могло сделать... Они (славянофилы) были именно малодушны о Русской истории, твердя, но отвлеченно, о ней, что она святая... Святая Русь им казалась менее умной и менее правдивой, чем их литературная и общественная партия. И вот откуда на них гонение, довольно понятное» (с. 122). Возрождение славянофильства оказывается совсем ненужным. Государственная власть и была истинным славянофильством, рядом с которым жалко и не нужно славянофильство литературное, идеологическое. Славянофильство воскреснет лишь под тем условием, что оно покается перед официальным правительством и пойдет за ним. Идолопоклонство перед фактом, как силой, достигло завершения.

Славянофилы не были способны на такое идолопоклонство и потому были бессильны. «Пятном на славянофильстве было то, что они за официальностью не видели сердца, которое всегда билось. Мундир распахнулся, — и мы увидели сердце, которое всегда болело. И болело по-своему, никому не подражая, болело из себя» (с. 127). «Несчастье, ошибка и порок славянофилов заключался именно в таком воздушном представлении своей якобы воздушной истории, якобы безматериальной истории» (с. 125). Славянофильство оказывается нисколько не лучше западничества, оно — также отвлеченно, литературно, идео-ло?кчно, оторвано от подлинной жизни, которая есть Россия «официальная». Славянофилы, действительно, преклонялись больше перед

русской «идеей», чем перед фактом и силой. Розанов завершает славянофильство преклонением перед силой и фактом. Презрение Розанова к идеям, мыслям, литературе не имеет пределов. Чиновник для него выше писателя. Чиновничья служба — дело серьезное, а литература — забава. Русский народ — государственный и серьезный народ. «Ему было любо государство в самих казнях — ибо, казня, государство видело в нем душу и человека, а не игрушку, с которой позабавиться. Увы, литература только "забавилась" около человека» (с. 135). Розанов хочет с художественным совершенством выразить обывательскую точку зрения на мир, тот взгляд старых тетушек и дядюшек, по которому государственная служба есть дело серьезное, а литература, идеи и пр. — пустяки, забава.

Но до чего все это литература у самого Розанова. Он сам насквозь литератор, и литератор болтливый. Розанов был когда-то чиновником контрольного ведомства7. Но вряд ли он захочет остаться в истории в таком качестве. Он захочет остаться в истории знаменитым литератором и ни от одной строчки, написанной им, не откажется. Как много литературы в самом чувстве народной жизни у Розанова, как далек он от народной жизни и как мало ее знает.

Народ и государственность в ослепительно талантливой литературе Розанова так же отличается от народа и государственности в жизни, как прекраснодушная война его книги отличается от трагической войны, которая идет на берегах Вислы и на Карпатах. Органичность, народность, объективная космичность Розанова лишь кажущиеся. Он совершенно субъективен, импрессионистичен и ничего не знает и не хочет знать, кроме потока своих впечатлений и ощущений. Само преклонение Розанова перед фактом и силой есть лишь перелив на бумагу потока его женственно-бабьих переживаний, почти сексуальных по своему характеру8. Он сам изобличил свою психологию в гениальной книге «Уединенное»9, которая должна была бы быть последней книгой его жизни и которая навсегда останется в русской литературе. Напрасно Розанов взывает к серьезности против игры и забавы. Сам он лишен серьезного нравственного характера, и все, что он пишет о серьезности официальной власти, остается для него безответственной игрой и забавой литературы. Он никогда не возьмет на себя ответственности за все сказанное им в книге о войне.

IV

Есть что-то неприятное и мучительное в слишком легком, благодушном, литературно-идеологическом отношении к войне. Мережковский справедливо восстал против «соловьев над кровью»10. Можно видеть глубокий смысл нынешней войны и нельзя не видеть в ней глу-

бокого духовного смысла. Все, что совершается ныне на войне материально и внешне, — лишь знаки того, что совершается в иной, более глубокой, духовной действительности. Можно чувствовать, что огонь войны очистителей. Но война — явление глубоко трагическое, антиномическое и страшное, а нынешняя война более, чем какая-либо из войн мировой истории. «Кровь — жидкость совсем особенная», — говорит Гёте в «Фаусте»1'. И нужно самому приобщиться к мистерии крови, чтобы иметь право до конца видеть в ней радость, благо, очищение и спасение. Кабинетное, идеологическое обоготворение стихии войны и литературное прославление войны как спасительницы от всех бед и зол нравственно неприятно и религиозно недопустимо. Война есть внутренняя трагедия для каждого существа, она бесконечно серьезна. И мне кажется, что Розанов со слишком большой легкостью и благополучием переживает весну от войны, сидя у себя в кабинете. Он пишет о героическом подъеме, хотя героизм чужд ему окончательно, и он отрицает его каждым своим звуком. Но он также не может противиться наплыву героизма, как не может противиться разгрому германского посольства, которое старается защитить12. Нужно помнить, что природа войны отрицательная, а не положительная, она — великая про-явительница и изобличительница. Но война, сама по себе, не творит новой жизни, она—лишь конец старого, рефлексия на зло. Обоготворение войны так же недопустимо, как недопустимо обоготворение революции или государственности.

V

Есть в книге Розанова еще одна неприятная и щекотливая для него сторона. Розанов всюду распинается за христианство, за православие, за церковь, всюду выставляет себя верным сыном православной церкви. Он уверяет, что славянофилов не любили потому, что они были христианами. Он повторяет целый ряд общих мест об измене христианству, об отпадении от веры отцов, поминает даже «Бюхнера и Моле-шотта», о которых не особенно ловко и вспоминать теперь, до того они отошли в небытие. Но я думаю, что христианская религия имела гораздо более опасного, более глубокого противника, чем «Бюхнер и Молешотт», чем наивные русские нигилисты, и противник этот был — В.В. Розанов. Кто написал гениальную хулу на Христа «об Иисусе Сладчайшем и о горьких плодах мира», кто почувствовал темное начало в Христе, источник смерти и небытия, истребление жизни и противопоставил «демонической» христианской религии светлую религию рождения, божественное язычество, утверждение жизни и бытия?*

* См. книгу Розанова «Темный лик»".

О, как невинно, как неинтересно и незначительно отношение к христианству Чернышевского и Писарева, Бюхнера и Молешотта по сравнению с отрицанием Розанова. Противление Розанова христианству может быть сопоставлено лишь с противлением Ницше, но с той разницей, что в глубине своего духа Ницше ближе ко Христу, чем Розанов, даже в том случае, когда он берет под свою защиту православие. Лучшие, самые яркие, самые гениальные страницы Розанова написаны против Христа и христианства. Розанов, как явление бытия, есть глубочайшая, полярная противоположность всему Христову. Конечно, с Розановым мог произойти духовный переворот, в нем могло совершиться новое рождение, из язычника он мог стать христианином. Нехорошо попрекать человека тем, что раньше он был другим. Но с Розановым не в этом вопрос. Каждая строка Розанова свидетельствует о том, что в нем не произошло никакого переворота, что он остался таким же язычником, беззащитным против смерти, как и всегда был, столь же полярно противоположным всему Христову. Есть документы его души: «Уединенное» и «Опавшие листья», которые он сам опубликовал для мира. Розанов пережил испуг перед ужасом жизни и смерти. О смерти он раньше не удосуживался подумать, так как исключительно был занят рождением и в нем искал спасение от всего. И Розанов из страха принял православие, но православие без Христа, — православный быт, всю животную теплоту православной плоти, все языческое в православии. Но ведь это он всегда любил в православии и всегда жил в этой коллективной животной теплоте,—не любил он и не мог принять лишь Христа. Нет ни единого звука, который свидетельствовал бы, что Розанов принял Христа и в Нем стал искать спасение. Розанов сейчас держится за христианство, за православную церковь по посторонним, не религиозным соображениям и интересам, по мотивам национальным, житейско-бытовым, публицистическим. Нельзя быть до того русским и не иметь связи с православием! Православие так же нужно Розанову для русского стиля, как самовар и блины. Да и с «левыми», с интеллигентами и нигилистами, легче расправляться, имея в руках орудие православия. Но я думаю, что иные русские интеллигенты-атеисты на какой-то глубине ближе ко Христу, чем Розанов. Русские интеллигенты, в лучшей, героической своей части, очень национальны и в своем ан-™национализме, в своем отщепенстве и скитальчестве и даже в своем отрицании России. Это — явление русского духа, более русского, чем национализм западно-немецкого образца. Сам же Розанов видит в русском западничестве чисто русское самоотречение и смирение (с. 53). И невозможно все в жизни русской интеллигенции отнести на счет «Бюхнера и Молешотта», «Маркса и Энгельса». Ни Маркс, ни Бюхнер никогда не сидели глубоко в русской душе, они заполняли лишь поверхностное сознание.

Великая беда русской души в том же, в чем беда и самого Розанова, — в женственной пассивности, переходящей в «бабье», в недостатке мужественности, в склонности к браку с чужим и чуждым мужем. Русский народ слишком живет в национально-стихийном коллективизме, и в нем не окрепло еще сознание личности, ее достоинства и ее прав. Этим объясняется то, что русская государственность была так пропитана неметчиной и часто представлялась инородным владычеством. «Розанов-ское», бабье и рабье, национально-языческое, дохристианское все еще очень сильно в русской народной стихии. «Розановщина» губит Россию, тянет ее вниз, засасывает, и освобождение от нее есть спасение для России. По крылатому слову Розанова, «русская душа испугана гре-хом»14, и я бы прибавил, что она им ушиблена и придавлена. Этот первородный испуг мешает мужественно творить жизнь, овладеть своей землей и национальной стихией. И если есть желанный смысл этой войны, то он прямо противоположен тому смыслу, который хочет установить Розанов. Смысл этот может быть лишь в выковывании мужественного, активного духа в русском народе, в выходе из женственной пассивности. Русский народ победит германизм, и дух его займет великодержавное положение в мире, лишь победив в себе «розанов-щину». Мы давно уже говорили о русской национальной культуре, о национальном сознании, о великом призвании русского народа. Но наши упования глубоко противоположны всему «розановскому», «вечно-бабьему», шовинизму и бахвальству и этому духовно-вампириче-скому отношению к крови, проливаемой русскими войсками. И думается, что для великой миссии русского народа в мире останется существенной та великая христианская истина; что душа человеческая стоит больше, чем все царства и все миры15...

ВОЙНА И КРИЗИС ИНТЕЛЛИГЕНТСКОГО СОЗНАНИЯ

I

В огромной массе русской интеллигенции война должна породить глубокий кризис сознания, расширение кругозора, изменение основных оценок жизни. Привычные категории мысли русской интеллигенции оказались совершенно непригодны для суждения о таких грандиозных событиях, как нынешняя мировая война. Сознание нашей интеллигенции не было обращено к исторически-конкретному и не имеет органа для суждений и оценок в этой области. Это сознание фатально пользуется суждениями и оценками, взятыми из совсем других областей, более для него привычных. Традиционное интеллигентское сознание было целиком обращено на вопросы внутренней политики и ориентировано исключительно на интересах социальных. Мировая война неизбежно обращает сознание к политике международной и вызывает исключительный интерес к роли России в мировой жизни. Кругозор сознания делается мировым. Преодолевается провинциализм сознания, провинциализм интересов. Мы, волей судьбы, выводимся в ширь всемирной истории. Многие традиционно настроенные русские интеллигенты, привыкшие все оценивать по своим отвлеченно-социологическим и отвлеченно-моралистическим категориям, почувствовали растерянность, когда от них потребовалась живая реакция на мировые события такого масштаба. Привычные доктрины и теории оказались бессильны перед грозным лицом всемирно-исторического фатума. Провинциальный кругозор русского радикализма, русского народничества и русского социал-демократизма не вмещал таких мировых событий. Традиционное сознание привыкло презирать все «международное» и целиком отдавать его в ведение «буржуазии». Но после того, как началась мировая война, никто уже не может с презрением отвращаться от «международного», ибо ныне оно определяет внутреннюю жизнь

страны. В русской интеллигенции пробудились инстинкты, которые не вмещались в доктрины и были подавлены доктринами, инстинкты непосредственной любви к родине, и под их жизненным воздействием начало перерождаться сознание. Многими это изменение сознания переживается трагически и сопровождается чувством выброшенности за борт истории. С миром происходит не то, что привыкли предвидеть, что должно было с ним происходить по традиционным доктринам и теориям. Приходится ломать не только свое «мировоззрение», но и свои привычные традиционные чувства. Вынужденное всемирной историей обращение к интересам международным, к историческим судьбам народов и их взаимоотношениям обращает также и внутрь жизни каждого народа, повышает и укрепляет национальное самочувствие и самосознание. Обращение к международному и всемирно-историческому обостряет чувство ценности собственной национальности и сознание ее задач в мире. А поглощенность борьбой партий и классов ослабляет чувство национальности. Широким кругам интеллигенции война несет сознание ценности своей национальности, ценности всякой национальности, чего она была почти совершенно лишена. Для традиционного интеллигентского сознания существовала ценность добра, справедливости, блага народа, братства народов, но не существовало ценности национальности, занимающей совершенно особенное место в иерархии мировых ценностей. Национальность представлялась не самоценностью, а чем-то подчиненным другим отвлеченным ценностям блага. И это объясняется прежде всего тем, что традиционное сознание интеллигенции никогда не было обращено к исторически-конкретному, всегда жило отвлеченными категориями и оценками. Исторические инстинкты и историческое сознание у русских интеллигентов почти так же слабы, как у женщин, которые почти совершенно лишены возможности стать на точку зрения историческую и признать ценности исторические. Это всегда означает господство точки зрения блага над точкой зрения ценности.

Ведь последовательно проведенная точка зрения блага людей ведет к отрицанию смысла истории и исторических ценностей, так как ценности исторические предполагают жертву людским благом и людскими поколениями во имя того, что выше блага и счастья людей и их эмпирической жизни. История, творящая ценности, по существу трагична и не допускает никакой остановки на благополучии людей. Ценность национальности в истории, как и всякую ценность, приходится утверждать жертвенно, поверх блага людей, и она сталкивается с исключительным утверждением блага народа как высшего критерия. Достоинство нации ставится выше благополучия людей. С точки зрения благополучия нынешнего поколения можно согласиться на постыдный мир, но это невозможно с точки зрения ценности национальности и ее исторической судьбы.

Война и кризис интеллигентского сознания II

Сущность кризиса, совершающегося у нас под влиянием войны, можно формулировать так: нарождается новое сознание, обращенное к историческому, к конкретному, преодолевается сознание отвлеченное и доктринерское, исключительный социологизм и морализм нашего мышления и оценок. Сознание нашей интеллигенции не хотело знать истории как конкретной метафизической реальности и ценное-ти. Оно всегда оперировало отвлеченными категориями социологии, этики или догматики, подчиняло историческую конкретность отвлеченно-социологическим, моральным или догматическим схемам. Для такого сознания не существовало национальности и расы, исторической судьбы и исторического многообразия и сложности, для него существовали лишь социологические классы или отвлеченные идеи добра и справедливости. Задачи исторические, всегда конкретные и сложные, мы любили решать отвлеченно-социологически, отвлеченно-морально или отвлеченно-религиозно, т. е. упрощать их, сводить к категориям, взятым из других областей. Русское сознание имеет исключительную склонность морализировать над историей, т. е. применять к истории моральные категории, взятые из личной жизни.

Можно и должно открывать моральный смысл исторического процесса, но моральные категории истории существенно отличаются от моральных категорий личной жизни. Историческая жизнь есть самостоятельная реальность, и в ней есть самостоятельные ценности. К таким реальностям и ценностям принадлежит национальность, которая есть категория конкретно-историческая, а не отвлеченно-социологическая. В русской потребности все в мире осмыслить морально и религиозно есть своя правда. Русская душа Не мирится с поклонением бессмысленной, безнравственной и безбожной силе, она не принимает истории как природной необходимости. Но тут здоровое и ценное зерно должно быть выделено из ограниченного, упрощающего и схематизирующего сознания. Мы должны раскрыть свою душу и свое сознание для конкретной и многообразной исторической действительности, обладающей своими специфическими ценностями. Мы должны признать реальность нации и ценность национально-исторических задач. Вопрос о мировой роли России, о ее судьбе приобретает огромное значение, он не может быть растворен в вопросе о народном благе, о социальной справедливости и т. п. вопросах. Кругозор становится мировым, всемирно-историческим. А всемирную историю нельзя втиснуть ни в какие отвлеченно-социологические или отвлеченно-моральные категории, — она знает свои оценки. Россия есть самостоятельная ценность в мире, не растворимая в других ценностях, и эту ценность России нужно донести до божественной жизни.

Традиционное применение русской интеллигенцией отвлеченно-социологических категорий к исторической жизни и историческим задачам всегда было лишь своеобразной и прикрытой формой морализирования над историей. Когда разразилась война, то многие русские интеллигенты делали попытки оценить ее с точки зрения интересов пролетариата, применить к ней категории социологической доктрины экономического материализма или социологической и этической теории народничества. Также интеллигенты другого лагеря начали применять доктрины славянофильские и рассматривать ее исключительно с точки зрения православно-догматической. А толстовцы бойкотировали войну с позиций своего отвлеченного морализма. Русские социал-демократы или народники так же упрощенно морализовали над историей при помощи своих социологических схем, как и славянофилы, как и толстовцы при помощи схем религиозно-онтологических и религиозно-моральных. Все эти традиционные и доктринерские точки зрения не признают самостоятельной исторической реальности и самостоятельных исторических ценностей. Душа не раскрывается перед многообразной исторической действительностью, и энергия мысли не работает над новыми творческими задачами, поставленными жизнью и историей. Мысль не работает над новыми явлениями и темами, не проникает в конкретность мировой жизни, а упрощенно применяет свои старые схемы, свои сокращенные категории, социологические, моральные или религиозные. Но мировые события требуют погружения в конкретное, повышения энергии мысли, совершающей новую работу над всяким новым явлением жизни. Славянофильские, народнические или социал-демократические доктринерские схемы совершенно не приспособлены для новых событий мировой истории, ибо они выработаны для более простой и элементарной действительности. Русское мышление всегда было слишком монистично, слишком поглощено единым и враждебно множественности, закрыто для конкретного многообразия. Мировая война вызывает кризис этого исключительного монизма русского мышления, всегда склонного насиловать бесконечную сложность бытия. Нужно начать мыслить не по готовым схемам, не применять традиционные категории, а мыслить творчески над раскрывающейся трагедией мировой истории. Ибо огромный моральный и духовный смысл мировой войны ускользает от того, кто насилует историю доктринерской точкой зрения. Абсолютное неприменимо к относительному, к исторически-телесному, не вместимо в нем. Вся относительность природного и исторического процесса сводима к единству с абсолютным лишь в глубине духа, а не во внешней действительности.

Война и кризис интеллигентского сознания III

Другим результатом войны для нашей интеллигенции должен быть переход от сознания по преимуществу отрицательного к сознанию положительному. В традиционном интеллигентском сознании господствовало распределительное, а не производительное отношение к жизни, бойкотирующее, а не созидающее1. Наше социальное сознание не было творческим. Война горьким опытом своим научает тому, что народ должен стяжать себе положительную силу и мощь, чтобы осуществить свою миссию в мире. В русском народе и русском обществе должна пробудиться производящая и созидающая энергия. В народной жизни моменты положительные должны победить моменты отрицательные. А это предполагает иное состояние сознания — более мужественное, ответственное, свободное и независимое. Историческое творчество ставится выше отрицательной борьбы партий, направлений, лагерей и групп. Только созидая, можно справедливо распределять. Русская интеллигенция не была еще призвана к власти в истории и потому привыкла к безответственному бойкоту всего исторического. В ней должен родиться вкус к тому, чтобы быть созидательной силой в истории. Будущее великого народа зависит от него самого, от его воли и энергии, от его творческой силы и от просветленности его исторического сознания. От «нас», а не от «них» зависит наша судьба. Сведение старых счетов не должно так исключительно владеть нашим сознанием и волей. И отрицательная реакция не должна связывать нашу творческую энергию. В сознании народов расслабляющая идея блага и благополучия должна быть побеждена укрепляющей идеей ценности. Цель жизни народов — не благо и благополучие, а творчество ценностей, героическое и трагическое переживание своей исторической судьбы. А это предполагает религиозное отношение к жизни.

Либеральный империализм являет у нас опыт положительного, созидательного сознания, и в нем есть обращение к исторически-конкретному. Но либеральный империализм слишком уж создается по образцам западно-европейским, слишком уж мало русский и национальный по духу. Душа русской интеллигенции отвращается от него и не хочет видеть даже доли правды, заключенной в нем. Сознание нашей интеллигенции должно быть реформировано, перерождено и обогащено новыми ценностями. Я верю, что это совершится под влиянием войны. Но в душе русской интеллигенции есть своя непреходящая ценность, и эта ценность — глубоко русская. Она должна остаться и пробыть в неизбежном процессе европеизации России и ее вовлечения в круговорот всемирной истории. Эта ценность должна быть лишь

освобождена от отрицательной связанности и ограниченности. Русская интеллигенция, освобожденная от провинциализма, выйдет, наконец, в историческую ширь и туда понесет свою жажду правды на земле, свою часто неосознанную мечту о мировом спасении и свою волю к новой, лучшей жизни для человечества.

ТЕМНОЕ ВИНО

I

В русской политической жизни, в русской государственности скрыто темное иррациональное начало, и оно опрокидывает все теории политического рационализма, оно не поддается никаким рациональным объяснениям. Действие этого иррационального начала создает непредвиденное и неожиданное в нашей политике, превращает нашу историю в фантастику, в неправдоподобный роман. Что в основе нашей государственной политики лежат не государственный разум и смысл, а нечто иррациональное и фантастическое, — это особенно остро чувствуется в последнее время. Иррациональное начало все перемешивает и создает самые фантастические соотношения. Правое, консервативное, даже реакционное московское дворянство ставится в положение оппозиционное и принуждено прибегать к действиям демонстративным. Единственный общественный слой, который мог быть опорой старой власти, ускользает из-под ее ног. Даже московская духовная ака-демия1, столь привыкшая к раболепству, демонстративно выражает свой испуг за судьбу святой церкви, подавленной темными влияниями. Настоящий консерватизм, настоящая церковность содрогаются от власти темной стихии над русским государством и русской церковью.

Интересно было назначение А.Д. Самарина обер-прокурором святейшего синода2. С этим назначением подлинные православные связывали надежды на то, что будет отстаиваться независимость церкви и будут сделаны шаги к обновлению церкви. То были консервативные надежды, надежды искренних, идейных церковных консерваторов, которых приводило в отчаяние разрушение церковной жизни, господство над нею темных сил. Тяжело было смотреть верующему православному на рабскую зависимость церковной политики от посторонних влияний, чуждых внутренней святыне церкви. Недолго пробыл

б 0 Судьба России. I: Психология русского народа

г. Самарин у власти, и отставка его еще интереснее, чем его назначение. А.Д. Самарин — правый, консерватор-церковник. Отставка его не могла быть результатом столкновения с правой и даже реакционной политикой. Он, по всей вероятности, и сам не чужд реставрационных тенденций, и вдохновляющие его идеалы обращены назад, а не вперед. Но А.Д. Самарин столкнулся с темным, иррациональным началом в церковной жизни, в точке скрепления церкви и государства, с влияниями, которые не могут быть даже названы реакционными, так как для них нет никакого разумного имени. Как убежденный церковный человек и как человек чести, г. Самарин не мог перенести сервилизма3. Он должен был оказаться в оппозиции, в качестве правого и консерватора, крепкого православного и церковника. Государство в опасности — это вызывает в нас патриотическую тревогу. Но и церковь в опасности. Это вызывает тревогу религиозную. Положение России небывало трагическое.

Она должна одолеть не только внешнего врага, но и внутреннее темное начало. Трудно даже сказать, что сейчас происходит планомерная реакцйя. Это — не реакция, а опьяненное разложение. Даже сколько-нибудь осмысленные реакционеры против того, что происходит. Правые все-таки могут признавать государственный разум, овладение темными стихиями. А.Д. Самарин, по-видимому, и является разумным, осмысленным правым, довольно трезвым, даже слишком трезвым. Он, вероятно, боится всякого слишком иррационального начала. И его разумная и трезвая правость, его рационалистическое славянофильство столкнулись лицом к лицу со скрытой силой, безумной и опьяненной, с темным вином русской земли. Разумный, культурный консерватизм бессилен в России, не им вдохновляется русская власть. И только беспредельная приспособляемость русской бюрократии, ее рабья готовность служить чему угодно может ладить с темными влияниями. Рус-екая бюрократия есть корректив русской темной иррациональности, ее рассудочно-деловое дополнение, без которого эта русская стихия окончательно бы погибла. Бюрократия умеряет иррациональное начало и, приспособляясь к темной стихии, устраивает для нее дела мира сего. И у нас фактически сочетается сухой, рассудочный петроградский бюрократизм со скрывающейся за властью темной, иррациональной, пьяной силой.

II

Самое правое, консервативное направление может защищать известный тип культуры. В самом консервативном типе культуры темная стихия проходит через работу и преодоление человеческого духа и сознания. Но в России почти нет такого культурного консерватизма.

Темное вино 6 1

Русская реакция по существу всегда враждебна всякой культуре, всякому сознанию, всякой духовности, за ней всегда стоит что-то темно-стихийное, хаотическое, дикое, пьяное. Реакция всегда у нас есть оргия, лишь внешне прикрытая бюрократией, одетой в европейские сюртуки и фраки. В России есть трагическое столкновение культуры с темной стихией. В русской земле, в русском народе есть темная, в дурном смысле иррациональная, непросветленная и не поддающаяся просветлению стихия. Как бы далеко ни заходило просветление и подчинение культуре русской земли, всегда остается осадок, с которым ничего нельзя поделать. В народной жизни эта особенная стихия нашла себе яркое, я бы даже сказал, гениальное выражение в хлыстовстве4. В этой стихии есть темное вино, есть что-то пьянящее и оргийное, и кто отведал этого вина, тому трудно уйти из атмосферы, им создаваемой. Хлыстовство — очень глубокое явление, и оно шире секты, носящей это наименование. Хлыстовство, как начало стихийной оргийности, есть и в нашей церковной жизни. Всякая опьяненность первозданной стихией русской земли имеет хлыстовский уклон.

В самой хлыстовской секте меньше этой непросветимой темы, чем в неоформленных и неконцентрированных стихийных народных переживаниях. В мистической жажде хлыстов есть своя правда, указывающая на неутоленность официальной, церковной религией. В русской литературе гениальное художественное воспроизведение эта стихия нашла в романе А. Белого «Серебряный голубь»5. А. Белый художественно прозрел в русском народе страстную мистическую стихию, которая была закрыта для старых русских писателей, создавших традиционно народническое представление о народе. Этой стихии не чувствовали и славянофилы, не чувствовал и Л. Толстой. Только Достоевский знал ее, но открывал ее не в жизни народа, а в жизни интеллигенции.

Эта темная русская стихия реакционна в самом глубоком смысле слова. В ней есть вечные мистические реакции против всякой культуры, против личного начала, против прав и достоинства личности, против всяких ценностей. Эта погруженность в стихию русской земли, эта опьяненность стихией, оргийное ее переживание не совместимы ни с какой культурой ценностей, ни с каким самосознанием личности. Тут антагонизм непримиримый. Всякое идеализирование природно-сти-хийной народной мистики враждебно культуре и развитию. Это реак-циониое идеализирование нередко у нас принимает форму упоенное-ти русским бытом, теплом самой русской грязи и сопровождается враждой ко всякому восхождению6. Хлыстовская русская стихия двойственна. В ней скрыта подлинная и праведная религиозная жажда уйти из этого постылого мира. В хлыстовском сектантском движении есть ценная религиозная энергия, хотя и не просветленная высшим сознанием. Но в хлыстовской стихии, разлитой в разных формах по русской зем-

6 2 Судьба России. I: Психология русаюго тр*Н

ле, есть и темное и грязное начало, которого нельзя просветить; в Ж# есть источник темного вина, пьянящего русский народ дурнммі мр»<*׳ бесным опьянением. Это хаотически-стихийное, хлыстовское опьянение русской земли ныне дошло до самой вершины русской жизни. Мы переживаем совершенно своеобразное и исключительное явление -^хц^с-товство самой власти. Это путь окончательного разложения.* пакви» старой власти. Так исторически изживается остаток беспросмгаю* тьмы в русской народной стихии. Темная иррациональность в яизах народной жизни соблазняет и засасывает вершину. Старая «Россия проваливается в бездну. Но Россия, новая, грядущая, имеет связь е ярутг ми, глубокими началами народной жизни, с душой России, и аотаму Россия не может погибнуть. .., •ч. !<׳ י ׳

"י

Для России представляет большую опасность увлечение оуг^цче^-ки-народными идеалами, идеализацией старой русской стихийности, старого русского уклада народной жизни, упоенного натуральными q?pp-ствами русского характера. Такая идеализация имеет фатальный уклон д сторону реакционного мракобесия. Мистике народной стихии должна быть противопоставлена мистика духа, проходящего через культуру. Пьяной и темной дикости в России должна быть противопоставлен^ воля к культуре, к самодисциплине, к оформлению стихии мужественным сознанием. Мистика должна войти в глубь духа, как то и было у верх великих мистиков. В русской стихии есть вражда к культуре. И вражда эта получила у нас разные формы идеологических оправданий. Эти вде-ологические оправдания часто бывали фальшивыми. Но одно׳ верно. Подлинно есть в русском духе устремленность к крайнему и предельному. А путь культуры — средний путь. И для судьбы России самый жизненный вопрос — сумеет ли она себя дисциплинировать для культуры, сохранив все свое своеобразие, всю независимость своего духа.

Не изойдет ли Россия в природно-народном дионисическом опьянении, в слишком позднем и потому гибельном для нее язычестве? Tq, что совершается сейчас в русской реакции, есть пьяное язычество, пьяная оргия, дошедшая до вершины. Война ознаменовалась великим делом — уничтожением пьянства7. Но у русского есть темное вино, которого нельзя лишить его никакими внешними мерами и реформами. Чтобы народ русский перестал опьяняться этим вином, необходимо духовное возрождение народа в самых корнях его жизни, нужна духовная трезвость, через которую только и заслуживается новое вино. У нас же продолжают опьянять себя старым вином, перебродившим и перекисшим. Старая Россия и должна опьянять себя в час разложения и

Темное вино 6 3

исторической кончины. Старая жизнь не легко уступает место жизни новой. Тот мрак душевный, тот ужас, который охватывает силу отходящую и разлагающуюся, но не способную к жертве и отречению, ищет опьянения, дающего иллюзию высшей жизни. Так кончина старой исторической силы застигает ее в момент оргии. И история окружает этот конец фантастикой. Вырождается и приходит к концу какое-то темное начало в русской стихии, которая вечно грозила погромом ценностей, угашением духа. И была какая-то ниточка, соединяющая тьму на вершине русской жизни с тьмой в ее низинах. Вершина рушится, почва из-под нее уходит, никакая существенная сила уже не поддерживает ее. Но внизу все еще есть темная стихия, упивающаяся темным вином, на которую пытается опереться вершина. Стихия эта давно уже не преобладает в народной жизни, но она все еще способна выставлять своих самозванцев, которые придают нашей церковной и государственной жизни темно-иррациональный характер, не просветимый никаким светом. На это нужно смотреть глубже и серьезнее, чем принято смотреть, ибо знаменательно это и не случайно для России. И для борьбы с внутренней тьмой необходима мобилизация всего духа, избравшего путь света.

АЗИАТСКАЯ И ЕВРОПЕЙСКАЯ ДУША

I

В первом номере журнала «Летопись» напечатана очень характерная статья М. Горького «Две души», которая, по-видимому, определяет направление нового журнала1. Статья вращается вокруг вечной темы русских размышлений, вокруг проблемы Востока и Запада. С этой темой связана вековая распря славянофилов и западников. Тема — основная для нашего национального самосознания и очень ответственная; тема — основная для философии истории и требующая серьезной философской подготовки. Как отнесся к ней наш прославленный писатель? М. Горький пишет таким тоном, как будто делает открытие. Он, по-видимому, чувствует себя первым радикальным западником в России. «Мы полагаем, что настало время, когда история повелительно требует от честных и разумных русских людей, чтобы они подвергли это самобытное всестороннему изучению, безбоязненной критике. Нам нужно бороться с азиатскими наслоениями в нашей психике»2. Можно подумать, что изучение и критика нашей самобытности только теперь должна начаться. Но ведь долгие десятилетия западничество было господствующим направлением русской мысли. Ни один народ не доходил до такого самоотрицания, как мы, русские3. Русские почти стыдились того, что они русские. Явление — совершенно невозможное на Западе, где пышно расцвел национализм. И где же можно найти настоящее обоготворение Западной Европы и западно-европейской культуры, как не в России и не у русских? Отрицание России и идолопоклонство перед Европой — явление очень русское, восточное, азиатское явление. Именно крайнее русское западничество и есть явление азиатской души. Можно даже высказать такой парадокс: славянофилы, взгляды которых, кстати сказать, я в большей части не разделяю, были первыми русскими европейцами, так как они пытались мыслить по-европейски самостоятельно, а не подражать западной мысли, как

подражают дети. Славянофилы пробовали делать в России то же, что делал в Германии Фихте, который хотел вывести германское сознание на самобытный путь4. А вот и обратная сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание было детское, они относились к европейской культуре так, как могли относиться только люди, совершенно чуждые ей, для которых европейская культура есть мечта о далеком, а не внутренняя их сущность. Для русского западника-азиата Запад — обетованная земля, манящий образ совершенной жизни. Запад остается совершенно внешним, неведомым изнутри, далеким. У западника есть почти религиозное благоговение, вызываемое дистанцией. Так дети относятся к жизни взрослых, которая представляется им удивительной и соблазнительной именно потому, что она совершенно им чужда. Поистине в русской душе есть «азиатские наслоения» и они очень всегда чувствуются в радикальном западничестве горьковского типа. В радикальном западничестве русской интеллигенции всегда было очень много не только совершенно русского, чуждого Западу, но совершенно азиатского. Европейская мысль до неузнаваемости искажалась в русском интеллигентском сознании. Западная наука, западный разум приобретали характер каких-то божеств, неведомых критическому Западу. Даже Бюхнер, третьестепенный популяризатор поверхностных идей, превратился в катехизис, внушающий религиозное к себе отношение. Самоценность же мысли и познания у нас всегда отрицалась. Вот от этого азиатства пора бы освободиться русскому человеку, культурному русскому человеку. Западный человек не идолопоклонствует перед своими культурными ценностями — он их творит. И нам следует творить культурные ценности из глубины. Творческая самобытность свойственна европейскому человеку. В этом и русский человек должен быть подобен человеку европейскому.

Русскую самобытность не следует смешивать с русской отсталостью. Это прискорбное смешение слишком свойственно самым различным направлениям. Россия — страна культурно отсталая. Это факт неоспоримый. В России много варварской тьмы, в ней бурлит темная, хаотическая стихия Востока. Отсталость России должна быть преодолена творческой активностью, культурным развитием. Но национальная самобытность ничего общего не имеет с отсталостью — она должна выявиться на высших, а не на низших ступенях развития. Наиболее самобытной будет грядущая, новая Россия, а не старая, отсталая Россия. Подлинное национальное сознание может быть лишь творческим, оно обращено вперед, а не назад. Так было у всех народов Европы. И еще не следует смешивать темного, дикого, хаотического азиатского Востока с древней культурой азиатского Востока, представляющего самобытный духовный тип, привлекающий внимание самых культурных европейцев. На Востоке — колыбель всех великих религий и культур.

■י Паление священного Русского иарства

И на вершинах европейской культуры подлинно культурный европейский человек не может чувствовать презрения к своим древним истокам. Это презрение свойственно лишь варвару, человеку не культурному. Старинная культурная европейская душа не может идолопоклон-ствовать перед европейской культурой и не может презирать культуру Востока. Только темная, еще азиатская душа, не ощутившая в своей крови и в своем духе прививок старой европейской культуры, может обоготворять дух европейской культуры, как совершенный, единый и единственный. И она же не чувствует древних культур Востока. М. Горький все смешивает и упрощает. Старая и в основе своей верная мысль о созерцательности Востока и действенности Запада им вульгаризируется и излагается слишком элементарно. Тема эта требует большого философского углубления. У Горького же все время чувствуется недостаточная осведомленность человека, живущего интеллигентско-круж-ковыми понятиями, провинциализм, не ведающий размаха мировой мысли.

II

Лишь слегка прикоснувшись к поверхности европейского знания, можно так упрощенно поклоняться разуму и науке и в них видеть панацею от всех зол. Тот, кто находится внутри, в самой глубине европейского процесса познания, а не со стороны благоговейно на него смотрит, постигает внутреннюю трагедию европейского разума и европейской науки, глубокий их кризис, мучительную неудовлетворенность, искание новых путей. Горький, по-видимому, прошел мимо огромной философской работы, которая происходила на Западе за последние десятилетия и которая не оставила камня на камне от наивно-натуралистического и наивно-материалистического мировоззрения. Горький благоговейно утверждает разум в каком-то очень наивном, не критическом, совсем не философском смысле слова. Большая часть научно-позитивных направлений совсем не признает разума. В разум верят метафизики. И у Горького есть какая-то очень наивная метафизическая вера, ничего общего не имеющая с исследующей положительной наукой. Для науки и ее целей совсем не нужна эта религиозная вера в разум. Горький, как типичный русский интеллигент, воспринял европейскую науку слишком по-русски и поклонился ей по-восточному, а не по-западному, как никогда не поклоняется тот, кто создает науку. Для Горького, как некогда для Писарева, наука — катехизис5. Но это еще детское состояние сознания, это радость первой встречи.

Европа бесконечно сложнее, чем это представляется Горькому, бесконечно богаче. Там, на Западе, есть не только положительная наука и

общественное деяние. Там есть и религия, и мистика, и метафизика, и романтическое искусство, там есть созерцание и мечтательность. Религиозные искания в нашу эпоху характерны не только для России, но и для Европы. И там ищут Бога и высшего смысла жизни, и там тоска от бессмыслицы жизни. Романтизм, который так не нравится Горькому, есть явление западное, а не восточное. Именно западный человек — романтик и страстный мечтатель. Восточный человек совсем не романтик и не мечтатель, его религиозность совсем другого типа. Романтизм сопутствует католическому типу религиозности, но его совсем нет в православном типе религиозности. На православном Востоке невозможно искание чаши св. Грааля6. Нет романтизма и в Индии, на Вое-токе нехристианском. Можно ли назвать йога романтиком? Для М. Горького романтизм всегда есть буржуазная реакция, и на этом утверждении можно видеть, до какого ослепления доводит схема экономического материализма, как безжизненна она. Романтическое движение на Западе возникло тогда, когда буржуазия была еще в самом начале своего жизненного пути, когда ей предстояло еще целое столетие блестящих успехов и могущества в земной жизни. О разложении европейской буржуазии в то время так же нелепо говорить, как нелепо говорить о разложении буржуазии в наше время в России, когда она еще в начале своего развития. Я не говорю уже об оскорбительном безвкусии таких объяснений духовной жизни.

М. Горький обвиняет русское «богоискательство»7 в желании найти центр вне себя и снять с себя ответственность за бессмысленную жизнь. Он даже считает возможным утверждать, что именно религиозные люди отрицают смысл жизни. Вот изумительный пример ослеп-ленности! Именно те, кого Горький называет неудачным термином «богоискатели», вот уже много лет пытаются перенести центр тяжести внутрь человека, в его глубину, и возложить на личность человеческую огромную ответственность за жизнь. Они-то и борются с безответственностью, с возложением ответственности на силы, вне человека находящиеся. Горькому даже начинает казаться, что религиозные люди отрицают смысл земной жизни, в то время как только они его и признают. Позитивизм и материализм отрицают ответственность, свободу, творческую волю, отрицают человека и строят безвольную теорию социальной среды8 и власти необходимости, могущества внешних обстоятельств. Религиозное же сознание должно бороться с этими разлагающими и обессиливающими теориями социальной среды во имя творческой активности человека, во имя его высшей свободы, во имя высшего смысла жизни. В России эти материалистические теории заедающей социальной среды, эти принижающие учения о необходимости всего совершающегося лишь потворствуют восточной лени, слабоволию, безответственности. Вера в человека, в его творческую свободу и творческую

мощь возможна лишь для религиозного сознания, а никогда не для позитивистского сознания, которое смотрит на человека как на реф-леке материальной среды, природной и социальной. Поистине необходим и неотложен в России призыв к повышению человеческой ак־ тивности, человеческого творчества, человеческой ответственности. Но это возможно на почве совсем иной, чем та, на которой стоит М. Горький. Радикальное русское западничество, искаженное и рабски воспринимающее сложную и богатую жизнь Запада, есть форма восточной пассивности. На Востоке должна быть пробуждена самобытная творческая активность, созидающая новую культуру, и это возможно лишь на религиозной почве. Мы уже вступаем в тот возраст нашего бытия, когда время нам уже выйти из детского западничества и детского ела-вянофильства, когда мы должны перейти к более зрелым формам национального самосознания. Великие мировые события выводят нас в мировую ширь, к мировым перспективам. Потрясения мировой войны выводят и Европу за ее замкнутые пределы, вскрывают коренные противоречия внутри самой Европы и свергают кумиры западничества. Вовлечение России в мировой круговорот означает конец ее замкнутого провинциального существования, ее славянофильского самодовольства и западнического• рабства. Но М. Горький остается в старом сознании, он ничему не хочет научиться от совершающегося в мире и пребывает в старой противоположности Востока и Запада.

О ВЛАСТИ ПРОСТРАНСТВ НАД РУССКОЙ ДУШОЙ

I

Много есть загадочного в русской истории, в судьбе русского народа и русского государства. Отношение между русским народом, которого славянофилы прославляли народом безгосударственным, и огромным русским государством до сих пор остается загадкой философии русской истории. Но не раз уже указывали на то, что в судьбе России огромное значение имели факторы географические, ее положение на земле, ее необъятные пространства. Географическое положение России было таково, что русский народ принужден был к образованию огромного государства1. На русских равнинах должен был образоваться великий Востоко-Запад, объединенное и организованное государственное целое. Огромные пространства легко давались русскому народу, но не легко давалась ему организация этих пространств в величайшее в мире государство, поддержание и охранение порядка в нем. На это ушла большая часть сил русского народа. Размеры русского государства ставили русскому народу почти непосильные задачи, держали русский народ в непомерном напряжении. И в огромном деле создания и охранения своего государства русский народ истощал свои силы. Требования государства слишком мало оставляли свободного избытка сил. Вся внешняя деятельность русского человека шла на службу государству. И это наложило безрадостную печать на жизнь русского человека. Русские почти не умеют радоваться. Нет у русских людей творческой игры сил. Русская душа подавлена необъятными русскими полями и необъятными русскими снегами, она утопает и растворяется в этой необъятности. Оформление своей души и оформление своего творчества затруднено было для русского человека. Гений формы — не русский гений, он с трудом

совмещается с властью пространств над Душой. И русские совсем почти не знают радости формы.

Государственное овладение необъятными русскими пространствами сопровождалось страшной централизацией, подчинением всей жизни государственному интересу и подавлением свободных личных и общественных сил. Всегда было слабо у русских сознание личных прав и не развита была самодеятельность классов и групп. Не легко было поддерживать величайшее в мире государство, да еще народу, не обладающему формальным организационным гением. Долгое время приходилось защищать Россию от наступавших со всех сторон врагов. Волны с Востока и Запада грозили затопить Россию. Россия пережила татарщину, пережила смутную эпоху и окончательно окрепла, выросла в государственного колосса^ Но необъятные пространства России тяжелым гнетом легли на душу русского народа. В психологию его вошли и безграничность русского государства и безграничность русских полей. Русская душа ушиблена ширью, она не видит границ, и эта безграничность не освобождает, а порабощает ее. И вот духовная энергия русского человека вошла внутрь, в созерцание, в душевность, она не могла обратиться к истории, всегда связанной с оформлением, с путем, в котором обозначены границы. Формы русского государства делали русского человека бесформенным. Смирение русского человека стало его самосохранением. Отказ от исторического и культурного творчества требовался русским государством, его сторожами и хранителями. Необъятные пространства, которые со всех сторон окружают и теснят русского человека, — не внешний, материальный, а внутренний, духовный фактор его жизни. Эти необъятные русские пространства находятся и внутри русской души и имеют над ней огромную власть. Русский человек, человек земли, чувствует себя беспомощным овладеть этими пространствами и организовать их. Он слишком привык возлагать эту организацию на центральную власть, как бы трансцендентную для него. И в собственной душе чувствует он необъятность, с которой трудно ему справиться. Широк русский чело-век2, широк как русская земля, как русские поля, славянский хаос бушует в нем. Огромность русских пространств не способствовала выработке в русском человеке самодисциплины и самодеятельности — он расплывался в пространстве. И это было не внешней, а внутренней судьбой русского народа, ибо все внешнее есть лишь символ внутреннего. С внешней, позитивно-научной точки зрения, огромные русские пространства представляются географическим фактором русской истории. Но с более глубокой, внутренней точки зрения, сами эти пространства можно рассматривать как внутренний, духовный факт в русской судьбе. Это — география русской души.

В русском человеке нет узости европейского человека, концентрирующего свою энергию на небольшом пространстве души, нет этой расчетливости, экономии пространства и времени, интенсивности культуры. Власть шири над русской душой порождает целый ряд русских качеств и русских недостатков. Русская лень, беспечность, недостаток инициативы, слабо развитое чувство ответственности с этим связаны. Ширь русской земли и ширь русской души давили русскую энергию, открывая возможность движения в сторону экстенсивности. Эта ширь не требовала интенсивной энергии и интенсивной культуры. От русской души необъятные русские пространства требовали смирения и жертвы, но они же охраняли русского человека и давали ему чувство безопасности. Со всех сторон чувствовал себя русский человек окруженным огромными пространствами, и не страшно ему было в этих недрах России. Огромная русская земля, широкая и глубокая, всегда вывозит русского человека, спасает его. Всегда слишком возлагается он на русскую землю, на матушку Россию. Почти смешивает и отождествляет ста свою мать-землю с Богородицей и полагается на ее заступниче-ство5. Над русским человеком властвует русская земля, а не он властвует над ней. Западно-европейский человек чувствует себя сдавленным малыми размерами пространств земли и столь же малыми пространствами души. Он привык возлагаться на свою интенсивную энергию и активность. И в душе его тесно, а не пространно, все должно быть рассчитано и правильно распределено. Организованная прикрепленность всего к своему месту создает мещанство западно-европейского человека, столь всегда поражающее и отталкивающее человека русского4. Эти мещанские плоды европейской культуры вызывали негодование Герцена, отвращение К. Леонтьева, и для всякой характерно русской души не сладостны эти плоды5.

Возьмем немца. Он чувствует себя со всех сторон сдавленным, как в мышеловке. Шири нет ни вокруг него, ни в нем самом. Он ищет спасения в своей собственной организованной энергии, в напряженной активности. Все должно быть у немца на месте, все распределено. Без самодисциплины и ответственности немец не может существовать. Всюду он видит границы и всюду ставит границы. Немец не может существовать в безграничности, ему чужда и противна славянская безбрежность. Он только с большим напряжением энергии хотел бы расширить свои границы. Немец должен презирать русского человека за то, что тот не умеет жить, устраивать жизнь, организовать жизнь, не знает ничему меры и места, не умеет достигать возможного. Русскому же противен германский пафос мещанского устроения жизни. Германец чувствует, что его не спасет Германия, он сам должен спасти Гер-

манию. Русский же думает, что не он спасет Россию, а Россия его спасает. Русский никогда не чувствует себя организатором. Он привык быть организуемым. И даже в эту страшную войну, когда русское государство в опасности, не легко русского человека довести до сознания этой опасности, пробудить в нем чувство ответственности за судьбу родины, вызвать напряжение энергии. Русский человек утешает себя тем, что за ним еще стоят необъятные пространства и спасут его, ему не очень страшно, и он не очень склонен слишком напрягать свои силы. И с трудом доходит русский человек до сознания необходимости мобилизовать всю свою энергию. Вопрос об интенсивной культуре, предполагающей напряженную активность, еще не делался для него вопросом жизни и судьбы. Он тонул в своих недрах и в своих пространствах. И нужно сказать, что всякой самодеятельности и активности русского человека ставились непреодолимые препятствия. Огромная, превратившаяся в самодовлеющую силу русская государственность боялась самодеятельности и активности русского человека, она слагала с русского человека бремя ответственности за судьбу России и возлагала на него службу, требовала от него смирения. Через исторический склад русской государственности сами русские пространства ограничивали всякую ответственную самодеятельность и творческую активность русского человека. И это порабощение сил русского человека и всего русского народа оправдывалось охранением и упорядочением русских пространств.

Ill

Требования, которые ставит России мировая война, должны привести к радикальному изменению сознания русского человека и направления его воли. Он должен, наконец, освободиться от власти пространств и сам овладеть пространствами, нимало не изменяя этим русскому своеобразию, связанному с русской ширью. Это означает радикально иное отношение к государству и культуре, чем то, которое было доныне у русских людей. Государство должно стать внутренней силой русского народа, его собственной положительной мощью, его орудием, а не внешним над ним началом, не господином его. Культура же должна стать более интенсивной, активно овладевающей недрами и пространствами и разрабатывающей их русской энергией. Без такого внутреннего сдвига русский народ не может иметь будущего, не может перейти в новый фазис своего исторического бытия, поистине исторического бытия, и само русское государство подвергается опасности разложения. Если русское государство доныне хотело существовать пассивностью своего народа, то отныне оно может существовать лишь активностью народа. Пространства не должны запугивать русский народ, они' должны будить энергию, не немецкую, а русскую энергию. Безумны те,

которые связывают русскую самобытность и своеобразие с технической и экономической отсталостью, с элементарностью социальных и политических форм и хотят сохранить русское обличье через сохранение пассивности русского духа. Самобытность не может быть связана со слабостью, неразвитостью, с недостатками. Самобытный тип русской души уже выработан и навеки утвержден. Русская культура и рус-екая общественность могут твориться лишь из глубины русской души, из ее самобытной творческой энергии. Но русская самобытность должна, наконец, проявиться не отрицательно, а положительно, в мощи, в творчестве, в свободе. Национальная самобытность не должна быть пугливой, мнительно себя охраняющей, скованной. В зрелый период исторического существования народа самобытность должна быть свободно выраженной, смелой, творящей, обращенной вперед, а не назад. Некоторые славянофильствующие и в наши горестные дни думают, что если мы, русские, станем активными в отношении к государству и культуре, овладевающими и упорядочивающими, если начнем из глубины своего духа создавать новую, свободную общественность и необходимые нам материальные орудия, если вступим на путь технического развития, то во всем будем подобными немцам и потеряем нашу самобытность. Но это есть неверие в духовную мощь русского народа. Самобытность, которая может быть сохранена лишь прикреплением ее к отсталым и элементарным материальным формам, ничего не стоит, и на ней ничего нельзя основать. Охранители всегда мало верят в то, что охраняют. Истинная же вера есть лишь у творящих, у свободных. Рус-екая самобытная духовная энергия может создать лишь самобытную жизнь. И пора перестать запугивать русского человека огромностью государства, необъятностью пространства и держать его в рабстве. Именно тогда, когда русский человек содержался в рабстве, он был во власти неметчины, наложившей печать на весь склад русской государственности. Освобождение русской народной энергии и направление ее к активному овладению и оформлению русских пространств будет и освобождением русского народа от немецкого рабства, будет утверждением его творческой самобытности. Нельзя полагать русскую самобытность в том, что русские должны быть рабами чужой активности, хотя бы и немецкой, в отличие от немцев, которые сами активны! Да сохранит нас Бог от такой самобытности — мы от нее погибнем! Исторический период власти пространств над душой русского народа кончается. Русский народ вступает в новый исторический период, когда он должен стать господином своих земель и творцом своей судьбы.

ЦЕНТРАЛИЗМ И НАРОДНАЯ ЖИЗНЬ

I

Большая часть наших политических и культурных идеологий страдает централизмом. Всегда чувствуется какая-то несоизмеримость между этими идеологиями и необъятной русской жизнью. Недра народной жизни огромной России все еще остаются неразгаданными, тайн-ственными. Сам народ все еще как будто бы безмолвствует1, и волю его с ,трудом разгадывают люди центров. Такие направления наши, как славянофильство и народничество, относились с особенным уважением и вниманием к народной жизни и по-разному стремились опереться на самые недра земли русской. Но и в славянофильстве и в народничестве всегда была значительная доля утопизма централистических идеологий, и эти обращенные к народной жизни идейные течения не покрывали всей необъятности и огромности русской народной жизни. Народничество, столь характерное для русской мысли и проявляющееся в разнообразных формах, предполагает уже отщепенство и чувство оторванности от народной жизни. Оно было исканием истинного народа и истинной народной жизни со стороны интеллигенции, утерявшей связь с народом и неспособной себя сознать народом. Это—стремление к слиянию с народом и идеализация народа со стороны и издали. Народничество — чисто интеллигентское направление. В самой глубине народной жизни, у лучших людей из народа никакого народничества нет, там есть жажда развития и восхождения, стремление к свету, а не к народностй. Это совершенно так же, как на Западе нет западничества. Одной из коренных ошибок народничества было отождествление народа с простонародьем, с крестьянством, с трудящимися классами. Наш культурный и интеллигентный слой не имел силы сознать себя народом и с завистью и вожделением смотрел на народность простого народа. Но это — болезненное самочувствие. Люди культурных и интеллигентных центров слишком часто думают, что центр тяжести ду-

ховной и общественной народной жизни — в простонародье, где-то далеко в глубине России. Но центр народной жизни везде, он в глубине каждого русского человека и каждой пяди русской земли, его нет в каком-то особом месте. Народная жизнь есть национальная, общерус-екая жизнь, жизнь всей русской земли и всех русских людей, взятых не в поверхностном, а глубинном пласте. И каждый русский человек должен был бы чувствовать себя и сознавать себя народом и в глубине своей ощутить народную стихию и народную жизнь. Высококультурный человек, проживающий в центрах, должен и может чувствовать себя не менее народным человеком, чем мужик где-то в глубине России. И всего более народен — гений. Высококультурный слой может быть так же народен, как и глубинный подземный слой народной жизни. Народ — прежде всего я сам, моя глубина, связывающая меня с глубиной великой и необъятной России. И лишь поскольку я выброшен на поверхность, я могу чувствовать себя оторванным от недр народной жизни. Истинной народной жизни нужно искать не в пространствах и внешних расстояниях, а в измерениях глубины. И в глубине я — культурный человек — такой же народ, как и русский мужик, и мне легко общаться с этим мужиком духовно. Народ не есть социальная категория, и социальные противоположения лишь мешают осознанию народности. Тоскующая мечта об истинной народной жизни где-то вне меня и вдали от меня — болезненна и бессильна. Истинный центр всегда ведь может быть обретен лишь внутри человека, а не вне его. И вся народная Русская земля есть лишь глубинный слой каждого русского человека, а не вне его и вдали лежащая обетованная земля. Истинный центр не в столице и не в провинции, не в верхнем и не в нижнем слое, а в глубине всякой личности. Народная жизнь не может быть монополией какого-нибудь слоя или класса. Духовную и культурную децентрализацию России, которая совершенно неизбежна для нашего национального здоровья, нельзя понимать как чисто внешнее пространственное движение от столичных центров к глухим провинциям. Это прежде всего внутреннее движение, повышение сознания и рост соборной национальной энергии в каждом русском человеке по всей земле русской.

II

Россия совмещает в себе несколько исторических и культурных возрастов, от раннего средневековья до XX века, от самых первоначальных стадий, предшествующих культурному состоянию, до самых вершин мировой культуры. Россия — страна великих контрастов по преимуществу: нигде нет таких противоположностей высоты и низости, ослепительного света и первобытной тьмы. Вот почему так трудно организовать Россию, упорядочить в ней хаотические стихии. Все страны

совмещают много возрастов. Но необъятная величина России и особенности ее истории породили невиданные контрасты и противоположности. У нас почти нет того среднего и крепкого общественного слоя, который повсюду организует народную жизнь. Незрелость глухой провинции и гнилость государственного центра — вот полюсы русской жизни. И русская общественная жизнь слишком оттеснена к этим полюсам. А жизнь передовых кругов Петрограда и Москвы и жизнь глухих уголков далекой русской провинции принадлежит к разным историческим эпохам. Исторический строй русской государственности централизовал государственно-общественную жизнь, отравил бюрократизмом и задавил провинциальную общественную и культурную жизнь. В России произошла централизация культуры, опасная для будущего такой огромной страны. Вся наша культурная жизнь стягивается к Петрограду, к Москве, отчасти лишь к Киеву. Русская культурная энергия не хочет распространяться по необъятным пространствам России, боится потонуть во тьме глухих провинций, старается охранить себя в центрах. Есть какой-то испуг перед темными и поглощающими недрами России. Явление это — болезненное и угрожающее. Россия — не Франция. И во Франции исключительное сосредоточение культуры в Париже порождает непомерную разницу возраста Парижа и французской провинции и делает непрочными и поверхностными политические перевороты. В России же такая централизация совсем уже болезненна и удерживает Россию на низших стадиях развития. В России существенно необходима духовно-культурная децентрализация и духовно-культурный подъем самих недр русской народной жизни. И это совсем не народничество. Одинаково должны быть преодолены и ложный столичный централизм, духовный бюрократизм и ложное народничество, духовный провинциализм. Одинаково неверна и столичная ориентировка жизни, и ориентировка провинциальная. Это две стороны одного и того же разрыва в народной жизни. Должна начаться общенациональная ориентировка жизни, идущая изнутри всякого русского человека, всякой личности, сознавшей свою связь с нацией. Недра русской жизни не где-либо, а везде, везде можно открыть глубину народного духа. На поверхности национальной жизни всегда будут существовать духовные центры, но не должно это носить характера духовной бюрократизации жизни.

Разные возрасты России прежде всего ставят задачи духовного, морального и общественного воспитания и самовоспитания нации. Эти задачи предполагают большую гибкость и не допускают насилия над народной жизнью. Если бюрократически-абсолютистская централизация и централизация революционно-якобинская вообще опасны для здорового народного развития, то еще более опасны они в такой колоссальной и таинственной стране, как Россия. Централизм реакцион-

ный и централизм революционный могут быть в одинаковом несоответствии с тем, что совершается в глубине России, в недрах народной жизни. И да не будет так, чтобы старое бюрократическое насилие над народной жизнью сменилось новым якобинским насилием! Пусть жизнь народная развивается изнутри, в соответствии с реальным бытием нашим! Петроградский бюрократизм заражал и наше либеральное и революционное движение. Бюрократизм есть особая метафизика жизни, и она глубоко проникает в жизнь. Но провинциализм есть другая метафизика жизни. Крайний централистический бюрократизм и крайний провинциализм — соотносительны и взаимно обусловливают друг друга. Россия погибает от централистического бюрократизма с одной стороны, и темного провинциализма — с другой. Децентрализация русской культуры означает не торжество провинциализма, а преодоление и провинциализма, и бюрократического централизма, духовный подъем всей нации и каждой личности. В России повсеместно должна начаться разработка ее недр, как духовных, так и материальных. А это предполагает уменьшение различия между центрами и провинцией, между верхним и нижним слоем русской жизни, предполагает уважение к тем жизненным процессам, которые происходят в неведомой глубине и дали народной жизни. Нельзя предписать свободу из центра ל— должна быть воля к свободе в народной жизни, уходящей корнями своими в недра земли. Эта воля к свободе и к свету есть и в самых земляных и темных еще слоях народа. Нужно только уметь подойти к темной еще народной душе с вникающей любовью и без насилия. Ныне должна проснуться не интеллигенция, не верхний культурный слой, не какой-нибудь демагогически развиваемый класс, а огромная, неведомая, народная, провинциальная, «обывательская» Россия, не сказавшая еще своего слова. Потрясения войны способствуют этому пробуждению. И свет сознания, который должен идти навстречу этой пробуждающейся России, не должен быть внешним, централистическим и насилующим светом, а светом внутренним для всякого русского человека и для всей русской нации.

О СВЯТОСТИ И ЧЕСТНОСТИ

I

К. Леонтьев говорит, что русский человек может быть святым, но не может быть честным. Честность—западно-европейский идеал. Русский идеал — святость. В формуле К. Леонтьева есть некоторое эстетическое преувеличение, но есть в ней и несомненная истина, в ней ставится очень интересная проблема русской народной психологии. У русского человека недостаточно сильно сознание того, что честность обязательна для каждого человека, что она связана с честью человека, что она формирует личность. Нравственная самодисциплина личности никогда у нас не рассматривалась как самостоятельная и высшая задача. В нашей истории отсутствовало рыцарское начало, и это было неблагоприятно для развития и для выработки личности. Русский человек не ставил себе задачей выработать и дисциплинировать личность, он слишком склонен был полагаться на то, что органический коллектив, к которому он принадлежит, за него все сделает для его нравственного здоровья. Русское православие, которому русский народ обязан своим нравственным воспитанием, не ставило слишком высоких нравственных задач личности среднего русского человека, в нем была огромная нравственная снисходительность. Русскому человеку было прежде всего предъявлено требование смирения. В награду за добродетель смирения ему все давалось и все разрешалось. Смирение и было единственной формой дисциплины личности. Лучше смиренно грешить, чем гордо совершенствоваться. Русский человек привык думать, что бесчестность — не великое зло, если при этом он смиренен в душе, не гордится, не превозносится. И в самом большом преступлении можно смиренно каяться, мелкие же грехи легко снимаются свечечкой, поставленной перед угодником. Высшие сверхчеловеческие задачи стоят перед святым. Обыкновенный русский человек не должен задаваться высокой целью даже отдаленного приближения к этому идеалу святости.

Это — гордость. Православный русский старец никогда не будет направлять по этому пути. Святость есть удел немногих, она не может быть путем для человека. Всякий слишком героический путь личности русское православное сознание признает гордыней, и идеологи русского православия готовы видеть в этом пути уклон к человекобожеству и демонизму. Человек должен жить в органическом коллективе, послушный его строю и ладу, образовываться своим сословием, своей традиционной профессией, всем традиционным народным укладом.

В каком же смысле русское народное православное сознание верит в святую Русь и всегда утверждает, что Русь живет святостью, в отличие от народов Запада, которые живут лишь честностью, т. е. началом менее высоким? В этом отношении в русском религиозном сознании есть коренной дуализм. Русский народ и истинно русский человек живут святостью не в том смысле, что видят в святости свой путь или считают святость для себя в какой-либо мере достижимой или обязательной. Русь совсем не свята и не почитает для себя обязательно сделаться святой и осуществить идеал святости, она—свята лишь в том смысле, что бесконечно почитает святых и святость, только в святости видит высшее состояние жизни, в то время как на Западе видят высшее состояние также и в достижениях познания или общественной справедливости, в торжестве культуры, в творческой гениальности. Для русской религиозной души святится не столько человек, сколько сама русская земля, которую «в рабском виде Царь небесный исходил, благослов-ляя»1. И в религиозных видениях русского народа русская земля представляется самой Богородицей2. Русский человек не идет путями святости, никогда не задается такими высокими целями, но он поклоняется святым и святости, с ними связывает свою последнюю любовь, возлагается на святых, на их заступничество и предстательство, спасается тем, что русская земля имеет так много святынь. Душа русского народа никогда не поклонялась золотому тельцу и, верю, никогда ему не поклонится в последней глубине своей. Но русская душа склонна опускаться в низшие состояния, там распускать себя, допускать бесчестность и грязь. Русский человек будет грабить и наживаться нечистыми путями, но при этом он никогда не будет почитать материальные богатства высшей ценностью, он будет верить, что жизнь св. Серафима Саровского выше всех земных благ и что св. Серафим спасет его и всех грешных русских людей, предстательствуя перед Всевышним от лица русской земли. Русский человек может быть отчаянным мошенником и преступником, но в глубине души он благоговеет перед святостью и ищет спасения у святых, у их посредничества. Какой-нибудь хищник и кровопийца может очень искренно, поистине благоговейно склоняться перед святостью, ставить свечи перед образами святых, ездить в пустыни к старцам, оставаясь хищником и кровопийцей. Это

даже нельзя назвать лицемерием. Это — веками воспитанный дуализм, вошедший в плоть и кровь, особый душевный уклад, особый путь. Это — прививка душевно-плотской, недостаточно духовной религиозности. Но в русском душевном типе есть огромное преимущество перед типом европейским. Европейский буржуа наживается и обогащается с сознанием своего большого совершенства и превосходства, с верой в свои буржуазные добродетели. Русский буржуа, наживаясь и обогащаясь, всегда чувствует себя немного грешником и немного презирает буржуазные добродетели.

II

Святость остается для русского человека трансцендентным началом, она не становится его внутренней энергией. Почитание святости построено по тому же типу, что и почитание икон. К святому сложилось отношение как к иконе, лик его стал иконописным ликом, перестал быть человеческим. Но это трансцендентное начало святости, становящееся посредником между Богом и человеком, должно что-то делать для русского человека, ему помогать и его спасать, за него совершать нравственную и духовную работу. Русский человек совсем и не помышляет о том, чтобы святость стала внутренним началом, преображающим его жизнь, она всегда действует на него извне. Святость слишком высока и недоступна, она — уже не человеческое состояние, перед ней можно лишь благоговейно склоняться и искать в ней помощи и заступничества за окаянного грешника. Почитание святых заслонило непосредственное богообщение. Святой — больше, чем человек, поклоняющийся же святому, ищущий в нем заступничества — меньше, чем человек. Где же человек? Всякий человеческий идеал совершенства, благородства, чести, честности, чистоты, света представляется русскому человеку малоценным, слишком мирским, средне-культурным. И колеблется русский человек между началом звериным и ангельским, мимо начала человеческого. Для русского человека так характерно это качание между святое-тью и свинством. Русскому человеку часто представляется, что если нельзя быть святым и подняться до сверхчеловеческой высоты, то лучше уж оставаться в свинском состоянии, то не так уже важно, быть ли мошенником или честным. А так как сверхчеловеческое состояние святости доступно лишь очень немногим, то очень многие не достигают и человеческого состояния, остаются в состоянии свинском. Активное человеческое совершенствование и творчество парализованы. В России все еще недостаточно раскрыто человеческое начало, оно все еще в потенциях, великих потенциях, но лишь потенциях.

Русская мораль проникнута дуализмом, унаследованным от нашей своеобразной народной религиозности. Идея святой Руси имела глу-

бокие корни, но она заключала в себе и нравственную опасность для русского человека, она нередко расслабляла его нравственную энергию, парализовала его человеческую волю и мешала его восхождению. Это — женственная религиозность и женственная мораль. Русская слабость, недостаток характера чувствуется в этом вечном желании укрыться в складках одежд Богородицы, прибегнуть к заступничеству святых. Божественное начало не раскрывается изнутри, в самой русской воле, русском жизненном порыве. Переживания своей слабости и своего окаянства и представляются религиозными переживаниями по преимуществу. И мы всего более нуждаемся в развитии в себе мужественного религиозного начала во всех отношениях. Мы должны развивать в себе сознание ответственности и приучаться возлагать как можно больше на самих себя и на свою активность. От этого зависит будущее России, исполнение ее призвания в мире. Нельзя видеть своеобразие России в слабости и отсталости. В силе и в развитии должно раскрыться истинное своеобразие России. Русский человек должен перестать возлагаться на то, что за него кем-то все будет сделано и достигнуто. Исторический час жизни России требует, чтобы русский человек раскрыл свою человеческую духовную активность.

Очень характерно, что не только в русской народной религиозное-ти и у представителей старого русского благочестия, но и у атеистической интеллигенции, и у многих русских писателей чувствуется все тот же трансцендентный дуализм, все то же признание ценности лишь сверхчеловеческого совершенства и недостаточная оценка совершенства человеческого. Так средний радикальный интеллигент обычно думает, что он или призван перевернуть мир, или принужден остаться в довольно низком состоянии, пребывать в нравственной неряшливости и опускаться. Промышленную деятельность он целиком предоставляет той «буржуазии», которая, по его мнению, и не может обладать нравственными качествами. Русского человека слишком легко «заедает среда»3. Он привык возлагаться не на себя, не на свою активность, не на внутреннюю дисциплину личности, а на органический коллектив, на что-то внешнее, что должно его подымать и спасать. Материалистическая теория социальной среды в России есть своеобразное и искаженное переживание религиозной трансцендентности, полагающей центр тяжести вне глубины человека. Принцип «все или ничего»4 обычно в России оставляет победу за «ничем».

Ill

Нужно признать, что личное достоинство, личная честь, личная честность и чистота мало кого у нас пленяют. Всякий призыв к личной дисциплине раздражает русских. Духовная работа над формировани-

ем своей личности не представляется русскому человеку нужной и пленительной. Когда русский человек религиозен, то он верит, что святые или сам Бог все за него сделают, когда же он атеист, то думает, что все за него должна сделать социальная среда. Дуалистическое религиозное и моральное воспитание, всегда призывавшее исключительно к смирению и никогда не призывавшее к чести, пренебрегавшее чисто человеческим началом, чисто человеческой активностью и человеческим до-стоииством, всегда разлагавшее человека на ангельско-небесное и зве-рино-земное, косвенно сказалось теперь, во время войны. Святости все еще поклоняется русский человек в лучшие минуты своей жизни, но ему недостает честности, человеческой честности. Но и почитание святости, этот главный источник нравственного питания русского народа, идет на убыль, старая вера слабеет. Зверино-земное начало в человеке, не привыкшем к духовной работе над собой, к претворению низшей природы в высшую, оказывается предоставленным на произвол судьбы. И в отпавшем от веры, по-современному обуржуазившемся русском человеке остается в силе старый религиозный дуализм. Но благодать отошла от него, и он остался предоставленным своим непросветленным инстинктам. Оргия хищнических инстинктов, безобразной наживы и спекуляции в дни великой мировой войны и великих испытаний для России есть наш величайший позор, темное пятно на национальной жизни, язва на теле России. Жажда наживы охватила слишком широкие слои русского народа. Обнаруживается вековой Недостаток честности и чести в русском человеке, недостаток нравственного воспитания личности и свободного ее самоограничения. И в этом есть что-то рабье, какое-то не гражданское, догражданское состояние. Среднему русскому человеку, будь он землевладельцем или торговцем, недостает гражданской честности и чести. Свободные граждане не могут спекулировать, утаивать продукты первой необходимости и т. п. во время великого испытания духовных и материальных сил России. Это несмываемый позор, о котором с содроганием будут вспоминать будущие поколения наряду с воспоминанием о героических подвигах русской армии, о самоотверженной деятельности наших общественных организаций. Я верю, что ядро русского народа нравственно-здоровое. Но в нашем буржуазно-обывательском слое не оказалось достаточно сильного нравственного гражданского сознания, нравственной и гражданской подготовки личности. Перед этим слоем стоят не только большие испытания, но и большие соблазны. Русский человек может бесконечно много терпеть и выносить, он прошел школу смирения. Но он легко поддается соблазнам и не выдерживает соблазна легкой наживы, он не прошел настоящей школы чести, не имеет гражданского закала. Это не значит, что так легко соблазняющийся и уклоняющийся от путей личной и гражданской честности русский человек совсем не

любит России. По-своему он любит Россию, но он не привык чувствовать себя ответственным перед Россией, не воспитан в духе свободно-гражданского к ней отношения.

Приходится с грустью сказать, что святая Русь имеет свой корреля-тив в Руси мошеннической. Это подобно тому, как моногамическая семья имеет свой коррелятив в проституции5. Вот этот дуализм должен быть преодолен и прекращен. Нужно вникать в глубокие духовные истоки наших современных нравственных язв. В глубине России, в душе русского народа должны раскрыться имманентная религиозность и имманентная мораль, для которой высшее божественное начало делается внутренне преображающим и творческим началом. Это значит, что должен во весь свой рост стать человек и гражданин, вполне свободный. Свободная религиозная и социальная психология должна победить внутри каждого человека рабскую религиозную и социальную психологию. Это значит также, что русский человек должен выйти из того состояния, когда он может быть святым, но не может быть честным. Святость навеки останется у русского народа как его достояние, но он должен обогатиться новыми ценностями. Русский человек и весь русский народ должны сознать божественность человеческой чести и честности. Тогда инстинкты творческие победят инстинкты хищнические.

ОБ ОТНОШЕНИИ РУССКИХ К ИДЕЯМ

I

Многое в складе нашей общественной и народной психологии наводит на печальные размышления. И одним из самых печальных фактов нужно признать равнодушие к идеям и идейному творчеству» идейную отсталость широких слоев русской интеллигенции. В этом обнаруживается вялость и инертность мысли, нелюбовь к мысли, неверие в мысль. Моралистический склад русской души порождает подозрительное отношение к мысли. Жизнь идей признается у нас роскошью, и в роскоши этой не видят существенного отношения к жизни. В России с самых противоположных точек зрения проповедуется аскетическое воздержание от идейного творчества, от жизни мысли, переходящей пределы утилитарно-нужного для целей социальных, моральных или религиозных. Этот аскетизм в отношении к мысли и к идейному творчеству одинаково утверждался у нас и с точки зрения религиозной и с точки зрения материалистической. Это так свойственно русскому народничеству, принимавшему и самые левые, и самые правые формы. Ярко выразилась эта складка русской души в толстовстве. Одни считают у нас достаточным тот минимум мысли, который заключается в социал-демократических брошюрах, другие — тот, который можно найти в писаниях святых отцов. Брошюры толстовские, брошюры «религиозно-философской библиотеки» М.А. Новоселова и брошюры социально-революционные обнаруживают совершенно одинаковую нелюбовь и презрение к мысли. Самоценность мысли отрицалась, свобода идейного творчества бралась под подозрение то с точки зрения социально-революционной, то с точки зрения религиозно-охранительной. Любили у нас лишь катехизисы1, которые легко и просто применялись ко всякому случаю жизни. Но любовь к катехизисам и есть нелюбовь к самостоятельной мысли. В России никогда не было творческой избыточности, никогда не было ничего ренессансного, ничего от духа Возрождения.

Так печально и уныло сложилась русская история и сдавила душу русского человека! Вся духовная энергия русского человека была направлена на единую мысль о спасении своей души, о спасении народа, о спасении мира. Поистине, эта мысль о всеобщем спасении — характерно русская мысль. Историческая судьба русского народа была жертвенна — он спасал Европу от нашествий Востока, от татарщины, и у него не хватало сил для свободного развития2.

Западный человек творит ценности, созидает цвет культуры, у него есть самодовлеющая любовь к ценностям; русский человек ищет спасения, творчество ценностей для него всегда немного подозрительно. Спасения ищут не только верующие русские души, православные или сектантские, спасения ищут и русские атеисты, социалисты и анархисты. Для дела спасения нужны катехизисы, но опасна мысль свободная и творческая. Ошибочно думать, что лучшая, наиболее искренняя часть русской левой, революционной интеллигенции общественна по направлению своей воли и занята политикой. В ней нельзя найти ни малейших признаков общественной мысли, политического сознания. Она аполитична и необщественна, она извращенными путями ищет спасения души, чистоты, быть может, ищет подвига и служения миру, но лишена инстинктов государственного и общественного строительства. «Общественное» миросозерцание русской интеллигенции, подчиняющее все ценности политике, есть лишь результат великой путаницы, слабости мысли и сознания, смешения абсолютного и относителкного. Русский интеллигентский максимализм, революционизм, радикализм есть особого рода моралистический аскетизм в отношении к государственной, общественной и вообще исторической жизни. Очень характерно, что русская тактика обычно принимает форму бойкота, забастовки и неделания. Русский интеллигент никогда не уверен в том, следует ли принять историю со всей ее мукой, жестокостью, трагическими противоречиями, не праведнее ли ее совершенно отвергнуть. Мыслить над историей и ее задачами он отказывается, он предпочитает морализировать над историей, применять к ней свои социологические схемы, очень напоминающие схемы теологические. И в этом русский интеллигент, оторванный от родной почвы, остается характерно-русским человеком, никогда не имевшим вкуса к истории, к исторической мысли и к историческому драматизму. Наша общественная мысль была нарочито примитивной и элементарной, она всегда стремилась к упрощению и боялась сложности. Русская интеллигенция всегда исповедовала какие-нибудь доктрины, вмещающиеся в карманный катехизис, и утопии, обещающие легкий и упрощенный способ всеобщего спасения, но не любила и боялась самоценной творческой мысли, перед которой раскрывались бы бесконечно сложные перспективы. В щирокой массе так называемой радикальной интеллигенции мысль не только упрощена,

но опошлена и выветрена. Разложение старых идей в полуравнодушной массе — ядовито. Катехизисы допустимы лишь в огненной атмосфере, в атмосфере же тепло-прохладной они пошлеют и вырождаются. Творческая мысль, которая ставит и решает все новые и новые задачи, — динамична. Русская же мысль всегда была слишком статична, несмотря на смену разных вер и направлений. Это одинаково верно и по отношению к теократически охранительным доктринам и по отношению к доктринам позитивистически-радикальным и социалистическим.

II

Русская нелюбовь к идеям и равнодушие к Идеям нередко переходят в равнодушие к истине. Русский человек не очень ищет истины, он ищет правды, которую мыслит то религиозно, то морально, то социально, ищет спасения. В этом есть что-то характерно-русское, есть своя настоящая русская правда. Но есть и опасность, есть отвращение от путей познания, есть уклон к народнически обоснованному невежеству. Преклонение перед органической народной мудростью всегда парализовало мысль в России и пресекало идейное творчество, которое личность берет на свою ответственность. Наша консервативная мысль была еще родовой мыслью, в ней не было самосознания личного духа. Но это самосознание личного духа мало чувствовалось и в нашей прогрессивной мысли. Мысль, жизнь идей всегда подчинялись русской душевности, смешивающей правду-истину с правдой-справедливостью3. Но сама русская душевность не была подчинена духовности, не прошла через дух. На почве этого господства душевности развивается всякого рода психологизм. Мысль родовая, мысль, связанная со стихийностью земли, всегда душевная, а не духовная мысль. И мышление русских революционеров всегда протекало в атмосфере душевности, а не духовности. Идея, смысл раскрываются в личности, а не в коллективе, и народная мудрость раскрывается на вершинах духовной жизни личностей, выражающих дух народный. Без великой ответственности и дерзновения личного духа не может 1 осуществляться развитие народного духа. Жизнь идей есть обнаружение жизни духа. В творческой мысли дух овладевает душевно-телесной стихией. Исключительное господство душевности с ее животной теплотой противится этой освобождающей жизни духа. Величайшие русские гении боялись этой ответственности личного духа и с вершины духовной падали вниз, припадали к земле, искали спасения в стихийной народной мудрости. Так было у Достоевского и Толстого, так было у славянофилов. В русской религиозной мысли исключение представляли лишь Чаадаев и Вл. Соловьев.

Русская стихийно-народная душевность принимает разнообразные, самые противоположные формы — охранительные и бунтарские, национально-религиозные и интернационально-социалистические. Это — корень русского народничества, враждебного мысли и идеям. В настроенности и направленности русской народной душевности есть что-то антигностическое, берущее под подозрение процесс знания. Сердце преобладало над умом и над волей. Русский народнический душевный тип моралистичен, он ко всему на свете применяет исключительно моралистические оценки. Но морализм этот не способствует выработке личного характера, не создает закала духа. В морализме этом преобладает расплывчатая душевность, размягченная сердечность, часто очень привлекательная, но не чувствуется мужественной воли, ответственности, самодисциплины, твердости характера.

Русский народ, быть может, самый духовный народ в мире. Но духовность его плавает в какой-то стихийной душевности, даже в телесности. В этой безбрежной духовности мужественное начало не овладевает женственным началом, не оформляет его. А это и значит, что дух не овладел душевным. Это верно не только по отношению к «народу», но и по отношению к «интеллигенции», которая внешне оторвана от народа, но сохранила очень характерные черты народной психологии. На этой почве рождается недоверие, равнодушие и враждебное отношение к мысли, к идеям. На этой же почве рождается и давно известная слабость русской воли, русского характера. Самые правые русские славянофилы и самые левые русские народники (к ним, за редкими исключениями, нужно причислить по душевному складу и русских социал-демократов, непохожих на своих западных товарищей) одинаково восстают против «отвлеченной мысли» и требуют мысли нравственной и спасающей, имеющей существенное практическое применение к жизни. В восстании против отвлеченной мысли и в требовании мысли целостной была своя большая правда и предчувствие высшего типа мысли. Но правда эта тонула в расплывчатой душевности и неспособности к расчленениям и дифференциациям. Мысль человеческая в путях человеческого духа должна проходить через раздвоение и расчленение. Первоначальная органическая целостность не может быть сохранена и перенесена в высший тип духовности, без мучительного дифференцирующего процесса, без отпадения и секуляризации. Без сознания этой истины органически целостная мысль переходит во вражду к мысли, в бессмыслие, в мракобесный морализм. Своеобразие и оригинальность русской души не может быть убита мыслью. Боязнь эта есть неверие в Россию и русского человека. Недифференцирован-ность нашей консервативной мысли перешла и к нашей прогрессивной мысли.

В России не совершилось еще настоящей эмансипации мысли. Русский нигилизм был порабощением, а не освобождением мысли. Мысль наша осталась служебной.

Русские боятся греха мысли, даже когда они не признают уже никакого греха. Русские все еще не поднялись до того сознания, что в живой, творческой мысли есть свет, преображающий стихию, пронизывающий тьму. Само знание есть жизнь, и потому уже нельзя говорить, что знание должно быть утилитарно подчинено жизни. Нам необходимо духовное освобождение от русского утилитаризма, порабощающего нашу мысль, будет ли он религиозным или материалистическим. Рабство мысли привело в широких кругах русской интеллигенции к идейной бедности и идейной отсталости. Идеи, которые многим еще продолжают казаться «передовыми», в сущности очень отсталые идеи, не стоящие на высоте современной европейской мысли. Сторонники «научного» миросозерцания отстали от движения науки на полстолетия. Интеллигентная и полуинтеллигентная масса питается и живет старым идейным хламом, давно уже сданным в архив. Наша «передовая» интеллигенция безнадежно отстает от движения европейской мысли, от все более и более усложняющегося и утончающегося философского и научного творчества. Она верит в идеи, которые господствовали на Западе более пятидесяти лет тому назад, она все еще серьезно способна исповедовать позитивистическое миросозерцание, старую теорию социальной среды и т. п. Но это есть окончательное прекращение и окостенение мысли. Традиционный позитивизм давно уже рухнул не только в философии, но и в самой науке. Если никогда нельзя было серьезно говорить о материализме как направлении полуграмотном, то невозможно уже серьезно говорить и о позитивизме, а скоро нельзя будет говорить о критицизме кантовского типа. Также невозможно поддерживать тот радикальный «социологизм» мироощущения и миросозерцания, за который все еще держится интеллигентская масса в России. Раскрываются новые перспективы «космического» мироощущения и миросознания. Общественность не может уже быть оторванной и изолированной от жизни космической, от энергий, которые переливаются в нее из всех планов космоса. Поэтому невозможен уже социальный утопизм, всегда основанный на упрощенном мышлении об общественной жизни, на рационализации ее, не желающий знать иррациональных космических сил. Не только в творческой русской мысли, которая в небольшом кругу переживает период подъема, но и в мысли западно-европейской произошел радикальный сдвиг, и «передовым» в мысли и сознании является совсем уже не то, во что продолжают верить у нас слишком многие, ленивые и инертные мыслью.

Вершина человечества вступила уже в ночь нового средневековья, когда солнце должно засветиться внутри нас и привести к новому дню. Внешний свет гаснет. Крах рационализма, возрождение мистики и есть этот ночной момент. Но когда происходит крах старой рассудочной мысли, особенно нужно призывать к творческой мысли, к раскрытию идей духа. Борьба идет на духовных вершинах человечества, там определяется судьба человеческого сознания, есть настоящая жизнь MbfcnH, жизнь идей. В середине же царит старая инертность мысли, нет инициативы в творчестве идей, клочья старого мира мысли влачат жалкое существование. Средняя мысль, мнящая себя интеллигентной, доходит до состояния полного бессмыслия. Мы вечно наталкиваемся на статику мысли, динамики же мысли не видно. Но мысль по природе своей динамична, она есть вечное движение духа, перед ней стоят вечно новые задачи, раскрываются вечно новые миры, она должна давать вечно творческие решения. Когда мысль делается статической, она костенеет и умирает. У многих наших передовых западников мысль остановилась на 60-х годах, они — охранители этой старой мысли, они остановились на стадии самого элементарного просветительства, на Западе восходящего до XVIII века. В области мысли люди эти не прогрессисты и не революционеры, а консерваторы и охранители; они тянут назад, к рассудочному просветительству, они слегка подогревают давно охлажденные мысли и враждебны всякому горению мысли.

IV

Творческое движение идей не вызывает к себе сколько-нибудь сильного интереса в широких кругах русского интеллигентного общества. У нас даже сложилось убеждение, что общественным деятелям вовсе и не нужны идеи или нужен минимальный их запас, который всегда можно найти в складах традиционной, давно охлажденной, статически-око-стеневшей мысли. Все наше движение 1905 г. не было одухотворено живыми творческими идеями, оно питалось идеями тепло-прохладными, оно раздиралось горячими страстями и интересами. И эта идейная убогость была роковой. За последние пятнадцать лет4 у нас было высказано много творческих идей и идей не только отвлеченных, но жизненных, конкретных. Но вокруг этих идей все еще не образовалось никакой культурной атмосферы, не возникло еще никакого общественного движения. Идеи эти остались в кругу немногих. Мир идей и мир общественности остались разобщенными. Со стороны общественников не было спроса на идеи, не было заказов на идейное творчество, они были довольны жалкими остатками старых идей. Вся ненормальность и болезненность духовного состояния нашего общества особенно почувствовалась, когда началась мировая война, потребовавшая

напряжения всех сил, не только материальных, но и духовных. Нельзя было подойти к мировой трагедии с запасом старых просветительских идей, старых рационалистически-социологических схем. Человек, во-оружейный лишь этими устаревшими идейными орудиями, должен был себя почувствовать раздавленным и выброшенным за борт истории. Гуманитарно-пацифистская настроенность, всегда очень элементарная и упрощенная, бессильна перед грозным ликом исторической судьбы, исторической трагедии. Если у нас не было достаточной материальной подготовленности к войне, то не было и достаточной идейной подготовленности. Традиционные идеи, десятки лет у нас господствующие, совершенно не пригодны для размеров разыгравшихся в мире событий. Все сдвинулось со своих обычных мест, все требует совершенно новой творческой работы мысли* нового идейного воодушевления. Наша же общественность во время небывалой мировой катастрофы бедна идеями, недостаточно воодушевленна. Мы расплачиваемся за долгий период равнодушия к идеям. Идеи, на которых покоилась старая власть, окончательно разложились. Их нельзя оживить никакими силами. Не помогут никакие ядовитые мистические оправдания, почерпнутые из старых складов. Но идеи русской общественно-ста, призванной перестроить русскую жизнь и обновить власть, охладели и выветрились раньше, чем наступил час для их осуществления в жизни. Остается обратиться к творческой жизни идей, которая неприметно назревала в мире. Расшатались идеологические основы русского консерватизма и идеологические основы русского радикализма. Нужно перейти в иное идейное измерение.

В мировой борьбе народов русский народ должен иметь свою идею, должен вносить в нее свой закал духа. Русские не могут удовлетвориться отрицательной идеей отражения германского милитаризма и одо-пения темной реакции внутри. Русские должны в этой борьбе не только государственно и общественно перестроиться, но перестроиться идейно и духовно. Постыдное равнодушие к идеям, закрепощающее отсталость и статическую окаменелость мысли, должно замениться новым идейным воодушевлением и идейным подъемом. Почва разрыхлена, и настало благоприятное время для идейной проповеди, от которой зависит все наше будущее. В самый трудный и ответственный час нашей истории мы находимся в состоянии идейной анархии и распутицы, в нашем духе совершается гнилостный процесс, связанный с омертвением мысли консервативной и революционной, идей правых и левых. Но в глубине русского народа есть живой дух, скрыты великие возможности. На разрыхленную почву должны пасть семена новой мысли и новой жизни. Созревание России до мировой роли предполагает ее духовное возрождение.

II. ПРОБЛЕМА НАЦИОНАЛЬНОСТИ Восток и Запад

НАЦИОНАЛЬНОСТЬ И ЧЕЛОВЕЧЕСТВО

I

Наши националисты и наши космополиты находятся во власти довольно низких понятий о национальности, они одинаково разобщают бытие национальное с бытием единого человечества. Страсти, которые обычно вызывают национальные проблемы, мешают прояснению сознания. Работа мысли над проблемой национальности должна прежде всего установить, что невозможно и бессмысленно противоположение национальности и человечества, национальной множественности и всечеловеческого единства. Между тем как это ложное противоположение делается с двух сторон, со стороны национализма и со стороны космополитизма. Недопустимо было бы принципиально противополагать часть целому или орган организму и мыслить совершенство целого организма как исчезновение и преодоление множественности его частей и органов. Национальность и борьба за ее бытие и развитие не означает раздора в человечестве и с человечеством и не может быть в принципе связываема с несовершенным, не пришедшим к единству состоянием человечества, подлежащим исчезновению при наступлении совершенного единства. Ложный национализм дает пищу для таких понятий о национальности. Национальность есть индивидуальное бытие, вне которого невозможно существование человечества, она заложена в самих глубинах жизни, и национальность есть ценность, творимая в истории, динамическое задание. Существование человечества в формах национального бытия его частей совсем не означает непременно зоологического и низшего состояния взаимной вражды и истребления, которое исчезает по мере роста гуманности и единства. За национальностью стоит вечная онтологическая основа и вечная ценная цель. Национальность есть бытийственная индивидуальность, одна из иерархических ступеней бытия, другая ступень, другой круг, чем ин-

дивидуальность человека или индивидуальность человечества как некой соборной личности. Установление совершенного братства между людьми не будет исчезновением человеческих индивидуальностей, но будет их полным утверждением. И установление всечеловеческого братства народов будет не исчезновением, а утверждением национальных индивидуальностей. Человечество есть некоторое положительное всеединство, и оно превратилось бы в пустую отвлеченность, если бы своим бытием угашало и упраздняло бытие всех входящих в него ступеней реальности, индивидуальностей национальных и индивидуальностей личных. И в Царстве Божьем должно мыслить совершенное и прекрасное существование личностей-индивидуальностей и наций-индивидуальностей. Всякое бытие — индивидуально. Отвлеченность же не есть бытие. В отвлеченном, от всякой конкретной множественности освобожденном гуманизме нет духа бытия, есть пустота. Само человечество есть конкретная индивидуальность высшей иерархической ступени, соборная личность, а не абстракция, не механическая сумма. Так Бог не есть угашение всех индивидуальных ступеней многообразного бытия, но их полнота и совершенство. Множественность индивидуальных ступеней, всю сложную иерархию мира нельзя заменить единством высшей ступени, индивидуальностью единого. Совершенное единство (общенациональное, общечеловеческое, космическое или божественное) есть высшая и наиболее полная форма бытия всей множественности индивидуальных существований в мире. Всякая национальность есть богатство единого и братски объединенного человечества, а не препятствие на его пути. Национальность есть проблема историческая, а не социальная, проблема конкретной культуры, а не отвлеченной общественности.

Космополитизм и философски, и жизненно несостоятелен, он есть лишь абстракция или утопия, применение отвлеченных категорий к области, где все конкретно. Космополитизм не оправдывает своего наименования, в нем нет ничего космического, ибо и космос, мир, есть конкретная индивидуальность, одна из иерархических ступеней. Образ космоса так же отсутствует в космополитическом сознаний, как и образ нации. Чувствовать себя гражданином вселенной совсем не 03-начает потери национального чувства и национального гражданства. К космической, вселенской жизни человек приобщается через жизнь всех индивидуальных иерархических ступеней, через жизнь национальную. Космополитизм есть уродливое и неосуществимое выражение мечты о едином, братском и совершенном человечестве, подмена конкретно живого человечества отвлеченной утопией. Кто не любит своего народа и кому не мил конкретный образ его, тот не может любить и человечество, тому не мил и конкретный образ человечества. Абстракции плодят абстракции. Отвлеченные чувства завладевают че-

ловеком, и все живое, в плоти и крови, исчезает из поля зрения человека. Космополитизм есть также отрицание и угашение ценности индивидуального, всякого образа и обличил, проповедь отвлеченного человека и отвлеченного человечества.

II

Человек входит в человечество через национальную индивидуальность, как национальный человек, а не отвлеченный человек, как русский, француз, немец или англичанин. Человек не может перескочить через целую ступень бытия, от этого он обеднел бы и опустел бы. Национальный человек — больше, а не меньше, чем просто человек, в нем есть родовые черты человека вообще и еще есть черты индивидуально-национальные. Можно желать братства и единения русских, французов, англичан, немцев и всех народов земли, но нельзя желать, чтобы с лица земли исчезли выражения национальных ликов, национальных духовных типов и культур. Такая мечта о человеке и человечестве, отвлеченных от всего национального, есть жажда угашения целого мира ценное-тей и богатств. Культура никогда не была и никогда не будет отвлеченно-человеческой, она всегда конкретно-человеческая, т. е. национальная, индивидуально-народная и лишь в таком своем качестве восходящая до общечеловечности. Совершенно не национальной, отвЛеченно-человеческой, легко транспортируемой от народа к народу является наименее творческая, внешне техническая сторона культуры. Все творческое в культуре носит на себе печать национального гения. Даже великие технические изобретения национальны, и не национальны лишь технические применения великих изобретений, которые легко усваиваются всеми народами. Даже научный гений, инициативный, создающий метод, — национален. Дарвин мог быть только англичанином, а Гельмгольц — характерный немец. Национальное и общечеловеческое в культуре не может быть противопоставляемо. Общечеловеческое значение имеют именно вершины национального творчества. В национальном гении раскрывается всечеловеческое, через свое индивидуальное он проникает в универсальное. Достоевский — русский гений, национальный образ отпечатлен на всем его творчестве. Он раскрывает миру глубины русского духа. Но самый русский из русских—он и самый всечеловеческий, самый универсальный из русских. Через русскую глубину раскрывает он глубину всемирную, всечеловеческую. То же можно сказать и о всяком гении. Всегда возводит он национальное до общечеловеческого значения. Гёте — универсальный человек не в качестве отвлеченного человека, а в качестве национального человека, немца.

Объединение человечества, его развитие к всеединству совершается через мучительное, болезненное образование и борьбу национальных индивидуальностей и культур. Другого исторического пути нет, другой путь есть отвлеченность, пустота или чисто индивидуальный уход в глубь духа, в мир иной. Судьба наций и национальных культур должна свершиться до конца. Принятие истории есть уже принятие борьбы за национальные индивидуальности, за типы культуры. Культура греческая, культура итальянская в эпоху Возрождения, культура француз-екая и германская в эпохи цветения и есть пути мировой культуры единого человечества, но все они глубоко национальны, индивидуально-своеобразны. Все великие национальные культуры — всечеловечны по своему значению. Нивелирующая цивилизация уродлива. Культура воляпюка' не может иметь никакого значения, в ней нет ничего вселенского. Весь мировой путь бытия есть сложное взаимодействие разных ступеней мировой иерархии индивидуальностей, творческое врастание одной иерархии в другую, личности в нацию, нации в человечество, человечества в космос, космоса в Бога. Можно и должно мыслить исчезновение классов и принудительных государств в совершенном человечестве, но невозможно мыслить исчезновение национальностей. Нация есть динамическая субстанция, а не преходящая историческая функция, она корнями своими врастает в таинственную глубину жизни. Национальность есть положительное обогащение бытия, и за нее должно бороться, как за ценность. Национальное единство глубже единства классов, партий и всех других преходящих исторических образований в жизни народов. Каждый народ борется за свою культуру и за высшую жизнь в атмосфере национальной круговой поруки. И великий самообман — желать творить помимо национальности. Даже толстовское непротивление, убегающее от всего, что связано с национальностью, оказывается глубоко национальным, русским2. Уход из национальной жизни, странничество3 — чисто русское явление, запечатленное русским национальным духом. Даже формальное отрицание национальности может быть национальным. Национальное творчество не означает сознательно-нарочитого национальничанья, оно свободно и стихийно национально.

Ill

Все попытки рационального определения национальности ведут к неудачам. Природа национальности неопределима ни по каким рационально-уловимым признакам. Ни раса, ни территория, ни язык, ни религия не являются признаками, определяющими национальность, хотя все они играют ту или иную роль в ее определении. Национальность — сложное историческое образование, она формируется в ре-

зультате кровного смешения рас и племен, многих перераспределений земель, с которыми она связывает свою судьбу, и духовно-культурного процесса, созидающего ее неповторимый духовный лик. И в результате всех исторических и психологических исследований остается неразложимый и неуловимый остаток, в котором и заключена вся тайна национальной индивидуальности. Национальность — таинственна, мистична, иррациональна, как и всякое индивидуальное бытие. Нужно быть в национальности, участвовать в ее творческом жизненном процессе, чтобы до конца знать ее тайну. Тайна национальности хранится за всей зыбкостью исторических стихий, за всеми переменами судьбы, за всеми движениями, разрушающими прошлое и создающими небывшее. Душа Франции средневековья и Франции XX века — одна и та же национальная душа, хотя в истории изменилось все до неузнаваемости.

Творчество национальных культур и типов жизни не терпит внешней, принудительной регламентации, оно не есть исполнение навязанного закона, оно свободно, в нем есть творческий произвол. Законни-ческий, официальный, внешне навязанный национализм только стесняет национальное призвание и отрицает иррациональную тайну национального бытия. Законничество национализма и законничество гуманизма одинаково угнетает творческий порыв, одинаково враждебно пониманию национального бытия как задачи творческой. Существует ветхозаветный национализм. Ветхозаветный, охраняющий национализм очень боится того, что называют «европеизацией» России. Держатся за те черты национального быта, которые связаны с исторической отсталостью России. Боятся, что европейская техника, машина, развитие промышленности, новые формы общественности, формально схожие с европейскими, могут убить своеобразие русского духа, обезличить Россию. Но это — трусливый и маловерный национализм, это — неверие в силу русского духа, в несокрушимость национальной силы, это — материализм, ставящий наше духовное бытие в рабскую зависимость от внешних материальных условий жизни. То, что вое-принимается как «европеизация» России, совсем не означает денационализации России. Германия была экономически и политически отсталой страной по сравнению с Францией и Англией, была Востоком по сравнению с Западом. Но пробил час, когда она приняла эту более передовую западную цивилизацию. Стала ли она от этого менее национальной, утеряла ли свой самобытный дух? Конечно, нет. Машина, сама по себе механически безббразная и безобразная, интернациональная, особенно привилась в Германии и стала орудием национальной воли. То, что есть злого и насильнического в германской машине, очень национальное, очень германское. В России машина может сыграть совсем иную роль, может стать орудием русского духа, Так и во всем. То, что называется европейской или интернациональной цивилизацией,

есть в сущности фантом. Рост и развитие всякого национального бытия не есть переход его от национального своеобразия к какой-то интернациональной европейской цивилизации, которой совсем и не существует. Нивелирующий европеизм, международная цивилизация — чистейшая абстракция, в которой не заключено ни единой капли конкретного бытия. Все народы, все страны проходят известную стадию развития и роста, они вооружаются орудиями техники научной и социальной, в которой, самой по себе, нет ничего индивидуального и национального, ибо в конце концов индивидуален и национален лишь дух жизни. Но этот процесс роста и развития не есть движение в сторону, к какой-то «интернациональной Европе», которой нигде на Западе нельзя найти, это — движение вверх, движение всечеловеческое в своей национальной особенности. Есть только один исторический путь к достижению высшей всечеловечности, к единству человечества — путь национального роста и развития, национального творчества. Всечело-вечество раскрывает себя лишь под видами национальностей. Денационализация, проникнутая идеей интернациональной Европы, интернациональной цивилизации, интернационального человечества есть чистейшая пустота, небытие. Ни один народ не может развиваться в бок, в сторону, врастать в чужой путь и чужой рост. Между моей национальностью и моим человечеством не лежит никакой «интернациональной Европы», «интернациональной цивилизации». Творческий национальный путь и есть путь к всечеловечеству, есть раскрытие все-человечества в моей национальности, как оно раскрывается во всякой национальности.

IV

То, что обычно называют «европеизацией» России, неизбежно и благостно. Много есть тяжелого и болезненного в этом процессе, так как не легок переход от старой цельности через расщепление и разложение всего органического к новой, небывшей еще жизни. Но менее всего процесс «европеизации» означает, что мы станем похожими на немцев и англичан или французов. Совершенно лишено всякого смысла противоположение общечеловеческой ориентировки жизни ориентировке национальной. Призыв забыть о России и национальном и служить человечеству, вдохновляться лишь общечеловеческим ничего не значит, это — пустой призыв. Реальность всечеловечества зависит от реальности России и других национальностей. Россия — великая реальность, и она входит в другую реальность, именуемую человечеством, и обогащает ее, наполняет ее своими ценностями и богатствами. Космополитическое отрицание России во имя человечества есть ограбление человечества. Россия — бытийственный факт, через который все

мы пребываем в человечестве. И Россия должна быть возведена до общечеловеческого значения. Россия — творческая задача, поставленная перед всечеловечеством, ценность, обогащающая мировую жизнь. Человечество и мир ждут луча света от России, ее слова, неповторимого дела. Всечеловечество имеет великую нужду в России. Для всечеловече-ства должно быть отвратительно превращение русского человека в интернационального, космополитического человека. Для всечеловече-ства необходимо возведение русского человека до всечеловеческого значения, а не превращение его в отвлеченного, пустого человека. Все-человечность не имеет ничего общего с интернационализмом, всече-ловечность есть высшая полнота всего национального. И мы должны творить конкретную русскую жизнь, ни на что не похожую, а не отвлеченные социальные и моральные категории. Вся жизнь наша должна быть ориентирована на конкретных идеях нации и личности, а не на абстрактных идеях класса и человечества. Судьба России бесконечно дороже судьбы классов и партий, доктрин и учений. Зоологическое национальное чувство и инстинкт, которые так пугают гуманистов-космополитов, есть элементарное и темное еще стихийное состояние, которое должно быть преображено в творческое национальное чувство и инстинкт. Без изначальной и стихийной любви к России невозможен никакой творческий исторический путь. Любовь наша к России, как и всякая любовь, — произвольна, она не есть любовь за качества и достоинства, но любовь эта должна быть источником творческого созидания качеств и достоинств России. Любовь к своему народу должна быть творческой любовью, творческим инстинктом. И менее всего она означает вражду и ненависть к другим народам. Путь к всечеловечеству для каждого из нас лежит через Россию. И поистине всякая денационализация отделяет нас от всечеловечества. Лик России будет запечатлен в самом небесном человечестве. В едином человечестве могут соединяться лишь индивидуальности, а не пустые отвлеченности. Истина о положительной связи национальности и человечества может быть выражена и с другой, противоположной стороны. Если недопустимо противоположение идеи человечества идее национальности, то недопустимо и обратное противоположение. Нельзя быть врагом единства человечества во имя национальности в качестве националиста. Такое обращение национальности против человечества есть обеднение национальности и ее гибель. Такого рода ложный, отщепенский национализм должен разделить судьбу пустого интернационализма. Творческое утверждение национальности и есть утверждение человечества. Национальность и человечество — одно.

4 Паление священного Русского иарства

НАЦИОНАЛИЗМ И МЕССИАНИЗМ_

I

Национализм и мессианизм соприкасаются и смешиваются. Национализм в своем положительном утверждении в моменты исключительного духовного подъема переливается в мессианизм. Так, в Германии в начале XIX века духовный национальный подъем у Фихте переступил свои границы и превратился в германский мессианизм1. И национализм славянофилов незаметно переходил в мессианизм. Но национализм и мессианизм глубоко противоположны по своей природе, по своему происхождению и задачам. Противоположность националистических и мессианских стремлений всегда очень чувствовалась в России. Трудно было бы открыть мессианскую идею в национализме «Нового времени»2 или наших думских националистов. Такого рода националистам всякий мессианизм со своим безумием и жертвенностью должен представляться не только враждебным, но и опасным. Националисты — трезвые, практические люди, хорошо устраивающиеся на земле. Национализм может быть укреплен на самой позитивной почве, и обосновать его можно биологически. Мессианизм же мыслим лишь на религиозной почве, и обосновать его можно лишь мистически. Возможно существование многих национализмов. Национализм в идее не претендует на универсальность, единственность и исключительность, хотя на практике легко может дойти до отрицания и истребления других национальностей. Но по природе своей национализм партикулярен, он всегда частный, сами его отрицания и истребления так же мало претендуют на вселенскость, как биологическая борьба индивидуальностей в мире животном. Мессианизм не терпит сосуществования, он — единственный, всегда вселенский по своему притязанию. Но мессианизм никогда не отрицает и биологически не истребляет другие национальности, он их спасает, подчиняет своей вселенской идее.

Религиозные корни мессианизма — в мессианском сознании еврейского народа, в его сознании себя избранным народом Божиим, в котором должен родиться Мессия, Избавитель от всех зол, создающий блаженное царство Израиля. Древнееврейский мессианизм — исключительный, прикованный к одной национальности и извергающий все другие национальности. В еврейском мессианизме нет еще идеи всече-ловечности. Для христианства уже нет различия между эллином и иуде-ем3. Еврейский мессианизм невозможен в христианском мире. С явлением Христа-Мессии религиозная миссия еврейского народа кончилась, и кончился еврейский мессианизм. В мире христианском недопустима уже яростная религиозно-национальная ненависть. Она возможна лишь как факт биологический, а не факт религиозный. Царство Израиля в христианском мире есть царство всечеловеческое. Христианство нимало не отрицает рас и национальностей как природных, духовно-биологических индивидуальностей. Но христианство есть религия спасения и избавления всего человечества и всего мира. Христос пришел для всех и для вся. И хотя невозможен в христианском человечестве исключительный национальный мессианизм, отрицающий саму идею человечества, мессианизм ветхозаветный, но возможен преображенный новозаветный мессианизм, исходящий от явления Мессии всему человечеству и всему миру. В христианском человечестве мессианское сознание может быть обращено лишь вперед, лишь к Христу Грядущему, ибо по существу это сознание — пророческое. И чисто религиозный, чисто христианский мессианизм всегда приобретает апокалиптическую окраску. Христианский народ может сознать себя народом богоносным, христианским, народом-Мессией среди народов, может ощутить свое особое религиозное призвание для разрешения судеб мировой истории, нимало не отрицая этим другие христианские народы. Мессианизм русский, если выделить в нем стихию чисто мессианскую, по преимуществу апокалиптический, обращенный к явлению Христа Грядущего и его антипода — антихриста. Это было в нашем расколе, в мистическом сектантстве и у такого русского национального гения, как Достоевский, и этим окрашены наши религиозно-философские искания. Мессианское сознание в христианском мире антиномично, как и все в христианстве. В духовном складе русского народа есть черты, которые делают его народом апокалиптическим в высших проявлениях его духовной жизни. Апокалиптичностью запечатлен и мессианизм польский, и это обнаруживает духовную природу славянской расы. Но мессианская идея может оторваться от своей религиозно-христианской почвы и переживаться народами как исключительное духовно-культурное призвание. Так, германский мессианизм по преимуществу расовый, с сильной биологической окраской. Германский народ на своих духовных вершинах сознает себя не носителем Христова Духа, а носи-

телем высшей и единственной духовной культуры. Германская раса — избранная высшая раса. Апокалиптическая настроенность совершенно чужда германскому духу, ее не было и в старой германской мистике. В этом — основное отличие славян от германцев. Но германское сознание у Фихте, у старых идеалистов и романтиков, у Р. Вагнера и в наше время у Древса и Чемберлена с такой исключительностью и напряженностью переживает избранность германской расы и ее призван-ность быть носительницей высшей и всемирной духовной культуры, что это заключает в себе черты мессианизма, хотя и искаженного. Древе считает возможным даже говорить о создании германской религии, религии германизма, чисто арийской, но не христианской и антихристианской.

II

В XIX и XX веках мессианские и националистические переживания переплетаются, смешиваются и незаметно переходят друг в друга. Нужно помнить, что национализм — явление новое, он развился лишь в XIX веке, он пришел на смену средневековому и древнеримскому универсализму. Национализм, дошедший в своих притязаниях до отрицания других национальных душ и тел, до невозможности всякого положительного общения с ними, есть эгоистическое самоутверждение, ограниченная замкнутость. Почва его — элементарно биологическая. И чем более такой национализм претендует на безграничность, тем он становится ограниченнее. Безграничная притязательность национализма делает его отрицательным, утесняющим, отделяет его от универсализма, лишает его творческого духа. Таков национализм Каткова или Данилевского. Национальный организм, всегда представляющий собой бытие партикуляристическое, а не универсальное, не вмещает в себе вселенского, всечеловеческого духа, но имеет претензию быть всем и все поглощать. Всякое смешение национализма с мессианизмом, всякое выдавание национализма за мессианизм порождается темнотой сознания и несет в мир зло. Подмены всегда бывают злоносны. И необходимы строгие различения. Ибо частное не должно выдавать себя за всеобщее. Национализм есть положительное благо и ценность как творческое утверждение, раскрытие и развитие индивидуального народного бытия. Но в этом индивидуальном образе народном должно изнутри раскрываться всечеловечество. Пагубно, когда национальность в безграничном самомнении и корыстном самоутверждении мнит себя вселенной и никого и ничего не допускает рядом с собой. Таково направление германского национализма. Но плодоносно, когда национальность творческими усилиями раскрывает в себе вселенское, не обезличивая своего индивидуально-неповторяемого образа, но возно-

ся его до значения всечеловеческого. Национальность не может преТендовать на исключительность и универсальность, она допускает дру-гйе национальные индивидуальности и вступает с ними в общение. Национальность входит в иерархию ступеней бытия и должна занимать свое определенное место, она иерархически соподчинена человечеству и космосу. И необходимо строго различать национализм и мессианизм.

Мессианизм принадлежит к совершенно другому духовному порядку. Мессианизм относится к национализму, как второе рождение мистиков относится к первому природному рождению. Национальное бытие есть природное бытие, за которое необходимо бороться, которое необходимо раскрывать и развивать. Но мессианское призвание лежит уже вне линии природного процесса развития, это — блеск молнии с неба, божественный огонь, в котором сгорает всякое земное устроение. Благоразумного мессианизма, хорошо устраивающего земные дела, быть не может. В мессианском сознании всегда есть исступленное обращение к чудесному, к катастрофическому разрыву в природном порядке, к абсолютному и конечному. Национализм же есть пребывание в природно-относительном, в историческом развитии. Национализм и мессианизм нимало не отрицают друг друга, так как находятся в разных порядках. Национализм может лишь утверждать и развивать то природно-историческое народное бытие, в глубине которого может загореться мессианская идея, как молния, сходящая с духовного неба. Но возможно допустить подмены мессианизма национализмом, вы-давания явления этого мира за явление мира иного. Очистительная и творческая национальная работа может лишь уготовлять вместилище для мессианской идеи. Но сама мессианская идея идет из иного мира, и стихия ее — стихия огня, а не земли.

Ill

Внутри самого мессианского сознания происходит смешение мессианизма христианского с мессианизмом еврейским. И если пагубна подмена мессианизма национализмом, универсализма — партикуляризмом, то не менее пагубна подмена христианского мессианизма еврейским. Еврейский мессианизм навеки невозможен после Христа. Внутри самого еврейства роль его стала отрицательной, ибо может быть лишь ожиданием нового Мессии, противоположного Христу, который и утвердит царство и блаженство Израиля на земле. Но еврейский мессианизм проникает в христианский мир, и там подменяет он служение — притязанием, жертвенность — жаждой привилегированного земного благополучия. Но христианское мессианское сознание народа может быть исключительно жертвенным сознанием, сознанием призванности народа послужить миру и всем народам мира делу

их избавления от зла и страдания. Мессия по мистической природе своей — жертвен, и народ-Мессия может быть лишь жертвенным народом. Мессианское ожидание есть ожидание избавления через жертву. Еврейский же хилиазм4, который ждет блаженства на земле без жертвы, без Голгофы, глубоко противоположен христианской мессианской идее. И ожидание Христа Грядущего предполагает прохождение через Голгофу, принятие Христа Распятого и героический, творческий путь ввысь. У польских мессианистов, у Мицкевича, Товянского, Цешков-ского, было очень чистое жертвенное сознание, оно загоралось в сердце народном от великих страданий. Но слишком скоро жертвенный мессианизм в Польше заменился крайним национализмом. Мессианское сознание народа может быть лишь плодом великих народных страданий. И мессианская идея, заложенная в сердце русского народа, была плодом страдальческой судьбы русского народа, его взысканий Града Грядущего. Но в русском сознании произошло смешение христианского мессианизма с мессианизмом еврейским и с преступившим свои пределы национализмом. У нас не было здорового национального сознания и национального чувства, всегда был какой-то надрыв, всегда эксцессы самоутверждения или самоотрицания. Наш национализм слишком часто претендовал быть мессианизмом древнееврейского типа, яростного, исключительного и притязательного. Обратной же стороной его было полное отрицание национальности, отвлеченный и утопический интернационализм.

Необходимо внутри нашего национального самосознания произвести расчленения и очищения. Национализм утверждает духовно-биологическую основу индивидуально-исторического бытия народов, вне которой невозможно выполнение никаких миссий. Народ должен быть, должен хранить свой образ, должен развивать свою энергию, должен иметь возможность творить свои ценности. Но самый чистый, самый положительный национализм не есть еще мессианизм. Мессианская идея — вселенская идея. Она определяется силой жертвенного духа народа, его исключительной вдохновленностью царством не от мира сего, она не может притязать на внешнюю власть над миром и не может претендовать на то, чтобы даровать народу земное блаженство. И я думаю, что в России, в русском народе есть и исключительный, нарушивший свои границы национализм, и яростный исключительный еврейский мессианизм, но есть и истинно христианский, жертвенный мессианизм. Образ России двоится, в нем смешаны величайшие противоположности. Крайнее утверждение национализма у нас нередко соединяется с отрицанием русского мессианизма, с абсолютным непониманием мессианской идеи и отвращением от нее... Национализм может быть чистым западничеством, европеизацией России, явлением партикуляристическим по своему духу, не вмещающим никакой

великой идеи о России, не ведующим России как некоего великого Востока. И, наоборот, полное отрицание национализма может быть явлением глубоко русским, неведомым западному миру, вдохновленным вселенской идеей о России, ее жертвенным мессианским призванием. Мессианизм, переходящий в отрицание всякого национализма, хочет, чтобы русский народ жертвенно отдал себя на служение делу избавления всех народов, чтобы русский человек явил собой образ всечелове-ка. Русской душе свойственно религиозное, а не «интернациональное» отрицание национализма. И это явление — русское, характерно национальное, за ним стоит облик всечеловека, который решительно нужно отличать от облика космополита.

IV

Но русской душе недостает мужественного сознания, она не сознает, не освещает своей собственной стихии, она многое смешивает. Русский апокалипсис переживается пассивно, как пронизанность русской души мистическими токами, как вибрирование ее тончайших тканей. Эта пассивная, рецептивная, женственная апокалиптичность русской души должна быть соединена с мужественным, активным, творческим духом. России необходимо мужественное национальное сознание. Необходима творческая работа мысли, которая произведет расчленения, прольет свет на русскую тьму. В народной русской жизни апокалиптические переживания, погружавшие во тьму, доводили до самосожжения и до истребления всякого бытия5. Этот уклон всегда есть в русской жажде абсолютного, в русском отрицании всего относительного, всего исторического. Также погружено в тьму сознание русской революционной интеллигенции, так часто отрицавшей национальность и Россию, и очень национальной, очень русской по своей стихии. Русская стихия остается темной, не оформленной мужественным сознанием. Русская душа нередко переживает бессознательный, темный мессианизм. Это было у Бакунина, по-своему исповедовавшего славянский мессианизм6. Это было у некоторых русских анархистов и революционеров, веровавших в мировой пожар, из которого чудесно родится новая жизнь, и в русском народе видевших того Мессию, который зажжет этот пожар и принесет миру эту новую жизнь. У наших националистов официальной марки, как старой формации, так и новейшей западной формации, уж во всяком случае меньше русского мессианского духа, чем у иных сектантов или иных анархистов, людей темных по своему сознанию, но истинно русских по своей стихии. В самых причудливых и разнообразных формах русская душа выражает свою заветную идею о мировом избавлении от зла и горя, о нарождении но-

вой жизни для всего человечества. Идеей этой, поистине мессианской идеей, одинаково одержим Бакунин и Н.Ф. Федоров, русский социалист и Достоевский, русский сектант и Вл. Соловьев. Но это русское мессианское сознание не пронизано светом сознания, не оформлено мужественной волей. Мы должны сознать, что русский мессианизм не может быть претензией и самоутверждением, он может быть лишь жертвенным горением духа, лишь великим духовным порывом к новой жизни для всего мира. Мессианизм не означает, что мы лучше других и на большее можем притязать, а означает, что мы больше должны сделать и от большего способны отречься. Но всякому мессианскому служению должна предшествовать положительная национальная работа, духовное и материальное очищение, укрепление и развитие нашего национального бытия. Мессианизм не может быть программой, программа должна быть творчески-национальной. Мессианизм же есть эзотерическая7 глубина чистого, здорового и положительного национализма, есть безумный духовно-творческий порыв.

НАЦИОНАЛИЗМ И ИМПЕРИАЛИЗМ

I

Проблема национализма и проблема империализма очень обострены мировой борьбой народов. В области мысли одним из плодов нынешней войны будут философия национализма и философия империализма. Но работа сознания в этом направлении должна быть плодотворной и для практических задач, для всего направления нашей мировой и внутренней политики. Наш национализм доныне находился на очень низком уровне сознания. Национальные волевые импульсы не были у нас просветлены. И русский империализм, как всемирно-исторический факт, не был еще достаточно осознан и не был сопоставлен с так называемой националистической политикой. В широких кругах русской интеллигенции этими проблемами мало интересовались и даже считали их несколько «реакционными». Лишь война пробудила национальное чувство и стихийно принудила к выработке национального сознания. На свободе, без крайней необходимости, мы были в этом отношении очень беспечны.

Мировую войну можно рассматривать с разных точек зрения. В одном из своих аспектов мировая война должна быть признана неотвратимым и роковым моментом в развитии и диалектике империализма. Она есть результат столкновения империалистических воль к мировому могуществу и мировому преобладанию. Существование нескольких мировых претензий не может не породить мировой войны. Мировые же империалистические претензии Германии слишком поздно явились в истории, когда земной шар был уже в значительной степени разобран, когда Англия стала уже величайшей морской державой, а Россия — величайшей сухопутной державой. Но мировая война связана не только с обострением империалистической политики великих держав — она также очень остро ставит вопрос о судьбе всех национальностей, вплоть до самых малых. Все национальные организмы

хотят устроиться в мире, хотят войти в свои естественные границы. Война жалует и истребляет слабые национальности, и вместе с тем она пробуждает в них волю к автономному существованию. Огромные империалистические организмы расширяются и стремятся к образованию мирового царства. И параллельно этому самые маленькие национальные организмы стремятся к самостоятельности, возлагаясь на покровительство великих держав. Империализм и национализм — разные начала, за ними скрыты разные мотивы, и их следует ясно различать.

В истории нового человечества происходит двойственный процесс — процесс универсализации и процесс индивидуализации, объединения в большие тела и дифференциации на малые тела. Ндционалійм есть начало индивидуализации, империализм — начало универсализации. В то время как национализм склонен к обособлению, империализм хочет выхода в мировую ширь. Эти начала разнокачествуют, но не исключают друг друга, они сосуществуют. Империализм по природе своей выходит за пределы замкнутого национального существования, империалистическая воля есть всегда воля к мировому существованию. Через борьбу, через раздор империализм все же способствует объединению человечества. Империалистическая воля пролила много крови в человеческой истории, но за ней скрыта была идея мирового единства человечества, преодолевающего всякую национальную обособленность, всякий провинциализм1. В древности Римская империя, не была уже национальностью, она стремилась быть вселенной. Идея всемирной империи проходит через всю историю и доходит до XX века, когда она теряет свой священный характер (Священная Римская им-перия2) и приобретает основу в значительной степени торгово-промышленную. Экономизм нашего века наложил свою печать и на идею мировой империи3. Англия явила собой первый могущественный образец нового империализма. И нужно сказать, что в империалистической политике великая удача выпала на ее долю и бескровно сделала ее владычицей морей и океанов. Все великие державы стремятся к империалистическому расширению и ведут империалистическую политику. Это — рок всякой великодержавности. К тому времени, когда возгорелась небывалая за всю историю мировая война, выяснилось, что есть три величайшие державы, которые могут претендовать на мировое преобладание,—Англия, Россия и Германия. Сосуществование этих трех мировых империалистических воль невозможно. Неизбежно столкновение и выбор. И очень наивна та философия истории, которая верит, что можно предотвратить движение по этому пути мировой империалистической борьбы, которая хочет видеть в нем не трагическую судьбу всего человечества, а лишь злую волю тех или иных классов, тех или иных правительств.

Национализм и империализм II

Проблему империализма нельзя ставить на субъективно-моралистическую почву нашего сочувствия или несочувствия империалиста-ческой политике. Можно совсем не иметь империалистического пафоса и даже с отвращением относиться ко многим неприглядным сторонам империалистической политики и все же признавать объективную неизбежность и объективный смысл империализма. Можно с негодованием относиться к некоторым сторонам колониальной политики и все же признавать, что она способствует мировому объединению культуры. Империализм разделяет и порождает мировую войну. Но он же объединяет человечество, приводит его к единству. Образование больших империалистических тел совершенно неизбежно, через него должно пройти человечество. Это одна из неотвратимых тенденций исторического процесса. Человечество идет к единству через борьбу, распрю и войну. Это — печально, это может вызывать наше негодование, это — показатель большой тьмы, в которую погружены самые корни человеческой жизни, но это так. Гуманитарный пацифизм провозглашает превосходные нравственные истины, но он не угадывает путей, которыми совершается историческая судьба человечества. Судьба эта совершается через очень трагические противоречия, не прямыми, нравственно ясными путями. Исторические пути человечества, исполненные противоречий, заключают в себе большие опасности, возможное-ти срыва вниз и отбрасывания назад, к инстинктам звериным, но их нужно мужественно пройти, охраняя высший образ человека. Объективный смысл империализма глубже и шире того, что на поверхности называют империалистической политикой. Империализм, как бы ни были часто низменны его мотивы и дурны его приемы, все же выводит за грани замкнутого национального существования, он выводит за границы Европы в мировую ширь, за моря и океаны, объединяет Восток и Запад. Пафос всемирности живет и в торгово-промышленном империализме.

Но империализм с его мировыми притязаниями вовсе не означает непременно угнетения и истребления малых национальностей. Империализм не есть непременно разбухание одной какой-нибудь национальности, истребляющей всякую другую национальность. Тип германского империализма не есть единственный тип империализма. Есть даже большее основание думать, что Германия не имеет империалистического призвания и что империализм ее есть лишь зазнавшийся свыше всякой меры национализм. Характерно, что величайший государственный человек Германии — Бисмарк был еще лишен империа-диетического сознания и политика его была лишь национальной. Слишком зазнавшийся и слишком разбухший национализм несет с собой

угнетение всем национальным индивидуальностям. Национализм должен знать свои границы. За этими границами начинается уже не национализм, а империализм. Это сознала Англия. Тут мы подходим к очень важному для России вопросу о соотношении империализма и национализма. Россия — величайшая в мире сухопутная империя, целый огромный мир, объемлющий бесконечное многообразие, великий Вое-токо-Запад, превышающий ограниченное понятие индивидуальности4. И поскольку перед Россией стоят мировые империалистические задачи, они превышают задачи чисто национальные. Так было в древности в Римской империи, так в новое время стоит вопрос в империи Великобританской. Великая империя должна быть великой объединитель-ницей, ее универсализм должен одаряюще обнимать каждую индивидуальность. Всякая великая империя, исторически жизнепригодная, должна иметь пребывающее национальное ядро, из которого и вокруг которого совершается ее всемирно-историческая работа. Великорусское племя и составляет такое ядро русского империализма, оно создало огромную Россию. Российская империя заключает в себе очень сложный национальный состав, она объединяет множество народностей. Но она не может быть рассматриваема как механическая смесь народностей — она русская по своей основе и задаче в мире. Россия есть некий организм в мире, имеющий свое специфическое призвание, свой единственный лик.

Ill

Русский империализм, которому так много естественно дано, не походит на империализм английский или германский, он совсем особенный, более противоречивый по своей природе. Русский империализм имеет национальную основу, но по заданиям своим он превышает все чисто национальные задания, перед ним стоят задачи широких объединений, быть может, невиданных еще объединений Запада и Востока, Европы и Азии. Стоим ли мы на высоте этих выпавших на нашу долю задач? Это подводит нас к вопросу о нашей националиста-ческой политике. Россия тогда лишь будет на высоте мировых империалистических задач, когда преодолеет свою старую националиста-ческую политику, в сущности не согласную с духом русского народа, и вступит на новый путь. Если мировая война окончательно выведет Россию в мировую ширь, на путь осуществления ее мирового призвания, то прежде всего должна измениться политика по отношению ко всем населяющим ее народностям. Всечеловеческий и щедрый дух русского народа победит дух провинциальной исключительности и самоутверждения. Наша политика впервые сделается истинно национальной,

когда она перестанет быть насильнически и исключительно националистической. Такая националистическая политика совершенно противоречит идее великой мировой империи. Такого рода национализм есть показатель слабости, он несоединим с чувством силы. Он возможен или у народов, освобождающихся от рабства, или у маленьких и слабых народов, боящихся попасть в рабство. Великая мировая империя, в основе которой лежит сила, а не слабость господствующего национального ядра, не может вести националистической политики, озлобляющей те народности, которые она объемлет, внушающей всем нелюбовь к себе и жажду освобождения. Такая политика в конце концов антигосударственна и ведет к разделению и умалению великой России. Рус-екая политика может быть лишь империалистической, а не националистической, и империализм наш, по положению нашему в мире, должен быть щедро-дарящим, а не хищнически-отнимающим. Национальное ядро великой империи, объемлющей множество народностей, должно уметь внушать к себе любовь, должно притягивать к себе, должно обладать даром обаяния, должно нести своим народностям свет и свободу. И можно сказать, что народная Россия внушает к себе такую любовь и притягивает к себе всех. Наши инородцы находятся под обаянием подлинной русской культуры. Россия же официальная тщательно отталкивает от себя и хочет вытравить эту любовь и это притяжение. Она хочет разъединить внутренне, оттолкнуть как можно больше и сцепить неволей и насилием. Но русский империализм тогда лишь будет иметь право на существование, если он будет дарящим от избытка, в этом лишь будет знак его мощи. Россия провиденциально империалистич-на, но лишена империалистического пафоса, в этом ее своеобразие. Старая националистическая политика была труслива и бессильна, она насиловала от страха, и в основе ее лежало неверие в великорусское племя. Но если в великорусском племени нет настоящей силы и настоящего духа, то оно не может претендовать на мировое значение. Насилие не может заменить силы. Отсутствие дара не может быть компенсировано никаким устрашением. Поразительно, до чего неверующими в Россию были всегда наши националисты. Их жесты были жестами бессилия.

Именно в русском империализме должна была быть всечеловеческая широта и признание всякой народной индивидуальности, бережное и щедрое отношение ко всякой народности. Понимание народных душ — гордость русского гения5. В основу русской идеи легло сознание русского человека как всечеловека6. И если русский империализм не будет выражением этого русского народного духа, то он начнет разлагаться и приведет к распадению России. Великая империя, верящая в свою силу и свое призвание, не может превращать своих граждан в бесправных париев, как то было у нас с евреями. Это ведет к распадению

империалистического единства. Лишь свободные граждане могут быть опорой империи. Большое количество бесправных, гонимых и всячески озлобляемых представляет опасность. У нас официально был избран самый дурной способ сохранения национального лика, способ, искажающий этот лик, а не охраняющий его. Русский империализм пространственно насыщен, у него не может быть хищнических вожделений.

Внешней задачей русского империализма является лишь обладание проливами, выходом к морям7. Другой задачей является освобождение угнетенных народностей. Но эта благородная миссия может быть исполнена лишь в том случае, если Россия никогда не будет угнетать у себя внутри, если она и внутренне будет освободительницей угнетенных народностей. Прежде всего Россия должна освободительно решить польский вопрос как вопрос мировой. По-иному, но все же в духе освободительном, должны быть решены вопросы — еврейский, финляндский, армянский и мн. др. Наша галицийская политика не могла способствовать укреплению величия России и ее престижа". Добились лишь усиления украинских сепаратистских настроений. Если Россия не сумеет внушить любви к себе, то она потеряет основания для своего великого положения в мире. Ее империализм не может быть агрессивным. Ее национализм должен выражать русский всечеловеческий народный характер.

КОНЕЦ ЕВРОПЫ

I

Мечта о всемирном соединении и всемирном владычестве — вековечная мечта человечества. Римская империя была величайшей попыткой такого соединения и такого владычества. И всякий универсализм связывается и доныне с Римом как понятием духовным, а не географическим. Нынешняя мировая война, которая все разрастается и грозит захватить все страны и народы, кажется глубоко противоположной этой старой мечте о мировом соединении, о едином всемирном государстве. Такая страшная война, казалось бы, разрушает единство человечества. Но это так лишь на поверхностный взгляд. С более углубленной точки зрения, мировая война до последней степени обостряет вопрос о мировом устройстве земного шара, о распространении культуры на всю поверхность земли. Нынешнее историческое время подобно эпохе великого переселения народов1. Чувствуется, что человечество вступает в новый исторический и даже космический период, в какую-то великую неизвестность, совершенно непредвиденную никакими научными прогнозами, ниспровергающую все доктрины и учения. Прежде всего обнаружилось, что древние, иррациональные и воинственные, расовые инстинкты сильнее всех новейших социальных интересов и гуманитарных чувств. Эти инстинкты, коренящиеся в темных источниках жизни, побеждают чувство буржуазного самосохранения. То, что представлялось сознанию второй половины XIX века единственно существенным в жизни человечества, все то оказалось лишь поверхностью жизни. Мировая война снимает эту пленку цивилизации XIX и XX вв. и обнажает более глубокие пласты человеческой жизни, расковывает хаотически иррациональное в человеческой природе, лишь внешне прикрытое, но не претворенное в нового человека. Социальный вопрос, борьба классов, гуманитарно-космополитический социализм и пр., и пр., все, что недавно еще казалось единственно важным, в чем

только и видели будущее, отходит на задний план, уступает место более глубоким интересам и инстинктам. На первый план выдвигаются вопросы национальные и расовые, борьба за господство разных империа-лизмов, все то, что казалось преодоленным космополитизмом, пацифизмом, гуманитарными и социалистическими учениями. Вечный буржуазный и социалистический мир оказался призрачным, отвлеченным. В огне этой страшной войны сгорело всякое доктринерство и расплавились все оковы, наложенные на жизнь учениями и теориями. Инстинкты расовые и национальные оказались в XX в. могущественнее инстинктов социальных и классовых. Иррациональное оказалось сильнее рационального в самых буржуазных и благоустроенных культурах. Борьба рас, борьба национальных достоинств, борьба великих империй за могущество и владычество по существу сверхнациональна. Здесь темная воля к расширению сверхличной жизни побеждает все личные интересы и расчеты, опрокидывает все индивидуальные перспективы жизни. Как много индивидуально ничем не вознаградимых жертв требует империалистическая политика или борьба за национальное достоинство. И в нашу эпоху разложения инстинктов все еще крепки инстинкты, на которые опирается империалистическая и национальная борьба. Интересы жизни частной, эгоистически семейной, мещанской побеждаются интересами жизни национальной, исторической, мировой, инстинктами славы народов и государств.

II

Национальное сознание и национализм — явление XIX века. После наполеоновских войн, вдохновленных идеей всемирной империи, начались войны национально-освободительные. Растет национальное самосознание. Кристаллизуются национальные государства. Самые маленькие народы хотят утвердить свой национальный лик, обладать бытием самостоятельным. Национальные движения XIX века глубоко противоположны универсальному духу Средних веков, которыми владели идеи всемирной теократии и всемирной империи и которые не знали национализма. Напряженные национальные энергии действуют в XIX и XX вв. наряду с энергиями космополитическими, социалиста-ческими, гуманитарно-пацифистскими. XIX век — самый космополитический и самый националистический век. Буржуазная европейская жизнь была и очень космополитической и очень националистической. Но дух вселенскости в ней трудно было бы обнаружить. Национализация человеческой жизни была ее индивидуализацией. А стремление к индивидуализации всего есть новое явление. Национальные государства, национальные индивидуальности вполне определяются только к XIX веку. И совершенно параллельно росту национального многооб-

разия уменьшалась обособленность государств и наций, ослабевала провинциальная замкнутость. Можно сказать, что человечество идет к единству через национальную индивидуализацию. Параллельно индивидуализации в национальном существовании идет универсализация, развитие вширь. И можно также сказать, что ныне человечество идет к единству и соединению через мировой раздор войны, через длительное неблагополучие, в период которого мы вступаем. История — парадоксальна и антиномична, процессы ее — двойственны. Ничто в истории не осуществляется по прямой линии, мирным нарастанием, без раздвоения и без жертв, без зла, сопровождающего добро, без тени света. Расы и народы братаются в кровавой борьбе. В войне есть выход из партикуляристического и замкнутого бытия народов.

Могущественнейшее чувство, вызванное мировой войной, можно выразить так: конец Европы как монополиста культуры, как замкнутой провинции земного шара, претендующей быть вселенной2. Мировая война вовлекает в мировой круговорот все расы, все части земного шара. Она приводит Восток и Запад в такое близкое соприкосновение, какого не знала еще история. Мировая война ставит вопрос о выходе в мировые пространства, о распространении культуры по всей поверхности земного шара. Она до последней крайности обостряет все вопросы, связанные с империалистической и колониальной политикой, с отношениями европейских государств к другим частям света, к Азии и Африке. Уже одно то, что нынешняя война с роковой неизбежностью ставит вопрос о существовании Турции, о разделе ее наследства, выводит за пределы европейских горизонтов. Полупризрачное бытие Турции, которое долгое время искусственно поддерживалось европейской дипломатией, задерживало Европу в ее замкнутом существовании, предохраняло от слишком острых и катастрофических постановок вопросов, связанных с движением на Восток. В Турции был завязан узел, от развязывания которого в значительной степени зависит характер существования Европы, ибо конец Турции есть выход культуры на Вое-ток, за пределы Европы. А кроме вопроса о Турции война ставит еще много других вопросов, связанных с всемирно-исторической темой: Восток и Запад. Мировая война требует разрешения всех вопросов.

Ill

Великие державы ведут мировую политику, претендуют распространять свое цивилизующее влияние за пределы Европы, на все части света и все народы, на всю поверхность земли. Это — политика империалистическая, которая всегда заключает в себе универсалистическое притязание и должна быть отличаема от политики националистической. Национализм есть партикуляризм; империализм есть универса-

лизм. В силу какого-то почти биологического закона, закона биологической социологии, великие или, по терминологии П.Б. Струве, величайшие державы стремятся к бесконечному и ненасытному расширению, к поглощению всего слабого и малого, к мировому могуществу, хотят по-своему цивилизовать всю поверхность земного шара.

Талантливый и своеобразный английский империалист Крэмб видит значение английского империализма в том, чтобы «внушить всем людям, живущим в пределах Британской империи, английское мировоззрение»*. В этом видит он стремление расы к нетленности. Империализм с его колониальной политикой есть современный, буржуазный способ универсализации культуры, расширения цивилизации за пределы Европы, за моря и океаны. Современный империализм — явление чисто европейское, но он несет с собой энергию, окончательное раскрытие которой означает конец Европы. В диалектике империализма есть самоотрицание. Бесконечное расширение и могущество Британской империи означает конец Англии как национального государства, как индивидуально-партикуляристического народного существования. Ибо Британская империя, как и всякая империя, в пределе своем есть мир, земной шар. В современном империализме, который я называю «буржуазным» в отличие от «священного» империализма прежних веков**, есть то же стремление к мировому владычеству, что и в Риме-кой империи, которую нельзя рассматривать как бытие национальное. Это — Танталова мука великих держав, неутолимая их жажда. Только маленькие народы и государства соглашаются на чисто национальное существование, не претендуют быть миром. Но как отличны приемы современного буржуазного империализма от приемов старого священного империализма. И идеология, и практика совсем иные. Ныне все имеет прежде всего экономическую подкладку. Современные империалисты не говорят уже ни о всемирной теократии, ни о священной всемирной империи. Колониальная политика, борьба за господство на море, борьба за рынки — вот что занимает современный империализм, вот его приемы и методы универсального могущества. Империалистическая политика поистине выводит за пределы замкнутого существования Европы и поистине служит универсализации культуры. Но совершается это косвенными и отрицательными путями. В прямое культуртрегерство5 империализма верить невозможно. Мы слишком хорошо знаем, как великие европейские державы разносят свою культуру по всему земному шару, как грубы и безобразны их прикосновения к расам других частей света, их цивилизование старых культур и дикарей. Культурная роль англичан в Индии, древней стране великих религиозных откровений мудрости, которые и ныне могут помочь на* См.: Крэмб. Германия и Англия*.

*י См. мою статью «Империализм священный и империализм буржуазный»4.

родам Европы углубить их религиозное сознание, слишком известна, чтобы возможно было поддерживать ложь культурной идеологии империализма. Мировоззрение современных англичан более поверхностно, чем мировоззрение индусов, и они могут нести в Индию лишь внешнюю цивилизацию. Англия XIX века не в силах была родить Ра-макришну, которого родила Индия. В прикосновении современной европейской цивилизации к древним расам и древним культурам всегда есть что-то кощунственное. А самомнение европейского, буржуазного и научного, цивилизаторского сознания — явление столь жалкое и пошлое, что оно духовно может рассматриваться лишь как симптом наступающего конца Европы — монополиста всемирной цивилизации. Сумерки Европы6 — вот чувство, от которого нельзя отделаться. Европе грозит частичная варваризация. И все-таки нельзя отрицать значение империализма, как выхода за пределы Европы и чисто европейской цивилизации, нельзя отрицать его внешней, материальной, географической миссии. Вся поверхность земного шара неизбежно должна быть цивилизована, все части света, все расы должны быть вовлечены в поток всемирной истории. Эта мировая задача ныне острее стоит перед человечеством, чем задачи внутренней жизни кристаллизованных европейских государств и культур.

IV

Британская империя первая явила собой тип современного империализма. Последним опытом священного империализма была мировая империя Наполеона, все еще создававшаяся под обаянием римской идеи. В эпоху же Наполеона окончательно исчезла превратившаяся в призрак Священная Римская империя7. Отныне империя, все еще претендующая на мировое владычество, будет строиться на иных основаниях и будет иметь иную идеологию. Империализм тесно сплетается с экономизмом" капиталистической эпохи. Англия явила пример классической страны имперостроительства. Инстинкты англо-саксонской расы оказались вполне подходящими для создания мировой империи нового образца. Британская империя разбросана по всем частям света, и ей принадлежит пятая часть земного шара. Англичане призваны к тому, чтобы распространять свое могущество за моря. Английский империализм — мирный, не милитарный, культурно-экономический, торгово-морской. Нельзя отрицать империалистического дара и империалистического призвания английского народа. Можно сказать, что Англия имеет географически-империалистическую миссию. Миссия эта лежит не в сфере высшей духовной жизни, но она нужна во исполнение исторических судеб человечества. И по своему географическому

положению и по коренным свойствам своей расы англичане — самый империалистический, и быть может, единственный империалистический народ в современном смысле слова. Англичане — великие удачники в империалистической политике. Этого нельзя сказать про германцев. И несчастливое географическое положение, и воинственно-насильнические инстинкты германской расы делают германский империализм трудным, форсированным и непереносимым для других стран и народов. Германский империализм должен быть агрессивным и насильнически-захватным. В германском империализме капитализм новейшего образца тесно сплетается с милитаризмом. Это империализм чисто милитаристический, а милитаризм — модернизированно капиталистический, футуристический. Германская империя, стремящаяся к мировому владычеству через насилие, всегда производит впечатление выскочки, и она одержима невыносимым самомнением рагѵепие9. Характерно, что Бисмарк не был еще империалистом: он более чем осторожно относился к колониальной политике. Он созидал национальную империю, завершал объединение германского народа. Империализм есть уже детище самоновейших поколений немецкой буржуазии и немецкого юнкерства10. Свои буржуазные щупальцы простирает современная Германия внутрь России, Италии и др[угих] стран и пытается все онемечить. Но Германия не империалистическая страна по своему призванию. Ее империализм — роковой для нее самой и для всей Европы. Именно германскому империализму суждено было разоблачить, что империализм неизбежно ведет не только к войне, но и к мировой войне. Мировая война — рок империалистической политики. Семя войны заложено в первоосновах самого мирного империализма. Никакому народу не суждено мирной империалистической политикой расширять свое могущество по поверхности земли. Всякий империализм роковым образом сталкивается с бурным потоком другого империализма. Сосуществование нескольких мировых притязаний означает мировую войну. Столкновение более старого английского империализма с более новым германским предрешено роком. Об этом за несколько лет до войны с большим подъемом говорил Крэмб в лекциях «Германия и Англия», хотя трудно согласиться с его идеализацией германского империализма. Империализм не имеет своей целью расширение цивилизации по всей земле, увеличение мировой общности, а ведет к мировому раздору и войне. В материалистическом империализме наступают сумерки Европы. Но рассвет после этой ночи может быть лишь мировым рассветом.

Перед XX веком мировая война поставит задачу выхода культуры из Европы в мировые пространства всей поверхности земного шара. Через ужас войны и зло колониальной политики, через борьбу рас и национальностей совершается объединение человечества и цивилизо-

вание всего земного шара. Перед этой мировой задачей на некоторое время отступают на второй план вопросы провинциально европейские. Раньше или позже должно ведь начаться движение культуры к своим древним истокам, к древним расам, на Восток, в Азию и Африку, которые вновь должны быть вовлечены в поток всемирной истории. Египет, Индия, Палестина не навсегда выпали из всемирной истории. А с мучительной проблемой Китая еще предстоит свести счеты. Закат чисто европейской культуры будет восходом солнца на Востоке. Загадочное выражение лиц древних народов Востока, которое так поражает нас, европейцев, должно быть когда-нибудь разгадано на каком-то перевале истории. От этого загадочного взгляда древних рас Европе не удастся отделаться, некуда уйти. Европа не только должна нести свою культуру в Азию и Африку, но и должна что-то получить из древней колыбели культуры. Империализм со своей колониальной политикой был лишь внешним, буржуазным выражением того неизбежного всемирно-исторического движения, которое мы предвидим. Внутренне этот исторический поворот подготовлялся духовным кризисом европейской культуры, крахом позитивизма и материализма новейшего европейского сознания, разочарованием в жизни, жаждой новой веры и новой мудрости. Центр тяжести Западной Европы, по всей вероятности, передвинется еще более на Запад, в Америку, могущество которой очень йозрастет после окончания войны. Да и американизм новейшей цивилизации тянет Европу в Америку. Восток — один выход за пределы европейской культуры, Америка — другой выход. Европа перестанет быть центром мировой истории, единственной носительницей высшей культуры. Если Европа хотела оставаться монополистом и пребывать в своем европейском самодовольстве, она должна была воздержаться от мировой войны. Но давно уже европейская жизнь превратилась в огнедышащий вулкан. Теперь Европа вплотную поставлена перед основной темой всемирной истории — соединения Востока и Запада. И задача в том, чтобы конец Европы и перелом истории были пережиты человечеством в духовном углублении и с религиозным светом.

V

Великие роли в этом мировом передвижении культуры должны выпасть на долю России и Англии. Миссия Англии более внешняя. Миссия России — более внутренняя. Россия стоит в центре Востока и Запада, она — Востоко-Запад. Россия — величайшая Империя. Но именно потому ей чужд империализм в английском или германском смысле слова. У нас, русских, нет великоимперских стремлений, потому что великая Империя — наша данность, а не задание. Россия слишком велика, чтобы иметь пафос расширения и владычества". Да и тем-

перамент славянской расы — не империалистический темперамент. Россия не стремится к колониям, потому что в ней самой есть огромные азиатские колонии, с которыми предстоит еще много дел. Миссия России — защита и освобождение маленьких народов. России предстоит еще быть оплотом против опасности монгольского Востока. Но для этого она прежде всего должна освободиться от всего монгольско-восточного в себе самой. Единственным естественным притязанием России является Константинополь и выход к морям через проливы. Русский Константинополь должен быть одним из центров единения Востока и Запада. Материальная сила и материальное величие России — наша исходная данность. Нам не приходится с трудом отвоевывать себе каждую пядь земли, чтобы быть великими. И мы имеем все основания полагать мировую миссию России в ее духовной жизни, в ее духовном, а не материальном универсализме, в ее пророческих предчувствиях новой жизни, которыми полна великая русская литература, русская мысль и народная религиозная жизнь. И если близится конец провинциально замкнутой жизни Европы, то тем более близится конец провинциально замкнутой жизни России. Россия должна выйти в мировую ширь. Конец Европы будет выступлением России и славянской расы на арену всемирной истории как определяющей духовной силы. Сильный космический ветер колеблет все страны, народы и культуры. Чтобы устоять от этого ветра, нужна большая духовная сосредоточенность и углубленность, нужно религиозное переживание исторических катастроф.

ЗАДАЧИ ТВОРЧЕСКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ МЫСЛИ

I

Одно из самых печальных явлений, обнаружившихся за время войны, как-то мало обращает на себя внимание. Я имею в виду почти полное отсутствие у нас творческой исторической мысли. Традиционный характер нашего мышления очень плохо приспособлен к постановке творческих исторических задач, к мировым перспективам. Наша национальная мысль все еще грешит провинциализмом, и направлена она, главным образом, на сведение отрицательных счетов. Россия была внутренне слишком разодрана и поглощена мелочными политическими распрями, партийными счетами, групповыми социальными антагонизмами, закрывавшими всякие большие мировые, исторические перспективы. Безвластное русское общество не могло ощутить ответственности 3І решение мировых судеб России. Мировая война, естественно, должна была бы направить национальную мысль на мировые задачи. Казалось, должны были быть сделаны попытки осмыслить войну, определить место России в мировой жизни, сознать свое призвание. Подлинное национальное самосознание ставит бытие нации в перспективу мировой истории, оно преодолевает провинциализм национальной жизни и национальных интересов. Зрелое национальное сознание есть также сознание всемирно-историческое. Голый и непросветленный эгоизм национализма или империализма не есть оправдание, и на нем не может создаться духовное бытие народов.

Существует ли Россия как некое единство, более глубокое, чем все разделяющие интересы ее человеческого состава, есть ли в мире единый лик России и что значит для мира выражение этого лика? Имеет ли Россия свое особое призвание в мире, должна ли она сказать свое слово во всемирной истории? Какие конкретные задачи ставит перед Россией мировая война?

Все эти вопросы, которые приносит с собой новый день всемирной истории, требуют огромных усилий творческой мысли. Никакие готовые, традиционные категории мысли не годны для решения этих вопросов. Должна быть произведена совершенно самостоятельная и новая работа мысли, усилие творческого духа. Но наша национальная мысль очень мало об этом думает или думает по старым шаблонам, по привычным категориям. Задачи войны все еще у нас по־настоя-щему не сознаны. Преобладающие оправдания войны довольно-таки банальны. Нельзя ведь удовольствоваться тем сознанием, что Россия отражает зло германского милитаризма. Проблема, поставленная войной, много глубже. Нельзя успокоиться и на старом славянофильском самовосхвалении — в этом сказываются леность мысли, склонность духовно жить на всем готовом. Ведь славянофильская мысль все еще утверждает самодовлеющее провинциальное бытие России, а не мировое ее бытие. Славянофильство имело большие заслуги в деле национального самосознания, но оно было первоначальной, детской стадией этого самосознания, не соответствующей нынешнему историческому возрасту.

Ни в нашем «правом», ни в нашем «левом» лагере все еще не совершается творческой исторической мысли. Слишком поглощены мы своими «правыми» или «левыми», т.е. все еще национальными и не мировыми задачами. У нас почти отсутствует историческое мышление. Мы привыкли оперировать исключительно категориями моральными или социологическими, не конкретными, а отвлеченными. Наше сознание идет преимущественно отрицательным, не творческим путем. «Правые» поглощены совершенно отрицательной травлей национальностей, интеллигенции, розыском «левых» опасностей и заняты истреблением всех проявлений свободной общественности. «Левые» слишком сосредоточены на изобличении «буржуазии», на использовании отрицательных фактов в целях агитационных, слишком разделяют Россию на два стана. И Россия все еще не может сознать себя единой, творчески определить свои всемирно-исторические задачи. Применение отвлеченных социологических категорий разделяет, а не соединяет, злоупотребление же моральными заподазриваниями и моральным осуждением окончательно разобщает и приводит к распадению как бы на две расы. Только решительное обращение нашего сознания к глубине национального бытия и к широте бытия всемирно-исторического ставит перед нами захватывающие творческие проблемы. Творческая историческая мысль должна окончательно преодолеть наш отрицательный национализм и отрицательный космополитизм.

Задачи творческой исторической мысли II

Для того, кто смотрит на мировую борьбу с точки зрения философии истории, должно быть ясно, что ныне разыгрывается один из актов всемирно-исторической драмы Востока и Запада. Мировая война приводит в исключительное соприкосновение мир Запада и мир Вое-тока, она соединяет через раздор, она выводит за границы европейской культуры и европейской истории. Проблема Востока и Запада в сущности всегда была основной темой всемирной истории, ее осью. Европейское равновесие всегда было условным построением. За пределами замкнутого мира Европы была мировая ширь, уходящая далеко на Восток. Государственную и культурную жизнь народов Европы всегда беспокоили мировые пространства, неизведанность и неизжи-тость Востока и Юга. Империалистическая политика великих держав Европы влекла к расширению империалистического могущества и культурного влияния за моря и океаны, к преодолению замкнутости чисто европейского существования. Неведомая ширь земного шара притягивает к себе. Взоры обращаются к Азии и Африке, к древним колыбелям культуры. Обратное движение с Запада на Восток, по-видимому, является внутренне неизбежной диалектикой европейской культуры. В замкнутой и самодовлеющей европейской культуре есть роковой уклон к предельному насыщению, к иссяканию, к закату. И она неизбежно должна искать движение за свои пределы, вширь и даль. Империализм с его колониальной политикой есть одно из внешних выражений этого неотвратимого движения истории. Но еще глубже лежит культурное и духовное задание воссоединения Востока и Запада. Начинаются сумерки Европы1.

Не случайно, что пожар мировой войны начался с Балкан, оттуда всегда шла угроза европейскому миру2. Не случайно, что и сейчас центральный интерес войны вновь перешел на Балканы. Балканы — путь с Запада на Восток. Константинополь — те ворота, через которые культура Западной Европы может пойти на Восток, в Азию и в Африку. В Константинополе — точка пересечения Востока и Запада. Образование Турецкой империи было шествием Востока на Запад. Разрушение Турецкой империи будет обратным шествием Запада на Восток. Этого движения боялись народы Европы, чувствуя себя как бы неготовыми для него, и факт существования Турции с Константинополем у входа Запада на Восток был выражением духовной незрелости европейских народов. Как не походит в этом новая Европа на Европу средневековую, отдавшуюся мечтательному порыву крестовых походов! Теперь Турцией Европа как бы защищается от самой себя. Но более всего боится Европа огромной и таинственной России, всегда казавшейся ей столь чуждой и неприемлемой. Европейская политика XVIII и XIX ве-

ков в значительной степени была направлена на то, чтобы не допустить Россию к Константинополю, к проливам, к морям и океанам. Европа заинтересована была в том, чтобы насильственно оставлять Россию в замкнутом круге, не допускать ее в мировую ширь, препятствовать мировой роли России. И сама Россия, по-видимому, не чувствовала себя созревшей для мировой роли. Такие русские национальные идеологии, как славянофильство, оправдывали провинциально-замкнутое, а не мировое бытие России. Россия все себя противополагала Европе как некоему единству. И славянофильское, и западническое сознание одинаково верило в существование Европы как единого духа, единого типа культуры. Славянофильство противопоставляло Россию Европе как более высокий духовный тип, а западничество мечтало о Европе как идеале для России, как единственном типе мировой культуры. Но вот грянула мировая война и разрушила призрак единой Европы, единой европейской культуры, единого духовного европейского типа. Европа не может быть более монополистом культуры, Европа — неустойчивое образование. В самой Европе скрыты самые противоположные начала, самые враждебные стихии, самые взаимоисключающие духовные типы. Многим народам Европы Германия показалась более страшной, чем Россия, более чуждой, чем Восток. Война должна раздвинуть Европу с одной стороны на Восток, с другой стороны — на крайний Запад. В последних результатах войны не может не усилиться Америка и не может не быть поставлен вопрос об историческом призвании славянской расы. Европа давно уже стремится преодолеть себя, выйти за свои пределы. Европа не есть идеал культуры вообще. Европа сама провинциальна. В Европе давно уже есть тайная, внутренняя тяга на Восток, которая на поверхности истории получала разные выражения. Столь разнохарактерные явления, как империализм в политике и теософия3 в духовной жизни, одинаково симптоматичны для тяготения к выходу за пределы европейской культуры, к движению с Запада на Восток. И великие задания крестовых походов вошли внутрь, но остались для Европы. Какое же положение должна занять Россия в этом всемирно-историческом движении?

Ill

Россия может сознать себя и свое призвание в мире лишь в свете проблемы Востока и Запада. Она стоит в центре восточного и западного миров и может быть определена как Востоко-Запад. Не напрасно и не случайно русская мысль в течение всего XIX века вращалась вокруг споров славянофильства и западничества. В таком направлении русской мысли была та правда, что для русского сознания основная тема — тема о Востоке и Западе, о том, является ли западная культура единственной

и универсальной и не может ли быть другого и более высокого типа культуры? В самих идеологиях славянофильства и западничества были ограниченность и незрелость. Но сама эта тема русских размышлений была глубокой и для России основной. Тема эта оставалась все еще идеологической, мало связанной с практическими перспективами. Русское мыслящее общество было ведь совершенно безответственно, и мысль его могла оставаться совершенно безответственной. Но мировая война вовлекает Россию в жизненную постановку темы о Востоке и Западе. Ныне мышление на эту тему не может уже быть столь отвлеченным и безответственным. Но случилось так, что к этому ответственному моменту нашей истории уровень нашей национальной мысли понизился, темы вечных размышлений нашей интеллигенции измельчали. И перед нами стоит задача — поднять уровень национальной мысли и связать ее с жизненными задачами, поставленными мировыми событиями. Россия так глубоко вовлечена в самую гущу мировой жизни, что никакая русская лень и инерция не могут уже отклонить ее от решения основных задач своей истории. Чем бы ни кончилась война, каковы бы ни были ее ближайшие политические последствия,—духовные последствия этой войны могут быть предвидены.

Мировая война должна вывести Россию из замкнутого провинциального существования в ширь мировой жизни. Потенциальные силы России должны быть обнаружены, подлинный лик ее, который доныне все еще двоился, — раскрыт миру. Это, во всяком случае, должно произойти если не путем победоносной силы и прямого возрастания мощи, то путем жертвенного страдания и даже унижения. Путей много, и в судьбе народов есть тайна, которой мы никогда рационально не разрешим. Самые страшные жертвы могут быть нужны народу, и через великие жертвы возможны достижения, которые невозможны были для самодовольного и благополучного прозябания. Духовным результатом мировой войны будет также преодоление односторонности и замкнутости так называемой европейской культуры, ее выход в мировую ширь. А это значит, что мировая война вплотную ставит перед Россией и перед Европой вековечную тему о Востоке и Западе в новой конкретной форме. Перед Европой и перед Россией будут поставлены с небывалыми остротой и конкретностью не только внешние, но и внутренние духовные вопросы о Турции и панславизме, о Палестине, Египте, об Индии и буддизме, о Китае и панмонголизме. Европа была слишком замкнута в своем самодовольстве. Старый Восток и юг интересовали ее, главным образом, со стороны колониальной политики и захвата рынков. Россия же еще не подымалась до постановки тех мировых вопросов, с которыми связано ее положение в мире. Слишком внутренне не устроена была Россия, слишком много элементарного должно было в ней решиться. Вл. Соловьев пытался обратить наше созна-

ние к этим всемирно-историческим темам, но не всегда удачно4. Во всяком случае, он обозначил большой шаг вперед по сравнению со ела-вянофилами и западниками.

IV

Россия должна явить тип востоко-западной культуры, преодолеть односторонность западно-европейской культуры с ее позитивизмом и материализмом, самодовольство ее ограниченных горизонтов. Наш русский провинциализм и замкнутость нельзя преодолеть европейскими провинциализмом и замкнутостью. Мы должны перейти в мировую ширь. А в этой шири должны быть видны древние религиозные истоки культур. Восток по-новому должен стать равноценным Западу. В известном смысле европеизация России необходима и неотвратима. Россия должна стать для Европы внутренней, а не внешней силой, силой творчески-преображающей. Для этого Россия должна быть культурно преображена по-европейски. Отсталость России не есть своеобразие России. Своеобразие более всего должно быть обнаружено на высших, а не на низших стадиях развития. Темный Восток, удерживающий ее на элементарных стадиях, Россия должна в себе победить. Но западничество есть заблуждение детского возраста, и оно находится в противоречии с мировыми задачами России. Шаблоны западнической мысли так же не пригодны для постижения смысла мировых событий, как и шаблоны старославянской мысли. Историческая эпоха, в которую мы вступаем, требует органического соединения национального сознания с сознанием универсальным, т. е. определения мирового призвания национальностей. Перед нашей мыслью совершенно конкретно стоит задача осознания мировой роли России, Англии и Германии и их взаимоотношений. Об этом нужно поговорить в другой раз, но я думаю, что в мире господствующее положение должно принадлежать или России и Англии или Германии. Преобладание России и Англии должно привести к сближению Востока и Запада и к решению проблемы Востока и Запада. Преобладание Германии привело бы к попытке создать новую мировую империю, претендующую на мировое господство и по существу не способную ничего сближать и соединять, так как не способную ничего признавать самоценным.

Обращение к творческим историческим задачам излечило бы нас от внутренних провинциальных распрей, от мелочной вражды. Мы духовно обязаны осознать место России в мировой борьбе. Постыдно лишь отрицательно определяться волей врага. Россия имеет свои самостоятельные задачи, независимые от злой воли Германии. Россия не только защищается, но и решает свои самостоятельные задачи. Над

этими самостоятельными задачами мысль наша слишком мало работает. Необходимо призывать к самостоятельной творческой национальной мысли, которая должна вывести нас на вольный воздух, вширь. Но творческая историческая мысль предполагает признание истории самостоятельной действительностью, особой метафизической реаль-ностыо. Такого обращения к истории у нас до сих пор почти не было, и нам не хватало соответствующих категорий для мышления над историей и ее задачами. В таком повороте сознания будет для нас что-то освобождающее.

СЛАВЯНОФИЛЬСТВО И СЛАВЯНСКАЯ ИДЕЯ

I

Война вплотную поставила перед русским сознанием и русской волей все больные славянские вопросы — польский, чешский, сербский, она привела в движение и заставила мучительно задуматься над судьбой своей весь славянский мир Балканского полуострова и Австро-Венгрии. Все болит сейчас в славянстве. И иногда кажется почти невозможным замирить старые споры славян между собой. Мировое столкновение славянской расы с расой германской, к которому вела вся история и которое не было непредвиденным, не может, казалось бы, не привести к славянскому самосознанию. Славянская идея должна быть осознана перед лицом грозной опасности германизма. Но ссоры в ела-вянской семье все продолжаются. Балканский полуостров деморализован славянскими распрями. Польша разодрана, и в ней брат принужден сражаться против брата1. Взаимное недоверие и подозрения поистине ужасны. А готово ли наше русское общественное сознание быть носителем и выразителем славянской идеи? Созрела ли эта идея? Популярна ли она настолько, чтобы быть сильной и изменять жизнь? Славянская идея находится у нас в самом печальном положении, она — в тисках и не может быть свободно выражена. Я верю, что бессознательно славянская идея живет в недрах души русского народа, она существует как инстинкт, все еще темный и не нашедший себе настоящего выражения. Но настоящего славянского сознания, настоящей славянской идеи у нас нет.

Русское национальное самосознание и самосознание всеславянское рождалось у нас в распрях славянофильства и западничества. Славянскую идею можно искать только в славянофильстве, в западничестве нет и следов этой идеи. Но в нашем классическом славянофильстве, у Киреевского, Хомякова, Аксаковых, Самарина, трудно найти чистое выражение славянской идеи. Славянофильство точнее было бы назвать

Славянофильство и славянская идея 127

русофильством. Славянофильство прежде всего утверждало своеобразный тип русской культуры на почве восточного православия и противопоставляло его западному типу культуры и католичеству. В славянофильстве было еще много провинциальной замкнутости. Славянофилы все еще были добрыми русскими помещиками, очень умными, талантливыми, образованными, любившими свою родину и плененными ее своеобразной душой. Но сознание их еще не вмещало мировых перспектив. Славянофильская идеология была скорее отъединяющей, чем соединяющей. Это было еще детское сознание русского народа, первое национальное пробуждение от сна, первый опыт самоопределения. Но славянофильская идеология не может уже соответствовать зрелому историческому существованию русского народа. Славянофильские настроения созревали в неволе, в них чувствуется сдавленность, они мало пригодны для вольной, широкой исторической жизни. Старые славянофильские идеалы были прежде всего идеалами частной, семейной, бытовой жизни русского человека, которому не давали выйти в ширь исторического существования, который не созрел еще для такого существования*. Неволя делала славянофилов безответственными. Их не призывали к осуществлению своих идей, и их идеи часто бывали лишь прекраснодушием русского человека. Слабые стороны славянофильской идеологии, ее нежизнепригодность, ее старопомещичья теплич-ность недостаточно были видны именно потому, что славянофильство не имело власти в жизни, было поставлено в оппозиционное положение. Силу имел лишь казенный, официальный национализм, и он не нуждался в подозрительных услугах славянофилов, не нуждался ни в каких идеологиях. Славянофилы что-то почуяли в русской национальной душе, по-своему выразили впервые это русское самочувствие, и в этом их огромная заслуга. Но всякая попытка осуществления славянофильской идейной программы обнаруживала или ее утопичность и нежизненность, или ее совпадение с официальной политикой власти. И славянофильство у эпигонов своих роковым образом выродилось до отождествления с казенным национализмом. Образовалось казенно-официальное славянофильство, для которого славянская идея и ела-вянская политика превратились в риторическую терминологию и которому никто уже не верит ни в России, ни за границей. Славянофильство оказалось бессильным повлиять на власть в направлении творческой славянской политики. Преобладающей осталась не славянская, а германская инспирированность, и ею заразились сами потомки славянофилов.

* Я не касаюсь здесь церковных идей Хомякова, которые очень глубоки и сохраняют свое непреходящее значение.

128 II

Только у славянофилов была национальная идея, только они признавали реальность народной души. Для западников не существовало народной души. Наша западническая мысль не работала над национальным сознанием. Но отношение славянофилов к самому больному и самому важному для нас, русских, славянскому вопросу — к вопросу польскому — было в корне своем ложным и не славянским. Никогда славянофилы не чувствовали по отношению к польскому народу ела-вянского единства, славянского братства. Для славянофилов верный своему духу славянский мир должен быть прежде всего православным. Славянина неправославного они чувствовали изменником славянскому делу. И они не могли простить польскому народу его католичества. Они не могли понять и полюбить польскую душу потому, что не могли понять и полюбить душу католическую. А все своеобразие польской культуры определялось тем, что в ней католичество преломлялось в славянской душе. Так выковалось польское национальное обличие, совсем особенный славянско-католический лик, отличный и от лика романских католических народов, и от лика славянских православных народов. Для славянофилов Польша была тем Западом внутри славянского мира, которому они всегда противополагали русский православный Восток, носитель высшего духовного типа и полноты религиозной истины. Поляки казались прежде всего латинянами, и было почти забыто, что они славяне. Полонизм представляется католической опасностью. В своем отвращении к католичеству славянофилы доходили до того, что протестантскую Германию предпочитали странам и народам католическим. Лютеране занимали в России привилегированное положение по сравнению с католиками, они часто стояли у кормила правления. Идейное славянофильство и лишенная всяких идей власть в этом сходились. У Достоевского в еще более крайней форме сказалась вражда к католичеству и к Польше. В католичестве он видел дух антихриста и вместе с протестантской Германией хотел раздавить ка-толичество2. Образовалась довольно крепкая славянофильско-консер-вативная традиция, которая была принята нашей властью и вела на практике к тому, что наша политика была всегда в зависимости от Германии. Вражда к Польше и дружба с Германией — две стороны одного и того же явления у нас. А ведь не одни поляки — католики в славянском мире. И старославянофильское отношение к католичеству делало невозможным искреннее славянское единение. Вражда к польскому народу, перед которым мы должны были бы искупить свою историческую вину, делало наше славянофильство лицемерным. Справедливо указывали на то, что русские должны сначала у себя освободить угнетенных славян, а потом уже освобождать чужих славян. Славянская

Сяляяяофихьство и славянская идея 129 идея и славянское единение невозможны, если русский и православный тип славянства признается полной и исключительной истиной, не нуждающейся ни в каком дополнении и ни в каком существовании других типов славянской культуры. Тогда остается только политика обрусения и насильственного обращения в православие. Но эта политика несовместима со славянской идеей. Русская душа останется навеки ела-вянской душой, принявшей прививку православия. Эта православная прививка чувствуется и в нравственном облике русских интеллиген-тов-аііеистов и у поносившего православие Л. Толстого. Но эта русская душа может братски сосуществовать с другими славянскими душами, принявшими другую духовную прививку и представляющими другой культурный тип. Душа России может полюбить душу Польши, другого великого славянского народа, и от этого она будет еще более самой собой. От такого единения разных душ в славянстве славянский мир только обогатится. Отношение к балканским славянам у славянофилов было иное и лучшее, чем к полякам. Но и тут славянофилы были слишком Л^лючительными русофилами, чтобы допускать братское и равное отопление. Конечно, маленькая Сербия не может претендовать на рав-\^ное\начение с Россией. Несомненно и то, что Россия должна играть первенствующую роль в славянском мире. Вопрос совсем не в этом. Вопрос в том, чтобы Россия окончательно отказалась от той пугающей и отталкивающей идеи, что «славянские ручьи сольются в русском море»3, т. е. признала вечные права за всякой национальной индивидуальностью и относилась к ней как к самоценности. И такое отношение будет вполне согласным с душой русского народа, великодушной, бескорыстной и терпимой, дарящей, а не отнимающей, которой все еще не знают славяне, так как она закрыта для них нашей не народной государственной политикой.

Славянофильство отпугивает и поляков, и славян, и прогрессивные слои русского общества. В славянофильстве было истинное зерно славянской идеи, но оно окружено устаревшей и разлагающейся оболочкой, слишком сросшейся с Россией казенной. Вл. Соловьев уже представляет огромный шаг вперед по сравнению со старыми славянофилами. Он преодолевает провинциальный национализм славянофилов. Мессианское сознание у Вл. Соловьева, как и у Достоевского, — мировое. Горизонты расширяются. У Вл. Соловьева уже совсем иное отношение к католичеству. Он видит в католичестве правду, с которой православный мир должен воссоединиться. Поэтому он иначе относится к польскому вопросу, чем старые славянофилы. С братской любовью обращал он свой взор к польскому народу и придавал ему большое положительное значение для судьбы самого русского народа. Но ела-вянское чувство, славянское сознание слабо выражены у Вл. Соловьева, и его нельзя назвать глашатаем славянской идеи. Достоевский и Вл. Соловьев по универсальному характеру своего мессианского сознания

5 Падение священного Русского царства

могут быть сопоставлены с великими польскими мессианистами: с Мицкевичем, Словацким, Красинским, Товянским, Цешковским, Вронским. Мы постыдно мало знаем польских мессианистов и должны были бы теперь обратиться к их изучению. Польский мессианизм более чистый и более жертвенный, чем мессианизм русский, который не свободен от идеализации ощущений нашей государственной силы. В мессианском сознании Достоевского нельзя найти той чистой жертвенности, которая вдохновляла мессианское сознание поляков. Слишком связывал себя Достоевский с агрессивностью русской власти. Славянофилов же нельзя даже назвать мессианистами в строгом смысле слова, они скорее националисты, и по сознанию своему они стоят многими головами ниже польских мессианистов, которые должны быть признаны первыми провозвестниками славянской идеи. К сожалению, в дальнейшем трагическая судьба Польши привела к вытеснению славянского мессианизма исключительным польским национализмом. Среди польских мессианистов есть один, наименее известный, — Вронский, который исповедовал русский, а не польский мессианизм. Вронский давно предсказал мировую войну в таком почти виде, как она сейчас происходит, столкновение славянского мира с германским и неизбежность единения Польши с Россией в ее борьбе с Германией (см. его «Le destin de la France, de l'Allemagne et de la Russie comme Protegomfenes du Messianisme»4). Русский народ Вронский считал богоносным народом. Но о Вронском у нас почти никто и не слыхал.

Ill

Западничество совсем не признавало ценности национальности, и славянская идея была окончательно чужда и русским либералам, и русским революционерам. В левом западническом лагере национальность признавалась лишь отрицательно, лишь поскольку она преследуется и должна быть освобождена. Угнетенные национальности считалось нужным брать под свою защиту, но вдохновляла всегда космополитическая идея, творческих национальных задач не признавали. Наши левые направления готовы были признать право на существование польской национальности или грузинской, поскольку они угнетены, но не соглашались признать русской национальности, потому что она государственно господствует. Но чужую национальную душу может почувствовать и узнать лишь тот, кто чувствует и знает собственную национальную душу. Только во время войны в русских либеральных и радикальных кругах начало просыпаться национальное сознание. Мысль начинает работать над национальным самоопределением и национальным призванием России и наталкивается на славянскую идею. Нечто от славянофильства должно быть воспринято и той частью общества, которая всегда

Славянофильство и славянская идея 131

сознавала себя западнической. Трагическая судьба растерзанной Польши и Сербии принудительно обращает нашу волю и наше сознание к славянам и славянской идее. Но мы должны сознать, что славянское единение невозможно на почве традиционного славянофильства и традиционного западничества и предполагает новое сознание, новые идеи. Невозможно утвердить всеславянскую идею на почве признания восточного православия единственным и полным источником высшей духовной культуры, так как этим отлучаются от духовного обращения поляки и все славяне-католики. Ясно, что духовный базис славянской идеи должен быть шире и вмещать в себя несколько религиозных типов. А это предполагает преодоление русского религиозного национализма.

В основу славянской идеи, как и вообще в основу русской мессианской идеи, можно положить лишь русский духовный универсализм, русскую всечеловечность, русское искание Града Божьего, а не русскую национальную ограниченность и самодовольство, не русский провинциализм. Нужно полюбить душу России и интимно узнать ее, чтобы виден был русский сверхнационализм и русское бескорыстие, неведо-мыс другим народам. Я думаю, что и славянофилы не выразили эту глубину русской души. Они не поднялись еще до всечеловечности, они не преодолели еще корыстного национального самоутверждения. Нужна новая славянская и новая русская идея, идея творческая, обращенная вперед, а не назад. Ныне мы вступаем в новый период русской и всемирной истории, и старые, традиционные идеи не годны уже для новых мировых задач, которые ставит перед нами жизнь. Мы слишком много пережили, слишком многое переоценили, и нет для нас возврата к старым идеологиям. Мы уже не славянофилы и не западники, ибо мы живем в небывалом мировом круговороте и от нас требуется несоизмеримо больше, чем от наших отцов и дедов. Все дремавшие силы русского народа должны быть приведены в действие, чтобы можно было справиться со стоящими перед нами задачами. Мы должны заставить поверить в нас, в силу нашей национальной воли, в чистоту нашего национального сознания, заставить увидеть нашу «идею», которую мы несем миру, заставить забыть и простить исторические грехи нашей власти. Нашей глубины не знали, но слишком хорошо знали тяжелую руку нашей государственности. И всякая славянская идея, которая скреплена с этой тяжелой рукой, отпугивает и вызывает отвращение. Славянское единение идет по совершенно новому пути. Наша национальная мысль должна творчески работать под новой славянской идеей, ибо пробил тот час всемирной истории, когда славянская раса должна выступить со своим словом на арену всемирной истории. Она придет на смену господству германской расы и сознает свое единство и свою идею в кровавой борьбе с германизмом. Идея славянского единения, прежде всего единения русско-польского, не должна быть внеш-

неполитической, утилитарно-государственной, она прежде всего должна быть духовной, обращенной внутрь жизни. Судьба славянской идеи не может стоять в рабской зависимости от зыбких стихий мира, колебаний военной удачи, хитростей международирй дипломатии, политиканских расчетов. Как и всякая глубокая идея, связанная с духовными основами жизни народов, она не может погибнуть от внешних неудач, она рассчитана на более далекие перспективы. Должно начаться в народе и обществе духовно-культурное всеславянское движение, и в конце концов это движение окажет влияние и на нашу политику, получившую такое тяжелое наследие от прошлого. Но зачинаться все должно не от внешних, утилитарно-политических соглашений и комбинаций, а от искренних, из глубины идущих объединений. Мы устали от лжи политиканства и хотели бы дышать вольным воздухом правды. Такая правда есть в природе русского человека. Такой правды ждем мы и от других славян. ,-.··:·.·:

КОСМИЧЕСКОЕ И СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ МИРООЩУЩЕНИЕ

I

Мировая война несет с собой человечеству глубокий духовный кризис, который может быть обсуждаем с разных сторон. Последствия такой небывалой войны неисчислимы и не могут быть целиком предвидены. Много есть оснований думать, что мы вступаем в новую историческую эру. И если бросаются в глаза изменения внешние, международные, политические и экономические, то внутренние, духовные изменения приходят неприметно. Это всегда сначала процесс подземный. Наше предвидение будущего должно быть совершенно свободно от обычного оптимизма или пессимизма, от оценок по критериям благополучия. Было бы легкомысленно представлять себе жизнь после такой истощающей войны в особенно радужных и благополучных красках. Скорее можно думать, что мир вступает в период длительного неблагополучия и что темп его развития будет катастрофический. Но ценности, приобретенные человечеством в мировой борьбе, не определяются увеличением или уменьшением благополучия.

Сравнительно много говорят и пишут об экономических и политических последствиях войны. Меньше думают о ее духовных последствиях, о ее влиянии на все наше миросозерцание. Об одном из таких малопредвиденных последствий я и хотел бы поговорить. В XIX веке мироощущение и миросознание передовых слоев человечества было окрашено в ярко социальный цвет. Не раз уже указывали на то, что социология заменила теологию, что религиозное чувство потерявшего веру человечества направилось на социальность. Ориентация жизни сделалась социальной по преимуществу, ей были подчинены все другие оценки. Все ценности были поставлены в социальную перспективу. Человеческая общественность была выделена из жизни космической, из мирового целого и ощущалась как замкнутое и самодовлеющее це-

лое. Человек окончательно был водворен на замкнутую социальную территорию, на ней захотел он быть господином, забыл обо всем остальном мире и об иных мирах, на которые не простирается его власть и господство. Завоевания человека на ограниченной, замкнутой социальной территории достигались ослаблением памяти, забвением бесконечности. Быть может, и нужно было человеку пережить период этого ограниченного мироощущения, чтобы усилить и укрепить свою социальную энергию. Всякого рода ограничения бывают прагматически нужны в известные периоды человеческой эволюции. Но ограниченность этого социологического мироощущения не могла продолжаться слишком долго. Эта ограниченность таила в себе возможность слишком неожиданных катастроф. Бесконечный океан мировой жизни посылает свои волны на замкнутую и беззащитную человеческую общественность, водворенную на небольшой территории земли. Мировая война и является такой большой мировой волной, девятым валом. Она обнаруживает для всех, и наиболее ослепленных, что все социальные утопии, построенные на изоляции общественности из жизни космической, — поверхностны и недолговечны. Под напором мировых волн пали утопии гуманизма, пацифизма, международного Социализма, международного анархизма и т. п., и т. п. Выясняется не теорией, а самой жизнью, что социальный гуманизм имел слишком ограниченный и слишком поверхностный базис. Не было принято во внимание, что существуют глубокие недра земли, и необъятная мировая ширь, и звездные миры. Много темно-иррационального, всегда приносящего неожиданность, лежит в этих недрах и в бесконечной шири. Замкнутая и огра-ничейная человеческая общественность с ее исключительно социологическим миропониманием напоминает страуса, прячущего голову в свои перья. Слишком многое не принимается во внимание в социальных утопиях, всегда основанных на упрощении и искусственной изоляции. Подобно тому, как недолговечно и поверхностно существование оазиса-общины в духе толстовства или утопического социализма, недолговечно и поверхностно и существование всей человеческой общественности в сложной и бесконечной космической жизни.

Социальный утопизм всегда коренится в этой изоляции общественности от космической жизни и от тех космических сил, которые иррациональны в отношении к общественному разуму. Это всегда—укрывание от сложности через ограниченность. Социальный утопизм есть вера в возможность окончательной и безостановочной рационализации общественности, независимо от того, рационализована ли вся природа и установлен ли космический лад. Утопизм не желает знать связи зла общественного со злом космическим, не видит принадлежности общественности ко всему круговороту природного порядка или природного беспорядка. И такие катастрофы, как мировая война, застав-

ляют очнуться, принуждают к расширению кругозора. Обнаруживается несостоятельность таких рациональных утопий, как вечный мир в этом злом природном мире, как безгосударственная анархическая свр^ бода в этом мире необходимости, как всемирное социальное братство и равенство в этом мире раздора и вражды. О, конечно, великая ценность мира, свободы, социального братства остается непреложной. Но ценности эти недостижимы в той поверхностной и органической области, в которой предполагали их достигнуть. Достижение этих ценностей предполагает бесконечно большое углубление и расширение, т. е. еще очень сложный и длительный катастрофический процесс в чедр-веческой жизни, предполагает переход от исключительно социологического мироощущения к мироощущению космическому.

II

Углубленное сознание должно прийти к идее космической общественности, т. е. общественности, размыкающейся и вступающей в единение с мировым целым, с мировыми энергиями. Всегда существовал эндосмос и экзосмос" между человеческой общественностью и космической жизнью, но это не было достаточно сознано человеком, и он искусственно замыкался, спасаясь от бесконечности в своей ограниченности. На более глубокую почву должна быть поставлена та истина, что величайшие достижения человеческой общественности связаны с творческой властью человека над природой, т. е. с творчески-активным обращением к космической жизни, как в познании, так и в действии. А это предполагает несоизмеримо большую самодисциплину человека, чем та, которая есть в нем сейчас, высокую степень овладения самим собой, своими собственными стихиями. Лишь тот, кто господствует над самим собой, может господствовать и над миром. Задачи общественности — прежде всего космически-производственные задачи. С этим связана мораль личной и общественной самодисциплины. Это сознание прямо противоположно тому, на котором покоилось наше народничество всех оттенков с его распределительной моралью.

Творческий труд над природой, расширенный до космического размаха, должен быть положен во главу угла. Труд этот не должен быть рабски прикреплен к земле, к ее ограниченному пространству, он всегда должен иметь мировые перспективы. XX век выдвинет такие космические задачи в сфере творческого труда над природой, в области производства и техники, о каких XIX век со всеми своими открытиями не мог и мечтать, не мог и подозревать. Поразительно, что марксизм, который так выдвигал моменты производственные, рост производительных сил в социальной жизни и им давал перевес над моментами

распределительными, был совершенно лишен космического мироощущения и явил собой крайний образец социологического утопизма, замыкающего человека в ограниченной и поверхностной общественности. Марксизм верил, что можно до конца рационализировать общественную жизнь и привести ее к внешнему совершенству, не считаясь ни с теми энергиями, которые есть в бесконечном мире над человеком и вокруг него. Марксизм — самая крайняя форма социологического рационализма, а потому и социологического утопизма. Все социальные учения XIX века были лишены того сознания, что человек — космическое существо, а не обыватель поверхностной общественности на поверхности земли, что он находится в общении с миром глубины и с миром высоты. Человек — не муравей, и человеческая общественность — не муравейник. Идеал окончательно устроенного муравейника рушится безвозвратно. Но более глубокое сознание возможно лишь на религиозной почве. Мировая катастрофа должна способствовать религиозному углублению жизни.

Тот духовный поворот, который я характеризую как переход от со-циологического мироощущения к мироощущению космическому, будет иметь и чисто политические последствия и выражения. Будет преодолен социально-политический провинциализм. Перед социальным и политическим сознанием станет мировая ширь, проблема овладения и управления всей поверхностью земного шара, проблема сближения Востока и Запада, встреч всех типов и культур, объединения человечества через борьбу, взаимодействие и общение йсех рас. Жизненная постановка всех этих проблем делает политику более космической, менее замкнутой, напоминает о космической шири самого исторического процесса. Поистине проблемы, связанные с Индией, 'Китаем или миром мусульманским, с океанами и материками, более космичны по своей природе, чем замкнутые проблемы борьбы пар'гий и социальных групп. До последней степени обострившийся вопрос об отношении всякого индивидуального национального бйітия к единому и объеди-пенному человечеству должен быть решен как вопрос космического размаха. Обращение к глубине национальной жйзни обращает вместе с тем и к шири жизни всемирно-исторической. В политике империалистической объективно был уже космический размах и космические задания. Но сознание самих идеологов империализма было ограничено. Идеология эта была буржуазной идеологией, она редко шла глубже и дальше поверхности чисто экономических и политических задач. И в путях империалистической политики было много злого, порожденного ограниченной неспособностью Проникать в души тех культур и рас, на которые распространялось империалистическое расширение, была слепота к внешним задачам человечества. Но значение империализма, как неизбежного фазиса развития современных обществ, для

Космическое и социологическое мироощущение 137

объединения человечества на всей поверхности земли и для создания космической общественности может быть признано безотносительно к положительному пафосу империализма. Мировая война есть катает-рофический момент в диалектике империалистического расширения.

Ill

Чтобы добыть свет в нахлынувшей на мир тьме, необходимо космическое углубление сознания. Если остаться на поверхности жизни, то тьма поглотит нас. Европейские народы, европейские культуры вступают в период истощения. Эти замкнутые культуры склоняются к упадку, дряхлеют. Длительная и истребительная мировая война надорвет силы Европы, а народам Европы трудно будет искать источников новой энергии на большей глубине и в большей шири мировых пространств. Старые чисто социологические ориентировки и оценки жизни непригодны для размеров совершающихся событий, для их сложности и новизны. Отвлеченный социологизм, как целое миросозерцание, обнаруживает свою непригодность во всех отношениях, он приходит к концу и должен уступить место более глубоким и широким точкам зрения. Катастрофа этой войны очень резко разделяет людей и совсем не по тем критериям, по которым обычно они разделялись. Они оказались духовно совершенно неподготовленными к этой катастрофе, она разразилась над ними как великая неожиданность, выбивающая из всех укрепленных позиций. В таком положении оказалась большая часть людей чисто социологического мироощущения. Они наскоро стали приспособлять свои старые точки зрения к новым событиям, но ощутили уныние людей, отброшенных назад. Многие почувствовали себя выброшенными за борт истории. Другие оказались духовно подготовленными к мировой катастрофе, в ней не было для них ничего неожиданного, ничего сбивающего с их точек зрения на жизнь. Таковы люди, у которых и раньше было более космическое чувство жизни, более широкий кругозор. Они знают, что война есть великое зло и кара за грехи человечества, но они видят смысл мировых событий и вступают в новый исторический период без того чувства уныния и отброшенно-сти, которое ощущают люди первого типа, ни в чем не прозревающие внутреннего смысла. Космическое мироощущение — менее благополучное, менее рационалистически оптимистическое, более беспокойное, чем социологическое мироощущение, — оно предвидит великие неожиданности и готово вступить в царство неведомого и неизжитого. Это более глубокое и широкое мироощущение и сознание не допускает тех рационалистических иллюзий, для которых будущее мира определяется лишь силами, лежащими на самой поверхности ограни-

ченного куска земли. Действуют силы более глубокие, еще неведомые, приливают энергии из далеких миров. Нужно иметь мужество идти навстречу неведомому дню, идти во тьме к новой заре. Мировая война совершенно бессмысленна для всякого рационалистического оптимизма, для всякого социологического утопизма. Для людей этого духа она не может дать никакого научения, они не хотят перейти к новой жизни через смерть. Но мировая война имеет символический смысл для тех, которые всегда предвидели действие скрытых, не поддающихся рационализации космических сил. Природа войны — не творческая, отрицательная, разрушительная; но война может пробудить творческие силы, может способствовать углублению жизни. Перед человечеством становятся все новые и новые творческие задачи, задачи творческого претворения энергий, исходящих из темной, изначальной глубины бытия в новую жизнь и новое сознание. Развитие человечества, вое-хождение человечества никогда не совершается по прямой линии, путем нарастания однообразных положительных элементов. Это — процесс в высшей степени антиномический и трагический. Приливы тьмы есть то варварство бытия, без которого в жизни человеческой наступает иссякание энергии, застывание. Мировая война есть заслуженное европейской культурой, нахлынувшее на нее іварварство, темная сила. В этой тьме многое должно погибнуть и многое народиться, как в нашествии варваров на античную культуру. Но эТгі варварская сила—внутренняя, а не внешняя. Мы можем сделать вывод. Люди старого, хотя и мнящего себя передовым социологического мироощущения, отбрасываются назад. Они — консерваторы вчерашнего и позавчерашнего дня. Люди космического мироощущения духовно готовы идти к неведомому будущему с творческим порывом.

III. ДУШИ НАРОДОВ (параллели)

СУДЬБА ПАРИЖА

I

Когда германцы подступили к Парижу и Париж лихорадочно готовился к защите, многие сердца на земле испытали жуткое волнение и беспокойство1. Готовился удар не только в сердце Франции, но и в сердце нового человечества. И от раны, нанесенной Парижу, кровью облилась бы не одна Франция, но и все культурное человечество. Париж — мировой город, мировой город новой Европы и всего нового европейского человечества. То же жуткое беспокойство было бы пережито, если бы опасность грозила Риму. Рим — мировой город старого человечества и священный памятник для человечества нового. Опасность и даже гибель Берлина, Вены, Лондона и других столиц Европы не могла бы так жутко взволновать всякую культурную душу. Рана, нанесенная этим столицам разных государств, была бы прежде всего национальным горем. И только рана, нанесенная Риму и Парижу, была бы горем общеевропейским и общечеловеческим. Я верю, что и лучшие из немцев, наиболее тонкие из них, пережили минуты страха за судьбу Парижа. Мы, русские, вдохновлены великой и справедливой войной, но мы не пережили еще непосредственного страха за судьбу родины, у нас не было такого чувства, что отечество в опасности. Никто не допускал возможности приближения германцев к сердцу России — Москве. Россия в этот грозный час мировой истории почувствовала себя сильной, а не слабой, призванной помогать другим. Перед Россией стали мировые задачи, открылись мировые перспективы. Совсем иначе переживается эта война во Франции. Там действительно были минуты, когда отечеству грозила непосредственная опасность и французы переживали страх за судьбу своей родины. В современной Франции чувствуется какая-то хрупкость, усталость от большой своей истории, в которой совершено много великого и героического, чувствуется истощение. Современный

француз и слишком утончен, и слишком испорчен мещанским довольством, расслаблен жаждой наслаждений и любовью к женщине. Франция совсем не милитаристическая страна. Дух воинственный давно в ней угас. Она пережила свой героический воинственный период, властвовала над Европой и ныне не является уже грозной военной силой. И жутко было за Париж, страшно за Францию. Многие русские почувствовали Францию родной и жаждали помочь ей своей силой, поддержать ее. Спасение Франции — одна из великих, мировых задач России. Конечно, Франция — не Бельгия, не Сербия, Франция — великая держава, и она нам оказывает великую помощь как наша союзница. Но преимущество силы на нашей стороне. И непосредственная опасность для Парижа миновала в значительной степени благодаря нашим побе-дам2. Франко-русский союз, дипломатический и государственный, переживается теперь нами глубоко сердечно, душевно, народно3. В нашем союзе с Францией есть что-то более глубокое, чем расчеты международной политики.

II

Париж — мировой опыт нового человечества, очаг великих начинаний и дерзновенных экспериментов. Париж — свободное выявление человеческих сил, свободная игра их. Жизнь мирового города есть жизнь человека на свободе, жизнь автономная, независимая от священного авторитета, секуляризированная. Вместе с Парижем пережило новое человечество медовый месяц свободной жизни и свободной мысли; великую революцию, социализм, эстетизм, последние плоды буржуазного атеизма и мещанства. Образ Парижа для нас двоится и вызывает чувства противоположные. Мы знаем обаяние Парижа, единственную магию, присущую этому городу, единственную красоту сочетания в нем самого старого с самым новым.

Париж — живое существо, и существо это выше и прекраснее современных буржуазных французов. Лицо души его имеет «необщее» выражение4, не то, которое обычно имеют большие города Европы. Это — единственный современный, новый город, в котором есть красота и обаяние нового и современного. Как некрасиво, как мешает все новое и современное в Риме, как безобразно и оскорбительно оно в Берлине. Наша непластическая, неархитектурная эпоха создает только безобразные дома и безобразную одежду, делает улицы отталкивающими для эстетически чуткого человека и оставляет нас на эстетическое пропитание стариной. В одном Городе Париже есть красота сегодняшнего дня, красота двоящаяся, быть может, призрачная и возмущающая, но все же красота. Париж — магический Город, — в нем сосре-

доточилась вся магия современного большого Города, вся его притягательность и все его зло. Магия Парижа — Города в самом сосредоточенном и предельном смысле — окутывает всякого чуткого и впечатлительного человека. Другие большие города Европы — это уже Париж второго и третьего сорта, не чистые воплощения идеи нового Города, а половинчатые, разбавленные провинциализмом. Только Париж — Город-столица, Город мировой, новый Город нового человечества. Берлин — благоустроенная казарма, технически усовершенствованная, со всеми удобствами, но безвкусная и лишенная всякой магии Города, всякой демонической его власти. Париж, даже не очень благоустроенный город, технически отсталый по сравнению с Берлином, и магия его, его право быть Городом по преимуществу и Городом мировым не в этом внешнем техническом прогрессе коренятся. В Париже есть иррациональная тайна Города, власть магическая, а, не техническая. Париж намагнитизирован токами, идущими от свободной игры человеческих сил. И в нем есть шипучесть и искристость, легкость, непостижимая в тяжелой буржуазной жизни современного города, веселость странная при такой мучительной борьбе за существование. На всем Париже лежит печать исключительного остроумия, национального гения французского народа, который умеет умирать с остротой на устах. В Париже — последнее истончение культуры, великой и всемирной латинской культуры, перед лицом которой культура Германии есть варварство, и в том же Париже — крайнее зло новой культуры, новой свободной жизни человечества — царство мещанства и буржуазности. Свободная игра человеческих сил, свободная от всякой святыни, привела к закрепощенному царству мещанства. Буржуазное рабство человеческого духа — один из результатов формальной свободы человека, его поглощенности собой. Такова антиномия бытия. Мещанство — другой лик Парижа, лик устрашающий и отталкивающий. Париж — огромный эксперимент нового человечества, в нем скрыты все противоположности.

Именно в талантливом, остроумном, веселом, свободном и дерзающем Париже мещанство нашло свое завершение, свое эстетически законченное выражение, свой предел. Весь период Третьей республи-ки5 был постепенным развитием мещанской жизни, плодом безрелигиозного, атеистического духа. Французы устали от катастроф, революций, войн, исканий и захотели спокойной, довольной жизни, замкнутого в себе мещанства, закрытого для всякого духовного движения. Париж любят называть новым Вавилоном, городом разврата. И, действительно, в Париже есть явление разврата изощренного и изобретя-тельного. Разврат — судьба нового Города. Но тот же Париж — город замкнутой мещанской семьи, очень крепкой и совершенно забаррикадированной. Париж — город мещанских нравов и мещанских добродетелей, полезных для преуспевания жизни.

142 III

Самодовольная мещанская семья — замкнутая ячейка, в которой эгоизм личный помножается на эгоизм семейный, процветает не у нас, русских, не у славян, а именно у парижан, которые почему-то известны миру лишь со стороны своей развратной репутации. Мещанство есть обратная сторона необузданной жажды наслаждений. Мещанские нормы — плод неверия в благородное самоограничение человека. И подлинная бытовая свобода, свобода от ложных условностей и лицемерных норм есть только у русских. У русских есть открытость духа. Нигде нет такой погони за наживой, за жизненным успехом, такого культа богатства и такого презрения к бедности, как у парижан. Французы скупы, делают экономии и полны мещанского страха перед необеспеченным и неблагоустроенным положением. Мещанская Франция возвела личный и семейный эгоизм в добродетель. Эта Франция совсем не так легкомыс-пенна, как это кажется при поверхностном с ней знакомстве. Легкомысленны в земных делах именно мы, русские. Герцен почуял это победное шествие царства мещанства и содрогнулся от отвращения, искал спасения от него в России, в русском крестьянстве*. Недаром во Франции явился великий изобличитель мещанства Леон Блуа, написавший гневное истолкование «общих мест» мещанской мудрости, — рыцарь нищеты в мещанском Париже6. Мещанство — метафизическая, а не социальная категория. И социализм проникнут духом мещанства. Природа мещанства — атеистическая, безрелигиозчая. Мещанская жизнь есть жизнь поверхностных оболочек человека, выдаваемых за ядро, за глубину и сущность жизни. В мещанской жизни начали погибать национальные добродетели французского народа—их способность к героизму и великодушию, их свободолюбие и бесстрашие перед смертью. В мещанской Франции, богатой, устроившейся и самодовольной, нельзя уже было узнать страны Жанны д'Арк и Наподеона, великой революции и великих исканий свободы. Жажда богатства перешла в бесчестность и подкупность. Политические формы исчерпались до конца. Все дошло до предела, за которым уже — разложение и смерть. Me-щанство постепенно убивало душу. А сказано христианскому миру, что больше нужно бояться убивающих душу, чем убивающих тело7. Теперь начали убивать тело — оболочку человека, но, быть может, душа, ядро человека от этого возродится. Ибо для души убийственней сидеть по колени в мещанской жизни, чем по колени в воде сидеть в окопах. Мещанская жизнь в Париже стала столь душной, столь убийственной для души, что только великие катастрофы и великие испытания могут очистить и освободить человека от мещанства. Самодовольная и замк-

* Тот же Герцен пророчески предсказал царство прусского милитаризма и неизбежность столкновения с ним.

нутая мещанская жизнь начала уже верить в свое земное бессмертие, в свою дурную бесконечность". Но оставить человека в этой вере в непоколебимую прочность мещанского царства, значило бы допустить гибель человека, смерть его души. Есть в мире высшие силы, которые не могут этого допустить. И неизбежно должно было раскрыться миру, что в самой глубине буржуазной жизни лежит уже семя великой войны, великой катастрофы. Нельзя вечно жить мирной буржуазной жизнью довольства; для самих целей буржуазной жизни нужно воевать с великими жертвами и страданиями. В этом есть внутренняя диалектика, изобличающая ложь жизни. Причины, породившие слишком мирную буржуазную жизнь, породили и войну. Эта таинственная диалектика особенно чувствуется в Париже, во Франции, в стране совсем не милитарной. Буржуазный и веселый Париж ныне призывается к подвигу и совершает подвиги. Он обливается кровью. Через великие испытания и потрясения вновь пробудится героическое у французов, опустившихся до слишком самодовольной мещанской жизни.

IV

Человеку как будто не дано оставаться на высоте в слишком мирной, довольной, благополучной жизни. Для мещанской Франции нужна была гроза, необходимо было неблагополучие и страдание. И все вовремя пришло. Мировая катастрофа, столь непосредственно грозная для Франции, будет кризисом и концом мещанских идеалов жизни, замкнутых в земное довольство. Читайте письма из Парижа. Париж стал серьезен, жертвоспособен, мещанские ячейки в нем разомкнулись. Проснулись лучшие стороны французского народа — любовь к родине, чувство гражданства, энтузиазм, великодушие, бесстрашие перед смертью. Еще раз перед Францией стало что-то мировое и оттеснило мещански частное. Волею судеб любовь к родине и к мировой справедливости победила в сердце французов любовь к женщине, к наслаждению и к мещанскому довольству. Мировая война — великая изобличительница лжи беззаботной мещанской жизни. Есть войны, которые посылаются Провидением, чтобы заставить народы опомниться, углубиться, приподняться. Неизбежность нынешней войны уже заложена во внутренней болезни человечества, в его буржуазности, в том мещанском самодовольстве и ограниченности, которые не могут не привести к взаимному убийству. Мещанская замкнутость размыкается в крови, пролитой9 на войне. И в нервно-впечатлительной, утонченной культуре Франции это чувствуется сильнее, чем где бы то ни было. А судьба Франции, как великой страны, есть прежде всего судьба Парижа, ее сердца и сердца Европы. Жутко за Париж и хочется помочь ему.

Но мировой Город не может погибнуть, он нужен миру, в нем нерв нового свободного человечества с его добром и его злом, с его правдой и его неправдой, в нем пульсирует кровь Европы, и она обольется кровью, если Парижу будет нанесен удар. Неизбежен конец мещанского атеизма, буржуазной вражды к религии. И Париж возродится к новой жизни. Симптомы религиозного возрождения уже были до войны. Судьба Парижа — судьба нового человека и нового Города.

РУССКАЯ И ПОЛЬСКАЯ ДУША

I

Старая ссора в славянской семье, ссора русских с поляками, не может быть объяснена лишь внешними силами истории и внешними политическими причинами1. Источники вековой, исторической распри России и Польши лежат глубже. И сейчас особенно важно для нас осознать духовные причины этой вражды и отталкивания, разделяющих славянский мир. Это прежде всего распря двух славянских душ, родственных по крови и языку, по общеславянским расовым свойствам и столь различных, почти противоположных, с трудом совместимых, неспособных друг друга понять. Народы, родственные и близкие, менее способны друг друга понять и более отталкиваются друг от друга, чем далекие и чужие. Родственный язык звучит неприятно и кажется порчей собственного языка. В семейной жизни можно наблюдать это отталкивание близких и невозможность понять друг друга. Чужим многое прощают, но своим, близким ничего не хотят простить... И никто не кажется таким чужим и непонятным, как свой, близкий.

Русские и поляки боролись не только за землю и за разное чувство жизни. Внешне-исторически русские победили в этой вековой борьбе, они не только отразили опасность полонизации русского народа, но и агрессивно наступали на народ польский, и делали попытки его русификации. Польское государство было раздавлено и разорвано, но польская душа сохранилась, и с еще большей напряженностью выразил себя польский национальный лик. Великий духовный подъем, выразившийся в польском мессианизме, произошел уже после гибели польского государства2. Польский народ, обнаруживший так мало способное-тей к государственному строительству, обладающий чертами индивидуалистическими и анархическими, оказался духовно сильным и несокрушимым. И нет в мире народа, который обладал бы таким напряженным национальным чувством. Поляки совершенно не поддаются

ассимиляции. Именно у поляков идея национального мессианизма достигла высочайшего подъема и напряжения. Поляки внесли в мир идею жертвенного мессианизма. И русский мессианизм всегда должен был казаться полякам нежертвенным, корыстным, притязающим на захват земли. Многое должно после войны измениться во внешней, государственной судьбе Польши, и невозможен уже возврат к старому ее угнетению. Внешние отношения России и Польши коренным образом меняются. Россия сознает, что должна искупить свою историческую вину перед Польшей. Но русская и польская душа все еще противостоят друг другу как страшно чуждые, бесконечно разные, друг другу непонятные. Внутреннего сближения не происходит. Не явилось еще глубокой потребности понять друг друга. Польско-русский вопрос ставится и самими поляками, и русскими слишком внешне, в плане политическом, и решение его колеблется в зависимости от колебания политических настроений и военных удач. Освобождение Польши сделает возможным настоящее общение между Польшей и Россией, настоящее сближение между поляками и русскими, которому доныне препятствовало угнетение Польши. Но что внутренне делается для такого общения и сближения? К внешним обещаниям поляки относятся подозрительно. Ныне подозрения эти исторически не основательны, но психологически поляки имеют слишком много для них оснований. Духовно же слишком мало делается для сближения с поляками. И хотелось бы обратить особое внимание на то, что в польско-русских отношениях есть более глубокая, духовная сторона. Только настоящее понимание может быть освобождающим, оно избавляет от давящих отрицательных чувств, и следует вникнуть и нам, русским, и полякам, почему русской душе всегда так трудно было полюбить душу польскую, почему польская душа с таким презрением относилась к душе русской? Почему так чужды и так непонятны друг другу эти две славянские души? Внутри славянства произошло столкновение Востока и Запада. Славянский Запад чувствовал себя более цивилизованным, носителем единой европейской культуры. Славянский Восток противополагал Западу свой собственный духовный тип культуры и жизни.

II

Я всегда думал, что распря России и Польши есть прежде всего распря души православной и души католической. И внутри славянства это столкновение православной и католической души приобретает особенную остроту. Россия исторически привыкла со стороны Запада охранять свою православную душу и свой особый духовный уклад. В прошлом полонизация и латинизация русского народа была бы гибелью его духовной самобытности, его национального лика. Польша шла на

русский Восток с чувством своего культурного превосходства. Русский духовный тип казался полякам не иным духовным типом, а просто низшим и некультурным состоянием. Историческая борьба России с Польшей имела положительный смысл, и духовное своеобразие русского народа было в ней утверждено навеки. Воспоминание об этой борьбе оставило в душах обоих народов след столь глубокий, что и сейчас трудно от него освободиться. Россия выросла в колосса, как государственного, так и духовного, и давно уже раздувание польской опасности, как и опасности католической, постыдно и обидно для достоинства русского народа. Более сильному обидчику не подобает кричать об опасности со стороны более слабого и им же раздавленного. Ныне перед Россией стоят задачи творческие, а не охранительно-утеснительные. Русская политика относительно Польши давно уже стала историческим пережитком, она связана с далеким прошлым и не дает возможности творить будущее. В этой неумной политике виновный не мог простить тому, перед кем виноват. Это в сфере внешне-государственной. В сфере же внутренне-духовной русской душе все еще мешает подойти к душе польской чувство чуждости и враждебности, вызываемое латинско-католической прививкой к славянской душе, создавшей польский национальный лик. Для погруженной в себя русской души, получившей сильную православную прививку, многое не только чуждо и непонятно в поляке, но неприятно, отталкивает и вызывает вражду. И даже отпадавшие от православия русские люди остаются православными по своему душевному типу, и труднее всего им постигнуть католическую культуру и душевный тип, на ее почве вырастающий. Германский протестантизм менее отталкивал русского человека, и это было настоящим несчастьем для судьбы России.

В типической русской душе есть много простоты, прямоты и бесхитростности, ей чужда всякая аффектация, всякий взвинченный пафос, всякий аристократический гонор, всякий жест. Это душа — легко опускающаяся и грешащая, кающаяся и до болезненности сознающая свое ничтожество перед лицом Божьим. В ней есть какой-то особый, совсем не западный демократизм на религиозной почве, жажда спасения всем народом. Все остается в глубине у русского народа, и он не умеет себя пластически-благообразно выявить. В русском человеке так мало подтянутости, организованности души, закала личности, он не вытягивается вверх, в складе души его нет ничего готического. Ждет русский человек, что сам Бог организует его душу и устроит его жизнь. В самых высших своих проявлениях русская душа — странническая, ищущая града не здешнего и ждущая его сошествия с неба. Русский народ в своих низах погружен в хаотическую, языческую еще земляную стихию, а на вершинах своих живет в апокалиптических чаяниях,

жаждет абсолютного и не мирится ни с чем относительным. Совсем иная душа польская. Польская душа — аристократична и индивидуалистична до болезненности, в ней так сильно не только чувство чести, связанное с рыцарской культурой, неведомой России, но и дурной гонор. Это наиболее утонченная и изящная в славянстве душа, упоенная своей страдальческой судьбой, патетическая до аффектации. В складе польской души русских всегда поражает условная элегантность и ела-дость, недостаток простоты и прямоты и отталкивает чувство превосходства и презрения, от которых не свободны поляки. Полякам всегда недоставало чувства равенства душ человеческих перед Богом, братства во Христе, связанного с признанием бесконечной ценности каждой человеческой души. Особое духовное шляхетство отравляло польскую жизнь и сыграло роковую роль в их государственной судьбе. Русский человек мало способен к презрению, он не любит давать чувствовать другому человеку, что тот выше его. Русский человек горд своим смирением. Польская душа вытягивается вверх. Это — католический духовный тип. Русская душа распластывается перед Богом. Это — православный духовный тип. У поляка есть любовь к жесту. У русского совсем нет жеста. В польской душе есть переживание Христова пути, страстей Христовых, Голгофской жертвы. На вершинах польской духовной жизни судьба польского народа переживается как судьба агнца, приносимого в жертву за грехи мира. Таков польский мессианизм, прежде всего жертвенный, не связанный с государственной силой, с успехом и господством в мире... Отсюда рождается в польской душе пафос страдания и жертвы. Все по-иному в русской душе. Русская душа больше связывает себя с заступничеством Богородицы, чем с путем Христовых страстей, с переживанием Голгофской жертвы. В русской душе есть настоящее смирение, но мало жертвенности. Русская душа отдает себя церковному коллективизму, всегда связанному для нее с русской землей. В польской душе чувствуется судорожное противление личности, способность к жертве и неспособность к смирению. В польской душе есть всегда отравленность страстями. Дионисизм русской души совсем иной, не такой окровавленный. В польской душе есть страшная зависимость от женщины, зависимость, нередко принимающая отталкивающую форму, есть судорога и корчи. Эта власть женщины, рабство пола чувствуется очень сильно у современных польских писателей, Пшибышевского, Жеромского и др. В русской душе нет такого рабства у женщины. Любовь играет меньшую роль в русской жизни и русской литературе, чем у поляков. И русское сладострастие, гениально выраженное Достоевским5, совсем иное, чем у поляков. Проблема женщины у поляков совсем иначе ставится, чем у французов, — это проблема страдания, а не наслаждения.

Русская и польская душа

III

В каждой народной душе есть свои сильные и свои слабые стороны, свои качества и свои недостатки. Но нужно взаимно полюбить качества народных душ и простить их недостатки. Тогда лишь возможно истинное общение. В великом славянском мире должна быть и русская стихия и стихия польская. Историческая распря изжита и кончилась, начинается эпоха примирения и единения. Много можно было бы указать черт противоположных в народной русской душе и народной польской душе. Но можно открыть и черты общеславянские, изобличающие принадлежность к единой расе. Это общее и роднящее чувствуется на вершинах духовной жизни русского и польского народа, в мессианском сознании. И русское и польское мессианское сознание связывает себя с христианством, и одинаково полно оно апокалиптических предчувствий и ожиданий. Жажда царства Христова на земле, откровения Св. Духа есть жажда славянская, русская и польская жажда. Мицкевич и Достоевский, Товянский и Вл. Соловьев в этом сходятся. И справедливость требует признать, что польский мессианизм более чистый и жертвенный, чем мессианизм русский. Много было грехов в старой шляхетской Польше, но грехи эти искуплены жертвенной судьбой польского народа, пережитой им Голгофой. Польский мессианизм — цвет польской духовной культуры — преодолевает польские недостатки и пороки, сжигает их на жертвенном огне. Старая легкомысленная Польша с магнатскими пирами, с мазуркой и угнетением простого народа перевоплотилась в Польшу страдальческую. Но если польское мессианское сознание и может быть поставлено выше русского мессианского сознания, я верю, что в самом народе русском есть более напряженная и чистая жажда правды Христовой и царства Христова на земле, чем в народе польском. Национальное чувство искалечено у нас, русских, нашим внутренним рабством, у поляков — их внешним рабством. Русский народ должен искупить свою историческую вину перед народом польским, понять чуждое ему в душе Польши и не считать дурным непохожий на его собственный духовный склад. Польский же народ должен почувствовать и понять душу России, освободиться от ложного и дурного презрения, которому иной духовный склад кажется низшим и некультурным. Русская душа останется православной по своему основному душевному типу, как польская душа останется католической. Это глубже и шире православия и католичества как вероисповеданий, это — особое чувство жизни и особый склад души. Но эти разные народные души могут не только понять и полюбить друг друга, но и почувствовать свою принадлежность к единой расовой душе и сознать свою славянскую миссию в мире.

РЕЛИГИЯ ГЕРМАНИЗМА

I

Мы представляем себе слишком упрощенно нашего врага, плохо знаем и понимаем его душу, его чувство жизни, его миросозерцание, его веру. А справедливо говорит А. Белый, что душа народа во время войны есть его тыл, от которого многое зависит (см. его статью «Современные немцы» в «Бирж[евых] Ведомостях]»). У нас же обычно или совсем разделяют дух и материю германизма, или ложно и упрощенно представляют себе их соединение. Для одних не существует никакой связи между старой Германией — Германией великих мыслителей, мистиков, поэтов, музыкантов, и новой Германией — Германией материалистической, милитаристической, индустриалистической, империалистической. Связь между немцем — романтиком и мечтателем и немцем — насильником и завоевателем остается непонятой. Для других германский идеализм, в конце концов, и должен был на практике породить жажду мирового могущества и владычества — от Канта идет прямая линия к Круппу1. Вторая точка зрения делает изобличающую дедукцию, не покрывающую сложности жизни, и создает упрощенную полемическую схему, но в принципе она более правильная. Необходимо установить связь между германским духом и германской материей. Все материальное создается духовным, символизует духовное и не может быть рассматриваемо как самостоятельная реальность. Материализм есть лишь направление духа. То, что мы называем германским материализмом, — их техника и промышленность, их военная сила, их империалистическая жажда могущества — есть явление духа, германского духа. Это — воплощенная германская воля. Немцы менее всего материалисты, если под материализмом понимать принятие мира извне, как материального по объективно-реальному своему составу. Вся германская философия имеет идеалистическое направление, и материализм мог быть в ней лишь случайным и незначительным явлением.

Религия германизма 151

Немец — не догматик и не скептик, он — критицист. Он начинает с того, что отвергает мир, не принимает извне объективно данного ему бытия как некритической реальности. Немец физически и метафизически — северянин, и ему извне, объективно мир не представляется освещенным солнечным светом, как людям юга, как народам романским. Первоощущение бытия для немца есть прежде всего первоощущение своей воли, своей мысли. Он — волюнтарист и идеалист. Он музыкально одарен и пластически бездарен. Музыка есть еще дух субъективный, внутреннее состояние духа. Пластика есть уже дух объективный, воплощенный. Но в сфере объективного, воплощенного духа немцы оказались способными создавать лишь необычайную технику, промышленность, милитаристические орудия, а не красоту. Безвкусие немцев, которое поражает даже у величайших из них, даже у Гёте, связано с перенесением центра тяжести жизни во внутреннее напряжение воли и мысли. Со стороны чувственности, как эстетической категории, немцы совсем неприемлемы и непереносимы. В жизни же чувства они могут быть лишь сентиментальными.

Настоящий, глубокий немец всегда хочет, отвергнув мир как что-то догматически навязанное и критически не проверенное, воссоздать его из себя, из своего духа, из своей воли и чувства. Такое направление германского духа определилось еще в мистике Экхардта, оно есть у Лютера и в протестантизме, и с большой силой обнаруживается и обосновывается в великом германском идеализме, у Канта и Фихте, и по-другому — у Гегеля и Гартмана. Ошибочно было бы назвать это направление германского духа феноменализмом. Это — своеобразный онтологизм, онтологизм резко волюнтаристической окраски. Германец по природе метафизик, и свои физические орудия создает он с метафизическим пафосом, он никогда не бывает наивно-реалистичен. И самый немецкий гносеологизм есть особого рода метафизика. Немец добился-таки того, что орудия мысленные, идеальные превратил в реальные орудия борьбы.

Фауст перешел от идеальных исканий, от магии, метафизики и поэзии к реальному земному делу. «Іт Anfang war die Tat!»2 В начале был волевой акт, акт немца, вызвавшего к бытию весь мир из глубины своего духа. Все рождается из тьмы, из хаоса бесформенных переживаний через акт воли, через акт мысли. И немец ничего не склонен принимать до совершенного им Tat'a. В нем нет никакого пассивно-женственного приятия мира, других народов, нет никаких братских и эротических чувств к космической иерархии живых существ. Все должно пройти через немецкую активность и организацию. Германец по природе своей не эротичен и не склонен к брачному соединению.

152 II

Германец ощущает хаос и тьму в изначальном, он очень чувствует иррациональное в мировой данности. Это раскрывалось в германской мистике. Но он не потерпит хаоса, тьмы и иррациональности после совершенного его волей и мыслью акта. Где коснулась бытия рука германца, там все должно быть рационализировано и организовано. Мир изначально предстоит германцу темным и хаотическим, он ничего не принимает, ни к чему и ни к кому в мире не относится с братским чувством. Но после совершенного им Tat'а, после акта его мысли и его воли все меняется, впервые является настоящий мир, мир рациональный и упорядоченный, в котором все поставлено на свое место, место, отведенное немецким духом. Обратной стороной этого исконно-гер-майского в германской мистике и философии отраженного первоощу-щения иррационального, бессознательного, хаотического является требование, чтобы все было организовано, дисциплинировано, оформлено, рационализировано. Пред немецким сознанием стоит категорический императив, чтобы все было приведено в порядок. Мировой беспорядок должен быть прекращен самим немцем, а немцу все и вся представляется беспорядком.

Мировой хаос должен быть упорядочен немцем, все в жизни должно быть им дисциплинировано изнутри.

Отсюда рождаются непомерные притязания, которые переживаются немцем как долг, как формальный, категорический императив. Свои насилия над бытием немцы совершают с моральным пафосом. Немецкое сознание всегда нормативное. Немец не приобщается к тайнам бытия, он ставит перед собой задачу, долженствование. Он колет глаза всему миру своим чувством долга и своим умением его исполнять. Другие народы немец никогда не ощущает братски, как равные перед Богом, с принятием их души, он всегда Их ощущает как беспорядок, хаос, тьму, и только самого себя ощущает немец как единственный источник порядка, организованности и света, культуры для этих несчастных народов. Отсюда — органическое культуртрегерство3 немцев. В государстве и в философии порядок и организация могут идти лишь от немцев. Остальное человечество находится в состоянии смешения, не умеет отвести всему своего места.

Германец охотно признает, что в основе бытия лежит не разум, а бессознательное, Божественное безумие (пессимизм, Гартман, Древе). Но через германца это бессознательное приходит в сознание, безумное бытие упраздняется и возникает бытие сознательное, бытие разумное. Для Гегеля в германской философии и на ее вершине, в философии самого Гегеля, Бог окончательно сознает себя. В этом с гегелевским оптимизмом очень сходится гартмановский пессимизм, для которого

тоже процесс самосознания Божества происходит в германском духе. Тот же процесс совершается и у неокантианцев, хотя и по-иному выражается. И для них трансцендентальное, нормативное сознание упорядочивает и организует хаос мировой данности. И есть большие основания предполагать, что это трансцендентальное сознание есть немецкое сознание, что за ним стоит чисто немецкая воля. Обычно такое сознание называют имманентизмом. Но это, конечно, — не единственная возможная форма имманентизма. Это сознание очень подтянутое, всегда дисциплинированное и организованное изнутри, из собственной глубины, в которой заложена германская воля, сильная воля. Такое сознание импонирует, но эстетически не привлекает. И нужно сказать, что трагедия германизма есть прежде всего трагедия избыточной воли, слишком притязательной, слишком напряженной, ничего не признающей вне себя, слишком исключительно мужественной, трагедия внутренней безбрачности германского духа. Это — трагедия, противоположная трагедии русской души. Германский народ — замечательный народ, могущественный народ, но народ, лишенный всякого обаяния.

Ill

Германский народ долгое время внутренне накоплял свою энергию, напрягал свою мысль и волю, чтобы потом явить миру манифестацию материальной своей силы. Германец чувствует себя организатором изнутри, вносящим порядок и дисциплину в мировой хаос. Как в области мысли, в философии, так и в жизни практической, в государственности, в промышленности, в военной технике немец всегда вдохновлен категорическим императивом, и только одного себя почитает он способным выполнять долг. В категорический императив, в долг немец верит больше, чем в бытие, чем в Бога. На этом стоят Кант и Фихте и многие великие немцы. И это делает самые добродетели немецкие с трудом переносимыми. Нам, русским, особенно противен этот немецкий формалистический пафос, это-желание все привести в порядок и устроить.

Германец прежде всего верит в свою волю, в свою мысль и им самим изнутри поставленный категорический императив, в свою организаторскую миссию в мире, духовную и материальную. Он также хорошо все организует в гносеологии и методологии, как и в технике, и промышленности. И вот наступил момент, когда германский дух созрел и внутренне приготовился, когда германская мысль и воля должны направиться на внешний мир, на его организацию и упорядочивание, на весь мир, который германцу представлялся беспорядочным и хаотическим. Воля к власти4 над миром родилась на духовной почве, она явилась результатом немецкого восприятия мира как беспорядочного, а самого немца как носителя порядка и организации. Кант пост-

роил духовные казармы. Современные немцы предпочитают строить казармы материальные. Немецкая гносеология есть такая же муштровка, как и немецкий империализм. Немец чувствует себя свободным лишь в казарме. На вольном воздухе он ощущает давление хаотической необходимости. В понимании свободы мы никогда с немцами не сговоримся. Немец погрузился в материю, в материальную организацию и материальное властвование на почве своего спиритуализма. Из духа стал он материалистом, создал могущественный материальный мир, и дух его изошел в материю. Могущественная, угрожающая всему миру германская материя есть эманация германского духа, и дух rep-майский истощился в этой эманации, умалился от этого напряжения вовне. В германском духе нет безграничности—это в своем роде великий и глубокий дух, но ограниченный, отмеренный дух, в нем нет ела-вянской безмерности и безгранности. Дух Достоевского—неистощим.

Величайшие явления германского духа, как Бёме, Ангелус Силези-ус, Баадер или Гёте, Гофман, Новалис, выходят за пределы той «германской идеи», которую я пытаюсь характеризовать...

В сложном отношении к «германской идее» стоит Ницше, который по духу своему и по крови не был чистым германцем5. Германский дух, очень сильный дух, хочет в конце концов породить своеобразную германскую религию германизма, которая вступает в антагонизм с христианством. В этой религии нет Хрйетова духа. Ныне Древе очень характерный выразитель этой религии германизма, а также Чем-берлен. Р. Вагнер был ее пророком. Это —־ чисто арийская, антисемитическая религия, религия гладкого и пресного монизма, без безумной антиномичности, без апокалипсиса. В этой германской религии нет покаяния и нет жертвы. Германец менее всего способен к покаянию. И он может быть добродетельным, нравственным, совершенным, честным, но почти не может быть святым. Покаяние подменяется пессимизмом. Германская религия относит источник зла к бессознательному божеству, к изначальному хаосу, но никогда не к человеку, не к самому германцу. Германская религия есть чистейшее монофизитство6, признание лишь одной и единой природы — божественной, а не двух природ — божественной и человеческой, как в христианской религии. Поэтому, как бы высоко, по видимости, эта германская религия не возносила человека, она, в конце концов, в глубочайшем смысле отрицает человека как самобытное религиозное начало.

В таком чисто монистическом, монофизитском религиозном сознании не может быть пророчеств о новой жизни, новой мировой эпохе, о новой земле и новом небе7, нет исканий нового града, столь характерных для славянства. Немецкая монистическая организация, немецкий порядок не допускают апокалиптических переживаний, не терпят ощущений наступления конца старого мира, они закрепляют этот

Религия германизма 155 мир в плохой бесконечности8. Апокалипсис германцы целиком предоставляют русскому хаосу, столь ими презираемому. Мы же презираем этот вечный немецкий порядок.

IV

Мир германский и есть центральная Европа по преимуществу. Германские идеологи сознают германцев создателями и хранителями центрально-европейской культуры. Францию, Англию, Италию, Россию ощущают они окраинами Европы. Судьба германизма представляется судьбой Европы, победа германизма — победой европейской культуры. Религия германизма сознает германский народ той единственной чистой арийской расой, которая призвана утверждать европейскую духовную культуру не только усилиями духа, но также кровью и железом. Германизм хотел бы навеки закрепить мировое главенство центральной Европы, он стремится распространить свое влияние на Вое-ток, в Турцию и Китай, но мешает настоящему выходу за пределы Европы и замкнутой европейской культуры. Повсюду германизм, одержимый идеей своей исключительной культурной миссии, несет свою замкнуто-европейскую и замкнуто-германскую культуру, ничем не обо* гащаясь, никого и ничего в мире не признавая... И эти притязания rep-манско-европейского централизма являются великим препятствием на путях соединения Востока и Запада, т. е. решения основной задачи всемирной истории.

Этих исключительных притязаний германского духа не может вынести весь остальной мир. Германские идеологи даже расовую антропологическую теорию об исключительных преимуществах длинноголовых блондинов превратили в нечто вроде религиозного германского мессианизма. Вместо «арийцев» ввели в употребление термин «индо-германцы». Дух тевтонской гордости пропитал всю германскую науку и философию. Немцы не довольствуются инстинктивным презрением к другим расам и народам, они хотят презирать на научном основании, презирать упорядоченно, организованно и дисциплинированно. Немецкая самоуверенность всегда педантическая и методологически обоснованная. Мы, русские, менее всего можем вынести господство притязаний религии германизма. Мы должны противопоставить ей свой дух, свою религию, свои чаяния. Это не мешает нам ценить великие явления германского духа, питаться ими, как и всем великим в мире. Но гордыне германской воли должна быть противопоставлена наша религиозная воля. Центральной германской Европе не может принадлежать мировое господство, ее идея — не мировая идея. В русском духе заключен больший христианский универсализм, большее признание всех и всего в мире.

IV. психология войны

МЫСЛИ О ПРИРОДЕ войны

I

Не о нынешней войне хочу, я говорить, а о всякой войне. Что являет собою война? Как философски осмыслить войну? При поверхностном взгляде война есть передвижение и столкновение материальных масс, физическое насилие, убийство, калечение, действие чудовищных механических орудий. Кажется, что война есть исключительное погружение в материю и не имеет никакого отношения к духу. Люди духа иногда с легкостью отворачиваются от войны как от чего-то внешне-материального, как чуждого зла, насильственно навязанного, от которого можно и должно уйти в высшие сферы духовной жизни.

Иные отвергают войну с дуалистической точки зрения, по которой существует совершенно самостоятельная сфера материальная, внешнего, насильственного, отдельная и противоположная духовному, внутреннему и свободному. Но все материальное есть лишь символ и знак духовной действительности, все внешнее есть лишь манифестация внутреннего, все принуждающее и насилующее есть ложно направленная свобода. Внутренне осмыслить войну можно лишь с монистической, а не дуалистической точки зрения, т. е. увидав в ней символику того, что происходит в духовной действительности. Можно сказать, что война происходит в небесах, в иных планах бытия, в глубинах духа, а на плоскости материальной видны лишь внешние знаки того, что совершается в глубине. Физическое насилие, завершающееся убийством, не есть что-то само по себе существующее, как самостоятельная реальность, — оно есть знак духовного насилия, совершившегося в духовной действительности зла. Природа войны, как материального насилия, чисто рефлективная, знаковая, симптоматическая, не самостоятельная. Война не есть источник зла, а лишь рефлекс на зло, знак существования внутреннего зла и болезни. Природа войны — символическая. Такова природа всякого материального насилия, — оно всегда вторично, а не первично.

Известное состояние духовной действительности, в котором пребывает человечество, неизбежно должно пользоваться материальными знаками как орудиями, без которых не может реализовать себя духовная жизнь. Для выражения своей духовной жизни человек должен двигать руками, ногами, языком, т. е. прибегать к материальным знакам, без которых нельзя выразить любви или ненависти, нельзя осуществить волевых стремлений. И война есть сложный комплекс материального передвижения ног и рук, разных орудий, приводимых в движение человеческой волей. Принципиально допустима возможность духовной жизни без материальных знаков и орудий, но это предполагает иной уровень духовной действительности, которого не достигло сейчас человечество и мир..

Бывают болезни, которые сопровождаются сыпью на лице. Сыпь эта есть лишь знак внутренней болезни. Внешнее устранение сыпи лишь вгоняет болезнь внутрь. От этого болезнь может даже ухудшиться. Нужно саму внутреннюю болезнь лечить. Зло войны есть знак внутренней болезни человечества. Материальные насилия и ужасы войны лишь сыпь на теле человечества, от которой нельзя избавиться внешне и механически. Все мы виновны в той болезни человечества, которая высыпает войной. Когда вскрывается гнойный нарыв, то нельзя видеть зла в самом вскрытии нарыва. Иногда это вскрытие нужно сделать насильственно для спасения жизни.

В глубине духовной действительности давно уже началась мировая война, мировая вражда, ненависть и взаимоистребление. И та война, которая началась в конце июля 1914 года, есть лишь материальный знак совершающейся в глубине духовной войны и тяжелого духовного недуга человечества. В этом духовном недуге и духовной войне есть круговая порука всех, и никто не в силах отклонить от себя последствия внутреннего зла, внутреннего убийства, в котором все мы жили. Война не создала зла, она лишь выявила зло. Все современное человечество жило ненавистью и враждой. Внутренняя война была прикрыта лишь поверхностным покровом мирной буржуазной жизни, и ложь этого буржуазного мира, который многим казался вечным, должна была быть разоблачена. Истребление человеческой жизни, совершаемое в мирной буржуазной жизни, не менее страшно, чем то, что совершается на войне.

II

В Евангелии сказано, что нужно больше бояться убивающих душу, чем убивающих тело1. Физическая смерть менее страшна, чем смерть духовная. А до войны, в мирной жизни убивались души человеческие, угашался дух человеческий, и так привычно это было, что перестали даже замечать ужас этого убийства. На войне разрушают физическую

оболочку человека, ядро же человека, душа его может остаться не только не разрушенной, но может даже возродиться. Очень характерно, что более всех боятся войны и убийства на войне — позитивисты, для которых самое главное, чтобы человеку жилось хорошо на земле, и для которых жизнь исчерпывается эмпирической данностью. Тех, кто верит в бесконечную духовную жизнь и в ценности, превышающие все земные блага, ужасы войны, физическая смерть не так страшат. Этим объясняется то, что принципиальные пацифисты встречаются чаще среди гуманистов-позитивистов, чем среди христиан. Религиозный взгляд на жизнь глубже видит трагедию смерти, чем взгляд позитивно-поверхностный. Война есть страшное зло и глубокая трагедия, но зло и трагедия не во внешне взятом факте физического насилия и истребления, а гораздо глубже. И на глубине этой зло и трагедия всегда даны уже до войны и до ее насилий.

Война лишь проявляет зло, она выбрасывает его наружу. Внешний факт физического насилия и физического убийства нельзя рассматривать как самостоятельное зло, как источник зла. Глубже лежат духовное насилие и духовное убийство. А способы духовного насилия очень тонки и с трудом уловимы. Иные душевные движения и токи, иные слова, иные чувства и действия, не имеющие признаков физического насилия, более убийственны и смертоносны, чем грубое физическое насилие и разрушение.

Ответственность человека должна быть расширена и углублена. И, поистине, человек чаще бывает насильником и убийцей, чем он сам это подозревает и чем подозревают это о нем. Нельзя лишь в войне видеть насилие и убийство. Вся наша мирная жизнь покоится на насилии и убийстве. И до начала нынешней мировой войны мы насиловали и убивали в самой глубине жизни не меньше, чем во время войны. Война лишь выявила и проецировала на материальном плане наши старые насилия и убийства, нашу ненависть и вражду. В глубинах жизни есть темный, иррациональный источник. Из него рождаются глубочайшие трагические противоречия. И человечество, не просветившее в себе божественным светом этой темной древней стихии, неизбежно проходит через крестный ужас и смерть войны. В войне есть имманентное искупление древней вины. Не дано человечеству, оставаясь в старом зле и древней тьме, избежать имманентных последствий в форме ужасов войны. В отвлеченных пожеланиях пацифизма избежать войны, оставляя человечество в прежнем состоянии, есть что-то дурное. Это — желание сбросить с себя ответственность. Война есть имманентная кара и имманентное искупление. В войне ненависть переплавляется в любовь, а любовь —■ в ненависть. В войне соприкасаются предельные крайности, и диавольская тьма переплетается с божественным светом. Война есть материальное выявление исконных противоречий

бытия, обнаружение иррациональности жизни. Пацифизм есть рационалистическое отрицание иррационально-темного в жизни. И невозможно верить в вечный рациональный мир. Недаром Апокалипсис пророчествует о войнах. И не предвидит христианство мирного и безболезненного окончания мировой истории. Внизу отражается то же, что и наверху, на земле — то же, что и на небе. А вверху, на небе, ангелы Божьи борются с ангелами сатаны. Во всех сферах космоса бушует огненная и яростная стихия и ведется война. И на землю Христос принес не мир, но меч2. В этом глубокая антиномия христианства: христианство не может отвечать на зло злом, противиться злу насилием, и христианство есть война, разделение мира, изживание до конца искупления креста во тьме и зле.

Христианство есть сплошное противоречие. И христианское отношение к войне роковым образом противоречиво. Христианская война невозможна, как невозможно христианское государство, христианское насилие и убийство. Но весь ужас жизни изживается христианином как крест и искупление вины. Война есть вина, но она также есть и искупление вины. В ней неправедная, грешная, злая жизнь возносится на крест.

Ill

Мы все виноваты в войне, все ответственны за нее и не можем уйти от круговой поруки. Зло, живущее в каждом из нас, выявляется в войне, и ни для кого из нас война не есть что-то внешнее, от чего можно отвергнуться. Необходимо взять на себя ответственность до конца. И мы постоянно ошибаемся, думая, что снимаем с себя ответственность или не принимаем ее вовсе. Нельзя грубо внешне понимать участие в войне и ответственность за нее. Мы все так или иначе участвуем в войне. Уже тем, что я принимаю государство, принимаю национальность, чувствую всенародную круговую поруку, хочу победы русским, я — участвую в войне и несу за нее ответственность. Когда я желаю победы русской армии, я духовно убиваю и беру на себя ответственность за убийство, принимаю вину. Низко было бы возложить на других убийство, которое нужно и мне, и делать вид перед самим собой, что в этом убийстве я не участвую. Те, которые едят мясо, участвуют в убийстве животных и обязаны сознавать ответственность за это убийство. Лицемерно делать вид, что мы сами никогда не насилуем и не убиваем и не способны насиловать и убивать, что другие несут за это ответственность. Каждый из нас пользуется полицией, нуждается в ней, и лицемерно делать вид, что полиция не для меня. Всякий искренно желающий вытеснить немцев из пределов России духовно убивает не менее,

чем солдаты, которые идут в штыковую атаку. Убийство — не физическое, а нравственное явление, и оно прежде всего совершается духовно. Стреляющий и колющий солдат менее ответствен за убийство, чем тот, в ком есть руководящая воля к победе над врагом, непосредственно не наносящая физического удара. Нравственно предосудительно желать быть вполне чистым и свободным от вины насилия и убийства, и в то же время желать для себя, для своих близких, для своей родины того, что покупается насилием и убийством. Есть искупление в самом принятии на себя вины. Виновность бывает нравственно выше чистоты. Это — нравственный парадокс, который следует глубоко продумать. Исключительное стремление к собственной чистоте, к охранению своих белых одежд не есть высшее нравственное состояние. Нравственно выше — возложить на себя ответственность за ближних, приняв общую вину. Я думаю, что в основе всей культуры лежит та же вина, что и в основе войны, ибо вся она в насилии рождается и развивается. Но зло, творимое культурой, как и зло, творимое войной, — вторично, а не первично, оно — ответ на зло изначальное, на тьму, обнимающую первооснову жизни.

IV

К войне невозможно подходить доктринерски-рационалистически. Доктринерский абсолютизм в оценке жизни всегда безжизнен, насильствен, всегда есть фарисейское превозношение субботы над человеком. Но человек выше субботы, и суббота не должна быть абсолютным принципом жизни. Возможна и желанна лишь жизненно-пластическая мораль, для которой все в мире есть индивидуально творческая задача. К сфере относительного не применимо абсолютное. В исторически-телесном мире нет ничего абсолютного. Возможна абсолютная жизнь, но невозможно применить абсолютное к жизни относительной. Абсолютная жизнь есть жизнь в любви. В абсолютной жизни не может быть войны, насилия и убийства. Убийство, насилие, война есть знак жизни относительной, исторически-телесной, не божественной. В историческом теле, в материальной ограниченности невозможна абсолютная божественная жизнь. Мы живем в насилии, поскольку живем в физическом теле. Законы материального мира — законы насилия. Абсолютное отрицание насилия и войны возможно лишь как явление глубоко индивидуальное, а не как норма и закон. Это предполагает одухотворение, побеждающее «мір», и его родовой закон, просветление тела человеческого нездешним светом. Но к жизни в материи этого мира нельзя применить абсолютного как закон и норму. Евангелие не есть закон жизни. Абсолютное не применяется, а достигается. Абсолютная

жизнь есть благодатная жизнь, а не жизнь, исполняющая закон и норму. Заканническое применение абсолютного к относительному и есть субботничество, заклейменное Христом3.

Абсолютная истина о непротивлении злу насилием не есть закон жизни в этом хаотическом и темном мире, погруженном в материальную относительность, внутренне проникнутом разделением и враждой. Пусть этот мир перейдет к абсолютной жизни в любви. Желать можно только этого и только к этому можно стремиться. Совершается это таинственно и незримо, как незримо приходит Царство Божие. Но не имеет никакого внутреннего смысла желать внешнего мира и отрицать всякое внешнее насилие, оставляя внутренне мир в прежнем хаосе, тьме, злобе и вражде. Это ничего не значит. Навязывание абсолютного закона относительной жизни есть доктринерство, лишенное всякого внутреннего смысла. Желать можно лишь внутреннего здоровья, а не внешнего обличья здоровья при внутренней болезни. Нельзя достаточно сильно подчеркивать, что абсолютная Христова любовь есть новая благодатная жизнь духа, а не закон для относительной материальной жизни. Вот почему бесконечно сложна проблема отношения христианства к войне.

Войну можно принять лишь трагически-страдальчески. Отношение к войне может быть лишь антиномическое. Это — изживание внутренней тьмы мировой жизни, внутреннего зла, принятие вины и искупления. Благодушное, оптимистическое, исключительно радостное отношение к войне — не допустимо и безнравственно. Мы войну и принимаем и отвергаем. Мы принимаем войну во имя ее отвержения. Милитаризм и пацифизм — одинаковая ложь. И там, и здесь — внешнее отношение к жизни. Принятие войны есть принятие трагического ужаса жизни. И если в войне есть озверение и потеря человеческого облика, то есть в ней и великая любовь, преломленная во тьме.

6 Падение священного Русского царства

О ЖЕСТОКОСТИ И БОЛИ

I

Много говорят о жестокости наших дней, нашей эпохи, о невозможности вынести количество боли, выпадающее на долю нашего поколения. Многим даже представляется время наше более жестоким, чем былые исторические времена. Это — иллюзия и самообман. Мы слишком мало восприимчивы к жестокости жизни, вообще, слишком привыкли к болям обыденной жизни. И нужны исключительные внешние проявления жестокости, чтобы ранить нашу душу и поразить наше воображение. До войны и ее ужасов мы каждый день совершали много жестокого и претерпевали много жестоких болей. Процесс всякой жизни—жесток и болезнен. Но восприимчивость наша притупилась, кожа наша стала толстой. И мы ужасаемся жестокостям войны, в нашем сострадательном пафосе есть доля бессознательного лицемерия. Рост жизни всегда сопровождается болью. Когда мы творим жизнь, мы совершаем много жестокостей и много жестокостей совершается над нами. Мы убиваем не только тогда, когда колем штыком и стреляем из ружья. В сущности тот, кто принимает мировой процесс, историческое развитие, тем самым принимает жестокость и боль и оправдывает их. Есть жестокость и болезненность во всяком процессе развития, во всяком выходе из состояния покоя и бездвижности, во всяком восхождении. Героическое начало — жестокое начало. Само движение уже болезненно. Болезнен самый элементарный механический толчок, порождающий движение. И так до самых высших проявлений духовной жизни. И кто хочет свершения исторических судеб человечества, его развития ввысь, тот обязан принять жестокость и боль, заковать себя в броню. Тот же, кто не хочет никакой жестокости и боли — не хочет самого возникновения мира и мирового процесса, движения и развития, хочет, чтоб бытие осталось в состоянии покоя, чтобы ничто не возникало. Таков неотвратимый метафизический вывод.

О жестокости и боли

II

В исторической жизни всякое движение вперед начинается с нарушения установившейся системы приспособления и равновесия, с всегда мучительного выхода из состояния относительной гармонии. Во-лезненно трудно расставаться с привычным строем жизни, с тем, что казалось уже органически вечным. Но необходимо пройти через момент разрыва и дисгармонии. И это всегда болезненно. Но эту болезненность, эту жестокость начала всякого движения должен принять всякий, кто не хочет вечного застоя и покоя, кто ищет развития и новой жизни. Жесток и болезнен переход от патриархального строя жизни к иному, более сложному строю, в котором поднимается личное начало, до того времени дремавшее. Болезненно и жестоко всякое нарушение первоначальной целости и органичности. Просыпающаяся, поднимающаяся и сознающая себя личность всегда жестока в отношении к окружающей ее среде и господствующей в ней системе приспособления, она не может не причинять боли. Как много жестокости и боли бывает при всяком разрыве личности с семьей, которая давит своей системой приспособления! Как много жестокости и боли бывает во всякой борьбе за ценность, которая ставится выше блага! Болезненна и мучительна замена натурального хозяйства денежным, болезненно и мучительно разложение общины, разложение старого строя семьи, болезнен и мучителен всякий разрыв со Старыми устоями жизни, со старыми идеями, болезнен и мучителен всякий духовный и идейный кризис. Безболезненно оставаться в покое и бездвижности. С точки зрения сострадания к людям и человеческим поколениям, боязни боли и жестокости, лучше оставаться в старой системе приспособления, ничего не искать, ни за какие ценности не бороться. Жестокость сопровождает всякое зачинающееся движение, всякий разрыв, предшествующий творчеству.

Исключительная религия сострадания, боящаяся всякой боли и страдания, как, например, буддизм, есть религия бездвижности, покоя. В христианстве этогЬ нет, христианство считает неизбежным прохождение жизни через страдание, христианство знает ценности высшие, чем покой и безболезненность. Христианство верит в искупительность страдания и зовет к вольной Голгофе. И судьба христианских народов — динамична, а не статична, как судьба народов Востока. Христианское человечество творит историю. Признание высшим благом счастья, благополучия, безболезненного состояния людей, прямых интересов данного поколения должно привести к застою, к боязни творческого движения и истории. Всякое творчество и всякая история есть любовь к дальнему, а не любовь к ближнему', любовь к ценности, а не к благополучию. Творчества и истории нет без моментов страдания и боли, без

жертвы благом непосредственной жизни. Во всякой любви к дали, к выси, к сверхчеловеческой ценности есть своя жестокость. Сухой огонь этой любви пожирает влагу жизни и несет страдания всему, что близко, что на плоскости. Безболезненнее, сострадательнее было бы не отстаивать дальних и горних ценностей и уступить их во имя блага людей, не творить истории. В самой точке зрения ценности уже есть жестокость и болезненность. В точке зрения блага — безболезненность покоя, приспособления, удовлетворенности тем, что есть, и для тех, которые есть. Но при таком отношении к жизни нельзя было бы творить большую историю.

Ill

Все вышесказанное может быть применено и к войне. Война жестока и болезненна. Никто не станет утверждать, что война сама по себе есть желанное благо. Нетрудно всякого привести к сознанию желательности прекращения всяких войн и замирения человечества в братском единении. Но такие отвлеченные истины мало помогают выйти из жизненных затруднений. Весь вопрос в том, отстаиваются ли в войне какие-нибудь ценности, более высокие, чем человеческое благополучие, чем покой и удовлетворенность современного поколения? Совершается ли в этой страшной и жестокой войне что-то важное для исторической дали и выси? В идеологических восхвалениях войны всегда есть что-то неприятное и недолжное. Война может быть принята лишь страдальчески и трагически. Но эта ниспосланная нам война, может быть, самая страшная из всех бывших войн, есть во всяком случае страдальческое испытание для современного человечества, развращенного буржуазным благополучием и покоем, поверившего в, возможность мирной внешней жизни при внутреннем раздоре. Ценность чести, национальной и личной, выше благополучия и покойного удовлетворения. Достижения жизни исторической, решения мировых задач выше достижений жизни замкнуто-эгоистической, личной и семейной. Без такого сознания не может быть закала народного характера. Если в народе побеждают интересы покойно-удовлетворенной жизни современного поколения, то такой народ не может уже иметь истории, не в силах выполнить никакой миссии в мире. Жестокость войны, жестокость нашей эпохи не есть просто жестокость, злоба, бессердечие людей, личностей, хотя все это и может быть явлениями сопутствующими. Это — жестокость исторической судьбы, жестокость исторического движения, исторического испытания.

Жестокость человека—отвратительна. Нас справедливо возмущает жестокость немцев. Мы чувствуем за этим превращение человека в

механическое орудие для целей государственных, умирание души в совершенной массовой дисциплине. Против ожесточения сердца, против жестокости нравов нужно бороться всеми силами. Война, конечно, несет с собой опасность варваризации и огрубения. Она сдирает покровы культуры и обнажает ветхую человеческую природу. Но есть другая сторона в моральной и психологической проблеме жестокости. Современные люди, изнеженные, размягченные и избалованные буржуазно-покойною жизнью, не выносят не этой жестокости сердца человеческого, — сердца их достаточно ожесточены и в мирной жизни, — они не выносят жестокости испытаний, жестокости движения, выводящего из покоя, жестокости истории и судьбы.

Они не хотят истории с ее великими целями, хотят ее прекращения в покое удовлетворения и благополучия. И вот эта боязнь жестокости и боли не есть показатель духовной высоты.

Самый любящий, добрый, сердечный человек может безбоязненно принимать муку свершающейся истории, жестокость исторической борьбы. Доброта не противоположна твердости, даже суровости, когда ее требует жизнь. Сама любовь иногда обязывает быть твердым и жестким, не бояться страдания, которое несет с собой борьба за то, что любишь. Вопрос идет о более мужественном, не размягченном отношении к жизни. И в конце концов, безбоязненное принятие моментов неизбежной жестокости приводит к тому, что многие страдания избегаются. Ведь нужна бывает операция, чтобы избавить от смертельной болезни, чтобы предотвратить еще более ужасные страдания. Эта жестокость и болезненность операций должна быть морально оправдана и в жизни исторической. Тот уготовляет человечеству несоизмеримо большие страдания, кто боязливо закрывает себе глаза на необходимость таких операций и из доброты и мягкосердечия предоставляет человечеству погибать от гнойных нарывов.

У нас, русских, есть боязнь силы, есть вечное подозрение, что всякая сила от дьявола. Русские — непротивленцы по своему духу. Сила представляется всегда насилием и жестокостью. Быть может, потому русские стали такими, что в истории своей они слишком много страдали от насиловавшей их, над ними стоящей сипы. Мы не привыкли на силу смотреть с моральной точки зрения, как на дисциплину духа, как на закал характера. Из инстинкта самосохранения русский народ привык подчиняться внешней силе, чтобы она не раздавила его, но внутренне он считает состояние силы не высшим, а низшим состоянием. Таким создала русский народ история. В нравственных сомнениях, вызываемых силой, есть своя правда. Вопрошения Л. Толстого не могут быть названы недоразумением. В них чувствуются великие вопрошения всего русского народа, его своеобразный моральный склад. Но в русском непротивленстве есть опасный, расслабляющий уклон, ук-

лон от христианства к буддизму. Быть сильным духом, не бояться ужасов и испытаний жизни, принимать неизбежное и очистительное страдание, бороться против зла — остается императивом истинно христианского сознания. Русские всего более нуждаются в закале характера. Русская доброта часто бывает русской бесхарактерностью, слабоволием, пассивностью, боязнью страдания. Эта пассивная доброта, всегда готовая уступить и отдать всякую ценность, не может быть признана таким уж высоким качеством. Есть доброта активная, твердая в отстаивании ценностей. Только к такой доброте нужно призывать. И нужно противиться расслабляющему и размягчающему ужасу перед болью и жестокостью жизни.

О ПРАВДЕ И СПРАВЕДЛИВОСТИ В БОРЬБЕ НАРОДОВ

I

Самый распространенный взгляд, которым оправдывается война со стороны какого-нибудь народа, — тот, что правда и справедливость на стороне этого народа. Враждебный же народ представляется целиком пребывающим в неправде и несправедливости. Это — чисто моральная оценка войны, перенесение моральных категорий личной жизни на историческую жизнь народов. Такое приписывание исключительной моральной правоты своему народу в войне, а враждебному народу исключительной неправоты нередко бывает скрытым пацифизмом, вынужденным к оправданию данной войны. Эта благообразная точка зрения, которая сразу же сделалась господствующей в России, когда разразилась война, не только не верна, но и опасна. Русским очень трудно было вообще оправдать войну. В широких кругах русской интеллигенции господствовало сознание, совершенно отрицающее войну. Элементарно простое отрицание войны базировал ось на разных отвлеченных учениях, как гуманитарный пацифизм, международный социализм, толстовское непротивление и т. п. Подход к проблеме войны всегда был отвлеченно-моралистический, отвлеченно-социологический или отвлеченно-религиозный. Самостоятельной работы мысли над сложной проблемой войны у нас не происходило. Война застала нас нравственно неподготовленными. Начали на скорую руку строить оправдания войны и применили самый элементарный прием — перенесение на мировую борьбу народов привычных категорий нравственной жизни личности. Это делали и левые направления, исходившие из позитивистического миросозерцания, и направления славянофильские, религиозные. Самобытной исторической действительности, обладающей своими самостоятель-

ными ценностями и оценками, все эти направления не признавали. Творческие исторические задачи выпадали из поля зрения исключительно моралистического сознания. В результате наших поспешных оправданий войны, или, точнее, наших самооправданий, получился один вывод: мы лучше немцев, нравственная правота на нашей стороне, мы защищаемся и защищаем, немцы же в нравственном отношении очень плохи, они — насильники, в них — дух антихристов. Вывод этот не очень богатый и не очень глубокий. Но лишь в силу этого нравственного суждения мы признали возможным воевать. Для одних германский народ был признан носителем милитаризма и реакции и потому нужно воевать с ним, это — дело прогрессивное. Даже анархисты вроде Кропоткина стали на эту точку зрения1. Для других германский народ оказался носителем антихристианских начал, ложной духовной культуры, и потому война с ним — священная война. Но всегда оказывалось, что воевать можно лишь потому, что мы лучше. Мало кто встал на точку зрения борьбы рас.

Я думаю, что такая исключительно нравственная оценка войны ложна и в конце концов безнравственна. Элементарное морализирование мешает постигнуть нравственный смысл войны. Таким путем угашается вселенское нравственное сознание виновности всех и вся, всех народов и всего человеческого мира в ужасе войны. Нравственно достойнее на себя взять ответственность за зло войны, а не возлагать его целиком на другого. Нравственно предосудительно слишком уж себя считать лучше другого, в другом видеть злодея и на этом основании оправдывать свою борьбу с ним. В поединке необходимо некоторое уважение к противнику, с которым стало тесно жить на свете. Должно это быть и в поединке народов. Да и неправдоподобно, чтобы мы были во всех отношениях лучше немцев и чтобы враги наши были такими уж низкими злодеями и воля их целиком была отдана неправде и злу. Так не бывает. И в нашей литературе указывали на то, что немцы обнаружили не только жестокость и волю к господству и насилие, но и чувство долга, патриотизм, огромную самодисциплину, способность к самопожертвованию во имя государства, что само зло делают они, оставаясь верными моральному категорическому императиву. Еще более приходится признать, что в духовной жизни германского народа, в германской мистике, философии, музыке, поэзии были великие и мировые ценности, а не один лишь культ силы, не один призрачный феноменализм и пр. С другой стороны, у нас оказалось много нравственных дефектов, которые уж слишком бросаются в глаза и болезненно поражают. Много русской неправды с горечью сознаем мы. Должна ли ослабеть от этого наша воля к победе, наше сознание исторических задач, падает ли от этого оправдание войны?

О правде и справедливости в борьбе народов

II

Обнаруживается вся шаткость наших моралистических обоснований войны. Русский человек, усомнившись в своих исключительных нравственных качествах и признав некоторые качества за врагом, начинает думать, что и воевать-то не стоит, — у него слабеет воля, он уже не имеет пафоса. Если у немцев есть своя правда и свои нравственные качества, то русскому начинает казаться, что воевать против немцев нельзя, нехорошо и неоправданно. На почве такой моральной рефлексии растут настроения пассивного пораженчества, гуманитарного пацифизма и просто дряблости и индифферентизма. Для того чтобы мы были по-настоящему воодушевлены, независимо от оценки немцев, наше сознание должно быть направлено в совершенно другую сторону, мы должны преодолеть исключительный морализм наших оценок. Мировая борьба народов в истории определяется не моральными прерогативами. Это — борьба за достойное бытие и исторические задачи, за историческое творчество. Справедливость есть великая ценность, но не единственная ценность. И нельзя оценивать историческую борьбу народов исключительно с точки зрения справедливости — существуют и другие оценки. Национальные тела в истории образуются длительной, мучительной и сложной борьбой. Достойное национальное бытие есть историческое задание, а не простая историческая данность. Задание это осуществляется борьбой. Историческая борьба есть борьба за бытие, а не за прямолинейную справедливость, и осуществляется она совокупностью духовных сил народов. Эта борьба за национальное бытие — не утилитарная борьба, она всегда есть борьба за ценность, за творческую силу, а не за элементарный факт жизни, не за простые интересы. Можно сказать, что борьба народов за историческое бытие имеет глубокий моральный и религиозный смысл, что она нужна для высших целей мирового процесса. Но нельзя сказать, что в этой борьбе один народ целиком представляет добро, а другой народ целиком представляет зло. Один народ может быть лишь относительно бо־ лее прав, чем другой. Борьба за историческое бытие каждого народа имеет внутреннее оправдание. Я могу признавать правоту своего народа в мировой войне, но это не есть правота исключительных нравственных преимуществ, это — правота творимых исторических ценностей и красота избирающего Эроса.

И мировая борьба союзников с Германией есть борьба за историческое бытие и исторические ценности, а не борьба исключительных моральных качеств и прерогатив. Я хочу преобладания в мире России и Англии и ослабления мирового значения Германии. Но совсем неверно было бы сказать, что постановка такой исторической задачи и борьба за такую историческую ценность есть требование отвлеченной

справедливости и определяется исключительными нравственными преимуществами Англии и России перед Германией. Борьба, которую ведет так насильнически Германия за мировое преобладание, для нее может быть не менее оправдана и в ней может быть свой нравственный пафос. Нужно признать, что война одинаково может быть оправдана с двух сторон. Это нравственно парадоксальное по внешности утверждение ведет не к нравственному индифферентизму, а к повышению нравственного сознания. Нравственно ошибочно и недостойно обосновывать, например, великую миссию России на принижении других народов. Достойнее бороться за исторические ценности с противником, за которым признаются некоторые ценности. Война есть столкновение судеб, поединок, обращенный к высшему !Суду. Такова природа всякого столкновения индивидуальностей в мире. В поединке, который есть апелляция двух к Третьему, к Провидению, один может быть более прав, чем другой. Но смысл поединка» как и всякого столкновения индивидуальностей, совсем не в том, что один имеет исключительные нравственные преимущества перед другим. Вопрос о том, что войну начала Германия, что она главная виновница распространения гнетущей власти милитаризма над миром, что она нарушила нормы международного права, вопрос дипломатический,и военный — для нашей темы второстепенный. Эта точка зрения не берет глубины вопроса, остается на поверхности. Дело идет о мировом духовном преобладании славянской расы. Мне неприятен весь нравственный склад германца, противен его формалистический пафос долга, его рбэдртворение государства, и я склонен думать, что славянская душа с трудом может переносить самые нравственные качества германцев, их нравственную идею устроения жизни. И я бы хотел бороться с германцами за наш нравственный склад, за наш духовный тип. Но это менее всего р^щачает, что война подлежит расценке с точки зрения моральных прерогатив противников. Война апеллирует не к моральной справедливости, а к онтологической силе. Преобладание славянского нравственного склада над германским нравственным складом совсем не есть проблема справедливости. К столкновению индивидуальностей не применима категория справедливое-ти. Это скорее дело исторической эстетики.

Нельзя искать справедливости в образовании великих империй, например Римской или Британской. Можно обсужДать способы, которыми пользовались при образовании великих империй, но точка зрения отвлеченной справедливости при оценке великих исторических образований совершенно безжизненна и бесплодна. Мы признаем, что образование великой Римской империи имело огромное значение для

объединения человечества, для единства всемирной истории. Но очень сомнительно, чтобы в образовании Римской империи можно было увидеть справедливость. Для чисто моралистической точки зрения, переносящей на историческую действительность моральные категории личной жизни, не существует исторических задач и ценностей жизни исторической как самостоятельной сферы. Такой морализм ведет к утверждению status quo. Справедливость — статична, а не динамична. Всякая творческая историческая задача предполагает изменение status quo и не обходится без принудительного перераспределения исторических тел. Морализм, целиком захваченный одной идеей отвлеченной справедливости, допускает лишь оборонительную войну, лишь отрицательную самозащиту. Но великая война должна иметь и творческие исторические задачи, должна что-то изменить в мире к лучшему, к более ценному бытию. Например, борьба за проливы не есть борьба за отвлеченную справедливость, это — борьба за историческое бытие, за повышение исторической ценности. Трудно было бы даже сказать, что означает отвлеченная справедливость в применении к турецкой проблеме. Справедливо ли было бы охранение Турецкой империи или справедливо ее разрушение? Я верю, что мировое преобладание России и Англии повысило бы ценности исторического бытия человечества, способствовало бы объединению Востока и Запада и дало бы простор всякому индивидуальному историческому существованию. Но проблема Востока и Запада не есть проблема отвлеченной справедливости, это — проблема конкретного бытия. Для отвлеченных моралистов в оценке исторической борьбы проблема Востока и Запада просто не существует, она не интересует их.

Нам, русским, необходимо духовное воодушевление на почве осознания великих исторических задач, борьба за повышение ценности нашего бытия в мире, за наш дух, а не на почве того сознания, что немцы злодеи и безнравственны, а мы всегда правы и нравственно выше всех. Преодоление элементарного морализма привело бы к более высокому моральному сознанию. Справедливое и джентльменское отношение к диаволу может лишь укрепить в борьбе со злом. Более справедливое отношение к врагу должно не ослабить, а усилить волю к победе. Воля к победе должна быть поставлена в зависимость от наших творческих исторических задач, а не от наших отрицательных оценок нравственных свойств немцев. Мы верим, что последняя и окончательная победа в бытии должна принадлежать духовной силе, а не материальному насилию. Но духовная сила может проходить в мире через великое испытание и унижение, через Голгофу. Сила же торжествующая в мире может оказаться призрачной. И как бы ни слагалась внешняя судьба, наше дело — выковывать волю к высшему бытию.

ДВИЖЕНИЕ И НЕПОДВИЖНОСТЬ В ЖИЗНИ НАРОДОВ

I

Историческая жизнь народов полна борьбы й Движения. Принявший историю и историческую судьбу принимает и движение со всей его болью и мучительностью. Борьба народов зк повышение и рост жизни не может быть неподвижностью. Между тем очень распространены идеологические построения, которые в неподвижности, в сохранении status quo видят справедливость, всякую же борьбу, перераспределяющую исторические тела, считают неправдой и насилием. Многие находят очень прогрессивной, демократической и справедливой ту точку зрения, которая провозглашает: не нужно ййкаких аннексий, пусть все останется в прежних границах. Совершенно ІййЬнятно, почему status quo, сохранение прежних границ бытия народов есть меньшее насилие, чем изменение границ, чем перераспрейёйёнйе национальных тел, чем те или другие аннексии. Современные^люди охотно соглашаются воспользоваться результатами старых насилий, старой борьбы, старых перераспределений и аннексий. Но они не согласны возложить на себя ответственность за новые перераспределяющие движения, за новую боль исторического созидания. Национальные тела образовались в истории и определили свои границы через борьбу, и в борьбе этой был элемент насилия. Но можно ли сказать, что великие исторические задачи уже кончились и что остается лишь сохранение установившегося? Скрытое отрицание всяких исторических задач есть в современных идеологиях, которые кажутся очень прогрессивными. Мировое дело овладения поверхностью земли и расселения на ней народов представляется уже законченным. В соотношениях народов должно прекратиться всякое движение и начаться неподвижность. Остается лишь счастливо устроиться на справедливо распределенной земле. Но счастливое устроение — статическая, а не динамическая идея. Отвле-

ченно-гуманитарное отрицание всяких перераспределяющих и созидающих национальных движений и готовность признать, что война должна быть вничью и вернуть лишь к status quo ante bellum1, враж-дебнё историческому творчеству.

Точка зрения отвлеченной справедливости — статична. Эта отвлеченная справедливость лишь поддерживает мировое равновесие, идеальный эквилибр. Историческая динамика предполагает нарушение эквилибра и того, что уже слишком привыкли считать справедливым, предполагает прохождение через то, что может показаться несправедливым, признание ценностей иных, чем ценность отвлеченной, охраняющей справедливости. Пацифистская теория вечного мира легко превращается в теорию вечного покоя, счастливой бездвижности, ибо последовательно должна отрицать не только боль, связанную с движением войны, но и боль, связанную со всяким движением, со всяким зачинающим историческим творчеством. Если утверждается, что война сама по себе не есть благо, что она связана со злом и ужасом, что желанно такое состояние человечества, при котором войны невозможны и не нужны, то это очень элементарно и слишком неоспоримо. Человечество и весь мир могут перейти к высшему бытию, и не будет уже материальных насильственных войн с ужасами, кровью и убийством. Но и тогда в этом высшем состоянии будет борьба, движение, историческое творчество, новое перераспределение тел и духов. Изменятся способы борьбы, все сделается более тонким и внутренним, преодолеются слишком грубые и внешние методы, но и тогда будет боль движения и борьбы, счастливого покоя и бездвижности, благодатного эквилибра не наступит. И на небе, в иерархии ангелов, есть войны. Войны могут быть духовными, войнами духов. Духи добрые сражаются с духами злыми, но вооружения их более тонкие и совершенные. Творческие задания исторического и мирового процесса не могут прекратиться и не может наступить состояние статическое, вечный счастливый покой. Человечество призвано идти ввысь, а не устраиваться на равнине. И высшая радость человеческая есть радость движения, а не радость бездвижности. Перед человечеством стоят еще огромные задачи овладения поверхностью земного шара и регулирования ее. Процесс образования и кристаллизации национальных тел еще не закончился. Миссии народов в истории еще не выполнены, и существуют народы и расы, которые не сказали еще своего слова, не выполнили своего дела, и им предстоят еще периоды высшего подъема.

II

Формальный принцип отрицания всяких аннексий, сохранения старых установившихся границ неприемлем, последовательно не проводим и не может претендовать на безусловное значение. Аннексии

могут быть отвратительны, но могут быть желанны. Попробуйте і^ри-менить эту статическую точку зрения к Турции и Австрии, и сразу же обнаружится ее несостоятельность. Почему было бы справедливым сохранение status quo в разлагающейся, не имеющей будущего Турции или в искусственной, не органической и не имеющей никакой самостоятельной миссии Австрии? Инстинкты исторического творчества, ценности исторических задач требуют тут больших изменений и перераспределений. Новые образования будущего более ценны, чем охранение одряхлевших исторических организмов. Все национальные и государственные образования имеют свою судьбу, свои периоды зарождения, расцвета и упадка. Все народы призваны сказать свое слово, еде-лать свой вклад в мировую жизнь, достигнуть высшего цветения своего бытия. Но бытие народов и государств в истории не сохраняется вечно, в неподвижных формах и границах. Наступают моменты истощения и нежизнепригодности. Греция создала величайший цвет мировой культуры, знала небывалые, единственные творческие подъемы, но и она выродилась и исчезла. Эллины истощили свои силы и должны были уступить место римлянам, имевшим совсем другую миссию в мире. Я верю, что древняя Эллада останется навеки жить в божественном миропорядке, но эмпирически она перестала существовать. Испания была великой страной, знала великий творческий подъем и расцвет. Но она быстро истощилась, была оттеснена и превратилась во второстепенную страну. И вряд ли кто-нибудь думает, что Испания может возродиться для мировой роли. Все народы имеют свои времена и сроки, знают свой час. Есть смена в миссии великих народов. Один народ свою миссию уже исполнил или истощился прежде, чем исполнил ее до конца. Другой народ идет ему на смену. До времени народы хранят свои потенциальные силы. И к этой смене народных миссий не применимы суждения справедливости. Это — высшая судьба.

Борьба народов есть борьба духовных сил, высших предназначений, а не борьба за животное существование и элементарные интересы. Животное существование и удовлетворение элементарных интересов возможно и при оттеснении народов и государств на второй план истории. Унижение народа наносит рану прежде всего его духу, а не его телу, его призванию, а не его интересам. Духовный и культурный расцвет народа предполагает и некоторое материальное могущество, символизирующее еГо внутренние потенции. Но народ опускается и погибает, когда материальное могущество превращается для него в кумира и целиком захватывает его дух. Есть большие основания думать, что германский народ, имевший свою великую миссию в мире, в этой войне истощит свои силы. Слишком направил он свои силы на создание материального могущества, и это исказило дух его. Народ же русский таил свои силы, не выявил их еще целиком в истории. И можно верить,

что час смены исторических миссий пробил. Многое перераспредели-ется b исторических телах от смены исторических призваний. Но к этой смені народных призваний, всегда столь многое изменяющей на по-верхнЪсти земли, совсем неприложимы суждения статической справедливости. Существуют страны и народы, огромная роль которых в истории определяется не положительным, творческим призванием, а той карой, которую несут они другим народам за их грехи. И всего более это можно сказать о Турции. Образование великой Турции в Европе, ее власть над христианскими народами — это была кара, ниспосланная за грехи Византии и христианских народов Европы. Турция, как великая империя, всегда держалась взаимной ненавистью и распрями христианских народов. Сохранение status quo в Турции было низкой, трусливой и завистливой политикой великих европейских держав. Таким путем не давали России выявить в мире свою мощь и исполнить свое призвание. И если беспримерная война не решит восточного вопроса, то человечеству грозят новые, страшные войны. Нередко сохранение status quo означает сохранение огнедышащего вулкана, который раньше или позже извергнет лаву.

Ill

Борьба России и Германии не есть соревнование на почве справедливости, но не есть также и элементарная биологическая борьба за интересы. В борьбе этой ставятся динамические, творческие задачи. Россия и Германия борются за свои места в мировой жизни и мировой истории, за преобладание своего духа, за творчество своих ценностей, за свое движение. Материальные интересы играют тут роль, но подчиненную. В такой борьбе должна быть приведена в движение вся совокупность духовных сил народов. Но постановка исторической задачи каким-нибудь великим народом предполагает некий творческий произвол, свободное напряжение всей энергии этого народа. Творческая задача не есть испойнение закона, не есть дело божественного фатума. Можно допустить, что Сам Бог предоставляет своим народам свободу в постановке динамических исторических задач и в их выполнении, не насилует их, когда они борются за творчество более высоких ценное-тей. И духовное преобладание в мире России, а не Германии, есть дело творческого произвола, а не отвлеченной справедливости. Это дело свободного движения в мире, а не статического равновесия.

Оправдание России в мировой борьбе, как и всякой страны, всякого народа, может быть лишь в том, что она внесет в мир большие ценности, более высокого качества духовную энергию, чем Германия, притязания которой на мировое владычество она отражает, что своим

неповторимым индивидуальным духом она подымает человечество на более высокую ступень бытия. Это не есть от века предрешенное, уже в онтологическом порядке осуществленное преимущества России, это — стоящая перед нами свободная творческая задача грядущей жизни. Оправдание всякого народа, как и всякого человека, перед высшим Смыслом жизни может быть лишь динамическим, а не статическим. В творческом движении, а не в извечной неподвижности, которая кажется справедливостью, нужно искать более высоких качеств бытия народов. Идеология статической справедливости или предвеч-но осуществленного статического бытия — мертвенна и безжизненна. Только творческое сознание может оправдать их и в собственных глазах, и в глазах мира. Внести же в мир творческие ценности мы можем лишь в том случае, если будем повышаться и в ценности и в качестве нашего собственного бытия. Всякое творческое притязание должно быть оправдано творческим действием, движением к более высокому качеству. И истинная национальная политика может быть лишь творческой, а не охраняющей, созидающей лучшую жизнь, а не кичащейся своей статической жизнью.

\

і

О ЧАСТНОМ И ИСТОРИЧЕСКОМ ВЗГЛЯДЕ НА ЖИЗНЬ

I

Отношение к войне очень разделяет людей на два типа, которым трудно сговориться. Одни смотрят на войну, как и на все на свете, с частной точки зрения, с точки зрения личной или семейной жизни, блага и счастья людей или их страдания и несчастья. Другие смотрят на войну с сверхличной, исторической, мировой точки зрения, с точки зрения ценности национальности, государственности, исторических задач, исторической судьбы народов и всего человечества. Частная точка зрения на жизнь, имеющая в виду исключительно благо или несчастья людей, Петров и Иванов, не есть непременно обывательская, безыдейная точка зрения — она может быть и очень идейной, принципиальной. Для идейного сознания счастье или страдание Петра и Ивана представляется счастьем или страданием народа. Очень характерно, что Л. Толстой и тогда, когда писал «Войну и мир», и тогда, когда писал свои нравственно-религиозные трактаты, был безнадежно замкнут в кругу частной точки зрения на жизнь, не желающей знать ничего, кроме индивидуальной жизни, ее радостей и горестей, ее совершенств или несовершенств. Для толстовского чувства жизни реальна и существенна лишь частная жизнь Ивана и Петра, жизнь семейная и нравственная, их нравственные сомнения и их искания нравственного совершенствования. Очень показательно отношение Левина к русско-турецкой войне и к славянскому вопросу1. Жизнь историческая, национальная, задачи истории, борьба народов и царств, великие исторические люди — все это казалось Л. Толстому несущественным, нереальным, обманчивой и внешней оболочкой жизни. В «Войне и мире» не только «мир» побеждает «войну», но и вообще реальность «частной» жизни побеждает призрачность жизни «исторической», детская пеленка, запачканная в зеленое и желтое, оказывается существеннее, глубже всех Наполе-

онов и всех столкновений Запада и Востока2. Для Толстого частная, растительно-органическая жизнь всегда реальнее и существеннее, чем жизнь духовная, чем презираемое им культурное творчество, чем «науки и искусства». И вместе с тем со своей «частной» точки зрения Толстой не видит личности человеческой, всякий лик тонет для него в безличном. Толстой с такой легкостью радикально отверг историю и все историческое, потому что он не верит в ее реальность и видит в ней лишь случайную и хаотическую кучу мусора3. Но история отомстила ему. Он перестал видеть и личность, она утонула в органической стихии. У Платона Каратаева нет личности, как нет ее и у Наташи. Личность заслонена такими «частными» вещами, как пеленки и онучи. В истории же, в сверхличной, мировой истории именно видна личность, проявляет себя яркая индивидуальность. «Историческое» раскрывает личность, дает ей движение, «частное» же, хозяйственно-родовое, закрывает личность и не дает ей хода.

По-другому, менее последовательно, чем Л. Толстой, но также отвергла исторический и утверждала «частный» взгляд на жизнь значительная часть русской интеллигенции в своем традиционном миросозерцании. В отличие от моралистического индивидуализма Толстого, радикальная интеллигенция держалась общественного миросозерцания и общественных оценок. Но сама эта общественность была глубоко «частной», признававшей единственной ценностью благо Иванов и Петров, по своей ориентировке игнорировавшей исторические ценности и задачи, мировые, сверхчеловеческие перспективы. Для этого частно-общественного миросозерцания интеллигенции не существовало, например, самостоятельной ценности национальности или конкретного типа культуры. Это миросозерцание было номиналистическим в отношении ко всем историческим организмам: национальным, государственным, церковным — и реалистическим лишь в отношении к социальному человеку и социальным классам4. Для этого миросозерцания не существовало России как самостоятельной реальности, имеющей свою судьбу и задачу в мире. Реальна не Россия, а лишь населяющие ее люди, например, крестьяне и рабочие, их благо и их судьба. У женщин очень слабо развито чувство истории, их очень трудно довести до сознания исторической задачи и исторической ценности, их взгляд на жизнь — безнадежно и безвыходно «частный». Женское частное сострадание может привести к увеличению страданий, ибо оно не видит общей перспективы человеческой жизни, целиком захвачено временно-частным.

Такое женски-частное и женски-сострадательное отношение к жизни всегда бывает результатом решительного преобладания чувства над волей. Если бы в мире господствовало исключительно женственное начало, то истории не было бы, мир остался бы в «частном» состоянии,

в «семейном» кругу. Менее всего можно было бы сказать, что такое частно-женственное отношение к жизни есть результат сильного чувства личности. Наоборот, сильное чувство личности есть в том мужественном начале, которое зачало историю и хочет довести ее до конца. Все в мире совершается через истинное соотношение мужского и женского начала и взаимное их проникновение. Но в отношении к жизни русской интеллигенции, да и вообще русских людей есть как бы преобладание женственного, господство чувства, женственного сострадания, женственных «частных» оценок, женственного отвращения к истории, к жестокости и суровости всего исторического, к холоду и огню восходящего ввысь духа.

II

Это «частное» миросозерцание есть плод гуманизма. Но это не гуманизм эпохи Возрождения, это — гуманизм, доведенный в XIX веке до своих последних выводов, соединившийся с позитивизмом, отвергнувший все ценности, кроме человеческого блага. В конце концов, этот гуманизм антирелигиозен по своей природе. Это исключительное внимание к судьбе отдельного человека оказывается призрачным. В действительности же номинализм этого миросозерцания идет дальше, он разлагает и человека, принужден отвергнуть реальность души человека, всегда ведь связанной с бесконечной глубиной бытия мирового, и выбрасывает человека на поверхность.

Человек делается орудием фиктивного блага. Гуманитарная теория прогресса приносит всякого человека в жертву своему божку и не может найти оправданий для страданий и жертв человеческой личности5. Такова уж неотвратимая диалектика: позитивно-гуманитарное отвержение божественных ценностей ведет в конце концов к отвержению человека, ценности его души, превосходящей эту видимую эмпирическую жизнь.

Для этого миросозерцания благо человека, отсутствие страданий выше ценности человека, выше чести и достоинства человека. Частно-общественное, гуманистическое миросозерцание расслабляет человека, отнимает у него ту глубину, в которой он всегда связан со всем «историческим», сверхличным, всемирным, делает его отвлеченно-пустым человеком. Так погибает и немая великая правда гуманизма. Поистине всякий человек есть конкретный человек, человек исторический, национальный, принадлежащий к тому или иному типу культуры, а не отвлеченная машина, подсчитывающая свои блага и несчастья. Все историческое и мировое в человеке принимает форму глубоко-индивидуальных инстинктов, индивидуальной любви к своей национально-

сти, к национальному типу культуры, к конкретным историческим задачам.

Более углубленный, более религиозный взгляд на человека ведет к открытию в нем, в его глубине всего исторического, мирового, всех сверхличных ценностей. Национальность есть моя национальность и она во мне, государственность — моя государственность и она во мне, церковь — моя церковь и она во мне, культура—моя культура и она во мне, вся история есть моя история и она во мне. Историческая судьба народов и всего человечества есть моя судьба, я в ней и она во мне. Я живу в прошлом и будущем истории моего народа, истории человечества и истории мира. И все жертвы всемирной истории совершаются не только мной, но и для меня, для моей вечной жизни. Слезинка ребенка пролита не только для мира, для свершения мировой судьбы, но и для самого ребенка, для свершения его судьбы. Ибо весь мир есть мир этого ребенка, он в нем и для него. Ребенок может не сознавать своей всемир-ности, как не сознают этого многие взрослые дети — Петры и Иваны. Но эта слабость и узость человеческого сознания, эта выброшенность человека на поверхность не может быть опровержением той великой истины, что каждый человек — всемирный по своей природе и что в нем и для него совершается вся история.

Лишь такой углубленный взгляд делает меня свободным, гражданином моего отечества и гражданином вселенной. «Частный» же взгляд на жизнь, для которого все историческое, мировое, сверхличное — чуждое и инородное, делает рабом, способным лишь на рабий бунт. Раб вечно ощущает насилие над собой со стороны внешнего, и для него все внешнее — чуждое. Свободный все ощущает своим путем, своим испытанием, своей судьбой. Так и войну я должен постигнуть как свершение моей судьбы — я ее виновник и она во мне происходит, в каждом Иване и Петре и для каждого Ивана и Петра. Ибо поистине каждый Иван и Петр — мировое существо, в глубине своей сообщающееся со всем историческим и сверхличным. Для огромной массы Иванов и Петров этот мировой процесс протекает в их бессознательной или подсознательной стихии. Но сознание этой массы должно быть поднято до этого мирового сознания, а не до того рабски-обособленного сознания, для которого все мировое оказывается внешним и навязанным. Лишь на этой почве возможно решение проблемы Ивана Карамазова о слезинке замученного ребенка6. С «частной» точки зрения слезинка ребенка не может быть оправдана. Замученный ребенок — бессмысленная жертва, вызывающая протест против мира, а в конце концов, и против Бога. Но жертвы и страдания могут быть оправданны, если видеть ту глубину всякого существа, на которой судьба национальная, историческая и мировая есть его собственная судьба.

О частном и историческом взгляде на жизнь III

Очень характерно, что углубленный, религиозный взгляд на жизнь допускает жертвы и страдания, [но] во многом слишком трудно видит искупление и путь к высшей жизни. Более же поверхностный, «частный» взгляд на жизнь боится жертв и страданий и всякую слезу считает бессмысленной. Тот взгляд на жизнь, который я называю историческим лишь в противоположность частному и который, в сущности, религиозный, — ценности ставит выше блага, он принимает жертвы и страдания во имя высшей жизни, во имя мировых целей, во имя человеческого восхождения.

Все героическое рождается на этой почве. Господство частных оценок и частных точ^к зрения на жизнь не способствует расцвету личное-ти. На этой почве рождаются бессмысленные и рабьи бунты, но не рождаются яркие творческие индивидуальности. Яркие творческие индивидуальности всегда ведь обращены к мировому, к «историческому», а не к «частному». Для исторического, обращенного к мировым ценностям взгляда на жизнь остаетеяв силе заповедь Ницше: будьте жестки, тверды. И другая еще заповедь лежит в основе этого чувства жизни: любите дальнего больше, чем ближнего7. Жесткость совсем не есть жестокость, она есть свойство духоЪйбе, а не биологическое, — жертва низшими состояниями духа во имя высших состояний, жертва элементарными благами во имя восхождения й эволюции человека. По личному своему опыту каждый человек׳־зйМТ, 4to боязливая и размягчающая отсрочка некоторых страйіЙиЙ й тг#ртв ведет лишь к тому, что в будущем эти страдания и жерт»& делаюіхя еще большими. Есть неотвратимая жестокость в развитии жизни, и при исполнении заповеди жесткости и твердости эта Жестокость может уменьшиться и сократиться. Так на войне, слишком Жалея людей, можно привести к тому, что погибнет еще большее количество людей. Есть жестокость во всяком государстве, оно имеет природу «холодного чудовища»8. Но без государства человечество на том уровне, «а котором оно находится, было бы ввергнуто в еще более жестокое, звериное состояние. Жестокая судьба государства есть в конце концов судьба человека, его борьба с хаотическими стихиями в себе и вокруг себя, с изначальным природным злом, восхождение человека к высшему и уже сверхгосударственному бытию. Государство само может делаться злым и истребляющим, его всегда подстерегает соблазн самодовлеющей власти. Но это уже вопрос факта, а не принципа, это вопрос о том, что государство должно или развиваться или погибать. Государство должно знать свое место в иерархии ценностей. Царство кесаря не должно посягать на царство Божье и требовать воздаяния Божьего кесарю.

В пушкинском «Медном всаднике» гениально изображено столкновение «частного» мировоззрения с «историческим». Герой «Медно-

го всадника» посылает проклятие чудотворному строителю Петру с «частной» точки зрения, от лица индивидуальной судьбы, противополагающей себя судьбе исторической, национальной, мировой. Маленькая, чувствующая себя раздавленной частная жизнь бунтует против великой, исторической жизни. Но бунт этот — рабий бунт, он порожден поверхностным сознанием. Все самое маленькое может ведь себя чувствовать соучастником великого, великое сознавать своим и от этого делаться великим. Лишь утверждение народного, имманентно-человеческого характера государства должно привести к тому высшему сознанию, что государство — в человеке и каждый человек за него ответствен. В разных социальных идеологиях, «частных» по своему пафосу, много говорится о «буржуазности» государства, национальности, «буржуазности» всех исторических организмов и исторических культур. Но в действительности глубоко «буржуазны» эти частные социальные мировоззрения, выбрасывающие человека на поверхность и замыкающие его в его интересах, в его перспективах благополучия и «частного» земного рая. Совершенно «буржуазен» и гуманитарный социализм, поскольку он признает лишь гедонистические9 ценности и отвращается от всякого жертвенного, страдальческого пути человеческого восхождения к высшей жизни, поскольку исповедует религию количеств, а не качеств. Человек жертвенными и страдальческими путями выходит в мировую ширь и в мировую высоту. Глубина человека тянет его в высоту. И «буржуазно» все, что оставляет его на поверхности и признает в нем лишь поверхность. «Буржуазность» есть и в анархизме, соединяющем жесточайшие разрушения с прекраснодушнейшими идиллиями. «Буржуазен» и частно-семейственный взгляд на жизнь, эта слишком большая и порабощающая любовь к уюту частной жизни. Такая «буржуазность» есть в обывательском царстве, ныне переживающем жестокую драму. Нелюбовь к исторически-великому — «буржуазная» нелюбовь. В лучшей части русской интеллигенции было героическое начало, но оно было неверно направлено и исходило из ложного сознания. Мировая война — величайшее испытание для частно-гуманистического мировоззрения, оно пошатнулось в своих основах. Старый, гладко-поверхностный гуманизм не хотел знать глубины жизни со всеми ее противоречиями, глубины самого человека. И лишь углубление мировоззрения может привести человеческую личность, так трагически поставленную перед мировыми проблемами, к сознанию своего мирового исторического, а не «частного» только призвания.

V. психология политики

И ОБЩЕСТВЕННОСТИ

ОБ ОТВЛЕЧЕННОСТИ И АБСОЛЮТНОСТИ В ПОЛИТИКЕ

I

Представитель с.-д. принципиально заявил, что социал-демократы отказываются от участия в военно-морской комиссии и не берут на себя ответственности за оборону страны, так как в обороне должен участвовать весь народ. С таким же успехом он мог бы сказать, что должно участвовать все человечество и даже весь животный и растительный мир. И еще мог бы сказать, что социал-демократы будут в чем-либо положительном участвовать, лишь когда наступит конец мира и водворится Царство Божие, так как раньше трудно ждать абсолютной спра ведливости на свете. Это классический образец совершенной отвлеченности и формальной абсолютности в политике. В сущности, это отказ от делания на том основании, что мир слишком плох для того, чтобы я участвовал в его делах. В делах этого мира всегда ведь царит относительность, а не абсолютность, и в них все конкретно, а не отвлеченно. А большая часть заявлений социал-демократов отличается отвлеченностью и фиктивной абсолютностью. Социал-демократы не верят в абсолютное — в философии, в религии они всегда за относительное. Но политика их есть сплошное применение абсолютного к относительному, абсолютизация относительных и материальных вещей этого мира, пользование отвлеченными категориями для конкретной действительности. Я говорю о русских социал-демократах, которые нередко остаются типичными русскими мальчиками. Германские социал-демократы давно уже делают реальную, конкретную и относительную политику, хотя раньше и они были абсолютистами. Все, что я говорю, еще более применимо к социалистам-революционерам. Но абсолютностью и отвлеченностью отличаются заявления всех политических доктринеров, которые хорошее устроение общественной жизни в мысли принимают за жизнь. Такая отвлеченность и абсолютность в политике на

184

Судьба России. V: Психология политики и общественности

практике ведут к тому, что интересы своей партии или социальной труппы ставятся выше интересов страны и народа, интересы части — выше интересов целого. Часть, группа чувствует себя выделенной из всенародной жизни, общенациональной и общегосударственной жизни и пребывающей в абсолютной правде и справедливости. Сбрасывается бремя ответственности за целое, за судьбу страны и целого народа. Пребывающая в абсолютной и отвлеченной правде часть не хочет участвовать в круговой поруке национальной жизни, да и жизни общечеловеческой. Такова психология секты, чувствующей себя спасенной и праведной в бесконечном море окружающего зла, тьмы и погибели. Так чувствует себя всякий социал-демократ в Государственной Думе. Сектантская психология переносится из сферы религиозной в сферу политическую. Сектантская психология и в религиозной жизни есть уклон и ведет к самоутверждению и самопогруженности, а в жизни политической она не имеет никаких прав на существование, так как всегда является сотворением себе кумира из относительных вещей мира, подменой Абсолютного Бога относительным миром.

и

Доктринерская, отвлеченная политика всегда бездарна — в ней нет интуиции конкретной жизни, нет исторического инстинкта и исторической прозорливости, нет чуткости, гибкости и пластичности. Она подобна человеку, который не может поворачивать шею и способен смотреть лишь по прямой линии в одну точку. Вся сложность жизни ускользает от взора. Живая реакция на жизнь невозможна. Отвлеченные доктринеры в политике думают, что они далеко видят. Но их «дальнозоркость» не есть провидение далекого будущего. Они — не пророки и видят лишь свои отвлеченные доктрины, а не грядущую жизнь. Да и «дальнозоркость» есть болезненное состояние зрения, которое требует исправления стеклами, чтобы можно было видеть у себя под носом, читать и писать. Отвлеченность в политике есть легкое и безответственное провозглашение общих мест, безотносительно к возникающим жизненным задачам и к историческому моменту. Поэтому не требуется никакой творческой работы мысли над сложными задачами, никакой чуткости, никакого проникновения в совершающееся. Достаточно лишь вынуть из кармана краткий катехизис и прочесть из него несколько параграфов. Отвлеченная и максималистская политика всегда оказывается изнасилованием жизни, ее органического роста и цвета. Такая отвлеченность отрицает, что политика есть творчество и искусство, что настоящая, большая историческая политика требует особых даров, а не механического применения общих мест, большей час-

тью невпопад. Упрощающее отрицание сложности и конкретности исторической жизни, в которой делается всякая политика, есть показатель или бездарности и элементарности в этой области или отсутствия интереса к этой сфере бытия, непризванность к ней. Отвращение от конкретной сложности общественно-политических задач бывает у нас часто результатом моноидеизма, когда человек целиком захвачен одной какой-нибудь идеей, моральной, или религиозной, или социальной, но непременно в смысле спасения человечества одним каким-нибудь способом, одним путем. Это, в конце концов, ведет к отрицанию множественности бытия и утверждению единого, одного чего-нибудь. Но политике всегда приходится иметь дело с данным, конкретным состоянием целого мира, с низким уровнем человеческой массы, с невоз-рожденными душами, с сопротивлением необходимости. Отвлеченные социальные и политические учения всегда грешат рационализмом и верят в добрые плоды внешнего насилия под низким уровнем развития человеческой массы и порожденной этим уровнем необходимостью. Так не перерождается ткань души человека и души общества. Политика всегда погружена в относительное. Она существует лишь для общества, в котором сильны свинцовые инстинкты. Для общества праведного не нужна была бы политика.

Ill

Прямолинейное применение абсолютных ценностей духовной жизни к относительной исторической жизни и относительным историческим задачам основано на совершенно ложном сознании. Абсолютное может быть в душе политика и душе народа, в субъекте социального творчества, но не в самой политике, не в социальном объекте. Я могу быть вдохновлен к социальному делу абсолютными ценностями и абсолютными целями, за моей деятельностью может стоять абсолютный дух. Но само социальное дело есть обращение к относительному, есть сложное, требующее чуткости и гибкости взаимоотношение с относительным миром, всегда бесконечно сложным. Перенесение абсолютности в объективную социальную и политическую жизнь есть пленение духовной жизни у исторически-относительного и социально-материального. Вместе с тем это есть и порабощение всей относительной исторической жизни извне навязанными абсолютными и отвлеченными началами1. Так было со всеми теократическими направлениями, с претензиями формально подчинить общественность церкви. Это всегда есть нежелание признать свободу многообразной, относительной жизни. Монистическое насильничество есть и в право-теократических и в лево-социалистических направлениях. Сама по себе духовная жизнь

со всеми своими абсолютными ценностями вполне конкретна. Но прямолинейное ее перенесение в относительность природно-историчес-кого процесса превращает духовную жизнь в отвлеченные принципы и доктрины, лишенные конкретной жизненности. Дух, свободный в своем внутреннем опыте, становится навязчивым и насильническим; он открывается относительной, внешней жизни не как живой опыт, а как извне навязанный, безжизненный принцип или норма. С философской точки зрения, относительная историческая жизнь может быть признана самостоятельной сферой самой абсолютной жизни, одним из явлений ее разыгрывающейся драмы. И потому абсолютное не должно быть насильственным, внешним и формальным навязыванием относительному трансцендентных начал и принципов, а может быть лишь имманентным раскрытием высшей жизни в относительном. Отвлеченная и абсолютная политика социал-демократа есть такой же дурной и порабощающий трансцентизм, как и политика теократическая, как папоцезаризм или цезарепапизм2. Отрицание отвлеченности и абсолютности в политике всего менее может быть понято как беспринципность и безыдейность. Вся общественная и политическая деятельность должна быть изнутри одухотворена и вдохновлена высшими целями и абсолютными ценностями, за ней должно стоять духовное возрождение, перерождение личности и народа. Но этот духовный закал личности и народа совсем не то, что внешнее применение отвлеченных идей к жизни. Духовно возрожденный человек и народ по-иному будут делать политику, чем те, что провозглашают внешние абсолютные принципы и отвлеченные начала. Моральный пафос не ослабляется, а увеличивается, но он переносится в другую плоскость, делается внутренним, а не внешним, горением духа, а не политической истерикой или политическим изуверством. Робеспьер был очень принципиальный доктринер и любил отвлеченные декларации, но он был ветхий, не возрожденный человек, плоть от плоти й кровь от крови старого режима, насильник в деле свободы. Переменилось только одеяние. Наши максималисты в революционные годы тоже были старыми, не возрожденными людьми, плохим человеческим материалом для дела освобождения — клеткй их душ были не подготовлены для выполнения исторической задачи. Свобода — не внешний принцип в политике, а внутреннее одухотворяющее начало.

IV

Вопрос о принципиальности в политике гораздо сложнее, чем думают доктринеры. Его нужно свести к вопросу о духовном возрождении, об изменении самой ткани людей и обществ, к закалу народного

характера. Внешний, навязчивый морализм в политике неуместен и несносен. Но за политикой должна стоять моральная энергия человека, моральный закал. У многих же моралистов и радикалов в политике, помешанных на отвлеченных принципах, часто отсутствует всякий моральный закал личности. Это и обнаруживается в моменты хаотиза-ции и анархизации общества. Так было в печальном конце русской революции. Были у нас отдельные герои, способные к жертве, отдававшие свою жизнь за идею, но в революционной массе не было нравственного характера. А важен не отвлеченный принцип, а живой дух, возрожденная личность. Идейность в политике связана с духовным ут-лублением личности, с воспитанием души целого народа, с сознанием великой ответственности, а не с упрощением и схематизацией сложной исторической жизни. Нравственные начала в политике утверждаются изнутри, из корней человека, а не извне, не из внешних принципов общественности. Повторяю, абсолютность в политике невозможна, невозможна ни теократическая, ни социал-демократическая, ни толстовская анархическая абсолютность. Но абсолютность возможна в начале человеческого духа, во внутренней верности человека святыне. Сама же политика всегда конкретна и относительна, всегда сложна, всегда имеет дело с историческими задачами данного времени и места, которые не отвлеченны, не абсолютны, не монистичны. Наша принципиально-отвлеченная политика была лишь формой ухода от политики. В политике все бывает «в частности», ничто не бывает «вообще». В политике ничего нельзя повторять автоматически в силу принципа. Что хорошо в одно историческое время, то плохо в другое. Каждый день имеет свои неповторимые и единственные задачи и требует искусства.

Всякий чуткий человек, не доктринер, понимает, что нынешний исторический день в России выдвигает в политике на первый план задачи управления, организации ответственной власти, а не задачи чисто законодательного творчества и реформ. Но скоро может наступить день, когда задачи,будут совсем иные. Сейчас все силы должны быть мобилизованы для обороны России и для победы. Это совершенно конкретная задача, она не диктуется никакими отвлеченными принципами политики. Но сторонники отвлеченной принципиальной политики и сейчас делают политические декларации, которые совершенно безжизненны и проходят мимо самых безотлагательных задач исторического дня. Духовный подъем, нравственная сила и воодушевление ныне обнаруживаются в патриотическом деле служения родине, в защите родины до смерти. Эти дела не предусмотрены принципами отвлеченной политики; эти задачи возникли в данный исторический день, и эта нравственная энергия обнаружилась лишь ныне. Несколько лет тому назад ни один политик не предвидел, на что нужно будет на-

править все свои силы. И то, что нужно сейчас свою деятельность приспособить к защите родины, вряд ли кто-либо решится назвать оппортунизмом. Это — не оппортунизм, а требование подвига и ответственности. Война научает конкретности в политике, и она закаляет дух. Она вносит огромные изменения в наши нравственные суждения, устанавливает совсем иное соотношение между нравственным и политическим. Точка зрения, которую мы защищаем, освобождает от абсолюта-зации политики, от превращения ее в кумира, в бога. Мы не должны относительному воздавать то, что надлежит воздавать лишь абсолютному, т. е. мы должны кесарево воздавать кесарю, а Божье — Богу3. Дух, укрепленный в своих абсолютных истоках и возрожденный, должен обратиться к многообразной и сложной конкретности мира живой, творческой реакцией и обнаружить свои творческие дары. России более всего недостает людей с дарованием власти, и такие люди должны явиться.

СЛОВА И РЕАЛЬНОСТИ В ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ

I

Слова имеют огромную власть над нашей жизнью, власть магическую. Мы заколдованы словами и в значительной степени живем в их царстве. Слова действуют как самостоятельные силы, независимые от их содержания. Мы привыкли произносить слова и слушать слова, не отдавая себе отчета в их реальном содержании и их реальном весе. Мы принимаем слова на веру и оказываем им безграничный кредит. Сейчас я предполагаю говорить исключительно о роли слов в общественной жизни. А в общественной жизни условная, но ставшая привычной фразеология приобретает иногда власть почти абсолютную. Ярлыки-слова — самостоятельная общественная сила. Слова сами по себе воодушевляют и убивают. Кажется, Теккерей сказал: «Мужчин убивают дела, а женщин — слова». Но и мужчины очень походят на женщин — и их убивают слова. За словами идут массы. Всякая агитация в значительной сте-пениоснована на власти слов, на гипнозе слов. Привычная фразеология скрепляется с инстинктами масс. Для одной массы нужно употреблять «левую» фразеологию, для другой — «правую» фразеологию. Демагоги хорошо знают, какие слова нужно употреблять. Общественная жизнь отяжелевает от рутины слов. Как много значат и как сильно действуют ело-ва «левый», «правый», «радикальный», «реакционный» и пр., и пр. Мы загипнотизированы этими словами и почти не можем общественно мыслить вне этих ярлыков. А ведь реальный вес этих слов не велик, и реальное их содержание все более и более выветривается. В общественном словоупотреблении царит номинализм, а не реализм1. Я слышу, как говорят: это очень «радикальный» человек, подавайте за него голос. А этот «радикальный» человек — адвокат, зарабатывающий 20000 руб. в год, ни во что не верящий и ничему не придающий цены, за радикальной фразеологией скрывающий полнейшее общественное равнодушие

и безответственность. Личная пригодность человека для общественного дела отступает на второй план перед условной и рутинной фразеологией. Качества личности вообще у нас мало ценятся и не ими определяется роль в общественной жизни. Поэтому у нас так много совершенно ложных общественных репутаций, много имен, созданных властью слов, а не реальностей. Инерция слов и условностей мешает разглядеть настоящие характеры. В общественной жизни совсем почти не происходит ее-тественного подбора личных характеров. А в жизни государственной явно происходит подбор характеров негодных и недоброкачественных. При помощи условной фразеологии у нас легко превращают людей глубоко идейных с нравственным закалом характера чуть ли не в подлецов, а людей, лишенных всяких идей и всякого нравственного закала, высоко возносят. Более всего не терпят людей самостоятельной и оригинальной мысли, не вмещающихся ни в какие привычные рутинные категории. У нас часто убивают людей посредством приклеивания ярлыков — «реакционер», «консерватор», «оппортунист» и т.п., хотя, может быть, за этим скрывается более сложное и оригинальное явление, неопределимое обычными категориями. В другом лагере убивают при помощи слов противоположных. И все боятся слов и ярлыков.

Огромная масса людей живет не реальностями и не существенно-стями, а внешними покровами вещей, видит лишь одежду и по одежде всякого встречает. Широкие слои русского интеллигентного общества особенно как-то живут фикциями слов и иллюзиями покровов. Власть инерции поистине ужасна. Если велика власть инерции и привычных, заученных категорий в обывательских кругах, то там это понятно и простительно. Но интеллигенция претендует быть носительницей мысли и сознания и ей труднее простить эту леность и вялость мысли, это рабство у привычного, навязанного, внешнего. Трудно жить реальное-тями. Для этого нужны самостоятельная работа духа, самостоятельный опыт, самостоятельная мысль. Легче жить фикциями, словами и покровами вещей. Огромная масса людей принимает на веру слова и категории, выработанные другими, вампирически живет чужим опытом. Никакой собственный реальный опыт уже не связывается со словами, которые, однако, определяют все оценки жизни. Слова были реально содержательны для тех, у кого были свой опыт и своя мысль, своя духовная жизнь. Но эти же слова стали номинальными и бессодержательными для тех, которые живут по инерции, по привычке и подражательности. Так бывает и в жизни религиозной, где слишком многие питаются чужим опытом и живут чисто словесной догматикой, и в жизни общественной, где заученные партийные лозунги, формулы и слова повторяются без всякого самостоятельного акта воли и мысли. На этой почве вырабатывается политический формализм, не желающий знать реального содержания человеческой жизни. В обществен-

Слова и реальности в общественной жизни 191

ррй жизни все ведь — в силе, в энергии духа, в характере людей и об-щеетв, в их воле, в их творческой мысли, а не в отвлеченных принципах, формулах и словах, которым грош цена. Самое ведь важное и существенное — люди, живые души, клетки общественной ткани, а не внешние формы, за которыми может быть скрыто какое угодно содер-знание или полное отсутствие всякого содержания. Демократическая республика, в которой все построено на прекрасных формулах и ело-вах, может быть самым отчаянным рабством и насилием. Это давно уже обнаружено горьким опытом жизни европейского человечества, который должен был бы научить нас недоверию к чисто внешним формам и к прекрасной фразеологии равенства, братства и свободы. Столь же формальным, столь же номинальным может оказаться и любой со-цв^листический строй. Вот почему необходимо устремить свою волю к существенной свободе, к перерождению клеток общества, к осуществлению ценностей более высокой жизни изнутри. Этот внутренний процесс неизбежно приводит к внешнему изменению общественного строя и общественной системы, но всегда в соответствии с реальным содержанием и направлением народной воли.

וי

Многие думают, что главная беда России в том, что русское общество недостаточно либерально или радикально, и ждут многого от поворота нашего общества влево в традиционном смысле этого слова. И в этом мнении сказывается фатальная для нас власть слов и формальных понятий. Наше общество — либеральное и левое, но этот либерализм и эта левость — бессильны и выражаются по преимуществу в оппозиционной настроенности или негодовании. Главная беда России — не в недостатке левости, которая может возрастать без всяких существенных изменений для русской общественности, а в плохой общественной клетке, в недостатке настоящих людей, которых история могла бы призвать для реального, подлинно радикального преобразования России, в слабости русской воли, в недостатке общественного самовоспитания и самодисциплины. Русскому обществу недостает характера, способности определяться изнутри. Русского человека слишком легко заедает «среда», и он слишком подвержен эмоциональным реакциям на все внешнее. «Радикалы» и «левые» могут быть совершенно негодным материалом для новой, возрожденной России. Не следует поддаваться иллюзиям словосочетаний. Важно и существенно, каков сам человек и каков народ, а не каковы его словесные лозунги и отвлеченные политические понятия.

Так, например, наши «правые» были плохим материалом для истинного консерватизма. Они всегда были скорее разрушителями, чем

охранителями каких-либо ценностей. Патриотическая, национальная и государственная фразеология «правых» — слова, слова и слова. Наши правые круги лишены истинного государственного и национального сознания. Такое сознание можно встретить у отдельных лиц, но не у общественных слоев и групп. Полное отсутствие настоящего консерватизма — фатальная особенность России. «Правая» Россия начала уже разлагаться, когда «левая» Россия еще не вполне созрела. Все приходит у нас слишком поздно. И мы слишком долго находимся в переходном состоянии, в каком-то междуцарствии.

России нужна прежде всего радикальная моральная реформа, религиозное возрождение самих истоков жизни. Но, увы, и религиозное возрождение может быть номинальным и формальным. Велика власть слов и в религиозной жизни. Ярлыки — «православный», «сектант», «христианин нового сознания» и пр[очие] приобрели несоответствующее их реальному весу значение. «Православный» номинализм давно уже отравляет религиозную жизнь в России. Религиозная фразеология правых кругов давно уже выродилась в отвратительное лицемерие и ханжество. Но не поможет нам и утверждение какого-нибудь «левого» религиозного сознания, применяемого к общественности извне и формально. В глубине клеток народной жизни должно произойти перерождение, идущее изнутри, я верю, что оно происходит, что русский народ духовно жив и что ему предстоит великое будущее. Смутная эпоха пройдет. Пора сбросить внешние покровы и обнаружить истинную сущность вещей, истинные реальности. Величайшая наша моральная задача—переход от фикций к реальностям, преодоление гипноза слов. Бесстрашие перед словами — великая добродетель. Положительной стороной этого бесстрашия всегда бывает любовь к правде. Пафос правдолюбия — великий пафос народа. А вокруг наших слов, формул и понятий, правых, левых и средних накопилось слишком много условной лжи и гнили. Поистине, одну великую революцию предстоит нам совершить, революцию свержения ложных и лживых, пустых и выветрившихся слов, формул и понятий. Нужно перестать бояться ярлыков, которые так любят наклеивать, чтобы словесно ими возвеличивать или унижать людей. Нужно прозревать за словами реальности. А настоящее прозрение есть также презрение ко многому, ничтожному и несущему. Так должно совершиться воспитание самостоятельности общественного характера, созревание самостоятельной общественной мысли.

III

Трагедия войны дает перевес делам над словами — она выявляет реальности и низвергает фикции. Так, правая бюрократия со своей национально-государственной фразеологией явно жила фикциями и пу-

стыми словами. Это обнаружено. Ложь низвергнута. Теперь уже яснее становится, кто действительно патриот, кто любит свою родину и готов служить ей. Слова националистов взвешены на весах истории. В прошлую зиму у нас начало было распространяться лжепатриотическое настроение, не допускавшее в России самокритики, настроение безответственное и приводившее к самохвальству. У одних оно выражалось в реставрации религиозно-славянофильской фразеологии, 60-лее возвышенной, у других — фразеологии государственно-национа-диетической, менее возвышенной. Но эти настроения были сметены событиями. В это лето начался подлинный, здоровый патриотический подъем, возросло чувство общественной ответственности, которое всегда предполагает самокритику. Словам и фикциям противопоставлены реальности. Нездоровый патриотизм, боявшийся правды и выражавшийся в словесной идеализации того, что есть, заменяется здоровым патриотизмом, глядящим бесстрашно в глаза самой горькой правде, выражающимся в служении тому, что должно быть. И дышать стало легче, хотя события мрачны и тяжелы. Можно говорить правду и призывать к делам правды. В той удушливой атмосфере, которая одно время образовалась, могли раздаваться лишь лживые слова, расцветали лишь фиктивные идеологии.

Для низвержения фиктивной власти слов нужна свобода слова. В атмосфере несвободы процветают пустые слова, и они неопровержимы. Слово само по себе божественно, и божественный смысл слов может быть выявлен лишь в атмосфере свободы, реализм слов в борьбе побеждает номинализм слов. Несвобода питает пустую фразеологию «левую» и пустую фразеологию «правую». Реальности, стоящие за словами, не могут быть выявлены. Совершенная свобода слова есть единственная реальная борьба с злоупотреблением словами, с вырождением слов. Только в свободе правда слов победит ложь слов, реализм победит номинализм. Свобода слов ведет к естественному подбору слов, к выживанию слов жизненных и подлинных. Лживые и пустые слова будут продолжать звучать, но они не будут иметь того ореола, который создается для них атмосферой гнета и придавленности.

Сделайте слово более властным, и прекратится власть слов над общественной жизнью: слова-реальности победят слова-фикции. Свобода ведет к ответственности. Несвобода все делает безответственным. Вое-становление смысла слов, правдивого, реального и полновесного употребления слов ведет к тому сознанию, что общество наше должно не переодеться, хотя бы в самый радикальный костюм, не покровы переменить, а действительно переродиться, изменить ткань свою. Власть слов была властью внешнего. А мы должны обратиться к внутреннему. Вся жизнь должна начать определяться изнутри, а не извне, из глубины воли, а не из поверхностной среды.

7 Падение священного Русского царства

ДЕМОКРАТИЯ И ЛИЧНОСТЬ

I

У нас мало сейчас размышляют об основах общественности. Сознание наше направлено на элементарные нужды, и нужды эти закрывают более далекие перспективы. Но нам предстоит перестройка нашей общественной жизни, и к ней мы должны быть идейно готовы. Наше общественное движение бедно идеями, и слишком многое принимается в нем как само собой разумеющееся. В широких кругах русской интеллигенции и русского передового общества демократические идеи и идеологии принимались как само собой разумеющаяся правда. Идея демократии никогда не представлялась во всей своей сложности, никогда не бралась критически. Зло и неправда нашей общественной и государственной жизни делали нашу мысль элементарной и упрощенной. И все противоположное нашей гнетущей действительности представлялось уже благом и светом. Всякая слишком сложная общественная мысль казалась непонятной, неуместной и бралась под подозрение. У нас любят только простые и прямолинейные решения. На Западе проблема демократии в ее отношении к проблеме личности давно уже ставится очень сложно. Жизненный исторический процесс привел на Западе к этой сложности, он многое сделал проблематическим. Там были испытаны многие политические формы и в политической мысли ощутилась исчерпанность. Мы же, русские, жили в великом принуждении и слишком мало еще испытали в сфере политического строительства. В мысли пережили мы самые крайние политические и социальные учения, и временами казалось нам, что мы прошли уже и через анархизм. Но эти крайние политические и социальные учения в России всегда мыслились упрощенно и элементарно. Такая элементарность и упрощенность были и в нашем принятии идеи демократии. Для многих русских людей, привыкших к гнету и несправедливости, демократия представлялась чем-то определенным и простым — она должна

Демократия и личность 195

принести великие блага, должна освободить личность. Во имя некоторой бесспорной правды демократии, идущей на смену нашей исконной неправде, мы готовы были забыть, что религия демократии, как она была провозглашена Руссо и как была осуществляема Робеспьером, не только не освобождает личности и не утверждает ее неотъемлемых прав, но совершенно подавляет личность и не хочет знать ее автономного бытия. Государственный абсолютизм в демократиях так же возможен, как в самых крайних монархиях. Народовластие так же может лишить личность ее неотъемлемых прав, как и единовластие. Такова буржуазная демократия с ее формальным абсолютизмом принципа народовластия. Но и социальная демократия Маркса также мало освобождает личность и также не считается с ее автономным бытием. На одном съезде социал-демократов было высказано мнение, что пролетариат может лишить личность ее, казалось бы, неотъемлемых прав, например, права свободы мысли, если это будет в существенных интересах пролетариата1. В этом случае пролетариат мыслим как некий абсолют, которому все должно быть принесено в жертву. Повсюду ветре-чаем мы наследие абсолютизма, государственного и общественного, он жив не только тогда, когда царствует один, но и тогда, когда царствует большинство. Инстинкты и навыки абсолютизма, перешли и в демократию, они господствовали во всех самых демократических революциях. На Западе давно уже беспокоит вопрос о гарантии прав меньший-ства и прав личности по отношению к абсолютным притязаниям демократии, не ограничивающей себя абсолютными ценностями личного духа. Формальный абсолютизм демократической идеи не может быть нами принят, он должен быть ограничен другими идеями. Количественная масса не может безраздельно господствовать над судьбой качественных индивидуальностей, судьбой личности и судьбой нации. Воля народа должна быть воспитана в исключительном уважении к качествам индивидуальным, к бесконечной природе человеческого духа. Воля народа не может быть принята формально бессодержательно, как утверждение абсолютного права народной воли, воли большинства, воли массового количества господствовать в каком угодно направлении, чего угодно хотеть, что угодно давать и отнимать. В демократии есть своя правда утверждения свободной человеческой стихии, имманентной власти самого человека и человечества. Но демократия должна быть одухотворена, связана с духовными ценностями и целями.

И

Идея демократии была осознана и формулирована в такую историческую эпоху, когда религиозное и философское сознание передовых слоев европейского человечества было выброшено на поверхность

196 Судьба России. V: Психология политики и общественности

и оторвано от глубины, от духовных истоков человека. Человек был поставлен в зависимость от внешней общественности. Общественность же была оторвана от души человеческой, от духовной жизни личности и от души мировой, от жизни космической. Человек был признан внешне общественным существом, целиком определяемым общественной средой. Но, так как человеческая общественность была изолирована от мирового целого, от жизни космической и очень преувеличено было самостоятельное значение общественности, то образовался рациона-диетический утопизм с его верой в совершенное, до конца рациональное устроение общественной жизни, независимое от духовных основ жизни человека и мира. Духовно-религиозную почву имела не демократия, а Декларация прав человека и гражданина, которая родилась из утверждения религиозной свободы совести в общинах реформации. Но Декларация прав человека и гражданина на практике, в демократа-ческих революциях, в массовых общественных движениях очень мало проводилась в жизнь и вытеснялась утилитарно-общественными интересами. В России рецепция2 идей демократии произошла на почве позитивистической и материалистической настроенности и сознания и была оторвана От идеалистической идеи прав человека и гражданина. Пафос социального равенства всегда подавлял у нас пафос свободы личности. Утверждение же прав личности духовно и морально не связывалось с утверждением обязанностей личности и ответственности личности. Торжествовала безответственная теория социальной среды, порождающая лишь претензии. Личность не признавалась ответственным творцом общественной жизни. Новая жизнь ожидалась исключительно от изменений социальной среды, от внешней общественности, а не от творческих изменений в личности, не от духовного перерождения народа, его воли, егр сознания. Народный и личный характер совсем не принимается в расчет в наших демократических социальных учениях. ,. .

Идея демократии в той прямолинейной и упрощенной форме, в которой она была у нас принята, породила целый ряд нравственных последствий. Отвлеченно-демократическая общественная идеология сняла ответственность с личности, с дуз» человеческого, а потому и лишила личность автономии и неотъемлемых прав. Только ответственный — свободен и только свободный — ответствен. В наших же демократических социальных идеологиях и вся ответственность, и вся свобода переложены на количественную механику масс. Прямолинейная демократическая метафизика как будто бы не требует перевоспитания личного и национального, выработки характера, дисциплины воли личной и общественной, внутренней духовной работы. На этой почве вырабатывалась мораль притязаний, обращенных к общественной среде, мораль ожиданий, что всякое богатство жизни придет из-

Демократия и личность 197 вне. Вся жизнь оказывалась ориентированной внешне, а не внутренне. Такого типа демократическая метафизика придает большее значение взвинчиванию масс, агитации, внешним выступлениям без внутреннего, существенного изменения человеческого материала общественности. Так создаются призрачные и совершенно внешние общественные изменения. Это — точка зрения использования, ни на что не смотрящая по существу. Важно не человеческое развитие рабочих или крестьян, не повышение их человеческого достоинства и качественности, не рост их силы, которая всегда ведь есть духовная сила, а постановка их в такие условия, при которых неизбежны те или иные их выступления, утилитарно нужные. Это и есть путь морального вырождения демократии. И он дал уже свои печальные плоды. Я все время имею в виду не демократические программные требования и задания, которые заключают в себе некую правду и справедливость, а тот дух отвлеченной демократии, ту особую общественную метафизику и мораль, в которой преобладает внешнее над внутренним, агитация над воспитанием, притязательность над ответственностью, количества над качествами, уравнительная механика масс над творчеством свободного духа.

Ill

Отвлеченная, ничем не ограниченная демократия легко вступает во вражду с духом человеческим, с духовной природой личности. И этому духу отвлеченно-формальной демократии, всегда обращенному к внешнему, должен быть решительно противопоставлен иной дух, истинный дух человечества, дух личности и дух народа. Этот дух, совсем не противоположный правде демократических программ, прежде всего требует личного и общественного перевоспитания, внутренней работы воли и сознания, он ставит судьбу общественности в зависимость от внутренней жизни человеческой личности нации, человечества, космоса. Дух этот стремится к истинному соединению людей, а не к механическому лишь их сцеплению. Социальное творчество предполагает творческий дух, оно невозможно без творческого субъекта. Крайняя демократическая метафизика принуждена отрицать творческий дух, она ждет всего от механики количеств, от внешних количественных перераспределений, в ней нет признания индивидуальной качественности. На этом пути отрицается огромное значение духовного подбора личностей, личных качеств и призваний, личной годности, не возлагается на личность вся огромная ответственность за судьбу общественности. Наоборот, на внешнюю общественность, на социальную среду целиком возлагается ответственность за судьбу личности, за ее годность или негодность. Но истинное народное самоуправление как

198 Судьба России. V: Психология политики и общественности

выявление организованной человеческой энергии, как обнаружение народного характера предполагает самодисциплину и самовоспитание личности и народа, закал воли. Истинное народное самоуправление должно возложить ответственность за судьбу общественности на человека и его силу, на народ. Но народ не есть механическая бесформенная масса, народ есть некий организм, обладающий характером, дисциплиной сознания и дисциплиной воли, знающий, чего он хочет. Демократия, как ценность, есть уже образовавшийся народный характер, выработанная личность, способная обнаружить себя в национальной жизни. Демократия есть организованная и обнаружившаяся вовне потенция человеческой природы народа, его достигнутая способность к самоуправлению, к властвованию. Властвовать может лишь тот, кто властвует над собой. Потеря личного и национального самообладания, расковывание хаоса не только не уготовляют демократии, но делают ее невозможной — это всегда путь к деспотизму. Задача образования демократии есть задача образования национального характера. Образование же национального характера предполагает образование личного характера. Общественное сознание, общественная воля должны быть направлены на выработку закала личности. Вот этой направленности у нас и нет. Демократию слишком часто понимают навыворот — не ставят ее в зависимость от внутренней способности к самоуправлению, от характера народа и личности. И это — реальная опасность для нашего будущего. Русский народ должен перейти к истинному самоуправлению. Но этот переход зависит от качества человеческого материала, от способности к самоуправлению всех нас. Это требует исключительного уважения к человеку, к личности, к ее правам, к ее духовно самоуправляющейся природе. Никакими искусственными взвинчиваниями нельзя создать способность к самоуправлению. Разъяренная толпа, одержимая корыстными и злобными инстинктами, не способна управлять ни собой, ни другими. Толпа, масса не есть демократия. Демократия есть уже превращение хаотического количества в некоторое самодисциплинированное качество. Прежде всего человек, как и народ, должен стать господином самого себя. Недостатки русской демократии унаследованы от нашего рабства, и они должны исправляться в практике самоуправления.

Такое выдвигание личного, качественного, духовно-творческого начала, как основоположного в общественной жизни, всего менее есть индивидуализм. Через внутреннюю работу личности и нации, через выработку качеств характера утверждается духовная социальность. Речь идет все время не только о душе человека, личности, но также и о душе общества и душе нации, с которыми демократическая механика так мало считается. Отвлеченный демократизм всегда есть формализм, он не хочет знать содержания народной воли, народного сердца, народ-

ной мысли, ему важно лишь формальное народовластие. Но содержание народной воли есть уже внутреннее, уже духовное содержание, известная направленность духа. И демократическому формализму необходимо противопоставить определенное содержание народной воли и народного сознания, определенную их одухотворенность. Тогда лишь правда демократии, правда человеческого самоуправления соединится с правдой духа, с духовными ценностями личности и народа. К этому мы должны готовиться всеми силами, чтобы не повторять старых ошибок, не попадать в какой-то безвыходный магический круг, вечно порождающий реакции. Демократия не может быть в принципе, в идее ограничена сословными и классовыми привилегиями, внешне-общественными аристократиями, но она должна быть ограничена правами бесконечной духовной природы человеческой личности и нации, ограничена истинным подбором качеств. Дух нации глубже демократии и должен направлять ее. Власть не может принадлежать всем, не может быть механически равной. Власть должна принадлежать лучшим, избранным личностям, на которые возлагается великая ответственность и которые возлагают на себя великие обязанности. Но эта власть лучших должна быть порождена из самых недр народной жизни, должна быть имманентна народу, его собственной потенцией, а не чем-то навязанным ему извне, поставленным над ним. Сила демократии не может быть абсолютной, неограниченной властью, она ограничивается ею самой выдвинутыми качествами. Идее демократии нужно противопоставить идею самоуправляющейся нации.

ДУХ И МАШИНА

I

Никогда еще так остро не стоял вопрос об отношении духа и машины, как в наши дни. Мировая война очень заостряет эту тему. Наши споры о германизме вращаются вокруг темы—дух и машина. Нельзя отрицать, что в Германии было много духа, и Германия же пришла к самым совершенным образцам механизации и машинизации. Герман-екая машина, как бы выброшенная из недр германского духа, идет впереди, она задавала тон в жизни мирной, а теперь аадает тон в войне. Германцы стали рабами собственной совершенной машины. Совершается роковой процесс машинизации жизни, замена органического механическим. Многих пугает и страшит этот процесс, сопровождающийся уродливыми явлениями и гибелью старой красоты. Торжество машины, замена организма механизмом представляется материализацией жизни. Но можно ли сказать, что дух погибает в этой материализации, что машина изгоняет его из жизни? Я думаю, что это слишком поверхностный взгляд. Смысл появления машины и ее победоносного движения совсем не тот, что представляется на первый взгляд. Смысл этот — духовный, а не материальный. Сама машина есть явление духа, момент в его пути. Обратной стороной машинизации и материализации жизни является ее дематериализация и одухотворение. Машина может быть понята как путь духа в процессе его освобождения от материальности. Машина разрывает дух и материю, вносит расщепление, нарушает первоначальную органическую целостность, спаянность духа и плоти. И нужно сказать, что машина гибельна не столько для духа, сколько для плоти. Машинность, механичность культуры распыляет плоть мира, убивает органическую материю, в ней отцветает и погибает органическая материя, родовая материальная жизнь. Старый органический синтез материальной, плотской жизни в машине приходит к концу. Рост техники во вторую половину XIX века — одна из величайших револю-

ций в истории человечества. Что-то надломилось в органической жизни человечества, и началось что-то новое, все еще не до конца осознанное и опознанное. Быть может, после этой войны будет лучше понятно, что случилось с человечеством после властного вступления машины в его жизнь.

Проблема «духа и машины» имеет огромное значение для русского сознания, она предстоит перед Россией как проблема ее будущего. Спор славянофильства и западничества, народничества и марксизма может быть перенесен в духовную сферу и углублен. И та точка зрения, которую я хочу защитить, может быть названа «духовным марксизмом». Но это, конечно, не более как аналогия. Русские любят противополагать своеобразие русского духа западной материальной культуре, основанной на механичности и машинности. Свою русскую органическую целостность мы противополагаем западной механической раздробленности. И в этот грозный час нашей истории мы пытаемся противопоставить русский дух германской машине, хотим понять эту войну как борьбу духа с машиной. В этом чувстве войны есть своя правда, но есть и довольно грубое смешение разных плоскостей и планов. Нужно ведь признать, что и славянофилы, и народники, и разные русские религиозные направления не всегда только дух противополагали машине и власти материальности, но также противополагали более развитой технике и хозяйству технику и хозяйство менее развитое, отсталое и примитивное. Так ищут спасения от усовершенствованной материи в материи несовершенной и от высокой степени материального развития — в низкой ступени материального развития. Но порабощающей власти развитой техники можно противопоставить высокий и свободный дух, но нельзя противопоставить технику отсталую и элементарную. Материальная отсталость и элементарность не есть сила духа.

Нельзя, например, превращать натуральное хозяйство в высшую духовность, идеализировать элементарную и примитивную хозяйственность как более духовное и свободное состояние. Отсталое, элементарное, примитивное хозяйство нисколько не менее материально, чем развитое капиталистическое хозяйство. Если идти назад по линии материального развития человечества, то мы не дойдем до свободного и цельного духа, а дойдем лишь до более элементарных и примитивных форм материальной жизни. И эта материальная линия в прошлом упирается в самую грубую борьбу за существование, в самую тяжкую материальную зависимость, царящую в природе. Потерянного рая мы не найдем этим движением назад или задержкой в Движении вперед. Это — грубый самообман. Славянофилы, так дорожившие примитивным и отсталым русским материальным бытом и с ним связывавшие высоту нашего духа, в сущности, держали дух в рабской зависимости от материи. Уничтожение сельской общины1 и патриархального бы-

тового уклада представлялось им страшным бедствием для русского духа и его судьбы. Но может ли русский дух так зависеть от материальной отсталости? Грозит ли русскому духу гибель от разложения старой русской материи? Немного тогда стоит этот дух. Постыдно для духа 60-яться материального развития и цепляться за материальную отсталость. Дух должен бесстрашно идти по пути материального развития, узрев в нем свою собственную объективацию и манифестацию. Материальное развитие, техника, машина — пути духа. И я думаю, что не только ошибочно противопоставлять совершенной машине машину несовершенную, но также ошибочно противопоставлять машине — дух. Можно лишь противопоставлять низкому, рабскому духу дух свободный и высокий.

И

Материальное, космическое развитие идет от первоначальной целостной органичности, скрепляющей дух и плоть и прикрепляющей дух к материи, к механичности, расщепляющей дух и плоть, нарушающей цельность и освобождающей дух от связи с материей. Этот путь можно открыть во всех сферах жизни. Повсюду первоначальная органическая цельность расщепляется и разлагается, совершается дифференциация и расслоение. Утерянная органическая целостность и спаянность в периоде разорванности и расслоенцости обманно представляется утерянным раем, почти божественным состоянием. Но эта первоначальная органическая целостность была не божественным и райским состоянием, а природным и скованным состоянием. В природной органической жизни дух и плоть еще не дифференцированы, но означает; это не высшее состояние духа, а элементарное его состояние, всегда связанное с тяжелой борьбой за существование и злым принуждением. Дух еще дремлет в первоначальной органичности, он не возвышается еще над растительностью и животностью, он растворяется еще в природе. Расщепление и раздвоение — неизбежный: этап в путях развития духа, который переживается мучительно и нередко сопровождается чувством смерти. В восприятии этого пути развития мы подвержены эстетическому обману. Мы ведь очень легко принимаем наше творческое эстетическое восприятие природы за жизнь самой природы и с трудом видим зло и неволю, заложенные и природной жизни. Все органически природное кажется нам более прекрасным, чем все искусственно-механическое. Прекрасен цветущий дуб и уродлива машина, оскорбительна для глаза, уха и носа, нимало не радует. Мы любим дуб и хотели бы, чтобы он унаследовал вечность и чтобы в вечной жизни мы сидели под цветущим развесистым дубом. Машину же любить мы не можем, в

вечности ее увидеть не хотели бы, и в лучшем случае признаем лишь ее полезность. И как соблазнительно желание остановить роковой процесс жизни, ведущий от цветущего дуба к уродливой и смрадной машине.

Но все же этот переход от органичности дерева, от благоухающей растительности к механичности машины, к мертвящей искусственности должен быть пережит и прожит религиозно. Чтобы воскреснуть, нужно умереть, пройти через жертву. И переход от органичности и целостности к механичности и расщепленности есть страдальческий, жертвенный путь духа. Эта жертва должна быть сознательно принята. Через нее лишь достигается свобода духа. Машина есть распятие плоти мира, вознесение на крест благоухающих цветов и поющих птиц. Это — Голгофа природы. В неотвратимом процессе искусственной механизации природа как бы искупает грех внутренней скованности и вражды. Природный организм должен умереть, чтобы воскреснуть к новой жизни. И вот чудовища-машины умертвляют природную органическую целостность и косвенно, мучительными путями высвобождают дух из природной связанности. Сделался шаблонным в религиозной мысли тот взгляд, что машина умерщвляет дух. Но глубже та истина, что машина умерщвляет материю и от противного способствует освобождению духа. За материализацией скрыта дематериализация. С вхождением машины в человеческую жизнь умерщвляется не дух, а плоть, старый синтез плотской жизни. Тяжесть и скованность материального мира как бы выделяется и переходит в машину. И от этого облегчается мир.

Ill

Реакционеры-романтики, в тоске и страхе держащиеся за отходящую, разлагающуюся старую органичность, боязливые в отношении к неотвратимым процессам жизни, не хотят пройти через жертву, не способны к отречению от устойчивой и уютной жизни в плоти, страшатся неизведанного грядущего. Хотят сохранить старую органичность, старую плоть, силятся не допустить материальный мир до расщепления и расслоения. И как мало эти люди верят в дух, в его бессмертие и неистребимость, в его неодолимость темными силами. Судьба духа вверяется ветхим и элементарным материальным формам, от которых боятся оторвать дух. Какие маловеры все эти видящие гибель духа в разложении ветхой органической материи. Такиі^и маловерами оказываются дети и внуки славянофилов. Страх перед новой жизнью — определяющий их мотив. Какой жалкий самообман видеть высшее и лучшее в отсталых формах материальной жизни по сравнению с формами 60-лее развитыми, какой материализм в этом чувствуется! Религиозное, христианское отношение к жизни должно жертвенно принять смерть

старой России, старой ее плоти во имя воскресения России к новой жизни. Глубина христианства в том, чтобы принять и понять изнутри всю жизнь как мистерию Голгофы и Воскресения. И вся плоть мира должна пройти через распятие, через раздирание и смерть. Эта смерть — к жизни. Но вот говорят, что св. Франциск невозможен при развитой промышленности, при машинах и капиталистическом хозяйстве. Св. Франциск возможен был лишь при натуральном, примитивном хозяйстве, и потому да здравствуют элементарные формы материальной жизни, не будем допускать развития! Но если так, то я делаюсь марксистом и настаиваю на следующем роковом выводе: св. Франциск — цветок натурального хозяйства, дух обусловливается экономическими факторами. Религиозное отношение к жизни рушится, и о святости лучше совсем не говорить. Или нужно бесстрастно стать на другой путь и признать, что дух не зависит от материи и что функциональная связь духовного и материального на поверхности жизни из глубины, изнутри совсем иное означает. Эта независимость и сбобоДа духа должна быть обнаружена мучительным путем механизации, машинизации материальной жизни. Только путь расслоения, раідвоения и дифференциации жизни дает настоящий опыт и познакие жизни. Это — путь свободы, свободного изживания всех потенций.

IV

Вначале все органически-плотское было освященное и священное. Религиозное освящение плотской жизни и ее элементарных материальных орудий свойственно всем натуралистическим религиям и самому христианству в натуралистическом его периоде. Священен был плуг, которым пахали землю. Сама земля была священна, и растения, и животные, и все хозяйственно-материальное. В перйоначальном фазисе своего развития человечество не могДо выковывать хозяйственных орудий борьбы за жизнь без религиозной санкции. Ощущение священности материальной жизни всюду сопровождало человека. Это освящение плотской жизни и ощущение ее божественной органичности не вполне покинуло человека и в наше время. Но на высоких ступенях исторического развития вся материальная жизнь роковым образом перестает быть священной. Все секуляризуется. Машина не священна и не священен современный индустриализм. Машина и не нуждается в освящении. Только органическое ощущается священным, механическое никогда не ощущается священным. Секуляризация всей внешней жизни связана с расщеплением и раздвоением, с утерей первоначальной органической цельности. Сознательное согласие на секуляризацию жизни есть согласие на жертву, на отречение от прекрасных и возвышенных обманов. Все священное входит внутрь, в дух. Обратной сто-

роной этого обезрелигиозивания и обездушивания жизни является углубление религиозности и большее одухотворение. Религия перестает быть плотски бытовой и становится духовной, глубинной. Секуляризация, как и машина, убивает не дух, а материю. Машинизация есть отрывание и выделение материальной тяжести из духа, облегчение духа. Но облегчение это достигается тем, что переживается кошмар и смертная тоска машинности.

То, что было вечно в дубе, в цветах и шипах, то преобразится и пребудет в духе, то сохранит свою непреходящую форму, освобожденную от материальной тяжести и скованности. Но нельзя идеализировать органическую природу и ее естественный порядок, в котором все основано на борьбе за существование и взаимном истреблении и пожирании. Нельзя смешивать своего творческого прозрения красоты природы с ее естественным порядком. Природно-органическое не есть еще ценное, не есть то высшее, что нужно охранять. Истинная жизнь — творимая жизнь, а не исконная данная жизнь, не органически-элементарная, животно-растительная жизнь в природе и в обществе. И в физическом организме, борющемся за существование в природном порядке, не больше окончательной правды, чем в машине. С более глубокой точки зрения, дуб и машина — в одной линии. Развитие в материальном плане идет от элементарного природного организма к сложной искусственной машине. Это — путь расслоения материи, того искусственного ее усложнения, которое ведет к освобождению от материи, от тяжести ее органических функций. Человечество должно бесстрашно, с полной верой в неистребимость своего духа проходить через материальное развитие, через машину и технику и перестать искать спасения исключительно в прошлом. Боязнь и страх машины есть материализм и ела-бость духа. Обращение к элементарному органическому прошлому, идеализация его, боязнь страдальческого развития есть малодушие и любовь к покою, леность духа. Только тот достигает свободы духа, кто покупает ее дорогой ценой бесстрашного и страдальческого развития, мукой прохождения через дробление и расщепление организма, который казался вечным и таким уютно-отрадным. В старый рай под старый дуб нет возврата. Более элементарного и менее мучительного прошлого не вернешь. Огромный смысл явления машины — в том, что она помогает окончательно порвать с натурализмом в религии. Машина как бы клещами вырывает дух из недр природной матери. Это процесс очень мучительный и трудный, много радостей жизни в нем гибнет. И нужна большая вера в силу духа, чтобы устоять в этом процессе. Первоначально он воспринимается как торжество материи и гибель Духа. И лишь на большой глубине процесс этот постигается иначе.

Россия переживает сейчас очень ответственный момент, она стоит на перепутье. Ей предстоит еще жертвенно отречься от своего матери-

ального органического прошлого, от старого своего хозяйствования, от старого своего государствования, которое многим еще представляется органическим, но которое уже подгнило в своей основе и разлагается. Русское сознание должно отречься от славянофильского и народнического утопизма и мужественно перейти к сложному развитию и к машине. В России есть смешение двух стилей — аскетического и империалистического, монашеского и купеческого, отрекающегося от благ мира и обделывающего мирские дела и делишки. Такое смешение не может дольше продолжаться. Если Россия хочет быть великой Империей и играть роль в истории, то это налагает на нее обязанность вступить на путь материального технического развития. Без этого решения Россия попадает в безвыходное положение. Лишь на этом пути освободится дух России и раскроется ее глубина.

кризис искусства

НИКОЛАЙ БЕРДЯЕВЪ.

КРИЗИСЪ ИСКУССТВА.

Издавіе Г. А. ЛЕМАНА и С. И. САХАРОВА. Москва.—1918 г.

КРИЗИС ИСКУССТВА*

I

Много кризисов искусство пережило за свою историю. Переходы от античности к средневековью и от средневековья к Возрождению ознаменовывались такими глубокими кризисами. Но то, что происходит с искусством в нашу эпоху, не может быть названо одним из кризисов в ряду других. Мы присутствуем при кризисе искусства вообще, при глубочайших потрясениях в тысячелетних его основах. Окончательно померк старый идеал классически-прекрасного искусства, и чувствуется, что нет возврата к его образам. Искусство судорожно стремится выйти за свои пределы. Нарушаются грани, отделяющие одно искусство от другого и искусство вообще от того, что не есть уже искусство, что выше или ниже его. Никогда еще так остро не стояла проблема отношения искусства и жизни, творчества и бытия, никогда еще не было такой жажды перейти от творчества произведений искусства к творчеству самой жизни, новой жизни. Сознается бессилие творческого акта человека, несоответствие между творческим заданием и творческим осуществлением. Наше время одинаково знает и небывалое творческое дерзновение и небывалую творческую слабость. Человек последнего творческого дня хочет сотворить еще никогда не бывшее и в своем творческом исступлении переступает все пределы и все границы. Но этот последний человек не создает уже таких совершенных и прекрасных произведений, какие создавал более скромный человек былых эпох.

С противоположных концов намечается кризис старого искусства и искание новых путей. В современном искусстве можно открыть стремления синтетические и стремления аналитические, направленные в стороны противоположные. И стремления к синтезу искусств, к слиянию их в единую мистерию, и противоположные стремления к аналитичес-

* Публичная лекция, прочитанная в Москве 1 ноября 1917 г.

кому расчленению внутри каждого искусства, одинаково колеблют границы искусства, одинаково обозначают глубочайший кризис искусства. Синтетические стремления намечались уже у Ст. Малларме. И самым ярким украшением этих стремлений была музыкальная драма Р. Вагнера. Символисты были провозвестниками этих синтетических стремлений. Некоторые из них хотели вывести искусство из кризиса через возвращение к органической художественной эпохе1. Искусства — продукт дифференциации. Они — храмового, культового происхождения, они развились из некоторого органического единства, в котором все части были подчинены религиозному центру. Многие символисты нашего поколения и поколения предшествующего мечтали о возвращении искусству значения литургического и сакральноітцСакр^ьное искусство мира античного и мира средневекового, самых ярких органических эпох в истории человеческой культуры, оставалось для них манящим и пленительным, и зов прошлого был сильнее для них зова будущего. Мы переживаем конец Ренессанса, изживаем последние остатки той эпохи, когда отпущены были на свободу человеческие силы и шипучая игра их порождала красоту. Ныне эта свободная игра человеческих сил от возрождения перешла к вырождению, она не творит уже красоты. И остро чувствуется неизбежность нового направления для творческих сил человека. Слишком свободен стал человек, слишком опустошен своей пустой свободой, слишком обессилен длительной критической эпохой. И затосковал человек в своем творчестве по органичности, по синтезу, по религиозному центру, по мистерии.

Самым блестящим теоретиком этих синтетически-органических стремлений является у нас Вячеслав Иванов2. Футуристам должен он казаться наиболее пассеистом3. Его проповедь соборности в искусстве обращена назад, к древним истокам искусства и культуры. Он — вечный александриец4 по своей настроенности. и, как александриец, переживает он соборность, органичность и сакр!щьность древней, архаической Греции. Когда Вяч. Иванов проповедует теургическое5 искусство, то от проповеди его веет реминисценциями и отражениями старых культур6. Велика теургическая идея. Но теургическое задание для современного искусства легко может превратиться в навязанную извне норму, добытую из далекого прошлого. Соборность В. Иванова совсем не имманентна нашему времени, она ему совершенно трацсцендентна. Сам В. Иванов — замечательный поэт, но его теоретические стремления в нашу несоборную эпоху могут оказаться опасными для автономии искусства. В живописи выразителем синтетических исканий был Чурлянис. Он выходит за пределы живописи как отдельного и самостоятельного искусства и хочет синтезировать живопись с музыкой. Он пытается в музыкальной живописи выразить свое космическое чувствование, свое ясновидческое созерцание сложения и строения космоса.

Он значителен и интересен по своим исканиям. Но живопись Чурля-ниса неадекватна его видениям, она есть несовершенный перевод их на чуждый язык. Он красочно беспомощен, живописно недостаточно одарен и историю живописи не обогащает новыми формами. Живопись Чурляниса — очень характерный пример того, как синтетические стремления могут действовать разрушительно на искусство и, во всяком случае, выражать глубокое недовольство искусством: стремление к синтезу искусств и навязывание искусству мистики могут разрушать художественную форму. Несоизмеримо более могуществен другой выразитель синтетических стремлений. Я имею в виду революционный гений Скрябина. Я не знаю в новейшем искусстве никого, в ком был бы такой исступленный творческий порыв, разрушающий старый мир и созидающий мир новый. Музыкальная гениальность Скрябина так велика, что в музыке ему удалось адекватно выразить свое новое, катастрофическое мироощущение, извлечь из темной глубины бытия звуки, которые старая музыка отметала. Но он не довольствовался музыкой и хотел выйти за ее пределы. Он хотел сотворить мистерию, в которой синтезировались бы все искусства7. Мистерию он мыслил эсхатологически". Она должна быть концом этого мира. Все творческие ценности того мирового зона9, к которому мы подходим, войдут в мистерию. И этот мир кончится, когда зазвучат звуки последней мистерии. Творческая мечта Скрябина неслыханна по своему дерзновению, и вряд ли в силах он был ее осуществить. Но сам он был изумительное явление творческого пути человека. Этот творческий путь человека сметает искусство в старом смысле слова, казавшееся вечным. Синтетические искания влекут к мистерии и этим выводят за границы не только отдельных искусств, но и искусства вообще. Что же делается с искусством в современных аналитических стремлениях?

II

Постижение глубочайшего кризиса искусства дают не синтетические искания, а искания аналитические. Искания синтеза искусства, искания мистерии, опыты возврата к искусству литургическому и сакральному представлены замечательными творцами и мыслителями, но в них многое сохраняется от старого и вечного искусства, не окончательно поколеблена его основа. В стремлении к синтезу ничто не разлагается, космический ветер не сносит художников-творцов и художественные творения с тех вековечных мест, которые им уготовлены в органическом строе земли. Даже в революционном искусстве Скрябина замечается не столько космическое разложение и распыление, сколько завоевания новых сфер. Но у Скрябина была даже слишком большая вера в

искусство, и связь его с великим прошлым не была порвана. Совсем другую природу и другой смысл имеют те явления, которые я называю аналитическими стремлениями в современном искусстве, расщепляющими и разлагающими всякий органический синтез и старого природного мира, и старого художества. Кубизм10 и футуризм во всех его многочисленных оттенках являются выражениями этих аналитических стремлений, разлагающих всякую органичность. Эти веяния последнего часа человеческого творчества окончательно разлагают старое прекрасное, воплощенное искусство, всегда связанное с античностью, с кристальными формами плоти мира. Наиболее значительных результатов эти течения достигают в живописи.

Кубизм представлен гениальным художником Пикассо. Когда смотришь на картины Пикассо, то думаются трудные думы*. «Пропала радость воплощенной, солнечной жизни. Зимний космический ветер сорвал покров за покровом, опали все цветы, все листья, содрана кожа вещей, спали все одеяния, вся плоть, явленная в образах нетленной красоты, распалась. Кажется, что никогда уже не наступит космическая весна, не будет листьев, зелени, прекрасных покровов, воплощенных синтетических форм. Кажется, что после страшной зимы Пикассо мир не зацветет уже как прежде, что в эту зиму падают не только все покровы, но и весь предметный, телесный мир расшатывается в своих основах. Совершается как бы таинственное распластывание космоса. Все более и более невозможно становится синтетически-целостное художественное восприятие и творчество. Все аналитически разлагается и расчленяется. Таким аналитическим расчленением хочет художник добраться до скелета вещей, до твердых форм, скрытых за размягченными покровами. Материальные покровы мира начали разлагаться и распыляться и стали искать твердых субстанций, скрытых за этим размягчением. В своем искании геометрических форм предметов, скелета вещей, Пикассо пришел к каменному веку. Но это—призрачный каменный век. Тяжесть, скованность и твердость геометрических фигур Пикассо лишь кажущаяся. В действительности геометрические тела Пикассо, складные из кубиков скелеты телесного мира, распадутся от малейшего прикосновения. Последний пласт материального мира, открывшийся Пикассо-художнику после срывания, всех покровов, — призрачный, а не реальный. Пикассо—беспощадный разоблачитель иллюзий воплощенной, материально-синтезированной красоты. За пленяющей и прелыца-ющей женской красотой он видит ужас разложения, распыления. Он, как ясновидящий, смотрит через все покровы, одежды, напластывания

* Здесь я воспроизвожу некоторые места из статьи о Пикассо, которая напечатана ниже. Для конструкции моего «Кризиса искусства» необходим Пикассо как пример, на котором я развиваю свои мысли об искусстве. Перефразировать же самого себя я считаю лишним.

Кризис искусства 213 и там, в глубине материального мира, видит свои складные чудовища. Это — демонические гримасы скованных духов природы. Еще дальше пойти вглубь, и не будет уже никакой материальности, — там уже внутренний строй природы, иерархия духов. Живопись, как и все пласта-ческие искусства, была воплощением, материализацией. Высшие подъемы старой живописи давали кристаллизованную, оформленную плоть. Живопись была связана с крепостью воплощенного физического мира и устойчивостью оформленной материи. Ныне живопись переживает небывалый еще кризис. Если глубже вникнуть в этот кризис, то его нельзя назвать иначе как дематериализацией, развоплощением живописи. В живописи совершается что-то, казалось бы, противоположное самой природе пластических искусств. Все уже как будто изжито в сфере воплощенной, материально-кристаллизованной живописи. В современной живописи не дуй воплощается, материализуется, а сама материя дематериализуется,' развоплощается, теряет свою твердость, крепость, оформленность. Живопись погружается в глубь материи и там, в самых последних пластах, не находит уже материальности. У Пикассо колеблются границы физических тел. В современном искусстве дух как будто бы идет на убыль, а плоть дематериализуется. Это — очень глубокое потрясение для пластических искусств, которое колеблет самое существо пластической формы. Дематериализация в живописи может производить впечатление окончательного краха искусства. Кажется, что в самой природе, в ее ритме и круговороте что-то бесповоротно надломилось и изменилось. Мир меняет свои покровы. Материальные покровы мира были лишь временной оболочкой. Ветхие одежды бытия гниют и спадают».

Ill

Нарушаются все твердые грани бытия, все декристаллизуется, распластывается, распыляется. Человек переходит в предметы, предметы входят в человека, один предмет переходит в другой предмет, все плоскости смещаются, все планы бытия смешиваются. Это новое ощущение мировой жизни пытается выразить футуристическое искусство. Кубизм был лишь одним из выражений этого космического вихря, смещающего все со своих мест. Футуризм во всех своих нарастающих разновидностях идет еще дальше. Это — сплошное нарушение черты оседлости бытия, исчезновение всех определенно очерченных образов предметного мира. В старом, казавшемся вечным, искусстве образ человека и человеческого тела имел твердые очертания, он был отделен от образов других предметов мира, от минералов, растений и животных, от комнат, домов, улиц и городов, от машин и от бесконечных

мировых пространств. В искусстве футуристическом стирается грань, отделяющая образ человека от других предметов, от огромного машинизированного чудовища, именуемого современным городом. Мари-нетти провозглашает в своих манифестах: «Наши тела входят в диваны, на которые мы садимся, а диваны входят в нас. Автобус мечется на дома, мимо которых проезжает, и в свою очередь дома бросаются на автобус и сливаются с ним». Человеческий образ исчезает в этом процессе космического распыления и распластования. Футуристы хотели бы с пафосом добить и испепелить образ человека, всегда укреплявшийся отделенным от него образом материального мира. Когда зашатался в своих основах материальный мир, зашатался и образ человека. Дематериализирующийся мир проникает в человека, и потерявший духовную устойчивость человек растворяется в разжиженном материальном мире. Футуристы требуют перенесения центра тяжести из человека в материю. Но это не значит, что их можно назвать материалистами в старом смысле слова. Человек исчезает, как исчезает и старая материя, с которой он был соотносителен. «Уничтожить "я" в литературе, т. е. уничтожить всякую психологию», — так формирует один из пунктов своей программы Маринетти. «Человек не представляет больше абсолютно никакого интереса. Итак, устранить его из литературы. Заместить его наконец материей, сущность которой надо постигнуть порывами интуиции. Выслушать сквозь свободные объекты и капризные моторы дыхания чувствительность и инстинкты металлов, камней, дерева и пр. Заместить психологию человека, отныне исчерпанную, лирическим наваждением материи». «Нас интересует твердость стальной пластинки сама по себе, т. е. непонятный и нечеловеческий союз ее молекул и электронов, которые противятся, например, прониканию ядра. Теплота куска железа или дерева отныне более волнует нас, чем улыбка или слезы женщины». «Нужно, кроме того, давать тяжесть и запах предметов, чем до сих пор пренебрегали в литературе. Стараться, например, передать пейзаж запахов, воспринимаемых собакой. Прислушиваться к моторам и воспроизводить их речи. Материя всегда рассматривалась рассеянным, холодным я, чересчур занятым самим собою, полным предрассудков мудрости и наваждений человеческих»11. Вражда к человеку, к человеческому «я» явственно видна в футуриста-ческих манифестах Маринетти. Тут скрыто основное противоречие футуризма. Футуристы хотят развить ускоренное движение и отрицают источник творческого движения — человека. Нет того рычага, которым футуризм мог бы перевернуть мир. Настоящего движения нет в футуризме, футуристы находятся во власти некоего мирового вихря, не ведая смысла происходящего с ними и, в сущности, оставаясь пассивными. Они захвачены каким-то процессом, кружатся в нем со все возрастающим ускорением, но активными творцами не являются. Они

находятся во власти разложения материального мира. Футуризм имеет огромное симптоматическое значение, он обозначает не только кризис искусства, но и кризис самой жизни. К сожалению, агитационные манифесты у футуристов преобладают над художественным творчеством. В этих манифестах выражают они свое изменившееся чувство жизни. Но они бессильны адекватно выразить это новое чувство жизни в произведениях искусства. Это творческое бессилие особенно чувствуется в футуристической поэзии и литературе. Совершается декри-сталлизация слов, распластование слова, разрыв слова с Логосом. Но нового космического ритма, нового лада футуристы не улавливают. Беда футуризма в том, что он слишком обращен назад, отрицательно прикован к прошлому, слишком занят сведением с ним счетов и все не переходит к новому творчеству в свободе. Он есть лишь переходное состояние, скорее конец старого искусства, чем созидание нового искусства. Футуристы поверхностью своей ощутили глубочайшие процессы изменения в1 жизни человеческой и мировой. Но они пребывают в глубочайшем духовном невежестве, у них нет никакого духовного знания смысла происходящего, нет Той напряженной духовной жизни, которая делала бы видимыми не только разложения старых миров, но и возникновения новых миров. Необходимо философски подойти к познанию футуризма.

іѵ

Где искать жизненные истоки футуристических настроений и футуристических течений в искусстве? Что случилось в мире? Какой факт бытия породил новое жизнеощущение? Был какой-то роковой момент в человеческой истории, с которого начала разлагаться всякая жизненная кристальность и жизненная устойчивость. Бесконечно ускорился темп жизни, и вихрь, поднятый этим ускоренным движением, захватил и закрутил человека и человеческое творчество. Близоруко было бы не видеть, что в жизни человечества произошла перемена, после которой в десятилетие происходят такие же изменения, какие раньше происходили в столетия. В старой красоте человеческого быта и человеческого искусства что-то радикально надломилось с этого критического момента, с этого революционного события. Погибла архитектура—это лучшее выражение всякой органической художественной эпохи. Новое архитектурное творчество ознаменовывается лишь построением огромных вокзалов и гостиниц. Вся творческая энергия человека уходит на изобретение и построение автомобилей и аэропланов, на изобретение способов ускоренного передвижения. Красота старого быта была статична. Храм, дворец, деревенская усадьба — статичны, они рассчита-

ны на устойчивость жизни и на медлительный ее темп. Ныне все стало динамическим, все статически-устойчивое разрушается, сметается скоростью механического движения. Но новый динамический стиль не создан, и является сомнение в возможности создания такого стиля. Декадентство было первоначальной стадией этого процесса. Но оно было обращено назад, в нем было болезненное, полное тоски восприятие процесса жизни, убивающего красоту. Декаденты — эстеты. Футуризм — последующая стадия этого процесса, он хочет быть обращенным вперед, в нем восторженное восприятие этого процесса жизни, полное отдание себя этому процессу. Футуристы — антиэстеты. Что же случилось, откуда все пошло?

В мир победоцосно вошла машина и нарущила вековечный лад органической жизни. С этого революционного события все изменилось в человеческой жизни, все надломилось в ней. Это событие нельзя достаточно высоко оценить. Огромно значение его — не только социальное, но и космическое. Возрастание значения цашины и машинно-сти в человеческой жизни означает вступление в новый мировой зон. Ритм органической плоти в мировой жизни нарушен. Жизнь оторвалась от своих органических корней. Органическая плоть заменяется машиной, в механизме находит органическое, развитие свой конец. Машинизация и механизация — роковой, неотвратимый космический процесс. Нельзя удержать старую органическую плоть от гибели. Лишь на поверхностный взгляд машинизация представляется материализацией, в которой погибает дух. Процесс этот не есть переход от более сложного органического к более простому неорганическому. При более глубоком взгляде машинизация должна быть понята как дематериализация, как распыление плоти мира, расплаегование материального состава космоса. Машина сама по себе не может убить духа, она, скорее, способствует освобождению духа из плена у органической природы. Машина есть распятие плоти мира. Победное ее шествие истребляет всю органическую природу, несет с собою смерть животным и растениям, лесам и цветам, всему органически естественно-прекрасному. Романтическая печаль о погибающей прекрасной плоти этого мира, цветах, деревьях, прекрасных человеческих телах, прекрасных церквах, дворцах и усадьбах бессильна остановить этот роковой процесс. Так свершается судьба плоти мира, она идет к воскресению и к новой жизни через смерть. Футуризм есть пассивное отражение машинизации, разлагающей и распыляющей стареющую ллоть мира. Футуристы вое-певают красоту машины, восторгаются ее шумом, вдохновляются ее движением. Прелесть мотора заменила для них прелесть женского тела или цветка. Они находятся во власти машины и новых ощущений, с ней связанных. Чудеса электричества заменили для них чудеса божественно-прекрасной природы. Иных планов бытия', скрытых за физи-

ческими покровами мира, они не знают и не хотят знать. Отрицание потустороннего — один из пунктов футуристической программы. Поэтому они отражают лишь процесс разложения в физическом плане. В своем творчестве они воспринимают лишь осколки и клочья старой плоти мира, отражают смещения планов, не ведая смысла происходящего.

V

Лишь духовное знание человека может постигнуть переход от старого, разлагающегося мира к миру новому. Лишь творчески-активное отношение человека к стихийно совершающемуся процессу может порождать новую жизнь и новую красоту. Поколение футуристов всех оттенков слишком пассивно отражает этот стихийный процесс. В таких самоновейших течениях, как супрематизм, остро ставится давно уже назревшая задача окончательного освобождения чистого творческого акта от власти природно-предметного мира. Живопись из чисто красочной стихии должна воссоздать новый мир, совершенно непохожий на весь природный мир. В ней не должно быть ни природы со всеми ее образами, ни человека. Это не есть только освобождение искусства от сюжетности, это — освобождение от всего сотворенного мира, упирающееся в творчество из ничего. Но возможен ли такой радикализм для футуристического сознания? Я думаю, что у футуристов это есть лишь бессильный творческий жест и значение его лишь симптоматическое. Футуризм по своему чувству жизни и пр своему сознанию совсем не радикален, он лишь переходное состояние, более конец старого мира, чем начало нового. Сознание футуристов остается на поверхности, и никогда не проникает оно в глубь космических изменений. Они видят лишь поверхность совершающихся изменений и бурных мировых движений. То, что совершается в глубине, остается для них сокрытым. Они слишком рабски зависят от процессов разложения и распыления старой плоти мира, материальной его оболочки, чтобы они в силах были творить новый мир независимо от поразившего их внешнего процесса. Они находятся во власти процесса машинизации, и творчество их полно этой машинной предметности. Они освободились от человеческих тел, от деревьев, морей и гор, но не могут освободиться от моторов, от электрического света, от аэропланов. Но ведь это тоже объективно-предметный мир. Из него творят футуристы, а не из творческого ничто человеческого духа. Творческий дух отрицается ими, они более верят в моторы и электрические лампы. Футуристы в том состоянии сознания, в котором они находятся, творят под властью мотора и отражают изменения, совершаемые мотором в ми-

ровой жизни. Источник движения не в них. Футуристы очень резки в своих выражениях, но в существе они безнадежно умеренны и зависимы от внешнего мира. И футуристам нужно противополагать несоизмеримо больший радикализм и творческое дерзновение, выводящее за пределы этого мира. Пассеизм бессилен бороться с футуризмом. Возврат к старому искусству, к старой красоте воплощенного мира, к классическим нормам невозможен. Мир развоплощается в своих оболочках, перевоплощается. И искусство не может сохраниться в старых своих воплощениях. Оно должно будет творить новые, не материальные уже тела, должно будет перейти в иной план мира. Истинный смысл кризиса пластических искусств—в судорожных попытках проникнуть за материальную оболочку мира, уловить более тонкую плоть, преодолеть закон непроницаемости. Это есть радикальный разрыв искусства с античностью. В христианском мире все еще возможным оказывалось Возрождение, обращенное к античности. Формы человеческого теда остались неприкосновенными. Человеческое тело — античная вещь. Кризис искусства, при котором мы присутствуем, есть, по-видимому, окончательный и бесповоротный разрыв со всяким классицизмом.

VI

Футуризм больше дал в живописи, чеМ литературе. Литературный футуризм наиболее проявил себя в манифестах. Он беден художественным творчеством. Есть несколько талантливых поэтов, есть у них по нескольку талантливых стихотворений. Но единственным замена-тельным футуристом в художественной прозе может быть назван Андрей Белый. Он принадлежит к поколению символистов и всегда исповедовал символическую веру. НО в художественной прозе А. Белого можно открыть образцы почти гениального футуристического творчества*. Это чувствовалось уже в его симфониях12. У А. Белого есть лишь ему принадлежащее художественное ощущение космического расппа-стования и распыления, декристаллизации всех вещей мира, нарушения и исчезновения всех твердо установившихся границ между предметами. Сами образцы людей у него Де кристалл изуются и распыляются, теряются твердые грани, отделяющие одного человека от другого и от, предметов окружающего его мира. Один человек переходит в другого человека, один предмет иереходит в другой предмет, физический план —י в астральный план, мозговой процесс—в бытийственный процесс. Происходит смещение и смешение разных плоскостей. Герою

* По тем же основаниям, по которым, я воспроизвел некоторые места из статьи о Пикассо, воспроизвожу здесь некоторые места из статьи о «Петербурге» А. Белого.

«Петербурга» «начинало казаться, что и он, и комната, и предметы той комнаты перевоплощаются мгновенно из предметов реального мира в умопостигаемые символы чисто логических построений: комнатное пространство смешивалось с его потерявшим чувствительность телом в общий бытийственный хаос, называемый им вселенной; сознание Николая Аполлоновича, отделяясь от тела, непосредственно соединилось с электрической лампочкой письменного стола, называемой "солнцем сознаний»13. Этот отрывок может быть назван совершенно футуристическим по выраженному в нем чувству жизни. Для А. Белого как писателя и художника характерно, что у него начинается кружение слов и созвучий, и в этом вихре словосочетаний распыляется бытие, сметаются все грани. Стиль А. Белого всегда в конце концов переходит в неистовое круговое движение14. Это вихревое движение А. Белый ощутил в космической жизни и нашел для него адекватное выражение в вихре словосочетаний. Это—непосредственное выражение космических вихрей в словах; В вихревом нарастании словосочетаний и созвучий дается нарастание жизненной и космической напряженности, влекущей к катастрофе. А. Белый раплавляет и распыляет кристаллы слов, твердые формы слова, казавшиеся вечными, и этим выражает распластование и распыление кристаллов всего вещного, предметного мира. Космические вихри как бы вырвались на свободу и разрывают, распыляют весь наш осевший, отвердевший, кристаллизованный мир. Творчество А. Белого и есть кубизм в художественной прозе, по силе равной живописному кубизму Пикассо. И у А. Белого срываются цельные покровы мировой плоти, и для него нет уже цельных органических образов. В нем погибает старая, кристальная красота воплощенного мира и нарождается новый мир, в котором нет еще красоты. В художественной прозе А. Белого все так же смещается со своего старого, казавшегося вечным места, как и у футуристов. А. Белый принадлежит новой эпохе, когда пошатнулось целостное восприятие образа человека, когда человек проходит через расщепление. Он погружает человека в космическую безмерность, отдает его на растерзание космических вихрей. Теряется граница, отделяющая человека от электрической лампы. Раскрывается астральный мир. Твердые границы физического мира охраняли с противоположной стороны независимость человека, его собственные твердые границы, его кристальные очертания. Созерцание мира астрального, этого промежуточного мира между духом и материей, стирает границы, декристаллизует и человека, и окружающий его мир. Все эти вихри — астральные вихри, а не вихри физического мира или мира человечески-душевного». Футуристическое мироощущение и футуристическое творчество А. Белого тем радикально отличается от других футуристов, что оно связано у него с большим духовным ведением, с созерцанием иных планов бытия. Из духовной жизни прозревает А.

Белый процесс космического распыления и изменения всего космического лада, а не из самой разлагающейся материальности мира. Вот почему он улавливает новый космический ритм, и в этом сила его как художника. Искусство А. Белого мучительно, оно не радует непосредственно, как и все современное искусство. Он не достигает художественного катарсиса. Но А. Белый идет к иным мирам, в то время как футуристы в слепоте идут к зияющей пустоте. Нужно принять футуризм, постигнуть его смысл и идти к новому творчеству. Для этого же неизбежен переход на другой путь, в другой план, вне той линии, по которой развивается современное искусство.

VII

Искусство должно быть свободно. Это — аксиома очень элементарная, из-за которой не стоит уже ломать копий. Автономность искусства утверждена навеки. Художественное творчество не должно быть подчинено внешним для него нормам, моральным, общественным или религиозным. Но автономия искусства совсем не означает того, что художественное творчество может или должно быть оторвано от духовной жизни и от духовного развития человека. Свобода не есть пустота. Свободное искусство вырастает из дуздонрй глубины человека, как свободный плод. И глубоко и ценно то щциь искусство, в котором чувствуется эта глубина. Искусство свободно, раскрывает всякую глубину и объемлет собой всю полноту бытия. Цо те, которые слишком испугались гетерономных15 принципов в искусстве и подчинения его внешним нормам, думают спасти автономность искусства тем, что насильственно обрекают его на существование поверхностное и изолированное. Это и есть то, что я называю духовным невежеством. Человек, выброшенный на поверхность, человек с распыленным ядром «я», разорванный на миги и клочья, не может создать сильного и великого искусства. Искусство неизбежно должно выйти из своего замкнутого существования и перейти к творчеству новой жизни. В этом должна быть признана правда синтетических стремлений в искусстве. Теургия, о которой мечтали лучшие символисты и провозвестники искусства религиозного, — последний предел человеческого творчества. Но сложны, мучительны и трагичны пути к теургии. Есть опасность слишком преждевременно и внешне понятого теургического искусства. Искусство не может и не должно быть подчинено никакой внешней религиозной норме, никакой норме духовной жизни, которая будет трансцендентной самому искусству. Таким путем может быть создано лишь тенденциозное искусство. В истинном же теургическом искусстве духовная жизнь человека будет просвечивать изнутри, и религиозность

его может быть лишь совершенно имманентной. Р. Вагнер слишком верил в сакральность старой культуры, слишком верит в это и В. Иванов. Теургическое творчество в строгом смысле слова будет уже выходом за границы искусства как сферы культуры, как одной из культурных ценностей, будет уже катастрофическим переходом к творчеству самого бытия, самой жизни. Путь к нему лежит не через охранение старого искусства и старой культуры, не через возврат к прошлому и не через реставрацию сакрального искусства мира античного и мира средневекового; путь к нему лежит через жертвенную решимость пройти тот процесс расщепления, распластования и распыления, симптомы которого мы видим в кубизме и футуризме, и пережить этот космический вихрь с верой в неистребимость творческого духа человека, ядра «я», призванного к творческому делу в новую мировую эпоху. Футуристическая машинность есть лишь внешнее выражение глубинного метафизического процесса, изменение всего космического лада, нарождение нового космического ритма, который придет из глубины. Новое теургическое творчество, которого не следует искусственно упреждать, лежит в другой линии, в духовном плане. Когда новые художники последнего дня начинают вставлять в свои картины газетные объявления и куски стекла, они доводят линию материального разложения до полного отказа от творчества. В конце этого процесса начинает разлагаться самый творческий акт и творческое дерзновение подменяется дерзким отрицанием творчества. Человек не пассивное орудие мирового процесса и всех происходящих в нем разложений, он — активный творец. Космическое распластование не истребляет личного духа, не истребляет «я» человека, если дух человеческий делает героическое усилие устоять и творить в новом космическом ритме. Космическое рас-пластование может лишь способствовать выявлению и укреплению истинного ядра «я». Человеческий дух освобождается от старой власти органической материи. Машина клещами вырывает дух из власти у материи, разрушает старую скрепку духа и материи. В этом — метафизический смысл явления машины в мир. Этого не понимают футуристы. Они находятся более в погибающей материи, чем в освобождающемся духе. Новое искусство будет творить уже не в образах физической плоти, а в образах иной, более тонкой плоти, оно перейдет от тел материальных к телам душевным.

VIII

Пафос футуризма — пафос скорости, упоенность ускорением движения. «Мы объявляем, что великолепие мира обогатилось новой красотой: красотой скорости». Так восклицает Маринетти16. Не футурис-

222 Кризис искусства

тами выдумана скорость. Футуристы созданы скоростью. Поистине мир вступил в эпоху ускоренного движения. Но футуристы воспринимают и выражают лишь внешнею сторону этого ускорения в движении времени. Внутреннее движение, внутренняя скорость как будто бы остаются для футуристов закрытыми. Но для более ведающего взора ясно, что небывалое движение и небывалая скорость начинаются в глубине бытия и что источников этого движения и этой скорости нужно искать внутри духовной жизни. Апокалиптические пророчества говорят об ускоренном времени. Ускоренное время, в котором развивается небывалое, катастрофическое движение, есть время апокалиптическое. Футуризм и может быть понят как явление апокалиптического времени, хотя самими футуристами это может совсем не сознаваться. Но в апокалиптическом времени величайшие возможности соединяются с величайшими опасностями. То, что происходит с■ миром во всех сфе-pax, есть апокалипсис целой огромной космической эпохи, конец старого мира и преддверие нового мира. Это более страшно и более от-ветственио, чем представляют себе футуристы. В поднявшемся мировом вихре, в ускоренном темпе движения все смещается со своих мест, расковывается стародавняя материальная скованность. Но в этом вихре могут погибнуть и величайшие ценности, может не устоять человек, может быть разодран в клочья. Возможно не только возникновение нового искусства, но и гибель всякого искусства, всякой ценности, всякого творчества.

Нынешняя мировая война начата Германией как война футуристическая. Футуризм из искусства перешел в жизнь и в жизни дал более грандиозные результаты, чем в искусстве., Футуристические приемы ведения войны были предписаны Германией всему миру. Нынешняя война — машинная война. Она — в значительной степени результат возрастающей власти машины в человеческой жизни. Это — война индустриальная, в ней машина заменяет человека. Военное могущество Германии, ныне устрашающее весь мир, есть прежде всего могущество индустриально-машинное, техническое. В нынешней войне футуристы типа Маринетти могли бы открыть новое «великолепие мира, красоту скорости». Футуристический милитаризм не дорожит великими ценностями старого мира, старой красоты, старой культуры. Мы, русские, наименее футуристичны в этой войне, мы наименее приспособлены к ее машинное™, к ее скорости, к ее вихревому движению, наиболее сохранили и старые душевные добродетели, и старые душевные грехи и пороки. Мы все еще экстенсивны, а не интенсивны. В этом источник нашей слабости. В германском милитаризме футуристическая машинность и футуристическая быстрота движения доведены до высочайших добродетелей, до страшных футуристических добродетелей. Англия и Франция стараются в этом древзойти Германию, делают но-

Кризис искусства 223

вые изобретения. Так вовлекается весь мир в военно-футуристический вихрь. И исконное варварство человечества, лежащее глубже всякой культуры, помогает выявлению этого жизненного футуризма. Но истоки мировой войны, имеющей такое футуристическое обличье, лежат глубже, в духовном плане, где она начинается и где кончается. Поистине в космической жизни совершается духовная война и идет борь-6а за величайшие ценности. И лишь духовной войной человечество и народы могут быть спасены для новой жизни. Материальная война есть лишь выявление духовной войны. И вся задача в том, чтобы в этом мировом вихре сохранились образ человека, образ народа и образ человечества для высшей творческой жизни. Эта задача стоит в искусстве, эта же задача стоит и в жизни. Она противостоит футуристической жизни и футуристическому искусству. Ее выполнение не может быть достигнуто ни призывами к прошлому, ни охранением этого прошлого. Футуризм должен быть пройден и преодолен и в жизни, и в искусстве. Преодоление же возможно через углубление, через движение в другое измерение, измерение глубины, а не плоскости, через знание, не отвлеченное знание, а знание жизненное, знание-бытие.

י ■י IX ׳

Мы подходим к последней проблеме, которую ставит кризис искусства, проблеме, которая имеет огромное значение для всей нашей культуры. Я говорю об отношении варварства и упадочности17. Человеческая культура на вершине своей имеет непреодолимый уклон к упадку, к декадансу, к истощению. Так было в великой античной культуре, которая, в сущности, есть вечный источник всякой культуры, так и в культуре нового мира. Культура постепенно отделяется от своего жизненного, бытийственного источника, и на вершине своей она противополагает себя жизни, бытию. Тогда наступает эпоха поздней культуры упадка, самой утонченной и прекрасной культуры. Это — красота отцветания, красота осени, красота, знающая величайшие противоположности, утерявшая цельность и непосредственность, но приобретшая мудрое знание не только одного своего, но и противоположного себе. Эпохи культурного утончения и культурной упадочности бывают также эпохами обострения сознания. Такие эпохи в высшей степени способны к ослабляющей, но в то же время и обогащающей рефлексии, к расщеплению и раздвоению, выводящему за грани всякой органической данности. Эпохи утонченные и упадочные не бесплодны для человеческого духа, в них есть свой мерцающий свет. Декаданс культуры дает огромный опыт и приоткрывает неведомое. Бессилие декаданса можно утверждать лишь с некоторой ограниченной и относитель-

ной точки зрения. С более глубокой точки зрения декаданс античной культуры, дошедший до безвыходности, был глубоко плодотворен и много дал для духовной жизни нового, христианского мира. Неоплатонизм может быть назван философией культурного упадка целой мировой эпохи. Но неоплатонизм сыграл огромную положительную роль в духовной жизни человечества и играет ее и поныне. Христианство было спасающим духовным варварством в отношении к культурной упадочности античного мира. Но упадочность таинственными путями вошла в это обновляющее и возрождающее варварство, без которого мир погиб бы окончательно. Варварство духа и варварство крови и плоти, черпающие силы из глубочайших темных истоков бытия, извлекающие соки из темных корней всякой жизни, из непросветленной и непретворенной еще культурной бездонности, должны могущественным потоком нахлынуть на человеческую культуру, когда в ней начинается упадок и истощение. Христианство должно было казаться варварством культурным людям склоняющегося к упадку античного мира. Это лишь ограниченное поле зрения. В действительности христианство было откровением света, добытого из большей глубины бытия, до которой не доходил античный мир. Оно было величайшим претворением тьмы в свет, какое только знал мир. У гностиков18 произошло соединение всех старых откровений древних культур с новым, христианским откровением глубины бытия. Гностики видят не одно только, но и другое, они знают все цельности и свет раздвоения, они соединяют откровения «варварства» и откровения «упадочности». В этом вечная мудрость гностического духовного типа. Это верно и для нашей эпохи. Вся новая культура роковым образом склоняется к упадку и истощению. Конец XIX века на вершинах культуры породил ядовитые цветы декаданса. Цветы эти никогда не цветут долго, они быстро отцветают. Латинская раса, которая и была создательницей старой европейской культуры, в которой была никогда не прерывающаяся связь с античностью, ощутила великую усталость, в ней наступило истощение жизненных сил. Французское декадентство было последним прекрасным плодом культурного творчества этой великой и стареющей расы. Раса германская по сравнению с расой латинской была варварской, в ней не было этой древней связи с античностью, не было этих старых традиций. В культуре, созданной германцами, была новая глубина, но не было утонченности и не было раздвоенности, дающей позднюю мудрость заката. Германцы и были теми варварами, которые некогда хлынули на Рим, на античный мир и обновили кровь древних культурных рас. В германской расе, сохранившей и доныне в своей крови некое варварство, не так остро стоит проблема отношения варварства и упадочности, как в расе латинской. О, конечно, и германская культура будет вовлечена в процесс упадка, и это должно почувствоваться в свя-

зи с нынешней войной. Вся европейская культура на вершине своей должна ощутить истощение и упадок и должна искать обновления своих сил в варварстве, которое в нашу эпоху может быть скорее внутренним, чем внешним, т. е. более глубоким слоем бытия, еще не претворенным в культуру. Но мировая культура так далеко зашла и так исчерпала себя, что она не может быть сама по себе силой, претворяющей тот поток тьмы, который хлынет из глубины бытия. На вершинах культуры, которая делается все более и более мировой, обнаруживается последнее варварство. Культура оказывается лишь очень тонким слоем. Это всего более ощутительно в латинской расе, у колыбели всей европейской культуры. Футуризм должен был народиться в Италии, сгибающейся под тяжестью своего великого культурного прошлого, обессиленной этим былым величием: футуризм и есть новое варварство на вершине культуры. В нем есть варварская грубость, варварская цельность и варварское неведение. Это варварство должно было прийти на смену упадочности. Но пришло оно не из очень большой глубины. Культура раздирает свои собственные покровы и обнажает не очень глубоко лежащий слой варварства. И вот громко зазвучали варварские звуки футуристической литературы из расщелины, образовавшейся от кризиса культуры и искусства. И почти нет надежды, что вечная нормативная культура, черпающая свои классические образцы из античности, одолеет эти варварские звуки, эти варварские жесты. Является такое чувство, что покровы культуры, вечно-классической культуры, канонической культуры, разодраны навеки и не может уже быть возрождения в старом смысле слова, которое всегда было возвратом к античности. Разрыв покровов культуры и глубокая в ней расщелина есть симптом некоего глубокого космического процесса. Мир меняет свои одежды и покровы. Культура и искусство как органическая ее часть есть лишь одежда мира, лишь покровы мира. Я говорю о культуре, которая сознает себя и констатирует себя как отличную от бытия, от жизни и противополагает себя бытию, жизни. Культура претворила изначально данную варварскую тьму бытия в некое светлое царство, в которое она замыкается и которым гордится как самодовлеющим. Но культура в этом ее классическом смысле не есть единственный путь претворения тьмы в свет, не единственный путь оформления хаоса. Через культуру лежит путь вверх и вперед, а не назад, не к докультурному состоянию, это — путь претворения самой культуры в новое бытие, в новую жизнь, в новое небо и новую землю. Лишь на этом пути ворвавшиеся в культуру варварские звуки и варварские жесты могут быть соподчинены новому космическому ладу и новому космическому ритму. Не только искусство, но и все творчество человеческое безвозвратно погибнет и погрузится в изначальную тьму, если оно не станет творчеством жизни, творчеством нового человека и его духовным путем. Культурники

8 Паление священного Русского царства

и упадочники находятся в состоянии бессильного раздвоения, варвары-футуристы находятся в состоянии грубой цельности и неведения. К новой жизни, к новому творчеству, к новому искусству прорываются те гностики нового типа, которые знают тайну цельности и тайну раздвоения, знают одно и знают другое, ему противоположное. Такое умудренное знание должно помочь преодолеть великий конфликт варварства и упадочности, который имеет много выражений и есть лишь проявление более глубокого трагического конфликта творчества жизни и творчества культуры. Выходом из него может быть лишь тот переход в новый мировой зон, в котором всякое творчество будет уже продолжением Божьего творения мира". Переход этот нельзя понимать внешне, и внутреннее понимание судьбы искусства не должно быть превращено в извне навязанную ему норму. Искусство, подобно всем сферам культуры, должно продолжать свое существование я до конца изживать свою судьбу. В мире будут еще творить стихи, картины и музыкальные симфонии, но в творчестве будет нарастать внутренняя катастрофа и изнутри просвечивать. Все свершается соразмерно с духовным возрастом человека и мира. Ныне же существует в мировой жизни разностный возраст и нельзя внешне и искусственно его упреждать. Ска-заноі что и в конце времен люди будут жениться и выходить замуж, будут торговать и покупать20. И в высших сферах культурного творчества многое извне как бы останется по-старому, внутренне же все будет объято ппаменем. И те, которые уже ощутили и познали действие этого пламени, несут великую ответственность и должны совершать работу духовного перерождения человека и внутреннего просветления всякого творческого его деяния.

ПИКАССО*

Когда входишь в комнату Пикассо галереи СИ. Щукина2, охватывает чувство жуткого ужаса. То, что ощущаешь, связано не только с живописью и с судьбой искусства, но с самой космической жизнью и ее судьбой. В предшествующей комнате галереи был чарующий Гоген. И кажется, что переживалась последняя радость этой природной жизни, красота все еще воплощённого, кристаллизованного мира, упоенность природной солнечностью. Гогену, сыну рафинированной и разлагающейся культуры, нужно было бежать на остров Таити, к экзотической природе и экзотическим людям, чтобы найти в себе силу творить красоту воплощенной, кристаллизованной, солнечной природной жизни3. После этого золотого сна просыпаешься в комнате Пикассо. Холодно, сумрачно, жутко. Пропала радость воплощенной, солнечной жизни. Зимний космический ветер сорвал покров за покровом, опали все цветы, все листья, содрана кожа вещей, спали все одеяния, вся плоть, явленная в образах нетленной красоты, распалась. Кажется, что никогда уже не наступит космическая весна, не будет листьев, зелени, прекрасных покровов, воплощенных синтетических форм. А если и будет весна, то совсем уже иная, новая, небывалая, с листьями и цветами нездешними. Кажется, что после страшной зимы Пикассо мир не зацветет уже, как прежде, что в эту зиму падают не только все покровы, но и весь предметный, телесный мир расшатывается в своих основах. Совершается как бы таинственное распластование космоса.

Пикассо — гениальный выразитель разложения, распластования, распыления физического, телесного, воплощенного мира. С точки зрения истории живописи понятен raison d'etre4 возникновения кубизма во Франции. Пикассо предшествовал такой крупный художник, как Сезанн. Французская живопись уже долгое время, со времени импресси-

* Напечатано в журнале «София». 1914, № 31'.

онистов5, шла по пути размягчения, утери твердых форм, по пути исключительной красочности. Кубизм есть реакция против этого размягчения, искание геометричности предметного мира, скелета вещей. Это — искания аналитические, а не синтетические. Все более и более невозможно становится синтетически-целостное художественное восприятие и творчество. Все аналитически разлагается и расчленяется. Таким аналитическим расчленением хочет художник добраться до скелета вещей, до твердых форм, скрытых за размягченными покровами. Материальные покровы мира начали разлагаться и распыляться и стали искать твердых субстанций, скрытых за этим размягчением. В своем искании геометрических форм предметов, скелета вещей Пикассо пришел к каменному веку. Но это — призрачный каменный век. Тяжесть, скованность и твердость геометрических фигур Пикассо лишь кажущаяся. В действительности геометрические тела Пикассо, складные из кубиков скелеты телесного мира, распадутся от малейшего прикосновения. Последний пласт материального мира, открывшийся Пикассо-художнику после срывания всех покровов, — призрачный, а не реальный. Прозрениям художника не открывается субстанциальность материального мира — этот мир оказывается не субстанциальным. Пикассо — беспомощный разоблачитель иллюзий воплощенной, материально-синтезированной красоты. За пленяющей и прельщающей женской красотой он видит ужас разложения, распыления. Он, как ясновидящий, смотрит через все покровы, одежды, напластования, и там, в глубине материального мира, видит свои складные чудовища. Это — демонические гримасы скованных духов природы. Еще дальше пойти вглубь, и не будет уже никакой материальности—там уже внутренний строй природы, иерархия духов. Кризис живописи как бы ведет к выходу из физической, материальной плоти в иной, высший план.

Живопись, как и все пластические искусства, была воплощением, материализацией, кристаллизацией. Высшие подъемы старой живописи давали кристаллизованную, оформленную' плоть. Живопись была связана с крепостью воплощенного физического мира, с устойчивое-тью оформленной материи. Ныне живопись Переживает небывалый еще кризис. Если глубже вникнуть в этот кризис, то его нельзя назвать иначе как дематериализацией, развоплощением живописи. В живописи совершается что-то, казалось бы, противоположное самой природе пластических искусств. Все уже как будто изжито в сфере воплощенной, материально-кристаллизованной живописи. Искусство окончательно отрывается от античности. Начинается процесс проникновения живописи за грани материального плана бытия. В старой живописи было много духа, но духа воплощенного, выразимого в кристаллах материального мира. Ныне идет обратный процесс: не дух воплощается, материализуется, а сама материя дематериализуется, развоплощается,

теряет свою твердость, крепость, оформленность. Живопись погружается в глубь материи и там, в самых последних пластах, не находит уже материальности. Если прибегнуть к теософической терминологии, то можно сказать, что живопись переходит от тел физических к телам эфирным и астральным. Уже у Врубеля началось жуткое распыление материального тела. У Пикассо колеблется граница физических тел. Те же симптомы есть и у футуристов в их ускоренном темпе движения. Реклама и шарлатанство, искажающие искусство сегодняшнего дня, имеют глубокие причины в распылении всякой жизненной кристальности. Уже у импрессионистов начался какой-то разлагающий процесс. И это не от погружения в духовность, а от погружения в материальность происходит. Ранняя итальянская живопись была полна глубокой духовности, но дух в ней воплощался. В современном искусстве дух как будто бы идет на убыль, а плоть дематериализуется. Это очень глубокое потрясение для пластических искусств, которое колеблет самое существо пластической формы. Дематериализация в живописи может производить впечатление окончательного краха искусства. Живопись так же связана с кристаллами оформленной плоти, как поэзия с кристаллами оформленного слова. Разложение слова, его распыление должны производить впечатление гибели поэзии. А ведь поистине совершается такое же распыление кристаллов слова, как и кристаллов плоти. Не буду говорить о футуристической поэзии, которая до сих пор не дала ничего значительного. Но вот Андрей Белый, которого я считаю самым оригинальным; значительным, близким к гениальности явлением русской литературы, может быть назван кубистом в литературе. В его романе «Петербург^ можно открыть тот же процесс распластывания, расслоения космической жизни, что и в картине Пикассо. В его изумительных и кошмарных словосочетаниях распыляются кристаллы слова. Он такой же жуткий, кошмарный художник, как и Пикассо. Это жуть от расЬыления, от гибели мира, точнее, не мира, а одного из воплощений мира, одного из планов мировой жизни*.

И думается горькая и Печальная дума о том, что не будет уже прекрасных тел, чистых кристаллов, радостей воплощенной жизни, синтетически-целостных восприятий вещей, органической культуры. Все это пассеизм, и пассеисты обречены на щемящую печаль, на воздыхание о прошлом, на жуткий ужас от гибели воплощенной красоты мира. Архитектура уже погибла безвозвратно, и гибель ее очень знаменательна

* Возможен кубизм и в философии. Так, критическая генеалогия в последних своих результатах приходит к распластованию и распылению бытия. В русской философии последнего времени настоящим кубистом является Б.В. Яко-венко. Его философия есть плюралистическое расслоение бытия (см. его статьи в «Логосе»6). Характерно, что в Германии появилась уже работа, проводящая параллель между Пикассо и Кантом7.

и показательна. С гибелью надежды на возрождение великой архитектуры гибнет надежда на новое воплощение красоты в органической, природно-телесной народной культуре. В архитектуре давно уже одержал победу самый низменный футуризм. Кажется, что в мире материальной воплощенности, телесности все уже надломлено бесповоротно, все уже detraque8. В этом плане бытия невозможна уже органическая синтетически-целостная радость, упоенность красотой. Кажется, что в самой природе, в ее ритме и круговороте что-то бесповоротно надломилось и изменилось. Нет уже и быть не может такой прекрасной весны, такого солнечного лета, нет кристалличности, чистоты, ясности ни в весне, ни в лете. Времена года смешиваются. Не радуют уже так вое-ходы и закаты солнца, как радовали прежде. Солнце уже не так светит. В самой природе, в явлениях метеорологических и геологических совершается таинственный процесс аналитического расслоения и распла-стования. Это чувствуют ныне многие чуткие люди, обладающие мистической чувствительностью к жизни космической. О жизни человеческой, о человеческом быте, о человеческой общественности и говорить нечего. Тут все яснее видно, ощутимее. Наша жизнь есть сплошная декристаллизация, дематериализация, развоплощение. Успехи материальной техники только способствует распылению исторических тел, устойчивой плоти родовой жизни. Все устои колеблются, и с ними колеблется не только былое зло и неправда жизни, но и былая красота и былой уют жизни. Материальный мир казался абсолютно устойчивым, твердо скристаллизованным. Но эта устойчивость оказалась относительной. Материальный мир не субстанциален — он лишь функционален. Изжиты уже те состояния духа, которые породили эту устойчивость и кристаллизованность воплощенного материального мира. Ныне дух человеческий вступает в иной возраст своего бытия; и симптомы распластования и распыления материального мира можно видеть всюду: и в колебаниях родовой жизни и всего быта нашего, к роду прикрепленного, и в науке, которая снимает традиционные границы опыта и принуждена признать дематериализацию, и в философии, и в искусстве, и в оккультических течениях, и в религиозном кризисе. Разлагается старый синтез предметного, вещного мира, гибнут безвозвратно кристаллы старой красоты. Но достижений красоты, которая соответствовала бы другому возрасту человека и мира, еще нет. Пикассо — замечательный художник, глубоко волнующий, но в нем нет достижений красоты. Он весь переходный, весь — кризис.

Тяжело, печально, жутко жить в такое время человеку, который исключительно любит солнце, ясность, Италию, латинский гений, воп-лощенность и кристалличность. Такой человек может пережить безмерную печаль бесповоротной гибели всего ценного в мире. И лишь в глубинах духа можно найти противоядие от этого ужаса и обрести но-

Пикассо 231 вую радость. В германской культуре менее чувствуется этот кризис, так как германская культура всегда была слишком исключительно духовна и не знала такой воплощенной красоты, такой кристаллизации в материи. Мир меняет свои покровы. Материальные покровы мира были лишь временной оболочкой. От космического ветра должны осыпаться старые листья и цветы. Ветхие одежды бытия гниют и спадают. Это — 60-лезнь возраста бытия. Но бытие неистребимо в своей сущности, нерас-пылимо в своем ядре. В процессе космического распыления одежд и покровов бытия должен устоять человек и все подлинно сущее. Человек, как образ и подобие бытия абсолютного, не может распылиться. Но он подвергается опасности от космических вихрей. Он не должен отдаваться воле ветра. В художестве Пикассо уже нет человека. То, что он обнаруживает и раскрывает, совсем уже не человеческое; он отдает человека воле распыляющего ветра. Но чистый кристалл человеческого духа неистребим. Только современное искусство уже бессильно творить кристаллы. Ныне мы подходим не к кризису в живописи, каких было много, а к кризису живописи вообще. Это — кризис культуры, осознание ее неудачи, невозможности перелить в культуру творческую энергию. Космическое распластование и распыление порождает кризис всякого искусства, колебание границ искусства. Пикассо — очень яркий симптом этого болезненного процесса. Но таких симптомов много. Перед картинами Пикассо я думал, что с миром происходит что-то неладное, и чувствовал скорбь и печаль гибели старой красоты мира, но и радость рождения нового. Это великая похвала Силе Пикассо. Те же думы бывают у меня, когда я читаю оккультическйе книги, общаюсь с людьми, живущими в этой сфере явлений. Но верю, верю глубоко, что возможна новая красота в самой жизни и что гибель старой красоты лишь кажущаяся нам по нашей ограниченности, потому, что всякая красота — вечна и присуща глубочайшему ядру бытия. И расслабляющая печаль должна быть преодолена. Если можно сказать как истину предпоследнюю, что красота Боттичелли и Леонардо погибнет безвозвратно вместе с гибелью материального плана бытия, на котором она была воплощена, то как последнюю истину должно сказать, что красота Боттичелли и Леонардо вошла в вечную жизнь, ибо она всегда пребывала за неустойчивым покровом космической жизни, которую мы именуем материальностью. Но новое творчество будет уже иным, оно не будет уже пресекаться притяжением к тяжести этого мира. Пикассо — не новое творчество. Он — конец старого9.

АСТРАЛЬНЫЙ РОМАН

Размышления по поводу романа А. Белого «Петербург»

I

Петербург не существует уже. Жизнь этого города была бюрократической жизнью по преимуществу, и конец его был бюрократическим концом. Возник неведомый и для нашего уха еще чуждо звучащий Петроград. Кончилось не только старое слово и на его месте возникло слово новое, кончился целый исторический период, и мы вступаем в новый, неведомый период. Было что-то странное, жуткое в возникновении Петербурга, в судьбе его, в его отношении ко всей огромной России, в его оторванности от народной жизни, что-то разом и властно порабощающее и призрачное. Магической волей Цетра возник Петербург из ничего, из болотных туманов. Пушкин дал нам почувствовать жизнь этого Петербурга в своем «Медном всаднике». Славянофил-почвенник Достоевский был странным образом связан с Петербургом, гораздо более, чем с Москвой, он раскрывал в нем безумную русскую стихию. Герои Достоевского большей частью петербургские герои, связанные с петербургской слякотью и туманом. У него можно найти изумительные страницы о Петербурге, о его призрачности. Раскольников бродил около Садовой и Сенного рынка, замышляя свое преступление. Рогожин совершил свое преступление на Гороховой. Почвенник Достоевский любил беспочвенных героев, и только в атмосфере Петербурга могли существовать они. Петербург, в отличие от Москвы, — катастрофический город. Характерны также петербургские повести Гоголя — в них есть петербургская жуть. Московским славянофилам Петербург казался иностранным, заграничным городом, и они боялись Петербурга. Большие были основания, ибо Петербург— вечная угроза московско-славянофильскому благодушию. Но то, что Петербург казался славянофилам совсем нерусским городом, было их провинциаль-

ным заблуждением, их ограниченностью. Достоевский опроверг это заблуждение.

Эфемерность Петербурга — чисто русская эфемерность, призрак, созданный русским воображением. Петр Великий был русский до мозга костей. И самый петербургский бюрократический стиль — своеобразное порождение русской истории. Немецкая прививка к Петербургской бюрократии создает специфически русский бюрократический стиль. Это так же верно, как и то, что своеобразный французский язык русского барства есть русский национальный стиль, столь же русский, как и русский ампир. Петербургская Россия есть другой наш национальный образ наряду с образом московской России.

Роман о Петербурге мог написать лишь писатель, обладающий совсем особенным ощущением космической жизни, ощущением эфемерности бытия. Такой писатель есть у нас, и он написал роман «Петербург», написал перед самым концом Петербурга и петербургского периода русской истории, как бы подводя итог столь странной столице нашей и странной ее истории. В романе «Петербург», быть может, самом замечательном русском романе со времен Достоевского и Толстого нельзя найти полноты, не весь Петербург в нем нашел себе место, не все доступно его автору. Но что-то характерно петербургское в этом изумительном романе подлинно узнано и воспроизведено. Это — художественное творчество гоголевского типа и потому может дать повод к обвинению в клевете на Россию в исключительном восприятии уродливого и дурного, в нем трудно найти человека как образ и подобие Божье. Андрей Белый — самый значительный русский писатель последней литературной эпохи, самый оригинальный, создавший совершенно новую форму в художественной прозе, совершенно новый ритм. Он все еще, к стыду нашему, недостаточно признан, но я не сомневаюсь, что со временем будет признана его гениальность, больная, не способная к созданию совершенных творений, но поражающая своим новым чувством жизни и своей не бывшей еще музыкальной формой. И будет А. Белый поставлен в ряду больших русских писателей как настоящий продолжатель Гоголя и Достоевского. Такое место его определялось уже романом «Серебряный голубь»1. У А. Белого есть ему одному присущий внутренний ритм, и он находится в соответствии с почувствованным им новым космическим ритмом. Этр художественные откровения А. Белого нашли себе выражение в его симфониях, форме, до него не встречавшейся в литературе. Явление А. Белого в искусстве может быть сопоставлено лишь с явлением Скрябина. Не случайно, что и у того и у другого есть тяготение к теософии, к оккультизму. Это связано с ощущением наступления новой космической эпохи.

II

У А. Белого есть лишь ему принадлежащее художественное ощущение космического распластования и распыления, декристаллизации всех вещей мира, нарушения и исчезновения всех твердо установившихся границ между предметами. Сами образы людей у него декрис-таллизуются и распыляются, теряются твердые грани, отделяющие одного человека от другого и от предметов окружающего его мира. Твердость, ограниченность, кристаллизованность нашего плотского мира рушится. Один человек переходит в другого человека, один предмет переходит в другой предмет, физический план — в астральный план, мозговой процесс — в бытийственный процесс. Происходит смещение и смешение разных плоскостей. Герой «Петербурга», сын важного бюрократа, когенианец и революционер, Николай Аполлонович, «запирал на ключ свою рабочую комнату, тогда etoy начинало казаться, что и он, и комната, и предметы той комнаты перевоплощались мгновенно из предметов реального мира в умопостигаемые символы чисто логических построений: комнатное пространство сімешивалось с его потерявшим чувствительность телом в общий бытийственный хаос, называемый им вселенной; а сознание Николая Аполлоновича, отделяяСь от тела, непосредственно соединялось с электрической лампочкой письменного стола, называемой "солнцем сознаншГ ;Запертися на ключ и продумывая положения своей шаг за шагом возводимой к единству системы, он чувствовал тело свое пролитым во "вселенную", т. е. в комнату, голова этого тела смещалась в голову стекла электрической лампы под кокетливым абажуром»2. Тут описывается медитация Николая Аполлоновича, посредством которой расщепляется его собственное бытие. За этим скрыто художественное созерцание самого А. Белого, в созерцании этом расщепляется и его собственная природа и природа всего мира. Нарушаются границы, отделяющие эфемерное от бытий-ственного. В «Петербурге» все есть мозговая игра важного бюрократа-отца, сенатора, главы учреждения и действительного тайного советника Аполлона Аполлоновича Аблеухова и с трудом отделимого от него сына-революционера, наизнанку вывернутого бюрократа Николая Аполлоно-вича. Трудно определить, где кончается отец и где начинается сын. Эти враги, представляющие начала противоположные — бюрократии и революции, смешиваются в каком-то некристаллизовацном, неоформ ленном целом. В этом сходстве, смещении и нарушении границ символизи-руется и то, что наша революция плоть от плоти и кровь от крови бюрократии и что потому в ней заложено семя разложения и смерти.

Все переходит во все, все перемешивается и проваливается. Отменяется черта оседлости бытия. Для А. Белого как писателя и художника характерно, что у него всегда начинается кружение слов и созвучий и в

этом вихре словосочетаний распыляется бытие, сметаются все грани. Стиль А. Белого всегда в конце концов переходит в неистовое круговое движение3. В стиле его есть что-то от хлыстовской стихии4. Это вихревое движение А. Белый ощутил в космической жизни и нашел для него адекватное выражение в вихре словосочетаний. Язык А. Белого не есть перевод на другой, инородный язык его космических жизнеощущений, как то мы видим в красочно-беспомощной живописи Чурляни-са. Это — непосредственное выражение космических вихрей в ело-вах. Упрекнуть его можно лишь в невыдержанности стиля, он часто сбивается. Гениальность А. Белого как художника — в этом совпадении космического распыления и космического вихря с распылением словесным, с вихрем словосочетаний. В вихревом нарастании словосочетаний и созвучий дается нарастание жизненной и космической напряженности, влекущей к катастрофе. А. Белый расплавляет и распыляет кристаллы слов, твердые формы слова, казавшиеся вечными, и этим выражает расплавление и распыление кристаллов всего вещного, предметного мира. Космические вихри как бы вырвались на свободу и разрывают, распыляют весь наш осевший, отвердевший, кристаллизованный мир. «Мировая ткань представлялась там фурийной тканью». Этими словами А. Белый хорошо характеризует атмосферу, в которой происходит действие «Петербурга». А вот как представляется ему сам город Петербург: «Петербург, Петербург! Осаждаясь туманом, и меня ты преследовал праздною мозговой игрой: ты — мучитель жестокосердный; ты непокойный призрак; ты, бывало, года на меня нападал; бегал я на твоих ужасных проспектах, и с разбега взлетал я на чугунный тот мост, начинавшийся с края земного, чтобы вести в бескрайную даль; за Невой, в полусветной, зеленой там дали — повосстали призраки островов и домов, обольщая тщетной надеждою, что тот край есть действительность и что он — не воющая бескрайность, которая выгоняет на петербургскую улицу бледный дым облаков»5.

Ill

А. Белого можно назвать кубистом в литературе. Формально его можно сопоставить с Пикассо в живописи. Кубистический метод — метод аналитического, а не синтетического восприятия вещей. В живописи кубизм ищет геометрического скелета вещей, он срывает обманные покровы плоти и стремится проникнуть во внутреннее строение космоса. В кубистической живописи Пикассо гибнет красота воплощенного мира, все разлагается и расслояется. В точном смысле кубизма в литературе нет. Но там возможно нечто аналогичное и параллельное живописному кубизму. Творчество А. Белого и есть кубизм в художественной прозе, по

силе равный живописному кубизму Пикассо. И у А. Белого срываются цельные покровы мировой плоти, и для него нет уже цельных органических образов. Кубистический метод распластования всякого органического бытия применяет он к литературе. Тут не может быть и речи о влиянии на А. Белого живописного кубизма, с которым он, по всей вероятности, мало знаком. Кубизм его есть его собственное, самобытное восприятие мира, столь характерное для нашей переходной эпохи, В известном смысле А. Белый — единственный настоящий значительный футурист в русской литературе. В нем погибает старая, кристальная красота воплощенного мира и порождается новый мир, в котором нет еще красоты. В художественной манере А. Белого все так же смещается со своего старого, казавшегося вечным места, как и у футуристов. Он не пишет футуристических агитационных манифестов, он пишет другие, символические манифесты, но своим существом и своим творчеством разрушает все старые формы и создает новые. Оригинальность А. Белого в том, что свой кубизм и футуризм он соединяет с настоящим, непосредственным символизмом, в то время как футуристы обычно враждебно противополагают себя символистам. Так в кубис-тически-футуристическом «Петербурге» повсюду являющееся красное домино есть превосходный, внутренно-рожденный символ подвигающейся революции, по существу нереальной. В европейской литературе предшественником творческих приемом А. Белого можно назвать Гофмана, в гениальной фантастике которого также нарушились все грани и все планы перемешивались, все двоилось и переходило в другое. В русской литературе А. Белый — прямой продолжатель Гоголя и Достоевского. Подобно Гоголю видит он в человеческой жизни больше уродства и ужаса, чем красоты и подлинного, твердого бытия. Гоголь вое-принимал уже старый органически-цельный мир аналитически-расчле-ненно, для него распластовывался и распылялся образ человека, и он видел тех уродов и чудовищ в глубине жизни, которые потом по-дру-тому в живописи открывались Пикассо. Гоголь порвал уже с Пушкине-ким, вечно-прекрасным и гармоническим мироощущением и мировоззрением. Таков и А. Белый.

Но в чем нельзя не упрекнуть его, так это в том, что в «Петербурге» он местами слишком следует за Достоевским, находится в слишком большой зависимости от «Бесов». Некоторые сцены, например сцена в трактире и с сыщиком, прямо скопированы, с манеры Достоевского. И в этих местах А. Белый сбивается на другой, не свой стиль, нарушает ритм своего романа-симфонии. Он внутренне связан с Достоевским, и за это нельзя упрекать его, но он должен был бы быть свободнее в своих художественных приемах, выдержаннее в своем собственном стиле. Есть большое различие между А. Белым и Достоевским, они принадлежат разным эпохам. А. Белый более космичен по своему чувству жиз-

ни, Достоевский более психологичен и антропологичен. Достоевскому раскрывались бездны в глубине человека, но образ человека был отделен для него от бездны жизни космической. Человека Достоевский вое-принимал органически-целостно, всегда видел образ Божий в человеке. А. Белый принадлежит новой эпохе, когда пошатнулось целостное восприятие образа человека, когда человек проходит через расщепление. А. Белый погружает человека в космическую безмерность, отдает его на растерзание космических вихрей. Теряется граница, отделяющая человека от электрической лампы. Раскрывается астральный мир. Твердые границы физического мира охраняли с противоположной стороны независимость человека, его собственные твердые границы, его кристальные очертания. Созерцание мира астрального, этого промежуточного мира между духом и материей, стирает границы, декристалли-зует и человека, и окружающий его мир. А. Белый — художник астрального плана, в который незаметно переходит наш мир, теряя свои твердость и очерченность. Все эти вихри — астральные вихри, а не вихри физического мира или мира человечески-душевного. «Петербург» — астральный роман, в котором все уже выходит за границы физической плоти этого мира и очерченной душевной жизни человека, все проваливается в бездну. Сенатор видит уже два пространства, а не одно.

IV

А. Белый художественно раскрывает особую метафизику русской бюрократии. Бюрократизм — эфемерное бытие, мозговая игра, в которой все составлено из прямых линий, кубов, квадратов. Бюрократизм управляет Россией из центра по геометрическому методу. Призрачность бюрократии порождает и призрачную революцию. Не случайно Николай Аполлонович оказывается когенианцем6, т. е. по философскому направлению своему не ощущает реальности бытия, не случайно связан он кровно с бюрократией. До эфемерного, уходящего в астральный план «Петербурга» ничто не доходит из глубины России, из недр народной жизни. Централизм революционного комитета такое же эфемерное бытие, как и централизм бюрократического учреждения. Гнилостный процесс перешел от бюрократизма к революционизму. Провокация, густым туманом окутавшая революцию, обнаруживает ее призрачно-эфемерный характер — все перемешалось в сатанинских вихрях.

А. Белый совсем не враг революционной идеи. Его точка зрения совсем не та, что у Достоевского в «Бесах». Зло революции для него порождено злом старой России. В сущности, он хочет художественно изобличить призрачный характер петербургского периода русской истории, нашего бюрократического западничества и нашего интеллигент-

ского западничества, подобно тому, как в «Серебряном голубе» он изобличал тьму восточной стихии в нашей народной жизни. По складу своего художественного дарования А. Белый, подобно Гоголю, не призван раскрывать и воспроизводить положительное, светлое и прекрасное. В одном своем стихотворении А. Белый призывает свою Россию, любимую им странной любовью, к тому, чтобы она рассеялась в про-странстве7. И от романов его, написанных о России, остается такое впечатление, что Россия рассеивается в пространстве, превращается в астральную пыль. Он любит Россию уничтожающей любовью и верит в ее возрождение лишь через гибель. Такая любовь свойственна русской природе.

Все призрачности — бюрократическая, революционная и канти-анско-гносеологическая—сходятся в Николае Аполлоневиче. Но в нем открывает автор еще один ужас. От Вл. Соловьева унаследовал А. Белый ужас перед монгольской опасностью: И он ощущает монгольскую стихию внутри самой России, внутри русского человека. Николай Апол-лонович, как и отец его — глава учреждения, — монгол, туранец8. Монгольское начало правит Россией. Монгольский Восток раскрывается в самом русском Западе. Туранско-монгольское начало мерещится А. Белому и в кантианстве. А. Белый изображает конец Петербурга, его окончательное распыление. Медный Всадник раздавил в Петербурге человека. Образ Медного Всадника господствует над атмосферой «Петербурга» и повсюду посылает свой астральный двойник.

V

У А. Белого нет рус?кой идеологии, и не нужно ее у него искать. У него есть большее, чем русское идеологическое сознание, есть рус-екая природа, русская стихия, он — русский до глубины своего существа, в нем русский хаос шевелится. Его оторванность от России внешняя и кажущаяся, как и у Гоголя. А. Белый и любит Россию, и отрицает Россию. Ведь и Чаадаев любил Россию. Совсем недавно А. Белый напечатал стихотворение, в котором есть такие строки:

Страна моя, страна моя родная! Я — твой! Я — твой! Прими меня, рыдая и не зная Покрой сырой травой'.

Стихотворение это заканчивается исповеданием веры, что за русской «ночью» — «Он». Он — Христос, за страшной тьмой и хаосом России. А. Белый по себе знает, как страшен, жуток, как опасен русский хаос. Но он не в силах пробудить в себе русскую волю, русское созна-

ние. Дисциплину воли и сознание он все ищет на Западе. Можно усомниться, найдет ли он ее там. Думаю, он вернется в конце концов в Россию и в глубине России будет искать света.

В «Петербурге» есть большие художественные недостатки, много эстетически неприемлемого. Стиль романа не выдержан, окончание случайное, внутренне необязательное, местами есть слишком уж большая зависимость от Достоевского. Но гениальная художественная природа А. Белого и не может создать совершенного художественного произведения. В его художественном творчестве нет катарсиса10, есть всегда что-то слишком мучительное, потому что сам он как художник не возвышается над той стихией, которую изображает, не преодолевает ее, он сам погружен в космический вихрь и распыление, сам в кошмаре. В его романе нет не только идеологического, сознательного выхода, но нет и художественного, катарсического выхода, он не освобождает, оставляет в тяжелом кошмаре. Он переступает пределы совершенного, прекрасного искусства. Его искусство есть его собственное бытие, его хаос, его вихревое движение, его космическое ощущение. И это ново и необычайно в нем. Это нужно принять и не искать утешений. К нему нельзя подходить со старыми критическими приемами. Он художник переходной, космической эпохи. И он по-новому возвращает литературу к великим темам старой русской литературы. Творчество его связано с судьбой России, русской души. Он первый написал поистине астральный роман, столь непохожий на слабые и нехудожественные оккультные романы, написанные старыми приемами. А. Белый — не теург, но теургическое искусство, быть может, находится на пути астрального распластования и распыления в творчестве его типа.

футуризм на войне

Статьи 1914-1917 гг.

ВОЙНА И ВОЗРОЖДЕНИЕ

В эпоху великих испытаний, когда все силы должны быть собраны и напряжены, каждому народу надлежит осознать себя и свое положение в мире не только материально, но и духовно. И война, в которой действуют чисто материальные орудия и которая предполагает материальную мощь, может и должна быть рассматриваема, как духовный феномен, и оцениваема, как факт духовной действительности. Все историческое (войны, революции, передвижения народов и т. п.) предстоит нам в материальном обличье и слишком многим кажется обусловленным причинами внешними. Но за всем подлинно всемирно-историческим действуют скрытые духовные силы и за внешне-случайным сцеплением событий, за оболочкой и кожурой можно открыть ядро, связанное с сущностью жизни, с основными ее движениями. Be-ликий Карлейль так хорошо понимал духовный смысл войны, ее губительную и возрождающую силу1. Его интуитивный гений всегда проникал в духовную действительность, скрытую за материальной оболочкой истории. Не менее великий Фихте в своих речах к германскому народу призывал к духовно-углубленному отношению к событиям, которые могли казаться бессмысленным столкновением внешних сил2. Теперь нужны такие речи к русскому народу. Война —г■ иррациональна, она имеет темный исток в воле народов, непокорной высшему разуму. И война имеет смысл, она карает, губит и очищает в огне, возрождает дух дряблый и расслабленный. Эти противоречия присущи всему живому и конкретному. Лишь отвлеченное доктринерство не хочет знать противоречий и двойственности, запечатлевающих всякую конкретную жизнь. А история есть конкретная жизнь, невместимая в прокрустово ложе отвлеченной доктрины, сложно и разноцветно отражающая противоречия и раздвоения духовной действительности. Отвлеченно-доктринерское отношение к войне всегда мертвенно, — в нем нет гибкое-ти и пластичности духовной жизни, которая должна исходить из той

евангельской истины, что «суббота» (отвлеченная доктрина) для человека (конкретной жизни), а не человек для субботы3. Ярким образцом такого отвлеченного доктринерства является толстовское учение о «непротивлении». Это — прямолинейное отрицание всякой пластичное-ти духа, всякой жизненной гибкости и чуткости в реакции на бесконечную сложность бытия. Это — рационалистическое отрицание правды инстинкта, правды страстных чувств негодования, чести, верности до смерти, защиты слабых против сильных. Доктринерское «непротивление», доктринерский космополитизм, отвлеченное и безжизненное миролюбие и человеколюбие — все эти «субботы» должны отступить перед жизненной правдой любви к родине, перед инстинктивным порывом защитить ее от врага, перед священным негодованием на утес-нителей и насильников. Сколько доктринеров, провозглашавших всякие отвлеченные «субботы», охвачены ныне праведным инстинктом борьбы за честь и достоинство родины, за ее судьбу до последней капли крови. Нравственный инстинкт всегда ближе к правде, чем нравственная доктрина. Но всякая великая борьба совершается не только через плоть и кровь, но и через дух. Правда инстинкта должна быть укреплена духовно, не доктринерски разложена сознанием, а просветлена им и тем укреплена.

Если всякая война имеет более глубокий, смысл и более глубокие движущие причины, чем принято думать при внешнем взгляде на все историческое, когда видно лишь поверхностное сцепление событий и кажется, что все было бы совсем иначе при более счастливом стечении обстоятельств, то нынешняя война — небывалый в истории мировой пожар — уже совершенно не может быть объяснена несчастным стечением обстоятельств, дипломатическими неудачами, злой волей отдельных лиц и т. п. Пожар европейской и мировой войны провиденциально неизбежен. Лживый европейский мир и не менее лживый европейский мір обречены на этот огонь. Не убийство австрийского посланника престола, не наглый ультиматум, обращенный Австрией к Сербии4, не мания величия императора Вильгельма привели к европейской войне, и она не была бы избегнута, если бы эта поверхность истории была несколько иной. Эта небывалая и страшная война была начертана в книге жизни от века веков. Европа давно уже превратилась в огнедышащий вулкан, прикрытый поверхностным и обманным покровом мирной буржуазной жизни. Европейский мир был лживый, иллюзорный мир, за ним скрывалась исступленная вражда и ненависть, отвратительная корысть. Мир охранялся милитаризмом, который, как вампир, сосал кровь народов. Противоречия исторической жизни создали странный парадокс: европейский мир означал царство милитаризма, и лишь война могла быть освобождением от его невыносимого ига.

Германия давно уже является носительницей милитаризма и воинствующего империализма. Она держит в напряжении весь мир, принуждает страны, не имеющие никаких воинствующих и завоевательных наклонностей, содержать огромные армии, напрягать все свои силы для защиты против угрозы пангерманизма. Агрессивный пангерманизм, жаждущий мирового господства, означает перманентное царство милитаризма, это — занесенный над всем миром кулак, варварская сила, угрожающая культуре. Если бы не германский милитаризм, то все культурные страны Европы и мира постепенно начали бы разоружаться, и идея мира и мирных международных отношений начала бы побеждать. Войны для войны, самодовлеющего милитаризма хочет одна только Германия и Австрия — этот противоестественный отпрыск пангерманизма. Шнгерманизм противополагает себя всему миру, ибо тевтон-екая гордость не допускает, чтобы Германия согласовалась с другими государствами и народами, стояла с ними на одной линии. Нынешние страшные для мира дни показали, что Германия совершенно не считается с нормами международного права и не боится о'статься одинокой в мире. Начинается опьянение и безумие зазнавшегося и наглого пангерманизма. Совершенно ясно, что германский империализм одержим замыслами мирового господства. Германия не хочет быть одной из многих, хотя бы и из первых, быть индивидуальностью в иерархии индивидуальностей. Идеологи германизма давно уже говорят о том, что мировая история вступила в период господства германской расы, которая идет на смену дряхлеющей латинской расы. Ныне германская культура является мировой, как некогда была культура латинская. Германские идеологи хотят духовного господства Германии, они — куль-туртрегеры5. Германские империалисты хотят материального господства Германии, основанного на милитаризме, они силу ставят выше права. И те и другие желали бы германизации славянства. Германской расе противостоит еще культурно-молодая, свежая, полная надежд на будущее славянская раса. Славянская раса не сказала еще миру своего слова. У расы германской есть всемирно-исторический антагонизм с расой славянской. Пангерманизм — вечная угроза для славянства, для его существования и будущего. Поэтому все, что совершается на Балканах, у маленьких славянских народов, казалось бы, не имеющих мирового значения, отзывается на всем мире, затрагивает мировую вражду германства и славянства. Эта всемирно-историческая расовая вражда заостряется в роковой распре Германии и России — великой выразительницы славянской расы и славянского духа. Где действуют мировые силы и противоречия, где на протяжении целой истории один дух противостоит другому духу, там достаточно самых незначительных и случайных поводов, чтобы возгорелся мировой пожар. И ныне пробил час давно уже ожидаемой мировой борьбы германства и славянства.

В этой страшной борьбе ставится историческая задача, на решение которой мы обречены духами, управляющими историей. Вопрос идет не только о русском государстве и государстве германском и их международной политике, но и о более глубоком, о том, дух ли России или дух Германии должен господствовать в мире. Но вот в чём трагизм этого мирового столкновения. Германская раса—завоевательная, воинствующая, это она довела милитаризм до чудовищных размеров. Германцы нуждаются в захвате чужих земель. Славянская раса — не завоевательная, ей чужд пафос наступательного милитаризма, ее духу свойственна скорее защита и бескорыстная жертва. Как ни плоха внутренняя политика России, международная ее политика всегда была жертвенна и бескорыстна. Русскому народу всегда был чужд дух милитаристического империализма. Если Германия — мировая носительница идеи милитаризма, то Россия — носительница идеи мира. Победа Германии означала бы победу милитаристического духа; победа России будет победой мира. Нынешняя мировая война означает борьбу за мир, за освобождение от гнета германского империализма. Разразившаяся мировая катастрофа, невиданная еще в истории, есть неизбежное, оздоровляющее вскрытие гнойного нарыва милитаризма и хищнического империализма. Победа над Германией и Австрией должна быть завершением целого периода новой истории, стоявшего под знаком вампирического милитаризма. На долю России не раз уже выпадала бескорыстная и жертвенная миссия. Россия некогда защитила европейскую культуру от нашествия татарщины, легла костьми, обессилила себя во имя этой мировой задачи, своей жертвенной кровью спасла Европу, которая всегда оставалась ей неблагодарна6. Россия же спасла Европу от наполеоновского нашествия, еще раз исполнив свою жертвенную миссию. Россия же воевала за освобождение славян и сокрушила могущество Турции, истязавшей христианские народы. Странная и особенная судьба, запечатленная избранничеством! Ныне стоит перед Россией новая жертвенная задача. Россия призвана и избрана охранить не только славянство, но и весь культурный мир от германской опасности, обращенной ко всем народам своим варварским ликом. Ныне воинствующий пангерманизм стал угрозой не только для России, но и для мировой культуры. Под высоко культурным обличнем германизма чувствуется старый варвар-германец, не желающий знать подлинных культурных традиций и преданий, насильник, знающий лишь свой произвол. Германский милитаризм есть пребывающее и вооруженное культурной техникой германское варварство. Прусский юнкер7, эстетически завершенный в лице императора Вильгельма, — варвар, принявший лишь внешнюю цивилизацию. Это милитаристическое варварство с закрученными вверх усами и выпученной вперед грудью, точно набитой ватой, грозящее полным вырождением и упадком, призвана Россия с другими народа-

ми отразить и смирить. Задача столь же мировая и жертвенная, как отражение татарщины, наполеоновского нашествия, турецких зверств. В выпадающей на долю России миссии чувствуется характер русского народа, бескорыстно-жертвенный, духом свободный от соблазнов власти. Империализм, национализм, бюрократизм — все это свойства, привитые русскому народу, и немалую роль тут сыграла немецкая прививка. Немцы сыграли роковую роль в нашей внутренней истории, они были вражеским нашествием во внутренний организм русского народа, они исказили нашу государственность, механизировали и бюрократизировали ее. Внешнее нашествие немцев, угрожающее чести России, быть может, освободит нас от внутренней неметчины и поможет создать государственность, более согласную с духом русского народа. Эта бюрократическая неметчина хуже татарщины калечила жизнь русского народа. Неметчина напала на нас извне, как кара за грехи нашей внутренней неметчины, исказившей наш национальный лик. Германия всегда поддерживала в России реакцию. Моральная задача, поставленная перед Россией, не легка: проявить великую воинственность, воинскую готовность, воицскую доблесть не во имя цели воинственно-завоевательной, а во имя мира для всего мира, объединения всего ела-вянства, во имя защиты и. охраны справедливости. Не в первый раз русский народ идет на войну не во имя войны, не для завоеваний, не имея в сердце милитаристического пафоса. Только такую войну и понимает русский народ. Он не понимал войны японской8.

Существует неотвратимая диалектика истории, совершающаяся через жертвы. Зло достигает своего предельного развития, своего крайнего напряжения и поедает себя, взрывается, самосжигается. Моральная проповедь мира, как ни несомненна ее правда, никогда не победит милитаризма, не освободит мир от темной вопи к войне и насилию, не водворит братства народов. Все достижения истории завоевываются страстными противоречиями. Мир может быть завоеван лишь через войну, через разряжение злой энергии. Праведная война победит милитаризм, в ней разрядятся злые страсти и зло дойдет до самоизобличения и самоотрицания. Война — страшное зло, но не только зло, она двойственна, как и многое на свете. В войне выковывается характер народов, крепнет мужество духа, ее испытания и жертвы полагают предел изнеженности и размягченности, буржуазной сытости и спокойствию, личному и семейному эгоизму. Но существеннее всего то, что мировая война должна показать народам невозможность войн. Технические усовершенствования войны ведут к самоотрицанию и преодолеют самую возможность войны гораздо скорее, чем мирные проповеди. Мировая война не может долго продолжаться: она явит такое страшное истребление культурных стран, такое разорение, которого не выдержат народы. Но скорость окончания войны целиком зависит от

побед над германцами. Только утеснение Германии и Австрии приведет к миру.

Если нашествие германского варварства не сделает войну слишком продолжительной, то война должна привести к возрождению России и мира. Народы, деморализованные жаждой буржуазного благополучия, еще раз проявят героический дух, скрыто всегда живущий в человеческой природе. Общее, всенародное и всемирное победит господство частных интересов, личную и семейную замкнутость. Война, в которой защищается родина и правда, пробуждает^чувства чести и гражданства, чувства сверхличные в последнем из обывателей. Наконец, страшный опыт мировой войны должен привести к религиозному углублению жизни, к вникновению в ее таинственный смысл, к движению от поверхности вглубь. Сто лет тому назад, в отечественную войну, окрепло национальное сознание русского народа. И сознание это не было националистически-эгоистическим, хищным, рождающим ложь империализма. То было сознание дела правды, совершенного русским народом для Европы, для мира. Нынешняя война является духовным продолжением войны отечественной. В ней русский народ еще раз сознает себя единым призванным для мирового дела правды — отражения насилий германского милитаризма, притязаний пангерманизма, опасных для всех народов. В едином огненном сознании сгорит внутренняя рознь, раздиравшая Россию, внутренние насилия, отравляющие ее жизнь. Характер русского народа через жертвы и испытания, перенесенные во имя правды, окончательно созреет для более свободной жизни. Россия перестанет быть мачехой для тех народностей, которые в час опасности и несчастья единодушно признали ее своей матерью. Что-то дурное и злобное застоялось в России, и в ней началось уже омертвение и гниение. Мирное развитие стало невозможно в России. Только катастрофа может обновить и возродить русский характер, направить русскую волю на великие дела. Такая катастрофа и разразилась над Россией, поставила перед всеми ее сынами сверхличные задачи, заставила забыть мелкие злобные счеты. В жизни народов бывают периоды, когда необходим очистительный огонь. Нынешняя война в отличие от войны японской будет войной народа, общества, а не только государства, правительства. В таких войнах крепнет народ и общество. Те нравственные силы характера, которые соберет и укрепит народ и общество в эпоху войны, в защите отечества, должны действовать, быть новой мощью и после войны, в жизни мирной. Эти общественные нравственные силы не смогут уже жить »атмосфере сменяющейся ненависти и апатии, насилия и рабской покорности. Свержение мирового ига германского милитаризма и империализма, ига, невыносимого для самого германского народа, изобличит перед всем миром неправду и ложь всех милитаристических и империалистических притязаний. Пос-

ле этой мировой войны соблазн милитаризма и империализма должен рухнуть навеки, уже невозможной станет его идеология и не останется в душе человеческой чувств, его поддерживающих. Ибо всякому человеку на земле станет ясно, что предел и конец всякого милитаристического империализма — смерть, а не жизнь, истребление, а не цветение, и сущность его — фикция, а не реальность, и идея эта есть одержимость. Носителем этой идеи, вполне одержимым, является ныне не ве־ ликий и гениальный Наполеон, а маленький и кичливый Вильгельм. И мировое освобождение от гнетущей фикции милитаристического империализма будет мировым возрождением.

РОССИЯ И ПОЛЬША

Воззвание нашего Верховного Главнокомандующего, исполненное государственной мудрости, полагает основание справедливому решению польского вопроса1. Оно налагает великую ответственность на Россию, ибо должно быть самоотверженно выполнено. В вековой исторической вражде двух славянских народов Россия первой должна протянуть руку для братского примирения и братской помощи, ибо на ее стороне сила. Слишком часто забывали в России, что поляки тоже славяне. Наше традиционное славянолюбие скидывало поляков со счета, и этим вносило фальшь в панславистские идеалы. Немцев у нас любили больше, чем поляков. Немцев не боялись у нас, допускали их внутрь народного организма, к высшему управлению страной. Поляки же представлялись вечной опасностью. Страх перед польской опасностью Аксаков положил в основу своей публицистики. Это было усвоено властью. Немалую роль тут играла религиозная сторона вопроса. Польский вопрос тесно связан с вопросом католическим. Польская опасность казалась в то же время и католической опасностью, а католическая опасность—польскою опасностью. Не мало нагрешили в этом отношении славянофилы. Они заняли в корне ложную позицию по отношению к полякам и по отношению к католичеству. Из дурного национального самоутверждения не хотели они признать, что в разделении церквей повинны обе стороны, что католическая церковь такая же христианская церковь, как и православная, и что рознь их есть человеческий грех.

Они не хотели братски, христиански обратиться к западному христианскому миру и положили в этом основание дурной позиции. Не хотели они также откровенно сознать перед собой и всем миром, что Россия не может искренно, без лицемерия решать славянский вопрос и освобождать балканских славян, если она не решит по правде и справедливости самого больного вопроса — вопроса польского. Польский вопрос — внутренняя рана русского народа, как великого славянского

народа. Лишь после того, как Россия добьется воссоединения несчастной Польши, она естественно осознает себя великой славянской страной, призванной нести в мир славянскую правду. Справедливое решение польского вопроса совпадает и с государственной мудростью. Насильственная русификаторская политика в Польше лишь истощала Россию и не приносила ей никаких благ. Несправедливость в отношении к полякам была не только духовным, но и материальным бременем для России. Объединенная Польша, соединенная братскими узами с Россией, будет оплотом против опасности германизма, против вечной угрозы германизации славянства. Поляки кровно не любят германцев, боятся их. И этих славянских чувств не искоренить из польского сердца. Это сказалось теперь. Германизм и был вечным препятствием на пути объединения Польши. Германия больше всего повинна в разделении Польши.

Теперь или никогда. Для польского вопроса этот час истории — решительный. Одно только препятствие встречаем мы на своем пути, как наказание за наши грехи. Полякам сравнительно хорошо •жилось в Австрии — они не так легко откажутся от этой хорошей жизни и к неизвестному будущему отнесутся с недоверием. Нужны огромные и самоотверженные усилия русского народа, чтобы убедить австрийских поляков, что их ждет лучшее будущее в случае отпадения от Австро-Венгрии и присоединения к русской Польше. Будем верить, что здесь не произойдет ошибок, и воззвание Верховного Главнокомандующего пусть будет в том порукой. Наша политика должна стать решительно полякофильской. Это — обратная сторона антигерманской политики. Нравственный залог нашей победы в том, что мы боремся не только за сербов, но и за поляков, за весь славянский мир. Мы окончательно должны освободиться от дурной вражды к католичеству и от унизительных страхов перед католической опасностью. В русском народе есть религиозные силы и великие религиозные возможности, которые признают и западные нации, и ему не страшны слабеющие религиозные силы Запада. Наоборот, мы призваны вдохнуть новую религиозную жизнь в дряхлеющий западный мир.

Знаменательный 1914 год открывает новую эпоху всемирной истории и новую эпоху истории русской. Кончается петроградский период русской истории. В этот великий и страшный год окончательно должно окрепнуть наше национальное самосознание. Рождается новая Россия. И все старое, застаревшая внутренняя злоба и разлад пусть будут забыты. Россия окончательно войдет в жизнь Европы и мира как самостоятельная и направляющая духовная сила. Все народы мира принуждены будут узнать, наконец, Россию, посмотреть в ее единственное лицо, прислушаться к ее слову. Окончательно исчезнет взгляд на Россию, как на восточную и дикую страну. Немецкие социал-демократы и теперь

еще считают возможным прикрывать свою расовую и духовную ненависть к России тем, что они борются против России как вечного оплота реакции. Сама возможность такого отношения к России должна исчезнуть после войны 1914 г. Война эта уже обнаружила, что у русских меньше дикости, чем у германцев. Чтобы окончательно утвердилось место русского народа в мире, он должен в своем национальном самосознании освободиться и очиститься от остатков хаотичности, прикрытой немецкой муштровкой. Для окончательного осознания того, чем должна быть Россия, призвана ли она быть христианской страной, пробил час истории, который второй раз уже не повторится. Вл. Соловьев считал национальный вопрос в России не вопросом существования, так как это решено уже бесповоротно огромными размерами русского государства, а вопросом достойного существования2. Достойное существование великого народа связано с сознанием своего призвания защищать правду в мире и для всего мира являть дух, не похожий на алчный дух насилия, корысти и прибыли для себя. Если мы захотим всего только для себя, то мы будем совершенно похожи на немцев, и ничего своеобразно русского в нас не будет. Но справедливость мировых задач России уже предрешена духовными силами истории и должна быть лишь до конца осознана.

ФУТУРИЗМ НА ВОЙНЕ

Интересы прошлогоднего сезона в значительной степени стояли под знаком футуризма. Неисчислимое количество публичных лекций, публичных статей и частных разговоров было посвящено шумихе футуризма. Как и всегда бывает, значение модной темы было преувеличено. Все слишком шумное и крикливое не может рассчитывать на длительное существование. Когда разразилась мировая катастрофа и люди были поставлены перед истинными вопросами жизни й смерти, тема о футуризме оказалась естественно снятой, как и многое наносное и второстепенное. Но в менее шумном и внешнем, в более глубоком и внутреннем смысле слова проблема футуризма продолжает стоять перед нами и с совершенно неожиданной стороны являет себя миру, переходит в массовую историческую жизнь. Футуризм проявился в безобразной форме и на войне в качестве послушного слуги отживающего peak-ционного прошлого. В методах и приемах, которыми германцы ведут войну, есть очень много футуристического, но дух, которому служат эти футуристические методы и приемы, конечно, глубоко пассеистский1. Идеалы прусского юнкерства2 обращены назад, а не вперед. Но rep-манский милитаризм есть новейшее явление новой истории: Это милитаризм не только модернистический, но и футуристический. Тщетно было искать в нем следов древнего рыцарства. В милитаризме новейшей Германской империи не осталось й следов рыцарского духа, свойственного старым германцам. Это явление XX века, вооруженное всеми методами и приемами новейшей техники и промышленности. Германский милитаризм есть типически футуристическая механизация и автоматизация человеческой массы и человеческой жизни. Германский милитаризм есть милитаризм капиталистический, неразрывно связанный с германской промышленностью.

Германская промышленность в последнее время стала во главе мирового капитализма, в ней сильнее всего пульсировала капиталиста-

ческая инициатива и капиталистическое развитие. Она обогнала Англию. Но промышленный капитализм Германии очень своеобразен в силу своего соединения с юнкерским милитаризмом. На промышленном капитализме Германской империи лежит милитаристическая печать, на милитаризме — печать промышленно-капиталистическая. Иначе и не может быть в государстве, которому дано быть великой империей лишь через захват и насилие, которому не написано на роду величие в силу естественного его положения.

Свободное сочетание милитаризма и промышленного капитализма придает германскому империализму футуристический оттенок. Сколько бы ни разыгрывал Вильгельм роль Зигфрида3, как бы ни симулировал древнее рыцарство, не скрыть ему того, что Германская империя не священная, а буржуазная промышленная империя. И сила армии Вильгельма есть прежде всего сила промышленно-капиталистическая, сила футуристической техники, а не рыцарского духа, не героизма, не массового энтузиазма. И роковое будущее футуристической техники сказывается в том, что она готова служить какому угодно духу, не только духу будущего, но и духу прошлого. Чудовищные капиталистические предприятия Круппа, изготовляющие футуристические пушки, есть, конечно, явление футуризма в военном деле. Автоматические мае-сы войска, превращенные в совершенный механизм, вооруженные совершенной техникой и в совершенстве дисциплинированные, — это футуризм в войне. Техника побеждает человеческий дух, внешняя годность затмевает внутреннюю ценность, движение истребляет существенное. Германская армия являет миру технические чудеса. Все в ней бронировано, все блиндировано4, все автоматизировано, автомобили-зировано. Ее цеппелины5 — футуристические чудовища. Все устрашает в германской армии своим бездушием. Война Германцев напоминает романы Уэллса. «Зигфрид»-Вильгельм, желающий разыграть собою средневекового императора, не только пользуется как орудием футуристической техникой и промышленным автоматизмом, но и находится во власти этого футуризма и автоматизма — он орудие роковой силы. В сущности Вильгельм как император — регѵепце6. За ним нет древних преданий и традиций, нет священных воспоминаний. Он не является наследником Священной Римской империи, как вырождающиеся Габсбурги. Его империя чисто промышленная, буржуазная. И притязание Германской империи на мировое господство не есть древнее притязание Священной Римской империи — империи мировой, сверхнациональной, это притязание германского промышленного капитализма господствовать над миром. Военный, юнкерский характер Германской империи есть лишь прикрытие, маскарад и не меняет сущности дела, так как германский милитаризм — совершенно промышленный, капиталистический, технологический. Остаются только жесткие и гром-

Футуризм на войне 25 5

кие слова Вильгельма, имитирующие то, что было священно в средние века.

Футуристическая война германцев уже дала свои плоды. Часть футуристической программы Маринетти германские войска уже осуществили; они разрушают старую культуру, истребляют старые города, храмы, произведения искусства7. Немецкие газеты пишут в оправдание германского варварства, что нечего особенно грустить о гибели старых архитектурных памятников, так как Германия призвана создавать новые, более прекрасные. Совершенно футуристическое настроение, которого трудно было ждать именно от Германий. В Германии всего менее был представлен футуризм в литературе и искусстве. Колыбелью футуризма были латинские страны, пожелавшие освободиться от тяжелого бремени своего великого прошлого.

Но в Германии назревал футуризм другого рода, гораздо более существенный и грозный, жизненный футуризм — в ее милитаризме и ее промышленности. Этот футуризм незаметно угашал человеческий' дух, превращал человека в средство для чудовищного, бездушного Me-ханизма. Дуализм духа и материи в Германии сильнее чем где бы то ни было. Поэтому историческая, массовая воплощенная жизнь там особенно не одухотворена, она автоматизируется все более и более. Жизнь органическая, стихийная жизнь во плоти и крови там превращается в автоматический «автомобильный» механизм, подчиняется мійканичес-кой дисциплине. В футуризме есть какое-то Истинное йрейчувствие, что человечество обречено на то, чтобы пройти через механизацию и автоматизацию плотской органической жизни. Футури^к есть нервное и повышенно чувствительное восприятие неотвратимых рЙ^льтатов технического прогресса... Этот технический nporpeicc, fe KotOpOM движение времени все более ускЬряется, разрушает органическую цельность жизни, органическую связь духа и материи. Это процесс дифференцирующий, раздробляющий, разрывающий. Он заменяет связь органическую связью механической, цельность духа цельностью автомата. Нынешняя футуристическая война колеблет органически-священные основы жизни. Ближайшим результатом этого сотрясения органических традиций, культурных навыков является частичная варваризация человечества. Эта варваризация в полной мере сказалась у немцев, об-падающих самой «передовой» и усовершенствованной армией, технически наиболее вооруженной. Мы присутствуем при знаменательном явлении варварства на почве роста ложной цивилизации. У германцев исконная варварская грубость, присущая их расе, соединилась с варварством от цивилизации. Цивилизованное есть духовное варварство. Этот роковой процесс нельзя предотвратить и победить каким-либо охранением органических устоев жизни. Ему можно противопоставить лишь свободу духа. И я верю, что в славянстве, в России есть та свобода

духа, которая может быть противопоставлена футуристической войне с ее автоматическими чудовищами.

Этот иной дух должен сказаться и в ином духе нашей армии, в преобладании у нее факторов духовных над факторами механическими и автоматическими. А это должно чувствоваться и в ином отношении к человеку, будь он даже врагом нашим. Славянство должно явить миру более высокий тип, чем германство, не потому, что оно технически отстало, менее цивилизовано и держится за старые устои, а потому, что в нем есть более высокие духовные потенции, обращенные к грядущему, а не к прошедшему. Славянство — раса будущего, а не прошлого, и в расе этой невозможно варварство от ложной цивилизованности. У нас может быть жестокость от дикости, но не может быть жестокое-ти цивилизованной, самой беспощадной и самой бездушной. Мы призваны творить новую жизнь, так как старая приходит к концу. Футуризм терминологически связан с будущим, с грядущим. Но в сущности он отрицательно связан с прошлым и настоящим, он внутренне скован реакцией на прошлое и старое, в нем нет внутренней свободы. Само слово «футуризм» очень неопределенно и применяется оно к разнообразным явлениям. За именем «футуризм» скрываются действительно новые искания в поэзии и живописи и новые, не выявленные еще мироощущения. Симптоматическое значение футуризма огромно. Но в «футуризме» как обозначившейся уже философии автомата, движущегося с ускоряющейся быстротой, нет ничего творческого, создающего новую жизнь — его роль разрушительная. Милитаристический футуризм германцев в эту войну изобличил, что футуристические автоматы и механизмы служат не только будущему, но и прошлому, не только прогрессу, но и реакции. В автоматизме и механизме не может быть заключено никаких творческих целей, связанных с грядущей жизнью. Это—будущая сила, в которой культура перерождается в варварство, — самое отвратительное варварство, более страшное, чем исконное, древнее варварство человечества. От прикосновения этой силы погибает красота природы и красота искусства.

СОВРЕМЕННАЯ ГЕРМАНИЯ

Полезно знать своего врага, понять его характер, оценить его силу. Поэтому как нельзя более своевременно появление на русском языке в издании Сабашникова книги Лихтенбержэ «Современная Германия»1. Лихтенбержэ известен уже у нас своими книгами о Ницше и Вагнере2. Это — беспристрастный и даже скорее благожелательный к германской культуре француз, который пытается дать синтетическую характеристику среднего уровня современной германской культуры, как материальной, так и духовной. В общем опыт его должен быть признан удачным и для нас поучительным. В эти дни перед всем миром стал недоуменный вопрос, почему немцы оказались такими варварами, дикими разрушителями культуры, чуждыми всякого уважения к праву, почему отрицают они всякое нравственное благородство на войне. Война не есть разбой, обман и убийство, война имеет свою мораль, свою строгую честь, свое правосознание, не все на войне дозволено. Даже разбойничьи шайки имеют свой кодекс чести, ставят моральные границы своим насилиям, нередко щадят слабых. Если даже признать, что есть доля преувеличения, неизбежного в таких случаях, в рассказах о немецких зверствах, то и точно установленного и засвидетельствованного достаточно, чтобы исключить немцев из состава культурного христианского человечества. Сознание христианских народов не может допустить ничем не ограниченного господства силы, оно требует ограничения силы правдой и может мириться лишь с праведной силой, лишь с силой правды. Что же случилось с германской расой, что за страшная нравственная болезнь поразила ее? Можно не любить немцев и трудно любить их, но немцев всегда уважали, так много всегда говорили о немецкой верности и честности, так почитали немецких философов, ученых, поэтов, учились в Германии высшей культуре.

Германия дала так много гениев, которые принадлежат всему миру. Нередко у нас само понятие культуры отождествляли с культурой гер-

9 Падение священного Русского иарстн;!

манской как самым современным образцом. Что же случилось? Великие немцы и ныне остаются великими и останутся во веки веков, но величие немецкой культуры, но весь современный дух немецкий мы решительно должны отрицать и противопоставлять ему дух иной. Русские навеки излечатся от раболепного отношения к германской культуре. Книга Лихтенбержэ, которая характеризует среднее и типическое в германской культуре, — плоды ее, предназначенные для широкого потребления, — дает материалы для ответа на этот мучительный вопрос: почему немцы одичали, что сталось с величием германской культуры в этот исключительный по своему значению час мировой истории?

Когда читаешь благожелательно-объективную книгу Лихтенбержэ, становится ясно, что быстрое развитие германского могущества за последние несколько десятилетий, — со времени образования германской империи и победоносной франко-прусской войны3 — было не развитием в подлинном смысле этого слова, а упадком, разложением, духовным вырождением германского народа. Это ясно вопреки мнениям самого Лихтенбержэ. В этот период империалистической мощи Германии и ее милитаристического господства над Европой неизменно совершалось падение германских идеалов жизни, понижения уровня ее духовной культуры, умирание и забвение того великого, что в прошлом сотворил германский дух. Это — систематическая победа гер-майского юнкера и германского промышленника над германским мыслителем, мистиком и поэтом. Лучшие люди Германии давно уже ужасаются понижением духовного уровня своего народа, потерей нравственного центра в современной культуре Германии, порабощенной буржуазным милитаризмом. Весь процесс развития Культуры в современной Германии есть непрерывное отрывание и отделение всей жизни от внутреннего духовного центра и подчинение внешнему материальному центру — империалистической мощи Faterland'a, основанной на милитаризме и грубой силе. Германия знала периоды великого духовного подъема, таково было религиозное движение XIV, XV и XVI веков и необычайный творческий подъем конца ХѴШ и начала XIX века. В эти лучшие времена, создавшие духовный престиж Германии, германский народ не обладал империалистической мощью и не устрашал другие народы своей чудовищной армией. Правда, находятся германские идеологи, которые утверждают, что великие Германские мистики, философы, поэты и музыканты пророчествовали о грозной мощи германской империи и что мощь эта есть награда за совершенный германцами в прошлом духовный подвиг. Но в последнее время германское могущество дало слишком горькие плоды и принесло людям духа слишком тяжелые разочарования. С печалью вспоминают современные немецкие мыслители о былом духовном величии Германии

и с тоской смотрят на нынешнее ее духовное убожество. Нынешняя Германия не найдет уже своего Фихте в грозный для Faterland'a час.

Существенная особенность современной Германии Лихтенбержэ видит в воле к власти и могуществу. Весь военный, промышленный, бюрократический механизм современной Германии есть превосходно организованная воля к власти и мощи германского народа. Немец в прошлой своей истории не знал власти и не обладал мощью. Все силы его духа шли на мышление, на философию, науку и литературу, на возвышенные мечты отдельных творчески одаренных людей, на великие идеи, оторванные от жизни народной, массовой, общественной. В Германии всегда было огромное несоответствие между высшим слоем избранных людей, творящих культуру, и средним уровнем немцев, между немецким философом, поэтом и немецким бюргером, Михелем. «Страна философов и поэтов», как любят называть Германию, никогда не была страной развитой гражданственности, массового морального подъема. Немецкий бюргер — частный человек, он может быть свободен в своей индивидуальной жизни, и он — раб, член механизма в жизни общественной. У него нет гражданской чести и гражданского достоинства, свойственных расе латинской, которые даже современного француза роднят с древним Римом. Нет у него и нравственной боли о всеобщем благе и всеобщем спасении, характеризующей расу славянскую, того сострадания к людскому горю, которое кладет особую печать на русских, на их мышление, на их литературу. Духовная работа немцев остается чисто индивидуальной, обращенной к культуре индивидуальной души, бессильной одухотворить их историю, перелиться в их общественную жизнь. Средний немец крайне неодухотворен, грубо материален даже по внешнему своему облику. Полное пренебрежение ко всему материальному у немецких мыслителей обратной своей стороной имеет торжество неодухотворенной материальности у немецкой массы. В своем высшем духовном слое немцы могут быть романтиками и провозвестниками высоких идей, но в своей государственной и общественной жизни, в своей всенародной морали они исповедуют культ голой и грубой силы, ничем не просветленной. Роль германской расы в истории всегда отрицательная, и положительным остается лишь творческое дело отдельных ее индивидуальностей. Когда немцы с эпохи Бисмарка, объединения Германии и франко-прусской войны дорвались наконец до власти, то они оказались носителями грубой силы, показавшими миру империалистический кулак. Немец по природе груб и нравственно ограничен, в нем нет великодушия и сострадания, нет избыточной нравственной энергии. Он принадлежит к варварской расе тевтонов, некогда нахлынувших на латинскую культуру Европы. В нем нет угон-ченности и нервности французов, сострадания и какого-то мирового печалования русских. Немец по природе необществен, в нем остался

варварский, а не культурный индивидуализм произвола, и общественной стороной своей он обращен к миру, как насильник, воинственный юнкер и бюрократ. Когда у немцев центр тяжести их жизни был перенесен из внутренней жизни их «философов и поэтов» во внешнюю жизнь их государственности, сейчас же начало сказываться их варварство. Величайший государственный человек Германии, действительно гениальный Бисмарк остался в истории под названием «канцлера кро-вии железа»4.

Роль Германии являет собою исторический парадокс. Гениальные индивидуальности германской расы очень много дали миру, внесли в мировую культуру великие ценности. Их философы, мистики, ученые, музыканты и поэты принадлежат миру, и никакие германские зверства не могут затмить света, от них исходящего. Но германская государственность и общественность, германская историческая мощь обращена к миру варварским и насильническим своим обличием, роль ее отрицательная и антикультурная. Росту германского могущества, всегда грубого и безобразного, должен быть положен насильственный предел. Германское могущество угрожает не только славянству и всей мировой культуре, оно угрожает и духовной культуре Германии. Сама религиозность немцев такова, .что она не может быть силой, духовно преображающей их историю и их общественность. Протестантизм — совершенно индивидуалистическая форма религиозности, которая может что-нибудь дать отдельной душе, но слишком мало может дать жизни народной. Протестантская религиозность не ищет царства Божьего на земле, ей неведомо славянское взыскание града грядущего. Германский протестантизм порвал не только с преданием церкви, но и с преданием античной культуры, которая органически вошла в жизнь церкви. И не без основания утверждают, что западная культура есть всегда культура латинская, преемственно принявшая наследие античного мира. Культура всегда предполагает предание и преемственность, она не может быть исключительно индивидуалистической. Ницше — больше славянин, чем немец — говорил, что в Германии нет культуры, что существует только французская культура5. И действительно, в Германии были великие творческие индивидуальности, люди уединенного созерцания, мысли, мечты, которые вносили ценности в мировую культуру, но расовой, народной, сверхиндивидуальной культуры нет у германцев. Они остаются варварами, и варварство их обнаружилось к ужасу всего мира в решительный час истории. Как ни печально состояние русской культуры, как ни много у нас еще дикости, но у русского народа есть своя органическая религиозная культура, преемственная, через церковь связанная с греческим миром. У нас есть народная христианская совесть. А все величие Канта и Гегеля не может помочь тер-майскому народу стать на высоту человечности, когда его воля к влас-

ти и насилию расковала хаотические стихии. Философия, всегда противополагавшая себя жизни, не может нравственно помочь народу в жизни, в большой исторической жизни. Германское мышление оторвано от нравственного центра. Эта оторванность верхов германской культуры от всенародной жизни не могла не сказаться в дни исторических испытаний народной совести. Тевтонская масса, хлынувшая на мир, оказалась без нравственной и религиозной опоры, она предоставлена варварским инстинктам и насильническим вожделениям, которые развивала в ней долгими десятилетиями культура милитариста-ческого империализма. Лютеранство все более рационализируется и вырождается. Социал-демократия, характерная для германцев форма социализма,—этот антипод милитаристического цезаризма—тоже ведь проникнута культом силы, духовно ничем не просветленной. И она бессильна спасти Германию от того нравственного и духовного вырождения, к которому ведет ее культ силы и насилия, идеалы внешней мощи и власти. В германском социалистическом движении нет тех глубоко человеческих, великодушных мотивов мирового гражданства, которые нет-нет да и просвечивают в социалистическом движении Франции через всю ложь современной жизни.

Лихтенбержэ не говорит об этой двойственности германской культуры, проливающей свет на противоречие между ее высотой и ее низостью. Его цель — определить среднюю равнодействующую сил и течений, борющихся в современной Германии. Он объективно, без отвращения Описывает, как хозяйственный материализм захватил огромную массу германского народа и как выработалась система германского империализма, в которой промышленный капитал, жаждущий мирового господства, органически сросся с агрессивным милитаризмом. «Империалистическая Германия не ограничивается пределами империи, она охватывает всю сферу немецких интересов, расширяется по мере расширения этих последних, и развивается мирным путем, по мере того, как растет сфера Немецкой активности, не только на немецкой почве, но и за границей»*. Лихтенбержэ считает, империалистическую политику германского правительства выражением воли самого германского народа. «Если левые партии мало симпатизируют правительству, которое "соединяет мировую и империалистическую политику с политикой прусского юнкерства", то народные массы, по-видимому, не разделяют их недовольства. Избиратели во время последних выборов в рейхстаг высказались в пользу политики национального расширения, которую правительство выставило в своей программе, и стали на сторону императора против пессимистов, критикующих "новый курс".

* См.: Лихтенбержэ. «Современная Германия», стр. 156.

В виду этого, можно сказать, что император умел до сих пор довольно удачно находить равнодействующую существующих в стране тенденций и что источником современного немецкого империализма являются не только честолюбивые мечтания монарха, но и высоконапряженная воля к власти самого народа»*. Нынешняя война подтверждает справедливость мнения Лихтенбержэ, что германский народ в массе своей сочувствует не высоким идеям своих «философов и поэтов», а хищным вожделениям империализма, в котором хозяйственный материализм промышленников соединился браком с милитаризмом прусских юнкеров. Лихтенбержэ цитирует ряд немецких мыслителей и ученых, которых печалит упадок всяких идеалов в Германии. Духовный уровень политики в Германии страшно понизился**. Вернер Зомбарт считает непостижимым, каким образом народ с великим прошлым «дошел до такого упадка политической жизни, какой мы пережили в конце XIX века... Великие идеалы, воодушевлявшие еще наших дедов и отцов, побледнели»**. Общественно-политическое состояние современной Германии Лихтенбержэ характеризует так: «Место политических дебатов заняли прения о материальных интересах, в парламент проник оппортунизм, равнодушный к каким бы то ни было принципам. Интеллигенты, мало приспособленные к экономическому и политическому аферизму, постепенно вытесняются из парламента. Законодательство и управление перешли в руки профессионалов, которые справляются с этими трудными задачами, как опытные практики, с возможно большим искусством и с возможно меньшей затратой сил. Отсюда — упадок политической жизни, который отмечают и на который жалуются многие современные немецкие историки»****. Со времени франко-прусской войны «национальный интерес стоял выше всех других соображений. Сила должна была поддержать то, что было создано силой же. Таким образом, культ силы вкореняется еще глубже в немецкую душу... Поддержание этого превосходства силы, на которой покоится величие современной Германии, является поэтому для нее вопросом жизни или смерти. Таким образом! поддержание и развитие военного могущества остается все время одной из первых национальных задач Германии»*****. В Германии развился национализм, который покоится на силе и насилии и преследует цель мирового захвата, а не мирового служения. Это — классическая страна ложного национализма, отвратительного шовинизма, от которого нужно бежать, как от нравственной чумы. Национальное самодовольство и национальная гордыня

* Там же, стр. 162-163. ** Там же, стр. 183. *** Там же, стр. 184. **** Там же, стр. 139-140. ***** Там же.

Современная Германия 263

германцев — нравственно и эстетически нестерпимы. «На пороге нового века объединенная Германия более чем когда-либо представляет из себя замечательно организованную волю к власти, совершенно не склонную разоружиться»*. Нравственное и культурное вырождение — неизбежный результат германского национализма и милитаризма. Что общего имеет этот современный национализм с тем сознанием великой миссии германского духа, которое пробудилось у великих идеалистов начала XIX века, с национальными упованиями романтической эпохи? Так же мало общего, как и у наших современных националистов и черносотенцев со славянофилами, с Достоевским или Вл. Соловьевым. В Германии начинается одичание голой силы и власти, ничем духовно не просветленной и не ограниченной. Идолопоклонство перед материальной силой, подменившее почитание силы Божьей, всегда ведет к одичанию, к разнузданию звериных стихий.

Это духовное вырождение германского народа ничего общего не имеет с французским декадансом, с болезненным утончением и усложнением души. Немцы «верят в несколько грубоватое здоровье расы, в возрастающее могущество ее в экономической сфере, в ее солдатские инстинкты, в чувство дисциплины и солидарности»**. «Этот несколько тяжеловесный и медлительный, но крепкий и здоровый народ представляет из себя исключительно благоприятную почву для развития капиталистической цивилизации. Немец — совсем не художественная, не страстная натура, стремящаяся к наслаждениям, как романец... И вот, в этом лишенном изящества и блеска, но зато крепком и настойчивом народе, развивается сильная воля к могуществу, терпеливая, методическая»***. «Воля к могуществу одерживает в немецкой душе верх над стремлением к культуре, незаметно отодвигая его на второй план... Среди немцев растет культ силы» (курсив мой. — Я.Б.)****. В этих словах разгадка поставленного нами вопроса. Это вырождение грубой силы — самая опасная для мира форма Вырождения. Народ, который вступил на этот путь, должен быть внешне обессилен, насильственно смирен, должен быть лишен имперской мощи во что бы то ни стало. Поднявший меч от меча и погибнет*. Германия занесла меч над всем миром. Она уже не стремится распространить культуру по всему миру, она стремится к силе для силы. Культ силы, национализм, обоготворяющий мощь Faterland'a, подменили богопочитание, превратились в лже-ре-лигию. Двойственность протестантизма позволяет направить историческую жизнь по руслу, которое отводит все дальше и дальше от христианства. Рационализм немцев задавил непосредственные религиозные

* Там же, стр. 147. ** Там же, стр. 386. **י Там же, стр. 402-403. **** Там же, стр. 404.

переживания. Традиционный немецкий идеализм не исчез окончательно, но он остается религией избранного меньшинства. «Этой религии метафизиков, литераторов, художников не хватает устойчивости... Немецкий идеализм остается силой, которая пользуется уважением лишь в высших культурных слоях. Он не оказывает большого влияния на практическую жизнь, не привлекает к себе симпатий широких масс»*. Не немецкий идеализм, возвышенный и бессильный, идет теперь на мир для захвата всех и вся — он бесследно утонул в огромной стихии варварского пангерманизма, как утонул культ Гете и многие прекрасные вещи. Когда немцы чинили зверскую расправу над мирными жителями Калиша7, то не помогло бы обращение к немецкому идеализму, ибо не в сердце немцев имеет он свой центр. Поистине: «Перед пастью Дракона крест и меч — одно». Слова эти были сказаны Вл. Соловьевым об опасности панмонголизма8. Ныне опасность пангерманизма оказалось более страшной и более реальной, чем опасность панмонго-лизма. Изобличается ложь культуры, которая не подчинила себя духовному центру и всегда стремилась не к праведности, а к земной силе. Германия учит нас тому, чего не должно быть у нас. Не дай Бог нам следовать по путям немецкой культуры, внешней и внутренней. У нас есть собственные пути культуры, более праведные, собственные великие потенции. Мировая война должна освободить нас от ложной идеи, что германская культура есть культура по преимуществу. Она освободит не только от немецкой силы, но и от немецкого духа. Германский дух имеет свое назначение в мире, не то, конечно, на которое претендует германская империалистическая мощь. Но дух этот для нас, славян, может быть лишь чуждой нам, внешней нормой, которая калечит нашу душу. Роднее нам и безопаснее для нас культура латинских народов. Новая отечественная война освободит нас от чужеземного нашествия внешнего и внутреннего и поможет нам выявить наш чистый дух. И полное символического смысла переименование г. С.-Петербурга в г* Петроград не означает ли наступление конца петербургского периода русской истории, в котором владел нами нерусский по духу национализм, нерусский бюрократизм и велась война с самим русским народом?

* Там же, стр. 277-278.

ИМПЕРИАЛИЗМ СВЯЩЕННЫЙ И ИМПЕРИАЛИЗМ БУРЖУАЗНЫЙ

I

Идея империи — одна из древних идей человечества. В ней воплощалась окрыленная мечта о сверхнациональном, всемирном единстве человечества. По идее, империя может быть только одна, и единственная истинная империя — imperium Romanum1. Христианский мир унас-ледовая от древнего мира идею Римской империи и признал ее священной. Империя не есть национальное государство, она сверхнациональна по идее, и совпадение ее с тем или другим национальным государством было лишь обычным замутнением чистой идеи в эмпирическом и историческЬм. А Священная Римская империя есть нечто вроде платоновской идеи. Она влаідела лучшими умами человечества и направляла волю самых могущественных. Идея теократической империи на протяжении всей западно-европейской истории боролась с идеей теократического папства. И там и здесь было священно притязание на всемирное господство и всемирное единство. Римская империя поистине сыграла огромную роль в создании единства человечества, в осознании самой идеи единого человечества. Римская империя дала христианской церкви природно-историческую основу единства человечества и потому она имеет право именоваться священной. И Священная Рим-екая империя продолжает свое идеальное, оторванное от реального географического центра бытие вплоть до XIX века. От идеального существования Священной Римской империи, потерявшей уже всякую реально-историческую основу, трудно было отказаться человечеству, как от символа своего всемирного единства, не допускающего распадения европейского человечества на атомы. Великая идея эта прикреплялась эмпирически то к Германии, то к Австрии. Священная Римская империя была формально упразднена в 1806 году2, и жалким отпрыском ее осталась Австрийская империя Габсбургов, бывших римских импера-

торов. Это было делом великого Наполеона, который мечтал об основании новой всемирной империи, империи гения и сверхчеловека. XIX век стоит под знаком окончательного образования национальных государств и национального самосознания народов. Единство человечества сознается уже духовно, вне прикрепленное™ к телу всемирной империи. Сверхчеловечески-гениальные притязания Наполеона создать реальную всемирную империю были последним притязанием священного империализма на Западе. Всемирная империя Наполеона не была национальным государством, и Наполеон, победив императора австрийского и русского, почитавших себя наследниками первого Рима и второго Рима, притязал быть единственным наследником Римской империи. Крах Наполеона был крахом священного империализма вообще — в нем идея священной всемирной империи, достигла последнего предела и перешла в свою противоположность. После наполеоновских войн начались национально-освободительные войны и движения. Империализм не исчезает в XIX и XX веках, но принимает совершенно новую форму, перерождается из империализма священного в империализм буржуазный и тесно связывается с национальным государством. В XIX веке на всемирность и на священность претендует международный социализм, интернационал.

1■

Буржуазный империализм есть вырождение древней идеи империи, перерождение ее в жажду материального господства национального государства в мире и над миром. Империализм XX века есть борьба нации за великодержавное положение в мировых отношениях. Империализм не есть уже стремление к всемирному, сверхнациональному единству, к священному универсализму, — он есть лишь стремление нации быть великой и величайшей державой на суше и на море. Это борьба за политическое и экономическое господство, за рынки, за морскую торговлю — дарвинизм в социологии. От ітрегішп Romanum не остается ничего, кроме профанированного имени. Буржуазный империализм есть своекорыстное притязание национально-государственного партикуляризма на господство универсальное, и цели его достигаются через хищение и порабощение.

В идее Римской империи была поистине священная задача, священная мечта о всеединстве в исторической жизни человечества. Этой священ ности не осталось в буржуазном империализме, расцветшем в капиталистическую эпоху. Нынешние империалистические вожделения — это свободная конкуренция капиталистических обществ. Одна из главных причин нынешней мировой войны — конкуренция буржуаз-

ного империализма Германии с буржуазным империализмом Англии, борьба за господство на море. Англия первая явила собой образец чисто буржуазного империализма, нашедшего своего блестящего выразителя в Чемберлене. Это империализм капиталистического господства Англии в мире, империализм по преимуществу морской и колониальный, выставляющий свою цивилизаторскую миссию, но совершенно свободный от священной мечты средневековья о всемирной империи. Так характерно для духа нового времени, что время это признает существование нескольких и многих империй, которые конкурируют между собой. Новое время с его капиталистическим хозяйством заменило империалистический монизм средневековья империалистической множественностью. Священной может быть лишь одна империя. Многие империи могут быть лишь буржуазными. Но и буржуазный империализм, за которым всегда просвечивается экономическая подкладка, может быть разным и может разно оцениваться. Империализм английский имеет явные преимущества перед империализмом германским. Англии, по естественному ее положению, более дано быть великой империалистической державой, господствующей на море, чем Германии. Английский империализм менее насильнический, более либеральный, и он может быть терпим. Германия как великая империя менее счастливая страна, чем Англия, ей на роду написан несчастный удел. Тайна безобразия и нестерпимости германского империализма скрыта в том, что Германии не дано естественно, по природно-историчес-кому предназначению быть великой империей и что потому свои империалистические притязания она может осуществлять лишь путем страшных насилий и хищений, путем слишком нестерпимой для мира неправды. Империализм германский, в отличие от английского — консервативный и роковым образом милитаристический. Чудовищный и нестерпимый милитаризм есть существенное и неотъемлемое свойство германского империализма, угрожающее для всего мира и изобличающее неестественность и непризванность Германии как великой империи. Тот факт, что объединение Германии, в котором совершалась некая правда, привело к противоестественному росту милитаристического империализма, был роковым для Германии и привел к духовному ее падению и нравственному вырождению, сказавшемуся в эту войну. Германский народ, которому написано было в книге судеб быть народом «мыслителей и поэтов», но не написано было создать великую империю, стал одержимым жаждой буржуазно-империалистического мирового господства. Утолить эту жажду можно было лишь через развитие противоестественного милитаризма, вооружавшего весь мир и весь мир державшего в крайнем напряжении. Этого нет в более счастливом английском империализме. Явно, что Германия силится и пыжится быть не тем, чем ей предназначено быть. Нынешняя страшная война,

ответственность за которую падает на Германию, вполне должна быть оправдана с точки зрения империалистических притязаний Германии. И если притязания неизбежно и оправданно ведут к таким страшным насилиям, то значит, в притязаниях этих есть коренная неправда и ложь. Германия, как великая и величайшая империя, господствующая в мире, может продолжать свое существование лишь хищением чужих земель и колоний и лишь перманентным поддержанием милитаризма. Сокрушить угрозу германского милитаризма можно, лишь сокрушив империалистическую мощь Германии. Все народы мира не могут согласиться на то, чтобы Германия была величайшей империей, так как существование этой величайшей империи есть угроза для мира, насилие над миром и неправда в мире.

Ill

Некогда варвары-тевтоны получили от Рима идею империи. Античная идея всемирной империи и христианская идея единства человечества растворилась в варварской германской крови. Получилось очень сложное и смешанное историческое образование, именуемое Священной Римской империей, но оторванное от Рима. Германцы всегда смешивали всемирную империю со своим местным королевством, они налагали на империю печать национального партикуляризма. Так было в старой Германии, жившей под властью средневековой идеи империи. После реформации окончательно выяснилась органическая чуждость германцам идеи империалистического универсализма. Немцы в сущности хотели национального германского государства и своего национально-германского монарха и долгое время лишены были национально-германского единства и национально-государственной мощи. Сан римского императора перешел к Габсбургам и идея Священной Римской империи, совершенно свободная от географического центра и от всякой локальности, прикрепилась по странной иронии судьбы к Австрии. К единству и могуществу Германия была приведена Пруссией, которая всего менее могла быть названа центром германизма и население которой не было чисто германским. Земли эти некогда принадлежали литовцам и славянам и все значительное в истории гер-майского духа не тут совершалось. Если само Прусское королевство может быть названо рагѵепие' в семье германских государств, то империя Гогенцоллернов уж окончательно — рагѵепие. Лучшие германцы протестуют против гегемонии Пруссии. Империализм Гогенцол-лернов окончательно не имеет в себе ничего священного, никаких связей со священными традициями, он — насквозь буржуазный, насквозь национально-партикулярный, а не универсальный. Германская импе-

рия есть профанация священной идеи империи, окончательное ее перерождение в буржуазное национальное государство XIX и XX веков. В духе Германской империи сказалась неуниверсальная, национально-партикулярная природа германцев. Притязания Германской империи на мировое господство есть притязание буржуазное, а не священное, жажда порабощения, а не всемирного соединения. Священная империя по своей идее — не государство, не монархия, не национальное единство, а единство всечеловеческое, всемирная власть. Идея империи — не монархического, а республиканского (в антично-римском смысле) происхождения, и титул императора — республиканский титул. Юлий Цезарь — дитя республики, ставшей мировой, а не национальной монархии. Монархическая власть всегда партикулярного, местного, землевладельческого происхождения. Наполеон и был последним западным императором в античном и всемирном, сверхнациональном и сверхгосударственном смысле слова. Его империя была стилизацией античной империи, и его императорская власть была такой же республиканской, как и власть Юлия Цезаря. Новейшая Германская империя не имеет никакого стиля империи, в ней нет универсального духа. Это империя лжеимянная — национальная монархия, резко немецкая, со своекорыстно-хищническими инстинктами. Deutschland iiber alles4 — не может быть лозунгом империи, для которой важнее всего единство мира и человечества. Германский национальный империализм неизбежно должен угнетать и насиловать национальные индивидуальности, как и индивидуальности человеческие, — он хочет, чтобы Германия была всем и все было Германией. Германская империя — вечный враг освобождения национальностей. Недаром она всегда находится в таком подозрительном единении с Турцией. Современный империализм неизбежно имеет наклонность к господству, он не выносит индивидуального бытия более слабых народов.

Великая, предназначенная миссия России — быть защитницей угнетенных национальностей, освободительницей народов. И в эту мировую войну миссия эта должна до конца раскрыться. Буржуазный империализм с его духом своекорыстия чужд России и русскому народу. Все насильническое в России было наносным, не подлинно русским. Германия, Австрия и Турция — вечные враги свободы и самостоятельности народов, вечное насилие над национальной индивидуальностью. После этой великой войны буржуазный империализм переживет кризис к смерти и ложно присвоенные имена будут сброшены. Мировое единство человечества будет окончательно осознанно духовно, вне всякой материальной скованности. Россия является носительницей всемирного духа, сверхнационального универсализма, который только и соединим с бытием национальных индивидуальностей. В священном империализме была заложена идея всемирного братства. Но она долж-

на быть окончательно освобождена от материального господства, должна дать свободную жизнь индивидуальностям человеческим. Шелуха священного империализма спадает, и в этом великая правда процесса секуляризации. Всемирный дух ушел из старых форм, он не вмещается в исторические тела, он свободен от всякой материальности. Все исторически-телесное ограничено, партикулярно и не может претендовать на всемирную власть. Эту освобождающую правду должна нести в мир Россия.

О ДРЕМЛЮЩИХ СИЛАХ ЧЕЛОВЕКА

(К психологии войны)

Война вызывает чувства столь противоречивые, что почти невозможно привести их к согласию. Мучительное переживание ужасов войны, подавленность смертью, страданием и разрушением, которые она несет в мир, сменяется гордым сознанием беспредельности сил человека, героизма человеческой природы, лишь прикрытого толстым пластом слишком мирной жизни, но никогда не умирающего. Ленив человек, и огромные духовные силы его дремлют. Нужны великие потрясения, катастрофа личная и мировая, чтобы пробудить все силы человека. В мирной буржуазной жизни действует лишь незначительная часть человеческих сил. Почему в жизни отдельных творческих личностей бывают периоды прилива творческой энергии, исключительного творческого подъема, — остается тайной индивидуальности, которая никогда не может быть разгадана до конца. Но в жизни исторической, массовой, периоды подъема сил, героического воодушевления совпадают с катастрофическими импульсами, с постановкой задач, требующих жертв и самоотречения. Природа человека узнается лишь в исключительно ответственные моменты жизни, когда силы человека не могут уже оставаться в дремоте. Война есть великое испытание человека, его силы и жертвоспособности. Война делает человека зверем и героем, варваром и могущественным, будит инстинкты самые низкие и самые высокие. В этом неистребимые противоречия войны. Она несет в себе опасность варваризации и одичания и надежду на возрождение к новой жизни.

Великая, одухотворенная война, в которой ставятся перед народами большие задачи, пробуждает к жизни и действию потенциальные силы человека, силы безмерные, но скрытые и дремлющие. Нынешняя мировая война принесла уже с собой не только скорбную весть о небывших еще никогда ужасах истребления и разрушения, об одичании,

до которого дошел культурный народ в XX веке, но и радостную весть о героизме, которого уже никто не ждал от буржуазных народов, занятых лишь промышленным преуспеванием, о человеческой силе, выносливости и жертвоспособности, которых привыкли считать лишь принадлежностью прошлых веков. Война показала, что буржуазность не окончательно истребила героический дух, что привычка к благополучию не окончательно искоренила способность к жертве и не совсем еще размягчила человека. Кто ждал от промышленной Бельгии, готовой перейти от благополучного процветание буржуазного к благополучному процветанию социалистическому, маленькой нейтральной страны, никогда не помышлявшей о войне, духа жертвенного и герои-ческого?1 Современная буржуазная жизнь казалась совсем несовместимой с героическим духом. И вот героический дух проявился в самых недрах буржуазной жизни. Эта радостная весть дошла до нас через все ужасы войны. Мы потрясены и героизмом мирной буржуазной Бельгии и одичанием культурной Германии. Возрождается надежда, что буржуазность не разрушила ядра души западного человека, а коснулась только еще его оболочек. Духовная сила дремала, прикрытая покровом буржу-азности2. Война — хороший реактив. Она обнаружила и героизм за мирной жизнью, и варварство за механической цивилизацией.

Очень важно было бы заняться психологией войны, и нынешняя война, конечно, вызовет ряд работ в этом направлении. Генерал Дра-гомиров жаловался на то, что «мы не знаем ничего или почти ничего о тех внутренних процессах и явлениях, которые происходят в душе человека под влиянием опасности»*. Духовные факторы войны слишком игнорируются и военными, и невоенными. Сам Драгомиров убежден, что «война, и только одна война, вызывает то страшное и совместное напряжение всех духовных сторон человека, в особенности воли, которое показывает всю меру его мощи и которое не вызывается никаким другим родом деятельности»**. В этих словах есть преувеличение военного, крайность исключительно военной точки зрения, но есть и серьезная истина, на которую следует обратить внимание. У самого Дра-гомирова есть интересные заметки по психологии русского солдата и по психологии воздействия Наполеона на воображение масс на войне. В отличие от немецкого направления в военной науке Драгомиров придает огромное значение духовным факторам войны и не допускает, чтобы успех на войне решался исключительно техникой и механикой. «Если были целые эпохи, убежденные в том, что чем массы людей совершеннее воспроизводят прямолинейные и прямоугольные геометрические фигуры, тем войско лучше, чем солдат ближе к автомату, тем

* См.: М. Драгомиров. «Очерки: Разбор "Войны и мира", Русский солдат, Наполеон 1-й, Жанна д'Арк», стр. 3. ** Там же, стр. 4-5.

он более годен для дела, то это ничему иному приписано быть не может, как полному невниманию к духовной деятельности человека, призванного действовать в массах, на боевом поле, под влиянием опасности»*. Известно, что германская армия, обладающая блестящей техникой и изумительной дисциплиной, слишком механична и автоматична. Русская армия более одухотворена, и ее победа будет победой духа над механикой, над механической цивилизацией. Но нас интересует не столько психология масс во время боя, сколько психология целого народа во время великой войны. Огромная потенциальная сила человека обнаруживается не только в бою, на поле сражения, но и в общем народном подъеме. Война есть явление более широкое и глубокое, чем то, что совершается в действующих армиях, в самих сражениях. Некоторые предлагают ныне рассматривать Россию как тыл армии и подчинить всю жизнь России интересам армии. В этой точке зрения есть доля правды, но можно было бы сказать и совсем обратное. Можно рассматривать армию, как авангард России, видеть в ней лишь важную функцию духовной войны, которую ведет вся Россия, весь русский народ. Такой взгляд — более углубленный, и он шире понимает природу войны, которая есть явление духа, а не только столкновение вооруженных масс.

В мирное, спокойное время, когда растет жажда благополучия и комфорта, люди очень невыносливы и легко ослабевают. Но в минуты опасности, когда посылается последнее испытание сил, человек оказывается способным совершать чудеса, выносливость его не имеет границ, напряжение сил может достигать размеров неправдоподобных. Средние люди способны сражаться 25 дней сряду, не спать, не есть, преодолевать страх смерти, выносить такие ужасы, от одной мысли о которых в мирное время кровь стынет в жилах. Врачи говорят о поразительной легкости и быстроте, с которой выздоравливают раненые. Начинается гангрена, и при малейшей помощи организм возвращается к жизни. В обыкновенное время люди и царапины боятся и от малейшего заболевания изнемогают. Силы человека дремлют, не приходят в состояние активности. Но в грозный час все силы человека пробуждаются, сила жизни достигает высочайшего напряжение. Человек способен почти превозмогать закон природы. Измерение сил человека в обыденное, мирное, спокойное время всегда неверно и обманчиво. И низко в человеке то, что он притворяется слабым и невыносливым, когда жизнь не требует напряженной силы и выносливости. Исторические испытания и катастрофы нужны массе человеческой: они ее пробуждают, испытывают и карают. Великая тайна человеческой жизни сокрыта в том, что для полного откровения человеческих сил необходимо не только доброе, но и злое.

* См. там же, стр. 3-4.

Мы стоим перед мучительным вопросом, будут ли действовать и после войны, в мирное время, те духовные силы, которые пробудились и раскрылись во время войны? Будет ли последствием войны общее духовное пробуждение? Некоторые теперь уже боятся, что после напряжения и подъема, вызванного войной, может наступить утомление и истощение. В этих опасениях сказывается большое недоверие к человеческой природе. Только великие испытания, опасности и несчастья возвышают человеческую природу. Когда наступает успокоение, человек опускается. Человеческая свобода должна иметь в необходимости своего возбудителя. В таком пессимистическом взгляде на человеческую природу есть, конечно, правда, на которую не должно закрывать глаза. Именно свобода человека не дает гарантий того, что он не захочет остаться во власти необходимости, лениво и пассивно. И если я верю, что после мировой войны надо ждать не упадка, а духовного подъема, то потому только, что знаю: человека ждет не спокойная и мирная жизнь, а какое-то иное, духовное продолжение мировой войны, которое обострит до последней крайности все основные вопросы жизни человеческой. Нынешней войне предшествовал глубокий духовный кризис, переоценка всех ценностей. Все основы мирочувствия и миропонимания, унаследованные от XIX века, заколебались. То, что происходило в глубине, в подпочве, то мировая война должна вывести на поверхность, на арену истории. Дело отдельных индивидуальностей, в интимной глубине изживавших переоценку смысла жизни, должно стать делом историческим. Всемирно-историческая катастрофа будет кризисом старой культуры — кризисом международного капитализма и международного социализма, империализма и милитаризма, кризисом всех старых основ жизни. После войны потребуется еще большее напряжение духовных сил человека, чем во время войны, но уже иное, творческое напряжение, созидающее новую жизнь. Ибо старая жизнь станет невозможной, и инертное ее продолжение было бы смертью. Многих приведет мировая война к сознанию непрочности земной жизни человека, к ощущению сверхчеловеческих провиденциальных сил, которыми управляется и направляется жизнь человеческая. В этом сознании и ощущении есть великая правда, для многих современных людей не пережитая и неведомая, углубляющая отношение к жизни. Но и другое сознание пробуждается мировой катастрофой — сознание необычайных сил самого человека, божественных сил, потенциально живущих в самом человеке. Оба сознания выражают лишь две стороны единой истины об откровении Божества в человеке. Это исключительное сознание божественных сил человека приводит к напряженному ожиданию явления великих людей, вождей, героев в карлейлевс-ком смысле слова3, для которых требуется перелом во всемирной истории, сотрясение всего старого и нарождение нового. Сейчас наши

взоры обращены к армии, и мы с благоговейным почтением склоняемся перед героями войны. Но и сейчас уже мы предчувствуем явление героев, творящих новую жизнь, указующих пути России и миру. Задачи, поставленные мировым переломом, не могут быть решены никакой безличной механикой, никакими средними величинами и расчетами — они требуют человеческого гения, исключительного дара и избрания, небывалого еще творческого подъема человеческого духа. Упорная и напряженная вера в то, что это будет страстный призыв вождей и творческих личностей, уже уготовляет грядущее.

НОВАЯ РОССИЯ

I

Когда началась война, мы пережили мгновения радостной веры, что наступил конец старым разделениям, вражде партий, платформ и доктрин, что нет уже «правых» и «левых», как двух рас, не почитающих друг друга за людей, нет «славянофилов» и «западников», нет «обывателей» и «интеллигентов». Казалось, что можно почувствовать Россию, ее единый лик, ее целостный организм. Ведь всякое доктринерство, навязанное жизни, было отпадением от бытия России в отвлеченную мысль. Первые ощущения войны опрокидывали всякое доктринерство. Пусть лишь одно мгновение пережили мы чувство России вне разделяющих категорий. В одном мгновении может быть больше света, чем в долгих годах. В этом молниеносном сознании единства России была правда, превышающая все платформы и все доктринальные лозунги. Единая Россия — Россия свободная, собравшая свою волю, сознавшая свое достоинство. [...] Русские слишком привыкли чувствовать себя, как в завоеванной стране, не у себя дома. Германское нашествие дало русским чувство радости, что они у себя дома, на родине. Вдруг как-то почувствовалось, что можно любить родину без «направления», не по «правому» и не по «левому» любить, а просто любить. Промелькнуло сознание, что любовь к России не может иметь «направления», она изначальна до всех вторичных разделений, глубже всех рассудочных категорий. Во всех странах есть партии и идейные направления, которые ведут борьбу, но нигде разделение не зашло так глубоко, как в России. В России все особенное парадоксальное и крайнее. [...]

«Правые» думали, что истинная Россия и есть Россия официальная. А «левые» думали то же самое, и на этом основании считали саму Россию ложной или не существующей, истинно же существующим признавали лишь какое-нибудь направление или партию. «Левые» предоставляли «правым» монополию чувства России, отказались от искон-

ного права иметь родину своей и для себя. Патриотизм был отождествлен с отношением «правых» к официальной России. Россия ускользнула от «левых», не давалась им. «Левые» оказались очень уступчивы: отдали Россию «правым», а себе оставили лишь «направление». Россия — это «они», а не «мы», и потому всякий патриотизм предосудителен. Россия — это официальное правительство. И в сущности нет России и русского народа, а есть лишь официальное правительство и есть направления, партии и классы. Ложный, официальный национализм вызывает к жизни и определяет интернационализм, отвлеченный космополитизм. Сознание «левых» находится в рабстве у «правых», определяется и направляется «правыми». «Левые» все переживают лишь в форме душевной реакции против «правых», лишь в отрицательной оппозиции всему «правому», а не по существу, не свободно. «Правые» со своей стороны совершенно помешаны на «левых», на «левой» опасности, на необходимости ограничить, утеснить и раздавить. «Правые» превратились в маниаков всяких опасностей. Лозунги их совершенно отрицательные, истребляющие, а не созидающие. «Правая» реакция порождает «левую» революцию, «левая» революция вновь порождает «правую» реакцию и т. д. Какой-то безвыходный круг, кошмар. Настоящего гражданства, гражданства свободных сынов своей родины не было ни у «левых», ни у «правых». [...] И «правые», и «левые» одинаково мало верят в себя и все думают, что «они», враги, сильнее. Вероятно, потому так, что настоящая сила дается истинным чувством России, приобщением к России.

Было что-то рабье в отношении русских к государству, что-то несовершеннолетнее, не мужественное. Самые правые русские обыватели и самые левые русские интеллигенты одинаково думали, что государство — это «они», а не «мы». Государство не есть функция народной жизни, не есть создание народа, его историческая активность. Государство есть высшая, над «нами» стоящая сила, для одних благая, для других злая, не «наша» сила, а сила инородная, «их» сила. [...] Русское государство воспринимается как что-то трансцендентное русскому народу, извне привходящее к этому женственному и безгосударственному народу. Русская радикальная интеллигенция продолжает чувствовать государство как призвание варяг, но находится в постоянной оппозиции этому призванию. Отсюда происходит постоянное смешение государства с правительством. Но ведь правительство есть лишь временная и преходящая функция государства. В государственности есть общенародные функции. [...) К таким общенародным функциям принадлежит, например, войско, которое защищает отечество и весь народ. Войско, как и суд и мн[огое] др[угое], в известное время может быть орудием данного правительства, но войско по идее своей есть «наше», а не «их» войско, всенародное и общегосударственное, русское

сколько свободолюбивыми, не столько оппозиционными, сколько творящими, не столько демократами, сколько в каждом человеке видящими образ и подобие Божие и высшее его достоинство, не истерическими, а волевыми людьми, радикалами не в условном, а в коренном смысле этого слова, больше человеками, личностями, чем «левыми» или «правыми». А это значит, что мы, русские, прежде всего должны стать мужами с вполне созревшей и самоопределившейся волей, стать твердыми. В нас, русских, должен раскрыться творческий духовный источник, порыв к новой жизни, изнутри, из воли, из свободы. Без этого Россия обречена на то, что мужественным началом для нее будут немцы, которые всегда напрашивались в мужья женственной славянской расе как в жизни государственной, так и в жизни духовной, в оформляющей мысли. Внутреннее свободолюбие, свобода духа, энергия личного достоинства и личного правосознания — необходимые посылки творчества новой России. Россия все еще слишком жила в безличном коллективе, в организме натурального хозяйства духовного и материального. Ее христианство было слишком природным, слишком скрепленным с родовым бытом. Россия должна пройти через духовную, религиозную эмансипацию личности, через выковывание личности, личного духа, перейти к коллективу не безличному, не природному, а духовному, зиждущемуся. [...]

Свободная общественность может быть создана лишь свободными духом, лишь сознавшими свободу свою. А наши «левые» и «правые», «интеллигенты» и «обыватели» не могут быть названы людьми, свободными духом, творящими из глубины своей воли. Русское общественное возрождение предполагает русское религиозное возрождение, возрождение русской творческой воли, новое духовное рождение русского человека*. «Идея» новой России должна бытѣ выше всех старых доктрин, платформ, партийных и направленских разделений. И повторение старых слов — славянофильских, западнических, правых, левых — мучительно, как препятствие для новой жизни. Сила инерции тянет нас к старым лозунгам, к старым категориям, к традиционным разделениям на «правых» и «левых». Тысячепудовые гири привешены к нам и тянут нас вниз. Старые грехи владеют нами. И наша борьба за свободную жизнь всегда отравлена, всегда безрадостна, слишком часто бесплодна своей истерической душевной реакцией.

Нынешняя мировая война дает толчки к возникновению нового сознания, творческого национального сознания. Война сама по себе ничего не может создать, ее природа отрицательная, она есть скорее конец старого, чем начало нового. Но у нас есть воля верить, что начинается новый исторический период и что ждет нас что-то не предви-

* Установлено, что английское сознание прав человека, английская свобода родилась от религиозного движения, от религиозной реформации5.

денное никакими доктринами. Воин, сражающийся за честь и достоинство родины, — не раб; он должен чувствовать, что Россия — это он, и это мужественное сознание должен принести он внутрь России [...]

Движение вглубь всегда есть освобождение, и оно преодолевает всякое рабство. Нынешний мировой период стоит под знаком смещения плоскостей от передвижения точек пересечения этих плоскостей вертикальными, глубинными движениями. Сама мировая война есть лишь плоскостная проекция тех бурных движений, которые происходят внутри, в глубине, в подпочве жизни. И выхода из этого проявленного хаоса можно искать лишь в творческих глубинных движениях. Новая Россия, не раздираемая старыми распрями, и [...] может быть, творческим делом нового человека. А новый человек — дитя нового религиозного рождения.

НИЦШЕ И СОВРЕМЕННАЯ ГЕРМАНИЯ

I

С самого начала войны было сделано у нас много попыток открыть духовных отцов современной Германии и объяснить зарождение ее жестокости и озверения, ее ничем не ограниченной и не просветленной воли к могуществу*. В этих разгадываниях тайны современной Германии каждый начал сводить свои счеты, начал взваливать вину на те явления духа, которые вообще считал враждебными и ложными. Виновниками всех безобразий оказывались то Лютер и протестантизм, то Кант и критическая философия, то Маркс и экономический материализм, то Ницше и учение о сверхчеловеке. Иные даже доходят до старой германской мистики и уже в Экхарте видят семя того, что раскрылось окончательно в нынешнюю мировую войну. В. Эрн** со свойственной ему неистовой и слепой прямолинейностью соединяет Канта с Круппом, с легкостью доктринера, преодолевая все препятствия на пути1. К Канту же идет прямая линяя от Экхарта и Лютера. Это отвлеченное сокрушение германизма Эрн производит по правилам и навыкам чисто немецкого мышления, имеющего дело с понятиями и идеями, а не с жизнью в ее многообразии и индивидуальности. Так приблизительно строил план войны генерал Пфуль в «Войне и мире»2. Но мы устали от всякого доктринерства и хотели бы обратиться к проникновению в индивидуальность действительности.

То древо жизни, которое можно именовать Германией, росло и цвело индивидуально и многообразно. Принесло это древо и безоб-

* Лучшее и самое глубокое из всего написанного о Германии за это время, — это статья Д. Койгена «Трагедия германизма» в «Северных записках» за декабрь.

** См.: «Русская мысль» за декабрь. Эрн выводит Круппа из феноменализма Канта. Но более крайний номинализм свойствен англичанам, и потому в Англии должен быть Крупп.

разные плоды. Но никогда рост и цвет жизни не бывает выполнением прямолинейных доктрин и их дедуктивных выводов. Лишь в отвлеченной мысли бывает так, что если дан Лютер, то в силу неотвратимой дедукции дан и современный германский милитаризм. В жизни ничего подобного не бывает, и она смеется над всем этим. В жизни не только германский милитаризм не есть законное дитя Лютера, но и само лютеранство не есть его законное дитя. Ибо, поистине, можно сказать, что лютеранство совсем несоизмеримо с таким большим явлением, как Лютер, и совсем непредвиденно. На поверхности истории кажется, что великий человек, творческая индивидуальность порождает какое-нибудь массовое историческое явление. Но в глубине жизни, в подлинной действительности, ничего подобного нет. Св. Франциск не творил францисканства, Лютер — лютеранства, Толстой — толстовства, Ницше — ницшеанства. И то, что на поверхности истории называют христианством, то никогда не творилось Иисусом Христом. Есть полная несоизмеримость между творческим актом великого творца и тем, что рождается от преломления в тяжести мира, в тяжести истории, в тяжести массы. Вот почему так трудно разгадать тайну истории, увидеть в глубине ее творческое движение. Вот почему нужна большая интуитивная тонкость и большая психологичность в определении духовных истоков современной Германии, в объяснении ее низости и падения.

II

Больно смотреть, как пал сейчас жертвой грубого, доктринерского и поверхностного отношения к жизни Фр. Ницше. Открылся самый легкий способ объяснить современную Германию и все ее безобразия. Ницше проповедовал волю к власти, учил о сверхчеловеке, который должен стоять по ту сторону добра и зла и должен быть жестким. Ницше восхвалял дух войны. Не он ли духовный отец германского завоевательного милитаризма? Не он ли ожесточил сердца германцев? Не настоящие ли ницшеанцы прусские юнкера? Поистине судьба Ницше после смерти еще более трагична и несчастна, чем при жизни. Одно время всякие пошляки возомнили себя вдруг Заратустрами и сверхчеловеками, и память Ницше была оскорблена популярностью в стаде. Стадами начали ходить одинокие сврехчеловеки, вообразившие, что им все дозволено. Гордый, героический, суровый и трудный дух Зара-тустры был предан поруганию. Расслабленные упадочники, утерявшие свое высшее «я» и потакающие своему низшему «я», примазались к Ницше и стали именовать себя ницшеанцами. Примазались к Ницше и те, у кого была воля к хищению, к власти и выгоде в земных долинах. В нынешний исторический час Ницше оказался одним из виновников

мировой войны, германского агрессивного милитаризма и германских зверств. И связь Круппа с Ницше кажется многим более правдоподобной, чем связь Круппа с Кантом. Очень легко привести в пользу такого мнения несколько известных цитат из Заратустры. «Благо войны освящает всякую цель». «Любите мир, как средство к новым войнам». Так говорил Заратустра. И Заратустра не любил добрых и справедливых. «Будьте жестки», — учил он. И еще учил он «падающего толкнуть»3. Слишком соблазнительно показалось увидеть в германцах, обнаруживших такую жестокую волю к власти и так освящающих войною всякую цель, исполнителей заветов Заратустры. И все-таки я не знаю ничего более чудовищного по своей внутренней неправде, чем это желание связать с Ницше современную милитаристическую Германию. Это значит — читать буквы, не понимая смысла слов. Нвдше вообще знают лишь по некоторым отрывочным афоризмам, пущенным в оборот и исполненным нечистыми прикосновениями; слишком мало в него вчитываются и вдумываются, не чувствуют его духа и его судьбы. «Так говорил Заратустра» — великая символическая книга. В ней — «глубина, глубь эта дню едва видна». Слова Заратустры нужно уметь разгадывать. Когда Заратустра говорит «война», — это совсрм не означает круппов-ской пушки. Когда сщ говорит «воля к власти»,י— это не означает территориальных захватов для Германской империи. Когда он говорит «будьте жестки», — это не означает германских зверств в Калише и в Лувене4. Об этом неловко было бы и говорить — так это элементарно, если бы сейчас даже те, которые раньше делали вид, что глубоко понимают Ницше, не присоединились к такому улично-базарному его пониманию. Но что можно сделать на улицах и базарах со словами Зара-тустры, который жил на высоких горах? Право же, Вильгельму совсем не нужен Ницше, он прекрасно может воевать со своим «старым богом», более податливым, чем Заратустра. С этим «старым богом» много крови было уже пролито в истории и много зверств и жестокости было совершено при его попустительстве и одобрении.

Прусское юнкерство — стадо, толпа, ненавистная Ницше, чуждая ему, от которой он бежал в горы. Из Ницше ничего, решительно ничего нельзя извлечь для этой толпы; он совсем не поучителен для государственное™ и политики, с ним никакой политики нельзя сделать, никакой войны нельзя вести в общественно-Историческом, плоскостном смысле этого слова. Он целиком Обращен к творческой индивидуальности, к ее пути и ее судьбе. Возможно ли основать на Ницше ту общественную и государственную дисциплину, которой так гордится современная Германия, основать дисциплину масс на учении одинокого безумца Ницше? Современная Германия есть прежде всего механизация масс, т. е. что-то абсолютно полярное, абсолютно противоположное духу Ницше. Массовая организация — вот пафос современной

Германии, вот в чем она преуспевала. В старой Германии было много творческих индивидуальностей, которые иссякли в Германии современной, и скорее со старой Германией имеет хоть что-нибудь общего романтик Ницше, хотя бы в культе гения. Но нужно заметить, что Ницше не любил немцев, всегда подчеркивал, что он славянин, поляк, отрицал в Германии существование подлинной культуры и любил французскую культуру, как единственную в Европе5. Он бежал от Шопенгауэра и Вагнера к Монтеню и Стендалю. Он стремился к солнцу, к югу, исповедовал религию солнца. Поистине в духе Ницше больше славянского, чем гер-майского: есть в нем что-то конечное, последнее, уже переливающееся за грани культуры, выходящее к религиозному пределу, родственное нашему Достоевскому. Как близок Ницше по своему пафосу русским религиозным исканиям!

Ill

Германский милитаризм—окончательная победа стадности, окончательная гибель индивидуальности, торжество того духа, против которого выступал Заратустра. Германский милитаризм — путь не от человека к сверхчеловеку, а от человека к звериной стадности, к дочело-веческому состоянию на почве высокой механической цивилизации. Это ли путь Заратустры? Заратустра — путь Человека и трагическая судьба Человека, духа человеческого в его горном восхождении. Это — безблагодатный и героический путь, в котором на себя берет человек все бремя страдания и всю трудность прохождения по неоткрытым еще горным дорогам. В Заратустре есть захватывающая дух высота, есть горная суровость, жертвенность и своеобразный аскетизм. В пути этом нет животной теплоты, нет растворения в коллективе, нет многих утешений равнинной, плоскостной жизни. Этотлуть отталкивает многих, и можно религиозно отвергать его. Но чудовищно, несправедливо и просто неумно делать сопоставление между Ницше и современным германским милитаризмом с его окончательным растворением человека в стадности. Ницше, который участвовал санитаром в франко-прусской войне 71 года, с отвращением говорит о самодовольстве, которое развилось у немцев после победы6. Что сказал бы он теперь? Самодовольное свинство современных немцев вызвало бы у него омерзение. Ницше, не был, конечно, пацифистом, да и не нужно им быть. Достоевский пел гимны духу войны в гораздо более буквальном смысле, чем Ницше7. Воинственный и победоносный пафос Ницше есть глубочайшее явление духа, а не проповедь прусского милитаризма. Он не хотел родить сверх-юнкеров. «Если вы не можете быть подвижниками познания, то будьте по крайней мере его воинами». «Врага своего

ищите, не войну свою ведите — а мысли свои!» «Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не к миру, а к победам. Да будет труд ваш борьбой и мир ваш победой!» «Хорошо быть храбрым». Вот что говорил Заратустра'1. Он учил о войне, о борьбе и победе храбрых, как о пути к сверхчеловеческому состоянию, как о преодолении только человеческого состояния. Это — закал вопи, закал духа, вечная символика духовной силы и твердости. Дай Бог нам этой силы и твердости.

Почему не вспоминают об отношении Заратустры к «новому кумиру», к государству? Те, которые вспомнят, те вряд ли будут связывать германский империализм с Ницше. «Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Оно холодно лжет, и ложь ползет из уст его. Смешение добра и зла на всех языках: это знамение даю я вам, как знамение государства. Поистине, воля к смерти означает это знамение». «Там все, добрые и плохие, вместе пьют яд: государство — там, где все добрые и плохие теряют себя; государство там, где медленное самоубийство всех называется жизнью». «Посмотрите, как лезут они, эти проворные обезьяны! Они лезут друг на друга и потому срываются в грязь и в пропасть. Все они хотят достичь высот власти: безумие их в том, что будто счастье восседало на этих высотах! Часто грязь восседает на них—и так же часто они опираются на грязь». «Дурным запахом несет от их кумира, этого холодного чудовища, дурным запахом несет от всех этих служителей кумира... Скорее разбейте окна и выскочите на чистый воздух». «Свободною стоит и теперь еще земля для великих душ. Много есть еще мест для одиноких и для тех, кто живет вдвоем; там веет благоухание тихих морей. Еще свободной является свободная жизнь для великих душ». «Там, где оканчивается государство, начинается впервые человек, который не есть лишний». Вот как говорил Заратустра о новом кумирё — государстве9. Но ведь современная Германия поклоняется этому новому кумиру. И поистине дурной запах идет от германского империализма. И отвратителен для Заратустры этот кумир. Заратустра клеймит волю к власти современных германцев, волю к власти поклоняющихся новому кумиру. «Грязь восседает на их вершинах — и так же часто они опираются на грязь». Иную волю к власти проповедовал Заратустра, волю к власти там, где «свободно стоит и теперь еще земля для великих душ», «где веет благоухание тихих морей»10. С отвращением отворачивался Заратустра от современной культуры больших городов и уходил в горы. Все, что любит современная Германия — государство, промышленное преуспевание, механическую цивилизацию, нивелировку, организации масс, дисциплину масс,—все ненавистно Заратустре. И любил он индивидуальность в ее трагической судьбе, любил творчество, любил жертвенность, любил все то, чего нет в современной Германии. Где дарящая добродетель у современных германцев?

Ницше и современная Германия

IV

Поистине никогда Ницше не создавал ницшеанства и не виновен он в том, что на базарах говорят о нем. Нельзя быть учеником и последователем Ницше, Ницше — не пастух. Он — великая судьба, закон-чеиное в себе художественное явление. Кто почувствовал и пережил его судьбу, тот познал его значение для мира и для судьбы человека. Но из учения его нельзя сделать никакого общественного употребления. За-ратустра предостерегал от своих учеников и последователей, от тех, которые ему поверят раньше, чем себе, т. е. станут ницшеанцами, не познав судьбы Ницше.

Превратить в ницшеанцев властолюбивых прусских юнкеров и хищных немецких буржуа — это уже последнее оскорбление памяти Ницше, надругательство над его страдальческой судьбой.

Германский империализм и германский милитаризм так же несоизмеримы с духовной жизнью Ницше, как несоизмеримы с духовной жизнью Экхарта. Трагедия германизма — именно в этой несоизмеримости глубоко индивидуальных явлений германского духа с коллективными и массовыми явлениями германской государственности и общественности. Германский дух не одухотворил германскую историческую плоть. Германский дух служил миру лишь своими творческими индивидуальностями, а не своей общественно-исторической судьбой. Германизм никогда не искал и не ищет общественной правды, и в период своей общественно-государственной зрелости он пошел путем культа силы. В этом германский мир глубоко противоположен миру славянскому, в котором заложено искание общественной, всемирной правды, града Божьего. И в германской социал-демократии идеалы силы всегда преобладали над идеалами правды. Моральный пафос германцев всегда был чисто индивидуалистическим. И в Германии всегда есть несоответствие высоты ее творческих индивидуальностей и низости ее мещанской массы, прежде бессильной, а ныне помешавшейся на силе.

Для нас, русских, хотел бы я в эти трудные дни благородного и свободного отношения ко всему ценному и всемирному в германском духе и германской духовной культуре. Мы, славяне — другого духа, мы не можем и не должны быть не только рабами, но и учениками германцев. У нас свои задачи в мире. Но не хорошо, не красиво будет, если рабье отношение к германской культуре, которое было болезнью русских, сменится столь же рабьим погромом германской культуры. Рабий бунт так же унизителен, как и рабья покорность. Будем свободны. Благородное отношение к врагу возвышает: это — добродетель сильных. А в германской культуре нет явления более сверхнационального, всечеловеческого по своему значению, чем явление Ницше. И из люб-

ви к своей родине хотел бы я, чтобы у русских людей были некоторые добродетели Заратустры: дарящая добродетель, творческая избыточность, благородство, мужественность, солнечность, горный восходящий дух. Мы долго-долго нисходили. Пора, время уже начать восходить, перейти от жизни необъятных равнин к жизни горной. В восхождении раскроется нам другой, тайный лик Христа, Которого так страстно искала душа великого слепца Ницше.

ЭПИГОНАМ СЛАВЯНОФИЛЬСТВА

I

За всю мою литературную деятельность я никогда не вступал в личную полемику, никогда не отвечал на многочисленные на меня нападки, не восставал литературно даже против явного искажения моих мыслей. Я всегда был принципиальным противником личной полемики, никогда не верил, что она может способствовать выяснению истины и что она может быть поучительной для читателей, — и для В. Эрна* я не считаю делать исключения. Только идейный спор считаю я достойным писателя и мыслителя. Возможны еще интимно-психологические разговоры, но они предполагают большую тонкость, сложность и интуитивную одаренность. Скажу только, что Эрн совсем не осведомлен о моей литературной деятельности и о моем духовном развитии. Но мой спор с Эрном и его идейными соратниками о славянофильстве и русском национальном сознании может иметь очень большое значение—он очень актуален в нынешний час истории. И я хочу указать Эрну, как этот спор нужно вести, чтобы он был интересен и важен не только для нас и наших домашних счетов. К сожалению, полемическая статья Эрна носит совершенно личный характер. В ней ничего не сказано по существу о тех мыслях, которые я высказал в своей статье «О "вечно-бабьем" в русской «душе»**. Никакого принципиального спора нет. Эрн ничего мне не возразил. Он применил старый и испытанный прием признать личность противника, подорвать к нему доверие.

В настоящее время такой дует ветер, что очень легко быть славянофилом и националистом. Но я, много лет писавший о национальном самосознании и высоко оценивший значение славянофильства в истории нашего самосознания (я написал книгу о Хомякове3), теперь переживаю то, что Вл. Соловьев переживал в 80-х гг., когда он писал свой

* См. его статью против меня в «Биржевых ведомостях» 30-го января1. ** Биржевые ведомости, 14 и 15-го января2.

10 Паление священного Русского иарства

«Национальный вопрос в России»4, — мне неприятно плыть по ветру, и я вижу опасность для России от такого плавания. Также и расправа с 1&НТ0М в данный момент мне кажется слишком выгодной и легкой5. Я не последователь германской философии и давно уже вскрывал ее грехи*, но погром немецкой философии сейчас может быть слишком улично популярен. Суд над Кантом должен твориться вне уличного шума базарных страстей.

Как русский человек, любящий свою родину, болею я о том, что в русской душе есть «бабье». И я хочу для своей родины и для ее великого будущего, чтобы в ней креп мужественный дух и чтобы она освободилась от внутреннего и внешнего рабства. Даже в бунте против России может быть больше русского, чем в доктринерском преклонении перед Россией Эрна! Бакунин был более русским по духу, чем Эрн со своим доктринерским славянофильством. Философическое письмо Чаадаева, в котором он сказал страшные вещи о России и отрицал ее, как никто никогда не дерзал отрицать, было русским делом, великим актом русского самосознания. Непонятно, почему Эрн идейный вопрос о необходимости для России мужественного духа перевел на чисто личную почву и превратил в вопрос о моей мужественности или женственности. Мужественная ли у меня природа или не мужественная, это не имеет прямого отношения к тому моему твердому сознанию, что русскому народу необходима мужественность и что ему не хватает мужественности в его отношении к государству. Когда я писал статью «О "вечно-бабьем" в русской душе», меня интересовала судьба России, и сам Розанов интересовал меня как отражение некоторых черт, которые есть и в самой Росси и которые опасны для России. И я считал плодотворным и интересным спор о России и ее судьбе, о мужественном и женственном в русской душе, а не обо мне и не об Эрне. Я не делал личных сопоставлений Булгакова, В. Иванова** и Эрна с Розановым. Я умею делать индивидуальные различия и хорошо знаю, как мало походит Эрн на Розанова. Но я думаю, что общественно и сверхлично Булгаков, В. Иванов и Эрн попадают в то же течение, в тот же социально-стихийный порыв ветра, что и Розанов. Если бы они имели смелость до конца открыть свои религиозно-общественные и религиозно-государственные верования и упования, то это стало бы ясно. Но у них не хватает на это смелости. Может быть, Эрн лично и очень мужественен, это меня не касается, но его сознание о России совсем не мужественное. Его несут события, и он сам склоняется перед стихией и

י Еще в 1904 г. я напечатал в «Вопросах философии и психологии» статью о «Новом русском идеализме», в которой противополагал онтологизм русской философии трансцендентализму философии немецкой'.

** Должен оговориться, что В. Иванов как поэт и теоретик искусства стоит выше всего этого, вне всех этих направлений7.

ставит ее выше личности, ее воли и активности. В национальном самосознании природное у него преобладает над лично-человеческим.

II

Совсем не понятно, почему Эрн обвиняет меня в том, что я ничего существенного не сказал о православии, и требует, чтобы я прямо сказал, что имею против православия. В моей статье о православии ничего не говорилось, кроме указания на то, что с православием Розанов ничего общего не имеет и связан с ним лишь бытовыми грехами православных людей. Тема моей статьи совсем иная. Напрасно Эрн думает, что задеть его, значит задеть православие. Православие, как великая мировая сила, и доктрина Эрна — вещи, совершенно несоизмеримые. Чувствую Эрна не столько православным сколько протестантским пиетистом, методистом8 или спасенным баптистом. Религиозность его — совсем не русская. Такой безоблачности не бывает на нашем русском небе. В Эрне нет ни русского смирения, ни русского бунта. Важен духовный тип — человек, его мироощущение. И вот тут боюсь, что у Эрна слишком мало православного и русского. Ничего плохого в этом нет, но не нужно всем колоть глаза своим православием и славянофильством.

Эрн совершенно невпопад заговорил о православии, о котором и речи не было, вместо того чтобы говорить о вопросах, о которых действительно была речь в моей статье. Эти вопросы я и хотел бы поставить Эрну, как и Булгакову и В. Иванову. Первый вопрос, затронутый в моей статье, очень важен для судьбы России, и спор о нем очень желателен. Это — вопрос о том, должно ли быть и может ли быть в России воспроизведение славянофильства? Я выставляю такой тезис: славянофильство и западничество одинаково должны быть преодолены в творческом национальном самосознании. Этот тезис я решительно высказал в своей книге о Хомякове*. Вся история русской мысли XIX в. была наполнена распрей славянофильства и западничества, и через распрю эту в муках рождалось наше национальное сознание. Но и славянофильство, и западничество были еще выражением национальной незрелое-ти. В славянофильской и западнической идеологиях был какой-то провинциализм, который должен быть преодолен. Уже Вл. Соловьев делает огромный шаг вперед по сравнению со славянофилами и западниками. И я хотел бы продолжить его традицию в национальном вопросе. А в прошлом Чаадаев мне не менее дорог, чем Киреевский и Хомяков. Значение нынешних мировых событий для русского сознания я понимаю прежде всего как конец старого славянофильства и старого запад-

* См.: А.С. Хомяков. Изд-во «Путь».

ничества, как начало новой эры. После мировой войны противоположение Востока и Запада потеряет свое значение. Россия окончательно войдет во внутренний круговорот жизни Европы и раскроет для Европы свои великие духовные потенции. И те, которые хотят сохранить и возобновить старое славянофильство, по моему убеждению, тянут Россию назад и вниз. Все основные тезисы славянофильства — об исключительном значении восточного христианства по сравнению с западным, об отношении к западной культуре, об отношении народа к государственной власти, о связи религиозного призвания России с ее бытовым укладом—должны быть радикально пересмотрены и изменены новым национальным самосознанием. Эрн, по-видимому, думает, что нужно выбирать: или славянофильство, или «Кизеветтер», третьего ничего нет'. Я вижу в статьях Эрна, Булгакова, В. Иванова реставрацию дурного славянофильства, не вечного, а ветхого в славянофильстве. И в этом я вижу большую опасность для России, с которой нужно бороться подобно тому, как Вл. Соловьев в 80-е гг. видел большую опасность в националистическом вырождении славянофильства. Славянофильство теперь может быть лишь упадочным, а упадочность может отравить трупным ядом. То, что было ценного и непреходящего в ела-вянофильстве, давно уже отделилось от славянофильства и живет самостоятельной жизнью. И в нынешний исторический час, когда мы ждем нового дня мировой жизни, реставрация славянофильства есть духовная реакция, реакция в глубочайшем смысле слова. Последствия этой реакции немедленно дают себя знать на практике. Пусть Эрн и его единомышленники прямо выскажут свои тезисы по вопросу о ела-вянофильстве, ничего не прикрывая и не замалчивая. Пусть до конца выскажут свои упования. Не нужно либеральных условностей, которые остались как привычка, приобретенная в том обществе, в котором приходилось жить и с которым они не решаются порвать.

Ill

У С. Булгакова в статье «Родине», напечатанной в начале войны в «Утре России»10, проскользнуло что-то более последнее, более окончательное. Потом, по видимому, он сам этого испугался. Но хорошо было бы раскрыть до конца то, что там было сказано лишь в виде лирических возгласов. Тут я подхожу к другому основному вопросу, поднятому в моей статье, вопросу об отношении русского народа к государству. Национальная смелость и возмужалость русского народа есть также и его государственная зрелость и возмужалость, т. е. окончательное осознание того, что русское государство есть «наше» государство, государство русского народа, выражение всенародной власти и силы. Госу-

дарство не есть предмет поклонения и мления, но есть даль и высь, не есть инородная сила, которой надо служить, а есть философия народной жизни, имманентное выражение народной воли. Розанов проповедует поклонение, почти обоготворение государственной власти как мистического факта и мистической силы. И в этом есть что-то характерное и опасное. Этот уклон есть и у Булгакова, и у многих выразителей «русского направления». В этом обнаруживается немужественное отношение к государству и власти, вечный русский соблазн покорное-ти и растворения, отдание себя чужой воле. Эту проблему можно выразить философски: нужно ли трансцендентное религиозное освящение государства или имманентное человеческое развитие? Первый путь я считаю ложным в период возмужалости народа и для России опасным. По этому направлению движется «направление» Булгакова, Эрна, св[ященника] П. Флоренского. Они ищут в государстве священства по аналогии со священством в церкви, для них государственная власть есть ангельское начало. Этому решительно нужно противопоставить понимание государственной власти как начала человеческого, со всей относительностью природно-исторического процесса.

Это путь секуляризации государства, снятие с него трансцендентного освящения во имя имманентного его преобразования и преображения в общественность, освященную изнутри человеческого духа и через его тйорческую активность. Булгаков мечтает о «теократии благого царя». Это путь религиозного сервилизма", поддерживающий и сервилизм общественный. Об этом нужно открыто говорить и спорить. Трансцендентное освящение государственной власти есть состояние младенчества и источник рабства. Духовная зрелость переходит к имманентно-свободному освящению общественной и государственной жизни из глубины духа. Духовная эмансипация личности в России должна порвать связи и узы, налагаемые на дух человеческий религиозным материализмом, обоготворением объективно-телесного, материально-относительного как абсолютного. Вся относительная материальная и историческая жизнь должна быть свободна, автономна, должна направляться религиозно-имманентно, а не религиозно-трансценден-тно, духовно, а не авторитарно. Для трансцендентного сознания государственность останется тем, чем была «конница» для Розанова на тро-туаре12. Для имманентного сознания — мы сами конница. Вот проблема, поставленная мною, и это важнее мелких счетов Эрна. Тут есть серьезная вражда, столкновение разных духов. Хотят ли Булгаков, Эрн, В. Иванов, чтобы русский народ невестился по отношению к государственной власти, или хотят, чтобы русский народ сам был мужем, сильным и властным, по отношению к земле своей? Вот мой вопрос.

С этим связано и то, как должно относиться к России, к родине? Я думаю, что отношение Эрна к России есть создание себе идола и ку-

мира. Религиозно недопустимо говорить, что русская душа предвечно уже обречена с женихом своим Христом. Обручение с Христом русской земли еще впереди, это — задача, а не факт, не данность. Святая Русь — религиозный идеал, а не идол и не кумир. Человек — свободен и душа свободна, и поэтому стоит перед ней творческая задача, дело ее активности.

Если судьба России предрешена и нет для нее опасности падения, то нет свободы, и перед активной волей ее не стоит никакой задачи и никакого идеала. Так идеалы подменяются идолами. Онтологическое утверждение предвечного обручения души России с Христом есть источник духовной реакции, пассивности и рабства. Вл. Соловьев вопрошал Россию, каким она хочет быть Востоком, «Востоком Ксеркса, иль Христа?»13 И это было истинно христианское вопрошание. Утверждение же Эрна—истинно мусульманское. Прикрытое платонизмом преклонение России как факту и силе есть сотворение себе кумира. Это серьезная помеха на пути мужественного осознания великих задач России, великих идеалов, к осуществлению которых она призвана, на пути созидания новой лучшей России. Как противоположно это чувство любви к заложенной в душе России жажде совершенства и правды! Эрн, Булгаков, Иванов, как и Розанов, чувствуют родину исключительно как мать, т. е. хотят любить ее безответственно. Но, по прекрасному выражению Герцена, родина есть дитя. И только любовь к родине, как к дитяте, есть любовь ответственная, любовь мужественная и творческая. Любовь к родине-матери есть наше исходное, кровное, подсознательное, не доктринерское, а любовь к родине-дитяте связана с нашим мужественным сознанием и с нашей творческой активностью. И еще один вопрос ставлю я нашим славянофилам. Может ли апокалиптическое призвание России, связанное с конечным периодом мировой истории, быть обосновано на ее историческом бытовом укладе, церковном, национальном и общественно-государственном? Не предполагает ли всякая апокалиптичность и конечность катастрофический отрыв? Не в России ли, странническо-скитальческой, духовно голодной, заключены потенции великого мирового призвания? Думаю, что с бытовым благодушием старого славянофильства мы уже ничего общего иметь не можем.

О ДАРЯЩИХ И ОТНИМАЮЩИХ

(К спору о национальном вопросе)

I

Статьи П.Б. Струве по украинскому вопросу дают основание высказать принципиальные соображения о постановке национального вопроса в России'. Исходная точка зрения Струве в украинском вопросе верна. И я думаю, что украинофильство есть лишь провинциализм, который не может и не должен нарушать единства общерусской культуры. Но Струве вступил на ложный путь, до крайности преувеличив значение украинофильства и вызвав призрак украинской опасное-ти. Если что-нибудь и опасно для России, так это — создание разных опасностей. Сколько «опасностей» отравляло русскую жизнь!

Польская опасность, еврейская опасность, финляндская опасность, католическая опасность, сектантская опасность, революционная опасность и т. п. Не дай нам Бог создать еще украинскую опасность! На призраках всех этих опасностей слишком спекулировали темные силы России. Запугиванье опасностями держало Россию в рабстве. Так создавалось унизительное и постыдное самочувствие великой и могущественной государственности. Господствующая великорусская национальность в своем собственном могущественном государстве чувствовала себя так, как будто все подчиненные ей и более слабые национальности сильнее ее и могут утеснить ее. И господствующая церковь чувствовала себя более слабой и менее соблазнительной, чем самые незначительные секты, чем ограниченные в правах инославные исповедания. Такое неверие в свою национальность, в свое государство, в свою церковь, в свою правду— ужасно, оно в корне подрывает всякий творческий порыв.

Невозможно, чтобы русский всегда чувствовал себя слабее еврея и боялся еврея, как опасности, чтобы православный чувствовал себя ела-бее католика и боялся католика, как опасности. Такой ужас перед окружающими со всех сторон опасностями может быть выражением лишь

младенческой незрелости. Возмужалый народ должен чувствовать себя иначе: он не нуждается в вечной опеке, он не потерпит опеки, он собственную внутреннюю мощь противополагает всему чуждому и враждебному. Великий и господствующий народ не может кричать об опасностях, исходящих от более слабых и подчиненных, часто от угнетаемых. У русского народа должно, наконец, проснуться царственное, не рабское сознание и пусть сопровождается оно проявлением царственных добродетелей. Сильному должно быть свойственно великодушие, способность одарять более слабых. И настоящая сила русского народа почувствуется не тогда, когда он утесняет и ограничивает из страха перед опасностями, а тогда, когда он будет одарять от своего избытка. Как более сильный, освободит и великодушно одарит русский народ поляков и евреев. Теснит же он их, как более слабый. И украинцам мог бы сознавший силу свою русский народ подарить провинциальные культурные особенности. Превращение украинского провинциализма в украинский сепаратизм было целиком создано ложной политикой утеснений и ограничений, русской по официальному лозунгу, но не русской по Духу.

Один пессимистически-скорбно настроенный поляк сказал мне: «Русские достигнут чуда, они сделают друзьями поляков и украинцев в Галиции». Русскому горько слушать эти слова. И мы должны приложить все старания, чтобы такая язвительность стала навеки невозможна. Подлинно русская, народная наша политика не должна быть официально и нарочито «русской»; она будет русской, если будет политикой правды. Будем искать правды в политике, и остальное приложится нам. Только атеизм и безверие не хотят признать, что идеальная политика — наиболее реальна по своим результатам. Очень тяжело, когда господствующая национальность, обладающая сильным государством, настроена мнительно, всюду подозревает опасности и из боязни быть утесненной сама утесняет. От этого необходимо излечиться.

II

Большого уважения заслуживают искренность и нравственное мужество П.Б. Струве как публициста. Но, думается мне, он делает безнадежные усилия привить русской душе пафос государственности. Его национализм — не национален. Это — не русский, интернациональный национализм. В отвлеченной идее государственности, как высшего критерия для решения всех общественных вопросов, нет ничего специфически русского. Это крайне западническая идея, обезличивающая Россию, уподобляющая ее Германии, Англии и другим европейским государствам.

В русской душе всегда живут вопросы Льва Толстого ко всякому государству. Русская душа острее всякой другой души чувствует, что «государство — самое холодное из чудовищ»2. Русская душа никогда не примирится с тем, чтобы решать все национальные и общественные вопросы с точки зрения «государственной необходимости». Государственная необходимость должна знать свое место, место подчиненное, она должна смиряться перед высшими ценностями. Если мы будем решать вопрос еврейский, польский, украинский лишь с точки зрения «государственной необходимости», то мы изменим самому существенному в нашей национальной душе — тому русскому и христианскому сознанию, что душа человеческая стоит больше, чем все царства и все миры. Струве сейчас недостаточно внимателен к основной антиномии личности и государства, которую христианство так обостряет. Лишь в дохристианском, языческом мире возможна была самодовлеющая, ничем не ограниченная государственность. «Государственная необходимость» не хочет знать человеческой души, она беспощадна к лицу человеческому. Для «государственной необходимости» существует лишь общее, массовое, количественное и не существует индивидуальное, качественное, частное. «Государственная необходимость» с легкостью может раздавить и индивидуальность личную, и индивидуальность национальную, все человечески ценное и божественно ценное. Само государство есть некая ценность, но ценность подчиненная и возрастающая в меру преодоления тяжести его «необходимости».

Наше сознание не может и не должно быть послушным отражением процесса «государственной необходимости», как и процесса необходимости экономической. Чисто государственная идеология, в конце концов, роковым образом подчиняет наши моральные оценки «государственной необходимости» и лишает нас духовной свободы. Конечно, еврейский и польский вопросы могут и должны быть обсуждаемы с государственной точки зрения. Но прежде всего, это вопросы моральные и религиозно-христианские, и в этом своем качестве они не зависят ни от какой «необходимости». Для нашего русского сознания бесконечно важнее, чтобы мы были хорошими, чем чтобы нам было хорошо. И пусть лучше нам будет плохо, чем чтобы мы были плохими. О, конечно, на нашей стороне должна быть не только правда, но и сила. Утверждение бессилия правды есть неверие. Но можно верить в праведную силу, силу жертвенную и дарящую, а не корыстную, не хищническую. Хищничество и корысть есть еще бессилие и бедность. Подлинная сила и богатство избыточны. И сила политики русского народа может быть лишь дарящей, избыточной, великодушной, готовой на жертву. Голая «государственная необходимость» и ею подсказанная государственная мудрость так бедны, так еще слабы! А я верю в богатство России.

Великий народ не может основывать свои мировые цели на арифметике «государственной необходимости». Нужна высшая математика духа. И если по арифметике «государственной необходимости* русский национализм оказывается таким же корыстным и эгоистичным национальным самоутверждением, как и всякий другой национализм, то по высшей математике духа русский национализм в свободе от национа-лима, в сверхнационализме, в народной жертвенности и дарящей избыточности. Отнимать — это слабость, а не сила. Солнце излучает свет и тепло, вечно одаряет... Быть сильным — значит быть солнечным.

Ill

Ужаснее всего, когда «государственная необходимость» превращает религию в свое орудие. Утилитарно-государственное отношение к религии всегда есть предел цинического неверия. Атеист больше уважает религиозную жизнь, чем религия государственная. Насильственное обращение в православие в интересах государственных и национальных и есть самый настоящий атеизм и материализм. Одарить светом православия — религиозный факт. Но насильственно обращать в православие — значит не одарять, а отнимать, и это всегда факт антирелигиозный. Религиозный вопрос в Галиции (вопрос об униатстве3) сейчас так тесно сплетен с политикой, так подавлен интересами государственными и национальными, что почти невозможно выделить в нем религиозное зерно. Ведь униатство есть сплошная политика, утилитарное приспособление.

И не дай нам Бог присоединить к этому исконному политиканству в религии еще свое собственное политиканство. Возможно лишь одно подлинно религиозное, христианское и русское решение религиозного вопроса в Галиции — бесстрашное утверждение свободы совести, свободы !Религиозной жизни.

И здесь мы должны одарять, а не отнимать. Политиканство в религии есть духовное бессилие, неверие в правду, религиозная бедность. Духовное богатство, религиозная сила излучают свет, пленяют и заражают. Когда религиозной жизнью начинает управлять «государственная необходимость», наступает духовная смерть. Религиозная жизнь по существу пребывает в сфере свободы, а не в сфере необходимости. Боюсь, что государственная идеология П.Б. Струве, при всем его принципиальном либерализме, на практике может привести к утилитарно-государственной точке зрения на религиозный вопрос. Так может быть проверена ошибочность исходной точки зрения. Если православие берется не столько как религиозная ценность и святыня, сколько как ценность национальная и нужность утилитарно-государственная, то исход-

ная точка зрения не религиозна. Чисто религиозная точка зрения не имеет ничего общего с утилитарными целями — она дарует свободу духовной жизни.

Я думаю, что государственная идеология Струве есть государственное созревание России. В лице Струве наша общественность делается государственной и получает иное самосознание.

Это процесс, по-видимому, столь же неизбежный, как рост капитализма в экономической жизни России. Это — европеизация России. И национализм Струве чисто западный и западнический4. Но социальная и государственная европеизация России, принимающая форму националистического и империалистического сознания, находятся в очень сложных соотношениях с своеобразной и оригинальной духовной жизнью России. Я не верю в возможность привить русской душе западный национализм и империализм и не хочу этого для России. Все национальное своеобразие России заключается в том, что ее национальная индивидуальность исключает национализм. Россия наиболее национальна, когда она наименее националистична. Торжество националистической и империалистической идеологии и практики может лишить Россию самых своеобразных ее национальных черт, коренных ее нравственных особенностей, ее ищущего и страннического духа. И я не верю в возможность такого обезличения России. Внешняя социальная европеизация Ροςαιπ неизбежна и ее нечего бояться. Свободный дух России и связанное с ним призвание ее не может быть приковано к материальным формам. Дух России пребудет и при полном разложении материальных оболочек и одежд России. Коренной грех славянофильства был в том, что оно прикрепляло дух к материальным оболочкам, к отсталому социальному укладу. Но империализм и национализм находятся в глубочайшем противоречии с первоосновами русской души, с ее вечной сущностью. Душе России навеки останется чуждой корыстная жажда захватов и отнятий, и идеал государственного благоденствия никогда не будет ее преобладающим интересом. И Россия окончательно осознает себя сильной, когда до конца будет дарящей, а не отнимающей.

ГЕРМАНИЯ, ПОЛЬША И КОНСТАНТИНОПОЛЬ

В 1912 г. в монографии о А.С. Хомякове' я писал: «Хомяков всегда отдавал предпочтение Германии перед странами романскими. Думаю, что в этом он допустил огромную ошибку по отношению к идеалам России и славянства. Германия — носительница идеалов пангерманизма, глубоко враждебных идеалам панславизма. Германия имеет всемирно-историческое стремление германизировать славянство, привить ему свою культуру. Германизм— одна из исторических опасностей для России и славянства, подобно опасности панмонголизма. Со странами ро-майскими нам делить нечего. Католичество органически ближе православию, чем протестантство, а романские народы ближе русским и ела-вянам, чем народы германские. Мировая прагіославно-славянская политика должна быть политикой сближения с католическими и романскими странами и народами. Мы достаточно уже пострадали от того, что наша историческая власть германизировалась, онемечилась, а в нашу религиозную жизнь и духовную культуру незаметно прокрался протестантский рационализм. Коренную ошибку Хомякова и славянофилов разделял и Достоевский, который в союзе с протестантской Германией хотел раздавить католический мир. Но католичество не может быть внутренней опасностью для России. Нас не должен ослеплять исторический испуг перед полонизмом; полонизм давно уже перестал быть опасным для России, и давно пора уже сделать наше отношение к Польше сообразным духу русского народа. Германизм — гораздо более реальная опасность» («А.С. Хомяков», стр. 227-228). Слова эти хотелось бы теперь повторить.

Германофильство исказило все наши перспективы, оно было главным препятствием на путях решения вопроса ближневосточного и вопроса польского, которые так обострились сейчас. Германофильством были заражены даже славянофилы и Достоевский. В отношении Гер-

мании Достоевский оказался совсем плохим пророком. Он утверждал, что Германия предназначена к тому, чтобы навеки быть в союзе с Россией, и радовался этому. Он не видел, что Константинополь может стать русским лишь после сокрушения германизма2. Теперь уже совершенно ясна связь судьбы Константинополя и судьбы Польши с судьбой германизма. Слишком ясно, что исторические задачи России могут быть осуществлены лишь в разрыве с германизмом, лишь в победе над германским могуществом. Освобождение славян, освобождение Польши, обладание проливами и Константинополем — таковы задачи, поставленные в войне с Германией и Австрией. Победой над Германией и Австрией положительно решатся эти задачи. А внутреннее освобождение от германизма будет, быть может, самым большим достижением этой войны. С этим связано возрождение России к новой жизни. Связь с германизмом во всех отношениях сковывала творческие силы русского народа.

Всем виден исторический узел, скрепляющий несчастную судьбу Польши с отношением России к Германии, с успехами германского могущества. Германия — главная виновница раздела Польши. Германия поддерживала полонофобскую политику в России, внушала страх перед польской опасностью. Германское могущество всегда стояло на пути объединения и освобождения Польши. К стыду нашему, нужно сказать, что не только русская политика, но и русское общественное мнение в отношении к полякам шло на буксире у германизма. Мы никогда не были самостоятельными в этом вопросе, мы сознательно или бессознательно подчинялись германским влияниям. Даже славянофилы были в рабстве у германизма.

Этим определялось их духовное и несправедливое отношение к полякам. Мы угнетали поляков не во имя интересов России, ибо Россия нисколько не заинтересована в угнетении Польши, а во имя интересов Германии. Наше славянофильство было существенно ограничено нашим германофильством. Но все тот же исторический узел странным и неожиданным образом связывает судьбу Польши с судьбой Константинополя. Можно выставить парадоксальную на первый взгляд формулу: когда Россия овладеет Константинополем и завершит свое историческое движение к выходу в мировые пространства через проливы, Польша будет освобождена.

В XVII в. Фридрих Великий отвлек Екатерину Великую от исторического движения на юг, к проливам и Константинополю, предложив разделить Польшу3. Екатерина пошла на этот соблазн и вместо продолжения войны с Турцией, которой так боялась Пруссия, согласилась получить часть Польши, приняв участие в ее разделе. Раздел Польши задержал наше движение4 к Константинополю, мы были отвлечены в сторону и приняли участие в историческом грехе. Этот соблазн шел от

германизма, который не мог нас допустить к Константинополю. То, что Россия соблазнилась, было грехом и по отношению к ней самой, и по отношению к Польше. И грех этот должен быть искуплен. С Герма-ниейнас связывало общее преступление. Ныне Россия движется к Константинополю и стремится завершить свою многовековую задачу. С германизмом мы порвали, мы стремимся преодолеть и победить германизм. Ничто уже не может отвлечь нас от естественного движения на юг, к морям. И день занятия Константинополя должен быть по справедливости днем освобождения Польши, т. е. движением, во всем 06-ратном тому, которое произошло при Фридрихе и Екатерине. Есть символическая связь судьбы Польши с судьбой Константинополя.

Не раз Германия отвлекала нас от исторического движения к Константинополю. Еще недавно она вовлекла Россию в дальневосточную авантюру5 и тем отвлекла от Ближнего Востока. Наша мировая политика вновь определилась интересами Германии. Результаты слишком хорошо известны. За свое невмешательство в русско-японскую войну, к которой сама же подстрекала, Германия потребовала взятку в виде ужасного для России торгового договора6. Германофильская политика всегда была великим препятствием в осуществлении исторических задач России. Но германофильство было не только унижением России как великой державы, оно было также внутренней отравой, препятствием всякому внутреннему движению, иноземным нашествием, державшим русский народ в рабстве. Германизм для нас не меньшая опасность, внешняя и внутренняя, чем некогда была татарщина. Германофильство есть выражение несовершеннолетия русского народа и вечный лозунг русской реакции. И война с Германией имеет во всех отношениях освободительный смысл. Она должна не только освободить славян, освободить Польшу, освободить движение русского народа к южным морям, но и должна освободить русский народ от внутренней власти германизма. Трудно сказать, что эти задачи осуществятся с неотвратимой необходимостью. В истории всегда есть непредвиденное, есть иррациональная свобода, не переводимая ни на какую необходимость. Но смысл происходящего таков.

Германизм всегда был главным препятствием для мировой роли России. Германизм всегда был заинтересован в том, чтобы удерживать Россию в состоянии замкнутого государства, провинциального и парти-куляристического существования. Германизм стоял между Россией и Европой, между Россией и Ближним Востоком. Он не допускал выхода России в мировые пространства, не давал нам дышать мировым воздухом. Разодранная и порабощенная Польша стояла стеной между Россией и Европой. Стену эту всячески укреплял германизм. Несчастная Польша стала символом нашей моральной отрезанности от Европы. Всякое русское движение в Европу натыкалось на разорванный труп

Польши. Германия и Австрия всегда хотели, чтобы Россия оставалась восточным, отрезанным от Европы и от мира государством, они толкали нас в Азию. Освобождение Польши имеет для России символическое значение. Это — наше освобождение от власти германизма и устранение нравственного средостения между Россией и Европой. Мировая роль России тогда лишь начнется, когда Россия окончательно порвет с германизмом. Тогда славянская раса станет самостоятельной мировой силой. Она идет в истории на смену расе германской. И мировая ее роль осуществляется в союзе с Англией и с народами латинской расы.

К СПОРАМ О ГЕРМАНСКОЙ ФИЛОСОФИИ

Практическая манифестация германизма в нынешнюю войну остро поставила вопрос о духовных истоках германской культуры. А так как философия занимает центральное место в германской культуре, то возгорелись споры о германской философии. Возгорелась борьба в московском религиозно-философском обществе, и сосредоточилась она вокруг выставленного В. Эрном тезиса, что агрессивный германский милитаризм есть детище германского философского феномена-лизма1. Для Эрна крайним феноменализмом является не только философия Канта, но и философия Фихте, Шеллинга и Гегеля. Сторонники германской философии очень решительно возражали. В этих спорах чувствовались обычная склонность к схематизму и упрощению и недостаточное внимание к индивидуальности духовной действительности. Всего более поражает, что враги философии Канта обнаруживают в его толковании рабскую зависимость от неокантианцев. Для них Кант — совершенно то же самое, что Коген. Но Кант несоизмеримо более ело-жен и богат. Неверно характеризовать философию Канта, как феноменализм. Для Канта «Критика практического разума» не менее существенна, чем «Критика чистого разума» и внутренне определяет последнюю. Настоящим, последовательным и крайним феноменалистом был Юм, и феноменализм характерен для английской, а не для германской философии. В германской философии всегда была своя онтология и метафизика. Германский дух—существенно метафизический, и даже сама германская гносеология, к которой все более сводится философия последнего времени — метафизика, сколько бы ни отрицали это сами гно-сеологи. И сам феноменализм в германской философии есть лишь разновидность исконной германской метафизики. Для германской философии существен и характерен волюнтаризм. Волюнтаризм же есть особая онтология. Волевой порыв сознавался германским духом, как основа бытия. Волюнтаризм играет определяющую роль в философии Канта,

в его учении о практическом разуме, об автономии личности, о царстве свободы. Тот же волюнтаризм есть и у Фихте, у Шеллинга, у Шопенгауэра, у Гартмана и Древса, Вундта и Паульсена, Виндельбанда и Риккерта и мн. др. Волюнтаристические мотивы были уж даны в старой германской мистике. Раскрытие истины о волюнтаризме было миссией германской мысли, и она выполнила ее с односторонностью и крайностью. Германский дух почуял темный волевой источник бытия, начало иррациональное, Ungrund2. Немецкая философия по-разному, вплоть до Риккерта и Ласка, раскрывала иррациональное, и в этом она продолжала дело германской мистики, открывшей бездну в природе самого Божества (Яков Бёме). Гносеологический рационализм был лишь обратной стороной волюнтаристического иррационализма. И новейшая германская философия, все более мельчавшая, бессильна была выйти из тисков основного противоречия иррационального и рационального. Но сама постановка, не решение, а постановка проблемы иррационального, — заслуга германской мысли. Этим путем имманентно и до конца изживалась трагедия познания.

Неисследимый и вечно убегающий от нашего познания остаток иррационального, безосновного, темного, убиение всякой индивидуальной жизни в рациональном познании — трагедия познания, которую германский дух силен был раскрыть, но бессилен преодолеть. Это — внутреннее расщепление в познании, разрыв субъекта и объекта, переживание смерти в познании. Мистики учат о прохождении через момент духовной смерти. Это прохождение через духовную смерть есть и в путях познания человека. Первоначально целостное священное знание должно быть разрушено. Расщепление и дифференциация неизбежны. Невозможно остаться в первоначальном познавательном благополучии и благодушии, утверждать изначально здоровое тождество субъекта и объекта. Философия Канта и есть гносеологическое выражение имманентной* трагедии познания, прохождение через смерть в познании, как момент развития. В этом я вижу основной смысл кантианства. И от кантовской трагедии познания можно идти только вперед, нет хода назад, к благополучию до-кантовского рационализма, до-кантовского соответствия познающего субъекта с познаваемым объектом. Мы не видим истины в кантовской философии, для нас неприемлем Кант. Но Декарт еще менее приемлем, чем Кант, но Фома Аквинский и Аристотель еще менее приемлемы, чем Декарт. Есть неотвратимый процесс развития, свершение судеб философии в пути от Фомы Аквинского через Декарта и Канта к нашему времени. Это — процесс секуляриза-

י Термины «имманентный» и «трансцендентный» я употребляю в динамическом, а не в статическом смысле. Статически философия Канта — трансцендентная, но динамически она есть прохождение через имманентную трагедию познания.

ции познания, параллельный процессу секуляризации всех сфер культуры. Со знания снимается трансцендентная санкция, которая давала гарантии философии Фомы Аквинского и делала ее священной. Знание вступает на имманентный, внешне не гарантированный путь. Так утверждается автономность познающего субъекта, которая оказывается для него трагической. Познающий как бы выпал из недр бытия, и начались его блуждания. Но эти испытания познания были необходимы. Славянофильская философия не хотела считаться с трагедией познания. Она хотела остаться при первоначальной цельности и сохранить за философией трансцендентно-религиозную санкцию. Она утверждалась в познавательном благополучии и в расщеплении видела лишь отпадение и грех. Но грехопадение лежит в самих истоках свободного имманентного познания. В познании есть люциферианское начало. Философия Канта и была выражением грехопадения в познании, отпадения от первоначальной цельности. Это не делает ее истинной и не побуждает нас за ней следовать, но сообщает глубокий смысл философии Канта в мировых путях познания. Философия Канта должна быть преодолена. Должен быть найден выход из тех тисков, в которые попала германская философская мысль. Но нельзя удерживать мысль в первоначальной цельности, предшествующей трагедии познания. Из философии Канта и из тисков иррационального и рационального должен быть найден имманентный выход. Германский волюнтаризм, заключающий в себе частичную истину, сам по себе не находит выхода. В нем заложено семя насильничества. Германский иррационализм всегда остается несоизмеримым с германским рационализмом. Лишь признав имманентность познающего бытия и бытийность самого познания, философия может выйти на новый путь.

Следует избегать слишком упрощенных схем о германском духе и германской философии. Германская культура очень сложна, и в ней есть несколько линий. А начал уже вырабатываться неославянофильский трафарет о германской философии. Имманентизм и феноменализм, отрицание Софии, оторванность от женственного начала, от земли, от природы — вот что считают существенным для германского духа и для германской философии. Об этом постоянно говорят Булгаков, Эрн и др. Старые славянофилы видели рационализм и дробление духа в западной философии. Новейшие славянофилы выставляют более специфизированные тезисы о германской философии. Грех имманен-тизма заложен еще в старой германской мистике. Вся история германского духа—мистика, протестантизм, классический философский идеализм и новейшая философия — есть сплошное отпадение от Истины, от церкви, от земли, от природы. Великие творческие силы пропали даром, пошли на служение неправде. Становится почти жутко. В неославянофильских тезисах о германизме есть что-то верное, схвачены

некоторые черты германской мысли. И, несмотря на это, есть какая-то большая неправда в оценке германского духа, неправда убивающего, истребляющего, ненавистнического схематизма. Нужно совершенно забыть о Якове Бёме, об Ангелусе Силезиусе, о Фр. Баадере, о романтиках, о Гете, Гофмане и Новалисе, чтобы утверждать, что в германском духе не было встреч с Софией. Великие откровения о Софии были в германской мистике, и учение Якова Бёме о Софии — высочайшая вершина в познании Софии. А великого безумца Гофмана образ Софии, вечно-двоящийся, манил так страстно, как никого и никогда. И можно ли сказать, что нет природы у Парацельса, у Бёме, у Шеллинга? Германия не только протестантская, но и католическая страна. Нельзя характеризовать германский дух по одному Канту, и даже не Канту, а неокантианству. Неокантианство — небольшое явление, и не следует быть так завороженным им. Неокантианство есть эпигонство и упадок. Величие германского духа и его миссию в мире нужно искать в германской мистике, явлении, исключительном по своей силе. Великая германская философия — детище мистики, как и великие явления германского искусства. Германский дух односторонен, в нем есть своя ограниченность. В славянском духе скрыты большие богатства. Но в германском духе были свои подлинные откровения. Германский имманентизм — явление сложное и глубокое. Это — плод мистической зрелости, религиозной автономности человека. И следует подчеркнуть, что именно кантианство всего менее можно назвать имманентизмом*. Кантовская философия и кантовская религия — трансцендентны, а не имманентны. Это — крайнее утверждение дистанции между человеком и Богом и божественной действительностью. Довольно бедная религия Канта была традиционным трансцендентным теизмом. Учение о вещи в себе, о непознаваемости ноуменов3, разрыв субъекта и объекта — все это транс-цендентизм, а не имманентизм. Имманентизм упирается в глубину мистики, трансцендентизм — в поверхность позитивизма. Нельзя видеть в Канте тип чисто имманентной мысли. Именно в Канте было много трансцендентного.

Можно установить связь новой германской философии со старой мистикой. Так, например, в «бессознательном» Гартмана чувствуется Ungrund Бёме, Gottheit Экхарта4, которая глубже Бога. Все иррациональное и волюнтаристическое в германской философии восходит к древней мистике, открывшей темные истоки бытия. Германизм бесконечно сложнее и индивидуальнее, чем это кажется создателям упрощенных схем, изобличающих его отпадение от древней истины. Познавать можно только через любовь. Ненавистью можно увидеть лишь искаженные лики. И нельзя праведно решить вопроса о германской

* Если брать его в статическом разрезе.

мистике, о протестантизме, о германской философии, о Лютере и Бёме, о Канте и Гегеле под гул пушек, в пылу национальных и политических страстей, на улицах и площади. Тут нужно интимное углубление. Вполне допустимо и плодотворно устанавливать расовые типы мышления. Культура глубоко национальна и через национальный свой характер достигает общечеловеческого. Германская раса мыслит своеобразно и совсем по-иному, чем мыслит раса латинская или славянская. Мышление латинское — догматично или скептично и всегда ясно, всегда пронизано лучами южного солнца. Мышление германское — критично и несет на себе печать метафизического севера; оно добывает свет во тьме, погружаясь в глубину духа. Мышление славянское—существенно нравственное, практически-религиозное, оно ищет истину, спасающую мир и людей, истину, неотделимую от правды. Достижение истины возможно через расовое мышление, всегда разнообразное и односторонне ограниченное. Разным народам предназначено раскрывать разные стороны истины. Но всякое достижение истины, по существу, сверхнациональное и сверхрасовое. Нельзя истину оценивать и обсуждать с точки зрения расы, ее особенностей и ее действий в истории. Психология расы очень интересна, но психология расы не может быть оценщиком истины. Скрыта очень большая опасность в установлении типов расового мышления и расовой культуры. Истина легко может стать игралищем национально-расовых страстей. Все достижения германской мысли могут быть объявлены ложью только потому, что они германские. Так, воля к борьбе и победе над расой может обернуться равнодушием к истине и праве. У нас недавно еще немецкую философию считали хорошей и истинной потому уже, что она — немецкая*. Теперь ее считают плохой и ложной тоже потому, что она — немецкая. Наши славянофильствующие философы устанавливают тип германской философии, германской религии, германской мистики, который признают греховным и ложным потому уже, что он — германский. Против этого нужно решительно возражать. Нельзя истину так подчинять национальному принципу. Это уже совсем недопустимый психологизм, который должен привести к полному упразднению философии. Так, например, пробуют утверждать, что германская мысль всегда есть имманентизм (в философии, религии, мистике), а всякий имманентизм есть непременно германизм. Имманентизм оказывается греховной особенностью германской расы. Таким методом вопрос об истинности или неистинности имманентизма, по существу не связанный с национальностью и возникавший тогда уже, когда не народилась еще германская культура, растворяется в борьбе национально-расовых страстей. Я думаю, что

* Тут я имею в виду не отдельных русских мыслителей, которые и раньше относились отрицательно к германской философии, а свойства русского характера.

мож!׳о и должно воевать с германской расой, но невозможно и недо-пустико объявлять войну достижениям истины в германской мысли. А ведь .трудно предположить, что в германской мысли нет достижений истины. Не может быть отверженной, Богом проклятой расы, в которой все было бы греховным и ложным. Неверно и то, что германская мысль всегда есть имманентизм. Я уже указывал, что самая характерная для германизма философия Канта — не имманентна. В германской мысли достаточно было и трансцендентизма. И само лютеранство не может быть названо имманентным типом религиозности. Но остается еще вопрос, в какой мере имманентизм есть истина, как и всякая истина, независимая от расы и национальности? Нельзя отмахнуться от вопроса об истинности имманентизма тем, что выругать его германизмом. Проблема имманентизма, как и всякая проблема, должна быть совершенно освобождена от проблемы расовой.

Наше мышление не должно быть нарочито и надуманно русским, искусственно избегающим всего германского. Это была бы большая несвобода, недостаток непосредственной творческой национальной силы. Германцы совсем не думали о том, чтобы быть непременно им-манентистами, феноменалистами и волюнтаристами; они свободно мыслили из своей глубины. И я думаю, что наша русская мысль существенно и глубоко отличается от германской. Перед ней стоят иные задачи, иной дух ее вдохновляет. Наши достижения истины и правды так же общечеловечны и всемирны, как и в расе германской и латинской. И мы наиболее национальны, наиболее русские, когда ищем из своей глубины правды и истины, а не тогда, когда только русское провозглашаем истинным и праведным, а германское — ложным и греховным. Настоящая ложь и греховность германизма — это попытка монополизировать и национализировать истину и правду, объявить истину германской, а правду — выражением германской силы. Это есть у Чем-берлена, Древса и других идеологов германизма. На этой почве развивается безумное самомнение. Тут германский волюнтаризм вырождается в голое, ничем не ограниченное «хочу». Не дай Бог нам походить на германцев в этом их национально-волевом уклоне. Германцы, сознавшие себя единственно избранной, высшей и чистой расой, обладающей полнотой истины, совершенно непереносимы, в них нужно стрелять из пушек. Расовое самолюбие и самовлюбленность отвратительны. Германцы духовно пали на этой почве, и они должны пройти через нравственное и материальное унижение. Не будем им подражать. И будем свободны в своих оценках германской философии, свободны от рабской зависимости и ученической подавленности и свободны от ненависти и погромного отрицания. Такая положительная или отрицательная зависимость всегда есть бессилие. Сила же дается страстной устремленностью к истине и бесстрашием в переживании трагедии познания, согласием на познавательное неблагополучие.

ВОЛЯ К ПОБЕДЕ

I

В нашем обществе замечаются большая нервность и неустойчивость в переживании войны. Малейшая неудача ведет к унынию и упадку духа. Многие относятся к войне, как обыватели, а не как граждане своего отечества. Но война должна переживаться не извне, как что-то и кем-то для нас совершаемое, а изнутри, как дело совершаемое нами самими. Мы — граждане своего отечества лишь тогда, когда осознаем, что войну ведем «мы», а не «они», что «мы» хотим одолеть врага и «мы» должны победить. И мы рабы, когда совершенно отвлекаем от себя войну и совершенно сбрасываем с себя всякую ответственность, возлагаем все на «них». Очень поверхностен тот взгляд, что войну ведут исключительно армии и правительства. Даже непопулярные в народе войны, в которых заинтересована лишь какая-нибудь часть общества, и те ведутся не только армиями и правительствами. Великие исторические войны всегда бывают борьбой народов. И это особенно нужно сказать о нынешней мировой войне. Мы присутствуем при величайшей в истории борьбе народов, которую бессмысленно было бы объяснять столкновением правительств и их войск. Тут действуют тысячелетние силы, глубокие энергии, тут пришли в движение первоначальные стихии жизни. Стать вне этой мировой борьбы, сложить с себя всякую за нее ответственность, критиковать все, как для себя внешнее, наружное, — нравственно невозможно. Мы все внутри этой бушующей стихии, все — участники ее и деятели. С Германией, Австрией и Турцией воюет вся Россия, весь русский народ, вся славянская раса, вся совокупность наших сил.

Также поверхностно было бы смотреть на войну, как на событие, разыгрывающееся в мире материальном, явление лишь физического столкновения масс. Война есть духовное событие, духовная борьба, прежде всего духовная, а потом уже материальная. Неодухотворенная

масса не может вести борьбы, она бессильна и распадается на части, как песок.

И на войне господствует и управляет сила духа, хотя бы злого, если не доброго. Мы живем в дни великой духовной брани, а не только материального столкновения масс. И война должна переживаться каждым гражданином своей родины и гражданином вселенной, как свое собственное внутреннее дело, как духовное событие, требующее всей совокупности сил. В мировой борьбе народов участвует не только тот, кто призван в действующую армию, но и всякий гражданин, чья воля направлена к победе, чье сознание осмысливает великую борьбу. Воля намагничивает окружающий мир, от нее идут флюиды, токи, положительные или отрицательные. От светлого сознания падает солнечный луч во тьму.

В исторической борьбе народов действуют не только индивидуальная воля и индивидуальное сознание, но и собранная, соборная воля и сознание народов. И всякий, у кого воля ослабевает, кто падает духом, кто во тьму повергает свое сознание, обессиливает свой народ, испускает отрицательные токи и в каком-то подпочвенном слое деморализует армию, отсрочивает победу. Воля народа должна быть гранитом, а не песком. За жертвенной и героической борьбой армии должна стоять всенародная гранитная воля к победе. И к делу собирания такой воли призван каждый из нас. Многие теперь делают сверх меры сил своих и сил человеческих и каждый должен был бы делать хоть в меру сил. Й первым делом должна быть борьба с духом уныния, с разлагающим скептицизмом, с болезненной впечатлительностью. Мировые события от каждого требуют самодисциплины, закала личного характера, необычайной выносливости. Нужно нравственно подготовить себя и весь народ к возможности длительной борьбы, новых жертв и новых испытаний.

В такой страшной мировой борьбе, какой не видела еще история, неизбежны неудачи и разочарования. Но постыдно было бы падать духом от всякой неудачи. Если в обществе будет распространяться такое настроение, что война уже надоела и утомила, и воля каждого будет направлена на скорейшее достижение мирной и благополучной частной жизни, то это внесет глубокую деморализацию, разложение воли народной.

II

Только воля к победе, воля целого народа может ускорить исход великой борьбы и привести к победе. Воля к победе каждого, его духовное участие в историческом деле влияет на всю совокупность жиз-

ни народа, усиливает армию. Совершенно изолированной воли, которая не несла бы на себе никакой ответственности, существовать не может. Всякий, слишком легко унывающий и распространяющий вокруг себя уныние, виновен и несет историческую за это ответственность. Это сознание должно быть распространенно и укреплено. Частно-обывательский взгляд на мировую борьбу есть показатель общественной незрелости. Мы должны освободиться от того духовного рабства, которое мешает нам осознать себя активными творцами собственной истории. Истинная свобода русского народа будет духовным плодом этого освобождающего сознания себя активным участником всемирно-исторических событий. Уже не может быть в рабьем положении тот, кто участвовал сам в таких делах и кровью запечатлел свое участие, кто по воле своей вышел на арену всемирной истории. Рабская сдавленность провинциального существования должна прекратиться. Всякое уныние, упадок исторической воли, перенесение всего с себя на «них» возвращает нас к рабскому, не гражданскому состоянию. Война должна сыграть огромную роль в деле самосознания русского народа и стяжении им более свободной жизни. Свободен лишь тот, кто взял на себя ответственность. Такую ответственность берёт сейчас на себя общество в деятельности земского и городского союзов1. И сама война на полях сражения делается все более и более народной.

Великая борьба народов зашла слишком далеко. Жребий брошен — нет возврата назад. Война будет продолжаться до сокрушения и смирения германизма, и она может быть длительной, вопреки ожиданиям, которые были в ее начале. Мировая борьба делается все боле грандиозной и требует таких кровавых жертв огромных человеческих масс, как ни одна еще война в мире.

Такие жертвы возможны лишь при исключительно напряженной и всенародной воле к победе и сознании ее неизбежности для дальнейшего достойного существования не только родины, но и всего мира. А такое небывалое напряжение человеческой воли и такая ее сознательная жертвенность предполагают глубокое сознание целей жизни, лежащих за пределами индивидуального земного благополучия. Это — религиозный закал воли.

Энтузиастическая воля к победе означает высокий *подъем патриотизма, которого в обычнее время нам недоставало, но который всегда являлся в грандиозные минуты нашей истории. Особенно нужно подчеркнуть, что нам теперь нужен не только подъем национализма, который всегда у нас есть в изобилии, а подъем патриотизма. Национализм заключает в себе целый ряд отрицательных, ненавистнических, вытесняющих и притесняющих чувств. Таких чувств в некоторых наших слоях слишком много, и они затемняют образ родины. Национализм — партиен, не народен, он ставит разные трусливые интересы

выше творческой любви к родине. Патриотизм — сверхпартиен, всенароден, он есть положительная творческая любовь к родине. Великие патриоты всех народов горели чистым огнем, творили новую жизнь народов. Укрепление в России творческого патриотизма, возвышающегося над партиями, превозмогающего все отрицательные чувства и реакции, — великая задача русского сознания и воли. В эту войну должен явиться у нас истинный патриотизм. Порыв такого патриотизма чувствовался в речах на съезде промышленников2. И когда воля к победе станет всенародной, когда каждый будет участвовать, тогда будет и победа. Неудачи же на пути, всегда мелкие по сравнению с размерами событий, должны лишь укреплять патриотическую волю к победе.

СОВРЕМЕННАЯ ВОЙНА И НАЦИЯ

I

Нынешняя война очень глубоко отличается от прежних войн. Теперь совсем иное соотношение сражающихся армий ко всей жизни народов, чем в прежние времена. Прежде войны были гораздо более профессионально-военными, выделенными из всей совокупности народной жизни и народных сил. То было столкновением сравнительно небольших армий. В каком-нибудь генеральном сражении одна армия разбивала другую, и этим решался исход войны. Война велась не до полного поражения одного народа другим, не до полного истощения, не ставились на карту вся жизнь народа, вся совокупность его сил. Не качества народов, а качества армий и их военачальников имели решающее значение. Нынешняя европейская война показала, что войны также демократизируются, становятся общественными и народными, как и вся жизнь. В основе современного милитаризма лежат всеобщая обязательная воинская повинность и мобилизация всех народных сил. Ныне война не есть борьба кадровых армий, отделенных от всей жизни народа, и она не знает решающих генеральных сражений. Война есть борьба вооруженных во всех отношениях народов, которые мобилизуют все свои силы. Огромное значение имеют промышленность страны, ее техника, ее наука, общий ее дух. Победит сила всего народа, мощь всей страны, как материальная, так и духовная. Отдельные военные успехи не могут решать исхода войны, как бы они ни были эффективны. Успехи германцев в Галиции могут нас печалить, но они нимало не решают исхода грандиозной борьбы1. И можно с уверенностью сказать, что весь военный блеск Германии и все успехи ее армий трагически безнадежны в смысле последнего результата войны. Отдельные победы германцев могут быть лишь пирровыми победами. Кажущийся успех германцев таит в себе страшное самоистребление, самопожирание. Нынешняя война должна вестись до полного поражения одно-

го народа другим, до окончательного обессиления. Победа не решается специально милитаристскими качествами, которые у германцев, бесспорно, велики. Победят те народы, у которых в совокупности больше сил. И потому нет сомнения, что победят союзники. Это — вопрос лишь времени и количества жертв. Окончательно победить Россию, довести ее до полного истощения абсолютно невозможно. Силы России неисчерпаемы. Трагический опыт Наполеона показал, что значит посягнуть на Россию. Россия, как цельный организм, как совокупность народных сил, непобедима. И еще менее возможно победить Россию с Францией, Англией и Италией. Победа Германии арифметически невозможна. И она невозможна духовно.

Но воля к победе и сознание неизбежности победы вовсе не означают, что нужно находиться в состоянии самообольщения и утверждать, что у нас все обстоит благополучно. Бесстрастие перед правдой укрепляет волю, а всякая ложь расслабляет. Одинаково пагубны для дела победы как трусливое уныние по поводу отдельных неудач, так и лживое самообольщение. Патетическое переживание целым народом долга мобилизовать все свои силы и победить не только не предполагает приукрашивания действительности, но предполагает неизбежность самокритики.

II

Мы сейчас вступаем в новый период общественного, всенародного патриотического подъема, и подъем этот связан с сознанием многих наших грехов и недостатков. Так всегда бывает. Подъем рождается сознанием творческой задачи, предполагающей огромное напряжение сил, а не рабьим преклонением перед фактической действительностью. В русском обществе зреет творческий патриотизм, любящий правду и отбрасывающий иллюзии. Творческий патриотизм предполагает решимость всенародной воли довести борьбу, великую борьбу, до конца, до полного одоления врага. Это есть окончательное сознание той истины, что в нынешней войне победить может лишь весь народ и победа дается лишь обнаружением и приведением в активное состояние всех сил народа. Война не может уже быть бюрократической, профессионально-военной, она должна быть общественно-народной, национальной. Но времена партизанских войн прошли, и не этим путем должен выявиться всенародный характер войны. Теперь нужны мобилизация и планомерная организация всех народных сил деятелей войны. Первым нравственным условием такой организации народных сил является прекращение внутренней розни, преодоление партийности и этого вечного противоположения «мы» и «они», в котором повинны обе

стороны. Нынешняя война предполагает огромный творческий подъем народов, совершенно исключительное напряжение народной инициативы и самодеятельности. Потенциальные силы России огромны, во много раз превосходят силы Германии. Но силы эти находятся в состоянии дремоты, связанности и неорганизованности. Подъем и организация народной энергии для целей войны будут иметь значение не только для войны, но и для всего будущего России. Последствия этой организации общественной энергии будут неисчислимы во всех сферах жизни. Мобилизация нашей промышленности для целей обороны будет также подъемом промышленной инициативы для жизни мирной и приведет к осознанию промышленным классом своей политической роли. Укрепятся в грозный час истории навыки общественной инициативы, общественной организации и общественной ответственности. И всего ценнее то, что приобретенное для новой жизни будет приобретено не отрицательным, а положительным путем, не раздором, а единением, творческой, а не разрушительной энергией.

Ill

То жизненно-существенное, что мы переживаем сейчас, излечит нас от язвы доктринерской партийности. Сейчас не нужны политиканы, и они очень вредны. Объединяющий и созидательный опыт, который порождает война, ниспровергает всякое политиканство, с какой бы стороны оно ни шло. В нынешний час истории нужны люди с положительными, творческими, национально-историческими инстинктами. Должно быть сверхпартийное, национальное министерство, занятое делом, а не политиканством. Правый лагерь у нас не менее политиканствует, чем левый, даже более. [...] Объединение всего русского общества и народа должно идти с двух сторон, быть обоюдным, оно предполагает жертвоспособность всех лагерей. Лозунг «все для войны, для победы» предполагает свободу активности, свободу организации для всех народных сил. [...] А страна, в которой война не будет национальной, не будет напряжением всех народных сил, рискует быть побежденной. Победить может лишь свободный и вооруженный народ. И всякий патриотический подъем народной энергии есть вместе с тем и самоосвобождение народа. Речь идет, конечно, не о народе в социально-классовом смысле слова, а о народе-нации.

Мы вступаем в совершенно новый период и ныне стоим под знаком национально-патриотического прогрессивного воодушевления и движения. Неудача и слабость нашего освободительного движения были в его не национальном, космополитическом характере...2 И темные силы инерции в русском народе оправдывали себя, как националь-

но־патриотическую реакцию... Но после нынешней национальной войны, после нынешнего пробуждения народных сил эти темные, инертные силы не могут уже выставлять своего монопольного патриотизма и своего исключительного национального чувства. Отныне патриотизм и национальное чувство должны принадлежать по праву прогрессивной общественной энергии. Отныне темные силы инерции скомпрометированы подозрительным германофильством. И те, которые еще недавно выставляли себя монополистами патриотизма, теперь всего менее принимают участие в патриотическом воодушевлении — они мешают мобилизации общественных сил. Эти темные силы не хотели, чтобы война стала национальной, т. е. не хотели победы. Они стояли на пути окончательного осознания того, что война может быть лишь всенародной, и потому виновны в предпочтении своих групповых и корыстных интересов интересам России. Германия будет побеждена, если будет иметь дело со всей Россией. И только новая Россия может вести победоносную войну. Великая страна, великий народ — непобедимы.

ЧУВСТВО ИТАЛИИ

Большая радость для нас, радость не только государственная, но и душевная и культурная, что Италия с нами1. Для многих русских, как и для англичан, Италия была мечтой. Италия и для нас была образом красоты и радости жизни. Безрадостность русской жизни, отсутствие в ней пластической красоты доводят нашу влюбленность в Италию до крайней напряженности. Путешествие в Италию для многих — настоящее паломничество к святыням воплощенной красоты, к божественной радости. Трудно выразить то душевное волнение, сладостное до болезненности, которое охватывает душу от одного названия иных итальянских городов или итальянских художников. Италия для нас не географическое, не национально-государственное понятие. Италия — вечный элемент духа, вечное царство человеческого творчества. На Италию нельзя смотреть как на одну из стран, подобно другим странам Европы. От одной мысли о возможности варварского разрушения городов Италии и ее памятников искусства так сжимается сердце, как не сжимается оно от мысли о разрушении всех других городов и памятников Европы. Невозможно строить свое отношение к Италии с исключительно политической, государственной, национальной точек зрения. Только варвар не чувствует этого. И многих беспокоит, что германец может оказаться таким варваром. Хоть на секунду, да ощутили многие жуткое чувство от возможности разрушения германцами итальянских городов, расхищения памятников искусства. Эти опасения душевно показательны, но они не имеют под собой реальной почвы. До этого никогда не дойдет. Второе нашествие варваров на Рим невозможно. Но любовь России к Италии в эти дни крепнет.

Нигде русский не чувствует себя так хорошо, как в Италии. Только в Италии не чувствует он давление и гнета враждебной мещанской цивилизации Западной Европы, не чувствует на себе самодовольного презрения людей, лучше устроившихся и навязывающих свои нормы

жизни, — презрения, столь отравляющего нам жизнь в других странах Европы. В Италии русскому вольно дышится. Русский характер и родствен и глубоко противоположен итальянскому характеру. В итальянском характере нет свойств, вытесняющих нас, русских, какие есть в характере германском. Но любим мы у итальянцев то, что не похоже на нас, что нас дополняет. Мы любим в итальянцах дар переживания радости жизни, которого мы, русские, почти лишены. Мы — тяжелые, всегда ощущающие бремя жизни и мировую ответственность, любим легкость итальянцев. Мы — люди севера, любим близость итальянцев к солнцу. Так тяжела была наша история и так труден характер нашей расы, что мы почти не знаем свободной игры творческих сил человека. И нас пленяет в итальянском народе этот избыток свободных творческих сил.

Русская душа не дерзает вольно творить красоту, ощущает как грех творческую избыточность, и она любит творчество красоты, творческую избыточность солнечной страны Италии. Русская душа ищет пленительного дополнения в пластичности итальянской культуры, которой так недостает культуре русской. Вспомним, как любил Италию Гоголь, как стремился к ней, какую ей воздал хвалу2. А ведь сам Гоголь очень тяжело переживал жизнь, всегда чувствовал бремя мировой ответственности; мучения нравственной совести всегда стояли на путях его творчества. В этом он был очень русским и по-русски любил Италию, как дополнение, как мечту, как то, чего в нем самом не было. Русская тоска по Италии — творческая тоска, тоска по вольной избыточности сил, по солнечной радостности, по самоценной красоте. И Италия должна стать вечным элементом русской души. Италией лечим мы раны нашей души, истерзанной русской больной совестью, вечной русской ответственностью за судьбу мира, за всех и за вся. Не только от уныния русской жизни, но и от величия ее, от Гоголя, Достоевского и Толстого, от всего трудного и мучительного русского стремимся мы в Италию подышать вольным творческим воздухом. Исключительная этичность русской души ищет себе дополнение в исключительной эстетичности души итальянской. Италия обладает таинственной и магической силой возрождать душу, снимать тяжесть с безрадостной жизни. Такова вечная, неумирающая, неразрушимая Италия.

Любовь наша всегда была направлена на старую и вечную Италию, а не на Италию новую и временную. Наслоение современного Рима, Рима последних десятилетий, памятник Виктору Эммануилу, квартал Людовизи и пр., придавившие более глубокие слои Рима античного, средневекового, Рима Возрождения и барокко, шокируют и отталкивают3. И в этом — трагедия итальянского народа: он раздавлен и как бы унижен своим слишком великим и прекрасным прошлым. Но ни один народ не может жить только прошлым, только воспоминаниями — он

хочет жить настоящей жизнью, хочет творить. И если все, что творит народ в своей современной жизни, — незначительно и некрасиво по сравнению с тем, что он творил в прошлом, то это очень трагично. Вечный город Рим как город современный — лишь второстепенный город, лишь Париж второго сорта. Величие и вечность Рима, захватывающая дух, мощь самого его имени давят Рим как столицу современного буржуазного государства. Может явиться потребность освободиться от непосильного величия прошлого, сбросить с себя его давление, чтобы создать современную, новую жизнь, строить и расширять большие города, походить на другие великие державы Европы. Итальянцы и по свойствам своей расы, и по складу своей истории с трудом приспособляются к капиталистическому производству и к буржуазному стилю жизни. На этой почве они все еще не могут продвинуться в первые ряды. И совершенно понятно, что футуризм должен был зародиться именно в Италии, в стране старой и великой латинской культуры. Футуризм есть судорожная попытка сбросить эту обессиливающую власть былого величия, сжечь прошлое, чтобы свободно начать жить по-новому, творить совершенно новую жизнь и новую красоту, которую нельзя уже будет сопоставлять ни с ранним, ни с поздним Возрождением. В футуризме есть хамизм незначительных детей великих отцов. Его нужно понять как судорогу упадка великой латинской культуры. Во Франции упадок латинской культуры, величайшей, какую знала Европа, породил декаданс, явивший своеобразное величие и красоту.

В Италии этого не было или почти не было. Футуризм весь связан с прошлым, является реакцией на прошлое, а не творчеством будущего. Футуризм как идеология должен был явиться в Италии, но он не дал там настоящих плодов. Плоды эти скорее можно наблюдать в футуристической войне, которую ведут современные германцы. Футуризм ука-зует на то, как трагически остра проблема латинского возрождения. Но самого возрождения трудно ждать от футуризма. В великой войне его-рит футуризм, как и многое другое, и пробудятся те силы латинской расы, которые в ней подлинно еще есть. Италии придется не разрушать памятники своего былого величия, а защищать их от футуризма германского. Вероятно, и сам Маринетти будет защищать.

Современных итальянцев давят красота и величие собственного прошлого. И это есть лишь показатель их слабости. Но для нас и для всего мира прошлое Италии, ее великие памятники и могилы — вечный, неиссякаемый источник творческой энергии, вечно возрождающая сила. Я ощутил это с невыразимой силой, когда смотрел из виллы Маттеи на Кампанию с термами Каракаллы, с Аппиевой дорогой, с акведуками и античными могилами4. Красота Кампаний, земля которой не рождает уже, в которой все мертво, все памятники человеческого творчества превратились в явления природы и неотрывны от самой

древней латинской земли, — единственная в мире и величайшая красота. Но таинственно то, что сама мертвенность Кампании, разлитая по ее поверхности смерть, является источником творческой жизни. В мертвом есть вечная жизнь и вечный призыв к жизни. Окрестности Рима дают могущественное чувство величия человека и его творчества. Не только плодоносная почва со спелыми к жатве хлебами дает чувство жизни, но и бесплодная от слишком великого творчества почва, усеянная лишь могилами, может дать еще более сильное чувство жизни и вечности и стимул к творчеству. В Кампании, в окрестностях Рима, плоды человеческого творчества приобрели характер вечного величия природы. Но такова вся Италия: в ней человеческое творчество и природа неотрывны. И все в ней навеки остается для всего мира. Она — родина человеческого творчества Европы. И все отошедшее и мертвое в ней есть источник жизни и возрождения души. Если бы Италии грозила опасность разрушения, защищать ее должен весь мир, ибо красота ее сияет для всего мира.

В эти дни с особенной силой должна ощущаться интимная любовь России к Италии, душевный союз, вечность Италии в нас самих. Велика у нас была власть германофильства. Мы и уважали германцев, и поклонялись им, и были у них в рабстве. Но никогда не было у русских к германцам интимно-душевного отношения. А лишь союз народных душ должен быть и союзом телесно-государственным.

11 Падение священного Русского царства

ВОЙНА И КРИЗИС СОЦИАЛИЗМА

I

Кризис социализма — один из выяснившихся и несомненных результатов европейской войны. Интернациональный, доктринерский, марксистский социализм, по-видимому, безвозвратно кончился. Теоретически давно уже он был подвергнут серьезной критике и преодолен, но ныне стихия жизни добивает его. Учение о том, что социальные классы и спаивающие их интересы являются основными и определяющими началами исторического процесса, оказалось отвлеченной доктриной, не выдерживающей испытания жизни. Сохранил ли «международный пролетариат» свою физиономию в нынешних великих событиях? Существует ли он, как реальное единство, как самостоятельная действенная сила? Та отвлеченность, которая в учении носила имя «международный пролетариат», наделена была почти такими же вселенскими свойствами, как папизм, оказалась бессильной в величайших исторических событиях. В яростной стихии мировой войны международный пролетариат утонул, как утонула международная организация католической церкви. В такие критические минуты истории проверяется, что подлинно жизненно и действенно, а что было наносным и доктринерским, что омертвело и потеряло уже свою силу. Международный пролетариат и социализм так же бессильны были остановить европейскую войну, как и папа и католичество. Сила грядущая оказалась так же бессильна, как и сила прошлая, отживающая. Расовые инстинкты, национальные чувства, империалистические интересы сильнее всех этих международных начал, претендующих на вселенскость. Невиданная в истории мировая война обнаружила отсутствие в жизни человечества международной и вселенской моральной инстанции, которая обладала бы силой, к которой можно было бы апеллировать. Не существует материально выраженного, органически воплощенного единства человечества. Нет ни внешней мировой империи, ни внешней мировой церкви, ни

Война и кризис социализм 323 внешнего мирового социализма, ни единоспасающего пролетариата. Зримая вселенскость — лжива и призрачна. Единое человечество раскрывается лишь в духе, а не в жизни материальной. Во внешней же, воплощенной исторической жизни человечество идет к единству сложными и страдальческими путями расовой и национальной борьбы.

II

Война жизненно и наглядно показала то, что теоретически давно уже было ясно. Социальный класс не есть субстанция, — он по существу есть что-то вторичное, а не первичное, он — лишь преходящая функция социальной жизни. Социальный класс не связан с уходящими вглубь корнями человеческой жизни, он продукт исторического процесса, а не основное, определяющее его начало. В отличие от класса, нация, как и личность, есть субстанция, коренное начало жизни человечества. Нация пребывает и за эмпирической поверхностью исторического процесса, где уже нет социальных классов, она корнями своими уходит в самую глубь жизни. И класс, как вторичное, бессилен раз-пожить и подчинить себе нацию, как первичное. Марксизм номиналистически мыслил нацию и реалистически мыслил класс1. Но верно обратное. Национальные инстинкты, в конце концов, всегда побеждают инстинкты классовые. Рост классового сознания во вторую половину XIX века, в эпоху возникновения и торжества марксистских теорий, имел серьезные основания и был фатумом капиталистических обществ. Это было правдивое и по-своему праведное отражение социальной неправды нашей жизни. Но классовые теории, опиравшиеся на вновь возникшие классовые инстинкты, были не творчески-активны, а принудительно-пассивны в отношении к злому процессу социальной жизни. То было торжеством фатума, а не свободы. Социально-классовое сознание и социально-классовые теории прикрыли более глубокие пласты человеческой жизни, ослабили более коренные человеческие инстинкты, затемнили более далекие цели человеческой жизни. Этой кары заслужило человечество. Буржуазные возражения против классового социализма тоже ведь классовые, и в большинстве случаев возражения эти лицемерны и жалки. Всякое классовое самоутверждение — а первый пример такого самоутверждения явили классы экономически-господствующие — заслуживает классового отпора и противодействия. Ответственность падает не на классовый социализм.

Но манифестации злого раздора на поверхности социальной жизни не могут окончательно затемнить более глубоких начал жизни. Более глубокие жизненные начала давно уже просачивались в социал-демократию и нарушали ее доктринерскую чистоту. Начала нацио-

нальные, с одной стороны, и индивидуальные — с другой, проникали в социал-демократию и ограничивали самодержавие пролетариата, его абсолютность. Этот кризис социал-демократии начался со времени возникновения бернштейнианского, или ревизионистского, течения. Постепенно социал-демократия из религии революционного пролетариата превращалась в деловую социально-реформаторскую партию и давала место святыням, не связанным с божественностью пролетариата. Когда разразилась европейская война и сорвала все поверхностные покровы жизни, обнажила стихийно первичное в человеческой жизни, германские социал-демократы преспокойно начали сражаться против социал-демократов бельгийских и французских. Единство международного пролетариата оказалось фикцией. Силой жизни национальные инстинкты и интересы были утверждены превыше инстинктов и интересов классовых Обычные фразы о том, что германскому пролетариату ближе французский и др[угие] пролетариаты, чем германская буржуазия, оказались лишь безжизненным доктринерством. Все почувствовали не единство классовое, а единство национальное. Германия дороже германским социал-демократам, чем международный пролетариат, ибо Германия — факт, а международный пролетариат—теория. Воюют не буржуазные классы, как то должно быть по теории, а народы, сознающие себя единым организмом. В огне войны расплавляются все вторичные образования, но остается и пребывает все первичное. Несправедливо укорять германских социал-демократов за то, что они оказались германцами, что в них пробудился патриотизм, когда отечеству стала угрожать опасность. Но нравственное банкротство германской социал-демократии нужно видеть в том, что она оказалась орудием насильнического германского империализма. Социал-демократия представляет уже количественно слишком большую силу в Германии, чтобы она не несла ответственности перед миром за агрессивно-насильнические дела германизма. И мир нравственно лишит германскую социал-демократию права произносить впредь громкие фразы о международном пролетариате, о справедливости, о защите интересов угнетенных классов и пр., и пр. После победоносной Франко-прусской войны Ницше писал о немцах: «Дорого стоит достигнуть могущества: могущество одуряет... Немцы — их называли некогда народом мыслителей, — мыслят ли они еще ныне вообще?»2 Поистине сам он о другом думал, когда проповедовал волю к власти. «Одурели» и немецкие социал-демократы. Но ослабление германского могущества приведет их в чувство и разум.

Ill

Силой поистине международной и мировой является капиталистическое меновое хозяйство. Капитализм разбивает всякую нацио-

нальлную замкнутость и вовлекает хозяйственную жизнь народов в мировой круговорот. В капиталистическом хозяйстве есть это противоречие: с одной стороны, оно является основой современной национальной и империалистической политики, с другой стороны — силой интернациональной и объединяющей. Капитализм объединяет человечество через раздор и борьбу интересов: современные банки — чудовищные интернациональные силы. Биржа в значительной степени определяет международные отношения. И нужно сказать, что международность социализма была лишь отражением международности капитализма. Социализм всегда очень определялся своим врагом. Мировая война подвергает величайшим испытаниям мировое капиталиста-ческое хозяйство. Прежние великие войны совершались еще при хозяйстве в значительной степени натуральном, гораздо более устойчивом и выносливом, рассчитанном на медленный темп жизни. В современном хозяйстве темп жизни ускоренный, и природе этого хозяйства не свойственны терпение и долгое ожидание. Капиталистическое меновое хозяйство — очень хрупкое, чувствительное и нервное, по природе своей склонное к кризисам и катастрофам. Но такой катастрофы, как нынешняя война, ему еще не приходилось переживать. И есть много оснований предполагать, что мировое хозяйства после войны переживет большие изменения. В мировом огне сгорит многое призрачное, фиктивное, сопровождавшее капиталистическое хозяйство. Поистине капитализм создавал много призраков и фикций, много ложных потребностей и ложных удовлетворений. Призрачна и лжива эта неутомимая жажда прибыли, неведомая другим эпохам. Устоит и пребудет в капиталистическом хозяйстве лишь то, что составляло его положительную миссию, реальный рост производительных сил народов. В современной Германии капитализм достиг высочайшего напряжения, и там от напряжения он должен погибнуть. Германия явила миру своеобразное сочетание модернистического капитализма с модернистическим милитаризмом. Техника германского милитаризма есть чудовищная химера капитализма, его самоистребляющее и самопожирающее порождение. И европейская война в известном смысле есть фатум капиталистических обществ с их разнузданными и пожирающими интересами, есть роковой и неотвратимый капиталистический взрыв.

Маркс был прав, говоря, что капитализм имеет свою неотвратимую диалектику и что в нем заложено семя катастрофы. Но его рационалистические схемы будущего оказались неверны. В современном германизме своеобразно сплелись агрессивный милитаризм, напряженный капитализм и буржуазный по духу социал-демократизм. Юнкерство, буржуазия и рабочие городов, столь, казалось бы, противоположные по своим интересам, соединились в одном образе модернистической и футуристической Германии, и поражение Германии будет поражени-

ем самого совершенного милитаристически-капиталистически-социал-демократического общества, технически самого совершенного и самого бездушного из когда-либо бывших обществ. Катастрофа европейской войны обозначает наступление конца двух близнецов — международного буржуазного капитализма и международного буржуазного социализма. Мы присутствуем при трагическом конце буржуазных идеалов жизни. Этими буржуазными идеалами социал-демократия была не менее заражена, чем господствующие буржуазные классы. В германском империализме, столь роковом для мировой жизни, кризис буржуазности достиг последней остроты, в нем многое приходит к концу. Кризис социализма есть кризис буржуазности.

IV

После мирового кризиса войны должны явиться новые социальные формы. Неустойчивость и недолговечность основ современного социального строя слишком очевидны. Но бессильны и безнадежны все попытки без остатка рационализировать жизнь и рационально предсказать будущее. Все схемы и все доктрины будут опрокинуты жизнью. Нас ждет непредвиденное и неожиданное. После такой мировой катастрофы народятся новые человеческие души и жизнь человечества вступит в великую неизвестность. Старый социализм был плоть от плоти и кровь от крови буржуазно-капиталистического общества—он не был творчеством неведомой жизни. Творчество жизни всегда многообразно, никогда не схематично. Война открыла нам, что все бесконечно сложнее, чем думали, что всегда нас подстерегает неожиданность и что никакие рациональные схемы не имеют силы над жизнью. Можно, конечно, предвидеть неизбежность социализации хозяйственной жизни, большее подчинение процесса производства общественной и государственной организации. Невозможно предоставить хозяйственную жизнь, от которой зависит хлеб насущный для человечества, на произвол судьбы, свободной и хаотической игре интересов и ненасытной человеческой жадности. Очень важно, что неотложные потребности войны вызывают частичную социализацию хозяйства и большую регуляцию его государством. В регуляции хаоса, порождаемого мировой войной, вырабатываются новые навыки организации человеческой жизни. Неизбежность организованной регуляции природных стихий и стихий человеческих будет особенно осознана в эту войну. Государства во время такой войны слишком поглощены вопросом о хлебе насущном для всего народа, общественные силы слишком привыкают организовываться для удовлетворения насущных потребностей обороны, чтобы после войны хозяйственная жизнь могла по-старому остаться нерегулированной

и катастрофически-хаотической. Общественная и государственная регуляция хозяйственной жизни, конечно, выльется не в те формы, которые предрешает социализм доктринерский. Формы будут многообразны и непредвиденны, как непредвиденно творчество жизни. [...] Жизнь человеческая одновременно развивается и в сторону большей индивидуализации, и в сторону большей универсализации. Жизнь народов становится и более национальной, и более мировой. [...]

Перед XX веком стоят такие грандиозные творческие задачи регуляции природных сил и природных стихий, каких не знал еще XIX век со своим ограниченно позитивистическим мировоззрением. Ныне XIX век окончательно ликвидируется, и мы вступаем в неизведанное.

О «ЛЕВОСТИ» И «ПРАВОСТИ»

(Ответ Д. Муретову)_

Свой ответ Д. Муретову*, который поднял очень интересный вопрос, я начну с того, что вполне присоединяюсь к пожеланию, выраженному им в конце статьи. Подобно ему, я думаю, что «никогда не было времени, более требующего обсуждения и углубления самых общих и теоретических разногласий». Мы живем в период глубокого кризиса сознания, переоценки основных жизненных ценностей и нам нужна не только энергия воли, направленная к победе над врагом, но и энергия мысли, направленная к национальному возрождению. Но статья Д. Муретова дает повод к недоразумениям, которые должны быть разъяс-йены. Я призывал к преодолению раскола русского общества на два враждебных лагеря, восстал против всякого политиканства. И я же подвергся обвинению — в политиканстве «левого» уклона. Давно уже, с 1905 г., я энергично писал против дурной привычки нашей «левой» интеллигенции отождествлять категории «левости» и «правости» с моральными категориями добра и зла**. «Правый» — значит подлец, «левый» — значит поядочный человек—вот упрощенная философия жизни, против которой я давно уже и много писал. Для меня совершенно несомненно, что правый предводитель дворянства или священник как человеческие личности могут нравственно стоять бесконечно выше, чем левый адвокат или литератор. Это — нравственная аксиома, которая должна быть признана нашей интеллигенцией. Это — нравственная, а не общественная проблема, требующая нравственной реформы сознания. Нравственное превозношение на почве «левости» и радикальное-ти есть, конечно, уродливое явление. Но я отказываюсь признать рав-

* См. в №14949 «Биржевых ведомостей» письмо «Как надо мыслить партийное примирение (независимый голос)», написанное Д. Муретовым по поводу моей статьи «Современная война и нация»1.

** См. мою книгу «Духовный кризис интеллигенции»2.

ноценность самой искренней борьбы самого честного предводителя дворянства за привилегии дворянства с борьбой за свободу слова. Ибо привилегии дворянства — интерес «мира сего», а свобода слова—ценность божественная.

Нужно понять, что русская интеллигенция делила мир на порядочных людей и подлецов, на спасенных и погибших, на представляющих царство Божие и представляющих царство дьявола по тем же душевным основаниям, по каким это деление производят ортодоксальные католики, баптисты и иные какие-нибудь сектанты, а также и многие правые православные. Это — деление религиозного, а не политического порядка. Ошибочно было бы думать, что русская «левая» интеллигенция настроена и ориентирована политически и общественно, — она скорее настроена и ориентирована религиозно, хотя религиозность эта — извращенная и прикрепленная к ненадлежащим предметам. Это прекрасно понимал и раскрывал Достоевский. Русская интеллигенция стремилась не столько к политическому и общественному строительству, сколько к спасению человечества и мира, представлявшемуся в форме социальной мечтательности и утопического фантазерства. В этом наша интеллигенция была очень русской, национальной. Привить русской интеллигенции инстинкты государственного строительства и внедрить сознание реальной политики— значит европеизировать нашу интеллигенцию. Дифференциация ценностей, установление сложной иерархии ценностей есть европеизация интеллигентского сознания.

Русский интеллигент, как некий идеальный тип, все ценности смешивает в «добре», правде, справедливости и в сущности не признает никакой ценности, кроме моральной. Как трудно было его заставить признать самостоятельную ценность красоты. Он почти совершенно не способен оперировать какими-нибудь категориями, кроме моральных, он всегда морализирует над историей, и социологические идеи всегда были лишь прикрытием его морализма. Русский интеллигент умудрился даже столь аморальное и внеморальное учение, как марксизм, принять и понять чисто моралистически. Для него «пролетариат», это — хорошие, добрые, спасенные, а «буржуазия», это — злые, подлые, погибшие. Такой исключительный морализм укрепляет сектантскую психологию. Почти невозможно принудить традиционный тип русского интеллигента к историческому и общественному мышлению, к признанию сложности и многообразия жизни, столкновения и взаимодействия разных ценностей. И я думаю, что только такая катастрофа, как мировая война, может изменить и расширить сознание русского интеллигента. Некоторые изменения сознания начались, впрочем, уже с неудач 1905 года.

А теперь скажу о себе. Я не думаю, что «левые» должны «поправеть», а «правые» — «полеветь». Я думаю, что нужно выйти из давящих

категорий «левости» и «правости», перестать оценивать жизнь исключительно по плоскостному и плоскому движению «влево» и «вправо» и перейти в какое-то другое измерение, измерение глубины и высоты. Д. Муретов хочет сделать «правое» исправление моей точки зрения. Сам того не замечая, он хочет выиграть больше для «правости», отвести для нее больше места. Но я думаю, что не нужно ничего выигрывать ни для «правости», ни для «левости», нужно смотреть на вещи по существу, изнутри, из своего внутреннего видения истины и правды, не оглядываясь ни «направо», ни «налево». Я могу очень ошибаться в своих оценках, но в принципе я по мере сил стараюсь так делать. Я не хочу ни «праветь», ни «леветь», так как хочу иного, глубинного измерения вещей, хочу двигаться по вертикали, а не по плоскости. Но такая точка зрения не лишает меня ни права, ни возможности делать оценки тому, что совершается на плоскости русской жизни, оценку «правости» и «ле-вости» в ней. Призыв к единству, к прекращению злой розни и освобождению от политиканства должен быть созданием новой ценности в русской жизни, а не отказом от самых даже суровых оценок. Под жертвенностью я понимаю прежде всего отречение, от интересов, от корысти, от исключительного самоутверждения, а не <*т, своих внутренних ценностей и оценок. Во имя великой ценности России, интеллигенция должна отречься от своего исключительного ,самоутверждения и от погруженности в свой ограниченный круг, а бюрократия и дворянство должны до известной степени отречься от своих корыстных интересов. Я, может быть, очень ошибаюсь в своей оценке роли «правых» кругов, которые считаю не патриотическими и щ национальными, и тогда меня следует опровергнуть, но в деле такого рода оценки мне нечем жертвовать и неотчего отрекаться.

, И непонятно, почему Д. Муретов считает не жертвенной мою точку зрения? Существует «левость», которая мржет представить национальную рпасность в тяжелый для родины час. Об этрм нужно говорить и об этом говорить нетрудно. Но существует также «правость», которая есть национальная опасность и предательство родины, и изобличать это — патриотический долг. Лозунг «все для войны, все для России» требует изобличение «правости», обессиливающей нацию в великой борьбе, подвергающей отечество опасности. Это нужно делать не с «левой», а с национальной точки зрения. Но говорить об этом намного труднее. Я утверждаю, что в некоторых «правых» кругах существовало германофильство, обессиливавшее Россию, затемнявшее наше национальное сознание перед мировой катастрофой*. То было изменой делу славянства в мире под непосредственным влиянием германизма. Эти круги, которые, с национальной точки зрения, должны быть названы

* Иван Аксаков — совсем неподходящий пример. И всего менее я склонен причислять его к темным силам.

темными силами, определенные государственные и социальные формы ставили выше России и любили превыше родины: они были преданы не России, которая глубже и выше преходящих исторических форм, а лишь желанной для них государственности, желанной социальной структуре. И эта преданность известным государственным идеалам поверх России не более национальна, чем преданность «левых» своим социальным идеалам. У иных «правых» это было совершенно бескорыстно и идейно, у других — корыстным утверждением своих интересов. Но национальная опасность тут не меньшая, чем во взгляде на Россию исключительно с точки зрения пролетариата или другого какого-нибудь «левого» социального учения.

Я вполне согласен с Д. Муретовым, что русская интеллигенция должна, наконец, признать самостоятельную ценность национальности. Но я мало верю, что истинными носителями этой ценности были наши «правые» круги и что ценность национальности может быть получена интеллигенцией, например, от бюрократии или дворянства. Также мало верю я в то, что «левые» были всегда носителями истинной ценности свободы. Слишком много условной лжи накопилось и там и здесь. Национальное сознание в России есть творческая задача мысли и воли, и путь к нему лежит вне традиционной «правости» и «левости». То, что Д. Муретову кажется во мне «политиканством», есть лишь мое глубокое убеждение в том, что в некоторых влиятельных «правых» кругах давно уже начался процесс нравственного разложения. Это — вопрос факта, а не принципа, так как вполне возможна «правость» нравственно здоровая. Среди «правых» есть превосходные, честные и чистые люди, и среди них возможны даже святые и герои. С другой стороны, среди «левых» есть много плохих людей, корыстных, неискренних и растленных, и я не склонен особенно нравственно высоко оценивать среднюю массу нашей радикальной интеллигенции, радикализм которой нередко бывает и недоброкачественным, и пошлым. Но в лучшей, героической части русской интеллигенции была ценная нравственная энергия, без которой немыслима Россия, как немыслима Россия без отвергавшего всякую национальность Л. Толстого. Эта всепожирающая жажда правды на земле была глубоко русской, национальной: ценность души выше ценности царств мира. А наша правая бюрократия слишком часто была не национальной, немецкой по духу и даже по крови, чуждой сокровенным чаяньям русского народа, оторванной от души России. Необходимо, конечно, излечиться от дурной привычки смотреть на каждого министра с недоверием и нравственным отвержением потому только, что он — министр. Но бюрократия должна стать более русской и народной по духу, а не по букве условных государственных лозунгов. Историческая судьба сделала в России вопрос о национальном сознании болезненным и трагическим. Ошибка Д. Муретова,

по-видимому, в том, что он недостаточно индивидуализирует Россию и судьбу русского народа, что он мыслит национализм в России слишком по-общеевропейски, недостаточно национально. В мрей же точке зрения он не до конца понял то, что я хочу нового творческого национального единства, а не механического примирения старых сил и сознаний. Ныне мы вступаем в совершенно новый период созидательного национального самочувствия и самосознания.

СЛАВЯНОФИЛЬСТВО У ВЛАСТИ

I

Назначение московского губернского предводителя дворянства А.Д. Самарина обер-прокурором Св. синода—самое интересное и знаменательное из всех назначений последнего времени1. В лице А.Д. Самарина впервые славянофильство получает власть и получает ее в сфере церковной, которая всегда стояла в центре славянофильских интересов. Славянофильство до сих пор было безвластно, и консервативный характер его основных принципов не спасал это направление от вечных подозрений со стороны власти. Многие идеи славянофилов были безответственны и на опыте не проверены. Вспомним, что богословские сочинения А.С. Хомякова были запрещены духовной цензурой и появились за границей на французском языке. А Хомяков был не только величайшим богословом славянофильской школы, но и высшей ступенью, до какой поднялось церковное сознание на Востоке, в православии. Теперь обер-порокурору Самарину придется проводить в жизнь многие идеи Хомякова, которые казались опасными всем обер-прокурорам. Дядя нынешнего обер-прокурора Ю. Самарин писал: «Хомяков представлял собой оригинальное, почти небывалое у нас явление полнейшей свободы в религиозном сознании»*. Вот этой «полнейшей свободы в религиозном сознании» у Хомякова никогда не могли ни понять, ни принять официальные церковные круги, стоявшие у власти. «Полнейшая свобода» всегда ведь и во всем казалась опасной и крамольной. В то самое время как славянофилы утверждали церковную жизнь в «полнейшей свободе» и в свободе видели самую сущность церкви, церковная власть утверждала церковную жизнь в полнейшей необходимости и видела самую сущность цер-

* См.: Самарин Ю. Предисловие к 1-му изданию богословских сочинений Хомякова (во втором томе сочинений Хомякова или в собрании сочинений Ю. Самарина, т. VI).

кви в принуждении. Славянофильская, хомяковская концепция церкви имела много точек соприкосновения с подлинной церковной жизнью в русском народе, но она ни в одной точке не встречалась с официальной церковностью и церковной властью.

Первой точкой пересечения православия славянофильского с православием официальным является новый обер-прокурор синода А. Д. Самарин.

Назначение г. Самарина — очень ответственный для старого ела-вянофильства факт, большое испытание славянофильской жизнепри-■Годности, идейной его жертвенности. А.Д. Самарин — не простой бюрократ, который может к чему угодно приспособиться и которого ничто ни к чему не обязывает. Быть может, никогда еще русский министр не подступал к власти столь идейно обремененный и обязанный. Самарин подходит к власти со стороны наиболее ответственной для славянофильства. За ним стоят очень определенные церковные идеалы его духовных и кровных отцов и дедов. Уже одно имя его страшно обязывает. На него смотрят семейные портреты, его связывают семейные предания. Какие идейные или семейные предания связывали и обязывали г. Саблера? Он пользовался полнейшей бюрократической свободой, свободой бесконечной приспособляемости и угодливости. Но А.Д. Самарин — не бюрократ. Его «правость» — общественная, а не чиновничья «правость». Он претендует быть носителем идеалов народного консерватизма. Мы не привыкли к тому! чтобы идейный, общественно-народный консерватизм был у власти. Традиционная бюрократическая «правость» никогда не была таким консерватизмом. Она была лишена консервативных идей, которые, по-видимому, есть у г. Самарина. А.Д. Самарин — первый синодальный обер-прокурор мое-ковского, а не петроградского православия, т. е. в сущности первый более православный, более церковный, более национально-русский обер-прокурор. В этом — смысл его назначения. Я не знаю, каким будет г. Самарин в своей деятельности, но таким он должен быть по своему положению, по своему облику, по своей связанности прошлым. Петроградское, государственно-бюрократическое православие всегда ведь отличалось от исконного московского православия, гораздо более тесно связанного со старцами и монастырями, с народными святынями и с религиозной жизнью Русской Земли.

А.Д. Самарин, по-видимому, крепко церковный человек типа мое-ковского православия. Он может быть представителем у власти мое-ковских православных кругов, подлинно верующих, идейных, тех кругов, которые совсем недавно еще были в резкой оппозиции синоду и официальной церковной власти по вопросу об «имяславстве»2 и по некоторым другим больным вопросам церковной жизни. В этих право-православных кругах наибольшей известностью пользуются име-

на брата нового обер-прокурора Ф.Д. Самарина, М.А. Новоселова, В.А. Кожевникова, П.Б. Мансурова*. Идейный консерватизм и крепкая церковность этих людей ставила их в оппозицию той сомнительной сино-дальней политики, которая разрушала церковную жизнь и вносила в нее деморализацию. Неудачи А.Д. Самарина у власти будут до известной степени и неудачами этих московских православных кругов, идейным их кризисом. На А.Д. Самарина сейчас смотрит вся православно-церковная Россия, настоящая церковная Россия, которая была угнетена обер-прокурорским владычеством, «полнейшая свобода» которой в церковной жизни всегда утеснялась, которая страдала, когда было гонение на «имяславцев». Какие же славянофильские предания связывают А.Д. Самарина в сфере церковных идеалов?

II

Славянофилы были в решительной идейной оппозиции бюрократическому синодальному строю, хотя по условиям того времени не могли этого вполне выразить. В бюрократизации церковного строя, которая началась, по их мнению, с Петра Великого, они видели огромное зло. Соборность в церкви — в этом ведь был пафос старого, классического славянофильства. Соборное начало на Востоке они любили противопоставлять западному католичеству. В соборности церковного народа видели они высокую санкцию церковной жизни, и соборность эту мыслили они не юридической, не внешней, а внутренней и свободной. В санкции церковного народа видел Хомяков признак истинности вселенского собора.

Но в синодальном строе петербургского периода русской истории церковный народ перестал играть какую бы то ни было роль, и идея соборности была совершенно искажена. Синодальный строй не собо-рен не только с той внутренней точи зрения, на которой стоял Хомяков и которая не может быть выражена юридически, но не соборен и с внешней, канонической точки зрения. Этот строй был выражением сервилизма3 церкви у государства. Чувство церкви славянофилов прекрасно выразил Ю. Самарин в следующих словах: «Я признаю, подии-няюсь, покоряюсь — стало быть, я не верую. Церковь предлагает только веру и меньшим не довольствуется; иными словами, она принимает в свое лоно только свободных. Кто приносит ей рабское признание, не веря в нее, тот не в церкви и не от церкви». И еще он говорит: «Церковь не доктрина, не система и не учреждение. Церковь есть живой организм, организм истины и любви или, точнее, истина и любовь как орга-

* Эта группа издает религиозно-философскую библиотеку под редакцией М.А. Новоселова и устраивает религиозные собеседования.

низм». Но официальный синодальный строй утверждал церковь как «учреждение» и требовал, чтобы церкви «приносили рабское признание, не веря в нее». Можно ли почитать вашу церковную власть адекватным выражением церкви как «живого организма истины и любви»? Славянофилы прекрасно понимали, что их идеальная концепция церкви совершенно не соответствует церковной действительности и фактическому церковному строю. Их суровая критика западной церкви с некоторыми перестановками может быть обращена и на церковь восточную. Если плохо, когда церковь становится государством и во всем ему уподобляется, то не менее плохо, когда церковь подчиняется государству и становится его орудием. Концепция православной церкви у Хомякова, Самарина и других славянофилов была идеальным построением, выражением их чувства вселенской церкви Христовой поверх всех исторических воплощений, и концепция эта делала им великую честь. Учение Хомякова о церкви есть высшая точка церковного сознания на Востоке, но оно далеко от церковной действительности Востока.

Приведу некоторые характерные места из Хомякова для характеристики церковных взглядов славянофилов, очень смелых и свободных и неизбежно сталкивающихся с церковной действительностью и церковной властью. «Церковь не авторитет, как не авторитет Бог, не авторитет Христос: ибо авторитет есть нечто для нас внешнее. Не авторитет, говорю я, а истина и в то же время жизнь христианина, внутренняя жизнь его»4. «Всякое верование, всякая смыслящая вера есть акт свободы и непременно исходит из предварительного свободного ис-следования»5. Церковь «знает братство6, но не знает подданства»7. «Единство церкви было свободное; точнее, единство было сама свобода, в стройном выражении ее внутреннего согласия. Когда это новое единство было отринуто, пришлось пожертвовать церковной свободой для достижения единства искусственного и произвольного, пришлось заменить внешним знамением или признаком духовное чутье истины»". «Клир, в действительности христианский, есть непременно клир свободный»'. «Само христианство есть не иное что, как свобода во Христе... Я признаю церковь более свободною, чем протестанты... Крайне несправедливо думать, что церковь требует принужденного единства или принужденного послушания; напротив, она гнушается того и другого: ибо в делах веры принужденное единство есть ложь, а принужденное послушание есть смерть»10. «Никакой внешний признак, никакое знамение не ограничит свободы христианской совести: сам Господь нас этому поучает»". «Единство (церкви) есть не иное что, как согласие личных свобод»12. «Ни иерархическая власть, ни сословное значение духовенства не могут служить ручательством за истину; знание истины даруется лишь взаимной любви»1'.

«Было бы лучше, если б у нас было поменьше официальной, политической религии, и если бы правительство могло убедиться в том, что христианская истина не нуждается в постоянном покровительстве, и что чрезмерная об ней заботливость ослабляет, а не усиливает ее»14. «Как члены церкви мы — носители ее величия и достоинства, мы — единственные в целом мире заблуждений хранители Христовой истины. Отмалчиваясь, когда мы обязаны возглашать глагол Божий, мы принимаем на себя осуждение, как трусливые и неключимые рабы... Как бы высоко ни стоял человек на общественной лестнице, будь он нашим начальником или государем, если он не от церкви, то в области веры он может быть только учеником нашим, но отнюдь не равным нам»15. Так Хомяков провозглашает не только свободу церковного народа и каждого члена церкви, но и власть церковного народа в деле учительства. Что Хомяков был противником цезарепапизма16, видно из следующих слов: «Мы думаем, что будучи свободен, государь как и всякий человек, может впасть в заблуждение, и что если бы, чего не дай Бог, подобное несчастие случилось, несмотря на постоянные молитвы сынов церкви, то и тогда император не утратил бы ни одного из прав своих на послушание своих подданных в делах мирских: а церковь не понесла бы никакого ущерба в своем величии и в своей полноте: ибо никогда не изменит ей истинный и единственный ее Глава. В предположенном случае одним христианином стало бы меньше в ее лоне — и только»17. Если бы стоящий у власти славянофил захотел серьезно провести в жизнь хомяковские церковные идеи, то пришлось бы совершить огромный и радикальный переворот. Хомяковские идеи тяжело обременяют своим духом свободы. Хомяков был учителем церкви ела-вянофильского лагеря. Самарин был его учеником и последователем, и все славянофилы периода расцвета, а не упадка вдохновлялись хомя-ковскими церковными идеалами. Но неотвратимый ход жизни показывает, что быть славянофилом в 1915 г. совсем не то означает, что быть славянофилом в 1840 г.

Старое славянофильство ныне находится в периоде упадка и разложения. Оно еще возможно как явление кабинетное и антикварное, как внежизненное настроение небольшой кучки людей, стоящих вдали от властных течений жизни. Но оно почти невозможно у власти. Активное вмешательство в жизнь требует новой творческой религиозной энергии или ведет к измене старым, добрым идеалам. Слишком поздно славянофильство пришло к власти. А всякое опоздание в истории жестоко карается. Дети и внуки Хомякова и Самарина не имеют уже этой свежести в утверждении церковной свободы. Слишком силен в них страх перед разложением любимого жизненного уклада.

Ill

Положение нового обер-прокурора синода трудно тем, что славянофильские предания обязывают его к умалению обер-прокурорской власти, т. е. к самоограничению, к самоотречению. А это всегда бывает трудно для человека, стоящего у власти. Нужно направить свою власть на уменьшение власти обер-прокурора над церковью. Эта задача требует огромной энергии, силы воли и самоотвержения. Нужно преодолеть страшную силу инерции в нашем церковном управлении, победить синодально-бюрократическую рутину, поставить на новые рельсы весь колоссальный механизм, столь привыкший к покорности и раболепству. Для этого в нашем епископате должно, наконец, пробудиться чувство церковного достоинства, та гордость церкви, которая ничего общего не имеет с гордостью человеческой, личной. А.Д. Самарин, если он славянофил, должен сделать опыт раскрепощения церковной жизни, освобождения положительной религиозной энергии церковного народа. Он должен приложить все старания к тому, чтобы восстановить соборность в церковной жизни. Соборность церковной жизни — догмат славянофилов. Но есть у славянофилов еще один догмат — свобода совести. Для всех славянофилов свобода совести была святыней, ее они противополагали принуждению в католичестве.

Мы видели, каким пафосом свободы проникнуты церковные идеи Хомякова. Хомяков и все славянофилы вместе с ним не допускали принуждения и насилия в делах веры. И А.Д. Самарин прежде всего и больше всего должен б&ггь защитником свободы совести, памятуя слова своего дяди, что церковь «принимаете в свое лоно только свободных. Кто приносит ей рабское признание, тот не в церкви и не от церкви».

Но не следует преувеличивать роли, которую может сыграть обер-прокурор синода. Его роль — скорее отрицательная, чем положительная, он призван не столько делать добро, сколько не делать зла. Обер-прокурор не может быть назван церковнымдеятелем, он лишь посредник между церковью и государством, он ведает дела церкви, поскольку они касаются государства, и дела государства, поскольку они касаются церкви. Но обер-прокурор не является участником св. синода и ему не принадлежит церковная власть. Обер-прокуроры у нас нередко факта-чески правили церковью и имели больше значения, чем митрополиты и епископы, но это было лишь выражением фактического соотношения между церковью и государством, а никак не выражением принципиального положения обер-прокурора в церкви. Но обер-прокурор св. синода, который уважает свободу и независимость церкви, должен до минимума доводить давление государственной власти на церковную жизнь, принуждение в делах веры. Преследования сектантов у нас оправдывались как необходимые действия государства, а не церкви. Обер-

прокурор, как посредник между церковью и государством, может стоять на том, что церковь не заинтересована в привилегированном государственном положении ее верных сынов, и что охранительные услуги государственной власти унизительны для достоинства церкви. Церковь гонителей не может процветать. Всегда более процветала церковь гонимых. А.Д. Самарин, как славянофил и консерватор, конечно, не может быть сторонником отделения церкви от государства, он еще верит в «христианское государство». Но он может и должен хранить святыню свободы совести, которая у нас была провозглашена, но не исполнена.

•ѵ

Трудно верить, что наша церковная жизнь может быть возрождена теми мерами, которые обыкновенно у нас считаются обновленческими и прогрессивными: созвание поместного собора, восстановление прихода, возвращение к соборному строю, согласному с канонами, или вое-создание патриаршества1". Внешние реформы, которых часто требуют люди нерелигиозные и нецерковные, могут быть желательны, но сами по себе они не возрождают церковно-религиозной жизни. Церковная жизнь захирела не потому, что ею так долго владел и правил Победонос-цев19, что живой дух в ней был подавлен бюрократическим строем, что церковь была в подчинении у государства. Верно обратное: Победоносцев владел и правил церковной жизнью, церковь была подавлена государством потому, что религиозная энергия ослабела, что живой дух в церкви убыл. Церковное неустройство есть результат падения религиозной жизни, религиозного кризиса в русском народе. Невозможно возродить приход внешними мерами. Фактическое отсутствие прихода есть лишь выражение слабости церковной народной жизни. Настоящее церковное возрождение может идти не извне, а изнутри, из прибыли духа, Соборность в церкви есть явление духа, а не внешняя, юридически выраженная форма. Извне может быть достигнуто лишь отрицательное раскрепощение, освобождение от лжи и насилия. Но положительные ценности церковной жизни таким путем не достигаются.

Тяжелый симптом упадка религиозной энергии в нашей церковной жизни приходится видеть в том, что в грозный и необычайный час русской и мировой истории церковь оказалась так бездейственна. Церковные силы не мобилизуются для защиты родины, для одоления врага. Наши монастыри постыдно мало сделали для помощи раненым. Наше духовенство менее всего участвовало в патриотическом подъеме и напряжении всех сил нации.

Могут сказать, что это не дело церкви. Но вспомним время св. Сергия Радонежского и роль, которую играла тогда церковь в спасении России. Церковь была одной из определяющих сил в русской истории. Ныне Россия вновь переживает трудные и ответственные дни. Но в церкви не чувствуется исторической энергии. Религиозная энергия как бы уходит в другую сторону и скрыто действует во всем великом, героическом, жертвенном и духовно ценном, что ныне делается в жизни.

Славянофильство не может уже возродить церковной жизни: слишком поздно, В поздний час истории явился славянофильский обер-прокурор. Старая схема уже бессильна над бесконечно усложненной жизнью. Идеалы допетровской Руси могли быть прекрасной мечтой идеалистически настроенной кучки помещиков-литераторов 40-х годов, стоявших не у дел, далеко от жизненной борьбы. Но А.Д. Самарина нельзя уже рассматривать как такого мечтателя-идеалиста, далекого от жизни. Он был очень близок к жизни и к делам «мира сего» в качестве предводителя дворянства и видного представителя объединенного дворянства. В этой гуще жизни, в этой борьбе за интересы отживающего дворянства, в вечном протийлении росту новой жизни должны были поблекнуть идеалы Хомякова и Ю. Самарина. Старое барство, хотя бы самое чистое и идейное, не может уже возрождать церковной жизни и никакой жизни. Последним красивым и величавым жестом дворянства может быть лишь жест исторического самоотречения и жертвы. Но не такова была дворянская деятельность нового обер-прокурора. В довольно энергичном образе А.Д. Самарина чувствуется последняя вспышка умирающего быта. Это — последняя ставка старой России, которая должна уступить место России новой во всех сферах жизни. А.Д. Самарин, конечно, лучше г. Саблера, он более церковный, более идейный, более общественный человек. И он может оказаться более прогрессивным в церковной жизни именно В силу своей консервативности. Но ошибочно было бы возлагать на него какие-то особенные надежды. В жизни религиозной, как и во всякой жизни, нужно более всего возлагать на себя, на церковный народ, на его религиозную энергию. Славянофилы исходили из того, что весь русский народ и общество — православные. На этом убеждении покоилась вся их органическая система. Теперь невозможно уже искренно строить свою государственную деятельность на том принципе, что весь русский народ православный и что русское государство истинно христианское. Можно заранее сказать, что нелегко будет новому, идейно столь обремененному обер-прокурору властно установить отношение к церкви не как к «учреждению», а как к «живому органу истины и любви». Религиозное возрождение возможно лишь на почве творческого опыта и творческих идей, которых не может быть у славянофила старого типа.

ОБЩЕСТВО И ВЛАСТЬ

Нет страны, в которой был бы такой болезненный разрыв общества и власти, как у нас. Наше общество всегда чувствует себя так, как будто бы не оно создавало историческую власть и не оно за нее ответственно. Мы привыкли себя чувствовать как в завоеванной стране, и русское государство часто казалось нам не нашим государством. Вечная негодующая оппозиция, которая только и была нам предоставлена и которая питалась неустанной борьбой власти против общества, приучила нас смотреть на государственность как на что-то чужое, «ихнее». «Они» считались носителями государственной национальной идеи. Русское общество принудительно держалось в состоянии безгосудар-ственности и ему ничего, не .оставалось, как строить безгосударственные теории и держаться за принципиальную безгосударственную оппозицию. Чувство государственной ответственности возможно лишь у того, кто призван к активному участию в государственной жизни, кто сам должен творить новые формы жизни. Но тот, кто отброшен в сторону и в силах лишь со стороны возмущаться, готов признать безнравственным и низким,, всякое участие в государственной власти. И рус-екая интеллигенция не допускала даже мысли, что может наступить момент, когда она будет призвана к активному и положительному участию в государственной жизни, щгда государством будем «мы», а не «они». Исторически выработанная привычка принципиального бойкота всего государственного осталась и до сих пор. В нас слабо еще сознание активного гражданства. Мы слишком привыкли чувствовать себя подневольными рабами и рабски бунтовать. У русских редко можно встретить гордость гражданина своего отечества. В речах наших крайних «левых» чувствуется не столько достоинство гражданина, сознающего свою возрастающую силу, сколько бунтующая озлобленность вечно униженных и гонимых. Русские слишком легко впадают в исте-

рику, и в делах, и в словах их нет гражданской силы. Редко кто говорит у нас, как власть имеющий.

И очень знаменательно и радостно, что в историческом заседании Государственной Думы 19-го июля Россия услышала поистине гражданские речи, исполненные гражданского достоинства и гражданского негодования". Это высшее достоинство граждан своего отечества, ответственных за его судьбу, чувствовалось не только в речах прогрессиста Ефремова и кадета Милюкова, но и в речах националиста гр. В.А. Боб-ринского и октябриста Савича. Граждански прекрасной была речь крестьянина Евсеева. Гражданское сознание отсутствовало лишь в речах г. Маркова 2-го и г. Чхеидзе. Слова двух крайних представителей противоположных полюсов русской общественности были совершенно безответственны. Но слова гр. В. Бобринского и г. Савича, выражающие умеренно-правые круги русского общества, говорили о том росте свободной гражданственности, который совершился в России под влиянием войны и патриотической тревоги. То же сознание гражданского достоинства и гражданственной ответственности чувствуется в речах П.П. Рябушинского, произнесенных на съезде промышленников и в военно-промышленном комитете2; в них чувствуется рост политического сознания целого класса: на арену выступает у нас третье сословие и властно требует своего участия й государственной жизни. Возрастание общественной силы чувствуется и в речах кн. Г.Е. Львова. А за всем этим стоит новая сила — армий, вооруженный народ.

Все это очень важные симптомы изменения отношения между об-щбством и властью. И это новое соотношение может быть охарактеризовано не как рост отрицательной оппоіиЦиіі общества, а как рост положительной власти общества, как стяжание себе силы в государстве. В политической жизни все достигается не провозглашением отвлеченных формул, а стяжением положительной силы и сознанием этой силы. И общество стяжает себе силу тем, что деяае+ положительного для войны, для обороны России, для победы, тем, что без общественных сил государство не может воевать, без общеземского и общегородского союза, без промышленников, без Гос. Думы, без свободной печати невозможно поставить оборону России на должную высоту. Объективная историческая и государственная необходимость, хотя и с опозданием, но призывает широкие общественные силы к делу, к участию в государственной жизни, во власти. И ныне общественные силы завоевывают свободную гражданственность не Отрицательной оппозицией, не борьбой за власть, а патриотическим подъемом и патриотическим делом, не столько требованием прав, сколько исполнением обязанное-тей. Ныне само негодование против власти — патриотическое негодование, исполненное сознания национальной ответственности. Установлена не парламентская формально-юридическая ответственность ми-

Общество и власть

343

нистров, которая предполагает коренное изменение государственного строя и в настоящее время вряд ли возможна, а нравственная и фактическая ответственность перед страной. И это было поражением власти, лишенной государственного сознания и ответственности перед великой страной, власти, недостойной великой страны. Совершенно безответственная власть далее не может быть терпима. В дни исторических испытаний наше общество должно стать государственным и стяжать себе силу положительной национальной работой. Такое национальное дело совершается во всех сферах: в земствах, в городах, в промышленности, в Гос. Думе, в печати. Мы начинаем чувствовать, что государство — это мы, что мы ответственны за него, участвуем в его развитии или разложении.

Русские не до конца понимают, что государство есть необходимая функция исторической жизни народов, что оно создается и совершенствуется самими народами. Как бы ни была плоха и гнила данная историческая форма государственности, но и она принуждена нести известные общенародные функции. Нам, всему обществу, всему народу необходимы войско или суд, хотя войско или суд могут быть плохо организованы, и.тогда мы должны стремится к их улучшению. Государство всегда призвано по-своему противиться той хаотической стихии, которая ведет к распадению общественной и народной жизни. Но государственное сознание всегда было слабо не только у нашего общества, но и у нашей власти, которая скорее стояла на почве сознания вотчинного и полагала, что она по наследственному праву владеет русской землей и народом. Наша «правая» власть всегда очень способствовала хао-тизации и анархизации общественной и народной жизни. После 17-го октября, когда была создана Гос. Дума, у власти не явилось государственного сознания того, что Гос. Дума есть государственное учреждение, органическая часть государства. Представители власти продолжали думать, что народное представительство есть лишь терпимая общественная оппозиция правящей власти, как единому носителю и выразителю государства. С двух противоположных сторон смешивалось у нас государство с правительством.

Но ведь законодательная власть народных представителей есть гораздо более коренное начало государственности, чем исполнительная власть правительства, которая есть лишь одна из преходящих функций государственного механизма. Сама Государственная Дума должна прежде всего сознать себя органической силой русской государственности, выразительницей единства России, а не одной лишь ареной борьбы партий. Государственная Дума не есть общество, противостоящее власти, она сама есть власть, она хранит русскую государственность и русское национальное единство не менее правительственной власти, а гораздо более. У министров, которые оказались негодными в самый

грозный час для Русского государства, не было никакого государственного сознания и ответственности и не им быть носителями начал государственное™. Они были реакционными заговорщиками против основ государственности. Война низвергла бюрократические фикции и обратила к реальностям. Государственная и национальная фразеология нашей правой бюрократии оказалась призрачной. Так же низвергла война фикции всяких отвлеченных политических деклараций, обратила к конкретному. Мы перестали верить в фразеологию право-бюрократическую, лево-социал-демократическую или доктринерски-либеральную. Мы теперь верим лишь в конкретные реальности и в дела, во внутреннюю силу, выражающуюся в конкретных внешних действиях.

Отношения общества и власти вступают в совершенно новый фазис. Это новое соотношение прежде всего создается единством общества и армии, которое сознается все более и более. Россию вели к гибели те разлагающиеся круги, которые Государственная Дума признала достойными лишь сидеть на скамье подсудимых. Россию спасет и ох■? ранит все общество, весь народ. И то государственное положение, которое будет фактически завоевано обществом, патриотическим делом спасения родины, не может уже быть отнято никогда. Отныне это — величайшая реальность и сила, а не отвлеченная фикция. Война дояж-на излечить нас от отвлеченного формализма в политике — она обращает к содержанию, к жизненно-фактическому. Мы должны оставить безответственный бойкот и принципиальную оппозицию людей, стоящих как бы вне России, вне русской государственности, вне национального единства. Мы должны преодолеть формальное принципиальное противоположение общества и государственной власти, должны сознать себя положительной силой, действующей внутри единой великой России, ответственными гражданами своего отечества.

О «РАДИКАЛИЗМЕ»

Газета «День», мнящая себя очень радикальной и левой, систематически вела поход против Государственной Думы. Уже первое историческое заседание 19-го июля очень не понравилось «Дню»1. «День», по-видимому, считал, что главный враг сейчас — Государственная Дума и кадеты, сводил партийные счеты и ни одним словом не обнаружил сознания всей исключительности исторического момента, боли за Россию, чуткости к совершающемуся, ответственности за судьбу родины. Раздаются обычные радикальные фразы, давно набившие оскомину, не обнаруживающие никаких признаков самостоятельной мысли. Позиция газеты «День» есть обычная позиция русского радикализма, и она несет на себе все его грехи. Этот радикализм лишен каких бы то ни было самостоятельных идей, и он, — увы! — легко делается пошлым. Можно быть идейным консерватором, идейным либералом, идейным социалистом или народником. Но невозможно быть просто идейным радикалом. Радикализм не несет с собой никакой самостоятельной идеи. Это по существу направление промежуточное. Для традиционного типа радикала характерна неспособность к самостоятельным нравственным суждениям; они живут отражениями чужих нравственных суждений. Эти свойства русского радикализма делают его явлением нравственно хилым и лишают его идейного значения, русские радикальные слои нравственно бесхарактерны и рыхлы. Право на существование имеет энергия либеральная и энергия социалистическая, энергия консервативная и энергия революционная, все они имеют свое место в развитии России. Но радикализм не представляет никакой самостоятельной энергии. Некоторые слои русского общества фатально делаются радикальными только за невозможностью идейно пристроиться, за отсутствием самостоятельного места в общественности. Так создается самая безответственная из всех общественных позиций. Позиция социалистов очень реальна и идейно самостоятельна. Можно не сочувствовать

социалистической доктрине и социалистической тактике, но нельзя отрицать значение социалистического движения: без него слишком забыли бы об интересах рабочего класса, о которых нужно напоминать, хотя бы в крайней и исключительной форме. Такой же смысл есть и в существовании народничества, которое напоминает об интересах крестьянства. Буржуазный мир должен быть ограничен. Но радикализм не несет никакой обязательной общественной функции. Социалисты-революционеры все равно будут признавать радикалов представителями буржуазного мира. Пусть радикалы сколько угодно поносят либералов, они — такие же «буржуа», как и либералы. Да и сами радикалы нравственно не уверены в себе. Им нечего сказать. Они сами думают, что социал-демократы и социалисты-революционеры лучше их. И в лагере либеральном у нас бывают принципиальные и идейные правые либералы, для которых либерализм есть самостоятельная идея, более истинная и высокая, чем идея революционная и социалистическая. Левые кадеты часто бывают теми же радикалами.

В последние месяцы русское либеральное движение проявило большую энергию, истинный патриотизм и политический разум. Эта «господская» Гос. Дума, которая не являлась, конечно, настоящим народным представительством и в прошлом не имеет особых заслуг, сделала больше, чем от нее можно было ожидать. Справедливость требует признать, что Дума почувствовала исключительную важность переживаемого момента и осознала основные задачи момента. Создание прогрессивного блока — факт огромной важности, показывающий созревание нашего общественного разума. Бывают минуты в жизни народов, когда необходимо стремиться к максимальному единству и единению на почве программы-минимум. Такую минуту сейчас переживает Рост сия. Разъединение и раздор вообще сомнительное благо и ценность, а когда отечество в опасности, всякое увеличение разъединения и раздора — преступно. Этого не хотят осознать ни крайние правые, ни крайние левые — они продолжают думать, что нужно вырывать пропасть внутри страны, разрушать национальное единство. В 1905 годусозда-валось такое впечатление, будто социал-демократы «большевики» видели основную задачу в истреблении сначала социал-демократов «меньшевиков», потом социалистов-революционеров, потом радикалов, потом либералов, а потом уже, в последнюю очередь, реакционного правительства. А сами социал-демократы «большевики» в первую очередь должны быть истреблены максималистами. Вот эта дикая психология не вполне прошла и в 1915 году, хотя история должна была бы многому научить. Не только революционеры, но и радикалы из «Дня» готовы видеть главную мишень для выстрелов в прогрессивном блоке. [...] И я верю, что рабочие и крестьяне проявят больше разума, чем интел-

О *радикализме» 347

лигенты-доктринеры. Огромное значение имеет сейчас полевение правых крутов нашего общества, рост в них общественного сознания под влиянием войны. Этот факт имеет больше значения, чем бесконечное повторение радикальных фраз, — он обнаруживает реальное изменение в русском обществе. Открылись глаза у влиятельных слоев русского общества. И это очень ценно, очень действительно. Историческое значение имеет образование прогрессивного единства в жизни народа. В этом ведь основная задача, а не в сектантском вырывании пропасти. Всегда должно поддерживаться единство нации, а перед лицом грозного врага это единство должно поддерживаться в высочайшей степени. Дело идет о спасении России, внешнем и внутреннем, и во имя этой священной задачи многим можно и должно поступиться. Неужели наши радикалы не сознают этого? Неужели они ничему не научились? Время ли теперь сводить партийные счеты с кадетами! Пусть много грехов числится за кадетами, но сейчас не только кадеты, сейчас даже прогрессивные националисты и октябристы2 заняты делом спасения родины, сейчас все переродились на этот час истории под влиянием национальной опасности, которая грозит не только от немцев, но и от черных сил внутри страны. Свобода печати и, в частности, свобода социалистической печати изобличала бы всю бессодержательность русского радикализма, всю ненужность его фразеологии. Ведь настоящий радикализм означает коренное отношение к жизни, изменение в самих нормах жизни. А в нашем традиционном радикализме нет ничего коренного, ничего радикального.

САМООБЛАДАНИЕ

Внешние и внутренние испытания, которые переживает в эти дни русский народ1, требуют прежде всего и больше всего — самообладания, самообладания исключительного и небывалого, самодисциплины, сдержанности и спокойствия. Овладеть стихийными силами, которые легко могут привести к взрыву, — основная сейчас задача. Слишком велико испытание терпения русского народа, и если он выдержит это испытание, то обнаружит окончательно свою историческую зрелость и свою пригодность для выполнения великих положительных задач. Куется дух русского народа, и мы не можем допустить мысли, что он будет сломлен и раздроблен тяжелым молотом истории. Стихийные непосредственные чувства влекут сейчас к действиям, которые могут оказаться непоправимыми. Не будем допускать себя до истерики, до расковывания хаоса. Мы должны поставить Россию, ее интересы, ее судьбу выше своих стихийных чувств, своих самых благородных эмоций негодования. В нашем отношении к трагическому обороту событий воля и разум должны преобладать над эмоциями, над чувствами, которые могут быть очень бурны и страстны, но исключительное отдание которым всегда есть пассивность духа. Величайшая же активность духа — самообладание. Настоящее духовное самообладание есть внутреннее дело, спасение души народа от разложения и хаоса, обращение внутрь, в глубину. Когда власть страстных эмоций безраздельно мною владеет, то душа моя выбрасывается вовне и распыляется внешним. Эмоциональная жизнь должна быть сосредоточена вокруг внутреннего духовного центра, независящего ни от чего внешнего и колеблющегося. И так это не только в жизни индивидуальной, но и в жизни общественной. Душа целого народа может быть подчинена в своей эмоциональной, страстной жизни духовному центру. И тогда благо народу. И—душа народная может распылиться от внешних событий, может быть вы-

брошена наружу и отдана воле ветра. Всякая паника есть такое распыление массовой души, потеря духовного центра.

[...] Но необходимо призывать к самообладанию, к сохранению и концентрации народной энергии, к накоплению внутренней силы.

Русское общество проявило поразительное единодушие и пошло на большие жертвы во имя спасения России. Государственная Дума была патриотична в лучшем смысле этого слова. [...]

От русского народа и общества не должна исходить инициатива раздора внутреннего. Пусть темные силы радуются потере самообладания и разделению России. [...] Наша сознательная задача должна быть положительной и творческой, а не отрицательной и раздражительной. Всякий раздор внутри России радует нашего врага. Весть о самообладании и единении русского народа будет для врага ударом. Самообладание — признак зрелости и возмужалости, показатель духовной свободы. Будем же свободны от власти отрицательных и разрушительных чувств. Будем охранять душу народа нашего от хаотического распадения. Не дай Бог потерять самообладание в грозный час испытаний. Будем не только индивидуально, но и общественно жить в себе, а не вне себя, определяться изнутри, а не извне. Бесстрашие перед опасное-тью и перед ужасом жизни — величайшая религиозная добродетель. Она предполагает духовное самообладание.

РОЛЬ ТРЕТЬЕГО СОСЛОВИЯ В РОССИИ

I

Давно уже и много раз указывали на то, что промышленная буржуазия не играет у нас той• освободительной политической роли, какую играла на Западе, и что это печально для политического развития России. Буржуазия все еще не [с] делалась у нас политически сознательным третьим сословием. Наша буржуазия была малокультурна, боялась власти, не порвала еще с прошлым хищнического купечества, была подавлена передовой экономической ролью иностранцев-капиталистов в России. Сословия вообще были мало развиты в России и подавлены бюрократией. Исток нашей буржуазии — старое русское купечество. По наследству не получила она никаких гражданских чувств и никаких политических притязаний. Старые навыки, унаследованные от купечества, делали нашу буржуазию экономически не творческой, политически покорной и боязливой. Творческая инициатива была слишком ничтожна в русской буржуазии. Сравнительно недавно она выходит из состояния подавленности и делается культурным слоем. Очень важно отметить, что русская буржуазия всегда была идейно загнанной и отверженной, никогда не получала никакой идеологической санкции. Сначала была она под презрением дворянским, а потом под презрением интеллигентским. Это не способствует расцвету. И русская буржуазия не знала периода духовного подъема. Она всегда определялась, как служащая своим личным и классовым корыстным интересам, а не интересам общенациональным и общенародным. Она и сама себя так ощущала и потому не могла играть никакой творческой роли в развитии России. Это был показатель низкого уровня индустриального развития. В поздний час выступило у нас третье сословие, и никто уже не верит, что оно — народ. На смену дворянства, как передового сословия в прошлом, у нас пришла не буржуазия, не третье сословие, а разночинная интеллигенция, и она определила наше идейное развитие.

Это явление специфически русское. У нас совсем не было буржуазных идеологий, не было идейной буржуазии.

А без идейной санкции невозможна никакая творческая роль. Спаять класс и внушить ему чувство достоинства может лишь идея. Буржуазия в России была распылена исключительным господством интересов. В глазах широких слоев русской интеллигенции всякий буржуа, всякий промышленник — нравственно отверженный эксплуататор, за ним отрицается всякая положительная роль. Душа русского народа не хочет, чтобы Россия по европейским образцам прошла буржуазный период развития. Мы не могли уже верить в общечеловечность буржуазных идеалов и нас не пленяли плоды буржуазных революций на Западе. Очень характерно, как был перенесен на русскую почву марксизм. Марксистская схема признает творческую роль промышленного капитализма и прогрессивную роль буржуазии на известной стадии развития. Но в русском марксизме ничего подобного не оказалось. В России капитализм был еще в начальной стадии своего развития и буржуазия еще не созрела для своей роли. А русские марксисты стали утверждать, что буржуазия уже разлагается и близится переход капитализма в социализм. Так выходило по׳ процессам головным, а не жизненным. В голове марксистов буржуазия начала разлагаться, когда в жизни она лишь начала слагаться. Социал-демократы хотели привить в России классовый пролетарский пафос, когда буржуазия еще не выступила на арену истории и не сказала своего слова. В сущности, русская социал-демократия оставалась замаскированным народничеством. От народничества она получила целый ряд нравственных суждений, берущих под подозрение само промышленное развитие. Точка зрения классовых интересов окончательно вытеснила точку зрения национального развития. Эта исключительно классовая точка зрения, окрашенная к тому же в русско-аскетический моральный цвет, помешала русским социал-демократам понять, что по марксистской же теории в России предстоит еще буржуазии сыграть политически и экономически прогрессивную роль. Чистого марксизма не принимала душа русского интеллигента, все же национальная душа, душа, отвращающаяся от буржуазности, но не умеющая понять, что отвращение к буржуазности есть явление духовное, а не материально-классовое.

Но промышленное развитие России нельзя рассматривать исключительно как классовый интерес промышленников. Промышленное развитие есть также и общенациональный, общенародный интерес, и оно необходимо для самого рабочего класса. На известной стадии промышленное развитие не может обойтись без капитанов промышленности, без передового класса промышленников, хотя необходимость эта не должна быть превращена в неотвратимую схему. Класс промышленников может быть прогрессивным культурным слоем, сознающим

свои общенациональные задачи и свои обязанности перед рабочим классом, а может быть, классом хищников, для которого существуют лишь корыстные классовые интересы. До сих пор у нас преобладал второй тип. Но наступило время для культурного и политического подъема промышленного слоя, для осознания им миссии общенациональной и для ограничения хищнических аппетитов, без которого никакая национальная миссия не может быть выполнена. Инстинкты национальной творческой производительности должны возобладать в промышленном классе над инстинктами стяжательства и нечистого обогащения. Тогда только класс становится под знак исторического общенационального дела. В промышленном классе России должна выработаться культурная и нравственная энергия, без которой он не может сыграть никакой положительной роли. Историческая роль предполагает сознание своей миссии и способность к самоограничению и жертве. Хищничество само по себе не может быть исторической силой. Если в русском промышленном классе воля к угнетению рабочего класса и к борьбе против нарождающегося рабочего движения победит волю к экономическому и политическому творчеству, то класс этот превратится в силу реакционную и не будет призван к историческому делу. Исключительная классовая точка зрения социал-демократии толкает промышленный класс на этот путь и обрекает его на реакционность.

Но классовая точка зрения должна быть подчинена точке зрения национальной, задачам страны и народа, как целого, и с этой точки зрения и промышленники не могут быть отверженными, и они должны быть призваны к делу служения России. У третьего сословия есть свой камень за пазухой против рабочего класса, свои специфические интересы, которыми мы не можем проникнуться и которым не можем сочувствовать. Но мы можем признать положительное значение третьего сословия для промышленного развития России и для политического освобождения, нимало не сочувствуя специфически классовым его интересам. Можно понять и учесть роль буржуазии, нимало не заражаясь буржуазностью и не сочувствуя буржуазному духу. Можно бороться с буржуазным духом и все же признавать роль буржуазии во внешнем историческом плане, где все относительно и ступенно. Борьба с буржуазностью есть более духовный факт, чем факт социально-политический, и он предполагает духовную абсолютность, не переносимую непосредственно в относительность исторического мира. С высшей точки зрения и рабочий класс буржуазен, и социализм буржуазен, так как буржуазность есть состояние духа. Классовая точка зрения есть социологическая абстракция, и она не может определять конкретной исторической жизни народов, в которой действуют сложные силы. Так, например, социологическая абстракция дворянства или буржуазии не

покрывает той сложной русской действительности, в которой действуют общеземский союз или общегородской союз1, возвышающиеся над классами до политики общенациональной.

II

Нынешний исторический момент в России стоит под знаком возрастания третьего сословия. Классовая точка зрения очень относительная и подчиненная и ею нельзя пользоваться слишком широко и неограниченно. Но не нужно быть марксистом, чтобы увидеть значение промышленной буржуазии в наступающий исторический час. Война остро обнаружила всю важность промышленного развития для России, для ее безопасности и охраны, и всю недостаточность, всю убогость нашей промышленности.

Нынешняя война — индустриальная война, и она глубоко отличается от прежних войн, связанных с преданиями рыцарства, с дворянством, с личной доблестью. Ныне происходит война капиталистических обществ, тон которым задает Германия, и она не имеет прежнего благородного военного стиля. Это — война буржуазная, хотя требует она не меньшей, чем прежде, может быть, даже большей жертвоспо-собности и закала духа. Героизм войска — необычайный. И все же нынешняя война бесстильна по сравнению с наполеоновскими войнами. Буржуазно-промышленный стиль войны еще не кристаллизовался и труднее всего его выразить нам, русским, отвращающимся от всего буржуазного. Но ясна для всех двусторонняя истина: победа невозможна без промышленного развития и промышленное развитие невозможно без победы. Русский промышленный класс это сознал и связал с политическим положением страны. Наша индустриальная отсталость оказалась для нас роковой. А вся наша бюрократическая система ставила препятствия для развития во всех направлениях. Все это связывается в один узел. Чтобы узел развязался, московские промышленники должны победить петроградских бюрократов. Те, которые противопоставляют нашу русскую святость немецкой промышленной технике, грубо смешивают совершенно разные планы, и это смешение производит впечатление почти кощунственное. Пусть те, которые строят эти прекрасные теории, сами попробуют повоевать в окопах безоружными, с голыми руками. Ведь техника вооружения есть одно из орудий духа на известной стадии его развития. Само промышленное развитие есть манифестация человеческого духа, и дух буржуазный, связанный с индустриализмом, есть порабощенный дух, соответственно обнаруживающий себя вовне. Но дух может выковывать себе орудия, не попадая в буржуазный плен у внешнего. Необходимость промышленного разви-

12 Падение священного Русскою царства

тия остается императивом для деятельности духа во внешнем мире, в природно-историческом плане, на известной стадии мирового развития.

Спиритуалистическое отрицание необходимости материального развития есть ложный дуализм, противополагающий дух и материю, и ложный монизм, применяющий к относительному материальному миру абсолютные духовные критерии. Этому дуализму нужно противопоставить истинный монизм, для которого материальная действительность есть лишь манифестация и символизация духовной действительности, а этому монизму — истинный дуализм, расчленяющий и разделяющий планы внутренно-мистический и внешне-материальный. И тогда необходимость промышленного развития для России может быть духовно оправдана. Реакционный утопизм и романтизм являются подменой необходимых нам материальных орудий уже существующими духовными ценностями. Буржуазному духу нельзя противопоставить промышленную отсталость — ему нужно противопоставить иной дух, независящий ни от каких экономических факторов. Экономическая отсталость и слабость сама по себе есть недостаток, а не избыток духа. И можно говорить лишь о том, чтобы промышленное творчество было вдохновлено иным духом, а никак ни о том, чтобы промышленного развития не было, или чтобы оно было остановлено на примитивной стадии. В русском аскетическом отношении к промышленной предприимчивости была своя правда, но было и совершенно ложное смешение разных плоскостей.

Война обнаружила угрожающую недостаточность созидательной промышленной инициативы русских, подавленность и угнетенность инициативой немецкой. Обнаружилась также и неразрывная связь промышленного развития с политической самодеятельностью общества и народа, с правом общественно организоваться и действовать самостоятельно. Промышленники должны сыграть немалую роль в победе. А это неразрывно связано с осознанием ими своего общественного политического значения. Это рост третьего сословия, как самостоятельной общественной и политической силы, все время чувствуется в речах П.П. Рябушинского, очень характерного представителя либеральной промышленной буржуазии.

Нам по пути с ним, хотя цели наши очень разные, и раньше или позже пути наши разойдутся. Мы должны сознать, что для выхода России из тупика большое значение имеет возрастание экономической и политической силы третьего сословия, подчиненного идее национальной. Но Россия не может и не должна просто повторять путей Западной Европы. Повторений нет в истории, в ней все индивидуально. Да и мировая война настолько колеблет устои капиталистического хозяйства, что после небывалого ее опыта хозяйственная жизнь народов всту-

пит на путь непредвиденных социализации Поэтому и в рост промышленного капитализма в России будут внесены совершенно новые черты, ограничивающие хаотичность и корыстность частных хозяйств.

Ill

Война 1812 года стояла под знаком дворянства и была окрашена в ярко дворянский цвет. Дворянство было самым передовым и культурным сословием, наиболее патриотическим и активным в деле спасения родины от вражеского нашествия. В Отечественной войне был благородный дворянский стиль. «Война и мир» — прежде всего дворянская эпопея.

Из передового офицерства 12-го года вышли декабристы. Портреты наших предков, героев 12-го года, говорят о расцвете дворянства. Ничего подобного нет в войне 1915 года. За столетие до неузнаваемое-ти изменилась Россия. Дворянство все еще продолжает держаться за власть, но падает все более и более. Оно отцветает, в нем появляются все признаки упадочного сословия, сходящего с исторической сцены. В дворянстве, как классе, нетуже способности к энтузиазму, к бескорыстному служению родине, к увлечению идеями. Современное объединенное дворянство носит на себе черты творчески бессильной, озлобленной в цепляний за свои интересы социальной группы. В обличий дворянства, как класса, нет уже красоты. Интересы современного отживающего дворянства не отождествляются с интересами России. Общенациональная, общенародная роль дворянства кончилась. Дворянство, как сословие, не играет никакой самостоятельной и значительной роли в этой войне, оно не обнаружило того патриотического подъема, какой обнаружили другие общественные слои.

Правда, отдельные дворяне очень много делают для войны, но как личности, как индивидуальности, в качестве земцев, членов Государственной Думы, писателей и пр., а не как представители сословия. И это — дворяне, отрекающиеся от борьбы за сословные дворянские интересы. Кн. Г.Е. Львов работает для России не как дворянин, а как земец, ничего специфически дворянского нет в его общественной деятельности, хотя в его душевном облике есть черты старинного дворянского благородства. Лучшая часть нашего дворянства растворяется в прогрессивной бессословной общественности, в земщине. Дворянство, как социальное целое, не сказало своего слова в грозный час русской истории. Оно неспособно уже к национальному служению, а способно лишь к реакционным интригам. Традиционная национальная фразеология дворянства — ветхие, пустые слова, риторика, которой уже никто не верит. Живых слов нельзя уже услышать от некогда первенствовавшего и передового сословия.

Нынешняя война стоит под знаком скорее третьего сословия, чем дворянства, если уж говорить о классах, и она окрашена в промышленный цвет. Промышленный класс очень активен и патриотичен в нынешнюю войну, национально и вместе с тем прогрессивно настроен и хочет послужить войне и победе развитием России, а не задержкой развития. Современная война требует не столько дворянских, сколько промышленных качеств. Повторяю, современная война — не рыцарская, а индустриальная. Это может печалить, но этой истине нужно прямо смотреть в глаза, ничего не приукрашивая. Меня печалит вырождение и увядание дворянства. С гибелью дворянства гибнет много старой красоты и благородства. Русская литература создана главным образом дворянством. В идущем на смену третьем сословии много некрасивого, грубого, неблагородного, цинически корыстного, слишком беззастенчиво пробивающегося в первые ряды. И мне кажется, что душа России никогда не пленится буржуазными идеалами жизни. Россия не должна идти по буржуазному пути.

Но утешает то, что прекрасное и ценное в дворянском душевном тоне—дворянская честь и благородное великодушие становятся свойствами общечеловеческими, переходят в другие социальные группы. Третье сословие выступает в России на историческую авансцену. Это необходимо признать и принять, даже если это нам не нравится. Но третьему сословию не может быть предоставлено безраздельное господство. Россию нельзя уступить промышленникам. Их господство опасно. Своекорыстные интересы класса промышленников должны быть ограничены силой сверхклассовой, общенациональной правды. Мы хорошо уже знаем, что третье сословие — не народ. Русский либерализм не должен быть буржуазно-классовым — за ним стоит не только класс промышленников, но также русская земщина и русская интеллигенция. Земщина—зерно своеобразной общественности и своеобразной государственности. Мы можем принять и признать роль третьего сословия лишь в меру совпадения его интересов с интересами национальными. Промышленный класс может быть лишь одной из действующих сил и должен быть ограничен другими силами. И определяющей силой всегда остается своеобразная душа русского народа, имеющая свою особую судьбу.

IV

Индустриализация России, мучительный переход ее к промышленному капитализму означает не только выступление на историческую арену промышленников, но также и выступление рабочих. Возрастающее значение третьего сословия имеет своей обратной стороной воз-

растающее значение четвертого сословия. В промышленном развитии России значение имеют не только капиталисты-промышленники, но также прежде всего и более всего сами рабочие. Положение рабочего класса должно быть культурно и экономически поднято. Рабочим должна быть предоставлена возможность организоваться, защищать свои интересы и ограничивать интересы капиталистов. Безумно было бы говорить о роли промышленников для России и для войны и забыть о роли рабочих. Рабочий класс должен стать национальной силой и по собственному своему сознанию, и по оценке, которую ему должны давать другие слои общества. В рабочем классе должно возрасти общенациональное сознание и возобладать над сознанием исключительно классовым. Рабочий класс должен почувствовать свое единство с Россией, с целым. А это предполагает коренное изменение отношения к рабочему классу со стороны власти и других классов общества. В экономической классовой борьбе рабочих и капиталистов не должна быть признаваема государственная монополия за капиталистами.

Государство обязано защищать интересы труда и приводить это в связь с защитой интересов промышленного развития страны, промышленного развития, а не промышленников. Развитие промышленного капитализма в России неотвратимо, но русский промышленный капитализм не будет копией западно-европейского. Параллельно будет совершаться государственная и муниципальная социализация хозяйства. И борьба классов может быть смягчена и подчинена ценностям общенациональным и общенародным. Исключительное господство в государстве интересов промышленников-капиталистов толкает рабочий класс на путь классовой борьбы, разрушающей единство нации. И лицемерно было бы за это осуждать рабочих. И третье сословие, и четвертое сословие сыграют положительную историческую роль в меру подчинения своих интересов интересам общенациональным и общенародным, в меру преодоления интересов во имя ценностей. Кроме классов, сословий, социальных групп, существует еще и прежде всего Россия, как единое.целое, как мистическая реальность, существует русский народ, нация. Нам близка и дорога Россия, русский народ, а не те или иные классы, и мы для нее хотим работать. И со сверхклассовой, национальной точки зрения мы видим, что третье сословие идет в России к власти, но это движение найдет себе ограничение в идеальном своеобразии русского народа и в возрастающей силе и значении четвертого сословия, которое должно находить себе защиту в сверхклассовом и сверхсословном государстве, в национальном и социальном государстве, приведенном в соответствие с духом русской земли, и в организованной общественности.

ОБ УСЛОВНОСТИ ЖИЗНЕННЫХ ОЦЕНОК

I

Все точки зрения на жизнь ограничены, все ориентировки относительны и условны, не могут претендовать на полноту и окончательность. На любой ценности можно ориентировать жизнь — на ценное-ти государства, национальности, хозяйства, морали, познания или искусства. Но все эти ориентировки имеют значение прагматическое, а не абсолютное. Исключительная ориентировка на какой-нибудь ценности как бы создает свою особую действительность. Для того, кто в основание своей точки зрения на жизнь положил ценность государства, мир предстает иным, чем для того, кто положил в основу ценность моральную или эстетическую. Человек видит действительность той или иной, в зависимости от того, какую ценность он взял за основную для ориентировки и на какой точке зрения он укрепился. Полной действительности не только никто не в силах воспринять, но такой полной действительности и не существует, ибо действительность не только дается, но она также и творится. С любой точки зрения и при любой ценности, взятой за основной критерий, можно привести из действительности неиссякаемое количество оправдывающих фактов. Каждый имеет за собой свою действительность и действительность совершенно фактическую. Для пессимистического взгляда на Россию приводят такое же количество фактов, как и для взгляда оптимистического. При известной ориентировке и при известных ценностях, принятых за исходную точку зрения, Россия может представиться в виде кучи мусора, не одушевленной никакой единой душой, и для такого представления, конечно, приведут немало фактов из действительное-ти. Но для того, кто иначе себя ориентирует в жизни и кто берет за исходные более глубокие ценности, Россия остается живым организмом, и единая душа России не умерщвляется самыми ужасными фактами разложения и гниения. Важно признать, что существует градация

ценностей, которые можно брать за ориентирующие в бесконечной и подавляющей сложности жизни. Такой ориентировкой защищается человек от окружающей его со всех сторон полной бесконечности, от подавляющей его запутанности. Но легко забывает человек условность и относительность своей ориентировки и попадает в плен к собственным точкам зрения. Так, одно и то же и помогает ему разобраться в мировой действительности и мешает ему. И необходимо помнить, что в разные эпохи разные ценности выступают на первый план.

II

В данный исторический час в России естественно и необходимо ориентировать жизнь на ценности национальности, так как она должна быть сознана и утверждена. Вся энергия нашего духа должна быть направлена на национальное самоопределение и национальное самосохранение. Такое направление нашего духа подсказывается безотлагательной исторической необходимостью, важнейшей задачей момента. Мы живем в период усиленной работы над национальной проблемой. Но ложно то отношение к жизни, которое признает ценность национальности единственной и верховной. Существуют еще высшие ценности. П.Б. Струве, например, хочет ориентировать жизнь на утверждении ценности государства и исключительность его точки зрения создает не совсем верные перспективы. Государство персонифицируется и абсолютизируется, превращается в существо, совершенно независимое от человека и народа. Государство есть некоторая ценность, но не высшая, не единственная ценность, и она должна быть подчинена другим ценностям. Так, уже национальность — ценность более глубокая, чем свое государство. Германия сознала свое национальное единство раньше, чем государственное единство. Нация, народ стоит за государством и предшествует ему. Нация — субстанция. Государство — ее функция. Свое национальное единство германский народ осознал на ценностях духовной культуры. И лишь во вторую половину XIX и в начале XX века германский народ начал исключительно ориентироваться на мощи государства. Эта исключительная ориентировка на государственном могуществе ведет скорее к нравственному и духовному падению германского народа, чем к его подъему и возрождению. История учит нас тому, что государственная ориентировка так же относительна, как и всякая другая ориентировка. В России сейчас исключительный упор на государственности есть лишь борьба с анархическими инстинктами в русском народе. Но в другие эпохи и у других народов вся жизнь по-иному воспринимается. В XV веке во Флоренции считали высшей и единственной ценностью искусство, художество, и

на ней ориентировали всю жизнь. И в этом была великая правда, и она создала великий расцвет культуры, одну из самых творческих эпох истории.

Ill

Условная ориентировка на какой-нибудь избранной и фиксированной ценности совершенно необходима, чтобы не потерялся человек в бесконечной сложности и запутанности бытия. Но всегда следует помнить, что такая ориентировка имеет лишь прагматическое значение, относительное, а не абсолютное. Прагматическое упрощение действительности может оказаться источником рабства духа. Дух должен прежде всего сохранить свою внутреннюю свободу и сознавать, что все ориентировки полагаются им самим. В действительности же дух слишком часто бывает подавлен ориентировкой на одной какой-нибудь ценности. Человек легко делается рабом того, что для него безотлагательно нужно, рабом нужной ему государственности или нужного ему хозяйствования. Это каждому известно из личного опыта. А ныне всем это хорошо известно из коллективного опыта войны. Война выдвигает необходимость новых ориентировок и признания новых ценностей. В чем-то война очень обогащает наш дух. Но не следует впадать в слащавый оптимизм. Война очень двойственна по своим результатам, и она несет с собой для нашего духа не только одни положительные ценности. Задачи и интересы войны суживают сознание и вызывают прагматически необходимую ограниченность. На этой почве возможно и погашение духа, ослабление порыва к культурному творчеству. Мировая война, слишком затянувшаяся, заключает в себе опасность частичной варваризации Европы. Жизнь отбрасывается к элементарному. Сейчас у нас сознание поглощено элементарными вопросами хозяйственного и государственного устроения. Ориентировка жизни на экономизме1, исключительная поглощенность вопросами продовольствия, в конце концов, может привести к душевной подавленности и панике. Если такое состояние будет длительно продолжаться, то это не может не отозваться на ослаблении культурного творчества. Элементарно необходимое слишком вытесняет все избыточное в духовной жизни, все лишком тонкое и сложное. Состояние обороны может вызвать огромный духовный подъем, но это состояние духовно элементарное, суживающее объем жизни. Продолжительное пребывание в состоянии крайней обороны несет с собой опасность сужения духовной жизни и отодвигания ее к элементарному, если не будет утверждаема некая свобода духа, внутренне возможная при всяком состоянии внешнего мира.

Свобода духа дороже всего, она должна за всем стоять. И даже исключительное утверждение ценности национальности или государства должно из свободы духа рождаться. Прагматическая ориентировка на одной какой-либо ценности не должна превращаться в маниакальную одержимость. Пусть мой дух будет творцом ценности национальности, а не рабом ее. У националистов же утверждение ценности национальности легко превращается в одержимость: они в рабстве у столь исключительно утверждаемой ценности национальности и во имя ее они делаются гасителями духа. Никакая ориентировка на той или иной ценности не может претендовать на абсолютность, так как абсолютность может быть лишь в духе, в его полноте. Все же полагаемое духом вовне — условно и относительно. Во внешнем мире не может и не должно быть кумиров. Всякая ценность есть прежде всего духовная жизнь и ее объективация вовне не должна быть направлена против духовной жизни, ее породившей. Ценность национальности или государственности есть также духовная жизнь. И всякое национальное или государственное идолопоклонство есть грех против духа. Все, что здесь говорится, предполагает отношение к жизни изнутри, а не извне. Дух человеческий обретает свободу, когда он чувствует всю жизнь оправданной из своей глубины. Тогда он не может быть рабом государственности, а может быть лишь ее творцом, не может быть рабом ничего ему противостоящего извне.

Точка зрения на жизнь государственников, церковников, националистов, социалистов и мн[огое] др[угое] слишком часто бывает рабством духа, рабской определяемостью внешними идолами, всепожирающими кумирами. От этого духовного рабства да будем мы свободны. Будем утверждать и национальность, и государственность, и хозяйство, и всякую нужную нам ценность в атмосфере духовной свободы, в вольном внутреннем воздухе. Тогда только наша национальная и государственная ориентировка жизни в нынешний час истории не будет угашать и обеднять духовной жизни. Тогда не угаснут и высшие ценности религиозного созерцания, познания, художественного творчества. И мы переживем тяжелые испытания, не понизив своего духовного уровня.

ОЧЕРЕДНАЯ ЗАДАЧА

I

Непринятием депутации земского и городского союзов закончился известный период либерального общественного движения1. Движение это отличалось большой выдержкой и единством, было проникнуто подлинным патриотизмом и выработало прекрасный план. Но план этот не увенчался успехом. Того реформирования власти, на которое это движение рассчитывало, не произошло. Прогрессивный блок, который был парламентским выражением этого движения, уже сейчас не имеет того значения, которое он имел еще недавно. Это י— образование на историческую минуту, оно не может обладать устойчивостью и всегда может замениться другой группировкой: Сейчас мы переживаем промежуточное состояние и никакого нового плана и новых методов еще не выработано. Но твердой и незыблемой остается основная наша цель — оборона родины, победа над врагом. И вот с точки зрения этой основной цели ясно, что общественные элементы, объединившиеся в прогрессивный блок, в земский и Городской союзы, недооценили значение народных масс, прежде всего рабочих, в обороне страны и в общественном движении. Без «народа» не может ведь совершаться никакое историческое движение, и если он не будет привлечен к национальному делу в положительной и сознательной форме, то он может сыграть бессознательную и отрицательную роль. Последнее время знаменуется некоторым движением среди рабочих, в связи с привлечением их в военно-промышленные комитеты2. Рабочие начинают мыслить над историческими событиями исключительной мировой важности и пытаются выйти из тисков доктринерских социал-демократических категорий. По-видимому, и социалистически настроенные рабочие проникаются национальным чувством и хотят защищать родину. А это значит, что рабочие перестают быть рабами, сознают себя гражданами своей родины. «Пораженческая» психология — пси-

хология рабов, которые не собственной силой хотят завоевать себе свободу и блага, а мечтают получить их как дар и милость от врага родины. Это — психология растленная, самочувствие отверженных, для которых ничего не определяется изнутри, а все — извне, и которые торгуются с родиной и готовы защищать ее лишь за вознаграждение.

Любить Россию и быть готовым защищать ее можно лишь бескорыстно, лишь увидев в ней свою собственную великую ценность, а не потому, что это принесет выгоды и улучшение положения. И существенно важны для судьбы России национальное воспитание и общественная организация народных масс. Воспитание и организация должны быть решительно противопоставлены демагогии и агитации.

II

Россия переживает небывало трагическое положение: она должна решать свою судьбу в тисках, сдавленная с двух сторон почти до удушья. Никогда еще не было соединения такой страшной внешней опасности с таким страшным внутренним положением. России грозит опасность хаоса и анархии, если не будет собрана народная энергия и не будет укреплено народное сознание для организованной борьбы с надвигающейся тьмой и разложением. Для предотвращения анархизации народной жизни необходима организация народных масс, которые, в противном случае, могут выступить стихийно-хаотически. Дезорганизация хозяйственной жизни, дороговизна, недостаток продовольствия принимают такие формы, что грозят народными бунтами. Предотвратить их можно лишь организацией народа и сознательным участием его в общественной жизни. Не только так называемое «общество», но и «народ» должен быть призван к национальной обороне страны и к активной борьбе с дезорганизацией хозяйственной жизни. Без организации, самодисциплины и самодеятельности народа России не миновать ужасов. Только в том случае, если рабочее, трудящееся население России будет само участвовать в создании внутренней и внешней судьбы России и во врачевании ее болезней и язв, оно возложит и на себя ответственность за Россию и выйдет из состояния безответственной оппозиции и анархического бунтарства. Опасно и пагубно оставлять огромные слои русского народа вне всякого активного участия в судьбе родины.

Для судьбы России существенно необходимо, чтобы и рабочие, и крестьяне были сознательно патриотичны и вдохновлены служением национальной идее. Но это возможно лишь в том случае, если рабочие и крестьяне почувствуют себя соучастниками и творцами национальной жизни, сынами, а не пасынками родины. Привилегированные слои

общества организовались в могущественный земский и городской союзы и возложили на себя великую ответственность. Но нельзя оставить большую часть народа в безответственном положении. К ответственности за родину должны быть привлечены как можно более широкие слои русского народа. Пребывание в безответственном и отверженном положении грозит хаотическими выступлениями и анархическими вспышками. Это должны осознать те привилегированные слои русского общества, которые получили уже право организоваться и право возлагать на себя ответственность. Народ должен найти свои организации, свои методы борьбы с социальным хаосом, методы оформления материи народной жизни. В кооперативах существуют уже зачатки таких организаций. Но пути для народной энергии должны быть расти-рены и ее участие в национальной жизни углублено. И, что самое важное, должен быть найден контакт между нашим национально-либеральным движением и движением народным.

Но существенно важно, какой дух будет вдохновлять организации народа. Рабочий класс, который должен быть призван к большому национальному делу, должен получить национальное воспитание, которое ныне ускоренно дается историческими событиями. Положительная историческая роль, которую может сыграть рабочий класс в России, прямо пропорциональна сознанию им той истины, что целое выше части, нация выше класса, объективные исторические ценности выше частных и классовых интересов. В сущности, к этому призывают, вопреки своим доктринам, и самые разумные из социал-демократов, как, например, Г.В. Плеханов5. Социал-демократы, как живые русские люди, оказываются выше своих доктрин. Чисто социал-демократическое вое-питание масс очень нежелательно, так как оно прививает яд классовой ненависти, исключительно материалистического взгляда на жизнь, и отрицает ценность национального единства. Но даже социалистическое рабочее движение возможно и на другой духовной почве, не говоря уже о приобщении рабочих к делу национальной обороны. Нам нечего копировать немецкое рабочее движение. Лучшим образцом является движение английское, которое и более деловое, практическое, и более духовное и идеалистически настроенное. Идеалистическое вое-питание масс, приобщение их к духовным ценностям возможно и желанно. Здоровье души русского народа зависит от того, победит ли дух материю в сознании масс народных, религиозное отношение к жизни — отношение атеистическое. Разъединяющая материальность всегда ведь есть болезнь. Здоровья можно искать лишь в соединяющей духовности. Когда промышленники, не желающие ни в чем ограничить свои интересы во имя родины, призывают рабочих к патриотизму и отречению, — это есть явление бесстыдства и лицемерия. Не может и не должно национальное единство всегда достигаться за счет

рабочих. Но патриотическое самоограничение возможно для рабочего класса изнутри, так, как оно возможно для всякого русского человека. Это предполагает нравственное перерождение личности, независимо от ее классового положения. Речь идет не о фальшивом единении рабочих и промышленников, а прежде всего о сознании рабочими своего единства с Россией, с национальной судьбой. Рабочие, конечно, принуждены защищать себя от эксплуатации со стороны промышленников. Но борьба эта может протекать в сознании единства России и в подчинении целому.

Судьба общественности всегда зависит от качества общественной клетки, а это значит, что за общественностью всегда стоит личность, ее годность, ее качества. Этот духовный подбор личных качеств вносит в общественную жизнь начало аристократически-качественное в противовес всякой механике количеств. И очень важно, чтобы было сознано, что это аристократически-личное начало ничего общего не имеет с аристократизмом классовым или сословным. В рабочем классе вполне возможно сознание неизбежности такого аристократизма личных качеств и приведение в связь с этой истиной всей практической общественной ориентировки. Господство марксистской точки зрения механики количеств поддерживает ту пагубную иллюзию, что из плохих и негодных элементов можно создать хорошее и жизнепригодное общественное образование. Этой ложной механике должно быть противопоставлено духовное воспитание, всегда обращенное к личности.

Ill

Если и вообще частное капиталистическое хозяйство заключает в себе вечную опасность хозяйственной анархии, то опасность эта во время мировой войны достигает высочайшей степени. Народы, участвующие в мировой борьбе, должны делать огромные усилия, чтобы предотвратить дезорганизацию и хаотизацию своей хозяйственной жизни. Война обостряет до последней крайности самые элементарные проблемы человеческого существования и катастрофическим путем вызывает сознание, что насыщение народа хлебом насущным не может зависеть от хаотической игры частных интересов, от корыстных и хищнических инстинктов. Ужасы войны, ставящие человека перед лицом гибели и смерти, должны вызывать своеобразное братство, братство по несчастью.

И я думаю, что меры социализации, направленные к урегулированию хозяйственного хаоса и анархии, должны носить характер национально-государственный и земско-муниципальный, а не корыстно-классовый. Оголенная борьба классов и классовых интересов, не под-

чиненная никакой высшей идее, сейчас может лишь увеличить хаос и анархию. И я хочу верить, что трагический опыт войны даст толчок к развитию России в направлении национально-социальном, в духе социального идеализма. Без этого духа Россия будет разодрана на части. Подлинное, не фальшивое и не слишком мгновенное единство возможно лишь на почве духовной, а не материальной. И в основе социального творчества, в конце концов, лежит дух, а не материя, и материальны лишь орудия духа. Погружение в стихию материальности раздирает и разъединяет людей, распыляет общество на атомы. И отяжелевает человек от исключительного господства материальных интересов. Вот почему марксистская концепция единства пролетариата на почве материальных интересов совершенно внешняя и фиктивная, она рушится от малейшего дуновения. Без нравственного, т. е. чисто духовного единства, и марксизм не может обойтись. Но это нравственно-духовное начало марксизм допускает лишь контрабандно и в ограниченной сфере. Все разумные социал-демократы, по-видимому, настроены в том смысле, что рабочий класс должен участвовать в обороне страны, что национальный момент должен быть воспринят социалистическим движением. Но очень важно, чтобы это сознание не было простым тактическим расчетом, чтобы за ним стояло душевное принятие самоценности национальности и нравственного единства нации перед лицом мира. А для этого рабочий класс должен быть поставлен в иную психическую атмосферу, чем та, в которой он теперь стоит и которая может питать бойкотистские и пораженческие настроения.

Если либеральные, так называемые «буржуазные» элементы общества будут отворачиваться от народных масс и с презрением отталкивать их, то этим они толкнут Россию на путь анархии. Масса русского народа в самый грозный час русской истории не может оставаться в бесформенном и пассивном состоянии. И наше либеральное общественное движение во имя России, во имя патриотизма обязано к некоторому самоограничению и к единству с народом, который преступно было бы извергать. Участие самого народа в деле спасения России важно не с точки зрения интересов демократии, а прежде всего с национальной точки зрения, с точки зрения судьбы России. Народ, нация шире и выше демократии. Единение широких слоев русского общества и русского народа возможно лишь на почве общенародного, национального чувства и национального сознания. Отвлеченно-демократические и отвлеченно-социалистические принципы совершенно непригодны для осуществления великих исторических задач данного момента и должны быть духовно преодолены. Та сила, которую у нас принято называть «демократией», должна, конечно, сыграть большую роль в судьбе России. Но роль эта не может осуществляться на почве демократического доктринерства. Должно быть обращение к народу

на почве другого духа, который в основе жизни видит конкретную личность и конкретную нацию. Судьба России есть судьба самоорганизованного, самодисциплинированного, самоуправляющегося русского народа, изнутри определяющего свою историю. Извне Россия может казаться механизмом, которым управляет чуждая нам сила. Изнутри Россия — живой дух, творимая жизнь. И сознательная организация народных масс должна быть организацией живого духа, а не механизма интересов.

ДУХ И ЭКОНОМИКА

I

Интересы и волнения нынешней зимы стоят под знаком продовольственного вопроса. Мы живем под давлением страха продовольственного кризиса. Продовольствием сейчас интересуются больше, чем войной. О дровах, сахаре и муке говорят больше, чем о снарядах, атаках и раненых. С продовольственным вопросом связано неблагополучие тыла, ибо дезорганизация хозяйственной жизни и настроения, с ней связанные, ослабляют военную мощь страны. В прошлом году много говорили, писали и спорили о смысле войны1. В этом году понизился уровень наших интересов. От мыслей о смысле совершающегося в жизни мы обращены к мыслям об удовлетворении элементарных потребностей жизни. И на этой почве легко создается подавленное настроение. Когда стало известно, что нам не хватает снарядов и что опасность со стороны наступающего врага становится грозней, в обществе явился душевный подъем, и началось общественное движение. Когда стало известно, что хозяйственная жизнь наша приходит в расстройство и что нам грозят всякие продовольственные кризисы, в обществе подъема не явилось, а начались подавленность и склонность к панике. Но всякое общественное движение возможно лишь в атмосфере душевного подъема, оно всегда протекает в психической среде и предполагает душевную энергию. Подавленность не может родить ничего хорошего. В атмосфере душевной депрессии не может произойти никакого движения. А такая депрессия у нас начинается и против нее необходимо вести героическую борьбу. Внешняя и внутренняя судьба России, всяческое ее могущество зависят от того, преодолеет ли душевный подъем душевную подавленность. Решение судьбы России в делах войны и в делах внутреннего устроения прежде всего предполагает дисциплину духа. И именно здесь у нас есть большое неблагополучие.

Опасность со стороны немцев вызвала чувство национального единства. Перед лицом врага мы почувствовали себя принадлежащими к единой России. Пусть пережито это было лишь в отдельные мгновения, но ценно и значительно было пережитое. Опасность со стороны хозяйственной дезорганизации и продовольственной нужды вызывает скорее обостренное чувство разъединяющих интересов, классовых антагонизмов, чем национального единства. Классовая корысть, жажда наживы, спекуляция и подкупность расцветают пышным цветом. Ощущается, как никогда, что в постигшем нас национальном бедствии бедный и богатый не товарищи, не братья по несчастью. Недостаток снарядов давал ощущение национального братства. Недостаток дров, к горю нашему, вызывает ощущение небратского, разъединенного состояния людей. Голод и холод непосредственно страшны лишь для бедных, для богатых они страшны лишь косвенно. [...] Хозяйственная дезорганизация, продовольственная нужда во время войны требуют от богатых и достаточных классов населения повышенного нравственного уровня, жертвоспособности и самоограничения во имя Родины, во имя того патриотизма, который провозглашается на словах.

Один из вождей германского империализма Рорбах пишет: «Вопрос о победе есть для нас вопрос наших нравственных национальных сил, вопрос о том, насколько способны к жертвам для пропитания трудящейся части народа те имущие классы, которые в состоянии уделить от себя что-нибудь даже тогда, когда заработная плата рабочих будет все меньше и меньше удовлетворять его потребностям... Германия только тогда может проиграть эту войну, если ее богатые и состоятельные граждане, вообще все те, доходы или заработок которых обеспечены, станут говорить: жертвы для поддержания безработных, т. е. для поддержания отечества, для нас становятся слишком тяжелы» («Война и германская политика»2). Поставленная Рорбахом проблема существует и для России, хотя в менее острой форме, так как война не ухудшила, а улучшила положение крестьянства. Но Рорбах справедливо ставит судьбу войны в зависимость от нравственного и духовного состояния общества. Мы же видим, что пока продовольственная нужда давит у нас человеческий дух, как тяжелая материальная глыба. Сознание фиксируется на экономике и отяжелевает, порабощается: продовольственный кризис переживается не как национальная опасность, а как опасность личная и классовая. Обостренное переживание национальной опасности духовно поднимает человека. Обостренное переживание личной и классовой опасности духовно принижает человека и легко приводит к настроениям панического ужаса. И преступно было бы обострять сознание продовольственной нужды в этом не духовном и понижающем направлении.

370

II

Опасность со стороны врага была нами пережита более духовно, чем продовольственная опасность. Но и к экономике, и к продовольствию не должно быть исключительно внешнего, материалистического, рабски зависимого отношения. Материальная забота не должна поглощать душу человеческую. Острые нужды продовольствия должны быть осознаны и разрешены по мере сил всеми имеющимися в распоряжении экономическими средствами. Но нельзя отрывать этих вопросов от духовной жизни, от культуры и дисциплины нашей народной и личной воли. В более глубоком смысле и экономика есть явление духа. За процессами производства, распределения и потребления стоит энергия личности, подбор человеческих качеств. Только дисциплина личного и народного характера сделает невозможной душевную подавленность и возникающую на этой почве обывательскую панику. И наряду с экономическими и политическими мерами борьбы с хозяйственной дезорганизацией необходимы меры моральные и духовные. Нужно создавать ту атмосферу душевного подъема и душевной дисциплины, без которых возможно лишь наступление хаоса и развала.

Если за хозяйственной организацией не будет стоять организация духовной энергии, то вся хозяйственная жизнь превратится лишь в хаотическую материальную массу. Мы переживаем время, когда легко можно попасть в рабство к нуждам собственного продовольствия. Сама сосредоточенность на продовольственных нуждах должна сопровождаться духовной собранностью и духовной независимостью от всего внешнего. Иначе мы сделаемся рабами. В жизненной связи духа и экономики господство должно принадлежать духу, а экономика должна быть осознана лишь как налагаемая самим духом функция в известный момент его жизни. Тогда и экономическая жизнь будет дисциплинированной и организованной. Воспитание личного и народного характера предшествует всякой общественной объективации. Только обращение в глубину своего духа делает нас свободными творцами новой общественности. Необходимо всеми силами противиться всякой демагогии справа и слева, всякому искусственному взвинчиванию, всякому посеву злобы. Продовольственная нужда не может и не должна быть поводом для агитации — к ней нужно относиться по существу. Есть пределы возможного сейчас урегулирования хозяйственной нужды, и эти пределы должны быть сознаны самими народными массами. А для этого необходимо привлечение народных масс к активному участию в деле борьбы с хозяйственной дезорганизацией и продовольственной нуждой. Только непосредственное участие в общественном деле возлагает ответственность и излечивает от анархических наклонностей. Воспитывать нужно готовность и отдельной личности, и це-

лых общественных слоев к самоограничению, к жертве и к терпению. [...] Духовно пережить хозяйственные нужды и кризисы — значит пережить их свободно. Искусственное взвинчивание продовольственной нужды в целях агитационных всегда ведь обращено к тем, которые не чувствуют себя свободными гражданами, не к сынам, а к рабам, к пасынкам. Но свободное гражданство и сыновство не есть только внешнее положение в обществе, это — также и внутреннее духовное состояние, и внутреннее самосознание. И с этого нужно начинать.

lit

Основные наши язвы — прежде всего язвы народного характера: слабость русской воли, недисциплинированность, слабая способность к организации, некоторая истеричность, невыдержанность. Хозяйственная же жизнь есть объективированная дисциплина воли. Ее качества зависят от качеств человеческого материала, скрытого за всяким общественным явлением. Хозяйственный хаос есть хаос человеческого духа. Все взваливать на чисто внешние условия есть материалистическое рабство или демагогический прием. Для оздоровления нашей общественности необходимо восстановить истинное отношение между духовной жизнью и жизнью хозяйственной, т. е. подчинить хозяйственную жизнь закалу духа. Тогда только продовольственная нужда, вызванная войной, будет пережита с национальным достоинством. Национальное переживание продовольственного кризиса во время войны есть целиком дело духовной дисциплины, нравственной способности к самоограничению. Проблема совсем не в том, чтобы выбирать или внутренний, духовный, моральный путь жизни, или путь внешний, материальный, политический и экономический. Такого противоположения совсем не существует, такого вопроса даже возникать не может. Противоположение духовно-моральной и общественно-политической точки зрения в высшей степени поверхностно. Все внешнее коренится во внутреннем, все материальное есть лишь выражение духовного. Духовная энергия неизбежно объективируется и выражается вовне, она творит общественность. И никакая общественность, никакая хозяйственность невозможны без известных духовно-моральных предпосылок. Даже чисто классовая политика предполагает известную дисцип-линудуха, нравственный закал, без которого всякий класс превращается в кучу мусора, в песок. Невозможно ждать от чисто внешнего общественно-хозяйственного изменения жизненных условий возрождения России, русского общества и русского человека. Всякое изменение в общественной среде предполагает духовное движение, творческое напряжение, изменение в мотивах человеческой деятельности. И пробле-

ма, стоящая перед нами, не в том, чтобы сделать выбор между внешним и внутренним путем, а в том, чтобы общественное делание было просветлено изнутри, внутренне одухотворено, чтобы новую общественность творили возрожденные люди. Экономика есть создание духа. И разлагающаяся экономика есть явление разлагающегося духа. Продовольственный кризис есть для нас также и кризис моральный. Мы должны морально пережить продовольственную нужду, духовно просветлить ее. Нельзя достаточно сильно подчеркивать, что только религиозное переживание жизни свободно. Всякое другое, не религиозное переживание жизни есть рабство у природной и социальной материи и не может привести к возрождению.

О ДУХЕ УНЫНИЯ

В великий пост мы молимся словами молитвы Ефрема Сирина, чтобы дух уныния Господь не дал нам1. В христианстве уныние всегда считалось великим грехом. Люди неверующие, позитивисты и материалисты думают нередко, что уныние есть объективное состояние, есть соответствие с неприглядной действительностью, добросовестное признание ее без всяких прикрас и идеализации. Это — самообман и самооправдание. Унылое восприятие жизни есть показатель унылого духа, пониженной жизненности, слабости и дряхлости. Тот, кому все кажется скучным, тот сам скучен. Для кого все в мире уныло, тот сам уныл, душа его объята тьмой. Та истина, что уныние — в нас, а не вне нас, и что оно—вина наша, особенно обнаруживается в восприятиях и оценках войны. Как бесконечно разнообразно впечатление о войне! Нет двух рассказов, которые совпадали бы. Каждый видит войну по-своему и повествует о своей войне. И самые противоречивые рассказы о войне одинаково верны. Верно многое хорошее. Верно и многое плохое. Можно воспринять войну, как бессмысленный хаос, как чисто внешнее сцепление ужасных фактов, ничем не просветленных. Человек бывает раздавлен таким восприятием войны и часто добросовестно думает, что восприятие его — самое объективное и истинное. Но это — лишь самообладание слабых, неспособных видеть свет. Последние истины всегда приоткрываются в повышенных, а не в пониженных восприятиях жизни, в активных восприятиях, вносящих смысл и свет. Для духа подавленного тайны жизни бывают закрыты — они открываются лишь подъему духа. И я верю непреложно, что настоящую правду о войне знают лишь натуры героические. Война должна быть воспринята творчески-духовно. Само восприятие войны есть делание, активность духа. Восприятие войны есть испытание силы духа. Сам по себе сырой материал войны ничего не говорит о войне. Для мужественного, активного, героического духа война — иное, чем для слабого, боязливого, пассив-

ного духа. Даже серые будни войны иными людьми могут быть пережиты в атмосфере душевного подъема.

Я думаю, что идеальным было бы отношение к войне того, кто, бесстрашно смотря в глаза действительности, возлюбив правду, без прикрас и идеализации воспринимая самые мрачные факты, сохранил бы бодрость духа, волю к победе и веру в Россию. Недавно слушал я рассказы о войне одного моего старого знакомого, приехавшего с фронта на несколько дней в Москву. В каждом слове этого мужественного и полного энергии человека чувствовалось такое идеальное, желанное отношение к войне. Бывший социал-демократ, разочаровавшийся в основах революции, переживший религиозный кризис и пришедший к апокалиптической религиозности, он настроен героически и активно и применяет к военному делу свои технические познания. Многие рассказы моего знакомого производили впечатление картин из дантов-ского ада. Он совсем не склонен к идеализациям, к прикрасам. Он хорошо видит все недостатки, все наши материльные и моральные дефекты. И все-таки настроение у него бодрое, приподнятое, верующее, он видит глубокий смысл всего происходящего. Рассказы такого человека приподымают, а не принижают. Юноша, который слушал эти рассказы воскликнул: «Теперь мне не страшно было бы идти на войну». А ведь рассказано было много ужасного, много плохого. Но все дело в том, в какой душевной атмосфере это было рассказано. Внутренне-просветленное восприятие ужасов жизни ведет к подъему, к преодолению всякого уныния. Только непросветленное отдание себя ужасам повергает в тьму. Нужно любить правду и смотреть прямо на все ужасы войны и все наши пороки. Но уныние есть то, что мы сами вкладываем в восприятие жизни, а не получаем от жизни. Уныние есть всегда наш грех, наше самопопустительство. И поскольку существует уныние в нашем тылу, оно есть наш позор. В армии, судя по всем рассказам, уныния нет.

Есть вера в русский народ и Россию, которая превозмогает все самые соблазнительные факты о России. Это — вера в душу России, в ее великие потенции, в ее великое предназначение в мире. Такая вера не нуждается в самообманах и не боится самокритики. Вера должна быть бесстрашной. Страх всегда связан с неверием. Только тот, кто верит в себя, в свой народ, в свое дело, не боится ничего. Нельзя побеждать дух уныния тем, что закрывать себе глаза на действительность. Нам необходимо вести борьбу против рабского духа уныния. Уныние — в нас, и страшная вина лежит на тех, которые испускают из себя магические токи уныния и тем отравляют атмосферу. Каждому гражданину следовало бы в этом отношении следить за собой и повышать в себе чувство ответственности за свои душевные состояния. Совершенно безответственных и безразличных для России душевных состояний не бывает.

Совершающееся в душе индивидуального человека совершается и в душе народа. Всякий испускает из себя токи положительные или отрицательные, светлые или темные. Душевная подавленность, преувеличенный пессимизм, безверие и безнадежность отравляют народную душу. Уныние в атмосфере, в объективном мире есть нами самими рожденные духи тьмы. Потом они возвращаются к нам обратно. И мы уже встречаемся с атмосферой уныния, как с навязанной нам объективной действительностью. Этот самообман должен быть рассеян светом самосознания. И мы постигнем уныние, лишь как объективацию нашей собственной слабости и немощи. Война должна породить у нас новый тип отношений к жизни — безбоязненный, правдопюбческий и героически-просветленный. Пусть никакая тьма не в силах будет объять исходящего от нас света. Пока же чаще будем повторять слова молитвы Ефрема Сирина.

НАЦИОНАЛЬНЫ ЛИ ПРАВЫЕ?

Трудно примириться с мыслью, что существуют люди, которых ничему не научат опыт жизни, тяжелые испытания жизни, которые не способны ни на какой живой отзвук на жизнь историческую. А к такой породе людей, бесспорно, принадлежат наши крайние правые. Съезд правых в этом отношении очень поучителен. Почти страшно становится за русского человека, когда прислушиваешься к речам, в которых не звучит ни одного человеческого слова — живого, правдивого слова. В данном случае меня не интересует политическая сторона дела, возможные закулисные политические интриги, скрытые за выступлениями правых отставных сановников и т. п. Меня интересует прежде всего моральная и психологическая сторона явления. Наши крайние правые — изумительное морально-психологическое явление, заслуживающее некоторого внимания. Это — явление такого необычайного умственного, нравственного и вообще душевного убожества, такого эстетического неблагообразия, которое наводит на мысль о серьезной болезни народного организма, извергающего из себя такую нечисть. Я давно уже держусь того мнения, что в России нет настоящего консерватизма, и что это — болезненное явление в русской жизни. Ведь нужно признать, что консерватизм может быть глубоко идейным, остроумным и нравственно благообразным, что в консерватизме может быть своя эстетика. Бывали у нас одинокие, далекие от жизни, оригинальные мыслители, которых можно было назвать консерваторами хотя бы по их отрицательному отношению к тому, что принято называть прогрессивным. Но никогда не было у нас консерватизма, как явления общественного, в форме нравственно и эстетически благообразной и умственно вменяемой. Наша общественная правость пугает своей нравственной и умственной тупостью. Корни ее— в каком-то русском небытии, инерции, истерической слабости. Крикливость и разъяренность правых не есть явление силы, это именно явление слабости, истеричес-

Национальны ли правые? 377

кого бессилия. Неспособность к научению опытом жизни и к здоровому реагированию на жизнь — характерные особенности правых кругов.

Прислушайтесь к словам, раздававшимся на съезде правых в час тяжелых исторических испытаний для родины. В словах этих нельзя открыть никаких признаков самостоятельной мысли и нравственной воли. Это — злобные выкрикивания общих мест, с которыми когда-то были связаны какие-то идеи, но теперь уже ничто не связано. Можно ли почувствовать в словах правых веру в Россию, в ее великое призвание в мире? Сделали они попытку осмыслить призвание России в час мировой борьбы, когда решается мировая судьба России? Слишком ясно, что для правых не существует России как единого организма, как мистической реальности, предназначенной к совершению какого-то дела в мире. Правые находятся совершенно вне процесса национального самосознания. Они поглощены своими мелкими делами и делишками, злобными счетами, внутренними распрями и травлями. В помыслы правых не входит утверждение единства России, единства всего русского народа. Страшная война, опасность, переживаемая родиной, не изменила их психологии, не заставила их ничем поступиться, ничем пожертвовать. Прогрессивная русская общественность многим поступилась и пожертвовала во имя единства России перед лицом врага, во имя национальной идеи, во имя победы. В лагере правых не произошло ничего, все осталось по-старому. Злобная воля к раздору и к гонению по-прежнему господствует. Правые более всего одержимы злобной ненавистью к прогрессивному блоку, к земскому и городскому союзу, к интеллигенции и пр. Россия, ее судьба их очень мало интересует. Нет у них и напряженной воли к победе, как главной, основной задачи. Для них важнее всего победа над врагом внутренним, чем над врагом внешним. Никаких мировых перспектив у правых нет, нет у них никаких положительных целей.

Когда отечество в опасности, они целиком поглощены мелко-злобной и совершенно отрицательной внутренней политикой, т. е. делают то, в чем обыкновенно упрекают левых. Сознательное самоограничение во внутренней политической борьбе во имя защиты родины, во имя национального единства не может быть только делом левых — оно не в меньшей степени есть также долг и правых. Исполняют ли они этот долг? Правые идут обратным путем — для них не существует национального долга и национальной идеи. Правым совершенно чуждо то сознание, что национальная идея выше политической идеи, что нация выше и глубже всех преходящих государственно-политических форм. Словесная шумиха правых полна все той же лжи, фальсификации народного мнения, того же злобного отрицания, к которым мы слишком привыкли. Болезненно поражает отсутствие исторической

ответственности, сознания значительности и важности происходящего в мире. Я думаю, что правый лагерь совершенно лишен национального сознания, хотя не свободен от темных национальных инстинктов. Национально-русская фразеология правых есть сплошная условная ложь. Эти люди — не русские прежде всего, в себе ощущающие биение жизни души русского народа, а прежде всего «правые», т. е. люди известных интересов, известной политической партии, известных условий, на которых они согласны служить России. Слишком большая переоценка известной государственной формы и известного полита-ческого курса уже есть некоторая измена русскому национальному делу и находится в антагонизме с духом русского народа. Правые дорожат не Россией, а известным желанным им политическим курсом и во имя торжества этого курса готовы поступиться интересами России. Правые целиком поглощены внешним политиканством, борьбой партий, и в этом они чужды русскому духу, направленному внутрь, признающему ценность души более высокой, чем ценность царств1. И откуда взялась эта злоба, ненависть, насильничество и истребление, столь характерные для крайних правых, выставляющих себя истинно русскими? Может ли это быть характерно для русского народа, доброго, незлобивого, смиренного? Трудно поверить, что в глубине русской народной жизни есть такое хамство. Крайние правые имеют опору не в том, что есть бытие в народной жизни, а в том, что есть небытие в народной жизни, тьма, пассивность, инерция, безволие и бессилие. Такие явления существуют лишь великим попустительством русского народа.

Во всяком случае, все принуждает сделать заключение, что наши крайние правые круги стоят вне процесса национальной мысли, вне национальной нравственной ответственности, — они не участвуют в формировании национального сознания и национальных задач. Эти круги прежде всего, и этого нельзя достаточно сильно подчеркивать, — антинациональны по духу, по направлению, по состоянию сознания. Они не хотят единства России. Они ничему не научаются и ни с чем не считаются. Сила этих кругов дутая, не настоящая, но, поскольку существуют остатки такой силы, она представляет национальную опасность для России.

ЗЛАЯ ВОЛЯ И РАЗУМ ИСТОРИИ

В наши дни преобладает то восприятие жизни, которое видит источник всего совершающегося в дурной воле людей и людских групп. При этом квалификация людской воли, как злой и дурной, может и не сопровождаться нравственным вменением. Для многих это может представляться неотвратимым явлением природы. Так, например, причины войны ищут в злой воле германского народа. Неудачи на войне объясняют исключительно злой волей людей, стоящих у власти. Продовольственный кризис1 и нужду приписывают исключительно злой воле того или иного класса. Часто приходится слышать, что в нашей стране внутренние непорядки потому, что всюду играют роли нечестные люди, что властвуют разлагающиеся слои общества. Организованное же добро не противостоит всем этим злым волям. Так нарождаются пессимизм и уныние. Нет никаких реальных человеческих надежд на выход из ужасного положения. Все начинает представляться хаотической бессмыслицей. Мировая жизнь — игралище злых человеческих страстей, корысти и низости. Россия — куча мусора, в которой нельзя найти ничего ценного и осмысленного. Для такого отношения к жизни характерно не то, что война воспринимается как зло. Важно то, что отрицается всякая связь войны с глубочайшими основами жизни современного человечества, отвергается символический смысл войны, указующий на что-то внутреннее в жизни человечества. Война целиком представляется результатом дурной и низкой воли господствующих классов. Война — внешнее зло, не означающее ничего внутреннего в жизни человечества.

Но возможно другое отношение к жизни. Можно увидеть глубокий смысл мировой войны, глубокие ее основания, несоизмеримые со злой волей правительств или господствующих классов. Можно видеть во всем внешнем символ внутреннего. Война происходит не только в окопах — она начинается в нас и продолжается в нас, и все происходящее сейчас на поверхности земли есть война. И все самое злое и темное

в человеческой жизни имеет внутреннее значение и смысл, все что-то символизирует. Таким же более глубоким, более верующим взглядом можно смотреть и на внутреннюю жизнь страны. В ней действуют не только злая воля людей и людское безумие, но и объективный разум истории, и во всем свершающемся можно увидеть объективный смысл. И многие исторические достижения неизбежны, несмотря на безумие и злую волю людей и человеческих групп, в силу объективной разумной необходимости. Самые безумные и самые злые человеческие страсти не могут превратить Россию в бездушную кучу разлагающейся материи. Есть душа России и есть разум русской истории, русской iJtTO-рической судьбы. Только верующее, духовно-просветленное отношение может увидеть эту душу и этот разум. В истории действуют не только человеческие, но и сверхчеловеческие силы. И торжество темных сил не может быть долгим и окончательным.

Если всюду видеть злую волю людей и классов, и все ею объяснять, то это приводит к вражде и раздору и закрывает от нашего взора внутренний смысл жизни. Поразительнее всего то, что наше традиционное радикально-позитивистическое мировоззрение отрицает моральный смысл жизни и не признает существования метафизического зла, но на поверхности общественной и исторической жизни оно все склонно объяснять злой волей общественных групп и отдельных людей, стоящих у власти. Но ведь источник зла нашей жизни лежит гораздо глубже, в более глубоком внутреннем пласте.

Зло не в том только, что общественные классы корыстны. Необходимо углубить наше отношение к жизни и ко всему происходящему сейчас с миром. Само торжество зла в мире не бессмысленно и что-то глубокое означает. За подавляющим нас внешним злом скрыт смысл исторических свершений.

Реально существует и действует разум истории, смысл истории. Все внешнее есть лишь выявление внутреннего, а взгляд поверхностный не видит глубины, видит лишь поверхность. Разум истории и смысл всего совершающегося ускользает от взгляда, который видит лишь шелуху жизни, а не внутреннее ее зерно. И многое злое в жизни человечества есть лишь шелуха, лишь оболочка, дающая впечатление окончательной бессмыслицы. Но необходимо проникать за шелуху внутрь, в глубину. И тогда откроется смысл в посланных нам тяжелых испытаниях, внутренняя значительность в этих испытаниях. И их пережить нужно с верой в торжество мирового Смысла. Нужно пережить злые испытания с внутренним достоинством, т. е. углублением, не допускать того, чтобы жизнь выбросила нас на поверхность, где закрывается всякий смысл вещей.

Есть большие основания для пессимизма, и известная доля пессимизма, может быть, даже необходима нам. Слащавый оптимизм про-

тивен и не имеет оправданий. Но пессимизм легко может у нас перейти в уныние, безнадежность и отчаяние. Всегда найдется достаточное количество фактов для оправдания такого пониженного чувства жизни. Но слишком забывают, что в истории действуют силы более великие, в последнем смысле более реальные, чем дурные правительства, чем корысть буржуазных классов, чем интриги правых и т. п. Все это лишь накипь истории, отбросы внутреннего недуга человечества. А под накипью, в глубоком слое жизни совершается что-то значительное и знаменательное, осуществляется смысл, торжествует сложными, мучительными, часто незримыми путями разум истории. То, что мы извне воспринимаем как Россию, есть лишь ее поверхностный слой, которым не исчерпываются силы в России. Кроме сил, выявленных и выброшенных наружу, в России есть еще огромные потенциальные, глубинные силы. Душа России скрыта в глубине, в подземном слое2. И необходимо вникать в глубь жизни, опираться на глубинные движения жизни, обратиться к духу истории. Это не только не снимает ответственности с человеческой воли, но налагает ответственность еще большую, призывает к раскрытию потенциальных человеческих сил и увеличивает активность человеческую, так как никогда не допускает до уныния и отчаяния, до упадка духовной энергии. И мы станем активными творцами нашей жизни, когда до конца ощутим, что с нами и за нас разум истории, ее внутренние духовные потенции, т. е. силы, безмерно большие, чем все поверхностное зло жизни.

О ВНУТРЕННЕМ И ВНЕШНЕМ ДЕЛАНИИ

I

В «Биржевых ведомостях» была напечатана интересная статья М.О. Гершензона «Личное и общественное дело»'. В статье этой затрагивается очень важный вопрос, заслуживающий серьезного обсуждения. Не только выявление энергии вовне, в общественной жизни, есть дело, но дело есть и направление энергии внутрь, в глубину личности. Поверхностно судят те, которые отрицают всякую действенность за людьми, не занятыми общественной работой и поглощенными духовной работой в себе. Эту несомненную истину нужно у нас еще прививать, так как у наших крайних общественников все еще господствуют на этот счет взгляды поверхностные и неверные. Но М.О. Гершензон несколько сузил постановку вопроса, и я хотел бы расширить ее и продолжить рассуждение на эту тему с иных сторон. Он противополагает делу общественному дело личное, но правильнее было бы противополагать делу внешнему дело внутреннее. То, что М.О. Гершензон условно называет делом личным, в сущности есть дело не только личное, но и общее, общественное, общенародное, всемирное дело. Личное дело в том смысле, в котором Гершензон о нем говорит, не есть дело уединенное, оторванное от жизни мира. Мы ведь говорим не о психологической рефлексии, не об эгоистической самопогруженности, не о растравлении своего самолюбия и себялюбия. Мы говорим о настоящем внутреннем духовном делании, о глубокой подземной работе, определяющей характер народов и их истории. То, что совершается в глубине личности, совершается и в нации, и в человечестве, и в мире, отпечатлевается на всех ступенях бытия. Внутренний подвиг святого в пустыни есть дело вселенское. Человек—целый микрокосм, в нем заключен весь мир. И весь вопрос лишь в том, чтобы совершающееся в личности совершалось не на периферии, а в глубине, в ее ядре, т. е. было не только психологическим, но и духовным. Я предпочел бы назвать этот

целостный процесс духовной жизнью, а не только нравственной. М.О. Гершензон, по-видимому, в слишком расширенном смысле употребляет слово нравственный, а с другой стороны, духовную жизнь слишком фиксирует на нравственной рефлексии, на сознании личное-тью своих несовершенств. Это ведет к постановке вопроса, родственной Л. Толстому.

Но ведь в глубине личности, в ее духе есть избыточная творческая энергия, рождающая великие ценности. Когда мы обращаемся к личному делу или, как я предпочитаю говорить, к внутреннему делу, то зовем не только к личному, нравственному совершенствованию, но также к обогащению жизни новыми творческими ценностями, которых нет во внешнем общественном деле. Мы признаем существование ценностей более высоких, чем внешнее общественное устроение жизни. Чистые общественники, связывающие свою общественность с по-зитивистическим мировоззрением, не только отрицают ценность нравственного закала личности для самого общественного дела, но отрицают и самостоятельную ценность познания, художественного творчества, религиозного созерцания и опыта. Такому выбрасыванию души человеческой на поверхность, во внешнее, мы решительно должны противопоставить внутреннее духовное делание, которое и творит культуру народов. Духовная внутренняя жизнь — не только личная, но и соборная, сверхличная, национальная, созидающая культуру жизнь. Есть духовная внутренняя жизнь целого народа, и национальный облик народа определяется прежде всего по этой внутренней духовной жизни. Но осуществляется эта жизнь, конечно, через углубление личности, обращение ее внутрь.

Без закала личного характера невозможен и закал народного характера. Внутреннее делание обращено к самым истокам жизни, глубинным духовным энергиям — оно возрождает субъект всякого творчества в мире. Сама общественная энергия накопляется незримо, внутри народной жизни, в пласте более глубоком, чем тот, который виден для внешнего общественного дела, в ядре всякой человеческой личности. То, что называют общественным делом, совершается в наружном пласте жизни, на периферии, и предполагает, что совершилось уже что-то на большей глубине. Государственность всякого народа есть плод его духовной жизни и на ней отпечатлеваются ее сильные и слабые стороны.

II

Поистине, всякая жизнь идет от внутреннего к внешнему. Всякое движение по плоскости жизни, по горизонтали есть уже результат движения совершившегося по вертикали, в глубине жизни. Там накопляется энергия и выявляется, проектируется вовне. Безумие думать, что

творческая энергия может быть получена извне, от внешней среды, механически. Творческая энергия, преображающая жизнь, всегда идет изнутри, из духовной глубины жизни. Во внешнем мире, отвлеченном от мира внутреннего, может быть лишь передвижение атомов природной и социальной материи, ее механическое перераспределение. Но ничто от этого существенно не меняется, ничто коренное не совершается. Меняются лишь покровы, одежды, а под ними все остается ветхим, все по-старому в глубине жизни. Безумие думать, что из старого, ветхого человеческого материала можно создать новое общество и новую жизнь, что внешне-механическим перераспределением старых и ветхих душ можно изменить и преобразить общественную жизнь. Подлинно новое общество и его новая жизнь предполагают внутреннее делание, творческое перерождение духовных основ жизни, питание и оздоровление корней жизни.

Не следует поддаваться обманам и иллюзиям внешности, которая может быть лживой и призрачной. В том, что называют внешним, общественным, политическим делом, много бывает призрачного, нереального, нерадикального, поверхностного, исчезающего, как мыльные пузыри. Много есть суетности во внешнем делании, движения и шума, не связанного с глубиной жизни. Слишком часто бывает желание забыть о смысле жизни во внешнем делании, заглушить в себе горькое чувство бессмыслицы жизни. При слишком суетливом внешнем делании нет времени одуматься, заглянуть в глубину, постигнуть истинные цели жизни. Такая исключительная поглощенность внешним делом, не просветленным и не осмысленным изнутри, производит нездоровое впечатление и не может быть признана должной. Те, которые поглощены внешним деланием, — или уже имеют необходимый минимум внутренних достижений и тогда дело их плодотворно и подлинно, или они делают призрачное, кажущееся дело, нереальное в глубоком смысле слова, не достигающее цели. Эта поверхностность, не радикальная реальность бывает во многих революциях, и многие перевороты на поверхности жизни не затрагивают корней жизни.

Все внешнее есть лишь символ внутреннего. Но во внешнем мире могут быть ложные и лживые знаки. Рабы могут одеть одежды свободных и притвориться свободными. Взаимно ненавидящие друг друга могут сделать вид, что они соединены. Истинная внутренняя свобода всегда найдет себе выражение и в истинной внешней свободе, и истинное внутреннее соединение людей приведет к соединению внешнему. Но есть призрачная и лживая свобода, призрачное и лживое соединение. Ложь эта скоро разоблачается, и внешнее, лишенное внутренних основ, распадается.

Так, французскую революцию делали слишком старые души, вое-питанные на деспотизме и рабстве, находившиеся во власти насиль-

нических инстинктов. Новое общество пытались создать из ветхого, не возрожденного человеческого материала. Происходили радикальные перемены в покровах и одеждах, но этому не соответствовали достаточно радикальные перемены в глубине жизни, во внутренней, духовной жизни людей. Это не значит, конечно, что во французской революции не было ничего нового для жизни человечества. Новое было, но соответствие и гармония между внутренним и внешним были нарушены. Это сказалось на результатах революции, на роковом ее разложении и вырождении в новую деспотию. Бывают периоды, когда люди живут слишком на поверхности и лишь внешний пласт жизни считают реальным. В такие периоды образуется очень поверхностный культ дела. Когда обнаруживаются печальные результаты такого длительного периода, необходим призыв к углублению, к оздоровлению и возрождению самых основ жизни, к внутреннему деланию. После слишком внешних революций, которым не соответствовали достаточно глубокие внутренние изменения, наступает время для духовной работы, нужно одуматься, вникнуть в смысл всякого делания. То, что на поверхности называют романтической реакцией начала XIX века, было творческой духовной работой, выковавшей новые ценности.

Подготовка русского революционного брожения 1905 г. была слишком поверхностной. Революционные идеологии русской интеллигенции в течение целых десятилетий были проникнуты верой лишь в реальность наружного пласта жизни и отрицали глубину. Образовался почти религиозный культ внешнего делания, поверхностной общественности.

Плоды такого пути, в котором было нарушено должное отношение между внутренним и внешним, между духом и плотью общественности, сказались и на характере движения. Когда душа выплескивается на поверхность и перестает верить в глубину, — ее подстерегает неудача и ей грозит вырождение. Необходимо углубиться, одуматься, вникнуть в смысл жизненного дела, познать, во имя чего все совершается. Даже толстовское «неделание» бывает полезно в некоторые минуты жизни и должно привести потом к более глубокому деланию. Нужно сосредоточиться, собрать свои рассеивающиеся духовные силы.

Ill

М.О. Гершензон отмечает, что в русской жизни есть периодическая смена личного внутреннего дела и дела внешнего, общественного. Каждая смена производит впечатление реакции против предыдущего периода. Это — болезненное явление русской жизни. На Западе жизнь складывается иначе, и там нет таких резких противоположений. Гер-

13 Падение священного Русского царства

шензон высказывает тонкую мысль, что общественному делу у нас отдаются те, которые не мучаются внутренними нравственными противоречиями, у которых есть внутренняя гармония. Тут есть доля истины. Душа, не занятая созиданием себя, направляет свою энергию вовне, на внешнее делание. Но беда в том, что общественным деланием у нас слишком часто заняты люди, которые не прошли через внутреннее делание, лишены нравственного благообразия и духовной углубленности, у которых душа не болеет внутренними противоречиями потому только, что она выброшена на поверхность жизни. Общественность творится не из духовной глубины, а из поверхности. Личность чувствует себя определяемой в своих энергиях внешней средой, а не определяющей внешнюю среду. Материалистическая теория среды, в конце концов, действует нравственно разлагающе, она духовно обессиливает.

В молодости русские горячо отдаются общественной деятельное-ти. Но когда наступает средний возраст, они фіишком часто остывают, делаются обывателями, вечно ноющими и сохраняющими лишь радикальную фразеологию, чувствуют себя заеденными средой и любят говорить об этом. Это и значит, что общественность творится не изнутри. Исключительный перевес внешнего дела над внутренним снимает нравственную ответственность с личности и возлагает все на внешние обстоятельства. Общественность оказывается неодухотворенной, за ней не стоит закал личности. Порывы молодости мы легко принимаем за настоящую одухотворенность. Но очень скоро изобличается ошибочность такого восприятия. Слабость духовных энергий личности, слабость народного характера сказывается на качествах нашей общественности. Можно ли ждать, что что-то существенно изменится от механических изменений во внешней среде? Нам всего более необходимо соединять всякое внешнее, общественное дело с делам внутренним, духовным. Должен быть навеки утвержден примат внутреннего дела над внешним. Да будет внешнее лишь выражением внутреннего. Η тогда окончательно станет ясно, что личное дело есть важное, неотложное общественное дело, без которого общественности грозит разложение и гибель. Горести войны учат нас этой истине.

О ПРЕСТИЖЕ ВЛАСТИ

I

Один из парадоксов русской жизни можно сформулировать так: власть наша не имеет престижа именно потому, что она так одержима идеей престижа власти, она роняет себя именно потому, что так боится себя уронить. Это почти маниакальная и давящая идея престижа власти имеет очень древние истоки. Религиозные истоки этой идеи уже высохли и иссякли, но сама идея продолжает еще властвовать над душами. То, что перестало уже быть органическим, давит механически. В том виде, в каком идея престижа все еще господствует в России, она предполагает почти метафизическое противоположение между властью и народом, обществом, человеком. Власть, согласно этой идее, не есть человеческая потенция и достоинство власти не человеческое достоинство, а сверхчеловеческое, ангельское или божественное достоинство, перенесение священства в жизнь государственную, общественную, семейную. Вся старая Россия, оседлая, а не кочевая Россия, покоилась на идее иерархического престижа власти снизу и доверху, престижа чина, а не человека, положения в обществе, а не личных качеств. Престиж власти и положения не есть только упоение и наслаждение для его носителя. Это также — его мучительная забота, его тяжкий долг. Во имя престижа власти и положения нередко приносят в жертву свои человеческие интересы, свое спокойствие, свои естественные привязанности. Это — вечное настороже, оглядка на себя, напряженная боязнь уронить престиж. Во имя этого престижа люди добрые совершают жестокости, подавляют в себе человеческие движения, родители истязают детей, начальство истязает подчиненных, хотя бы это противоречило их природе. Всякая самая разумная уступка представляется позором, всякий душевный порыв должен быть подавлен, когда речь идет о положении начальствующего.

Ошибочно думать, что стремление к престижу власти — всегда корыстное стремление, оно может быть совершенно бескорыстным и даже

жертвенным. Когда человек бывает одержим этой идеей, когда она унаследована им от ряда поколений и бурлит у него в крови, от нее трудно отказаться, иногда труднее, чем от жизни. Жизнь не мила и не нужна, когда падает престиж положения, когда унижен начальник, хозяин, отец. Люди сплошь и рядом живут фикциями, и фикции имеют большую власть над их душами, чем непосредственные жизненные интересы. Сознание престижа власти, положения, чина имело корни в старом религиозном мирочувствии. Оно и в христианство перешло от дохристианского сознания, и новое, очищенное христианское сознание совсем не может принять эту идею в ветхой ее форме. Но этой ветхой идеей престижа власти, чина и положения, а не достоинства человека и не ценности сверхчеловеческой все еще руководствуется на Руси исправник' в отношении к своему уезду, губернатор в отношении к своей губернии, министр в отношении ко всей России, родители в отношении к детям, педагоги в отношении к ученикам, помещики и хозяева в отношении к крестьянам и рабочим. Старая Россия не прошла еще, она живет еще и в новых людях.

Пережитки отмирающей старины не так легко проходят. Люди все еще остаются мучениками своего престижа, своего иерархического положения в обществе, они — рабы этой навязчивой идеи, сами не знают свободы и другим не дают свобоДы, не могут жить из-за нее так, как хотели бы, и творить в жизни то, к чему призывает их внутренний голос. Обратной стороной этого в России яйляется анархическое презрение ко всякой власти и полное ее отрицание. Люди западные освободились от старой идеи престижа и авторитетного иерархического положения, но заражены новой идеей буржуазного престижа и буржуазного иерархического положения, в котором также гибнет личность человеческая, ее божественное достоинство.

II

Старая идея престижа власти ложна по своим первоосновам или, вернее, соответствует лишь известному возрасту человечества. Она унаследована от времени, когда не было еще сознано достоинство человека, когда религиозная ценность личности не была еще утверждена. Но власть должна иметь достоинство, должна пользоваться уважением, должна обладать даром властвовать реально, а не формально. Этими необходимыми свойствами наша власть не обладает. Власть, помешанная на престиже, не пользуется уважением, не обладает даром властвовать, в ней нет человеческого достоинства. Чтобы иметь престиж, не нужно к нему стремиться как к самодовлеющей цели — нужно стремиться к творчеству ценностей в общественной жизни, к осуществле-

О престиже власти 389

нию правды, к служению. С престижем происходит то же, что и со ела-вой. Кто стремится во что бы то ни стало к славе, как единственной и самодовлеющей цели, тот славы не получит. Судьба посылает славу лишь тому, кто стремится всем своим существом творить ценности в области своего призвания, т. е. стремится к познанию, к осуществлению справедливости, к творчеству красоты. Властвовать не значит насиловать. Насилующий всегда бездарен, не призван к власти. Дар власти — великий дар, совсем особенное дарование. У нас почти нет таких дарований, и это большое наше несчастье. Власть, помешанная на пре-стаже, всегда бездарна и бессильна. Самораздувание, напыщенность, любовь к внешним знакам почитания и поклонения всегда ведь означает отсутствие реальной силы, внутренней мощи, подлинности и существенности. Всякая подлинная, реальная власть есть власть над душами, над коллективной народной душой. Кто владеет лишь телами и способен передвигать лишь атомы материй во внешнем мире и чисто внешними средствами, тот не имеет власти, тот уже свергнут. Сама онтологическая сущность власти предполагает внутреннюю связь с тем, над чем осуществляется властвование. Когда эта связь порывается, власть делается мертвой.

Старый престиж власти, основанный на сверхчеловеческом иерархическом строе, на иерархии чинов, а не людей, не имеет уже жизни. Это — пережиток. В таком иерархическом строе действуют атавистические инстинкты. Старый и разлагающийся престиж власти сталкивается с нашим религиозным сознанием, и в него нет уже веры. А та историческая сила, в которую утеряна вера, бессильна, она насилует, но не властвует. Ныне достоинство и сила власти могут быть основаны лишь на человеческом иерархизме, на достоинстве человека, на его качествах и ценностях, на его призвании. Это значит, что мы можем преклониться перед великим человеком, но не можем преклониться перед великим чином. Нам нужен культ величия, нужен подбор высоких качеств личности. Во всех сферах жизни и властвования над жизнью у нас должны быть выдвинуты личности наиболее творческие, одаренные, энергичные, подлинно призванные к своему делу. Человеческий материал власти должен снизу и доверху переродиться, обновиться, повыситься. Этот человеческий материал опустился до слишком уж низкого уровня. Сама идея власти, всякой власти была скомпрометирована. Стремление к престижу власти уронило власть. И ныне сильной и уважаемой может быть лишь власть лучших, власть человеческой качественности, власть подлинно призванных и избранных, уважаемых народом, заслуживших доверие народа. Так должно быть в государстве и обществе, внизу и наверху. Власть лучших нелегко достигается и никакое совершенство не возможно в этой области. Но в принципе своем власть может быть построена лишь на единении с на-

родом и человечеством, а не на противоположении народу и человечеству. Она должна быть имманентной, внутренней человеческой потенцией. Противоположение власти, всякой власти, не государственной только, но и общественной, семейной, бытовой, человеку есть рабство человека или детство человека. Власть может быть лишь ценностью, утверждаемой человеком изнутри и осуществляемой его энергией. Она может быть освящаема лишь имманентно, а не трансцендентно, не через теократическое сознание, а лишь через сознание божественного внутри человека. Престиж власти есть долг власти, ее служение, ее человеческое величие и ценность, а не тщеславная ее претензия. Всякая же низкая и недостойная власть — исправника, губернатора, отца, хозяина, министра — должна быть лишена престижа.

ОБ ОПРАВДАНИЯХ ЛЮБВИ К ОТЕЧЕСТВУ

I

Недавно вышедший марксистский сборник «Самозащита»1 симптоматичен и характерен для эволюции русской интеллигентской мысли. В нем объединились те русские марксисты, которые хотят защищать отечество. В марксистской доктрине, которую все еще исповедуют авторы сборника, не предусмотрено место для отечества, нет признания ценности национальности. Это учение — совершенно интернациональное, космополитическое, на его почве возник интернационал. Марксизм всегда утверждал, что единство классовое глубже и прочнее единства национального, что германский пролетариат ближе пролетариату русскому, чем русская буржуазия. Война разрушила эту доктрину. Пролетарии всех стран истребляют друг друга. Международный социализм кончился. Образ действия германской социал-демократии не имеет никаких оправданий с точки зрения марксистского международного социализма. Национальные инстинкты оказались сильнее классовых доктрин. Но не так легко отказаться от доктрин, преодолеть привычные границы сознания. И вот начинают приспособлять доктрину к непокорной жизни, а жизнь подгонять под нее. Трогательное впечатление производят попытки русских марксистов, любящих свою родину, согласовать свои чувства со своей доктриной. Просто любить свою родину с пристрастием, свойственным всякой любви, и непосредственно желать защитить ее они не решаются. Любовь к родине и защита ее требуют исключительных оправданий. Нужно доказать, что для дела международного социализма полезнее в данной войне быть защитниками родины, чем быть «нейтралистами» или «пораженцами» (какие ужасные, эстетически оскорбительные словообразования!), что победа России выгодна рабочему классу и т. д., и т. д. Но неужели родину не следовало бы защищать, если бы это не было полезно для международного со-

циализма и для рабочего класса? Неужели допустима любовь к родине лишь в меру ее полезности для пролетариата? Это все равно, что допу-стать любовь между мужчиной и женщиной потому лишь, что это способствует повышению умственного образования или полезно для физического развития людей. В любви к родине, как и в любви к женщине, не хотят увидеть самоценности.

Русский интеллигент особенно как-то нуждается в оправдании непосредственных жизненных ценностей всемирными доктринами. Он не может жить и творить жизнь без того, чтобы этим не служить всемирному братству, международному пролетариату и т. п. высоким вещам. Непосредственные творческие инстинкты ослаблены, подорваны вечной нравственной рефлексией. Непосредственное утверждение национальности, как органического бытия, представляется подозрительным, почти безнравственным. Такое же отношение было к искусству, к философии и ко многим другим ценностям. И вот авторы нашего сборника делают усилия доказать, что защита России не нарушает марксистского благочестия, не противоречит нравственным заветам русской интеллигенции. Это отсутствие непосредственности, эта несвобода духа должны поражать западного культурного человека, привыкшего созидать из себя ценности жизни. Чувствуется какая-то душевная придавленность, невозможность вольно мыслить и чувствовать, утверждать ценности сами по себе. Слишком привыкли люди, что их держат в тюрьмах и не дают дышать свободным воздухом. Только одна В. Засулич решается мельком сказать о «любви к родной стране». Другие такой вольности не позволяют себе. Не позволяли им любить родную страну и вольно служить ей. И те, которые не позволяли любить родину и творить в ней новую жизнь, отравляли самые источники любви к родине, делали ее подозрительной, монополизируя охрану национальности. Я думаю, что эти марксисты, ныне оправдывающиеся в своей любви к родине, очень типические русские люди и любят Россию больше, чем официальные Националисты, но души их искажены русской судьбой и изломаны ложным доктринерским сознанием.

Нужно приветствовать желание марксистов защищать отечество. Но настоящего духовного кризиса в их сборнике не чувствуется. Это лишь жизненное приспособление, а не духовный рост и не идейное развитие. Это — эволюция марксизма от доктринерства к жизненности, признание большей сложности всех проблем. Марксисты производят некоторый самостоятельный процесс мысли по поводу поставленных жизнью проблем. Но этот процесс мысли элементарен, он не возвышается до постановки творческих задач. Сознание остается старым.

Об оправданиях любви к отечеству II

Патриотически настроенные марксисты не решаются признать самостоятельной ценности национальности как реальности, которая не будет упразднена и при окончательном объединении человечества. Их позиция чисто отрицательная: недопустимы никакие аннексии, угнетенные национальности должны быть взяты под защиту. Они мыслят отвлеченно-социологически, а не конкретно-исторически. Национальность же есть понятие конкретно-историческое, культурное, а не отвлеченно-социологическое, не хозяйственное. Марксисты разделяют традиционный способ мышления русской интеллигенции, захваченной целиком социальными идеями. Живых исторических тел для них не существует — существуют лишь социальные категории. Они ничего не воспринимают конкретно-синтетически, целостно, а все воспринимают абстрактно-расчлененно, рассеченно. Россия не представляется целостным организмом, имеющим свою судьбу и удел в мире. Реальность России не улавливается, все распадается на борющиеся социальные группы, их интересы и их классовые идеологии. Национальность атомизируется. Воспринимаются не глубины национальности, а лишь наружные социальные образования. Вопрос о миссии России в мире не может быть даже поставлен для такого сознания. Любить можно лишь живой образ, лик России, конкретную органическую реальность, а не отвлеченную социологическую или экономическую категорию. И поистине, Россия есть конкретная реальность, живое существо, имеющее свою биографию. «Пролетариат» же марксистов есть отвлеченная социологическая категория. Конкретно-исторический рабочий класс в России не есть этот идеальный социологический «пролетариат», этот класс-богоносец. И конкретные интересы рабочих в России никак не могут быть отвлеченны от интересов самой России — такая операция возможна лишь в абстракции. Такое целое, как Россия, несоизмеримо реальнее, чем такая функциональная часть этого целого, как класс. Была Россия, когда не было класса, и пребудет Россия, когда класса не будет. И совершенно невозможно ставить судьбу России в зависимость от судьбы какого-нибудь класса, например, защищать Россию только потому, что это выгодно рабочему классу и оправдано пролетарской моралью.

Вопрос о национальности совсем не есть вопрос о справедливости, подобно тому, как не имеет отношения к справедливости вопрос об индивидуальности человека, о неповторимой личности. Моралистическое отношение к тайне индивидуального бытия вообще невозможно и неуместно, оно было бы разрушением индивидуального. Национальность же есть индивидуальность, имя рек. Утверждение индивидуального совсем не противоречит утверждению универсального, националь-

ное бытие не антагонистично бытию единого человечества. Единое человечество без входящих в него национальных индивидуальностей было бы пустой абстракцией. Высшая иерархическая ступень бытия не может быть упразднением низших иерархических ступеней. Нелепо противополагать человечество нации, как это делайэт космополиты.

Россия должна существовать как индивидуальное бытие, должна до конца раскрыть свои потенции и выполнить свою миссию не только с национальной точки зрения, но и с точки зрения универсальной, всечеловеческой. Все национальные индивидуальности должны быть выявлены в истории, и путь к единству человечества, к братству народов лежит через национальные единства, изживающие свою судьбу, и национальные культуры. А это означает необходимость национальной борьбы в истории. Авторы марксистского сборника уже додумались до того, что путь к международному социализму лежит через национальный социализм и путь к объединению человечества лежит через национальную гражданственность. Нельзя перескочить через целую ступень бытия, на которой совершается история народов. Это большой шаг вперед по сравнению с социологическими абстракциями и утопиями, обращение к конкретному историческому реализму. ХорОЙо, что и марксисты сознают невозможность реализовать жизнь единого совершенного человечества в бескрасочной и бесформенной нустотё. Пора уже ликвидировать просветительский рационализм социологических учений и утопий и повернуть взор свой к иррациональной тайне индивидуального в истории. Тайну индивидуального в истории, к которой должна быть отнесена и национальность, нельзя раскрыть и утвердить со старой социологически-экономической точки зрения. Для нас важно узнать, что защиты родины требуют национальные чувства русских рабочих, а не интересы рабочих.

Ill

Верна и не лишена остроумия мысль А. Потресова и др[угих], что «пораженческая» психология русских интернационалистов, мнящих себя более чистыми носителями всемирной социалистической идеи, чем западные социалисты, есть все та же восточная, азиатская психология, которая была и в славянофильстве, и в народничестве, и в анархизме Бакунина, все та же вера, что мы можем шагнуть дальше Запада. Такого рода максимализм обыкновенно бывает признаком отсталости. Но нельзя ставить в одну линию народнические и анархические максималистские учения и славянофильство, которое было гораздо глубже, культурнее и заключало в себе элементы непреходящие. Авторы сборника хорошо понимают, что «пораженчество» есть рабья психология, неве-

рие в возможность завоевать свободу своими собственными силами, энергией самого народа, желание получить свободу из рук врага. Они хотят признавать национальность, как признают западные люди. Но в их отношении к немецким социал-демократам есть большие натяжки и противоречия. Приходится признать, что немецкие социал-демократы пошли на буксире у германского империализма. Самостоятельного понимания задач мировой политики и самостоятельного отношения к столкновению культур и рас у социал-демократов не было. Социал-демократическое сознание было все еще провинциально-замкнутое. Не имея своей высокой культуры и своего высокого культурного сознания, мир социалистический приспособлялся к миру*«буржу-азному». И началось разложение и дифференциация социал-демократической теории и практики. Этого разложения не хотят признать русские марксисты и стараются поправить доктрину.

У авторов марксистского сборника есть большая гражданская зрелость, чем у пораженцев-интернационалистов. Есть у них трогательные усилия оправдать свое национальное чувство. Но национального сознания, столь необходимого России, у них нет. Они все еще не в силах окончательно обратить свое сознание от части к целому, к России, к ее судьбе и ее мировым задачам, к исторической конкретности, быть самими собою без доктринерских оправданий, быть творческими русскими людьми. Русский интернационализм был русской незрелостью, утопизмом людей, не призванных еще к творчеству жизни. Русский прогрессивный национализм может быть элементарной западной школой гражданственности, и эту школу начинают проходить русские марксисты. Но возможно высшее творческое национальное самосознание, самосознание взрослое, не элементарное. До него далеко еще русским марксистам, как и значительной части радикальной интеллигенции. Когда грянула война, она слишком многих застала неподготовленными. Традиционный идейный запас был невелик и из него нельзя было почерпнуть идей, годных для ориентировки в небывалых мировых событиях. Начался процесс элементарного оправдания войны и национальности с точки'зрения моральных и социальных учений, освобождение от старых идей, непригодных для оценки новых мировых событий. Но у нас должен начаться творческий идейный подъем, менее элементарный, способный вдохновить на великие дела. Нужно приветствовать тот процесс, который совершается в среде марксистов и который отразился на авторах сборника. Но до творческих национальных идей эта среда еще не поднялась. А нам нужны положительные идеи, во имя которых мы могли бы с достоинством выносить исторические испытания, которые вдохновляли бы нас в мировой борьбе, ответственность за которую никто сбросить с себя не может. В широких кругах русского общества еще нет таких творческих идей, еще недостаточно сознаются творческие национальные задачи.

ПРАВЫЕ И ЕДИНСТВО РОССИИ

I

С тех пор, как началась война, со всех сторон слышатся призывы к единению, к забвению распрей, к прекращению политической борьбы партий во имя защиты родины и победы над врагом. Эти призывы отличались свежестью и новизной лишь в прогрессивном лагере и привели к образованию прогрессивного блока1. Сделано было много усту-цок, примирились кадеты и националисты. Даже представители крайних левых течений признали несвоевременность революционных выступлений и необходимость защиты отечества, Многое изменилось в психологии наших либеральных и радикальных кругов, многое переоценено было. Люди воспитывались исключительно событиями. Национальный инстинкт, любовь к родине оказались сильнее доктрин и интересов. Были сделаны попытки отстоять единство России. Что же произошло в нашем правом лагере, научился ли он чему-нибудь за эти полтора года войны? Там ничего не произошло, ничто не изменилось. Об этом свидетельствуют речи правых в Думе. Война никак не подействовала на правых, не вызвала с их стороны никаких жертв, никаких переоценок, никаких усилий мысли. Правые так привыкли злоупотреблять патриотическими лозунгами во внутренней борьбе против самого русского народа и его стремлений к новой и свободной жизни, что, когда потребовался настоящий патриотический подъем в борьбе против действительного врага России, они оказались неспособными к такому подъему, лишенными истинного патриотизма. Ложь опустошает. А правые так изолгались в манифестации своих патриотических чувств, что сами перестали верить в возможность патриотического подъема. Правые всегда воображали, что они являются единственными носителями и выразителями единства России, что они только противники борьбы партий и политиканства, что их политика и есть политика всего русского народа, единственная национальная, всенарод-

Правые и единство России 397

ная политика. Правые сами назвали себя «союзом русского народа», в то время как другие назвали их «черной сотней»2. И они понимают всякий призыв к прекращению политической борьбы, к единению и к сознанию единства России, как присоединение к их всегдашней точке зрения, как покаяние перед ними и одобрение их ориентировки в жизни. Вы должны измениться, — говорят они левым, — мы же3 можем оставаться такими, какими были раньше, мы всегда были патриотами, националистами и государственниками, всегда говорили о единстве России. Какая лицемерная ложь! Никто не вносил столько розни, не отравлял так злобой, не раздирал так России, не политиканствовал так, как наши крайние правые. Нужно окончательно изобличить ту лицемерную ложь, что будто правые отрицали политическую борьбу во имя единства России, что у них был пафос национального единства. Правые все подчиняли политике и закулисному политиканству, ничего не признавали самоценным. Они доводили политическую рознь до разъяренности, они проклинали, отлучали и хотели бы истребить большую часть России, русского общества и народа. Они признают Россию под условием, чтобы она была такой, как они хотят, была старой, рабской Россией, Россией государственного абсолютизма. Но если Россия не будет такой, как они требуют, если она захочет быть свободной и освобождающей, то правые предпочитают отдать ее Германии. Их патриотизм — торгующийся, и защищать родину они хотят лишь на известных условиях и за вознаграждение. Лучше господство немцев, чем господство либералов. Это — особого рода «пораженческая» психология, психология рабов. Пусть лучше враг укрепит старый строй ж&зни, чем сам русский народ создаст новый строй жизни. Такие лозунги не раз раздавались из лагеря крайних правых. Правые любят не Россию, а известный строй, известный быт, известные интересы. Единой России, лика России они никогда не видят, не любят и не хотят защищать. Патриотизм правых— корыстный и условный. Конечно, среди правых есть превосходные люди, искренне любящие свою родину, но не они задают тон в этом лагере, не они ведут правую политику. Убежденные искренние правые стоят в стороне от жизни и шума политической борьбы. Правая политиканствующая улица иным вдохновлена, и идейные консерваторы не узнают там своих идей.

II

Правые выражают не максимум, а минимум единства России, они объединяют минимальное количество русского народа, а большую часть народа извергают и хотят подвергнуть гонению. И власть правых, правая власть есть насилие над русским народом. Такая власть

навязана прошлым, уже не имеющим органической жизни. Органичность, к которой любят апеллировать правые, давно уже перестала существовать, разложилась. И наименее насильственной будет та власть, которая объединит максимальное количество русского народа, максимально выразит единство России, душу России. Только такая власть будет государственной, а не партийной. Власть же партийно-правая не может уже быть признана государственной. Правые неспособны к самоограничению и самоотречению; они обречены отравлять Россию злобной рознью, проклятиями и преследованиями. За все это время войны они ничем не обнаружили способности к развитию. В них нет гибкости живых организмов, есть неподвижность трупа. Право-бюрократическая угодливость и оппортунистическая приспособляемость не может быть названа жизнью и движением. Правые не верят в Россию и в российский народ, не видят никакой мировой миссии России, не ставят перед ней никаких творческих задач. Никогда не говорят они о раскрытии потенциальных духовных сил русского народа, ни одним словом не обнаруживают веры в творческие его силы. Их программа совершенно отрицательная, запретительная и насильническая, вся она состоит из «не», «не», «не». Идейное убожество и бедность правых поистине ужасны и вызывают жалость. Антисемитизм — единственная их идея, ставшая навязчивой и превратившаяся в маниакальную одержимость. Они питаются исключительно ненавистью к евреям и поддерживают в себе призрак жизни раздуванием еврейской опасности. Всегда кричат правые о бессилии русского народа, об опасностях, угрожающих ему со стороны инородцев, подчиненных русскому народу, о неспособное-ти русских свободно отстаивать свое национальное обличье, и этими криками они позорят свой народ, унижают его достоинство.

Если судить о русском народе по нашим правым, то пришлось бы отрицать всякое будущее за русским народом и прийти к самым безнадежным выводам. Нельзя даже желать великого будущего для такого жалкого, бессильного народа, которого вечно насилуют и побеждают самые маленькие национальности в его собственном великом государстве. Империалистическая идея совершенно чужда правым, она предполагает широту и гибкость, мировой размах. В идеологии правых всегда заложена большая вера в дьявола, чем в Бога, в силу зла, чем в силу добра. И для самых искренних правых задача может быть лишь в том, чтобы насильственными мерами не допускать окончательного торжества дьявола, а не в том, чтобы творческими усилиями осуществлять царство Бога. Всякое творческое движение для них ведет к царству дьявола. Правые лишены творческих национальных инстинктов. Они разобщены с откровениями русского гения. Им чужда душа России с ее великими предчувствиями и чаяниями.

Целиком погружены правые в отрицательную политику, в закулисное политиканство. Господство правых означает максимум разъярен-

Правые и единство России 399

ной политической борьбы, максимум политической розни, раздирающей Россию на части. Правое отрицание политики оказывается самым худшим родом политиканства, правая беспартийность — самая ужасная партийность. Когда правые профессора говорят: «университет для науки, в университете не должно быть политики», то мы прекрасно знаем, что это означает, — это означает правую политику в университете. Идеология правых не признает ничего самоценным и правые всегда готовы изгнать из университета величайшего ученого, если он окажется левым в политическом отношении. Когда правительство запрещает чиновникам принадлежать к каким-либо партиям, то это означает требование, чтобы чиновники принадлежали к правым. Есть нестерпимая ложь в утверждении, что позиция правой власти — беспартийная, аполитическая и выражающая единство русского государства. Правая власть — а у нас власть всегда правая — партийна в максимальной степени. Власть потому и бессильна у нас, потому и не имеет престижа, что она партийна, что она — сторона в политической борьбе. Власть в России недостаточно государственна. Природа государственности объективная, выражающая разум общественной жизни народов, и она должна возвышаться над борьбой партий. Государство не может быть ни правым, ни левым. Сильная власть не может быть политиканством, она сознает и выражает историческую необходимость в судьбе государства. И власть сильна тогда лишь, когда она выражает максимум единения России. Сильной будет не правая и не левая власть, а лишь та власть, которая выразит этот максимум единства России и поймет исторические задачи России. Власть групповая, классовая всегда будет бессильна. Мы слишком привыкли, что власть всегда говорит не от лица России, русского государства и русского народа, а от лица кучки, группы, политиканствующей партии. В русской государственности действуют некоторые объективные начала, без которых невозможна национальная жизнь, несмотря на правый характер власти. Но господство правых в русской государственности и русском быту представляет опасность для единства России, огромное препятствие для дела защиты России. Это властвование правых распространяется лишь на внешние оболочки России, оно не затрагивает ядра России, ее глубины. Но на той поверхности, где это властвование осуществляется, совершается гнилостный процесс. Ветхие4 одежды России раздираются. И скоро эти истлевшие одежды рассыплются, как пыль. Здоровое ядро России создаст себе новые одежды, которые не будут связывать силы русского народа в осуществлении его национального призвания. Лозунг единства России, лозунг национальный ныне есть лозунг освободительный, голос новой России. Россия выковывается как нация, обладающая целостным характером и целостным сознанием. Ибо мы только теперь переходим к подлинно историческому, выявленному бытию.

ИДЕИ И ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ

I

В нашем общественном движении поражает бедность идеями, которые могли бы его одухотворить и вдохновить. Недостаточная одухотворенность нашего общественного делания, элементарность идей, на которые оно опирается, бросается в глаза. А мы живем в необыкновенное, исключительное время и нам необходимо идейное воодушевление. Я говорю об идейном содержании не отдельных личностей, а общественных групп и течений. И тут мы встречаемся с явлением очень интересным для общественной психологии. Идеи есть у крайних левых и крайних правых, идеи элементарные, упрощенные, творчески небогатые, но определенные. Идеи крайних левых и крайних правых формально сходятся в том отношении, что они носят характер катехизиса, который можно вынуть из кармана для оценки любого явления жизни. Крайние левые и крайне правые одинаково исходят из определенного миросозерцания и вероучения. Есть катехизис социал-демократический, есть мораль революционной интеллигенции, обладающая чертами религиозными. Есть катехизис правых— «православие, самодержавие и народ-ность»1. И там и тут цельное вероучение: для политики одних религиозно необходимо православие, для политики других также религиозно необходим атеизм. У левых и у правых общественные идеи не носят характера деловой программы, реальной политики — это всегда применение к жизни известных верований абсолютного характера. Эти традиционные правила левых идей находятся в застывшем состоянии, они охладели, в них нет творческого развития, они не вдохновляют уже так, как вдохновляли прежде, но все-таки и крайние левые и крайние правые могли бы сказать, во имя каких идей и верований они борются. В данном случае мне не важно, что фактически крайние правые в большинстве случаев совсем не идейны и ни во что не верят. Принципиально судить о всяком явлении следует по самым лучшим и искренним его представителям. Таковы искрен-

ние левые и искренние правые. Все же промежуточные общественные течения, либеральные и радикальные, октябристы и кадеты и те, что левее кадетов, не имеют своей определенной веры и определенного идейного содержания и не могли бы сказать, во имя каких конечных ценностей они делают свою политику и ведут борьбу. Отдельные представители этих течений, конечно, имеют определенные цели, но сами течения идейно не воодушевлены. Ведется неодухотворенная реальная полита-ка, легко переходящая в политиканство.

Тот традиционный запас либеральных и радикальных идей, к которому постоянно обращаются наши общественные деятели, не отличается уже свежестью и достаточной силой, чтобы воодушевить, и во всяком случае он недостаточен для переживаемого ответственного момента. В отвлеченную религию либерализма и демократизма уже мало кто верит, и мало кто способен по-настоящему ею вдохновляться. Целый ряд практических либеральных и демократических лозунгов остается непреложным и требует практического осуществления. Но великие исторические дела в великие моменты истории предполагают религиозное воодушевление. Наши средние прогрессивные течения культурнее крайних правых и крайних левых течений и обладают большим запасом специальных знаний и большей общественной подготовкой. Эта культурность требует дифференциации, выделения реальной политики в специальную сферу, отделения политики от всяких конечных верований. Для крайних левых и крайних правых, искренних правых, политика есть дело священное. Для средних прогрессивных течений политика есть дело секу-лярное, практическое дело устроения жизни. Крайние левые шли на смерть за свою политику, потому что политика была для них их верой, их святыней. Либералы не идут во имя своей политики на большие жертвы, ибо на такие жертвы можно идти лишь во имя своей абсолютной веры, а не во имя относительной деловой политики. Рост культурности и культурной дифференциации покупается ослаблением идейного горения, упадком веры. Культурные люди всегда ведь немного скептики, они слишком хорошо видят относительность всего, что происходит в жизни политической. И те культурные прогрессивные люди, которые верят в Бога, утеряли старую связь политики с Богом и бессильны установить новую связь. О Боге говорю я здесь не в каком-нибудь догматическом смысле, а в смысле переживания святыни. И вот в этом смысле с горечью приходится сказать, что в нашем общественном движении есть идейная вялость и недостаток творческого подъема.

II

Несчастье России в том, что она исторически так запоздала с осуществлением элементарных и обязательных либеральных начал. Иногда

думается, что слишком поздно пробьет у нас час политической свободы, когда пафос ее будет уже изжит и не останется огня. Того пафоса либеральной идеи, который был когда-то на Западе, в наше время уже не может быть. Слищком охлаждает судьба либерализма во Франции и других передовых странах Европы. Там диалектика истории вскрыла недостаток либеральной идеи, неизбежность внесения в нее какого-то иного, положительного содержания. Либеральные политические идеи в России перегорели до своего практического осуществления в жизнь, да и никогда не были они сильны у нас, всегда осложнялись идеями социальными. Русский человек патетичен и вдохновен не столько в осуществлении идеи и проведении ее в жизнь, сколько, в ее внутреннем и мысленном переживании, в алкании правды и царства Божьего на земле. Слишком осуществимые и умеренные идеи его не вдохновляют. Идейные в мыслях, в настроениях и исканиях, в безответственных утопиях, мы пережили очень много самого крайнего, опережающего Западную Европу. Мы пережили и самый крайний социализм, и самый крайний анархизм — явление по преимуществу русское — и самую крайнюю идею теократической общественности. И мы остывали к слишком запоздалому осуществлению идей на практике. Идейный радикализм и максимализм русского человека обессиливал и истощал его. И ему начинало казаться, что пережитое им в мысли и настроении, пережито уже и в самой жизни. Он холоден к той Идее, которая еще и не начала осуществляться в жизни, но внутренне для него уже давно пройденная стадия. Так, русские марксисты, несмотря на реализм своего миросозерцания, часто смешивали процесс жизни с прогрессом, происходившим в их головах. Им, например, начинало казаться, что буржуазия в России разлагается и порождает упадочные идеологии, так как это совершилось в их голове, в то время как в жизни буржуазия начала только слагаться и ей предстоял еще период расцвета. Русские религиозные люди часто смешивают остатки натурального быта, предшествующего культурному развитию, с высшим духовным типом, который может быть противопоставлен всему Западу. Но высший духовный тип дан не в русской жизни, а в их душе. Глубокая русская душа существенно религиозна и в этом ее величие. Она не довольствуется ничем средним, ничем не освященным. Но она плохо расчленяет и легко смешивает разные плоскости.

Деловитость и политичность кадетов, которые слишком хорошо умеют все разделять и дифференцировать, кажется чем-то нерусским, слишком европейским и не вызывающим воодушевления. Да и сами кадеты, по-видимому, не слишком воодушевлены своей деятельностью, не слишком много у них пафоса и огня. Все признают полезность и насущность либерально-демократических лозунгов. Даже самое умеренное выражение этих лозунгов, как оно формулировано в прогрес-

сивном блоке, всем кажется существенным и важным для России, для установления элементарных условий ее развития. Но либерально-демократическая идеология все же представляется бедной, недостаточной, не вдохновляющей. Программа может соответствовать требованиям жизни, быть разумной и целесообразной, а духа может не быть, не быть настоящей одухотворенности. Политика не должна опираться на катехизис, и сознание этой истины есть, конечно, культурное завоевание. Но политика должна опираться на дух, должна быть изнутри одухотворена, иначе она будет мертвой. Либерально-демократического катехизиса быть не может и не должно. Но плохо, если либерально-демократическое делание не духоносно. Русский человек легко смешивает духоносность, одухотворенность с катехизисом и доктриной. Это смешение может быть результатом культурной незрелости. Но свято прав русский человек в своей жажде духоносности, одухотворенности, идейного горения и своем нежелании удовлетвориться теплопрохлад-ной оппортунистической политикой. И всегда у нас в этом отношении неблагополучно. В 1905 году у нас не было настоящего идейного и духовного подъема и безрадостно было движение. Была разъяренность страстей и противоположных интересов. В этом разъярении страстей и интересов угашался дух, меркла всякая единая идея. Не только либеральная, но и социалистическая идеология износилась у нас и выветрилась прежде, чем начала осуществляться в жизни. Великий переворот в народной жизни должен стоять под знаком единой великой идеи, от которой загораются души. Такой единой идеи у нас не было. Слишком рано начали делить шкуру неубитого медведя, сводить классовые счеты, в слишком молодом возрасте изверились в ценности и реальности свободы. И это обессилило нас.

Ill

Наше общественное движение нуждается в духовном углублении, в обращении к первоисточникам идейного воодушевления, в новых творческих идеях. Мы недостаточно конкретно ощущаем, что живем в исключительный момент мировой истории, требующий исключительных сил и напряженности. Тот запас идей и духовной энергии, который был бы достаточным в обыкновенное время, теперь представляется жалким и ничтожным. И я думаю, что в переживаемый Россией исторический момент освободительные политические и социальные идеи, сохраняя свою практическую непреложность, должны быть соединены с национальным воодушевлением и подъемом, с задачами, связанными с вхождением России в полноту исторического возраста, с ее миссией в мире. Мы должны глубже вникнуть в смысл мировой войны и всего происходящего с миром, не оставаться на поверхности яв-

лений. Русские должны сознать свою «идею», которая оправдывает их существование в мире. Само политическое и социальное освобождение не может уже быть обосновано на старых и в значительной степени выветрившихся абстрактных идеях либерализма и социализма. Социальное творчество предполагает духовное возрождение личности и нации, организацию народной души и подъем ее внутренней культуры.

Теперь не может уже быть настоящего социального и политического воодушевления без воодушевления духовно-культурного и религиозного. Права человеческого лица могут быть с воодушевлением утверждаемы лишь на духовно-религиозной почве. Абстрактно-политическое обоснование не может уже вдохновлять. Все устали от исключительно внешнего существования и внешнего понимания жизни. Политика секуляризуется, освобождается от авторитетных религиозных санкций. Но параллельно этому должно возрастать внутреннее одухотворение политики, ее внутренняя религиозность. Без этого процесса углубления произойдет обездушивание и опустошение всей нашей общественное-ти. Великих испытаний нельзя пережить без духовного подъема, без идейного воодушевления. Без такого подъема и воодушевления мы впадем в маразм. И нужно всеми силами призывать к творчеству идей, которые могут осмыслить нашу общественную жизнь. Не угашайте духа внешним и бездушным политиканством! С этим призывом нужно обращаться к нашему общественному движению, к нашим партиям, к делателям нашей политики. Душа человеческая стоит дороже царств! Это сознание — очень русское, национальное наше сознание. Эта поистине религиозная йсгина искаженно выражается и в русском политическом максимализме. Мы должны бороться за наши духовные ценности. Мы не можем автоматически и механически повторять путь, пройденный народами Западной Европы. Многому должны мы учиться у Запада и прежде всего учиться организованной человеческой активности и ответственности, много у нас будет так же, как и на Западе, ибо есть социальные и политические формы, повторяющиеся у всех народов. Но по-новому должно быть одухотворено наше социальное строительство, в него должны мы внести русские религиозные ценности.

СИЛА И НАСИЛИЕ

I

В наши дни особенно остро предстоит вопрос о природе силы и ее отношении к насилию. Проблема силы волнует русскую мысль и толкает ее по новому направлению. У русских нет любви к силе, нет культа силы, есть всегда нравственно подозрительное к ней отношение. Сила скорее представляется дьявольской, чем божественной, и легко смешивается и отождествляется с насилием. Любовь к силе, религию силы мы охотно предоставляем немцам и видим в этом низший духовный тип. Но нельзя сказать, что мы совсем были чужды насилию, уж никак нельзя сказать этого про весь строй русской государственности. Мы гордимся тем, что нам чужда идеология силы. Насилие же у нас рассматривается как факт, а не как идея, как наш грех, а не как наша ересь. Но пора уже нам лучше разобраться в понятиях силы и насилия. Это имеет большое значение для нашего национального сознания и для самого национального существования нашего. И вот я думаю, что нам нужно внутренне полюбить силу, развивать и укреплять ее в себе, и только тогда нас не будут насиловать и мы не будем насиловать. Без радикального, духовного изменения своего отношения к силе, в сознании и действии, мы останемся в положении сервилизма1. Насилие в России всегда было лишь обратной стороной бессилия. Насилие всюду и везде есть обратная сторона бессилия. Сила же есть положительное понятие и ценность. Сила—божественна. Бог есть прежде всего сила. Всякий большой человек, гений или святой, есть сила. Всякое великое деяние в мире есть сила. Великая ценность — сила. Великое творчество — сила. Сама жизнь есть сила. Бессилие, недостаток силы есть самое отрицательное, дурное.

Пора уже перестать противополагать силе русское смирение. Это излюбленное противоположение никуда не годится. Великое, святое смирение само есть духовная сила, власть над своими низшими стихиями.

Дурное же, рабье смирение есть немощь и зависимость. Русское смирение, отвращающееся от всякой силы, нередко бывало плодом не внутренней духовной силы, а несчастной, зависимой судьбы русских людей, русского народа, невозможности выявить свою внутреннюю мощь. Русский народ не знал еще вольного исторического, мирового существования. Слишком многое в нем было придавлено и загнано внутрь. Русское смирение часто бывало инструментом самосохранения русского народа, его приспособлением к тяжелым условиям существования. Русская творческая сила не была еще призвана к историческому действию, она дремала в глубине русского человека. И не было у русского человека сознания божественности силы. Сила казалась ему насилием, ибо слишком привык он к действию силы вне его, над ним и против него. Сила предстоит русским в материальном образе, кажется давяще материализированной. Сила же духовная ощущается не как сила, а как смирение, любовь, отречение, неизъяснимая и непереводимая на язык «мира» глубина. Сила есть то, что идет на меня, мне утро-жает и меня насилует, а не то, что идет из меня и преображает мир. Вот характерное ощущение русского человека.

II

Никакая настоящая сила в человеческой жизни не может быть внешней, материальной силой. Всякая сила — внутренняя, духовная сила, мощь, почерпнутая из божественного источника Все материальные силы человечества, все внешние орудия его могущества — плоды духовной силы. И то, что орудия эти могут быть направлены ко злу, не меняет сущности дела. Внешних материальных сил, совсем не связанных с внутренними духовными силами, не существует, это лишь обман поверхностного восприятия жизни. Всякая подлинная сила, не кажущаяся, а реальная, есть внутреннее духовное действие над тем, над чем сила себя проявляет, есть внутреннее, духовное общение, соединение и обладание. Действие силы в человеческом мире не может быть внешним, механическим толчком. Тот, кто имеет силу надо мной, тот сумел установить внутренний контакт с моей душой и духовно на меня подействовал, вызвал из моей глубины духовное и свободное признание его силы как не чуждой мне. Что остается мне чуждым, то может меня насиловать, но не имеет силы надо мной. Власть, потерявшая контакт с душами, духовную общность, не есть уже власть, она уже бессильна. Кто владеет лишь телами и передвигает лишь атомы материи, тот не имеет власти, его власть призрачна. Насилие есть призрачное бытие.

Сила по существу своему глубоко противоположна насилию. Насилие есть всегда бессилие или во всяком случае признак недостаточ-

Сила и насилие

407

ной силы. Насилие есть знак того, что данная энергия не действует достаточно глубоко, отскакивает, не проникает вглубь, не делается внутренней, не заражает и не овладевает. Давящий механический толчок в человеческой жизни есть бессилие, немощь. Подлинная сила, мощь освобождает, дает свободу всем и всему, она есть перевод в мир божественной энергии, ее внедрение в самую суть вещей. Бессилие всегда порабощает, насилует, бьет. Подлинная сила вызывает к себе уважение, встречает признание, а в высших ее проявлениях — восхищение. Кто имеет силу владеть человеческими душами или душой целого народа, тот никогда не ощущается как насильник. Насильник же. ничем не владеет. Во всяком государстве есть принуждения и насилия, но ни одно государство не может покоиться на сплошном принуждении и насилии. Государство разлагается и рушится, когда власть в нем есть насилие, а не сила. Так, насильническая национальная политика всегда была у нас результатом бессилия русских в отношении к инородцам.

А сила русских приведет к свободе инородцев, к освобождению всех национальностей. Только тот, кто чувствует свое бессилие в своем собственном огромном государстве, может желать ограничения в правах и утеснения тех, которые и так довольно утеснены, ограничены в правах и находятся в меньшинстве. Это — постыдное бессилие, недостойное великого народа. Раздувание опасностей и страхов есть нарушение элементарной национальной гигиены. Сильная и мощная национальная политика всегда творческая, а не ужасающая. Господствующая национальность великой империи должна обладать духовной силой, заражающей и овладевающей, должна пленять своим лйком. И я верю в духовную мощь русского лика. Но в эту мощь не верят наши правые круги. Господство всегда должно принадлежать силе, а не бессилию. Если евреи, поляки, финляндцы, грузины, армяне, татары и пр[очие] инородцы духовно сильнее русских и русские могут охранить себя лишь набили-ем, выявлять собственный национальный лик лишь утеснением чужого лика, то нельзя верить в судьбу русского народа. То насилие, которое сопровождает реакционную политику, как и политику чисто революционную, всегда есть недостаток силы, недостаток внутреннего контакта, духовной убедительности и заразительности, отсутствие всенародной, национальной вдохновенности. Фактически все явления в жизни народов и человечества сложны, и в них есть смесь силы с бессилием.

Ill

Материальная сила не есть сама по себе существующая реальность. Материальная сила есть порождение и проявление духовной силы. Сама материальная техника есть манифестация внутренней силы нации. Но

поскольку материальное проявление духовной силы насилует, духовная сила оказывается недостаточной для внутреннего овладения и соединения, для власти над сущностями, над душами людей и вещей.

В мире есть злое насилие, поскольку божественная сила не внедряется в мир, не овладевает миром до самой глубины. Сила всегда идет изнутри и идет внутрь. Сила — онтологична, реальна в глубочайшем смысле этого слова, она противостоит всякой призрачности и всякому небытию. Недостаток силы есть умаленность бытия. И поскольку мир не может быть покорен и подвластен внутренней духовной силе, он есть призрак и небытие. Никакой другой силы, кроме силы духовной, не может быть. Только Бог силен, дьявол же совершенно бессилен, он лишь притворяется сильным, и его власть в мире — призрачная власть. Сильные этого мира в онтологическом смысле могут оказаться самыми слабыми. Русскому народу и русскому человеку необходимо сознание величия силы, ее духовности и божественности. Нам необходимо преодолеть внешнее отношение к силе. Для духовной гигиены отдельного человека и целого народа нехорошо чувствовать себя слабым, со всех сторон подверженным опасности и осознавать свою слабость, как смиренность, как качество, почти неведомое другим народам. Вечное ощущение себя слабым, беспомощным, подверженным опасностям порождает мнительность и, в конце концов, ведет к таким явлениям, как еврейские погромы, — это крайнее проявление национального бессилия и немощи. Сила не есть данность, полученная извне, сила черпается из глубины. Силу можно и должно увеличивать в себе, и для этого необходима духовная гигиена личности и нации. От мнительности, от страха, от идеализации слабости сила реально уменьшается и падает. И сила реально возрастает и подымается от сознания себя сильным, от любви к силе, от бесстрашия перед опасностями.

Необходимо вызвать из глубины чувство силы и укрепить сознание силы как высшего духовного бытия. В глубине каждого человека и каждого народа есть сила, но она дремлет и придавлена наружными пластами жизни.

Для привидения в действие и обнаружения силы совсем не безразлично, есть ли сознание величия и духовной ценности силы или, наоборот, есть сознание греховности и неправды всякой силы. Поэтому в России необходима радикальная реформа сознания в отношении к силе. Сила — имманентна человеку и народу, а не трансцендентна. Трансцендентное сознание силы держит народ в рабстве. Культ духовной силы, как и всякой силы, многим русским представляется германской, а не русской идеей. Но это есть упрощение проблемы и самообман. В германизме есть специфический культ силы, переходящий в волю к власти над миром. Но сама по себе идея силы, как духовной и божественной потенции, есть всемирная, сверхнациональная и объек-

тивная идея. Только сила побеждает инерцию мира. Все должны быть сильными и обнаружить свою силу в мире. Ныне мировые события принудительно требуют от русских, чтобы они были сильными во всех отношениях, перевели в активное состояние все свои потенциальные силы и сознали окончательно значение силы. Русский народ, как и всякий народ, должен сознать, что он сам творец своей судьбы, что от собственной его силы зависит его историческое будущее, а не от сил, над ним разразившихся. Ни личность отдельного человека, ни личность целого народа не могут отдавать себя силе, они сами должны быть силой. И сила личности и сила нации должны быть организованы. Рус-екая сила по-иному должна быть направлена, чем сила германская, она должна быть освобождающей, дарящей и благостной, но и она должна быть силой, а не бессилием. Русские же и доныне часто думают, что сила есть западно-европейская, иностранная, по преимуществу немецкая категория. Для русского человека очень характерно непротивленство, пассивный отказ и уход. Но ошибочно противополагать насилию непротивление. Если в насилии есть бессилие или недостаток силы, то «непротивление» есть призрачный выход, отказ от участия в нарастании силы, в преодолении мирового зла. Можно сказать, что насилие на войне означает недостаток силы, бессилие добра, но отказ от участия в войне, бойкот ее совсем не означают нарастания силы, изъявления положительной мощи. Это лишь бессильный выпад из мировой круговой поруки, из исторического нарастания силы, нередко прекрасный по чувствам, но немощный по сознанию. И нет другого выхода для личности и нации, кроме положительного нарастания духовной силы, творящей себе и все необходимые материальные орудия, обнаруживающей себя и во внешнем мире. Само христианство есть религия силы, а не бессилия, борьба за силу и подбор духовной силы. Точка зрения силы есть точка зрения ценности, а не пользы. Сила имеет жертвенную природу, она отдает от своего избытка, а не похищает и не грабит. Сила — выше блага. Бессильная правда—не божественна. Но могущественная правда не есть благо и польза этого мира, она есть путь к преображению этого мира. И вся жизнь должна быть обоснована на [праведной]2 силе.

ТОЛСТОВСКОЕ НЕПРОТИВЛЕНИЕ И ВОЙНА

I

Недавно шел в московском военном суде процесс толстовцев. На скамье подсудимых собрались со всех концов России самые видные толстовцы. Сила государства на время сделала этих в корне не общественных людей, отрицающих всякое общественное действие и признающих лишь индивидуальное совершенствование, людьми общественными. Только война вплотную столкнула толстовцевс государством, и принуждение государственного суда сделало их отрицательно общественными. Толстовцев обвиняли в распространении воззвания, направленного против войны и против отбывания воинской повинности. Толстовцы защищались на суде, доказывали несправедливость возводимого против них обвинения, и уже этим, в противоречии со своим учением, принимали участие в жизни государства. Непротивленец-толстовец принужден противоречить себе на каждом шагу. Он отрицает государство, не желает вступать с ним ни в какие компромиссы, и он принужден признавать государство, когда сажает картофель и хочет сохранить его для себя, когда едет по железной дороге, зажигает лампу, когда читает книгу, когда дышит общим воздухом со своим народом. Через каждую мелочь, через самый, незаметный жизненный акт входят в жизнь толстовца-непротивленца хозяйственность, культура, государственность и вовлекают его в мировой круговорот, в круговую поруку ответственности. Все толкает в круговорот государственной и культурной жизни, и самые элементарные и простые основы жизни толстовцев предполагают организованный государственный и общественный механизм. Толстовцы бессильны на практике отвергнуть государственность, они принимают государственность дробными частями и урывками. Отрицать же они в силах лишь государственное сознание, лишь сознание необходимости и ценности государства. Но принятие на практике и отвержение в сознании есть слабость сознания и безответственность. Толстовцы не хотят брать

на себя ответственности за государство, всегда связанное с насилием, хотят себя выделить и сделать вид, что не нуждаются в охранах и услугах государства. Это, конечно, самообман, покупаемый слабостью души и немощностью сознания.

Толстовцы совершенно внешне понимают государство. Они думают, что государство есть какой-то вне их находящийся предмет, возникший по какой-то бессмысленной случайности и являющийся источником всех зол. Но этот злой предмет, именуемый государством, по их мнению, призрачен, и лишь ошибки сознания заставляют признавать его и служить ему. Толстовцы не хотят понять, что государство не только внешний, но и внутренний факт человеческой жизни, что государство в каждом из нас и каждый из нас его создал. В насильствен-ной1 природе государства объективируется наша собственная природа, и необходимость государства связана с живущим внутри нас злом. Всякий акт нашей жизни в этом относительном мире уже предполагает государство, как предполагает организованное общество, хозяйство, культуру. Ничто не может быть изолировано и превращено в какой-то оторванный предмет, с которым отдельный человек может не иметь никакого дела. Внешнее отношение толстовцев к государству связано с их внешним отношением ко злу. Злом они считают прежде всего и исключительно насилие, насилие же понимают по преимуществу физически, материально. Отсюда рождается законничество, мелкий и педантический морализм, который, в конце концов, субботу ставит выше человека. Весь пафос толстовской непротивленской морали в том, чтобы не совершать физического насилия над человеком или животным, чтоб исполнить закон хозяина жизни, не участвовать в войне, не участвовать в суде, не есть мяса, не пить вина, не курить и еще много не. Но природа зла — внутренняя и духовная, а не внешняя и материальная. И добро нужно понимать внутренне и духовно и видеть высший цвет добра не в непротивлении, а в любви, не в отрицательном, а в положительном. Можно не совершать физического насилия и быть дьяволом. И можно совершать физическое насилие, без которого, кстати сказать, невозможно жить в природном порядке, и быть святым. У непротивленцев-толстовцев есть уклон к буддизму. И кротость их—не христиан-екая, а буддистская кротость. В ней есть что-то нечеловеческое, враждебное жизни и бытию. Эта нечеловеческая, буддистская кротость чувствуется у главного героя толстовского процесса — Сережи Попова.

II

Во всей атмосфере суда над толстовцами чувствовалась мягкость и невозможность сурового приговора. Эти люди не вызывают к себе никакого раздраженного и злого чувства, и никто не думает, что они мо-

гут что-нибудь существенно изменить в мире, в жизни общества и государства, нанести вред делу защиты родины, ослабить силу нашего сопротивления врагу. Для всякого сколько-нибудь чуткого человека ясно, что толстовское непротивление — явление индивидуальное, а не общественное, и общественным оно никогда не сделается. Всякая попытка перевести толстовские убеждения в общественное действие есть уже самоубийственное противоречие и измена идее непротивления, введение в мировой круговорот противления. Толстовство есть индивидуальный путь, который никому и ничему не может быть навязан. Толстовское непротивление спасает не мир, а индивидуальную душу. В конце концов, толстовец заботится только о себе, о своей чистоте и ему нет дела до других, до всего мира. Прозелитизм невозможен в толстовстве, в нем не может быть жара проповедничества. И то, что сам Л. Толстой писал так много поучений, обращался к людям, было в нем противоречием. Толстовский путь есть уход из мира, а не приход в мир для его изменения и преображения. Толстовцы не признают никаких соединяющих путей между миром непротивления и миром противления. Свет и тьма резко разделены. Только непротивленцы пребывают в царстве света, в знании, в законе Бога. Противленцы же, а таковы все нетолстовцы, пребывают в царстве тьмы, в незнании, в законе «мира». Каждый сам может узнать божественный закон жизни и осуществить его. Это представляется толстовцу очень легким для каждого человека, так как он совсем не чувствует иррациональной тайны зла. Но никакого процесса, никакого развития к царству Божьему, к царству света толстовцы не признают. В сущности, для толстовцев нет пути со всей его сложностью, а есть внезапное постижение истины, от которого и начинается для каждого человека новая, истинная жизнь. Чтобы стать истинным, достаточно узнать истину. Узнать же истину очень легко. Это — чистый рационализм, доведенный до безумия. И такой человек, как С. Попов, человек не от мира сего, всех называющий братьями, почти блаженный, может быть назван безумным рационалистом. Святой знает, как затруднено и осложнено все в мире темными, иррациональными злыми стихиями. С. Попов этого не знает и не хочет знать, для него весь мир прозрачен и все в мире легко может быть подчинено закону разума. Не потому ли так просто и так легко все для него, что он не видит Космоса, что весь космический процесс для него лишь недоразумение, призрак неведения?

Этот С. Попов — характерно русский искатель праведной жизни, уходящий от неправды «мира». Он не признает отечества, государства, национальности, царства кесаря, он хочет жить лишь по закону Божьему. Но и в самом своем отрицании России, как и всего индивидуального и особого в мире, он остается характерно-русским человеком, очень национальным. Он не хочет защищать Россию с оружием в ру-

ках, но он по-своему выражает и хранит характерно-русское обличье, русскую душу. И это вызывает иное к нему отношение, чем то, которое вызывают к себе интернациональные типы, доктринеры космополитизма, пораженцы и т. п. Л. Толстой отрицал национальность, но был ее великим выразителем, был национален в самом ее отрицании, и он отрицал искусство и был одним из величайших художников. Само отрицание войны уТолстого было гениально-национальным. Совершенно невозможно толстовское отрицание войны и защиты отечества сопоставлять с такими общественными настроениями, как «пораженчество», которое может быть национально-опасным. Государство, по природе своей «холодное чудовище»2, всегда обращено к общему, к внешне общественному, оно не знает ничего интимно-индивидуального, внутреннего. Представителям государства трудно понять такие явления, как отказ от воинской повинности по религиозным убеждениям, они учитывают лишь внешнее, внутреннее же не поддается их учету. Но и судьи, представляющие это холодное начало, остаются людьми и могут иначе отнестись к толстовским призывам не воевать, чем к обычным преступлениям против государства.

Ill

Грех толстовства есть прежде всего грех суженного сознания, отвлеченно-моралистического и отвлеченно-рационалистического. Толстовцы отрицают сферу многообразно-относительного, в которой и протекает мировой и исторический процесс, и прямолинейно применяют абсолютное к относительному природному порядку. Это ведет к тому, что они абсолютизируют относительное, признают божественным естественное, природное, народное, простое, элементарное. Но это обман сознания. Насилие, которого боится толстовское сознание, как диавола, есть во всем естественном, народном, во всем самом простом и элементарном. Весь круговорот естественной природной жизни основан на насилии, взаимном поедании и истреблении. Великое заблуждение думать, что насилие всегда идет от культуры, а приближение к естественной природной жизни ведет к непротивлению и отказу от насилия. Л. Толстой разделял взгляд Руссо на существование какого-то благостного естественного состояния.

Но если идти от культуры назад, к жизни естественной, то насилие лишь увеличивается. В жизни дикарей насилие — максимально. И жизнь крестьян, которая представляется толстовцу столь благостной по сравнению с жизнью культурных людей, полна насилиями и неправдой. Думать, что в этом природном мире есть такие места и такие жизненные положения, которые совершенно свободны от насилия и вы-

ходят за пределы мирового зла, есть самообман и самоутешение. Толстовское опрощение не спасает от насильственного природного круто-ворота жизни. Спасти от участия в насилии и окончательно освободить может лишь выход из природного порядка в абсолютную божественную жизнь. Ошибка нравственного суждения толстовцев в том, что они хотят выйти из круговой поруки мирового и исторического процесса, снять с себя ответственность и остаться единственными чистыми и праведными среди погруженного во тьму, живущего насилиями мира. Так выделить себя и охранить свою чистоту хотят они, оставаясь в теле, в материальном мире, как будто бы самая элементарная физическая жизнь тела не есть уже насилие и участие в насилии. Толстовцы-непротивленцы хотят не мир изменить и преобразить, не одухотворить его изнутри, не обратить других людей к своей правде, а выделить себя из мира, подчеркнуть свою чистоту, отказаться от участия в национальной и мировой судьбе. И это сознание не может быть признано самым высоким, в нем нет жертвенности, оно не обращено к мировому спасению.

Исповедующие религию непротивления не могут ничему противиться, они не могут противиться и злу войны, они заняты лишь отрицательным выделением себя из того, что совершается в мире. Толстовство никогда не может стать широким, общественно-народным движением. И именно по тем причинам, в силу которых суд государственный должен был оправдать толстовцев, суд нравственный и религиозный может их осудить, осудить за их непротивление и неделание в мире, за их слишком большую заботу о своей собственной чистоте. Толстовцы занимают свое место в духовной жизни русского народа, и они — явление чисто русское, ибо непротивление так свойственно русскому народу. Но для государства, для общественности толстовское течение почти неуловимо и безразлично. В деле выработки нашего национального сознания в эпоху мировой войны толстовство не может быть помехой. Отдельные непротивленцы, уходящие от мира, нужны для духовной жизни народа. Толстовская же доктрина опрокидывается и рушится от малейшего соприкосновения с жизнью и мыслью. Но дух непротивления, дух пассивного ухода мы должны внутренне победить в себе, не судами, не полицейскими мерами, а духом творческой активности. Рус-екая душа отравлена исключительно моральной оценкой жизни. Эта абсолютная и отвлеченная власть прямолинейной моральной оценки там, где должна быть оценка более сложная, гибкая и чуткая к тайн-ственному ходу мировой жизни, нас обессиливает и мешает нам свободно творить новую жизнь. И толстовство есть одно из доктриналь-ных выражений этого духа, прямолинейного морализма, способного видеть лишь одну точку на прямой линии. Дух этот, еще менее оправданный, есть и в разных социальных доктринах русской интеллиген-

ции. Жизненная трагедия войны сметет все доктрины, все морали, приспособленные к более простой и элементарной действительности. В доктринерском, прямолинейном морализме обнаруживается семя моральной неправды, недостаточной нравственной просветленности. И высшим нравственным откровением остается евангельская истина, что душу свою спасет тот, кто погубит ее3.

РЕЛИГИОЗНАЯ СУДЬБА ЕВРЕЙСТВА

В эти дни, как никогда, многих волнует еврейский вопрос, беспокоит судьба евреев, которая становится все более и более тяжелой. Вопрос этот ставится на плоскости общественно-политической и морально-бытовой. Лишь немногие задумываются над исключительной судьбой еврейского народа и доходят до мистической глубины еврейского вопроса. А поистине необычайна историческая судьба еврейства и необъяснима она позитивно-научно. Если есть во всемирной истории поданный нам знак о религиозном ее смысле, так это — тайн-ственная и трагическая судьба Израиля, избранного народа Божьего. Еврейский народ — исключительно религиозный народ, и судьба его — исключительно религиозная судьба, лишь религиозно постижимая. Как сильно чувствовал это Вл. Соловьев, который перед самой смертью молился на древнееврейском языке за еврейский народ!1 Еврейский вопрос — прежде всего религиозный вопрос, а потом уже вопрос расовый и политический. И странно звучит вопрошание: внесло ли еврейство что-нибудь положительное в религиозную историю человечества? Еврейство — религиозная ось истории человечества, оно насквозь положительно или отрицательно религиозно. Еврейство—колыбель, земной исток Ветхого завета и Нового завета. В еврействе и через еврейство совершился великий религиозный переворот мировой истории, который и для неверующего в Христа раскалывает историю мира на две части. А для верующего в Христа еврейский народ навеки остается избранным народом Божьим, до конца мира отмеченным печатью исключительной судьбы. Еврейский народ имеет в мире исключительно религиозное призвание и предназначение. Уделом этого народа было религиозное творчество. Я думаю, что во всяких других сферах, кроме религиозной, еврейство не создало ничего гениального, великого, творчески оригинального. Во всех сферах культурного творчества еврейство не подымается над уровнем средней даровитости. Характерно,

напр[имер], то, что музыкальная одаренность еврейства не породила творческого музыкального гения. Самобытная еврейская философия всегда была религиозной. Такова философия Филона. Такова сокровенная философия Каббалы2 — самое значительное и могучее создание еврейской мысли, через которое европейская мистика получила семитическую прививку. Эта прививка Каббалы особенно сильно чувствуется у величайшего из мистиков Якова Бёме. Религиозный характер носит в конце концов и философия Спинозы. Вывернутый еврейский хилиазм, обратную религиозность можно открыть и в социальной философии Маркса3. В культуре безрелигиозной всегда чувствуется творческое бессилие евреев, недостаток гениальности, дух средний. И это творческое бессилие является как бы обратной стороной исключительного религиозного призвания еврейства.

Вся наша христианская арийская культура имеет в себе семитическую религиозную прививку. По духу своему все мы не только арийцы, но и семиты. Носительницей христианства и осуществительницей христианства в истории является арийская раса, но она получила свое христианство от семитической расы. В еврействе — соль религиозной жизни, мессианская идея. В арийском духе самом по себе есть какая-то пресность, несоленость, слишком большая духовная гладкость. Это чувствуется в религиозном сознании Индии, в теософическом движении, в попытках германской мысли создать чисто арийскую религиозную философию, противящуюся всякой семитической прививке. В германском сознании, которое определяет себя как арийское по преимуществу, антисемитизм последовательно приводит к антихристианству. Типичными выразителями этого духа являются Чемберлен и Древе. В антисемитической и антихристианской религиозной философии Древса есть эта пресность и гладкость арийского духа, арийского монизма, не желающего знать религиозной антиномичности*. Религиозная страстность, религиозные противоречия, мессианские ожидания, апокалиптическая настроенность, дух пророческий — все это получено от еврейства. Вне еврейского религиозного духа не было бы осознания религиозного смысла истории и религиозных судеб человечества. Арийское сознание, имеющее своей колыбелью Индию, — внесторич-но, отвлеченно-духовно, бесстрастно-монистично. Всякая перспектива конца мировой истории (эсхатология5) и смысла мировой истории, как движения к концу, впервые дана была лишь в семитическом духе, в еврейском религиозном творчестве, у еврейских пророков и в еврейской апокалиптике. Только в еврействе есть это напряженное, ожидающее и требующее чувство жизни. Арийский дух сам по себе никогда не узнал бы метафизики истории. В центре метафизики истории лежит мессианская идея. Мессианская идея есть бесконечное сближение метафизи-

* См. замечательную книгу Древса «Die Religion als Selbstbevvusstsein Gottes»\

14 Паление свяшеннпгп Рѵгского nanrTRji

ри христианства. Религиозная исключительность и религиозная нетерпимость, исступленная религиозная ревность, разделяющая людей на «своих» и «не своих», порождающая гонение и преследование, есть проявление иудаистского духа, в котором уже неповинно еврейство как раса. Иудаизм и семитизм существуют как духовные явления, совершенно отделимые от кровного еврейства. Наши крайние правые церковники и националисты в известном смысле более семиты и иудаисты, чем кровные евреи. «Христианский» мир нисколько не лучше мира еврейского и даже гораздо хуже, потому что мнит себя христианским и тем возлагает на себя исключительную ответственность светоносного сознания. Евреи не обязаны относиться по-христиански к христианам — они вправе относиться к ним по-еврейски. Но христиане обязаны относиться к евреям по-христиански, а относятся они к евреям даже не по-еврейски, а по-антихристски7. Отношение христиан к евреям есть великий позор христианского мира, позор все еще недостаточно осознанный. Христиане, которые распинают евреев за то, что евреи распяли Христа, сами вновь и вновь распинают Христа. Евреи, распявшие Христа, не ведали, что творят. Христиане же ведают, что творят. Христианин, принявший в сердце свое Христа, т. е. распятую правду, уже навеки веков не может никого распинать. Принявший Христа и Его тайну в этом мире всегда находится в стане распинаемых, а не распинающих. Как могут христиане утверждать распинающую правду? То, что евреи, отвергнув распятие, в удел свой получили судьбу, которая сама есть распятие, это — таинственное дело между еврейским народом и Богом. Не дело нас, христиан, быть палачами. И если христианский мир в истории был палачом евреев, то потому только, что он был лжехристианским, лжеимянным, лживым и лицемерным. Отвергшие распятие евреи распинаются все тем же «миром», который вообще любит распинать. Я не могу назвать себя филосемитом и не люблю модернизи-рованно-еврейского типа культуры. Но антисемитизм представляется мне смрадным и позорным явлением, порожденным духовной пустотой. Что такое антисемитизм и в каком смысле он себя утверждает?

Поразительно легкомыслие и поверхностность наших антисемитов. Православные христиане считают возможным кричать, что евреи — низшая раса. Не считают нужным задуматься над тем, возможен ли для христианина расовый антисемитизм. Ведь по вере христианской еврейский народ — избранный народ Божий. Ведь Христос по человечеству был евреем! Ведь к «низшей расе» принадлежали Божья Матерь, апостолы, первые христианские мученики. Для христианского сознания не существует отверженной расы, нет ни эллина, ни иудея". Древнееврейское религиозное сознание смотрело на все народы и расы кроме евреев, как на низшие и отверженные. Но это сознание окончательно преодолено новозаветным откровением. Расовый антисемитизм наших

правых националистов пребывает в сознании еврейском, а не христианском. Ложный еврейский хилиазм — жажда земного национального царства и земного блаженства, — принуждающий отвергнуть Голгофу, проник в христианский мир. Националисты и империалисты, обоготворяющие нацию и государство, все подчиняющие утилитарным целям, исповедуют еврейский хилиазм и не им осуждать евреев за то, что те отвергли Христа. Ныне антисемиты всеми своими делами и ело-вами отвергают и распинают Христа. Им нужен не Христос и Его правда, а земные блага. В германском антисемитизме Чемберлена есть честность: Чемберлен — не христианин, даже антихристианин, он не принимает семитического религиозного наследия. Этот расовый антисемитизм мы можем целиком предоставить германцам, он из Германии пришел к нам и порожден тевтонской гордостью.

Но если внутри христианского сознания невозможен расовый антисемитизм, имеющий все-таки обличие идейности, то антисемитизм политический уж совсем низок и постыден. Политический антисемитизм — явление насквозь буржуазное, явление буржуазного страха, корысти и зависти. В основе его лежит прежде всего боязнь экономической конкуренции, чувство собственного бессилия в борьбе за жизнь. Постыдно и унизительно могущественному русскому народу в своем собственном могущественном государстве чувствовать себя так, как будто бы его угнетает более слабый еврейский народ. Недостойно великого народа быть мнительным, раздувать опасности, теснить более слабых, потому что эти слабые могут стать сильнее его самого. Можно подумать, что в атмосфере свободы и равноправия русский народ всегда окажется слабее, всегда будет побежден. Но это уж такое неверие в силу русского народа, которого нельзя перенести, это оскорбляет элементарное патриотическое чувство. Наш национализм с всегдашним налетом антисемитизма есть неверие в русский народ, утверждение его бессилия и негодности. Если бы я так не верил в Россию и русский народ, то я бы не хотел для такого ничтожного народа великого будущего и не признавал 33 ним никакой миссии в мире. Но я верю, что русский народ — могущественный народ, что он силен свободно победить враждебный ему дух и что его ждет великое будущее. Великий и сильный народ должен быть великодушен, он освобождает, а не угнетает. И в русском народе есть это великодушие, это желание освобождать, а не угнетать. Склонность угнетать привита ему извне. Бытовой антисемитизм в России — явление поверхностное, не существенное. Он раздувается для целей политических.

Еврейский вопрос мы должны решить прежде всего, как наш внутренний русский вопрос, как вопрос нашего русского, человеческого и христианского отношения к евреям. И этот вопрос решается совершенно независимо от того, хороши или плохи сами евреи. К евреям нужно

отнестись по-человечески и по-христиански, даже если они плохи. Это вопрос не о том, хороши ли евреи, а о том, чтобы мы сами были хороши. Угнетенное положение евреев в России нравственно унизительно прежде всего для нас самих. И в вопросе еврейском больше судьбы евреев беспокоит меня судьба русских. Отсутствие элементарных человеческих прав, права свободного передвижения по земле Божией, угроза погромами, превращение целого народа в козла отпущения, презрение к народу, мешающее видеть лицо человеческое, — все это прежде всего постыдно для нас, русских. Человеческое и освободительное разрешение еврейского вопроса есть оздоровление русского народа, очищение его совести, укрепление его чести. Только религиозное легкомыслие нашей буржуазной эпохи допускает антисемитизм, не желающий знать религиозной судьбы еврейства. Вульгарный и своекорыстный антисемитизм даже не подозревает, на какой глубине возможен религиозный антисемитизм и как отрицание еврейского духа на этой глубине падает обратным движением и на самих антисемитов. «Еврейство» как сила отрицательная и антисемитизм — явления одного порядка. Антисемиты в известном смысле сами духовно «евреи». Еврей почти всегда крайний тип — или очень хороший или очень плохой. Я редко встречал среди христиан-арийцев таких отдельных хороших людей, как среди евреев. И если можно совершенно откровенно сказать, что в массе евреи скорее несимпатичны и неприятны, то еще более несимпатичны и неприятны антисемиты. Самостоятельной жизни антисемиты не имеют. Поэтому их существование позорно.

Русское национальное сознание должно желать дарования человеческих прав евреям. Это дело нашей собственной человеческой зрелости, нашего национального достоинства. Никакие утилитарные соображения тут не могут иметь места. И менее всего уместно тут то соображение, что улучшение положения евреев приведет к победе еврейского типа культуры над русским типом культуры. Как раз наоборот. Мы будем наиболее русскими, национально своеобразными, когда дадим приют избранному народу Божьему, увидим в каждом еврее человеческий лик; и мы будем наименее русскими, потеряем свое национальное обличье, когда будем гнать и истязать. Я не верю, чтобы равноправие евреев и полное их освобождение привело к ассимиляции еврейства и его исчезновению с лица земли, как самостоятельной силы. Еврейство всегда останется огромной и неистребимой самобытной силой. Религиозная судьба евреев, как избранного народа Божьего, делает невозможной его ассимиляцию. До конца веков пребудет еврейский народ и своим существованием до конца будет напоминать о религиозном смысле истории. И существование еврейского народа преимущественно в России возлагает на русский народ тяжелую ответственность. Это — испытание христианской совести русского народа и его

духовной силы. Антисемитизм и угнетение евреев есть такое же бессилие, как и готовность подчинить русское нравственное и культурное сознание еврейскому нравственному и культурному сознанию. Еврейский народ имеет свою миссию, отличную от миссии русского народа. Но в самом существовании еврейского народа в недрах народа русского, быть может, есть что-то указующее на исключительный религиозный смысл русской истории. В утопии сионизма есть своя доля правды. Израиль всегда имел свою судьбу и будет иметь свой конец. У апостола Павла есть таинственные слова о том, что весь Израиль спасется'. Слова эти должны были бы быть предостережением для антисемитов-христиан. Клевета на еврейский народ, которой темные сипы хотят удержать его в рабстве и угнетении и натравить на него русский народ, так жалка и ничтожна перед светом религиозного осознания еврейского вопроса. Отлучая от человеческого общения, извергая из своего национального организма еврейство, русский народ лишается какой-то ценности в своей собственной судьбе, вступает на путь буржуазного корыстолюбия и благополучия. Русский народ должен жить в свободном борении духа с еврейским народом, в свободном человеческом общении и свободном взаимопротивлении.

ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ И ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ

I

Национализм очень шаткое [...] понятие. У нас в России термин этот имеет большей частью отрицательный смысл. С национализмом у нас связывают [...] ассоциации — принудительное охранение, ограничение, [...] и т.п. Не привыкли у нас связывать с национализмом творчества, созидания, индивидуальности нашего народа, положительных ценностей наших. Когда говорят «национализм», никто не вспоминает о великом своеобразии русской души, о русском гении, о взыскующих Града Невидимого в народной жизни, или о Л. Толстом, или о русской иконописи, но все вспоминают [...] обрусительную политику, [...] одиозные имена, не достойные быть сопричисленными к русской культуре. Лишь в последнее время, в разгар войны, начинает просыпаться национальное сознание, и мысль русского человека выходит из тисков старого охраняющего национализма и столь же старого отвлеченного космополитизма. Совершается переход к творческому национальному сознанию, все еще недостаточно видимый. В более глубоком слое жизни изменяется отношение к национальности. Мы можем уже различать два национализма — отрицательный и положительный, ветхий и новый, охраняющий и творящий, утесняющий, отнимающий от ела-бости и освобождающий, дарящий от силы. Наш ветхозаветный национализм, определяющий себя по преимуществу отрицательно, всегда был обиден для достоинства русского народа, так как всегда исходил из твердого убеждения, что слаб и негоден русский народ и что необходимо опекать его, водить на помочах, охранять его и от него самого и от других народностей, всегда признаваемых более сильными и энергичными. Этот охраняющий и утесняющий национализм был в сущности неверием в русский народ, он более верил в евреев, поляков, финлянд-

цев, армян и грузин. Все всегда оказывались сильнее русских, самостоятельнее, одареннее в творчестве жизни, все оказывались способнее влиять на других, русские же — способными лишь поддаваться влиянию.

Русскому национализму как будто бы никогда не приходило на мысль, что русские сами могут заражать, влиять силой своего духа, вести за собой. Все русское представляется не соблазнительным, соблазнительным же представляется лишь все инородческое. Русский человек представляется слабым, вялым, неодаренным, подверженным всем влияниям и всем опасностям. Только охрана городового может дать преимущество русскому человеку. Вот поистине изумительное национальное самочувствие и самосознание! Национализм обосновывается на бессилии своего народа и на недопущении его к источникам силы. Этот род национализма и не хотел, чтобы русский народ направлял свою волю к приобретению силы. К истокам силы может быть найден доступ, у Бога для всех есть сила. Но известное направление воли и сознание могут преградить доступ к приобретению силы. И наш официальный национализм всегда хотел закрепить такое направление воли и сознание русского народа, которое не допускает приобретения силы и обнаружения энергии народа, которое было бы загипнотизировано ощущением своего бессилия. То был самогипноз [...]

Программа нашего отрицательного национализма обычно состояла из целого ряда «не», «не», «не», эта программа по преимуществу запретительная. [...]

[...] трудно было добиться от национализма творческого слова, его «да», его утверждения положительного призвания русского народа. Националисты всегда более интересовались инородцами, евреями или поляками, чем русскими. Они всегда были ориентированы по преимуществу на опасностях. Очень характерно, что национализм наш в значительной степени окраинного происхождения, он определялся отрицательной национальной борьбой в Юго-Западном и Западном крае. Такое отрицательное самоопределение национализма, питаемое потребностью утеснить еврея, поляка или украинца, не могло способствовать положительному осознанию национального призвания, положительному выражению национальной мощи. Наши отрицательные националисты всегдаі — маловеры, всегда апеллируют к слабости, а не к силе русского народа. Этот отрицательный национализм лишен творческих национальных инстинктов. Ему нечего сказать и нечего делать без всех этих многочисленных, раздуваемых им опасностей, опасности еврейской, польской, украинской, без борьбы против опасности, грозящей от пробуждения самодеятельности самого русского народа.

426 II

[...] Великая национальная политика должна быть прежде всего творческой, сильной, даровитой, гениальной. Она должна быть народной, опирающейся на таинственную и интуитивно разгаданную волю народную. [...]

Такой национализм может способствовать лишь тому периоду национального существования, когда силы народные находятся еще в потенциальном, дремлющем состоянии.

[...] Элемент принуждения неизбежен в государственном бытии и в осуществлении исторических задач при современном возрасте человечества. Но этот элемент должен играть подчиненную роль [...]

[...] Лишь творческие дела могут быть великими и исторически значительными.

Сознание национальной силы и творческого призвания освобождает от мнительности и трусливой оглядки, которыми так заражен наш ветхий национализм. Сильный, пробудивший свою силу и сознавший свою силу, не насилует из страха быть изнасилованным. Природа силы — избыточная, творчески-дарящая, в ней нет жадности голодного.

[...] Но поистине пора уже предоставить русскбму народу возможность обнаружить свою положительную силу, свое духовное обаяние, свои творческие возможности. Всякое притязание силы должно быть оправдано положительной силой, должно быть и явлением силы в исторической жизни. Когда притязания силы обнаруживают себя в явлениях ела-бости, это производит отталкивающее впечатление, это — зрелище ан-■гиэстетическое. Такое отталкивающее, антиэстетическое зрелище в большинстве случаев представляет наш отрицательный Национализм. И в жизни личной, как и народной, можно наблюдать эту отталкивающую антиэстетичность проявлений насилующего бессилия. Но мы верим, что в русском народе есть положительная сила и она может обнаружить себя в образах исторически-эстетических. Исторический период собирания, объединения и укрепления огромного Русского государства, поглотивший так много сил русского народа, был лишь подготовительным периодом для положительной миссии русского народа. Этот период закончился. И ныне, если русский народ имеет великое призвание в будущем, он должен перейти к творческому, положительному национализму, показать, для каких духовных целей он был призван в мир.

Ill

Национальная программа должна быть прежде всего положительной, созидающей ценности, в ней должен чувствоваться могущественный жизненный порыв, порыв к новой, высшей жизни, за ней должен

Положительный и отрицательный национализм 427 ощущаться трепет творчески-стихийной любви к России. Программа бессилия, безверия и трусости может быть названа национальной лишь в каком-то извращенном смысле слова. Мы должны преодолеть то маловерие и трусость, которые ведут к насилиям и парализуют творчество. Застенчивые люди нередко из застенчивости ведут себя слишком развязно. Люди слабые из слабости совершают насилие. Бесхарактерные люди от недостатка характера бывают упрямы. То же случается и в исторической жизни народов. За нашим [...] официальным национализмом никогда не чувствовалось настоящего характера, уверенной в себе и мужественной силы. Неверие в себя, в свою правду, в свою силу всегда было болезнью, разъедавшей наш национализм. [...] Национальная воля и национальное сознание могут быть вдохновлены лишь великими творческими идеями. Положительное национальное сознание раскрывает всечеловечество в национальности и под формой национальности, оно — универсально, а не провинциально. Перед русским народом стоят великие положительные задачи, а не отрицательные задачи [...] Положительный национализм требует прежде всего освобождения всей энергии русского народа, [...] самодеятельности и самодисциплины русского народа.

[...] Народ скованный не может выполнять никакой положительной задачи. Творческие задачи связаны с выходом России в ширь всемирно-исторической жизни, со словом, которое русский народ скажет миру. Старый же, отрицательный национализм не пускал Россию в мировую ширь, насильственно держал ее в замкнутом состоянии, хотел изолировать ее от мира, боялся вторжения мира в жизнь русского народа. И это было неверием в то, что русский народ призван сказать свое слово миру. Положительный, творческий национализм прежде всего должен верить, что русский народ войдет в мировую жизнь и внесет в нее свои ценности. Даже более чуткие западные люди думают, что в духовной жизни русского народа сокрыты ценности, которые нужны западному миру. Но в это, по-видимому, не верят русские националисты, полагающие все лишь в отрицательной задаче охранения, ограничения и недопущения.

Творческий национализм не может ограничиться задачей созидания национальной культуры, духовной и материальной, он неизбежно переступает свои границы и соприкасается с национальным мессианизмом. Так было, например, у Фихте в Германии, так было у славянофилов, Достоевского, Вл. Соловьева, которые не могут быть названы националистами в строгом смысле слова. Но это уже совсем другая тема, которая не может быть здесь рассмотрена. Русский положительный национализм не может быть подражанием и воспроизведением национализма других европейских народов, немцев, французов или англичан. Русский положительный национализм будет совершенно своеоб-

разным и на нем отпечатлеется своеобразие, единственность, неповторимость души русского народа, души России. Европейский шовинизм, превращение национализма в религию — все это нам чуждое, не русское, все это немецкий дух на русской почве. В русском творческом национализме должна выявиться и раскрыться миру русская душа с ее абсолютностью, с ее странничеством1, с ее исканием Града Божьего, с ее отвращением ко всему мещанству и буржуазности, с ее неспособностью примириться ни на чем относительном. Осознание религиозного своеобразия России ведет к творчеству небывшей еще жизни, а не к отрицательному охранению старых бытовых устоев. Новый, творческий русский национализм должен глубоко отличаться не только от старого, охранительного русского национализма, но и от новейшего европейского национализма, ибо он призван выразить исконное своеобразие русской души, ее всечеловечность2, неведомую и непонятную западным людям. Эта русская всечеловечность глубоко национальна, а не интернациональна; она раскрывается в национальном бытии, а не в космополитическом бытии. Отрицательный национализм имеет своей обратной стороной, своим дополнением отрицательный космополитизм. Творческий национализм находится по ту сторону такого национализма и такого космополитизма, и ему должны уступить место все старые, [...] направления русской воли и русского сознания.

РОССИЯ, АНГЛИЯ И ГЕРМАНИЯ

I

Каковы бы ни были ближайшие политические результаты мировой войны, можно и должно обсуждать с культурно-исторической точки зрения мировые ее перспективы. Я не раз писал уже о том, что нынешняя война остро ставит задачи выхода европейской культуры за пределы Европы, что она несет с собой преодоление европейского провинциализма. Такова уж неотвратимая диалектика империалистической политики великих держав. Таков смысл духовной тяги на Восток, которая заметна на вершинах западной культуры. Россия, Англия и Германия и являются теми величайшими державами, перед которыми стоят мировые задачи устроения земного шара. Замкнутая европейская культура недостаточно сознавала, что огромные мировые пространства, водные и сушные, должны еще сыграть роль во всемирной истории и что древние расы и древние культуры вновь должны быть введены в мировой культурный круговорот. Война, в которую втягиваются все государства и все народы мира, и которая затрагивает даже тех, которые непосредственно в ней не участвуют, обостряет эти проблемы, объединяет человечество через кровавый раздор, сближает Запад и Вое-ток. Война ставит дилемму: или мировое преобладание России и Англии, или мировое преобладание Германии. Преобладание в данном случае не означает господство и уничтожение самостоятельности других государств и народностей. Как раз наоборот — мировое преобладание таких огромных организмов, как Россия и Англия, может означать гарантию для свободы и самостоятельного существования всех национальных организмов, вплоть до самых маленьких. В этот час история вновь ставит перед человечеством задачу, которая некогда стояла перед Александром Македонским, а потом перед Наполеоном. Это — задача мирового объединения Запада и Востока. Но другие лица действуют теперь в исторической драме. Задача эта не стоит по преимуществу

перед Францией, как то было в титанических мечтах Наполеона, который хотел поделить мир между Францией и Россией, образовать две мировые империи, Западную и Восточную. Задача эта прежде всего стоит перед Англией и Россией, и ей противостоит задача Германии. Задача эта конкретизируется в так называемом восточном вопросе, с которым всегда была связана опасность возникновения мирового пожара. Но мировая задача по-разному ставится, и по-разному будет решена в зависимости от того, на чьей стороне будет преобладание — России и Англии или Германии.

Германия явно стремится к мировому господству и к образованию новой мировой империи. Германия хотела бы германизировать весь мир. Германизация славянства — старая историческая задача германской расы. Германизация Турции — новейшая задача германского империализма. Таковы же стремления германского империализма и по отношению к Китаю. Но Германия неспособна соединять, она способна лишь порабощать. Инстинкты германской расы завоевательные и насильнические. Такие инстинкты мало пригодны для мирной колонизаторской деятельности. Не без основания говорит Ч. Сароли в своей прекрасной книге «Англо-германская проблема»', что немцы неспособны к колонизаторской деятельности. Им чужды авантюристические и свободолюбивые инстинкты англичан-мореплавателей. В немцах слишком много тяжести, слишком привычно для них повиновение дисциплине внутри своего собственного государства, в них нет гибкости и способности быть инициаторами совершенно новой жизни на новой земле. Гениальный германец Бисмарк не был империалистом и колонизатором по своим идеям, он был лишь националистом. Национализм и империализм совершенно разные идеологии и разные устремления воли. Империализм должен признавать разнообразие, должен быть терпимым и гибким. Германцы по складу своему скорее националисты, чем империалисты, но они раздувают свой национализм до размеров мировых. Германия не признает никакого индивидуального бытия самоценным, она не терпит никакого национального своеобразия. Военная муштровка под один ранжир, механическая государственная дисциплина — в крови у немцев. И они всюду несут реакцию, их роль никогда не бывает освободительной. Мы, русские, слишком хорошо знаем по собственному горькому опыту, что несут с собой немцы другим народам, когда они проникают в их жизнь. Россию внутренне порабощает германизм. Но окончательно поработить Россию невозможно — слишком велика и мощна Россия. Это можно сделать с Турцией, и Турция превращена уже в германскую провинцию. Также хотели бы поработить балканских славян через Австрию, хотели бы поработить Китай, что уже представляет нелегкую задачу. Слишком многое заставляет нас думать, что Германия бессильна решить всемир-

Россия, Англия и Германия 431

но-исиорическую проблему Востока и Запада и не может своим преобладанием способствовать мировому единству человечества.

Положение Германии во многих отношениях трагическое, оно — трагично по географическому ее положению, по ходу ее истории, по инстинктам германской расы. Сами немцы говорят, что они слишком поздно пришли к дележу земного шара. Германская империя созрела к такому часу истории, когда земной шар был уже расхищен. Герман-с кий империализм слишком запоздалый. И германцы отравлены завистью к более счастливому и удачливому империализму английскому, к огромным размерам России. Рост народонаселения, властные инстинкты расы, сознание своей культурной силы влекут Германию к мировому расширению. Германский народ чувствует себя со всех сторон сдавленным, как в мышеловке. И он же чувствует в себе накопление силы, требующей большей мировой роли, чем та, которая выпадает на его долю по географическому положению и исторической судьбе. Империалистическое расширение Германии не может быть естественным расширением — оно может быть лишь форсированным, насильственным, милитарным. Милитаризм — рок Германии, а германский милитаризм—рок Европы. Трагедия избыточной силы, встречающей сопротивление сил исторически осевших, всегда переходит в насильничество и порождает форсированный милитаризм. Крупповские орудия — выражение исторической запоздалости Германии, ее исторической неизбранности для мировой империалистической роли, ее обиды на мир за то, что мир не дается ей. В германской империи чувствуется рагѵепие2. Положительную мировую роль Германия играла лишь своей духовной культурой, своей мистикой, философией, музыкой, литературой. Своей материальной и государственной культурой она играет лишь отрицательную роль.

11

Англии исторически предназначено выполнение какой-то особой географической миссии. Англичан всегда притягивали к себе моря и океаны, ширь и даль мировых пространств. Островное положение Англии в значительной степени определило судьбу ее. Но не меньшее значение имеют и расовые свойства англичан, их своеобразный темперамент, их природная любовь к смелым плаваниям, их тоска по дали, их свободолюбивая предприимчивость. Англичане империалистически паи-более одаренный народ, наиболее счастливый и удачливый. Империа-диетическая политика Англии была исторически своевременной. Вовремя подошла Англия к дележу мира, к захвату мировых пространств.

Английский империализм не милитарный — мирный, торгово-промышленный и культурный. Империалистическое расширение Ан-

глии, как и все в мире, давалось борьбой и имело немало темных сторон. Колониальной политикой двигали не высокие мотивы. В прикосновении цивилизованных европейцев к диким народам и к старым культурам Востока есть грубость и нечуткость. Но это не специально английское, это — общеевропейское зло. В европейской цивилизации есть ограниченное самодовольство, мешающее понять душу Азии. Это сказалось в отношении англичан к Индии, древней колыбели арийской культуры. Но английской культуре предстоит еще обогатиться мудрое-тью Востока, внутренне посчитаться со старыми религиями. Душа Азии застыла, замерла, вошла внутрь, она — статична. Восток выпал из всемирной истории. Но древние расы и культуры Востока не сказали еще своего последнего слова, в них осталась еще какая-то неизжитая тайна. От более глубокого прикосновения Запада к Востоку может пробудиться азиатская душа и может начаться в ней динамический процесс. Запад и Восток взаимно обогатят друг друга и осуществят истинный универсализм, которого нет на Западе. Само христианство универсализируется перед задачей проникновения в душу Востока.

Но каковы бы ни были духовные недостатки англичан в осуществлении ими империалистической политики, обычные недостатки белолицых европейцев, упоенных своей позитивистической цивилизацией, Англия во всех отношениях должна быть поставлена выше Германии в деле распространения европейской культуры по поверхности земного шара, за моря и океаны. Тут чувствуется ее историческая избранность. Англичане не стремяіхя к насилию, они дают свободу, хотят образовать мировую федерацию. Колонии чувствуют с Англией свободную связь. Британская империя не есть империя насильственного мирового господства. Дело империалистического расширения Британской империи закончено. Англия империалистически насыщена. Она такая колоссальная держава, что не может уже иметь пафоса новых империалистических захватов. Теперь она занята устроением своей мировой империи и защитой ее от германских посягательств. И эта насыщенность и завершенность Англии делают ее неагрессивной, немилитарной. Та же насыщенность и завершенность есть и в России. Колоссальные размеры России, обладание огромными пространствами земли делают для нее ненужным и неуместным пафос империалистического расширения. Перед Россией стоит задача защиты и устроения своих земель. Англия и Россия — две величайшие империи в мире, им принадлежит большая часть земного шара. Именно потому могут они быть мирными, не насильниками, а освободителями. Но исторически-несвоевременный, слишком запоздалый и несчастный германский империализм роковым образом должен был столкнуться с Англией и Россией — властителями мировых пространств. Империализм германский начал свое развитие в поздний час истории, и насилия, совершаемые им, должны превос-

Росой, Англия и Германия 433 ходить все насилия, совершенные империалистической политикой других стран. Талантливый идеолог английского империализма Крэмб предвидел роковое столкновение Англии и Германии и романтически представлял себе его: «Мы можем представить себе древнее, могучее Божество тевтонского племени, обитающее под облаками, спокойно взирающее на землю, на столкновение своих любимых детей, англичан и германцев, ринувшихся в смертельную борьбу; Божество, улыбающееся героизму этой борьбы, героизму детей Одина3, бога войны!» («Германия и Англия»4). Германия хочет отнять у Англии владычество на море, но она лишена духа свободных мореплавателей.

Германцы могут действовать в мире лишь тяжеловесными орудиями. В то время, как перед миром стоит задача окончания исторического периода империалистической политики с захватами колоний и рынков и перехода к духовно-культурной работе, перед Германией стоит задача зачинания нового периода империалистической политики, по насильственному своему характеру превосходящей все, что было в мире до сих пор. Это положение изолирует Германию и ставит ее против всей Европы и всего мира.

Ill

Россия не может оставаться одной. Если она не будет в союзе с Англией, то роковым образом обречена будет на союз с Германией. Но союз с Германией означает для нее рабство и великое препятствие на путях осуществления ее мировой роли. Германия заинтересована в том, чтобы оставить Россию в замкнутом состоянии, не пускать ее в мировую жизнь, поддерживать внутри России разлагающую реакцию, ослабляющую русское могущество. Да и Германия по природе своей не терпит союзов, она требует рабства и подданства. Австрия и Турция — рабы Германии. Союз с Англией означает для России свободу и возможность выполнения своей мировой роли. Мировая роль должна быть поделена между Россией и Англией, величайшей сухопутной и величайшей морской державой, которым принадлежит большая часть мира. И если даже эта мировая задача не разрешится окончательно в результате нынешней войны, то раньше или позже это будет. Россия — сухопутный посредник между Западом и Востоком, а Англия — посредник морской. Константинополь и восточный вопрос — та точка, в которой сосредоточена проблема Востока и Запада, где все завязывается и развязывается. Через приложение сил своих к этой точке хочет Германия овладеть миром, идти на Восток. И это движение Германии соединяет крепкими узами Россию с Англией, уничтожает вечную подозрительность Англии по отношению к России. Превращение Турции в гер-

майскую колонию одинаково неприемлемо и для России, и для Англии и противиться этому обе великие державы могут лишь в тесном единении. Мировое владычество Германии на Востоке не может быть допущено. Союз Германии с Исламом -— роковой для мира. Этим союзом предаются заветы христианской Европы, а нехристианский Восток делается орудием мирового германского владычества. Не меньшую европейскую и мировую опасность представляют империалистические притязания, связанные с Китаем. Движение Германии на Восток не решает всемирно-исторической проблемы ,сближения Запада и Востока, не объединяет человечества на всей поверхности земного шара. Эта задача не может быть выполнена державой, которая в столь поздний час истории выступает с империалистическим притязанием первоначального захватно-насильнического периода своего расширения. Да и задача эта требует духовной гибкости, которой совершенно лишена германская раса. Задача эта посильна лишь тем державам, которые находятся в конечной стадии своего империалистического расширения и не нуждаются уже в захватах, и тем расам, которые заключают в себе больший духовный универсализм.

На почве поставленных войной мировых задач должно начаться политическое, экономическое и культурное сближение России с Ант-лией. Только этот союз может решить и больной восточный вопрос, и более широкий вопрос о Востоке и Западе вообще. Английский и русский языки должны стать господствующими в мире языками. Но в этом господстве не должно быть никакого подавления других языков, дру-тих национальных индивидуальностей, а должно быть охранение их самостоятельного бытия.

Я не хочу этим преуменьшить значение союза с Францией, с которой чувствуется более интимная связь. Но в мировом смысле союз с Англией имеет большее значение. Союза с Францией недостаточно для решения стоящих перед нами задач. Внутреннее, духовное дело России будет большее, чем дело Англии, в потенциальных силах России за-ключей несоизмеримо больший универсализм. Но внешне Англия необходима России, не только политически, но и культурно. В самой же России должно произойти осознание своей мировой роли, которое все еще у нас слабо. Нам пора выйти из ограниченности западнического и славянофильского сознания и сознать Россию великим Востоко-Запа-дом5, который раньше или позже будет призван к мировой роли духовного единения, принятия в свой духовный универсализм азиатской души, издревле шедшей к Богу, и отражения темной, антихристианской азиатской опасности. Славянская раса с Россией во главе будет еще призвана к великому историческому делу. Но исполнение этого дела предполагает внутреннее укрепление России, освобождение всех заключенных в ней энергий, повышение творческой ее активности, пре-

Россия, Англия и Германия 435

кращение старых споров славян между собою6. В деле нашего укрепления и освобождения союз с Англией может сыграть большую и политическую роль, прямо противоположную той роли, которую всегда играла для нас Германия. Этот союз поможет нам освободиться от внутренней отравы германизма. Распространение у нас английского языка будет символом мировой шири и свободы. Немецкий же язык, сам по себе очень ценный и поведавший миру великие идеи, ассоциировался у нас с какой-то сдавленностью и порабощением нашей духовной энергии. Освобождающее и укрепляющее нас сближение с Англией необходимо проповедовать.

ОБЩЕСТВЕННЫЙ И БЮРОКРАТИЧЕСКИЙ КОНСЕРВАТИЗМ

I

В России почти не существует консерватизма как идейного общественного направления. Консерватизм всегда у нас был официальным, бюрократическим. Идейно-общественный консерватизм не допускался и был под двойным запретом — запретом реакционной власти, которая не нуждалась в его услугах, и запретом прогрессивной общественности, которая боялась его как реакции. Сверху такой консерватизм казался антигосударственным, снизу казался он антиобщественным. Идеологический консерватизм славянофилов не имел никакого прямого влияния на жизнь. Со стороны официальной власти он встречал самое подозрительное и пренебрежительное к себе отношение. Такое же подозрительное и пренебрежительное к себе отношение славянофильская консервативная идеология встречала и со стороны передовой русской общественности. Государственно-действенным был у нас лишь один Катков, лишь в его лице печатное слово приобрело огромное государственное значение. Но досталось это дорогой ценой, ценой отказа от всяких идей, приспособлением слова к утилитарной государственности. Государственность и общественность оставались у нас разорванными. Наши идеологии строились почти на трансцендентном противоположении государственности и общественности. Совсем как в завоеванных странах. Государственность была отчуждена не только от общественности но и от всякой жизни идей, не нуждаясь в услугах идей. Общественные идеи славянофилов о «православии, самодержавии и народности»1 встречали со стороны представителей официальной государственности самое презрительное к себе отношение. Официальная государственность как бы соанавала себя «бытием», противоположным всякому «мышлению» и не нуждающимся ни в каком мышлении. Идеи не считались делом серьезным, а забавой или роско-

шью, которую можно лишь попускать. Официальная государственность не искала себе опоры, питания и спасения в идеях, которые всегда ведь выражают активность общества, она опиралась на свою фактическую самодовлеющую силу. В этом был некоторый самообман, потому что официальная государственность потому только и была сильна и несокрушима, что в обществе, в народе была «идея», ее поддерживающая и перед ней смиряющая. В конце концов, «идеи» правят миром и без них бессильны все министры и губернаторы, все штыки и материал!»-ные орудия. Но эту сокровенную власть идей дано сознать лишь немногим и менее всего тем, которые являются их внешними послушными орудиями.

Для русского бюрократизма — явления единственного в своем роде — характерно не то, что он идейно консервативен. Существенно для него то, что он все допускает только из себя, как свое соизволение, ощущает себя силой трансцендентной по отношению к обществу и народу, не допускает помимо себя никакого другого источника общественно-государственной жизни и развития. Этого рода бюрократизм может быть временами и либеральным, он принужден допускать и реформы, но это либерализм — непременно бюрократический, и эти реформы — непременно бюрократические. Один из парадоксов русской государственности можно формулировать так: скорее допустим бюрократический либерализм, чем общественный консерватизм. Идейный общественный консерватизм есть самодеятельность общества, он пробует выражать волю народа, веру народа, идеалы народа. Вот этого-то исконный русский бюрократизм и не может допустить. Насилі-ственный характер реформ Петра предопределил такое самочувстйие и такую роль бюрократии. Она крепко стоит на противоположении между «мы» и «они», властью и народом, государством и общество^!. «Мы» — совсем особого, не земного происхождения, эта порода не может происходить из недр русской земли. Концепция в высшей степени напоминающая природу завоевателей. «Мы» можем быть консервативны, можем быть и либеральны, если захотим и признаем нужным. «Они» же и консервативны не должны быть, активный консерватизм их был бы уже притязанием на принадлежность к той же породе, к которой принадлежим и «мы». И «им» остается только пребывать в состоянии бессильной и безответственной оппозиции. Принципиальная оппозиция, переходящая временами с конкретных форм власти на самую русскую государственность, и была неизбежной идеологической реакцией «они» на притязания «мы» быть безраздельными и единственными выразителями русской государственности. Бюрократические «мы» всегда склонны были думать, что «они», т. е. общество.и народ, — враждебная оппозиция, презираемая за свое бесс!<|ЛИе и вместе с тем вызывающая вечные опасения и подозрения.

Идейно-консервативные «они» сбивают с толку, к ним неприменима бюрократически-полицейская точка зрения. Такого рода «они» могут претендовать на активную роль в общественно-государственной жизни до того «переворота», которого оппозиционные «они» хотят и которого мы не допустим. Поскольку есть у бюрократического «мы» какая-нибудь идеология, в большинстве случаев ее совсем нет, она базируется на том, что бессловесный народ за них и что «мы» делают за него дело государствования. Но общественный консерватизм предполагает, что народ не совсем безмолвствует, что и у него есть свое высказываемое мнение, своя хотя бы консервативная активность. Славянофилы были врагами бюрократии и полагали, что бюрократия отделяет царя от народа. Общественный консерватизм есть все же форма общественно-народного самоуправления, хотя в известном духе направленная.

II

Не только общественный либерализм, но и общественный консерватизм дворянского самоуправления, земского самоуправления, городского самоуправления, купеческого самоуправления всегда немного не по душе официальному, бюрократическому консерватизму. Всякая общественная самодеятельность и активность беспокойна, сегодня она направлена консервативно, завтра она может быть направлена либерально и даже революционно. Когда какой-нибудь видный бюрократ делается слишком популярным в каких-нибудь общественных кругах, это уже нежелательно и небезопасно. Такая популярность есть уже общественная активность, косвенное соучастие общественности в делах государственных. Официально-бюрократический консерватизм очень ревнив, он не хочет ни с кем ничего разделить, он очень мнителен. Общественный консерватор, не прошедший бюрократического пути, и в роли министра представляется не своим человеком, чужаком, он вносит в государственное управление чуждые навыки общественное-ти, он кажется либеральным, несмотря на свои решительно консервативные убеждения. Податливый и не слишком принципиальный либерализм бюрократического типа более терпим, чем принципиальный и несгибаемый общественный консерватизм. В первом типе есть сер-вилизм2, которого нет во втором.

Бюрократическое царство — замкнутое царство, ничего постороннего в себя не допускающее, оно мнит себя абсолютным царством, оно не верит ни во что, не из собственных его недр исходящее. Бюрократическое царство не терпит соединения с остальным Божьим миром, оно все из себя порождает и все себе подчиняет. Бюрократическое царство может пойти на то, чтобы умеренно, слегка реформировать мир, но не соглашается не только на то, чтобы мир сам себя реформировал, но и

на то, чтобы мир сам себя охранял. Метафизика бюрократизма нетерпит никакого самостоятельного, самобытного бытия наряду с собой, Метафизика эта совершенно трансцендентная; она не терпит действия имманентных сил в мире, в обществе, в народе.

Все эти отвлеченные мысли подтверждаются бюрократической сущ,-бой таких идейно-убежденных общественных консерваторов, как A. Car марин, князь Н. Щербатов или А. Наумов. А.Д. Самарин консервативнее многих министров-бюрократов, он определенно правый и всегда был правым в качестве общественного деятеля. Но его правость — общественная правость, его консерватизм претендует быть народным консерватизмом, вся ткань его — не бюрократическая ткань. И он не мог быть терпим в бюрократическом царстве. Он вносил в это царство нет зависимость, идейную самостоятельность, привычки общественного самоуправления, неподатливость, несогласие на сервилизм. Все это чуждо бюрократическому царству и не вмещается в его недрах. Общественный консерватор кн. Щербатов в роли министра внутренних дел выглядел либералом, говорил о «доверии к обществу», допускал общественную самодеятельность. Для бюрократического царства он оказался человеком, испорченным навыками общественности. Даже об^ щественность, представленная консервативными предводителями дво1 рянства, непригодна для бюрократического царства. Слишком твердые убеждения, слишком определенные консервативные идеи не подходят'к этому царству. Там нужна большая податливость, гибкость, согласие на вполне зависимое положение. Общественные консерваторы в рояй министров все же походят более на «они», чем на «мы». *

Но тайна бюрократии—в том, чтобы не допустить вхождения «они* в «мы», навеки сохранить противоположение. Ведь за консервативной общественностью может потянуться и всякая другая общественность! Когда консерватор слишком общественен, — слишком независимо Иде* ен, — он уже тем самым либерален, он пробивает брешь в замкнутом бюрократическом царстве. В русской бюрократии государственное сознание было слабым именно потому, что лишь себя она почитала государственной стихией. Всякая общественная самодеятельность извергалась из государственности и признавалась лишь как терпимая оппозиция. Не только земское и городское самоуправления, но и Гос. Дума всё еще в глазах нашей бюрократии — не органическая часть Русского государства, а общественная оппозиция, которая может быть терпима лишь до известного предела. Но это — совершенно антигосударственное, дог государственное сознание. Государство смешивается и отождествляется с данным правительством. Истинно государственное сознание слабо было и у русской бюрократии, и у русского общества. Историческое значение русской бюрократии определялось сохранением внешней величины России, а не развитием ее внутреннего величия.

Ill

За отсутствием сколько-нибудь знаменательного идейно-настроенного консервативного слоя роль просвещенных, допускающих реформы консервативных элементов у нас, по всей вероятности, суждено сыграть умеренно-либеральным слоям, правому крылу тех элементов, которые группируются в земском и городском союзе, в военно-промышленном комитете, в думском прогрессивном блоке'. Исключительное господство официально-бюрократического консерватизма не только не может провести государственно-необходимых реформ, но не может и охранить Россию в целости. Идейные, культурные консерваторы существуют у нас не в качестве общественного слоя, обладающего положительным национально-государственным сознанием, а в качестве отдельных лиц. В массе наши консервативные элементы настроены реакционно, враждебны всякой культуре и лишены положительного сознания, в них почти отсутствует чувство ответственности перед родиной. Наши «правые» не могут играть роль элементов консервативных в культурном, просвещенном смысле этого слова. «Правые» разрушают национальное единство, России. Культурно-консервативные элементы могут играть роль звена, поддерживающего связь времен. Могут ли быть наши «правые» таким звеном? Они-то и разрушают связь времен в нашем национальном бытии, они-то и придают катастрофический характер нашему переходу от прошлого к будущему. Отсутствие самодеятельной, активной общественности, сознающей национальную ответственность, опасно для сколько-нибудь здорового государственного и национального развития.

Либерально-консервативные элементы общества могут поддерживать положительную связь между прошлым и будущим национальной жизни, элементы же реакционно-правые могут играть роль лишь разрушительную и уготовляющую катастрофы. Здоровое и положительное национальное развитие предполагает существование элементов либерально-консервативных и элементов решительно реформаторских, творчески обращенных к будущему. Бюрократический консерватизм, полусознательно опирающийся на разрушительно-реакционные элементы общества и народа, не хочет природного национального развития и всячески ему препятствует. Извержение из нашего государственного механизма даже элементов общественно-консервативных разрывает связь времен и уготовляет печальное будущее.

Бюрократический консерватизм неизбежно дает преобладание крайним элементам общества, не способным взять на себя ответственность за положительное строительство. Бюрократическое царство имеет своим коррелятивом революционное царство. Это очень старая истина, которая всегда игнорируется нашими правящими слоями. Сама рево-

люционность имеет двойственную природу, она может быть творческим порывом к новой жизни, а может быть и чисто разрушительной, анархизирующей общество. Бюрократическое царство дает преобладание второму типу революционности. Общественность, не обладающая самоорганизацией, самодеятельностью и самодисциплиной, всегда обречена на анархизацию, в ней зреют анархические инстинкты, как «левые», так и «правые», одинаково разрушительные. Лишь положительное общественное творчество, организованное и дисциплинированное, спасает от разрушительно-анархизирующих катастроф. Общественный консерватизм имеет хотя и одностороннюю, но все же связь с народной жизнью и самой жизнью принуждается к сознанию необходимости развития жизни, самодеятельности общества. Таков консерватизм английского типа. Но консерватизм бюрократический может вести совершенно замкнутое существование, забронированное от жизненных влияний, он закрывает все клапаны, вгоняя всякую реформаторскую энергию внутрь, низводя ее до болезненного напряжения. Он слишком часто играет роль обратно-революционную. Наша задача — давать преобладание силам творчески-положительным над силами отрицательными, отживающими и разрушительными.

О РОСТЕ БУРЖУАЗНОСТИ В РОССИИ

I

Россия за последнее время европеизируется. Но это европеизация такого рода, что наводит на самые печальные мысли. Наш государственный уклад все еще не европеизировался. Нет у нас и по-настоящему европейской промышленной инициативы. Наша промышленная отсталость очень горестно дает себя чувствовать во время войны. В слишком многих отношениях сказывается еще в русской жизни непреодоленная культурой восточная стихия. Но в последние годы замечается в России процесс обуржуазивания, который есть «европеизация» России в форме заимствования самых ядовитых плодов европейской буржуазности. За время войны у нас обнаружился не только национальный подъем, жертвоспособность и необычайная выносливость, но также и оргия хищничества и темных спекуляций. Продовольственная нужда привела не к всенародному единению, а к раздору и классовой вражде. Набросились на легкую наживу, богатеют за счет войны, совершаются грандиозные финансовые спекуляции, дутые по своей природе, растет власть денег, которые становятся все более и более фиктивными. Власть ^енег, культ денег и есть царство буржуазности, призрачное царство. В этом царстве исчезают подлинные реальности и теряется способность их оценок. Жизнь погружается в фикции, все более и более завлекающие. Настоящей промышленной предприимчивости, крепкой воли к разработке русской земли и ее естественных богатств нет. В этом отношении у нас по-прежнему слишком склонны возлагать надежды на иностранцев, теперь уже не немцев, а на англичан и американцев. Но мы быстро перенимаем побочные и притом самые дурные результаты европейской буржуазности, наименее реальное в ней, ее накипь. Мы удваиваем себе не столько навыки промышленного творчества, сколько навыки денежных спекуляций, которые не только бесплодны для экономического развития страны, но и в высокой степени вредны и

опасны. Процветают спекулянты и аферисты, всякого рода темные дельцы, колеблющиеся между гражданским и уголовным правом. Европейские буржуазные слои нравственно подтянулись во времена войны. Русские же европеизирующиеся буржуазные слои нравственно распускаются. Инстинкты лично-классовой корысти оказываются сильнее инстинктов национального служения. Русская литература, русская публицистика, русская мысль справедливо гордились своей чистотой, своей идейностью, никогда не шли на службу каким-либо интересам, за ними нельзя было открыть никаких спекуляций и хищений. Но все это может измениться и уже меняется. Мы можем стать европейцами в худшем, не сделавшись европейцами в лучшем. Мы очень плохо переживаем процесс разложения старого органического уклада русской жизни. Нарождающаяся «буржуазность» лишена всякого идейного пафоса и идейной санкции. Буржуазия в России чувствовала себя всегда идейно загнанной, лучшие русские люди не выносили ее и не давали ей никакого прогрессивного места в жизни. И буржуазия презирала всякие идеи.

Когда она начала господствовать, то господство ее сделалось совершенно беззастенчивым и бесстыдным. Русская буржуазия не сознает никакой идейной миссии, никакого национального призвания, она все еще остается в сфере частных интересов и аппетитов. Русская буржуазия не делается еще творческим классом и не превращается в достаточной степени в политически сознательное «третье сословие». В ней слишком сильны еще хищнические инстинкты старого купечества. Старая народническая интеллигенция постепенно вымирает и исчезает. Интеллигенция же нового типа, с иным духовным закалом личности, недостаточно еще сильна и недостаточно многочисленна. И дух буржуазности начинает заражать Россию, пока еще поверхностный ее слой. Но следует опасаться, чтобы яд не пошел внутрь.

О душе России и русского народа все наши национальные идеологи утверждали, что это — самая небуржуазная душа в мире, наименее плененная соблазнами земного богатства и земной власти. И какая-то глубокая правда о России и русском народе была угадана во всех этих утверждениях. Неужели правда эта относится лишь к прошлому и неприменима к будущему? Неужели лучшие свойства русского народа, на которых основывалась вера в его великую миссию в мире, были связаны лишь с экономической и культурной отсталостью России? В ела-вянофильстве и народничестве, по-разному прикреплявшим своеобразие России к отсталым социальным формам, была опасность потерять веру в Россию в случае разложения старых социальных форм и нарождения новых. Но тот, кто верит в существование народной души, пребывающей за всеми изменениями исторического процесса и определяющей сами эти изменения, должен быть свободен от этих страхов.

Наша народная душа переживает исторические испытания и соблазны. Всякое историческое движение, всякое развитие несет с собой испытания народного характера. И вот ныне неглубокий, поверхностный слой русского народа подвергся соблазну легкой наживы. Катастрофа войны, так усложнившая и запутавшая всю жизнь, выбросила на поверхность муть. Война всегда двойственна, она порождает и героизм, и низость.

II

Тот слой населения, который нажился во время войны и на войне, не может быть живучим. Он быстро разложится, он не может принять участия в строительстве новой жизни в России. Это — лишь накипь жизни, лишь мыльные пузыри, которые быстро лопнут. Поскольку буржуазия может еще сыграть в России творческую роль в деле экономического и политического развития, это будет не та буржуазия, которая во время войны спекулировала и наживалась темными путями. После окончания войны должны выжить и играть положительную роль лишь те силы, которые во время войны служили делу национальной обороны, национального единения и национального развития. Те силы, которые во время войны вели себя позорно и антинационально, которые думали лишь о своих интересах и аппетитах, естественно, должны быть извергнуты и оттеснены от дела национального возрождения. Это должно быть подсказано непосредственным национальным инстинктом народа.

Народ, который допустил бы играть определяющую роль и властвовать тем элементам, которые вампирически наживадись на войне, на великих испытаниях и страданиях народа, не мог бы иметь великого будущего. Это — вопрос здоровой национальной биологии, а не только народной этики. Те темные явления, которые сопровождают у нас войну, — бесчестность торговцев, корыстолюбие промышленников, аппетиты аграриев и сахарозаводчиков, чудовищные спекуляции финансовых дельцов — все это будет отдано на суровый суд истории и народа, изживающего и творящего свою историческую судьбу. Здоровый инстинкт природного самосохранения и сам разум истории извергнут эти темные элементы. То, что во время войны была допущена слишком большая власть крупных аграриев, сахарозаводчиков и дельцов, будет рассматриваться как болезнь нашего государственного и хозяйственного организма, как порабощение народа. Интересы собственности, уже нажитой или еще наживаемой, были поставлены выше интересов государства. Хозяйственный хаос во время войны обнаруживает всю важность и необходимость государственной и обществен-

ной регуляции хозяйства. Анархия частных интересов представляет национальную опасность.

России необходимо национальное развитие, промышленная инициатива и промышленное творчество. В этом отношении ей предстоит такая же «европеизация», как и в отношении ее государственного строя, ее политического развития. Те, которые боятся этого, — не верят в Россию. Страх есть результат неверия. «Буржуазный дух», да еще в самой тлетворной, разлагающей форме, не может царить в России, не может овладеть русской душой до ее глубины. Все великие русские предчувствия и пророчества противятся этому. Россия с ее своеобразным духом имеет свой удел, свое призвание в мире. Общеобязательные, «европейские» фор^ы социального и политического существования совсем не означают угашения и обезличивания народного духа. Народному духу должна быть раскрыта возможность творческого развития. Дух не может быть прикреплен на социальной материи и рабски зависеть от нее. Разложение старой русской патриархальности, старого уклада народной жизни, основанного на экстенсивной культуре, порождает целый ряд болезненных и уродливых явлений. Хищнические и преступные проявления русской «буржуазности»—лишь болезнь роста. Эти проявления, сопутствующие нашему переходу к новому жизненному укладу, основанному на более интенсивной культуре, должны быть побеждены дальнейшим развитием. Это — гниение элементов старой России, которые не в силах творчески приспособиться к требованиям новой жизни и могут приспособиться лишь хищнически и вампирически. И. можно сказать, что хотя «обуржуазивание» России есть новое, есть создание нового стиля, но это лишь новое в старом и для старого. Подлинно же новые силы России должны мобилизоваться и организоваться для борьбы против оргии темных вожделений, позорящих Россию и русский народ. Тяжелый опыт войны должен выработать новые начала в экономическом творчестве и экономической организации как на Западе, так и в России. И наш путь промышленного развития мы будем проходить в иное время, вдохновленное иным духом, чем то было в начальные периоды развития европейского капитализма.

ГОСУДАРСТВО И СОБСТВЕННОСТЬ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ

I

Собственники привыкли считать себя главной опорой государства. Опасности, грозящие со стороны революционного социализма, очень укрепляли в этом сознании, хотя социализм в потенции заключает в себе усиление государства. Но доныне частная собственность оставалась для государства абсолютной и неприкосновенной святыней. Эту святыню в XIX и XX веке признавали и те, кто не признавал уже никаких святынь. Государственники и националисты обычно сознавали себя защитниками собственности и видели в ней глубоко государственную и национальную опору. Все же те, которые подрывали абсолютность принципа собственности, считались разрушителями государственного и национального бытия. Выработалась условная фразеология, связанная с таким пониманием соотношения между государством и собственностью. Фразеология эта процветает и доныне, хотя сегодняшний день истории превратил ее в вопиющую ложь. Инстинкты собственное-ти столкнулись в сегодняшний день с инстинктами патриотическими. Опыт войны очень многое заставляет переоценить, слишком много неожиданного, непредвиденного никакими теориями и доктринами принесла она с собой. Приходится переоценить и ту показную истину, что непосредственные интересы собственников являются самой надежной государственной и национальной опорой. В минуту опасности для государства, когда требуются героические настроения и героические меры, интересы собственности оказались ненадежными и носители этих интересов неспособными на жертвы.

Мировая война принесла с собой небывалые испытания для хозяйственных организмов. Прежние большие войны протекали при натуральном хозяйстве, которое было более устойчивым, более независимым от транспорта, от мирового обмена, от власти денег, и не могли

порождать таких острых продовольственных кризисов, как нынешняя война. Частнокапиталистическое хозяйство судорожно пытается приспособиться к совершенно новым и непредвиденным мировым уело-виям. Хотя оно и оказалось более живучим, чем можно было это предвидеть в начале войны, но анархическая природа этого хозяйства все более и более дает себя чувствовать. Хлеб насущный для воюющих народов не может быть достаточно гарантирован хозяйством, в котором нет государственной и общественной регуляции. Война во многих отношениях стихийно социализирует хозяйство, вносит в хозяйственную жизнь начало коллективности и ограничивает индивидуалистический произвол. Частные интересы аграриев, промышленников, торговцев во время войны сталкиваются уже не с интересами крестьян и рабочих, а с интересами государства, с интересами национальной обороны и безопасности. Это — совершенно новый мотив, неведомый мирному времени. Оборона государства в мировой борьбе народов, необходимость прокормления народов в совершенно исключительных условиях требует государственного ограничения частных интересов крупных собственников. Объективная государственная необходимость требует ряда мер в направлении частичной социализации хозяйства. Частные собственники привыкли по Малейшему поводу кричать о социалиста-ческой опасности и взывать к защите государства. Но ныне разгул их интересов и вожделений представляет государственную опасность. Социализация хозяйства, вызванная потребностями военного времени, приходит не теми путями, коіорые предуказаны социалистическими доктринами, ибо жизнь нйкогда не развивается по доктринам. Этот жизненный процесс вызывает одинаковое гіеудовольствие и у заіцит-ников нерушимой частной собственности И у защитников классового социализма. Этот социальный процесс, определяемый катастрофой небывалой войны, по всей вероятности, будет концом и старого капитализма и старого социализма.

В Германии, где особенно сильны организаторские государственные и национальные инстинкты, сделаны узке огромные шаги в направлении социализации хозяйства; там яйно торжествуют принципіы государственного социализма. Тезис о частной собственности как главной опоры государства и национальности в Германии жизненно опровергнут, и самые консервативные его защитники, поскольку они искренние патриоты, принуждены стать на совершенно другую точку зрения.

Сама объективная природа государственного и национального бытия принуждена социализировать хозяйство в момент опасности. В этом нет ничего классового, это — процесс национальный. Тот же процесс происходит и в других воюющих странах, но в них менее силен государственно-организационный инстинкт, чем в Германии. И вряр ли после окончания войны будет возможен возврат к прежним формам хозяйства, слишком глубоко войдут в жизнь новые навыки. : - ׳׳׳■>·■·׳

Наибольший хозяйственно-продовольственный хаос во время войны замечается у нас в России, хотя естественные богатства у нас ббль-шие, чем в других странах. Это объясняется не тем, что у нас особенно развиты принципы частнокапиталистического хозяйства, а тем, что Россия промышленно отсталая страна и что власть у нас оторвана от народной жизни. В России слабо развита государственно-общественная самоорганизация, и начала анархические можно открыть в самом нашем государственном укладе. Необходимые меры, побеждающие хаос и организующие хозяйственную жизнь, применяются у нас с большим опозданием. Да и всегда это полумеры, не Согласованные между собой и не приведенные ни к какому цельному плану. И мы должны будем вступить на путь некоторой социализации хозяйства, это — государственная и национальная необходимость^ Но это может совершиться слишком поздно, под угрозой гибели. Чисто классовые интересы аграриев, а отчасти и промышленников проникают в высшие правительственные сферы и превращают государство в орудие собственности. Так, аграрно-классовая политика [...] является поистине антигосударственной и антинациональной; для этой политики интересы землевладельцев стоят выше интересов государства, выше национальной безопасности во время этой страшной войны.

Продовольственный кризис у нас [...] расстраивает тыл. Он есть выражение угрозы со стороны частных интересов, которым предоставлено хаотическое господство, интересам государства, требующим национальной организованности. Это — месть государству за то, что оно изменяет своей объективной природе, своему призванию стоять над всеми частными интересами. Если государство становится органом классового господства и совершенно частных вожделений, то в момент национальной опасности оно дезорганизуется и поддерживает хаос. Природа государства — объективная, превышающая то или иное направление правительственной власти, и некоторые объективные силы действуют в нем всегда. Но в известные моменты в государственную власть проникает элемент разложения, она захлестывается частными, личными и классовыми вожделениями, она изменяет своему объективно-национальному призванию и тогда начинаются дни больших испытаний для всей национальной жизни. У нас это совпадает с ужасами небывалой войны. В такие моменты власть должна быть в высшей степени национальной, выражающей всенародную волю. Наша же трагедия в том, что государственная власть в высшей степени отклоняется от этого нормального состояния.

Во время такой страшной войны интересы государства совпадают с интересами потребителей. Нормальное питание народа есть один из

существенных моментов обороны государства. Война ведется на истощение народов. Целые государства превращаются в осажденные кре-поста. Удовлетворение насущных интересов потребителей означает порядок и здоровье в нашем тылу. Разгул же аппетитов частных собственников означает дезорганизацию тыла и несет с собой опасность хаотического развала. Непосредственные интересы частной собственности и частной торговли, ничем не ограниченных, не подчиненных никакому общенациональному организационному плану, не являются сейчас опорой государства. Эти разгульные интересы представляют ныне государственную опасность, угрозу нашему национальному здоровью.

Государство по природе своей выше собственности, оно конструирует собственность, но не может конструироваться собственностью. И когда существенные национальные интересы и опасности этого требуют, государство не только может, но и должно ограничивать и организовывать разгульную и безудержную стихию частной собственности и частной торговли. Но сделать это в силах лишь та государственная власть, которая пользуется общественным доверием и подлинно выражает народные нужды.

Ill

Чисто полицейское понимание природы государства, консервативное или либеральное, давно уже отвергнуто. Перед государством стоят творческие социальные задачи. Принцип laisser faire' давно уже сдан в архив. Во время же страшного опыта мировой войны государство менее всего может ограничиться полицейскими функциями, оно принуждено вступить на путь организации и регуляции хозяйственной жизни. Меры государственной и общественной социализации хозяйства, которые не стоит смешивать и отождествлять с классовым социализмом, вполне согласуются с современным правосознанием, давно преодолевшим старый доктринерский либерализм. Но при современном состоянии власти меры государственной регуляции хозяйства носят чисто полицейский характер и разрушают аппарат свободной торговли, не заменяя его никаким другим организованным аппаратом. Административный произвол лишь увеличивает хозяйственный хаос.

В левой социалистической интеллигенции очень распространены были социалистические утопии. Но так как интеллигенция наша никогда не была призвана к творческой исторической работе и к осуществлению своих идей в жизни, то идеи ее были безответственными и исповедуемые ею социальные учения доктринерскими. У нас выработалась большая смелость и радикализм в идеях и недостаточная смелость в жизненных начинаниях. Мы боимся брать на себя ответствен-

15 Падение свяшенного Русского царства

ность, боимся замараться в жизненных начинаниях и предпочитаем оставаться в бездейственной и безответственной чистоте. Русская интеллигенция привыкла известным образом мыслить осуществление своих социальных идеалов. Она боится государства, и радикализм государственных мероприятий вызывает в ней недоверие. И нужно сказать, что путь, о котором идет речь, возможен лишь при тесном единении государственной власти с общественными организациями, с самодеятель-ностью всех общественных групп. Нам существенно необходимо сознать, что русское государство есть наше собственное государство, а не «их» государство. Между тем как наше справедливое недоверие к той или иной правительственной власти, наша оппозиция перешли в недоверие и оппозицию самому государству, привели к забвению объективной природы государства, воплощающей нашу собственную энергию. Вопрос об организации правительственной власти нельзя [...] смешивать с самой объективной природой государства.

У нас приветствовали твердые цены, и из-за них возгорелась борьба. Но твердые цены и вообще таксировка сами по себе представляют опасную полумеру, которая ведет к исчезновению продуктов. Твердые цены приводят к желательным результатам лишь в связи с применением реквизиций, принудительных государственных закупок и т. п. Но этих мер боится государственная власть, находящаяся под давлением собственников, главным образом аграриев, боится и общественность, не доверяющая власти. Так все болезненные кризисы русской жизни приводят к проблеме организации власти, пользующейся доверием общества, народной по своей природе. Всякий другой путь власти является теперь антигосударственным, подрывающим объективную силу государства.

Собственники должны были бы понять, что если они будут противиться необходимым мерам социализации, вносящим порядок и организацию в нашу хозяйственную жизнь, то России грозит такой хаос и такая анархия, которые, в конце концов, сметут и их.

Некоторые самоограничения и жертвы спасительны не только для жизни всей страны, но и для тех, которые согласятся себя ограничить и пойдут на жертвы. И лучше вступить на этот путь как можно раньше, преодолев отношение к частной собственности как к кумиру и идолу. Этого требует государственный и национальный инстинкт самосохранения, элементарный инстинкт самосохранения. Мы, русские, должны бороться в себе с анархическими инстинктами, которые сильны и справа и слева, и вверху и внизу. В неизбежном обновлении и перерождении нашей государственной и общественной жизни инстинкты организа-торские и законодательные должны победить инстинкты хаотические и разрушительные. Анархия в России есть наша старая жизнь, а не наша новая жизнь. И анархический разгул инстинктов собственности ныне может стать силой, разрушающей объективную природу государства.

ЦЕРКОВНЫЙ ВОПРОС В РОССИИ

I

Вопрос о церковной реформе попал у нас в какой-то тупик. Не могут найти рычага, которым можно было бы сдвинуть с места инертную материю внешней церковности. Не знают, с какой стороны подойти к церковным реформам. Слишком перепуталось церковное и государственное, небесное и земное, духовное и материальное. Как воплотить дыхание Духа во внешних, материальных церковных преобразованиях? Да и есть ли у нас такое дыхание Духа, которое могло бы привести к церковному возрождению? Не слишком ли все застоялось в церковной жизни, живет по законам инерции, мертвым подражанием старой жизни Духа, а не живым приданием, вечно творящим жизнь новую? Ведь выработалась целая система православия исключительно как система охранения. Не слишком ли далеко зашло это охранение, не довело ли до окостенения?

То, что представлялось сравнительно ясным и простым в 19041905 гг. для обновленческого церковного движения, сделалось теперь намного более сложным и запутанным. Как это ни странно на первый взгляд, но европеизация русского государственного и общественного строя, которая началась в 1905 году, в области жизни церковной ведет к образованию и развитию клерикализма1 как движения классового. Клерикализм — западно-европейское явление, и в России он никогда не имел настоящего развития. Европеизация России («европеизация» есть лишь условное обозначение некоторого неотвратимого процесса развития) ведет ко всякого рода дифференциациям и расчленениям. Разные социальные группы обособляются, кристаллизуются и вырабатывают групповое, классовое самосознание. «Народ» в старом славянском и народническом смысле этого слова постепенно исчезает, — в этой первоначальной, материально-органической целости начинается социальная и психологическая дифференциация. В более глубоком, ме-

тафизическом и духовном смысле «народ», конечно, остается и пребудет навеки, но его бытие постепенно освобождается от этой, казалось, неразрывной связи с социальной материей, с отсталыми формами хозяйственной и государственной жизни. Народникам казалось, что «народ» совершенно погибнет, если будет разрушена община и начнется развитие капиталистической промышленности. Славянофилам казалось, что «народ» совершенно погибнет, если окончательно рухнут исконные русские основы, процветавшие в допетровской Руси, и Россия окончательно вступит на путь «европеизации». Но то, чего боялись народники и славянофилы, — совершившийся факт, факт неотвратимый. «Народ» в их старом смысле исчезает. Уже нельзя говорить ни о православной Руси славянофилов, ни о крестьянской России народников, уже нельзя на этих путях искать своеобразия России. Ход русской жизни наносит удар за ударом всем славянофильским и народническим концепциям в сфере жизни церковной. Если народничество и славянофильство нужно считать опровергнутыми и сокрушенными в жизни хозяйственной, государственной и бытовой, то не менее сокрушены они, не менее реакционно-утопичны и в жизни церковной. Жизнь Духа, Духа Христова не может быть прикреплена к материальным формам, связанным лишь с известной ступенью исторического развития.

И ныне мы стоим перед очень сложной проблемой соотношения царства Божьего (церкви) и царства кесаря (государства). Новые времена требуют и нового ее решения. То решение этой проблемы, которое основывается на идее чисто христианского или, точнее, чисто православного государства, достаточно обнаружило несостоятельность и великую фальшь в своей основе, великое лицемерие в своих плодах.

II

Вся внешняя материальная историческая церковная жизнь тысячами нитей связана и скреплена с царством кесаря, со всем государственным, хозяйственным, правовым, бытовым строем общества. Церковь вовлечена в круговорот социальной эволюции, во внешней своей организации она всегда должна была приспособляться к изменениям в царстве этого мира. Когда при Петре произошла революционная европеизация русского мирского царства, то церкви пришлось приспособиться к этому процессу, начался синодальный период в истории русской церкви, в котором очень многое было скопировано с немецких лютеранских установлений, и церковь была поставлена в слишком рабскую зависимость от государства. В эпоху царствования Победоносцева русские иерархи стонали от гнета бюрократической власти государства над церковью2. Многие иерархи мечтали о восстановлении

патриаршества и о возврате к допетровскому строю. Но вот в русском царстве кесаря в 1905 г. произошел переворот, который был, хотя и не решительным и не радикальным, но все же шагом к европеизации нашего государственного строя, — явились представительные учреждения, с которыми приходится считаться всем силам русской жизни. Еще раньше началась европеизация русской социально-экономической жизни — начался рост капиталистической промышленности, рухнула сельская община, разлагаются остатки патриархального быта. Жизнь церкви в своих оболочках не обладает той совершенной свободой и независимостью от царства кесаря, которая давала бы ей возможность дальше жить, не считаясь с тем, что происходит в жизни государства. Все заколебалось и в жизни церковной, остро почувствовались церковные нестроения и горькая зависимость от государства, в котором нарушился старый лад и наступило неблагополучие переходного времени. Церковный организм не имел навыков самоуправления. Соборность русской церкви существовала лишь в идее, но не в жизни. Церковного народа нигде нельзя было найти. Началась борьба партий в церковной жизни: столкнулись стремления реформационные со стремлениями реакционными. Процесс дифференциации захватил и общественно-церковную жизнь. Вне этого процесса остались лишь отдельные старцы, отдавшие свою жизнь мистическим созерцаниям. Духовенство почувствовало себя социальной группой в русском государстве, в нем проснулось классовое самосознание. В одной части духовенства это классовое сознание приняло форму прогрессивную, в другой же части — форму реакционную. Обнаружилось довольно резкое различие стремлений высшего епископата и стремлений средней массы белого духовенства. Духовенство начало участвовать в политической борьбе, и сама реакционность духовенства сделалась каким-то западноевропейским явлением, противоположным славянофильски-народническому представлению о духовенстве.

Клерикализм есть классовая партия, активно действующая в царстве кесаря, добивающаяся земных, слишком земных целей. И в среде наших высших иерархов растет дух реакционного клерикализма. Это — их активная реакция на изменения в нашем государственном строе. Реакционная часть духовенства настроена очень враждебно к представительным учреждениям, она не хочет допустить никакого участия Государственной Думы в делах церковных, никакого думского контроля над ними. Ей представляется это обмирщением церкви, зависимостью церкви от мирской среды, в которой так много неверующих и отпавших от церкви, немало людей инославных исповеданий. По внешности можно подумать, что таким образом отстаивается свобода и независимость церкви от царства мира сего. Всякий религиозный человек должен сочувствовать такой свободе и независимости церкви.

С чисто религиозной точки зрения неприятно думать, что реформы церкви будут производиться совершенно светскими людьми, не только чуждыми внутренней жизни церкви, но сплошь и рядом ни во что не верующими чистейшими атеистами. Казалось бы, ясно, что обновление церкви может быть лишь делом духовных сил самой церкви. Под духовными силами церкви нужно, конечно, понимать не одних иерархов церкви, но и весь церковный народ. Соборность же членов Государственной Думы не есть соборность церковного народа, она в религиозном отношении совершенно случайная. Но в действительности, проблема эта стоит гораздо сложнее. Представительные учреждения претендуют иметь отношение к церковным делам лишь настолько, насколько это — дела государственные и погружены в мирское царство, которое целиком должно быть реформировано и обновлено. Внутренняя жизнь церкви, жизнь духовная нимало этим не затрагивается.

Ill

Опасения представительных учреждений со стороны иерархов церкви лицемерны и за ними скрыта жажда политической реставрации. Наша церковная иерархия давно уже подчинена не только телом своим, но и духом царству кесаря, она давно уже признала определяющую роль мирского царства во внешней жизни церкви, во всем церковном строе.

Весь наш синодальный строй есть сплошное подчинение государству, есть отрицание соборности в строго церковном смысле этого ело-ва. Зависимость от обер-прокурора и от государственной власти, которая скрыта за обер-прокурором, есть в не меньшей степени, зависимость от мирского царства, чем зависимость от Государственной Думы. Ничем не гарантировано подлинное православие обер-прокуроров, среди которых были люди с явно сектантским, хлыстовским уклоном (кн. Голицын) и с уклоном католическим (гр. Протасов), были и просто в глубине души неверующие и индифферентисты. Православная концепция мирской власти есть или историческое приспособление в известных интересах или фантастика идеологов. Сейчас эту концепцию почти невозможно искренне поддерживать. Всякая государственная власть принадлежит к совершенно иному порядку, чем церковь Христова, и эти два царства несоизмеримы. Но сервилизм нашего епископата по отношению к старой власти государственной доходил до отрицания всякого церковного достоинства. Скажу более: сам внешний церковный строй со своей иерархией был и есть в значительной степени царство мира сего. Это — феномен исторический, а не феномен духа. И он должен разделять судьбу истории, исторической эволюции.

В сущности внешний церковный строй всегда и разделял эту судьбу. Церковный строй должен приспособиться и к новому государственному строю, должен участвовать в процессе развития. Реакционная политика не более духовна, чем политика прогрессивная. Церковь должна быть внутренне готова к полному отделению ее от государства, что есть несомненная тенденция и цель развития отношений между двумя царствами, — царством Божьим и царством кесаря. Эта готовность церкви быть совершенно отделенной от всякого мирского царства и будет признаком ее внутренней, неодолимой мощи. Секцинаризация всей государственной, общественной и культурной жизни есть не только неизбежный, но и благостный процесс, за которым скрыто освобождение духа и жизни в духе от всяких оков, — скрытое религиозное уг луб-ление. Это — требование правды, великое очищение церковной жизни от лицемерия, лжи и насилия. Старая зависимость от государства более порабощала свободную жизнь церкви, чем эта новая, столь от-тал кивающая, но в сущности лишь кажущаяся зависимость от представительных учреждений.

Прогрессивная, освобождающая реформа церковного строя никогда не будет проведена высшей церковной иерархией. Поместный собор, на котором будут господствовать епископы, может лишь восстановить патриаршество и укрепить клерикализм, дав некоторое преобладание церковной бюрократии над бюрократией государственной. Истинная, освобождающая церковная реформа может быть проведена лишь церковным народом, в духовной глубине которого накопится творческая религиозная энергия. Лишь голос этого соборного церковного народа, свободного от гнета не только государственной, но и церковной бюрократии, будет подлинным голосом церкви. Но свободное выражение религиозной воли церковного народа предполагает глубокие изменения в том царстве кесаря, в тех строгих скрепах государства и церкви, которые вели к порабощению церковного народа, к его принудительному безмолвию, сковывали его свободную волю. Поместный собор ныне будет созван и конструирован на основе старых отношений церкви и государства и старой власти церковной бюрократии, опирающейся на бюрократию государственную. Это — порочный круг. Поместный церковный собор произведет реформу в классовом духе, а не в Духе Христовом, он будет лишь по внешности духовный, по существу же более мирской, чем собор с мирянами. Нужно наконец и с православной точки зрения признать, что поскольку церковный строй есть часть государственного строя и с ним связан тысячами нитей, он должен быть реформирован вместе с государственным строем и разделить с ним многое. Классовое господство князей церкви в церковном строе есть господство государственное, а не духовное, и оно должно замениться властью церковного народа, как классовое господство бюро-

кратии, аграриев и крупных промышленников должно, в конце концов, замениться самоуправлением народа. Все это имеет религиозный смысл, но еще не есть религиозное возрождение. Сказано, что врата адовы не одолеют церкви Христовой3. И это навеки остается непреложным. Но та церковь Христова не есть внешняя церковность князей церкви, преданных миру сему, не есть тот или иной церковный строй. Святыни церкви — таинственное тело Христово, таинства Христовы, святые, Дух Христов, который «дышит, где хочет»4. Религиозное возрождение возможно лишь изнутри, из глубины, из Духа, оно не может быть создано никакими внешними реформами, путем ли поместного собора, Государственной Думы или иными мирскими путями. Церковный развал есть результат упадка религиозной энергии, творческой религиозной энергии. Упадок же религиозной энергии есть симптом глубокого религиозного кризиса в современном человечестве. Нельзя вам-лирически жить старым, тем, что стяжали себе предки, нужно творить и новую религиозную жизнь, как творили ее во все времена церковного подъема, начиная с апостолов. Только такой творческий подъем религиозной энергии в церковном народе может решить все больные вопросы отношения русского православия к расколу, к сектантству, к католичеству, к развитию культуры.

О ПОНИМАНИИ НАРОДНЫХ ДУШ

Интуитивное понимание народных душ преодолевает слепую вражду, приобщает нас к чуждому и враждебному. В углубленном понимании есть высшая любовь. Лишь крупица любви, зародившаяся в нашем сердце, может дать интимное понимание народных душ. Эта высшая любовь, дарующая силу, не исключает борьбы и вражды. Избирающая любовь делает неравным наше отношение к людям и к народам. Любовь к чужому народу не может быть такой, как любовь к своему народу, и к чужим народам любовь бывает разная. Я по особенному люблю французов и не люблю немцев (независимо от войны). Это совершенно иррационально и не требует никаких оправданий. Но в каком-то высшем смысле я должен понимать германскую душу, и в этом понимании должен быть отблеск любви ко всякой сотворенной Богом индивидуальности. Это понимание и проникновение в душу не ослабляет моей воли к борьбе и победе, оно делает зрячим и просветляет самую мою борьбу. Пафос борьбы и войны не есть пафос ненависти и истребления. Совершенно не должно ставить борьбу и войну в зависимость от нежелания понимать, от отрицания всяких достоинств у врага, от чувства ненависти. Я могу желать поражения германского народа и его всяческого ослабления именно потому, что я понимаю душу этого народа и ценю его опасные достоинства. Некоторые немецкие добродетели всего более для нас опасны и всего более нам противны. Такой немецкой добродетелью является безграничная преданность государству, переходящая в идолопоклонство, формалистически бездушное исполнение долга. Немцы творят зло в мире с сильно развитым чувством долга, с сознанием выполнения морального категорического императива. Они делают зло морально и добродетельно, с самоотвержением и безмерной преданностью кумиру государственности и национальности. Понять эти свойства немецкого народа — значит быть справедливым к нему и вместе с тем усилить свою волю к победе над таким

народом. Борьба народа не может быть обосновываема на почве элементарно понятых моральных прерогатив. Было бы неверно считать немцев, ведущих столь страшную и безобразную борьбу с миром, — безнравственными существами, они по-своему— моральные существа, но с дурно направленным моральным пафосом. Можно до глубины понимать мотивы нынешней германской борьбы с миром, не считать волю германскую исключительно злодейской и все же противопоставлять этой воле нашу собственную непоколебимую волю.

Я хочу, чтобы облик русского народа был запечатлен на мировой жизни, а не облик германского народа. Этот акт воли не требует оправдания, это прежде всего — дело избирающей любви и веры. Эта жажда запечатлеть облик моего народа не внушает мне никакой пожирающей ненависти к другому народу. Напряженное национальное чувство может ослеплять и порождать ложный национализм. Но оно не может способствовать опытному познанию всякой национальной индивидуальности. Обширность понимания не может ослаблять, она укрепляет и обогащает. Такая обширность понимания — необходимая предпосылка существования великой мировой империи. Национальная душевная замкнутость допустима лишь для малых народностей, она не приличествует России и русским. Из мировой борьбы мы, русские, должны выйти с обостренным и углубленным пониманием народных душ, с даром проникновения в самые чуждые и враждебные нам души. Это — великая сила и великая ценность. Эта сила обширного понимания нужна нам и внутри России и вовне, она выводит в ширь мировой жизни. Россия гордится тем, что она поставила на своем знамени освобождение всех малых угнетенных национальностей. Нам нужно быть на высоте этих мировых задач. На высоту эту поднимет лишь понимание народных душ.

ПРОБУЖДЕНИЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ ВОЛИ

В самое последнее время начинает чувствоваться некоторое пробуждение национальной воли. В прошлое лето русское общество ощутило патриотическую тревогу и мобилизовало свои силы во имя лозунга национальной обороны. Ныне переживаем мы аналогичный момент с той лишь разницей, что патриотическая тревога вызвана национальной опасностью, угрожающей нам изнутри. Нам нужны сейчас не политические действия, а действия национальные. Требования изменений во внутренней политике вытекают из мотивов патриотических и из острого сознания национальных задач. Все политические требования Государственной Думы подчинены моменту национально-патриотическому. Реакция представляет опасность не с точки зрения тех или иных политических партий и политических стремлений, а с точки зрения общенациональной и общегосударственной. Лозунг национального единства и государственной безопасности перешел к русской общественности, к Государственной Думе, к земскому и городскому союзу, военно-промышленным комитетам и т. п. Это — огромный, незримо совершившийся исторический переворот. Исторические роли переменились. И навеки в русской истории стали невозможны национально-государственные оправдания старой реакционной политики. Патриотические лозунги вырваны у власти, противополагающей себя общественности.

Все наши политические достижения находятся в прямой зависимости от степени нашего патриотического воодушевления, от роста ответственного национального сознания в русском обществе и народе. И тут мы должны прямо сказать, что у нас не все обстоит благополучно. Наша народная психика пережила период упадочный, период постыдной слабости. Мы не были достаточно подтянуты и воля наша не всегда стояла на высоте ниспосланных нам испытаний. События последних дней как будто бы всколыхнули и во всяком случае должны веко-

пыхнуть общественную психику1. Чувство ответственности должно пробудиться во всяком русском гражданине. Темный хаос надвигается на Россию и волны его грозят затопить ее. В такой страшный момент, напоминающий смутную эпоху, каждый русский человек должен бороться с хаосом в себе, овладевать собственной хаотической стихией актом воли и сознания, бороться с анархией в собственной душе и в душе народной. Хаотическая анархия может иметь у нас самые противоположные проявления, как самые революционные, так и самые реакционные. Но патриотическая тревога, за которой стоит крепкая национальная воля, должна вылиться не в анархически-хаотических проявлениях, а в проявлениях ответственных, организованных и созидательных. Не бессмысленные бунты спасут Россдор от гибели и приведут к новой жизни, а гражданская честь и гражданский долг, организованные патриотические деяния, направленные на охранение России от опасности внешней и родственной ей внутренней опасности и на освобождение ее от тьмы разложения. В нынешний час истории все наши внутренние освободительные стремления, вся борьба русской общественности за право служить России, охранять ее и спасать от гибели внутренне подчинены великой патриотической тревоге, внутренне мотивированы сознанием общенациональной задачи, грозно требующей выполнения. Борьба за право ныне есть борьба за исполнение национальных обязанностей и за служение: политика перестала у на£ быть борьбой политических партий и борьбой разных социальных сил за власть, она есть лишь выражение элементарного национального инстинкта.

Ныне переживаем мы кризис русской государственности. Кризис этот заключается не в том, что какие-то антигосударственные течения нахлынули на русскую государственность и вступили с ней в борьбу. Кризис этот прежде всего в том, что выявляется ложная основа, подрывающая собственное бытие государства. В самой государственное-ти была какая-то антигосударственная прививка. В самом национальном теле России было что-то инородное, не рожденное из глубины национальной жизни, а принесенное извне. Поэтому мы живем в эпоху глубочайшего перерождения национального и государственного сознания. Все сдвинулось с привычных мест. Ни о чем уже нельзя мыслить по трафаретам. В нынешний час быть государственником и националистом — значит отрицать некоторые основы государственного и национального бытия, отравляющие нашу государственную и национальную жизнь. Вот почему националист г. Шульгин, который всегда был правым по своему сознанию, в нынешний час выглядит почти ре-волюционером2. Государственно-национальные лозунги сейчас звучат так оппозиционно. Это и есть коренная особенность переживаемого нами момента. Тот страшный узел, который с таким трудом, почти с отчаянием, пытаются ныне развязать, завязывался длинной историчес-

кой судьбой России. И в самый тяжелый для нас исторический час приходится нам расплачиваться за все наше прошлое. В обстановке, которая неведома народам Запада, приходится России защищать свое достоинство перед всем миром. Миру же трудно понять всю исключительность судьбы России, все противоречия России, представляющиеся западному разуму безумием.

Народы Запада применяют к России свои обычные оценки. И ничего не в силах они понять в России. Ибо столь таинственно противоречива Россия, что и великая низость в ней имеет на противоположном полюсе великое ее качество. Русский народ должен сейчас сделать величайшее напряжение духа, чтобы доказать миру, что в Росси есть патриотизм, есть национальное сознание, есть гражданское достоинство. Русские не могут допустить, чтобы их считали рабами, пребывающими в догражданском состоянии. Войну ведем мы сами, а не за нас кто-то ведет, кто произвольно может заставить нас ее вести или заставить нас ее прекратить. В нас должно проснуться аристократическое сознание гражданина, аристократически-гражданское отношение к родине. Патриотизм — аристократическое чувство, оно есть у тех, которые чувствуют себя господами, а не рабами у себя на родине. Патриотизм есть великая школа гражданственности в опасный для родины час. Эту школу мы должны проходить не только для данного часа и его неотложных нужд, но и для всего нашего исторического будущего. Зрелость России для мировой жизни и мировой роли будет прямо пропорциональна проявленному ею сознательному гражданскому патриотизму. Этот патриотизм должен проявляться не только вовне, но и внутри, не только в отношении к внешнему германизму, но и в отношении к германизму внутреннему, к внутренним врагам русской государственности, помещающимся ныне справа. Все соотношения переменились у нас до неузнаваемости. Применение старых, привычных категорий к этим новым соотношениям совершенно невозможно. Мы должны победить леность мысли, которая мешает нам по-новому осветить и оценить события. Произошло переодевание, перемена исторических масок, все двоится, все сделалось двойственным и двусмысленным. И нужны огромные усилия духа, чтобы разобраться во всем этом, отделить свет от тьмы и избрать для России путь света.

О ГРАЖДАНСТВЕ

I

Перед русским народом и обществом стоит неотложная задача выработки типа гражданина, укрепления гражданского сознания и гражданских чувств. Для России жизненный вопрос—преодоление тех ее свойств, которые признавались навеки русскими и навеки противоположными гражданству. Идеализация этих свойств, признание их состоянием высшим по сравнению с гражданством — величайшая опасность для России. Гражданское воспитание идет у нас очень медленно, для него были поставлены огромные препятствия и в складе русского характера, и в складе русской истории. Русская душевность, расплывающаяся в стихийности, исключительное смирение, проявляющееся и на вершинах русской духовной жизни, слабое развитие чувства чести, пассивность и слабость сознания ответственности, поглощенность личного начала органическим коллективом — все это свойства, неблагоприятные для выработки гражданского характера. Анархизм, глубоко заложенный в русском характере и принимающий обличие то крайне левое, то крайне правое, нелюбовь к относительному в исторической и общественной жизни и вечное стремление к абсолютному и максимальному — все это также неблагоприятно для нашего гражданского развития. Идея гражданина и гражданства тонет в Росси то в идее теократической, в священном абсолютизме, то в социальных утопиях, в абсолютизме социалистическом и анархическом. Но ни на одном полюсе нет того самосознания личности, того раскрытия личного духа, личного человеческого начала, которое одно только и благоприятно для гражданства. Пора уже перестать идеализировать остатки и пережитки того старого русского коллективизма, который любят выдавать то за истинную «соборность», то за истинный «социализм» и который, в сущности, есть стадия, предшествующая развитию личности и гражданственности. Русское народничество во всех его оттенках всегда было неблагоприятно

О гражданстве 463

гражданству. Народничество славянофильское всегда отрицало гражданство, как низшее западно-европейское начало. Также отрицало его и наше радикальное народничество. Всякое народничество есть начало не только противоположное гражданству, но и отрицающее его. Гражданин не может поклоняться народу как эмпирическому факту.

Гражданин прежде всего — личность, личность, взявшая на себя ответственность за судьбу своей родины и своего народа. Гражданин как можно более возлагает на себя, а не на вне его лежащий коллектив, не на материальную среду и не на быт народный. Материалистическое учение о власти социальной среды так же неблагоприятно для гражданства, как и учение об определяемое™ всей судьбы народа и личности исключительно провиденциальными силами. Русский человек любит возлагаться на силы, вне его находящиеся, на судьбу, на «авось», на «кривую», которая вывезет, или на социальную среду, которая заедает, или на Бога, на коллектив народного быта или на коллектив социальной группы. Славянофилы и народники, черносотенцы и анархисты, крайние правые и крайние левые, Булгаков с его правой религиозной общественностью и Мережковский с его левой религиозной общественностью — одинаково враждебны развитию гражданства в России1. Истинное гражданство предполагает овладение личностью народной стихией, а не погружение в нее, выход из состояния рабства у народного коллектива, освобождение от власти земли. В России есть особый демократизм на моральной почве, особая народническая мораль, принимающая самые противоположные формы, которая создает духовную атмосферу, неблагоприятную для нарождения гражданства. Гражданство в глубоком смысле этого слова — аристократично. Граждане — сыны, а не рабы, свободные в своем отношении к родине, к государству, к народной жизни. Чувство порабощенности и угнетенности — величайшее препятствие для сознания себя гражданином. Но ложно было бы ждать, что появятся граждане и гражданство от изменения внешних условий, от новой, более свободной жизни. Наоборот, от роста гражданского сознания и гражданских чувств нужно ждать изменения внешних условий, ждать новой, более свободной жизни. Граждане создадут новую Россию. Не существует такой общественной алхимии, которая могла бы создать из рабьих душ свободную общественность. И рабья покорность и рабий бунт не ведут в царство свободы. Гражданство должно быть в нас внутренним сдвигом, изменением направления нашей воли и сознания.

II

Развитие в России гражданственности есть не только общественно-политический, но и духовный переворот, освобождение личного духа от власти природной стихийности. У народов Запада это произо-

шло уже давно. Но у каждого народа этот процесс совершается своеобразно, ибо своеобразен дух каждого народа. Русское гражданство будет духовно своеобразно, как своеобразно оно во Франции, в Англии, в Германии. Но нужно признать, что в русском народе, народе земледельческом по преимуществу, все еще не произошло такого духовного переворота — личность в массе все еще слишком находится в природной стихийности, в расплывающейся душевности русской земли, и потому все не может у нас произойти и существенного государственно-политического перерождения. Недостаток гражданства, создаваемого духовным закалом личности, очень чувствовался у нас в 1905 году. Не было настоящего гражданского пафоса, не было и граждан-личностей. Для гражданина невозможно отношение к России, как к чему-то внешнему и чуждому, не «ему», а «им» принадлежащему. Гражданин до конца берет на себя ответственность за Россию и русское государство. Гражданин не может часть ставить выше целого, не может забывать о России и русском народе во имя какого-нибудь класса или группы, во имя какого-нибудь кружкового направления. У гражданина всегда есть национальная перспектива. Можно быть лишь гражданином своего отечества, а не гражданином кружка или группы. Вот почему великой школой гражданственности является война. Война обостряет чувство единства России и порождает целостное к ней отношение. Понятия истинного патриотизма и истинного гражданства почти тождественны, и это раскрывается в грозный час войны. Сознательный патриотизм в отношении к своей родине и своему государству в эпоху испытаний и есть гражданство, гражданское к ней отношение. Не гражданин тот, кто ставит условия, на которых он согласен защищать ее в грозный для нее час. Национально-патриотическая работа Государственной Думы, земского и городского союзов и других общественных организаций во время войны и есть гражданское воспитание русской общественности, последствия которого скажутся на протяжении всего исторического будущего России. С трибуны Государственной Думы привыкают говорить от лица России и во имя России. Мотив общенациональный заслоняет собой борьбу партий, и освобождение России от рабства делается лозунгом общенациональным, общенародным, а не партийным и не групповым лозунгом национальной безопасности.

Наше общественное движение все еще не выдвинуло образа великого гражданина. Пафос классовой борьбы — не гражданский пафос, в нем нет гражданского отношения к России. Для гражданина дороже всего Россия и ее судьба. Пафос всяких социальных утопий на позитивной или на религиозной почве тоже ведь не гражданский пафос, в нем нет реального отношения к России. Все это очень чувствуется сейчас. Наше свободное гражданство выковывается не исповеданием отвлеченных социальных и политических доктрин, не отвлеченной оп-

позицией, а конкретным служением родине в патриотической тревоге за судьбу России. Наше гражданство создается и укрепляется сознанием, что судьба родины, спасение родины зависят от нас, от русской общественности, ставшей гражданством. В националисте г. Шульгине, человеке очень правого прошлого, чувствуется гражданин, его поведение — гражданское поведение. И в г. Пуришкевиче война выявила черты гражданственные. Вот этот рост гражданских чувств и гражданского сознания справа есть несомненный прогресс русской общественности. Таким же прогрессом является то гражданское течение в социал-демократии, которое стоит на точке зрения обороны родины и момент классовый подчиняет моменту национальному. Пораженчество же слева и справа есть остатки нашего догражданского, рабьего состояния. Негражданским состоянием является и нейтральное отношение к родине в момент исторической борьбы народов.

Нужно прежде всего горячо желать русскому обществу аристократизма гражданского сознания и гражданского поведения. На этом пути гражданства появятся у нас и руководящие личности, граждане-патриоты с ясными образами. Русским необходимо окончательно освободиться от той ложной и зловредной идеи, что гражданство есть какое-то низшее состояние и что в России существует, как данность, какое-то высшее состояние. На этой иллюзии стояли и славянофилы, и народники всех оттенков, и русские анархисты, и максималисты. Все по-разному идеализировали догражданское состояние России. В толстовстве, характерно-русском явлении, отрицание гражданства достигло самых крайних выражений. И этот элемент толстовского отрицания гражданства есть в слишком многих характерно-русских людях. О спасении своей души, о своей чистоте, о верности учению многие русские больше заботятся, чем о судьбе России. Традиционный тип обывателя, с одной стороны, и интеллигента — с другой, должен у нас наконец замениться типом гражданина, лица, сознавшего свои права и обязанности, берущего на себя полноту ответственности. Гражданин тот, кто способен осуществить то, что, по его программе, должно спасти Россию и привести ее к новой жизни, кто не умывает себе руки, не остается в стороне, охраняя чистоту своих отвлеченных принципов. Гражданство в России есть излечение от отвлеченности и абсолютности в политике. Абсолютность должна быть перенесена в человеческий дух, в закал личности, сама же политика, сама же государственно-общественная деятельность всегда — конкретна и относительна. Русские слишком привыкли понимать политику как устроение и спасение своей души, по-

литика была как бы собственным душевным делом. Достижение же определенных результатов для России не считалось особенно существенным. Это и есть негражданское отношение к России и ее судьбе, нечувствительность к истории и историческим задачам. Гражданство всегда стремится к конкретным задачам исторического часа. Гражданин чувствует зов родины. И его мало интересуют отвлеченные утопии и отвлеченные государственные начала. Ныне в России гражданин — прежде всего патриот, который всеми силами стремится к спасению России от внешнего врага и от внутреннего хаоса и разложения, для которого политика есть дело национального служения, а борьба за право, за свободу, за ответственную власть есть борьба за безопасность Росси, за единство ее, за ее историческое будущее. Лозунг национальный и лозунг освободительный ныне совпадают. В этом нужно видеть своеобразие переживаемого нами момента. И как ни запоздало у нас развитие гражданства, утешительно думать, что гражданство окрепнет у нас в трудный час великой борьбы за Россию, за ее безопасность и ее будущее, в новую смутную эпоху. Это придает нашему гражданству особые черты, и она, быть может, будет менее раздираться борьбой политических партий. России предстоит одолеть в себе внутреннюю анархию, внутренний хаос, который немало места занимает в душе русского народа. Гражданство есть начало, противоположное хаосу и анархии. В гражданстве есть воля к организации и гармонизации национальной жизни. Нельзя не видеть, что состояние гражданства очень затруднено для русских свойствами русского характера. Русские легко выпадают из состояния гражданства то в одну, то в другую сторону, на крайне полюсы, на которых замерзает или расплавляется всякое гражданское сознание и гражданские чувства. Удержать русскую душу, так склонную расплываться в безбрежной стихии, в гражданстве есть огромная задача нашего национального воспитания. Развитие гражданства есть прежде всего дело воспитания и самодисциплины, а не взвинчивания страстей. И это воспитание совершается не только личностями, стоящими на высоте национального сознания, но и самими историческими событиями. Гражданство предполагает окрепшее национальное сознание и приведет к общенациональному деянию.

О СИЛЕ И БЕССИЛИИ

Правые органы нашей печати по поводу всего происходящего в России призывают к силе. По мнению «Земщины»1, только сила имеет обаяние. Народ с сотворения мира поклонялся только силе. Сила создает всякое право, и право, не опирающееся на силу, лопается, как мыльный пузырь. Нужно признать, что в этих мыслях «Земщины» есть очень много верного. Так мыслил и Лассаль, когда говорил свою знаменитую речь о конституции2. В конституции видел он соотношение сил. Да и вряд ли кто-либо возьмет на себя неблагодарную задачу утверждать, что бессилие может быть обаятельно и что бессилию может поклоняться народ. «Земщина», быть может, уж слишком по-немецки выразила мысль о примате силы над правом. Но в самих этих размышлениях о силе и пожеланиях силы формально есть многое заслуживающее сочувствия. Вот только в чем беда. Ведь реально, в существе дела наши крайние правые поклоняются не силе, а бессилию; они хотят принудить русский народ к покорности бессилию и требуют, чтобы совершенное бессилие все еще было обаятельно для народа. Вопрос о силе — реальный, а не формальный вопрос. Нельзя почитать за силу то, что я лишь хочу видеть сильным. Нужно посмотреть, что реально есть сила. Для идеологии наших правых это — роковой вопрос. То, чему поклоняются правые, находится в России в состоянии безнадежного бессилия и немощи и не может уже быть обаятельно. Сила, некогда славная и обаятельная, находится в упадке и разложении. Она держится лишь инерцией. Былое величие уже никогда, никогда не вернется [к] старой власти. Да, поистине нужна России сильная власть. И никогда еще не была она так нужна, как в нынешний час великих испытаний. Но какая власть может быть признана сильной?

Но в чем сила власти? Требования сильной власти могут раздаваться из реакционного лагеря. Это есть лишь выражение любви к старым словам, давно выветрившимся и потерявшим реальное содержание.

Реально лозунг сильной власти ныне есть прогрессивный лозунг. У нас происходит слишком затянувшийся процесс упадка, дезорганизации и анархизации власти. Эта анархия власти, принимающая все более грозные размеры, пугает ответственные прогрессивные слои русской общественности. Эти слои требуют организации власти, хотят силы, а не бессилия власти, ибо дальнейшее пребывание у власти дезорганизованного бессилия грозит опасными последствиями для судьбы государства. Россией правит дезорганизованное бессилие и влечет ее к гибели. Оно должно уступить место организованной силе.

С сотворения мира народ поклонялся только силе. Верно говорит «Земщина». Но есть и обратная сторона этой истины. С сотворения мира то лишь было силой в государстве, что признавал народ, что он любил и санкционировал в своем сознании. Сила есть нечто положительное, а не отрицательное. Безумно было бы смешивать силу с насилием и принуждением. Насилующий и принуждающий в конце концов всегда бессилен. Истинная сила по-иному умеет вести за собой. Те начала, которые милы «Земщине» и «Русскому знамени», еще умеют насиловать и принуждать, но они уже не могут проявить силы, не могут вести за собой народ. В народном сознании произошел перелом, и старая сила потеряла для него обаяние. Эта сила была некогда идеей и тогда была она поистине силой, обладала властью обаяния. Эти времена безвозвратно прошли. Старая сила перестала быть идеей, перестала быть и силой, и никогда реакция не может апеллировать к силе, она может апеллировать лишь к насилию, которое и есть то, что осталось от старой силы в период ее упадка. С сотворения мира никогда обаятельная сила, ведущая за собой, не была голым фактом, передвижением частиц материи. Всякая истинная сила есть, в конце концов, духовная сила, есть некая идея. Но та сила, к которой призывает «Земщина», перестала уже быть духовной силой, не выражает уже никакой идеи и может быть лишь кратковременным передвижением частиц материи. Такое кратковременное передвижение частиц материи очень напоминает у нас смена министров. Никакой идеи в этом передвижении нет, никакой духовной силы не обнаруживается. Весь процесс быстрого движения остается лишенным всякого смысла. Но бессмысленное передвижение атомов материи, за которым не скрывается никаких духовных энергий, не может быть обнаружением силы в судьбе народов и государств. Крайним правым остается лишь призывать бессилие к насилию и принуждению. Призывать к обнаружению силы можно лишь в том случае, если эта сила есть. Но сила эта давно уже духовно умерла и ныне действуют лишь остатки ее разлагающейся материи.

Это не значит, конечно, что поколебалась сила русской государственности. Это значит лишь, что государственность переживает кризис. Объективная природа государственности продолжает действовать

и в эпоху развала власти, государственный механизм все-таки исполняет некоторые необходимые функции национальной жизни. Но истинная мощь государственная проявляется не в этом почти автомата-ческом действии государственного механизма — она предполагает обнаружение творческой воли народа. И вот не правые, не «Земщина», а мы хотим того свободного обнаружения творческой воли народа, которая только и может явить мощь государства. Мы хотим обнаружения истинной силы, ее организации, хотим сильной власти. Сильной же может быть лишь та власть, которая будет выражением творческой воли народа. Власть, подавляющая всякое проявление воли своего народа, может быть насильнической, но не может быть сильной. Организация и форма власти претерпевают в истории сложную эволюцию, в которой есть катастрофические моменты. Но в периоды своего расцвета и силы власть всегда бывает народной по своему характеру. Народной была и власть самодержавная на известной ступени исторического развития. Но когда какая-нибудь форма власти теряет свой народный характер, она делается слабой, перестает быть обаятельной. Ныне русский народ в самый трудный час своего исторического существования жаждет обаяния власти, обаяния исторической мощи России. Он истосковался по такой власти. На это его стремление отвечают не обнаружением силы, способной быть обаятельной, а бессильным насилием и принуждением. Русский народ видит лишь упадок и разложение власти. И ныне правые органы хотели бы придать характер силы этому упадку и разложению.

Но это невозможно, невозможно онтологически, по самому устройству бытия и по его законам. Только реальная сила может быть сильной. Криком и исступлением нельзя заменить этой силы. Все устали и истомились от бессилия. Ни один народ не может жить без некоторой эстетики государственной власти, без приведения ее в соответствие с ритмом народной жизни. У нас нарушение этого ритма достигает чудовищно антиэстетических форм. Обаяние исторической власти и есть ее эстетика, и есть ее согласие с ритмом народной жизни. Но направление нашей исторической власти в сторону крайних правых есть безобразное нарушение национального ритма, есть истерический крик и истерический жест, насилующий, но бессильный. Сила всегда выражает национальный ритм.

Сила и сильная власть создается духовным подъемом и духовной мощью народа. Без такого духовного подъема и духовной мощи не может быть и материальной силы. И все будущее России и русского государства связано с организацией и укреплением духовной энергии русского народа, с выработкой его национального характера. Сильная власть может быть лишь выражением воли русского народа, а не «союза русского народа»3. Этому историческому недоразумению пора уже

положить предел. «Союз русского народа» ни в каком смысле не есть русский народ, об этом вопиют даже камни. «Союз русского народа» не думает о судьбе России и русского народа, он заинтересован лично собственной судьбой, им руководит лишь инстинкт самосохранения. Он связан не с Россией, а с господством известных начал в России. Но декорация этих начал не может возродить их значения. Сотня темных личностей, которые приняли наименование, представляющее лишь двусмысленную игру словами, не может ничего заявлять от лица русского народа. Некоторые слова потеряли уже свою магическую силу. Мы должны призывать сильную и обаятельную власть. Эта сильная и обаятельная власть должна выражать организованную волю русского народа, должна быть цветом своего народа. Мощь государства есть организованная сила народа. Царство бессилия — страшное царство. Голос «Земщины» звучит из этого царства. Но близок час, когда зазвучит иной голос, из подлинного царства силы.

ВАРВАРСТВО И УПАДОЧНИЧЕСТВО

I

Вопрос о взаимоотношении варварства и упадочничества — один из основных и самых острых вопросов философии культуры. Обычно вопрос этот стоял перед утонченной и отвлеченной мыслью и наводили на него главным образом течения в искусстве. Ныне вопрос этот ставится событиями мирового столкновения. Человек упадочный вдруг оказался способным проявлять силу, которую привыкли ждать лишь от человека варварского, со всеми положительными и отрицательными свойствами варварства. Вот поистине загадка, которую ставит перед нами современность. Человеческая культура на вершине своей имеет неотвратимый уклон к упадку. В культуре самой по себе не заложено возможности бесконечного развития. Она вечно должна обращаться к жизненным источникам, лежащим глубже ее. И в истории культура не развивалась по прямой линии, путем постепенного и неуклонного нарастания. Культура развивается периодами, она знает подъем и упадки. Всякий тип культуры проходит через период примитивно-органический, период классического расцвета и период упадка. Культура античная, не только величайшая из культур, но и вечный источник всякой культуры, явила величайший культурный подъем и величайший упадок. Но было бы ошибочно видеть в упадочничестве что-то исключительно отрицательное и бессильное. Упадочничество есть также и огромное утончение и усложнение, в нем есть своя красота и свой свет. В периоды упадочничества рождаются великие задачи, но нет сил для их осуществления. Упадочничество есть раздвоение, рождающее знание, знание, неведомое эпохам цельности. Но всякий раз, когда наступает упадок культуры, когда иссякают ее силы от слишком замкнутого и самодовлеющего существования, спасение идет от нахлынувшего на нее потока варварства. Есть варварство плоти и крови и есть варварство духа, не просветленное и не истонченное культурой, которое об-

новляет дряхлеющую культуру, дает новый приток сил. Весь античный мир со своей великой культурой погиб бы бесследно, если бы новая сила варварства по плоти и крови и варварства по духу, каким представлялось христианство, не вступила в историческую жизнь. То, что называют средневековым варварством, не только добило разлагавшуюся античную культуру, но и спасло ее для вечности.

И новая европейская культура не может избежать судьбы всякой культуры. Она фатально истощается и склоняется к упадку. Культура отрывается от истоков бытия, от жизненных корней. Она на вершине своей, в своем искусстве, науке, философии, государстве, праве, технике и т. п., начинает противополагать себя самой жизни, самому бытию, в ней наступает исчерпанность и декаданс. Конкретное бытие переходит в отвлеченное. Отвлеченное же бытие постепенно эвапорируется1. Нарушается грань, отделяющая реальность от призрачности. Плоть становится словом. Декаданс культуры дает последние цветы, прекрасные и угон-ченные. Мысль и творчество становятся все более утонченными и изощренными. Цельность окончательно теряется, старая органичность расчленяется и расслаивается, и раздвоение доходит до болезненного состояния. В латинской расе, которая органически и прямо связана с античностью и создала европейскую культуру, особенно чувствуется истощение и упадок. Вопрос о возможности возрождения латинской расы очень болезненно стоит в последние десятилетия. Этот вопрос волнует и пугает лучшие умы латинства. Давно уже говорят о том, что Франция находится в состоянии упадка, что французский народ вырождается, что великая усталость ощущается во всем латинстве. Это суждение стало общим местом. В отличие от расы латинской германская раса — варвар-екая. Это она некогда хлынула на Рим и на античный мир и принесла с собой дряхлеющему миру иной дух и иную кровь. Германская раса не связана кровно с античностью. В германской культуре была варварская глубина и своеобразная чистота, но не было и нет утонченности и изящества. Лютер и Кант в известном смысле варвары, не знающие традиции и преемственности. В Германии менее чувствовалась упадочность и не стояла так остро проблема соотношения варварства и упадочности. Но признаки истощения чувствовали уже в Германии, и ведет оно не к рафинированному и изощренному упадочничеству, а к разложению, связанному с огрубением. Уровень духовной культуры Германии за последние десятилетия очень понизился.

II

Казалось, что во всей европейской культуре нет уже большого запаса сил, что все европейское человечество слишком испорчено и изнежено буржуазной культурой, слишком дорожит спокойствием, не-

способно уже на героизм, на жертвы, на слишком большое напряжение. Упадочный человек, казалось бы, неспособен к великим делам в истории. И вот на этом склоне новой европейской культуры разразилась небывалая в истории мировая война. Народы, истощенные, избалованные и испорченные, призываются к небывалому напряжению всех духовных и материальных сил, к жертве и подвигу. Казалось, что то, чего требует продолжающаяся уже третий год мировая борьба народов, превышает человеческие силы. В начале никто не верил, что такая война может быть сколько-нибудь длительной. Но война все затягивается, и сил человеческих хватает, они черпаются из какого-то бездонного источника. И стало ясно, что культура не была особенно глубоким слоем, что тонкая ее пелена легко срывается, что упадок, истощение и ослабление культурного человечества не дошли до самой глубины, что в более глубоком пласте осталось еще варварство и есть еще неисчерпанные силы. Но варварство ныне приходит не со стороны, а изнутри, оно лежит под покровами культуры. Мировая война есть, конечно, частичная варваризация человеческой культуры, представляющая и серьезную опасность при слишком затянувшемся ее характере. Она, во всяком случае, вводит в европейскую культуру варварскую энергию, ибо она пробуждает древние инстинкты, делает жизнь более упрощенной и элементарной. Германцы первые обнаружили свое исконное варварство и соединили его с высокой, прямо футуристической технической культурой. Но и другие народы, вовлеченные в мировую борьбу, обнаруживают необычайную, варварскую энергию и силу. Упадочность преодолевается. Европейский человек отказывается от своих привычек к комфорту. Средний буржуа, любивший земные блага и наслаждения, переселяется в окопы и приспособляется к суровой жизни, одна мысль о которой привела бы его в ужас в мирное время. Когда началась война, то все почти впали в ошибку, думая, что война может продлиться не более полугода, что у современного человечества не хватит сил на более продолжительную войну. Но войне конца не видно, и силы человеческие еще не исчерпаны.

И вот тот народ, который казался наиболее упадочным и вырождающимся, оказался наиболее героическим. Я говорю о французах. Французы проявили наибольший героизм в эту войну, в них проснулась доблесть старой, средневековой, рыцарской Франции. Защита Вердена будет признана одной из самых героических страниц во всемирной истории войн2. Сознательный и самоотверженный патриотизм французов поистине изумителен и поучителен для всего мира. Доблесть не умерла в этих хрупких, вырождающихся, погруженных в буржуазное довольство французах. Франции грозил упадок и вырождение. Трагедия войны, поставившая Францию перед грозной опасностью, духовно возродила ее. Перед французами стал вопрос о дальнейшем свобод-

ном существовании их Франции, «1а belle France*3. Для упадочничества война может быть спасительным варварством, она приводит в действие некоторые скрытые потенции человека. Кончается период слишком большого утончения и начинается период огрубения. В этом есть опасные стороны, угрожающие гибелью некоторым ценностям, но есть и возрастание силы: человек так устроен, что нуждается в страдании. Трагедия войны, напрягая все силы человека и проводя его через опыт страдания, преодолевает упадочность культуры. Это всего яснее во Франции. Не случайно итальянские футуристы, которые, в конце концов, варвары, признавали войну как способ обновления дряхлеющей расы. В этих варварски-футуристических призывах было очень много цинизма и очень мало трагизма. Призывать к ужасу войны для оздоровления и возрождения дряхлеющих и упадочных рас—безобразно и безнравственно. Война может быть принята лишь как величайшая трагедия и искупление. Но один из объективных смыслов ее нужно видеть в том, что она несет с собой конец культурной упадочности и расслабления, что она открывает новый исторический период, в котором может быть и тьма, но, несомненно, будут и возрождающие силы.

Ill

Мировая война выводит из состояния замкнутости европейской культуры, из самоудовлетворенности ее, приводящей к упадку. Она должна расширить горизонты культуры и открыть новые для нее источники. В этом направлении немалую роль сыграет то соприкосновение и сближение Востока и Запада, которое порождает нынешняя война. Но варварская стихия войны представляет и огромные опасности для всей человеческой культуры. Длительное ее действие отбрасывает к элементарному и ведет к огрублению. И перед нами стоит задача охранения более сложной и тонкой духовной жизни, синтезирование всего положительного, что есть в варварстве, со всем положительным, что было в упадочничестве, т. е. синтезирование силы и цельности со сложностью и утонченностью.

Бушующая стихия войны, все сметающая на своем пути, требует огромной духовной энергии, чтобы в буре этой уцелел образ человека, образ народа и образ человечества. Человек напрягает свои силы до высочайшей степени, черпая их не из верхнего слоя культуры, а из 60-лее глубокого источника, из исконного варварства. Но именно потому так сложна задача, стоящая перед человеком, и все напряжение сил человеческих должно быть направлено на укрепление образа человеческого, который может быть распылен в военном вихре. Поэтому нужно признать, что процесс, происходящий в человечестве под влиянием

мировой войны, очень сложен, — он имеет свои положительные и свои отрицательные стороны, свои великие возможности и свои великие опасности. Потому мобилизация сил человеческих для дела войны не должна парализовать внутренней духовной работы человека.

Вопрос о соотношении варварства и упадочничества вступает в совершенно новый фазис. Упадочность культуры есть ее истончение и усложнение, есть все увеличивающаяся дифференциация, уводящая от первоначальной органической цельности, возрастающая оторванность от жизненных источников.

Эта упадочность будет преодолена. То истощение, которое грозит европейским народам после слишком продолжительной войны, не будет истощением от перекультурности. Это будет биологическое истощение от борьбы, от упрощения культуры и ее средств. Это уже совершенно иной мотив, противоположный мотиву упадочности. Упадочность будет преодолена, но грозит огрубление и упрощение культуры. Так было в начале процесса одоления античной культуры средневековым варварством. Человечество огрубело, и культура погрузилась во тьму. И лишь в позднем средневековье образовался новый тип культуры, более сложной, чем культура средневековья, но по-новому принявшей в себя античную культуру. То, что называют тьмой средневековья, лишь условно и поверхностно можно назвать тьмой. В действительности в эпоху средневековой тьмы была очень напряженная духовная жизнь и накоплялись величайшие возможности. Не без основания можно сказать, что наша эпоха подходит к новому средневековью4. На культурное человечество идет тьма, опускается ночь, и в этой тьме гаснет свет рационализма, свет нескольких столетий. В жизнь европейского рационального человечества входит иррациональное начало, опрокидывающее все планы слишком рационального устройства земной5 жизни. Но внутреннее солнце человеческой жизни не может и не должно погаснуть, оно будет светить во тьме и приведет к новому возрождению. Если мировая катастрофа угашает отраженный и слишком внешний свет рационализированной культуры, то этим она должна лишь более остро поставить задачу выявления внутреннего и первичного света в человеке. Мы у грани нового рождения. Ночь ведет к солнечному восходу. Мы должны до конца сознать, что ныне человечество стоит на перепутье и переживает один из величайших своих кризисов. Лишь такое радикальное сознание поведет к исканию новых источников света.

СИЛА РОССИИ___

I

Говорят, что немцы только теперь, во время войны почувствовали силу России и признали ее великой державой. До войны они относились к России свысока. Это звучит парадоксально. Немцы все время чувствуют себя победителями, они заняли наши земли. И вот думается, что не только немцы, но и все народы Запада должны в недоумении остановиться перед загадкой России и признать силу России вопреки всем видимостям. Народы Европы по всему складу своему, по всей истории своей приучены к тому, чтобы определять силу государства, силу национальной жизни по ее организованности, порядку, самодеятельности народа, по раскрытию и развитию всей энергии народной. Но Россия представляет большие испытания для этих традиционных представлений европейского человека о силе. Немцы, французы, англичане только и могут существовать и держаться организацией, дисциплиной, напряжением всех сил, интенсивностью. Русские — единственный народ в мире, который может себе позволить экстенсивность во всем. Если бы немцы позволили себе на самое короткое время ту хаотичность и дезорганизованность, которую мы признаем привычной основой русской жизни, они были бы завоеваны и погибли бы.

Россия, одна только Россия может позволить себе роскошь, которой не может себе позволить ни один народ Западной Европы. Во время войны народы эти должны напрягать все свои силы и доводить организацию до высшего совершенства. Только русский народ может держаться, не подтягиваясь и не напрягаясь. И поистине можно сказать, что война обнаружила не только грехи, болезни и слабости России, но и огромную и для разума непонятную силу ее. Этот парадоксальный факт должен устрашать народы Европы и вызывать в них зависть. Слишком уж много дано русским. Бытие России — парадоксально, и противоречие есть его закон.

Сила России 477

II

Я, изнутри чувствующий Россию и в себе ощутивший русскую природу, принужден чувствовать ее и погибающей и непобедимой, сильной и слабой, разлагающейся и имеющей великое будущее. Это противоречие нужно принять и изжить до конца. Одинаково ошибочно и дурно и так верить в Россию, что ничего плохого и слабого в ней не видеть, и так не верить в Россию, что ничего хорошего и сильного в ней не замечать. Россия переживает страшное время, которое можно было бы сравнить лишь со смутной эпохой. Решается вся дальнейшая судьба ее: выйдет ли Россия к свободной и широкой жизни в мире и вступит в период цветения, или в ней начнется упадок и она уже не в силах будет сказать миру свое слово. Наступает час, когда русский народ должен овладеть своим внутренним хаосом, собрать и дисциплинировать свой дух. Вера в свободу человека и свободу народа в определении своих судеб заставляет нас признать, что народ может и погибнуть, что государство может и разложиться, если все сроки будут пропущены. Жизнь народа и жизнь государства есть не только данность, но и задание. Незнающая меры вера в данность есть отрицание человеческой свободы в осуществлении задания. Русскому народу много дано, но еще больше ему задано. Ответственное сознание должно это видеть. Народам даются предостережения и они могут пропускать сроки. Вера в Россию не должна быть безответственной.

Мы не можем не чувствовать великую силу России и в периоде ее бессилия и дезорганизации: Россия несоизмерима с другими народами и странами. Россия — страшно богата духовно и материально, в ней заключены великие потенциальные силы, все еще дремлющие. Германия выявила все, что могла, она надорвалась от напряжения, ей нечего уже сказать, и она ничего уже не может сделать. Она упирается в пределы, в границу. Россия же выявила лишь незначительную часть своих сил, она не истощена духовно, не напрягала всех сил. С одной стороны, Россия расточительна и позволяет себе роскошь. Это — расточительность экстенсивной культуры. С другой стороны, Россия скупа на историческое проявление своих внутренних сил, она хранит их внутри. В ней нет щедрой отдачи своих сил на интенсивную культуру. Для России очень характерно это противоречие. Есть в России внутренняя сила, которая выводит ее из затруднений и спасает ее во все трудные периоды ее истории. Но русский человек не любит напрягать себя без крайней необходимости. Внутренняя сила России целиком проявляется лишь в самых крайних случаях, под сильным давлением переживаемой исторической трагедии. Обычно она остается в резерве. Но всегда есть надежда, что на краю гибели, в самый трагический момент раскроется и перейдет в активное состояние эта скрытая, внутренняя сила

России. И на эту внутреннюю силу всегда остается упование. Но в самом ядре России скрыта огромная сила и необъятные богатства, которым завидуют народы Европы, стесненные, легко исчерпывающиеся, повсюду натыкающиеся на границы духовные и материальные. Дух русского народа плавает в безгранности и безбрежности, в стихийное-ти. Он не сосредоточен еще и не оформлен для исторического выявления и действия. В таком же состоянии находятся и материальные недра России, неразработанные интенсивной культурой. Это пребывание русских духовных и материальных сил в потенциальном состоянии порождает и русскую расточительность и русскую историческую скупость.

Ill

Поистине Россия может себе позволить то, чего не может себе позволить ни один народ мира. Но безнравственно слишком себя утешать этим. Должен наступить конец безответственной психологии богачей, расточительных в тратах своих богатств и скупых в тратах своей трудовой энергии. Россия вступает в очень ответственный период своего исторического существования. И она призывается историей к ответственной организации своих необъятных сил. Активное выступление какого-нибудь народа на арену всемирной истории предполагает переход от экстенсивной культуры к интенсивной. Россия все еще вела провинциально замкнутое существование и ее государственное хозяйство все еще напоминало хозяйство провинциального русского помещика старого типа. Таков был тип не только государственного хозяйства России, но и хозяйства духа. Русский широкий размах был безответствен. Мировая война вводит Россию в мировой круговорот глубже, чем все предшествующие формы мирового воздействия на Россию. Психология провинциального помещика старого типа невозможна уже для России. Недостаток духовной подтянутости, самодисциплины, активной, человеческой энергии и довел Россию до гнилостного процесса в ее оболочках. Истлевшие одежды спадают с России, и она подвергается опасности остаться нагой.

Но нельзя ходить голыми среди культурных народов, это подвергает слишком■ большим опасностям. Мы не только должны облечься в новые одежды, мы должны заковать себя в латы. Дух должен овладеть русской расплывчатой душевностью. Дух должен оформить тело России и направить жизнь этого огромного тела.

Но задача наша не может быть лишь отрицательно-охранительной. Россия стоит перед совершенно новым периодом всемирно-исторического существования. Она должна или активно вступить в этот пе-

риод, или окончательно выпасть из всемирной истории и пассивно оттесниться на Восток. Это и значит, что Россия стоит на историческом перепутье и переживает самый ответственный момент исторического выбора. Или Россия должна быть неким великим Востоко-Западом1, соединителем двух исторических миров, воссоединителем человечества во вселенское единство, или она будет большим, но не великим Востоком, отъединенным от всечеловеческого единства, вносящим в мировую жизнь разъединение. Первый, великий путь, к которому Россия призвана, возможен лишь в том случае, если русский народ и русский человек перестанут рассчитывать на судьбу, на случай, на «кривую», на «авось», на нечеловеческие силы и сам проявит силу, организует свою силу. Основной вопрос для России — вопрос пробуждения человеческой, народной самодеятельности.

Тютчев сказал, что «в Россию можно только верить»2. Но Россия вступает в тот период исторического существования, когда ее должны узнать, когда ее должны признать и неверующие в нее. А это значит, что вера в силу России должна перейти в явление силы России. Россия в своей выявленное™ и обнаруженности представляет слишком большие испытания для верующего в нее. Должны начаться выявление и обнаружение, подтверждающие эту веру. На вере основана первоначальная стадия в жизни народа, последующая стадия должна быть основана на знании. Народы Европы не верят в Россию и нельзя требовать от них этой веры. Но они и не знают России, и лишены возможности узнать ее. Россия должна сделать свою силу доступной познанию всего мира. А для этого скрытое в недрах России должно раскрыться, тайное должно стать явным, потенциальное должно перейти в активное состояние. Наступает час для окончательного обнаружения внутренней силы России.

ПСИХИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ ВОЙНЫ

I

Трудно предсказать, когда кончится война, да и не следует предсказывать. Но по многим причинам можно сказать, что она вступает в последний фазис, который может быть неопределенно длительным. Происходит небывалая борьба народов, и в борьбе этой приведены в действие все силы народов, вся совокупность их духовной и материальной энергии. Когда говорят, что война ведется на истощение, то этим хотят сказать, что окончательно разрешится война не на полях битвы, не теми или иными сражениями, а совокупностью действующих сил. На карту ставятся все силы народов. При такой постановке проблемы войны тыл имеет не меньшее значение, чем фронт. Более того, можно сказать, что все решится в тылу. Это сделалось почти аксиомой. Совершенно несомненно, что исход войны решится факторами психическими и факторы эти определят наступление конца. Война окончится потому, что в одной из воюющих сторон раньше почувствуется психическая невозможность дальше воевать. И эта психическая невозможность дальше воевать определится не учетом объективных факторов, как например, продовольственного кризиса или чисто военного положения, а не поддающимися учету чисто духовными состояниями. Война не математична, хотя математика и служит базисом военной науки и искусства. Я склонен думать, что мировая война окончится неожиданно и, вероятно, совсем не так, как мы этого будем ждать. Действовать тут будут моменты иррациональные. В конце концов войну решит психология народов. Это начинает все более чувствоваться. Нужно признать, что у всех народов оказалось больше сил, чем предполагали. Истощение не так быстро наступит, как ждали в начале войны. Запас сил человеческих оказался очень велик, и выносливость человека не знает границ. Но решающее значение будет принадлежать силе духовной, а не материальной. В современной мировой войне материаль-

Психические факторы войны 481 ные силы не могут быть решающими, да и само напряжение материальной силы зависит от силы духовной и есть ее создание. Если во всех войнах огромное значение имеет дух армии, то в нынешней войне огромное значение имеет дух всего народа.

Значение психических факторов превосходно учли немцы. В германском предложении мирных переговоров был тонкий психологический расчет1. Этим разом хотели достигнуть двух целей: поднять настроение германского народа и деморализовать противника, ослабить его. Немцы могут сказать, что они первые захотели прекратить весь ужас слишком затянувшегося кровопролития. Союзники же настояли на продолжении этого ужаса. Наглость Вильгельма дошла до того, что он счел возможным говорить о мании войны, охватившей все народы, за исключением германского. Все это — игра на психологию, и игра эта рассчитана на недостаточную психическую сопротивляемость. Совершенно несомненно, что Германия доходит до последних пределов истощения. Психически она еще держится и проявляет довольно значительную силу духа. И чем сильнее будет материальное истощение народов, тем большее значение будут приобретать факторы психические, тем сильнее нужно будет укреплять дух. Немцы убеждены, что в России с духом дело обстоит не благополучно. Деморализовать русский народ, ослабить его психическую сопротивляемость — основная задача немцев. И им это кажется сравнительно просто и легко, потому что они не знают и не понимают России. Сопротивляемость России несоизмеримо большая, чем об этом могут судить немцы по внешним впечатлениям, по нашему нестроению. В России действуют неприметные, не бросающиеся в глаза психические факторы, которыми она и держится. Выносливость русского народа, по всей вероятности, превосходит выносливость всех других народов. И русский народ может держаться без того напряжения сил, которое неизбежно для народов Запада. В самом патриотизме русского человека, который по внешности всегда может быть заподозрен, есть своеобразная стихийность, вполне проявляющаяся лишь тогда, когда наступает решительный час. Русские всегда обманут расчет врагов.

II

Но в русском обществе необходимо распространять ответственное сознание о том, что для исхода войны решающее значение будет иметь психология народов, дух народов. Победит тот, в ком будет большая устойчивость духа, большая твердость. И чисто материальный подсчет сил благоприятен для нас. Но эти материальные силы сами по себе не решат войны: решат ее психические, привходящие факторы. На чашу

16 Падение священного Русского царства

весов в последнюю минуту будет брошен дух народов. То психическое состояние, которое в один из дней сделает совершенно невозможным дальнейшее продолжение войны, накопляется незаметно. Это психическое состояние слагается из самых незаметных и незначительных элементов, и за него ответствен каждый человек, какое бы незначительное место он ни занимал. И вот народ усилиями своего соборного духа должен не допустить себя до того состояния психической расслабленности, которая малодушно заставит пойти на недостойные поступки и кончит борьбу раньше времени. Этот императив национальной морали стоит и перед каждой отдельной личностью. Пусть у врагов наших расслабленное психическое состояние наступит раньше, чем у нас. А это значит, что необходима духовная работа над собой и всей нашей общественной психикой, необходима соответствующая идейная проповедь. У людей есть бессознательная хитрость и люди придумывают себе всякие идейные оправдания, когда они слишком утомлены, когда им слишком тяжело, когда страх овладевает их душой, когда они падают духом, — оправдания скорейшего выхода из периода испытаний. Над этой бессознательной хитростью необходим контроль сознания. В этом отношении мы должны быть строги к себе и к своим ближним. Наша индивидуальная настроенность должна стоять на высоте нашего национального достоинства. Наша национальная воля, просветленная сознанием, должна поставить себе задачу, выполнение которой обязательно и ниже которой мы не согласимся опуститься. Само сознание такой задачи может быть действенным фактором.

Преступно было бы желать продолжения дойны для войны, низко было бы до бесконечности продолжать ужас войны в силу разгоревшихся аппетитов. И это менее всего свойственно русским. Воевать только в том случае и возможно, если задачи войны связаны не с аппетитами и не с кровавыми инстинктами, а с некоторыми высшими ценное-тями. Если война есть лишь зло, которое следует как можно скорее прекратить, то падает оправдание не только продолжения войны, но и начала ее и всякого участия в ней. Или ужас войны, который никто не может отрицать, оправдывается высшей целью и несение тяготы ее требует героизма и самоотречения, или ужас этот есть чистый грех и участие в нем есть изначальное зло. Вопрос этот должен быть решен в самом начале, и нельзя решение этого мучительного вопроса приурочивать к собственной усталости и собственному испугу. Все дело в том, чтобы сознать высшие ценности и дух свой держать на высоте этих ценностей. Если с этой войной не связаны никакие ценности, то невозможно и никакое принципиальное обсуждение вопроса о том, следует ли продолжать войну или лучше поскорее ее окончить. Такой ценное-тыо не может быть признана своекорыстная воля к расширению и захвату. Но на войну и ее ужас нельзя смотреть с точки зрения «частной»,

Психические факторы войны 483

с точки зрения судьбы отдельных людей и поколений. Исключительное мягкосердечие и сострадательность могут иногда уготовить человечеству более жестокое и суровое будущее, чем жесткость и суровость войны. Если это верно в личной жизни людей, то тем более верно в жизни исторической. Предварительный мир с германцами, мир, не осуществивший никаких исторических задач, вызванный психической слабостью, может оказаться большей жестокостью, чем жестокость доведения войны до конца, выполняющая необходимую историческую задачу. Этого не сознают те, которые подавлены тяжестью данного мгновения и неспособны к историческому предвидению.

Ill

Было бы очень страшно и очень жестоко, если бы в результате войны оказалось, что столько жертв принесено и столько крови пролито напрасно, если бы человечество лишь вернулось к первоначальному состоянию, но ослабленное и изнеможенное, истекающее кровью, если бы ни одна задача не была разрешена! Эта война была роковой необходимостью, она была заложена в глубочайших состояниях народов, в противоречиях и неразрешимых задачах. Для всего европейского человечества необходим был катарсис2 и таким катарсисом может быть лишь катастрофа. Но война, ничего не разрешившая и преждевременно окончившаяся, не может быть катарсисом. Напряжение останется, оно будет лишь вогнано внутрь, и ослабленным народам еще труднее будет его выносить. Если в переживаемой нами исторической катает-рофе основные задачи не будут разрешены, если противоречия останутся и соотношения народов в основном будут те же, — это будет жесточайшим несчастьем для человечества. Чисто духовные и нравственные последствия такой войны, во всяком случае, будут велики. Но народы обречены на историческое существование, они должны изжить свою историческую судьбу. И неразрешенность исторических задач страшно отягчает историческую судьбу народов и всего человечества, необходимо осознать основные исторические задачи, стоящие перед народами, разрешение которых облегчит их ношу. Такой основной, неотложной исторической задачей является разрешение ближневосточного вопроса, этого вечного источника войны, и коренные изменения в существовании Турции и Австро-Венгрии, ставших орудием германского империализма. Тут скрыто основное противоречие, роковым образом влекущее к мировому столкновению. Все остальные задачи, поднятые войной, не так существенны и основоположны, не столь мировые по своему размаху. И мы должны ясно сознать и поставить задачу, связанную с решением восточного вопроса и радикальным измене-

нием положения Турции и Австро-Венгрии. Без этого жало агрессивного германского империализма никогда не будет вырвано и никогда не будет прочного мира в мире. Балканы по-прежнему будут мутить и нарушать мировое равновесие. Недопустимо с высшей точки зрения ставить себе целью раздавить и уничтожить Германию, но человеколюбие требует введения ее в границы.

Если нынешняя война не разрешит этих вопросов в желанном для нас направлении, то это будет величайшим несчастьем не только для нас и для наших союзников, но и для всего человечества, и для врагов наших. Наша психическая настроенность, от которой зависит конец войны, наша духовная крепость и твердость должны быть связаны с сознанием поставленных перед нами задач, с исторической ответственностью. Когда на карту ставится не только наша собственная историческая судьба, но и судьба всех народов и всего человечества, то но-стыдно было бы руководствоваться какими-либо частными настроениями и соображениями. Мы должны укрепить свое сознание и свою волю и не поддаваться соблазнам психической слабости. Наша общественная и государственная психическая настроенность должна быть на высоте исторической задачи, выпавшей на долю нашего поколения. Жить в такое слишком «историческое» время всегда бывает трудно, оно давит частную жизнь людей, в таком времени есть жесткость и беспощадность. Но и в личной жизни каждого человека бывают моменты очень решительные, от которых зависит вся дальнейшая судьба. В такие моменты люди подтягиваются, напрягают все свои силы, забывают о радостях и удовлетворениях, способны на большие жертвы. Тем более, бывают такие моменты в исторической жизни народов. Многие пожелания, высказанные в ноте президента Вильсона, прекрасны и им можно сочувствовать3. Россия первая высказала пожелания мирового удовлетворения. Но пути к осуществлению высших гуманных целей очень сложны, и пролегают они через жертвы и страдания. И если мы очистим свое сознание от всего «частного» и побочного, то ясно станет, что для нас еще невозможен мир, как невозможен он и для всего человечества. Путь к нему лежит через победу. Катарсис еще не наступил.

О ЛЮБВИ К РОССИИ

I

Любовь к родине — такое непосредственное и элементарное чувство, что к нему, казалось бы, не нужно призывать, нужно его лишь просветлять и осмысливать. Но у нас в России это — целая проблема, вовсе не такая уж элементарная, у нас возможны даже споры на эту тему. Вопрос о любви к России, о непосредственном инстинкте, влекущем к защите родины и к служению ей, вызывает борьбу разных направлений и учений. Нынешняя война обнаружила болезненную раздвоенность национального сознания. Для русского человека очень характерно, что ему непременно нужно оправдать и обосновать свою любовь к России, причем оправдания могут быть самые противоположные. Слишком трудно у нас встретить первичный инстинкт и первичное сознание, в силу которых каждому русскому естественно хочется отдать свои силы России, ее безопасности, ее единству, ее величию. У нас как будто бы нет того утверждения национальной воли в изначальной ее произвольности, без которого не может быть и никакого национального сознания, никаких национальных задач, достигающих мирового значения. Споры о национальном сознании и национальном вопросе обнаруживают болезненность нашего национального самочувствия. Ненормально уже то, что отношение к родине делается предметом борьбы политических партий и государственных идеологий, что момент национальный ставится в столь подчиненное положение у момента государственно-политического. Что у нас есть «пораженцы» справа и «пораженцы» слева, это явление с трудом понятно французу, англичанину или немцу. С трудом понятно то извращение национального чувства, которое допускает защиту своего отечества лишь на известных условиях, лишь на условиях подчинения национальности известному государственному или социальному началу и требует гарантий, что защита родины непременно приведет к торжеству

желанных начал. Как будто возможен торг в нашем отношении к родине в момент опасности! Одни любят не Россию, а старый государственный строй, милый их сердцу, другие любят не Россию, а желанный им новый социальный строй; одним близки интересы дворян или бюрократии, другим — интересы рабочих или крестьян.

Но есть еще Россия как некая целость и индивидуальность, Россия как живой организм в мире, имеющий свою единственную судьбу. Россия глубже, шире и длительнее тех или иных социальных групп. У нее есть своя живая, индивидуальная, ни на что в мире не похожая душа. И вот душа эта страдает и обливается кровью от торга из-за нее, от недостатка непосредственной любви к ней в трудную минуту ее исторического странствования. В борьбе страстей, в борьбе интересов и идей слишком часто забывают о России. Для слишком многих Россию подменяет то или иное частное начало, групповое, партийное или отвлеченно-идейное. Всякий великий народ должен иметь свою идею, которую он несет в мир, свое призвание. Он должен не только существовать, но существовать осмысленно и достойно. Это так же бесспорно, как бесспорно то, что всякая индивидуальность в мире должна осмыслить свое существование, когда она выходит из состояния стихийно-животного. Каждая национальность, как и каждая индивидуальность, имеет свою идею и она должна быть разгадана на вершине национального самосознания. Эта идея есть призвание, без которого невозможно достойное существование. И я верю, что у России есть своя великая идея и великое призвание. Каждый русский призван свободно выявлять эту идею и выполнять это призвание. Но существует также идея, что всякая национальность, как и всякая индивидуальность, имеет самостоятельную ценность, что она должна существовать, раскрывать себя, достигать максимума выражения своих сил и цветения. Существует не только идея о национальности, но сама по себе национальность есть идея, есть самоценность. Поэтому не любовь к отечеству должна быть оправдана какой-либо идеей, идея любви к отечеству должна быть признана как великая ценность. Служение же идее, составляющей призвание нашего отечества, есть наш долг перед отечеством, есть выявление его духовной мощи в мире. А это значит, что любовь к России самоценна, изначальна, первична, что она не требует оправданий и обоснований.

II

Нельзя любить Россию потому лишь, что она должна быть носительницей каких-либо византийских государственных начал, как нельзя любить ее потому лишь, что она должна быть носительницей каких-либо социалистических идеалов. Тогда любовь направлена не на Рос-

сию как на живую реальность, а на отвлеченное государственное начало или отвлеченный социальный идеал. Любить Россию нужно так же произвольно, так же ни за что, как произвольно и ни за что любят всякий индивидуальный образ в мире, как любят избранницу сердца. Когда лицо избранника или избранницы сердца покрывается сыпью, истинная любовь от этого не колеблется. Нельзя любить Россию лишь за ее качества и за ее достижения, нельзя любить на условиях и с торгом. Само достижение высшей жизни для России, само повышение качеств ее существования возможно лишь в том случае, если мы будем любить ее до этих достижений и до этих качеств.

падение священного русского царства

Статьи 1917-1922 гг.

ТЕОКРАТИЧЕСКИЕ ИЛЛЮЗИИ И РЕЛИГИОЗНОЕ ТВОРЧЕСТВО

I

Доклад А.В. Карташева «Реформа, реформация и исполнение Церкви», прочитанный в петроградском религиозно-философском обществе и недавно выпущенный отдельной брошюрой, очень интересен. В брошюре этой чувствуется устная речь, сказанная с большим воодушевлением. Карташев— превосходный оратор. Особенно дорог в Кар-ташеве его страстный порыв к новой религиозной жизни. Тема его — острая и огненная. Но мысль Карташева неясна и спутана, она раздирается противоречиями, она все время двоится. Карташев своеобразно и с большой религиозной серьезностью ставит Тему Мережковского. Он заражен всеми ядами Мережковского, заворожен его постановкой религиозных тем, имеет уклон к его ересям. И все-таки сам Карташев совсем другой, у него другие истоки и другая религиозная природа. В нем чувствуется истинно православный, церковный человек и по плоти и крови, и по духу. В нем нет никакой отвлеченности и литературности. Он не обращался из культуры в христианство. Он влюблен в плоть православной церкви, в ее быт, в ее своеобразную эстетику. Церковь у него более в крови, чем в мысли. И он мастер давать физиологически-эстетическое чувство православной церковности, он гордится своей исконной принадлежностью к церковной плоти. Но он хотел бы освободиться от своей слишком большой привязанности к старой церковной плоти, он бежит от эстетики православного культа, как от соблазна. Раздвоенность, дуализм в отношении к православной церкви раздирает Карташева — в нем нет цельной религиозной настроенности, цельного порыва, он не свободен, полон страхов, он бежит от себя, он колеблется между соблазнами старой церковности, взятой в ее цельности и органичности, и соблазнами новшеств и ересей Мережковского. Все это запутывает религиозную мысль Карташева и отпечатлевается на интересующей нас брошюре. Его церковно-теократическая концеп-

ция не органична, не цельна, в ней объективируются противоречия его собственного духа.

Начну свой разбор с замечания, что Карташев устремлен к вселенской церкви, весь пафос его — в чаяниях нового вселенского христианства, и он же всем своим душевным религиозным опытом, всеми постановками тем религиозной мысли пребывает исключительно в восточной, православной церкви, погостной и национальной. Это видно уже из того, что он придает такое огромное и центральное значение теме об отношении православия и самодержавия, теме не вселенски-христианской, а чисто русской, интересной лишь для русского православия и русской государственности. О католичестве Карташев говорит внешне, формально и лишь для приличия. Он хочет «ощутить самое сердце православия, подслушать его золотые сны». И вот он утверждает, что «православие, в его максимуме и расцвете, дорожит самодержавием, связью с религиозным носителем власти государственной, с Помазанником-Кесарем; дорожит не в силу только морально-бытового консерватизма, но в силу потребности — религиозно владычествовать над миром, в силу теократических задач Церкви» (стр. 15). Карташев готов признать, что инстинкты церковных черносотенцев глубже и подлиннее, чем стремление церковных либералов. Это метод рассуждения, которым Карташев вслед за Мережковским хочет демонстрировать неизбежности нового откровения (а не реформы и реформации). То, что Карташев называет «исполнением Церкви», он слишком исключительно связывает с русской церковью, с Россией. Мережковский даже прямо связывает это «исполнение» с русской революционной интеллигенцией, в которой видит зачатки новой религиозной общественности. Это — славянофильская отрыжка, революционная разновидность славянофильских идеологий. Карташев не свободен от иллюзии религиозного народничества. Но такая настроенность и направленность религиозной воли противоположна духу вселенского христианства и его упованиям. Утверждение мистичности самодержавия, его вероисповедного значения, хотя бы как предмета борьбы и полемики, есть уже уклонение от путей вселенского христианства. Это утверждение не может быть формально сопоставлено с папской теократией, которая во всяком случае носит характер вселенский и существенно-религиозный. Можно видеть в папизме антихристово начало. Русское же самодержавие есть явление совершение локальное, национально-историческое. Мистично оно может быть не по своему объективно-историческому положению и роли, а лишь по психологии людей, с благоговением его принимавших. Карташев, как и Мережковский, так и не объясняет, почему православие мистически связано с самодержавием. Для этого нужно было бы углубиться в религиозную психологию, чего они не делают. Они с благоговением принимают

враждебную им идею мистичности самодержавия и против своего желания укрепляют эту ядовитую идею. Они в сущности не вскрывают лжи этой идеи, прелести, положенной в ее основу. Они сами находятся в этой прелести. И происходит это от ложного отождествления Церкви с теократией, унаследованной в христианстве от иудаизма и от языческого Рима. Для них Церковь есть прежде всего царство в мире и над миром. «Полное, живое православие в той же мере неистребимо тео-кратично, в какой оно истинно церковно. Ибо теократия и Церковь — понятия неразличимые. Не теократическая церковь есть собственно не церковь» (стр. 15). Поэтому «исполнение Церкви» Карташев мыслит как новую теократию, хотя бы и революционно-демократического типа.

II

Теократии имели значение на известной ступени религиозного развития человечества. Они отражали детскую беспомощность человека и помогали человеку своим отеческим водительством. Но сближение и отождествление Христовой Церкви с теократией, скрепляющее Церковь с земным государством, есть источник порабощающих иллюзий. И Карташев не свободен от этих иллюзий; он боится освобождения духа, как обмирщения духа, как обеднения Церкви и отрицания ее универсальности. Но это значит, что он дорожит сохранением религиозного несовершеннолетия человечества, дорожит в христианстве элементами ветхозаветными, иудаистскими, на которых и покоится теократия. Беда только, это переживание не может уже быть непосредственным и наивным, оно надуманное, в нем всегда можно вскрыть романтический утопизм. Предпосылкой теократии был объективированный религиозный материализм. Тогда дух был еще погружен в недра органической материи. На этой стадии развития духа Бог представляется в аспекте силы и власти. Источник власти сознается как совершенно трансцендентный человеку. Абсолютная и неограниченная власть на земле есть лишь образ и подобие абсолютной и неограниченной власти на небе. На этом пути начало власти религиозно объективируется и материализуется. Царство Божье представляется внешне-материальным царством, объективно-предметно существующим в природном и историческом порядке. Абсолютное вмещается в относительное, относительное абсолютизируется. Источники сознания мистичности самодержавия нужно искать в трансцендентном характере религиозного сознания. Религиозное рабство всегда ведь связано с переживанием божественного в трансцендентном противоположении и дистанции. Глубоко внутреннее переживание божественного ведет к свободе. Но Карташев, несмотря на свои религиозно-революционные стремления, хочет ос-

таться в этой трансцендентной, ветхозаветной религиозности, он придает мистическое значение бытовой церковности, бытовой органической цельности, он народник, он остается в сущности церковным традиционалистом-консерватором, хотя он еретик и отщепенец. Поэтому он во что бы то ни стало хочет теократической, внешней, материальной, трансцендентной власти Церкви и водительства Церкви. «Мы жаждем положительного обогащения объема религиозной жизни. Нам мало и того теократического объема ее, который дала в историческом воплощении Церковь. Мы желаем расширения власти религии на все вновь открытые материки и острова человеческого творчества, чаем нового расцвета ее силы в приложении к новым проблемам человеческого духа и человеческого общества» (стр. 26). Мы не можем не сочувствовать этим стремлениям и чаяниям Карташева. Это и наши стремления и чаяния. Но почему же Карташев не мыслит «обогащения объема религиозной жизни» иначе, как в форме внешней теократии, хотя бы и новой, свободной и демократической теократии? Он все-таки хочет «власти религии» над всем объемом культуры и общественности. И, конечно, теократия всегда будет трансцендентной властью над всеми «материками и островами человеческого творчества», в другом смысле нельзя и употреблять этого ветхозаветного термина. Карташев создает для себя трагически-безысходное положение, потому что он сам же принужден сказать: «Все недвижное и не творящее истории еще подвластно, по инерции, Церкви; но, увы, все творчески-живое, передовое, действительно увлекающее, чарующее, поистине господствующее, носящее на себе печать молодости и таящее в себе залог будущего, не может поместиться в Церковь» (стр. 31). Правда, Карташев ждет новых откровений в Церкви, которые вместят всю всемирную историю, все человеческое творчество, всю культуру и общественность. Но ведь это новое откровение все же будет трансцендентным в отношении к самому человеческому творчеству, к самой культуре и общественное-ти, к самой всемерной истории, будет властью над нею, т. е. новой теократией. Но ведь возможен совсем иной путь, путь признания имманентной религиозности самого человеческого творчества, самих откровении новой истории, откровений человеческой культуры и общественности. На этом пути тоже возможны «обогащения объема религиозной жизни», возможны открытия для религиозной жизни «новых материков и островов», но при полном освобождении от теократических иллюзий и от ожиданий трансцендентной санкции и власти. Религиозная проблема человеческого творчества не есть проблема власти и ни в каком смысле не может быть связана с теократией. И религиозная проблема свободной общественности может быть поставлена лишь как окончательное преодоление всякой теократии, как имманентно-религиозное освящение общественности. Вопрос о расширении или суже-

нии объема религиозной жизни Карташев слишком привязал к полемике против протестантизма, против которого справедливо восстает. Но вопрос этот должен быть перенесен в иную плоскость, в которой протестантизм не интересен.

Ill

Внутренний и творческий религиозный сдвиг в христианстве должен прежде всего отвергнуть всякую теократию, освободить от теократических иллюзий и в сфере мирской общественности утвердить изнутри религиозно обоснованную антропократию, человеческое самоуправление. Можно принять старую христианскую истину о том, что всякая власть от Бога, т. е. и власть в демократических и социальных республиках. В самом принципе власти есть божественная энергия, всякая истинная сила имеет в конце концов божественный источник. Но трансцендентно-теократическая интерпретация этой истины может быть заменена интерпретацией имманентно-антропократической. Божественная энергия действует в человеке и через человека, а не в ангельском священстве и не через ангельское священство. Религиозная общественность не может быть внешним заданием, она уже не может быть построена на внешних санкциях й освящениях, она может быть лишь внутренне санкционирована и освящена человеческим общением в Духе. Имманентная теократия есть антропократия, самоуправление созревшего человека, сознавшего в себе божественный лик. Все теократии были лишь воспитанием и водительством несовершеннолетних, опекой над ними. И задача создания свободной, новой теократии есть иллюзорная задача, основанная на смешениях в религиозном сознании. Секуляризация, которая совершается в новой истории человечества, по внутреннему своему смыслу совсем не есть сужение объема религиозной жизни. Это — очень внешний взгляд. Смысл секуляризации, снимающей все трансцендентные религиозные нормы и санкции с человеческой общественности и культуры, — религиозный: она есть лишь выражение на поверхности внутреннего религиозного сдвига, прохождение через момент религиозного раздвоения. Но Карташев, по-видимому, совершенно не понимает и не принимает неизбежности имманентизации религии и неизбежности на пути этом прохождения через раздвоение. В противоречии с самим собой он должен признать, что «исторический процесс не пропал для христианства даром, хотя и шел последние века вне союза с Церковью» (стр. 40). Извне объем религиозной жизни суживался, изнутри же уготовлялось лишь его расширение. Дух человеческий был отпущен на свободу и творил вне ограды внешней церковности.

Религия не есть Privatsache1. Вытеснить религию в какой-то маленький темный уголок хотят лишь люди неверующие, враждебные религии. Это — несомненно и элементарно. Но этим нисколько не решается проблема Карташева об объеме Церкви. Объем Церкви неизмерим никакими внешними признаками, он совпадает с объемом Космоса. Где критерии церковности у самого Карташева? Он расплывается, незаметно расширяет объем Церкви до бесконечности и вынужден признать, что совершавшееся вне Церкви было церковным в смысле нового откровения. Все новое откровение у него зачинается вне видимой, внешней Церкви. Но тогда пропадает острота его церковного самочувствия. И не оправдано его презрение к людям, не понимающим Церкви, к каковым он причисляет большинство современных людей. Значит, существует сокровенная Церковь, погруженная в неизъяснимую глубину божественной жизни. Внешняя, воплощенная на материально-историческом плане церковь есть проекция Церкви сокровенной. Но эта сокровенная Церковь совсем не есть оправдание индивидуализма, ибо таинственная духовная жизнь есть церковная жизнь. Сокровенная духовная жизнь, уходящая в иные планы совсем не есть Privatsache, она — универсальна, космична, более универсальна, чем наружная церковность. Карташев упрощенно пользуется аргументами отталкивания от протестантизма и от учения «религия — Privatsache*. Все это сложнее и требует углубленного гнозиса. Ведь церковное христианство в более строгом и глубоком смысле слова — не мистично, оно основано на объективации и противоположении. Церковное христианство всегда воевало против мистики. Мистика всегда была переживанием тождества, имманентности Божества человеку, она всегда сокровенна и аристократична, выражает первичные откровения. Религия же, в историческом своем явлении, есть уже не первичное откровение, а вторичное. Природа всякой исторической религии — социальная, в ней есть всегда оглядка на человеческое множество, принятие ответственности за низшие ступени жизни, вхождение в круговую поруку. В этом — правда исторической религии. Религия — демократична. Религия есть некая мировая связь, она вводит первичные откровения сокровенной жизни духа в эту связь. Это нужно ясно сознать, чтобы не пасть жертвой иллюзии смешения разных планов. У Карташева слишком петроградское понимание православия, исключительно социальное, теократическое, в аспекте царства. Но ведь есть и другое православие, существует старчество, пустыни, умная молитва, странничества, народное приобщение к литургическим тайнам. Сокосвенно-мистической стороны православия нужно искать там, а не в теократическом православном царстве. Неверно и поверхностно говорить об индивидуалистичности мистики. В глубине мистики снимается противоположность единого и множественного. Проблема социального множества существует лишь во вторичной объективации.

Теократические иллюзии и религиозное творчество IV

Прав Карташев, придавая огромное значение религиозной проблеме космоса. «В новом чувстве космоса, именно в религиозном его вое-приятии, лежит центральный секрет всех новых судеб религии в дальнейшей истории» (стр. 47). Но связь космической проблемы с церковным сознанием очень сложная. В церковном сознании был уклон к акос-мизму, к закрытию космических тайн. Религия страха вечной гибели и спасения души — акосмическая религия. С другой стороны, процесс секуляризации совсем не есть непременно отрицание религиозного отношения к космосу. Тут Карташев слишком ориентирован на отрицательных счетах с протестантизмом. Проблему космоса остро и глубоко поставила эпоха Возрождения, ее теософы, натурфилософы и мистики. Внецерковное по внешним признакам сознание Дж. Бруно или Парацельса было более космично, чем средневековое церковное сознание. У Я. Беме, лютеранина по вероисповеданию, было религиозное отношение к космосу, и он никогда не суживал объема религиозной жизни, не превращал религии в Privatsache. И в современных теософических течениях, не имеющих никакой прямой связи с Церковью, есть прежде всего обращение к тайнам космической жизни, во всяком случае, большая к ним обращенность, чем, напр[имер], у Мережковского, который ориентирован социологически, а не космически. Существует даже противоположность типов космического и социологического мироощущения. А что совсем уже непонятно, так это то, как мог Карташев, хорошо осведомленный в истории религий, впасть в грубую фактическую ошибку и признать, что иудаизму чужда религиозная общественность. Он даже называет тех, которые стремятся к секуляризации общественности, мыслителями иудаистского типа. Стремление же к религиозной общественности, к историческому устроению человечества на религиозной почве он приписывает арийской религиозности. Но ведь верно прямо противоположное! Религиозная общественность есть по преимуществу создание семитического духа, грандиозная теократическая идея зародилась на почве иудаизма. Это верно настолько, что даже в современном еврействе социализм принимает характер вывернутой наизнанку религиозной общественности. С ббль-шим основанием можно сказать, что чисто арийскому типу религиозности чужда идея теократической общественности. В арийском духе есть уклон к чистому монизму, неблагоприятному для теократических идей. Это видно в религии Индии, совсем не теократической по своему пафосу, отвращающейся от религиозного смысла истории, и в германском религиозном сознании, которому чужда всякая эсхатологическая перспектива и всякое апокалиптическое пророчество о царстве Божьем. Очень ярким примером такого типа может служить сверхарийская

религиозная философия Древса*. Тезис Карташева, который напоминает недоразумение, опровергается также Чемберленом, выражающим антисемитски-арийские настроения. В иудаизме теократия связана с трансцендентным богосознанием. Имманентное же богосознание арийства не признает теократии и допускает лишь религиозное освящение общественности изнутри.

Отрицательное отношение Карташева к секуляризации, которая была освобождением человеческого духа от рабства у природной, органической материи, получившего религиозную санкцию, ведет к отрицанию религиозного смысла всей новой истории. Тут мы наталкиваемся на основное противоречие в сознании Карташева. Он жаждет пророчеств и новых откровений от Церкви и из Церкви. Он почти презирает тех, которые осмеливаются пророчествовать и открывать новое не из Церкви, а из культуры, из свободы, из свободной духовной жизни. В нем говорит инстинкт исконного бытового православного, почти что церковного консерватора. Он хочет лишь исполнения Церкви, которое он основательно противополагает реформе и реформации. Но он же принужден признать, что пророчества и новые откровения начинаются в секулярной культуре и общественности, идут от гуманизма, от свободной духовной жизни. Он даже так далеко заходит, что провозглашает: «весь социально-политический процесс нового времени есть бессознательное устремление к новой теократии, есть сложное созидание ее внешнего тела» (стр. 44). Он впадает в религиозную абсолютизацию относительных мирских процессов, так как может мыслить лишь теократически. Выходит, что весь творческий процесс новой истории, создавший свободную общественность и свободную духовную культуру, есть восполнение Церкви. Это явно противоречит исходной постановке темы и выражено слишком упрощенно.

Между культурой и религией существует непримиримое противоречие и противоположность. Религия творит жизнь. Культура же творит ценности. На этой почве рождается трагедия творчества, жажда творить новую жизнь, а не новые «науки и искусства». Культура есть не откровение человека, а прикровение человека**. Поэтому культура должна быть секулярной, она не может быть внешне религиозной. Религия лишь та творческая энергия, которая скрыта за культурой, лишь творческое ее задание, а не осуществление. И за культурой можно узреть потенцию нового религиозного откровения. Но этого никогда нельзя узреть в свете трансцендентного религиозного сознания. Культура и общественность не могут быть религиозны в трансцендентно-теократическом смысле слова, они должны быть свободны и человечны. Но секулярное творчество может быть имманентно Церкви в ка* См. его «Die Religion als Selbst-Bewusstsein Gottes».

** См. об этом мою книгу «Смысл творчества. Опыт оправдания человека».

ком-то сокровенном смысле, внешне невыразимом. Это будет раскрытием божественности самого человеческого творчества, оправданием его как самоценности, а не насильственным втискиванием его в Церковь, не ожиданием санкции от Церкви. Нужно перестать заниматься примирением Церкви и свободной культуры. Церкви и свободной общественности. Это—теократическая иллюзия. Мы стоим перед трагической противоположностью, которую нужно изжить до конца. Церковь существует до тех пор, пока она не исполнилась. Конец культуры, переход ее в новую религиозную жизнь будет и концом Церкви во внешне-трансцендентном смысле. Это — иное измерение бытия, апокалип-cue всего нашего мирового фона. Исполнение Церкви есть и окончание Церкви, она нужна лишь до времени, до преодоления разрыва. Исполнение Церкви во внешнем, трансцендентном смысле никогда не произойдет. На этой почве человек обречен на плохую бесконечность2 ожидания. Нельзя уже ждать нового откровения извне, оно может быть зачато лишь самим человеком и будет таинственным сдвигом в самой божественной глубине человека. Это новое откровение может быть лишь ответным откровением человека Богу, а не исполнением Церкви в теократии, хотя бы и новой. Это новое самочувствие и самосознание прекратит надрыв, звучащий в словах Карташева: «И люди идут в церковь поплакать в горе или в радости, творить же идут в открытые поля, под солнечный купол небес и там вдыхают живительный кислород пророческой эсхатологии. Не иссяк источник пророчества. Он ширится и несется бурным потоком, выбившись из берегов Церкви по импровизированному руслу. Религиозная норма требует возвращения его в подобающее ему церковное русло. Надо его слить с встречным церковным томлением о пророчестве» (стр. 56). Этот надрыв есть у всех, находящихся во власти теократических иллюзий. Но собственная божественная глубина человека есть глубина сокровенной Церкви. И откровение человека, и его творчество не отменяет никаких святынь Церкви, она— о другом и из другого. В таинствах Церкви — движение от Бога к человеку. Новое откровение — движение от человека к Богу.

Очень поверхностно было бы думать, что это протестантизм. В протестантизме совсем не была поставлена религиозная проблема о человеке, в протестантизме был уклон к монофизитству3. И еще нужно подчеркнуть, что лишь на периферии существует вульгарная противоположность индивидуализма и коллективизма, в глубине же она преодолевается. Человек — Адам Кадмон4 — есть также и человеческое множество. Нужно религиозно признать ответное откровение самого человека, его творческую свободу и царство, т. е. нужду Бога в человеке. Это и есть тот миф*, на котором созидается новое открове-

* Миф есть религиозная реальность.

ние. Но Карташев хочет из старого мифа создать новую теократию. И это есть погоня за призраком. Тот путь, о котором я говорю, сохраняет в большей степени связь с незыблемой святыней Церкви, чем путь Карташева. Извне в России нужна реформа Церкви, освобождение Церкви от принудительных связей с государством и секуляризация общественности и культуры, как повеление религиозной искренности. Изнутри же нужно движение вглубь, а не по поверхности, духовная революция, откровение человека. Заслуга Карташева, что он так остро и пламенно, хотя и недостаточно свободно, ставит эти темы, напоминает об этих задачах.

ПСИХОЛОГИЯ ПЕРЕЖИВАЕМОГО МОМЕНТА

Еще совсем недавно, вчера, кажется, собирались самые мудрые русские люди и вели мучительные разговоры о том, как найти выход из того тупика, в который попала Россия. И в каком-то безвыходном отчаянии мудрые люди возлагали все на случай и на судьбу. У немногих лишь оставалась вера в инстинкт русского народа, который всегда спасал в трудные минуты исторической жизни. И вот русский народ доказал, что он великий народ и достоин великого будущего. На краю гибели, в положении безвыходном, под угрозой страшного врага вдохновенно и гениально совершил он самую короткую, бескровную и безболезненную из революций. Все произошло непредвиденно, не по плану, не по расчету. Великая русская революция не походила на обычные революции. Это был какой-то всенародный порыв, общенациональный сдвиг. Таковы были ее первые дни. Окончательно сгнившая верхушка отвалилась, и никто не пожалел о ней. Небывалая низость старой власти объединила всех сверху донизу. Русская революция — самая национальная, самая патриотическая, самая всенародная из всех революций, наименее классовая по своему характеру, не «буржуазная» и не «пролетарская». То, что происходило в Москве 1-го марта, когда все войска переходили на сторону народа, производило впечатление не революции с ее кровавой борьбой, а светлого всенародного праздника. Инстинкт народный нашел выход, как он нашел его в смутную эпоху, как находил всегда, и не дал России погибнуть. Длительная революционная борьба во время войны была бы пагубна для России. И вот с молниеносной быстротой, в огромном единении была сметена старая власть, не дававшая России жить, рассеялся долгий, давящий кошмар, и народ русский вышел из заколдованного мрачного царства в светлое царство свободы. И поразительно, как бесславно погибло старое, некогда священное царство — у него не нашлось ни одного рыцарского защитника, все слуги старого порядка поспешили покинуть

его, все они оказались хамами. В этом отношении роялисты французской революции были выше. Где же искренние, верные защитники старого режима? Где духовные силы противодействия? Последний из самодержцев Николай II убил чувство лояльности, умертвил монархическую идею и вырвал ее из сердец. В стихии распутинства утонули остатки лояльной преданности старой монархии и династии. В этой мутной стихии загублены были и последние остатки связей самодержавия с православной церковью.

Поразительна та безболезненность и легкость, с которой был принят революционный переворот православной церковью. Церковь не почувствовала катастрофы. Переворот прошел для церкви почти механически, было вынесено царское кресло из Синода, произошли небольшие изменения в молитвах при богослужении. Духовенство оказалось совершенно лояльно по отношению к новой власти. Не было никаких признаков духовного противодействия падению тысячелетних святынь со стороны представителей духовенства. Никакого духовного религиозного волнения не почувствовалось в церковных кругах, никаких признаков активности и инициативы. По-видимому, внутренне давно уже произошел духовный сдвиг, и внешняя катастрофа лишь закрепила его. От святыни самодержавия давно уже ничего не осталось, кроме внешней декорации. Да и никогда не существовало мистической связи самодержавия с православием: связь эта была лишь национально-исторической и бытовой.

Если много было непредвиденного в совершившемся, то одно было предвидено — центральную роль в перевороте сыграли войска, и иначе быть не могло. Тысячами кровных нитей связана революция с войной, она всем почти обязана войне и должна помнить свои обязанное-ти по отношению к войне. Это соотношение войны и революции очень у нас противоречиво и парадоксально. Долгое время война, выявившая всю негодность старого режима, мешала революционному перевороту. Многие, искренне стремившиеся к свободной жизни в России, из патриотизма примирялись до окончания войны со старой властью. Но война же и страшно облегчила революционный переворот в России: она сделала его быстрым и объединенным. Война превратила всю армию в народную и потому облегчила переход ее на сторону народа. Теперь многие элементы, в глубине души консервативные, примирились с новой властью из патриотизма, из боязни повредить делу войны раздором. Генералитет, несомненно, санкционировал революционный переворот из патриотических мотивов, для поддержания единства в армии.

И эта особенная связь революции с войной не может быть разорвана, она должна продолжаться. Патриотическое негодование способствовало свержению старой власти, подозрение в измене и предатель-

стве нравственно доконало старую власть; неспособность ее стоять на высоте задач обороны страны сделали объективно невозможным ее дальнейшее существование. Этот патриотически-оборонческий мотив русской революции обязывает ее продолжать войну и напрягать свободные силы народа для войны. В этом оправдание ее национального характера. Не впервые в истории власти, выдвинутой революцией, приходится вести войну. Войну должна была вести французская революция. И нужно сказать, что вопрос о войне сейчас самый тревожный и важный вопрос для свободной России: она должна быть на высоте патриотической задачи. Русский народ должен определить свое свободно-гражданское отношение к войне, должен сознать, что в его собственных руках находится судьба России, ее честь и достоинство. Неудачи на войне опасны для самого дела свободы. Победа Вильгельма легко могла бы превратиться в России в победу контрреволюции. Темные силы подняли бы голову, и могли бы произойти попытки реставрации. Побежденная и униженная Россия не могла бы возродиться к новой, свободной жизни — она была бы отброшена назад. Более высокое национальное и государственное сознание рабочих должно привести к пониманию того, что реальное улучшение положения рабочего класса стоит в зависимости от достойного, независимого существования великой России. Проливы нужны не только буржуазии, но и самим рабочим, всему русскому народу, всем грядущим его поколениям: от этого зависит экономическое развитие России1. Проблема улучшения положения труда в России неразрешима безотносительно к проблеме величия России и ее места в Мировой жизни. Вненациональное, отвлеченное существование рабочего класса невозможно. Возможна лишь национальная демократия. Интернациональные социал-демократические настроения есть лишь момент опьянения, после которого неизбежно отрезвление и отбрасывание назад.

Не следует преуменьшать опасность контрреволюции и реставрации — в случае революционных эксцессов. Ведь во Франции лишь через 80 лет после Великой французской революции установилась прочно демократическая республика. В стране же, привыкшей к долгому рабству, не сразу и не легко может установиться народная самодисциплина и свободное гражданство. Свободные граждане не создаются в один день. Задача воспитания демократии в России — очень трудная и серьезная задача, и величайшим препятствием на ее пути является демагогия. Если у нас будет разрушение единства общенационального порыва, возрастание розни, если в решении судеб государства будет госпОдствовать принцип классовой борьбы, если будут попытки продолжать революцию в духе социально-классовом, если в массах будут господствовать социал-демократы «большевики» с их анархически-бунтарской тактикой, то контрреволюционные попытки неизбежны и бу-

дут иметь оправдание. Нельзя изнасиловать значительную часть русского народа и общества. Опасно дать почувствовать пока еще либеральным имущим классам, что новый режим для них опаснее старого режима. Так зреют реставрационные замыслы. «Буржуазный» страх уже сейчас начинает чувствоваться, и эта невысокая настроенность в известных кругах отравляет радость воскресения целого народа к новой жизни. Невозможность же сейчас «пролетарской» революции сознается всеми сколько-нибудь разумными социал-демократами.

Новой власти, несомненно, предстоит вступить на путь смелых реформ в духе государственного социализма, на путь социализации и регуляции нашей хозяйственной жизни. Это должно, конечно, привести само государство в столкновение с различными интересами промышленников и аграриев, рабочих и крестьян, к ограничению этих интересов и вожделений. Другой путь сейчас невозможен для государства. Должна быть раскрыта широкая возможность организации демократии и защиты интересов труда. Но все это может проходить под знаком национально-государственного блага и неизбежности и может не иметь ничего общего со стремлением какого-нибудь класса к господству. Творческий инстинкт всегда должен побеждать инстинкт «дележа».

Мы пережили великий экстатический момент всенародного подъема, который останется навеки в памяти народной. Но более углубленный взгляд должен будет признать, что в социальной ткани произошел переворот не такой глубокий и не такой радикальный, как может показаться. Отпала сгнившая верхушка, все всколыхнулось и пришло в движение, открылись великие возможности. Но глубокого перерождения общества не могло произойти в один миг. Россия совмещает в себе несколько исторических эпох: в глубине России существуют недра, которые пребывают еще в XIV веке. Много старого, ветхого будет продолжать действовать под новой оболочкой. В революциях многое бывает лишь переменой одеяния. Не все революционеры бывают новыми людьми. Революционеры сегодняшнего дня могут оказаться самыми ветхими людьми, полными деспотических и насильнических инстинктов. И определить реальный удельный вес всех действующих сил не так легко, как это может показаться при поверхностном взгляде.

Рабочий класс больших городов всегда играет большую роль в дни революционных переворотов. Но это не значит еще, что такая его роль соответствует реальному его месту в социальном и государственном организме России. Образование совета рабочих депутатов2 было естественным коррективом к отсутствию организации демократических, трудящихся слоев русского народа. Но сам русский народ не есть какой-нибудь класс, он представляет несоизмеримо более таинственную силу, и сила эта не подлежат количественному учету. Никто не в праве

монополизировать себе голос русского народа. Величайшую метафизическую, моральную и эстетическую ошибку крайних демократических идеологий нужно искать в том, что эти идеологи видят реальности общественной жизни лишь в количествах и не видят их в качествах. Изначальная и неразложимая качественность ускользает от этого типа демократического сознания. Поэтому проблема общественности представляется как механика количеств. Но существуют качества в общественной жизни, не сводимые ни на какие количества и несоизмеримые с количествами. Таково, например, качество сложившейся организованности и ответственного общественного опыта. Земство наше цензовое и Государственная Дума основаны на плохом избирательном законе. Но это несовершенное земство и несовершенная Государственная Дума вес же играли известную качественную роль в нашей общественной и государственной жизни, и без них переворот не мог бы так произойти, как он произошел. Главную же изначальную качественность нужно видеть в людях, в закале личности, в свойствах личности, несоизмеримых с ее классовым положением, в духовной жизни людей, не сводимой ни на какую материальную среду, в культурных традициях. Всякая творческая культурная сила имеет право на особенную роль в общественном строительстве России и не может быть совершенно механически уравнена с силами более низкого культурного уровня. Это было бы в высшем смысле этого слова несправедливо. Неизбежен и справедлив качественный отбор личностей, творческих сил, культурных уровней. Правда демократии только и может заключаться в установлении условий, благоприятных для выявления качеств, для отбора истинной аристократии. Правда социального демократизма требует, чтобы личность определялась и занимала место в жизни по своим личным качествам и дарам, а не по социально-классовому, материальному своему положению. Но эта правда как раз противоположна идее механического уравнения. Можно даже установить такой парадокс: если бы идеальная социальная демократия была возможна на земле, то правда ее была бы в выявлении качественного неравенства людей. Принадлежность к рабочему классу не гарантирует никаких качеств и не дает никаких специфических прав на социальное строительство, равно как и принадлежность к промышленному классу. Демократия не может быть поставлена на чисто формальную почву. Пустая форма демократии не представляет еще высшего блага. Центр тяжести должен лежать в содержании, а не в форме демократии. А это ставит нас вплотную перед основной задачей — духовного воспитания демократии, создания высшего типа всенародной культуры.

То, что лроизошло в первые дни революции, было явлением всенародного духа, в этом равно участвовали и председатель Государствен-

ной Думы Родзянко, по прошлому своему октябрист, игравший в 1905 году скорее правую роль, и последний из рабочих, последний из солдат, — это было делом всей России, ее судьба. В таком всенародном порыве, охватившем всех сверху донизу, есть великая духовная ценность. И грустно думать, что порыв этот был слишком кратковременным, что уже началась классовая и партийная ненависть и злоба, что демократия хочет.сознать себя не национальной, а классовой. Пагубно было бы связывать духовную проблему ограничения всевластия классовой демократии с отстаиванием каких-либо социальных интересов, противоположных интересам труда. Можно отстаивать самые смелые и радикальные социальные реформы и в то же время с чисто-духовной точки зрения противиться демократическому абсолютизму, который есть не столько политическая форма, сколько ложное направление духа. Мы освободились от власти одного деспотизма не для того, чтобы попасть во власть другого деспотизма, Мы хотим, наконец, свободы! Всевластию демократии противостоит высокая культура личности, а не корыстные интересы личности и ее социальной группы.

Для нас, русских писателей, особенное имеет значение одно из последствий происшедшего в России переворота. Революция должна создать в России свободу слова, к которой так страстно стремилась русская литература. Но свобода слова, как и всякая свобода, не может быть понята формально и внешне. Свобода слова есть внутренняя и духовная святыня. Слово есть выражение духовной жизни, и свобода его стоит в зависимости от духовной жизни. Свобода слова должна быть духовно завоевана. Формальная отмена цензуры не есть еще завоевание свободы слова: эта отмена лишь раскрывает путь для работы над освобождением слова. Свобода слова не есть распущенность и вакханалия слова. Свобода слова, как и вообще свобода человека, предполагает аскезу, самоограничение и самодисциплину, самоочищение слова. Слово, хотя бы и освобожденное от внешнего цензурного рабства, может начать разлагаться, и тогда свобода для него невозможна, оно может попасть в рабство к самым низменным стихиям. Уже хамский и разнузданный дух ворвался в повседневную прессу, уже раздаются речи такого душевного неблагообразия и безобразия, что это вызывает опасения за душу народную, показавшую себя столь прекрасной в момент переворота. Торжество и разгул массовой стихийности не рождает свободы. Необходимо духовное просвещение этой массовой стихийности, раскрытие в ней начала личности. Нам необходима духовная самодисциплина, борьба качеств против власти количеств. Дух свободы всегда есть дух качества, а не количества. И свобода слова есть высокое качество духа.

Я верю, что в русском народе, в душевном складе его есть особенный качественный демократизм, есть большая любовь к свободе и мень-

шая буржуазность, чем в душе европейских народов. Но эти высшие свойства русской души могут быть затемнены и загублены. Не угашайте духа, лелейте чистоту слова! — вот призыв, с которым мы должны неустанно обращаться к русскому народу и обществу. Мировая война должна в конце концов поколебать основы старого общественного уклада. Весь мир ждут очень радикальные социальные изменения. Но то, что создастся в результате мировой катастрофы, не будет социализмом в старом смысле слова, будет чем-то непредвиденным и неожиданным. Дух же, который будет животворить новый социальный уклад и новые социальные формы, должен быть уже в нас, должен идти от нашей свободы. Русская революция не может не сказаться и на всей Европе: она всколыхнет народы Европы и заставит их застоявшуюся кровь быстрее циркулировать. Но не дай Бог, чтобы пример, который мы дадим народам Европы, был примером анархии и стихийного разложения. Примером может быть лишь высокий подъем духа, лишь положительная жажда свободной и более высокой жизни. Мы должны быть очень строги к себе, очень различать в происходящем то, что от Бога, от того, что от лукавого. Мы, русские, менее обременены своим прошлым, чем западные люди, мы можем быть свободнее в своем творчестве новой жизни. Это наше великое преимущество. Но в этом скрывается и опасность разрыва связи времен, в котором могут погибнуть многие ценности. Все ценное в прошлом должно перейти в будущее. Но переход этот мог произойти лишь через огненную, очистительную катастрофу.

ПАДЕНИЕ СВЯЩЕННОГО РУССКОГО ЦАРСТВА

I

В несколько дней, с чудесной легкостью и безболезненностью произошло величайшее событие русской истории и одно из величайших событий всемирной истории. Поистине в том, как произошла русская революция, есть что-то сказочное. Все еще кажется, что нам приснился сон и что может наступить тяжелое пробуждение. С внешней точки зрения произошел политический переворот, каких много бывало в истории. С более же глубокой точки зрения произошло событие исключительной важности и значительности: пало тысячелетнее священное русское царство, с которым связаны были великие упования и иллюзии, последнее священное царство в мире. И это падение священного русского царства по значению своему может быть сопоставлено с падением Рима и Византии, хотя произошло оно в совершенно другой исторической обстановке и по другим основаниям — само русское государство не пало, оно может еще более процвести. После падения монархического принципа в России он неизбежно должен будет пасть во всем мире, ибо Россия была его последним оплотом и самым могущественным и напряженным выражением. Отныне в мире не будет уже царства, претендующего на священное значение, — народы вступают в другое измерение бытия. Начинается исторический период республик, период человеческого самоуправления в демократиях. Русское царство, насколько оно сознавало себя священным, претендовало быть Третьим Римом. И это есть предел притязаний всякой монархи, стремящейся к всемирному значению. С XVI века почувствовало себя русское царство принявшим преемственность от Византии. И некие священные упования, связанные с этим царством, идут с того времени до XIX века, до славянофилов, до Достоевского, до религиозных течений последнего периода. Русское царство с помазанником Божьим — самодержавным царем во главе — христианское, православное царство.

Оно противоположно всякому секулярному, мирскому государству, в нем государственная плоть — святая плоть. Это — не человеческое царство, это — некое царственное священство, Божье водительство в земных государственных судьбах. Идея эта по силе своей претендовала быть равной идее папской теократии.

Такова была идея. Но в каком соотношении стояла она с самым фактическим бытием русского царства, с самой его действительное-тью? Славянофилы чувствовали чудовищное несоответствие между идеей и фактом. Они пробовали делать тонкое различие между самодержавием (русская идея) и абсолютизмом (западное заимствование). Но произвольность и фальшь этих построений слишком уж бросались в глаза. Россия, вопреки всем славянофильским прекраснодушным идеологиям, была классической страной абсолютизма, деспотизма, бюрократического самовластия — именно в России, более чем где-либо, власть была оторвана от народа, и вся история нашей государственности не была историей народа, была непрерывным насилием над народом, рабством его у инородных начал. Сейчас выяснилось окончательно то, что и раньше было многим ясно, — русская абсолютная монархия не была народной и не имела твердой опоры в народе. На Западе государственная власть всегда была более народной, чем в России. Идея русского священного царства, которая, несомненно, жила в народе, была лишь проекцией народной пассивности и народной подавленности, недостаточной проявленности в России человеческого начала. Священной представлялась та власть, которая вытекала не из человеческой воли народа, которая была над народом, высока и недосягаема. Рабство народа у какой-то инородной ему, трансцендентной власти переживалось, как священное царство. В этом было много специфически русского и восточного. Полученная по наследству, старая всемирно-историческая идея царизма преломилась в национально-русской и восточной стихии. Священное русское царство было прежде всего по основе своей мужицкое царство. Для мужицкого народного сознания государственное единство могло сознаваться лишь символически, лишь в связи с личностью царя, символизирующей государственную и национальную целость и преемственность. Мужицкое сознание, пленяющее доныне и многих представителей высшей культуры, понимает царство и не понимает государства. Царство же символизируется в царе. В сущности, всякая монархия, даже конституционная и парламентская, не есть чистая форма государства, она всегда есть помесь и переходное состояние, в ней много элементов догосу-дарственного сознания. Государство предполагает способность к более отвлеченной мысли и отвлеченному сознанию, большую свободу духа от власти материальных образов.

510 II

Священное царство было приковано к материальности, в нем дух был порабощен материей, внешним материальным образам и формам. Оно менее духовно, чем секулярное государство, в котором уже произошли расчленения и никакая давящая материя не почитается священной. Священное царство с царем, с неизбежным материалистическим символизмом, означает еще погруженность народного духа в органическую материю, несвободу человеческого духа. Священное царство покоилось на религиозном материализме, на признании материи священной, на обоготворении материально-относительного. Более свободное и духовное религиозное сознание ведет к разрушению священного царства, к расчленению духовного и материального, абсолютного и относительного избавляет от самой потребности в материализирован-ном священном царстве. Наступает освобождающее сознание призрачности царства Божьего в материальном плане бытия. Священное царство было царством символов, в нем не было дано реальностей. Материя символически освящалась и означала, знаменовала, символизировала царство Духа. Но само царство Духа непосредственно и прямо не раскрывалось. Тот или иной человек (например, царь) был не реалистическим, а лишь символическим носителем духовного начала, независимо от своей человеческой природы. Священная материальность (царство на земле во плоти) никогда не была явлена реально, она была лишь символизирована. Этот условный символизм всего священного в историческом воплощении связан с материализмом. Материальное не может быть реалистически священным, оно может быть лишь символически священным. И это определяется тем, что материя и материальность никогда не есть последняя реальность, а по существу всегда — знаки, символы иной духовной реальности. И материальность священного царства означает лишь известную ступень в развитии духа, лишь известное состояние духовной действительности.

Но на более высокой ступени развития духа неизбежен переход в царство реальностей, освобождение от первоначального символизма. Религиозный материализм, как и всякий материализм, есть неосознанный символизм. Осознанный символизм есть уже начало освобождения. Источник же рабства всегда коренится в принятии символизма за реализм, в той душевной смутности, которая не различает духовных реальностей от материальных символов. Материальные символы нужны лишь до времени. Свободная духовность ведет к реализму в государственной и общественной жизни, избавляет от потребности в символическом освящении материальной жизни. Символ власти (символ царя) перестает быть нужен, когда дух человеческий поднимается до реального властвования. Все теократии в истории мира всегда были

символичны, божественная власть осуществлялась лишь в символах, лишь в символических ознаменованиях человека. Всякое символическое освящение человека как носителя теократической власти отклоняет от путей осуществления человеческой власти, хотя и делает власть символического лица деспотической и неограниченной. Лишь свободное человеческое властвование освобождает от порабощающих теократических иллюзий. В самом человеческом властвовании, человеческом самоуправлении может действовать реальная божественная энергия, может присутствовать непосредственная духовная реальность. В теократиях же, в священных царствах не действует реально божественная энергия, а лишь символизируется, не даны сами духовные реальности, а лишь знаменуются в материальных образах. И религиозное сознание должно прейти к парадоксальной истине: реально божественна может быть лишь антропократия, теократия же всегда лишь символически божественна. Жертвенный религиозный дух должен отречься от утешений и услад, связанных со священным царством, бесстрашно должен перейти к последним реальностям. Так свершается мистерия человеческого «я».

Ill

Русское священное царство покоилось на твердой скрепке русского государства с русской церковью. Русская церковь освящала русское царство. Русское царство окропляло и поддерживадо русскую церковь. Русское государство было христианским, православным государством. Русская церковь была господствующей и государственной церковью. Русский царь был помазан русской церковью для дел государственных. Великий переворот, совершившийся в русской жизни, тяжело ударил по этой скрепке, и огромные последствия этого удара будут отзываться на всей дальнейшей исторической судьбе России. Кончилось священное русское царство с его порабощающими иллюзиями, с его прельщениями и его ужасами, и мы вступаем в иное измерение бытия, в великую неизведанность и неизвестность. И для тех, которые хранят веру отцов, нужна большая решимость духа и самоотвержение, чтобы окончательно освободиться от старых иллюзий, от дорогих призраков и погрузиться в темный океан неизведанного бытия, в котором ничто не гарантировано и не обеспечено. Конец священного русского царства должен вызывать великое смятение духа у многих религиозных, православных русских людей. Неизбежная секуляризация нашей государственной и общественной жизни должна восприниматься ими, как начало духовной смерти, как обездушивание. Многих страшит грядущая механизация и машинизация жизни, разрушение всякого органичес-

кого лада. Священное царство было органическое царство, в нем была органическая красота, органическое тепло и уют, душевность, в которую можно было укрыться от ужаса жизни. Идущая на смену священного царства секулярная государственность, грядущая демократия — механична, бездушна, холодна, некрасива, бесстильна. Для людей высшей духовной жизни, исполненных любви к красоте, трудно принять механизм, холодный и бездушный, хотя бы и справедливый, это — великая жертва, вольная Голгофа. Но лишь эта решимость пройти через пустыню, через голые скалы, ведет к высшей жизни, к горней свободе. Мистически-иррациональная основа общественности должна быть осознана не в царе и не в народе, а в «я», в личности.

Романтически-реставраторская настроенность, держащаяся за старую священную органичность, есть несвобода духа, рабское состояние, порождающее мнительность, ужасы и страхи. Русский православный мир привык жить под охраной и покровительством русского царства, и теперь почувствует он себя беспомощным и выброшенным в безбрежный океан мировой жизни. Повсюду чувствуется опасность и угрозы. Нельзя укрыться в женственные складки одеяний старого душевного царства. Наступают суровые времена свободы, когда ничто уже не гарантировано и не обеспечено. Православным людям неладно от этой свободы. Было теплее в царстве священной необходимости и священного принуждения. Выход из организма в механизм есть или обез-душивание, или великая свобода духа, на которую лишь немногие способны. И все-таки православные церковные люди, привыкшие к вековой пассивности и покорности, зашевелились, проявляют признаки активности, организуют наскоро свободную церковь. Теперь уже консерватор должен быть сторонником отделения церкви от государства. Очень все парадоксально и противоречиво на свете. В христианском, православном государстве, в священном царстве церковь христиан-екая была порабощена и угнетена, она не могла проявлять никаких признаков активности. Лишь в нехристианском, секулярном государстве, в демократической республике церковь может, наконец, себя почувствовать вполне свободной и церковные люди могут быть активны. Можно установить парадоксальное положение: в христианском государстве христианская церковь всегда порабощена и угнетена, лишь в нехристианском государстве она может быть свободна и активна. Это достаточно подтверждается возрождением католичества во Франции после отделения церкви от государства и гонения на церковь. Пусть будут благодарны революции люди церковные — лишь она очистила церковь от всякой скверны. В революции есть очистительная гроза для всех сфер жизни, хотя она неизбежно сопровождается и разгулом низких массовых инстинктов. Правда, в секулярном государстве, в демократической республике может начаться утеснение церкви и духовное

гонение на людей верующих. Но гонения не страшны для церкви и не могут смутить христиан, они возрождают ее и закаляют дух верных. Страшно для церкви, когда она сама гонит, убийственны для нее лишь опека и покровительство. Верные христиане в совершенно новую историческую эпоху еще раз призываются к тому, чтобы жертвенно согласиться не быть хозяевами и господами в земном царстве. И в этом есть возрождающая правда.

IV

Конец русского священного царства может повести лишь к возрождению церкви. Она проиграет в количестве, но выиграет в качестве. Лишь свободные сыны церкви останутся в ней, никто уже не будет причислен к ней в силу внешней необходимости, никто не будет принадлежать к ней по соображениям корыстным. Церковное общество подтянется, организуется свободно. Обнаружит свое существование церковный народ. Революция, разрушающая священное царство и созидающая царство секулярное, может быть великим проявителем живых духовных сил церкви, испытанием ее жизненности. Я говорю пока формально и извне. Если же внутренне и по существу подходить к церковному вопросу в России, то нужно сказать, что мы стоим перед великим религиозным духовным переворотом, вступаем в эпоху религиозной революции. Пока она еще незрима, и нельзя ее измерять той меркой, которой измеряются политические и социальные революции. Но в глубине духовной жизни уже накопился динамит и религиозная революция происходит. Лишь на поверхности в религиозной жизни все казалось слишком спокойным и бездейственным. В ином измерении бытия, в высших качествах бытия совершаются духовные сдвиги, и все, что совершается в количествах, во внешнем плане жизни, есть лишь проекция и замутненное отражение того, что совершается там. История в своей последней реальности творится немногими, она аристократична, и всякая массовая революция, переход к демократизации и т. п. есть лишь отражение внизу того, что совершается наверху, результат жертвенной решимости избранников духа идти в гору, по новым, неведомым путям, жертвенно порвав с прошлым. Горняя духовная решимость пойти на жертву старым органическим ладом, старой скрепкой духа с органической материей, старой теплой душевностью, задерживающей творческий рост жизни, внизу принимает форму перехода к механизму и машинности. Механизация и машинизация есть лишь отражение в низшем планов раздвоения духа, происходящего в плане горнем, религиозной революции в глубине. И остается задача творческой духовной работы, религиозного возрождения человечества в его

17 Падение священного Русского царства

высшей качественности, не совпадающей с социальной и политической демократизацией общества. Переворот совершается разом в нескольких планах, и во всех планах должна происходить творческая работа.

V

Священное русское царство давно уже умерло, давно уже дух отлетал от него, оно жило призрачной и лживой жизнью. Конец этого царства был позорный: кончилось оно царствованием Григория Распутина, в него оно целиком претворилось и в нем растворилось. Тьма «мистическая» объяла конец старого царства и темное вино русской народной жизни опьянило верховную власть в час кончины. Священное русское царство изошло в распутном хлыстовстве. Царство это в основе своей всегда было мужицким царством и кончилось оно господством распутного мужика. В судьбе этой скрыт глубокий символ. И русская церковь в последний период своего существования в христианском государстве была под властью Григория Распутина. Высшая духовная власть наша была Григорианской. Старое русское царство отражало и выражало изначальную мужицкую тьму, и оно должно было кончиться властью этой мужицкой тьмы, символизированной в одном образе. Последним русским самодержцем был не Николай II, а Григорий Распутин. Царская власть бессильна была просветить и претворить древнюю народную тьму, освободить Россию от играющего в низах народной жизни темного вина — она сама была опьянена этим темным вином и окончилась в постыдной оргии. И окончательно была убита и истреблена священная идея монархии. Такого падения монархической идеи не знал ни один народ.

Гибель старого царства потому уже не должна страшить христианскую церковь и подданных христиан, что царство это никогда не было христианским и священным в глубоком, онтологическом смысле этого слова. Образ «священного царства» был лишь игрой символики, религиозно незрелого человечества, отражением его несвободы, его недостаточной духовности, его погруженности в материю. Идея «священного царства» в этом мире, в старой ли консервативной форме, или в новой, религиозной форме, — корыстная идея, в ней есть жадное цеп-ляние за этот мир, прикованность к этому материальному плану, нет истинной свободы духа и жажды выхода в высшие духовные планы. И есть что-то жалкое и постыдное в том зрелище, как одни дрожат от страха, чувствуя, как царство этого мира уходит у них из-под ног и вырывается у них из рук, другие же с жадностью набрасываются на переходящее в их руки царство земное и с исступленной корыстью увеличивают свои требования владычества. «Буржуазный» страх тех, от кого

уходит царство, и «демократическая» корысть тех, к кому оно переходит, стоят друг друга перед лицом высшей правды, перед лицом Божьим. Христос сказал, что царство Его не от мира сего и заповедовал не любить мира и того, что в мире1. Поистине царства Христова не может быть в этом трехмерном пространстве, в этом материальном плане, оно несоизмеримо с этим миром. Царство Христово может быть лишь в ином измерении, в ином духовном плане, в ином горном мире: К царству этому принадлежат те, которые в духе своем свободны от низших сфер бытия, от рабства у материи и врастают в высшую сферу бытия, в сферу любви и свободы. Царства же этого мира всегда покоятся на необходимости и принуждении. Воинство Христово в этом мире, в этом царстве может быть лишь таинственным рыцарским союзом, свободным от всякой жажды власти и всякой корысти. Это — истинная аристократия духа, для которой может быть внешне желанно торжество демократии. Но рост демократии может быть лишь постепенным. Секуляризация государства и общества, убивающая в корне всякое священное царство, есть акт освобождения духа от порабощающих проекций иного мира в этом трехмерном пространстве, раскрепощение, великий шаг на пути врастания избранной части человечества в высший план бытия. Мирская демократическая общественность с более глубокой точки зрения может быть понятна, как демократизация жизни, как разделение духа и органической плоти, скрепленных в старом священном царстве. Это такая же дематериализация, как и рост машинности, в котором расчленяется старая органическая плоть, дух же отпускается на свободу. Нашему свободному постижению истины не должна мешать эстетическая реакция против демократии, тайная жажда романтической реставрации по мотивам эстетическим. В этом сказалось бы несвобода и незрелость нашего духа. Ббльшая смелость и свобода сознания приведет нас к иной, парадоксальной по внешности истине: старая монархия была демократична по своей основе, демократическая же республика — аристократична. Монархия выражает погруженность целого народа в органическую материю и потребность в символическом освящении этой материальной народной жизни. Старая монархия для огромной массы народа сильна была соблазном уюта, теплоты и гарантии прочности. За ней не стоял закал духа и восхождение в духе избранной части человечества. Демократическая же республика может быть духовно принята как согласие избранников человечества пройти через аскетическую пустыню, ничем не украшенную, как жертвенное согласие жить среди голых скал, без влаги, тепла образов внешней красоты. Это есть героическая решимость броситься в безбрежный океан духа, в последнюю свободу, без всяких иллюзий и утешений. Это — последняя суровость людей духа, суровость свободы от всяких утешений и всяких прикрас, суровость жертвы «дарованьями красных умыс-

лов». Свободный дух навеки веков должен отрешиться от соблазнов царства, старого и нового, от гарантий и обеспечений, от роскоши и уюта плоти. Это — завет Заратустры, это завет и Того, с кем говорил Великий Инквизитор Достоевского, это — прохождение через вольную Голгофу, без которой невозможна высшая, горняя жизнь. Святая Русь кончилась и впереди видна лишь Русь пророческая. И падение священного русского царства должно быть благословенно не только для строителей нового демократического царства, далеких от всякого духа, но и для людей духа, для незримой духовной аристократии, которой ничто не страшно, которая мужественно идет к новому, неведомому миру, порвав со всеми старыми утешениями, как порабощающими иллюзиями.

ИНТЕРНАЦИОНАЛ И ЕДИНСТВО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

• I

Давно уже разложившаяся идея интернационала, давно потерявшая всякую силу в жизни, вновь в несколько дней извлечена на свет Божий, вновь владеет сердцами и господствует в массах. Вряд ли длительным может быть это господство, но очень интересно понять, как и почему столь выветрившаяся идея могла стать действенной. Идеология социалистического интернационализма была на скорую руку приспособлена к инстинктам й настроениям сегодняшнего дня. И как это часто бывает, за лозунгом интернационала может скрываться совсем не то, что он реально должен означать. Социалистическое движение на Западе давно уже вошло в национальное русло, и никакого социализма, кроме социализма национального, французского, немецкого или английского, не существует. Идея интернационала родилась в революционной атмосфере зеленых социалистических надежд, первых детских грез социализма и соответствовала она детски незрелому состоянию рабочего движения. Это была утопия, не соответствующая духовному возрасту человечества, но утопия эта вечно способна возрождаться в известной стихийной революционной атмосфере. В человеческой душе есть место для самой разгоряченной социальной мечтательности, и самые безумные мечты вспыхивают в состоянии духовной и социальной незрелости. По мере того как рабочие начинают чувствовать себя гражданами своего отечества и своего государства и рабочее движение делается более зрелым, социализм становится национальным, реформаторским и эволюционным, реализм побеждает в нем утопизм. В. Зомбарт верно назвал революционный социализм доисторическим фазисом социального движения. И нужно сказать, что немецкая социал-демократия сделалась наиболее национальной и эволюционно-реформаторс-кой. Именно она наиболее изменила идее интернационала, и, когда грянула война, немецкие социал-демократы переродились в социал-

империалистов. Это — не упрек, а констатирование непреложного факта. И необходимо считаться с этим фактом — мечтательное отрицание его может нам слишком дорого стоить. Давно уже идея интернационала омертвела и продолжала влачить жалкое существование в идеологии социал-демократии лишь за неимением в ее распоряжении каких-либо других конечных идей. Ревизионизм бернштейновского типа фактически победил, победил даже у таких людей, как Г.В. Плеханов, хотя он и не хочет этого признать. Идея интернационала, международного социалистического царства продолжает исполнять роль великой идеи, конечной идеи у тех, которые не вступили на путь духовного уг-дубления и возрождения, которые не порвали с ограниченным позитивизмом. Утопическая мечта о социалистическом царстве Божьем на земле противоположна тому здоровому пессимизму религиозного сознания, для которого торжество высшей и окончательной правды всегда переносится в мир иной. Русская социал-демократия, хотя и ело-жилась теоретически под влиянием германской и находится у нее в рабстве, но носит на себе специфически русские, совершенно восточные черты. В ней очень сильны элементы восточно-русского утопического народничества и анархического бунтарства. И это особенно ярко отразилось у так называемых «большевиков», которые не могут быть названы марксистами и которые в сущности типичные восточники. Русский большевизм и максимализм есть порождение азиатской души, отвращающейся от западных путей культурного развития и культурного творчества. Основная марксистская истина, которую провозглашали первые русские марксисты в своих боях с народниками, та истина, что России предстоит еще пройти через эпоху капиталистического промышленного развития, что буржуазии предстоит еще у нас политически и экономически прогрессивная роль, что не может быть скачка в социалистическое царство из отсталого во всех отношениях старого русского царства, была основательно забыта социал-демократами еще в 1905 году. Ныне же в русской социал-демократии возрождается старый народнический утопизм, буржуазия объявляется классом контрреволюционным, торжество социальной революции считается возможным в стране, прошедшей лишь первые стадии промышленного развития и культурно отсталой, еще не прошедшей элементарной школы свободной гражданственности. Русский революционный социализм легко переходит в извращенный русский мессианизм, основанный на смешении разных планов и разных миров. В русской революционной стихии вечно рождается разгоряченная мечта о царстве Божьем на земле, царстве всечеловеческом, которое раскроется всему миру из пожара, загоревшегося в России. В этом чувствуется исконная хлыстовская русская стихия, и в ней тонет сознание личности. У Бакунина была идея русского революционного мессианизма, революционного света с Вое-

тока. Она по-своему конкурировала с консервативным мессианизмом славянофилов. Основана эта идея на преклонении перед народом и народной стихийностью, и переходит она в идолопоклонство перед количественной массой. Эта старая идея вновь вспыхивает в стихии русской революции.

II

«Большевизм» г. Ленина есть крайнее выражение этой идеи, зародившейся в стихийном опьянении. В Григории Распутине нашла себе выражение черная хлыстовская стихия. В г. Ленине и кружащихся вокруг него ярко выражена красная хлыстовская стихия1. Крайности сходятся в одинаковой вражде к началам личности и культуры. В ленинском большевизме идея братства человечества и царства правды на земле, которая пойдет в мир Ьт русской революции, утверждается в исступленной ненависти и раздоре, в обречении на гибель большей части человечества, именуемой «буржуазией». Человечеством признается лишь пролетариат. В «мессианизме» большевиков и максималистов соединяется русская мечтательность иЬкертвенность с кровавой исступленностью, овечйй дух—с разъяренной злобой и ненавистью, чувство братства— с жаждой разъединения И раздора. Так образуется стихия, в которой зло принимает обличье добра, а добро — обличье зла, в которой все двоится, в которой личность человеческая тонет. За самыми прекрасными и добрыми лозунгами могут скрываться самые злые страсти. Утверждение крайней правды может быть одержимостью. Что такое идея интернационала, столь сейчас пленяющая и завораживающая? Идея интернационала есть болезненное классовое извращение и искажение великой идеи единства человечества и братства народов. Интернационал не может быть братством народов, он может быть лишь упразднением народов, утверждением бескачественной трудовой человеческой массы, в которой утопает все индивидуальное и конкретное. Братство народов, во всяком случае, предполагает существование народов, оно может быть лишь братством национальных индивидуальностей. Это так же верно, как и то, что братство людей предполагает существование человеческих индивидуальностей и их любовное обращение друг к другу. Нации — конкретные реальности, некие существа, которые должны быть и должны утверждаться для того, чтобы они могли братски соединяться или приносить жертвы. Если не укреплено национальное бытие, если нет национального лика, то не может быть и речи ни о братстве народов, ни о народных жертвах и самоотречениях. Россия прежде всего должна быть, должна иметь свой лик и быть могущественной. Тогда только можно говорить об ее отношениях к другим народам и к человечеству.

Между национальным единством и единством человечества не может быть никакого принципиального противоположения. Бессмысленно ставить дилемму: нация или человечество, национальное или общечеловеческое сознание. Дилемма эта порождена рационалистическим гуманизмом, который не признает ступеней иерархии, конкретных индивидуальностей. Единство человечества как некая высшая иерархическая ступень осуществляется через единства национальные, через укрепление и развитие национальных индивидуальностей. Начала всечеловеческие раскрываются в национальном бытии, через движение вглубь и ввысь. Национальность должна быть вознесена до всечеловеческого значения. Всякая культура на вершинах своих и национальна, и всечеловечна. Гете и Достоевский в такой же мере всечеловечны, как и национальны. Это — элементарная аксиома. Всечеловечность ни в каком смысле не есть утрата и упразднение национальности. Одна иерархическая ступень входит в другую иерархическую ступень. Интернационализм же хочет достигнуть единства человечества, бесчеловечности через срыв в сторону, через движение вбок, в какую-то пустоту, упразднив целую вечную иерархическую ступень бытия. Вот почему идею пролетариата следует рассматривать как ограбление человечества, отнятие у него качеств и ценности национального бытия, национальных индивидуальностей. Это есть путь в пустую, бескачественную отвлеченность. Никакая высшая ступень единства не может отрицать предшествующих ступеней — в ней должны достигать высшего развития и осуществляться все градации индивидуальностей, Во всече-ловечество входят целиком все нации, как и все человеческие индивидуальности. Это подобно тому, как в Боге не погибает и не упраздняется весь космос со всеми своими ступенями, а лишь получает свое полное реальное осуществление. К всечеловечеству, к братству народов нет других путей, как через национальности, через малые национальные единства и большие империалистические единства, это — единственный конкретно-реальный путь. Национальные индивидуальности, образующиеся и изживающие свою судьбу в кровавой трагедии истории, должны быть донесены не только до всечеловечества, но и до божественного всеединства. Основы и задачи как малых национальных тел, так и больших империалистических тел — космические. Интернационализм же и антиисторичен и антикосмичен.

Ill

Россия есть некая конкретная реальность в мире, некое индивидуальное существо, имеющее свою судьбу, свой удел, свою задачу. Об этой элементарной истине нужно ныне громко кричать. Россия может по-

служить всечеловечеству лишь через утверждение своего единства и своей особенности, а не через свое раздробление и обезличивание. И если бы Россия перестала быть Россией, а русские перестали быть русскими, то Россия и русские были бы потеряны для всечеловечества, не сказали бы своего всечеловеческого слова, не сделали бы никакого великого дела в истории. Русский человек лишь через Россию может запечатлеть в мире свой всечеловеческий дух. Без России русские люди превратились бы в бескачественную массу, которая ничем не может обогатить мировую жизнь. Только единая, великая, сильная Россия может сказать миру свою идею, только такая Россия может быть дарящей и жертвенной, источающей свой свет. И если Россия начнет свободное существование с самоупразднения, с раздробления, с утраты своего образа среди народов мира, то источник возможного света от нее погаснет, и русские люди превратятся в рассыпающуюся бесцветную массу. Ослабление и падение русского государства будет также ослаблением и падением русской духовной культуры. Русский народ мог бы вступить в период исторического упадка и оказался бы вытесненным на второй план. Никто не ждет уже великих слов и великих дел от испанцев, все их величие в прошлом. Никто не ждет уже ничего от персов. Национальное и государственное падение влечет за собою также и падение творческой личности. Для многих русских людей, для русских интеллигентов и русских рабочих невелика жертва отречься от отечества, отдать Россию; они с легкостью готовы это сделать, интернациональная настроенность является для них естественным состоянием и движением в направлении наименьшего сопротивления. Но всякая жертва ценна лишь тогда, когда она является движением в направлении наибольшего сопротивления. Источником жертвенности бывает лишь ста. Для немцев, французов, англичан преодоление национализма происходит в атмосфере силы, оно трудно и потому жертвенно. Русское же отсутствие патриотизма и русская интернационалистическая настроенность может быть лишь слабостью. Либкнехт и Ленин психологически противоположны. Нужно сначала быть и быть в силе, тогда лишь возможно самоотречение и жертва. Это верно и относительно целого народа и относительно отдельного человека. В России прежде всего необходим закал личного характера и закал народного характера.

Идея интернационала, идея отвлеченно-пустая, расслабляет русскую душу и подрывает силу России. В русском народе есть великие духовные качества, неведомые западным народам, есть подлинная всечело-вечность. Но нужно прямо сказать, что легкость, с которой принимается у нас интернационализм и отвергается национальность, есть проявление слабости характера. В слабоволии, в отсутствии сурового закала личного характера скрыты величайшие опасности для России. У русских есть добродетели, которые опаснее пороков, есть какой-то

расслабляющий морализм, есть что-то овечье. Слабость характера и овечьи добродетели — благоприятная почва для всякой демагогии. Нам не хватает более суровых добродетелей. Это связано у нас с недостаточной выраженностью личного человеческого начала, с погруженностью в коллектив. Всегда приходится вспоминать, что в России не было рыцарского начала. И это факт роковой для нашего морального и общественного развития. Мы слишком легко переходим от старого коллективизма, от старой стихийности к новому коллективизму, к новой стихийности. И минуем дисциплину личности, культуру личности, развитие личности. Но новый свободный коллектив может выковаться лишь через выковывание личности. Идея личности XX века не может быть абстрактной, как в XVIII веке, она может быть лишь конкретной. И нужно признать, что конкретная личность выковывается лишь через национальную дисциплину и в нации. Личность, нация, человечество — реальности. Интернационал же есть отвлеченная и пустая фантазия. Столь же пустой фантазией является и международный пролетариат.

Даже пролетариат внутри каждой страны есть некая абстракция; конкретно существуют лишь разнохарактерные группы рабочих, отличные по своим интересам и по своей психологии. Идея пролетариата есть лжерелигиозная фикция класса-богоносца. Щ известные мгновения могут быть одержимые этой фиктивной идеей; но в ней нет ничего подлинно реального. Политика реальная, в эмпирическом и метафизическом смысле этого слова, может быть основана лишь на идеях личности и нации, с которыми должны быть согласованы и которым должны быть подчинены все групповые и классовые интересы. Нация есть некая идея, идущая вдаль, класс же есть интерес, по существу не превратимый в идею. Но идея интернационала и есть попытка превратить класс в универсальную идею, всепоглощающую и всепожирающую. Эта противоестественная, лжерелигиозная и антирелигиозная попытка разлагает всю иерархию реальностей, реальность и. нации, и человечества, и личности. Все тонет в стихийном опьянении идеей интернационального пролетариата, реальное и призрачное перемешивается. И ныне перед ответственным сознанием и мыслью стоит задача отделить реальности от призраков и фикций. Нельзя допустить смешения чистого экстаза и горения духа с одержимостью и стихийно-пьяным разгулом. Наряду с политическим и социальным строительством должны все время идти у нас духовная и культурная работа и творчество. Мы должны духовно бороться за личность, за нацию, за человечество с разлагающими, стихийно-хаотическими веяниями. И это будет истинным освобождением от рабства.

О ПОЛИТИЧЕСКОЙ И СОЦИАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ

I

В такое время, как наше, многие слова употребляются не критически и без определенного реального содержания. Словесные лозунги соответствуют известным настроениям и потому приобретают силу, но строгого смысла и содержания они могут быть лишены. Сейчас очень злоупотребляют выражениями «политическая» и «социальная» революция и на этом противоположении ориентируют разные точки зрения на происходящий в России переворот. Одни очень настойчиво утверждают, что в России произошла исключительно политическая революция, другие же требуют, чтобы политическая революция была продолжена в сторону социальной и как можно дальше на этом пути зашла. Для тех, которые стоят на второй точке зрения, революция только начинается, она еще впереди, пройден лишь первый подготовительный этап, за которым должны следовать дальнейшие этапы социально-классовой революционной борьбы. Социал-демократы не в силах выдержать последовательно точки зрения социальной революции, и даже у г. Ленина она представлена не в совсем чистом виде. Сами же социал-демократы очень любят говорить, что русская революция — буржуазная, а не пролетарская и не социалистическая, и по поводу происходящего безответственно склоняют слова «буржуазия» и «буржуазность». И они же настаивают, что эту буржуазную революцию сделал рабочий класс и что он должен в ней господствовать. Если под выражением «социальная революция» нужно понимать социалистическую революцию, то остается непонятным, как можно по существу буржуазную революцию превратить в социалистическую какими-либо насильственными, диктаторскими мерами, борьбой за политическую власть рабочего класса, не соответствующую его социальному весу в данный исторический момент. Выражение «буржуазная революция» во всех отношениях очень плохое, по моральным своим мотивам даже безоб-

разное выражение, и нужно признать, что буржуазная революция есть прогрессивный этап в историческом развитии народов. Сам Маркс признавал за буржуазией в высшей степени прогрессивную и революционную роль в истории". В сущности, буржуазная революция означает национальную, всенародную революцию, момент в исторической судьбе целого народа, в его освобождении и развитии. «Буржуазная» революция сейчас в России и есть не классовая, а сверхклассовая, всенародная революция, осуществляющая задачи общенациональные и общегосударственные. А если бы сейчас в России произошла «пролетарская» революция, то она была бы исключительно классовой, антинациональной и антигосударственной и привела бы к насильственной диктатуре, за которой по непреложному закону последовал бы цезаризм.

Когда происходит великий исторический переворот в жизни народа, то всегда есть в нем некоторая объективная линия, соответствующая общенациональным, общегосударственным историческим задачам, линия истинно творческая, к которой целый народ влечется инстинктом развития и тайным голосом своей судьбы. Истинная политика и есть угадывание этой национальной линии. И все, что срывает в сторону, должно быть признано не творческим, разрушительным и реакционным в глубочайшем смысле этого слова, нереальным, призрачным. Многое, представляющееся очень революционным, реально бывает реакционным. Лассаль признавал реакционными крестьянские войны и крайние течения реформационной эпохи; прогрессивной же признавал лишь лютеровскую Реформацию, которая была на современном языке «буржуазной», но совершала огромное всемирно-историческое дело. С этой точки зрения он признал бы глубоко реакционным русские большевистские и максималистские социалистические течения и лишил бы их всякого исторического значения. В революционном максимализме всегда отсутствует творческий исторический инстинкт, и никогда гений не влечется в эту сторону. И всякий, обладающий творческим историческим инстинктом, постигающий судьбу народов, должен признать реакционным срывом все максималистские социалиста-ческие течения в нынешний час исторического существования России. Эта истина блестяще подтверждается тем, что при более глубоком взгляде на происходящее у нас не оказывается никакого социального движения и нет никакой социалистической идеи. Социализм есть, во всяком случае, идея регуляции социального целого; он все хочет привести в соответствие с социальным организмом, он противится хозяйственной анархии. Но то стихийное массовое движение, которое именуется у нас социальным, не вдохновляется сейчас идеей социального целого, идеей регулирующей и организующей всю нашу народную хозяйственную жизнь; в нем явно преобладают интересы личные и групповые в ущерб целому, в нем нет самоограничения, в нем слишком много ко-

рыстного и захватного. Этот антисоциальный характер движения есть наследие старого режима, старого рабства, старого отсутствия навыков и свободной общественности, свободного подчинения личности целому. Временное господство этих течений может кончиться лишь такими призраками, как царство Сиона Иоанна Лейденского2 или Парижская коммуна. Но принудительное водворение «Царства Божьего на Земле» всегда пахнет кровью, всегда есть злоба и взаимное истребление. В таком максимализме есть глубокая религиозная и моральная ложь, не говоря уже о его социологической и исторической невозможности.

II

Политическая революция в России, столь страшно запоздалая, будет, конечно, иметь свою социальную сторону, как это бывает во всяком великом историческом перевороте. Перед Россией стоит задача очень серьезных, смелых социальных реформ, особенно в сфере аграрной. Политическая революция в России совсем не означает торжества старого «буржуазного» либерализма, который давно уже идейно разложился и не может никого вдохновить. И менее всего такой резко антисоциалистический тип либерализма подходит к русскому душевному складу. Россия вступает на путь политической свободы в поздний час истории, отяжеленная опытом западно-европейской истории, но легкая и свободная от собственного опыта и собственных связывающих традиций. Вступает она на этот путь в исключительной обстановке мировой войны, потрясающей основы современных обществ. И думается, что в России возможны и даже неизбежны смелые опыты социализации, совершенно внеклассовой, государственной, не похожей ни на какой доктринальный социализм. Грядущий день истории сотворит непредвиденное и, вероятно, обманет ожидания и «буржуазные», и «социалистические». Развитие капитализма в России не может уже быть подобно классическому английскому его развитию. Борьба против темных и злых сторон капиталистического развития должна у нас начаться в первоначальных стадиях этого процесса, и организованные рабочие не могут не оказывать воздействия на социальную структуру его. Это ясно должен осознать русский промышленный класс и этим сознанием уготовить себе творческую роль в социальном перерождении России. Идея «социальной революции» по существу не творческая идея, и она предполагает неизбежность социального катаклизма именно потому, что никакого творческого социального процесса, устраняющего зло, не происходило, а происходило лишь фатальное и неотвратимое нарастание социального зла. Классический марксизм и сложился под влиянием английского типа первоначального развития капита-

лизма, который в чистом виде явил злые стороны этого процесса. Но всякое социальное творчество предотвращает социальную революцию.

У нас необходимо напомнить о той выяснившейся окончательно истине, научной и философской, что социальная революция в строгом смысле слова вообще невозможна, ее никогда не бывало и никогда не будет. В этой области слово «революция» можно употреблять только иносказательно, лишь в очень расширенном смысле. Так, например, мы говорим, что в XIX веке великие технические изобретения были великой революцией, перевернувшей всю человеческую жизнь. Но по существу нужно сказать, что возможна лишь социальная эволюция с более или менее ускоренным темпом, возможны лишь социальные реформы, более или менее смелые и радикальные. Изменение социальной ткани обществ есть всегда длительный молекулярный процесс; оно зависит, с одной стороны, от состояния производительных сил, от экономического творчества, промышленного и сельскохозяйственного, с другой — от незримых изменений в человеческой психике. Творческое отношение человека к природе и творческое отношение человека к человеку, то есть творчество экономическое и творчество моральное, изменяет социальную ткань. Заговорами, бунтами, восстаниями и диктатурами ничего нельзя изменить в жизни социальной, все это есть лишь накипь. Насильственные эксперименты, производимые явочным порядком, лишь отбрасывают назад в социальном развитии. И для Маркса социалистическая революция, Zusammenbruch3 капиталистического общества, предполагает длительный процесс развития капиталистической промышленности — к ней ведут не диктаторски насильственные действия пролетариата, а объективная диалектика капиталистического развития, объективный экономический крах капиталистического хозяйства, концентрация, перепроизводство и кризисы. Марксизм не допускает такого социализма, при котором понизилась бы производительность труда. Социализм может тогда лишь заменить капитализм, когда он может оказаться более производительным. Но марксизм представляет собою крайне некритическое смешение точки зрения объективной эволюции, совершающейся неотвратимо и фатально, с точкой зрения субъективно-классовой, переоценивающей значение революционной активности пролетариата. И критика марксизма шла с двух сторон.

Ill

Марксистские Zusammenbruchstheorie" и Verelendungstheorie5 оказались несостоятельными со всех точек зрения. Эти теории не только научно неверны и совершенно устарели, но с ними связана и ложная моральная настроенность. Развитие капитализма пошло другими, 60-

лее сложными путями, смягчающими противоречия, ослабляющими зло, увеличивающими значение рабочего класса и его благосостояния внутри самого капиталистического общества. Поэтому социал-демократия подверглась роковому процессу «обуржуазивания». Да и идеалы ее в сущности всегда были буржуазными. Духовная буржуазность социализма, его рабство у социальной материи, его отрицание духовных ценностей, его неспособность подняться над ограниченной целью человеческого благополучия до целей более далеких и высоких, совершенно несомненна и обнаруживается все более и более. И менее всего можно искать противоядия против этой буржуазности в идее социальной революции, которая порождена рабством духа. Марксистская Zusammenbruchstheorie была построена по гегелевской диалектической схеме. Но в этой теории было все-таки больше уважения к факту социальной эволюции, чем у г. Ленина и большей части русских социал-демократов, которые в сущности соединяют старое русское народничество со старым русским бунтарством.

Мировая война поставила в исключительные условия хозяйственную жизнь народов и вызывает неотвратимый процесс государственной регуляции и социализации. Но этот военный социализм, этот социализм бедности, внеклассовой и государственной, не дает никаких жизненных оснований для возрождения идеи социальной революции. На этом горьком пути вырабатываются навыки, которые будут иметь значение для дальнейшего социального процесса, и вряд ли возможен после войны возврат назад, к совершенно неурегулированной хозяйственной жизни капиталистических обществ. Но это будет лишь новый фазис социальной эволюции, который ни к какому «социализму» в доктринерском смысле не приведет. Социализм, как он конструируется в социалистических доктринах, всегда будет или преждевременным, или слишком запоздалым. Когда наступит время для социализма, то он окажется уже ненужным и устаревшим, так как будет уже новая жизнь, не похожая на ту, которая преподносилась в социалистических мечтах, скр-ванных отрицательными связями с буржуазно-капиталистическим строем. В социалистической идее нет почти ничего творческого.

Многие из нас, русских критических марксистов второй половины 90-х годов, глубоко пережили крушение идеи социалистического Zusammenbruch'a, идеи социальной революции. Происходившая с тех пор идейная работа не оставила камня на камне от старых социальных утопий; она не только научно, но и религиозно их преодолела. Проблема социальная разбилась и6 была поставлена в связь с проблемой космической. Для людей духовного опыта и усложненной мысли стало ясно, что невозможна совершенная организация человеческой общественности на поверхности земли, изолированной от мирового целого, от всего божественного миропорядка. Между человеческой общественно-

стью и космической жизнью существует таинственный эндосмос и эк-зосмос7. И столь быстрое восстановление у нас и быстрая победа детски незрелой, смутной идеи социальной революции есть лишь показатель отсталости и малокультурное™ широких масс, не только народных, но и интеллигентских, идейного убожества тех кругов, которые со слишком большой гордостью именуют себя демократическими. Для всякого, дающего себе отчет в словоупотреблении, должно быть ясно, что не только у нас сейчас не происходит социальной революции, но социальной революции вообще никогда не произойдет в пределах этого материального мира. Но легко могут принять за социальную революцию социальную дезорганизацию и социальный хаос, восстание частей против органического целого. Это антисоциальное движение может показаться его сторонникам и противникам «революционным» в социалистическом смысле этого слова. И следует всеми силами выяснить, что захватная борьба за власть отдельных личностей, групп и классов не имеет ничего общего с природой социального процесса и социальных задач. В один день может пасть власть и замениться другой, да и то после длительного подготовительного процесса. Но в социальной ткани в один день не может произойти ничего, кроме психических и экономических молекулярных процессов и формулировки социальных реформ, подготовленных в соответствии с этим молекулярным процессом. И классам, настроенным враждебно к социализму, следовало бы освободиться от унизительного страха перед социальной революцией. Страх этот несет отраву в нашу народную жизнь. Классы, экономически господствующие, должны будут пойти на самоограничение и жертвы во имя социального возрождения русского народа. Но улова-ние на революционный социальный катаклизм, который мыслится как прыжок из царства необходимости в царство свободы, есть лишь смутное и бессознательное переживание эсхатологического предчувствия конца этого материального мира. До тех же таинственных времен и сроков может быть лишь социальная эволюция, лишь социальные реформы, регулирующие целое, но всегда оставляющие иррациональный остаток в социальной жизни, но никогда не преодолевающие до конца зла, коренящегося в жизни космической и в приливающих из ее недр темных энергиях. Перед Россией стоит задача социального устроения, а не социальной революции. Социальная же революция может быть у нас сейчас лишь социальным расстройством, лишь анархизацией народного хозяйства, ухудшающей материальное положение рабочих и крестьян. И перед теми бесконечно трудными и сложными задачами, перед которыми поставила Россию судьба, всякий розовый оптимизм был бы неуместен и даже безнравствен. Силы зла сильнее в этом мире, чем силы добра, и они могут являться под самыми соблазнительными обличьями и самыми возвышенными лозунгами. И русской демокра-

тии предстоит прежде всего пройти суровую школу самоограничения, самокритики и самодисциплины. Нас ждет не социальный рай, а тяжелые жизненные испытания. И нужен закал духа, чтобы эти испытания выдержать. Все социальные задачи — также и духовные задачи. Всякий народ призван нести последствия своей истории и духовно ответствен за свою историю. История же наша была исключительно тяжелая и трудная. И безумны те, которые, вместо того чтобы призывать к сознанию суровой ответственности, разжигают инстинкты своекорыстия и злобы и убаюкивают массы сладкими мечтами о невиданном социальном блаженстве, которое будто бы покажет миру наша несчастная, исстрадавшаяся бедная родина.

ПОЛОЖЕНИЕ РОССИИ В МИРЕ

Тех, которые обращают взор свой на Россию, как некую реальность, на национальное ее единство, тех волнует и беспокоит вопрос о ее положении в мире, среди других народов. Для людей твердого национального сознания и патриотической настроенности всегда имеют большое значение вопросы международной политики, они не могут быть в этом отношений беззаботны. Честь и достоинство России, ее положение в мировой жизни, ее историческое призвание и сила для его выполнения — все это вопросы очень реальные, очень сложные и ответственные. И к вопросам этим всегда были равнодушны люди интернациональной социалистической настроенности. Им йсе это казалось очень просто. Всегда ведь кажется просто то, реальность чего не ощущаешь. Для решения проблем международной политики наша социалистически настроенная интеллигенция совершенно не подготовлена и еще менее подготовлены для этого рабочие массы. В этом направлении никогда не работала мысль и сердце не билось сильнее от того, могущественна или слаба Россия как целое, обладающее единым ликом перед всем миром, соблюдено ли ее достоинство или она опозорена. Слишком мало думали у нас, в широких кругах, о всемирно-историческом призвании России и русского народа, о существовании его в мировой шири, о слове, которое она скажет миру, и духе, который запечатлеет на мировой жизни. Всемирность, мировая ширь всегда предсТавлялась нашему социалистическому и революционному сознанию исключительно как торжество интернационализма, как космополитическое упразднение всякой национальной идеи и даже самого национального существования. Весь сложный цикл проблем, связанных с устроением поверхности земного шара, с борьбой национальностей и империализмов, с малыми и большими историческими телами не только упрощается, но и совершенно отбрасывается. Проблемы эти имеют самобытную природу, они не сводимы на проблемы социальные и не

разрешимы никакими чисто социальными движениями, никакими изменениями в соотношении классов. Существует всемирно-исторический восточный вопрос, завещанный нашему поколению рядом столетий предшествующей истории. Никакое торжество демократии, никакой социальный переворот не может решить восточного вопроса, в котором сосредоточен целый ряд конкретных исторических вопросов — об отношении Европы к Азии и Африке, о судьбе Турции и балканских народов, о всемирно-исторических воротах, которые ведут с Востока на Запад и с Запада на Восток. Мировая война есть лишь трагически-острый момент в мировой проблеме Востока и Запада.

В нынешний исторический час Россия может пасть жертвой глубокого неведения в отношении к этим мировым вопросам и от неведения рожденных упрощающих иллюзий. Русский народ слишком долго содержался в рабстве и терпел это рабье существование, сузившее его горизонты, замыкавшее его в темном незнании. Старая власть, разлагавшаяся и летевшая по наклонной плоскости, бессильна была разрешить мировые проблемы, которые стояли перед Россией; она все время балансировала на краю измены и предания отечества. И она не давала русскому народу возможности просветиться, подготовиться к решению судеб России и взять на себя ответственность. Рабство это коренилось в душевной пассивности русского народа. И сейчас та же пассивность и та же безответственность чувствуется в выпущенных на свободу революционно-максималистских страстях. Возложить ответственность за решение всех острых и болезненных вопросов, поставленных мировой войной, на международный пролетариат, на социалистический интернационал — значит снять с себя всякую ответственность и жить в мечтах и иллюзиях, в которых нет ни грана реальности. Но за эту безответственную мечтательность русскому народу придется слишком жестоко расплачиваться, пробуждение от грез может оказаться слишком ужасным. Безумно возлагать решение конкретных исторических задач на силу, которой не существует и которая предносится в мечтах. Сербия, Бельгия и Польша не могут поставить решение своей судьбы в зависимость от несуществующего интернационала. Фактически это значит для этих истерзанных и раздавленных стран, что судьбу их будет решать пролетариат германский, который пока не обнаруживает никаких склонностей к интернационализму. На практике интернационализм сейчас в России означает защиту Германии и германского социализма, настроенного наиболее империалистически и националистически против Франции и Англии, против французского и английского социализма. Пока что устанавливается не всемирное братство пролетариата, а лишь братство пролетариата русского и германского. Не чудовищно ли это, не слишком ли это походит на братские чувства представителей старого режима к германскому правительству, на их недоверие и вражду к Франции

и Англии? Судьба России отдается во власть фикций и призраков, ее хотят защитить силой, которая не существует и не обнаруживает никаких признаков реальности ни в чем, кроме грез русских социал-демократов. Реальные же силы подлинной истории продолжают действовать и действуют против России, уготовляя ей унижение и позор. Если даже допустить, что после войны восторжествует интернационал, то уж никак нельзя допустить, что он восторжествует до окончания войны, во время войны. Пусть Германия реально обнаружит свой интернационализм! Пока же она занимает нашу территорию, она раздавила несколько стран, она все еще чувствует себя победительницей. От русских грез, мечтаний и утопий может оказаться раздавленной и Франция, и тогда вечный позор падет на Россию.

Существуют международные отношения, международные задачи и международные обязательства, как неустранимая реальность. Эта реальность заставит себя признать и пробудит от сновидений. В России не может установиться социальной республики, изолированной от мира в своей интернационалистической настроенности. Русских зеленых мальчиков из интеллигенции и народа суровыми мерами излечат от безответственной мечтательности и принудят к сознанию реальностей. Это нанесет страшный удар России как великой державе, повергнет русский народ в унижение и нищету, но от мечты об интернационале излечит надолго. Русский интернационализм, который ныне у нас в такой моде, не соединяет нас с народами Европы, а окончательно нас от них отъединяет. Мы вновь рискуем остаться уединенным Востоком, и на нас по-прежнему народы Запада будут смотреть, как на азиатов, неподготовленных к вхождению в культурную жизнь Европы. Интернационализм не соединяет нас с Германией, но отъединяет нас от Франции и Англии. Отношение к России было унизительным при старом режиме, неспособном поддерживать наш престиж. Оно может оказаться еще более унизительным после происшедшего переворота. Если в целом народе нет воли к поддержанию чести, достоинства, величия и силы своей родины, то никакое правительство, никакая кучка людей более высокого сознания не может ничего сделать. Но воля русского народа неизвестна, народ не сказал своего слова. И верю, что оно было бы иным, чем слова тех, которые узурпируют волю народа и себя признают голосом народа, будучи меньшинством. Сейчас происходит такое же насилие над волей русского народа, как и при старом режиме. Воля целого народа есть некое качество, а не механическое количество, и истинная воля народа должна считаться со всей историей народа, с его далеким прошлым и далеким будущим, а не с одними интересами и инстинктами сегодняшнего дня. Воля исторического народа не может быть ясно выражена в разгаре страстей, в борьбе корыстей, в восстании частей против великого целого, уходящего своими корнями в вечность. В та-

кие моменты отдельные личности могут лучше сознавать всенародные цели, всенародную идею, чем массы. Но эти отдельные личности должны иметь поддержку в народной массе. Нельзя принудить свободный народ любить свою родину, защищать ее, думать о далеких целях ее существования на земле. Сам народ должен свободно сознать это и определить свою волю к высшей цели. Но не следует скрывать того, что положение России перед лицом мира ныне поистине трагическое и ужасное, она может быть опозорена духовно и обобрана материально. И к ответу будут призваны социальные мечтатели и сновидцы. Нельзя допустить одиночества России в мире. Она должна иметь союзников в Европе и такими союзниками могут быть лишь Англия и Франция. Она должна быть верна союзникам и преследовать общие цели. Лишь тогда она реально, не мечтательно войдет во всечеловечество, в мировую культуру, в мировую ширь. Мечтательный же интернационализм оттесняет нас в Азию и уединяет нас. Он обрекает нас на одинокий позор. Да не будет этого, да восстанет против этого русский народ, который спасал Россию в смутную эпоху и в отечественную войну! Да проснется в нас дух свободного, рыцарского гражданства!

2 мая.

ВЛАСТЬ И ОТВЕТСТВЕННОСТЬ

До революционного переворота у нас был длительный кризис власти. Старая власть перестала быть национальной и государственной, она стала во враждебное отношение ко всей нации и была низвергнута в небытие порывом всей нации. Всенародная революция выдвинула временное правительство, которое должно выражать максимум национального и государственного единства, должно вести линию исторических задач, соответствующих уровню общественного развития России. Власть имеет объективную природу, она не может быть совершенно субъективной и произвольной, партийной и классовой. Когда она делается такой, власть вырождается и падает. Старая христианская мудрость учила, что всякая власть от Бога1. Эту истину неверно было бы истолковывать в том смысле, что божественна и мистична самодержавная монархия или иная какая-нибудь определенная форма государственной власти. Истину эту нужно понимать так, что всякая власть по природе своей божественна и мистична, если она исполняет свое объективное назначение, если она выражает общегосударственную и общенациональную природу, если она хаос превращает в космос, полагает предел торжеству злой воли, организует народную жизнь. В этом смысле власть в демократических республиках так же божественна и мистична, как и всякая другая власть, соответствующая своему назначению. В природе власти и в отношении, которое она к себе вызывает, есть тайна, которая не может быть рационально постигнута. Власть может перерождаться в злое начало, в самоутверждение, и тогда она изменяет своим божественным истокам и своему назначению, тогда она перестает быть служением. Такое злое перерождение власти долго, слишком долго происходило при старом режиме. И нужно прямо сказать, что власть временного правительства, столь неустойчивая и преходящая, более божественна, более согласна с вечной природой власти, чем власть Николая И, опиравшаяся на столь древние устои, чем власть его

временных правительств. Власть по природе своей и по назначению своему не есть право, не есть привилегия, не есть интерес. Власть есть обязанность, бремя и служение. В самодовлеющей и самоутверждающейся борьбе за власть есть всегда великая неправда. Ибо всякий берущий на себя бремя власти прежде всего возлагает на себя великую ответственность. Взявший бремя власти не может уже смотреть на все с точки зрения части, с точки зрения группы, класса, партии, с точки зрения оппозиции частной силы против целого. Он вступает в таинственную, неведомую со стороны жизнь великого целого, жизнь целого народа и целого государства, вступает не только в данное мгновение его существования, но в его исторической длительности, в связи времен. Взявший бремя власти обязан думать об огромном целом, организовать его, не допускать распадения целого, окончательного восстания частей против этого целого. К этой тайне целого, целого народа и целого государства, приобщается лишь тот, кто берет на себя ответственность. Власть неотделима от ответственности, безответственная власть должна пасть, она должна быть низвергнута. Старая власть потому и пала, что она не могла нести ответственности за судьбу России, что она безответственно губила Россию, толкала ее в пропасть.

Можно критиковать наше временное правительство с разных точек зрений, но несомненно» что в нем есть высокоразвитое чувство ответственности, оно веяло на себя ответственность за великое целое, именуемое Россией, в самый трудный момент русской истории и готово было нести эту ответственность до конца. Временное правительство выражало линию движения объективно-государственную и объективно-национальную, линию движения великого целого. Оно озабочено судьбой России, осуществлением насущных исторических задач. Временное правительство, выдвинутое русской революцией, имеет оригинальные черты, отличающие его от временных правительств других революций. В нем нет самодовлеющей любви к власти, нет самоутверждения, нет ничего диктаторского. Скорее его можно было бы упрекнуть в слишком большой гуманности и мягкости, почти в толстовском непротивлении. Оно — жертвенно, совершенно бескорыстно и несет власть, как бремя и обязанность. Оно ничего не хочет урывать для себя. Оно ответственно за целое, оно поглощено тяжелыми думами об устроении России, о ее защите, о предотвращении анархии. В этом «буржуазном», по безответственной уличной терминологии, правительстве есть что-то характерно русское, русская нелюбовь к властвованию, готовность отказаться от власти, если это нужно для России. Временное правительство держит власть не из чувства права и корысти, а из чувства обязанности и ответственности. В данный исторический момент власть в России есть крест, и неохотно решаются его возложить на себя.

Получается невозможное положение. Те социал-демократы, которые враждебны временному правительству, устраивают против него демонстрации и хотели бы его свергнуть, борются за власть, как за право и привилегию, но боятся власти и не решаются взять на себя ответственность, связанную с властью. И нужно сказать, что это нежелание и боязнь взять на себя ответственность власти не есть только порождение трусости и нерешительности, это имеет более глубокие реальные корни. Власть в руках социалистов, стоящих на классово-пролетарской точке зрения, и не может быть ответственной. Эта власть не могла бы в своем управлении стоять на точке зрения огромного целого, носящего имя Россия, по существу не могла бы быть общенациональной и общегосударственной. Она на все принуждена смотреть лишь с точки зрения интересов части. Приобщение к тайне власти, конечно, должно было бы несколько изменить природу тех, которые ныне стоят на чисто классовой точке зрения и не имеют попечения о целом. Но этого-то они и боятся, этого-то они и не хотят. Тот, кто входит в правительство, фатально делается государственником и смотрит с государственной точки зрения на то, на что раньше смотрел с точки зрения частной. И социал-демократы боятся сделаться предметом безответственной оппозиции, отстаивающей интересы части, боятся замарать свою социа-диетическую чистоту, свои красные социалистические одежды. Устраивать Россию в тот час ее существования, когда необычайная революция соединилась с необычайной войной, когда власть получает такое страшное наследие от старой власти, не только трудно, но и страшно. Социал-демократы хотели оставить за собой сладость безответственного и чистого исповедания своих отвлеченных учений. Но всякая власть в мире есть жертва чистотой во имя ответственности за судьбу народов и государств. И нужно сказать, что в некоторых отношениях «меньшевики» хуже «большевиков», так как они двойственны и боязливы. Безнравственно желать власти и не желать ответственности. Это есть отрицание великой тайны целого, тайны национального и государственного бытия, за которое жестоко карает история.

Не только ныне не может властвовать рабочий класс в России, но и никогда не может властвовать никакой класс Природа власти—сверхклассовая. Классовое господство разлагает власть. Социалист, вошедший в правительство, будет так же защищать гражданские права буржуа, как и всякий другой министр, он должен заботиться о продовольствии всех классов населения, о безопасности и обороне русского государства, об организации полиции, поддерживающей порядок, о суде, обеспечивающем права граждан, к каким бы классам они ни принадлежали. Всякая власть должна быть сильной — бессильная власть есть бессмыслица, и она ни к чему не нужна. Пример бессильной власти был явлен в последние времена старого режима. И особенно сильной долж-

на быть власть в эпоху такого кризиса, который переживает сейчас Россия. Но сильная власть должна пользоваться доверием и иметь поддержку в народе. Она должна чувствовать, что выражает ту среднюю линию воли целого народа, которая одна только и может вывести Россию из кризиса. Власть ответственна, когда на нее возложили ответственность за управление страной, когда ей предоставлена свобода действия и не вмешиваются в каждый ее шаг. Мания недоверия, которой сейчас отравлен русский народ, разлагает не только власть, она разлагает Россию, она убивает душу народа. Эта безответственная проповедь недоверия повсюду, это разыскивание «буржуазности» есть величайшее зло наших дней. Принцип демократии, понят у нас прежде всего как недоверие и подозрительность ко всякому проявлению личного начала. И это есть наследие старой России, переживание старого рабства. Проповедь недоверия солдат к офицерам и генералам разлагает армию и ставит Россию в положение беззащитное. Проповедь недоверия к «буржуазии» и «буржуазному» правительству разрывает Россию на части, хочет уничтожить всякое воспоминание о народном единстве. И это — рабья проповедь. Выходит даже, что после революционного переворота недоверие сделалось больше, чем при старом режиме. Первые дни русской свободы отравлены. Проповедь недоверия отрицает человека в России, достоинство личности, она отрицает русский народ. И для спасения России и русского человека должно наступить нравственное отрезвление и оздоровление, суровое сознание нравственной ответственности. Нравственная и религиозная аскеза должна положить предел безответственным и распущенным оргиям социальной мечтательности.

8 мая.

РОССИЯ И ЗАПАДНАЯ ЕВРОПА*__

I

Мировая война должна способствовать настоящему сближение России и Европы. Мы живем в момент более глубокого соприкосновения восточного и западного человечества, чем время наполеоновских войн. Россия окончательно вовлечена в круговорот мировой жизни и органически входит в Европу, как ее неотъемлемая часть. Кончается исторический период изолированного и замкнутого существования России, как некоего Востока, противополагаемого Западу. Сближает Россию с Западной Европой и небывалый союз ее с «Францией и Англией и небывалая борьба ее с Германией и АвстролВецірией. Существование России делается мировым, приводится в соответствие с ее положением в мире. Уже сами потребности мировой борьбы принуждают Россию стать на уровень европейской материальной и психической вооруженности. До сих пор Россия представлялась Европе угрозой, в ней видели чуждую и таинственную силу, но Европа не принимала России внутрь себя. Западная Европа сообщала России свою цивилизацию, но ничего не хотела и не рассчитывала получить от нее, кроме сырья. На русское государство смотрели, как на государство полуазиатское. Существование самобытной русской культуры Западная Европа не принимала всерьез. Душу России на Западе не умели понять. И наша соседка Германия, которая особенно претендовала цивилизовать Россию, менее всех хотела признать существование самостоятельной русской культуры. Германская самоуверенность не допускает и мысли о том, что германцы могли бы получить кое-что духовно от России. На Россию смотрели исключительно как на предмет эксплуатации. Но Россия и сама недостаточно сознавала, что она может что-нибудь дать Западной Евро-

* Статья эта была написана до переворота, происшедшего в России, но тема ее — вечная, и она нисколько не устарела от того, что произошло.

пе; в ней преобладало или ученическое и мечтательное отношение к Западу, или отталкивание от него и изоляция в восточном самодовольстве. Западническое наше сознание считало нужным лишь учиться у Запада, заимствовать западную культуру и смотрело на русский народ, как на народ, который проходит начальную школу. В этом была доля истины, хотя и не творческой. Славянофильское же сознание изолировало Россию от Западной Европы, противополагало ее ей и утверждало восточную замкнутость России как самодовлеющий высший тип. И в идеологиях русского радикального народничества не чувствовалось мировой шири и всегда была провинциальная замкнутость. Широкие круги левой русской интеллигенции не стояли на высоте европейской культуры, в них преобладали восточные черты.

Ни в западничестве, ни в славянофильстве Россия не приобретала мирового значения. Восток и Запад оставались разорванными и противоположными. Для одних Россия была исключительно Востоком, хотя и христианским, и они не хотели взять на себя круговой ответственности за судьбу европейской культуры; для других Россия должна сделаться исключительным Западом, и они не берут на себя ответственности за своеобразие России. Но Россия по фактическому своему положению в мире и по своей задаче в мире есть великий Востоко-Запад, она стоит в центре двух миров, двух всемирно-исторических потоков. По всей своей истории, по всему своему складу она принадлежит и Европе и Азии, и Западу и Востоку, она соединяет в себе два противоположных начала. Россия призвана приобщить к европейской культуре совершенно новое начало и этим расширить и углубить ее. В совмещении двух исторических миров — источник богатства и сложности русской души и всех противоречий русской природы. Вся русская культура—а она бесспорно существует, хотя и в недостаточно развитом еще виде — есть культура восточно-западная, совмещающая в себе два начала. Но в этом источник величайших трудностей, стоящих на пути созидания русской культуры. В чистом и отвлеченном виде создать западную культуру в России невозможно, но также невозможно оставить Россию в исключительно восточной культуре или восточной некультурности. В западно-европейском смысле Россия легко может показаться неудачницей. Россия — очень трудная страна, и трудности ее недостаточно понимают не только иностранцы, но и сами русские. У западных народов есть бульшая гладкость духа, меньше противоречий. В России, в русской душе всегда происходит противоборство двух стихий — восточной и западной. Но и в самой восточной стихии происходит разделение на более крайний, нехристианский Восток и Восток менее крайний, христианский. В глубине души русского народа живет не только христианский и славянский Восток, но и Восток монгольский, вошедший внутрь России со времени татарского ига.

540 II

Россия должна остаться и Востоком, если она не хочет окончательно утратить свою самобытность и оригинальность; и она же должна победить в себе крайний и исключительный Восток, вечно притягивающий ее вниз, в темную стихию, если она не желает окончательно утратить мирового значения и выпасть из мировой культуры. Не напрасно Вл. Соловьев ставил свой вопрос России:

Каким ты хочешь быть Востоком, Востоком Ксеркса иль Христа?1

И нужно сказать, что в самом русском христианстве, в русском преломлении православия есть элементы крайнего Востока, и они тянут Россию вниз, мешают ее подъемам, не подпускают ее к активной роли во всемирно-историческом процессе. Крайний же Запад в России всегда был или элементарным ученичеством, или интернациональной бесцветностью. Крайний Запад есть у нас лишь обратная сторона крайнего Востока, реакция против крайнего Востока, а не положительное творчество. Германские идеологи видят в Германии центральную Европу и считают Германию носительницей центрально-европейской идеи. С бблыпим основанием можно видеть в России центр Востока и Запада и считать Россию носительницей восточно-западной идеи. И идея эта по существу более универсальна, чем германская идея. Россия сознательно должна быть великим Востоко-Западом, соединителем двух миров. Она призвана создать особый тип культуры, синтезирующий противоположные начала, и основы такого типа культуры уже явлены. Миссия России — приведение человеческой культуры к единству, ее окончательная универсализация, выведение ее за пределы замкнутой и самодовлеющей Европы. Крайний Восток для Европы чужд, непонятен и неприемлем: Европа ничего не может с ним доделать. Лишь через Россию Восток и Запад могут приблизиться друг к другу. Не случайно, не напрасно Россия владеет значительной частью Азии. И есть какой-то исторический смысл в том, что на долю России выпало претворить в себе восточную стихию, просветить и очеловечить ее. Если Россия и Восток, то Восток — человечный, а не бесчеловечный, призванный явить из своих недр образ человека.

Такое понимание положения России и ее задач должно вести к преодолению и славянофильства, и западничества. Распря Востока и Запада в русской мысли и жизни должна быть прекращена более высоким и творческим типом мысли и жизни. Мы должны преодолеть двойной страх — страх остаться Востоком и страх обратиться к Западу. Россия — европейское государство, и она должна быть во всех отно-

шениях вооружена западной техникой, которая не может быть национальной. Но все народы вступают в семью европейских государств и культур со своеобразным и оригинальным образом. Россия же должна внести еще более резко своеобразный и оригинальный образ. И Запад есть некое единство в многообразии, а не безобразное и безобразное единство. Вл. Соловьев уже пытался выйти из противоположения ела-вянофильства и западничества, но задачу эту он слишком связывал с соединением церквей и, быть может, слишком уклонялся к католичеству. Центр тяжести вопроса лежит не в формальных различиях и сходствах церквей, а в разных типах духовного опыта и разных типах культуры. Достоевский пытался раскрыть русскую всемирность и значение России для Запада и Запада для России. Но у него самого была глубокая тяга в восточную стихию, которой потом очень злоупотребляли. Утверждение России как восточно-западного центра всегда представляло большие трудности, и очень легок был срыв в ту или другую сторону. Но все будущее России и вся роль ее в мировой жизни зависят от того, сумеет ли она преодолеть в себе крайний Восток и соблазны погружения в чисто восточную стихийность* и вместе с тем не превратиться в крайний Запад, утратив свою оригинальность. Вера в то, что Россия может сказать миру новое слово и что в ней может раскрыться что-то неведомое и крайнему Западу, и крайнему Востоку, основана лишь на встрече и взаимодействии в душе России и в ее историческом теле двух миров, двух всемирно-исторических начал и культурных типов. Народному духу, в котором произошла эта встреча и это взаимодействие, должно многое раскрыться, в нем должно быть знание одного и знание противоположного. Это значит, что Россия бесконечно дорожит Западной Европой, страной «святых чудес»2, ее культурой и ее ценное-тями, но что она может лучше и острее самой Западной Европы сознать ограниченность и односторонность западно-европейской культуры и почувствовать неизбежность ее кризиса. Русский дух всегда видит пределы и концы, он не остается в середине, как дух западно-европейский, и это есть признак того, что Россия представляет и другой мир, а не замкнута в одном мире. Но это не значит, конечно, что Россия не должна учиться у более старой европейской культуры и не должна европеизироваться во внешних формах своей жизни.

Ill

Эта русская сложность, это богатство духа, это знание противоположностей и полярностей раскрывается в величайшем русском гении

* В стихийном развитии русской революции сказываются черты крайнего Востока, нелюбовь к культуре и эволюции.

и гении всемирном — Достоевском. Дух Достоевского и творчество его не могли бы быть порождены ни чистым Западом, ни чистым Востоком. На Востоке нет такой острой постановки проблемы человеческой судьбы, таких откровений о человеческой природе, такого чувства личности, как у Достоевского; на Западе же нет таких опасных полярное-тей, такого крайнего и радикального духа, такой устремленности к конечному и последнему, такой невозможности удовлетвориться всем средним, всякой устроенностью. Достоевский выражает противоречия и богатства русской души, ее подъемы и падения, ее трудности на пу־ тях устроения жизни, созидания культуры. Именно Достоевский говорит о том, что Россия может открыть Западной Европе много нового, неведомого ей. Но надежды, связанные с Россией, всегда имеют обратной своей стороной и опасения, ею внушаемые. Поистине русский дух— самый небезопасный дух. Какой безопасный, какой гладкий и непротиворечивый дух германский, германский монизм! Это — одна линия по сравнению с русским духом. «Вильгельм Мейстер» и «Братья Карамазовы» — вот разница духа германского и духа русского! Германцам легче было создавать свою культуру не только по внешним условиям, но и по внутреннему строю их духа. Противоречие у русского народа идет до самой глубины и затрудняет выявлять себя во внешнем строе общественности и культуры. Может даже остаться впечатление, что русский народ хочет оставить всю свою духовную энергию в глубине и внутри и не хочет ее выявить во внешних действиях, в делании истории. Многое в Достоевском должно быть преодолено, как русский соблазн. Во многих отношениях действие Достоевского было вредным. Но он останется навеки величайшим выразителем русского духа и пророком мирового значения России. Отношение Достоевского к Европе было более сложное, иное, чем у старых славянофилов и новейших их продолжателей. Для выражения своего отношения к Западной Европе он находил такие огненные слова, каких не находили чистые западники. Вспомним хотя бы то, что говорил Версилов в «Подростке»3. Достоевский, которого не без основания считают славянофилом, почвенником, восточником, умел выразить русскую тоску по Европе и русское благоговейное отношение к ее ценностям и святыням. Русские могут глубже оценить западные святыни, чем сам Запад.

Мировая война ставит перед русским сознанием вопрос о мировом призвании России, о том, 4τό может Россия дать Западной Европе, а не только получить от нее. России предстоит более тесная совместная жизнь с Западной Европой. Призвание же каждого народа определяется тем, чтб он может дать, а не тем, 4τό он принужден брать. И вот ясно должно быть сознано, что чистое западничество в России ничего не может дать Западу, ибо оно есть лишь ученичество, лишь заимствование у Запада. Для Западной Европы не интересна западническая сторо-

на в русской культуре, ей не интересно свое собственное в отраженном виде. Вряд ли может, например, заинтересовать англичан позитивизм на русской почве, русское отражение Милля или Спенсера. Вряд ли немцев может заинтересовать их собственная неокантианская философия на русской почве. Вряд ли интересен для западных людей русский марксизм. Но людей Запада очень интересуют Толстой и Достоевский, оригинальная русская литература, зачатки самостоятельной русской философии у Вл. Соловьева и др., своеобразная религиозность русского народа, особый склад русской души, непохожий на западный, отразившийся и на всем облике русской интеллигенции. В Достоевского и в Толстого давно уже западные люди вчитывались и прислушивались к их голосу, в них почувствовали онисвет с Востока. Русская литература была фактом, возносившим русскую культуру до значения всемирного. Это должны признать и немцы, любившие делать вид, что русские — низшая раса. Во всем русском духовном складе есть много неповторимо-оригинального, интересного и поучительного для Западной Европы, того, что сближает настоящим образом Россию и Западную Европу. Ибо каждая страна органически входит в европейскую культуру, претендуг кицую на всемирность, не тогда, когда она лишь заимствует и проходить элементарную школу, а тогда, когда начинает давать свое, обогащает мир новым типом культуры. Русский народ входит позже других в семью европейских народов, но он должен дать не меньше других, ибо в нем приобщается к европейской культуре целый новый мир׳, еще не раскрывший своих богатств. Это сознание возлагает на русский народ великую ответственность. Образ России официальной долго закрывал образ России истинной. Русский народ должен окончательно преодолеть в себе тьму крайнего Востока, выйти из состояния замкнутости должен перестать бояться европеизации внешних форм жизни, должен обратить лик свой к Западной Европе, но не для того, чтобы обезличиться и обесцветиться, а для того, чтобы явить миру свой собственный лик и нести в мир свою правду и красоту, доныне столь искаженную и затемненную.

О БУРЖУАЗНОСТИ И СОЦИАЛИЗМЕ

I

Многие слова, ныне получившие широкое уличное употребление, носят характер магических заклинаний; многие формулы, пущенные ныне в ход, носят сакральный характер и принимаются массой не только без критики, но и без понимания. К таким закпинательно-магическим словам принадлежат слова «буржуазия» и «буржуазность». Слова эти ныне царят над массой, масса находится в рабстве у этих слов, смысл которых ей не может быть достаточно понятен. Слово падает в темную среду, не подготовленную к восприятию сложных мыслей, и оно не просветляет ее, оно лишь увеличивает тьму. Заклинание пробуждает какие-то инстинкты, соответствует каким-то интересам, но никаких ясных понятий и идей с ним не связывается. Что понимают под «буржуазией» в нынешний день? Под «буржуазией» понимают не просто промышленный класс, не просто капиталистов, не «третье сословие». Ныне у нас категория «буржуазности» употребляется в несоизмеримо более широком смысле. Вся Россия, все человечество делятся на два непримиримых мира, два царства—царство зла, тьмы, дьявола—буржуазное царство и царство божеское, добра, света — царство социалистическое. В этой психологии по-своему переживается старое, вековое религиозное деление и противоположение, но в искаженной форме. Социал-демократы, отравившие рабочую массу истребляющей иена-вистью к «буржуазии» и «буржуазности», употребляют эти слова в социально-классовом, материалистическом смысле, но придают своей социально-классовой точке зрения почти религиозный отпечаток. Этот позитивно-материалистический, социально-классовый смысл слова не может быть выдержан до конца. И социалисты-материалисты вынуждены признать, что «буржуазность» есть известная психическая настроенность, известная жизненная оценка, не столько состояние социальной материи, сколько отношение к ней человеческого духа. «Буржуаз-

ная» настроенность и «буржуазная» оценка могут быть и у человека, не принадлежащего к буржуазному классу, не имеющего никакой собственности, и, наоборот, у буржуа по своему классовому положению может и не быть такой «буржуазности». Совершенно бесспорно, что «буржуазность» есть состояние духа человеческого, а не социально-классовое положение человека, — она определяется отношением духа к материальной жизни, несвободой духа и бессилием духа преодолеть власть материи, а не самой материальной жизнью.

Великими борцами против буржуазного духа в XIX веке были Ницше и Ибсен, которые не были социалистами, не имели никакого отношения к пролетариату и сейчас, наверное, были бы сопричислены к царству «буржуазии», ибо сейчас уличная мудрость причисляет к «буржуа» всех людей духа. Быть может, самым ярким выразителем антибуржуазного духа в русской литературе был реакционер К. Леонтьев — все дело его жизни было борьбой против надвигающегося серого царства мещанства. Дух его был менее «буржуазен», чем дух всех «большевиков» и «меньшевиков», добивающихся серого, благополучного земного рая. Во Франции есть замечательный писатель Леон Блуа, своеобразный католик, реакционер-революционер, не имеющий ничего общего с социализмом, и он восстал с небывалым радикализмом против самих первооснов буржуазности, против царящего в мире буржуазного духа, против буржуазной мудрости. Он, как христианин, вскрыл метафизические, духовные основы буржуазности и постиг мистерию буржуа как противоположность мистерии Голгофы. «Буржуа» видимое всегда предпочитает невидимому, этот мир — миру иному. Ницше сказал бы, что «буржуа» «ближнее» всегда любит больше, чем «дальнее». Дух буржуазности противоположен горнему духу Заратустры. Ибсен сказал бы, что духу буржуазному противоположен дух того человека, который стоит на жизненном пути одиноко. Духу буржуазному противоположен глубоко и существенно не дух социа-диетический и пролетарский, а дух аристократический. Буржуазное царство есть царство количеств. Ему противостоит царство качеств. Дух буржуазный все строит на благе, благополучии и удовлетворении, дух же, полярно ему противоположный, все должен строить на ценностях, должен тянуться к великой духовной дали. Поэтому буржуазный дух не любит и боится жертвы, дух же антибуржуазный в основе своей жертвенный, даже когда утверждает силу. Буржуазность не создана социализмом, она создана старым, дряхлеющим миром. Но социализм принимает наследие буржуазности, хочет приумножить и развить его и довести дух этот до универсального торжества. Социализм есть лишь пассивная рефлексия на буржуазный мир, целиком им определяющаяся и от него получающая все ценности. В нем нет творческой свободы.

Идеал окончательного устроения этого мира и окончательного довольства и благополучия в этом мире, убивающий жажду мира иного, и есть буржуазный идеал, и есть предел буржуазности, всеобъемлющее и справедливое распределение и распространение буржуазности по земле. Буржуазный дух — прежде всего антирелигиозный дух. Буржуазность есть антирелигиозное довольство этим миром, желание утвер-. дить в нем вечное царство и прикрепить к этому царству дух человеческий, предпочтение мира — Богу. И сама идея Царства Божьего на Земле, в этом трехмерном, материальном мире, есть буржуазное искажение истинного религиозного упования. В старом еврейском хилиаз-ме1 была буржуазность, которая перешла и в новую его социалиста-ческую трансформацию. Буржуа чувствует себя исключительно гражданином этого замкнутого мира и этой поверхностной земли, ему чуждо гражданство небесное, гражданство иных миров. Для буржуа небо всегда исключительно приспособлено для интересов земли, мир иной — для интересов мира сего. Такова и религиозность буржуа. И поистине антибуржуазен тот, кто ценность ставит выше блага, внутреннее выше внешнего, жертву выше удовлетворения, качество выше количества, дальнее выше ближнего, мир иной выше мира этого, личность выше безличной массы, кто Бога любит больше мира и самого себя. Это и есть столкновение двух полярных мировых начал. Буржуа есть истребитель вечности во имя временности, раб времени и материи. Лесть миру, лесть человекам и человеческой толпе и есть основное его свойство. Внутренняя свобода духа, победа над властью временности и материальности и есть преодоление «буржуазности». Христос осудил богатство как рабство духа, как прикованность к этому ограниченному миру. Смысл этого осуждения не социальный, а духовный, обращенный к внутреннему человеку, и он менее всего оправдывает зависть и ненависть к богатым. Эта зависть и ненависть есть буржуазное движение человеческого сердца и обнаруживает все то же рабство человеческого духа.

И нужно решительно сказать, что в социализме нет ничего противоположного духу буржуазности, нет никакого противоядия против окончательного воцарения буржуазности в мире. Рабочий может быть не менее типичным буржуа, чем промышленник или купец, его экономически угнетенное положение не гарантирует ему никаких духовных качеств, оно слишком часто лишает его благородства. Буржуазность не зависит от принадлежности к классу, хотя целые классы в средней мае-се своей могут быть захвачены духом буржуазности. В сущности всякая классовая психология — буржуазна, и буржуазность побеждается лишь тогда, когда человек возвышается над классовой психологией во

имя высших ценностей, во имя правды. Рабочие и крестьяне в своей чисто классовой психологии, в своих интересах так же духовно буржуазны, как промышленники, купцы или аграрии. И это не меняется от того, что интересы первых могут быть более справедливы, чем интересы вторых. Для классового социализма, претендующего на творчество новой культуры, фатально то, что все высшие ценности, ценности духовной культуры, ценности «наук и искусств» созданы буржуазией в социально-классовом смысле. Рабочий класс не создал никаких ценностей, не обнаружил никаких зачатков творчества новой культуры, нового духовного типа человека. Он все заимствует у буржуазии, питается ею духовно и фатально «обуржуазивается» по мере роста своей культурности, своей сознательности, своего приобщения к благам цивилизации. За пятьдесят лет своего наиболее героического существования социалистический пролетариат — этот «класс-мессия», ничего не сотворил. В сфере религиозной сознательный социалистический пролетариат усвоил себе старый буржуазный атеизм и старую буржуазную материалистическую философию, в сфере моральной — старую буржуазную утилитарную мораль, в сфере жизни художественной он унас-ледовая буржуазную отчужденность от красоты, буржуазную нелюбовь к символизму и буржуазную любовь к реализму. Уровень пролетарской культуры не поднимается выше самого старого, банального и для более культурного слоя давно разложившегося «просветительства». Идейное убожество социалистического движения поразительно. Так ли вступало в дряхлеющий мир христианство с благой вестью о новой жизни? Где можно найти признаки оригинального пролетарского творчества? Не порыв творчества, а позыв интереса управляет классовой психологией. Сама ценность социализма создана буржуазией, буржуазным культурным слоем, к которому принадлежали и первые социалисты-утописты, и Маркс, и Лассаль, и Энгельс, и русские идеологи социал-демократы, и социалисты-революционеры. Для пролетариата социализм есть истолкование его интересов и непосредственных инстинктов. Лишь для идеологов из культурного буржуазного слоя он был идеей, ценное-тью. Как интересы и корыстные инстинкты какого-либо класса могут превращаться в идею или ценность для отдельных выходцев из других классов, это и есть самая интересная проблема психологии и идеологии социализма.

II!

Социализм и есть идеал окончательной буржуазности, буржуазности справедливой и повсеместно распределенной, идеал вековечного закрепощения этого мира в буржуазном благоденствии. Безумно ждать от социализма победы над современной «буржуазной» культурой —

он ее лишь доводит до конца. Буржуазность нужно искать не во внешних формах социализма, а во внутреннем его духе. Дух этот ставит количества выше качества, благо выше ценностей, безличную массу выше личности, удовлетворение выше жертвы, мир выше Бога — дух этот закрепощен этому миру, он в необходимости, а не в свободе. Социализм не выдвинул до сих пор никаких ценностей, кроме ценностей материального обеспечения, удовлетворения и насыщения. Духовно же он живет ценностями, созданными «буржуазным» миром, его творчеством, его науками и искусствами, его изобретениями. Обещание явить образы творчества чисто пролетарского, чисто социалистического не были исполнены, и социалистическое движение уходит все дальше и дальше от выполнения этих обещаний. Социалистический дух стоит во враждебном отношении ко всякой творческой личной оригинальности, в которой только и можно искать противоядия против «буржуазности». Социализм духовно нивелирует, приводит всех к среднему серому уровню, покупает некоторый подъем равнин дорогой ценой исчезновения всех вершин. Слушайте речи социал-демократов, читайте их газеты, их брошюры, их книги. Все говорят одно и то же, пишут одним и тем же языком, повторяют одни и те же слова, пережевывают одни и те же серые мысли. Нигде не видно лица, личной мысли, личного творчества. От этого делается почти жутко. Спускается серая мгла и сулит серый рай, рай небытия. Идеал социализма — не творческий, а распределительный, не горный, а равнинный, плоскостной. «Буржуазный» мир — половинчатый и грешный, в нем мало ценности. Социализм хотел бы утвердить окончательную «буржуазность», святую «буржуазность», справедливую, праведную, цельную «буржуазность». Религия социализма принимает искушение хлебами, отвергнутое Христом в пустыне. Социализм делает из хлеба религию и за хлеб продает духовную свободу человека. Это раскрывает Достоевский в «Легенде о Великом инквизиторе». Это раскрывает и Вл. Соловьев в «Повести об Антихристе». Христос отверг искушение хлебом и научил молиться о хлебе насущном.

Я думаю, что дух материалистического, классового социализма, особенно в социал-демократической форме — глубоко буржуазный дух, глубоко антихристианский дух. Но я говорю это не как враг социализ-ма2. Думаю, что в социализме есть своя большая3 правда и свой большой вопрос. Думаю я также, что вина за духовную ложь и неправду социализма лежит не на нем, а на тех слоях, которые первые вступили на путь буржуазности, путь порабощения духа, материальности и классового самоутверждения. Социализм имеет лишь рефлекторную природу, он лишь продолжает, а не начинает, он не имеет духовной инициативы, а лишь завершает. Правда же социализма может быть осуществлена лишь в ином духе, в иной духовной атмосфере, не в матери-

алистическом сознании, без классовой ненависти, без притязания на принудительное водворение Царства Божьего на Земле путем революционного катаклизма, с сохранением внутренней духовной свободы. Рабствующий собственным страстям, льстящий интересам и инстинктам масс не может созидать царства свободы. Дух классовой ненависти и злобы ведет к отрицанию образа Божьего в человеке, он истребляет идею человечества и находится в непримиримом противоречии с упованиями самого социализма. Социальная корысть есть грех человеческий, но социальная корысть, возведенная в высшую святыню, есть уже дух антихристов. Все двоится в социализме и в демократии — правда перемешивается с ложью, свет с тьмой, Христово с антихристовым. Мировая жизнь вступает в период, когда нет уже ясности и кристальности, нет твердых очертаний, нет легко воспринимаемых границ, отделяющих царство света от царства тьмы. Величайшие соблазны и испытания поставлены перед духом человеческим. Соблазны величайшего зла могут явиться в обличье добра. Дух антихристов должен иметь соблазнительно-христианское обличье. И необходимо бодрствование духа и трезвение духа, чтобы разгадать двойственную природу социализма, который идет в мир с новым обетованным царством. На различение не способны те, кто находится в состоянии стихийного опьянения и духовного рабства.

Сейчас в темные еще массы русского народа брошены семена ненависти к «буржуазии» и «буржуазности». Смысл этих ненавистных слов остается непонятным для масс. И то, как воспринимаются массами эти заклинательные слова о «буржуазии» и «буржуазности», внушает опасение не только за судьбу России, русского государства, русского народного хозяйства, но — что в тысячу раз важнее — за судьбу души русского народа, души женственной, податливой и хрупкой, не прошедшей суровой школы самодисциплины и самоуправления. Проповедь ненависти к «буржуазии» и «буржуазности» и делает «буржуазным» русский народ, искажает его христианский облик. Пока у нас еще тихая благодушная анархия, столь характерная для русского племени. Но может наступить и что-то более жуткое. Тогда ответственность падет не на народ, а на те слои интеллигенции, которые, не ведая глубокого смысла слов, бросают их безответственно, оставаясь на поверхности. Так убивается святыня в русской душе и воцаряется интерес. И самой интеллигенции нужно проповедовать, что основным разделением мира и человечества остается не временное разделение на царство «социалистическое» и царство «буржуазное», а вечное разделение на царство правды и лжи, добра и зла, царство божеское и диавольское, Христово и антихристово. Навеки «буржуазности» в духовном смысле слова противостоит лишь христианство. В нем внутренний человек побеждает человека внешнего.

КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ

i

Словом «контрреволюция» сейчас безобразно злоупотребляют. То, как применяют сейчас это слово в левой социалистической печати, на уличных митингах, в частных спорах, нельзя назвать иначе, как нравственным шантажом. Это — легкий способ заткнуть рот противнику и лишить его слова. Контрреволюционным называется всякое мнение, которое не нравится, не совпадает с той или иной социальной доктриной. Слишком индивидуальная мысль сейчас уже наверное будет признана контрреволюционной. Революционными признают лишь трафаретные мысли, лишь стадные мысли. Контрреволюцией назовут всякое обеспечение свободы и права, всякое закрепление «завоеваний революции» в новом правопорядке. Эпитетом контрреволюции хотят скомпрометировать несогласное или враждебное мнение и вызвать к нему подозрительное отношение. Это — прямое насилие над человеческой личностью, над ее мыслью и совестью, отрицание элементарного уважения к человеческой личности. Злоупотребление словом «контрреволюция» отравило Россию недоверием, подозрительностью и враждой. Народные массы, которые легко верят первому встречному демагогу или провокатору, уже повергнуты в болезненную стихию мнительности и злобной подозрительности. От этой массовой болезни нелегко будет излечиться. Нравственный шантаж уже дал свои плоды, он фактически почти упразднил свободу слова, лишил слово его самоценности. Несчастные русские люди и после своего освобождения начинают утаивать свои мысли, чувствуют затруднение свободного высказывания, не могут дышать воздухом свободы. Атмосфера начинает напоминать ту, которая была перед революцией, в дни оргии реакции. И гнет этот создается не теми, которые хотят сделать контрреволюцию, а теми, которые клеймят контрреволюцией всякое свободное и независимое слово. Русская революция вот уже несколько месяцев занята розыском несуществующей контррево-

люции и одержима манией шпионажа. Так как контрреволюционного объекта не оказалось, то его постепенно начали изобретать, создавать. Контрреволюционная «буржуазия», несомненно, есть создание болезненного, маниакального воображения.

Злоупотребления эпитетом «контрреволюция» нарастают головокружительным темпом. Сфера «контрреволюции» все расширяется, и клеймение «контрреволюционностью» захватывает все новые и новые жертвы. Революция в своей фатальной диалектике пожирает своих отцов и детей. Стихия революции не знает благодарности, она никогда не воздает по заслугам. Эту последнюю миссию берет на себя история и историки. В первые дни русской революции контрреволюционными называли притаившиеся силы старого режима и от них ждали угрозы делу свободы. Но скоро уже контрреволюционными силами были признаны партия «народной свободы», все русские либералы, Государственная Дума, Земский и Городской союзы. Образована была контрреволюционная «буржуазия», в которую вошли и широкие круги интеллигенции. Главой контрреволюции был признан П.Н. Милюков. На этом процесс не остановился. Мы вступаем в период, когда в контрреволюционных замыслах подозреваются социал-демократы меньшевистского крыла и социалисты-революционеры. Из социалистов первой жертвой этого нравственного шантажа стал Г.В. Плеханов. Так, выяснилось в течение трех послереволюционных месяцев, что большая часть России контрреволюционна по своим тайным или явным настроениям и вожделениям. Печальный результат: П.Н. Милюков — глава контрреволюционной буржуазии. Г.В. Плеханов продался буржуазии. Министры-социалисты Керенский и Церетели собираются продаться буржуазии и уже захвачены контрреволюционными веяниями. Что будет с русской свободой? Единственной светлой, истинно революционной стихией остаются большевики, которые и хотят устроить новую революцию против большей части России, против большинства, настроенного «буржуазно» и «контрреволюционно». Эти светлые и чистые носители духа революционного и социалистического не останавливаются перед заговорами против собственных товарищей социал-демократов, они и у них открывают контрреволюцию. Русская революция и русская свобода раздираются. Сфера чистой революционности все суживается и в конце концов отождествляется с небольшой кучкой, рассчитывающей на демагогическое разжигание страстей в темных массах. Пока еще большевики чувствуют себя цельными выразителями революции, всех подозревающими в буржуазной контрреволюционности, но единственными стоящими вне подозрений. Они, бесспорно, не подкуплены буржуазией. Правда, некоторых из них подозревают в том, что они подкуплены Германией, но в этом нет ничего контрреволюционного и буржуазного. На этом процессе «развития» революция не остановится.

552

II

Процесс розыска контрреволюции, расширение ее сферы и сужение сферы революции пойдет дальше. Найдутся и такие, которые откроют контрреволюцию у большевиков. Пока еще большевики находятся в единении с анархистами, но скоро анархисты заметят в большевизме несомненные признаки буржуазной контрреволюционности. Для истинного анархиста всякий социалист — буржуа, и анархист в этом отношении прав. Идеалы социализма — подозрительно буржуазные идеалы. Буржуазная природа всякого социализма не может не сказаться раньше или позже, она сильна в большевизме. Большевики хотят всеобщей, коммунистической буржуазности. По сравнению с ними анархисты должны почувствовать себя отверженцами общества, вечными неудачниками, выразителями душевного склада и интересов пятого сословия. Но последний акт трагикомедии наступит тогда, когда внутри самих анархистов наметится раскол и часть будет оттеснена к контрреволюции, другая же часть останется единой, окончательной и последней носительницей революционности. В среде самих анархистов найдутся такие, которые по настроению своему будут большими максималистами, чем остальные. Часть анархистов, несомненно, обнаружит признаки контрреволюционности и вызовет подозрительное отношение со стороны другой части. К этому времени часть большевиков будет отправлена на тот свет, а часть, оставшаяся в живых, представит довольно правое течение. Вся Россия превратится в контрреволюционную и буржуазную. И это будет плодом долгих розысков контрреволюции и нравственного шантажа, связанного с этого рода занятием. Перед нами раскрывается плохая бесконечность1 дробления, отметающего контрреволюцию и совершающего подбор революционности. Революционная стихия пожирает себя, революционная подозрительность делается силой самоистребляющей. Этот закон известен нам из хода Французской революции. Революция истребила своего героя Дантона, открыв в нем контрреволюцию, истребила и самого Робеспьера.

Кто же станет левее анархистов, против всего остального мира как контрреволюционного? Из кого будет состоять тот последний остаток, в котором сосредоточится и воплотится «революционный» дух? Сомнений быть не может. Эти элементы уже намечаются и уже действуют, это — бывшие или будущие уголовные преступники, каторжники, это отбросы общества, это бывшие черносотенники и погромщики, провокаторы и предатели, элементы уже совершенно свободные от всякой «буржуазности». Диалектика завершается, революция в конечной своей точке переходит в свою противоположность, возвращается к исходному. Так всегда бывает. На самой крайней левой оказываются те же,

которые были и на самой крайней правой. Мы возвращаемся к чистейшему черносотенству, к чистейшему мракобесию, к чистейшей реакции. Настоящая контрреволюция и окажется на крайнем левом крыле против всей России, которая будет совсем не контрреволюционной. Крайнее максималистское крыло русской революции принуждено бу־ дет опереться на те же элементы, на которые опиралось и крайнее максималистское крыло русской реакции. Мы придем к подлинной контрреволюции, против которой представится спасительным и освободительным и самый умеренный либерализм. Русский правый максимализм и русский левый максимализм — одной природы, одной стихии, одинаково отрицает всякую норму и закон, одинаково антикультурен и антигосударствен, одинаково не признает права и свободы, одинаково поглощает всякий лик в безликой бездне. Опасность контрреволюции действительно существует, это и есть опасность, грозящая от большевиков и анархистов, от темных инстинктов масс, к которым обращена большевистская и анархистская демагогия. Большевики не только могут вызвать реакцию как движение, против них направленное, нет, большевики сами по себе — реакционеры, мракобесы, люди, вырвавшиеся из хаотических низин мирового прошлого. Реакция же против большевиков и максималистов есть освобождение человека, а не контрреволюция. Большевики, анархисты, максималисты — это остатки самого мрачного, самого рабьего прошлого, это — враги творчества новой, свободной жизни.

Ill

Чтобы ориентироваться в разгулявшейся стихии революции и произвести оценки, нужна свобода духа, свобода от одержимости этой стихией, нужно черпать свои критерии и оценки из большей глубины, из божественного, а не мирского источника. Преклонение перед земной богиней, именуемой революцией, есть рабство духа и идолопоклонство. Такой богини не существует. Поклоняться и служить можно лишь Единому Господу Богу, Богу живому и сущему. Всякий иной бог есть идол, и поклоняющийся ему — раб мира. Если уж признать революцию существом, персонифицируя ее, то нужно признать ее грешным земным существом, порожденным греховным прошлым человечества. Существо это полно всех слабостей человеческих, всех дурных человеческих страстей. Нельзя из самой стихии революции черпать свои оценки, оценки нужно черпать из высшего божественного источника в себе и налагать их на революцию. И тогда ясно будет, что революция — существо двоящееся, в нем правда перемешана с ложью. На лице существа, именуемого революцией, есть двусмысленная искривленная улыб-

ка, и она с каждым днем делается все более и более двусмысленной. Русская революция — провиденциальна, в ней есть очистительная гроза и очистительный огонь, в ней сгорает старая ложь. Но в этой же стихии образуется новая ложь, и многое старое является в новой лишь форме. Свобода — божественная ценность, высшая цель, мечта многих поколений лучших русских людей. Революция же сама по себе не божественна по натуре, по естеству, она — лишь неизбежна. Революция и свобода совсем не тождественны. Революция освобождает скованные силы, но она же слишком часто являет собой и величайшее надругательство над свободой и истребление свободы. Силы, освобожденные, но не преображенные, направляются против свободы, не любят свободы, не дают дышать воздухом свободы• Вечно двоится природа революции в отношении к свободе. Почему это так? Происходит это потому, что всякая истинная свобода имеет духовную основу, революция же выбрасывает массу человеческую на поверхность и достигает свободы в отрыве от духовных корней. Эпоха революции сама по себе не есть эпоха углубления, не есть эпоха творчества. Революция дает огромный опыт народу, но опыт этот углубленно и творчески перерабатывается потом, после выздоровления. Ныне русским людям нужна душевная трезвость в отношении к переживаемой буре, нужна душевная аскетика. Нужно преодолевать всякий ужас и страх, порабощающий душу, и также нужно преодолеть всякий розовый оптимизм, всякую социальную мечтательность, всякую лесть народной массе, всякую идеализацию темной стихии и потворство силе сегодняшнего дня. Это — требование благородства. Нужно всеми силами протестовать против шантажирования со словом «контрреволюция». Это шантажирование порабощает мысль и слово, лишает нас свободы. Мы должны бороться за свободу мысли и слова, это есть самое минимальное и самое максимальное требование революции, требование духа, а не плоти. Выкрики о «контрреволюции» должны быть разоблачены в своей истинной природе, в своей нравственной недоброкачественности. Нельзя допустить того порабощения мысли, которое ныне совершается. Пора раскрыть, где настоящая контрреволюция в онтологическом смысле этого слова. Она там, где клеймят контрреволюцией всякую свободную мысль, свободное слово и свободное творчество. Против такой «революции» должна быть сделана «контрреволюция», т. е. истинная революция должна быть сделана против лжереволюции. Мы живем в магической власти слов и жестов, которые порабощают русский народ, делают его одержимым. Истинное освобождение, освобождение духа русского народа и тела его от истерических судорог и конвульсий еще впереди.

СВОБОДНЫЙ НАРОД

I

Русский народ вышел из подневольного состояния, из долгого исторического рабства и переходит к жизни вольной, к народовластию и народоправству. Велико было долготерпение русского народа и оно внушало иностранцам мысль, что русский народ—раб в душе. И вот теперь русский народ должен показать всему миру, что он поистине свободный народ. После происшедшего великого переворота русский человек должен сам собой управлять. Источник власти, поддерживающий социальный порядок и побеждающий всякую анархию, уже в нем самом, а не вне его, не над ним. Свободный человек тем и отличается от раба, что он умеет собой управлять, в то время как раб умеет лишь покоряться или бунтовать. Бунт есть лишь обратная сторона рабства. Свободный может сделать революцию, но не может бунтовать, ибо свободный человек только на себя возлагает ответственность за судьбу своего государства и своего отечества. И только те, которые остаются рабами в душе, могут относиться к своему государству и своему отечеству, как к чужому, навязанному им, враждебному. Народ достоин гражданской зрелости, когда он научается управлять собой. Свобода и есть прежде всего способность к самоуправлению. Управлять другими, управлять целой страной могут лишь те, которые научились управлять собой, своими мыслями и чувствами, своей собственной стихией. Лишь те могут установить порядок в стране, которые установили порядок внутри себя, привели в порядок собственную волю и направили ее к высшей цели. Но целью, во имя которой русский человек должен научиться управлять собой и управлять другими, не может быть корыстный интерес отдельных людей или классов. Такой целью может быть лишь благо целого, благо России, благо всего народа, подъем народа до более высокой жизни в правде и истине. Свобода не означает произвола, не означает, что каждый может

делать, что ему в голову взбредет, — свобода предполагает уважение ко всякой человеческой личности, признание ее неотъемлемых прав, бережное отношение к собственной и чужой человеческой душе. Те, у кого анархия внутри, анархия в мыслях, воле и чувствах, ничего, кроме анархии, не могут создать в стране, государстве, в жизни всего народа. Тогда часть восстает на целое, каждый стремится к своим частным, личным и групповым интересам, не считаясь с интересами России, с благом всего русского народа. Свобода невозможна без дисциплины, без самообуздания и самоограничения, без подчинения себя той истине, которая и делает человека свободным. В Евангелии сказано: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными»1. И целый народ делается свободным лишь тогда, когда ©н познает истину и служит ей.

Потеря всякой дисциплины в народе, всякой способности к самоуправлению и самоограничению, к подчинению себя высшим целям, превращает народ в стадо диких зверей и возвращает его к рабству первобытных времен. Неумение управлять собой, ограничивать свои интересы и подчинять их целому есть знак рабского состояния и ведет к разделению России, к превращению ее в бесформенную кучу рассыпающегося песка. Каждый тащит себе то* что ему нужно, и от этого расхищения перестает существовать народ, как великое целое. Свободный никого не насилует, ни у кого ничего не похищает, он всем дарует свободу, всем обеспечивает их права. Кто совершает насилия, тот еще раб. Народ может осуществлять свои цели, реализовать все свои силы лишь в государстве; незащищенный собственным государством, он попадает в рабство к другим народам. Но государство не может быть сыпучим песком, оно должно быть кристаллом, имеющим строгие очертания и границы. Создание, охранение и развитие государства требует от народа закала характера твердости народной воли. Бесхарактерность народа подвергает опасности существование его государства и грозит народу рабством. Русский народ вступает в новый период своего исторического существования, он переходит к форме государственности, именуемой демократией. Демократия же основана на самоуправлении народа, на высоких качествах народного характера. Народ, в котором обнаружится рабский дух, который не захочет управлять собой и будет склонен к насилиям, такой народ не способен к демократии, не созрел до нее. Еще Монтескье учил, что демократия основана на доблести, на любви к общему делу2. Если этой доблести нет в душе народной, если нет любви к общему делу, то демократия вырождается в деспотию. И русский народ ныне держит экзамен на демократию, история испытывает его «доблесть», его гражданскую зрелость.

Свободный народ

II

Что такое русский народ, что такое народ? Народ не есть какой-нибудь класс, какая-нибудь социальная группа, не есть крестьянство или рабочий класс. В народ входят все русские люди, все классы и труппы. Народ есть великое целое, существующее тысячелетия в истории, в нем соединяется далекое историческое прошлое с далеким историческим будущим. Нельзя произвольно называть народом то, что мне захочется в сегодняшний день истории, и поставить определение народа в зависимость от классовой борьбы этого сегодняшнего дня, от того соотношения социальных классов, которое существует в настоящем. Народ глубже того, что происходит сегодня, глубже всех преходящих классов с их противоположными интересами. И для того, чтобы узнать лицо русского народа и судьбу этого народа в истории, нужно присмотреться не к крестьянину и помещику, не к рабочему и промышленнику, не к купцу и интеллигенту, а к скрытому в них русскому человеку, к душе его, которая глубже всех этих внешних социальных оболочек. Эта душа русского человека, душа целого народа нашла себе выражение в великой русской литературе у Пушкина и Гоголя, у Толстого и Достоевского. И ни один русский человек, к какому бы классу он ни принадлежал, не может быть исключен из народа. Дворянин, буржуа и интеллигент так же принадлежит к русскому народу, составляет такую же неотъемлемую его часть, как и крестьянин, и рабочий. Существует русский народ, существует Россия, а не только класс рабочих или промышленников, крестьян или помещиков. Существуют интересы всей России, всего русского государства, интересы великого целого, а не только интересы отдельных классов и отдельных людей. И еще нужно помнить, что само существование и благополучие каждого русского человека и каждого класса зависит от существования и благополучия всей России, от ее силы и величия. Россия-мать, питающая своих сынов. Русские рабочие и крестьяне могут вести лишь национальное существование в материнском лоне. Если бы было уничтожено русское государство и ослаблена русская промышленность, то уничтожены и ослаблены были бы все русские, все классы, все крестьяне и рабочие. Ни один русский гражданин не может поставить своего существования вне России — он может существовать лишь в ней и через нее. Только раб способен легко отречься от своей родины и предать ее.

Русский народ — единый великий народ, а не механическая смесь разрозненных частей, преследующих лишь свои интересы. Русский народ имеет свое лицо в мире, не похожее ни на один народ, свою историю, свое великое прошлое и великое будущее, имеет задачи, выпавшие на его долю. И русский народ должен отстаивать себя, как целое, защищать свое место в мире, свое дело в мире. У всякого здорового,

жизнеспособного, свободного народа это чувство сильнее, чем классовый интерес, чем классовая рознь. Это великое чувство национального единства и национального призвания есть у французов, у англичан, у немцев. Если бы оно совсем исчезло у русских, Россия перестала бы существовать и русский народ рассыпался бы, как пыль. Сейчас происходит в России болезненный и мучительный переход к новому национальному сознанию и новому свободному патриотизму. Старое умерло, новое же еще не родилось. Революцию совершил весь русский народ, как великое целое, а не тот или иной класс, совершил из чувства самосохранения и из порыва к новой, свободной жизни. И переход к демократии есть переход к самоуправлению целого народа, независимо от принадлежности к тому или иному классу. Демократия есть гражданская и политическая зрелость целого народа. Демократию нельзя противопоставлять буржуазии, как это у нас теперь делают по невежеству. Демократия означает верховную власть всего народа, и в нее входит каждый русский гражданин, права которого должны быть обеспечены в равной степени с правом всех остальных граждан. Демократию нельзя понимать как господство рабочего класса или крестьянства. Диктатура пролетариата была бы насилием меньшинства над большинством, и она по существу враждебна демократии, антидемократична, она посягает на суверенитет народа, устраивает против него заговор. Свободный народ не может потерпеть диктатуры какого-нибудь класса.

Ill

Переход целого народа, так долго жившего в рабстве, к демократической форме государственности прежде всего ставит задачу воспитания народа, роста сознания, просвещения и культуры в массе народной, духовного возрождения тех, человеческих душ, из которых состоит народ. Если народ в массе своей состоит из рабьих душ, полных рабьих склонностей к насилию, неуважению к человеческому достоинству, к свободе и правам личности, то он еще неподготовлен и неспособен к демократии и ему грозит неизбежное восстановление деспотизма, возвращение к какой-нибудь форме цезаризма. Насилия, совершаемые незрелой революционной демократией, всегда готовят тиранию. Насилующий будет изнасилован, это — закон природы. Вот почему задача воспитания и просвещения массы русского народа есть основная задача, поставленная превращением России в демократическое государство. Демократия может быть лишь особого рода культурой человеческого духа или она будет худшим из рабств, худшей из деспотий. Лишь свободные, управляющие собой души способны создать свободное демократическое государство.

Свободный народ 559

Народ тогда только достоин наименования свободного народа и граждански зрелого народа, когда он сознает свое национальное единство и целость как внутри своего собственного государства, так и вовне, перед другими народами и государствами. Когда народ распадается на части внутри и не хочет защищать своей целости и своего достоинства вовне, он возвращается к рабскому состоянию, он не готов для свободы. Вот почему отношение к единству государственной власти в России и к войне есть испытание зрелости русского народа для новой, свободной жизни. Русский народ в нынешний грозный и ответственный час своей истории должен сознать свое нравственное, государственное и культурное единство, свою нерушимую целость перед теми дробными частями, классами, областями и народностями, из которых состоит человечество. Этому сознанию целости и единства должна быть подчинена социальная борьба классов. Народ должен поскорее определить свое свободно-гражданское отношение к единству своего государства и к войне. Время не терпит. Каждый день стихийного нарастания анархии и разложения влечет Россию в бездну и готовит ей рабство. Рабство чужеземное и рабство у собственных темных сил, которое одинаково есть и с крайней правой, и с крайней левой стороны. Между «черносотенниками» и «большевиками» нет существенной разницы: в них действует одна и та же стихия насилия и порабощения, одно и то же надругательство над достоинством и правами человеческой личности. Диктатура большевиков может опираться лишь на те же темные элементы, которые устраивали еврейские погромы и совершали грабежи и экспроприации. Это одна и та же черно-красная, вое-точно-азиатская стихия мракобесия, остаток дикости и варварства в русском народе.

Постыдно думать, что русский народ лишь до тех пор составлял единое и великое государство, пока он жил в рабстве и принуждении, и перешел к анархии и распадению, когда стал свободным. И еще постыднее думать, что русский народ лишь до тех пор составлял доблестную армию и исполнял свой долг перед родиной, пока его принуждали к этому, как раба. Если бы оказалось, что для русского народа возможны или рабская покорность и принуждение из под кнута или рабский бунт и анархия, то народ этот был бы обречен на гибель. Тогда народ распадется и превратится в беспорядочные орды, которым вновь придется призывать варягов. Произойдет возвращение к истокам русской истории, и вновь нужно будет собирать великую Россию. Слишком многие сейчас проповедуют это возвращение назад и с легкостью отрицают весь труд русской истории, все жертвы, принесенные народом для создания единой, великой и сильной России. Но я верю, что русский народ, переживший уже смутную эпоху, переживет и теперь соблазны и падения и перейдет к высшей, свободной жизни. Но нужно

открыто говорить и кричать о том, что те, которые сейчас толкают народ на путь анархии и распадения, толкают его на путь рабства и унижения и убивают душу народа. Всякий народ живет в истории и совершает великие дела силой и цельностью своего духа. Когда дух народа растлевается и угашается, народ сходит с исторической сцены, отодвигается на второй план и отцветает. Но русскому народу предстоит еще великая роль в истории, он только теперь вступает в мировую жизнь, и верю, он не погибнет.

В ЗАЩИТУ СОЦИАЛИЗМА

I

Торжествует ли в России социализм? По внешности — да. Повею-ду в народных массах победа остается за социалистическими лозунгами. Мир не видел еще такого разлива социализма. Может показаться, что Россия из абсолютной, династической монархии мгновенно превратилась в социалистическую республику. Крестьянство, которое в темноте своей поддерживало царизм и делало его «народным», теперь идет за лозунгами «земли и воли», армия, которая привыкла покорно расстреливать народ, требует теперь полной автономии не только для каждой отдельной части, но и для каждого отдельного солдата. Самые серые обыватели, мещане, городская прислуга, все те, которые своим политическим индифферентизмом и неразвитостью поддерживали старый строй, сочувствуют крайним социалистическим партиям. Вчерашние черносотенники сделались большевиками. Партия народной свободы признана самой правой и самой «буржуазной», так как никто не имеет смелости образовать партии более правой. Остается такое впечатление, что вся Россия, еще совсем недавно покорная рабству и стонавшая под гнетом деспотизма, сделалась до крайности левой, революционной, социалистической. Казалось бы, никакие силы не задерживают стремительного движения России к царству социализма. И все-таки неверно, что социализм торжествует в России, что торжество это идет вглубь и что самый социализм этот — подлинный. Ведь сама психика народных масс, склад их мышления, нравственный их характер очень мало изменились. В душе народной социализм не только не вое-торжествовал, но и почти не затронул душу. Солдаты, крестьяне, рабочие, промежуточные демократические слои в огромной массе своей совсем не понимают, что такое социализм. Крестьяне знают, что им жилось плохо и что им нужна земля. Рабочие знают, что их угнетали и что им нужно уменьшение рабочего дня, увеличение заработной пла-

ты и т. п. элементарные блага. Но такая «интеллигентская» и «образованная» выдумка, как социализм, совершенно чужда крестьянам и слишком мало еще приятна средней массе рабочих. Слово же социализм скрепляется с насущными, элементарными, самыми близкими нуждами трудящихся масс, и потому они сейчас живут под его обаянием. Социализм принимается инстинктивно и понимается как частное, личное удовлетворение нужд и потребностей каждого трудящегося человека из народа. Господствует не публично-правовое, а частно-правовое понимание социализма. Сама идея социализма не только не торжествует, но и никак не воспринимается, она — слишком сложная, предполагает большую сознательность и требует жертв частным во имя целого. Солдат, крестьянин, рабочий думают, что социализм принесет непосредственное благо ему самому, сейчас же уменьшит его горькую нужду. И демагоги, желающие перетянуть массу на свою сторону, бессовестно пользуются этой темной тягой к социализму. И получается фиктивное торжество социализма, за которым может скрываться его идейное поражение. Социализм есть сейчас лишь русский способ делать политическую и бытовую революцию.

Перед выборами в Московскую Думу было выставлено семь партийных списков. И сразу же почувствовалось, что два номера затерто и никакого успеха иметь не будут. Это — партия народных социалистов и социал-демократическая группа «Единство»'. И тот, и другой номер объявлены не социалистическими. Совет рабочих и солдатских депутатов призывал голосовать за № 3,4 и 5, т. е. за срциалистов-революци-онеров, за объединенных социал-демократов с меньшевиками во главе и за социал-демократов большевиков, № же 2 и б были признаны не заслуживающими поддержки. Это очень характерное явление. Поражение списков № 2 и 6 есть, в сущности, поражение традиционного социализма русской интеллигенции, поражение в стихии революции и истребление стихией революции двух признанных идейных вождей нашей революционной интеллигенции — Н.К. Михайловского и Г.В. Плеханова. Народные социалисты это и есть наиболее чистые и идейные социалисты народнического толка, примыкающие к «Русскому богатству», традиционному органу русского народничества, т. е. по идейному своему происхождению восходящие к Н.К. Михайловскому и «Отечественным Запискам». Они более чистые выразители русского народнического социализма, чем социалисты-революционеры. Социалисты-революционеры, хотя и проникаются сейчас государственным смыслом и имеют в среде своей таких людей, как А.Ф. Керенский, все же слишком демагоги, социализм их обращен к непросветленным инстинктам масс, они сами мало верят в близкую и реальную осуществимость тех лозунгов, которыми хотят пленить массы, напр[имер], лозунга безвозмездного отобрания всех частновладельческих земель. Со-

циал-демократы группы Единства и есть настоящие социал-демократы в европейском смысле этого слова, примыкающее к отцу и вождю русской социал-демократии Г.В. Плеханову. Они в более чистом виде выражают социализм марксистского толка, чем меньшевики, не говоря уже о большевиках, которые окончательно забыли азбуку марксизма. Не только большевики, но и меньшевики — демагоги, они хотели использовать инстинкты масс и в самом начале провозгласили лозунг социальной революции, в которую сами не верят и которая в современных русских условиях по их учению невозможна. Сейчас же меньшевики недостаточно резко отграничивают себя от большевиков, их тактика двусмысленна и их обессиливает недостаток нравственного мужества.

II

Представители списка № 5, т. е. большевики, совсем не могут быть признаны социалистами, они должны быть извергнуты из социалистической среды. И то, что совет рабочих и солдатских депутатов призывал голосовать за этот список наравне с № 3 и 4, не имеет никаких внутренних оправданий. Но и представителей списков № 3 и 4 нельзя сейчас назвать социалистами по существу, хранящими и выражающими социалистические идеи. Беда в том, что до сих пор за эти четыре революционных месяца и социалистов-революционеров, и социал-демократов мало интересовало развитие сознания и просвещения народных масс, крестьян и рабочих, они почти ничего не сделали для положительной социально-экономической организации масс. Так, напр[и-мер], рабочие союзы находятся у нас в загоне, для них почти ничего не делается и это грозит печальной участью рабочему классу. Сущность здорового социализма — в развитии сознания и организованности рабочих. Это — работа положительная, созидательная, образующая новую социальную ткань, а не отрицательная и разрушительная. Но русских социалистов до сих пор слишком интересовало политическое использование масс, обращение к массовым.инстинктам для форсирования революции, т. е. превращение народной темноты в свое орудие. Развивали и организовали революцию после того, как она произошла, вместо того, чтобы развивать и организовать социальную жизнь. У большевиков ничего другого и нет, для них вполне подходят и черносотенники и им нужны погромные инстинкты масс, они боятся просвещения масс, как боялась его власть старого режима. Но и меньшевики, и социалисты-революционеры были не вполне свободны от известной дозы большевизма и только теперь начинают от него освобождаться. Они не были выразителями той основной социалистической идеи, что

всякое достижение в социальной области зависит от уровня социального развития и от социальной организованности рабочего класса. Тактика их заключалась в том, чтобы как можно больше обещать массам, не сообразуясь с их сознательностью и организованностью. Слишком злоупотребляли лестью массам и этим путем хотели приобрести силу, достигнуть легкой победы. Горькие плоды этой тактики пожинались в большевизме, и они испугали всех сколько-нибудь ответственных и честных русских социалистов. Большевизм дал наглядный государственный урок русскому революционному социализму и пробудил государственный смысл у социалистов-революционеров и социал-демократов меньшевиков. Лишь недостаток смелости и последовательности привел к тому, что они на городских выборах предпочли список № 5 спискам № 2 и 6.

Рассказывают факт, что московская прислуга решила голосовать за список № 4, и когда ее спросили, почему бы ей не голосовать за список № 2, то получили ответ: № 2 — это социалисты, а мы знаем, кто такие социалисты, и не хотим их. Вот образец сознательности голосовавшей массы. И остается впечатление, что сознательность масс мало интересует русских социалистов, не только № 5, но и № 4 и 3. Список № 4 обратился к прислуге с воззванием, из которого следует, что эта партия особенно озабочена интересами городской прислуги и выражает их нужды. И это говорят чистые идеологи пролетариата, которые причисляют к крупной или мелкой буржуазии всех, кроме рабочих крупной промышленности, и все свои надежды связывают с особенной социалистической психикой этих рабочих! Список № 3 обещал прислуге землю и волю и внушал кухаркам и горничным мысль, что земля будет получена в результате муниципальных выборов. Нечего и говорить о списке № 5. За него, вероятно, голосовали все черносотенники, погромщики, лица с уголовным прошлым или будущим и та масса солдат — больших детей, которых может соблазнить любой агитатор-демагог. Большевики уж окончательно ничего общего не имеют с идейным социализмом, их совершенно не интересует сознательность и организованность рабочего класса. Это — чистейшие разрушители. Но, к сожалению, и социалисты-революционеры, и социал-демократы меньшевики до сих пор были слишком неразборчивы и равнодушны к тому, что представляет из себя та масса, к которой они обращаются, в каком она находится умственном и нравственном состоянии. Вот почему ныне господствующие партии в значительной степени представляют фикции и плодят недоразумения. Настоящих партий с реальной программой у нас еще нет. Лозунги партий — совершенно условны, непонятны тем, к кому обращены, не берутся всерьез теми, которые их провозглашают. Так напр[имер], какое реальное значение имеет лозунг «вся земля трудящемуся народу» в муниципальных выборах, где все связа-

В защиту социализма 565

но с деловым благоустройством города? Городская Дума не призвана решать вопроса о земле для крестьян, ей не принадлежит право законодательных функций. И та масса главным образом городской прислуги, которая соблазнилась лозунгом «земля и воля», введена в заблуждение, сознание ее не прояснилось.

Ill

Истинный социализм совсем не проникает у нас в сознание масс. Многих пугает, что Россия вступает в период слишком исключительного господства социализма. Это — неосновательный испуг. Уже началась реакция против социализма, в то время как настоящего социа-диетического движения у нас еще не было. Немного большее количество сознательного социализма было бы для нас полезно. За четыре послереволюционных месяца почти ничего не сделано для развития социалистического сознания и социалистического творчества в массах. Масса рабочих, солдат и крестьян совсем не ознакомлена с элементами социализма и не проникается социалистической психологией. Социалистическое сознание померкло и в массе интеллигенции. Не следует смешивать революционизм с социализмом — скорее можно было бы сказать, что они несовместимы. Социальное творчество предполагает выход из отрицательной и подпольной психологии революционизма. Но у нас есть основания опасаться, что с окончанием господства чисто революционной психологии кончится и социализм, как основанный на отрицательных чувствах. Неверно было бы сказать, что торжествуют и внедряются в сознание идеи Михайловского и Плеханова. Скорее можно было бы сказать, что идеи эти утонули в торжествующей демагогии. Плеханов и остается настоящим социалистом социал-демократического толка, но он отвергнут и извергнут. Он и в 1905 г., в разгар эпидемии революционного максимализма, говорил и писал, как настоящий социалист. Подлинному социалисту не может быть чуждо просвещение масс, не может быть безразлично развитие производительных сил страны, он прежде всего озабочен качественным повышением организованности и сознательности масс. И вот приходится признать, что социализм терпит у нас поражение. Торжество его кажущееся, совершенно внешнее и поверхностное. Это объясняется культурной отсталостью России. Психика у нас делается не социалистической, а все более частной и корыстно-эгоистической. После революционного переворота, когда страна готовится к Учредительному Собранию на основе всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права, революционный социализм есть совершенная нелепость и бессмыслица. Революционный социализм сейчас в России может быть лишь на-

вязчивым воспоминанием о старом рабстве и гнете, перенесением в новую и свободную Россию старой подпольной психологии. Сейчас нужно положительное социальное строительство, творческая работа. Не существует тех задерживающих социальное развитие сил, против которых нужно было бы делать революцию, все пути открыты. Социализм может быть лишь творческим, положительным, основанным на росте сознательности, организованности и культурности трудящихся масс, на подчинении части целому. Но такого социализма у нас слишком мало, почти нет. Полное вытеснение списков № 6 и 2 показывает, что более сознательный социализм сейчас не имеет успеха и не нужен. Социализм оказывается лишь совершенно условным лозунгом революционного максимализма. Но само социалистическое движение у нас в полном небрежении, ибо нет положительной социальной организации масс, нет творческих социальных обогащений.

Я не поклонник Плеханова, и идеи его мне чужды. Но сейчас он вызывает к себе большое уважение и трогает. Он мог бы быть самым популярным и прославленным человеком в России, он — многолетний вождь русской социал-демократии. Для этого он должен был бы держать себя хоть капельку как демагог, вступить на путь лести и потворства массовым инстинктам. Но он предпочел говорить то, что сейчас считает правдой, в чем видит спасение для России, для русской свободы и для самого рабочего класса, и он извергнут как ненужность. Сейчас не нужен «научный социализм», не нужен и «идеалистический социализм». Социализм унижен и поражен. Нужна классовая ненависть и корысть. Плеханов призывает защищать отечество, а это требует жертв и не может быть приятно теми, которые прикрывают самое обыкновенное дезертирство идеями интернационализма. Но это продлится недолго. Народ скоро протрезвится и потребует реальной духовной и материальной пищи. Ему понадобятся те, которые будут говорить ему правду и будут просвещать его. Вопрос социализма не есть вопрос политики и борьбы за власть, это — вопрос социальной организации со-задающего труда, вопрос социальной культуры. Социал-демократы и социал-революционеры до сих пор были заняты организацией трудящихся масс для политической борьбы за власть и развитие революции и потому отклоняли их от положительных социальных задач. От «развития революции», неизвестно против кого направленной, пора перейти к социальному творчеству.

МОБИЛИЗАЦИЯ ИНТЕРЕСОВ

I

Революционный переворот вызвал в России мобилизацию интересов, которая все более и более нарастает и грозит превратиться в настоящую оргию. Великий переворот произошел совсем не под знаком тех или иных интересов, в нем не было ничего классового и корыстного. Но то, что называют дальнейшим «развитием революции» и что в сущности есть ее разложение, поставлено исключительно под знак интересов и корысти. В современном «развитии революции» нельзя уже найти никаких идеалистических мотивов. Если сама революция в первые дни являла собой единство России и в ней действовал инстинкт самоспасения и1 самоосвобождения целого народа, то дальнейший ход революции являет собой разделение России, разрывание ее на части, вое-стание части на часть. Началось с того, что весь народ, вся нация вое-стала против старой власти. Это восстание совершилось во имя единой России, во имя свободного самоопределения целого народа. Но в дальнейшем своем ходе, в раскрытии своей разгульной стихии революция превращается в целый ряд частных восстаний, восстаний одной части против другой, одного интереса против другого интереса. К творческой, созидательной работе не может быть перехода без силы национального сцепления и государственной спасенности. Распадается все более и более нравственное единство народа и подвергается опасности само существование единого и великого государства, которое невозможно без минимума такого нравственного единства. Невозможно в наше время без лицемерия отрицать самый факт существования противоположных классовых интересов и неизбежности классовой борьбы в грешном человечестве. Наивный и прекраснодушный идеализм, отворачивающийся от этого сурового факта, закрывающийся от действительности, встречается все реже и реже, и ныне позволить себе его было бы несвоевременно, в этом справедливо можно было увидеть и

ограниченность, и желание сбросить с себя ответственность. Но борьба элементарных интересов должна подчиняться высшим и непререкаемым реальностям, реальностям целого, реальности нации, реальности государства, онтологической реальности истины и добра, которые в конце концов не могут не заставить себя почувствовать в трагической судьбе людей, групп и народов. Когда народ слишком далеко идет в своей измене реальностям истины и добра, то реальности эти обращаются против народа и ударяют по его судьбе в ряде тяжелых испытаний и несчастий. Разъяренная борьба частных интересов должна раньше или позже встретиться не с прекраснодушным идеализмом, который ей не страшен и вызывает лишь насмешку, а с реальностями более суровыми, чем всякий частный интерес, с реальностями высших ступеней бытия, в конце концов с реальностью самого Бога, от которой никуда нельзя уйти.

И поскольку идеология частных, классовых интересов не хочет считаться с высшими реальностями, она — наивна и близорука; сторонники ее поражены слепотой и живут в самообманах и иллюзиях, pea-лизм их — призрачный и поверхностный, и им предстоит тяжёлое и мучительное столкновение с реализмом подлинной, более глубокой действительности. Не кончился еще суровый труд истории, масса человечества не вышла еще из необходимости жить под законом, и миссия государства не выполнена еще и не доведена до конца. Первобытный хаос шевелится еще в глубине человеческой природы и не превращен еще в космос, и когда хаос этот выходит из-под власти нормирующего закона, человечество отбрасывается назад. Царство благодатной свободы есть царство сверхзаконное, сверхгосударственное, а не противозаконное, не противогосударственное, не возврат к догосударствен-ному, хаотическому существованию. Отменить всякий закон для человеческого общества может высшая божественная свобода, а не анархия, которая всегда лишь мешает усовершенствованию закона. Объективная реальность государства тяжело ударяет по тем, которые отрицают ее во имя частных интересов, во имя состояния, стоящих ниже, а не выше природы государства, и это неотвратимо, как фатум. Поистине в природе государства, независимо от формы правления, есть момент мистический, и по внутреннему строю мира не дано возможности несовершеннолетним людям отменить его и упразднить окончательно по своему произволу, во имя своих хаотических инстинктов. У лучших русских людей всегда была глубокая устремленность к царству благодатному, к царству свободы, к царству Божьему. Но пагубно и страшно смешение этого высшего царства с низшими хаотическими царствами, в которые так легко спускаются русские люди. Русскими людьми в массе легко овладевает хаотическая стихия, стоящая ниже, а не выше государства, и заколдовывает их. Личность, поставленная перед разгульной

стихией, не обладает у нас духовным закалом и упором, она пленяется «мистической» стихией и тонет в ней.

II

Полбеды еще, когда отдельные люди и социальные группы преследуют свои частные, корыстные интересы и сознают это как свой грех и слабость или хотя бы как что-то безразличное и нейтральное. Но настоящая беда начинается тогда, когда господство классовых, частных интересов возводится в ранг истины, правды и добра, когда мобилизация интересов сознается как высшая справедливость, как источник всех нравственных оценок. Хорошо известно в религиозной жизни, что диавол не так страшен, когда видят его в диавольском образе, но самое страшное, когда он является в обманчивом образе святого или ангела, когда он пленяет, как добро. Антихрист должен пленить людей тем, что его будут смешивать с Христом, что образ его будет двоиться, что в нем будет Христово обличье. В демократии и социализме есть такой же двоящийся образ. Материальные интересы отдельных людей и целых групп имеют относительное право на существование в этом грешном мире, имеет относительное право на существование и борьба за эти интересы и за улучшение своего материального положения. Но увидеть в борьбе за материальные интересы высшую правду и конечную цель, абсолютизировать столь относительную и подчиненную вещь — это уже страшная ложь и большой соблазн. Но это как раз и происходит сейчас в России. В мобилизации интересов увидели осуществление царства Божьего. Диавол явился в пленительном образе справедливое-ти и добра. Русский народ развращается самой безобразной лестью, лестью корыстным его интересам, которым приписываются все атрибуты высшей правды и справедливости. В социальной ненависти, к которой ведет мобилизация интересов, хотят увидеть залог скорого осуществления невиданной еще в мире праведной общественности. Мобилизация интересов дает окончательное торжество самой бессовестной и беззастенчивой демагогии.

Многие события последних лет и последних недель внушают серьезные опасения за душу русского народа, за его нравственное здоровье. Произошло два великих исторических события — война и революция. И вот сначала война мобилизовала интересы в России, потом революция по-новому мобилизовала интересы. И на войне, и на революции слишком многие захотели нажиться. Слишком широкий круг захватила жажда повышения прибылей и заработков. Произошла мобилизация интересов, но не произошло мобилизации ответственности, мобилизации патриотических чувств, мобилизации высших идей нрав-

ственного и религиозного порядка, мобилизации всех сил правды на Руси. Русские легко отдаются мечтам, иллюзиям и самообманам, они легко пленяются возможностью быстрого осуществления на земле окончательного царства справедливости и социального рая, но им не хватает более суровых добродетелей, более мужественных и ответственных добродетелей. Созидательный труд не пленяет русских людей, они все возлагают на катастрофический скачок из царства необходимости в царство свободы. Русские развращены самовластьем, искалечены нравственно слишком долгим рабством, слишком долгой привычкой все возлагать на других, на правящих и господствующих, и зловещая тень прошлого ложится на наше настоящее и будущее. В противовес царящей ныне лести нужно прямо сказать, что в русском народе есть роковой недостаток честности, и недостаток этот связан с долгим рабским существованием. Недостаток честности и полное отсутствие чувства ответственности и долга легко у нас покрываются социальными идеологиями, которые пропитаны ядом лести народным массам. Мобилизация интересов вызывает встречное движение лести. Интеллигенция изменяет своему назначению быть независимым и свободным органом высшего сознания и высшей культуры духа. У нас обнаруживается роковой недостаток нравственного мужества, неспособность противиться разгульным стихиям, осудить то, что ныне господствует. Русских так легко пленяет всякая стихия, и в двоящихся образах разгульной стихии они плохо отличают свет от тьмы, правду от лжи. Нет у нас большой любви к правде, к правдивости в общественной жизни, к правдивости во что бы то ни стало. И русскому народу нужны сейчас ветхозаветные пророки, которые обличали бы его из любви к нему и во имя веры в высшее его назначение.

Ill

Ничем не ограниченная и ничему не подчиненная мобилизация интересов может повести к нравственному падению русского народа, к атомизированию русского государства, к распылению русского общества. Государство и общество распадается на дробные части, отменяя тысячелетний процесс. Все хотят захватить себе как можно больше, урвать то, что некрепко лежит, воспользоваться для своих корыстных целей переходным революционным состоянием — и классы, и национальности, и профессии, и группы, и области, и отдельные люди. Происходит беззастенчивая эксплуатация революции, какое-то вампири-ческое к ней отношение. Такая мобилизация интересов антисоциальна по своей природе, в ней гибнет не только личность, но и общество, в ней распадаются даже классы как целости, ибо и классы требуют неко-

торого самоограничения, жертвы частным во имя целого. Со всех сторон слышны призывы к объединению исключительно во имя своих интересов, к сознанию и определению своих интересов, к приведению своего сознания и своей идеологии в соответствие со своими интересами. И представителей духовного труда и духовного творчества призывают к сознанию своих интересов, к объединению и организации во имя борьбы за эти интересы. Так хотят высшую интеллигенцию страны, высший ее культурный слой лишить ее подлинного призвания быть органом национального сознания и выражать не субъективный интерес, а объективный дух. Зараза охватывает все новые и новые круги и грозит истребить в России всякое бескорыстное движение, всякую объективную идею, всякую правду. Скоро грудные младенцы объединятся во имя своих интересов и предъявят свои требования. Гимназистки второго класса уже призывались на митинг для сознания своих интересов и объединения на почве интересов. В этой оргии распадается душа народа и душа человека. И спасение может быть лишь в возникновении сильного центростремительного движения, централизующего и душу отдельного человека, и душу целого народа.

Но пока не слышно призывов к мобилизации бескорыстия, к мобилизации идей, мобилизации совести и разума. Мобилизация интересов в эпоху великой2 революции и страшной3 войны означает идейное убожество и неодухотворенность. И поистине никакие великие идеи не руководят нашим революционным движением, оно предоставлено воле стихийных ветров. Все время чувствуется отрыжка старого русского нигилизма. Призывы к таким, казалось бы, высоким вещам, как мир и братство народов, тоже ведь не идеалистичны, и они основаны на мобилизации интересов, мобилизации интересов усталости, интересов спокойной и довольной жизни, интересов скорейшего дележа земель и богатств, на боязни всего, что требует героизма и самоотвержения. Требование скорейшего мира во что бы то ни стало обосновано на плохо понятных международных интересах рабочих. Требование скорейшего осуществления социализма целиком обращено к корыстным интересам и демагогической игре на этих интересах. Никто не требует духовного подъема и духовного возрождения. Но я хочу верить, что мобилизация интересов — временная и не глубокая. И если бы она оказалась глубже, шире и длительнее, то для русского народа наступила бы духовная смерть. Великий народ в самые ответственные дни своей истории не может существовать без великой идеи, без духовного горения, он рискует умереть от духовного голода. Такой идеей не могут быть никакие интересы, хотя бы и самые справедливые интересы трудящихся. И если русская революция должна быть продолжена, то не в сторону революции социалистической, которая невозможна сейчас и в которую не верят сами социалисты, а в сторону революции

духовной, духовного возрождения русского народа, освобождения его от той заразной болезни, которая сейчас его терзает. Спасение можно искать лишь в глубине, а не на поверхности. И день спасения придет, но, быть может, после слишком тяжелых и страшных испытаний. В этот день соединяющая любовь победит в народной душе разъединяющую ненависть.

ПРАВДА И ЛОЖЬ В ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ

I

Последние годы перед революцией мы задыхались во лжи. Провокация сделалась устоем русской государственности старого режима. Атмосфера была насыщена предательством. Азефовщина, распутан-щина, сухомлиновщина1 — все это отравляло жизнь народа и разлагало русское государство. В последние месяцы перед переворотом муть сделалась нестерпимой, нельзя было дышать, все стало двусмысленным. Образ старой власти двоился. Старый режим уже долгое время жил ложью. Он продолжал существовать по инерции, его поддерживала народная пассивность. Нравственное разложение достигло небывалых размеров. Среди деятелей старой власти последнего периода ее существования трудно было встретить людей с ясным человеческим образом, такие люди составляли исключение, и они недолго держались. В час кончины русского царизма его окружали Григорий Распутин, Сухомлиновы, Штюрмеры, Протопоповы, Воейковы, Манусевичи-Ма-нуйловы и т. п. двоящиеся и двусмысленные образы. Старая русская монархия утонула в мути, во лжи, в предательстве и в провокации. Она не столько была свергнута, сколько сама разложилась и пала. Русская революция не столько была результатом накопления творческих сил, творческих порывов к новой жизни, сколько результатом накопления отрицательных состояний, процессов гниения старой жизни. Это облегчило торжество революции в первые дни и очень отягчило ее в дальнейшем развитии. Силы разрушительные взяли верх над силами творческими. Болезнь оказалась слишком застарелой, последствия ее перешли в новую Россию и действуют, как внутренний яд. Революция в достижениях элементарной политической свободы слишком запоздала, и именно потому в ней господствует социальный максимализм, который всегда есть результат неподготовленности масс, содержавшихся во тьме. Гроза разразилась, она была неотвратима и ниспослана Провиде-

нием. Но атмосфера не очистилась. Нам не дышится легче после революционной грозы, воздух не стал чистым и прозрачным, осталась муть, по-прежнему господствуют двусмысленные и двоящиеся образы, хотя и в новых облачениях, ложь по-прежнему царит в нашей общественной жизни, предательства и провокация не перевелись, хотя Сухомлинов и Штюрмер сидят в тюрьме2. Старые люди, изолгавшиеся и потерявшие нравственный центр, являются в новых одеяниях и прикрываются новыми словами. По-прежнему нет любви к правде, нет признания самодовлеющей и абсолютной ценности правды, которой нельзя жертвовать ни для каких утилитарных и корыстных целей, партийных, классовых и личных.

Прежде уста, ненавидевшие и презиравшие Николая И, говорили об «обожаемом монархе», о верности и службе царю. Многое из того, что некогда было священным, превратилось в условную ложь, слова потеряли свое реальное содержание. Весь ужас в том, что давно уже «божье» было воздаваемо не Богу, а «кесарю», и это нарушение основной заповеди, это сотворение себе кумира и всякого подобия на земле3, это идолопоклонство нравственно отравило жизнь русского народа. Но вот старый идол самодержавия был низвергнут и втоптан в грязь. Как и всегда бывает, толпа, недавно ему поклонявшаяся, теперь топчет его ногами. Но после низвержения старых кумиров освободились ли мы от всякого идолопоклонства, от всякого воздаяния божьего царству кесаря? Нет, не освободились. Возникли новые кумиры, которые поставлены выше правды Божьей. Идолопоклонство, которое всегда есть измена живому Богу, осталось, оно приняло лишь новые формы. Началось идолотворение, появилось много новых идолов и земных божков — «революция», «социализм», «демократия», «интернационализм», «пролетариат» и т. п. Все эти идолы и божки так же принадлежат к царству «кесаря», как и старый идол царского самодержавия, и им воздаются божеские почести. Царство кесаря в христианском, евангельском смысле этого слова не есть непременно самодержавие, монархия, не связано непременно с царем или императором, оно обширнее и многообразнее, к нему может принадлежать и демократическое царство. Вокруг поклонения новым идолам кесарева царства уже успело накопиться много лжи и мути. Новое идолопоклонство, как и старое, заслоняет собой солнце правды. Никогда идолопоклонство не проходит даром для нравственной природы человека и народа, оно нравственно калечит и толкает на путь лжи. Человек, поклонившийся чему-либо на земле, как Богу, уже перестает отличать правду от лжи, он делается одержимым, он — раб временных, относительных вещей, во имя которых все считается дозволенным.

Правда и ложь в общественной жизни II

Революция есть лишь момент в жизни народа, временная функция, преходящее состояние, через которое он может перейти к высшей, свободной жизни, но всегда болезненное и тяжелое, вызванное накоплением старого зла. Когда у какого-нибудь человека лопается гнойный нарыв, то странно было бы признать это явление самым светлым и божественным в человеке, подменить самого человека этим моментом развития болезненного в нем процесса. Но у нас именно это и происходит в отношении к революции, которая есть лишь вскрытие гнойного нарыва на теле России. Превращение самой революции в божество и воздаяние божеских почестей есть отвратительное идолопоклонство, забвение истинного Бога. Это ничем не лучше, чем идоло-поклонствовать перед кесарем, это — одной природы. Прежде Россия подменялась династией, которой она приносилась в жертву; теперь Россия подменяется революцией, которой она также приносится в жертву. Если «обожаемый монарх» превратился в отвратительную и безобразную ложь, то в такую же ложь может превратиться и «обожаемая революция», если ее не подчинить высшей правде. Правда же стоит выше всех изменений в царстве кесаря, в ней нет ничего двоящегося, колеблющегося и изменчивого, она самим Богом заложена в человеческом сердце и раскрытие ее есть самая первая задача и самый верный путь к новой, свободной жизни. Идолопоклонство всегда повергает в царство лжи и порабощает ему. И мы уже находимся в самом страшном рабстве у лжи. Неисчислимым количеством лжи отравлено сердце народа, сердце простых, темных людей, малых сих, и затуманен ум их. Прежде, до революции отравляли народ одной ложью, теперь отравляют его другой ложью. Демагогия есть ложь, возведенная в принцип, в руководящее начало жизни. Демагогия считает дозволенной всякую ложь для достижения своих целей, для соблазнения масс. Вся революционно-социалистическая фразеология в наши дни все более и более превращается в условную ложь, подобную лжи той фразеологии, на которой покоился старый режим. Те, которые прикрывались высокими словами о святости отечества, государства и церкви, на деле слишком часто предавали отечество, разлагали государство и отдавали церковь во власть темных сил. Так поступают с божественной ценностью свободы многие из тех, которые прикрываются новой революционной фразеологией. Реальное значение и реальный вес слов теряется, ибо за этими словами стоят негодные человеческие души. «Темные, безответственные влияния» так же начинают господствовать над революцией, как они господствовали над старой властью. Предательства, провокация и грубая корысть так же прикрываются громкими лозунгами «интернационализма», «революционного социализма» и т. п., как раньше

они прикрывались громкими лозунгами «монархизма», «истинно русского патриотизма» и т. п. Большевизм имеет слишком много общего с распутинством и черносотенством. Красные и черные цвета в массе окончательно перемешались. Еще до революции приходилось слышать от честных социал-демократов, что в среде большевизма трудно отличить революционеров от провокаторов и предателей. Самый нравственный принцип революционного максимализма таков, что он делает затруднительным различение, ибо все объявляет дозволенным для революционных целей и правду не считает существенной. Образуется подпольная атмосфера, страдающая светобоязнью. В этой атмосфере расцвел Азеф. Эта атмосфера всегда соприкасалась с охранными отделениями, с департаментом полиции, с темными, подпольными придворными вл^-яниями. Эта подпольная, двусмысленная атмосфера не исчезла и noaje переворота, она перешла и в новую, свободную Россию, где не должн^ было бы быть места для подполья. Носителями этой атмосферы сделаД лись по преимуществу большевики. Разоблачения, которые сделаны после 4 июля о германском шпионаже, об измене и предательстве среди тех, которые называли себя интернационалистами и единственными истинными социалистами-большевиками4, имеют слишком много общего с тем, что было раскрыто о Мясоедове и Сухомлинове, что cry-стилось вокруг имени Штюрмера и придворной немецкой партии5. Пахнуло тем же духом. Мы не освободились и не очистились, мы все еще в рабстве у темных сил, все еще томимся в подполье. Революция подверглась нравственному растлению, ее идеалистические элементы оттеснены и попали в рабство к элементам темным и двусмысленным. Нигилизм справа и нигилизм слева — одной природы.

Ill

Во имя «революции» теперь допускается такая же ложь, какая раньше допускалась во имя «монархии». Престиж идола ставится выше правды, простой и в своей простоте божественной правды. Революция не освободила нас от ложного охранения престижа господствующей силы, она требует охранения своего собственного престижа прежде всего. И это толкает на путь лжи. Новая, свободная жизнь настанет в России лишь тогда, когда во имя правды, поставленной выше всего, согласятся пожертвовать всяким престижем, всякой условной ложью революционной, как и монархической. Да воцарится престиж самой правды, которая всеми силами должна быть раскрываема в сердце народа, и да сгинет всякая лживая, условная фразеология! Пора уже громко заявить, что ложь с самого начала отравила русскую свободу и повергла нас в рабство. Социалистические партии с максималистскими настроения-

ми с самого начала допустили ложь для охранения своего престижа, престижа революции, ибо поклонялись не Богу, а идолу. Много лжи и неправды начало господствовать в русской жизни. Все эти демагогические выкрики о «буржуазии», «буржуазности» и «буржуях», к которым была причислена и вся мыслящая и образованная Россия, все эти розыски «буржуазной контрреволюции» с самого начала были безобразной ложью. В вышедшем из берегов и разлившемся море русского мужицкого царства буржуазия в настоящем, точном смысле слова, большой роли у нас не играет. Ей предстоит еще прогрессивное развитие. Реальная опасность, контрреволюция, грозит исключительно со стороны большевиков и анархистов. Это начинают, наконец, сознавать разумные и честные социалисты, но не хотят громко заявить об этом из боязни нанести урон престижу революционного социализма. Безобразной ложью было утверждение, что война ведется исключительно во имя захватных интересов империалистической буржуазии, руководимой П.Н. Милюковым. И это тогда, когда дело шло об элементарной защите отечества и его чести. Безобразной ложью было прикрытие дезертирства и самого корыстного эгоизма громкими словами об интернационализме и братстве народов. Вся эта ложь разложила армию и уготовила нам неслыханный позор измены и бегства с полей сражений. Безобразная ложь—утверждение, что будто бы человеческая масса может существовать и исполнять свой долг без государственной, церковной и культурной дисциплины. Массы, вернувшиеся в естественное состояние, превращаются в беспорядочные толпы и в конце концов в звериные орды. Безобразная ложь называть социализмом корыстные и захватные интересы стихийных масс, не подчиняющихся никакой общей и высшей правде. Безобразная ложь делать вид, что петроградские события 4 июля не имеют прямой связи с большевиками, и ответственность за них возлагать на выступление каких-то контрреволюционных элементов и даже на уход министров-кадетов. Безобразная ложь выкрикивать, что партия «народной свободы»6 — буржуазная, что она защищает интересы капиталистов, что в ней заложено семя контрреволюции. Правдиво и в соответствии с реальной действительностью эту партию можно было бы обвинять в некотором академизме, в переоценке внешних конституционных форм, в неумении привлечь к себе более широкие массы, затронув в них страстные струны, в недостатке силы и воли. Это — партия правого идеализма, самая бескорыстная из наших партий, чистая от всякой демагогии, но страдающая партийным бюрократизмом. По своему составу кадетская партия есть партия высшей интеллигенции страны, профессоров и земцев, элементы же «буржуазные» в точном смысле слова в ней играют незначительную роль. Безобразная ложь исповедовать принципы демократии, требовать Учредительного собрания и все решать до Учредительного собрания и без

19 Паление священного Русского царства

5/8 «*ми»**■. Статьи 1917 г.

него. Революционная социалистическая Демократия ДО Учредительного собрания, т. е. без воли суверенного народацрвщцег, форму правления, аграрный вопрос, областные автономией т. д. основные вопросы. И правда заключается в том, что революционному социализму совсем не нужны принципы демократии и не нужно Учредительное собрание, оно опасно для всякой чисто классовой партии, ибо подчиняет всякий класс воле нации. Именно кадеты и являются Сейчас более последовательными демократами. Ложь провозглашать :максимальные социальные лозунги, в реальную и действительную осуществимость которых не верят и которые провозглашают лишь для привлечения масс. Безобразная ложь преклоняться перед массовой стихией революции, в ней самой искать критериев истины и правды и называть «онтрреволю-цией всякую попытку подчинить эту стихию критериям истины и правды, добытым не из произвола человеческой массы. Ложь — провозглашать свободу и на каждом шагу попирать ее. Скопление лжи образует в революционной атмосфере муть. Только правда, не зависящая от быстрой смены дней и часов, от изменчивых инстинктов масс, может освободить нас Политика отравлена ложью у одних для целей низких, у других — для более высоких, она лишена нравственных основ. Все это ведет к сознанию той вечной истины, что возрождение народа не мо-жетбыть внешним, исключительно материально-социальным, что оно должно быть прежде всего внутренним, изменением души народа, победой в ней правды над ложью, Бога над идолами, духовным оздоровлением человеческой личности. Голос правды и элементарного нравственного инстинкта заставляет признать, что в нынешний грозный час дело идет о спасении родины, спасении России, а не революции и что правительством национального спасения может быть лишь такое правительство, в которое войдут представители всех групп и всех партий, а не одной классовой партии, которая не может быть облечена доверием нации. Политика правительства национального спасения может быть лишь общенациональной политикой.

ТОРЖЕСТВО И КРУШЕНИЕ НАРОДНИЧЕСТВА

I

Русскую революцию в ее развитии можно рассматривать как торжество народничества. Наша революция не богата оригинальными идеями, но если ее вдохновляет какая-нибудь идеология, то, конечно, исконная идеология русского народничества. Это не сразу видно, так как в заблуждение могут ввести разные вывезенные из Германии доктрины, очень у нас распространенные. Но более проницательный взор разглядит вполне русскую и восточную стихию за торжествующим у нас социализмом, косноязычным, не умеющим себя адекватно выразить. Весь западный мир должен быть поражен тем, что самое отсталое, самое реакционное русское царство, исконный оплот монархизма вдруг с молниеносной быстротой превратилось в самое крайнее демократическое царство, почти что в социалистическое царство. В революционной России происходит небывалый разлив социализма и нигде еще не бывшее торжество социалистических лозунгов. По внешности Россия в несколько недель обогнала самые передовые европейские страны. Русские гордятся тем, что они — самый передовой народ в мире, самый демократический народ, что пример буржуазных европейских народов им не указ, что они научат Запад и раньше Запада осуществят идеалы социализма. Радикальная и демократическая партия «народной свободы» оказалась у нас крайне правой, почти реакционной, до того «буржуазной», что под ее флагом небезопасно выступать в наши дни. Явление — вполне восточное, для Запада с трудом понятное. Социал-демократы — крайние западники, с Запада заимствовавшие свое учение, всегда отрицавшие всякую самобытность России, вдруг превратились в своеобразных славянофилов, исповедующих какой-то русский социалистический мессианизм, верующих в свет с Востока, который распространит лучи свои на буржуазную тьму Запада. Западные учения об эволюции, о ступенях развития, о значении развития промыш-

ленности и культуры для всяких социальных достижений были забыты. У русских социал-демократов ничего не осталось от марксизма, кроме веры в исключительную миссию всесильного пролетариата. Самые широкие круги оказались захваченными верой в исключительный демократический и социалистический мессианизм русского народа, в его призвание первым осуществить социальный рай. И это в стране промышленно и культурно очень отсталой, где народная масса в значительной своей части безграмотна, лишена элементарного просвещения, не имеет никакого гражданского воспитания и гражданской подготовки. Но русские верят в социальное чудо и не хотят знать законов, по которым живут другие народы. В русской революционной стихии загорается вера, что Небесный Иерусалим вдруг сойдет на русскую землю. В этом сказывается исконная русская вера в чудодейственный скачок, которым достигается социальная правда и социальное благо без исторического труда и длительных усилий. И это есть выражение старой русской пассивности, русской нелюбви к ответственному деланию истории, русской женственности, старой привычки русского человека, что все за него должен кто-то сделать.

Идеология русской революции, поскольку можно ее обнаружить за оргией интересов и темных инстинктов, основана на вере в народ, в его правду и мудрость, на идеализации народа как простонародья, как класса трудящихся, как рабочих и крестьян, а не как великого целого, не как мистического организма. И идеология нашей революции проникнута глубоким недоверием к культуре, к творческому созиданию, к личной инициативе и личной ответственности, к значению качеств в общественной жизни. Подозрительное и враждебное отношение масс к «образованным» санкционируется революционным сознанием. В вое-стании количеств против качеств видят демократическую правду. Это все свойства исконного русского народничества, народнической психологии и народнических идей, некогда мечтательных, ныне же действенных и примененных к жизни. Происходит народнический эксперимент огромного размера. Народничество не верит в культуру личности и не хочет с ней сообразоваться, оно верит лишь в народный коллектив. Это — какая-то лжесоборность, лжецерковность, подмена церкви как единственного истинного коллектива. Можно ли сказать, что этот русский народный коллективизм есть высшая ступень бытия, можно ли верить в то, что он опередил Европу, скованную нормами буржуазной культуры? В это, по-видимому, поверили не только наши социалисты-народники, но и наши социал-демократы, в это хотят верить и разные русские писатели и мыслители, склонные находиться в обладании стихией. И это есть самый большой русский соблазн, соблазн социальным чудом, русский самообман и иллюзия, сонная греза, от которой предстоит тяжкое пробуждение.

Торжество и крушение народничества II

Русское революционное народничество связано с прошлым, а не будущим, народнические иллюзии— порождение старой, а не новой России. Ныне разлившийся и разбушевавшийся русский социализм не есть творчество новой жизни — в нем чувствуется вековая неволя русского народа, русская безответственность, недостаточная раскрытость в России личного начала, личного творчества, исконная погруженность в первобытный коллективизм, коллективизм натурального состояния. В основе русского социализма лежит русское экстенсивное хозяйство и русский экстенсивный склад характера. Поэтому пафос русского социализма есть вечный пафос раздела и распределения, никогда не пафос творчества и созидания. Переход к социализму не мыслится у нас как переход к интенсивной культуре. Не только у социалистов-народников, но и у социал-демократов интенсификация культуры совершенно отодвинута на второй план и не вдохновляет. Источника социальных бедствий и зол русские слишком исключительно склонны искать в злой воле людей, буржуазных и имущих классов, и никогда не ищут его в низком уровне культуры, в слабой степени овладения стихийными силами природы. Русские социал-демократы всегда очень плохо усваивали себе ту сторону марксизма, которая кладет в основу социального процесса развитие производительных сил, и очень хорошо усваивали себе другую сторону, которая проповедовала классовую ненависть. Для русского социализма аграрный вопрос всегда был вопросом передела земли и не был вопросом подъема сельскохозяйственной культуры. Русские революционеры и социалисты считали себя не «буржуазными» потому, что у них слабы инстинкты производительные, что они исключительно поглощены социальной моралью распределения. Связывать рост народного благосостояния с ростом производительности труда и с интенсификацией культуры у нас всегда признавалось «буржуазным». Проблема социальная превратилась у нас в проблему розыска тех «подлецов» и «мерзавцев», тех «буржуев», от которых идет все зло. Исключительный морализм приводит к морально-некрасивым результатам и парализует чувство личной ответственности. Объективная и созидательная сторона социальной проблемы совершенно исчезла. Социализм мыслится не как задача регуляции стихийных природных сил, не как гармонизация целого, а как классовая ненависть и раздор.

Экстенсивная и распределительная природа русского социализма наводит на мысль, что в русском социализме слишком многое должно быть отнесено на счет остатков первоначального состояния, первобытной демократии, того сельского коммунизма, с которого началось развитие народов. Россия всегда была и осталась огромным мужицким царством, страной землепашцев, страной экстенсивного хозяйства и

экстенсивной культуры, с неразвитыми классами и сословиями, с недостаточно дифференцированной личностью, с невыраженной активностью и самодеятельностью. Хотя Россия давно уже вступила на путь капиталистической промышленности, но она не сделалась «буржуазной» страной, не перешла еще к более интенсивному хозяйствованию и к более дифференцированному социальному строю. Уличные крики сегодняшнего дня о «буржуазии» и «буржуазности» есть смесь демагогии с невежеством. Роль «буржуазии» в России все еще совершенно ничтожна, ее у нас нет еще в настоящем, европейском смысле слова. Этим, быть может, объясняется, что так поздно у нас завоевана политическая свобода. Все тонет в этой огромной, серой массе крестьянства, связанной с землей и мечтающей о переделе земли. Русский царизм был по природе своей мужицко-демократическим. Его подпирало то самое крестьянство, которое сейчас внешне соблазняется социализмом, хотя и ненадолго. Ни дворянство, ни буржуазия не играли у нас надлежащей роли, и потому в России не развилась общественная и политическая самодеятельность. Верхний культурный слой всегда у нас! был очень тонок, не шел вглубь, и его легко разорвать. Вражда к «образованным» черносотенников и большевиков имеет один и тот же источник и одну и ту же природу, это—вражда экстенсивного душевного уклада, жаждущего раздела, ко всякой творческой интенсивности. Мужицкое царство раньше всего ждало от царя, а теперь всего готово ждать от фиктивного существа, именуемого социализмом, но психология остается такой же пассивной и антикультурной. И все будущее России зависит от подъема культуры в крестьянстве, духовной и материальной.

Ill

Русская левая интеллигенция в своей массе всегда находилась в рабстве у мужицкого царства и идолопоклонствовала перед «народом». Теперь приходится за это расплачиваться. Те, которые составляют ныне в высшей степени порядочную и корректную партию народных социалистов, — типичные интеллигенты-народники. Но их уже бойкотируют, их отказываются признать социалистами. Революционное народничество в плодах своих само себя поедает. Народничество сейчас торжествует, оно сделалось господствующей религией. Но это торжество есть в то же время и крушение народничества, его конец, его идейная смерть. Жизненный опыт показал, что нет никаких оснований верить в эмпирический народ, в количественную массу, что поклонение ему есть идолопоклонство и ведет к угашению духа, к измене живому Богу. Народ должен верить в Бога и служить Ему, в народ же нельзя верить и нельзя служить ему. Поклоняться можно лишь качествам, никогда ко-

личествам. Народ должен подняться до более высокой духовной и всяческой культуры, в народе должна раскрыться человеческая личность, ее качества, ее ответственное творчество. Опыт русской революции подтверждает правду «Вех». Эту правду на горьком опыте скоро познают и признают те интеллигенты, которые на «Вехи» яростно нападали. В огромной массе народа, крестьян и рабочих раскрылась не высшая правда, а темные еще инстинкты. Засилье темного мужицкого царства грозит русскому государству и русской культуре качественным понижением, разложением достигнутых ценностей, и ответственность за это падет не на самый народ, который стремится к свету и неповинен в том, что его так долго держали во тьме, а теперь, вдруг, поставили перед непосильными задачами. Ответственность прежде всего падет на революционную, идолопоклонствующую перед народом интеллигенцию, которая не может быть источником света. И более всего неправы те, которые хотят придать этому народничеству религиозную окраску. Христианство призывает верить не в количественную массу, а в божественный образ в человеке, который может быть закрыт и погружен во тьму и который нужно раскрыть трудным путем религиозного подвига и духовной культуры. Лишь преодоление первозданной тьмы и звериного образа в человеке раскрывает образ Божий. И это всегда есть качество, а не количество. Христианство не отменяет заповедей Ветхого Завета для грешного, темного еще, рабствующего внешней природе человечества. Выше правды закона, правды государства и культуры с их нормами — не произвол и анархия, не возврат к первобытному, ее-тественному состоянию, а благодатная свобода, восхождение к состоянию сверхприродному. Пагубное заблуждение связывает русское народничество с русским христианством — оно скорее связано с иСконным русским язычеством, с порабощением христианского откровения о личности русской стихии земли. Русский социализм и коллективизм, которые многим кажутся столь оригинальными и вызывают извращенное шовинистическое чувство, есть в сущности остаток первоначального натурализма, первобытного коммунизма, в нем чувствуется еще неполная освобожденность от состояния орды. Возникновение культурного и прогрессивного социализма у нас еще впереди. Пока же у нас торжествует реакционный социализм, связанный со столь же шовинистическим самомнением, как и наше черносотенство, как и старый наш национализм. Пока оригинальность русского социализма выражается прежде всего в том, что он понижает производительность труда, т. е. отбрасывает назад. Вся задача России в том, чтобы в ней раскрылась качественно более высокая и свободная жизнь личности и чтобы всякий новый коллективизм прошел через очистительный огонь личного перерождения и повышения. Оригинальность России не может заключаться в том, что она останется навеки в состоянии природ-

ного, первоначального коллективизма. И Россия должна пройти через личную культуру и обнаружить в ней оригинальность и своеобразие. Народничество отныне не может уже никого вдохновлять, оно превратилось из прекрасной мечты в тяжелую действительность, оно переживает последние свои дни. После отрезвления должен начаться суровый закал личности, переход к ответственной творческой работе. Поклоняться будут Богу живому и единому, а не земным идолам. Поймут, что народу нужно просвещение, а не лежание перед ним на брюхе. И новая Россия впервые народится лишь после преодоления старого народничества, после внутренней победы над старой, рабьей психологией.

НАРОДНИЧЕСКОЕ И НАЦИОНАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ

I

Очень своевременно теперь вдуматься в то исконное русское направление и настроение, которое носит наименование «народничества». В нынешний час русской истории происходит острое столкновение сознания «народнического» с сознанием «национальным» и явно преобладает первый тип сознания. В народничестве есть что-то очень русское, очень национальное даже в самом своем отрицании национальности, и оно принимало самые разнообразные формы, от самых религиозных и мистических до самых материалистических, от самых правых до самых левых. Крайности у нас всегда сходятся, наша черная и красная стихия — одна и та же стихия. Преобладание эмоциональной стороны человеческой природы, жизни чувства над стороной волевой и мыслящей, отрицание закона и нормы — одинаково характерно и для нашего правого, и для нашего левого народничества. Народниками были славянофилы и социалисты-революционеры, толстовцы и интеллигенты-революционеры, которые в 70-х годах шли в народ, народником был Достоевский и народником был Михайловский. И русские социал-демократы, которые начали свое существование с борьбы против народничества, в сущности психологически и морально остались народниками и сейчас, во время революции, находятся во власти всех народнических иллюзий. «Большевизм» есть, конечно, революционное, анархически-бунтарское народничество. Народничество всегда имело особенное обаяние для души русского интеллигента, и от него не могли освободиться даже величайшие русские гении, как Толстой и Достоевский. Редкое исключение представлял Вл. Соловьев, который не был народником. В русской общественной мысли за последние десятилетия наиболее решительным противником народничества был всегда П.Б. Струве и, быть может, в этом нужно искать причины враж-

дебного к нему отношения в некоторых интеллигентских кругах. Многие считают народничество тем оригинальным словом, которое Россия скажет миру. Для одних это слово — славянофильское, для других — толстовское, для третьих — революционно-социалистическое в особенном, русском смысле, для четвертых— в русском, идеалистическом смысле анархическое слово. В русском народничестве всегда чувствовалась стихия Востока, глубоко противоположная западной идее культуры, западным нормам общественности. Русские революционеры, русские социалисты и анархисты, как бы фанатически они ни исповедовали западные учения, всегда были по природе своей восточниками, а не западниками. Русское народничество—анархично и женственно, в нем нет мужественного овладения стихией, нет начала оформляющего. Причин возникновения русского народничества и его долгого господства в интеллигентском сознании обычно ищут в глубоком и длительном разрыве между высшим культурным слоем и низинами народной жизни. В наиболее совестливой части культурного слоя проснулось желание послужить слою народному и получить от него правду непосредственности, цельности, жизни, согласной с ритмом природы. Это преломилось в своеобразном моральном складе русской души, в ее сострадательности, в ее боли о всеобщем спасении. В русской природе есть вечная склонность к покаянию, работа совести всегда преобладает в ней над работой чести, над чувством достоинства, по преимуществу западным, рыцарским по своему происхождению. Внешне, исторически русское народническое сознание определилось прежде всего тем, что Россия—страна мужицкая, крестьянская, что она слишком долго была страной натурального хозяйства, что в ней все еще оставалась в силе первоначальная, патриархальная демократия, с которой началось развитие народа, что в ней все еще была первобытная скрепленность духа с органической материей. Демократизм в России слишком часто может быть отнесен на счет ,остатков старого, а не нарождения нового. Личное начало никогда не было у нас сильно выражено, личность чув-ствоваласебя пребывающей в первоначальном коллективизме. Классы были мало развиты в России и мало активны, у них не образовалось настоящих культурных традиций. Россия представляла собой темное мужицкое царство с самодержавным царем во главе. Сама идеология самодержавия была у нас народнической. Сильна у нас была вера в то, что Россия навеки должна остаться естественным, органическим мужицким царством, которое раскроет из себя высшую правду. Культурный же слой был у нас очень тонок, чувствовал себя потерянным в таинственной необъятности мужицкого царства и из чувства самосохранения искал опоры в этом царстве, идеализировал народную стихийность, пытался подслушать ее понимание правды. Народнические чувства и народническое сознание угашали творческие порывы,

нравственно отравляли сами источники творчества духовной культуры, так как в творчестве видели уклонение от исполнения долга перед народом или измену народной правде.

II

Народничество нашего интеллигентного, культурного слоя определялось не только русской сострадательностью к униженным и оскорбленным, не только совестливостью, но и недостатком духовного мужества и духовной свободы, слабым развитием личного достоинства и самостоятельности, потребностью найти опору вовне, сложить с себя ответственность, на других переложить активность духа в отыскании и определении правды. Народничество всегда было в России какой-то лжесоборностью, лжецерковностью. Сама христианская церковь, по природе своей вселенская, получила в России резко народнический отпечаток. Церковь определилась как русская мужицкая церковь по преимуществу, в ней женственная народная стихия возобладала над мужественным Логосом. Она попала под власть государства, потому что внутри самой народной церкви русские анархические начала были сильнее начал организующих, начал истинного самоуправления. Высшая духовная иерархия деспотически правила церковью, как чиновничество, как поставленная государственной властью бюрократия, но никогда не была самоуправлением церкви, никогда не играла руководящей духовной роли. Русское народничество, если взять его глубже, было обратной стороной порабощенности народа, отсутствия самоуправления в народной жизни, вечной зависимости от чужой власти. Порабо-щенность духа сказалась в народническом сознании. Для этого сознания источником правды и истины является не Логос, не разум и совесть, не Божественное внутри человека и внутри церкви, а эмпирический народ, понимаемый как простонародье, как трудящийся физически, близкий к земле и природе. Не в качестве нужно искать источников правды, а в количестве, в народном большинстве. Одни религиозно, другие материалистически искали правды в народной мудрости, в серой массе уповали открыть истину. Потребность погружения в стихийный коллектив характерно русская потребность. По слабости сознания она переживается как потребность в религиозной соборности. Народничество переходило у нас в народопоклонство, в поклонение эмпирической данности. Народ брался у нас как эмпирическая данность, т. е. как количество, а не как качество. Этим грешили не только народники-материалисты, но и народники-мистики. У народников второго типа был соблазн увидать в народе, как данности, истинную церковь. На этом пути церковь теряла в своей универсальной качественности и подпала под власть количественной эмпирической данности.

Именно с церковной, религиозной точки зрения народничество должно быть признано наибольшей ложью и подменой: оно посягает на универсальную качественность церкви, подменяет ее ограниченной, эмпирической народной данностью. В этом опасность крайней национализации церкви, переходящей в отождествление ее с народом. Но необходимо окончательно и бесповоротно установить, что народный коллективизм не есть церковная соборность и отличается от нее, как земля от неба. Религиозное народничество возвращает нас от христианства к язычеству, к языческой стихийности и языческому натурализму. И нельзя не видеть большой правды католичества в том, в чем оно радикально противоположно такого рода народничеству и несовместимо с ним. Народничество противоположно духовной свободе, раскрывшейся в христианстве, и высшему самосознанию личности. Самосознание личности совместимо с универсальной качественностью церкви, но не совместимо с обоготворением ограниченной количе-ственности эмпирического народа. В восточном православии всегда была большая беззащитность от притязаний религиозного народничества. Восточное православие не могло устоять от опасности поглощения его народной стихией, как не могло устоять и от опасности поглощения его государственностью. И этот роковой факт нашей церковной истории может быть объяснен лишь тем, что восточное православие не было вселенской церковью, что в нем был некоторый уклон от вселенского христианства в сторону партикуляризма и провинциализма. Народничество всегда есть провинциализм, оно глубоко противоположно универсализму.

Ill

Истина для народнического сознания всегда в трудящейся народной массе, а не в избранных личностях, не в духовной аристократии. Истина всегда в стихийности, никогда не в сознательности, истина всегда в чувствах, никогда не в разуме. Культура лишь закрывает истину, таящуюся в народе. Культура основана на неправде и зле неравенства и порабощения народа. Тот качественный слой, который творит духовную культуру, всегда виновен перед народом. Духовный труд для народнического сознания не равноценен труду физическому, он оказывается ниже, в нем нужно каяться. Истина всегда — в простом, а не в сложном. Истина — в цельном, и потеря цельности, характерная для культурного слоя, всегда есть ложь. Мужик знает больше, чем философ. Для одних в простом народе есть правда, связанная с природной, органической, целостной мистикой; для других — правда, связанная с материальными условиями его жизни, с тем, что он не пользуется чу-

жим физическим трудом. Народничество отрицает разделение труда, оно хочет перенести разделение труда внутрь каждой человеческой личности и совершенно уничтожить его в обществе, сделать все личности равными и схожими, общество же однородным и простым, ли-шейным всяких дифференциаций, серым. В этом отношении особенно характерными народниками являются Л. Толстой и И. Михайлове-кий, которые, несмотря на их кажущийся индивидуализм, должны быть признаны врагами всякого яркого, разностного, личного начала, всякого индивидуального возвышения. Для народничества проблема распределения всегда заслоняет собой проблему производства как в области духовной, так и в области материальной. Высший, творческий культурный слой, созидающий духовные ценности, для народнического сознания всегда отщепенский, утерявший источники правды в себе. У простого трудящегося народа есть много страданий, на облегчение которых нужно направить все свои силы, и есть правда, которой нужно у него учиться. От истории и исторических задач народничество всегда отворачивается.

Для народнического сознания народ не есть великое целое, в которое входят все классы, все группы, все человеческие личности, не есть соборная личность, существо, живущее тысячелетие своей самобытной жизнью, в котором прошлое и будущее органически связаны и которое не подлежит никаким социологическим определениям; для этого сознания народ есть часть, социальный класс физически трудящихся, крестьяне и рабочие, более всего и прежде всего крестьяне, все же остальные выпадают из народа, отщепенцы народной жизни. От этого социально-классового понимания народа не свободны и те народники, которые стоят на религиозной почве. Религиозное народничество славянофилов всегда под словом «народ» понимало простонародье, верное старым русским устоям и заветам, и очень связывало себя с материальными условиями жизни, с крестьянской общиной, с натуральным хозяйством, с патриархальной демократией. И это есть материализм, прикованность духа к органической материи, это есть натурализм, обращенный назад, к остаткам первобытной жизни. Но в славянофильстве было заложено и другое понимание народа, свободное от социально-классовых определений, от скованности материальными уело-виями жизни. Русский народ есть прежде всего некое метафизическое единство, некий мистический организм, субъект тысячелетней русской истории, не определяемый никакой социально-классовой структурой, не связанный в своей глубине с материальными условиями. И самое совершенное свое выражение русский народ как мистическое целое находит в русском гении, в Пушкине, Достоевском и Толстом, которые принадлежали к культурному слою, а не к простонародью. Так было у всех народов. Народность не зависит от принадлежности к классу, от

материальных условий жизни, народность есть чисто духовная категория. Каждый русский человек должен сказать себе: я сам народ, моя собственная глубина и есть глубина народной жизни, народность раскрывается изнутри, а не вовне, я чувствую себя народом и народным, когда я не на поверхности, а в глубине, где совлекаются все сословные и классовые социальные оболочки, и из этой глубины звучит голос народа. И те, которые находятся в самой большой глубине и преодолевают поверхностные оболочки, те и являются истинными выразителями народа, народной души. Между мужиком и барином, простым работником и человеком высшей культуры на этой глубине исчезает всякая противоположность, они общаются в духе, в духе народном. Я знаю это по собственному опыту общения с сектантами1. Народническое сознание лишь увеличивает пропасть между «народом» и «интеллигенцией», «народом» и «культурой», ему не открывается духовная глубина народной жизни, в которой исчезают все различия, связанные с социальными оболочками.

IV

Народническое понимание народа давно уже подверглось социологическому разложению. Народа в социологическом смысле просто не существует, он распадается на классы, подклассы, группы с разнообразными интересами, с разнообразной психикой. И крестьянство не представляет в чисто социальном отношении единства, оно уже значительно дифференцировано. Марксизм нанес непоправимые удары старому народническому сознанию с его верой в органическую цельность народа, с его цеплянием за остатки первоначальной, патриархальной демократии в России. Народ материалистически не может быть воспринят. Подлинно существует лишь народ в метафизическом смысле слова, и только этот народ глубже всех социальных оболочек. Народ есть мистический организм, который был уже тысячу лет тому назад и пребудет в вечности. В современном французском народе с его буржуазной культурой мы узнаем черты средневекового французского народа с его старинной доблестью, так ярко вспыхнувшей во время войны, с его старой рыцарской культурой. И в современном русском народе мы узнаем черты народа Смутной эпохи и даже удельного периода2, — народа, в котором доброта и смирение перемешаны со склонностями к анархии и раздорам. Существует единый в своей неповторимости индивидуальный народный лик, который может быть искажен, но не может быть уничтожен. Этот народ, не поддающийся никакому социологическому определению и разложению, есть нация, и опознается он в национальном, а не народническом сознании. Выразительницей

и носительницей национального сознания должна быть высшая интеллигенция страны, духовная аристократия, состоящая из личностей более высокого качественного уровня. Национальное сознание есть сознание качественное, а не количественное. Народническое же сознание было в конце концов преклонением перед количеством, перед простой массой; оно покоится на вере в имманентную правду массового коллектива, правду бессознательной простоты. Народничество есть отказ от всяких сложных мировых задач, выходящих за пределы видимого горизонта, оно стремится к облегчению через упрощение. Высшее национальное сознание должно хранить сотворенные ценности и творить новые ценности народа как великого исторического целого; оно связывает далекое прошлое с далеким будущим. Ценность великого русского государства, завоеванная русским народом в долгой и мучительной истории, понятна лишь для национального сознания и не понятна для сознания народнического, которое всегда имело анархический уклон. Народническое сознание считает вполне возможным отвергнуть смысл всей русской истории и вернуться к ее истокам, чтобы проделать всю историю сызнова, без неправды государства и неправды культуры. На дне народнического сознания всегда лежит чувство, отвергающее государство и культуру, как купленные слишком дорогой ценой. Но если верить в бессознательную правду народа, то неизбежно признать, что народ в своей подсознательной стихии согласился купить дорогой ценой государство и культуру и не остановился перед тысячелетними жертвами. Лишь крайний рационализм может признать в этом насилие над народом, эксплуатацию народа. Национальное сознание постигает место России в мире и ее великое призвание, для него существует прежде всего целое, а не части, для него не безразлично величие и сила России. Народническое сознание — прежде всего провинциальное и частное, и в этих чертах своих сознание мещанское.

Старый, реакционный русский национализм кончился. Необходимо новое, творческое национальное сознание, которое освободило бы от отравляющих воспоминаний и ассоциаций прошлого. Перед национальным сознанием стоит прежде всего великое творческое задание, долженствование, а не данность, которой мы довольны и перед которой идолопоклонствуем. Национальное сознание должно быть свободно от всякого шовинизма, от всякого самохвальства и самодовольства. Народничество в более глубоком смысле не менее реакционно, чем старый национализм; оно приковано к прошлому, оно мешает раскрепощению духа. Сейчас это старое, но по-новому переживаемое народничество раздирает единство русской революции, истребляет самую идею единой нации и мешает переходу к творчеству новой жизни. Народничество дает санкцию той вражде к культуре, к образованным, к людям духа, которая в нынешний день может превратиться в великое нацио-

нальное бедствие, не меньшее, чем глад, мор и нашествие иноплеменников. Оно враждебно всякой производительности и жаждет раздела. Новое, творческое национальное сознание родится у нас в муках и ис-питаниях, через раздор и разделение. Лишь меньшинство сознает сейчас единство России, единство русского народа, лишь меньшинство обращено к ценностям великого целого. Но меньшинство может быть правее большинства и может духовно победить. Лишь духовное, религиозное перерождение русской демократии приведет ее к сознанию великих, сверхклассовых, всенародных ценностей, обратит ее от интересов к правде и истине.

РЕЛИГИОЗНЫЕ ОСНОВЫ БОЛЬШЕВИЗМА

(Из религиозной психологии русского народа)

I

Такая постановка темы может вызвать недоумение. Какое отношение имеет большевизм к религии? Большевики, как и подавляющее большинство социал-демократов, — материалисты, позитивисты, атеисты, им чужд всякий религиозный интерес, они насмехаются над всякой религиозной постановкой тем. Все скажут, что большевизм есть явление совершенно внерелигиозное и антирелигиозное. Все это так, если оставаться на поверхности и считать окончательными те словесные формулы, в которые люди облекают свое сознание. Но я думаю, что сами большевики, как это часто бывает, не знают о себе последней правды, не ведают, какого они духа. Узнать же о них последнюю правду, узнать, какого они духа, могут лишь люди религиозного сознания, обладающие религиозным критерием различения. И вот я решаюсь сказать, что русский большевизм — явление религиозного порядка, в нем действуют некие последние религиозные энергии, если под религиозной энергией понимать не только то, что обращено к Богу. Религиозная подмена, обратная религия, лжерелигия — тоже ведь явление религиозного порядка, в этом есть своя абсолютность, своя конечность, своя всецелость, своя ложная, призрачная полнота. Большевизм не есть политика, не есть просто социальная борьба, не есть частная, дифференцированная сфера человеческой деятельности. Большевизм есть состояние духа и явление духа, цельное мироощущение и миросозерцание. Большевизм претендует захватить всего человека, все его силы, он хочет ответить на все запросы человека, на все муки человеческие. Большевизм хочет быть не кое-чем, не частью, не отдельной областью жизни, не социальной политикой, а всем, всей полнотой. Как вероучение фанатическое, он не терпит ничего рядом с собой, ни с чем ничего не хочет разделить, хочет быть всем и во всем. Большевизм и есть со-

циализм, доведенный до религиозного напряжения и до религиозной исключительности. В этом он родствен французскому революционному синдикализму1. По всем своим формальным признакам большевизм претендует быть религией, и нужно определить, какого рода эта религия, какой дух она несет с собой в мир.

Революционная социал-демократия подверглась процессу выцветания, обуржуазивания, дифференциации, она постепенно превратилась в практическую социальную политику эволюционно-реформатор-ского типа. Пафос революционного социализма незаметно выветрился. Европейские социал-демократы стали культурными людьми, признали такие «буржуазные» ценности, как национальность и государство, и их конечное миросозерцание превратилось в частное дело. Лишь в сознании русских большевиков революционный социализм остается религией, которую они огнем и мечом хотят навязать миру. Это—что-то вроде нового Ислама, в котором хотят заслужить себе рай избиением неверных. Большевики, как и все религиозные фанатики, делят весь мир и все человечество на два царства—царство Божье, царство социалистического пролетариата, и царство диавола, царство буржуазное. Я все время буду говорить лишь об искренних, верующих большевиках, ибо в этой среде есть и много темных элементов, провокаторов, шпионов, подкупленных и нравственных идиотов.

Религиозная основа большевизма пока еще очень неясна и для многих не заметна. Но христианин, верующий во Христа пришедшего и ожидающий Христа грядущего, должен взять на себясмелость сказать, какой дух входит в мир с фанатическим революционным социализмом большевиков. Великие русские писатели—Достоевский в «Легенде о Великом инквизиторе» и Вл. Соловьев в «Повести об Антихристе» помогают нам разгадать этот дух. Русская религиозная мысль много сделала для выявления конечных религиозных основ социализма, для выяснения его двоящейся природы, сделала больше, чем мысль западная. В русской религиозной мысли всегда была апокалиптическая настроен ность и устремленность. И потому ей удалось выяснить, что дух того, кто явится в конце времен и кто соблазнит своим подобием Христу, будет действовать во имя счастья и блага людей, во имя миллиона счастливых младенцев, не знающих греха. Дух этот пожелает осчастливить людей, лишив их духовной свободы. За отречение от духовного первородства, от образа Божьего в человеке и божественного его предназначения, от свободы, от личности сулит Великий Инквизитор счастье, блаженство, всемирное соединение и покой. «Он... ставит в заслугу себе и своим, что наконец-то они побороли свободу и сделали так для того, чтобы сделать людей счастливыми». «Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь, как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разре-

шим им и грех, они слабы и бессильны». «И все будут счастливы, все миллионы существ». «Если б и было что на том свете, то уж, конечно, не для таких, как они»2. И герой «Повести об Антихристе» — великий филантроп, он тоже хочет осчастливить людей, он окончательно решает социальный вопрос и водворяет социальный рай, но все тою же страшной ценой.

II

Достоевский и Соловьев, гениально, пророчески вскрыли этот двоящийся образ грядущего, прельщающий миллионы младенцев. Когда вдумываешься в то, что сейчас происходит, то вспоминаешь правду слов «Легенды о Великом инквизиторе»: «Ничего и никогда не было для человека и человеческого общества невыносимее свободы»3. И «Легенда о Великом инквизиторе» и «Повесть об Антихристе» ставят проблему антихриста в связь с проблемой социализма. И поистине в социализме, как мировом явлении большого масштаба, есть что-то двойственное и двоящееся — в нем правда перемешана с ложью, Христово с антихристовым, начало освобождающее с началом порабощающим. Социализм — очень сложное явление, и идейно сложное и жизненно сложное. И нельзя быть просто другом социализма или его врагом4. Антихристов соблазн основан на том, что последнее зло является в обличье добра, что этого последнего зла нельзя различить по внешности, что злая сила действует во имя блага человечества, во имя высоких, справедливых, прекрасных целей, во имя равенства и братства, во имя всеобщего счастья и благополучия. На этом основана вся соблазнительная диалектика антихристова духа, раскрытая Достоевским. Дух этот принимает все три искушения, отвергнутые Христом в пустыне. Дух этот совершает инквизиторские насилия во имя блага и счастья людей, во имя справедливости и равенства. Социализм как религия и есть прежде всего принятие первого искушения, искушения хлебами. «А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежит человечество как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что Ты отымешь руку свою и прекратятся им хлеба Твои»5. И послушное стадо ныне бежит за теми, которые соблазняют его превращением камней в хлеба. Большевизм идет по стопам Великого Инквизитора. Во имя счастья и равенства дух этот хотел бы истребить все возвышающееся, все качественное, все ценное, всякую свободу, всякую индивидуальность. Дух этот проповедует всемирное равное блаженство в небытии. Дух этот ненавидит бытие как качество, как возвышение, и во имя равенства и блаженного успокоения истребляет его и повергает в небытие. Духу этому ненавистен тот онтологический аристократизм, который лежит в основе всякой подлинной религии и

более всего — христианства, аристократизм духовной свободы и духовного первородства, божественного происхождения человека. Этот дух хамизма утверждает низкое происхождение человека. Люди — не сыны Божьи, а сыны мира. Из самих низин материи и материальной тьмы хочет он вызвать бунт и восстание во имя уравнения бытия с небытием, во имя погружения всех качеств бытия в бескачественное небытие. Это — мистический коммунизм.

Дух этот принимает не только первое искушение хлебами, но и два других искушения, и на них хочет он создать царство мира сего. Дух этот соглашается поклониться царству мира сего и броситься в бездну. Всемирный революционный социализм большевиков хочет превратить камни в хлеба, броситься в революционную бездну в надежде на революционное чудо и основать вековечное царство мира сего, подменяющее царство Божье. Эта религия социализма во всем противоположна религии Христа, которая учит, что не единым хлебом жив будет человек, но и словом Божьим*, учит поклоняться единому Господу Богу, а не царству мира сего, и отвергает искушение чудом во имя свободы. Религия социализма хочет истребить все качества бытия, все возвышающееся, и утопить в царстве небытия. Она отвергает свободу сынов Божьих и принимает необходимость и принуждение сынов мира сего, детей низшей материи. Соблазн мирового социального катаклизма, «прыжка из царства необходимости в царство свободы»7 и есть соблазн искушением броситься в бездну, искушением социального чуда. Социальная революция, приобретающая мистическую окраску, и есть третье искушение, отвергнутое Христом во имя духовной свободы человека. Этому искушению должна быть противопоставлена социальная трезвость как требование аскетической религиозной дисциплины. Социализм как проблема социальной политики и социальной этики, как социальный реформизм, как реальное улучшение положения трудящихся, дающее хлеб насущный, религиозно нейтрален и может составить неотъемлемую" часть христианского отношения к жизни. В социализме есть своя великая9 правда. Но этот праведный социализм исходит из свободы человеческого духа и не допускает порабощения человеческого духа хлебам и темным безднам, сулящим чудесное блаженство в земном царстве. Социализм же, мечтающий о создании всемирного царства механическими революционными чудесами, есть антихристов соблазн, он отрицает свободу духа и лишает человека его богосыновства.

Ill

Русские по женственной природе своей легко поддаются соблазнам двоящихся образов, соблазнам зла, принявшего обличье добра. Самозванство так характерно для русской истории. В ней часто являлись

образы двоящиеся, природа которых неопределима, не личности, а личины. В наших мистических народных сектах немало было таких личин, двоящихся образов, лжехристов и лжебогородиц. В русском народе есть очень своеобразная мистическая стихия, стихия хлыстов-екая, уходящая в глубину языческих корней народной жизни. Русское хлыстовство в конце концов связано с неверным, болезненным взаимоотношением мужественного и женственного начала в русской народной душе и русском народном характере. В мистической глубине русского народа не произошло внутреннего брака, истинного соединения мужественного и женственного начала в народном характере. Душа народа остается женственной, оторванной от начала мужественного, вечно ожидающей жениха и вечно не того принимающей за своего суженого. На этой почве развилась метафизическая истерия в русском народном характере. Ее раскрыл Достоевский. На этой почве расцветает всякого рода одержимость. Одержимость большевизмом есть новая форма исконного русского хлыстовства. Это хлыстовство одинаково может быть и черным, и красным, хлыстовским героем одинаково может быть и Григорий Распутин, и Ленин. И все это будет явлением пассивности, а не активности русской души, ее дурной и болезненной, истерической женственности. Большевики, конечно, находятся в обладании какого-то неведомого им духа, они насквозь пассивны и вводят лишь в заблуждение своей кричащей революционной внешностью. Мужественный, активный дух никогда не будет в обладании таких стихий.

У более мужественных народов Запада, получивших католическое и протестантское религиозное воспитание, более резко очерчены все границы, более отделено добро от зла, Бог от диавола, чем в русской безбрежности. Мир католический соблазнился диаволом, как злом, но этот резко оформленный, кристаллизованный и познавший свои границы мир нелегко соблазняется антихристом — злом, принявшим обличье добра. Сатанизм, диаволизм был всегда специальностью мира католического, романского; антихрист же есть специальность мира православного, славянского с его безбрежностью и безгранностью. Диаволом не соблазнить русскую душу, антихристом же легко можно ее соблазнить. Диавол предполагает различение, антихрист же основывается на смешении и подмене. Это — очень интересное противоположение религиозной психологии. Сатанические секты невозможны на русско-православном Востоке, но очень возможны смешения лжехриста и с Христом истинным, и в русских мистических сектах это всегда происходит. Чистый культ Девы Марии легко смешивается с астартиз-мом10. Богородица отождествляется с языческой богиней земли.

Запад забронирован, забронирован всей своей религией, своей культурой, всей своей активной, мужественной историей, своим рыцарским прошлым, своим свободным подчинением закону и норме. Это делает

Запад мало чувствительным к мистическим веяниям антихристова духа. Чувство антихриста почти отсутствует в западном типе религиозное-ти. Не то в России. Чувство антихриста есть религиозная специальность России. Оно всегда было в народной религиозной жизни, в наших сектах, в нашем старообрядчестве. Одинаково можно найти это чувство и в низах народной жизни, и на вершинах, в русской литературе, у Достоевского и Соловьева, в современных религиозных исканиях. В русской природе нет резкого разделения добра и зла. Русских пленяет зло как добро, само же зло, не принявшее обличья добра, редко пленяет их. Вот почему для русских страшен не диавол, а антихрист — последнее, грядущее явление зла. И у русских особенную силу приобретает религия революционного социализма, магического социализма, религия большевизма, пленяющая равенством, справедливостью и всемирным торжеством окончательной социальной правды и социального рая. Западный социализм — законнический; русский же социализм — беззаконный. Большевизм есть русское, национальное явление, это — наша национальная болезнь, которая и в прошлой русской истории всегда существовала, но в иных формах. Германия пользуется этой болезнью русского духа, обращая ее в свое послушное орудие. Мужественный германский дух совершает насилие над женственной русской душой, злоупотребляя ее болезненной пассивностью и истеричностью. Германизм предполагает быть женихом невестящейся русской земли. Победить эту русскую болезнь нельзя одними рациональными, государственными, политическими методами лечения. Победить ее можно лишь религиозно, лишь противоположив ложному подобию Добра подлинную силу Добра Христа. Антихристово царство в этом мире может быть лишь результатом неудачи дела Христова в мире — оно попробует соединить насилием тот мир, который не соединится в любви и свободе Христовой. Если антихристово начало восторжествует, то вина падет на христианский мир, на христианское человечество, на его духовную буржуазность. Христиане не проявляют и сотой доли той энергии, которую проявляют большевики. Правда, энергия последних—кажущаяся, призрачная, она есть лишь одержимость. Но величайшее дело есть соединение всех сил христианского мира против грядущего зла, ибо борьба с ним должна вестись не только во внешнем, политическом и социальном плане, но и во внутреннем, духовном и религиозном плане.

ГЕРМАНСКИЕ ВЛИЯНИЯ И СЛАВЯНСТВО

I

Борьба партий и классов, политические и социальные страсти многих заставляют забывать, что русская революция протекает в атмосфере страшной войны и что все партийные группировки с их громкими лозунгами совершаются под давлением войны. Партии с их программами и тактиками не могут сейчас предстать в чистом виде, все они не таковы, какими были бы в мирное время, в спокойных условиях политической деятельности и социального реформирования общества. В нынешний трагический момент русской истории все партии определяются прежде всего своим отношением к войне и к международной политике. Реально в России сейчас существуют только две партии — партия патриотов, желающих спасти родину, не потерявших здорового национального и государственного чувства, сознающих ответственность за все будущее России, и непатриотов, отрицающих самостоятельную ценность национальности, равнодушных к родине, к ее чести и достоинству, предающих ее или из фанатической приверженности отвлеченным утопиям и ложным интернационалистическим идеям, или из низкой корысти и продажности. Деление на партии «буржуазные» и «социалистические» сейчас имеет лишь словесное значение, это — условная фразеология. Плехановская социалистическая группа «Единство» признана «буржуазной» исключительно за ее патриотическую деятельность1. А элементы черносотенные, скрывающиеся под маской большевизма, готовы признать «социалистическими» за их антипатриотическую деятельность. Дело тут совсем не в социализме, взятом по существу. Серьезный разговор о социализме исторически несвое-времен и неуместен. Не до социализма теперь русскому народу и русскому государству, не до жиру, быть бы живу. Можно признать некую правду социализма, но в данный исторический час я буду за всякую партию и за всякий класс, которые будут настроены патриотически и

национально, будут спасать родину от гибели. Только такие партии и такие классы могут быть признаны истинно прогрессивными. Антипатриотический, антинациональный, антигосударственный социализм глубоко реакционен, для него не будет места в будущей свободной России. Русский революционный социализм у нас нравственно провалился и опозорился, потому что он оказался не патриотическим, не национальным и не государственным в момент величайшей опасности для родины, и на него легла зловещая тень германского влияния. Русский интернационализм есть изнанка германского империализма. Это — объективно так, независимо от субъективного сознания отдельных интернационалистов, которые могут быть искренне увлечены этой идеей. Патриотическая деятельность Керенского за Последнее время не характерна для нашего революционного социализма. Много характернее г. Чернов или меньшевик-интернационалист г. Мартов, не говоря уже о большевиках. Все время следует помнить, что партии у нас в значительной степени представляют фикции, партийные ярлыки — условные знаки. За этими знаками скрывается реальная борьба, совсем не то означающая, что выражено в словах.

Интернационализм на русской почве есть германизм, русский пацифизм есть германское расслабление русской национальной воли. К чему привели интернационалистические и пацифистские идеи н а русской почве? Они поколебали единство русского государства, убили в народе нашем чувство национального сцепления, деморализировали и распылили русскую армию, подорвали всякое доверие к нам союзников, довели Россию до унижения и позора. Плоды интернационализма горьки для России, но очень сладки для Германии. Германские влияния не следует непременно понимать как подкуп, шпионаж и предательство русских. Немало у нас оказалось предателей, продававших свое отечество и провозглашавших германские лозунги, были они и при старом строе и при новом. Но не это существенно. Самое важное то, что слишком многие русские находятся под духовным влиянием германизма, внутренне отравлены его ядом, одержимы бесами, выпущенными германцами против России, потеряли свое национальное обличье. Русский народ не только материально ослаблен в своей борьбе с Германией, но он прежде всего духовно ослаблен, он не сознает своей идеи в мировой борьбе, не собрал своих духовных сил для несения тех жертв и испытаний, которыми эта борьба сопровождается. В страшную минуту, решающую судьбу народа, когда соединилась война с революцией, у русского народа нет своего слова, он говорит на чужом языке, произносит чужие слова — «интернационализм», «социализм» и т. д., искажая европейский смысл этих слов, выговаривая их на ломаном языке. У русского народа могло бы быть и должно было бы быть свое слово в тот исторический час, когда разыгралась страшная борьба

мира славянского и мира германского. Но пассивность и женственность русского народа, его подверженность чужим влияниям мешает ему сознать свою идею и выговорить свое слово. Германии необходимо было, чтобы в час борьбы страсть классовая победила в русском народе страсть национальную, а эти две страсти — основные в жизни народов.

II

Германский дух, мужественный и насильнический, поработил русскую душу раньше, чем начал порабощать тело России. И действовал он разными путями. Соблазн интернациональной социал-демократии был одним из путей онемечивания и порабощения души России, обезличения русской интеллигенции. Но для самой Германии эта интернациональная социал-демократия оставалась национальной и была одним из выражений германской идеи. Всем тем, которым такое утверждение может показаться неоправданным, советую перечесть хотя бы замечательную книгу К. Маркса «Революция и контрреволюция в Германии». Книгу эту мало знают и помнят. Какой сильный и острый ум, какой блестящий публицистический талант! Как мог этот оригинальный и острый ум породить всех этих серых марксистов, которых нельзя отличить друг от друга? Впрочем, породил же Толстой толстовцев! Маркс говорит сильным и властным языком германского империализма, в нем нет и следов гуманитарного интернационализма и пацифизма. Он прекрасно сознает расовое призвание германцев цивилизовать славянский восток, в германизации славян он видит прогрессивный революционный процесс и дает почти классические формулы германского империализма. Германская раса — высшая; славянская раса — низшая. Высшая раса имеет право завоевывать, колонизовать и цивилизовать низшую расу. Самоопределение низших национальностей есть реакционная попытка. Как далек Маркс от декламации его учеников на тему: «без аннексий и контрибуций» и «свободное самоопределение народностей». Маркс исходит из того, что «со времени Карла Великого немцы постоянно направляли упорные усилия на завоевание, колонизацию или, по крайней мере, цивилизирование европейского востока» («Революция и контрреволюция в Германии», с. 79). Об освободительных попытках поляков он говорил: «Однако было еще спорно, следует ли целые области, населенные преимущественно немцами, и большие совершенно немецкие города уступить народу, ничем не доказавшему своей способности выйти из феодального состояния» (с. 80). О чешских освободительных стремлениях он говорит: «Богемия впредь может существовать лишь в качестве составной части Германии, хотя бы часть ее населения продолжала в течение еще нескольких веков гово-

рить на не немецком языке» (с. 82). Вот как характеризует Маркс стремление к объединению и освобождению славян: «Зародилось в рабочих кабинетах некоторых славянских дилетантов исторической науки то смехотворное антиисторическое движение, которое замышляло не что иное, как подчинение цивилизованного Запада варварскому Востоку, подчинение народа деревне; торговли, промышленности, науки—примитивной агрикультуре славянских крепостных. Но за этой смехотворной теорией стояла страшная действительность — стояла Российская империя, в каждом движении которой проглядывает притязание считать Европу вотчиной славянской расы, и в особенности единственной сильной составной части этой расы — русских; та империя, которая со своими двумя столицами — Петербургом и Москвой — все еще не нашла своего центра тяжести, пока Царьград, в котором каждый русский крестьянин видит истинную настоящую метрополию своей религии и своей нации, не сделался действительной резиденцией русского императора» (с. 83—84). Как видите, Маркс не связывал русского тяготения к Царьграду с интересами капиталистической буржуазии, голова его не была забита трафаретами и общими местами, ой видел тут прежде всего тяготение русского крестьянства с его религиозным и национальным миросозерцанием. У Маркса была серьезная ненависть к славянству и к России, он был туркофил, он был немец до мОзга костей в вопросах международной политики. Таков же был и старый Либкнехт, ненавистник России, всегда предпочитавший турок славянам. По поводу войны с Данией из-за Шлезвига и Голыптейна2 Маркс говорит: «Эти области, несомненно немецкие по национальности, языку и склонностям, необходимы для Германии также и для охранения и развития ее морских сообщений и торговли» (с. 86). Все это очень выДержано в духе германского империализма. А вот самое характерное мёісто: «Так кончились... попытки германских славян завоевать себе самостоятельное национальное существование. Раздробленные остатки многочисленных наций, национальность и политическая жизнеспособность которых давно зачахли и которые поэтому уже в течение тысячи лет вынуждены были следовать за одолевшей их более сильной нацией... все эти отживающие национальности — богемцы, кроаты, далматы и т. д. пытались воспользоваться всеобщей смутой 1848 года для восстановления политического status quo, существовавшего до 800 года после Рожд. Хр. История истекшего тысячелетия должна была им показать, что такой шаг назад невозможен; что если вся область к востоку от Эльбы и Заале, некогда заселенная целой семьей родственных между собой славянских народов, сделалась немецкой, то этот факт указывает только историческую тенденцию и вместе с тем физическую и интеллектуальную способность немецкой нации подчинять себе своих старых восточных соседей, поглощать и ассимилировать их; что эта ассимилирующая тенденция нем-

цев всегда служила и еще служит одним из могущественнейших средств распространениязападно-европейской цивилизации на востокеевропейского континента» (с. 116-117) (курсив мой. — Н.Б.). «Могли ли они (панслависты) ожидать, что история шагнет на тысячу лет назад ради нескольких чахлых общин, которые на каждой пяди обитаемой ими земли окружены со всех сторон немцами»(с. 117).

Ill

Кто бы подумал, что эти сильные слова написаны отцом социал-демократии, а не германским империалистом, пророком интернационализма, а не германской национальной идеи? Современные немецкие социал-демократы, переродившиеся в социал-империалистов, как их иронически называют, идут за своим учителем Марксом. Маркс был достаточно умен, талантлив и оригинален, чтобы в лучшие свои минуты понимать значение расы, чтобы сознавать свою связь с мировым империализмом того государства и народа, на культуре которого он вырос и воспитался. Сам Маркс никогда не был Таким доктринером, как его ученики и последователи. Хотя и еврей по крови, но он в достаточной степени чувствовал себя немцем и немецкими глазами смотрел на мировые соотношения. И это делает ему честь. А мы-то, дураки, думаем, что Маркс был интернационалистом на гуманной подкладке, что он хотел братства народов, заповедал не делать «аннексий» и предоставлять всем народам свободно самоопределяться. Очень наивные люди все эти русские мальчики, мечтающие о братстве народов, о свободном самоопределении народностей, об интернационализме и черпающие свое идейное обоснование у немецких социал-демократов! Право же, об этих русских глупостях не думает серьезно ни один немец, хотя бы и социал-демократ. Маркс одобрял все «аннексии», совершаемые избранной германской расой, и не допускал свободного самоопределения народностей из низшей славянской расы. Маркс одобрил бы и «аннексирование» всей России как расширение германской цивилизации на варварский восток. Маркс знал, что история есть суровая борьба сил, а не гуманистические сентиментальности. У немца может быть идея интернационализма, но это будет интернационализм после выполнения германской расой своей цивилизаторской миссии, после германизации славянского востока и подчинения Германии всего Ближнего Востока. До достижения этой всемирной и общечеловеческой цели немец никогда не позволит себе размякнуть и распуститься от всяких сен-тиментальностей, от всяких отвлеченных прекраснодушных идей. Это он предоставляет русским. Интернациональная социал-демократия — вполне немецкая по своему духу. Она и является одним из германских

влияний, мешающих русскому народу сознать, что в мире происходит великая, всемирно-историческая борьба славянства и германства, двух враждебных сил истории, что славянская раса или выйдет из этой борьбы победительницей, отразит притязания германизма и выполнит свою миссию в истории, или будет унижена и оттеснена. В стихии революции сейчас погасло русское и славянское сознание. И в угашении этого сознания, за которым стоит здоровый расовый инстинкт, немалую роль сыграла пропаганда социал-демократических идей. Социализм может быть национальным, но в России социализм сделался орудием сил, враждебных нашей расе, он отклоняет Россию от исполнения ее ела-вянского призвания.

Русское и славянское чувство и сознание всеми силами должно быть пробуждено. Нам необходима мобилизация национального духа. И напоминание о германском самосознании Маркса очень полезно в этом деле. Германскому сознанию Маркса о мировом цивилизаторском призвании германской расы на Востоке мы должны противопоставить свое русское сознание о миссии славянства, которое еще не сказало своего слова миру. Мы верим, что сильная Россия даст ббльшую свободу миру и всем народам мира, чем сильная Германия, что в духе славянском есть бблыиая всемирность, чем в насильническом германском духе. Как ни велико значение русской революции в русской истории, но мировая борьба народов есть событие еще большее по своему значению, чем революция. Революция вызвана войной, и она может быть осмыслена лишь в связи с войной. У немцев в мировой борьбе своя идея. Есть ли идея у нас? Русские проявили такую слабость, что отдали себя во власть немецкой идеи. Но последнее наше слово еще не сказано.

СВОБОДНАЯ ЦЕРКОВЬ И СОБОР

I

Русский народ всегда чувствовал себя народом христианским. Многие русские мыслители и художники склонны были даже считать его народом христианским по преимуществу. Славянофилы думали, что русский народ живет православной верой, которая есть единственная истинная вера, заключающая в себе полноту истины. Тютчев пел про Россию:

Удрученный ношей крестной, Всю тебя, земля родная, В рабском виде Царь Небесный Исходил, благословляя1.

Достоевский проповедовал, что русский народ—народ богоносец2. Лучшие русские люди верили, что в скрытой глубине русской народной жизни таятся возможности высших религиозных откровений. Но вот грянула революция и привела в бурное движение необъятное море народной жизни. Народ, безмолвствовавший тысячу лет, захотел наконец выговориться. И вот, прислушиваясь к многоголосью народному в разбушевавшейся стихии революции, приходится признать, что имени Христова не слышно в этом гуле. Не во имя Христа совершилась революция, и не христианская любовь направляет ее течение. Все попытки превратить нашу национальную революцию в социальную были движимы дошедшей до озлобления жаждой равенства, понятого механически и материалистически, но в них менее всего чувствовался дух христианского братства. Революция обнаружила духовную опусто-!ценность в русском народе. И опустошенность эта есть результат слишком застарелого рабства, слишком далеко зашедшего процесса разложения в старом строе, слишком долгого паралича русской Церкви и нравственного падения церковной власти. Долгое время вытравлялась

святыня из народной души и справа и слева, и это подготовило то циническое отношение к святыням, которое ныне обнаруживается во всем своем безобразии. Революции хороши лишь тем, что они выявляют истинное положение, свергают всякую условную и лицемерную ложь. Для уничтожения старой лжи и гнили значение революции будет велико.

Революция ударила по Церкви и разрушила старую связь Церкви и государства. Внешне в строе церковном все пришло в движение. Рус-екая Церковь должна перестроиться снизу доверху. Но в стихийном нарастании революции церковное движение оказалось совершенно затерянным. Церковного голоса не слышно в гуле революции. В дни великой опасности для России Православная Церковь не играет той роли, какую играла в прежнее время, когда св. Сергий Радонежский спасал родину и направлял ее духовно. Есть основание опасаться, что подобно тому, как до переворота Церковь была принижена перед старым самодержавным государством, она будет принижена и перед новым демократическим государством. Но в дни, когда Россия и весь мир переживают небывалые катастрофы, когда все в мире стало зыбким и колеблющимся, христиане не могут не желать, чтобы был услышан голос Свободной Церкви Христовой. Свободная Церковь есть прежде всего Церковь, независимая от власти и государства и от всякой стихии этого мира. Она в себе самой черпает источник своих откровений, она получает свою свободу от Главы своего Христа. Не может Церковь получить свободу от революций и изменений, происходящих в государстве, не может свобода Церкви родиться от демократического строя. И если в старой связи Церкви и государства нарушено было заповеданное Христом отношение между «Божьим» и «Кесаревым», то это было внутренним падением церковного народа, церковного человечества, его соблазном и порабощением «миру сему». Церковь в своей внутренней святыне, которую не одолеют врата адовы', не может быть порабощена. Она сама есть источник благодатной свободы, она ограничивает то всевластье государства, перед которым склонился мир языческий, и охраняет бесконечную природу и бесконечные права человеческой души. Только христианство признает бесконечность человеческого духа и его несоизмеримость ни с какими царствами этого мира. Но Церковь есть богочеловеческий организм, и человеческая воля церковного народа может соблазняться всеми искушениями, может отпадать и рабствовать. Русский церковный народ, находившийся под духовным воздействием Византии, прошел через большие искушения, он воздал «Божье» — «Кесарю». Автокефальность4 русской Церкви означала возглав-ление ее царем. На этом пути церковный народ в России утерял всякое самостоятельное значение в жизни своей Церкви. Соборное начало осталось в голове таких идеологов православия, как славянофилы, но оно отсутствовало в самой церковной действительности. И церковный

народ, и церковная иерархия привыкли к приниженной пассивности, вся активность была возложена на органы государства. И задачу наших дней для жизни Церкви нужно видеть прежде всего в том, что самый церковный народ и церковная иерархия ныне призываются к активности и самодеятельности во всем (между прочим, и в деле религиозного воспитания). Нельзя уже рассчитывать, что дело христианства на земле сделает за православных христиан кто-то другой, какая-то one-кающая и покровительствующая власть.

II

Внешний строй русской Церкви, которая была самой большой и самой сильной частью восточной Православной Церкви, держался своей связью с царской властью. Падение «священного русского царства» означает новый период в истории Восточной Церкви. Кончилась византийская идея. Церковный народ освободился от одного из соблазнов, от рабства у «Кесаря», и ему дана свобода выбора дальнейшего пути. Внешнее единство Восточной Церкви ничем уже не держится. И это есть огромное испытание Духовных сил церковного народа. Отныне Восточная Церковь может держаться лишь внутренним единством, лишь возрожденной церковной силой и крепостью. И именно потому должна пробудиться церковная воля к восстановлению вселенского единства Церкви. Падение русского самодержавия облегчит движение к соединению Церквей. Но движение это нужно прежде всего мыслить не как внешнюю унию, а как внутреннее обращение двух половин христианского человечества друг к другу с любовью, не отказываясь от своеобразного опыта каждой из половин. Вполне свободной может быть лишь Единая Вселенская Церковь, не прикованная к государствам и нациям, не зависящая от власти национальных государств. Всякое разделение в Церкви есть уже частичная утрата свободы. Автокефальность русской Церкви и была источником ее несвободы. Соблазн папацеза-ризма в западной католической Церкви был таким же разделением и таким же рабством, как й соблазн цезарепапизма на Востоке5. Но опт-бочно было бы думать, что протестантизм был движением к свободе Церкви. Лютеранская реформация по последствиям своим подчинила Церковь принципу территориальности и отдала ее во власть князей6. Всякий уклон к протестантизму есть разделение в Церкви, распадение ее и утрата ее свободы. Русский синодальный строй был внесением в православную Церковь протестантских начал, заимствованных из Германии, он представлял собой обмирщение Церкви. Лучшие православные люди относились с презрением к синодальному строю, считали его не каноническим и искали духовного авторитета православной Церк-

ви в старчестве. Церковное управление было навязано старой государственной властью и разделяет ее судьбу.

Св. Синод в последний период своего существования подвергся тому же разложению, что и бюрократия, в нем была та же гниль, что и в государственной власти. Князья Церкви находились в рабстве у Григория Распутина. Он определял в значительной степени тот состав Св. Синода, с которым встретилось Временное революционное правительство. Перед первым революционным обер-прокурором7 стала задача развязать старые отношения Церкви и государства, снять с Церкви оковы, освободить церковный строй от того, что было ему навязано старой властью. С этой точки зрения несколько насильственные действия обер-прокурора по отношению к старому составу Св. Синода и высшей церковной иерархии могут быть оправданы, хотя в будущем обер-прокурор не должен играть никакой церковной роли и превратится в министра исповеданий. В первые революционные моменты защита свободы и достоинства Церкви и церковной власти не могла быть защитой старого состава Св. Синода, который не был избран церковно, который целиком навязан Церкви разлагающейся государственной властью. Первый пореволюционный период церковной жизни оказался окрашенным в бюрократический цвет нового стиля, и это было неотвратимым последствием старых грехов. Тело Церкви давно уже больно, давно уже находится в нестроении, и революция лишь выявила истинное положение, сбросила лицемерную ложь. Клерикально-классовая точка зрения не может быть защитой свободы Церкви, она сама находится в плену у Царства Кесаря и добивается земных выгод. Не следует забывать, что русская Церковь пережила длительный период упадка и угашения духа. Церковный народ безмолвствовал и бездействовал. Много религиозной энергии рассеялось по сектам и было направлено на борьбу против Церкви и заключенной в ней полноты. Душа народная была в смятении и соблазнилась о нравственном падении церковной иерархии, о духовном вырождении «официальной» Церкви. Такое религиозное состояние народа ставит большие духовные затруднения на пути церковного возрождения. И нужно ждать, что великие жизненные испытания и потрясения приведут народ русский к религиозному самоуглублению.

Ill

Давно уже надежды на обновление нашей Церкви связывают с созывом Поместного Церковного Собора. В православной Церкви должно быть восстановлено соборное начало. Старая власть боялась Собора, и созыв его сделался возможен лишь после переворота8. Церковь

перестраивается на выборных началах. Отныне в Церкви не может быть терпимо ничто, навязанное ей извне. Но ошибочно было бы принять восстановление соборного начала и демократизацию церковного строя за церковное творчество и церковное возрождение. Один из соблазнов, подстерегающих нашу церковную жизнь, — это смешение религии с политикой. Правое и левое политиканство в Церкви одинаково пагубны. Переход к политической или социальной демократии не есть религиозное движение, и для церковного возрождения он сам по себе ничего не может дать. Настоящее церковное возрождение может идти лишь изнутри, из глубины, от дыхания нового духа. Творческое религиозное движение начнется лишь тогда, когда народ углубится внутрь себя, перестанет жить внешним. Тогда самобытное религиозное и церковное движение внесет в политику и общественность высшую правду, которой в них нет. Пока же в революционном движении Бог забыт, и от такого движения безумно ждать религиозного возрождения. Человек выброшен на поверхность. Не следует слишком многого ждать и от Поместного Собора. Вряд ли возможно в Церковном Соборе большее количество религиозной энергии, чем та, которая существует в церковном народе. Как это ни печально, но нужно признать, что Церковному Собору не предшествовало никакого церковного движения снизу, никакого накопления творческой духовной энергии в народе. Спешное созвание Собора вызвано внешней необходимостью перестроить русскую Церковь и предотвратить возможность ее развала. Собор должен будет определить отношение Церкви к государству, решить целый ряд вопросов церковного быта. Собор прежде всего должен укрепить положение Православной Церкви в разбушевавшейся стихии, всесметаю-щей в своем бурном движении, он должен поставить Церковь в положение, независимое от изменчивых стихий революций и реакций, т. е. выявить Свободную Церковь, подчиненную лишь главе своему Христу, которую не поработят уже никакие изменения в судьбах государства.

Но опасности и соблазны подстерегают с разных сторон. С одной стороны, возможен уклон к протестантизму, к реформации лютеров-ского типа. С другой стороны, возможно возникновение клерикального политического течения, которое будет вести классовую борьбу в Церкви и через Церковь. И та и другая опасность отклоняют от путей Свободной Церкви, Единой и Вселенской. И в том и в другом течении Церковь будет в ложном сцеплении с политикой и государством. Через все опасности должен быть проведен и сохранен внутренний иерар-хизм Церкви, который и есть истинная свобода и независимость от мира. Только свободная и сохраняющая свою иерархическую преемственность Церковь будет духовной крепостью, в которой можно защититься от внутренних и внешних соблазнов. Сектантские уклоны всегда бывают бесплодной растратой религиозной энергии. И нельзя

20 Паление священного Русского царства

це желать всей душой, чтобы религиозная энергия сектантства была возвращена Церкви. Истинный путь Свободной Церкви пролегает одинаково далеко и от инертного, и фарисейского консерватизма, препятствующего всякому творческому религиозному движению, и от разрушительного революционизма, направленного против внутреннего иерархического лада Церкви.

Свободная Церковь в новом русском государстве должна действовать как внутренняя духовная сила и делать государство изнутри, а не извне христианства. Принудительное «христианское государство» есть лицемерная ложь. Но признание этой отрицательной истины не означает отказа от права и обязанности христианского народа налагать христианскую печать на свое государство. Поскольку русский народ останется христианским народом, он не может не желать, чтобы Церковь занимала в его государстве особенное место, он не может приравнять ее к частным обществам. Церковная свобода в христианстве соединяется с религиозной свободой. Но религиозная свобода, свобода совести для христианина не есть формальная и бессодержательная свобода, она есть истина самой христианской религии как религии свободы. Только безрелигиозные и враждебные христианству люди могут утверждать, что религия есть частное дело отдельного человека. Нет, религия есть дело вселенское, есть полнота всего. Полное отделение Церкви от государства, как того требуют либеральные и социалистические доктр^ неры, нежелательно и невозможно. Во Франции оно приняло форму гонения против Церкви. В принципе должно быть разделение «Божьего» и «Кесарева», и «Божье» должно быть совершенно свободно от всяких посягательств «Кесарева». Но «Божье» действует в «Кесаревом» изнутри, через церковный народ, в котором должна быть цельность духа. Истинная Церковь есть соединение свободы с единством. Русский Поместный Собор есть лишь момент во вселенском церковном движении, которое должно начаться в мире и соединить все силы христианства для борьбы с силами антихристианскими, которые нарастают в мире.

КТО ВИНОВАТ?

I

Можно считать уже выяснившимся, что если русская революция и была благом, поскольку она в первые дни свои освободила Россию от кошмара разлагавшейся самодержавной власти, то все дальнейшее «развитие» и «углубление» революции пошло по ложному пути и не принесло никаких добрых плодов России и русскому народу. Были сделаны роковые ошибки, последствия которых многие из нас предвидели и предсказывали. Повторился в больших масштабах 1905 г., и можно ждать реакции большого масштаба. В русской революции очень быстро начался процесс разложения и гниения. Нравственный облик ее делается все более и более отталкивающим. Революция не одухотворена никакими творческими и оригинальными идеями. Господствуют отбросы давно уже разложившихся социалистических идей. Эти охлажденные идеи потеряли всякую этическую окраску и разогреты лишь разнузданием и разъярением корыстных интересов и страстей. Привели эти идеи Россию к позору и унижению, ввергли ее в хаос. В самих революционно-социалистических кругах началось отрезвление после разгула и сознания ошибок, началось обучение элементарным истинам путем наглядных уроков. Но это наглядное обучение слишком дорого стоит, грядущие поколения призовут нас к ответу за слишком большие расходы по обучению русской революционной интеллигенции в элементарной школе. Мы оставим потомкам нашим размотанное и разоренное наследство. Мы получили Россию от старой власти в ужасном виде, больную и истерзанную, и привели ее в еще худшее состояние. После переворота произошло не выздоровление, а развитие болезни, прогрессирующее ухудшение положения России. Не новая жизнь раскрывается и расцветает, а старая жизнь, окончательно распустившаяся, гниет. Если сознание долга всегда было слабо в России, то сейчас оно окончательно исчезло. Где же искать виновника? Почему так

дурно протекает революция, почему разложение в ней возобладало над созиданием, почему таит она в себе семя неотвратимой, быть может, безобразной реакции?

Никогда революции не бывали слишком хороши, всегда было в них отпадение от разума, всегда связаны они с накоплением зла и со старыми грехами, всегда отрицание в них сильнее созидания. Но в русской революции есть много своего особенного, своих русских болезней и соблазнов, есть расплата за свои русские грехи. Причины всех бедствий и всех грехов русской революции нужно искать глубже, чем их обычно ищут. Причины эти не только в ложной тактике, примененной социа-диетическими партиями, не только в большевиках, не только в экономической отсталости и в страшном давлении на русскую революцию со стороны Германии. Причины эти прежде всего в ложном направлении духа, в ложных идеях, которыми в течение многих десятилетий жила русская революционная интеллигенция и которыми она отравила народные массы. Русская революция оказалась опытом последовательного применения к жизни русского нигилизма, атеизма и материализма, огромным экспериментом, основанным на отрицании всех абсолютных духовных начал в личной и общественной жизни. С философской точки зрения, русская революция есть чистый, ничем не ограниченный и ничему не подчиненный психологизм, восстание произвола человеческих масс против всякого онтологизма. В «Вехах» задолго до нынешней революции была указана опасность, грозящая еле-ва, вскрыта была ложь, лежащая в основе нашего революционного движения и интеллигентского революционного миросозерцания. Теперь правда «Вех» проверена жизненным опытом и подтверждена. Эту правду принуждены будут признать и те, которые на «Вехи» жестоко нападали. Русская революционная интеллигенция, которая пожинает плоды своей деятельности в направлении и характере русской революции, которая и сама оказалась выброшенной за борт темными народными массами, слишком долго жила ложной верой, верой в идолов, а не в Бога живого, и душа была искажена этой ложью и этим идолопоклонством, была развращена и потеряла связь с духовными истинами жизни. Центр тяжести жизни был перенесен с внутреннего на внешнее. Интеллигентский яд Отравил и народную душу, вытравил из нее живого Бога. Большевики — последние русские нигилисты, в них нигилизм интеллигентский соединился с нигилизмом народным. И источники всех наших несчастий нужно искать в соединении нигилистических идей интеллигенции с народной тьмой. Самый революционный переворот был делом национальным, он совершен русским народом как великим целым, он не был делом одной революционной интеллигенции или рабочего класса, ему не предшествовало усиление революционно-социалистического движения. Но русская национальная рево-

люция присвоена была себе революционными интеллигентскими кружками и массами, которые пошли за ее демагогическими лозунгами. И это совпало с религиозным кризисом в народе.

II

В русской революции собирается жатва исконного и застарелого русского нигилизма. В ней чувствуется дыхание этого старого, а не нового духа. Революция вдохновлена нигилистическими идеями, она прежде всего направлена на разрушение иерархии ценностей, иерархии качеств, на которой основан божественный миропорядок. Эта революционно-нигилистическая вражда ко всякому иерархизму имеет прежде всего природу духовную, а не политическую и экономическую, это есть психология масс и нравственная их настроенность. В основе этой психологии лежит чувство зависти ко всему, что выше, что обладает уже установившимися качествами. Но никогда еще творчество не проистекало из этого источника. Нигилистические настроения и идеи в массах дают страшные результаты. Русский революционный социализм по духовным основам своим насильнический, материалистический и атеистический, и этот отрицательный пафос доведен в нем до какой-то лжерелигии. Русский нигилистический социализм одержим жаждой равенства во что бы то ни стало. Этот соблазн абсолютного равенства ведет к истреблению всех качеств и ценностей, всех возвышений и подъемов, в нем — дух небытия. Бытие зачалось в неравенстве, в возвышении качеств, в индивидуальных различиях. В нем звезда от звезды различествует во славе. Погашение всех качественных различений и всех возвышений было бы возвратом к первоначальному небытию, которое есть совершенное равенство, полное смешение. Восстание первоначального хаотического небытия периодически бывает в истории, целые общественные движения могут быть окрашены в его цвет. Было бы ошибочно, конечно, отождествлять всякий социализм и всякое социалистическое движение с духом небытия. Возможен социализм и совершенно другого духа. Но атеистический социализм, мнящий себя новой религией, есть, конечно, религия небытия. В земное всеблажен-ство, в фабричный земной рай поверили потому, что перестали верить во что бы то ни было высшее. Когда померкли религиозные надежды и ослабела духовная жизнь, остается сорвать земной рай, использовать мгновения этой бессмысленной жизни. Овладевает жажда раздела.

Русский нигилизм, который шире течения конца 60-х годов, носящего это наименование, отвергает не только на словах, не только в мыслях все непререкаемые и абсолютные святыни и ценности, он отвергает их и всей совокупностью своего духа, направлением своей воли,

614 Статьи 1917 г.

отвергает их на деле, в самой жизни. Нигилизм не только перестал мыслить об ином божественном мире, он перестал быть с ним в общении. Имя Христа не случайно забыто в нашем революционном движении и в нашей революции. Его нет в душах, нет в основном направлении духа, избирающего путь. Слова и имена — не случайные и условные знаки, как думают номиналисты1, они — реальная энергия духовной жизни. На этом основано значение молитвы. Менее всего я хочу сказать, что русские революционеры-нигилисты — злодеи и люди дурные; среди них всегда было немало прекрасных людей, искренних, самоотверженных и бескорыстно увлеченных. Но люди эти находятся во власти ложного отрицательного духа, природу которого сами не понимают, люди эти нередко находятся в состоянии одержимости. Они выброшены на поверхность, оторваны от духовного ядра жизни, кружатся во внешних оболочках жизни. В русском нигилизме и русском нигилистическом социализме нет свободы духа, нет духовного здоровья, необходимого для творчества, нет никакой внутренней дисциплины, подчиняющей человека стоящим выше его святыням. Революционное интеллигентское созидание отвергло все объективные духовные начала, все сверхчеловеческие ценности и подчинило жизнь человеческую произволу человеческих страстей, интересов и стремлений к благополучию и наслаждению. Торжествуют лишь утилитарные оценки. Все подчиняется благу отдельных людей и механическому количеству людей. Внутреннее же, духовное ядро человеческой личности отрицается. Добро и зло признаны относительными и расцениваются в зависимое-ти от общественной полезности. Нравственному вырождению русской революционной интеллигенции и самой революции очень способствовало традиционное отождествление нравственного и доброго с «левым» и безнравственного и злого — с «правым». Поэтому те, которые чувствовали себя «левыми», признали для себя все дозволенным. Религиозное чувство вины было заменено социальным чувством обиды, и это придало человеческой душе неблагородный облик. Сознание обязанностей заменено бесконечными притязаниями и претензиями. Материалистическая теория социальной среды окончательно парализовала сознание личной ответственности. Личному закалу воли и дисциплине характера не придавали и не придают никакого значения. Согласно этому мировоззрению и мирочувствию личность выставляет свои требования и притязания, независимо от своих качеств и заслуг. Безответственная притязательность, парализующая сознание обязанностей, есть нравственная язва, разъедающая русскую общественную жизнь. Из революционно-нигилистического типа окончательно были изгнаны благородные и вечные чувства почитания и благоговения. Нигилизм нашего г>евплюпионного гпчняния ргтк ппппжлрнир гтяпого и попгпгп

Кто виноват?

615

рабства. Большая доля вины за него падает на классы руководящие и господствующие, на нравственное вырождение сверху. В этих классах сердце давно уже омертвело к святыням, и они лицемерно пользовались святынями для целей корыстных.

Ill

И сверху, и снизу перестали видеть в государстве и в национальности объективные и духовные начала и подчинили их произвольным и субъективным целям социального благополучия. Одни сделали себе идола из самодержавного государства и царизма и поклонились ему, как Богу, другие — из народа и пролетариата и ему поклонились. Нигилизм революционный, зависимый от нигилизма реакционного, поклонился количеству вместо качества. Все духовные реальности и духовные ценности подверглись атомизированию и распылению. Церковь, отечество, государство, культура — все давно уже подверглось разложению, и за всем стали видеть голый интерес. Марксизм был принят в России как теоретическое оправдание нигилизма, как циническое отрицание самоценности и самобытности духовной жизни. Русская интеллигенция с нигилистической закваской очень обрадовалась узнать из немецких книжек, что не существует никакой самостоятельной духовной жизни и что все ценности в ней — лишь идеологические прикрытия интересов, лишь рефлексы экономической действительности. Государство представилось организацией классового господства, национальность — созданием интересов буржуазии, добро и правда — отражением экономических отношений. Марксизм рецептировался у нас прежде всего как цинический нигилизм, направленный на разрушение всех онтологических реальностей. Цинический нигилизм давно уже был жизненной практикой справа, у господствующих слоев старого режима, которые дошли до полного нравственного разложения. Давно уже торжествовал и нигилизм слева и нашел себе оправдание в марксизме. Гонения, страдания и мучения нравственно облагораживали русских революционеров и прикрывали духовные последствия нигилизма. Но когда революционный нигилизм начал господствовать и властвовать, выявилось его нравственное неблагообразие, его духовная пустота. Русский нигилизм сочетался с каким-то своеобразным морализмом: все духовные реальности отрицали во имя морали равенства, во имя блага народа. Ряд десятилетий отрицалась в народе ценность отечества, ценность национальности и убивалось всякое национальное чувство, как безнравственное. Политика старой власти окончательно добивала здоровый национальный инстинкт. Что же удивляться, если революция оказалась антипатриотической и антинациональной?

Эти нигилистические настроения и мысли расцвели в душной атмосфере подполья, созданного насилиями старой, разлагающейся власти. Нигилизм бюрократический и нигилизм интеллигентский — близнецы. Свободный творческий дух и свободные творческие идеи не имели силы наверху и не имели обаяния внизу, справа и слева не было господства духа, не было живой веры в Бога и в духовный смысл жизни. Россия давно уже тяжело больна духом, ее сводят судороги одержимого, в нее вселились бесы, то реакционные, то революционные, то черные, то красные. Русский максимализм, бросающий нас из одной крайности в другую, есть болезнь духа, метафизическая истерия, внутреннее рабство. В душе русского народа давно уже начался кризис веры, народная душа в смятении и находится на перепутье. В такие минуты душа делается безоружной против многих соблазнов. Старое с его духовной дисциплиной отмирает в народной душе, новое же оказалось нигилистическим отрицанием. Так вырабатывается в народе тот безобразный душевный уклад, который вчера приводил к погрому евреев и левой интеллигенции, сегодня может привести к погрому «буржуазии» и всего культурного общества как слишком правого. Над всем царит одна и та же жажда раздела, завистливый взгляд на духовные и материальные богатства соседа. И это сопровождается полным творческим бессилием, неспособностью к созиданию и нелюбовью к нему.

Русскому народу необходимо здоровое и крепкое национальное чувство, но его не было и нет. И нет того национального воодушевления, которое необходимо для спасения родины. Мы расплачиваемся за старые грехи, мы изъедены наследственными болезнями. Нам необходимо внутренне очиститься и духовно переродиться, окончательно поборов в себе всякий нигилизм. Без изменения человеческой ткани, составляющей общество, нельзя рассчитывать на более совершенную общественную жизнь. Из плохих человечески* душ нельзя сделать хорошего общества, это будет лишь внешней перестановкой атомов. С этой точки зрения никакие внешние революции ничего существенного не меняют. Необходим духовный закал личности, ее внутреннее перерождение, повышение ее качеств. Личность человеческая не может всего ждать от нового общества, она прежде всего должна как можно больше ему дать. К сожалению, в русском культурном обществе, либеральном и просвещенном, нет той силы духа и той горячей веры, которые могли бы спасти Россию от беснования. Чисто либеральные идеи — тепло-прохладные идеи, в них нет огня. И нужно правду сказать: если русские революционные круги исповедовали нигилизм, то русские либеральные круги исповедовали довольно поверхностное просветительство и поверхностный позитивизм, которые также разлагают духовную жизнь и подрывают веру в духовные реальное-ти. Бескрылый русский либерализм сделался национально настроен-

ным лишь во время войны, и революция укрепила его в этой настроенности. Но национальная идея не имеет в нем глубоких корней, для русских либералов в массе патриотизм есть вопрос политической тактики. Они патриоты через силу. Духовное национальное движение у нас еще впереди, оно образуется после изжития и осмысления трагического опыта войны и революции. Оно должно привести к оригинальному общественному творчеству. Оно не будет походить на старый национализм. Но не будет походить и на традиционный гуманистический либерализм. Не только старый революционизм, но и старый либерализм должны принять на себя часть вины за происходящее сейчас с Россией. Русская революция есть Божья кара за явный или тайный нигилизм всех слоев, всех классов и всех направлений, от крайних правых до крайних левых. Творческое национальное движение и возрождение предполагает духовный кризис, обращение к глубоким, божественным источникам жизни.

ПАТРИОТИЗМ И ПОЛИТИКА

Мы, русские, слишком привыкли говорить, что родина наша на краю гибели. Мы так долго говорим об этом, и слова наши так мало действенны, и так незначительны их практические последствия, что скоро никто уже не будет верить искренности и серьезности наших слов. Все слова потеряли свой удельный вес й перестали быть действенными. Происходит лишь быстрая смена министров, судорожно пытаются образовать сильное национальное правительство, но эта перестановка атомов производит впечатление болезненного бессилия, и ничто существенное от нее не меняется. Это —־ явление вполне аналогичное «министерской чехарде», происходившей в последний период существования старого режима. Основное направление общественной воли остается тем же. Для выхода же из трагического бессилия необходим внутренний психический сдвиг, необходима иная духовная атмосфера власти, более свободная, более правдолюбивая, воодушевленная не корыстными, классовыми и слишком человеческими идеями, а объективными национальными и государственными идеями, не зависящими от человеческого произвола. Многие признают, что в эту страшную и трагическую минуту русской истории Россию может спасти лишь патриотический подъем, лишь исключительное напряжение национального духа. Но порыва этого у нас нет, есть лишь призывы к нему и слова о нем. Все патриотические и государственные слова правительства, произнесенные на московском государственном совещании1, так и остались словами, не перешли в действие. Вся эта новая для русской революционной интеллигенции терминология означает лишь, что государственные младенцы наши проходят первоначальную школу и учатся по складам произносить слова: отечество, нация, государство. Естественнее, казалось бы, чтобы власть в эту трудную минуту принадлежала тем, которые давно уже научи-

лись этим словам и чья психология более подходит для спасения государства и для его устроения.

И в это исключительное время хотят спасти Россию политическими комбинациями, ничего существенного не меняя, ни от чего не от-называясь, ничем не жертвуя и не рискуя. За эти несколько месяцев уже успела образоваться такая инерция революционной власти, какая в старой власти образовывалась на протяжении столетий. Психология правительства революционной демократии слишком во многом напоминает психологию правительства Николая II. Уступки делаются исключительно под влиянием страха и опасности, а не по внутреннему сознанию национального долга. Наша революционная политика заражена ложью, она быстро гниет и вырождается. Ложь была допущена в самой первооснове революционной демократии — никакая высшая, объективная и для всего народа обязательная правда не была положена в этой основе. Все оправдывалось интересами социальных классов, отдельных групп и отдельных личностей. Но всякая власть, которая будет направляться исключительно интересами, неизбежно должна разлагаться. В основе сильной национальной власти всегда лежит что-то, стоящее выше всех интересов. Власть по природе своей не может быть ни буржуазной, ни пролетарской, ею руководят не интересы классов, не интересы людей, а интересы государства и нации как великого целого. Нет ничего легче, как сбиться в политике на путь лжи. Средства политической борьбы незаметно подменяют цели жизни. И в разъярении политических страстей трудно сохранить душу живую. Душа эта убивается господством интересов и корыстной борьбой за власть. Те, которые дорожат душевным здоровьем народа, должны признать, что в патриотизме есть что-то более первичное и более связанное с духовными основами жизни, чем в политике. В чувстве национальном есть что-то более интимное и более глубокое, чем в государственном сознании. И мотивы политические естественно должны были бы быть подчинены мотивам патриотическим/Тот, кто борется за родину, борется не за свои интересы и не за чужир интересы, а за ценность, стоящую выше всякого блага людского. Всякая великая борьба может быть оправдана лишь как борьба за свою правду и за Бога. И политика, в которой не будет этого духовного ядра, всегда будет лживой и разлагающей. Теперь, более чем когда-либо, можно сказать, что не время для политики, оторванной от духовных основ жизни и предоставленной самой себе и своим зыбким и двусмысленным стихиям. Дело идет о судьбе великого народа и не только о внешней, политической и социальной его судьбе, но и о судьбе внутренней, о душе народа, которая может быть загублена во имя призрачных благ.

Большое значение московского частного совещания общественных деятелей, собравшихся 8-10 августа 1917 г.2, нужно видеть в том, что оно было собрано исключительно по патриотическому порыву и преследовало цели национального единения. Это не было достаточно оценено нашей печатью, не только «социалистической», которая мертва к национальным мотивам, но и «буржуазной». Московское частное совещание не представляло собой никакой политической комбинации, оно не было классовым объединением, оно стремилось создать национальный блок, в который могут войти представители всех классов и социальных групп, поскольку они настроены патриотически и государственно. Нет никаких оснований отрицать, что в такое единение может войти и разумно настроенное и сознательное крестьянство, что народный базис его может быть очень расширен. Такой национальный блок, или патриотический союз, объединяющий различные партии и группы, должен быть устойчивым и длительным образованием. В нем должна найти себе поддержку истинно национальная власть. И нужно сказать, что то течение русской общественности, которое объединилось на московском частном совещании, было настроено патриотически и национально, на нем высказывались думы о спасении родины, а не того двусмысленного существа, которое у гіас именуется «революцией» и которое все более и более погружается в ложь и нравственное растление. Й если можно в чем-либо упрекнут^1 Московское совещание, то в том, что его национальный характер был недостаточно сильно выражен, что слишком много было, по современной терминологии, «общенационального», а не национально-русского. Есть три основные страсти, которые могут быть пробуждены * народе и могут стать двигателями его исторической судьбы, это — Страсть социально-классовая, страсть национальная и страсть религиозная. Бессовестные демагоги уже использовали самую низменную из эяих страстей — социально-классовую. Она отравила Россию, убила чувство правды в массе русских людей, образовала в душах нигилистическую опустошенность. И лишь пробуждение страсти национальной и религиозной может спасти русский народ от полного разложения и растления. О страсти религиозной сейчас не место говорить, это слишком великий вопрос, страсть же национальная не может быть «общенациональной» политической тактикой, она есть пробуждение огненной народной стихии.

В России сейчас образовалось три течения; одно хочет безусловно, без торга и без расчета спасать родину, в которой видит вечную ценность, и требует дисциплины в армии в целях патриотических и национальных; другое хочет спасать родину условно и расчетливо договаривается о том, чтобы родина была подчинена «революции» и «де-

мократии», требует исключительно «революционной» дисциплины; третье безусловно предает родину и требует истребления ее во имя всемирной революции. Характеристика этих трех течений, как «буржуазного», «умеренно социалистического» и «крайне социалистического» есть условная ложь и вздор. Пора перестать придавать значение терминологии черни, хотя бы она и мнила себя интеллигентной. Только люди, одержимые ложной идеей или совершенно темные и ограниченные, могут видеть что-то «буржуазное» в безусловной защите родины и в национальной настроенности, а социализмом называть условную защиту родины или безусловное ее предание. То, что у нас в течение полугода называют «социалистическим» движением, представляет нестерпимую ложь и обман и является ширмой для самых низменных массовых инстинктов и для бесстыдного демагогического им потворства. О социализме сейчас в России нельзя серьезно разговаривать, его совсем нет, есть лишь втаптывание в грязь социалистической идеи. Русский революционный социализм есть явление совершенно реакционное, он есть лишь наследие процессов разложения старой России. Нет у нас и никакого здорового, творческого демократического движения. Демократия понимается у нас столь извращенно, что напоминает какой-то пасквиль и карикатуру. Демоническая одержимость идеей равенства не есть демократия, ибо истинная демократия есть лишь искание путей подбора лучших, установление истинного неравенства. И можно подумать, что миссия русской революции — изобличение лжи, лежащей в основе демократического принципа, не желающего подчинить себя высшей правде, Изолгавшаяся демократия и изолгавшийся социализм есть явление нравственно безобразное. И мы более всего нуждаемся в нравственном оздоровлении нации, в духовном ее возрождении, в пробуждецяи веры в Бога правды. Русский народ не может достойно воевать, потому что он потерял веру в святыни, превышающие всякие блага земные. Война во имя собственных интересов, во имя «земли и воли» не может быть оправдана. Ужас войны не может быть принят во имя рассудочных и утилитарных соображений. Этот трагический ужас может быть принят лишь теми, которые верят в цели жизни и святыни, лежащие выше данной эмпирической жизни с ее ограниченными интересами. Но вера в божественный смысл жизни ослабела в русском народе, и он потерял силу в самую страшную минуту борьбы.

Ill

Трагические события, связанные с именем генерала Корнилова, говорят о том, что мы продолжаем жить в атмосфере двусмысленное-ти и мути. В том, как разыгрались последние события, чувствуется де-

моническое сцепление лжи и путаницы. Приходится думать, что темные силы действуют против России и не позволяют ей найти выход из трагического положения. Ныне господствующие в русском государстве силы так же не терпят правды и света, как не терпели их силы, господствовавшие в старом строе. Старая власть в последнее время исключительно жила страхом революции; новая власть столь же исключительно живет страхом контрреволюции. И то и другое состояние одинаково не творческое, одинаково унизительное, одинаково обрекающее на ложь и светобоязнь. Это — путь болезненной мнительности, незаметно переходящей в злобную мстительность, и увенчивается он провокацией. Это — мрачное царство подполья, из которого никак не может выйти наша несчастная родина. Мы и после переворота, который должен был освободить нас, продолжаем задыхаться в мутной лжи. Свобода мысли, свобода слова у нас задавлены. Слишком ясно для честных людей, что в обвинениях против генерала Корнилова накопилась чудовищная ложь, обман и путаница. И вся Россия должна прежде всего потребовать выяснения истины и правды, которыми нельзя пожертвовать ни во имя чего на свете. Нельзя потерпеть, чтобы печать принудительного молчания была вновь наложена на наши уста. И если возмутительная ложь владеет нашей жизнью, то она должна быть изобличена и о ней нужно кричать на всех перекрестках. Революционная власть так же не может освободиться от большевизма, как власть дореволюционная не могла освободиться от черносотенства, и потому она не может быть национальной и патриотической. То, что у нас революционная пошлость называет «развитием и углублением революции», питалось ядом большевизма, который лишь в более разреженном виде присутствует и у социал-демократов меньшевиков, и у социалистов-революционеров. Большевистская бацилла имеет превосходную культуру в крови русской революционной интеллигенции, это — лишь новая форма ее исконного социального максимализма, который есть лишь обратная сторона ее исконного религиозного нигилизма. Радикальное освобождение от большевизма предполагает духовный переворот. До этого желанного духовного переворота власть в руках русской интеллигенции никогда не будет патриотической и национальной.

Можно разно оценивать для данного момента роковое столкновение между генералом Корниловым и Временным правительством, но отрицать героический патриотизм ген. Корнилова и его беззаветную преданность родине может лишь злая воля или корыстный расчет. Это должно быть признано по инстинкту правдивости, независимо от принадлежности к той или иной партии. Политика с ее страстями и расчетами, с ее борьбой интересов и борьбойза власть не должна закрывать непосредственной жизненной правды. Всякая ложь должна быть низвергнута, и для этого должны объединиться все честные и правдивые,

\

все совестливые и любящие свет. Мятеж против лжи есть священное право и священная обязанность человека. Все политики и все социализ-мы, все революции и все контрреволюции, все социальные интересы и социальные устроения ничто по сравнению с вечным светом правды, с духовной жизнью человека. В непосредственном патриотическом порыве есть непосредственная жизненная правда, которой может и не быть в политике. В России должно начаться организованное патриотическое движение и требовать правды в политике. Атеистическая политика не может не быть ложью, она жертвует истиной и правдой во имя фиктивного блага людей, превращая это благо в идол. Но выше корыстного блага людского должна быть поставлена правда духовной жизни, без которой нет чіеловека, нет в нем образа Божьего*нет народа с великой исторической судьбой.

/

/

О СВОБОДЕ И ДОСТОИНСТВЕ СЛОВА

Когда с пафосом говорят о завоеваниях свобод революцией, то прежде всего должны были бы иметь в виду те права человека, которые не могут быть от него отняты ни во имя каких благ земных. Но об этих священных и неотъемлемых правах человека менее всего у нас думают и менее всего заботятся. Пафоса свободы человека нет в стихии русской революции. Есть большие основания думать, что русские не любят свободы и не дорожат свободой. Наша так называемая «революционная демократия» одержима страстью к равенству, какой еще не видел мир, под свободой же она понимает право насилия над соседями во имя своих интересов, произвол во всеобщем уравнении. Во имя равенства она готова у нас истребить какую угодно свободу. И нравственный источник отрицания прав, гарантирующих свободу, нужно искать в слабости сознания обязанности и в неразвитости личного достоинства. Права человека предполагают прежде всего обязанности человека. Без сознания обязанности хранить священное право ближнего ни о каких правах нельзя серьезно говорить, все права будут раздавлены. Но русское революционное сознание исконно отрицает обязанности человека, оно стоит исключительно на притязаниях человека. И тот, в ком притязания и требования сильнее обязанности и долга, тот нравственно теряет свои права, тот нравственно хоронит свою свободу. В русском революционно-демократическом душевном облике совершенно померкло чувство вины, свойственное детям Божьим, и заменилось чувством бесконечных притязаний, свойственных детям мира сего. Всякое сознание обязанностей померкло в той стихии, которая ныне господствует в России, и потому над правами человека совершаются непрерывные надругательства. В гарантии прав человека самое важное — не претензии того, кто имеет право, а обязанности того, кто должен уважать эти права и не посягать на них.

Русская революционная демократия видит самые ценные завоевания революции во всеобщем избирательном праве, в Учредительном собрании, в развитии классовой борьбы, в демократизации и социализации общества, но не видит их в правах человека, в свободах человека. Да это и не удивительно. Революционной демократии совершенно чуждо духовное понимание свободы, и она готова продать свободу, связанную с первородством человека, за чечевичную похлебку интересов. И никаких реальных и существенных прав и свобод человека русская революция нам не дала. У нас нет своего habeas corpus1. Наоборот, по мере того, как «развивалась» и «углублялась» революция, все более тор-жествсва/ю насилие над всяким человеческим правом и всякой человеческой свободой. И прежде всего оказалось раздавленным самое священное из прав человека, самая священная из свобод — свобода слова. Мы переживаем период самого страшного рабства слова и рабства мысли. В наши кошмарные дни мало кто решается свободно и независимо мыслить, свободно и независимо выражать свои мысли в слове. Наша печать в тисках; она находится в состоянии подавленности, ей приходится держаться условной лжи, навязанной господствующими силами. Прежде приходилось много условной лжи говорить об «Его Величестве Государе Императоре», теперь не меньшее количество условной лжи приходится говорить о ее величестве революционной демократии. И никто не решается сказать, что король гол (как в сказке Андерсена). На улицах и площадях мало кто решается громко высказывать свои мысли и чувства, все боязливо оглядываются на товарищей по соседству. Русские люди так же начинают говорить шепотом, как в самые худшие периоды старого режима. И нужно прямо и громко сказать, что свобода мысли и свобода слова сейчас находятся в большей опасности, чем в старом режиме. Тогда за свободное слово сажали в тюрьмы и ссылали в Сибирь, теперь могут разорвать на части и убить. Тогда при старом гнете свободная мысль работала и радикально критиковала господствовавшие силы, нравственно протестовала против гнета и целое столетие подрывала нравственный престиж той силы, которая лишала людей прав и свобод. Общественное мнение было против самих первооснов старой тирании и всегда выражало это, хотя и эзоповым языком. Теперь общественная мысль сделалась менее свободной. Мало кто решается восстать против первооснов современного гнета и изобличить нравственное безобразие нынешней тирании. Тирания толпы страшнее, чем тирания одного или нескольких. Русская мысль находится в тяжелом плену. Общественное мнение парализовано, оно лишилось нравственного центра. Не звучит свободный, независимый, возвышающийся над борьбой интересов, над разъярением стихий голос национальной совести, национального разума, мысли-слова (логоса).

/

II /

Много критикуют у нас тактику революционной демократии, призывают к единению и коалиции, но нравственно капитулируют перед той стихией, которая порождает тиранию, которая насилует мысль и слово. Слишком уж все взваливают на большевиков, которые стали условной мишенью, в то время как зло не только в них и не только они губят свободу в России. Зло распространено шире, и источники его глубже. Интеллигенция наша исповедовала рабское миросозерцание, она отрицала самые истоки свободы — духовную природу человека, богосынов-ство человека. Народ же слишком долго жил в рабстве и тьме. И самые священные права человека, оправданные его бесконечной духовной природой, оказались отданными во власть количественной человеческой массы, на растерзание толпы. Если судьбу свободы слова вручить утилитарным интересам и расчетам, то в нынешний день признают лишь права того слова, которое служит революционной демократии, но отвергнут и изнасилуют права слова, которое будет служить иным целям, более высоким и глубоким целям. На этой зыбкой почве лишь слова, льстящие интересам и инстинктам масс, получают безграничную свободу. Все же иные слова, звучащие из большей глубины, заподозриваются и насилуются. Отвратительный шантаж с обвинениями в контрреволюции ведет к тиранической расправе с свободой мысли и слова, с неприкосновенностью личности. Нужно наконец властно заявить, что истинная свобода слова в России предполагает возможность высказываться всем, даже тем, которые являются сторонниками монархии. Если свобода слова будет дана исключительно сторонникам демократической республики, то она будет не большей, а меньшей, чем при старом режиме,—тогда была безграничная свобода для слов, произносимых в направлении монархическом, и была хоть небольшая, ограниченная свобода для слов, произносимых в направлении противоположном. А в свободной России хотят ограничить свободу слова лишь одним направлением! Да и предполагалось, что Учредительное собрание, т. е. суверенный народ, решит, быть ли в России республиканскому или монархическому строю, и что, следовательно, самые разномыслящие слои могут к нему свободно готовиться. Но монархических убеждений никто у нас не смеет свободно высказывать, это было бы небезопасно, права и свобода таких людей не были бы гарантированы. И это есть нравственная ложь, порождающая тиранию. Республиканцы, достойные этого имени, должны были бы давать всем большую свободу, чем монархисты. Нужно лишить нравственного права говорить о свободе всех тех, которые признают свободу лишь для себя и для своих.

Самочинные рабочие и солдатские организации совершают уже полгода надругательство над правами человека, они живут отрицанием свободы. Нельзя отрицать не только права, но и обязанности рабочих организовываться для отстаивания своих насущных интересов и для увеличения своего социального значения. Но у нас Советы с самого начала революции вступили на путь классовой диктатуры, своеобразной анархической диктатуры, и это превратилось в истребление свободы в России. Надругательство над свободой и достоинством слова достигло своего крайнего выражения, когда разыгралась корниловская трагедия. Сразу же тьма объяла русское общество, и никто не смел пикнуть. Печать была терроризована и вела себя без достаточного достоинства, она не решалась потребовать прежде всего выяснения правды и приняла условную правительственную ложь о «мятеже» генерала Корнилова. Начался сыск, и над Россией навис страшный призрак красного террора, самочинной расправы над подозреваемыми в сочувствии ген. Корнилову. Испуг охватил несчастное русское общество, испуг еще больший, чем в самые страшные времена царизма. Испуг всегда бывает преувеличен, но он характерен для духовной атмосферы русской революции. В русском обществе началось нравственное угнетение. Со страхом шептались о провокации, породившей корниловскую трагедию. Права свободно защищать генерала Корнилова, военного героя, страстного патриота и несомненного демократа, не было дано. И лишь постепенно проникли в печать разоблачения, пролившие свет на эту темную и роковую историю. Но эти кошмарные дни окончательно обнаружили у нас отсутствие свободы слова, приниженость мысли, подавленность духа. Ход революции развил у нас трусость.

Ill

Нужно громко кричать о том, что в революционной России свободы слова, свободы печати, свободы мысли не существует, ее еще меньше, чем в старой, самодержавной России. Революционная демократа-ческая общественность лучше читает в сердцах и требует большего единообразия в мыслях, чем дореволюционная, реакционная власть слишком равнодушная ко всякой общественной мысли и неспособная в ней разбираться. Цензура революционной демократической общественное-ти более всеобщая и всепроникающая, чем наша старая цензура. И нужно сказать, что цензура разбушевавшейся массы народной всегда страшнее, чем цензура правительственной власти, от которой многое ускользает. Когда сам народ посягает на свободу мысли и слова, посягательство это более страшное и гнетущее, чем посягательство правительственной власти, — от него некуда спастись. После революционного пере-

ворота пали цензурные оковы и уничтожена была даже необходимая во время войны военная цензура, но не было декларации прав свободы мысли и свободы слова, посягательства на которые есть преступление против человека и Бога. Разнузданность и распущенность слова не есть свобода. Эта разнузданность и распущенность загубила у нас свободу слова. Свобода и достоинство слова предполагает дисциплину слова, внутреннюю аскетику. Право свободы слова предполагает обязанное-ти по отношению к слову. Всякая свобода предполагает дисциплину и аскетику и от разнуздания всегда погибает. Те разнузданные оргии ело-ва, которые за эти месяцы практиковались в революционно-социалистической печати, уготовляли истребление всякой свободы слова. Разнузданность, распущенность и произвол истребляют свободу, свобода требует сохранения достоинства в человеке, блюдение чистоты, самоограничения. Развратное обращение со словом губит достоинство ело-ва и порабощает. В революционной печати происходят оргии словесного разврата. Революционная фразеология выродилась в самый настоящий разврат. Не разврат ли все эти лживые крики о «контрреволюции», не разврат ли все эти лживые обещания быстрого наступления социального рая, не разврат ли все слова о святости революции, о святости интернационала и т. п.? Для завоевания свободы слова необходимо бороться против этого словесного разврата.

Русские писатели, сознающие свое призвание, свое достоинство и свою ответственность перед родиной, должны были бы требовать провозглашения гарантии свободы мысли и слова. Но это требование может нравственно импонировать лишь в устах тех писателей, которые блюдут высшее достоинство слова и мысли, которые истину и правду ставят выше каких-либо интересов. В эти революционные месяцы как бы померкли достоинство и значение русской литературы и русской свободной мысли. Слишком многие русские писатели оказались придавленными уличными криками об их «буржуазности», о «буржуазности» всех образованных, всех творцов культуры. У них не оказалось достаточной силы сопротивления перед разбушевавшейся стихией, они растерялись и сами начали произносить слова, не истекающие из глубины их существа. У слишком многих русских писателей не оказалось собственной идеи, которую они призваны вносить в жизнь народную, они ищут идеи у того самого народа, который находится во тьме и нуждается в свете. В России должно раздаться истинно свободное слово о том нравственном одичании и безобразии, до которого мы дошли, и слово это должно возвышаться над борьбой классов, групп и партий, борьбой за интересы и за власть, оно должно быть отражением Божественного Слова, на котором только и может быть обоснована святыня свободного слова и свободной мысли, ныне поруганная и раздавленная. Это не есть вопрос политики, это — вопрос народной этики,

вопрос религиозной совести народа. Народная совесть и народный разум должны иметь центр. И таким центром могут быть лишь носители высшей духовной культуры, свободные от рабьих оргий. Мы приходим к неизбежности возродить духовные основы нашей жизни и искать внутренних источников свободы. Чисто внешний путь влечет нас к гибели и рабству. Мы не хотим больше никакого рабства, ни старого, ни нового. Революционное насилие над свободой мысли и слова по существу несет в себе семя контрреволюции, оно есть наследие старого мракобесия и не может быть терпимо в свободной стране.

ДЕМОКРАТИЯ И ИЕРАРХИЯ

I

Нравственное и эстетическое безобразие русской революции не должно мешать нам увидеть ее огромное значение. Ее духовные последствия во всяком случае будут велики. Русская революция — огромный опыт, который изменит у интеллигентных русских людей чувства жизни и заставит их по-новому мыслить. Традиционная история русской интеллигенции кончена, ее основные идеи проверены на жизненном опыте и ложь их изобличена. Теперь уже на веки веков русская революционная интеллигенция не вправе будет говорить, что рай на земле водворится, когда она будет у власти: она побывала у власти, и на земле водворился ад. Поистине русская революция имеет какую-то большую миссию, но миссию не творческую, отрицательную — она должна изобличить ложь и пустоту какой-то идеи, которой была одержима русская интеллигенция и которой она отравила русский народ. Идея эта заимствована из западных учений, но она своеобразно преломилась в восточной русской стихии и доведена до небывалой крайности. Русская революция есть изобличение лжи демократии как верховного принципа жизни, опытная проверка того, к чему приводит тираническое торжество эгалитарной страсти. Русские одержимы эгалитарной страстью, жаждой механического и материалистического уравнения. Эта эгалитарная страсть переживается в России с религиозным пафосом и носит характер демонической одержимости, направленной на истребление всех качеств бытия, всех различий, всех возвышений. В русской революции нарушен иерархический принцип в такой степени, как ни в одной революции мира. Требование равенства будет в ней скоро распространено не только на низшие ступени человеческого мира, но и на низшие ступени мира природного, на животные, растения и минералы, на атомы материи. Весь космос распадется на атомы, и каждый атом потребует себе равного положения со всеми другими, каж-

дый признает себя суверенным. Ведь выделение человека из природы, его возвышение над низшей природой есть уже аристократизм, есть уже иерархизм, которого не должна терпеть все сметающая со своего пути эгалитарная страсть.

Французская революция была кровавой и страшной, но и в ней не было полного разрушения того иерархического начала, на котором покоится всякий строй государства и общества, всякая цивилизация. Западная Европа и после всех революционных переворотов осталась иерархической, в ней сохранились традиции всякого цивилизованного общественного бытия. Народы Запада признают градации, различия, ступени, признают возвышения, подбор лучших, подбор качеств. Русские революционеры эти западные свойства воспринимали как «буржуазность». Поистине на Западе много «буржуазности», но дурная «буржуазность» всегда есть разрушение иерархизма, всегда есть восстание и возобладание недостойных, неблагородных, худших. И русское восстание против всякого иерархизма ведет к господству худших, недостойных, неблагородных, русское отрицание «буржуазности» легко превращается в самую худшую, самую хамскую «буржуазность», самое безобразное мещанство. В сущности русский революционный демократизм враждебен иерархическим основам всякого цивилизованного культурного бытия, всякого государственного и общественного бытия. Это есть варварский индивидуализм, своеволие каждого индивида, который с себя хочет начинать историю мира, ничего не йочитая выше себя. И это совсем не есть вопрос той или иной политики, это вопрос особой революционной морали, особого чувства жизни, особого направления религиозности. В основе русской революции лежит не столько ложная политика, сколько ложная мораль. Русские нередко делаются нигилистами из моральных побуждений, переживая свой нигилизм как моральную и даже религиозную правду. Они отрицают божественные ценности и духовные реальности, Бога, отечество, истину, красоту, низвергают все установившиеся качества во имя правды и справедливости уравнения и уравненного блага людей. Русский революционный нигилизм отвергает божественный миропорядок, не принимает иерархического строя космоса. Эта эгалитарно-нигилистическая страсть глубоко антикосмична, она восстает против иерархических ступеней бытия и жаждет равного небытия, равенства в ничто, в пустоте, в нищете, в оголении от всех форм культурного бытия, в пустой свободе от всех иерархических ценностей. Достоевский гениально раскрыл диалектику русского эгалитарного нигилизма. Иван Карамазов и был адвокатом такого отвержения космического иерархизма во имя равенства и равного счастья людей. «Легенда о Великом Инквизиторе» очень много дает для метафизики русского нигилизма, демократизма и социализма, хотя действие ее и перенесе-

но в атмосферу католического Запада. Очень характерно это русское отвержение Бога, мира, истории, культуры как неравенства. Да сгинет все, лишь бы было равенство!

II

Такое характерное русское явление, как толстовство, проникнуто истребляющей все богатства бытия эгалитарной страстью, в нем действует какой-то демонический морализм. И как характерно толстовство для русских людей, им отравлены и те, которые не сознают себя толстовцами и ничего общего не имеют с толстовским учением. Война и революция обнаружили, как близок русским дух толстовского непротивленства. Традиционное русское народничество всегда было вдохновлено той же эгалитарной страстью и всегда было враждебно иерар-хизму культуры. Социальный вопрос для русского народничества всегда был исключительно вопросом раздела и распределения, никогда не творчества и производства1. Царство Божье на земле, к которому так стремились русские люди, жившие в угнетении, представлялось прежде всего, как царство равенства, как всеобщее уравнение, как уничтожение всех исторических иерархий, всех качественных возвышений. Лучшие русские люди говорили о всечеловечности и всемирности русского духа. Но несчастье и болезнь русского духа нужно искать в смешении всеединства, которое заключает в себе полноту всех ступеней бытия, всех градаций, всей иерархии индивидуальностей от отдельных людей до нации, с упростительным и уравнительным смешением2, в котором тонут и погибают все ступени, все индивидуальные градации и все иерархии. Поэтому русским и представляется единство человечества упразднением наций. С этим связана глубокая антиисторичность русской интеллигенции, ее моралистическое неприятие тех жертв человеческим благом и человеческим равенством, которыми покупается история с ее творчеством культур и государств. Русских людей соблазняет мгновенное погружение в абсолютное единство и абсолютное равенство, без трудного пути истории, без ступеней, без иерархических различий и отбора лучших. Традиционная русская мораль не придает значения личной ответственности, личной заслуге, подбору личных качеств. Русская мораль не любит силы, всякую силу считает диаволь-ской, а не божественной, и безнравственно для нее всякое возвышение и иерархически более высокое положение, основанное на заслуге, достоинстве и качестве. С горечью нужно признать, что это не арийская мораль. Многие видят в таком моральном сознании христианскую природу русского народа. Но я думаю, что это огромное недоразумение. Христианство не отрицает личной ответственности за свою судьбу, лич-

ной заслуги, личных качеств и возвышений. На Западе все эти свойства связаны с христианской культурой личности. Цвет христианской жизни — святость есть качественный отбор, возвышение, выживание духовно сильнейших. Христианство — иерархично. Жертвы — явление силы, а не слабости.

Все мироощущение и миросозерцание русской интеллигенции должно было привести именно к такой революции, какой и оказалась рус-екая революция. В ней возобладал дух небытия, дух уравнения, погружающий в ничто, в пустоту, дух смешения и истребления всех различий и достижений. Инстинктам народной массы, еще темнбй, но уже утерявшей веру, эта новая религия всеобщего уравнения и смешения, всеобщего стирания всех иерархических различий и иерархических качеств показалась очень соблазнительной и подходящей. Низы народные, несознательные, некультурные и изменившие вере отцов, поняли демократию как низвержение всякого иерархического соподчинения, всякого качественного подбора, как торжество восставшего механического количества. В нравственном облике нашей революционной демократии восторжествовал хамизм, низвергающий всякое благородное почитание того, что качественно выше, достойнее, ценнее, духовно сильнее. Каждый самый ничтожный, самый низкий по своей духовной культуре, по своей одаренности, по своему моральному обличью почувствовал себя царем и самодержцем, ощутил себя носителем суверенной власти. Непонимание благородства иерархического соподчинения, благородства признания и почитания высшего свойственно хамам. Рабы видят высшее состояние в бунте против всего, что выше. Солдат считает унизительным для своего достоинства отдавать честь заслуженному генералу. Он видит достоинство в уравнительном смешении, в том, чтобы каждый был сам себе генералом. Такого рода пробуждение достоинства в солдатах привело к позорному бегству и измене, т. е. к полной потере чести.

Ill

На этой почве нация пришла к самоубийству. На этой почве развалилась не только армия, которая может быть лишь иерархическим организмом, но разваливается государство, разваливается культура, разваливается всякий общественный лад и строй, разваливается личность. Злобная зависть к соседу, в чем-либо возвышающемуся материально или духовно, положена в основание русской революционной демократии. Жалкое и низкое основание, на котором нельзя ничего строить, ни государства, ни культуры, ни жизни хозяйственной, ни жизни духовной! Разрушение всякой иерархии есть уродливое и безобразное

смешение, отрицание космических начал общественной жизни. Поистине строй и лад общественный есть лишь неотрывная часть строя и лада космического. Анархия есть разрушение космоса, восстание хаоса и его возобладание над всякой иерархией. Русская страсть к равенству во что бы то ни стало есть также отрицание личного начала, это — страсть к безличности, утопление личности в хаотической стихии, в хаотическом коллективизме, во всеобщем бескачественном смешении. Личное начало неразрывно связано с иерархизмом, с космическим строем вселенной, оно предполагает различия, возвышения, качественные несходства. Личность отцветает и погибает, когда ее держат в принудительном равенстве со всеми другими личностями, когда всякое нарастание ее силы, ее значительности, ее качественного своеобразия задерживается и умеряется уравнением с соседями. Это — обида для лучших, потворство худшим. В царстве механического равенства, всех и вся смешивающего в количественной массе, возможны лишь безличные личное-ти. Церковь — образец истинного иерархизма — в ней личное начало, которому придается абсолютное значение, соединяется с иерархической соборностью, с мистической иерархией, но нет уравнительного смешения, нет принуждения личности к равенству со всякой другой личное-тью. Этот космический иерархизм проникает и всю культуру, которая есть подбор качеств и возвышение более ценного. Этот космический иерархизм проникает и всякую государственность, на нем покоится всякая власть, которая по словам апостола Павла, от Бога3, и это верно и по отношению к самым демократическим государствам. Разрушение всякого иерархизма в государстве, в обществе, в культуре, в жизни религиозной есть возвращение к первоначальному хаотическому состоянию, оно разрушает человека, который есть высший иерархический чин во вселенной, и отдает человека во власть низших хаотических стихий, которые претендуют на равенство с человеком. Да и сам человек есть иерархический организм, в котором все части должны быть соподчинены высшему центру. При нарушении же этого иерархического соподчинения человек разваливается, в нем гибнет образ и подобие Божье.

Демократический принцип понят у нас до ужаса извращенно. То, что есть истинного в демократии, и есть отыскание путей подбора лучших, устранение ложного иерархизма и установление благоприятных условий для истинного иерархизма. Аристократическое начало заключено в пожеланиях представительной демократии. И демократии ищут путей установления господства лучших. Демократия не непременно исключает высшую иерархию. Свободный, самоопределяющийся и самоуправляющийся народ может признать высшую правду иерархического строя, подбора лучших и соподчинения низшего высшему. Демократия нуждается в воспитании в истинно иерархическом духе, без этого она разлагается и духовно падает. «Буржуазность» в дурном смыс-

ле этого слова и есть нарушение истинного иерархизма, выдавание худшего за лучшее, занятие положений, не соответствующих качествам и достоинствам. Снобизм есть отрицание истинного иерархизма и рабство у ложного иерархизма. Демократия, которая признает себя верховным и единственным принципом жизни, уже ничему не подчиненным, есть, конечно, ложь и соблазн. И эта соблазнительная ложь демократии более всего выявляется в русской революции. Но в демократии есть и своя подчиненная правда, которая помогает торжеству истинного иерар-хизма над ложным иерархизмом. Окончательной же и высшей остается истина, провозглашенная Платоном: идеальной формой правления может быть лишь аристократия, господство лучших, благороднейших, да-ровитейших, духовно сильнейших4. Это и есть истинный иерархизм, на котором только и могут быть основаны государства и культуры народов. Вырабатывается и преемственно передается более благородная и более одаренная раса, которая призвана определять судьбы мира и судьбы народов.

Но отыскание представителей этой расы и призвание их к господству— очень сложный и мучительный процесс. Худшим слишком часто принадлежит господство. И вопрос об отношении подбора лучших к кровной, исторической, благородной расе сложнее, чем это думают представители примитивной демократической метафизики.

Низвержение расы лучших есть разрушение космоса, посягательство на божественный миропорядок. Само возникновение космического бытия есть различение в славе солнца от луны, звезды от звезды5. То же начало должно проникать всю жизнь общественную и должно открывать в ней Пути к выявлению истинной иерархии, должно противиться духу уравнительного небытия. В русской революции обнаружился дух завистливого и мстительного низвержения всякой иерархии, не только земной, но и небесной, звездной иерархии. Этот неблагородный дух подрывает духовное здоровье русского народа, обессиливает его и готовит ему печальное будущее. На этом пути невозможно творчество, ибо творчество — иерархично, а не демократично, оно предполагает возвышение и преобладание качеств. Тот, кто не хочет признать высшего, тот попадает во власть к низшему. Таков закон мировой справедливости. Восставший против Бога и не почитающий святынь ползает на животе перед идолами и рабствует перед гадами. Человек не может освободиться от религиозного почитания, и когда он перестает религиозно почитать высшее, он начинает религиозно почитать низшее: антихрист заменяет в сердце человеческом Христа и создает свою безбожную иерархию.

ОБЪЕКТИВНЫЕ ОСНОВЫ ОБЩЕСТВЕННОСТИ

I

Ход русской революции обнаружил, что основной и насущной нашей потребностью является потребность в просвещении, в знании, в более сознательном отношении к общественной жизни. Мы объяты тьмой, и правят нами бессознательные стихийные движения. Во тьму эту погружены не только народные массы, но и широкие круги русской интеллигенции. Русская революционная интеллигенция, которая претендует нести свет народу, никогда не была истинно просвещенной, образованной, культурной, она была полупррсвещенной, ее сознание было задето лишь поверхностным просветительством. А полупросвещение, поверхностное просветительство хуже той совершенной непросвещенности, в которой живет народ, если народ не утерял еще своей непосредственной, органической веры. Поверхностное просветительство легко приводит к нигилистическому отрицанию всех святынь и ценностей. В русской интеллигенции полупросвещение и породило нигилизм, в котором многие видят своеобразное порождение русского духа. Когда этот нигилизм полупросвещения распространяется в народные массы и заменяет в душе народной угасшую веру, то начинает разрушаться вся национальная, государственная и культурная жизнь. Тогда начинаем сознавать мы, что нуждаемся более всего в настоящем просвещении, которое ничего общего не имеет с рассудочным и отрицательным просветительством. Настоящее просвещение научило бы нас тому, чему не научает полупросвещение, — познанию объективных начал общественности. И тогда не происходило бы тех оргий развращенной социальной мечтательности и субъективного человеческого произвола, которые ныне происходят. Рассудочное просвещение, т. е. полупросвещение, бессильно раскрыть объективный разум в общественной жизни, объективные ее принципы, оно всегда благоприятно человеческому субъективизму, оно воспитывает неува-

жение к истории и игнорирование природных основ общественной жизни. Русскому интеллигентскому полупросвещению всякая закономерность в природной и общественной жизни представляется довольно-таки «буржуазной» и для революционного, пролетарского мышления необязательной. Столь же «буржуазными» представляются и все нормы общественности, заложенные в общем разуме и общей совести. Всякое сознание обусловленности общественной жизни объективными космическими началами представляется порождением «буржуазного» мышления тем, которые мыслят «пролетарски»*, т. е. без всяких традиций мысли, без всяких связей с глубокими истоками жизни. Такое «пролетарское» мышление не хочет знать отечества, не хочет знать происхождения, т. е. отвращается от глубоких основ всех вещей, от глубоких корней. Это и есть враждебный культуре нигилизм, провозглашающий во всем безграничный произвол сынов, порвавших всякую связь с отцами. Такого рода «пролетарское» и интеллигентски-полупросвещенное мышление и не пытается раскрыть и познать глубочайшие основы общественности, ибо это завело бы в таинственную глубину космической жизни и ограничило бы человеческий произвол.

Полупросвещенное, интеллигентское, пролетарское мышление видит в общественной жизни, с одной стороны, исключительно субъективные интересы людей и людских групп, их злую волю, их насилие и эксплуатацию, что и составляет содержание истории, с другой стороны — борьбу против всего этого и безграничную возможность достигнуть совершенного социального строя путем организованной и активной человеческой воли, пролетарской или интеллигентской. Такого рода поверхностное мышление соединяет крайний пессимизм по отношению к прошлому (все сплошное зло) с крайним оптимизмом по отношению к будущему (все сплошное добро). Это состояние сознания порождает много ненависти, злобы и разъединения. Вся душевная энергия направляется против тех злодеев, которые мешают водворению окончательного равенства и социального рая на земле. Эти злодеи в русской революции получили наименование «буржуев», и им приписываются отчаянные козни, заговоры и интриги. Какие-то чудовищные размеры принимает и злодейская роль кучки капиталистов и благостная роль пролетариата, который с этой кучкой расправится. История исключительно определяется злой и доброй субъективной волей людей, злым или добрым субъективным интересом людей. В этой концепции полная моральная безответственность своеобразно соединяется с вечным моральным вменением людям за объективный общественный строй. Полупросвещенное, «пролетарское» сознание совершенно убеждено, что если сейчас нельзя ввести в России социалистического строя, то исключитель-

* Под «пролетарским» я понимаю особый тип мысли, а не мышление рабочих, которые могут мыслить иначе.

но потому, что этого не хочет и не допускает злая воля буржуазии. И если положить предел этой буржуазной воле путем вооруженных выступлений, насилий и истреблений, то социализм осуществится. Г. Ленин дошел до такого забвения азбуки марксизма, элементов социальных и экономических знаний, что предлагал арестовать 100 капиталистов и от этого бессмысленного действия ждал приближения социализма! Революционная психология, доведенная до максимализма, должна окончательно отрицать объективную науку. Марксизм представляет смесь полупросвещения, т. е. субъективно-пролетарского мышления, с настоящим просвещением, т. е. с элементами объективной социальной науки. Но русские усвоили себе по преимуществу полупросвещение марксизма, т. е. классовую точку зрения, незнающую над собой ничего высшего, никакой высшей инстанции.

II

Нет никакой возможности вбить в голову русских социалистов объективную истину марксизма о развитии производительных сил как экономическом базисе социализма, о зависимости распределения от производства, о закономерности социального развития, о реакционности всех социалистических экспериментов, уменьшающих производительность труда и т. п. Все объективное отскакивает от полупросвещенного интеллигентского и пролетарского сознания, не проникает в него, это сознание не способно заинтересоваться истиной, отдаться хотя бы на короткое время незаинтересованному познанию, оно — элементарно, эмоционально. Полупросвещенная, классовая философия истории объясняет все злой волей эксплуататоров и не способна познать те объективные начала государственного, общественного и культурного бытия, которые возвышаются над всяким произволом людей. Полупросвещение на службе у классовой озлобленности не может и не хочет понять, что многие неравенства имеют объективные, не в злой воле эксплуататоров лежащие причины и оправданы тем уровнем, на котором находится человеческая культура. Равенство, не соответствующее степени победы человека над стихийными силами природы, привело бы к еще большей бедности и нужде и культурно отбросило бы человечество назад. Социальный вопрос есть прежде всего вопрос произвол-ственный, а не распределительный, это — вопрос овладения стихийными силами природы. Замечательный русский мыслитель Н.Ф. Федоров был прав, когда говорил, что вопрос социальный есть в большей степени вопрос естествознания, чем социологии. Требование уравнения в бедности есть реакционное требование, враждебное творчеству культуры. В болезненном и мучительном вопросе о бедности и нужде

народной массы совершенно второстепенное значение имеет то, что сравнительно небольшая кучка людей достигла богатства и благосостояния. Это—вопрос моральный. Нужда вызывается не столько материальным возвышением богатых и эксплуатацией с их стороны, сколько объективной бедностью человечества, низким уровнем культуры, овладевающей стихийными силами природы. Никакой раздел не может разрешить проблемы бедности и нужды, сам по себе он лишь опускает ниже уровень человечества. Вопрос же об установлении внутреннего братства между людьми есть вопрос религиозный и моральный, а не экономический и социальный.

Поистине направление нашего сознания и нашего мышления на объективное, на незаинтересованное выяснение истины есть один из методов лечения наших болезней, есть освобождение от социальной злобы и ненависти, которая делает рабами. Пафос объективности — благородный пафос, в нем есть самоотверженная любовь к истине и в нем больше человечности, чем в разъяренных оргиях безграничного, субъективно-человеческого произвола, все склонного объяснять таким же злым человеческим произволом. Познание начал, возвышающихся над всякой злобой людской, облагораживает человека. Пафос объективности ведет к более благородному пониманию социализма как регуляции стихийных сил, т. е. прежде всего как проблемы высшей культуры, и материальной, и духовной. Социализм зависти и мести преодолевается. Ярость, злоба, ненависть, жажда крови и насилий прекратится, когда народная масса просветится дознанием того, что в России сейчас невозможен социализм и безграничное увеличение бдагососто-яния рабочих и крестьян, невозможно полное социальное равенство не потому только, что этого не хотят буржуазные, имущие классы, но прежде всего потому, что это невозможно объективно, что это противоречит непреложным законам природы, что этого не допускает бедность России, ее промышленная отсталость, некультурность, народа, духовная немощь русского общества и т. п. Если возможен социализм (а он возможен лишь условно, так как он в значительной степени есть абстракция), то он может быть лишь результатом высокого развития производительных сил, интенсификации культуры, лишь порождениг ем народного богатства, той избыточности, которая добывается творческой производительностью во всех сферах жизни. Социализм есть роскошь, которую могут себе позволить лишь богатые, он предполагает непреложные объективные условия. Социалистические эксперименты над отсталой и бедной страной по существу реакционны, они отбрасывают назад и разлагают. И русский революционный социализм, русское революционное народничество — порождение русской отсталости, русского экстенсивного хозяйствования как материального, так и духовного.

640 III

Отрицание объективных начал общественности жестоко наказует-ся. Объективный разум жестоко ударяет по безумствующим. И в этом есть имманентная справедливость. Русский революционный социализм, отворачивающийся от всего объективного, есть в сущности своеобразная форма рассудочного, рационалистического безумия. Он хотел бы без остатка рационализировать общественную жизнь, подчинить ее своей фанатической идее эгалитарной справедливости, не считаясь с таинственными, космическими основами общества, и за это Бог лишает разума. Социализм отрицает все таинственные, мистические силы истории, и безумие его — рассудочное безумие. Полный, окончательный социализм невозможен уже потому, что он хочет выделить данную общественность на ограниченной территории земли из мирового целого, из жизни космической, и этот изолированный круг хочет он подчинить своему закону. Совершенная общественность была бы возможна лишь в совершенном космосе, после того как вырван был бы корень зла из природного порядка. Общественность есть явление космической жизни, она связана со всем космосом тысячами таинственных нитей, космические энергии вечно врываются во всякую общественность, мнящую себя замкнутой системой, и опрокидывают все утопии социального рая. Космическая жизнь есть сложная иерархическая система, вся она слагается из ступеней и градаций, в ней различествует во славе солнце от луны и звезда от звезды1, и неслучайно в ней это неравенство, оно имеет глубокие основания. Космический лад в общественной жизни также предполагает ступени и градации, и полное их низвержение есть восстание против божественного миропорядка. Бытие государства (независимо от формы правления) имеет объективные, космические, в конце концов — божественные основы. И когда вы провозглашаете, что государство есть лишь организация классового господства и служит тем или иным классовым интересам, вы разрушаете объективное бытие государства. На этом пути разрушаете вы и всякую культуру. Когда вы говорите о «буржуазной» и «пролетарской» культуре, вы отвергаете ценности культуры, возвышающиеся над человеческим интересом и произволом, и обнажаете зверя в человеке. Общественность, в которой будет окончательно потеряна всякая связь с мировым целым и не будет никаких объективных основ, будет звериной общественностью, хотя она и будет создаваться во имя гуманизма. Победой большевизма в России и создастся звериная жизнь.

Поскольку возможен и желателен частичный социализм, он должен быть подчинен объективным началам государственного, национального, культурного бытия, он не может быть субъективным произволом класса, детищем разъяренной человеческой воли — уединенной

в себе и себя поставившей превыше всего. Источник зла, неправды и страданий жизни лежит не в том, что существуют классы злодеев-эксплуататоров и насильнические правительства, а в том, что весь «мир во зле лежит»2, что всякая воля человеческая заражена грехом, что существует круговая порука мирового зла и греха. Закон в природе и закон в обществе не есть источник зла, он скорее есть реакция объективного добра на зло, на хаотическую стихию. Закономерность правды и закономерность общества есть царство справедливого закона для грешного мира, в котором невозможно благодатное царство Божье, невозможно блаженство без искупления, без прохождения через Голгофу. Это и есть правда Ветхого Завета, правда закона, правда десятисловия3. Хаос должен быть подчинен закону. Произвольное расковывание греховного хаоса не есть освобождение, в нем тонет и погибает человек, образ и подобие Божье в нем. И поскольку революция расковывает греховный хаос и отрицает правду закона, в ней есть безбожное начало, начало темное и злое. Путь к высшей, свободной, благодатной жизни лежит через закон, через подчинение хаоса объективной норме. Окончательное восстание класса на класс, интереса на интерес, окончательная революционная атомизация общества есть частичное возвращение к первоначальному греховному хаосу, выходящему из подчинения закону и не желающему прийти через искупление к новой жизни. Для христианского народа это есть великий соблазн и испытание его духа. ОбъекТивность науки и научного познания есть в сущности подчинение закону, в этой объективности есть ветхозаветное благочестие. И есть точка, в которой соЛпадает просвещение религиозное с просвещением научно-реалистическим. Русский народ ныне более всего нуждается в освобождающей объективности религиозного и научного просвещения. Это просвещение должно научить существованию объективной истины.

21 Падение священного Русского царства

ОБ ИСТИННОЙ И ЛОЖНОЙ НАРОДНОЙ ВОЛЕ

I

После того как пала старая русская монархия, революция вручила судьбу русского государства воле народа. Совершенным же выражением воли народа признано было Учредительное собрание на основе всеобщего избирательного права. Это и есть чистая демократия, чистое народовластие. Более полугода бушует революционная стихия, «развивается» и «углубляется» революция, много самочинных организаций претендует быть выразителями воли народа, но над всем возвышается идея Учредительного собрания как верховной инстанции, к которой все апеллируют. Все хотят услышать голос суверенного народа, так долго безмолвствовавшего. Одни лишь большевики имели смелость утверждать, что для них не обязательна воля Учредительного, собрания и что они свергнут то Учредительное собрание, которое окажется враждебным их целям. Большевики — не демократы, не сторонники принципа большинства. Они не формалисты в понимании народной воли. Для них важно само содержание народной воли, само направление ее. И они стремятся не к народовластию, а к классовой диктатуре. Они готовы стать на путь насильственного господства меньшинства (революционного пролетариата столиц) над большинством русского народа. Французские синдикалисты, с которыми большевики имеют точки соприкосновения, тоже ведь являются противниками принципов демократии, для них идея демократии — по существу буржуазная. Все же, кроме большевиков, стоят на точке зрения революционного легитимизма, неустойчивого и половинчатого. Все беспомощно хватаются за призрачную законность Временного правительства в настоящем и за несомненную законность Учредительного собрания в будущем. В сущности только большевики и являются носителями революционной стихии в чистой и крайней форме. Правда, эта чистая форма революционной стихии оказалась очень мутной и грязной, но таков уж самый

предмет. Все остальные половинчаты и компромиссны. Принципы демократии — это пореволюционный легитимизм, который держится на острие и ежесекундно может соскочить в одну или другую сторону. Революционный переворот раскрыл перед русским народом все пути для свободного самоопределения. Посмотрим, определял ли себя свободно народ за месяцы революции и определит ли он себя свободно в Учредительном собрании, которое должно быть созвано в самое ближайшее время?

Народная воля — более таинственная вещь, чем это думают разного рода рационалисты. И не так-то легко найти способы ее совершенного выражения. Механически количественное выражение народной воли не может быть совершенным. Народ не есть механическое сложение количеств. Народ—живое существо, живущее на протяжении всей своей истории. И определение воли народа не есть арифметическая задача, это — процесс органический. Народная воля, которая на долгое время определит судьбу России, должна быть качеством, а не количеством. В изъявлении народной воли должна раскрыться какая-то объективная правда, а не средняя линия перекрещивающихся и борющихся интересов. Ошибочно было бы интересоваться исключительно формальными признаками выражения народной воли и совершенно не интересоваться содержанием и направлением народной воли. Для всякого, кто верит в существование истины и правды, не может быть безразлично духовное состояние народа, степень его внутренней свободы в момент изъявления его воли, проникновения этой воли правдой. Лишь убожество духа, внутренняя бессодержательность и опустошенность могут держаться исключительно за формальное народовластие и придавать безусловное значение народной воле, независимо от того, какова она. В отвлеченном демократизме и конституционализме есть какая-то неправда, оставляющая на поверхности жизни. Важно не только то, чтобы народная воля была выражена и чтобы в согласии с ней определилась судьба России, но и то, чтобы эта народная воля была направлена на добро, чтобы ею владела Божья правда, а не диавольская ложь. Народная воля, как всякая эмпирическая человеческая воля, не может быть обоготворена, не может быть признана высшей инстанцией, выше ее — абсолютная правда, ценность, Бог. Самодержавие народа так же должно быть отвергнуто, как и царское самодержавие, как и всякое самодержавие. Самодержавие народа должно быть ограничено высшими принципами, верховными ценностями. Христианин не может воздавать божеских почестей Кесарю, он не может воздавать божеских почестей и народу. Самодержавие народа есть такое же Царство Кесаря, и оно так же несоизмеримо с бесконечной природой человеческого духа. Если народная воля своим количественным больший-ством будет истреблять свободу и топтать духовные ценности, то нет

никаких оснований склониться перед ней. Я могу быть вынужден физически подчиниться злой силе, но не подчинюсь ей нравственно. Принцип формальной демократии потому уже не может быть самым высшим принципом общественной жизни, что демократия Может быть разной, может быть высокой и низкой, может быть вдохновлена правдой и одержима ложью. А это значит, что демократия нуждается в вое-питании и духовном облагораживании, в подчинении высшим ценностям. Выше воли народной стоит воля Божья и лишь в воле Божьей нужно искать гарантии того, что права человека и свобода человека не будут раздавлены и растерзаны. Этой гарантии нет в человеческом произволе.

И

Как оценить с такой философской и религиозной точки зрения народную волю, выражавшуюся в России в течение этих революционных месяцев? Оценка может быть лишь самой пессимистической. Происходит самая бесстыдная фальсификация народной ^оли, самая наглая подмена и насилие. Русский народ и после революции не определяет себя свободно, изнутри, из глубины. Воля его насилуется, ему с верхов революционного бюрократизма предписывается, что он должен думать, чего он должен хотеть. Революционный бюрократизм Интеллигенции так же фальсифицирует народную волю, как фальсифицировал ее старый бюрократизм. Прежде лгали, когда говорили, что воля народа — черносотенная, теперь лгут, когда говорят, что воля народа — красносотенная. Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов играют теперь роль, аналогичную той, какую раньше играл «Союз русского народа» и другие черносотенные организации1, терроризировавшие власть. Воли крестьянства — большей части русского народа, мы не знаем, и во всяком случае она не выражается в Совете крестьянских депутатов, в которых нет настоящих крестьян, а есть преимущественно лишь наехавшие из-за границы интеллигенты, чуждые русскому народу. Демагогия всегда фальсифицирует волю народа, она пользуется темными инстинктами и страстями народных масс, чтобы совершить насилие над народом и подчинить его себе. Демагоги заинтересованы в том, чтобы в народе не загорался свет, чтобы орудия познания не делали народ более защищенным против всех соблазнов и насилий. Демагоги всегда ловят рыбу в мутной воде. Они боятся света. Крестьяне хотят иметь побольше земли, но это совсем не значит, что крестьяне — социалисты-революционеры. Солдаты не хотят воевать, но это не значит, что солдаты — большевики. Рабочие хотят меньше работать и больше зарабатывать, но это не значит, что рабочие — со-

циал-демократы. Народу нужен хлеб, но это не значит, что народ исповедует революционный социализм. Такая заграничная и интеллигент-екая выдумка, как социализм, народу русскому чужда и непонятна.

Народ наш в массе своей еще темен и сам еще не знает, чего хочет, сам не определил своей воли. Народ живет элементарными инстинктами и не знает, какое государственное и социальное устройство лучше. Народ наш тяжело болен, болен душой, он переживает глубокий кризис, потерял свет старой веры и не обрел никакого нового света. Народ находится в рабстве у собственных греховных инстинктов и страстей, его легко соблазнить и обмануть, легко совершить над ним насилие. Тот самый простой и темный народ, который сейчас владеет Россией, совершает погромы и подвергает опасности величайшие ценности нашего национального, государственного и культурного бытия, душевно беспомощен и беззащитен. Каждый может его сбить с толку и направить волю его в какую угодно сторону, к погрому буржуазии и культурного общества, как и к погрому евреев и самих революционеров. Свободен и защищен лишь тот, кто имеет духовный центр, в ком не расшатано и не ослаблено нравственное ядро. Но у крестьян и рабочих сейчас духовный центр уже утерян, нравственное ядро ослаблено, они находятся в величайшем духовном рабстве и беспомощности. Когда я бывал на уличных митингах, мучительное впечатление производили на меня лица говоривших. Казалось, что лопнут мозги темных людей от бессилия разрешить поставленные перед народом задачи. Это — жестокость истории по отношению к народу, который держался в принудительной тьме. И вот народ этот, когда особенно сгустилась тьма в нем и вокруг него и когда он душевно болен, призывается решать судьбы русского государства, определять жизнь грядущих поколений. Выборы в Учредительное собрание будут происходить в физически и душевно ненормальных условиях, фальсифицирующих волю народа. Ее-тественно желать, чтобы суверенный народ высказал свою волю в такой момент своего существования, когда в нем родится внутренний свет, когда он душевно излечится и прекратятся в нем судороги одержимого, когда он будет внутренне свободен, не так порабощен греху корысти и злобы, когда он подчинит волю свою высшей правде. В состоянии аффекта, в припадке раздражения, в минуты зависти, ревности и озлобленной мстительности не может быть здорового изъявления воли человека. То же можно сказать и о народе. Воля народа должна решить судьбу всего народа, судьбу России, и она не может быть в этот ответственный момент раздробленной, в ней должна быть цельность, озаренность идеей единой России. Но идея народного единства сейчас померкла в русском народе и потому трудно ему решать судьбу целого.

646 HI

Свобода народной воли не есть формальное понятие, она предполагает победу в этой воле добра над злом, Бога над диаволом. Диавол — лжец, он фальсифицирует народную волю, совершает подмену, дает призрачную безграничную свободу, свободу формальную, по существу же порабощает волю людскую. Формальная безграничная свобода всегда пожирает себя, она сгорает в пустоте, в бессодержательности, в без-дельности. Греховная воля всегда несвободна, она в плену у темных сил. Самая свободная воля — святая воля. Воля же греховная может стать свободной лишь через искупление. Искупление греха делает человека свободным. Вот почему истинная свобода есть лишь в христианстве. Нужно остерегаться превращать народовластие в народопоклонство. Народная воля не может и не должна быть обоготворена. Недопустимо воздавание божеских почестей человеческой воле. Поклоняться можно великому в человеке, ценному в нем, его святости и гениальности, его высоте, а не просто человеку, не всякому человеку и не механическому сложению людей. И потому вся задача в том, чтобы выявить высокую народную волю, вдохновленную высокими ценностями, склоняющуюся перед святынями.

Мне представляется второстепенным вопрос о том, нужно ли от-дожить Учредительное собрание. И это не может нравственно импо-пировать, когда борьба за отсрочку Учредительного собрания связывается с какими-либо интересами. Пора уже смотреть на все это с более глубокой, внутренней точки зрения. Мы должны прежде всего и больше всего желать, чтобы была создана здоровая духовная атмосфера для выражения воли народа, были найдены условия, благоприятные повышению этой воли в ее качественности и ценности. А для этого необходимо пробудить свет в народной душе и освободиться от рабствова-ния греховным инстинктам и соблазнам. Во всех слоях, во всех классах русского народа должна явиться жажда искупления, чувство вины должно победить чувство притязаний. И это чувство вины должно быть особенно сильно у классов, господствовавших в прошлом. Но с христианской точки зрения из него никак не могут быть изъяты и те, которые ныне притязают на господство. Мало надежды на то, что духовное оздоровление народа совершится мирным, эволюционным путем. По всему видно, что лишь катастрофы оздоровят душу народа, лишь тяжелые испытания и трагические опытные проверки ложных идей пробудят лучшее сознание. Рациональными доводами нельзя убедить в высшей жизненной правде. И прежде всего следовало бы перестать придавать абсолютное значение такой условной и относительной вещи, как Учредительное собрание. Для многих теперь Учредительное собрание есть тот барин, который приедет и всех рассудит. Но нельзя так уж

возлагаться на барина, который может быть и добрым, и злым. Учредительное собрание само по себе есть лишь пустая форма, которую можно наполнить любым содержанием, как добрым, так и злым. И все силы должны быть направлены на добытое этого доброго содержания... Не формальная воля народа дорога нам, а воля к добру. Мы ищем могущественного выражения доброй, ценной, высокой воли народа.

Когда человек, психически расстроенный, делает духовное завещание, то это акт нравственно и юридически ничтожный. Духовное завещание требует вменяемости того, кто его совершает. В Учредительном собрании русский народ будет делать духовное завещание поколениям грядущим. Для этого в высшей степени ответственного акта он должен быть душевно здоров и вменяем. И есть основание опасаться, что душевной болезнью народа и его невменяемостью хотят воспользоваться для подделки и фальсификации духовного завещания. Наше поколение в настроении данного часа не может решать судьбы России, узурпируя волю поколений прошедших и поколений грядущих. Народ в состоянии здоровья и вменяемости должен решать судьбу России не по произволу своей воли, отдавшейся во власть мгновенных настроений, а по согласию своей воли с историческим существованием в великом прошлом и великом будущем. Народ не есть механическая масса нынешнего дня истории, он есть соборная личность, живущая тысячелетия. И лишь такая соборная воля, сознающая преемственную связь времен, не будет фальсифицирована, не будет подменой великого целого ничтожной частью. В России происходит духовная борьба тех, которые верят в объективное абсолютное Добро и Правду и хотят их торжества, с теми, которые верят лишь в благо личности и в интересы человеческой массы и хотят их торжества. И по сравнению с этим основным религиозным противоположением все остальные противоположения, связанные с борьбой интересов, неважны и несущественны.

БЫЛА ЛИ В РОССИИ РЕВОЛЮЦИЯ?

Мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений, которые сумеют его понять; ныне же мы, во всяійэм случае, составляем пробел в нравственном миропорядке.

Чаадаев'

I

Захват власти так называемыми «большевиками» многим представляется какой-то страшной катастрофой, чем-то совершенно новым в судьбах русской революции и России. Находятся даже люди, которые из наивности или из лживости утверждают, что наступил последний этап борьбы рабочих и крестьян с капиталистами и помещиками, последнее столкновение народа с имущими классами. Г. Ленин счел возможным заявить, что в конце февраля в России была революция буржуазная, свергнувшая царизм, а в конце октября произошла революция социалистическая, свергнувшая буржуазию, т. е. процесс, который у западных передовых народов совершается столетия, в отсталой России произошел в несколько месяцев. Так как жизнь наша очень начинает напоминать кошмар, то все представляется нам в преувеличенном виде. Мы совершенно утеряли перспективу событий. Я позволю себе думать, что все происходящее в России — чистейшие призраки и галлюцинации, во всем этом нет ничего существенного и подлинно реального. То, что произошло в самое последнее время, очень мучительно и тяжело в перспективе личной жизни людей. Пролилась кровь, много было и будет невинных жертв, жизнь человеческая стала еще более необеспеченной и невыносимой. Но нужно сознать, что ничто существенно не изменилось, ничего нового не произошло. Перестановка атомов, пребывающих в том же инертном состоянии, ничего не

может изменить ни в какую сторону. Вообще в русской революции ничего нового не случается, в ней нет никакого настоящего движения. И то, что именуется у нас революцией, есть сила инерции, есть мертвая бездвижность перед судом высшей духовной жизни. В коловращении хаоса и анархии никогда ведь не бывает настоящего движения и творческой новизны. Хаотическая перестановка и круговращение мертвой материи никуда не движется и никакой новой жизни не творит. В душах людей и в душе народа, в источниках творческой энергии ничто не изменилось, ничего нового не народилось. Действуют все те же старые инстинкты, все те же ветхие чувства. Новый человек не рождается. Ни одной новой души не народилось в стихии революции. Все осталось очень старым на Руси, вся психология отдельных людей и целых групп осталась ветхой. Вся ткань общественная расползается и раздирается, как гнилая материя. Души людей все те же рабьи души. Маскарадное переодевание никого не должно вводить в заблуждение. Под новыми масками слишком видны старые лица. Рабы и насильники, в которых не изменилось ни одно чувство и не появилось никаких проблесков нового, лучшего сознания, расхаживают и разъезжают в костюмах новых, свободных людей. Но звериное хрюканье все время слышится под личинами, которые вводят в обман лишь очень наивных и темных людей. Смешно и нелепо, что у нас серьезно говорят о «большевиках», опровергают их, спорят о путях развития русской «революции». Все это, как говорят дети, не на самом деле, все это не по-настоящему. Вся русская «революция» есть тяжелый кошмар, приснившийся русскому народу от его бессилия и болезни, есть призрак, созданный расстроенным воображением народа слабого и потерявшего духовный центр. Кошмары и призраки дома умалишенных выпущены на свободу и гуляют по земле русской. Все, что происходит, есть лишь иллюстрация к «Бесам» Достоевского, книге поистине пророческой. Все безысходно, как в кошмаре, все повторяется и возвращается, бесы кружатся и нельзя вырваться из этого бесовского круга. О бессилии власти гг. Ленина и Троцкого и ненародном характере их власти говорят так же, как говорили о бессилии и ненародном характере власти гг. Штюрмера и Протопопова. С того времени глубоко и существенно ничто не изменилось. Все старое повторяется и действует лишь под новыми личинами. Бурные процессы происходят лишь на поверхности. Процессы эти есть лишь тление ветхих одежд России невозрожденной. Мы изживаем последствия наших старых грехов, страдаем от наших наследственных болезней. В России никакой революции не было. Пора уже сорвать маски и изобличить подлинные реальности. Русская революция есть чистейший призрак. В ней нет существенных признаков революции в западно-европейском смысле этого слова. Старая власть, старая монархия не была у нас свергнута революцией, она сгнила, разложилась и бес-

славно пала, как падает гнилое яблоко с дерева. Но яд от гниения старой России остался внутри народного организма и продолжает разлагать жизнь русского народа. Вот эти процессы гниения старой России и принимают у нас за «развитие и углубление революции». Чудовищный нигилизм, торжествующий в этих процессах разложения, есть явление старой России, а не творчество новой России. В России пала власть и не заменилась никакой новой властью. Наступило безвластие, междуцарствие, анархия, бесплодная и не творческая, смутная эпоха.

Катастрофу, происшедшую с Россией, так же неверно называть революцией, как неверно было бы называть революцией пугачевщину. Катастрофа эта не есть изменение форм государства, не есть создание новой власти организованными силами, она есть упразднение государства, бессилие организовать какую бы то ни было государственную власть. В этом русская революция бесконечно отличается от французе-кой революции, в которой действовал сильный государственный и национальный инстинкт народа. У нас же никакая новая, организующая и созидательная сила не пришла на смену старым, разлагающим силам. То, что у нас называют «революцией», есть сплошная дезорганизация и разложение, смерть государства, нации, культуры.

II

Ход русской «революции» не есть драма, развивающаяся от одного акта к другому. В ней нет истинного драматизма, нет истинных героев. Ход этой «революции» более напоминает хаотическое крушение. Безысходность и неразрешенность особенно для нее характерны. И слишком быстро наступил у нас революционный маразм. Мы переживаем не столько революционную, сколько смутную эпоху. Все отравлены в эту эпоху, все безрадостны, все несчастны, у всех муть в глубине души. Сами делатели «революции» не чувствуют радости и подъема, в них нет настоящей веры. Русская «революция» страдает собачьей старостью, она не пережила периода молодости, молодого энтузиазма, молодого увлечения освободительными идеями. Все революционные идеи давно уже выветрились, все революционные слова опошлились. Эстетически и нравственно чуткий человек не может уже без краски стыда прибегать к революционной терминологии. Нельзя вынести этой зияющей пустоты всех революционных понятий! Все давно уже остыло и заледенело под революционными фразами, не чувствуется горячего человеческого сердца, горячей человеческой мысли. Старые слова, произносившиеся представителями старого строя, выветрились на протяжении столетий. Революционные слова сразу же оказались стары и выветрились на протяжении нескольких месяцев. В первые дни рево-

люции жертвенная энергия не была истрачена на борьбу со старой властью. Старая власть пала без борьбы и сопротивления, победа далась слишком легко. А много злобы накопилось в прошлом, от старого рабства и старого унижения. И начали искать объект для этой неразрешенной злобы. Объективация злобных чувств создала контрреволюцией-ную «буржуазию». Массы народные отравили нечеловеческой злобной ненавистью к «буржуазии», понятой в очень расширенном смысле, как все культурное общество. Сама же «буржуазия» обнаружила неорганизованность, пассивность и уступчивость, невиданные в истории. С самого начала «революция» русская одержима низким страхом контрреволюции и в этом постыдном страхе чувствуется страшное бессилие, отсутствие молодой веры, молодого энтузиазма. В розыске контрреволюции есть что-то в высшей степени неблагородное. Делатели «революции» обнаружили шпионские инстинкты, свойственные дряхлеющей и разлагающейся силе. Все это понятно, если признать наконец ту истину, которая пока ясна лишь немногим, — что в России никакой революции и не было, а было и есть лишь продолжающееся разложение и гниение старого, лишь длительное безвластие и безгосударствен-ность, лишь развитие и углубление самовластья.

Мы уже долгое время живем под диктатурой «революционной демократии». И в этом отношении «большевистская революция» ничего нового с собой не принесла. Но что представляет собой эта «революционная демократия», которую хотят выдать за организующую и творческую силу? Это есть прежде всего господство темной и разлагающейся солдатчины, господство штыков в руках темных людей, первобытные инстинкты которых разнуздывались в течение восьми месяцев. Русские социал-демократы, ученики К. Маркса, признали солдатские штыки главным определяющим фактором исторического развития. Некоторые из них, именующиеся «большевиками», даже уверены, что солдатскими штыками можно радикально изменить соотношение экономических сил. Такое милитаристическое перерождение марксизма поистине изумительно, оно возможно лишь на темном Востоке, в совершенно некультурной стране, В этом есть что-то турецкое. Есть основание думать, что западные люди и смотрят на русскую «революцию», как на китайскую или турецкую2. Чудовищная неправда утверждать, что господство солдатчины, основанное на физическом насилии, имеет хоть какое-либо отношение к социализму, к «идее четвертого сословия», как ее понимали Маркс, Лассаль и др. западные социалисты. Безграмотная, темная масса солдат, отвыкших от всякого труда, тех самых солдат, на чьи штыки недавно еще опиралось старое самовластье, ни с какой точки зрения не есть социалистически мыслящий и социалиста-чески чувствующий рабочий класс. «Большевизм» опирается на те же солдатские штыки, на ту же темную и грубую физическую силу, на ко-

торую опиралась и старая, разлагающаяся власть. Ничто не изменилось. Масса осталась в той же тьме. Где же та новая психика пролетариата, вырабатываемая коллективным промышленным трудом, которую марксисты всегда признавали необходимой предпосылкой социализма? Есть ли признаки этой новой психики в беспорядочных толпах солдат, лузгающих семечки, торгующих папиросами и совершающих насилие над мирными гражданами? Не случайно так трудно отличить в темной массе «большевиков» от черносотенников. А «социалистическую революцию» последних дней очень легко смешать с контрреволюцией. Тот же дух, те же приемы насилия и террора, то же надругательство над свободой и правом, то же глумление над достоинством человека. А ненависть к «буржуазии» есть исконная ненависть темного Востока к культуре.

Ill

Русский народ продолжает разлагаться от бессилия, от тиранической анархии, от невежества и тьмы, от неорганизованности и недисциплинированности, от отсутствия руководящих созидательных сил. «Большевистская революция» есть один из моментов разложения и гниения старой России, одна из трансформаций старой русской тьмы. Во всем этом нет ничего похожего на революцию, на демократию, на социализм, на сколько-нибудь глубокое изменение в обществе и народе. Все это — жуткий и зловещий маскарад. Начала самовластья и деспотизма продолжают свое торжество и чинят оргию. В старом русском самовластье было слишком много анархического и слишком мало объективных правовых начал. И сейчас анархия и самовластье убивают всякое право, всякую объективную и закономерную правду. В старой России не было достаточного уважения к человеку, к человеческой личности. Но сейчас этого уважения еще меньше. В целых классах общества отрицается человек, не уважается личность по отношению к классам общества, признанным революцией отверженными, совершается духовное человекоубийство, которое легко переходит в человекоубийство физическое. Единство человеческого рода отрицается в большей степени, чем во времена рабства. И во времена рабства и крепостного права привиле-тированные христиане все же видели в рабах и крепостных человека, образ и подобие Божье, т. е. на какой-то глубине преодолевали все сословные и классовые противоположности и преграды. Нынешнее же яростное и злобное деление на мир «буржуазный» и мир «социалиста-ческий» есть окончательная измена христианству и окончательное отрицание человечества как единого рода Божьего. В этом можно видеть тяжкую расплату за старые грехи, за старую рознь и неправду, но бе-

зумно видеть в этом что-то новое, творческое, преображающее жизнь. Судорожный и уродливый конец ветхого человека нельзя принимать за начало новой, лучшей жизни.

«Большевизм» господствовал с самого начала «революции» и в нынешнем торжестве его нет ничего нового. Все «развитие и углубление революции» шло по указке «большевиков», вдохновлялось их духом, если это можно назвать духом, постепенно принимало провозглашенные ими начала. Другие революционно-социалистические партии, меньшевики и социалисты-революционеры, шли на буксире у «большевиков», они были менее последовательны и тот же яд был у них лишь менее сгущен и сконцентрирован. Никогда меньшевики и социалисты-революционеры не могли решительно и радикально восстать против «большевиков», потому что «большевики» были для них людьми одной веры, быть может грешниками, но не еретиками. Правоверные не сжигают грешников на кострах, они сжигают лишь еретиков. Но для всякого социал-демократа и социалиста-революционера, как бы он ни отрицал большевистскую тактику, еретики — все не социалисты по вере, все не верующие в социалистическую революцию и социалиста-ческое счастье. И в победе «большевиков» над другими социалистическими группами есть имманентная справедливость, это ·—- естественная кара за их собственные грехи. Болезнь должна развиться до конца, должна быть изжита,в своих крайних последствиях. Почему произошел такой разлив «большевизма» по всей русской земле, почему ему досталась такая легкая победа? Это прежде всего связано с войной. «Большевизм» есть линия наименьшего сопротивления для естественных и элементарных инстинктов всякой темной, непросветленной человеческой природы. «Большевиками» на время сделались все те, которые не хотят воевать, не хотят ничем жертвовать, но хотят как можно больше получить. То, что называется русской *«революцией» и что сейчас завершается, имеет один постыдный и горестный для нас смысл: русский народ не выдержал великого испытания войны, в страшный час мировой борьбы он ослабел и начал разлагаться. Он духовно не был готов к мировой борьбе, он утерял всякую идею этой войны. А без великой идеи нельзя идти на жертвы и страдания. Кровавая братоубийственная борьба на улицах Москвы3 есть лишь эпизод мировой войны. Одолел германский яд.

Мораль же, которой обучает русская «революция», довольно проста и элементарна, хотя и горька для нас. Необходимо расстаться со многими русскими иллюзиями, славянофильскими, народническими, толстовскими, возвышенно-анархическими, революционно-мессианскими и пр., и пр. Необходимо покаяться и смириться, жертвенно признать элементарную правду западничества, правду культуры, суровую правду закона и нормы. Народ русский утерял веру, изменил вечной

святыне, а цивилизации не имеет, культуре чужд. И нам необходим долгий труд цивилизации, в которой есть своя секуляризованная религиозная правда. Необходимо вновь собирать Россию. Великие испытания подтверждают правду Чаадаева, а не славянофилов. Сейчас мы переживаем период глубокого нравственного и духовного падения. Даже в культурном нашем слое многие так низко пали, что поддались всеобщему гипнозу и поверили тому невежественному вздору, что сейчас происходит последнее столкновение классовых интересов, последняя борьба народа с буржуазией. Когда русские люди очнутся от гипноза и духовно отрезвятся, они поймут, что всякая великая борьба в мире есть духовная борьба, столкновение разных духов, противоборство разных идей. К сожалению, приходится признать, что «буржуазность» сейчас означает элементарную культурность. В низах русской жизни — первозданная тьма, там все элементарно, все еще в первобытном прошлом. На верхах же духовной жизни происходит столкновение разных духов и идей, там дьявол с Богом борется. В середине борьба воспринимается, как столкновение мира «буржуазного» и мира «социалистического». Но оба эти мира стоят на одной почве и вдохновляются одним духом земным. Горная, духовная борьба сложно вплетается в эту серединную материальную борьбу, и из этого серединного смешения необходимо выделить высшие и чистые духовные начала и их противопоставить торжествующей тьме и торжествующему хамству: но и самая высшая духовная борьба в серединном царстве должна проявить себя, как борьба за творчество культуры в объявшей нас тьме.

ЗАДАЧИ НАЦИОНАЛЬНОЙ ДЕМОКРАТИИ

I

Так называемая «революционная демократия» претендует говорить от лица русского народа и хотела бы представлять Россию в перегово-pax о мире. И это есть основная ложь и подмена наших революционных дней. Подлинного народа в «революционной демократии» нет. Не поразительно ли, что в демократическом Временном Совете Российской Республики был всего один крестьянин и что этот крестьянин сидел на крайней правой, как представитель союза земельных собственников? В советах крестьянских депутатов сидят не русские крестьяне, а наехавшие из-за границы интеллигенты, чуждые русскому народу. Имеет ли наша «революционная демократия» органическую связь с Россией? В ней нет ничего русского. Нельзя сказать, чтобы представители «революционной демократии» не были патриотами и не имели родины. Но родина их не Россия. Наша родина существует тысячу лет. Их родина существует всего полгода с чем-то, их родина — революция. Они — не руссские патриоты, а патриоты революции и революционного народа. За эти месяцы у нас родился не только революционный патриотизм, но и самый крайний революционный шовинизм. «Революционная демократия» также кричит «шапками закидаем», как прежде кричали старые русские шовинисты. Все народы мира хотят подчинить воле русской революции. Революционная демократия видит в русской революции свет с Востока, который должен просветить все народы Запада. Но свет этот, долженствующий покорить весь мир, выражается исключительно в потоке слов, выветрившихся и опошлившихся, вроде «без аннексий и контрибуций», «самоопределение народов» и т. п. Все это самодовольное пустословие уже полгода деморализует и разлагает русский народ и русскую армию. Интернационализм на русской почве есть вывернутый наизнанку германский национализм или национализм инородцев, населяющих Россию. Но по свойственной русским пассив-

ности и по характерной для русских одержимости многие русские переживают этот интернационализм, как русский революционный мессианизм. Этот революционный мессианизм нанес уже тяжелые раны русской национальной душе и национальному телу. Революционное самомнение унизило Россию и утеснило русский народ, подчинив его чуждым началам. Революция больно ударила по русскому национальному чувству и многие уродливые явления ее должны вызвать здоровую реакцию инстинкта национального самосохранения и инстинкта национального творчества.

В России должна наконец образоваться здоровая национальная демократия с сильным инстинктом национального самосохранения, с глубоким чувством связи с прошлым русской истории, с широким базисом в народной массе, с решительным социальным реформизмом в своей программе. Национальная демократия будет иметь органическую связь с подлинным русским народом и будет выражать его духовный облик. Необходимо подчеркнуть, что речь идет не об общенациональном, как теперь любят выражаться, а о национально-русском демократическом течении. От роста и кристаллизации такого течения в значительной степени будет зависеть будущее России. В наших политических и социальных группировках есть зияющая пустота, которая должна быть наконец заполнена. Там, где должно народиться новое течение, там — самая важная, самая центральная, самая огненная почва русской жизни. В той точке, в которой народится национальная демократия, пробудится русская народная стихия. Нужно наконец признать, что все наши партии в значительной степени представляют фикции и за ними скрыто совсем не то, что он выставляют в своих лозунгах. Русской народной основы в конце концов нет ни в одной из наших партий. Но многие из них спекулируют на темных народных инстинктах и на самых грубых интересах минуты. Поразительно, что в существующих группировках нет группировки наиболее реальной и существенной, которая должна была бы составлять ядро всего будущего России, нет национальной, русской группировки. Русское оказалось забитым и затертым в России в момент великого исторического перелома. Революционную стихию эксплуатируют для нерусских целей, враждебных нашей национальной личности.

Государство российское объемлет много национальностей и существует оно не только для русских, но и для всех населяющих ее народностей. Но русская и даже точнее великорусская национальность составляет то крепкое и мощное ядро, которое создало русское государство и русскую культуру, она есть субъект русской истории. Вокруг этого ядра нарастало и расширялось все многоплеменное государство наше. Русский народ излучал вокруг себя энергию, которая государственно и культурно объединяла и образовывала великое целое. Он покорял дру-

гие национальности не насилиями только и войнами, но и своим великим языком, своей великой литературой, перед которой склоняются даже те народности, которые хотели бы отделиться от русского государства и изрыгают хулу на русское племя. Русская культура оказалась той высшей культурой, которая приобщала более слабые и отсталые расы России к высшей духовной жизни, а могущественное и огромное русское государство защищало многие народности и давало им формы государственного бытия. Было бы вопиющей несправедливостью рассматривать великодержавный народ русский как насильника и утес-нителя и отождествлять его роль с насильнической политикой старой власти.

II

Нельзя понимать формально принцип самоопределения народов. Это самоопределение должно быть соразмерно с реальным весом, с духовной и материальной силой народов. И вот силу и вес русской национальности нельзя сравнивать с силой и весом других национальностей, населяющих Россию. Поистине русская национальность есть царственная и господствующая национальность. У русского народа есть избыточная сила, которой он должен не утеснять, а одаривать другие народы России, давая им защиту своего огромного государства, блага своего огромного хозяйственного организма и ценности своей духовной культуры. Нельзя допустить того поношения русского народа со стороны всех инородцев, которое замечается в эпоху революционного кризиса. В прошлом русский народ был не только утеснителем, как хотят теперь представить, он был и подателем благ, он приобщал мелкие народы к великой исторической жизни. И вот в момент великого исторического перелома само существование русской национальности подвергается сомнению, она оказалась не организованной и даже право ее на организованность отрицается. Русское национальное сознание поражено болезнью и ослаблено. Русские слишком привыкли быть под официальной охраной и слишком всегда возлагались на городового. Одни были очень довольны тем внешне привилегированным положением, которое создалось для них властью, другие же стыдились быть русскими из-за этого привилегированного положения. Но русская энергия, русская самодеятельность была подорвана и у тех, и у других. И вот, когда пала старая опека, когда сняты были городовые, то русский народ оказался совершенно дезорганизованным и слабым, он чувствует себя как бы чужим у себя на родине, в собственном государстве, на собственной земле. Все другие национальности недурно организованы, проявляют большую энергию и предъявляют непомерные при-

тязания. Русская национальность существует лишь в качестве гражданства, в то время как другие национальности существуют и как организованные, отстаивающие себя национальности, и как российское гражданство, т. е. представлены с удвоенной силой. И это не может не повести к ослаблению русской национальности. Она повсюду оказывается представленной не пропорционально своему историческому значению. Русское государство, которое призвано служить русской идее в мире, может превратиться в обесцвеченное государство национальностей, и русская культура может сделаться обесцвеченной интернациональной культурой, в которой нельзя уже будет узнать русского духовного образа. Такое положение подвергает опасности самое существование единой, великой России с единой неповторимой индивидуальностью и единой и неповторимой миссией в мире. Русские слишком тяжело расплачиваются за грехи старой власти. В русском народе не хотят видеть объединителя и творца, видят лишь насильника.

В свободной России возникает русский национальный вопрос, который был замутнен насильнической национальной политикой старой власти. Теперь можно уже и должно ставить этот вопрос по существу, без всякой ложной моральной рефлексии. Основной и неотложной представляется мне организация русской национальности как того ядра, которое должно сохранить единство России и создать возможность перехода к новой жизни в связи с заветами русской истории. В важности этой задачи особенно убедили меня немногие заседания комиссии по национальным вопросам кратковременного Совета Российской Рес-публики1, которую можно было бы назвать комиссией по разделу России. Русская национальность имеет свой единственный духовный облик, отразившийся в русской религиозности, в великой русской литературе, запечатленный на всей русской культуре, и облик этот не может исчезнуть из мира, не должен раствориться в российском интернационализме, он нужен и ценен для всего мира. Если у нас не будет сознательной организации русской национальности, которая подчинит себя великой идее, то оскорбленное национальное чувство, не просветленное и ничем не руководимое, может вылиться в погромное и насильническое движение. Еврейские погромы и сейчас уже происходят и могут принять самые безобразные формы, позорящие русский народ. Здоровый национализм ничего общего не должен иметь с человеконенавистничеством.

Ill

Организованная и просветленная национальная демократия должна создать условия жизни, в которых возможно было бы содружество русского народа со всеми населяющими Россию народами. Все народы

России должны получить культурную автономию, но с сохранением централизованного единства Великой России. Русский народ не есть один из народов, населяющих Россию, он и есть Россия, он придает России ее неповторимый облик. Россия не есть сборная страна, не есть соединение разных национальностей. Россия родилась в мире для осуществления какой-то единой русской идеи. И в этой великой и обширной идее нет ничего утеняющего и давящего, она — благостна для всех народов русской земли и для всего человечества, в ней есть универсальность. Но для того, чтобы русский народ мог осуществить в мире идею, он должен быть силен, должен обладать могущественным государством, должен чувствовать себя единым народом и настоящим хозяином своей земли. Движение, которое возникнет на почве пробуждения русского сознания, не может быть по преимуществу движением господствующих, имущих классов, оно должно идти в глубь народной России. Не может оно быть и по преимуществу интеллигентским движением, хотя во главе его должна стоять национальная интеллигенция — носительница национального разума и национальной совести.

Национальной партии у нас не существует, хотя есть элементы, из которых она могла бы образоваться. За неимением национальной партии эту роль у нас исполняет партия народной свободы. Но партия эта не имеет в себе национальной сущности и лишена народного базиса. Она слишком для этого академична. Это — государственная партия, и национальной она стала в силу внешних условий войны и революции по политической своей тактике. Партия народной свободы не столько национальна, сколько общенациональна. Она национальна в российском, а не русском смысле этого слова. И еще нужно сказать, что партия эта — очень демократична по своей программе, но недостаточно демократична по своей психологии, она не входит в толщу народной жизни, не затрагивает никаких сердечных струн в народной душе. Я признаю заслуги этой партии за эти тяжелые месяцы, ее стойкость, ее высокий интеллектуальный уровень. Но причину слабости этой наиболее организованной и наиболее отстаивающей государственно-национальную политику партии нужно искать в отсутствии широкой и крепкой народной, национальной основы. Такие выражения, как «левее» или «правее» кадетов представляются мне пошлыми и пустыми, в словах этих нет ничего существенного и реального. Пора бы уже нам освободиться от власти слов и перейти от поверхности всякого движения «влево» и «вправо» к движению вглубь, где «левость» и «правость» теряют всякий смысл. Но по поверхностной и условной терминологии та национальная демократия, о которой я говорю, будет «левее» кадетов по своей связи с народной массой и по своей социальной программе, включающей элементы реформаторского социализма, и в то же время «правее» кадетов но своему резко национальному характеру, по

признанию иерархического начала, по своей связи с историческим прошлым России, так как будет заключать в себе элементы консервативной связи времен и почитание религиозных и национальных заветов отцов. Образование истинной национальной демократии в России предполагает совсем другую духовную почву, совсем иное миросозерцание, чем то, которое господствует в наших интеллигентских кругах и навязывается народным массам. Революционное миросозерцание не может не быть поверхностным, оно всегда лишено глубокой духовной почвы. Революционизм может быть лишь моментом, он не может быть длительным состоянием. И в самой первооснове революционной демократии лежит ложное предположение, что возможна и желанна перманентная революционность и что революционность является творческим началом. Но новая демократия должна наконец преодолеть революционность и превратиться в творческую национальную демократию. Это будет победа начал организующих и созидательных над началами дезорганизующими и разрушительными. Национальная демократия должна иметь другие духовные основы, чем те, на которых покоятся все наши партии, и основы эти могут быть лишь религиозными.

ГЕРМАНИЗАЦИЯ РОССИИ

I

Мы живем изо дня в день, не зная, что будет завтра. Темная бездна разверзается под нами и в любой момент она может поглотить все оставшиеся у нас блага и ценности. Трудно было бы установить закономерность в переливах этих темных хаотических стихий и предвидеть будущее. Вероятно, все случится не так, как мы думаем. Но одного не следует забывать. Россия — не изолированный остров. Она—неотрывная часть мирового организма, связанная тысячами нитей с жизнью других народов. Разложение и гибель России не могут быть безразличны для остального мира, для всех великих держав и для всех культурных народов. Все заинтересованы в судьбе такой громадины, как Россия. Если ослабление России может многих радовать, то полное разложение ее должно беспокоить. Это разложение беспокойно не только для наших союзников, но и для наших врагов. Германия сделала все для ослабления России и разложения ее во время войны: она воспользовалась русской слабостью и русской болезнью, русской тьмой и русской низостью, она не остановилась ни перед чем в коварной борьбе, не побрезгала самыми низкими, самыми гнусными приемами. И она преуспела, она нашла благоприятную почву в пассивности русской народной стихии, в разлагающих идеях русской интеллигенции, в предательстве кучки негодяев. Германия побеждает Россию в тесном союзе с разлагающими и растленными силами, действующими внутри самой России, через измену русского народа самому себе, своей родйне и своей идее в мире. Но нужно сказать, что и для самой Германии небезопасно и нежелательно слишком далеко зашедшее разложение России. Русская анархия — большой соблазн. Для того чтобы как следует эксплуатировать Россию, в ней должны сохраниться какие-нибудь силы, хотя и подорванные и потерявшие самостоятельность. Германия хочет германизировать Россию и постепенно превратить ее в свою колонию.

Это давняя ее цель. Но и сама Германия признает небезопасными эксперименты анархического коммунизма в России. Небезопасными и не безразличными должны представляться эти опыты и для других народов Европы, нам дружественных. Слишком много интересов заложено в России, слишком задолжала она, слишком много соблазнительных естественных богатств скрыто в России. Нас любят любовью кредитора. Полное обнищание России от бредовых анархических экспериментов и окончательное выпадение ее из мирового гражданско-правового порядка представляет опасность и соблазн для всего мира.

Великий позор и великое унижение для всякого русского, не потерявшего чувства национального достоинства, сознавать, что Россия, великая некогда Россия, грозная Россия вступает в период международного и насильственного решения своей судьбы. Мировое равновесие не даст России окончательно распасться и погибнуть. Столкновение и противоборство интересов великих держав положит предел расчленению России. Но это утешение слишком тягостно, оно уподобляет Россию Турции, которая долго охранялась дипломатическим равновесием. До этого предельного унижения и позора Великая Россия, мировая держава, объемлющая целый огромный мир Востоко-Запада, доведена теми, которые в исступлении революционного шовинизма кричали, что русская революционная демократия научит все народы Запада свету интернационализма и революционного социализма, братству народов и пр., и пр. Те, которые требовали скорейшего прекращения войны и с этой целью разлагали армию, страшно затянули войну. Те, которые провозгласили лозунг «без аннексий и контрибуций» и «самоопределение народов», уготовляют мир с очень тяжелыми аннексиями и контрибуциями и без всякого самоопределения народов. Те, которые хотели революционными фразами закидать весь мир, отдали Россию в рабство миру. Такова естественная кара за допущенную ложь и обман. Интернационалисты-германофилы любят говорить, что грозящая России зависимость от Англии и Америки ничем не лучше, чем зависимость от Германии. Лучше уже быть в зависимости от того, кого любишь и кому служишь, т. е. от Германии. Держава ослабленная и внутренне расчлененная всегда будет в зависимости и рабстве. А ведь идею могущества России и единства России наши интернационалисты всегда считали буржуазно-империалистической. Воли к могуществу России не было у той революционной демократии, которая хотела вести за собой народы Европы, не было и сознания достоинства России. Яд интернационалистического большевизма действовал во всей революционной демократии, у всех этих меньшевиков и социалистов-революционеров, и он подтачивал организм России. Все эти люди были патриотами революции, а не патриотами России, все они спасали революцию, а не родину. Родину же они губили, и каждый шаг в «разви-

тии и углублении» революции превращался в предательство и измену родине, в победу Германии.

II

Россия сделалась немощной и бессильной отстоять в международной борьбе не только какие бы то ни было задачи и идеи, но и собственную элементарную неприкосновенность и достоинство. Голос России не может быть слышен в деле мира. Мир будет заключен за нас. И никому Россия не может помочь, никого не может освободить. Те самые люди, которые в международной борьбе не признавали нужным существование сильной армии и считали достаточным действовать ело-вами, в борьбе внутренней опираются исключительно на штыки. Дезорганизованная и обессиленная армия превратилась в орудие братоубийственной гражданской войны. Антимилитаристы превратились в самых крайних милитаристов. Цель, которой добивалась Германия, достигнута: война прекратилась на фронте и перенеслась в тыл, русские перестали воевать с немцами и начали воевать с русскими же. После этого Россия была окончательно ослаблена и русский народ отдал себя на растерзание другим народам, судьба его поставлена в зависимость от их милости. Интернационализм не в мировую ширь вывел Россию, а оттеснил ее в Азию. Мировая роль России загублена. Славянский мир отступил перед миром германским, отделившим нас от Европы.

Как осмыслить все происходящее с более широкой исторической точки зрения? Происшедшая с Россией катастрофа есть лишь один из этапов долгого исторического пути германизации России, германизации славянского Востока. Это и есть историческая задача германского мира, поставленная им с давних времен. Маркс сознавал эту «миссию» германского народа не менее, чем самые правые германские империалисты. Разными путями добивался германизм осуществления этой задачи: и духовными, и материальными путями. Прежде всего германизм поставил себе целью ослабить русскую национальную волю и русское национальное сознание. И это производилось очень успешно на протяжении двух столетий. Социал-демократический интернационализм — один из последних этапов ослабления русской воли, порабощения русского ума. Германизм издавна отравлял русскую мысль и подтачивал русскую волю. Это происходило и на вершинах духовной жизни и в низинах жизни материальной. Кант и Маркс одинаково германизировали русскую душу. Мужественный германский дух был мужем для женственной русской души. Германизировалась русская государственная власть, германизировалась русская церковь в синодальном строе, германизировалась русская интеллигенция, германизировалась русская

экономическая жизнь. К тому времени, когда началась война и произошло столкновение мира германского и мира славянского, давно подготовлявшийся процесс германизации России уже далеко зашел, русская сопротивляемость была ослаблена. Мы потеряли свою идею. Мы все время вели войну нравственно двусмысленно. Эта двусмысленность одинаково была и в правом, и в левом лагере, и до революции и после революции. Гений нации мстит за измену русской идее. Германофилами были и русские черносотенники и русские социал-демократы. И те и другие готовы были предать Россию во имя торжества реакции или торжества революции, в имя старой династии Романовых или новой династии «революционной демократии». Мы скользили на грани сепаратного мира. Если одной из нравственных причин падения старой власти было предъявленное ей подозрение в предательстве и измене России, то в тысячу раз большее предательство и измену совершила революция в пределе своего развития — в интернационализме и большевизме.

И страшнее всего то, что сам русский народ в своей огромной темной массе остался пассивным, он превратился в орудие действующих через него злых сил, направленных на разрушение России. Он поддался интернационалистически-большевистской пропаганде, как линии наименьшего сопротивления для своих непросветленных инстинктов. Он пошел за теми, кто дороже ему предложил, и продал свою душу. Он принял германский яд совершенно бессознательно и пассивно, в глубокой темноте, не ведая, что творит. Он предал Германии Россию, которая не ему одному принадлежит, но и его отцам и дедам, его сынам и внукам, всему тысячелетнему русскому народу и сотворившему Россию Богу. И он, этот темный народ, страшно ответствен, так как нет совершенно безответственных среди людей, сотворенных Богом. Но самая большая ответственность падает на ту революционную интеллигенцию, полупросвещенную и одержимую, которая приняла и распространила по всему организму России германский яд под соблазнительным наименованием интернационализма.

Ill

Русский интернационализм есть лишь обратная сторона германского национализма, лишь один из способов германизации России. Большевистский переворот есть лишь момент в процессе победоносной германизации России, окончательный крах русской воли и затмение русского сознания. Не случайно наши интернационалисты так любят врага нашего Германию и так не любят союзников наших Англию и Францию. Они все время кричали о капиталах английских и

французских империалистов и сравнительно очень мало говорили о капиталах германских империалистов. Интернационалистическая ориентация в международной политике на практике всегда оказывалась ориентацией германской и антианглийской. Интернационализм есть удушливый газ, выпускаемый германским империализмом на другие народы, обессиливающий их и создающий туман вокруг них. Над Россией совершено страшное преступление, за которое будут расплачиваться долгие поколения. Наши внуки и правнуки будут проклинать преступления нашего революционного поколения, обрекшие их на обедненное и серое существование. Это революционное поколение в социальных кутежах и оргиях размотало не ему принадлежащее богатство, а достояние всего русского народа в его ушедших и грядущих поколениях. Часть нынешнего поколения предала Россию, обрекла на бедственное и рабье существование. Плохо кончились русские утопии, они пошли на службу врагу родины нашей, обратились в его послушное орудие. Россия могла выйти из войны славной, сильной, свободной и дарящей свободу. Она завершила бы дело многих столетий, осуществила бы исконное стремление русского народа — получила бы свободный выход к южным морям, столь необходимый русскому хлебопашцу, решила бы проклятый восточный вопрос, вековечный источник войны, освободила бы угнетенные народности, она сокрушила бы владычество германского империализма и ввела бы его в границы. Но народ русский в темной глубине своей свободной воли загубил себя и свое дело в мире, он поддался диавольским соблазнам, он позволил злым силам изнасиловать себя, поддался обманным обещаниям, льстящим корыстным инстинктам сегодняшнего дня. И Россия выходит из войны обесчещенной, ослабленной, несчастной и зависимой. За оргии сегодняшнего дня последует жестокая расплата. Великое национальное целое есть источник жизни всех частей. Но это великое целое забыто и загублено самоутверждающимися частями. Россия распалась на атомы и каждый атом прознал себя богом.

Всякая зависимость унизительна и тяжела для Великой России. Но зависимость от Германии особенно опасна и невыносима. Германия — наш могущественный сосед. Германия давно уже стремится превратить Россию в свою колонию. Германия обладает исключительной способностью обезличивать те народы, на которые распространяется ее влияние, она коверкает их душу. Германский дух страшно опасен для России, он соблазняет русских, он может их поработить. Германский мир — исконный враг мира славянского. Англия менее страшна нам, она дальше от нас, меньше притязает на нас, ее интересы менее противоположны нашим. Духовно она не может порабощать Россию, дух ее не соблазняет русских. Германия духовно сильнее Англии и в ней скрыт опасный для русских духовный яд. Также опасен и материальный яд Герма-

нии, то экономическое рабство, которое она принесет нам, если выйдет победительницей. Она свяжет нас тысячами нитей. Немцы будут разрабатывать наши богатства и превратят нас в своих рабов. Духовное рабство влечет за собой материальное рабство. Безумна была мечта, что Германия последует призывам русской революционной демократии и произведет у себя социалистическую революцию! Немецкие социал-демократы — мирные, культурные буржуа, они в большей своей части верные германские империалисты. Сам Маркс был германским империалистом (см. мою статью «Германские влияния и славянство» в № 6 «Народоправства»). Русская революция оттолкнет народы Запада своим темным, восточно-азиатским обличьем.

Мы должны собрать все силы нашего духа, собрать все, что осталось в России здорового, светлого, верного, все остатки нашей национальной воли и национального разума, чтобы противиться этому сатанинскому напору германизма извне и изнутри. Пусть русские люди, сохранившие верность своей идее, своей вере, своим великим заветам, уйдут в катакомбы1, если зло окончательно восторжествует на поверхности земли, и там готовятся ко дню воскресения России.

МИР «БУРЖУАЗНЫЙ» И МИР «СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ»

Останутся пять ненасытных чувств, и шее-тое ненасытное чувство — тщеславие; останется вся демоническая природа человека. Дикая сама по себе, [...] она будет слепо неистовствовать без узды и закона...

Карлейль. Французская революция1

I

Русский народ явил собой не бывшее еще в мире распадение на мир «буржуазный» и мир «социалистический». Единство человеческого рода как рода Божьего, имеющего общее происхождение, ныне окончательно в России разрушено. Русское человечество распалось на две враждебные расы. Человек «буржуазный» и человек «социалистический» объявлены друг для друга волками. Идея класса убила в России идею человека. Русские люди перестали подходить друг к другу как человек к человеку. Идеологи мира «социалистического», его пророки и апостолы, хотят уверить, что в этом распаде человечества, в этом разрыве всякой преемственности и всякого единства рождается новый мир, новый человек. Старый мир, старый человек должен погибнуть. В пожаре русской «социалистической» революции, которая должна превратиться в революцию всемирную, сгорит старый «буржуазный» мир, и на пепелище его создается новый «социалистический» мир. Русские большевики, насколько можно серьезно о них говорить2, и есть та новая раса, которая отрицает всякую связь и всякую преемственность между этими двумя мирами, которая хочет истребить дотла все старое, всякое наследие прошлого. В этом родственны они футуристам. Раса эта, отвергнув всякое благородство и всякую честь, как предрассудки старого мира, приступила к огромному эксперименту создания нового «социа-

диетического» мира, в котором не будет уже ничего «буржуазного». Социалисты эволюционного и реформаторского типа сохраняют некоторую преемственность, они впитывают в себя много «буржуазного». В Западной Европе преобладает этот «буржуазный» тип социализма. Но русский революционный социализм, достигший своего самого совершенного выражения в большевизме, презирает и отвергает этот «буржуазный» социализм, он претендует научить «буржуазные» народы Запада истинному социализму, истинной революционности. Новая раса нарождается в России и из России понесет всему миру благую весть о совершенно новом мире. Претензия огромная, поистине «мессианская». Такой русский, славянский «мессианизм» исповедовал Бакунин, для которого зарево мирового пожара должно было начаться из России, который верил в революционный свет с Востока. И г. Ленин оказался своеобразным славянофилом, восточным «мессианистом» — он предает и истребляет Россию во имя ее всемирно-революционной миссии!

Очень интересно и поучительно присмотреться и узнать, что нового несет с собой этот русский «социалистический» мир, что старое в мире «буржуазном» отвергает он? Рождается ли новая душа в социалистической расе, выступающей с такими мировыми притязаниями и пытающейся осуществить их в таких кровавых насилиях? Познающий может стать в стороне от борьбы этих двух миров, и он должен возвыситься над столкновением интересов в этой борьбе, он может допустить, что много злого, безобразного и низкого было в мире «буржуазном» и что в мире «социалистическом» есть своя правда, есть элементы необходимого добра. Последние времена существования старого «буржуазного» мира не отличались благообразием и красотой. Предположим, что тот, кто хочет постигнуть природу и смысл происходящего столкновения двух миров, всей душой желает преображения нашей дурной старой жизни, преодоления рабства, греха и низости и рождения нового человека, новой человеческой души. Воля к новой, лучшей, преображенной жизни может быть не только «социалистической» волей, она может быть и религиозной, христианской волей. Подлинный, не внешний, глубокий христианин не может быть доволен старой «буржуазной» жизнью, основанной на насилии и ненависти, он хочет «нового неба» и «новой земли», хочет более глубоких и радикальных изменений и улучшений, чем самый революционный социалист. И мир «социалистический» может показаться ему все тем же ветхим миром, старым миром грешного человека, раба своих страстей, своих злобных и корыстных инстинктов, все тем же «буржуазным» миром, но по-новому, механически переставленным и изменившим свои внешние оболочки и одеяния. Не наследует ли мир «социалистический» все «буржуазные» грехи и пороки, не хочет ли он «буржуазность» лишь равномерно распределить и довести ее до предельного развития и совершенства?

Революционно-социалистический эксперимент, производимый над несчастной Россией, очень многое раскрывает и многому научает. Обнаруживается, что мир «социалистический» со злобой и ненавистью отвергает все лучшее, что было в мире «буржуазном», все непреходящие святыни и ценности прошлого, отцов и дедов. Но принимает и преумножает все худшее, что было в мире «буржуазном», все грехи, болезни и низости прошлого, всю тьму отцов и дедов. В чувстве злобной мстительности этот мир сохраняет преемственность с прошлым, в чувстве злобной зависти он прикован к прошлому, как раб. Он остался верен самым корыстньш традициям прошлого. Осталось «пять ненасытных чувств, и шестое ненасытное чувство — тщеславие».

II

Возникший в России большевистский «социалистический» мир производит впечатление отбросов мира «буржуазного», болезненных и смрадных испарений прошлого, истечения какой-то старой тьмы. Из русского народа выходит нечистый дух. Где же новый человек и новые ценности в нашей чисто солдатской, штыковой «социалистической» революции? «Социалистический» мир не проявляет ни малейших признаков творчества. Творчеством был богат старый мир, и из него выкрадывает мир «социалистический» все творческие ценности. Самый социализм есть продукт творчества «буржуазного» мира, его ценности созданы детьми «буржуазии»—Сен-Симоном, Оуэном, Марксом, Лассалем, а не детьми «пролетариата». Социалистические идеи, как все идеи, — порождение «цензового» мира, ценза образования, таланта, культурности. В возникающем у нас «социалистическом» мире нет необходимого для творчества ценза, не материального, а духовного ценза. Все происходящее в России производит впечатление разрушения старого мира. Но разрушение это производится отрицательными и вырождающимися силами старого мира, пришедшими в состояние хаоса и распада. Души людей, делающих «социалистическую» революцию, стары до ужаса, инстинкты их ветхи, их чувства и мысли инертны, во всем их обличье узнается старая звериная природа человека, действовавшая и в мире «буржуазном» и там совершавшая самые злые деяния этого мира. Но с этой звериной природы окончательно сняты все оковы, она вышла из-под сдерживающего закона цивилизации, закона государства. Много было насилий в старом «буржуазном» мире, много надругательств над человеком. Отверг ли и победил ли это старое зло новоявленный «социалистический» мир? Нет, он совершает в тысячу раз большие насилия и большие надругательства над человеком. Этот «новый» мир не насилие и не оскорбление человека отверг, он в принципе и в идее от-

верг всякое достоинство человека, всякую честь и благородство как предрассудки. Насильничество этот новый мир взял из старого мира, но проявляет его в ничем не ограниченной и ничем не прикрытой форме. Русский «социалистический» мир взял штыки из мира «буржуазного» и дал им неограниченную власть над жизнью несчастных русских людей. Он взял из старого мира тюрьмы, заимствовал из него шпионство и дал этим старым стихиям неограниченную власть. Старый «буржуазный» мир не очень любил свободу и по духовной немощи своей не умел жить в свободе. Но новый «социалистический» мир ненавидит свободу и истребляет ее без остатка. Этому новому миру чужда сама идея свободы человека и священных прав человека.

Много было корысти в старом «буржуазном» мире, много безобразного эгоизма. Отверг ли и победил ли это старое зло новый «социалистический» мир? Нет, корыстолюбие и эгоизм в нем еще усилились и правят жизнью еще более беззастенчиво. Разница лишь в том, что в старом мире корыстолюбие и эгоизм у людей, не потерявших различия между добром и злом, не возводились в перл создания, не почитались святынями, а скорее признавались грехом и слабостью, в новом же «социалистическом» мире эти низшие начала признаны священными и высокими, ибо ничего высшего, чем самоутверждение человека, чем его благополучие, удовлетворение и наслаждение, этот мир не признает. «Буржуазный» мир был грешный мир, корыстолюбивый мир. Мир же «социалистический» захотел освятить эту грешность и корыстность, он убивает чувство греха и хочет сделать человека совершенно самодовольным, хочет сделать его наглым. К грехам «буржуазного» мира мир «социалистический» прибавил еще пожирающую и яростную зависть и признал ее за высшую социальную добродетель. В мире «социалистическом» еще увеличилась сословность, взятая из старого мира, и в сословном раздоре, доведенном до отрицания человека, увидели высшую социальную добродетель. Если раньше были привилегированными существами помещик и капиталист, то теперь привилегированными существами стали рабочий и крестьянин. Человек оценивается по внешней, социальной своей оболочке, а не по внутренним, духовным своим качествам. И не творится новой жизни, в которой был бы поднят на высоту человек, человеческий образ, человеческий лик.

Ill

В последние времена своего существования «буржуазный» мир стал мало духовным, очень материалистическим. Духовнее ли мир «социалистический», менее ли он материалистичен? О нет, он более материалистичен, он окончательно угашает дух, он даже не забывает о духе, а

отрицает его и истребляет. Материализм «социалистического» мира, отвращающийся от всех высших духовных реальностей и духовных ценностей, есть материализм, заимствованный из мира «буржуазного», но усиленный и принявший характер всеобъемлющий. «Буржуазный» мир усомнился в духовных реальностях и духовных ценностях, он потерял веру в мир иной, он стал нерелигиозен. «Социалистический» мир созидает царство свое на этом неверии и этой нерелигиозности «буржуазного» мира. Но он атеизм свой возводит в религию и гордится им. Утилитарный «буржуазный» дух мир «социалистический» кладет в основу своего бытия. Старый «буржуазный» мир все-таки еще сомневался в величии и благостности своего неверия, он был раздвоен, и в светлые промежутки он осуждал свое безбожие. Мир «социалистический» в этом отношении более целен, он самодовольно переживает свое безбожие, он гордится своим неверием. Если мир «буржуазный» изошли-чали в том, что личность человеческую и душу человеческую он делает средством и орудием материальных интересов и материальной социальной среды, то еще более грешит этим мир «социалистический» — он не видит личности человеческой, он не знает души человеческой, он ничего не знает, кроме материальной социальной среды. Этот мир целиком выброшен на поверхность, в нем нет никакой глубины. Все дурное, злое, бездушное в старом «буржуазном» мире самодовольный «социалистический» мир рабски заимствует, выкрадывает и далее развивает. Новый «социалистический» мир и есть укрепление на веки веков и повсеместное распределение самодовольной «буржуазности», не сознающей греха. Он не грехи отверг, а сознание греха и покаяние.

Но в старом «буржуазном» мире, в мире наших отцов и дедов, было не одно дурное и злое — в нем были великие святыни и великие ценности. И вот эти святыни и ценности мир «социалистический» отвергает и истребляет. В старом «буржуазном» мире была святость и гениальность, явленные в ослепительных образах, в том мире были Пушкин и св. Серафим. В мире «социалистическом» более не будет святых и гениев — они отрицаются всеми основами этого нового мира, они будут насильственно утоплены в серой безличной массе, в бескачественном коллективе, их возненавидят, как всякое возвышение. Новый мир растворит всякое качество в количестве. Много было хороших, добрых предрассудков в старом мире, которые ныне отвергнуты. К таким «буржуазным» предрассудкам принадлежит признание элементарных норм всякого государственного и культурного существования, элементарных различий между добром и злом, обязательных для всякого нравственного существа. «Социалистический» мир большевиков стал по ту сторону добра и зла, он впал не в безнравственность, а в нравственный идиотизм. Этот мир стал по ту сторону закона цивилизации, не выше «закона», где уже царство благодати, а ниже его, где царство звериное.

Старый «буржуазный» мир признавал «предрассудок» права, хотя и недостаточно последовательно, хотя и слишком часто изменяя ему. Новый «социалистический» мир окончательно истребляет всякое право, отвергает самую идею права. Старый «буржуазный» мир создал Be-ликую Россию, великое русское государство, он признавал «предрассудок» патриотизма, национальной чести, долга перед отечеством. Новый «социалистический» мир отменил государство, расчленил Россию, превратил нашу родину в кучу мусора и надругался над патриотическим чувством, над национальной честью и достоинством в формах еще не виданных в истории. «Буржуазный» мир принужден был все-таки считаться не только с материальным цензом (в переоценке его была его слабость и грех), но и с цензом духовным, с качественным началом в человеческой личности, с образованием, с талантом, с культурным развитием. Мир «социалистический» отверг все качественные возвышения и различия, все духовные преимущества и личность человеческую отдает на растерзание количественной массе, угашает всякий индивидуальный свет в безличной темной массе. Он отверг «предрассудок» о личности, о ее ответственности, о ее достоинстве, о ее первородной свободе. Это был христианский «предрассудок», самим Богом раскрытый нам «предрассудок». «Социалистический» мир отверг старый «предрассудок» о Боге. Вот в чем его тайна. Он совершил предательство вечное-ти. Он отверг все вечное в старом «буржуазном» мире, все непреходящие ценности и принял все тленное от него, все его корысти, все его греховное рабство.

Духовное оздоровление наступит тогда, когда поймут, что мир не делится на «буржуазный» и «социалистический», что «буржуазность» и «социалистичность»—абстракции, которым соответствует очень сложная и многообразная действительность как духовная, так и материальная. Остается вечным деление и противоположение мира добра и зла, красоты и уродства, истины и лжи, Бога и диавола. Это противоположение не есть противоположение человеческих интересов, оно выше и глубже. Облегчение наступит тогда, когда поймут, что идея «социалистического» рая на земле и превращает нашу жизнь на земле в ад. В этом призрачном рае останется вся демоническая природа человека. Дикая сама по себе, она будет неистовствовать без узды и закона. Нужно думать не о земном рае и не о блаженстве, а об исполнении сурового долга, об осуществлении Божьей правды.

ЛИЧНОЕ БЛАГО И СВЕРХЛИЧНЫЕ ЦЕННОСТИ

I

Русская революция представляет собой огромный эксперимент, она дает богатый опытный материал для размышлений в области философии общества и философии культуры. Революции обычно рассматривают как торжество общественности. В революционную эпоху все личное, интимно-внутреннее отодвигается на второй план, вытесняется. Личность принуждена подчиниться обществу и интересам общественности. Таков один из аспектов революции. Но возможен и совсем другой аспект. Тогда, напр[имер], русская революция в нынешнем ее виде может представиться атомизацией общества как целого, атомизацией государства, атомизацией нации, атомизацией русской культуры, распадением целости и преемственности русской истории. В революции, вдохновляемой идеалами классового социализма, точка зрения личного блага всегда преобладает над точкой зрения сверхличных ценное-тей. Личное, частное, корыстно-групповое торжествует над сверхличным, общим, над целым, над ценностями, выходящими за пределы замкнутой, эмпирической человеческой жизни. Революционный социализм есть несомненное отрицание сверхличных ценностей, несомненная атомизация и распадение на части всякой объективной реальное-ти, возвышающейся над человеческим психологизмом. Революционный, классовый социализм есть торжество психологизма над онтологизмом, торжество субъективно-произвольных состояний людей и человеческих групп над объективными началами, над сверхчеловеческой Правдой и Истиной. Этот разлагающий тип современного социализма мало общего имеет с идеалистическим и аристократическим социализмом Платона, для которого прежде всего существует великое целое и сверхличные ценности Правды и Истины, не зависящие от произвола личное-тей и классов*. Материалистический социализм есть в сущности лож* См.: Р. Пёпъман. История античного коммунизма, стр. 75-76.

22 Паление священного Русского царства

ный индивидуализм, крайний атомизм. И эта индивидуалистическая, атомистическая точка зрения личного блага несет в себе самой кару, так как приводит к отрицанию ценности личности, ценности индивидуальности. Торжествует фабричное производство личностей. Материалистический социализм есть крайний номинализм, он отрицает реальность общего, реальность нации, реальность государства, реальность Правды и реальность Бога.

Лишь по непоследовательности и по философской наивности признает этот тип социализма реальность класса и реальность отдельного человека и его блага. В действительности он вращается в царстве абстракций и не соприкасается ни с чем конкретным. Процесс атомиста-ческого дробления и распыления бытия должен пойти дальше, он должен распространиться на каждую человеческую личность, реальность и целость которой нет никаких оснований признать, и на каждую общественную группу. Реальность, именуемая международным пролетариатом, есть, конечно, чистейшая фикция, абстракция из абстракций. Пролетариата, как целости и единства, не существует, такой ступени бытия нет —: он распадается на разнообразные группы рабочих, с разной психикой и разными интересами, вечно колеблющиеся и неустойчивые. Утверждать про какого-нибудь человека, что он пролетарий, и этим определять его человеческую целость есть, конечно, отчаянная абстракция. Эта абстракция мешает встретиться с живым человеческим существом. Беда в том, что реальность человеческой личности на почве материалистического социализма нет никакой возможности признать. Личность оказывается лишь комбинацией атомов, лишь пучком восприятий, она — лишь капля в море социальной и природной среды. Имя человека не оправдано, в нем нет реальной энергии. И все-таки благо, счастье, удовлетворение человека, человеческой личности признается высшей целью, которой все подчиняется. Всякая сверхличная ценность, ценность религии, нравственности, искусства, науки, философии, государства, права, национальности и т. п. должна быть подчинена благу личности, ее удовлетворению, ее субъективным целям. Это уже самое высшее, на что способен указать идеолог социализма после того, как кончился разговор о классовой борьбе и торжестве пролетариата. Так отменяется всякое значение сверхличных ценное-тей и торжествует благо личности, лишенной всякого онтологического базиса. Исключительное утверждение личной ценности оказывается враждебным ценности личности, ибо ценность личности предполагает божественное в ней. Все — для человеческой личности, для ее блага, но сама человеческая личность не реальна, она рассыпается, как и все в мире. Гуманизм, который выдвигает личное благо и личную ценность, не имеет никаких оснований в объективном строе бытия, он

Личное благо и сверхличные ценности 675

покоится на субъективной иллюзии, он обоготворяет человека, который есть случайное и призрачное явление природной и социальной необходимости, который не имеет никакого самобытного ядра. Все реальности отвергаются во имя человека, но и сам человек не реален, он падает с падением всех остальных реальностей. Реальность человека предполагает реальность всех степеней бытия, реальность того, что выше его. Личность есть член мировой иерархии, она немыслима вне иерархии.

II

Два взгляда на общественную и историческую жизнь противостоят друг другу и борьба их есть избрание разных ценностей, есть служение разным богам. Для одного позитивистически-гуманистического взгляда высшая цель — в благе каждой отдельной личности, выше которого уже нет ничего. Пафос этого взгляда — в равенстве всех человеческих личностей. Не свобода и не творческие порывы личности вдохновляют тех людей, которые приняли этот взгляд на жизнь. Свобода личности подчинена равенству личностей. Главная цель полагается не в том, чтобы были достигнуты высшие качества личности, высшая ее свобода, высшее ее цветение, чтобы в ней раскрылись творческие ценности, а в том, чтобы все личности достигли одного уровня, чтобы ни одна не была повышена или понижена за счет других, чтобы горы были уравнены с долинами, чтобы ни одна личность не была жертвой чего-либо высшего, чем человек, чтобы каждая личность признавалась равноценной другой личности, независимо от ее качеств и достижений. В этой теории личности никакой роли не играет само содержание личности, ее большая или меньшая ценность, ее качественная сила, ее особенность и неповторимость. Личности должно быть отведено место в жизни не в меру ее духовной энергии и качественных ее достижений. Равное место для каждой личности определяется механически. Пафос такого персоналистического взгляда не творческий, а распределительный. Идея творческой личности совершенно чужда этому сознанию. Всякое творческое возвышение признается опасным для уравнительной и распределительной справедливости. Теория личности в русском народничестве была не творческой, а распределительной теорией, направленной прежде всего и более всего против разделения труда и против дифференцированности обществ. Такую теорию личности и борьбы за индивидуальность блестяще развил Н.К. Михайловский. Он в сущности боролся за безличную личность, за личность всякую и всех, за равенство личностей, за индивидуальность, лишенную всякой индивидуальности. Во имя такой личности общество должно сделаться се-

рым, однородным, бескрасочным, должны быть обесценены все сверхличные ценности.

Такого рода торжество личности было бы отцветанием обществ, наций, государств, отрицанием исторических задач с их великой далью. По терминологии Ницше, окончательно восторжествовала бы мораль любви к ближнему над моралью любви к дальнему1. Эта персо-налистическая мораль отвергает жертвы, которыми покупается движение истории, создание государств, творчество культур. Самым крайним выражением такого рода морали является толстовство. Л. Толстой — крайний индивидуалист в отношении ко всему историческому, и индивидуализм его действует разлагающе, атомизирующе. Во имя частного, индивидуального человеческого блага Толстой отвергает всемирную историю с ее жертвами, страданиями, с ее далекими целями. Разделение труда, дифференцированность общества, исторический иерар-хизм для Л. Толстого, как и для Н. Михайловского,—главный источник зла. Есть два типа индивидуализма — индивидуализм Толстого и индивидуализм Ницше — и их отношение к поставленной мною теме прямо противоположно. Учение Толстого очень озабочено благом каждой личности, но оно в высшей степени неблагоприятно для яркого, творческого проявления личного начала. Ницше совершенно не интересуется благом личности, всякой личности, но весь он есть призыв к яркому, творческому проявлению личного начала, устремляет личность к дальнему, к сверхличным целям. В этом скрыта некая антиномия. Учение, которое базируется на благе личности и во имя его отвергает сверхличные ценности, оказывается неблагоприятным для личного творчество, для личного цветения. Учение же, которое прежде всего обращено к сверхличным ценностям, к сверхчеловеческому, к дальнему, к горнему, очень благоприятно для личного творчества, для личного цветения. Все творческие личности в истории по пафосу своему ближе к Ницше, чем к Толстому. Творческое личное начало неизбежно предполагает возвышение, восхождение, неравенство. Дух уравнения убивает личность, подрезывает крылья. Индивидуализм Толстого в сущности крайне враждебен личности, не знает лика. Также и персонализм Михайловского — кажущийся, призрачный. Живой, творческой личности и действующей, живой, творимой истории нет ни у Толстого, ни у Михайловского. Творческая личность не может не быть обращена к сверхличным ценностям, к дальнему. За утверждением величия государства может стоять сильная творческая личность. За позитивистически-гу-манистическим отрицанием государства во имя личного блага, во имя частного, может не оказаться личности, может быть серая, безличная масса. Народничество толстовского типа всегда погружается в коллектив и там ищет критериев истины.

Личное благо и сверхличные ценности III

В сущности социализм основан на такого рода позитивистически-гуманистическом учении о личности, хотя и недостаточно раскрывает это учение. Даже в марксистском социализме можно открыть моралистическое учение о том, что в основе истории, в основе культуры, в основе государства лежит грехопадение неравенства, возвышение одних и понижение других, жертва благам личностей, составляющих народ. Так посылает марксистский социализм проклятие всей предшествующей истории, как греховной и преступной. В этом марксизм неожиданно сходится с толстовством. Настоящая, добрая история, внутренне оправданная, начинается только с социализма. В прошлом было царство злой необходимости, в будущем человечество ждет царство благой свободы. Связь времен разрывается. Нет исторической преемственности в жизни народов, да и самих народов не существует. Народ превращается в агломерат индивидуумов и групп, руководимых интересами. Никаких исторических задач, завещанных предками, полученных от прошлого, марксистский социализм не признает. Он бессилен выйти из истории, он целиком пребывает в ее необходимости, у него нет религиозной силы преодоления истории, но есть претензия начать историю с себя, сначала. Так подписывает марксистский социализм смертный приговор историческим нациям и государствам и повергает человеческую массу в отвлеченный интернационал, превращает ее в отвлеченный международный пролетариат, который и оказывается истинным человечеством. В этом новом, отвлеченном человечестве от личности не потребуется уже никаких жертв во имя сверхличного, благо всякой личности, равной всякой другой личности, будет поставлено во главу угла. Произойдет обобществление личностей, но исключительно во имя их блага. Государство погибает, когда прекращается жертвенность личности и ее подчинение сверхличным святыням. Погибает нация, когда она распадается на отдельные индивидуумы и классы, скрепленные лишь механически, не желающие знать ничего выше себя.

Общество, которое будет основано на такого рода номиналистическом индивидуализме, К. Леонтьев не без основания называл «упро-стительным смешением», т. е. отцветанием народов и государств, и противополагал ему общество периода «сложного цветения», когда были и более яркие, творческие, возвышающиеся над средним уровнем личности2. Со свойственным ему реакционноромантическим пафосом К. Леонтьев восклицает: «Мученики за веру были при турках; при бельгийской конституции едва ли будут и преподобные»3. «Приемы эгалитарного прогресса — сложны, цель груба, проста по мысли, по идеалу, по влиянию и т. п. Цель всего — средний человек, буржуа, спокойный среди миллионов точно таких же средних людей, тоже покой-ных»4. Социальный идеал, основанный на индивидуализме, отверга-

ющий всякую сверхличную святыню, — буржуазный идеал, идеал «мелкого земного всеблаженства, земной радикальной всепошлости»5. Противоположный взгляд на общественную и историческую жизнь прежде всего исходит из сверхличных, сверхчеловеческих целей и святынь. Он признает ценность исторических национальностей и исторических государств, вдохновляется ценностями религиозными, моральными, познавательными и эстетическими, ценностями творческой культуры, которые не могут быть подчинены благу отдельной личности. Эта точка зрения не признает механического равенства личностей, она переносит центр тяжести на качества личности, на ее достижения, на ее возвышение и связывает качества личности с раскрытием в ней сверхличных ценностей и сверхчеловеческих святынь, с ее творческой энергией, направленной на высшее. Учение о личности Михайловского и многих социалистов утверждает пустую личность, не наполненную мировым и божественным содержанием. И учение это не может простить, например, великой греческой культуре того, что она была основана на рабстве, ведет с ней тяжбу, как и со всей историей, в которой великие качественные достижения всегда были связаны с человеческими жертвами. Этот вечно озабоченный личным благом морализм не дает развернуться личному творчеству. Вторая точка зрения оправдывает жертвы личным благом во имя высших ценностей. Оправдание это связано с верой в тот нравственный и мистический миропорядок, который превышает эмпирическую жизнь личности и в котором личность имеет свою вечную судьбу. Когда Иван или Петр приносит в историю жертвы во имя сверхличных целей, бессознательно, он это делает во имя своей собственной высшей судьбы, превышающей отрезок его эмпирического существования. Вот почему основы национальности, государства, культуры в сущности глубоко иррациональны и мистичны. Рационально, рассудочно нельзя оправдать жертв личной жизнью и ее подчинения великому целому и далеким его целям. Окончательное падение религиозной санкции, торжество номиналистического материализма было бы падением народов, государств и культур, их атомизаци-ей и распылением*. И социализм пытается создать новую религию, которой надеется поработить личность.

IV

Настоящий расцвет личности, ее творчества, ее гениальности возможен лишь при признании сверхличных целей и сверхчеловеческих святынь. Без этого личности некуда подыматься, она исчезает в соб-

* См. книгу В. Кидда «Социальное развитие», в которой интересно ставится вопрос о необходимости сверхразумной религиозной санкции для социального развития.

ственной пустоте. Теория личности Михайловского, столь дорогая нашим социалистам-народникам, делает личности серыми и однородными. Яркость личного начала, цветение его связано с возвышением и не терпит задержки во имя уравнения, не терпит оглядки на других, как бы их не обогнать. Духовный демократизм, который есть обратная сторона такого рода персонализма, хочет сделать личность безличной, не оригинальной, угасить в ней волю к гениальности. Позитивистически-гуманистическое учение о личном благе, стоящем превыше всего, угашает человека и угашает общество и государство, понижает качество бытия во имя количеств. Второй тип миросозерцания переносит центр тяжести с количеств на качества, для него выше всего не благо и удовлетворение личности, а ценность и святыня, не то, что рассудочно и рационально признается выгодным и нужным для эмпирической жизни людей, а то, что иррационально и мистически нужно для высших, далеких, таинственных целей жизни. Душа человеческая имеет бесконечную ценность, но эмпирическая, земная жизнь людей не может обладать такой ценностью. Победа второго типа миросозерцания и отношения к жизни повышает творческую оригинальность личности и само общество делает более ярким, красочным, разнообразным — нации и государства цветут, имеют стиль. Необходимо окончательно разбить тот предрассудок русской народнической социологии, что для того, чтобы личность была дифференцирована, общество должно быть нивелировано, серо и упрощено. Необходим качественный подбор в жизни личностей и в жизни народов, государств, в их культурах. Когда отцветают народы, государства и культуры, отцветают и личности. Личности не могут вести отвлеченного существования, они живут в великих целостях, в своих национальных культурах. Мы стоим на распутье, два пути раскрываются перед нами, два духа противостоят один другому. Один из путей, один из духов, вдохновляющих на этом пути, есть путь к небытию, есть дух небытия. Это нужно раскрыть и разоблачить. Исключительное господство точки зрения личного блага очень неблагоприятно для раскрытия личности в России, для укрепления личной инициативы, личной ответственности.

О ТВОРЧЕСКОМ ИСТОРИЗМЕ

I

Наше время заслуживает название «исторического» по преимуществу, — оно принудительно обращает к истории и к историческому. Даже люди глубоко «частные» в своем взгляде на жизнь вовлечены в исторические интересы, признают существование исторических задач, читают исторические книги для установления поучительных аналогий. События приучают к мышлению над историей. Начинают признавать неприменимость к конкретной истории и конкретным историческим задачам привычных схем, отвлеченных социологических, моральных и религиозных доктрин. «История» есть совершенно своеобразная духовная действительность, она обладает своими специфическими ценностями. Но могут быть большие недоразумения со словами «историзм» и «исторический» взгляд на жизнь. Необходимо оставить школьное словоупотребление. Как это ни парадоксально будет звучать, но следует сказать, что труднее всего встретить чувство истории и истинный историзм у профессиональных историков. Научные занятия историей, с одной стороны, много дают, но с другой стороны, портят, убивают интуитивное чувство совершающейся истории. Историзм историков обессиливает, подрезает крылья, ослабляет творческий исторический порыв. Слишком отягчен человек историческим прошлым, и отягченност£ эта все возрастает. Историки же хотят сделать эту тяжесть непосильной. Груз истории может стать так велик, что лишит человека всякой творческой исторической силы. На опасность историзма не раз уже указывали. Может явиться пессимистическая мысль: человек в прошлом творил историю потому, что не был отягчен историей, что не был так подавлен обращенным назад историзмом. Человек прошлых исторических эпох был молод и свеж в своем порыве к историческому творчеству, он был менее связан историческим знанием, грузом исторического прошлого, он творил исто-

рическую традицию, но не был ею подавлен. Память современного человека слишком перегружена, он привык слишком много думать об историческом прошлом, перекрещивающиеся наслоения разных исторических эпох сделали его скептиком, рефлектирующим над всяким стихийным порывом к историческому творчеству, он вообще слишком много «о». Слишком много современный человек думает, пишет «о чем-то», и само дело его есть дело «о чем-то», он не дерзает думать и писать «что-то», обнаруживать свой собственный творческий порыв. Это эпигонство чувствуется и в отягченном его действии. Память об историческом прошлом и знание исторического прошлого как бы ме־ шает творить историю, лишает дерзновения. «Историзм» ведет к скепсису и к ослаблению воли. Но возможен и совсем иной историзм.

В глубочайшем смысле слова история есть творимый миф. Миф есть существеннейшее и реальнейшее содержание истории, некое ее первичное событие, ее перво-жизнь. Историки же в массе только и делают, что убивают миф, и этим закрывают возможность постигнуть живой, внутренний мифотворческий процесс историй. Средневековая папская теократия, возрождение, реформация, великая французская революция — все эти яркие моменты исторического творчества имели в основе своей миф и в мифе этом черпали свою творческую энергию. И те, которые хотят окончательно прекратить процесс мифотворчества, — хотят окончательно прекратить историческое творчество. Миф есть великая динамическая сила истории, он есть не «о чем-то», а «что-то», не об истории, а сама история, ее внутренняя создающая энергия. Нельзя было бы сделать великой французской революции без мифа о свободе, равенстве и братстве, о правах человека и гражданина, о совершенном естественном состоянии. И невозможно было бы возрождение без гуманистического мифа. Пусть мифы эти разоблачены историей, пусть пафос их убит дальнейшим историческим процессом — они творили историю и без них история непонятна. В основе мифа лежит более глубокая реальность, чем в основе всех разоблачений историков, — реальность творящего человеческого духа. Реальны те мифы, на которых основана была средневековая история. Но не реально было бы строить нашу жизнь и творить грядущую историю на основе средневековых мифов. Реакционный традиционализм есть окостенение и омертвение старых мифов, прекращение мифотворческого процесса истории. И нужно всеми силами бороться с отождествлением историзма с таким традиционализмом. История — не то, что было, не те нити, которые тянутся от прошлого, и окутывают нас, история — то, что вечно есть, как динамика духа. Историзм должен быть применен к самым глубинам духовной жизни, а сама история понята, как динамика духа, как духовная жизнь, в творческом процессе.

682 II

Жить исключительно прошлым, былым творчеством, былыми мыслями, значит жить вампирической жизнью. Это — не верность творческому прошлому, а измена ему. Слишком большая охранительная, тра-диционалистическая верность средневековью и его великим мифам есть измена самому творческому делу средневековья, самому живому мифотворческому процессу. Реставрация никогда не бывает верна духу того, что она реставрирует. Кто, напр[имер], будет лишь повторять старых отцов и учителей церкви и рабски следовать за ними, тот не будет верен их духу. Они ведь были модернистами, новаторами, творцами своего времени, а не реставраторами, не традиционалистами, не эпигонами. И это верно по отношению ко всякому творческому движению истории, и в области мысли, и в области действия. Лишь творческая динамика, лишь продолжение живого мифотворческого процесса означает верность творческому духу прошлого. Традиционализм реставраторов менее всего означает верность духу тех, которые творили в прошлом, которые были живым мифотворчеством. Каждая эпоха нуждается в своих живых мифах, творящих историю, она не может жить старыми мифами. И наша эпоха нуждается в новых мифах. Творческий историзм предполагает обращение к динамическим силам истории, к живым энергиям, а не к авторитетным традициям; не к окостеневшим мифам обращен творческий историзм, а к тайне исторического творчества, к живому мифотворчеству истории. Исторический человек тот, кто творил историю, кто остро чувствует и понимает тайну истории, как тайну созидания. Так, Наполеон был высочайшей степени историческим человеком. История не есть данность, история есть прежде всего великое задание. И понять прошлую историю — значит изнутри понять это творческое задание. Но история не есть tabula rasa', и творить историю не значит начинать ее сначала, из ничего. Сама историческая преемственность, историческое предание и традиция могут быть поняты изнутри, как продолжающийся динамический процесс. Поистине существует священное предание истории, но опасно для творчества истории, когда она борется, как окостенелое извне навязанное, когда отношение к нему делается минералогическим, а не биологическим. Революционно-нигилистическое отрицание предания есть неспособность изнутри понять тайну истории. Историческое отношение к жизни есть в высшей степени активное, а не пассивное отношение. История есть продолжающееся творчество, не конец и не начало, а середина. В этой середине есть продолжающееся движение, импульсы, прорывающиеся из царства свободы, от творческого произвола человека. Лишь соединение преемственности и предания с творческим произволом человека создает историю. Творческий историзм предпо-

О творческом историзме 683

лагает дерзновенный почин, возложение на человека великой ответственности, свободу и произволение человека, которые получают санкцию и одобрение лишь впоследствии. Исторический деятель и совершенные им деяния лишь со временем признаются великими и ценными, начинается же с того, что они представляются случайными и произвольными. Элемент риска неустраним из исторического действия, без него невозможно никакое историческое движение и изменение, и тот, кто берет на себя ответственность инициативы, подвергается обвинению в действии случайном и произвольном. Но тут необходим свободный выбор пути, дерзновенная решимость, согласие подвергнуться обвинению в произвольности. Дарование исторического деятеля — в интуитивном угадывании того, что может стать творческой силой истории. Но то, что интуитивно угадывает исторический гений или талант, может показаться случайно-произвольным. Следует помнить только, что и освященное традицией и преданием в свое время было неким творческим произволом и казалось случайным. Существует особенный пафос истории, который влечет к историческому действию и историческому творчеству. И все, что творится с этим пафосом, сначала представляется сомнительным.

Ill

Совсем недавно, вчера еще в России традиционализм имел большую силу, старые мифы, выветрившиеся и омертвевшие, все еще правили жизнью. Но истинного, творческого историзма у нас почти не существовало. Русская душа жила или в глубине, от которой далеко до истории, или мечтательно обращалась к концу истории, или оставалась в частной бытовой жизни. Русский революционизм совершенно антиисторичен, враждебен творчеству истории. Русская душа как будто бы не решается принять истории, пораженная жестокостью и безнравственностью исторического процесса. Русские хотят не столько истории, исторической динамики, борьбы и драматизма, сколько совершенного состояния чудесного и катастрофического в царство Божье. На другом же полюсе русские любят покой или из лености готовы остаться в свинском состоянии. Русская идея праведного социального строя, религиозная и не религиозная, обычно идет мимо исторических задач. Нашей национальной эстетике был до сих пор чужд исторический жест. Не случайно толстовство оказалось столь характерным для русской души. И не связано ли это с тем, что мы все еще не вступали в период всемирно-исторического существования и не были призваны к историческому действию? В нашей государственной жизни неограниченно господствовала традиция прошлого. В обществе же нашем был

очень легок радикальный разрыв со всякой традицией, и разрыв этот был безответствен, так как не подвергался испытанию исторической действенности. Это испытание настало сегодня.

Творческий историзм не есть ни традиционализм, ни революционизм, пафос его не есть пафос изобретения и открытия, ни пафос разрушения. Это — пафос творчества. Творческий историзм глубоко противоположен «частному» взгляду на жизнь, всегда боязливому и робкому, всегда склонному к охранению благополучия, всегда расценивающему историю с точки зрения данного поколения* данного Петра и Ивана. Моральный пафос творческого историзма есть пафос любви к дальнему, а нелюбви к ближнему. Любовь к ,ближнему статична, любовь к дальнему — динамична. Дерзающего творить историю притягивает блеск молнии на вершинах гор. Этот пафос в высшем смысле аристократический. С творческим историзмом соединим индивидуализм ниц-шевского типа, но не соединим индивидуализм толстовского типа. В глубоко понятом прогрессивном империализме есть дух творческого историзма. Но духу этому неблагоприятно всякое народничество, обращенное к ближнему и страшащееся далекого. Когда Россия окончательно вступит на путь исторического созидания, она выйдет из периода народнических настроений и идеологий. В основе творческого историзма лежит мистическое начало, но это мистическое начало нужно искать в творческом «я», в творческой исторической личности, в новом мифе об откровении самого человека, а не в исторически традиционных образованиях, не в старой власти и не в новой стихийной народной мудрости. В русском сознании должен совершиться поворот к такому историзму, и этот поворот соверш&ется, хотя и неприметно. Прежде всего он должен проявиться в свободной и независимой мысли об истории и исторических задачах, мысли не раздавленной грузом старых предрассудков и доктрин. В нашей прогрессивной мысли было немало инертного консерватизма, и было слишком мало смелости. И историзм в русской мысли всегда скорее отягчал творческий исторический порыв, чем укреплял его. Традиционализм обращает назад, революционизм же влечет в сторону, в бок, к срыву от исторического движения и созидания. Но в глубине у нас начинается великий сдвиг, почин в творчестве истории, обращение к великой притягивающей дали. Мы должны стать историческими людьми, постигнуть тайну исторического созидания.

ВОЗМОЖНА ЛИ СОЦИАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ?

I

Вопрос о том, возможна ли социальная революция, сейчас безответен и волнует русское народное сознание, он брошен в широкие массы рабочих и крестьян и вызывает раздоры и разделения. В России произошел великий революционный переворот, он все привел в движение и раскрыл для трудящихся масс русского народа широкий и свободный путь к новой жизни. Те, которые еще совсем недавно были в полном почти порабощении, ныне призываются к народовластию и к определению судьбы русского государства. Переход в несколько дней от деспотической монархии, которая и после 17 октября 1905 г. оставалась самодержавной по существу, к демократической республике есть, конечно, очень радикальная политическая революция. Эта революция уже совершилась и поставила всю дальнейшую историю России в зависимость от Учредительного Собрания, созванного на основании всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права, т. е. от чистого народовластия, от чистой демократии. Этим раскрываются для русского народа все возможности, на пути его не поставлено никаких преград. Не социальная борьба классов привела у нас к политическому перевороту, а непримиримое столкновение старой власти со всеми классами общества, со всем русским народом, всей нацией. Старая власть изменила России, она сгнила и должна была пасть. Но общенациональный политический переворот вызвал наружу все социальные противоречия, он обнаружил все застарелые социальные болезни. С большим запозданием совершилось политическое освобождение России. Перед нами стоит опыт западно-европейской истории XIX века, который показал, что чисто политическое освобождение не освобождает еще реально трудящегося народа, что даже в политических демократиях он может оставаться в материальном угнетении, что политические революции не уменьшают сами по себе пропасти между богатыми и бед-

ными. В России, в нынешний, поздний час истории, не может уже быть того увлечения чисто либеральными идеями, которое было на Западе. Так называемый «буржуазный либерализм» никогда не был популярен в России, к нему всегда относились подозрительно. Слово либерализм происходит от слова свобода, и сам по себе либерализм, освобождающий личность и обеспечивающий ее права, не может быть «буржуазным». В свободе и праве ничего нет «буржуазного» и они всегда представляют великие блага. «Буржуазным» же было такое перенесение либерализма в экономическую область, при котором вся хозяйственная жизнь отдавалась во власть свободной конкуренции, а государство и организованное общество совсем в нее не вмешивались. Но может быть и либеральный социализм, т. е. основанный на свободе и праве. Рус-екая революция не выдвинула никаких новых оригинальных идей. Но в ней, несомненно, начали преобладать идеи социалистические над идеями либеральными, не только в плохом, но и в хорошем смысле слова, в ней сразу почувствовалась недостаточность освобождения полита-ческого и необходимость освобождения социального.

Рабочий класс больших городов всегда играет значительную роль в революционных переворотах, он выходит на улицу и в происходящей борьбе склоняет чашу весов на сторону революции. В дни революции и в первые месяцы после нее рабочий класс играет большую политическую роль, чем это соответствует его социальному значению в том огромном и таинственном организме, который именуется Россией. Еще большую политическую роль играет у нас крестьянство, одетое в солдатские шинели, и роль крестьянства будет возрастать, так как оно составляет большую часть русского народа. Но это значение и сила рабочих и крестьян не соответствует их организованности, их сознательности, их общественному опыту и общественным познаниям, которые очень незначительны. Трудно в несколько недель и даже в несколько месяцев так организоваться, приобрести такой опыт, сознание и знание, чтобы получить преобладающее положительное значение в огромном социальном организме русского государства. Значение людей и целых классов для строительства жизни определяется не только количествами, но и качествами. Если разрушительную роль может сыграть всякая масса, на каком бы низком уровне просвещения она ни стояла, то роль созидающую, положительную, творческую может сыграть лишь та масса, которая будет стоять на более высоком уровне культуры. Нельзя решать социальные вопросы, совсем ничего о них не зная, не имея никакой подготовки и опыта. Недостаточно иметь определенные интересы, известные чувства и настроения. И еще нужно сказать, что мы не знаем голоса всего русского народа, — этого огромного и тайн-ственного целого — о социальном устройстве России, о решении вопроса аграрного и рабочего. Голос Совета рабочих и солдатских депу-

татов не может быть признан голосом всего русского народа. Это все еще голос части, голос частный. Лишь Учредительное Собрание полномочно решать социальные вопросы в России. И прежде всего нужно признать, что вопросы эти очень трудные и сложные и решение их требует большой подготовки. В социальной жизни ничего нельзя еде-лать насильственным путем в короткий промежуток времени. Можно многое разрушить таким путем, но ничего нельзя создать. Это вопрос не политической власти, которая в один день может быть заменена дру-той. Всякое развитие в социальном строе человеческих обществ есть длительный и медленный процесс. Это изменение в клетках, в первоначальной ткани общества, в отношении человека к природе и человека к человеку. И вот это изменение в ткани общества, в отношении человека к природе и человека к человеку, изменение экономическое и психическое не может быть внезапным, не может быть столь видимым на коротком промежутке времени, как свержение политической власти. А это и значит, что может быть лишь социальная эволюция, но не может быть и никогда не бывает социальной революции.

1>

Революции никогда не бывают разумны. Оци потому и происходят, что во всем предшествующем ходе событий было отпадение от разума, было не только неразумное, но и безумное сопротивление всякому развитию, всякому улучшению, всяким реформам. Странно было бы ожидать и требовать от революции разумности. Революция может быть великим событием в жизни народа, в ней сгорает старое зло и раскрывается путь к новой жизни. Но время революции никогда не бывает легким, в нем не наступает счастье для народа, время это всегда есть испытание для народа, в нем много безумия. Никогда революция не приносит того, чего от нее ждут, она всегда разочаровывает. Этому научила нас великая французская революция: от нее ждали рая на земле, но в ней оказалось слишком много напоминающего ад и привела она к результатам незначительным по сравнению с ожиданиями. После великой французской революции была не одна демократическая республика и реакция, а несколько, и лишь через 80 лет установилась демократическая республика1. Так и всегда бывало в истории. И в русской революции слишком многое повторяется, не все так ново и оригинально, как может показаться людям не знающим истории или забывшим ее. Не в первый раз в истории хотят превратить политическую революцию в социальную, в радикальное изменение социально-экономического строя общества и соотношения классов. Такое стремление бывало почти во всех больших революциях. При всех революционных

переворотах, хотя бы они были самыми «буржуазными» по историческому моменту и по соотношению исторических сил, трудящийся народ ждет своего окончательного освобождения. Всегда рождались мечты и утопии, которые потом беспощадно разбивались жизнью. Зло в этом мире всегда оказывается сильнее добра, и это зло обнаруживается, как у тех, которые стремятся к социальному раю, так и у тех, которые им противодействуют. Опыт превращения политической революции в социальную был уже сделан во Франции в 48 году и привел к воцарению Наполеона III на долгое время. Час социальной революции не пробил еще тогда, не пробил он и позже, в 71 году. В 71 году, после катастрофы франко-прусской войны, когда Франция была уничтожена и разбита, в Париже была введена Коммуна, в которой была осуществлена диктатура меньшинства парижских рабочих над большинством другого народа2. Опыт этот окончился очень печально. Коммуна утонула в крови. Социалистическое движение было отброшено назад. Установившаяся после этого республика была резко буржуазной. Никаких реальных завоеваний для рабочих этот опыт не дал. И в прежние времена бывали такие попытки; разгоряченные мечты о социальном рае не раз владели народными массами. И всегда, всегда это кончалось тем, что от насильственного водворения социального рая народ получал не больше, а меньше, — он отбрасывался назад. Опыты насильственной «социальной революции» никогда не давали и никогда не дадут хлеба изголодавшемуся народу, они вносят дезорганизацию в хозяйственную жизнь, в источники питания и уменьшают количество хлеба. Эти опыты никогда не ведут к братству людей, они вносят разделение, злобу и ненависть. Хлеб дает социальная организация, увеличение производительности труда, социальные реформы. К братству же ведет нравственное и духовное возрождение людей, изменение самого человека. Если сердце человека полно злобы и ненависти, если руководит человеком одна корысть, то братства быть не может. В эпоху Реформации в Германии во время крестьянских войн были попытки насильственными революционными путями водворить царство социальной справедливости, царство Божьей правды на земле. Иоанн Лейденский создал принудительное братство, царство Сиона. Лютер чувствовал, что все это движение ложное, что оно не приведет к добру, и противился ему, хотя и не совсем хорошими способами. Вместо братства, вместо царства Божьего на земле, наступали ужасы, взаимное истребление, ненависть и кровь. Социалист Лассаль даже признавал крестьянские войны, с их социальными требованиями, не соответствующими реальному соотношению сил и историческим задачам того времени, скорее реакционными, чем прогрессивными. Братство, царство Божье на Земле не может быть добыто революционным переворотом. Царство Божье приходит неприметно. Это остается вечной истиной.

Возможна ли социальная революция? Ill

И вот еще раз в истории, в атмосфере революционного опьянения, когда все расковалось, запоздалую политическую революцию хотят превратить в революцию социальную, в социалистическую революцию, хотят сразу, мгновенно перескочить через длинный ряд ступеней, пройденных народами Западной Европы, и осуществить самые крайние социальные цели, осуществить царство окончательной социальной справедливости и правды. Русская революция хочет сделаться всемирной революцией, обновить весь мир, она надеется увлечь за собою все народы Запада в огонь социальной революции, в котором сгорит старый мир и создастся мир новый. И русские социал-демократы впадают в противоречие, которое не может не броситься в глаза. Они все время говорят, что русская революция буржуазная, а не пролетарская, и хотят, чтобы в этой буржуазной революции пролетариат играл главную роль и осуществил свои социальные требования. Не впервые является такое требование, и оно человечески понятно. Тем, кому тяжело живется, так естественно мечтать о скорейшем достижении лучшей, более счастливой жизни. Никто не станет винить рабочих за то, что они слишком далеко заходят в своих пожеланиях, мечтаниях и ожиданиях. Но виноваты те интеллигенты-социалисты, которые выбрасывают крайние социальные лозунги, в осуществление которых они сами не верят, и делают это для того, чтобы привлечь на свою сторону массу. Те социалисты, которые держатся учения Маркса, забывают основы марксизма. Маркс учил, что буржуазии принадлежит прогрессивная и революционная роль в истории, пока она способствует производительному процессу, пока она еще в расцвете; он учил, что социализм возможен лишь при высоком развитии производительных сил страны, что социализм оправдывается лишь тогда, если он увеличивает производительность труда, что социализм может осуществиться лишь после длительного процесса социального развития и социальной организации. Социализм невозможен в стране промышленно отсталой, при неорганизованности, недостаточной сознательности и недостаточной просвещенности рабочего класса. Это прекрасно знают наши социал-демократы. Ни состояние русской промышленности, ни состояние рабочего класса, не пережившего никакой организованной истории, не дает марксистам никаких оснований ожидать скорого осуществления социализма. В чудеса же и в мгновенное духовное перерождение человечества они не верят. Что касается наших социалистов-народников, то они слишком много берут на себя, утверждая, что огромная и многосоставная масса русского крестьянства непременно выскажется за социализм и за социализацию земли. Все это будет сложнее, чем кажется.

Марксизм пережил длинный процесс развития. Социалистическое учение Маркса и Энгельса впервые сложилось в революционной ат-

мосфере Европы после революции 48 года. И в первый период марксизма, в дни его молодости верилось в возможность близкой социальной революции. Марксизм совмещал в себе две стороны: одну — объективно-научную, которая говорила о законах социального развития, о зависимости всяких изменений в распределении и в осуществлю нии социальной справедливости от состояния производства, другая — субъективно классовая, которая ставила осуществление социализма в зависимость от активности самого рабочего класса. Эти две стороны марксистского социализма нередко впадают в противоречие. В марксизме русском всегда преобладала вторая сторона, первая же сторона отступала на второй план. Русские социал-демократы верили и верят в чудеса, которые могут произойти от активности рабочего класса. На этом основана их вера в возможность скорой социальной революции. В самой же объективной, научной стороне марксизма произошли большие изменения, которые подорвали основы теории социальной революции. По Марксу катастрофа капиталистического общества неотвратимо должна произойти в силу развития внутри его противоречий, концентрации капиталов, перепроизводства и кризисов, и прогрессирующего обнищания рабочего класса, от которого растет недовольство и классовая рознь. Эти теории были построены под влиянием первоначального периода капиталистического развития в Англии. Но дальнейшее развитие пошло не тем путем, который указывал Маркс, не путем развития противоположностей, нарастания катастрофы и ухудшения положения рабочих. Внутри самого капиталистического общества начинается смягчение злых и темных его сторон, улучшение положения рабочих путем их организации и их планомерной борьбы за улучшение своего положения, предотвращение катастрофы путем социальных реформ, смягчающих противоречия. Капиталистическая промышленность приспособляется все к новым и новым условиям своего существования, она более устойчива и живуча, чем казалось Map-ксу. Но природа ее меняется. Рабочие организуются в союзы и оказывают все большее и большее влияние на жизнь хозяйственную и жизнь государственную. Государство вмешивается в отношения рабочих и капиталистов и защищает интересы труда. Происходит не ухудшение, которое должно привести к социальной революции, а улучшение, т. е. реформирование общества, социальная эволюция. Рабочие становятся гражданами, они обретают отечество.

IV

Происходит постепенное изменение социальной ткани, перерождение общества, процесс, который в физиологии называется молекулярным, т. е. социальная эволюция, а не революция. С одной стороны,

возрастает производительность труда, которая делает богаче народ, как целое, с другой стороны, изменяется психика людей, их отношение друг к другу. Без духовного изменения человека, без нравственного перерождения, побеждающего исключительную власть эгоизма и корыстных интересов и устанавливающего между людьми возможность единения и братства, ни о каком социализме, ни о каком социальном возрождении, не может быть и речи. Пока масса рабочих и крестьян находится во тьме, пока она лишена элементарного просвещения и сознательное-ти, пока в ней не проснулось нравственное и социальное сознание, побеждающее эгоизм и личные интересы, нельзя говорить об осуществлении социализма серьезно и с чувством ответственности. На слишком низком уровне культуры, когда нет еще духовной самодисциплины и духовного закала личности, средняя масса рабочих и крестьян понимает лозунги социализма лично-корыстно, исключительно в смысле захвата и присвоения себе добычи. Темная масса воспринимает социализм не только не социально, но и противосоциально. В идею социализма входит регулирование и организация целого, борьба с анархией и дезорганизацией в хозяйственной жизни. Так понимал социализм еще основатель его в древности Платон. Но при том социальном и культурном уровне, на котором находится сейчас большая часть трудящейся народной массы, принудительно державшаяся при старом строе в тьме, торжествует не социалистическая идея, направленная на великое целое, а враждебная всякой социальности корысть, частный интерес, восстание части на целое. Во имя корыстных интересов не останавливаются перед разрушением промышленности, перед гибелью сельского хозяйства. Так происходит не социальная революция и не социальная эволюция, а дезорганизация хозяйственного целого, разрушение и отбрасывание назад. И первая социальная задача, перед которой стоит Россия, есть задача просвещения народа, просвещения умственного и нравственного, подъема его культуры, духовного его возрождения. Без этого не будет решен и вопрос о хлебе насущном. Многое из того, что сейчас происходит на Руси и именуется «социальной революцией», прямым путем ведет к голоду, к лишению и того скудного хлеба, который до сих пор был у рабочих. Если рабочие и крестьяне не будут настолько сознательны и нравственно ответственны, чтобы иметь всегда в виду интересы целого России, которое только и может быть источником их питания, если ча.сть восстанет на целое, то будет не улучшение, а ухудшение их материального положения.

Общество всегда реформируется и совершенствуется сотрудничеством классов, а не разделением на две ненавидящие и истребляющие друг друга части, не гражданской войной. Один класс, восставший на все остальные классы, не может улучшить общества, не может привести к социальному братству. Никогда не будет и того, о чем думал Маркс,

т. е. превращения большей части человечества в пролетариат. Останутся и другие классы и подклассы, которых нельзя истребить, которых нельзя изнасиловать. В социальную борьбу неизбежно входит момент нравственный. Идея социализма должна быть не только экономической, но и нравственной идеей. Без нравственной основы и сама экономика распадается на кучу мусора. Этический социализм ведет к устранению возможности насильственной социальной революции, всегда основанной на ненависти, на классовом интересе, не желающем знать никакой высшей правды. Это должны прежде всего понять классы имущие, экономически господствующие. Не было недостатка в грозных предупреждениях.

От этих классов многое зависит в изменении нравственной атмосферы, в которой происходит современная социальная борьба. Нельзя, конечно, требовать от средней массы какого-либо класса слишком высокого нравственного уровня и слишком больших жертв. Но в классах имущих, так называемых «буржуазных», может и должно проснуться государственное и нравственное сознание правды социализма, правды не классовой и не материалистической, и неизбежность социализирующей тенденции в промышленности и хозяйственной жизни. Социальная революция потому только и считается нужной, что не происходит социального улучшения, развития, борьбы с социальным злом, нарастания добра и справедливости. Она основана на принципе: чем хуже, тем лучше. Но когда происходит творческая социальная эволюция, когда общество формируется, когда возрастает нравственное единение народа и сознание социального долга, тогда социальная революция, пафос социальной революции исчезает. Социализм перестает быть религией, он делается практической, реальной социальной политикой, подчиненной высшим целям. Религиозные чувства направляются на более достойные и высокие предметы, на Божество.

V

Если употреблять слово в более глубоком и сознательном контексте, то нужно сказать, что социальных революций никогда не было и не будет. Возможны лишь политические революции. «Социальная революция» есть длительный, почти незримый процесс, она может быть лишь изменением отношения человека к природе, т. е. ростом нравственной силы. А это и значит, что под «социальной революцией» можно понимать лишь социальную эволюцию. Да и само увеличение «производительных сил человека», его власти над стихийной природой не есть исключительно материальный, экономический процесс, и этот процесс имеет духовную основу. Он связан с организованностью и само-

Возможна ли социальная революция? 693 дисциплиной человеческой воли. Распущенность человека, нравственное разложение в нем ведет к упадку социального творчества. Это может быть и с целым народом. Особенно важно, чтобы русские поняли, что решение социального вопроса прежде всего зависит от социального творчества, от хозяйственного созидания, а не от раздела и разрушения. Если борьба за власть может привести к политической революции, к свержению старой власти и водворению новой, то она никогда не может привести к социальной революции. В огромной, сложной, социально-экономической жизни народов ничто не может [быть] достигнуто заговорами, восстаниями и бунтами, ничто положительное не может родиться от насилий и захватов. Кровь, пролитая в гражданской войне, в восстании класса на класс, не удобряет землю и не готовит жатву, не приведет ни к каким благам, необходимым для жизни народа, не накормит и не оденет, не спасет от голода и холода. Ненависть и злоба одного класса к другому не приведет к социальному братству, не устранит розни и разделения. А социальный вопрос, есть вопрос о хлебе, одежде и крове, о братстве и единении людей, о такой организации великого целого, при которой не будет обездоленных, не будет угнетенных и голодных и каждый в силах будет развивать свою личность. Нужно как можно больше объяснять, что в жизни социальной все очень сложно и трудно, ничего нельзя решить простыми и крайними лозунгами. Как сложен аграрный вопрос, и как разделятся крестьяне в его решении! Тысяча нитей связывает жизнь социальную с огромной и таинственной жизнью природы и с не менее огромной и таинственной жизнью человеческого духа. Но в самой природе и в самом духе человеческом заложено какое-то зло, которое не так легко преодолеть и победить. Много улучшений произойдет в человеческой жизни, много для всего народа, много старого зла отпадет безвозвратно, будет добыт хлеб насущный для всего народа, не только материальный, но и духовный хлеб. Но рая на земле не наступит. И перед человечеством будет лежать длинный путь к высшей жизни. Опыты же социальных революций могут вести лишь к социальной дезорганизации, к разрушению народного хозяйства, к краху промышленности, от которого прежде всего пострадают рабочие. И тогда наступит не социальный рай, а социальный ад, с тяжелой нуждой и враждой, с кровью и разрушением, с реакциями и возвратом назад. В этот ад толкают трудящийся народ те, которые соблазняют его немедленным осуществлением социального рая.

VI

Россия — страна промышленно отсталая, это достаточно выяснилось во время войны, и в ней должна еще развиваться капиталистическая промышленность. Но это промышленное развитие не может про-

сто повторять историю западных стран особенно первый период истории капитализма в Англии. Россия переходит к более высокой промышленной культуре, обогащенная опытом других народов, и в другое историческое время, когда не может быть уже никакого оправдания для лицемерного экономического индивидуализма, когда невозможно уже нравственное увлечение идеей свободной конкуренции. У нас сразу же начинается борьба с темными и злыми сторонами капитализма и будет происходить постепенная социализация, государственное регулирование хозяйственной жизни. Рабочие организуются, образуют союзы, и внутри самого капиталистического общества будут улучшать свое положение и увеличивать свое значение в промышленной жизни. Строй фабрик из самодержавного будет постепенно делаться конституционным, не уничтожая личной инициативы. На более высокой ступени развития промышленности и при большей организованности, сознательности и просвещенности рабочий класс в состоянии будет более непосредственно участвовать в управлении промышленностью. Но это очень сложное дело социальной эволюции и социальных реформ, сотрудничества классов, а не социального переворота, в котором один класс истребляет другой. Правду социализму нужно искать в идее регулирования целого, сообразования всех и всего с интересами социального организма, т. е. преодоления анархии и социальной вражды, социального эгоизма в обществе. Социализация общества и есть большая степень его организованности, большое взаимное притяжение его частей и его членов. На господстве личных и классовых интересов стоит буржуазно-капиталистическое общество. Социальный идеализм должен быть победой над этим господством личных и классовых интересов и корысти. Рабочие обвиняют промышленников в корысти, но если они сами ничего не могут противопоставить этой корысти кроме собственной же корысти, то к новой лучшей жизни, к большей правде они не придут. В своей частной жизни люди могут руководствоваться корыстными интересами по своей слабости и грешности. У всех людей много эгоизма. Но когда в жизни социальной соединяются и группируются исключительно по совпадению корыстных интересов, то никакой правды и справедливости, никакой более высокой жизни не может от этого произойти. Исключительно классовый, материалистический социализм подрывает самого себя. Лишь соединение во имя бескорыстной идеи, во имя правды и истины может вести к новому, лучшему, более прекрасному обществу. Должен народиться новый человек, новая человеческая душа. Без этого все социальные революции будут лишь переменой одежды, лишь обманчивым изменением внешности. Рабы должны перестать быть рабами, действительно сделаться, а не притворяться свободными, не носить лишь костюма свободных, оставаясь в душе рабами, рабами своих страстей, своих интересов, своих наклонностей

к насилию, полученных от старой жизни. Социализм превращается в рабство, если не лелеять в душе человеческой свободы. Война вызвала к жизни совсем особую форму социализма — социализма военного, социализма государственного по преимуществу. Проявление этого социализма мы видим каждый день в карточках на хлеб и сахар. В Германии социализм этот достиг особенно высокой ступени развития. В его сторону есть движение и в Англии, стране, питавшей отвращение к государственному вмешательству и опеке. Этот военный социализм вырабатывает навыки государственного регулирования и организации хозяйственной жизни. И вернуться к прошлому, к исключительно частному, индивидуалистическому хозяйствованию народы не захотят и не смогут. Но этот военный социализм не дает никаких оснований чувствовать, что близится социальная революция. Наоборот, он делает социальную революцию еще более ненужной и невозможной. В целом народе, в который входят все классы, просыпается здоровое государственное чувство, которое заставляет лучше организовать хозяйственную жизнь и обеспечить для всех питание. Все это факты, непредусмотренные учением Маркса и классового социализма. Будущий социальный строй нельзя предвидеть. Он никогда не будет таким, каким его представляют себе разные социальные учения. Можно только сказать, что в хозяйственной жизни начинает обнаруживаться тенденция к социализации. Но социализация эта осуществляется сложными путями и многообразными средствами. Кооперативное движение будет в Зтом отношении иметь не меньшее значение, чем государственный социализм. И то, что принято в разных учениях и теориях называть «социализмом», всегда будет или слишком преждевременным, или слишком запоздалым. «Социалистическая революция» невозможна, пока общество еще недостаточно подготовлено экономически и нравственно, недостаточно реформировано и развито, и социальная революция не нужна, запоздала, когда общество далеко ушло вперед по пути социальных реформ, по пути нравственного перерождения. Высшей формой социалистического движения нужно признать форму английскую. Английский социализм и более практический, и более идеалистический, это — социализм экономический и культурный, а не революционно-политический. Революционно-политическая форма социалистического движения не улучшает положения рабочих, не дает хлеба. Вместе с тем эта форма движения искажает нравственное сознание рабочих, держит их в напряжении злобных и ненавистнических чувств. И нет никаких оправданий для того, чтобы в русском социалистическом движении исключительно господствовала немецкая, социал-демократическая форма. Социализм всегда бывает национальным. У каждого народа свой социализм. Французский социализм не походит на английский, английский — не походит на немецкий. Социал-демократия

есть исключительно немецкая форма социализма. И если возможен русский социализм, согласный с характером русского народа, то он должен носить нравственный и даже религиозный характер. А это значит, что социалистическое движение должно быть, с одной стороны, практически-реформаторским, с другой стороны, идеалистическим, подчиненным высшей цели, высшей правде.

VII

Классовый, революционный социализм должен быть отвергнут и с научной, и с нравственной точки зрения. Он не только не соответствует действительности и опровергается ходом истории, но также находится в противоречии с нравственной природой человеческой личности и с ее религиозными надеждами. Такого рода социализм искажает и калечит душу русского народа, насилует его какими-то чуждыми, вывезенными из Германии учеными. Революционный социализм есть какая-то ложная религия, которой хотят подменить истинную религию для народной души. Народная душа не может жить без святыни и вот вместо божественной, христианской святыни, которой эта душа питалась и жила, хотят навязать ей насильственно святыню, в которой Бог заменен материальным устройством земной жизни, обоготворением самого пролетариата, его воли и интереса. Это — религия лести человекам и народу, религия самообоготворения. Такой религией не может жить народ, ибо всякий народ, как и всякий человек, может духовно жить лишь святыней, которая выше его самого. Увлечение социальной революцией хочет быть религиозным увлечением. И оно должно быть разоблачено в своей религиозной лжи и ничтожестве, изобличено в желании поработить человека мечтой, которая может привести лишь к рабству и падению. Полный, цельный и окончательный социализм — невозможен, он есть лишь ложная и порабощающая мечта. Но возможен социализм частичный, практичный, реформаторский, и этот социализм должен быть согласован с высшей культурой, подчинен высшим культурным целям. Русская революция будет иметь свою социальную сторону, она повлечет за собой смелые социальные реформы. Но о социальной революции нельзя у нас говорить серьезно и ответственно. Эти разговоры должны быть рассматриваемы, как демагогия, как разжигание классовых страстей, без внутренней веры в то, что это приведет к социалистическому успеху. Путем лжи и лести хотят переманить массу на свою сторону. У наиболее искренних социал-демократов и социалистов-революционеров есть нездоровая мечтательность, смешивающая теории с практикой, материальное устройство с религиозной святыней, этот мир с другим неведомым миром. Но при невысоком нрав-

ственном уровне людей не может быть и совершенного общественного устройства. К совершенному обществу ведет любовь, а не ненависть.

Революция в России совершилась и кончилась. И теперь может быть или положительное созидание и устройство новой жизни, или разрушение и разложение. То, что теперь называют продолжением революции, есть лишь разложение революции, которое может привести к контрреволюции и новому рабству. В этом грешном мире не может быть скачка из царства необходимости в царство свободы, о котором говорили Маркс и Энгельс. Возрождение человечества, освобождение его от рабства у природы — природы внешней и собственной, внутренней природы — есть дело духовное, а не только материальное, не только социальное. Без этого духовного дела, отличного от всякой социальной революции, человек никогда не будет свободным. В великом деле освобождения человека свою подчиненную роль сыграет и частичный социализм. Но социализм этот для всякого сознательного человека, для которого правда выше всего, должен быть социализмом нравственным, национальным, государственным и культурным, т. е. должен подчинить себя добру и правде, высшим благам национальности, государства, культуры, права и свободы. Русское социалистическое движение или сознает себя связанным с национальным и государственным единством России, с задачами русской культуры, с нравственным складом русской души, или оно разложится и сгниет, ничего не дав трудящемуся народу. Лишь в связи с величием самой России может быть решен у нас социальный вопрос. Социалистическое движение будет плодотворным и творческим, если оно освободится от призрака социальной революции, который на практике, в жизни, ведет лишь к разложению.

НАРОД И КЛАССЫ В РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

I

Русская революция — величайший переворот в жизни всего русского народа, во всей его исторической судьбе. Такие перевороты совершаются раз в ряде столетий и действуют в них все силы народные, не только нашего поколения, но и поколений прошедших. Никто не может присвоить себе того, что принадлежит всему русскому народу на протяжении всей его истории, ни один класс, ни одна группа, ни одна партия. Тысячелетний переворот совершился в жизни русского государства и русского народа, и перед значительностью этого факта меркнут все классовые и партийные распри и счеты. Когда говорят, что революцию сделал рабочий класс и что он имеет исключительное на нее право, то это звучит ложью не только по отношение к тем, которые участвовали в ней в нынешний час русской истории, но и по отношению ко всей прошлой русской истории. Право на нее могли бы предъявить и декабристы, боровшиеся за политическую свободу еще столетие тому назад и русская интеллигенция на протяжении столетия претерпевавшая мученичество за дело освобождения русского народа. Дворянские дети, забыв свое классовое положение, шли в народ и старались послужить ему. Было бы несправедливо и неблагородно забыть о всех тех, которые мученической своей жизнью и смертью подготовляли русскую революцию, и помнить лишь об одном классе, который своей поддержкой в дни революции помог ее торжеству. Так легко совершилась революция, так безболезненно пала старая власть именно потому, что переворот был всенародным порывом, в котором участвовали сверху донизу все классы и группы — интеллигенция, дворяне, промышленники, многомиллионное крестьянство, одетое в серые солдатские ши־ нели, рабочие и все партии — от националистов и октябристов до социалистов-революционеров и социал-демократов. Все вышли на улицу, все подвергались опасности. Революция наша, самая бескровная и

безболезненная из всех великих революций, — была порождена всенародным чувством самосохранения. И в ней Председатель Государственной Думы Родзянко был таким же революционером, как и рабочий, вышедший на улицу. И когда Родзянко решил, что Государственная Дума должна стать во главе организации революционной власти, он предопределил судьбу революции, предотвратил гражданскую войну, кровавую борьбу, которая могла погубить ее. Русская революция была национальной еще и потому, что в ней сказались характерные осрбен-ности русского народа—отсутствовала месть и кровавая расправа, была в первые же дни отменена смертная казнь.

Когда происходит великий исторический переворот, то в нем всегда есть линия, которая соответствует интересам и задачам целого, — всего русского народа, всего государства. Кроме жизни отдельных людей, отдельных социальных групп и классов существует еще огромная жизнь целого народа и она не есть простое сложение жизней этих отдельных людей, групп и классов, она имеет свою душу и свои задачи в мире. Отыскать эту общенациональную линию, идти по ней и оставаться ей верным — и значит держаться истинно народной и истинно государственной политики, значит служить своему отечеству, спасать его от разложения и гибели, организовать в нем новую лучшую жизнь. И во имя этой великой цели, к которой зовут нас не только потребное-ти народного самосохранения, но и порыв к историческому творчеству, все классы призваны к ограничению своих интересов, к согласованию их с интересами, целями, потребностями и нуждами России. Каждый русский человек не только классовый человек, рабочий, промышленник, помещик, крестьянин, торговец, но также и свободный гражданин своего отечества и государства. И гражданин должен в нем победить классового человека. Нужно быть более гражданином русского государства, чем промышленником или рабочим, помещиком или крестьянином, и нужно отечество свое любить больше, чем свой класс. Класс не есть родина человека, с ним связана лишь поверхность человека, глубина же человека связана с настоящей его родиной, с целым народным организмом. И все русские люди в чем-то самом глубоком ближе друг к другу, несмотря на принадлежность к разным классам, чем с немцами, англичанами и французами. Народ шире, чем демократия, которая есть часть народа. Все русские люди пусть помнят, что существует Россия, а не только рабочие и промышленники, крестьяне и помещики с противоположными интересами. Россия была, когда не было еще тех классов, которые ныне противостоят друг другу, и она будет, когда не будет уже того классового строя общества, какой ныне существует. И России может быть нанесена страшная рана, от которой она будет истекать кровью и не скоро оправится, если все будут думать только о себе, забудут о ней и будут терзать ее в разъярен-

ной борьбе классовых интересов. Лишь те классовые интересы нравственно оправданы и заслуживают поддержки, которые согласны с интересами России как целого, русского государства и всего русского народа, который не есть какой-нибудь класс. Изменение и улучшение положения трудящихся масс русского народа, крестьян и рабочих не только необходимо и справедливо, но и вызывается потребностью оздоровления всей России, должно предотвратить вырождение русского народа. Но если бы все возрастающие требования улучшения положения рабочих и крестьян сопровождались разрушением русской промышленности и сельского хозяйства, если бы они вели к хозяйственной дезорганизации и уменьшению производительности труда, то такое движение делалось бы уже враждебным существенным интересам России и русского государства и не могло бы заслуживать сочувствия. У нас предстоят великие социальные реформы, но они пойдут на благо русскому народу, если будут организовывать и направлять социальное целое, а не разрушать его во имя интересов частных. Безнравственно думать лишь о своем классе. Правда класса, а не интерес класса может быть вкладом его в историю народа. Когда дворянство препятствовало у нас освобождению крестьян, заботясь о своих интересах, оно не могло играть творческой роли в России и толкало все сословия на путь вырождения и упадка. Когда в 1905 году крайние революционные течения выставили максимальные требования, не соответствующие состоянию русского народа, они погубили дело революции и были на десяток лет выброшены из жизни.

II

Россия существует не один миг, не один тот час, в который мы живем со своими ограниченными интересами, жизнь России — тысячелетняя, и она связывает всех умерших наших предков со всеми грядущими нашими потомками. И понять революцию может лишь тот, кто умеет установить связь времен, кто настоящее не отрывает от прошлого и будущего. И тот лишь живет исторической национальной жизнью, кто хранить память о великом прошлом, о старых борцах за свободу и имеет попечение о далеком будущем, не набрасываясь жадно на добычу сегодняшнего дня. Не только мы умрем со всеми своими огра-ничейными интересами, но исчезнут с арены истории и целые классы с их интересами сегодняшнего дня, с их противоречиями, а Россия пребудет, и весь русский народ, как великое целое, будет жить в ней, а через нее и в человечестве. Пройдут, быть может, века и потомки русских людей эпохи революции будут вспоминать, любили ли их предки Россию, заботились ли о передаче им всех богатств и благ России, духов-

ных и материальных, всех ценностей культуры, думали ли они не только о частном, но и о целом, не только об интересах настоящего, но и о высших благах будущего. И жалкими покажутся претензии отдельных классов и групп исключительно себе приписать честь совершения революции и себе присвоить ее завоевания. Тогда совершится над нами суд истории, не знающий лицеприятия и классового интереса. И суд этот, наверное, признает, что в 1917 году в России совершилась не классовая революция, что произошла она не от социальной борьбы классов и что большую ошибку совершали те, которые хотели придать ей характер жестокой социально-классовой борьбы, которая не имела достаточных оснований и оправданий в переживаемом моменте. Это разлагает единство революции, толкает часть русского общества на путь контрреволюции и подвергает опасности завоевания свободы. Реально победить может лишь та линия движения, которая выражает наибольшее национальное, всенародное единство, которое не дробит Россию на непримиримые, взаимоисключающие друг друга части, которая есть линия народная, выражающая волю всего народа, всей нации русской. Демократия, как выразительница воли народа и власти народа, не может быть классовой, она должна быть национальной. И самим основам демократии противоречат всякие попытки диктатуры какого-либо класса, его насилия над всем огромным, многосоставным русским народом.

Старая власть, сеявшая ненависть, раздор и разделение, поставила русский народ на краю гибели, и он мог спасти себя лишь в порыве единения, который привел его к свободе. Революция только потому и победила, что в ней было единение. И темные силы очень хотели бы посеять раздор и разделение и через это вернуть себе власть. Так всегда было и будет в истории. Разделения, внутренней вражды и анархии в свободной России более всего хотят наши враги — германцы и спрятавшиеся в подземелье сторонники старого строя, старой власти. Но нужно верить, что старое прошло и нет к нему возврата. Теперь перед русским народом стоит задача устроения новой свободной жизни, задача творчества, а не разрушения. Свободные граждане, из которых отныне состоит русский народ, призываются к ответственной созидательной работе, они не могут бунтовать, как рабы. Свободный путь перед всеми широко раскрыт. И если первые дни свободной жизни, когда впервые за всю свою историю русский народ призывается к свободному устроению своей судьбы, омрачатся злым раздором и ненавистью классов, в которых погибнет мысль о России и о народном целом, то это мрачной тенью ляжет на всю дальнейшую историю России и русского народа. Первые дни освобождения народа от векового рабства должны быть радостными днями, о которых в памяти народной останется воспоминание, как о первой молодости его гражданского

существования. Но такая память останется о нашем революционном времени лишь в том случае, если все русские люди, принадлежащие к разным классам, не будут стоять на классовой точке зрения, победят в себе исключительное господство классовых интересов, если все почувствуют себя духовно единым народом, пребывающим в лоне матери — единой России. Так должен себя чувствовать свободный гражданин свободной России, ответственный за свою родину. Исключительное же господство классовой точки зрения разрушает гражданство и может привести к гражданской войне. И те, которые не хотят проливать кровь даже врагов — немцев, будут проливать кровь братьев своих — русских.

У промышленников и рабочих существуют разные интересы, и они всегда могут найти основания для взаимной социальной вражды, как и помещики, и крестьяне. Но и те и другие — русские граждане, и те и другие не могут оторвать себя от России как целого и питаются от России, и тем и другим нужна была свобода, и они участвовали в освобождении России. Как ни различны интересы промышленников и рабочих — и те и другие заинтересованы в развитии и процветании русской промышленности. В том, чтобы промышленность наша не пришла в окончательное расстройство и упадок, заинтересованы все классы населения. От развития производительных сил России зависит сила и величие русского государства и благо всего русского народа. В стране промышленности слишком отсталой, разгромленной и обедневшей не могут быть решены никакие социальные вопросы и не может быть существенно улучшено положение рабочих и крестьян. И по учению Маркса социализм возможен лишь при очень высоком развитии производительных сил и он допустим лишь в том случай, если увеличивает производительность труда. Социальные реформы сейчас в России предполагают сотрудничество классов.

Ill

Неправы те, которые говорят, что в победе России над врагом ее, Германией, заинтересованы лишь капиталисты-промышленники, лишь буржуазия, которой нужен рынок и обогащение, и что за них русский народ проливает кровь свою. Победа над Германией нужна была бы всему русскому народу, всем русским рабочим и русским крестьянам, всем отдаленным потомкам нашим — она нужна России, а не какому-нибудь классу. Если бы Германия победила Россию, то грозящая нам опасность — не только в том, что она могла бы отнять от нас часть наших земель. Еще большая опасность — в том, что она могла бы экономически поработить русский народ. Россия превратилась бы в колонию для немцев, и русские рабочие попали бы в рабство к немецким

капиталистам. Весь русский народ, все русские рабочие и крестьяне зависят от экономического процветания и благоденствия России, от ее экономической свободы. Промышленность существует не только для промышленников, она существует для всей страны, и ее интересы — интересы всего народа. А если бы Россия победила и могла бы получить проливы и свободный выход к южным морям, то это было бы великое благо для всего народа, для нашей хлебной торговли, для крестьян и рабочих, а не только для капиталистов, не для одного какого-нибудь класса. Рабочие заинтересованы в силе и процветании России и для них не может быть безразлично величие России, они не могут быть равнодушны к позору и унижению России. Рабочие — граждане, у них есть родина, они — не рабы, не парии, лишенные чувства отечества. Сознательный и свободный патриотизм есть мерило свободного гражданства.

Промышленники могут думать о своих групповых интересах, стремиться к увеличению прибылей, вступая в конфликт с целым, как и рабочие могут думать слишком исключительно о своих групповых интересах, стремиться к осуществлению крайних социальных требований, при нынешних условиях не вполне совместимых с благом и безопасностью русского государства. Но и те и другие могут играть положительную историческую роль лишь в меру подчинения своих интересов целому, задаче и благу России, русского государства, всего русского народа, как русские граждане и патриоты своего отечества в самом подлинном смысле этого слова. Всякий класс, который будет эгоистическим, который будет думать лишь о себе, будет разобщен с целым и будет терзать Россию на части, не может не быть отстранен от строительства новой жизни в России, не может не быть оттеснен верным и справедливым народным чувством. Об этом должны помнить и вожаки рабочих, если они хотят творчески участвовать в создании и устроении новой России. Борьба за исключительную власть разных классов и групп населения раздирает Россию и ведет лишь к хаосу и анархии, она враждебна самой идее России как целого. Власть может быть только единой и всенародной по своей природе. И сильной может быть лишь та власть, которая выражает наибольшее единство России, которая соответствует общенациональной и общегосударственной линии. Такой властью не может быть власть какого-нибудь одного класса, которая всегда бу*■ дет лишь диктатурой, т. е. насилием над большей частью русского народа. Такой властью может быть лишь власть сверхклассовая. И она должна быть продолжением того единства, с которого началась рус-екая революция и которое дало ей победу. Власть сейчас в России есть не право, а тяжелая обязанность, бремя и подвиг. Разъяренная борьба за власть разных групп русского народа нравственно недоброкачественна. Борьба за интересы и борьба за власть уводит в сторону от ответ-

ственного дела организации и устроения России. Государственная власть должна быть началом, возвышающимся над человеческим произволом, она должна сознательно подчинить себя служению правде.

IV

Интересы России должны быть почувствованы, как интересы всех классов, всех русских граждан. Без великого сцепления в единый народ, в единое государство, русские люди всех классов превратились бы в бесформенную кучу песка. Положительное отношение к своей родине и своему государству, к своему народу и его истории дает нравственное и гражданское воспитание личности, преодолевает безраздельное господство эгоизма и развивает способность к самопожертвованию. Ни один класс не может выделить себя из народного и государственного целого, не может противопоставлять свои интересы интересам государства, интересам России. Иначе он истребляет источники своего существования и обрекает себя на гибель. Классовая борьба внутри человеческих обществ неизбежна, пока человечество не поднимется на более высокую ступень духовного совершенства. Но она может протекать в согласии с национальным и государственным единством, не доходя до его разрушения. Сверхклассовая точка зрения не только укрепляет единство и силу России, но и самое существование русского народа в мире. Исключительно же классовая точка зрения разделяет и распыляет Россию и подвергает сомнению само существование русского народа как целого. Но классы пройдут, их не было и не будет, русский же народ останется, имя России будет существовать в мире. Революция совершилась для того, чтобы спасти Россию, а не для того, чтобы ее разделить на части и уничтожить ее имя. Освобожденный народ еще более остается единым народом, чем народ, находящийся в рабстве. Теперь должен быть, наконец, услышан голос всего народа, и воля его должна быть заявлена в Учредительном Собрании, собранном на основании всеобщего, прямого, равного и тайного голосования. Разные классы будут участвовать в Учредительном Собрании, разные интересы, в нем будут представлены и неизбежна в нем социальная борьба, борьба за те или иные социальные преобразования. Но в том же Учредительном Собрании должна быть услышана нация в целом, и она должна определить форму правления, основы государственного и социального строя России. И до образования этой собранной воли всей нации никто не может присваивать себе права по-своему определять основы этого строя, ни одному классу не принадлежит таких полномочий. Пусть образуется и выкристаллизуется сознание всего русского народа и определит общенациональную линию нашей дальнейшей истории.

Слово «народ» нельзя понимать в социально-классовом смысле. Русский народ не есть какая-нибудь социальная группа, не есть крестьянство или рабочий класс или все простонародье, все трудящиеся классы общества. Русский народ есть великое целое, живущее тысячелетие, он был до образования нынешнего социального строя общества и будет после того, как не будет уже этого социального строя со всеми его классами. И истинный голос народа есть голос тысячелетней его истории, со всеми прошлыми и будущими его поколениями. В революциях падает разлагающаяся власть, но в жизни народа остается историческая связь времен, историческая преемственность не исчезает. Класс, уединенный в себе самом и противополагающий себя всем другим классам, может себя чувствовать оторванным от русской истории, от ее заветов. Но не может себя так чувствовать целый народ. В народе, как целом, должно найтись верное чувство того, что нужно России, как должно ее устроить. И вся надежда наша в том, что в Учредительном Собрании зазвучит этот голос народа, не как класса, а как великого целого.

V

Русская революция была патриотической по своим основаниям и по своему характеру. Она произошла не потому, что один класс вое-стал на другой, рабочие на промышленников или крестьяне на помещиков, не потому что обострились классовые противоречия и классовая борьба. Перед самой революцией не происходило никакой обостренной классовой социальной борьбы, не в ней была главная боль русской жизни, не в ней нужно искать мотивов переворота. Последний удар был нанесен старой власти, когда был изобличен ее непатриотический, ненациональный, предательский по отношению к России характер. Старая власть пала прежде всего потому, что она не хотела и не способна была защищать Россию от внешней опасности, что она оставила беззащитным, безоружным русский народ перед лицом грозного врага. Старая власть пала потому, что она стала во враждебное отношение ко всему русскому народу, ко всем слоям, всем классам. Она стала нестерпимой для всех, даже для правых кругов. Острая классовая борьба не породила революции и не была порождена революцией. Она как бы извне, со стороны вошла во всенародную, национальную русскую революцию и облеклась в одеяние устарелых учений. Началась борьба против «буржуазии», хотя слишком для многих неясно, что значит это всеобъемлющее слово, захватывающее все более и более широкие круги, к которым начинают причислять даже более умеренных представителей социалистических течений. И ужасно то, что «буржу-

23 Падение священного Русского царства

азией» начинают именовать творческие силы страны, которые активно желают устроить Россию, организовать в ней новую жизнь, спасти ее от разложения и гибели. «Буржуазией» начинают называть культурный, образованный слой, обладающий знанием и общественным опытом. Бот к каким печальным результатам приводит раздувание классовой борьбы, вызванное не безотлагательными потребностями жизни, а отвлеченными учениями или непросветленными инстинктами.

Русская революция укрепит свои завоевания свободы и приведет к новой лучшей жизни лишь в том случае, если она останется патриота-ческой и всенародной и перед лицом внешнего врага, и перед внутренней опасностью раздора и распадения. Она могла произойти лишь в единении и ,лишь в единении могут быть закреплены ее завоевания. Если же победит разъединение, то революция может погубить себя. Выбрасывать новые социальные лозунги — не значит развивать и укреплять освободительное дело революции. Мы знаем уже из хода великой французской революции, что революция может разлагаться и веста к новому цезаризму, — крайности легко сходятся. Крайности революции слишком часто ведут к крайностям реакции. Это должны помнить мы, русские, обогащенные опытом Западной Европы. Революцию 48 г. во Франции пробовали превратить в революцию социалистическую. Но это кончилось печально и привело к воцарению Наполеона III. Очень печально кончился и опыт Парижской коммуны1. В этих случаях обыкновенно рабочий класс, слишком повышающий свои требования, отбрасывается назад и на некоторое время устраняется от непосредственного строительства жизни. Может это произойти и в России, если классовая борьба в русской революцйи пойдет слишком далеко и раздерет единство революции. Государство имеет свою жизнь и свои законы, стоящие над борьбой классов и социальных групп и, когда ему грозит распадение и гибель, оно обнаруживает свою внутреннюю силу и спасает себя. И тогда сила самого государства оттесняет на второй план те классы и группы, которые оказались враждебными его назначению и нарушили основные законы его бытия.

Прогрессивен лишь тот класс, который согласует свои интересы с интересами целого государства, всей нации. И как бы ни был по внешности революционен какой-нибудь класс, если он в борьбе за собственные интересы наносит раны народному целому, всему государству, он не служит творческому прогрессу народа, не может быть в этот момент назван истинно прогрессивным. Это верно по отношению ко всем классам. Государство и нация повелительно требуют от всякого класса, чтобы борьба его с другими классами была подчинена высшим интересам и задачам. В этом требовании звучит голос целого народа с долгой исторической судьбой. И к этому голосу всего народа, всей России нужно прислушиваться, а не к голосам отдельных самоутверждаю-

щихся классов. Голос этот звучал в первые дни революции и он только и может закрепить ее дело и призвать к устроению новой жизни. Русский народ не может забыть своего христианского воспитания и не может допустить, чтобы душа его была отравлена классовой ненавистью. И сама борьба за улучшение положения трудящегося народа должна быть подчинена высшей правде. Но лицемерно было бы призывать к самоограничению трудящийся народ, который всегда был в экономически угнетенном положении, и не призывать к самоограничению богатых, промышленников-капиталистов и помещиков, которые имеют возможность принести наибольшие материальные жертвы во имя родины и государства. Собственность обязывает, и имущие классы должны на деле показать, что интересы общенациональные и об-!негосударственные для них выше интересов классовых. Лишь сознательные социальные жертвы охранят и укрепят нравственное единство русского народа, которое так необходимо для спасения России и русской свободы.

СВОБОДНАЯ ЦЕРКОВЬ

I

В жизни русского народа произошел переворот, которой повлечет за собой огромные не только материальные, но и духовные последствия. Такие катастрофы не часто бывают в истории народа. Что-то должно было измениться в душе народа, в его духовном укладе, чтобы так внезапно могли измениться все основы его исторического существования. Лишь на поверхности такие изменения кажутся внезапными и мгновенными, в действительности же они являются результатом длительного и глубокого внутреннего процесса. Жизнь религиозная всегда бывает первоосновой жизни всякого народа, основным источником его питания. И органический уклад народной жизни рушится тогда, когда в религиозной жизни народа произошел болезненный надлом, когда какая-то ложь проникла в религиозную жизнь и идолопоклонство отравило душу народа. Такая идолопоклонническая ложь давно уже отравляла жизнь русского народа и отклоняла его от истинной веры. Царство Божье и царство кесаря, разделенные Христом, перемешались на Руси: «кесарево» подменило «Божье», «кесарю» было воздаваемо «Божье». Но всякое сотворение себе кумира и всякого подобия на земле порабощает, лишает свободы. Лишь поклонение единому, живому Богу делает людей свободными. С тех пор как самодержавная царская власть превратилась в идола, в кумира не только для жизни мирской, государственной, но и для жизни религиозной, церковной, Церковь русская потеряла свободу, попала в рабство. Православный Достоевский говорил, что русская церковь в параличе с Петра Великого. Славянофилы Хомяков, Ю. Самарин и И. Аксаков и пророк вселенского христианства Вл. Соловьев много писали о ненормальном положении русской церкви в русском государстве, о ее пленении государственной властью. Официальная русская церковь превратилась в ведомство, в министерство православного исповедания. В последние годы царствования Ни-

колая II это унижение и порабощение церкви достигло размеров небывалых. Высшая церковная иерархия, поклонившаяся кесарю как Богу, попала во власть проходимца и хлыста Григория Распутина. Благодаря его исключительному влиянию на царя и царицу почти весь состав св. Синода сделался «григорианским», а не православным, он состоял из ставленников Григория Распутина. Митрополит петроградский Пита-рим и митрополит московский Макарий были «григорианского» вероисповедания. Высшая церковная иерархия, лишенная всякого чувства церковного достоинства так же утонула в стихии распутинства, как и высшая бюрократия. Она давно уже потеряла всякое духовное влияние на народ. К св. Синоду с презрением относились лучшие православные люди, верующие не за страх, а за совесть. Православные миссионеры, которые были такими же агентами развращенной государственной власти, как и жандармы и сыщики, отравляли религиозную жизнь народа, внушали отвращение к церкви, их деятельность вела к отпадению от церкви и росту сектантства. Появилось выражение «официальная Церковь», и оно заслонило собой истинную, вечную Церковь Христову, оно для многих сделало невозможной жизнь в Церкви. Россия получила тяжелое наследие Византии, она приняла византийский соблазн и несет его тяжелые последствия. Предсмертные часы русского царизма напоминают страницу из византийской истории с ее мутью, двусмысленностью, с ее ложью, с тайными влияниями, с заговорами и предательствами, с рабством Церкви у всяких проходимцев, с особенной ролью женщин и их фаворитов. Душа народная была в смятении от всего того, что происходило в жизни церковной, от рабского идолопоклонства духовной власти перед вырождающейся властью Государственной. Это смятение и раздвоение народной души выразилось в рассеянии религиозной энергии русского народа в многочисленных сектах и в полном отпадении от христианства. Наиболее сохранилось старообрядчество, так как оно сумело сохранить свою веру вдали от «официальной церковности».

Революции неизбежны в жизни народов, но они всегда болезненны, всегда говорят о накоплении зла в прошлом. Накопление зла в русской государственной и церковной жизни наложило нездоровую печать на духовный облик русской революции подобно тому, как это было и в великой французской революции. Революция оказалась лишенной положительных духовных основ, она не явилась результатом накопления творческой духовкой энергии, она порождена главным образом гнилостными процессами старого строя. В стихии революции не слышно голоса свободной Церкви. Свободной Церкви как будто бы совсем и нет среди действующих сил новой русской истории. Церковь и после революции, после освобождения от гнета старой власти играет какую-то приниженную роль. В жизни народа, ставшего революционным,

происходят бурные духовные процессы. В душах простых, темных людей мгновенно падают старые святыни и идолы и возникают новые. Но Церковь во всем этом не играет никакой активной, творческой роли. А ведь русский народ в огромной массе своей всегда был христиане-ким, православным народом, и Церковь в прошлом была великим двигателем русской истории, значение которого не могут не признать даже люди неверующие. Но духовно влиять на народную жизнь может только Свободная Церковь.

Как же отозвалась революция на жизни церковной? Произошел ли у нас не только политический, социальный и бытовой переворот, но и переворот религиозный? Нет, религиозный переворот у нас еще впереди, он произойдет лишь после того, как народом будет духовно переработан опыт революции. Испытания революционной эпохи могут привести к религиозному возрождению. Пока же Церковь механически приняла революцию, почти не почувствовала происшедшей катает-рофы. Церковь была так унижена в старом строе, так порабощена старой властью, духовная иерархия так нравственно разложилась, что внешние силы Церкви не могли играть никакой активной роли в историческом перевороте. Если и действовала какая-нибудь религиозная энергия, то она была подземной, невидимой. Имя Христово забыто в революционной стихии, и не во имя Его совершился переворот. Революция произошла в «царстве кесаря». Но Церковь была связана тысячью нитей с «царством кесаря» и катастрофические перемены в нем не могли не отозваться на ее жизни. Революция ударила по старой связи Церкви и государства и извне привела в движение весь церковный организм. Церковь стала свободной, как и все в России. Так говорить и так казаться может со стороны. Но унизительно для достоинства Церкви было бы думать, что она может получить свободу извне, от революции, от изменений во внехристианском мире. Церковь может черпать свободу лишь из собственной глубины, от главы своего Христа, и она сама является источником свободы для людей, живущих в рабстве страстей и грехов. Как же осмыслить это противоречие?

Когда говорят, что Церковь после революции освободилась от долгого рабства у государства, то внутренне и религиозно это можно понять лишь так, что соблазн идолопоклонства перед кесарем, которому подвержен был церковный народ и русская Церковь в своей человеческой стороне, исчез, он пал и дано народу церковному мгновение свободного избрания дальнейшего религиозного пути. С более глубокой точки зрения старая связь церкви с государством, порабощающая церковь и унижающая ее, была частичным отделением от Вселенской Церкви Христовой, которой не одолеют и врата адовы. Но для церковного народа, который поставлен теперь перед задачей переустройства всего церковного строя, возможны новые соблазны, могут возникнуть

новые идолотворения и новое рабство. Самодержавная царская власть, так искажавшая нашу церковную жизнь, пала, Церковь освободилась от этого идола. Но «царство кесаря» продолжает существовать в новых формах. Идол может быть сотворен из демократии, из социализма, из самого народа, и церковная жизнь может попасть в рабство к этим новым идолам. Свободная Церковь должна быть свободна не только от старого государства, от царства самодержавия, но и от нового государства, от царства демократии. И в то переходное время, в которое мы живем, русская церковь поставлена перед великими испытаниями. Восточная православная Церковь вступает в безбрежную свободу. И эта безбрежная свобода есть огромное испытание духовных сил церковного народа, церковного человечества. В этой человеческой свободе может начаться разделение вместо церковного единения, может быть порабощение новым кумиром, как это произошло в протестантизме. Для русского церковного движения наших тревожных и изменчивых дней самое важное сознать, что Свободная Церковь ничего общего не имеет с протестантизмом и это русское религиозное возрождение1 не может двигаться к лютеранской реформации. Неизбежное переустройство Церкви на демократических началах ничего «протестантского» не должно в себе заключать и может быть в согласии с преданиями и традициями Вселенской Церкви. Во внешнем, историческом строении Церкви никакого другого принципа кроме выборного начала, кроме демократизма и придумать нельзя, если не признавать папизма и если пал священный царизм. Но внутренне в Церкви должен сохраниться вечный иерархизм. Свободная Церковь — иерархична. Если она станет демократической, то попадет во власть человеческого произвола, потеряет преемственную связь с Христом и апостолами.

II

Бесславное падение царской власти в России не может быть религиозно безразлично для восточного православия. Русская революция будет иметь ббльшее значение для православной церкви, чем все западные революции имели для церкви католической. Католическая церковь не распадается на автокефальные национальные церкви, она всегда мало зависела от государства и нации, она имеет свой самобытный иерархический строй, возглавленный папой. Никакие революции в государствах и нациях ничего существенного не меняют в строе католической церкви, ее организация остается всемирной. Не то в восточной православной церкви. Восточная православная церковь, хотя и определяет себя как Церковь Вселенскую, но фактически была сначала по преимуществу церковью византийской, а потом церковью русской.

Восточная православная церковь не имеет внешнего вселенского единства и внешней вселенской организации, не имеет центра, который не был бы связан ни с какой государственной и национальной властью. Православная церковь со времен Константина всегда была фактически национализирована и огосударствлена. Автокефальность, национальная самостоятельность Церкви есть источник ее рабства, а не ее свободы, ибо автокефальная национальная церковь неизбежно попадает в зависимость от государственной власти, неизбежно подчиняется национальной стихии. Автокефальность русской церкви и есть ее несвобода. Ав-токефальность русской церкви означала ее возглавление царем. Сначала в Византии, а потом в России национализированная православная церковь сплелась и скрепилась с царской властью, которая была признана священной. Византийский император был священным чином в церкви, его роль была исключительной. Это священное значение императорской, царской власти из Византии перешло в Россию, оно было передано русским царям и императорам■ Что бы там ни говорили, но уклон к цезарепапизму, т. е. к признанию царя главой Церкви, был и в византийской, и в русской церкви. Царство византийское и царство русское почитали себя священными царствами, и церковь освящала это царственное самосознание. Ни власть византийского императора, ни власть русского императора не была светской государственной властью, это была власть духовная, теократическая власть. Священное византийское царство дано уже разложилось и пало. Теократические упования, связанные с царской властью, перешли к русскому царству. Москва была признана Третьим Римом1. Ныне пало священное русское царство, последнее священное царство в мире.

Порвалась великая историческая цепь и ударила по государству и по Церкви. Восточная православная церковь незаметно пережила катастрофу: от нее отвалился член, который на протяжении всей ее истории считался священным и скреплял внешнее органическое единство церкви. Священная царская власть создавала внешнюю видимость единства православной церкви, она принудительно скрепляла и держала все части церкви в соподчинении. Восточная православная церковь сама не заметила, как она вступила в царство безмерной свободы, неведомой западной католической церкви, не существующей и в протестантизме. Кончился всемирно-исторический период жизни восточной церкви, начавшийся с Константина. Внешне церковь возвращается к состоянию, которое было до Константина. Внутренне же церковное человечество, с одной стороны, обогащено, с другой — обессилено от,-ромным и трудным опытом всей своей истории и всеми запросами нового человечества. Отвалился сгнивший член, от которого шла зараза на весь церковный организм. И в организме восточной церкви чего-то не стало, что-то ничем не заменено. Церковь стала свободной, но

эта свобода исключительно формальная, свобода выбора пути, свобода отрицательная. Свободная Церковь в положительном смысле слова, в религиозном смысле есть духовная сила, есть религиозное содержание, знающее свое направление. Свободная Церковь есть Единая, Вселенская Церковь Христова, преемственная от апостолов и от Главы своего Христа, черпающая все свои откровения из собственной глубины и противостоящая изменчивым стихиям «мира сего» и соблазнам «князя» его. Эта Церковь вечно пребывает и не может быть одолена вратами адовыми, но внешний образ Свободной Церкви двоится и троится, он заслонен оболочками этого мира и искажен господством слабостей и грехов человеческой массы. Все разделения во Вселенской Церкви, все раздоры, все соблазны и искажения идут от человеческой стихии, без свободного действия которой не может быть Церкви как богочело-веческого организма. И ныне человеческая стихия в Церкви призвана к исключительному духовному напряжению, к сосредоточиванию церковной воли. Катастрофа во Вселенской Церкви должна быть пережита, она означает подъем человеческой энергии и человеческой активности в Церкви.

III

Необходимо делать различие между церковной свободой и религиозной свободой. Церковная свобода есть свобода самой Церкви, ее независимость от государства. В этом смысле наибольшая церковная свобода есть в католической церкви, которая более независима, чем Церковь православная и чем церковь протестантская, которая даже церковью не может быть названа в строгом смысле слова. Церковная свобода есть высшее церковное достоинство, которого у нас слишком было мало, гордость не личная, человеческая, всегда греховная, а церковная, гордость святыней Церкви, на которую ничто от мира не должно посягать. Церковная свобода есть укрепление Церкви, защита ее от зыбких стихий мира, недопущение развала Церкви. Религиозная же свобода, свобода религиозной совести, есть совсем другое начало. Церковная свобода уже предполагает определенную, крепкую веру и заботится о ее судьбе в мире. Религиозная свобода есть свобода избрания той или иной веры, того или иного религиозного пути. Она обращена к человеческой личности и охраняет не самую веру, а свободу веры, свободу любого исповедания. Принуждение в делах веры невозможно. Ко всякой вере можно прийти лишь путем свободы. И всего более это нужно сказать про веру христианскую, ибо само христианство есть религия свободы. Исповедовать Христа можно лишь свободно приняв Его и возлюбив Его. Где Дух Христов, там и свобода2. Познавший ис-

тину Христову, делается свободным. Дух Христов дышит, где хочет3. Свобода совести для христианина не есть исключительно формальный принцип, каким она является для людей нерелигиозных, она есть внутренний принцип самого христианства, как религии свободы, религии свободного богосыновства человека. Церковь есть по преимуществу царство свободы, царство благодати, в отличие от государства — царства необходимости и принуждения. В Церкви все должно быть принято свободно, все должно быть предметом любви. Принуждение и насилие в делах религиозных, церковных может означать лишь ложное и извращенное отношение между Церковью и государством, между «Божьим» и «кесаревым», оно всегда происходит в сфере государственной, а не церковной, всегда пользуется мечом кесаря, ибо у самой Церкви нет орудий принуждения и насилия. И церковь католическая, и церковь православная, когда они прибегают к принуждениям и насилиям в делах веры, всегда пользуются мечом кесаря, всегда принижаются до царства необходимости. Вот почему можно сказать, что отрицание религиозной свободы и насилие над религиозной совестью всегда вели и должны вести к утрате церковной свободы, к порабощению Церкви государству, орудиями которого она пользуется. Церковь Свободная не имеет возможности насиловать религиозную свободу, у нее нет для этого никаких орудий. Меч ее, которым она рассекает мир, есть меч духовный, а не материальный. Самая большая свобода Церкви была до Константина, когда не она гнала и преследовала, а ее гнали и преследовали. Тогда в христианстве церковная свобода и религиозная свобода совпадали. После соединения Церкви и государства Церковь теряла свою свободу всякий раз, когда она посягала на религиозную свободу, когда «Божье» и «кесарево» смешивалось.

Евангельские слова Христа «воздайте кесарево кесарю, а Божье Богу»4 и есть вечное христианское решение вопроса об отношении Церкви и государства, которое христианский мир должен разгадывать. Христос словами этими разделил два царства; утвердил свободу церковную и свободу религиозную, религиозно оправдал существование государства как самостоятельного и необходимого в этом мире начала. Мудрость этих кратких слов необычайна и она разгадывается на протяжении всей христианской истории. Лишь христианство впервые положило предел тому всевластыо государства, которое существовало в мире античном. Христианское откровение и провозгласило религиозную свободу, свободу бесконечного человеческого духа, несоизмеримого ни с каким государством, ни с каким царством этого мира. Язычество бессильно было оградить свободу духа от не знающих границ посягательств государства, царства кесаря. Великие мудрецы языческого мира не могли совершить этого освобождения человеческого духа. Обожествление кесаря, культ кесаря и есть предел неограниченной власти государства,

религия царства этого мира, «Божье» было окончательно воздано «кесарю». И вот тогда, когда мир поклонился кесарю, как Богу, христианство вошло в мир с благой вестью о Боге, распятом на кресте за грехи мира, Боге-Искупителе. Человек был усыновлен Богу и в нем раскрылась бесконечная свобода, бесконечный дух, превышающий все царства мира. Христианство открыло бесконечную ценность человеческой души, заключенную в ней вечность, ее независимость от стихий этого мира. Человек, искупленный кровью Христа, освобождается от власти низшей природы, он перестает быть рабом, он духовно становится на ноги. Когда первые христиане отказались поклониться кесарю и пошли на мучения, они навеки утвердили в мире религиозную свободу, свободу духа, и положили основание Свободной Церкви. Христианская Церковь освятила государственную власть, признала ее положительную миссию в мире, но не допустила ее обоготворения, абсолютного ей повиновения, отвергла всякое с ее стороны посягательство на бесконечную жизнь человеческого духа. Божье целиком должно быть отдано Богу. Эта истина была запечатлена кровью мучеников. Для всякого государства есть нравственная граница в Церкви, и переход этой границы есть уже требование воздаяния кесарю Божьего, т. е. измена Христу заповеданному Им. Только христианство провозгласило свободу совести. Фома Аквинский провозгласил религиозное право восстания против государственной власти и заходил так далеко, что оправдывал даже цареубийство, если царь переступает религиозно допустимые пределы. Это ограничение власти государства возможно было лишь на почве христиане-кого сознания. Отрицание же свободы совести, свободы человеческого духа, всегда вело к порабощению Церкви государству и на Западе и на Востоке. Христианский мир не всегда оставался верен христианскому откровению о свободе, он подвергался соблазнам и падал.

IV

Свободная Церковь означает также утверждение свободы и в государстве, охранение бесконечных прав человеческой души от посягательств государства и общества. Свобода совести есть право, полученное не от гражданского общества, не от государства, не от демократии, а от духовной жизни, от самого Христа. Что демократия сама по себе не гарантирует свободы совести, это можно видеть уже из того, что апостол демократий Ж.Ж. Руссо отрицал свободу совести, считал для каждого гражданина обязательной свою жалкую, выдуманную религию и не: признавал никаких неотъемлемых прав за человеческой личное-тью. Суверенный народ в демократии может лишить человека какого угодно права, ибо источник всякого права человека лежит не внутри

человека, не в его бесконечном духе, а вовне, в воле народа, в больший-стве голосов. Но большинство голосов может что угодно отнять от человека и что угодно ему предписать. Это есть возврат к античной языческой власти государства над человеческой душой. Также отрицает свободу совести и апостол социализма К. Маркс и следующая за ним социал-демократия. Для социал-демократического учения не существует бесконечной природы человеческой души и ее неотъемлемых прав. Человек целиком оказывается порождением материальной социальной среды, он все от нее получает и целиком от нее зависит, ничего не имеет в себе самобытного. Социализм сам по себе так же мало гарантирует право свободы совести, как и демократия. В социал-демократической программе есть параграф, который провозглашает, что религия есть частное дело5. Но это есть лишь формальный способ отделаться от религии. Социал-демократическая свобода религиозной совести не предполагает существования самой религиозной совести, как самобытного начала человеческого духа. По существу своего вероучения социализм глубоко враждебен всякой религии и более всего враждебен христианской Церкви. Настоящие христиане в социал-демократии невозможны, хотя христиане могут признавать частичную правду социализма.

Церковь должна быть свободна от стихий этого мира. И тогда Церковь может быть источником свободы для всякой души человеческой, живущей в обществе и государстве. Церковь защищает человеческую душу от власти стихий этого мира, от переходящих всякую границу притязаний «царства кесаря», хотя бы оно являлось в образе демократии и социализма. Но Церковь, господствующая в государстве и через государство, есть Церковь зависимая, она теряет свою свободу и не может быть источником свободы и охранять свободы. Господствующая Церковь не может быть Свободной Церковью, ее духовная сила всегда подорвана и умалена. Свободная Церковь не может быть официальной, господствующей Церковью. Мы это слишком хорошо знаем по судьбе русской православной церкви. Западный папоцезаризм и восточный цезаропапизм — два соблазна, порабощавшие церковь стихиям этого мира, царству кесаря. На Западе церковь была свободнее в своих первоосновах, но она сама превращалась в государство и пользовалась орудиями государства. На Востоке церковь была подчинена государству в своей первооснове и также пользовалась орудиями государства. Ныне на Востоке, в России церковь вступает в новый мировой период, строй ее должен сделаться демократическим. И вся задача — в том, чтобы этот новый демократический строй церкви не оказался новой формой зависимости ее от царства кесаря. Всегда следует помнить, что Церковь есть царство качеств; а не количеств, в ее строе может быть выборное начало, но ничто в ее духовной жизни не решается больший-ством голосов. Иерархизм Церкви есть гарантия ее свободы. Демокра-

тизм же, переходящий во внутреннюю жизнь Церкви, может быть источником рабства, ибо ставит духовные ценности в зависимость от большинства голосов. И поскольку в Церкви должна раскрыться человеческая активность и человеческое творчество, они должны раскрыться как человеческое качество, а не количество.

V

Очень ошибочно было бы думать, что реформация создала Сво-водную Церковь, что в лютеранстве христианство стало свободнее, чем в католичестве. В лютеранской реформации была отрицательная правда, было немало справедливой критики и справедливого негодования против нравственного вырождения католического мира, против человеческих грехов папизма. Но лютеранская реформация была секуляризацией церкви, огосударствлением ее и подчинением стихиям этого мира. Свобода совести была признана в протестантизме лишь относительно, веротерпимость Лютера была ограничена. И самое важное то, что провозглашение религиозной свободы было отдано во власть развивающимся стихиям мира, она потеряла свою незыблемую церковную основу. Если и можно говорить с натяжкой о протестантской церкви или протестантских церквах, то они отданы были во власть князей и подчинены принципу территориальности. Окончательно была угашена идея Свободной Вселенской Церкви. Лютер не церковь освободил от государства, а государство от церкви. Церковь была унижена и в протестантизме и в торжестве государственной церковности. Человеческое вырождение католичества не должно мешать нам видеть, что в существе его была бблыпая религиозная правда, чем в протестантизме. На Западе в католичестве, а не в протестантизме, хранится вечная святыня Церкви и истинная церковная свобода. Католический мир впал в грех гордости и самоутверждения, почитая себя полнотой Вселенской Церкви и отрицая все восточное христианство. Но католичество есть неотъемлемая и великая часть Вселенской Церкви, внутренне единой и лишь внешне, по человеческой ограниченности разорванной. Ныне русское церковное сознание стоит на распутье и подвергается опасное-ти уклониться к протестантизму в той или иной форме. Церковь наша должна быть реформирована и мы ждем религиозного возрождения русского народа. Но в России невозможна протестантская реформация. Это было бы изменой русскому религиозному духу и русскому религиозному призванию.

Секты протестантского типа давно уже существуют в России, и последнее время все они вливаются в баптизм. Положение официальной Церкви в старом строе очень способствовало развитию сектантства и

давало всем сектам, в том числе и баптистам, ореол борцов за религиозную свободу, престиж гонения. В новой свободной России это уродливое явление должно прекратиться. Тогда выяснится вся ограниченность и болезненность сектантства, для которого всегда видна лишь частица религиозной истины, лишь один луч ее, и недоступна вся ее полнота. Религиозное убожество баптизма и глубокая противоположность его русскому национальному духу должны выявиться в атмосфере церковной и религиозной свободы. Будет вынуто главное орудие из рук сектантов — не будет больше принуждений господствующей, официальной церкви, иерархи церкви не будут уже чиновниками государственной власти. Нужно помнить, что протестантизм в своем фатальном развитии был обмирщением религиозной жизни, а потому и утратой религиозной свободы от процессов, происходящих в этом мире. Элементы протестантизма давно уже вошли в жизнь русской церкви. Синодальный церковный строй, установленный волей самодержца-Петра, был торжеством государственного абсолютизма. Это был процесс совершенно аналогичный тому, который привел на Западе к системе государственной церковности. Так называемый иосифизм, т. е. система австрийского императора Иосифа II, который подчинил католическую церковь в пределах своей империи государству, был внесением протестантского духа в католичество, протестантским подчинением церкви принципу территориальности и княжеской власти. Несвобода русской церкви шла от протестантского духа нашей государственности со времен Петра. Наибольшая церковная свобода была в старообрядчестве. Весь синодальный период в истории русской церкви был уже секуляризацией, обмирщением церковного управления. Князья церкви, назначенные в св. Синод, были агентами царской власти, а в последний период агентами Григория Распутина. И задача Свободной Церкви в свободном русском государстве есть восстановление духовного характера церковной власти. Насильственные действия обер-прокурора в новом Временном правительстве, направленные на очищение состава св. Синода, имеют оправдание, так как старый состав св. Синода был навязан церкви старой властью; он не был в истинном смысле церковным, и революционная власть должна была развязать и ликвидировать старые принудительные связи церкви и государства для того, чтобы церковь в дальнейшем уже свободно воссоздала свой строй. Обер-прокурор, который превратится в министра исповеданий, не должен в будущем играть никакой церковной роли, но первый обер-прокурор после революции должен был проявить исключительную власть, как и во всем должно ее проявить Временное правительство переходной эпохи. Это есть лишь ликвидация грешного прошлого. Когда пережитый опыт революции углубит нашу религиозную жизнь, то станет ясно, что церковь не может быть вполне свободной, если она остается национально-обособленной и оторванной от вселенского христианства.

Свободная церковь

VI

Свободная Церковь в свободной России должна будет обратиться с любовью к западному католическому миру и искать с ним внутреннего соединения во Вселенскую Церковь. Разделение христианского Вое-тока и христианского Запада может быть оправдано лишь как выражение двух типов христианского духовного опыта, которые должны сохраняться во Вселенской Церкви. Разделение же самой Церкви и признание раздельной части за целое есть лишь человеческий грех и человеческое самоутверждение. Но соединения церквей нельзя ждать, как результата унии или соглашения церковных правительств Востока и Запада. Этот внешний путь ни к чему не приведет, кроме полита-канства. И менее всего можно желать того, чтобы православная церковь воссоединилась с Церковью католической, отказавшись от своего духовного пути и от своей правды. Соединение можно ждать лишь от внутреннего обращения двух христианских миров друг к другу с любовью. Такова одна из мировых задач, которая станет перед Свободной Церковью в России. Но у русской церкви есть много внутренних задач, которые были неразрешимы при старом строе, при старом отношении церкви и государства. Такова прежде всего задача воссоединения со старообрядчеством, преодоления исторического раскола в русской церкви. Для слияния старообрядчества с православной церковью, которая именовалась официальной и которая навеки перестала быть официальной, никаких религиозных препятствий быть не может. Старообрядцы вполне православные люди и раскол произошел в «царстве кесаря». Народное религиозное чувство было возмущено воздаванием «Божьего» «кесарю». В гонимом старообрядчестве накопилась огромная религиозная энергия и образовалась сильная религиозная дисциплина. Эта энергия ныне должна пойти на возрождение русской церкви. При теперешних условиях нежелание соединения может быть понято, как проявление религиозного эгоизма. Много религиозной энергии рассеяно в России по сектам, много потрачено ее на борьбу против Церкви и против заложенной в ней полноты. Сектантство всегда есть восстание части на целое, В нем никогда не бывает того вселенского христианского духа, который только и дает свободу. В сектах нет свободы в духовном смысле этого слова, их свобода чисто отрицательная, а не положительная. Секты обречены на вырождение, в них всегда побеждает рационалистический дух, и религиозная энергия, накопившаяся в сектах, падает и теряется в мировых стихиях, оторванная от религиозного церковного центра. В сектах есть дурная бесконечность дробления. Сектанты ждут не свободной Церкви, а свободы от Церкви. Вопрос о сектах — болезненный вопрос русской церковной жизни. Но разрешение его очень облегчается происшедшим переворотом. Цер-

ковная свобода и религиозная свобода должны уменьшить количество сект, они устраняют целый ряд поводов для отпадения в секты. Люди принявшие в сердце своем Христа, вернутся в Церковь и будут оставаться в ней. В секты, же будут идти и будут упорно пребывать в них лишь те, которые в духовной глубине разорвали со Вселенской Церковью и чем-то изменили Христу. Свободная Церковь Христова в свободной России будет, вероятно, насчитывать меньшее количество членов, чем церковь официальная, к которой формально, по паспорту принадлежали все русские. Многие отпадут от Церкви. Но уменьшение количества возместится увеличением качества. В Церкви останутся лишь достойные и верные ее сыны. Истинная Церковь Христова держится на качествах, а не на количествах. И пока будет хоть несколько праведников, хоть несколько верных Христу, Церковь будет существовать на земле. Свободной Церкви не страшна свобода отпадения. Но безбрежная религиозная свобода, раскрывшаяся перед русским народом, есть испытание силы его духа.

VII

Большая опасность грозит от смешения религии с политикой. Торжество демократии и социализма, легко могут принять за обновление и развитие христианства. Христианская Церковь не может быть против истинной свободы, равенства и братства. Более того, истинная свобода, истинное равенство и братство возможны лишь в Церкви. В демократическом социалистическом «царстве кесаря» все основывается на необходимости и принуждении, и люди могут приковываться друг к другу интересами, но никогда не делаются братьями. Социализм знает «товарища», но не знает «брата». Социальная классовая борьба может быть признана горькой необходимостью, но никогда не может быть признана христианской правдой и благом. Христианство видит высшую правду в том, чтобы отдать свое богатство ближнему, но не видит его в том, чтобы отнять его у ближнего. Христианство не верит, что Царство Божие может быть достигнуто внешним путем и материальными средствами, что возможна и желанна принудительная добродетель и принудительное социальное братство. Царство Божие приходит неприметно и внешнее торжество его невозможно в пределах этого грешного мира. Христианство требует духовной трезвости в делах этого мира и не допускает безбрежной социальной мечтательности. Все коммунистические религиозные движения, ожидавшие скорого наступления чувственного тысячелетнего царства Христова на земле, всегда были еретичны и враждебны Церкви. Все они покоились на той же ошибке, что и монтанизм, на отрицании круговой поруки и ответственности за

зло мира, на отрицании труда и бремени истории, на смешении абсолютного и относительного. И сейчас в России могут возникнуть такого рода хилиастические движения, в которых все перемешается и революционный социализм будет принять за наступление тысячелетнего царства. Антихристианские по духу начала могут быть приняты за христианские, могут соблазнить равенством, незаметно разрушить церковный иерархизм и истребить всякое качество, все, что возвышается. Церковь Христова может быть демократической по своему внешнему, но внутренне она аристократична и иерархична, как иерархи-чен и аристократичен божественный строй космоса. Это должно быть ясно сознано в нашем церковном движении, чтобы Церковь не попала в новое рабство, чтобы не была принижена она перед новым «царством кесаря». Роковой ошибкой было бы принять энергию политическую и социальную за энергию религиозную и церковную. Самый радикальный политический и социальный переворот сам по себе ничтожен перед лицом вечности, он ничего не меняет из жизни Церкви. Движение церковное еще впереди, оно должно иметь свой внутренний источник.

Новое демократическое государство не будет христианским государством, как не было им и старое самодержавное государство. Новая государственная власть должна получить свое благословение от Церкви, как и всякая власть, поскольку она исполняет свое назначение. Начальствующий носит меч: не напрасно. Государство имеет мистическую основу, хотя это совсем не значит, что государство теократично. И секуляризованное государство в демократических республиках сохраняет свою мистическую сверхразумную основу. Свободная Церковь не может извне сделать новое русское государство, еще неведомое и загадочное в своем строении, христианским и православным. В старом строе: христианско-православный характер государства выродился в отвратительную ложь, в безобразное лицемерие и насилие. В новом строе прежде всего должна быть искренность и правдивость. Государство неизбежно будет секуляризовано. Не исключается и возможность того, что Церковь будет гонима. Но Свободная Церковь может в меру своей духовной силы изнутри влиять на жизнь государства и духовно направлять ее на путь правды. Поскольку русский народ остается христианским народом, христианство его должно сказаться и на его государстве, должно влиять на него изнутри, определять не тело государства, а его душу. Свободная Церковь останется лишь внутренней духовной силой в государстве, и действие ее будет зависеть от религиозной энергии самого народа, от его верности Христу и Его Церкви. Свободная Церковь в свободной России должна быть более активна, чем была официальная Церковь в старом строе.

Для всякого христианина в вопросе об отношении церкви и государства важнее и дороже свобода церкви, чем свобода государства. Люди неверующие, враждебные церкви, хотят отделения церкви от государства, чтобы освободить государство от всякого влияния церкви, чтобы окончательно его секуляризировать. Отделение церкви от государства во Франции было проведено боевым атеистическим министерством Комба и приняло форму гонения на церковь. Французская форма отделения церкви от государства не может быть желанна для России, и во всяком случае за такую форму отделения не может стоять сама церковь. Для церкви лучше быть гонимой, чем самой гнать, гонение может даже привести к укреплению религиозной энергии. Гонение на католическую церковь со стороны антихристианской власти французе-кой республики привело к возрождению католичества. Но церковь не может сама хотеть, чтобы ее гнали, и потому не может отделять себя от государства по французскому методу, который есть единственный радикальный. Разделение церкви и государства всегда условно и относительно; оно не может быть абсолютным во внешнем плане жизни. Церковь тысячами нитей связана с царством кесаря. Должно быть радикальное религиозное разделение двух царств—Божьего и кесарева. Это и значит, что церковь должна быть свободна и что «Божье» никогда не должно воздаваться «кесарю». Но во внешнем историческом плане государство проникает во все поры жизни, и церковь представляется государству его составной частью. И вот является вопрос, будет ли церковь институтом публично-правовым или частно-правовым? Государство народа христианского по преобладающему своему составу не может признать церковь частно-правовым институтом, приравняв ее ко всякого рода частным обществам. Если и не должно быть церкви официальной и господствующей, то все же церковь православная не может не занимать исключительного положения в России, для русского народа. Это определяется не государственными преимуществами православной церкви, а ее церковными, религиозными преимуществами, ее связью с сердцем русского народа, с духом русской истории, с призванием русского народа в мире. Церковь Христова должна стать преобладающей духовной внутренней силой русского государства. Мы должны желать, чтобы свободное русское государство по форме было светским, по духу же христианским, чтобы в нем не победило звериное начало, хотя бы и в самом прогрессивном, демократическом обличий.

Русский народ переживает духовный, религиозный кризис. Душа народная в смятении ищет пути. Кризис этот начался уже давно. Давно уже заколебалась христианская вера. Это выразилось и в порабощении церкви государству, в сотворении себе кумира из «кесаря», в отпаде-

нии от церкви, в сектантстве, в росте неверия, в торжестве жизненного материализма. Сейчас в народе революция свергла старые кумиры, но началось, создание новых кумиров, кумиров «революции», «демократии», «социализма», «интернационализма» и мн[огих] др[угих] Живого Бога, Христа давно уже стали забывать, имени Его не слышно в тех бурях и катастрофах, которые переживает русский народ. И новой России можно поставить тот вопрос, который Вл. Соловьев поставил старой России: «Каким ты хочешь быть Востоком, Востоком Ксеркса иль Христа?»6 «Востоком Ксеркса» может быть не только звериное самодержавие, но и звериная демократия. В демократии может раскрыться образ человеческий, отражающий образ Божий, но может раскрыться и образ звериный. И русский народ на распутье. В революции сгорела старая ложь, старое лицемерие, расплавились оковы, прикреплявшие церковь к прогнившей государственной власти. Но если религиозная воля народа изберет себе ложный путь, то воцарится новая ложь, новое лицемерие, новые оковы будут наложены на Свободную Церковь. Христову. В такое время нужно, чтобы звучал голос Свободной Церкви, звучал не только о вопросе внешнего устроения Церкви, но и о более глубоких, внутренних вопросах религиозного творчества, связанных с судьбой человека и человечества. В Церкви должен гореть огонь вечной правды, которого не могут затушить зыбкие стихии мира.

IX

Все надежды на возрождение русской Церкви возлагаются на собор. С 1905 года русский православный мир живет надеждой, что поместный церковный собор разрешит все больные вопросы русского церковного устроения и обновит больное тело нашей Церкви. При старом строе делались неискренние подготовительные шаги к собору, но созвать его оказалось невозможным. Старая власть боялась собора. Соборное начало в церкви было подавлено. После того как были сняты наложенные на церковь цепи, созвание собора сделалось возможным, и он созывается спешно, без достаточной подготовки в церковном движении и церковной организации снизу. Собор необходим. Без него не может себя перестроить на новых началах Свободная Церковь. Но не следует переоценивать значение собора и возлагать на него слишком большие надежды, чтобы потом не было разочарований. Нельзя ждать от русского поместного собора, созываемого в ближайшее время, религиозного творчества, разрешения религиозных мук нового человечества. Вряд ли будет в нем дышать дух пророческий. Собор будет таким, каков церковный народ. Поместный церковный собор сам по себе не может создать той творческой религиозной энергии, которой нет в

церковном народе, избиравшем собор. Если религиозная энергия в народе слаба, то не будет она велика и на соборе. Собор будет, по всей вероятности, занят тем, что можно было бы назвать «церковной прозой», вопросами отношения церкви и государства и церковного быта. Самое большое, что может сделать собор, это окончательно ликвидировать старые отношения церкви и государства и перестроить церковную жизнь на выборных демократических началах. Нет особенных оснований надеяться, что на этом соборе авторитетно и могущественно прозвучит голос Свободной церкви Христовой о катастрофах, переживаемых Россией и миром. Есть основания опасаться, что за церковное творчество могут принять отрицание старого строя и установление нового демократического строя. Но в этом никакого церковного творчества еще нет. Тут может быть уклон к протестантизму. В цроте-стантизме не было религиозного творчества, не было никаких новых откровений. Религиозное творчество не отрицает старого откровения и предания, а дает новое откровение и зачинает новое предание. Рус-екая революция, как и всякая революция, не есть откровение новой жизни, нового духа, она есть лишь последствие старых грехов, кризис старой болезни, Божья кара за допущение в прошлом нестерпимой лжи. Творческое религиозное движение еще впереди, после того, как опыт революции будет изжит в народной душе.

Свобода совести для церковного христианского сознания не может быть формальным принципом, не может превратиться в религиозный индифферентизм. Христианская свобода совести предполагает существование религиозной совести и положительной религиозной энергии, что необязательно для отрицательной свободы совести, провозглашаемой людьми неверующими, к религии равнодушными. Христианская свобода совести имеет свой источник во Христе, Освободителе, Подателе всякой свободы. Получивший свободу от Христа не может лишать свободы ни одну человеческую душу, он должен всем ее давать. Мы хотим церковной свободы и религиозной свободы, но хотим ее изнутри нашей веры, для торжества дела Христова в мире. Но это менее всего значит, что для христианина может быть безразлично, какую веру исповедуют другие люди, что они готовы признать религию «частным делом», как это признают безрелигиозные либералы и социалисты. Для безрелигиозных либералов и социалистов религиозная свобода есть лишь отрицательная: свобода от религии. Для христиан же религиозная свобода есть положительный источник их религии. Религиозная свобода есть путь к торжеству дела Христова в мире. Церковная свобода лучше обеспечивает духовное торжество Церкви в мире, чем прикованность Церкви к государству и пользование орудиями государства в делах Церкви. Но религия не есть частное дело, как утверж-

дает равнодушный и враждебный религии либерализм, религия есть дело вселенское, она претендует быть полнотой всего. Полнотой всего, всяческим, во всем религия делается не путем внешних теократических притязаний, не путем принудительного христианского государства, а своей внутренней духовной силой, направляющей мир. Хилиастичес-кая вера в торжество тысячелетнего царства Христова в этом грешном мире, в чувственное тысячелетнее царство Христово на земле не может быть признана церковной верой и не может быть духовно оправдана. Такая хилиастическая надежда всегда была болезненным уклоном в религиозном опыте, смешением разных планов, забвением апокалиптических пророчеств о возрастании в мире силы духа антихристианского и антихристова. Проявления этого духа слишком явственны и ныне уже. И все положительные христианские силы должны соединиться для противодействия поднимающейся волне антихристианских сил. Государство, общественность и культура есть та нейтральная среда, которая подвергается воздействию этих противоположных духовных начал, в которой происходит духовная борьба. Государство и культуру нельзя сделать внешне и принудительно христианскими, они должны оставаться началами формально свободными, раскрывающими свои собственные силы. Но разный дух может вдохновлять государство и культуру. Предстоит неизбежная, великая религиозная борьба двух духов, двух мировых начал. И в этой мировой борьбе голос Свободной Церкви Христовой, Единой и Вселенской, должен звучать изнутри, из глубины, как голос духовной [силы], свободной от рабствования стихиям мира, возвышающийся над всякой политикой, над всякой властью времени, свободный от всех соблазнов, отвергнутых Христом в пустыне, через которую проходит человечество. Церковное движение должно быть воодушевлено новым духом, новой жизнью, В нем должны раздаться новые слова. Верность вечному в старом не должна мешать творческому движению в Церкви. Свободная Церковь будет поставлена перед новыми задачами, новыми темами, новыми мучениями человеческого духа. Но решение этих задач и утоление этих мук предполагает духовный подъем, которого пока еще нет, Свободная Церковь должна будет сама проявить величайшую духовную энергию, ничто в ее жизни не может быть возложено на государство и его органы.

КЛАСС И ЧЕЛОВЕК

I

Борьба классов наполняет собою историю человечества. Она не есть изобретение XIX и XX вв., хотя в эти века она приняла новые обостренные формы. Эта борьба происходила еще в мире античном и там уже имела очень разнообразные проявления. Много поучительного можно прочесть на эту тему в книге Пёльмана «История античного коммунизма и социализма». Некоторые страницы напоминают хронику наших дней. Социальное восстание масс всегда и везде было одинаковым по своей психической атмосфере. Слишком многое повторяется в жизни социальной, и трудно придумать в этой области совершенно новые комбинации и перестановки. Много было классовых коммунистических движений в прошлом, и они нередко принимали религиозную окраску. Такие коммунистические движения особенно характерны для эпохи Реформации. Стихийный коммунизм низших классов общества есть одно из очень старых начал, периодически подымающихся и делающих попытку опрокинуть начала индивидуалистические и иерархические. Коммунизм стар, как мир, он был еще у колыбели человеческой цивилизации. Много раз в истории восставали народные низы, пытались смести все иерархические и качественные различия в обществе и установить механическое равенство и смешение. Это смесительное уравнение и упрощение общества всегда было в несоответствии с прогрессивными историческими задачами, с уровнем культуры. Периодически в истории совершались приливы хаотической тьмы и стремились опрокинуть общественный космос и его закон развития. Такого рода движения сплошь и рядом бывали совершенно реакционными и отбрасывали народ назад. Социалист Лассаль не считал прогрессивными крестьянские войны реформационной эпохи, он считал их реакционными, т. е. противоречащими основным историческим задачам того времени. И в стихии русской революции действуют такие же ста-

рые, реакционные силы, в ней шевелится древний хаос, лежавший под тонкими пластами русской цивилизации. Классовая борьба, этот первородный грех человеческих обществ, в XIX веке углубилась и изменила свой характер. В этот передовой век человеческое общество очень материализовалось, потеряло свой духовный центр и звериное корыстолюбие человека под цивилизованным обличьем достигло крайнего напряжения и выражения. Моральный характер буржуазно-капиталистического века делает борьбу классов за свои интересы более беззастенчивой, чем в прежние века. И связано это не с фактом промышленного развития, который сам по себе есть благо, а с духовным состоянием европейского общества. Духовный яд в этом обществе пошел сверху вниз, от классов господствующих к классам угнетенным. Материалистический социализм Маркса и др[угих], сконцентрировавший в себе весь яд буржуазного безбожия, не ограничился более острым познанием факта классовой борьбы — он освятил этот факт и окончательно подчинил человека классу. Средства борьбы окончательно затмили высшие цели жизни. Материалистический социализм, порабощенный экономизмом капиталистических обществ, отрицает человека и общечеловеческую природу, он признает лишь классового человека, лишь классовые коллективы. Нарождается совсем особенное Чувство жизни, ощущают лишь массы и совсем перестают ощущать индивидуального человека. Класс есть количество. Человек же есть качество. Классовая борьба, возведенная в «идею», закрыла качественный образ человека. В нашу суровую эпоху, срывающую всё покровы, невозможен уже и наивно смешон старомодный идеализм, отворачивающийся от неприглядного факта борьбы классов, от познания ,классовых антагонизмов и классовых наслоений, искаіжающих природу человека. Классовым антагонизмам и классовым искажениям человеческого образа принадлежит огромная, хотя и не почетная роль в социальной жизни. Но от этого природного факта не должны стоять в зависимости наши нравственные суждения и наши представления о духовном образе человека. Человеческая природа может быть искажена классовым положением человека, оболочки Человека могут определяться классовой корыстью и классовой ограниченностью. Но духовное ядро человека, но индивидуальный человеческий образ нйкогда не определяется классом, не зависит от социальной среды. И тот, кто это отрицает, тот отрицает человека, тот совершает духовное человекоубийство. Безбожно и безнравственно враждебно относиться к человеку и отвращаться от души его потому только, что он принадлежит к тому или иноку классу. Безбожно и безнравственно вместо человека с его хорошими и плохими свойствами видеть коллективную субстанцию буржуазии или пролетариата. Так идея класса убивает идею человека. Это убийство теоретически совершается в марксизме. В стихии русской революции оно совершается

практически в размерах, еще не виданных в истории. Человек «буржуазный» и человек «социалистический» перестают быть друг для друга людьми, братьями по Единому Отцу человеческого рода. В этой революционной стихии не может быть освобождения человека, ибо человек отрицается в своей первооснове. Освобождение класса как бы связывает и порабощает человека.

II

С тех пор как мир сделался христианским и принял крещение, он в религиозном сознании своем признал, что люди — братья, что у нас Единый Отец Небесный. В мире христианском господин и раб по социальным своим оболочкам не могут признавать друг друга волками, могут в грехе своем, но не могут в вере своей. В светлые минуты свои, в духовной глубине своей они признавали друг друга братьями во Христе. Мир христианский остался грешным миром, он падал, изменял своему Богу, делал зло, в нем люди ненавидели друг друга и вместо закона любви исполняли закон ненависти. Но грех ненависти, злобы, насилия всеми христианами сознавался грехом, а не добродетелью, не путем к высшей жизни. Вера в человека, как образ и подобие Божье, оставалась верой христианского мира. Человек был дурен, вера же его была хороша, хорошая была сама духовная первооснова, заложенная Христом и Его Церковью. Но вот в христианском человечестве произошел тяжелый кризис. Душа людей и душа народов заболела. Вера стала плохой, перестали верить в человека, как образ и подобие Божье, потому что перестали верить в Бога. Изменились самые духовные основы жизни. Не социализм повинен в этом духовном падении — оно произошло раньше. Социализм лишь рабски воспринял это неверие в человека и в Бога, он доводит его до конца и дает ему всеобщее выражение. Неверие в человека привело к обоготворению человека. Борьба классов перестала быть фактом социально-экономическим, она стала фактом духовным, она распространилась на всю совокупность человеческой природы и человеческой жизни. Не осталось ни одного уголка в человеческой душе, в человеческих переживаниях и человеческом творчестве, куда бы ни вторглась борьба классов со своими непомерными притязаниями. Теории экономического материализма предшествовала и соответствовала новая человеческая действительность — экономизм, разлившийся по всему полю человеческой жизни1. На этой почве в человеческом обществе затерялся единый закон добра. Добро «буржуазное» и добро «социалистическое» не хотят иметь между собой ничего общего, и над ними нет никакого высшего, единого добра. И потому нет уже непосредственного отношения человека к человеку, есть лишь

отношение класса к классу. Революционный социализм, как он обнаружился сейчас в России, окончательно убивает возможность братства людей в принципе, в идее, в самой новой вере. По этой новой вере нет уже человека, а есть лишь носитель и выразитель безличной классовой субстанции.

Не только «пролетарий» и «буржуа» не братья друг другу, а волки, но и пролетарий и пролетарий не братья, а «товарищи», товарищи по интересам, по несчастью, по злобе, по общности материальных желаний. В социалистической вере товарищ, заменил брата веры христианской. Братья соединялись друг с другом, как дети Единого Отца, по любви, по общности духа. Товарищи соединяются друг с другом по общности интересов, по ненависти к «буржуазии», по одинаковости материальной основы жизни. Товарищ в товарище почитает класс, а не человека. Такое товарищество убивает в корне братство людей, не только высшее единство христианского человечества, но и среднее единство цивилизованного человечества. Французская революция злоупотребила лозунгом «свобода, равенство и братство». Но братства она не осуществила и не пробовала осуществить. Революция социалистическая мнит о себе, что она может и должна осуществить братство. Но осуществляет лишь товарищество, вносящее небывалый раздор в человечество. Равенство не есть братство. Братство возможно лишь во Христе, лишь для христианского человечества, это — откровение религии любви. Идея братства выкрадена у христианства и вне его невозможна. Пафос равенства есть пафос зависти, а не любви. Движения, порожденные уравнительной страстью, дышат местью, они хотят не жертвовать, а отнимать. Братство — органично, равенство же — механично. В братстве утверждается всякая человеческая личность, в равенстве же «товарищей» исчезает всякая личность в количественной мае-се. В брате торжествует человек, в товарище торжествует класс. Товарищ подменяет человека. Брат — религиозная категория. Гражданин — категория политическая, государственно-правовая. Товарищ — лжерелигиозная категория, подмена. «Гражданин» и «брат» имеют оправдание. «Товарищ» не имеет никакого оправдания. Через идею товарища класс убивает человека. Человек человеку не «товарищ», человек человеку гражданин или брат — гражданин в государстве, в мирском общении, брат — в Церкви, в общении религиозном. Гражданство связано с правом; братство связано с любовью. Товарищ отрицает право и отрицает любовь, он признает лишь общие или противоположные интересы. В этом сближении или разъединении интересов погибает человек. Человеку нужно или гражданское к нему отношение, признание его прав, или братское к нему отношение, отношение свободной любви.

730 III

Русские люди должны пройти школу гражданства. В этой школе должно выработаться уважение к человеку и его правам, должно сознаться достоинство человека как существа, живущего в обществе и государстве. Через эту ступень всякий человек и всякий народ должны пройти, через нее нельзя перескочить. Когда восставшие рабы утверждают, что гражданское состояние для них не нужно и не достаточно, что они сразу же могут перейти к высшему состоянию, они обычно впадают в состояние звериное. Школа братства вырабатывает любовь человека к человеку, сознание духовной общности. Это — религиозный план, который не следует смешивать с планом политическим. Нелепо и нечестиво чудеса жизни религиозной переносить на жизнь политическую и социальную, придавая относительному абсолютный характер. Принудительное братство невозможно. Братство — плод свободной любви. Братская любовь—цвет духовной жизни. Гражданином же всякий быть обязан. Всякий может требовать уважения к своим правам, признания в нем человека, если даже нет любви. Социалистическое товарищество по идее своей есть принуждение к добродетели, принуждение к общению большему, чем то, которого добровольно хочет человек. «Товарищ» есть недопустимое смешение «гражданина» и «брата», смешение государственного и церковного общества, подмена одного плана другим, ни то и ни се. За эти месяцы в России слово «товарищ» приобрело смехотворное и почти постыдное значение. С ним связано у нас истребление гражданства и окончательное отрицание братства любви. Класс в лице «товарища» воЙтйл не только на класс, класс восстал на человека. О человеке забылй в разъярений классовой ненависти. А ведь человек есть подлинная, непреходящая реальность. Человек наследует вечность, а не класс. Всякий класс есть временное, преходящее явление, его не было и не будет. Человек конкретен. Класс же есть абстракция. В этой абстракции объединяются схожие социальные интересы и схожие социальные психики. Но эти абстрактные объединения никогда не могут образовать подлинной реальности, реальной целости. «Пролетариат» социалистов есть отвлеченная «идея», а не реальность. Реально существуют лишь разнородные группы рабочих, нередко различающихся и в своих интересах, и в своих душевных укладах. Самих рабочих хотят принудить подчиниться отвлеченной идее пролетариата. И этой бескровной отвлеченности, как идолу, приносят человеческие жертвы.

Класс не обладает также той реальностью, которой обладает нация, государство. Класс — очень относительное образование, он может занимаТь лишь самое подчиненное положение. Все «классовое» относится к оболочкам жизни, а не к ядру. Попытка положить в основу судьбы

общества идею класса и факт класса есть демоническая попытка, она направлена на истребление человека, нации, государства, церкви, всех подлинных реальностей. Класс, которому приписывают верховенство, разлагает все ценности и все реальности, он коверкает души людей и искажает все жизненные оценки. Рабочий класс, поверивший, что он единственный избранный класс, не оставляет живого места, все сносит и калечит. В России не будет свободного гражданина, пока русские будут жить под властью демонической идеи класса. И эта же темная классовая идея будет истреблять остатки братства в русском народе как народе христианском. Гипноз классовой идеи коверкает и самый социализм и придает ему разрушительный и самоубийственный характер. Если возможен и допустим социализм, то в основу его должен быть положен человек, а не класс. Против классового абсолютизма необходимо проповедовать крестовый поход. В темных русских людях, одержимых лживой идеей, обманутых и изнасилованных, должно пробудить человека, человеческий образ и человеческое достоинство. Самомнение и наглость класса не есть достоинство человека, в них погибает человек. В массе рабочих и крестьян не только не пробуждается человек, но окончательно забивается и тонет в стихии темных инстинктов. Большевистский коллективизм и есть последствие нераскрытое™ в России человеческого начала, человеческой личности, человеческого образа. Пролетарский классовый коммунизм на русской почве есть переживание дочеловеческого первобытного коммунизма. Революция разнуздала эту коммунистическую тьму, но ничего не сделала для развития в народной массе свободного гражданства. Русский гражданин по-прежнему забит и терроризован. Новая и лучшая жизнь начнется в России, когда светлый дух человека победит темного демона класса.

+

ДУХОВНЫЙ И МАТЕРИАЛЬНЫЙ ТРУД В РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Памяти Федора Федоровича Кокошкина

Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны... Первым долгом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способное-тям, не надо высших способностей!.. Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот шигалевщина... горы сравнять — хорошая мысль!.. Не надо образования, довольно науки... Жажда образования есть уже жажда аристократическая.

Достоевский. Бесы'

I

В социальных последствиях русской революции есть очень много парадоксального и неожиданного. Совсем не там нужно искать основного конфликта этой революции, где его обычно ищут. И не та социальная группа падает ее жертвой, которой полагается падать по популярной классовой теории революции. Социальной, а глубже и духовной сущности русской революции нужно искать не в столкновении классов трудящихся с классами имущими, не в борьбе пролетариата с буржуазией, а прежде всего в столкновении жизненных интересов и в противоположности жизнеощущений представителей труда материального и труда духовного. Это очень глубокий конфликт труда количественного с трудом качественным, это — трагическое для судьбы России столкновение «народа» с «культурой». Народ восстал против дела

Петра и Пушкина. Причины такого характера нашей несчастной революции заложены очень глубоко в прошлом. По сравнению с этой основной противоположностью, обнаружившейся в стихии русской революции, совершенно меркнут все остальные противоположности, которыми так занято привычное мышление. Конечно, в русской революции происходит столкновение и борьба «социалистических» интересов трудящихся масс с «буржуазными» интересами классов имущих; конечно, обнаруживается в ней борьба типа мышления «социалист-ческого» с типом мышления «буржуазного». Но для нашей своеобразной по своей социальной и культурной обстановке революции, во многом отличной от революций европейских, духовно показательны и существенны не эти столкновения и не эта борьба. Своеобразная трагедия русской революции — в развержении зияющей бездны, разделяющей и противополагающей мир труда духовного, умственного, творческого, мир создателей ценностей культуры и благ государства и мир труда материального, бескачественного, мир, варварски враждебный всякой культуре и всякому государству. В России столкнулось варварство и культура, огромное по объему варварство с очень небольшой по объему культурой. Революция не пробудила в народе жажды света, движения вверх. Наоборот, темная стихия народная тянет верхи культурные вниз, требует понижения их качественного уровня. Труд материальный заявляет исключительное притязание господствовать над трудом духовным. Вся умственная и духовная работа многих поколений, выковывавших все ценности и блага цивилизованного существования, объявляется «буржуазной» и ненужной.

Настоящего рабочего движения, делающего созидательные усилия преодолеть злые стороны буржуазно-капиталистического строя, в России нет и быть не может, так как Россия — страна промышленно отсталая, пролетариат наш сравнительно малочислен, недостаточно организован и недостаточно развит. У нас нет еще ни экономических, ни морально-психологических предпосылок рабочего социализма, направленного на организацию труда, на организацию производства, менее анархическую, чем в индивидуально-капиталистическом хозяйстве. Русский «социализм» есть лишь западно-европейское наименование для русской отсталости и русского бунтарства. В России, стране по преимуществу мужицкой, культурно отсталой и недисциплинированной, в тот исторический час, когда с народной стихии спали все внешние сдерж-ки и оковы и расшатались внутренние духовные скрепы и связи, столкнулись прежде всего мир умственного, образовательного, духовного ценза с миром количественной массы, не обладающей такого рода цензом. Это — столкновение более глубокое, чем столкновение мира цензового и мира трудового в материальном смысле этопхслова. Конфликт количественного начала с качественным началом, в котором жер-

твой падает начало качественное, — вот что оказалось роковым в русской революции. Острие русской революции оказалось убийственно направленным против культуры и ее служителей. Массы жаждут раздела, но не хотят подниматься к более высокой жизни, всегда основанной на творческом труде. Революция оказалась не прогрессивной и не творческой, а реакционной, дающей явное преобладание элементам тьмы над элементами света. Восстание мира «социалистического» против мира «буржуазного» в русской революции совсем не означает борьбу организующего труда против исключительного господства капитала, против власти имущих. Это — момент второстепенный. Солдатская масса, делающая революцию, не способна к положительной организации труда, она дезорганизует труд и создает царство лени и безделья. Существенно и характерно в русской революции восстание необразованных против образованных, некультурных против культурных, невежественных против знающих, количественного, материального труда против труда же, но качественного, духовного. И характерно, что психология восставших не трудовая, а потребительская психология. Воля восставших масс направлена не на организацию труда, не на регуляцию социального целого, а на захваты и потребление. Это менее всего психология производителей. Производство не интересует революционные массы. Это только наглядно показывает, насколько подлинный труд имеет духовную основу и предполагает нравственную самодисциплину трудящихся. Материалистическое отношение к труду ведет к разложению труда, и на этой нездоровой почве может расцвести лишь лень и безделье.

и

Материальный труд, оторванный от всякой духовной основы, не может защитить себя. Защитить себя может лишь организованный производительный труд, всегда предполагающий нравственную самодисциплину. Такой силы организованного и самодисциплинированного труда в русской революции не обнаружилось, она не подготовлена всей прошедшей нашей историей. Вот почему трудящиеся массы сейчас разрушают производства, истребляют промышленность и сельское хозяйство, отрицают самый труд. Нужно всегда помнить, что производительная инициатива принадлежит труду духовному, что ему принадлежит руководительство в хозяйственной жизни страны. Рушатся экономические основы духовно-культурной жизни в России, потому что разложились духовные основы экономической жизни, нравственная и религиозная дисциплина трудящейся личности. Невозможно отрицать прав материального труда на организованное улучшение сво-

его положения и увеличение своего общественного веса. Труд имеет свои священные права, и он не должен находиться в исключительной и неограниченной власти капитала. Отношения труда и капитала не могут быть регулированы индивидуально, предоставлены исключительной власти личной конкуренции — они подлежат государственной и общественной регуляции. Это можно признать достоянием современного сознания. Но права труда не могут быть поняты как права количества против качества. Начало качества представляется не капиталом, а квалифицированным трудом. Капитал же дает возможность квали-филированному труду осуществлять свои производительные и творческие замыслы. Высшее право принадлежит качественному труду, самое же высшее право принадлежит творчеству. В мире человеческого труда есть своя иерархия, свои восходящие и нисходящие ступени. И труд может быть организован лишь иерархически, а не механически. Это превосходно понимали такие люди, как Рескин, который стоит многими головами выше социалистов, провозглашающих идеологию бескачественного, всеуравнивающего труда. Рескин верен благородной платоновской традиции. Разделение труда есть закон космической жизни. Свержение иерархии труда, в которой высшее качество получает соответствующее ему место, есть реакционный бунт, отбрасывающий назад, понижающий уровень культуры, истребляющий все ценности. Такой реакционный бунт, разрушающий иерархию труда и иерархию ценностей, и происходит сейчас в России.

Русское революционо-социалистическое движение не организует, а дезорганизует производство, оно в сущности враждебно труду. Рус-екая «революционная демократия» под «буржуазией», которую она хотела бы истребить, понимает не класс капиталистов, не промышленников и торговцев, не обладающих имущественным цензом, а весь образованный, культурный мир, всех обладающих умственным цензом. К «образованным» злобная вражда еще сильнее, чем к «имущим». Это очень характерно. Социалистическая идеология всегда грешила тем, что она являлась идеологией бескачественного материального труда, что она отрицает в труде начало иерархическое, что она не дает соответствующего места качеству, способности, образованию и призванию, что она механически уравнивает трудящихся и исключает возможность подбора лучших и их преобладания в общественной жизни. Материалистический социализм, взятый в чистом и отвлеченном виде, роко-аым образом ведет к подбору худших и к их преобладанию, он должен кончиться охлократией. Если и западный социализм, бол^е культур-нъш, грешит невниманием к значению квалифицированного, духов-н׳/го труда, то социализм русский, обнаруживший совершенно варвар-,Жую природу, готов громить представителей этого высшего труда. Горы сравнять с долинами — вот пафос русского социализма. Это и есть

«шигалевщина», гениально раскрытая Достоевским в «Бесах». Это и есть «махаевщина»2, которая лет пятнадцать тому назад предугадала результаты русской революции и давала предельное выражение русскому социализму. Этим русским социализмом движет ненависть ко всякому возвышению, ко всякому духовному преобладанию. Третирование умственного труда, связанного с образованием и дарованием как привилегии, которая должна быть свергнута, есть духовное падение и нравственное безобразие. Можно и должно бороться за повышение умственного, образовательного, культурного уровня рабочих и крестьян, трудящихся классов, и ужасно, что для этого так мало делалось и делается. Но недопустимо и в глубочайшем смысле слова реакционно во имя демократизации и уравнения понижать духовный уровень культурного слоя, жертвовать качеством во имя количества. Трудящийся народ должен облагораживаться и аристократизироваться — вот единственная желанная и допустимая форма демократизации. Поскольку в социалистическом рабочем государстве предполагается понижение уровня образования и принудительное культурное и духовное уравнение, оно является совершенно реакционным и мракобесным идеалом, оно будет угашением и порабощением человеческого духа.

Ill

Русская революция одержима страстью к уравнению, она движется черной завистью ко всякому возвышению, всякому качественному преобладанию, к более высокому духовному уровню. Потерявший веру и погрузившийся во тьму народ не хочет получать света от более просве-!ценных, он злобно отвергает всякую попытку просветить его. Ничто у нас не может идти сверху вниз. «Народ» вообразил, что он сам• все может, все знает, что отныне все от него самого идет. «Народ» в разливе и торжестве большевизма прежде всего восстал против «интеллигенции», и в этом есть справедливое возмездие за тот нигилистический яд, которым «интеллигенция» отравила «народ». Но в этом есть также страшная иллюзия и самообман. В действительности «народ» является орудием в руках кучки демагогов, он остается в состоянии рабском, так как не имеет освобождающего света. Жертвой же народной злобы, раздуваемой демагогами для властвования над «народом», падает прежде всего наиболее культурный слой нашей интеллигенции, наименее повинный в распространении нигилистического яда. Всякий «образованный» вызывает враждебное к себе отношение на улицах, в вагонах, повсюду, где скопляется количественная масса. Простой народ в темноте своей всегда относился подозрительно и враждебно к интеллигенции, к образованным, к людям культуры. Вспомним хотя бы отношение к

врачам во время холерных эпидемий. Этот темный погромный инстинкт ныне получил санкцию в русском социалистическом царстве. Народ изгбняет за ненадобностью всю земскую интеллигенцию, весь «третий элемент»3. В сущности одна интеллигенция, преимущественно наехавшая из-за границы, наиболее чуждая народу, но самая демагогическая по своим приемам, изгоняет другую интеллигенцию, более деловую, ближе стоявшую к народной жизни и не прибегающую к бессовестной демагогии. Народ, оставшийся в той же тьме, в какой был и раньше, но принявший совершенно внешнюю социалистическую окраску, отвергает труд умственный, труд связанный с качествами образования, дарования, специального призвания. «Социалистическому» народу оказалось совершенно не нужны ученые, писатели, юристы, учителя, инженеры, агрономы и т. п. Слесарь или швейцар уравнивается с образованным специалистом, с человеком опыта, знания и дарования. Вся иерархия умственного труда от высших представителей духовного творчества до самых скромных представителей трудовой интеллигенции вроде народных учителей отвергается злобным чувством. Это кончается преобладанием бывших уголовных и шпионов.

Уже война породила целый ряд экономически парадоксальных последствий. Оплата материального труда очень повысилась, без всякого соответствия с ростом производительности труда. Простой рабочий начал зарабатывать значительно больше, чем представитель квалифицированного интеллигентного труда. Ученый мог попасть в худшее положение, чем чернорабочий. Масса трудовой интеллигенции при непомерной дороговизне жизни обрекалась на полуголодное существование. Благосостояние же крестьян очень возросло, они были более обеспечены хлебом и сделали большие денежные сбережения. Крестьяне стремятся к буржуазному стяжанию, и их социализм есть лишь внешнее прикрытие. Революция дала санкцию экономическому парадоксу, в силу которого труд материальный получил такие преимущества перед трудом умственным, духовным. На вершине своего развития, при большевистской власти, революция обрекает почти что на голодную смерть и на гибель всю трудовую интеллигенцию, весь неимущий культурный слой наш. Вот социальный результат революции, вот какая социальная группа прежде всего падает жертвой нашей «социалистической» революции. Настоящая цензовая буржуазия, хотя и переживает большие потрясения, все же имеет возможность существовать и в конце концов сохранит свои капиталы. Тяжелые удары наносятся русской промышленности, которая является одним из базисов существования всего русского народа и прежде всего самих рабочих, но сами представители промышленного класса могут пережить это время, у них есть средства к жизни. Интеллигенция же может погибнуть в буквальном смысле этого слова. Я говорю не о той интеллиген-

Падение священного Русского иарства

ции, которая бесстыдно эксплуатирует революционную стихию в свою пользу и на этом наживается, я говорю об интеллигенции, которая создает и поддерживает русскую культуру. Происходит подбор худших и извержение лучших людей. Грозит опасность гибели нашего культурного слоя. Уничтожаются все материальные основы для делания и творчества русской культуры. После оргии предстоит тяжелое отрезвление. Всему народу русскому грозит бедственное существование. Лишь одухотворение представителей материального труда может восстановить значение труда духовного. Без духовного оздоровления невозможно и экономическое развитие нации. Ныне же обездушенная русская революция совершает реакционное и мракобесное злодеяние. Против этой «шигалевщины» должны восстать все духовные силы России.

ВЛАСТЬ И ПСИХОЛОГИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ*

I

Вот уже несколько месяцев, как Россия поставлена перед неразрешимой задачей — создать сильную государственную власть из человеческого материала, совершенно не пригодного для властвования и определения судеб государства, по всему своему прошлому, по душевному своему укладу не призванного к власти и господству в государстве. По мере «развития» революции власть постепенно перешла к русской революционной интеллигенции, к русским социалистам-революционерам и социал-демократам, т. е. к людям, которым и во сне никогда не снилось, что они могут быть у власти, все миросозерцание и вся психология которых отрицает самый принцип власти. Попасть прямо из подполья в министры — дело нелегкое, можно и с ума сойти. У русской социалистической интеллигенции не было ни одного чувства, ни одной мысли, которые подготовляли бы ее к власти. Русская революционно-социалистическая интеллигенция кристаллизовалась в особую расу, в особую породу людей, которую можно узнать даже по физическому облику, и раса эта не может господствовать. Ее господствование и властвование есть антропологическая, психическая и моральная нелепость. Эта порода людей не может создать такого эстетического стиля власти, который не был бы отталкивающим. Кричащее бессилие не только эстетически отталкивает — эта эстетическая неприемлемость является также мерилом духовной негодности и неправды. Всей кровью своей, всеми мыслями своими наша революционная интеллигенция всегда отрицала власть, и борьба с самодержавной властью перешла у нее в отрицание государства, нации, истории. Революционная интеллигенция жила утопиями и мечтами о совершенном социальном строе. В то блаженное время, когда наступит этот строй, предполагалось отсутствие всякой власти, ибо всякая власть от лукавого. До этого

* Статья эта была написана до большевистского переворота.

же вожделенного мгновения должна быть непримиримая оппозиция всякой власти, нужна перманентная революция. Абсолютизация революционной психологии делает невозможным участие во власти. Русский революционер не представлял себе возможным участие во власти до осуществления социализма, осуществление же социализма он представлял себе как окончательное блаженное преодоление всякой власти, всякой государственности. Власть для него была или слишком преждевременной, или слишком запоздалой. Он привык переносить религиозную абсолютность на жизнь общественную, где все относительно. И это извращение религиозного чувства не только не укрепляло нравственно, но вело к нравственному извращению и вырождению. Душа русской интеллигенции попала во власть ложных богов и идолов.

Никакие положительные навыки общественного и государственного строительства не предшествовали у русской интеллигенции ее внезапному и катастрофическому появлению у власти. Интеллигенция привыкла чувствовать себя оторванной от родины, от ее истории, от заветов предков, от государственного и народного целого. Никогда не раскрывалась перед ее взором историческая ширь и никогда не была направлена ее воля на творческие задачи. Психология ее была узко кружковая, душная и затхлая. Этот интеллигентский мир был совершенно замкнутый Мир, живущий своими глубоко провинциальными интересами, своими партийными счетами, говоривший на своем уродливом жаргоне, противополагающий себя вселенской, исторической шири. Это был сектантский мирок со всеми особенностями сектантской психологии. Ему чужд был язык национальный и язык общечеловеческий. Сектант не способен мыслить великое целое и направлять свою волю на это целое, этим он отличается от человека церковного, чувствующего себя во вселенском целом. Сектантская психология революционной интеллигенции привела к крайней упрощенности мышления. Вся сложность жизни ускользала от ее взора, видна была лишь одна прямая линия, весь многообразный Божий мир делился на «правый» и «левый». Психология этого интеллигентского сектантства никогда не была творческой и производительной, она была целиком охвачена жаждой раздела и распределения. Интеллигенты-сектанты никогда не хотели признавать никаких объективных начал общественной жизни, это им представлялось «буржуазным». Судьба государства и общества отдавалась ими во власть человеческой субъективности, все объяснялось злой или доброй волей людей и классов. Космические, природные основы человеческого общества всегда оставались непонятными и неприемлемыми для интеллигентского сектантства. Ничем не ограниченный субъективный морализм на практике приводил к безнравственному насилию над объективной природой общества и государства, к безнравственному отрицанию принципов, стоящих выше субъективного произвола

людей и субъективного их блага. Это был морализм подполья и отщепенства, для которого не существует великой тайны целого национального и мирового, не существует круговой поруки и ответственности. И вот стихийная историческая волна возносит на вершину власти сектантов, привыкших жить в подполье, в отщеплении от национального целого, и отрицать государство, отечество, историческую преемственность.

II

Вся революционная история русской интеллигенции приучила ее к безответственности. Она никогда не призывалась к ответственным делам в русской истории. Ответственность за несчастную судьбу России, за все зло русской жизни привыкла интеллигенция возлагать на «них», на власть, противополагаемую народу, но никогда на себя. Ссылки, тюрьмы и казни нравственно укрепляли чувство безответственности. Несчастная русская интеллигенция привыкла к гонимому положению и во всем считала виновной своих гонителей. Тот, кто не призван к строительству жизни, кто выброшен за борт, тот лишен возможности развить и укрепить в себе чувство ответственности. Интеллигенция привыкла исповедовать самые безответственные теории и утопии, которые никогда не проверялись на жизненном опыте. В своем замкнутом мирке интеллигенция изживала самые крайние учения, но никогда серьезно не готовила себя к жизненной проверке этих учений. За несколько дней до переворота представители революционной интеллигенции и не помышляли, что им выпадет на долю взять на себя ответственность за судьбу великого государства. И после того как произошел переворот, когда пали все преграды на путях демократии, революционная демократия отнеслась к Временному правительству первого состава почти так же, как относилась к старому правительству, она перенесла свои старые навыки в новую Россию. От подпольной и от-щепенской революционной психологии она отказаться не могла. Профессиональные революционеры продолжали делать революцию и тогда, когда уже не против кого и незачем ее было делать. Безответственная революционная оппозиция была целиком перенесена и в освобожденную Россию. И нужно прямо сказать, что русская революционная интеллигенция есть, быть может, самое инертное и самое реакционное наследие, полученное новой Россией от России старой — она живет в старом, дышит старыми, отрицательными чувствами, она не способна проникнуться творческой психологией. Это — порода людей, органически не способная к строительству новой жизни.

Люди эти начали с того, что совершили величайшее преступление — бросили в темные народные массы семена классовой злобы и ненавис-

ти и довели дело восстания класса на класс до чудовищных размеров, угрожающих смертью государству и нации и превращающих русскую жизнь в ад. Потом люди эти сами испугались дела своих рук, они вкусили горькие плоды своей разрушительной работы и спешно начали проходить элементарную школу государственного и национального воспитания, и некоторые из них по складам стали произносить слово отечество. Получив власть, они начали безуспешно исправлять некоторые свои ошибки, например, пытались возродить армию, но наряду с этим делали все новые и новые ошибки. Русская социалистическая интеллигенция подверглась опасности быть сметенной ею же самой разнузданной народной стихией. Революционная интеллигенция сама же начала разрушать освобожденную, новую Россию и, став у власти, бессильно пытается исправить последствия своего разрушения. Не творческие, а разрушительные дела привели русских социалистов к власти, и путь этот породил трагическое бессилие власти. Ткань души этих людей такова, что они не могут властвовать. Власть — не интеллигентское дело. Когда интеллигенты-революционеры перестали быть гонимыми и превратились в гонителей, у них обнаружилась черта ужасного нравственного неблагообразия. Они не способны достойно нести бремя власти, ибо прежде всего понимают власть как право, а не как обязанность. Для того чтобы достойно властвовать, нужно отказаться от революционной психологии, нужно приобщиться к тайне целого и тайне преемственности. «Революционная власть», как и «революционный порядок», — нелепое словосочетание. Попытки создать «революционную власть», опираясь на революционную психологию, в течение нескольких месяцев уподобили атмосферу, в которой действует правительственная власть, бедламу и породили явления нравственного безобразия. После того как произошел революционный переворот, нужно было организовать в России новый порядок жизни, приступить к строительству и творчеству. Вместо этого здорового пути — пути национального возрождения — у нас продолжили революцию до бесконечности, стали на путь разрушения и не в силах были отказаться от старой революционной психологии, порожденной гнетом и рабством. Революционная демократия не может властвовать, это — старая, а не новая демократия. Строителем жизни, строителем новой России может быть лишь демократия нового душевного типа, с развитым чувством ответственности, с развитым инстинктом производительности, с крепким сознанием национального и государственного целого и связи с историческим прошлым, т. е. творческая национальная демократия. Демократия должна создать аристократию, т. е. подбор лучших. Революционная же демократия, которая есть революционная интеллигенция, с русской революцией кончает свою историю.

Власть и психология интеллигенции

III

Наши социалисты разом и борются за власть, всеми способами дискредитируют власть «буржуазную», и боятся власти, не хотят взять на себя полноту ответственности. Не потерявшие стыдливости и совестливости русские социалисты чувствуют себя неловко от того, что в революции, которую сами же они называют «буржуазной», главенствуют социалисты, а буржуазия утеснена и в загоне. Это — парадокс русской революции, который беспокоит русских социалистов, еще не окончательно лишенных чувства ответственности. Социалистический строй не может быть сейчас введен в России, стране промышленно отсталой, бедной и некультурной, с рабочим классом, непросвещенным и неорганизованным, при несомненном социальном антагонизме крестьян и рабочих. Да и социалистический строй есть абстракция, конкретны — лишь многообразные социальные реформы. Радикальные социалистические эксперименты отбрасывают сейчас Россию назад, разлагают ее. И вот социалисты требуют участия буржуазных элементов в организации власти, не могут без них делать «буржуазной» революции, но они нужны им только как ширмы, чтобы переложить со своих плеч непомерное чувство ответственности. Как только коалиция устраивается, социалистические элементы требуют, чтобы буржуазные элементы целиком исполняли их программу. Таково же было отношение старой власти к либеральным элементам русского общества: в опасные минуты их готовы были призвать, но с тем, чтобы сохранить в неприкосновенности старый режим. Социалистическое засилье натворило много бед и ведет Россию к великому позору, но социалисты не хотят принять целиком на себя ответственность за эти беды и этот позор. Революционная демократия боится полноты власти, полноты ответственности и не хочет поступиться той властью, которая неожиданно выпала на ее долю. Со страхом вскарабкались представители социалистической интеллигенции на вершину власти. Их собственные крики против буржуазии поставили их в трагическое положение. Они нравственно пали на высоте. Эти люди нравственно могли переживать гонения, но не могут нравственно переживать господство. Не царственная течет в них кровь, не к расе властителей принадлежат они. Русская социалистическая интеллигенция у власти есть явление трагикомического бессилия. Она не может создать эстетического стиля власти и обречена на нравственное неблагообразие и падение. Человек, попавший в слишком не свойственное и не подходящее ему положение, бывает бессилен, неэстетичен и с трудом остается на нравственной высоте. История подстроила ловушку русской социалистической интеллигенции, и за экстатические мгновения силы и славы ей предстоит тяжелая расплата. Для меня совершенно ясно, что пребывание у власти русской

революционной интеллигенции и те эксперименты, которые она делает над несчастной Россией, есть ее конец, ее могила, есть демонстрация лжи ее основных идей и принципов. У нас слишком берут всерьез ныне господствующий русский социализм, слишком им напуганы и подавлены. Это — ложная перспектива. Все это засилье «революционной демократии» и есть лишь выражение русского хаоса и русской тьмы. Это — призраки и миражи русской жизни. В русской революции слишком много нереального, много представлений, которые могут быть сняты в несколько минут, и театральных декораций, в которых действуют совсем не реальные персонажи. Подлинные реальности прикрыты, и реальное соотношение сил совсем не таково, как это кажется на поверхности. У нас был создан миф о большевиках, и этот миф принял видимость реальности, но и большевики трясутся от страха контрреволюции и возвращения старых господ, и они принадлежат к расе, не призванной долго господствовать. Мгновение их господства будет призрачным, одним из кошмаров больной души русского народа, не более. Раньше или позже в России должна быть реальная, крепкая, национальная государственная власть. Эта власть может быть разной по своей окраске, но она не может быть властью революционной интеллигенции — породы, обреченной на вымирание. Будет власть новой, более сильной и цельной породы, не изъеденной старыми болезнями, не обессиленной нравственной рефлексией, способной к выполнению сурового долга. Не могут быть у власти те, которые еще накануне не знали, допустима ли война и оправдана ли защита отечества, сомневались, можно ли мерами принуждения поддерживать в стране порядок и предотвращать анархию, по-гамлетовски рефлектировали над отталкивающей суровостью всякого государственного бытия. Грядущая русская демократия, если она и будет, ничего общего не будет иметь с тем, что сейчас называют «революционной демократией». И если у нас будет здоровое социалистическое движение, то оно ничего общего не будет иметь с русским революционным социализмом, ныне справляющим свои оргии. Россия должна найти в себе расу людей, способных к власти, — новую аристократию.

ГИБЕЛЬ РУССКИХ ИЛЛЮЗИЙ

I

Катастрофа, именуемая русской революцией, должна через все унижения, испытания и разочарования привести к новому, лучшему сознанию. Такой опыт в жизни народа не может не обогатить и не обострить нашего познания. Но познанию этому будет предшествовать душевный кризис, готовность покаяться и смириться. Свет рождается после внутреннего очищения и аскезы. Это — закон духовной жизни. И нужно сознаться, что всей мыслящей части русского общества, которая почитала себя носительницей сознательных идей, есть в чем покаяться и от чего очиститься. Верования и идеи — ответственны, от них идут эманации освобождающей правды или порабощающей лжи. Be-личайшую ответственность за торжествующее в жизни зло несут те, которые зачали его в идее, те первые немногие, которые в извращенном духовном опыте поддались обманчивым и лживым призракам. Русская идейная интеллигенция, принадлежащая к разным лагерям, жила иллюзиями, вдохновлялась ложной верой и призрачными идеями. И вот наступил час расплаты. Настало время, когда это нужно сознать под принудительным давлением жизненного опыта. Под свободным влиянием творческой мысли это сознали лишь немногие. Вспомним раздражение и негодующее отношение к «Вехам» и в тех кругах, которые ныне горьким опытом познают правду «Вех». Но справедливости по отношению к авторам «Вех» ждать трудно.

Русская революция в своем роковом и фатальном развитии означает гибель русских иллюзий — славянофильских, народнических, толстовских, анархических, революционно-утопических и революционно-мессианских. Это — конец русского социализма. Самые противоположные русские идеологи утверждали, что русский народ выше европейской цивилизации, что закон цивилизации для него не указ, что европейская цивилизация слишком «буржуазна» для русских, что рус-

ские призваны осуществить Царство Божие на Земле, царство высшей правды и справедливости. Это утверждали справа славянофилы, сто-ройники русской религиозной и национальной самобытности, и слева революционеры, социалисты и анархисты, которые были не менее восточными самобытниками, чем славянофилы, и буржуазному Западу противополагали революционный свет с Востока. Бакунин исповедовал русский революционный мессианизм. Его исповедуют и те, которые кричат все эти страшные месяцы, что русская революционная демократия научит все народы Запада социализму и братству народов. Этот русский свет, который должен просветить все народы мира, и довел Россию до последнего унижения и позора.

Все идеологии этого типа, владевшие умом и сердцем русской интеллигенции, основаны были на вере в народ, в народную мудрость и народную правду. У народников правых, стоящих на религиозной почве, вера в народ была лучше обоснована и оправдана, чем у народников левых, стоявших на почве материалистической. Славянофильство было единственной серьезной русской идеологией, с которой можно считаться по существу. Религиозное народничество есть иллюзия и самообман, от которого дорогой ценой излечиваемся, но идея эта не лишена глубины. Идея эта настолько глубоко была заложена в народном сознании, что она освятила русское самодержавие и сделала невозможной никакую эволюцию монархии. Так толкало Россию религиозное народничество, видевшее в самодержавии высшую правду, на путь катастрофический. Революционное народничество не имеет глубины, оно основано на тьме и путанице сознания, оно в значительной степени есть порождение отсталости и невежества, плод русского экстенсивного хозяйства. Революционный шовинизм есть самый дурной и низменный род шовинизма. Россия сейчас растерзана оргиями этого революционного шовинизма, кричащего: «Шапками закидаем весь мир», покоряющего весь мир революционным пустословием. Время уже сознать, что все формы русского народничества — иллюзии, порождения русской культурной отсталости; они означают рабскую зависимость русского культурного слоя от народной тьмы, потерянность всего качественного русской жизни в количествах. Вера в «народ» всегда была малодушием и бессилием русских мыслящих людей, боязнью возложить на себя ответственность и самим решить, где истина и правда. Малодушные и боязливые думают, что источник истины и правды лежит вне их, в народной стихии, народной массе, в народной вере или народном труде. С вершин мысли и духовной жизни самые замечательные русские люди стремительно падали вниз и в приникновении к низинам народной жизни искали высшей мудрости. Для одних то была мудрость религиозная. И. Киреевский предлагал почитать святость иконы потому, что народ молился перед этой иконой и освятил ее своими поклонами и целованием1. Для других то была мудрость социальная,

правда трудовой жизни, правда жизни, близкой к природе. Но все боялись своей высшей культурной жизни как неправды, как отпадения от естественного, благостного миропорядка. Л. Толстой был самым крайним выразителем этого русского народничества. В его лице соединилось народничество религиозное с народничеством социальным.

II

Русская вера в «народ» была идолопоклонством, поклонением человекам и человечеству, сотворением себе кумира из внешней массы. Вера в народ как простонародье, как крестьян и рабочих была верой в эмпирическое количество. Объект этой веры не обусловливался его качествами, его внутренней ценностью, сколько-нибудь постижимой и близкой для веровавшего. Интеллигент, уверовавший в народ, не знал души народной, он не постигал ее в себе самом, в родной ему глубине, он поклонялся народу как неведомому и чуждому, манящему своей далекостью. Истинная душа народа, душа нации как мистического организма, не определимая никакими социологическими признаками, душа, постижимая прежде всего в собственной глубине каждого сына этого народа, была заслонена народническим идолопоклонством и народническими иллюзиями. Само религиозное сознание было замутнено и засорено социально-классовой точкой зрения на народ, зависимостью от эмпирической данности, гипнозом категории количества. Для народнического сознания народ подменил Бога; служение народу, его благу и счастью подменило служение правде и истине. Во имя народа как идола готовы были пожертвовать величайшими ценностями и святынями, истребить всякую культуру, как основанную на неравенстве, всякое бытие, как наследие отцов и дедов. Религия «народа» есть поистине религия небытия, религия темной, всепоглощающей и всепожирающей бездны. Идея народа, определяемого по социально-классовым признакам, есть фальсификация идеи нации, не определимой ни по каким социально-классовым признакам, объемлющей все классы, все группы и все поколения, прошедшие и будущие. Народническая идеология—чисто интеллигентская, она есть выражение оторванности от «народа» и противоположности «народу». Для самого «народа» народничество невозможно. Лучшие люди из «народа», из низшего трудящегося слоя, стремились к свету, к знанию, к культуре, к выходу из народной тьмы, они никогда не идеализировали «народа» и не поклонялись ему.

«Народ» долго безмолвствовал. Разные самозванцы пытались за него говорить. Но бессильная народопоклонническая интеллигенция ждала, что «народ» наконец сам заговорит и скажет слово, которое будет светом для всего мира, и что этот свет просветит народы Запада. Грянула революция, пала старая власть и сломлены были все препят-

ствия для изъявления народной воли. «Народ» получил возможность говорить. Русская революционная интеллигенция, вся изъеденная застарелыми болезнями, отравившая народ злобными нигилистическими чувствами и мыслями, начала кричать, что в «революционной демократии» раскрывается какая-то неслыханная и невиданная на Западе правда, брезжит свет с Востока. Но правда и свет этот ни в чем не выразились, кроме бессмысленных отвлеченных формул вроде «без аннексий и контрибуций», «вся земля трудящемуся народу» и т. п. Все это выкрикивает интеллигенция, заимствуя свои формулы из плохо переваренных и невпопад примененных западных учений. Но что раскрыл из себя и обнаружил тот «народ», в который верили славянофилы и русские революционеры-народники, верили Киреевский и Герцен, Достоевский и семидесятники, «ходившие в народ», новейшие религиозные искатели и русские социал-демократы, переродившиеся в восточных народников? «Народ» этот обнаружил первобытную дикость, тьму, хулиганство, жадность, инстинкты погромщиков, психологию взбунтовавшихся рабов, показал звериную морду. Собственные слова «народа» нечленораздельны, истинные слова еще не родились в народе. За весь этот ужас, за всю эту тьму народную ответственность лежит прежде всего на классах командующих и интеллигентских. Одни не хотели просвещать народ, держали его в принудительной тьме и рабстве; другие идолопоклонствовали перед народом и несли ему новую тьму вместо света, тьму полупросвещения и интеллигентского нигилизма. И в самый страшный и ответственный час русской истории за элементарные блага государства и культуры, за национальное достоинство стоит у нас лишь очень тонкий, немногочисленный слой. Слой этот легко раздирается, и под ним обнаруживается зияющая бездна тьмы. Необъятное и темное мужицкое царство поглощает и пожирает все блага и ценности, в нем тонет всякий лик человеческий. Многие прекраснодушные народолюбцы в ужасе оттолкнулись от того, что они увидели и услышали. Совсем недавно еще «народ» был черносотенным и солдатскими штыками поддерживал самовластье и темную реакцию. Теперь в народе победил большевизм, и он теми же солдатскими штыками поддерживает гг. Ленина и Троцкого. Ничто не изменилось. Свет не просветил народную душу. Царит та же тьма, та же жуткая стихия под новыми оболочками, под новыми личинами. Царство Ленина ничем не отличается от царства Распутина.

Ill

Все одержимые народническими иллюзиями и справа, и слева должны наконец понять, что «народу» поклоняться нельзя и нельзя ждать от него правды, неведомой более культурным слоям, — «народ» нужно

просвещать, подымать, приобщать к цивилизации. Прославленное русское смирение было в сущности страшной гордостью и самомнением. И настало время, когда нам нужно наконец настоящее, более простое и элементарное смирение, смирение не перед мудростью русского народа, а перед законом цивилизации, перед культурой, перед светом знания. Огромное темное мужицкое царство должно пройти долгий путь цивилизования просвещения и просветления. Это — мировой путь развития, и лишь через него может быть выявлена национальная сущность и национальное призвание. Дионисические оргии темного мужицкого царства грозят превратить Россию со всеми ее ценностями и благами в небытие. Разбушевавшаяся темная стихия должна быть введена в нормы, подчинена закону. Без этого нельзя мечтать ни о каком высшем призвании России, так как не будет и самой России. Русский народ не выше закона, это — иллюзия; он не в благодатном царстве; он — ниже закона, он в значительной массе своей в зверином царстве. Это сознание и есть подлинное религиозное смирение, большее смирение, чем полные гордости и самомнения слова о святой Руси или об интернационально-социалистической Руси. Русские смешали свободу с хаосом, смешали самое низшее с самым высшим, верхнюю бесконечность — с нижней бесконечностью. И наше поколение жестоко расплачивается за это смешение. Русскому народу нужна еще элементарная правда, он не прошел еще элементарных наук, а мнит себя преодолевшим все науки высшей мудрости. Трагический опыт русской революции подтверждает элементарную правду западничества. Это — не последняя правда, это — правда предпоследняя. Но и предпоследняя правда бывает до крайности нужна. Пора уже отказаться от той русской иллюзии, что русским нужно исключительно самое конечное и последнее. Пора излечиться от утопий, от зловредной социальной мечтательности, пора религиозно смириться перед реализмом, перед правами относительного и среднего.

Из русских мыслителей наиболее прав был Чаадаев. Во многом прав был и Вл. Соловьев, он был свободен от народнических иллюзий. Гоголь видел в России звериные морды и потом каялся в этом. Ныне гоголевские морды торжествуют. Славянофильство же убито во всех своих видах и формах. Вера в «Святую Русь» ныне звучит нестерпимой фальшью и ложью. Нужно позаботиться о том, чтобы Русь сохранила сколько-нибудь человеческое обличье, чтобы в русском человеке не окончательно погиб образ и подобие Божие. Многие идеи великих русских писателей потерпели страшное крушение. Достоевский пророчески предвидел бесовство русской революции в «Бесах», приоткрыл демоническую метафизику революции в «Братьях Карамазовых». Многое гениально прозревал он в природе русского человека, в особенности в природе русской революционной интеллигенции. Но все положитель-

ные идеи Достоевского о русском народе оказались иллюзией, ныне они звучат ложью. Л. Толстой должен быть признан величайшим русским нигилистом, истребителем всех ценностей и святынь, истребителем культуры. Толстой восторжествовал, восторжествовал его анархизм, его непротивленство, его отрицание государства и культуры, его мора-диетическое требование равенства в нищете и небытии и подчинения мужицкому царству и физическому труду. Но это торжество толстое-ства оказалось менее кротким и прекраснодушным, чем представлялось Толстому. Вряд ли он сам бы порадовался такому своему торжеству. Изобличен безбожный нигилизм толстовства, его страшный яд, разрушающий душу. Для спасения России и русской культуры каленым железом нужно выжечь из русской души толстовскую мораль, низкую и истребляющую. Сам Толстой был бесконечно выше этой морали, но он внес страшную отраву ложной морали, в которой сконцентрировались широко разлитые средние русские чувства, русские моральные иллюзии и русские ошибки морального суждения. Один из величайших русских гениев оказался погромщиком из морального рвения. Он усилил у русских людей всеистребляющую эгалитарную страсть.

Наступил конец всем основным линиям интеллигентской мысли и настроенности, как линии, идущей от Киреевского, так и линии, идущей от Герцена. Славянофильство, народничество, толстовство, русское религиозное самомнение и русское революционное самомнение — кончены, трагически изжиты. Дальше нет движения на этих путях, дальше разверзается бездна небытия. Русские иллюзии кончились безобразной оргией. Но гипноз скоро пройдет. После очищения от грехов, от старой лжи нужно начать новую жизнь на новых путях. Исстрадавшиеся русские люди должны будут обратиться к долгому труду цивилизации. В душах их родятся иные мысли, иное, лучшее сознание. Душа русского народа закалится в более суровой морали. Россия имеет свою миссию, отличную от миссии Германии, Франции и Англии. Но выполнение этой миссии лежит через культуру, через долг послушания бремени цивилизации. Мы приняли свою отсталость за свое преимущество, за знак нашего высшего призвания и нашего величия. Но тот страшный факт, что личность человеческая тонет у нас в первобытном коллективизме, не есть ни наше преимущество, ни знак нашего величия. Совершенно безразлично, будет ли этот всепоглощающий коллективизм «черносотенным» или «большевистским». Русская земля живет под властью языческой хлыстовской стихии. В стихии этой тонет всякое лицо, оно несовместимо с личным достоинством и личной ответственностью. Эта бесовская стихия одинаково может из недр своих выдвинуть не лица, а личины Распутина и Ленина. Русская «большеви-стекая революция» есть грозное всемирно-реакционное явление, столь же реакционное по своему духу, как «распутинство», как черносотен-

ское хлыстовство. Русский народ, как и всякий народ, должен пройти через религиозную и культурную дисциплину личности. Для этого необходимо отказаться от русских иллюзий. Гибель этих иллюзий не есть еще гибель мира. Нам не дано знать времен и сроков конца мира. И не есть ли эсхатологическое и апокалиптическое истолкование религиозными народниками всех русских несчастий и русских грехов — одна из русских иллюзий и соблазнов, порожденных русским самомнением?

ДУХОВНЫЕ ОСНОВЫ РУССКОГО НАРОДА

I. Народ и культура I

Русскому интеллигентному обществу, выброшенному за борт жизни в дни торжества его заветных идей и упований, предстоит многое переоценить после пережитых за последнее время катастроф. Слишком многие традиционные идеи и оценки не выдержали испытания жизни. И прежде всего должно быть пересмотрено и переоценено традиционное интеллигентское отношение к народу и культуре. Для русских, радикально настроенных интеллигентных и полуинтеллигентных людей всегда была характерна, с одной стороны, вера в народ и поклонение народу, с другой стороны, скептическое отношение к культуре и нелюбовь к культуре. В России никогда не было ничего от духа Возрождения, у русских не было творческой избыточности. Самые творческие русские люди творили не от избытка, не по свободному порыву, а от страдания и муки, с надрывом, с болезненной рефлексией, с недоверием к своему праву творить. Русские люди разных направлений верили, что народу естественно присуща мудрость, которой недостает им самим, и ждали дня освобождения народа, когда мудрость эта раскроется. Они мало верили в то, что есть мудрость в культуре и что только народ культурный, народ, поднявшийся на более высокий уровень развития, может раскрыть все заключенные в нем возможности. На этой почве происходила идеализация естественной народной тьмы, и это вело к преклонению перед количественной массой. Идеализация народной тьмы и поклонение трудящимся массам одинаково характерны и для русских народников, и для русских социал-демократов, и те и другие считают культурный слой «буржуазным» и потому находящимся во лжи и неправде. Морально такого рода оценки очень приближаются к толстовству — правду знают лишь трудящиеся физически. Уже для представителей умственного и духовного труда правда закрыта,

они — привилегированные. Моральное осуждение разделения труда есть осуждение культуры, неприятие тех жертв, которыми она покупается. Нужно сказать, что марксизм впервые выступил в России как течение более культурное, чем старое народничество, он требовал более высокого интеллектуального уровня, восстал против идеализации русской отсталости. Но в дальнейшем марксизм подвергся у нас народническому перерождению, и русские марксисты также начали идеализировать тьму, если она связана с миром трудовым, и поносить культуру, как порождение мира цензового. Социал-демократическая идеология бескачественного труда во всем дает перевес количеству, отрицает значение способностей, образования, опыта, призвания и потому неизбежно становится во враждебное отношение к культуре. Устанавливается совершенно механическое равенство, независимо от качеств личности, от культурного уровня. Механический, материалистический социализм рассматривает человека как арифметическую единицу, как носителя известного количества труда—для него не имеют значения качественные различия между людьми, для него не существует индивидуальностей с разным весом и разным значением в общественном организме.

Физический труд дает преимущество уже фактической, количественной своей силой. И социализм устанавливает новую аристократию количества, аристократию физического труда. В условиях физического труда, по этому учению, лучше открывается истина и правда, чем в условиях духовного труда и творчества. Для социалистов-материалистов преимущество «народа» имеет материальную основу. Для религиозного народничества, например для толстовства, эта основа представляется религиозной. Но «народ», который мыслится естественно близким к истине и правде, не есть великое целое, объемлющее все классы и все поколения, возвышающееся над всеми социальными категориями и перегородками, — «народ» этот есть простонародье, для одних преимущественно крестьяне, для других преимущественно рабочие, трудящиеся классы, противополагаемые и классам имущим, и культурному слою. Русские люди все ждали, что «народ» этот в час своего освобождения от гнета скажет новое слово о новой жизни, обнаружит какую-то особенную правду. Культурный слой наш никогда не сознавал своего достоинства и своего истинного призвания, он почти стыдился своей культурности, не видел в ней истинного света, критериев истины и правды, он всегда искал этих критериев вовне, в темном, не зараженном грехом культуры «народе». Такова психология большей части русских писателей. Среди них трудно найти сознание высшего достоинства и призвания писателя, почти все они немного толстовцы. Болезненная рефлексия всегда разъедала русскую интеллигенцию, в ней никогда не чувствовалось мужественной силы, излучающей свет из внутреннего источника. В России в сущности никогда не было духов-

754 ;*4 י״״־יСтатьи 1918 г

ной аристократии, ощущающей призвание быть руководящей силой в народной жизни. В русском интеллигентном слое всегда было рефлек-тирующе-болезненное отношение к культуре, которая считалась зачатой в неправде и насилии. Толстовство—характерное явление русского духа. Почти все русские где-то в глубине души склоняются перед толстовскими моральными оценками, как недосягаемо высокими. Из того же морального источника проистекает и то, что русский интеллигентный человек догматически уверен в правде и справедливости социализма, социализм для него непроблематичен в своей моральной . основе.

II

Европейский человек поклоняется творческим культурным ценностям, вдохновлен ими, русский же человек поклоняется народу, вдохновлен служением народу. Это традиционное русское народопоклонство совсем не связано с культурой народа, с повышением качественного уровня народа, оно скорее противополагает народ культуре, как правду неправде. Русские интеллигентные люди в сущности всегда склонны думать, что культура «буржуазна» и что русским следует стать выше ее. Так думали не одйи русские социалисты. Так думали и консерваторы-славянофилы, и революционеры-западники. То течение, которое идет от Герцена, всегда брало под подозрение культуру, как порождение «буржуазности», и идеализировало мужицкое царство, поклонялось «народу». Крайний правый лагерь и крайний левый лагерь сходились в подозрительном и враждебном отношении к культуре, одинаково идеализировали непросветленную народную стихию. Большевизм вполне сошелся с черносотенством. В жизни политической это родство выражается в одинаково враждебном отношении к праву. Русский интеллигентный и культурный слой, очень тонкий и теряющийся в окружающей его тьме, в сущности капитулировал перед необъятным мужицким царством И бессильно склонился перед его притягивающей темной бездной. Идолопоклонство перед «народом» было недостатком мужества и изменой своей культурной миссии. Такая бессильная и рефлектирующая психология очень мешала культурному подъему народа, делу его просвещения, Не может нести свет во тьму тот, кто не уверен в собственном источнике света, кто не имеет в себе твердой духовной опоры и веры, независимой от окружающего его человеческого количества. Интеллигенция бессильна была дать народу просвещение, но она отравила народ полупросвещением, разрушавшим народные святыни и льстившим самым темным народным инстинктам.

Наша революционная и радикальная интеллигенция в массе своей всегда была полупросвещенной и малокультурной. Она усомнилась в

высшей культуре, не достигнув ее, не пережив ее. Русский способ преодоления культуры и утверждения русского народа как стоящего выше культуры не может особенно импонировать. В России со слишком большой легкостью преодолевают культуру те, которые ее не вкусили, которые не познали ее ценности и ее трудности. Русский гимназист сплошь и рядом считает себя стоящим выше культуры, хотя он прочел всего несколько брошюр, ничего не знает и ничего не пережил. Совсем иной духовный вес имеет, когда преодолеть культуру, освободиться от ее тяжести и перейти к высшей жизни жаждет европейский человек, у которого каждая клетка проникнута священным преданием культуры. Это — трагический процесс. И это — очень серьезно. Русское же возвышение над культурой слишком часто бывает лишь варварством и нигилизмом. Русское отношение к культуре и есть исконный русский нигилизм, которому все слишком легко преодолеть, от всего слишком легко отказаться. Этот нигилизм глубоко заложен в русском народе и обнаруживается в ужасных формах, когда в народе падает вера и меркнут древние святыни под напором нахлынувшего на него полупросвещения. Тогда «народ» жестоко мстит «интеллигенции» за разрушение древних святынь отрицательным полупросвещением. Революционная интеллигенция не имела настоящей культуры и не несла ее в народ. Но она не имела и религиозной веры, она утеряла жемчужины христианства и фактически поверила в свое неверие, в целый ряд отрицательных догматов, которые представлялись непреложными полупросвещенному сознанию. Что же она могла дать народу? На историческом перевале, в самый ответственный час русской истории она разбудила в народе корыстные и злобные инстинкты, освятила эти инстинкты и сама потом испугалась своего нигилистического дела. Вот горький плод на-родопоклонства и вражды к культуре. Широкие круги радикальной и социалистической интеллигенции в эти дни ужасает то, что торжествующий большевизм отдает русскую культуру на погром и разграбление, что он отрицает литературу, отрицает духовный труд и выбрасывает за борт всю интеллигенцию, весь культурный слой. Но это не есть случайное злодеяние большевиков. Это — расплата за долгий путь. Все происходящее в эти темные дни имеет свое оправдание в народопоклон-стве и нигилистическом отношении к культурным ценностям, которым грешили и те, кого ныне громят. Измена духовным основам жизни не может не караться, ее последствия необходимо изжить, чтобы возродиться к новой жизни.

Ill

Трагично для судьбы России и русского народа, что православное религиозное воспитание, полученное народом, недостаточно предох-

756 'י ׳"'י Статьи 1918 г.

раняет от нигилизма и от буйства темных хаотических стихий. Русское православие создало образы ослепительной святости, оно воспитало в народе поклонение святости и святым, оно дало возможность многострадальному русскому народу смиренно нести свою тяжелую долю, оно открывало каждой душе человеческий путь спасения. Но русское православие не давало того закала личному и народному характеру для жизни исторической и для созидания культуры, который на Западе давало католичество, а по-своему и протестантство. Наше народное религиозное воспитание не было благоприятно культуре. Наше духовенство не давало народу необходимого просвещения. В народе религиозно вое-питывался дух смирения по отношению к власти, но совершенно не вое-питывался дух активности и самодисциплины. К самоуправлению народ не был подготовлен всем своим прошлым. В русском православном сознании заложено своеобразное народничество, недоверие к культуре и культурному слою. Это недоверие распространяется не только на атеистическую интеллигенцию, которая и не заслуживает иного к себе отношения, но и на иерархию высшей культуры. На Западе католичество боролось с безбожной культурой, с антихристианским просветительством, но оно само создало великую культуру, латинскую культуру Запада и поддерживало не только священное предание Церкви, но и священное предание культуры, оно воспитывало личность для жизни в истории и для работы в цивилизации. Результаты этого воспитания в секуляризованном виде остались и в народе, потерявшем католическую веру. Католичеству совершенно чуждо враждебное культуре наро-допоклонство. На католической почве никогда не рождалось идолопоклонство перед народом и естественной народной мудростью. Мудрость видели во Вселенской Церкви, в Церковном Разуме, а не в народной стихии. У нас же почти не было священного предания культуры, созданного и освященного нашей Церковью.

Сейчас мы вкушаем горькие и ядовитые плоды русского ложного отношения к народу и к культуре, нашего старого поклонения народу и нашей старой враждебности к культуре. Горьким опытом узнаем мы, что значит восстание народа, не принявшего еще культуры и громящего культуру, что несет с собой восстание количественной массы, не подчиненной никаким качествам, сбросившей всякую норму и закон. Это есть расковывание первозданной хаотической тьмы. Закон государства, закон цивилизации сдерживает до времени темный и звериный хаос, грозящий уничтожением всякого космического лада, подобно тому, как природная закономерность сдерживает его для всего мирового целого. Поклонение народу как факту, как непросветленному количеству есть безбожное идолопоклонство. Народ как факт, как эм-лирическая данность не может быть святыней, он сам прежде всего нуждается в святыне, которую он поставил бы выше себя, в свете, кото-

рый просветил бы его естественную тьму, связанную с первородным грехом человеческим и с падением человека в состояние звероподобное. Религиозного отношения к себе заслуживает не народ, а человек как образ и подобие Божие. Культура сама по себе также не может быть обоготворяема, но в культуре есть ценности, которые несут на себе отблеск божественного света и которые заслуживают почитания и бережного к себе отношения. Народ как эмпирический факт, не заслуживает никакого почитания и поклонения, в нем нельзя искать критериев правды. Но в глубине души народной скрыты возможности высшей жизни, и возможности эти должны перейти в активное состояние через культуру. Народ, раскрывший в себе высшие качества, народ просветленный и в благородном смысле этого слова культурный есть задание, а не данность. Высшая творческая духовная жизнь есть достояние немногих, она не поддается демократизации. Но и многие могут и должны быть подняты до среднего культурного уровня, могут и должны быть качественно повышены настолько, чтобы преодолеть власть тьмы. Лишь в меру преодоления этой тьмы народ призывается к активной исторической жизни, к определению судеб государств. Это просветление тьмы предполагает иерархические ступени. Вот почему задачам культурным принадлежит духовное главенство над задачами политическими, и принцип эволюционный должен быть нравственно поставлен выше принципа революционного. Одоление хлынувшей на нас народной тьмы не может быть достигнуто одной политикой, революционной или контрреволюционной, оно предполагает пробуждение религиозного света в душе народа. И прежде всего должен произойти радикальный переворот во всех оценках на духовных вершинах русского общества, поворот от народопоклонничества и идеализации народной стихийности к преклонению перед ценностями и к творчеству духовной и материальной культуры. Народ наш без смирения перед культурой и без творческого отношения к культуре обречен на разложение и гибель.

II. НАРОД И ЦЕРКОВЬ I

В эти темные и страшные для России дни нередко приходится слышать нарекания на Церковь. Почему молчит Церковь, почему Собор не скажет своего властного слова об ужасах, переживаемых Россией, о духовном падении русского народа? Пусть Церковь не должна заниматься политикой, пусть должна она стоять бесконечно выше политической борьбы. Но ведь не о политике ныне идет речь. Погибает Россия. Душа народа растлилась и пала так низко, как никогда не падала,

корысть и злоба, зависть и месть безраздельно правят русской жизнью. Казалось бы, нарекания на Церковь и, в частности, на Собор имеют основание. Так, до революции многие недоумевали, почему Церковь не возвышает своего голоса против зла самовластья, против растления власти, против царства распутинства. Плохо то, что как говорящие, так и предъявляющие разные требования Церкви, слишком часто говорят это со стороны, издалека, сами они не в Церкви и от Церкви давно отпали, но в трудные минуты готовы прибегнуть к Церкви по соображениям утилитарно-политическим. Та самая интеллигенция, которая все делала для разрушения Церкви, которая в течение полустолетия подрывала веру в народе, теперь испугана плодами своей деятельности и готова внешне цепляться за Церковь, как за якорь спасения. Жалуются, что Церковь как бы покинула народ, недостаточно заботится о нем, недостаточно руководит им в трудные минуты его исторической жизни. Пусть это верно. Но ведь есть и другая сторона, о которой забывают люди, для которых вопрос о Церкви — внешний вопрос. Народ сам покинул Церковь, сам отпал от Церкви, сам лишил себя ее помощи, ее благодатных даров. Человеку и народу предоставлена свобода быть в Церкви или отпасть от нее. Спасение может быть лишь свободным. Церковь никого не держит насильственно в своем лоне. Насилие может быть лишь делом государства. Революция многое выявила, и в этом, быть может, единственное ее значение, она разделила сферы церковной свободы и государственного насилия. Русская революция обнаружила ту старую истину, которая для многих была недостаточно ясна, — Церкви изменила и от нее отпала не только русская интеллигенция, как принято было думать и говорить, но и русский народ изменил Церкви и отпал от нее. И это ослабление религиозной энергии русского народа произошло уже давно. Отсюда — слабость и немощь видимой русской Церкви, которая так смущала и мучила лучших, наиболее религиозных русских людей. Отсюда и возможность страшных слов о параличе русской Церкви. Необходимо задуматься над странным русским противоречием: русский народ объявили самым религиозным, единственным религиозным народом в мире, а Церковь русская была в унижении, в немощи, в параличе.

Если в старой России, до революции, Церковь была долгое время в рабстве у самодержавного государства и управлялась деспотически то Победоносцевым, то Григорием Распутиным, если после революционного переворота Церковь бессильна справиться с безбожной народной стихией и не может иметь определяющего влияния на судьбу России, то это означает не немощь той Церкви Христовой, которой не одолеют и врата адовы, а немощь церковного народа, духовное падение народа, слабость веры, утерю религиозной верности. Церковный народ, церковное человечество составляют неотъемлемую часть исторической жизни Церкви на земле. И невозможно могущественное проявление и

процветание Церкви в жизни исторической, когда народ в значительной своей части изменил вере и отпал от Церкви. Церковь пребудет, если останется всего три праведника, Церковь основана на качестве, а не на количестве. Но когда отпадает от Церкви и изменяет ей человеческое количество, человеческая масса, Церковь уходит в глубину, делается более катакомбной и нельзя ждать от нее могущества в нагори-ческих проявлениях. Изменивший Церкви человек и изменивший Церкви народ не может предъявлять Церкви никаких требований. Если в Русской Православной Церкви совсем почти не было жизни прихода, не было соборности, то вина лежит не на Церкви Христовой с ее непреходящими святынями, а на церковном народе, на человеческих грехах иерархии, на человеческой религиозной немощи. В нашей Церкви слишком слабо была выражена человеческая активность. И те, которые своим религиозным сознанием закрепили и освятили эту слабость человеческой активности, виновны в ослаблении и падении церковной жизни. Немощь Церкви есть лишь наша собственная религиозная немощь, лишь проекция вовне нашего религиозного бессилия и неверия, отсутствие в нас дерзновения перед Господом. Активность Церкви в исторической жизни предполагает положительную религиозную силу человеческой стороны церковного организма. Церковь Христова есть богочеловеческий организм. Слабость и падение Церкви, мерзость и запустение на месте святом есть лишь слабость и падение церковного народа, неверие человека.

II

Ход русской революции выяснил уже одну горькую для нас, русских, истину, которую необходимо мужественно признать. В свете бо-гочеловеческого церковного сознания должно быть переоценено старое положение об исключительной религиозности русского народа, которое поддерживали и славянофилы, и самые большие русские писатели. Продолжать это утверждать было бы страшной фальшью и ложью. Длительная слабость, зависимость, «спорадичность» русской Цер-кви1 не может не вызывать подозрительного отношения к русскому церковному народу, к русской религиозности. Народ богоносный, в котором сильна была религиозная вера и религиозная верность, не допустил бы, чтобы Церковь его впала в столь зависимое положение, он сделал бы Церковь определяющей силой своей истории. Некогда, во времена св. Сергия Радонежского, Церковь и была определяющей силой русской истории. Но это было очень давно. Тогда народ был дру-гам. Тогда дух всей мировой эпохи был иным. Со времени раскола в русской Церкви церковный народ ослабел. Особенная религиозность русского народа давно уже должна быть поставлена под знаком сомне-

ния. В массе народной эта религиозность всегда была полухристианской-полуязыческой. Но и это исконное полуязычество русского народа все-таки религиозно бесконечно выше и благороднее того неверия и нигилизма, которое все более и более охватывает народ. Лучше поклоняться фетишу, чем самому себе, своей корысти, своему произволу. Интеллигентское полупросвещение быстро убило остатки веры в массе русского народа. И как это ни горько, но нужно иметь решимость признать, что ныне русский народ менее религиозен, чем многие народы Запада, что религиозная культура души в нем слабее. Полный нигилизм легче всего овладевает русским человеком. И пора перестать видеть в этом нигилизме обратную сторону исключительной русской религиозности, которой всегда нужно все или ничего. Нигилизм есть страшная болезнь русского духа, которую нужно перестать идеализировать.

Мы жалуемся, что Бог покинул нас и что Церковь Его не дает нам благодатной помощи, которая явилась бы источником нашей силы, помогла бы нам справиться с ужасами нашего времени и спасти Россию от гибели. Но мы слишком забываем, что мы сами оставили Бога, ничего не делали для Него и для Его Церкви, и что вина наша перед Христом не может не иметь внутренней кары. Есть движение от Бога к человеку; оно всегда происходит в Церкви, и в нем свыше ниспосылаются благодатные дары. Но есть и движение обратное, встречное, от человека к Богу. Высшая религиозная жизнь есть всегда встреча любви Божьей и любви человеческой. И вот нужно признать, что это встречное движение любви человеческой слишком слабо и немощно в каждом из нас и во всем русском народе. Оттого так мрачна и страшна наша жизнь. В слишком трудные минуты жизни мы готовы возложить-ся на Бога, вспоминаем о Нем и выражаем претензии к Церкви, но сами сделать для Бога ничего не хотим и в Церкви не проявляем никакой жертвенной человеческой активности. В светлые наши минуты мы верим, что Христос — наш Искупитель и Спаситель, и мы готовы искать помощи в Христовой любви к Нам. Но наша собственная любовь ко Христу, наше ответное Ему движение слабы и ничтожны. Христос пострадал за нас, кровь Его вечно проливается для искупления наших грехов и вечно совершается голгофская Его жертва для спасения нашего в жизни вечной. Но мы не хотим облегчить бремя жертвы Христовой нашей собственной жертвой, нашей собственной любовью. Мы почти негодуем, что Церковь молчит и бездействует, когда мы погибаем, когда погибает народ, мы выражаем нетерпение и требуем насильственного вмешательства Божьего Промысла, который сосем недавно еще не казался нам столь нужным. Но народ погибает от своей измены, от своего духовного падения, от своей низости. Бог не может и не хочет насиловать злую свободу людскую. Христос ждет свободной любви человека. Ныне у многих из нас, русских христиан, силен ужас перед надвигающейся тьмой, сильна ненависть к сеятелям тьмы, но слаба свободная

любовь ко Христу, и нет между нами братства во Христе. Такая духовная атмосфера не может быть благоприятна для восприятия благодатной помощи Христовой. Со стороны, издали, ничего нельзя воспринять в Церкви и нельзя предъявлять к Церкви никаких требований. Каждый должен быть в Церкви и являть собой возрождение силы Церкви над нашей грешной жизнью.

Ill

Много ожиданий связывалось с Собором. Но Собор может быть лишь таким, каков церковный народ. Если в церковном народе слаба религиозная энергия, то она не может быть сильна и в Соборе. Собор соединяет и укрепляет религиозную энергию, но он не может ее создать из пустоты, из человеческого ничтожества. Та особенная благодать, которая почиет на Соборе, предполагает и особенную обращенность человека к Богу. Собор собирается в трудное время религиозного падения и религиозной измены русского народа, после слишком долгого рабства и паралича русской Церкви. Ему не предшествовало никакого церковного движения снизу, в народной жизни, в первичных ячейках Церкви. Русская духовная иерархия была не на высоте своего призвания, в ней веками воспитывалась пассивность, послушность всякой власти и не выработалось сознания церковного достоинства. Иерархи русской Церкви не привыкли говорить властные слова, они не были духовными водителями народа. И эта слабость русского духовенства имеет какие-то основания в слабости самого церковного народа. Народ имеет соответствующую ему власть светскую и власть духовную. И нечего удивляться и негодовать, что Собор не говорит достаточно властного слова о судьбе России. Властное слово Церкви предполагает религиозно размягченные сердца в народе воспринимающем. Сердца окаменевшие ничего не услышат и не узнают. Вот почему в посланиях и литературных памятниках Собора много условности и риторичности, в них слишком чувствуется подделка под старый церковный стиль. Нового церковного стиля нет, потому что нет религиозной энергии, по силе равной религиозной энергии былых времен. Не чувствуется достаточно глубокой связи между Собором и народом. И Собор остается изолированным в бушующем океане народной жизни. Нет дыхания творческого духа в Соборе, потому что нет этого живительного дыхания в церковном человечестве, в церковном народе. Церковь пришла в состояние полного нестроения, и Собор должен был заняться бытовым устройством Церкви, определением ее отношения к государству, установлением патриархата и т. п. Но Собор оказался не на высоте тех религиозных тем, которыми мучилось меньшинство русских религиозно алчущих людей. Собор может быть органом церковного возрождения, но он не может создать церковного возрождения.

Всякий народ может жить сильной и здоровой исторической жизнью лишь в том случае, если он имеет сильные и здоровые духовные основы жизни. Без этих основ разваливается и вся материальная жизнь народа. Духовными основами жизни народа могут быть лишь религиозные основы, лишь они дают дисциплину души. Эти дисциплинирующие основы народной жизни не могут быть даны отвлеченной философией или отвлеченной моралью. Эти духовные основы должны иметь свою символику. Символические знаки имеют магическую власть над душой народной и их уничтожение влечет за собой душевный распад. Так армия разлагается, когда уничтожается символический знак отдания чести. Религиозная жизнь народной массы вся связана с культовой символикой, и она возможна лишь в Церкви, в Конкретной исторической Церкви, она может быть лишь церковной жизнью. Когда масса народная отпадает от Церкви, она отпадает и от всякой религиозной жизни, теряет духовные основы своей жизни. Народное сектантское движение, которое многим представляется переходом к более высокому типу религиозности, кончается полным рационализмом и неверием. Роковой процесс отпадения народной массы от Церкви происходил и на Западе. Но там религиозное воспитание человеческой души было таково, что и после утраты веры и отпадения от христианства остался крепкий осадок 3 форме норм цивилизации и культуры, которые были секуляризованными религиозными добродетелями. Христианское сознание различия между добром и злом осталось у народов Запада и удерживает их от полного распада. Э русском народе, не имеющем цивилизации, отвращающемся от серединного царства культуры, отпадение от христианства влечет за собой падение всяких духовных основ жизни, т. е. чистейший нигилизм. Русский человек считает все дозволенным, если нет Бога, нет бессмертия. Это раскрыл Достоев-с кий2. Это подтверждается и русской революцией. Так называемыми культурными ценностями живут лишь очень немногие. Нам нужно покаяться и признать, что западные народы и до сих пор остаются религиозно более крепкими, чем русский народ. Русские — религиозно хрупки и неустойчивы. Перед избранными русскими людьми раскрывается безмерность и бесконечность, неведомые западным людям, но в массе своей русские люди впадают в нигилизм. Духовное возрождение, подъем духовной энергии может начаться лишь после покаяния. В «народ» как носителя истинной веры более верить нельзя. Мы должны обратиться внутрь себя и из собственной глубины начать церковное объединение и творчество. Церковное народничество есть ложь и соблазн. Избранная интеллигенция должна возрождать в народе Христову веру. Но отныне церковный народ будет составлять меньшинство. К старой бытовой религиозности нет возврата. Начинается период сознательной религиозности. Мир вступает в новый возраст.

РОССИЯ И ВЕЛИКОРОССИЯ

I

Ядро России — Великороссия — подверглось в процессе революции наибольшему разложению, оно стало очагом большевизма. Многие даже видят в большевизме характерно великорусское явление. В великорус-. ском племени есть метафизическая истеричность и склонность к болезненной одержимости. Это чувствовалось всегда в великорусских сектах, в самосожигателях1, в хлыстах, это гениально отразилось в творчестве Достоевского, это обнаруживается в неспособности признать права относительного, в исключительной склонности к крайнему и предельному. Малороссы более рассудительны, в них сильнее инстинкт самосохранения. В Малороссии не было того духовного напряжения, которое вызвано было татарским игом, и там всегда сильнее были западные влияния. Нет национальности великорусской, как нет национальности малорусской, есть лишь русская национальность. Но существуют племенные областные особенности, которых отрицать невозможно. И великорусские особенности оказались роковыми в ходе революции. Сила, собиравшая Великую Россию, уничтожила свое собственное тысячелетнее создание. Русская революция существенно отличается от всех бывших в мире революций и более всего от революции французской — она разложила Россию, единую и великую, и тяжело ранила русское национальное чувство. Россия — величайшее в мире государство — рассыпалось в несколько месяцев, превратилась в кучу мусора. Дело всей русской истории, дело собирания России с Ивана Калиты, дело Петра Великого, дело всей русской культуры — Пушкина и Достоевского — отменяется, истребляется, объявляется ненужным, злым делом. В русской революции обнаружилась темная реакционная стихия, враждебная всякой культуре большого стиля. Такого отречения от собственной истории, такой измены великим историческим заветам не было еще никогда и нигде. Это — самоубийство народа, отказ его от великого прошлого и великого будущего во имя корысти данного мгновенич; из нигилизма,

объявшего душу народную. Ныне живущее поколение русского народа не выдержало исторического испытания, оно не пожелало нести жертвы, которых требуют великие задачи, оно размотало полученное от предков наследство, принадлежащее не ему одному, но и всем потомкам. Россия великая и единая, великое и единое русское государство, великая и единая русская культура созданы не нашим поколением, за ними стоят подвиги, жертвы и усилия многих поколений, всего русского народа на протяжении его тысячелетнего существования.

Русский народ имеет свою единую, неделимую судьбу, свой удел в мире, свою идею, которую он призван осуществлять, но которой может изменить, которую может предать в силу присущей ему человеческой свободы. Распадение связи времен, полный разрыв между прошлым и будущим, надругательство над великими могилами и памятниками прошлого, жажда истребления всего бывшего и отошедшего, а не вое-кресения его для вечности есть измена идее народа как великого целого, есть предательство ценностей, непреходящих по своему значению. Русский народ в самый ответственный час своей истории отрекается от великого во имя малого, от далекого во имя близкого, от ценностей во имя благополучия, призрачного и преходящего. На место Петра возносятся Ленин и Троцкий, на место Пушкина и Достоевского — Горький и безымянные люди. Пушкин предвидел эту возможность и гениально раскрыл ее в «Медном всаднике». Произошло восстание Евгения, героя «Медного всадника», против Петра, маленьких людей с их маленькими и частными интересами против великого человека, против великой судьбы народа, против государства и культуры. И нарушен был завет Пушкина:

Красуйся, град Петров, и стой Неколебимо, как Россия, Да умирится же с тобой И побежденная стихия; Вражду и плен старинный свой Пусть волны финские забудут И тщетной злобою не будут Тревожить вечный сон Петра!2

Само явление Пушкина возможно было потому, что Петр «вздернул Россию на дыбы», приобщил ее к мировой культуре и уготовил русскому народу удел великого народа. Но маленький Евгений не хотел принять великой судьбы народа, он в ужасе отступил перед жертвами, которых требует эта судьба.

Добро, строитель чудотворный! — Шепнул он, злобно задрожав, — Ужо тебе!..3

Он не мог примириться с гибелью своих личных, частных надежд, не вынес столкновения великого дела Петра со своими маленькими делами, со своей маленькой судьбой. Не мирилась с этим и большая часть русской интеллигенции, а ныне не вынес этого взбунтовавшийся народ русский. В русской революции и в предельном ее выражении — большевизме — произошло восстание против Петра и Пушкина, истребление их творческого дела. Долгий идейный путь русской интеллигенции с Белинского вел к этому восстанию и истреблению. Традиционное русское народничество всегда было враждебно великому государству и великой культуре, всегда требовало свержения ценностей во имя народного блага и народных интересов, истребления качеств во имя количества.

II

Многие наивные и непоследовательные люди думают, что можно отвергнуть Петра и сохранить Пушкина, что можно совершить разрыв в единой и целостной судьбе народа и его культуры. Но Пушкин неразрывно связан с Петром, и он сознавал эту органическую связь. Он был поэтом императорской, великодержавной России. Связан с делом Петра и со всем петербургским периодом русской истории и Достоевский. Своеобразное славянофильство Достоевского не мешало ему иначе оценивать Петра, чем оценивали его старые славянофилы. Все герои Достоевского — герои петербургского, императорского периода русской истории. В душе их отразилась вся сложность судьбы Великой России. Великая русская литература связана с великим русским государством. Русская литература поведала всему миру о существовании единой нераздельной России, духовно объединенной единым, царственным русским языком. Эманации великого русского языка покоряли все народности, населяющие Россию, духовной мощью своей заставляли признать русскую литературу своей литературой, вызывали сознание принадлежности к единой, великой культуре Пушкина и Гоголя, Достоевского и Толстого. Ныне посягнули на это царственное значение русского языка. Первыми посягнули украинцы, которые совершают отступничество от народа Пушкина и Достоевского, свергают царственный русский язык во имя малорусского наречия и разделяют Россию. Побеждают духи партикуляризма, провинциализма, сепаратизма. Эти духи, эти мелкие бесы также разрушают Великую Россию и русскую культуру, как и большой бес интернационализма. Отрицается с разных концов существование России, русского народа, русской идеи. Русское подменяется частными, парти-куляристическими определениями, в том числе и великорусским. Be-ликий русский народ не хочет более существовать, он уступает место

каким-то новым, частным, малым образованиям, он раздавлен сверху отвлеченным чудовищем интернационала, снизу мелко эгоистическими национальными самоутверждениями.

Вот почему нужно прямо и решительно заявить — никакой великорусской культуры нет, как нет и культуры малорусской, есть только единая русская культура, объединенная великим русским языком, который не есть язык великорусский. Нет великорусской истории, есть лишь русская история. Образование северного великорусского государства и великорусской культуры было бы завершением распадения России, возведением болезни, переживаемой Россией, в идею. Провинциально-областных особенностей Великороссии и великорусского племени, равно как Малороссии и малорусского племени, никто не отрицает. Но национальность есть лишь русская, а не великорусская и малорус-екая, культура русская, государство русское, объемлющее многие провинциальные особенности. Великороссия есть лишь центральное ядро России, вокруг которого образовалось русское государство и русская культура, но весь смысл существования этого ядра в том, что оно являлось носителем русской великодержавности и русской культурной идеи.

Ill

Россия не только географическое понятие, она измеряется не только материальными пространствами. Россия прежде всего духовное понятие, она имеет внутреннее измерение, не прикрепленное ни к каким губерниям и областям.

Духовно существует Россия, русский народ и русская культура. Она задумана в мысли Божьей, и бытие ее превышает наше ограниченное эмпирическое существование. Разрушить замысел Божий не в силах злой человеческий произвол. Духовного бытия России не могут убить никакие материальные катастрофы. Если от России останется лишь одна из великорусских губерний и в ней лишь небольшая кучка людей останется верной духовному бытию России и идее России, то и на этом небольшом пространстве, в этой небольшой кучке будет продолжать существовать Россия, и она перейдет в вечность. И загнанные в катакомбы, мы будем продолжать себя чувствовать сынами России и будем верны великой русской культуре Пушкина и Достоевского, подобно тому как мы будем продолжать себя чувствовать христианами и сынами Церкви и после того, как гонения на Церковь Христову загонят нас в катакомбы и там придется нам творить свои молитвы. Никакая внешняя, материальная судьба не может нас заставить изменить русской идее. Верность до конца возможна и тогда, когда не осталось уже ника-

ких ?емных надежд. А нам рано еще терять всякие надежды. Россия может еще воскреснуть. Быть может, она должна была умереть, чтобы воскреснуть к новой жизни. В этом великая тайна христианского искупления, существующая не только для отдельных людей, но и для целых народов. В русскую идею входит страдание как необходимый внутренний момент. Пусть лучше существует страдающая, больная и неустроенная Россия, чем благоустроенные и самодовольные штаты Вели-короссии, Малороссии, Белоруссии и других областей, возомнивших себя самостоятельными целыми.

Распадение России, отделение от нее окраин поставило центр великорусский в трагическое положение. Необходимо оздоровить и организовать великорусский центр России. Это вполне оправданное и здоровое движение. Но оно не должно поддаваться заразной болезни распада и провинциального партикуляризма. Колонизация окраин, которая совершалась на протяжении всей русской истории, не была злым недоразумением, это был внутренне оправданный и необходимый процесс для осуществления русской идеи в мире. Так называемая Велико-россия сама по себе не могла и не может существовать, она обречена на бедственное и нищенское существование. Нельзя мыслить Великую Россию без юга, без его богатств. И нельзя не видеть страшной измены и страшного преступления и разрушения всего дела русской истории, осуществлявшего идею России.

Русский народ должен был пройти через неслыханные унижения и падения, чтобы в нем пробудилось сознательное национальное чувство и сознательная национальная активность. Огромное значение в оздоровлении русского народа и в освобождении его от злого наваждения будет иметь начавшееся гонение на Церковь. Революция посягнула на святая святых народной души, она обнаружила свою антихристианскую природу; как раньше обнаружила антинациональную природу. И если жив еще русский народ, если он не окончательно духовно погиб, в нем должно пробудиться острое религиозно-национальное чувство. Великий народ может достойно существовать, если он остается в глубине своей верен вечным духовным основам своего существования. Франция и после всех падений и измен остается в духовной своей основе Францией, средневековой, католической, рыцарской, в ней не окончательно умер тот дух, который предков нынешних французов подвинул на крестовые походы. Это почувствовалось во время войны. Православная Церковь не только святыня для всякого верующего, но и великая ценность, великое духовное сокровище русской культуры, духовная основа жизни русского народа. С Церковью связана и русская идея, призвание русского народа в мире. Если русский народ окончательно перестанет быть христианским народом, то он потеряет свое значение в мире. Должна быть осознана русская идея, национальная и религиозная, выводящая нас в

мировую ширь, преодолевающая всякий замкнутый национальный провинциализм. История идет к соединению, а не разъединению, т. е. христианство должно побеждать в ней языческий партикуляризм. Рус-екая идея, вдохновленная вселенским христианством, победит и страшный бес интернационализма — это отвратительное искажение идеи вселенского единства и братства человечества.

ОЗДОРОВЛЕНИЕ РОССИИ

I

Россия тяжело больна. Болезнь эта имеет материальные симптомы разложения нашего государственного и социального организма. Но в основе своей это духовная, а не физическая болезнь. Корни материально видимой общественной жизни народа скрыты в невидимой глубине. Глубина же эта всегда есть жизнь духовная. Россия не может быть излечена одними материальными средствами. Не только тело, но и душа больна. Выздоровление России предполагает прежде всего оздоровление духовных основ жизни русского народа и руководящих кругов русской интеллигенции. Ложные идеи интеллигенции дали свои ядовитые плоды. Теперь интеллигенция обязана сознать свои грехи и, ошибки и нести народу более здоровые идеи, в которых будет возрождаться энергия. Мы знаем, какие идеи погубили Россию, и знаем, что возродить Россию могут лишь идеи противоположные. Духу тлетворному нужно противопоставить дух животворящий. Что в основах материальной жизни народов лежат духовные начала их жизни, это истина более глубокая, чем та поверхностная истина, которую проповедует экономический материализм. Теперь и в газетах, которые всегда с отвращением относились к религии, заговорили о том, что без религиозных основ не может существовать государство. Эта истина проникает и в самые позитивно настроенные партии. Экономическая жизнь народа, его экономическая производительность зависит от дисциплины личности, от духовного склада народа, от его религиозного типа. Рядом научных исследований обнаружена связь между экономическим развитием Англии и религиозным воспитанием английского народа. Эта связь прослежена и в других странах. Католичество по-одному, протестантство по-другому воспитывали народы Запада для исторической жизни, вырабатывали закал характера, необходимый для созидания культуры. Католичество проникнуто духом универсализма. Но

25 Падение священного Русского царства

оно же развивает и дисциплинирует личность. В католичестве всегда была динамическая энергия, которая играла руководящую роль во всемирной истории. Православное религиозное воспитание неблагоприятно для исторической жизни народов; оно мало научает общественному и культурному строительству, мало дисциплинирует личность. Православие все колеблется между максимализмом святости и минимализмом довольно низменной бытовой жизни. Русское православие мало дает для той огромной середины жизни, в которой совершается история и творится культура. К. Леонтьев не без основания говорил, что «русский человек может быть святым, но не может быть честным». Русское православие создало ослепительные образы святости и воспитало в народе культ святости и святых. Но очень мало сделало для развития в русском человеке честности и ответственности, для религиозного укрепления в нем энергии, необходимой для творчества истории и культуры. В русской религиозности всегда преобладали черты вое-точной пассивности. В этом типе религиозности всегда было слабо выражено начало личности. Личность расплывалась и тонула в природном коллективизме, который принимали за духовную соборность.

Многие психологические черты русской православной религиозности в секуляризованном виде перешли в атеистическую русскую ин-теляигенцию. Православное воспитание не оставило в душе русского человека твердого осадка в форме культурных добродетелей, норм цивилизации, как оставило религиозное воспитание на Западе. Русский человек легко переходит из религиозного состояния в состояние совершенно нигилистическое. Если нет Бога и бессмертия души, то русскому человеку все представляется дозволенным. Он появляется совершенно нагишом. Русская революция обнаружила недостаточность религиозного воспитания русского народа. Духовная основа русского государства, русского хозяйства, русской культуры расшатана с необычайной легкостью. Личность русского человека подверглась распадению, в ней утерян духовный центр. Вера ослабела в русском народе, а цивилизации в нем не оказалось. Интеллигенция давно уже отпала от веры христианской и воодушевлялась иной верой, социалистической, верой в грядущий земной рай. Эта вера не давала никакой дисциплины личности. Нездоровая социальная мечтательность разнуздывала личность. Социалистическая вера парализовала чувство ответственности и породила непомерную притязательность. Русский человек перескакивает от первоначального коллективизма к коллективизму социалистическому. Школы личной дисциплины и личной ответственности он не прошел. Если православная вера русского человека не вполне была благоприятна личному творчеству и историческому действию, то социалистическая вера по-новому неблагоприятна этому. Восточный склад религиозности принижал человека, а когда религиозная вера ос-

Оздоровление России 771

лабела, человек освободился в совершенно хаотическом, недисциплинированном и болезненном состоянии. Когда я критикую православное религиозное воспитание, я менее всего хочу судить Церковь, которой не одолеют и врата адовы, я имею в виду русский тип религиозности с его человеческой стороны. Этот тип слабо защищен от перехода в состояние совершенно хаотическое и нигилистическое. Но только Церковь учила русский народ правде, и без Церкви не может он быть спасен от духовной смерти.

II

Оздоровление России прежде всего предполагает переход руководящих кругов ее интеллигенции от сознания материалистического и атеистического, приведшего к нравственному вырождению и духовному упадку, к сознанию религиозному, т. е. возрождение духовных основ жизни. В самой же религиозности русской должно открыться более активное и ответственное человеческое начало. Менее всего, конечно, это значит, что я хотел бы для России лютеровской реформации. Лютеровская реформация исчерпала себя на Западе, и она не соответствует ни характеру русского народа, ни исторической задаче России. Но в России происходит огромный и болезненный переворот, и он не может не сопровождаться религиозной реформой, религиозным обновлением. С большим основанием можно сказать, что для русской религиозной жизни необходимо соединение Церквей и пробуждение человеческой активности в Церкви. То, что на Соборе не был поднят вопрос ни о соединении церквей, ни о возможности творческого развития в Церкви, обнаруживает лишь, что он собрался скорее в период религиозного упадка церковного народа, чем религиозного подъема его. Но потрясения революции не могут не привести к религиозному углублению и пробуждению религиозной энергии в народе, исстрадавшемся и разочарованном в социальных обетованиях. Религиозное оздоровление и возрождение русской интеллигенции и русского народа должно повести за собой и совершено иное, более творческое и более ответственное отношение к жизни.

В основу общественности должны быть положены иные начала и иные оценки, чем те, которые до сих пор у нас господствовали. Народническая идея распределения и раздела, целиком владевшая русской интеллигенцией и легко воспринятая русским народом как движение в направлении наименьшего сопротивления, погубила Россию. Во имя этой идеи Россия растерзана и разорвана на части. На практике идея эта, казавшаяся столь возвышенной ряду поколений, привела к всероссийскому грабежу, к расхищению государства и к голоду. Эгалитарная

страсть влечет нас к небытию. От одержимости идеей раздела и уравнения Россия и русский народ во что бы то ни стало должны быть вылечены. Этой зловредной и в основе своей антирелигиозной идее, ибо с христианской любовью она ничего общего не имеет, должна быть противопоставлена идея творчества и инстинкт производительности. На этом пути скорее будут накормлены голодные, чем на путях раздела и принудительного уравнения. Через исступленные оргии разделов и уравнений в России возникнет новая дифференциация, и творящая личность вновь поднимется. И после страшных испытаний будет признано благо и ценность неравенства, его необходимость для духовного и материального подъема самих народных масс. Россию погубила ложная идея класса и «народа», понятого в социально-классовом смысле слова. Эта идея, вызывающая эмоции, близкие к одержимости, убивает в России человека, она напоила Россию ненавистью и злобой. Во имя служения страдающему «народу» были подорваны нравственные основы отношения человека к человеку, сделали невозможным почитание в человеке образа и подобия Божьего. Идолопоклонство перед «народом» мешало раскрывать и развивать в себе человеческую личность. Выздоровление России должно прийти от идей совершенно противоположных: от идеи личности, сознавшей себя свободной, ответственной и творческой силой, от идеи нации как реальности, превосходящей все социальные классы, от идеи государства и идеи Церкви как высочайшей реальности. России необходима серьезная нравственная реформа, которая создаст новый нравственный закал характера русской личности. Россия погибает от долгой идеализации слабости. Она выздоровеет и возродится от идеализации силы, от признания за силой нравственного и духовного значения. Россия погибает от безответственной социальной мечтательности. Она выздоровеет от социального реализма. Россия погибает от анархических инстинктов и анархических идеологий. Она окрепнет от государственных инстинктов и государственных идей. Россия погибает от русской склонности к коллективизму, в котором тонет личность, коллективизму то религиозному и мистическому, то материалистическому и экономическому. Для выздоровления и возрождения России русскому человеку необходима некоторая доза здорового нравственного индивидуализма. России нужен подбор качественно возвышающихся личностей. В России необходимо повысить до высочайшего напряжения личную инициативу и личную ответственность. Россия погибает от безответственности русского человека, который все возлагает то на социальную среду, то на судьбу, то на всесильное самодержавное правительство, то на всесильный пролетариат. Россия будет выздоравливать от повышения до высочайшей степени ответственности каждого лица. Каждый должен принять на себя как можно большую ответственность и уменьшить притязательность. Россия погиба-

ет от безответственных притязаний всех и каждого и от слабого чувства обязанности. Она будет выздоравливать, когда в русских людях сознание обязанности победит притязательность. У русских почти атрофировано чувство долга, а потому и право у них шатко. Для оздоровления России необходимо укрепление у русских людей чувства долга.

Ill

Необходимо освободиться от старой русской чувствительности, от ложной сострадательности и сентиментальности, от исключительной власти чувств и эмоций, в которых тонут воля и разум. Необходимо развить в себе более суровые добродетели, более мужественные добродетели: с ними только и можно делать историю. Россия погибает от экстенсивности русской души и русской культуры, от слабой интенсивности труда. Россия выздоровеет и возродится от большей интенсивности русской души и русскрй культуры, от повышения интенсивности труда. Духовная дисциплина личности должна повести за собой и дисциплину труда, от отрицания которой разваливается хозяйственная жизнь России. Россия погибает от преклонения перед количествами и от отрицания самостоятельного значения качеств и качественного подбора. Она должна выздороветь и возродиться от почитания качеств и качественного подбора и ограничения власти количеств качественными началами. С этим связана переоценка нашего традиционного отношения к демократии, которая заключает в себе большие опасности, если она не подчинена никаким высшим качественным началам. Революция обнаружила, что сам народ не хочет у нас чистого народовластия и не способен к нему на данном уровне развития. Народ в глубине души ждет таких качественных избранников, которые властно выведут его к более человеческой жизни. Для оздоровления России необходимо преодолеть те толстовские моральные оценки, которые широко распространены в русском обществе. Эти моральные оценки парализовали творческую энергию русской личности, они обессилили русских людей в час мировой борьбы и вынули у них оружие из рук, когда враг вступил на нашу землю. Русское непротивленство, русская пассивность, русский пацифизм — нездоровое явление. Это добродетели не столько христианские, сколько буддийские.

Для оздоровления России необходимо преодолеть все формы русского народничества и народопоклонства, в каком бы виде они ни проявлялись — религиозном или материалистическом, славянофильском или революционном. Русская революция есть завершение нашего народничества, его торжество и его гибель, его горький плод и его конец. Это народническое сознание всегда было великим препятствием для

перехода России к более высокой культуре, для роста русского могущества. Народническое сознание несовместимо с постановкой творческих исторических задач. И в нем есть возмущающая безответственность. Народнические сентиментальные декламации кончились очень плохо, они кончились жестокостью и принесли бедствия русскому народу. Те, которые из блага народного сделали себе идеал, разрушили государственные и хозяйственные основы бытия русского народа, которые только и могут быть источниками всех благ. Те, которые создали себе нравственный ореол из печалования о страданиях народных, разрушили нравственные основы бытия русского народа, без которых человек человеку делается волком. Так всегда бывает с ложной, безответственной чувствительностью, с морализмом, оторванным от более глубоких духовных, религиозных истин. Мы стоим перед задачей глубокого перевоспитания русского народного характера и русской личности. В жизни отдельного человека бывают тяжелые кризисы, когда он близок к погибели. После такого кризиса человек собирает свои духовные силы, подтягивается и дисциплинируется. Такое состояние может переживать и целый народ. Если русский народ и после таких страшных испытаний и кризиса не соберет своих духовных сил и не дисциплинирует себя, то он может погибнуть, сойти с исторической сцены. Для политического, государственного возрождения России необходимо духовное возрождение русской личности, перерождение русской души. Это и будет началом национального ренессанса. Русский человек погибает от безволия. Он живет по преимуществу чувством. Все его мышление слишком эмоционально и заинтересовано, оно не любит объективного, лишено пафоса объективности. И оздоровлением для русского человека будет укрепление в нем воли; оздоровлением будет для него укрепление разума, ищущего объективную истину. Мы по горькому и страдальческому опыту знаем, какие духовные начала привели Россию к гибели. И мы должны сознать, что спасти ее могут лишь начала противоположные, лишь иной дух. Этот иной дух и эти иные духовные начала должны быть проповеданы широким кругам русской интеллигенции, которые пусть понесут народу противоядие от тех ядов, которыми они долгое время его отравляли. Россия может возродиться и должна возродиться, она будет еще великой и сильной. Но для этого должна воодушевлять нас идея величия и силы России.

ДУХИ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Сбились мы. Что делать нам? В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам.

Пушкин'

Введение

С Россией произошла страшная катастрофа. Она ниспала в темную бездну. И многим начинает казаться, что единая и великая Россия была лишь призраком, что не было в ней подлинной реальности. Не легко улавливается связь нашего настоящего с нашим прошлым. Слишком изменилось выражение лиц русских людей, за несколько месяцев оно сделалось неузнаваемым. При поверхностном взгляде кажется, что в России произошел небывалый по радикализму переворот. Но более углубленное и проникновенное познание должно открыть в России революционный образ старой России, духов, давно уже обнаруженных в творчестве наших великих писателей, бесов, давно уже владеющих русскими людьми. Многое старое, давно знакомое является лишь в новом обличье. Долгий исторический путь ведет к революциям, и в них открываются национальные особенности даже тогда, когда они наносят тяжелый удар национальной мощи и национальному достоинству. Каждый народ имеет свой стиль революционный, как «имеет и свой стиль консервативный. Национальна была английская революция, и столь же национальна революция французская. В них узнается прошлое Англии и Франции. Каждый народ делает революцию с тем духовным багажом, который накопил в своем прошлом, он вносит в революцию свои грехи и пороки, но также и свою способность к жертве и к энтузиазму. Русская революция антинациональна по своему характеру, она превратила Россию в бездыханный труп. Но и в этом антинациональном ее характере отразились национальные особенности

/

русского народа и стиль нашей несчастливой и губительной революции — русский стиль. Наши старые национальные болезни и грехи привели к революции и определили ее характер. Духи русской революции — русские духи, хотя и использованы врагом нашим на погибель нашу. Призрачность ее — характерно русская одержимость. Революции, происходящие на поверхности жизни, ничего существенного никогда не меняют и не открывают, они лишь обнаруживают болезни, таившиеся внутри народного организма, по-новому переставляют все те же элементы и являют старые образы в новых одеяниях. Революция всегда есть в значительной степени маскарад, и если сорвать маски, то можно встретить старые, знакомые лица. Новые души рождаются позже, после глубокого перерождения и осмысливания опыта революции. На поверхности все кажется новым в русской революции — новые выражения лиц, новые жесты, новые костюмы, новые формулы господствуют над жизнью; те, которые были внизу, возносятся на самую вершину, а те, которые были на вершине, упали вниз; властвуют те, которые были гонимы, и гонимы те, которые властвовали; рабы стали безгранично свободными, а свободные духом подвергаются насилию. Но попробуйте проникнуть за поверхностные покровы революционной России в глубину. Там узнаете вы старую Россию, встретите старые, знакомые лица. Бессмертные образы Хлестакова, Петра Верховенского и Смердякова на каждом шагу встречаются в революционной России и играют в ней немалую роль, они подобрались к самым вершинам власти. Метафизическая диалектика Достоевского и моральная рефлексия Толстого определяют внутренний ход революции. Если пойти в глубь России, то за революционной борьбой и революционной фразеологией нетрудно обнаружить хрюкающие гоголевские морды и рожи. Всякий народ в любой момент своего существования живет в разные времена и разные века. Но нет народа, в котором соединялись бы столь разные возрасты, который так совмещал бы XX век с XIV веком, как русский народ. И эта разновозрастность есть источник нездоровья и помеха для цельности нашей национальной жизни.

Великим писателям всегда открывались образы национальной жизни, имеющие значение существенное и непреходящее. Россия, раскрывавшаяся ее великим писателям, Россия Гоголя и Достоевского может быть обнаружена и в русской революции, и в ней столкнетесь вы с основными оценками, предопределенными Л. Толстым. В образах Гоголя и Достоевского, в моральных оценках Толстого можно искать разгадки тех бедствий и несчастий, которые революция принесла нашей родине, познания духов, владеющих революцией. У Гоголя и Достоевского были художественные прозрения о России и русских людях, превышающие их время. По-разному раскрывалась им Россия, художественные методы их противоположны, но у того и у другого было по-

истине что-то пророческое для России, что-то проникающее в самое существо, в самые тайники природы русского человека. Толстой как художник для нашей цели не интересен. Россия, раскрывавшаяся его великому художеству, в русской революции разлагается и умирает. Он был художником статики русского быта, дворянского и крестьянского, вечное же открывалось ему, как художнику, лишь в элементарных природных стихиях. Толстой более космичен, чем антропологичен. Но в русской революции раскрылся и по-своему восторжествовал другой Толстой—- Толстой моральных оценок, обнаружилось толстовство как характерное для русских миросозерцание и мировоззрение. Много есть русских бесов, которые раскрывались русским писателям или владели ими, — бес лжи и подмены, бес равенства, бес бесчестья, бес отрицания, бес непротивления и мн[огие], мн[огие] другие. Все это — ниги-листическйе бесы, давно уже терзающие Россию. В центре для меня стоят прозрения Достоевского, который пророчески раскрыл все духовные основы и движущие пружины русской революции. Начну же с Гоголя, значение которого в этом отношении менее ясно.

I. Гоголь в русской революции

Гоголь принадлежит к самым загадочным русским писателям, и еще мало сделано для его познания. Он загадочнее Достоевского. Достоевский много сделал сам для того, чтобы раскрыть все противоположности и все бездны своего духа. Видно, как дьявол с Богом борется в его душе и в его творчестве. Гоголь же скрывал себя и унес с собой в могилу какую-то неразгаданную тайну. Поистине есть в нем что-то жуткое. Гоголь — единственный русский писатель, в котором было чувство магизма, — он художественно передает действие темных, злых магических сил. Это, вероятно, пришло к нему с Запада, от католической Польши. «Страшная месть» насыщена таким магизмом. Но в более прикрытых формах есть этот магизм и в «Мертвых душах», и в «Ревизоре». У Гоголя было совершенно исключительное по силе чувство зла. И он не находил тех утешений, которые находил Достоевский в образе Зосимы и в прикосновении к матери-земле. Нет у него всех этих клейких листочков, нет нигде спасения от окружавших его демонических рож. Жуткости гоголевского художества совершенно не чувствовала старая школа русских критиков. Да и где им было почувствовать Гоголя! Их предохраняло от восприятия и от понимания таких жутких явлений рационалистическое просвещение. Наша критика была для этого слишком «прогрессивного» образа мыслей, она не верила в нечисть. Она хотела использовать Гоголя лишь для своих утилитарно-общественных целей. Она ведь всегда пользовалась творчеством великих писате-

лей для утилитарно-общественной проповеди. Впервые почувствовал жуткость Гоголя писатель другой школы, других истоков и другого духа — В.В. Розанов2. Он не любит Гоголя и пишет о нем со злым чувством, но он понял, что Гоголь был художником зла. Вот что необходимо прежде всего установить — творчество Гоголя есть художественное откровение зла как начала метафизического и внутреннего, а не зла общественного и внешнего, связанного с политической отсталостью и непросвещенностью. Гоголю не дано было увидеть образов добра и художественно передать их. В этом была его трагедия. И он сам испугался своего исключительного видения образов зла и уродства. Но то, что было его духовным калечеством, то породило и всю остроту его художества зла.

Проблема Гоголя стала лишь перед тем религиозно-философским и художественным течением, которое обозначилось у нас в начале XX века. Гоголя принято было считать основателем реалистического направления в русской литературе. Странности гоголевского творчества объясняли исключительно тем, что он был сатириком и изображал неправду старой крепостнической России. Всю необычайность гоголевских художественных приемов просмотрели. В гоголевском творчестве не видели ничего проблематического, потому что вообще не видели ничего проблематического. Все представлялось русским критикам ясным и легко объяснимым, все было упрощено и сведено к элементарной утилитарной задаче. Поистине можно сказать, что критическая школа Белинского, Чернышевского, Добролюбова и их эпигонов просмотрела внутренний смысл великой русской литературы и не в силах была оценить ее художественные откровения. Должен был произойти духовный кризис, должны были быть потрясены все основы традиционного интеллигентского мировоззрения, чтобы по-новому раскрылось творчество великих русских писателей. Тогда только сделался возможен и подход к Гоголю. Старый взгляд на Гоголя как на реалиста и сатирика требует радикального пересмотра. Теперь уже, после всех усложнений нашей психики и нашего мышления, слишком ясно, что взгляд литературных староверов на Гоголя не стоит на высоте гоголевской проблемы. Нам представляется чудовищным, как могли увидеть реализм в «Мертвых душах», произведении невероятном и небывалом. Странное и загадочное творчество Гоголя не может быть отнесено к разряду общественной сатиры, изобличающей временные и преходящие пороки и грехи дореформенного русского общества. Мертвые души не имеют обязательной и неразрывной связи с крепостным бытом и ревизор — с дореформенным чиновничеством. И сейчас, после всех реформ и революций, Россия полна мертвыми душами и ревизорами, и гоголевские образы не умерли, не отошли в прошлое, как образы Тургенева или Гончарова. Художественные приемы Гоголя, кото-

рые менее всего могут быть названы реалистическими и представляют своеобразный эксперимент, расчленяющий и распластовывающий органически целостную действительность, раскрывают что-то очень существенное для России и для русского человека, какие-то духовные болезни, не излечимые никакими внешними общественными реформами и революциями. Гоголевская Россия не есть только дореформенный наш быт, она принадлежит метафизическому характеру русского народа и обнаруживается и в русской революции. То нечеловеческое хамство, которое увидел Гоголь, не есть порождение старого строя, не обусловлено причинами социальными и политическими, наоборот, — оно породило все, что было дурного в старом строе, оно отпечатлелось на политических и социальных формах.

Гоголь как художник предвосхитил новейшие аналитические течения в искусстве, обнаружившиеся в связи с кризисом искусства. Он предваряет искусство А. Белого и Пикассо. В нем были уже те восприятия действительности, которые привели к кубизму3. В художестве его есть уже кубистическое расчленение живого бытия. Гоголь видел уже тех чудовищ, которые позже художественно увидел Пикассо. Но Гоголь ввел в обман, так как прикрыл смехом свое демоническое созерцание. Из новых русских художников за Гоголем идет даровитейший из них — Андрей Белый, для которого окончательно померк образ человека и погрузился в космические вихри. А. Белый не видит органической красоты в человеке, как не видит ее Гоголь. Он во многом еле-дует за художественными приемами Гоголя, но делает и совершенно новые завоевания в области формы. Уже Гоголь подверг аналитическому расчленению органически цельный образ человека. У Гоголя нет человеческих образов, а есть лишь морды и рожи, лишь чудовища, подобные складным чудовищам кубизма. В творчестве его есть человекоубийство. И Розанов прямо обвиняет его в человекоубийстве. Гоголь не в силах был дать положительных человеческих образов и очень страдал от этого. Он мучительно искал образ человека и не находил его. Со всех сторон обступали его безобразные и нечеловеческие чудовища. В этом была его трагедия. Он верил в человека, искал красоты человека и не находил его в России. В этом было что-то невыразимо мучительное, это могло довести до сумасшествия. В самом Гоголе был какой-то духовный вывих, и он носил в себе какую-то неразгаданную тайну. Но нельзя винить его за то, что вместо образа человека он увидел в России Чичикова, Ноздрева, Собакевича, Хлестакова, Сквозник-Дмухановского и т. п. чудищ. Его великому и неправдоподобному художеству дано было открыть отрицательные стороны русского народа, его темных духов, все то, что в нем было нечеловеческого, искажающего образ и подобие Божье. Его ужаснула и ранила эта нераскрытость в России человеческой личности, это обилие элементарных духов при-

роды вместо людей. Гоголь — инфернальный художник. Гоголевские образы — клочья людей, а не люди, гримасы людей. Не его вина, что в России было так мало образов человеческих, подлинных личностей, так много лжи и лжеобразов, подмен, так много безобразности и безбб-разности. Гоголь нестерпимо страдал от этого. Его дар прозрения духов пошлости — несчастный дар, и он пал жертвой этого дара. Он открыл нестерпимое зло пошлости, и это давило его, Нет образа человека и у А. Белого. Но он принадлежит уже другой эпохе, в которой пошатнулась вера в образ человека. Эта вера была еще у Гоголя. Русские люди, желавшие революции и возлагавшие на нее великие надежды, верили, что чудовищные образы гоголевской России исчезнут, когда революционная гроза очистит нас от всякой скверны. В Хлестакове и Сквозник-Дмухановском, в Чичикове и Ноздреве видели исключительно образы старой России, воспитанной самовластьем и крепостным правом. В этом было заблуждение революционного сознания» неспособного проникнуть в глубь жизни. В революции раскрылась все та же старая, вечно-гоголевская Россия, нечеловеческая, полузвериная Россия харь и морд. В нестерпимой революционной пошлости есть!вечно-гоголевское. Тщетны оказались надежды, что революция раскроет в России человеческий образ, что личность человеческая поднимется во весь свой рост после того, как падет самовластье. Слишком многое привыкли у нас относить на счет самодержавия, все зло и тьму нашей жизни хотели им объяснить. Но этим только сбрасывали с себя русские люди бремя ответственности и приучили себя к безответственности. Нет уже самодержавия, а русская тьма и русское зло остались. Тьма и зло заложены глубже, не в социальных оболочках народа, а в духовном его ядре. Нет уже старого самодержавия, а самовластье по-прежнему царит на Руси, по-прежнему нет уважения к человеку, к человеческому достоинству, к человеческим правам. Нет уже старого самодержавия, нет старого чиновничества, старой полиции, а взятка по-прежнему является устоем русской жизни, ее основной конституцией. Взятка расцвела еще больше, чем когда-либо. Происходит грандиозная нажива на революции. Сцены из Гоголя разыгрываются на каждом шагу в революционной России. Нет уже самодержавия, но по-прежнему Хлестаков разыгрывает из себя важного чиновника, по-прежнему все трепещут перед ним. Нет уже самодержавия, а Россия по-прежнему полна мертвыми душами, по-прежнему происходит торг ими. Хлестаковская смелость на каждом шагу дает себя чувствовать в русской революции. Но ныне Хлестаков вознесся на самую вершину власти и имеет больше оснований, чем старый, говорить: «министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я», или: «а любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели»4. Революционные

Хлестаковы с большим правдоподобием могут говорить: «Кому занять место? Многие из генералов находились охотники и брались, но подойдут, бывало, — нет, мудрено... Нечего делать — ко мне. И в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры... можете представить себе, тридцать пять тысяч одних курьеров!»5 И революционный Иван Александрович берется управлять департаментом. И когда он проходит, «просто землетрясение, все дрожит и трясется, как лист». Революционный Иван Александрович горячится и кричит: «Я шутить не люблю, я им всем задам острастку... Я такой! Я не посмотрю ни на кого... Я везде, везде»6. Эти хлестаковские речи мы слышим каждый день и на каждом шагу. Все дрожат и трясутся. Но, зная историю старого и вечного Хлестакова, в глубине души ждут, что войдет жандарм и скажет: «Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сейчас же к себе»7. Страх контрреволюции, отравивший русскую революцию, и придает революционным дерзаниям хлестаковский характер. Это постоянное ожидание жандарма изобличает призрачность и лживость революционных достижений. Не будем обманываться внешностью. Революционный Хлестаков является в новом костюме и иначе себя именует. Но сущность остается той же. Тридцать пять тысяч курьеров могут быть представителями «совета рабочих и солдатских депутатов». Но это не меняет дела. В основе лежит старая рус-екая ложь и обман, давно увиденные Гоголем. Оторванность от глубины делает слишком легкими все движения. В силах ныне господствующих и властвующих так же мало онтологического, подлинно сущего, как и в гоголевском Хлестакове. Ноздрев говорил: «Вот граница! Все, что ни видишь по эту сторону, — все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, — все мое»8. В большей части присвоений революции есть что-то ноздревское. Личина подменяет личность. Повсюду маски и двойники, гримасы и клочья человека. Изолгание бытия правит революцией. Все призрачно. Призрачны все партии, призрачны все власти, призрачны все герои революции.

Нигде нельзя нащупать твердого бытия, нигде нельзя увидеть ясного человеческого лика. Эта призрачность, эта неонтологичность родилась от лживости. Гоголь раскрыл ее в русской стихии.

По-прежнему Чичиков ездит по русской земле и торгует мертвыми душами. Но ездит он не медленно в кибитке, а мчится в курьерских поездах и повсюду рассылает телеграммы. Та же стихия действует в новом темпе. Революционные Чичиковы скупают и перепродают несуществующие богатства, они оперируют с фикциями, а не реальное-тями, они превращают в фикцию всю хозяйственно-экономическую жизнь России. Многие декреты революционной власти совершенно гоголевские по своей природе, и в огромной массе обывателей они

встречают гоголевское к себе отношение. В стихии революции обнаруживается колоссальное мошенничество, бесчестность как болезнь русской души. Вся революция наша представляет собой бессовестный торг — торг народной душой и народным достоянием. Вся наша революционная аграрная реформа, эсеровская и большевистская, есть чичиковское предприятие. Она оперирует с мертвыми душами, она возводит богатство народное на призрачном, нереальном базисе. В ней есть чичиковская смелость. В нашем летнем герое аграрной революции было поистине что-то гоголевское. Немало было также маниловщины в первом периоде революции и в революционном временном правительстве. Но «Мертвые души» имеют и глубокий символический смысл. Все хари и рожи гоголевской эпопеи появились на почве омертвения русских душ. Омертвение душ делает возможными Чичиковские похождения и встречи. Это длительное и давнее омертвение душ чувствуется и в русской революции. Потому и возможен в ней этот бесстыдный торг, этот наглый обман. Не революция сама по себе это создала. Революция — великая проявительница, и она проявила лишь то, что таилось в глубине России. Формы старого строя сдерживали проявления многих русских свойств, вводили их в принудительные границы. Падение этих обветшалых форм привело к тому, что русский человек окончательно разнуздался и появился нагишом. Злые духи, которых видел Гоголь в их статике, вырвались на свободу и учиняют оргию. Их гримасы приводят в содрогание тело несчастной России. Для Хлестаковых и Чичиковых ныне еще больший простор, чем во времена самодержавия. И освобождение от них предполагает духовное перерождение народа, внутренний в нем переворот. Революция не является таким переворотом. Истинная духовная революция в России была бы освобождением от той лживости, которую видел в русских людях Гоголь, и победой над той призрачностью и подменой, которые от лживости рождаются. В лжи есть легкость безответственности, она не связана ни с чем бытийственным, и на лжи можно построить самые смелые революции. Гоголю открывалось бесчестье как исконное русское свойство. Это бесчестье связано с неразвитостью и нераскрытостью личности в России, с подавленностью образа человека. С этим же связана и нечеловеческая пошлость, которой Гоголь нас подавляет и которой он сам был подавлен. Гоголь глубже славянофилов видел Россию. У него было сильное чувство зла, которого лишены были славянофилы. В вечно-гоголевской России переплетается и смешивается трагическое и комическое. Комическое является результатом смешения и подмены. Это смешение и переплетение трагического и комического есть и в русской революции. Она вся основана на смешении и подмене, и потому в ней многое имеет природу комедии. Русская революция есть трагикомедия. Это — финал гоголевской эпопеи. И, быть может, са-

мое мрачное и безнадежное в русской революции — это гоголевское в ней. В том, что в ней есть от Достоевского, больше просветов. России необходимо освободиться от власти гоголевских призраков.

II. Достоевский в русской революции

Если Гоголь в русской революции не сразу виден и сама постановка этой темы может вызвать сомнения, то в Достоевском нельзя не видеть пророка русской революции. Русская революция пропитана теми началами, которые прозревал Достоевский и которым дал гениально острое определение. Достоевскому дано было до глубины раскрыть диалектику русской революционной мысли и сделать из нее последние выводы. Он не остался на поверхности социально-политических идей и построений, он проник в глубину и обнажил метафизику русской революционности. Достоевский обнаружил, что русская революционность есть феномен метафизический и религиозный, а не политический и социальный. Так удалось ему религиозно постигнуть природу русского социализма. Русский социализм занят вопросом о том, есть ли Бог или нет Бога. И Достоевский предвидел, как горьки будут плоды русского социализма. Он обнажил стихию русского нигилизма и русского атеизма, совершенно своеобразного, не похожего на западный. У Достоевского был гениальный дар раскрытия глубины и обнаружения последних, пределов. Он никогда не остается в середине, не останавливается на состояниях переходных, всегда влечет к последнему и окончательному. Его творческий художественный акт апокалиптичен, и в этом он — поистине русский национальный гений. Метод Дострев-ского иной, чем у Гоголя. Гоголь более совершенный художник. Достоевский прежде всего великий психолог и метафизик. Он вскрывает зло и злых духов изнутри душевной жизни человека и изнутри его диалектики мысли. Все творчество Достоевского есть антропологическое откровение — откровение человеческой глубины, не только душевной, но и духовной глубины. Ему раскрываются те мысли человеческие и те страсти человеческие, которые представляют уже не психологию, а онтологию человеческой природы. У Достоевского, в отличие от Гоголя, всегда остается образ человека и раскрывается судьба человека изнутри. Зло не истребляет окончательно человеческого образа. Достоевский верит, что путем внутренней катастрофы зло может перейти в добро. И потому творчество его менее жутко, чем творчество Гоголя, которое не оставляет почти никакой надежды.

На Достоевском, величайшем русском гении, можно изучать природу русского мышления, его положительные и отрицательные полюсы. Француз — догматик или скептик, догматик на положительном

полюсе своей мысли и скептик на отрицательном полюсе. Немец — мистик или критицист, мистик на положительном полюсе и критицист на отрицательном. Русский же — апокалиптик или нигилист, апока-липтик на положительном полюсе и нигилист на отрицательном полюсе. Русский случай — самый крайний и самый трудный. Француз и немец могут создавать культуру, ибо культуру можно создавать догматически и скептически; можно создавать ее мистически и критически. Но трудно, очень трудно создавать культуру апокалиптически и нигилистически. Культура может иметь под собой глубину, догматическую и мистическую, но она предполагает, что за серединой жизненного процесса признается какая-то ценность, что значение имеет не только абсолютное, но и относительное. Апокалиптическое и нигилистическое самочувствие свергает всю середину жизненного процесса, все исторические ступени, не хочет знать никаких ценностей культуры, оно устремляет к концу, к пределу. Эти противоположности легко переходят друг в друга. Апокалиптичность легко переходит в нигилизм, может оказаться нигилистической по отношению к величайшим ценное-тям земной исторической жизни, ко всей культуре. Нигилизм же неуловимо может приобрести апокалиптическую окраску, может казаться требованием конца. И у русского человека так перемешано и так спутано апокалиптическое и нигилистическое, что трудно бывает различить эти полярно противоположные начала. Не легко бывает решить, почему русский человек отрицает государство, культуру, родину, нормативную мораль, науку и искусство, почему требует он абсолютного обнищания: из апокалиптичности своей или нигилистичности своей. Русский человек может произвести нигилистический погром как погром апокалиптический; он может обнажиться, сорвать все покровы и явиться нагишом, как потому, что он нигилист и все отрицает, так и потому, что он полон апокалиптических предчувствий и ждет конца мира. У русских сектантов апокалипсис переплетается и смешивается с нигилизмом. То же происходит и в русской интеллигенции. Русское искание правды жизни всегда принимает апокалиптический или нигилистический характер. Это — глубоко национальная черта. Это создает почву для смешений и подмен, для лжерелигий. В самом русском атеизме есть что-то от духа апокалиптического, совсем не похожее на атеизм западный. И в русском нигилизме есть лжерелигиозные черты, есть какая-то обратная религия. Это многих соблазняет и вводит в заблуждение. Достоевский до глубины раскрыл апокалипсис и нигилизм в русской душе. Поэтому он и угадал, какой характер примет русская революция. Он понял, что революция совсем не то у нас означает, что на Западе, и потому она будет страшнее и предельнее западных революций. Русская революция — феномен религиозного порядка, она решает вопрос о Боге. И это нужно понимать в более глубоком смысле,

\ чем понимается антирелигиозный характер революции французской

1 или религиозный характер революции английской.

\ Для Достоевского проблема русской революции, русского нигилиз-

': ма и социализма, религиозного по существу, это — вопрос о Боге и о бессмертии. «Социализм есть не только рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю» («Братья Карамазовы»)9. Можно было бы даже сказать, что вопрос о русском социализме и нигилизме — вопрос апокалиптический, обращенный к всеразрешающе-му концу. Русский революционный социализм никогда не мыслился как переходное состояние, как временная и относительная форма устроения общества, он мыслился всегда как окончательное состояние, как царство Божие на земле, как решение вопроса о судьбах человечества. Это — не экономический и не политический вопрос, а прежде всего вопрос духа, вопрос религиозный. «Ведь русские мальчики как до сих пор орудуют? Вот, например, здешний вонючий трактир, вот они и сходятся, засели в угол... О чем они будут рассуждать? О мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога не веруют, ну, те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца»10. Эти русские мальчики никогда не были способны к политике, к созиданию и устроению общественной жизни. Все перемешалось в их головах, и, отвергнув Бога, они сделали Бога из социализма и анархизма, они захотели переделать все человечество по новому штату и увидали в этом не относительную, а абсолютную задачу. Русские мальчики были нигилисты-апокалипти-ки. Начали они с того, что вели бесконечные разговоры в вонючих трактирах. И трудно было поверить, что эти разговоры о замене Бога социализмом и анархизмом и о переделке всего человечества по новому штату могут стать определяющей силой в русской истории и сокрушить Великую Россию. Русские мальчики давно уже провозгласили, что все дозволено, если нет Бога и бессмертия. Осталось блаженство на земле как цель. На этой почве и вырос русский нигилизм, который казался многим наивным и благожелательным людям очень невинным и милым явлением. Многие даже видели в нем нравственную правду, но искаженную умственным заблуждением. Даже Вл. Соловьев не понял опасности русского нигилизма, когда шутливо формулировал credo русских мальчиков таким образом: «человек произошел от обезьяны, следовательно, будем любить друг друга»". Достоевский глубже проник в тайники русского нигилизма и почувствовал опасность. Он раскрыл диалектику русского нигилизма, его сокровенную метафизику.

Философом русского нигилизма и атеизма является Иван Карамазов. Он провозглашает бунт против Бога и против Божьего мира из о^ень высоких мотивов — он не может примириться со слезинкой невинно замученного ребенка. Иван ставит Алеше вопрос очень остро и радикально; «Скажи мне сам прямо, я зову тебя, отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой, но для того необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание; согласился бы ты быть архитектором на этих условиях?»12 Иван ставит тут вековечную проблему о цене истории, о допустимости тех жертв и страданий, которыми покупается создание государств и культур. Это вопрос русский по преимуществу, проклятый вопрос, который русские мальчики предъявили всемирной истории. В вопрос этот был вложен весь русский моральный пафос, оторванный от религиозных истоков. На вопросе этом морально обосновался русский революционно-нигилистический бунт, который и провозглашает Иван. «В окончательном результате я мира этого Божьего — не принимаю, и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе. Я не Бога не принимаю, я мира, им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять»13. «Для чего признавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к Боженьке»14. «От высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к Боженьке... Я не хочу, чтобы страдали больше. И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которые необходимы были для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены... Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу... Да и слишком дорого оценили гармонию* не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно... Не Бога я не принимаю, а только билет Ему почтительнейше возвращаю»15. Тема, поставленная Иваном Карамазовым, сложна, и в ней переплетается несколько мотивов. Устами Ивана Карамазова Достоевский произносит суд над позитивными теориями прогресса и над утопиями грядущей гармонии, воздвигнутой на страданиях и слезах предшествующих поколений. Весь прогресс человечества и все грядущее его совершенное устройство ничего не стоят перед несча-стой судьбой каждого человека, самого последнего из смертных, В этом есть христианская правда. Но острие вопроса, поставленного Иваном, совсем не в этом. Он ставит вопрос свой не как христианин, верующий

в божественный смысл жизни, а как атеист и нигилист, отрицающий божественный смысл жизни, видящий лишь бессмыслицу и неправду с ограниченной человеческой точки зрения. Это — бунт против боя^ ственного миропорядка, непринятие человеческой судьбы, определенной Божьим промыслом. Это — распря человека с Богом, нежелание принять страдание и жертвы, постигнуть смысл нашей жизни как искупление. Весь бунтующий ход мыслей Ивана Карамазова есть проявление крайнего рационализма, есть отрицание тайны человеческой судьбы, непостижимой в пределах и границах этого отрывка земной, эмпирической жизни. Рационально постигнуть в пределах земной жизни, почему был замучен невинный ребенок, невозможно. Самая постановка такого вопроса — атеистична и безбожна. Вера в Бога и в Божественный миропорядок есть вера в глубокий, сокровенный смысл всех страданий и испытаний, выпадающих на долю всякого существа в его земном странствовании. Утереть слезинку ребенка и облегчить его страдания есть дело любви. Но пафос Ивана не любовь, а бунт. У него есть ложная чувствительность, но нет любви. Он бунтует потому, что не верит в бессмертие, что для него все исчерпывается этой бессмысленной эмпирической жизнью, полной страданий и горя. Типичный русский мальчик, он принял западные отрицательные гипотезы за аксиомы и поверил в атеизм.

Иван Карамазов — мыслитель, метафизик и психолог, и он дает углубленное философское обоснование смутным переживаниям неисчислимого количества русских мальчиков, русских нигилистов и атеистов, социалистов и анархистов. В основе вопроса Ивана Карамазова лежит какая-то ложная русская чувствительность и сентиментальность, ложное сострадание к человеку, доведенное до ненависти к Богу и божественному смыслу мировой жизни. Русские сплошь и рядом бывают нигилистами-бунтарями из ложного морализма. Русский делает историю Богу из-за слезинки ребенка, возвращает билет, отрицает все ценности и святыни, он не выносит страданий, не хочет жертв. Но он же ничего не сделает реально, чтобы слез было меньше, он увеличивает количество пролитых слез, он делает революцию, которая вся основана на неисчислимых слезах и страданиях. В нигилистическом морализме русского человека нет нравственного закала характера, нет нравственной суровости перед лицом ужасов жизни, нет жертвоспособности и отречения от произвола. Русский нигилист-моралист думает, что он любит человека и сострадает человеку более, чем Бог, что он исправит замысел Божий о человеке и мире. Невероятная притязательность характерна для этого душевного типа. Из истории, которую русские мальчики делали Богу по поводу слезинки ребенка и слез народа, из их возвышенных разговоров по трактирам родилась идеология русской революции. В ее основе лежит атеизм и неверие в бессмертие. Неверие в

бессмертие порождает ложную чувствительность и сострадательность. Бесконечные декламации о страданиях народа, о зле государства икуль-туры, основанных на этих страданиях, вытекали из этого богоборческого источника. Само желание облегчить страдание народа было праведно, и в нем мог обнаружиться дух христианской любви. Это и ввело многих в заблуждение. Не заметили смешения и подмены, положенных в основу русской революционной морали, антихристовых соблазнов этой революционной морали русской интеллигенции. Заметил это Достоевский, он вскрыл духовную подпочву нигилизма, заботящегося о благе людей, и предсказал, к чему приведет торжество этого духа. Достоевский понял, что великий вопрос об индивидуальной судьбе каждого человека совершенно иначе решается в свете сознания религиозного, чем в тьме сознания революционного, претендующего быть лжерелигией.

Достоевский раскрыл, что природа русского человека является благоприятной почвой для антихристовых соблазнов. И это было настоящим открытием, которое и сделало Достоевского провидцем и пророком русской революции. Ему дано было внутреннее видение и видение духовной сущности русской революции и русских революционеров. Русские революционеры, апокалиптики и нигилисты по своей природе, пошли за соблазнами антихриста, который хочет осчастливить людей, и должны были привести соблазненный ими народ к той революции, которая нанесла страшную рану России и превратила русскую жизнь в ад. Русские революционеры хотели всемирного переворота, в котором сгорит весь старый мир с его злом и тьмой и с его святынями и ценностями и на пепелище поднимется новая, благодатная для всего народа и для всех народов жизнь. На меньшем, чем всемирное счастье, русский революционер помириться не хочет. Сознание его апокалип-тично, он хочет конца, хочет завершения истории и начала процесса сверхисторического, в котором осуществится царство равенства, свободы и блаженства на земле. Ничего переходного и относительного, никаких ступеней развития сознания это не допускает. Русский революционный максимализм и есть своеобразная, извращенная апокалиптика. Обратной стороной ее всегда является нигилизм. Нигилистическое истребление всего множественного и относительного исторического мира неизбежно распространяется и на абсолютные духовные основы истории. Русский нигилизм не принимает самого источника исторического процесса, который заложен в божественной действительности, он бунтует против божественного миропорядка, в котором задана история со своими ступенями, со своей неотвратимой иерархичностью. У самого Достоевского были соблазны русского максимализма и русского религиозного народничества. Но была в нем и положительная религиозная сила, сила пророческая, помогавшая ему раскрыть русские соблазны и

изобличить их. Рассказанная русским атеистом Иваном Карамазовым «Легенда о Великом Инквизиторе», по силе и глубине своей сравнимая лишь со священными письменами, раскрывает внутреннюю диалектику антихристовых соблазнов. То, что Достоевский давал антихристовым соблазнам католическое обличье, несущественно и должно быть отнесено к его недостаткам и слабостям. Дух Великого Инквизитора может являться и действовать в разных обличиях и формах, он в высшей степени способен к перевоплощению. И Достоевский отлично понимал, что в революционном социализме действует дух Великого Инквизитора. Революционный социализм не есть экономическое и политическое учение, не есть система социальных реформ, — он претендует быть религией, он есть вера, противоположная вере христианской.

Религия социализма вслед за Великим Инквизитором принимает все три искушения, отвергнутые Христом в пустыне во имя свободы человеческого духа. Религия социализма принимает соблазн превращения камней в хлеб, соблазн социального чуда, соблазн царства этого мира. Религия социализма не есть религия свободных сынов Божьих, она отрекается от первородства человека, она есть религия рабов необходимости, детей праха. Религия социализма говорит словами Великого Инквизитора: «Все будут счастливы, все миллионы людей»16. «Мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим их жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. Мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны»17. «Мы дадим им счастье слабосильных существ, какими они и созданы»18. Религия социализма говорит религии Христа: «Ты гордишься твоими избранниками, но у Тебя лишь избранники, а мы успокоим всех... У нас все будут счастливы... Мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей»19. Религия социализма, подобно Великому Инквизитору, упрекает религию Христа в недостаточной любви к людям. Во имя любви к людям и сострадания к людям, во имя счастья и блаженства людей на земле эта религия отвергает свободную, богоподобную природу человека. Религия хлеба небесного — аристократическая религия, это — религия избранных, религия «десятка тысяч великих и сильных»20. Религия же «остальных миллионов, многочисленных, как песок морской, слабых»21 — есть религия хлеба земного. Эта религия написала на знамени своем: «накорми, тогда и спрашивай с них добродетели»22. Достоевский гениально прозревал духовные основы социалистического муравейника. Он религиозно познал, что социалистический коллективизм есть лжесоборность, лжецерковь, которая несет с собой смерть человеческой личности, образу и подобию Божьему в человеке, конец свободе человеческого духа. Самые сильные и огненные слова были сказаны против религии социализма Достоевским. И он же почувствовал, что для русских социализм

есть религия, а не политика, не социальное реформирование и строительство. Что диалектика Великого Инквизитора может быть применена к религии социализма и применялась самим Достоевским, видно из того, что многие революционеры у него повторяют ход мыслей Be-ликого Инквизитора. То же самое говорит и Петр Верховенский, и на том же базисе построена шигалевщина. Эти мысли были еще у героя «Записок из подполья», когда он говорил «о джентльмене с насмешливой и ретроградной физиономией»23, который ниспровергнет все грядущее социальное благополучие, весь благоустроенный муравейник будущего. И герой «Записок из подполья» противополагает этому социалистическому муравейнику свободу человеческого духа. Достоевский — религиозный враг социализма, он изобличитель религиозной лжи и религиозной опасности социализма. Он один из первых почувствовал в социализме дух антихриста. Он понял, что в социализме антихристов дух прельщает человека обличьем добра и человеколюбия. И он же понял, что русский человек легче, чем человек западный, идет за этим соблазном, прельщается двоящимся образом антихриста по апокалиптичности своей природы. Вражда Достоевского к социализму менее всего означает, что он был сторонником и защитником какого-либо «буржуазного» строя. Он далее исповедовал своеобразный православный социализм. Но дух этого православного социализма ничего общего не имеет с духом революционного социализма, он во всем ему противоположен. Как почвенник и своеобразный славянофил, Достоевский видел в русском народе противоядие против соблазнов революционного, атеистического социализма. Он исповедовал религиозное народничество. Я думаю, что вся эта религиозно-народническая, почвенно-славянофильская идеология Достоевского была его слабой, а не сильной стороной и находилась в противоречии с его гениальными прозрениями как художника и метафизика. Сейчас можно даже прямо сказать, что Достоевский ошибся, что в русском народе не оказалось противоядия против антихристовых соблазнов той религии социализма, которую поднесла ему интеллигенция. Русская революция окончательно сокрушила все иллюзии религиозного народничества, как и всякого народничества. Но иллюзии самого Достоевского не помешали ему раскрыть духовную природу русской религии социализма и предсказать последствия, к которым она приведет. В «Братьях Карамазовых» дана внутренняя диалектика, метафизика русской революции. В «Бесах» дан образ осуществления этой диалектики.

Достоевский открыл одержимость, бесноватость в русских революционерах. Он почуял, что в революционной стихии активен не сам человек, что им владеют не человеческие духи. Когда в дни осуществляющейся революции перечитываешь «Бесы», то охватывает жуткое чувство. Почти невероятно, как можно было все так предвидеть и пред-

сказать. В маленьком городе, во внешне маленьких масштабах давно уже разыгралась русская революция и вскрылись ее духовные первоосновы, даны были ее духовные первообразы. Поводом кфабуле «Бесов» послужило нечаевское дело. Левые круги наши увидели тогда в «Бесах» карикатуру, почти пасквиль на революционное движение и революционных деятелей. «Бесы» были внесены в index книг, осужденных «прогрессивным» сознанием. Понять всю глубину и правду «Бесов» можно лишь в свете иного сознания, сознания религиозного; эта глубина и эта правда ускользают от сознания позитивистического. Если рассматривать этот роман как реалистический, то многое в нем неправдоподобно и не соответствует действительности того времени. Но все романы Достоевского неправдоподобны, все они написаны о глубине, которую нельзя увидать на поверхности действительности, все они были пророчеством. Пророчество приняли за пасквиль. Сейчас, после опыта русской революции, даже враги Достоевского должны признать, что «Бесы» — книга пророческая. Достоевский видел духовным зрением, что русская революция будет именно такой и иной быть не может. Он предвидел неизбежность беснования в революции. Русский нигилизм, действующий в хлыстовской русской стихии, не может не быть беснованием, исступленным и вихревым кружением. Это исступленное в их-ревое кружение и описано в «Бесах». Там происходит оно в небольшом городке. Ныне происходит оно по всей необъятной земле русской. И началось это исступленное вихревое кружение от того же духа, от тех же начал, от которых пошло оно и в том же маленьком городке. Ныне водители русской революции поведали миру русский революционный мессианизм, они несут народам Запада, пребывающим в «буржуазной» тьме, свет с Востока. Этот русский революционный, мессианизм был раскрыт Достоевским и понят им как негатив какого-то позитива, как извращенный апокалипсис, как вывернутый наизнанку положительный русский мессианизм, не революционный, а религиозный. Все герои «Бесов» в той или иной форме проповедуют русский революционный мессианизм, все они одержимы этой идеей. У колеблющегося и раздвоенного Шатова перемешано сознание славянофильское с сознанием революционным. Такими Шатовыми полна русская революция. Все они, как и Шатов Достоевского, готовы в исступлении выкрикивать, что русский революционный народ — народ-богоносец, но в Бога они не верят. Некоторые из них хотели бы верить в Бога — и не могут; большинство же довольствуется тем, что верит в богоносный революционный народ. В типичном народнике Шатове перемешаны элементы революционные с элементами реакционными, «черносотенными». И это характерно. Шатов может быть и крайним левым и крайним правым, но и в том, и в другом случае он остается народолюбцем, демократом, верующим прежде всего в народ. Такими Шатовыми полна рус-

екая революция; у всех у них не разберешь, где кончается их крайняя левость и революционность и начинается крайняя правость и реакционность. Они всегда враги культуры, враги права, всегда истребляют свободу лица. Это они утверждают, что Россия выше цивилизации и что никакой закон для нее не писан. Эти люди готовы истребить Россию во имя русского мессианизма. У Достоевского была слабость к Шатову, он в себе самом чувствовал шатовские соблазны. Но силой своего художественного прозрения он сделал образ Шатова отталкивающим и отрицательным.

В центре революционного беснования стоит образ Петра Верхо-венского. Это и есть главный бес русской революции. В образе Петра Верховенского Достоевский обнажил более глубокий слой революционного беснования, в действительности прикрытый и невидимый. Петр Верховенский может иметь и более благообразный вид. Но Достоевский сорвал с него покровы и обнажил его душу. Тогда образ революционного беснования предстал во всем своем безобразии. Он весь трясется от бесовской одержимости, вовлекая всех в исступленное вихревое кружение. Всюду он в центре, он за всеми и за всех. Он — бес, вселяющийся во всех и овладевающий всеми. Но и сам он бесноватый. Петр Верховенский прежде всего человек совершенно опустошенный, в нем нет никакого содержания. Бесы окончательно овладели им и еде-лали его своим послушным орудием. Он перестал быть образом и подобием Божиим, в нем потерян уже лик человеческий. Одержимость ложной идеей сделала Петра Верховенского нравственным идиотом. Он одержим был идеей всемирного переустройства, всемирной революции; он поддался соблазнительной лжи, допустил бесов овладеть своей душой и потерял элементарное различие между добром и злом, потерял духовный центр. В образе Петра Верховенского мы встречаемся с уже распавшейся личностью, в которой нельзя уже нащупать ничего онтологического. Он весь есть ложь и обман, и он всех вводит в обман, повергает в царство лжи. Зло есть изолгание бытия, лжебытие, небытие. Достоевский показал, как ложная идея, охватившая целиком человека и доведшая его до беснования, ведет к небытию, к распадению личности. Достоевский был большой мастер в обнаружении онтологических последствий лживых идей, когда они целиком овладевают человеком. Какая же идея овладела целиком Петром Верховенским и довела личность его до распадения, превратила его в лжеца и сеятеля лжи? Это все та же основная идея русского нигилизма, русского социализма, русского максимализма, все та же инфернальная страсть к всемирному уравнению, все тот же бунт против Бога во имя всемирного счастья людей, все та же подмена царства Христова царством антихриста. Таких бесноватых Верховенских много в русской революции, они повсюду стараются вовлечь в бесовское вихревое движение, они про-

питывают русский народ ложью и влекут его к небытию. Не всегда узнают этих Верховенских, не все умеют проникнуть вглубь, за внешние покровы. Хлестаковых революции легче различить, чем Верховенских, но и их не все различают, и толпа возносит их и венчает славой.

Достоевский предвидел, что революция в России будет безрадостной, жуткой и мрачной, что не будет в ней возрождения народного. Он знал, что немалую роль в ней будет играть Федька-каторжник и что победит в ней шигалевщина. Петр Верховенский давно уже открыл ценность Федьки-каторжника для дела русской революции. И вся торжествующая идеология русской революции есть идеология шигалевщи-ны. Жутко в наши дни читать слова Верховенского: «В сущности наше учение есть отрицание чести, и откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно»24. И ответ Ставро-гина: «Право на бесчестье — да это все к нам прибегут, ни одного там не останется!»25 И русская революция провозгласила «право на бесчестье», и все побежали за ней. А вот не менее важные слова: «Социализм у нас распространяется преимущественно из сентиментальности»26. Бесчестье и сентиментальность — основные начала русского социализма. Эти начала, увиденные Достоевским, и торжествуют в революции. Петр Верховенский видел, какую роль в революции будут играть «чистые мошенники». «Ну, это, пожалуй, хороший народ, иной раз выгодны очень, но на них много времени идет, неусыпный надзор требуется»27. И дальше размышляет П. Верховенский о факторах русской революции: «Самая главная сила — цемент, все связующий, это стыд собственного мнения. Вот это так сила! И кто это работал, кто этот "миленький" трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове! За стыд почитают»28. Это было очень глубокое проникновение в революционную Россию. В русской революционной мысли всегда был «стыд собственного мнения». Этот стыд почитался у нас за коллективное сознание, сознание более высокое, чем личное. В русской революции окончательно угасло всякое индивидуальное мышление, мышление сделалось совершенно безличным, массовым. Почитайте революционные газеты, прислушайтесь к революционным речам, и вы получите подтверждение слов Петра Верховенского. Кто-то потрудился-таки над тем, чтобы «ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове». Русский революционный мессианизм предоставляет собственные идеи и мнения буржуазному Западу. В России все должно быть коллективом, массовым, безличным. Русский революционный мессианизм, есть шигалевщина. Шигалевщина движет и правит русской революцией.

«Шигалев смотрел так, как будто ждал разрушения мира, и не то, чтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли бы и не состояться, а совершенно определенно, так этак послезавтра утром, ровно в

двадцать пять минут одиннадцатого»29. Все русские революционеры-максималисты смотрят так, как смотрел Шигалев, все ждут разрушения старого мира послезавтра, утром. И тот новый мир, который возникнет на развалинах старого мира, есть мир шигалевщины. «Выходя из безграничной свободы, — говорит Шигалев, — я заключаю граничным деспотизмом. Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого»30. Все революционные Шигалевы так говорят и так поступают. Петр Верховенский так формулирует сущность шигалевщины Ставрогину: «Горы сравнять — хорошая мысль, не смешная. Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию... Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание; мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство... Необходимо лишь необходимое— вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно, чтобы не было скучно. Скука есть ощущение арис-тократическое»31. В этих изумительных по своей пророческой силе ело-вах Достоевский устами П. Верховенского приводит все к ходу мыслей Великого Инквизитора. Это доказывает, что в «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевский в значительной степени имел в виду социализм. Достоевский обнаруживает всю призрачность демократии в революции. Никакой демократии не существует, правит тираническое меньшинство. Но тирания эта, неслыханная в истории мира, будет основана на всеобщем принудительном уравнении. Шигалевщина и есть исступленная страсть к равенству, доведенному до конца, до предела, до небытия. Безбрежная социальная мечтательность ведет к истреблению бытия со всеми его богатствами, она у фанатиков перерождается в зло. Социальная мечтательность совсем не невинная вещь. Это понимал Достоевский. Русская революционно-социалистическая мечтательность и есть шигалевщина. Во имя равенства мечтательность эта хотела бы истребить Бога и Божий мир. В той тирании и том абсолютном уравнении, которыми увенчалось «развитие и углубление» русской революции, осуществляются золотые сны и мечты русской революционной интеллигенции. Это были сны и мечты о царстве шигалевщины, Многим оно представлялось более прекрасным, чем оказалось в действительности. Многих наивных и простодушных русских социалистов, мечтавших о социальной революции, смущают торжествующие крики: «Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в раб-

стве равны... Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей!»32 Достоевский был более проницателен, чем признанные учителя русской интеллигенции, он знал, что русский революционизм, русский социализм в час своего торжества должен кончиться этими шигалевскими выкриками.

Достоевский предвидел торжество не только шигалевщины, но и смердяковщины. Он знал, что поднимется в России лакей и в час великой опасности для нашей родины скажет: «я всю Россию ненавижу», «я не только не желаю быть военным гусаром, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с». На вопрос: «а когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?», бунтующий лакей ответил: «в двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, и хорошо кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки»33. Пораженчество во время войны и было таким явлением смердяковщины. Смердяковщина и привела к тому, что «умная нация» немецкая покоряет теперь «глупую» нацию русскую. Лакей Смердяков был у нас одним из первых интернационалистов, и весь наш интернационализм получал смердяковскую прививку. Смер-дяков предъявил право на бесчестье, и за ним многие побежали. Как это глубоко у Достоевского, что Смердяков есть другая половина Ивана Карамазова, обратное его подобие. Иван Карамазов и Смердяков — два явления русского нигилизма, две стороны одной и той же сущности. Иван Карамазов—высокое, философское явление нигилизма; Смер-дяков — низкое, лакейское его явление. Иван Карамазов на вершине умственной жизни должен породить Смердякова в низинах жизни. Смердяков и осуществляет всю атеистическую диалектику Ивана Карамазова. Смердяков — внутренняя кора Ивана. Во всякой массе человеческой, массе народной больше Смердяковых, чем Иванов. И в революции, как движении масс, количеств, больше Смердяковых, чем Иванов. В революции торжествует атеистическая диалектика Ивана Карамазова, но осуществляет ее Смердяков. Это он сделал на практике вывод, что «все дозволено». Иван совершает грех в мысли, в духе, Смердяков совершает его на деле, воплощает идею Ивана. Иван совершает отцеубийство в мыслях. Смердяков совершает отцеубийство физически, на самом деле. Атеистическая революция всегда совершает отцеубийство, всегда отрицает отчество, всегда порывает связь сына с отцом. И оправдывает она это преступление тем, что отец был очень дурен и грешен. Такое убийственное отношение к отцу всегда есть смердяковщи-на. Смердяковщина и есть последнее проявление хамства. Совершив на деле то, что Иван совершил в мысли, Смердяков спрашивает Ивана: «Вы вот сами тогда все говорили, что все позволено, а теперь-то поче-

му так встревожены сами-то-с?»34 Этот вопрос Смердякова Ивану повторяется в русской революции. Смердяковы революции, осуществив на деле принцип Ивана «все дозволено», имеют основание спросить Иванов революции: «теперь-то почему так встревожены сами-то-с?» Достоевский предвидел, что Смердяков возненавидит Ивана, обучившего его атеизму и нигилизму. И это разыгрывается в наши дни между «народом» и «интеллигенцией». Вся трагедия между Иваном и Смердяковым была своеобразным символом раскрывающейся трагедии русской революции. Проблема о том, все ли дозволено для торжества блага человечества, стояла уже перед Раскольниковым. Старец Зосима говорит: «Воистину у них мечтательной фантазии более, чем у нас! Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч погибает мечом. И если бы не обетование Христово, то так и истребили бы друг друга даже до последних двух человек на земле»35. Эти слова — пророческие.

«Люди совокупятся, чтоб взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастия и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог... Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как бог. Он из гордости поймет, что ему нечего роптать за то, что жизнь есть мгновение, и возлюбит брата своего уже безо всякой мзды. Любовь будет удовлетворять лишь мгновению жизни, но одно уже сознание ее мгновенности усилит огонь ее настолько, насколько прежде расплывалась она в упованиях на любовь загробную и бесконечную»36. Это говорит черт Ивану, и в словах этих раскрывается мучившая Достоевского мысль, что любовь к людям может быть безбожной и антихристовой. Эта любовь лежит в основе революционного социализма. Образ этого безбожного социализма, основанного на антихристовой любви, предносится Версилову: «Я представляю себе, что бой уже кончился и борьба улеглась. После проклятий, комьев грязи и свистков настало затишье, и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их; великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их, отходил, но это был уже как бы последний день человечества. И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство... Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют все друг для друга! Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее... Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою проходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью... Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это — все, что у них остается. Они

работали бы друг на друга, и каждый отдавал бы всем свое состояние и тем одним был бы счастлив»37. В этой фантазии раскрывается метафизика и психология безбожного социализма. Достоевский живописует явление антихристовой любви. Он понял, как никто, что духовная основа социализма — отрицание бессмертия, что пафос социализма — желание устроить царство Божье на земле без Бога, осуществить любовь между людьми без Христа — источника любви. Так раскрывает он религиозную ложь гуманизма в его предельных проявлениях. Гуманистический социализм ведет к истреблению человека как образа и подобия Божья, он направлен против свободы человеческого духа, не выдерживает испытания свободы. Достоевский с небывшей еще остротой поставил религиозный вопрос о человеке и сопоставил его с вопросом о социализме, о земном соединении и устроении людей. Это раскрылось ему как встреча и смешение Христа и антихриста в душе русского человека, русского народа. Апокалиптичность русского народа и делает эту встречу и это смешение особенно острым и трагическим. Достоевский предчувствовал, что если будет в России революция, то она будет осуществлением антихристовой диалектики. Русский социализм будет апокалиптикой, противоположной христианству. Достоевский видел дальше и глубже всех. Но сам он не был свободен от русских народнических иллюзий. В его русском христианстве были стороны, которые давали основание К. Леонтьеву назвать его христианство розовым38. Это розовое христианство и розовое народничество более всего сказались в образах Зосимы и Алеши, которые нельзя назвать вполне удачными. Великие положительные откровения Достоевского даются отрицательным путем, путем отрицательной художественной диалектики. Правда, сказанная им о России, не есть слащавая и розовая правда народолюбия и народопоклонства, это — правда трагическая, правда об антихристовых соблазнах народа апокалиптического по своему духу. Сам Достоевский соблазнялся церковным национализмом, который мешал русскому народу выйти во вселенскую ширь. Народо-поклонство Достоевского потерпело крах в русской революции. Его положительные пророчества не сбылись. Но торжествуют его пророческие прозрения русских соблазнов.

III. Л. Толстой в русской революции

В Толстом нет ничего пророческого, он ничего не предчувствовал и не предсказывал. Как художник он обращен к кристаллизованному прошлому. В нем не было той чуткости к динамизму человеческой природы, которая в высшей степени была у Достоевского. Но в русской революции торжествуют не художественные .прозрения Толстого, а моральные его оценки. Л. Толстой, как искатель правды жизни, как

моралист и религиозный учитель, очень характерен для России и русских. Толстовцев в узком смысле слова, разделяющих доктрину Толстого, мало, и они представляют незначительное явление. Но толстовство в широком, не доктринальном смысле слова очень характерно для русского человека, оно определяет русские моральные оценки. Толстой не был прямым учителем русской левой интеллигенции, ей было чуждо толстовское религиозное учение. Но Толстой уловил и выразил особенности морального склада большей части русской интеллигенции, быть может, даже русского человека вообще. И русская революция являет собой своеобразное торжество толстовства. На ней отпечатлелся и русский толстовский морализм, и русская аморальность. Этот русский морализм и эта русская аморальность связаны между собой и являются двумя сторонами одной и той же болезни нравственного сознания. Болезнь русского нравственного сознания я вижу прежде всего в отрицании личной нравственной ответственности и личной нравственной дисциплины, в слабом развитии чувства долга и чувства чести, в отсутствии сознания нравственной ценности подбора личных качеств. Русский человек не чувствует себя в достаточной степени нравственно вменяемым, и он мало почитает качества в личности. Это связано с тем, что личность чувствует себя погруженной в коллектив, личность недостаточно еще раскрыта и сознана. Такое состояние нравственного сознания порождает целый ряд претензий, обращенных к судьбе, к истории, к власти, к культурным ценностям, для данной личности недоступным. Моральная настроенность русского человека характеризуется не здоровым вменением, а болезненной претензией. Русский человек не чувствует неразрывной связи между правами и обязанностями, у него затемнено и сознание прав, и сознание обязанностей, он утопает в безответственном коллективизме, в претензии за всех. Русскому человеку труднее всего почувствовать, что он сам — кузнец своей судьбы. Он не любит качеств, повышающих жизнь личности, и не любит силы. Всякая сила, повышающая жизнь, представляется русскому человеку нравственно подозрительной, скорее злой, чем доброй. С этими особенностями морального сознания связано и то, что русский человек берет гйд нравственное подозрение ценности культуры. Ко всей высшей культуре он предъявляет целый ряд нравственных претензий и не чувствует нравственной обязанности творить культуру. Все эти особенности и болезни русского нравственного сознания представляют благоприятную почву для возникновения учения Толстого.

Толстой — индивидуалист, и очень крайний индивидуалист. Он совершенно антиобществен, для него не существует проблемы общественности. Индивидуалистична и толстовская мораль. Но ошибочно было бы сделать отсюда заключение, что толстовская мораль покоится на ясном и твердом сознании личности. Толстовский индивидуализм

решительно враждебен личности, как это и всегда бывает с индивидуализмом. Толстой не видит лица человеческого, не знает лица, он весь погружен в природный коллективизм, который представляется ему жизнью божественной. Жизнь личности не представляется ему истинной, божественной жизнью, это — ложная жизнь этого мира. Истинная, божественная жизнь есть жизнь безличная, общая жизнь, в которой исчезли все качественные различения, все иерархические расстояния. Нравственное сознание Толстого требует, чтобы не было больше человека как самобытного, качественного бытия, а была только всеобщая, бескачественная божественность, уравнение всех и всего в безличной божественности. Только полное уничтожение всякого личного и разнокачественного бытия в безликой и бескачественной всеобщности представляется Толстому выполнением закона Хозяина жизни. Личность, качественность есть уже грех и зло. И Толстой хотел бы последовательно истребить все, что связано личностью и качественностью. Это в нем восточная, буддийская настроенность, враждебная христианскому Западу. Толстой делается нигилистом из моралистического рвения. Поистине демоничен его морализм и истребляет все богатства бытия. Эгалитарная и нигилистическая страсть Толстого влечет его к истреблению всех духовных реальностей, всего подлинно онтологического. Не знающая границ моралистическая претензия Толстого все делает призрачным, она отдает под подозрение и низвергает реальность истории, реальность церкви, реальность государства, реальность национальности, реальность личности и реальность всех сверхличных ценностей, реальность всей духовной жизни. Все представляется Толстому нравственно предосудительным и недопустимым, основанным на жертвах и страданиях, к которым он испытывает чисто животный страх. Я не знаю во всемирной истории другого гения, которому была бы так чужда всякая духовная жизнь. Он весь погружен в жизнь телесно-душевную, животную. И вся религия Толстого есть требование такой всеобщей кроткой животности, освобожденной от страдания и удовлетворенной. Я не знаю в христианском мире никого, кому была бы так чужда и противна самая идея искупления, так непонятна тайна Голгофы, как Толстому. Во имя счастливой животной жизни всех отверг он личность и отверг всякую сверхличную ценность. Поистине личность и сверхличная ценность неразрывно связаны. Личность потому только и существует, что в ней есть сверхличное, ценное содержание, что она принадлежит к иерархическому миру, в котором существуют качественные различения и расстояния. Природа личности не выносит смешения и бескачественного уравнения. И любовь людей во Христе менее всего есть такое смешение и бескачественное ур^лцение, но есть веско-нечно вглубь идущее утверждение всякого лика человеческого в Боге. Толстой не знал этого, и мораль его была низменной моралью, притя-

зательной моралью нигилиста. Мораль Ницше бесконечно выше, духовнее морали Толстого. Возвышенность толстовской морали есть великий обман, который должен быть изобличен. Толстой мешал нарождению и развитию в России нравственно ответственной личности, мешал подбору личных качеств, и потому он был злым гением России, соблазнителем ее. В нем совершилась роковая встреча русского морализма с русским нигилизмом и дано было религиозно-нравственное оправдание русского нигилизма, которое соблазнило многих. В нем русское народничество, столь роковое для судьбы России, получило религиозное выражение и нравственное оправдание. Почти вся русская интеллигенция признала толстовские моральные оценки самыми высшими, до каких только может подняться человек. Эти моральные оценки считали даже слишком высокими и потому себя считали недостойными их и неспособными подняться на их высоту. Но мало кто сомневается в высоте толстовского морального сознания. В то время как принятие этого толстовского морального сознания влечет за собой погром и истребление величайших святынь и ценностей, величайших духовных реальностей, смерть личности и смерть Бога, ввергнутых в безличную божественность среднего рода. У нас не относятся еще достаточно серьезно и углубленно к соблазнительной лжи толстовской морали. Противоядием против нее должны были бы быть пророческие прозрения Достоевского. Толстовская мораль восторжествовала в русской революции, но не теми идиллическими и любвеобильными путями, которые предносились самому Толстому. Толстой сам, вероятно, ужаснулся бы этому воплощению своих моральных оценок. Но он многого, слишком многого из того, что сейчас происходит, хотел. Он вызывал тех духов, которые владеют революцией, и сам был ими одержим.

Толстой был максималистом. Он отверг всякую историческую преемственность, он не хотел допустить никаких ступеней в историческом развитии. Этот толстовский максимализм осуществляется в русской революции — она движется истребляющей моралью максимализма, она дышит ненавистью ко всему историческому. И в духе толстовскогр максимализма русская революция хотела бы вырвать каждого человека из мирового и исторического целого, к которому он органически принадлежит, превратить его в атом для того, чтобы повергнуть его немедленно в безличный коллектив. Толстой отрицал историю и исторические задачи, он отрекался от великого исторического прошлого и не хотел великого исторического будущего. В этом русская революция верна ему, она совершает отречение от исторических заветов прошлого и исторических задач будущего, она хотела бы, чтобы русский народ не жил исторической жизнью. И подобно тому, как у Толстого, в русской революции это максималистическое отрицание исторического мира рождается из исступленной эгалитарной страсти. Пусть будет аб-

солютное уравнение, хотя бы то было уравнение в небытии! Исторический мир — иерархичен, он весь состоит из ступеней, он сложен и многообразен, в нем — различия и дистанции, в нем — разнокачествен-ность и дифференцированность. Все это так же ненавистно русской революции, как и Толстому. Она хотела бы сделать исторический мир серым, однородным, упрощенным, лишенным всех качеств и всех красок. И этому учил Толстой как высшей правде. Исторический мир раз-латается на атомы, и атомы принудительно соединяются в безличном коллективе. «Без аннексий и контрибуций» и есть отвлеченное отрицание всех положительных исторических задач. Ибо поистине все исторические задачи предполагают «аннексии и контрибуции», предполагают борьбу конкретных исторических индивидуальностей, предполагают сложение и разложение исторических целостей, цветение и отцветание исторических тел.

Толстой сумел привить русской интеллигенции ненависть ко всему исторически-индивидуальному и исторически-разностному. Он был выразителем той стороны русской природы, которая питала отвращение к исторической силе и исторической славе. Это он приучал элементарно и упрощенно морализировать над историей и переносить на историческую жизнь моральные категории жизни индивидуальной. Этим он морально подрывал возможность для русского народа жить исторической жизнью, исполнять свою историческую судьбу и историческую миссию. Он морально уготовлял историческое самоубийство русского народа. Он подрезывал крылья русскому народу как народу историческому, морально отравил источники всякого порыва к историческому творчеству. Мировая война проиграна Россией потому, что в ней возобладала толстовская моральная оценка войны. Русский народ в грозный час мировой борьбы обессилили, кроме предательств и животного эгоизма, толстовские моральные оценки. Толстовская мораль обезоружила Россию и отдала ее в руки врага. И это толстовское непротивленство, эта толстовская пассивность очаровывает и увлекает тех, которые поют гимны совершенному революцией историческому самоубийству русского народа. Толстой и был выразителем непротивленческой и пассивной стороны русского народного характера. Толстовская мораль расслабила русский народ, лишила его мужества в суровой исторической борьбе, но оставила непреображенной животную природу человека с ее самыми элементарными инстинктами. Она убила в русской породе инстинкт силы и славы, но оставила инстинкт эгоизма, зависти и злобы. Эта мораль бессильна преобразить человеческую природу, но может ослабить человеческую природу, обесцветить ее, подорвать творческие инстинкты.

Толстой был крайним анархистом, врагом всякой государственности по морально-идеалистическим основаниям. Он отверг государство,

26 Падение священного Русского царства

как основанное на жертвах и страданиях, и видел в нем источник зла, которое для него сводилось к насилию. Толстовский анархизм, толстовская вражда к государству также одержали победу в русском народе. Толстой оказался выразителем антигосударственных, анархических инстинктов русского народа. Он дал этим инстинктам морально-религиозную санкцию. И он один из виновников разрушения русского государства. Также враждебен Толстой всякой культуре. Культура для него основана на неправде и насилии, в ней источник всех зол нашей жизни. Человек по природе своей естественно добр и благостен и склонен жить по закону Хозяина жизни. Возникновение культуры, как и государства, было падением, отпадением от естественного божественного порядка, началом зла, насилием. Толстому было, совершенно чуждо чувство первородного греха, радикального зла человеческой природы, и потому он не нуждался в религии искупления и не понимал ее. Он был лишен чувства зла, потому что лишен был чувства свободы и самобытности человеческой природы, не ощущал личности. Он был погружен в безличную, нечеловеческую природу и в ней искал источников божественной правды. И в этом Толстой оказался источником всей философии русской революции. Русская революция враждебна культуре, она хочет вернуть к естественному состоянию народной жизни, в котором видцт непосредственную правду и благостность. Русская революция хотела бы истребить весь культурный слой наш, утопить его в естественной народной тьме. И Толстой является одним из виновников разгрома русской культуры. Он нравственно подрывалвозможность культурного творчества, отравлял истоки творчества. Он отравил русского человека моральной рефлексией, которая сделала его бессильным и неспособным к историческому и культурному действию. Толстой — настоящий отравитель колодцев жизни. Толстовская моральная рефлексия есть настоящая отрава, яд, разлагающий всякую творческую энергию, подкапывающий жизнь. Эта моральная рефлексия ничего общего не имеет с христианским чувством греха и христианской потребностью в покаянии. Для Толстого нет ни греха, ни покаяния, возрождающего человеческую природу. Для него есть лишь обессиливающая, безблагодатная рефлексия, которая есть обратная сторона бунта против божественного миропорядка. Толстой идеализировал простой народ, в нем видел источник правды и обоготворял физический труд, в котором искал спасения от бессмыслицы жизни. Ноу него было пренебрежительное и презрительное отношение ко всякому духовному труду и творчеству. Все острие толстовской критики всегда было направлено против культурного строя. Эти толстовские оценки также победили в русской революции, которая возносит на высоту представителей физического труда и низвергает представителей труда духовного. Толстовское народничество, толстовское отрицание разделения труда

положены в основу моральных суждений революции, если только можно говорить о ее моральных суждениях. Поистине Толстой имеет не меньшее значение для русской революции, чем Руссо имел для революции французской. Правда, насилия и кровопролития ужаснули бы Толстого, он представлял себе осуществление своих идей иными путями. Но ведь и Руссо ужаснули бы деяния Робеспьера и революционный террор. Но Руссо так же несет ответственность за революцию французскую, как Толстой за революцию русскую. Я даже думаю, что учение Толстого было более разрушительным, чем учение Руссо. Это Толстой сделал нравственно невозможным существование Великой России. Он много сделал для разрушения России. Но в этом самоубийственном деле он был русским, в нем сказались роковые и несчастные русские черты. Толстой был одним из русских соблазнов.

Толстовство в широком смысле этого слова — русская внутренняя опасность, принявшая обличье высочайшего добра. Сокрушить внут-ренно русскую силу только и могло это соблазнительное и ложное добро, лжедобро, эта идея безблагодатной святости, лжесвятости. В толстовском учении соблазняет радикальный призыв к совершенству, к совершенному исполнению закона добра. Но это толстовское совершенство потому так истребительно, так нигилистично, так враждебно всем ценностям, так несовместимо с каким бы то ни было творчеством, что это совершенство — безблагодатное. В святости, к которой стре-милея Толстой, была страшная безблагодатность, богопокинутость, и потому это — ложная, злая святость. Благодатная святость не может совершать таких истреблений, не может быть нигилистической. У настоящих святых было благословение жизни, была милость. Это благословение и эта милость были прежде всего у Христа. В духе же Толстого ничего не было от духа Христова. Толстой требует немедленного и полного осуществления абсолютного, абсолютного добра в этой земной жизни, подчиненно!'• законам грешной Природы, и не допускает относительного, истребляет все относительное. Так хотел он вырвать всякое существо человеческое из мирового целого и повергнуть в пустоту, в небытие отрицательного абсолютного. И абсолютная жизнь оказывается лишь элементарной животной жизнью, протекающей в физическом труде и удовлетворении самых простых потребностей. В такое отрицательное абсолютное, пустое и нигилистическое и хочет повергнуть русская революция всю Россию и всех русских людей. Идеал безблагодатного совершенства ведет к нигилизму. Отрицание прав относительного, т. е. всего многообразия жизни, всех ступеней истории, в конце концов отделяет от источников жизни абсолютной, от абсолютного духа. Религиозный гений апостол Павел некогда понял всю опасность превращения христианства в еврейскую апокалиптическую секту и ввел христианство в поток всемирной истории, признав и освятив

право относительных ступеней. Толстой прежде всего восстал против дела апостола Павла. Вся ложь и призрачность толстовства с неотвратимой диалектикой развернулась в русской революции. В революции народ изживает свои соблазны, свои ошибки, свои ложные оценки. Это многому научает, но научение покупается слишком дорогой ценой. Необходимо освободиться от Толстого как от нравственного учителя. Преодоление толстовства есть духовное оздоровление России, ее возвращение от смерти к жизни, к возможности творчества, возможности исполнения своей миссии в мире.

IV. Заключение

Русский человек склонен все переживать трансцендентно, а не имманентно. И это легко может быть рабским состоянием духа. Во всяком случае это — показатель недостаточной духовной возмужалости. Русская интеллигенция в огромной массе своей никогда не сознавала себе имманентным государство, церковь, отечество, высшую духовную жизнь. Все эти ценности представлялись ей трансцендентно-далекими и вызывали в ней враждебное чувство, как что-то чуждое и насилующее. Никогда русская интеллигенция не переживала истории и исторической судьбы как имманентной себе, как своего собственного дела и потому вела процесс против истории как против совершающегося над ней насилия. Трансцендентные переживания в массе народной сопровождались чувством религиозного благоговения и покорности. Тогда возможно было существование Великой России. Но это трансцендентное переживание не перешло в имманентное переживание святыни «,ценности. Все осталось трансцендентным, но вызывает уже к себе не благоговейное и покорное отношение, а отношение нигилистическое и бунтующее. Революция и есть болезненно-катастрофический переход от благоговейного почитания трансцендентного к нигилистическому бунту против трансцендентного. Имманентная духовная зрелость и освобождение в революции не достигаются. Слишком многие увидали в имманентной морали и имманентной религии Л. Толстого наступление духовной зрелости. Но это было страшным заблуждением. В действительности имманентное сознание Толстого было нигилистическим отрицанием всех тех святынь и ценностей, которые раньше почитались как трансцендентное. Но это есть лишь возвращение к изначальному рабству. Такой бунт всегда есть рабий бунт, в нем нет свободы и богосыновства. Русский нигилизм и есть неспособность имманентно и свободно пережить все богатства и ценности Божьего мира, бессилие ощутить себя сынами Божьими и собственниками всего наследия истории всемирной и истории родной. Русская же апокалиптичность нередко бывает

разгоряченным ожиданием чуда, которое должно прекратить жизнь в этом отчуждении от всех богатств и преодолеть болезненный трансцендентный разрыв. Потому так затруднено для русских имманентное творческое развитие, так слабо у них чувство исторической преемственности. Есть какая-то внутренняя болезнь русского духа. Болезнь эта имеет тяжелые отрицательные последствия, но в ней раскрывается и что-то положительное, недоступное западным людям более имманентного склада. Великим русским писателям раскрывались такие бездны и пределы, которые закрыты для западных людей, более ограниченных и закованных своей имманентной душевной дисциплиной. Рус-екая душа более чутка к мистическим веяниям, она встречается с духами, которые закрыты для забронированной западной души. И русская душа легко поддается соблазнам, легко впадает в смешение и подмену. Не случайно предчувствие антихриста — русское предчувствие по преимуществу. Чувство антихриста и ужас антихриста были в русском народе, в низах и у русских писателей, на самых вершинах духовной жизни. И антихристов дух соблазнял русских так, как никогда не соблазнял он людей западных. В католичестве всегда было сильное чувство зла, дьявола, но почти не было чувства антихриста. Католическая душа представляла крепость, защищенную от антихристовых веяний и соблазнов. Православие не превратило душу в такого рода крепость, оно оставило ее более раскрытой. Но апокалипсис переживается русской душой пассивно, а не активно. Активных орудий борьбы с антихристовыми духами нет, эти орудия не были приготовлены. Не было лат, не было щита и меча, не было рыцарского закала души. Русская борьба с антихристом есть всегда уход, переживание ужаса. И слишком многие, не уходившие от соблазнов, поддавались этим соблазнам, смешивали, пленялись подменой. Русский человек находится во власти ложной морали, ложного идеала праведной, совершенной, святой жизни, которые ослабляли его в борьбе с соблазнами. Эту ложную мораль и ложную святость Достоевский раскрыл и предсказал их последствия, Толстой же проповедовал их.

Русская революционная мораль представляет совершенно своеобразное явление. Она образовалась и кристаллизовалась в левой русской интеллигенции в течение ряда десятилетий и сумела приобрести престиж и обаяние в широких кругах русского общества. Средний интеллигентный русский человек привык преклоняться перед нравственным образом революционеров и перед их революционной моралью. Он готов был признать себя недостойным этой моральной высоты революционного типа. В России образовался особенный культ революционной святости. Культ этот имеет своих святых, свое священное предание, свои догматы. И долгое время всякое сомнение в этом священном предании, всякая критика этих догматов, всякое непочтительное отношение к этим святым вело к отлучению не только со стороны революционного общественного мне-

ния, но и со стороны радикального и либерального общественного мнения. Достоевский пал жертвой этого отлучения, ибо он первый вскрыл ложь и подмену в революционной святости. Он понял, что революционный морализм имеет обратной своей стороной революционный аморализм и что сходство революционной святости с христианской есть обманчивое сходство антихриста с Христом. Нравственное вырождение, которым кончилась революция 1905 г., нанесло некоторый удар престижу революционной морали, и ореол революционной святости потускнел. Но действительного излечения, на которое некоторые надеялись, не произошло. Болезнь русского нравственного сознания была слишком длительной и серьезной. Излечение может наступить лишь после страшного кризиса, когда весь организм русского народа будет близок к смерти. Мы живем в дни этого почти смертельного кризиса. Теперь даже для людей полуслепых многое виднее, чем после 1905 года. Теперь «Вехи» не были бы встречены так враждебно в широких кругах русской интеллигенции, как в то время, когда они появились. Теперь правду «Вех» начинают признавать даже те, которые их поносили. После бесовства революции святость русской революционной интеллигенции не представляется уже столь канонически бесспорной. Духовного оздоровления России нужно искать во внутреннем изобличении этой революционной лжесвятости и в освобождении от ее обаяния. Революционная святость не есть настоящая святость, это — ложная святость, обманчивая видимость святости, подмена. Внешние гонения, воздвигнутые старой властью против революционеров, внешние страдания, которые им пришлось претерпеть, очень способствовали этой обманчивой видимости святое-ти. Но никогда в революционной святости не происходило истинного преображения человеческой природы, второго духовного рождения, победы над внутренним злом и грехом; никогда в ней не ставилось и задачи преображения человеческой природы. Человеческая природа оставалась ветхой, она пребывала в рабстве у греха и дурных страстей и хотела достигнуть новой, высшей жизни чисто внешними, материальными средствами. Но человек, фанатизированный ложной идеей, способен выносить внешние лишения, нужду и страдания, он может быть аскетом не потому, что силой своего духа преодолевает свою грешную и рабскую природу, а потому, что одержимость одной идеей и одной целью вытесняет для него все богатство и многообразие бытия и делает его естественно бедным. Это — безблагодатный аскетизм и безблагодатная бедность, нигилистический аскетизм и нигилистическая бедность. Традиционная революционная святость — безбожная святость. Это есть безбожная претензия достигнуть святости одним человеческим и во имя одного человеческого. На пути этом калечится и падает образ человека, ибо образ человека — образ и подобие Божье. Революционная мораль, революционная святость—глубоко противоположны христианству. Эта мораль и эта святость претендуют подменить и заменить христианство с

его верой в богосыновство человека и в благодатные дары, стяжаемые человеком через Христа-Искупителя. Революционная мораль так же враждебна христианству, как и мораль толстовская, — одна и та же ложь и подмена их отравляет и обессиливает. Обманчивая внешность революционной святости послана была русскому народу как соблазн и испытание его духовных сил. И вот испытания этого русские люди не выдержали. Искренно увлеченные революционным духом не видят реальное-тей, не распознают духов. Обманчивые, лживые и двоящиеся образы пленяют и соблазняют. Антихристовы соблазны, антихристова мораль, антихристова святость пленяют и влекут русского человека. Русским людям, плененным духовно революционным максимализмом, свойственны переживания; очень родственные иудейской апокалиптике, той апокалиптике которая была преодолена и побеждена апостолом Павлом и Христианской Церковью. Победа над этой иудейской апокалиптикой и сделала христианство всемирно-исторической силой. Русская апока-липтика заключает в себе величайшие опасности и соблазны, она может направить всю энергию русского народа по ложному пути, она может помешать русскому народу выполнить его призвание в мире, она может сделать русский народ народом неисторическим. Революционная апо-калиптика отвращает русских людей от реальностей и повергает их в царство призраков. Освобождение от этой ложной и нездоровой апока-липтики не означает истребления всякого апокалиптического сознания. В русской апокалиптичности скрыты и положительные возможности. В русской революции изживаются русские грехи и русские соблазны, то, что открывалось великим русским писателям. Но великие грехи и великие соблазны могут быть лишь у великого по своим возможностям народа. Негатив есть карикатура на позитив. Русский народ низко пал, но в нем скрыты великие возможности и ему могут раскрыться великие дали. Идея народа, замысел Божий о нем остается и после того, как народ пал, изменил своей цели и подверг свое национальное и государственное достоинство величайшим унижениям. Меньшинство может остаться верно положительной и творческой идее народа, и из него может начаться возрождение. Но путь к возрождению лежит через покаяние, через сознание своих грехов, через очищение духа народного от духов бесовских. И прежде всего необходимо начать различать духов. Старая Россия, в которой было много зла и уродства, но также и много добра и красоты, умирает. Новая Россия, рождающаяся в смертных муках, еще загадочна. Она не будет такой, какой представляют ее себе деятели и идеологи революции. Она не будет цельной по своему духовному облику. В ней более резко будут разделены и противоположны христианские и антихриста-анские начала. Антихристианские духи революции родят свое темное царство. Но и христианский дух России должен явить свою силу. Сила этого духа может действовать в меньшинстве, если большинство отпадет от него.

1919-1922

КОНЕЦ РЕНЕССАНСА

(к современному кризису культуры)

Школьное деление истории на древнюю, среднюю и новую скоро устареет и будет изгнано из учебников. «Новая история» кончается и начинается неведомая, не имеющая еще имени историческая эпоха. Мы выходим из всех привычных исторических берегов. Это остро почувствовалось, когда грянула мировая война. Тогда уже людям более дальнозорким было ясно, что возврата к той мирной «буржуазной» жизни, которая была до разразившейся катастрофы, нет. Изменяется темп истории: он делается катастрофическим. Так всегда бывает при переходах к новым историческим эпохам. Люди, чуткие к грядущему, давно уже чувствовали наступление катастроф и видели духовные их симптомы под внешними покровами мирной и благоустроенной жизни. В духовной действительности события разыгрываются раньше, чем во внешней исторической действительности. В душе современного человека что-то расшаталось и расплавилось раньше, чем расшатались и расплавились исторические тела. И то, что ныне весь мир переходит в состояние расплавленное™, не должно удивлять тех, которые были внимательны к движению духа. В наши внешние дни кажется, что расшатываются старые, вековечные основы европейского мира. Все в европейском мире сдвигается со своих привычных и устойчивых мест. Нигде и ни в чем не чувствуется твердой почвы — почва вулканична и возможны извержения повсеместно и в материальном, и в духовном смысле слова. Старый Свет, центральная Европа, одолевается Новым Светом, крайним Западом, Америкой, и крайним Востоком, загадочной для нас, почти призрачной Японией и Китаем. И изнутри, в старой Европе, поднимаются стихийные начала, опрокидывающие основы, на которых покоилась ее древняя культура, связанная еще с античностью. Близоруко было бы отрицать, что Европе предстоит пережить кризис культуры, имеющий значение всемирно-историческое, последствия которого уйдут в далекое, неведомое грядущее. Наивно и поверхност-

но было бы думать, что можно просто задержать внешними способами тот разрушительный вихревой процесс, которому подвергается наш старый грешный мир, и вернуться, с небольшими изменениями, к той старой жизни, которой жили до мировых катастроф войны и революции. Мы вступаем в царство неведомого и неизжитого, вступаем безрадостно, без светлых надежд. Грядущее темно. Мы не можем уже верить в теории «прогресса», которыми увлекался XIX век и в силу которых нарождающееся будущее всегда должно быть лучше, прекраснее и отраднее отходящего прошедшего. Мы более склонны верить, что лучшее, прекрасное и отрадное находится в вечном, а не в будущем, и что было оно и в прошлом, насколько прошлое приобщалось к вечному и творило вечное.

Как осмыслить тот кризис европейской культуры, который давно уже начался на разных концах и который ныне достигает своего предельного внешнего выражения? Кончается новая история, которая зачалась в эпоху Ренессанса. Мы переживаем конец Ренессанса. На вершинах культуры, в творчестве, в царстве искусства и царстве мысли давно уже чувствовалась исчерпанность Ренессанса, конец целой мировой эпохи. Искание новых путей творчества и было выражением конца Ренессанса. Но то, что происходит на вершинах жизни, то имеет свое выражение и в низах. В самых низинах социальной жизни готовится конец Ренессанса. Ибо Ренессанс означал целый тип мироощущения и культуры, а не одну лишь область высшего творчества. Жизнь человеческая, жизнь народов есть цельный иерархический организм, в котором неразрывно связаны высшие и низшие функции. Есть соответствие между тем, что происходит на вершинах духовной жизни и в низинах материальной жизни общества. Конец Ренессанса есть конец целой исторической эпохи, всей новой истории, а не одних лишь форм творчества. Конец Ренессанса есть конец того гуманизма, который был духовной его основой. Гуманизм же был не только возрождением античности, не только новой моралью и движением наук и искусств, но также новым чувством жизни и новым отношением к миру, зародившимся на заре новой истории и определившим эту историю. Вот это новое чувство жизни и новое отношение к миру приходит к концу, исчерпывает все свои возможности. Пути гуманизма и пути Ренессанса пройдены до конца, дальше некуда идти на этих путях. Вся новая история была внутренней диалектикой самораскрытия и самоотрицания тех гуманистических начал, которые были положены в ее основу при ее зарождении. Гуманистическое чувство жизни давно уже потеряло свою свежесть, оно одряхлело и не может уже переживаться так патетически, как в дни молодого бурления гуманизма. Внутри гуманизма обнаружились истребляющие противоречия, и болезненный скепсис подорвал уже гуманистическую энергии. Вера в человека и его самобытные силы по-

шатнулась. Она двигала новой историей, но новая история расшатала эту веру. Свободное странствование человека, не ведбмого уже никакой высшей силой, не только не укрепило его веры в самого себя, но окончательно ослабило эту веру и пошатнуло сознание образа человеческого. Гуманизм не укрепил, а расслабил человека — таков парадоксальный результат новой истории. В самоутверждении своем человек потерял, а не обрел себя. Если европейский человек вошел в новую историю, полный самонадеянной веры в себя и свои творческие силы, если все представлялось ему на заре этой истории делом его искусства, которому он не ставил границ и пределов, то выходит он из новой истории и вступает в неизведанную эпоху в большом упадке, с надорванной верой в свои силы и в могущество своего искусства, подверженный опасности окончательно утерять ядро своей личности. Не благообразным выходит человек из новой истории, и есть трагическое несоответствие между ее началом и концом. Слишком много надежд оказались разбитыми. Самый образ человека замутнен. И духовно чуткие люди готовы вернуться к средним векам, чтобы там найти истинные основы человеческой жизни и вновь обрести человека. Мы живем в эпоху духовного упадка, а не духовного подъема. Мы не можем повторить слова Уяьриха Гуттена, сказанные им на заре новой истории: «духи проснулись, радостно жить»1. Дело новой истории не удалось, она не прославила человека, как хотела прославить. Обетования гуманизма не исполнились. Человек бесконечно устал и готов положиться на всякого рода коллективы, в которых уже окончательно исчезает человеческая индивидуальность. Человек не может вынести своей покинутости, своего одиночества.

* * *

В Ренессансе были отпущены на свободу человеческие силы и шипучая игра их творила новую культуру, создавала новую историю. Вся культура той мировой эпохи, которая в учебниках именуется новой историей, была испытанием человеческой свободы. Новый человек сам захотел творить и устраивать жизнь без высшей помощи, без божественной санкции. Человек оторвался от религиозного центра, которому подчинена была вся его жизнь в средние века; он захотел идти самочинным, вольным путем. В начале этого пути новому европейскому человеку показалось, что впервые открывается человек и чисто человеческая действительность, задавленная в мире средневековом. И доныне еще многие, ослепленные гуманистической верой, думают, что гуманизм в начале новых времен открыл человека. Но в нашу эпоху, обострившую все противоречия жизни и вскрывшую все ее начала, начинают понимать, что в самомнении гуманизма было роковое заблуждение и самообман, и что в самой первооснове гуманистической веры таилась возможность самоотрицания человека и падения его.

Когда человек оторвался от духовного центра жизни, он оторвался от глубины и перешел на периферию. Удаление от духовного центра делало человека все более и более поверхностным. Утеряв духовный центр бытия, человек утерял и свой собственный духовный центр. Такая децентрализация человеческого существа была разрушением его органического строя. Человек перестал быть духовным организмом. И тогда, на самой периферии жизни, возникли ложные центры. Подчиненные органы человеческой жизни и их подчиненные функции, освободившие себя от органической связи с истинным центром, сами возомнили себя центрами жизни. И человек от этого делается все более и более поверхностным. В XX веке на вершину гуманистической эры европейский человек всходит уже страшно опустошенным и выветрившимся. Он не знает, где центр его жизни, и не чувствует под собой глубины. Он обрекает себя на плоскостное существование, живет как бы в двух измерениях, как обитатель поверхности земли, не зная, что над ним и под ним. И есть огромная разница и огромное несоответствие между началом гуманистической эры и концом ее. В самом начале свободное бурление сил нового европейского человека ознаменовалось пышным и небывалым расцветом человеческого творчества. Никогда еще, кажется, человек не испытывал такого творческого подъема, как в эпоху Ренессанса. Тогда началось свободное творчество человека, свободное искусство его. Но он был еще близок к духовным истокам своей жизни, не ушел еще так далеко от них на поверхность жизни. Человек Ренессанса был раздвоенным человеком, принадлежавшим двум мирам. Этим определялась сложность и богатство его творческой жизни. Теперь нельзя уже представлять начало Ренессанса исключительно как возрождение античности и как возврат к язычеству. В Ренессансе было очень много христианских элементов и средневековых начал. Даже такой типичный человек XVI века, как Бенвенуто Челлини, человек поздней эпохи Ренессанса, был не только язычником, но и христианином. И потому не был и не мог быть Ренессанс цельно языческим. Люди Ренессанса питались античным духом, искали в нем источника свободного человеческого творчества и образов совершенных форм, но они не были людьми античного духа. Это были люди, в душах которых бушевала буря от столкновения начал языческих и христианских, античных и средневековых. В душах их не могло быть классической ясности и цельности, утерянных навеки веков, и искусство их не могло создавать вполне законченных, завершенных, классически совершенных форм. Душа христианского человека отравлена чувством греха, жаждой искупления и устремлена к иному миру. Этим кончил и древний, языческий мир. И с внутренней неизбежностью он должен был перейти к христианству. В истории возможно возрождение, обращение к былым творческим эпохам. Но никакое возрождение не бывает воз-

вратом назад, восстановлением старой, изжитой уже творческой эпохи. Начала былых творческих эпох, к которым обращены возрождения, действуют в очень сложной новой среде, в очень сложном взаимодействии с новыми началами и создают типы культур очень не похожие на старые типы. Так романтическое движение начала XIX века не было возвратом к средневековью, в нем средневековые начала, к которым была обращена романтика, преломились в душе человека, пережившего сложную новую историю, и дали результаты очень непохожие на средневековье. Сколько бы ни обращался Фр. Шлегель к средневековью, он был очень непохож на средневекового человека. Так и люди Ренессанса не были похожи на людей мира античного, на греков и римлян. Они пережили средневековье, они были крещены, и вода крещения не могла быть смыта никаким обращением к античности, никаким их поверхностным язычеством. Язычество в христианском европейском мире никогда не могло быть глубоким, оно всегда поверхностно. Оно могло усложнить душу европейского человека, но не могло создать цельности. Так усложнена была душа людей Ренессанса, что хорошими язычниками они сделаться не могли. Эту двойственность и усложненность людей Ренессанса можно изучать на творчестве и на судьбе центральной фигуры кватроченто2 — Боттичелли.

Начался Ренессанс еще в глубине средневековья и первые основы его были вполне христианские. Душа средневекового человека, христианская душа, пробудилась к творчеству. Это творческое пробуждение происходит уже в XII и XIII веке. Оно ознаменовалось благоуханным расцветом святости, высшим подъемом духовного творчества человека. Оно сопровождалось расцветом мистики и схоластической философии. Средневековое возрождение создало готику и живопись примитивов. Раннее итальянское Возрождение было христианским возрождением. Св. Доминик и св. Франциск, Иоаким из Флоры и Фома Аквинат, Данте и Джотто — это уже настоящий Ренессанс, возрождение человеческого духа, человеческого творчества, не утерявшего связи с античное-тью. В эпоху Ренессанса, средневекового и христианского, было уже творческое отношение к природе, к человеческой мысли, к искусству — ко всей жизни. Ранний Ренессанс в Италии— треченто3 — величайшая эпоха европейской истории, высшая точка подъема. Тогда поднимавшиеся творческие силы человека были как бы ответным откровением человека на откровение Божие. Это был христианский гуманизм, зачатый от духа св. Франциска и Данте. Но великие упования и пророчества этого раннего христианского Ренессанса не были осуществлены. Многое в нем упреждало времена. Человеку предстояло еще пройти через великое раздвоение и отпадение. Он должен будет испытать не только свои силы, но и свое бессилие.

Кватроченто было по преимуществу эпохой раздвоения. Тогда произошло бурное столкновение христианских и языческих начал и отле-

чатлелось на всем творчестве. В творчестве кватроченто не было совершенной законченности, в нем искания были сильнее достижения. Но есть особенная прелесть в этой незаконченности и незавершенное-ти. Раздвоение кватроченто говорит о невозможности чисто языческого возрождения в христианском мире. И самая неудача кватроченто — великая неудача. Формальные достижения творчества чинквечен-то, Высокого римского Возрождения, производят впечатление ббль-шего совершенства и большей удачи. Но это формальное совершенство и удачливость — призрачно классичны. Ничто истинно классическое, вполне завершенное на земле, не возможно в мире христианском. И не случайно все творчество чннквеченто быстро привело к мертвящему академизму и упадку. Духовно в чинквеченто раздвоение перешло в отпадение, в омертвение христианской души. Гуманисты эпохи Ренессанса не порвали окончательно с христианством, не выступили против церкви, но они были религиозно охлажденными и равнодушными людьми. Они надеялись открыть человека, окончательно обратившись к этому миру и отвратившись от мира иного. И они утеряли глубину. Открытый ими человек, человек новой истории, не был глубок и принужден был странствовать по поверхности жизни. На поверхности, свободной от связи с глубиной, будет он испытывать свои творческие силы. Многое сотворит он, но придет к истощению и к потере веры в себя. Не случайно человеческая индивидуальность в XVI веке поднималась и утверждалась в страшных преступлениях. Гуманизм освободил человеческие энергии, но он не возвысил духовно человека, он его духовно опустошил. Это было предопределено уже в самых истоках гуманизма. В первооснове новой истории лежал отрыв человека от духовной глубины, отрыв жизни от ее смысла. Было роковое несоответствие между делом св. Франциска и Данте и делом XVI и XVII века. Ренессанс создал много великого, много ценностей внес он в человеческую культуру. И все же он не удался, самое задание его оказалось неосуществимым. Не удался ранний христианский Ренессанс, не удался и поздний языческий Ренессанс. От Ренессанса пошло движение новой истории. В истории всегда бывает трагическое несоответствие между творческим заданием и фактическим осуществлением. В повой истории осуществлялось совсем не то, о чем мечтали первые гуманисты и творческие люди Ренессанса. Думали ли они, что последствием их нового чувства жизни, их разрыва с духовной глубиной и духовным центром средневековья, их творческих начинаний будет XIX век с его машинами, с его материализмом и позитивизмом, с социализмом и анархизмом, с истощением духовной творческой энергии? Леонардо, быть может, величайший художник мира — виновник машинизации и материализации нашей жизни, обездушивания ее, потери высшего ее смысла. Он сам не знал, что уготовляет. Ренессанс, в силу духовных

основ своих, в последствиях своих должен был подорвать себя. Ренессанс освободил творческие силы человека и выразил творческий подъем человека. В этом правда его. Но он же разобщил человека с духовными источниками жизни, он отрицал духовного человека, который только и может быть творцом, и утвердил исключительно природного человека — раба необходимости. Торжество природного человека над духовным человеком в новой истории должно было привести к иссяканию творческих сил, к концу Ренессанса, к самоистреблению гуманизма.

Ренессанс был великим началом исканий свободно играющих человеческих сил. Человек возомнил, будто вся жизнь может быть делом его искусства. Человек повернулся к той природе, которую в средние века чувствовал лежащей во зле. В природе искал он источников жизни и творчества. И в начале своего обращения к природе он чувствовал природу ожившей и одухотворенной. С природы было снято проклятие. Перестали бояться ее демонов, которых так страшился человек средневековый. Неприметно для себя новый человек вошел в круговорот природной жизни. Но он не соединялся с природой внутренне. Он духовно подчинился ее материальности, но остался разобщенным с ее душой. Ренессанс таил в себе семя смерти, потому что в его основе лежало истребляющее противоречие гуманизма, который возвеличивал человека, приписывал ему непомерные силы и в тоже время видел в нем лишь ограниченное и зависимое существо, не ведающее духовной свободы. Возвеличивший человека гуманизм лишал его богоподобия и поработил природной необходимости. Ренессанс основанный на гуманизме, раскрыл творческие силы человека как существа природного, а не духовного. Но природный человек, оторванный от духовного человека, не имеет бесконечного источника творческих сил, он должен исчерпаться и изойти на поверхность жизни. Это и сказалось в последних плодах новой истории, которые привели к концу Ренессанса, к самоотрицанию гуманизма, к пустоте поверхностной и утерявшей центр жизни, к иссяканию творчества. Свободная игра человеческих сил не могла продолжаться бесконечно. И в XIX веке эта творческая игра уже кончается, не чувствуется уже избыточности, ощущается скудность, трудность и тягота жизни увеличиваются. Основное противоречие гуманизма углубляется и раскрывается на протяжении всей новой истории. Оно приводит к переходу гуманизма в свою противоположность. Гуманизм Л. Фейербаха и О. Конта — проповедников религии человечества — имеет уже мало общего с гуманизмом эпохи Ренессанса. Он идет дальше, углубляет основное противоречие гуманизма, но в нем нет уже творческого избытка сил, в нем чувствуется приближение внутренней катастрофы. Средневековье сохранило творческие силы человека и подготовило пышный расцвет их в Ренессансе. В Ренессанс вошел человек со средневековым опытом, со средневековой подготовкой. И все подлин-

но великое в Ренессансе имело связь с христианским средневековьем. Ныне входит человек в неведомое грядущее с опытом новой истории, с ее подготовкой. И вступает он в эту эпоху не полный творческих сия, как в эпоху Ренессанса, а истощенный, обессиленный, изверившийся, опустошенный. Над этим следует глубоко задуматься.

Гуманизм имел свое первое, самое творческое и пышное проявление в Ренессансе. И все творческое в гуманистическую эпоху истории идет от духа Ренессанса, может быть названо ренессансным. В этом первом своем проявлении гуманизм обратился к вечным истокам человеческого творчества — к античности. Но сейчас нельзя уже думать, что творческое обнаружение гуманизма в Ренессансе произошло от обращения к язычеству, от языческого рецидива внутри христианского мира. Это — поверхностный и обманчивый взгляд. Гуманизм питался античностью, но он был новым явлением, явлением новой, а не древней истории. Творческая активность человека заложена была уже в католичестве. И вся великая европейская культура, прежде всего латинская, была по своей основе христианской, католической культурой. Она коренится в христианском культе. Само католичество было уже насыщено античностью и претворенно приняло в себя античную культуру. Все средние века античная культура жила в католичестве и была перенесена католичеством в новое время. Потому только Ренессанс и оказался возможен в новое время. И Ренессанс не был направлен, подобно Реформации, против католичества. В католичестве была огромная человеческая активность, она проявлялась в самом папизме, в ми-родержавстве католической церкви, в создании великой средневековой культуры. В этом католичество всегда отличалось от восточного православия. Католичество не только вело человека к небу, оно создавало красоту и славу и на земле. В этом великая тайна католичества: устремленность к небу и жизни вечной творит красоту и создает могущество во временной земной жизни. Аскетизм средневекового католического мира был хорошей подготовкой для творчества, он сохранил и сконцентрировал творческие силы человека. Средневековая аскетика была великой школой человека, она давала великий закал духа. И европейский человек новой истории жил тем, что он духовно приобрел в этой школе, он всем обязан христианству. Никакой новой духовной школы, закаляющей и дисциплинирующей дух, европейский человек приобрести не мог и не умел. Он растратил свои силы, издержал себя и истощил себя. И если духовно он остался жив, то исключительно лишь благодаря христианским основам своей души. Христианство продолжало жить в нем в форме секуляризованной и не допускало его до разложения.

Гуманизм, в начале своего явления, был еще близок христианству, он черпал из двух источников: из античности и из христианства. И был он творческим и прекрасным по своим результатам в меру своей близости христианству. Когда гуманизм оторвался от духовной глубины и стал переходить на поверхность, он начал вырождаться. Гуманизм не сразу стал утверждать человека без Бога и против Бога. Не таков был гуманизм Пико делла Мирандолы и многих теософов эпохи Возрождения. Но в гуманизме таилось уже семя богоотступничества, и из него разрастался тот гуманизм новой истории, который ныне дает свои последние плоды — отрицание человека. Только тот гуманизм, который заложен был в христианстве и составляет его не раскрывшееся еще до конца откровение, утверждает человека и творит красоту. Только он связан с античностью. Гуманизм, порвавший с христианством, в конце концов порывает и с античностью и разрушает человека вдвойне, подрывая его античные и христианские основы. Это будет видно по последним плодам гуманизма. Священное предание культуры тысячью нитей связано со священным преданием христианской церкви, и полный разрыв с этим преданием ведет к падению культуры, к понижению ее качества. Истощение Ренессанса в новой истории, ослабление его творческой энергии было отдалением и от христианства, и от античности. И те частичные возрождения, которые знает новая история, были возвратом и к христианству и к античности. Новый европейский человек живет античными и средневековыми началами, или истощается, опустошается и падает. Раздвоение Ренессанса, внутренний надлом, испы-тайный человеком Ренессанса, делается темой новой истории. В ней разворачивается самоистребляющая диалектика гуманизма — утверждение человека без Бога и против Бога, отрицание образа и подобия Божьего в человеке ведет к отрицанию и истреблению человека, утверждение язычества против христианства, ведет к отрицанию и истреблению античности. Образ человека, образ его души и тела, создан античностью и христианством. Гуманизм новой истории, порывающий с христианством, отходит и от античных основ человеческого образа и расшатывает человеческий образ. Реформация была другим явлением того процесса новой истории, который создал Ренессанс; она также порождена гуманистическим движением, восстанием человека новой истории. Но Реформация создана другим расовым темпераментом, чем Ренессанс, темпераментом германской расы, северной, далекой от солнца, лишенной пластически-художественной одаренности, но обладающей своеобразной духовной глубиной. Веяние новой духовности было внесено германской расой в европейскую культуру. Ренессанс не был восстанием и протестом, он был творчеством. В этом — красота Ренессанса, в этом вечное его значение. Реформация же была более восстанием и протестом, чем религиозным творчеством, она направлена про-

тив преемственности религиозного предания. Творческой была герман-екая мистика — великое явление духа, а не Реформация, которая оказалась религиозно бесплодной. Первоначально в Реформации было много католического, она была явлением внутри католичества. Лютер был взбунтовавшийся католический монах, в нем бурлила католиче-екая кровь. И все глубокое и подлинно религиозное в Реформации было связано с вечной истиной христианства, было жаждой очищения, обновления и возрождения самого католичества. Был у Лютера момент, один только момент великой правды. Праведна была его жажда духовной свободы. Но в отрицании своем он сбился с пути. Бунтарство и протестантство Реформации породило тот процесс новой истории, который привел к «просвещению», к рационализму, к революции, к новейшему позитивизму, социализму и анархизму. «Просвещение» XVIII века было дальнейшим ответвлением Ренессанса, проявлением духа гуманистического самоутверждения. Но в «просвещении» иссякает дух творческий, в нем иссякает Ренессанс. Рационализм XVIII века — явление глубоко отличное от творческой эпохи Ренессанса, но генетически с ней связанное. Просвещение есть внутренняя кара Ренессанса, расплата за грехи гуманистического самоутверждения, грехи измены божественным истокам человека. Так, болонская школа была внутренней карой Микеланджело и Рафаэля, омертвением от духа, возобладавшего в XVI веке. На этих путях творческий дух иссякает. Савонарола и был предупреждением о ложных путях Ренессанса. Ренессанс творчески истощился, потерял истоки своего питания, но породил бурное историческое движение, в котором не будет уже такого великого творчества. Французская революция, позитивизм и социализм XIX века — все это и последствия гуманизма ренессансной эпохи, и иссякание творческого духа Ренессанса. Все это — трансформация гуманизма.

* * *

Ко времени Ренессанса накопился избыток творческих сил человека. Он дал пышный цвет и потом изживался всю новую историю. Этим творческим избытком человек обязан был средневековому аскетизму. Силы человека были сохранены. Но человек новой истории оказался неблагодарен тому духу, который охранял его силы. В новой истории изживался творческий избыток и истрачивались силы человека. Европейскому человеку новой истории суждено было изжить все гуманистические иллюзии до конца, чтобы прийти на вершине исторической эпохи к самоистреблению, к потрясению самых основ человеческого образа. Все заставляет думать, что земной исторический путь человечества есть лишь испытание человеческого духа, лишь подготовление к какой-то иной жизни. Все осуществления истории представляют собою великие неудачи. Не удался Ренессанс, не удалась Реформация, не

удалось Просвещение, не удались основанные на Просвещении революции и разбиты ее иллюзии, не удастся и идущий в мир социализм. В исторической жизни человечества никогда не реализуется то, что ставил себе целью человек. Но создаются великие ценности, которые сознательно и не ставил себе человек. Ренессанс не удался, он не достиг совершенства и законченности в земной красоте и земной радости через возрождение античности. Но он создал великие ценности и самые неудачи его запечатлены бессмертной красотой. Таковы неудачи раздвоенного кватроченто. От Ренессанса пошла новая история. Но и реформация, и просвещение, и французская революция, и позитивизм XIX века, и социализм, и анархизм — все это уже было разложением Ренессанса, обнаружением внутренних противоречий гуманизма и постепенным оскудением творческих сил человека. Чем дальше европейский человек уходил от Ренессанса, тем более иссякали его творческие силы. Самые большие его подъемы связаны были с возвратом к средневековью, к христианским истокам, как напр[имер], в начале XIX века в романтическом движении и в конце XIX века в движении неоромантическом и символическом. Есть большие основания думать, что творческие силы человека могут быть возрождены и образ человека будет восстановлен лишь новой религиозно-аскетической эпохой. Лишь такая эпоха, возвращающаяся к духовным истокам человека, может сосредоточить силы человека и предотвратить распыление образа его. К этому должен придти человек на вершине своей новой истории, вновь подвергающийся со всех сторон опасности быть распыленным демонами. Ни к какому новому Ренессансу нельзя прийти после истощения и растраты духовных сил человека, после блужданий по пустыням бытия, после потрясений самого образа человека. Если уж проводить аналогию, то мы приближаемся не к Ренессансу, а к темному началу средневековья и должны будем пережить и новое цивилизованное варварство, и новую религиозно-аскетическую дисциплину, прежде чем забрезжит заря нового, неведомого еще Ренессанса. Но все так изжито уже в исторической жизни, что не будут ли вновь пробудившиеся творческие силы человека направлены на иной мир? Силы природного человека ограничены. Самомнение природного человека влечет к падению, ибо он отрекается от истоков жизни. Природный человек, оторванный от духовного человека, создаст призрачную жизнь, он пленен призрачными благами. Нужно признать законом жизни, что человек в этой ограниченной и относительной земной жизни творит прекрасное и ценное лишь тогда, когда он верит в другую жизнь — безграничную, абсолютную, бессмертную жизнь. Исключительная обращенность человека к этой ограниченной и смертоносной жизни, в конце концов подрывает творческую энергию человека, ведет к самодовольству и самоудовлетворенности, делает человека пустым и поверхностным. Ис-

тинным творцом может быть лишь духовный человек, имеющий корни свои в бесконечной и бессмертной жизни. Но гуманизм отверг духовного человека, предал вечность времени и утвердил природного человека на ограниченной поверхности земли. И остался этот, слишком возомнивший о себе природный человек беззащитным от со всех сторон обступающих его природных стихий и природных духов. Лик человеческий не может быть охранен силами природного человека. Он предполагает духовного человека. Без моментов религиозно-аскетических, ограничивающих, устанавливающих дистанции, подчиняющих низшее высшему, немыслимо бытие личности. Но новая истории была построена на иллюзии, что возможен расцвет личности без этих религиозно-аскетических моментов. Новая история, изошедшая из Ренессанса, развила индивидуализм. Но индивидуализм оказался гибелью человеческой индивидуальности, разрушением личности. И мы переживаем, мучительный конец индивидуализма, лишенного всякой духовной основы. Индивидуализм опустошил человеческую индивидуальность, лишил личность формы и содержания, распылил ее. Таков закон жизни: человеческая индивидуальность крепка, цветуща и содержательна, когда она признает сверхличные и сверхчеловеческие реальности и ценности и подчиняет себя им; человеческая индивидуальность расслаблена, опустошена и отцветает, когда она их отрицает. Индивидуализм делает беспредметным все направление воли человеческой индивидуальности, ни на что не направленным, бесцельным. И до этой бессодержательности довел человека ложный гуманизм; он превратил в пустыню душу человеческую. Но в гуманизме была поставлена великая задача, великая тема о человеке. Через трагическую диалектику новой истории тема эта раскрывается. И самое явление гуманизма не может быть признано чистой потерей, чистым злом. Это был бы статический взгляд. Гуманистический опыт имеет и положительное значение. Человек должен был в своей судьбе его пережить. Человек должен был пройти через свободу и в свободе принять Бога. В этом — смысл гуманизма.

* * *

Те трансформации гуманизма, которые происходят во второй половине XIX и начале XX века, представляют окончательное угасание Ренессанса, окончательное истощение его творческих сил. Свободная и шипучая игра избыточных человеческих сил приходит к концу. Духа Ренессанса уже нет и следов. Все духовно-значительное и творческое в конце XIX и XX веках обращено к религиозно-христианским истокам человека. Язычески течения этого периода поверхностны и в них тщетно было бы искать дух античности. Перекультурный человек переживает не Ренессанс, а декаданс. Декаданс есть одна из форм окончания

Ренессанса. На вершину культуры новой истории человек взошел истощенным и разбитым, опустившимся под тяжестью слишком сложной, оторвавшейся от религиозного центра истории. Человек не может вынести одиночества, в которое повергла его гуманистическая историческая эпоха, — он разлагается от этого одиночества, он выдумывает подмены и суррогаты духовной общности и духовной связи, он создает себе лжецеркви. Крайний социологизм мироощущения и ми-росознания и есть обратная сторона глубокой разобщенности, глубокого одиночества человека. Внутренне разъединенные атомы пытаются внешне соединиться друг с другом. Крайний социологизм, по философскому своему смыслу, есть лишь обратная сторона крайнего индивидуализма, атомизации человеческого общества. Поднимавшаяся в эпоху Ренессанса человеческая индивидуальность жила еще в органических духовных целостях и питалась ими, она не представляла из себя оторванного атома. Она свободно играла и творила, имея еще под собой духовную основу. Она не отдалась еще так социальности для спасения себя от одиночества, от духовного и материального голода. Социальность, превратившаяся в религию, есть несомненный конец Ренессанса, истощение человеческой индивидуальности, поднявшейся в эпоху Ренессанса. Крайний индивидуализм и крайний социализм — две формы окончания Ренессанса. И в той и в другой расшатывается человеческая индивидуальность, меркнет человеческий образ. Отвлеченный гуманизм, оторванный от божественных основ жизни, от духовной конкретности, должен вести к истреблению человека, человеческого образа. Человеческий образ, как и всякая подлинная реальность, дан лишь в духовной конкретности, сращенности, в которой божественное единство вмещает в себя всю человеческую множественность, и он исчезает в абстрактности, в оторванности. Гуманистический процесс новой истории есть переход человека от духовной конкретности, в которой все органически сращено, к абстрактной разорванности, в которой человек превращается в изолированный атом. В этом уходе от конкретности к абстрактности надеялся человек новой истории получить свое освобождение, утвердить свою индивидуальность, обрести творческую энергию. Человек захотел освободиться, отвлечься от той благодати Божьей, которая восстановила образ человека и духовно питала его. Гуманизм есть отрицание благодати, оторванность от благодати. Но конкретна лишь жизнь в благодати, жизнь вне благодати — абстрактная жизнь. На этой почве возникают все иллюзии гуманизма. То, что представляется человеку освобождением, обретением индивидуальности и творческой энергией, есть порабощение его духовного существа природному круговороту, есть распадение личности. Это окончательно ощущается на вершине гуманистического процесса новой истории. Гуманизм взял человека не конкретно, не в духовных его связях

и сращениях, а абстрактно, как самодовлеющий атом природы. Этот путь не сразу определился в эпоху Ренессанса. Но он выяснялся вся более и более на протяжении новой истории. Путь этот неизбежно должен был привести к крайнему индивидуализму и крайнему социализму, как двум формам атомизации, отвлеченного распадения общества и личности.

Два властителя дум новой эпохи — Фр. Ницше и К. Маркс явили с гениальной остротой две формы самоотрицания и самоистребления гуманизма. У Ницше гуманизм отрицает и истребляет себя в форме индивидуалистической, у Маркса — в форме коллективистической. Отмеченный индивидуализм и отвлеченный коллективизм порождены одной и той же причиной — отвлечением человека от Божественных основ жизни, отпадением от конкретности. Ницше — дитя гума-ниэма новой истории и жертва его; он расплачивается за грехи его. В жизненной судьбе Ницше гуманизм переходит в свою противоположность. Ницше чувствует человека, как позор и унижение, он жаждет преодоления человека, воля его направлена к сверхчеловеку. Мораль Ницше не признает ценности человеческой личности, она порывает с гуманностью, она проповедует жестокость к человеку во имя сверхчеловеческих целей, во имя дальнего и дали, во имя высоты. Сверхчеловек подменяет у Ницше утерянного Бога. Он не может и не хочет удержаться на человеческом, только человеческом4. В сверхчеловеческом индивидуализме Ницше образ человека погибает. Также погибает об-^ раз человека в сверхчеловеческом коллективизме Маркса. Маркс духовно вышел из гуманистической религии Фейербаха. Но и в нем, но по-другому, гуманизм переходит в свою противоположность, перерождается в антигуманизм. Маркс чувствует человеческую индивидуальность, как достояние старого буржуазного мира, он требуете ее преодоления в коллективизме. Мораль Маркса не признает ценности человеческой личности — и он разрывает с гуманностью, и он проповедует жестокость к человеку во имя коллектива, во имя грядущего социалистического Zukunftstaat'a5. Коллектив подменяет у Маркса утерянного Бога. Он тоже уже не хочет и не может удержаться на человеческом, на гуманном; в коллективизме Маркса, поистине, есть что-то нечеловеческое и противочеловеческое, в нем исчезает человеческая личность, меркнет человеческий образ. Коллективизм Маркса не признает человеческой индивидуальности с ее бесконечной внутренней жизнью, которую признавал и прославил еще недавно гуманизм Гердера и Гете.. Маркс — такое же законное дитя новой истории, как и Ницше. И в том и другом свершается конец Ренессанса, но по-разному. Ницше был обращен к Ренессансу, хотел жить творческим подъемом Ренессанса, но перешел уже в новое измерение, в котором нет уже возврата к основам исторического Ренессанса. Маркс был окончательно отвращен от Ре-

нессанса, как от мира «буржуазного», и жаждал нового царства, в котором невозможна уже будет творческая избыточность. Ни дело Ницше, ни дело Маркса не были торжеством человека, они были лишь изобличением гуманистических иллюзий. После них невозможен уже прекраснодушный гуманизм, невозможно уже патетическое упоение гуманистическими идеями, невозможна наивная вера в гуманность. Также отрицается человек и у Макса Штирнера, который наносит сильные удары гуманизму. Серединное человеческое царство, царство самодовлеющей гуманности разлагается и преодолевается; выявляются концы, пределы, преступаются границы человека. На одном человеческом нельзя удержаться. Вместе с этим кончается и Ренессанс, который был творческой игрой сил серединного человеческого царства, притязанием творить совершенную, радостную и прекрасную жизнь в гуманистическом царстве. Это гуманистическое царство разложила новая история. Расширение и распространение гуманистического царства, его демократизация — факт роковой для его существования. Творческий гуманизм может существовать лишь в небольшой, избранной части человеческого общества. Так и было в эпоху Ренессанса. Просвещение и революция произвели уравнительный процесс в гуманистическом царстве и уготовили его внутреннее разложение. Ренессанс был основан на неравенстве и был возможен, благодаря неравенству. Жажда равенства, охватившая современное человечество, есть конец Ренессанса. Это — энтропия6 в социальной жизни.

* * *

Исторически конец Ренессанса сопровождается разложением всякого организма, всего органического. В Ренессансе сохранился еще органический уклад жизни. Жизнь еще была иерархична, как и всякая органическая жизнь. Тогда еще только начинался процесс секуляризации, который, в конце концов, должен был привести к механизации жизни, к отпадению от всякого органического строя. В начале, на первых своих стадиях, эта секуляризация воспринималась как освобождение творческих сил человека, как радость свободной их игры. Но силы человеческие, выходящие из состояния органического, неизбежно подчиняются состоянию механическому. Это видно не сразу. Некоторое время человек живет в иллюзии, что он свободен и от органических связей и от механической скованности. Этот промежуточный период, когда новый европейский человек чувствует себя свободным от организма и не подчинен еще механизму, наполняет собой исторический Ренессанс и его завершение в XVII и XVIII веках. На вершине европейского общества играют человеческие силы, оторванные от глубины, но не чувствуется еще подчиненности их уравнительной механике. Но в XIX веке в Европе произошла одна из самых страшных революций, какие только ис-

пытало человечество за всю свою историю. В жизнь человеческую победоносно вошла машина и нарушила весь органический ее ритм. Машина разрушила весь вековечный строй жизни человеческой, органически связанный с жизнью природы. Машинизация жизни разрушает радость Ренессанса и делает невозможным творческий избыток жизни. Машина убивает Ренессанс. Она готовит новую историческую эпоху, эпоху цивилизации. Культура, полная священной символики, умирает. Люди Ренессанса не ведали и не понимали, что они готовят в мире торжество машины, что окончательный уход от средневековья должен привести к царству машин, к замене органического строя — механическим. Органический строй жизни иерархичен, т. е. космичен. В космическом организме части соподчинены целому, связаны с центром. В организме центр полагает цель жизни частей. Всякий организм есть иерархия. Когда части отрываются от целого и перестают служить цели, положенной в органическом центре, они незаметно подчиняются низшей природе. Эпоха Ренессанса гордится тем, что она открыла не только человека, но и природу. Люди Ренессанса были обращены к природе с благословением, они учились у природы и подражали внешним ее формам; они прекратили борьбу против греховности природы, которую вели люди средневековья. И это ренессансное обращение к природе в первый период свой сопровождалось упоением природными формами и радостью природной жизни. Но душа природы в глубине своей не открылась людям Ренессанса, ибо в Ренессансе поднимался не духовный человек, которому только и может раскрыться внутренняя сущность природы, а природный человек, обращенный к поверхности природной жизни. Лишь немногие мистики и теософы эпохи Ренессанса глубже проникали в природу. В Ренессансе зародилось не только художественное, но и научно-познавательное отношение к природе. В этом было огромное значение эпохи. Отсюда пошло историческое торжество науки о природе, которое подготовило великие технические открытия XIX века и привело к господству машины над человеческой жизнью. Так исторический конец Ренессанса оказался несоответствующим его началу. Первое радостное отношение к природе переродилось в сознание неизбежности тяжкой борьбы с ней путем машинизации жизни. Наша эпоха уже не подражает формам природы, не ищет в них источников совершенства, как эпоха Ренессанса, она ведет борьбу с природой, она внутренне отчуждается от нее, природа воспринимается ею как мертвый механизм, и она ставит между человеком и природой машину. Отношение к природе современного цивилизованного человека есть конец Ренессанса. Внутренняя диалектика ренессансного отношения к природе влечет к самоотрицанию этого отношения. Конец Ренессанса также убивает природу, как убивает и человека. Это — имманентная трагедия новой истории, которая должна быть изжита. Ма-

шина уготовлена Ренессансом, и машина убивает Ренессанс, истребляет красоту жизни, рожденную творческим избытком человеческих сил.

Последствия вхождения машины в человеческую жизнь оказались неисчислимыми. Они распространились и на духовную жизнь человека, на все его творчество. Наука и искусство оказались захваченными процессом машинизации, на них отпечатлевается то расщепление органической целости, которое производит машина во всех сферах жизни. Современное искусство в самых последних своих течениях разрывает с Ренессансом, потому что оно окончательно разрывает с античное-тью. В современном искусстве, обращенном исключительно к будущему и обоготворяющему будущее, отдаются на растерзание человеческое тело и вечные его формы. В нем окончательно погибает человеческий образ. Футуризм, который представляет собою более серьезный симптом, чем это может казаться, истребляет образ природы и образ человека, т. е. окончательно хочет отменить дело Ренессанса, который весь был обращен к вечным формам природы и человека. Футуризм и есть конец Ренессанса. Он разрушает дело Леонардо и Микеланджело. Футуризм окончательно разрывает с античностью, с началами вечных форм в искусстве. Вечные совершенные формы, которых искал Ренес-сане, имеют два источника: природу и античность. Футуризм отвергает и тот и другой источник. Свои образы совершенства он ищет не в природе и не в человеке, а в машине. Футуризм находится во власти процесса машинного расчленения всякой природной и человеческой целостности. Футуристы захвачены процессом, смысл которого они сами не понимают, ибо уровень их сознания и познания слишком низок. Остается несомненным, как бы ни оценивать футуризм, что образ человека, душа человека и тело человека погибают в футуристическом искусстве, они растерзаны нечеловеческими вихрями, от них остаются лишь клочья. Уже кубизм такого большого художника, как Пикассо, расчленяет человеческое тело и расшатывает художественный образ человека. Футуристическая живопись, в которой модные течения завтрашнего дня быстро сменяют течения сегодняшнего дня, идет еще дальше в растерзании человеческого образа. Нарушаются твердые границы всех природных форм, все переходит во все, человек переходит в неодушевленные предметы; газетные объявления, куски стекла и подошвы врываются во всякую природную форму и разрушают ее. Формы человеческого тела — античные формы, и разрушение их есть окончательный разрыв с античностью. Футуристическая поэзия также разлагает человеческую душу, она вставляет в человеческую душу те же газетные объявления, куски стекла и подошвы, она порабощает душу шумом автомобилей и аэропланов. Разложение человеческой души началось уже в импрессионизме. Душа человека распалась на мгновения. Окончательно утерялся центр души. Самоутверждение человека

ведет к гибели человеческого образа. Человек отрывается от своих вечных духовных истоков, он подчиняется распыляющей власти времени. Футуризм порожден человеческим самоутверждением. Но футуризм есть конец гуманизма, его самоотрицание. В футуризме человек теряет самого себя, перестает сознавать свою особенность. Человек исчезает в каких-то нечеловеческих массах. В футуризме человек порабощен нечеловеческими коллективами. И не случайно футуризм оказался родствен самым крайним формам социального коллективизма. Процесс окончания и исчезновения Ренессанса, истерзание и истребление человеческого образа можно наблюдать на творчестве А. Белого, одного из самых замечательных художников нашей эпохи. А. Белый имеет родство с футуризмом, но он многими головами выше всех футуристов. В творчестве А. Белого нарушаются все природные границы, все творческие формы; в нем человек и весь космос расплавляются вихревыми движениями. Человеческого образа нельзя найти в этом творчестве. Человеческий образ неотличим уже от абажура лампы, от проспекта большего города; он проваливается в космическую бесконечность. Характерное для нашей эпоха творчество А. Белого есть нарушение и разрушение всех античных и ренессансных форм, оно знаменует собой отхождение от природы, от человека и от Бога. Это — конец Ренессанса, конец гуманистической эпохи. Современное искусство все более и более захватывается этим концом Ренессанса, гибелью человеческих и природных форм. В него вторгаются варварские начала, оно терзается варварскими звуками, варварскими движениями. Динамизм этого искусства теряет космический ритм. Позитивизм XIX века был уже несомненным началом конца Ренессанса. Позитивизм порожден духом Ренессанса, но в нем дух этот истощается. В позитивизме нет уже творческой избыточности познания, нет радостной упоенности познанием раскрывающихся тайн природы. Позитивизм есть уже сознание ограниченности человеческих сил, есть усталость познания. Для позитивизма закрываются тайны природы. Позитивизм подрезывает крылья человеку. В эпоху Ренессанса познание природы было результатом радостного познания. Типичным человеком Ренессанса был Пико делла Мирандола, — прямая противоположность всякому позитивизму. И пафос Леонардо был противоположен позитивизму, но в нем было уже заложено семя, из которого должен был развиться позитивизм. Во всех областях Ренессанс нес семя своей гибели, своего конца, непохожего на начало, в области познания, как и всюду. Позитивизм О. Конта имеет два противоположных истока, которые с разных сторон разрушают Дух Ренессанса: рационализм просвещения и духовную реакцию на французскую революцию. О. Конт был извращенный католик, католик на выворот. В нем много средневековых элементов, в нем происходит возврат к средневековому иерархизму, к организации и авторитету;

он вновь хочет подчинить и познание, и жизнь человеческую духовному центру и прекратить умственную анархию новой истории. Не случайно О. Конт так высоко ценил Ж. де Местра и многому от него научился. Эти средневековые и религиозные, хотя и в извращенной форме, начала контовского позитивизма не получили преобладания в дальнейшем развитии позитивизма и даже пугали позитивистов. Но и самые «позитивистические» элементы позитивизма представляют собою реакцию против духа Ренессанса. Позитивизм скоро начал вырождаться и обнаружил истощение творческих начал познания. Сейчас уже о позитивизме в философии нельзя серьезно говорить. Давно уже в европейской философии господствует не позитивизм, а критическая философия, признающая своим духовным отцом Канта. Критическую философию можно рассматривать, как один из позднейших фазисов реформации. В современной немецкой гносеологии реформация дает последние, умственно наиболее утонченные свои плоды. Если в начале новой истории, в истоках реформации произошло восстание человека, и человек провозгласил свои права на самоопределение, то в конце новой истории в умственных последствиях реформации человек хочет как бы избавиться от самого себя в процессе познания, преодолеть себя, возвыситься над всяким антропологизмом. Современная германская философия в лице Когена, Гуссерля и мн[огих] др[угих] прежде всего ведет борьбу с антропологизмом; она подозрительна к человеку, она видит в человеке источник относительности и, зыбкости в познании, она стремится к нечеловеческому познавательному акту. В критической гносеологии есть что-то напоминающее кубизм, она также разлагает организм человеческого познания на категории, как Пикассо и др[угие] разлагают человеческое тело на кубы. Это есть процесс аналитического расщепления и расчленения органической цельности. Образ человека погибает в критической гносеологии. Она также знаменует собою конец Ренессанса, в ней также истощается и умирает ренес-сансный дух творческой избыточности. И в познании на путях своего автономного самоопределения и самоутверждения человек приходит к самоотрицанию и к самоистреблению. Утеряв духовный центр и духовный источник своего бытия, человек теряет и самого себя, свой вечный образ, он отдается во власть чего-то нечеловеческого. В средневековой схоластике скорее можно найти человека, чем в гносеологической неосхоластике. Современный гносеологизм — продукт эпохи духовного упадка. Один и тот же процесс самоистребления человека на почве гуманистического самоутверждения происходит повсюду. В теософии расщепляется, расчленяется и распластовывается целостный образ человека; он отдается на растерзание астральным вихрям. Современная теософия враждебна человеку и его творческой избыточности, в ней нет ничего Ренессансного. Она также истребляет личное на-

чало, как истребляет его позитивизм, как истребляет его гносеологический критицизм. Теософия не более верит в реальность человеческой личности, чем самый обыкновенный материалистический натурализм. Она и есть истребляющий человека материалистический натурализм, перенесенный на духовные миры. Такие теософы эпохи Ренессанса, как Парацельс, высоко возносили человека и ставили перед ним творческие задачи. Такие теософы нашей эпохи, как Штейнер, хотя он и именует себя антропософом, окончательно порабощают человека космической эволюции, смысл которой непонятен, а открываемый ими путь самоусовершенствования человека не есть творческий путь. Теософия отрицает Бога, антропософия отрицает человека7. Человек — лишь преходящий момент космической эволюции, он должен быть преодолен. Теософические течения нашей эпохи обозначают истощение и угасание творческой избыточности человека. В них угасает человеческая индивидуальность и прекращается свободная игра его сил. Человек теряет свой внутренний духовный центр и ищет его в сложении и разложении космических сил. Теософическое познание созерцает труп природы и труп человека. Вся господствующая умственная жизнь нашей эпохи стоит под знаком конца Ренессанса. Естественно-научный характер образования разрывает с Ренессансом. Но твердость ренес-сансного физико-математического миросозерцания Ньютона расшатана современной физикой. Учения об энтропии, о радиоактивности и распадении атомов материи, о законе относительности представляют настоящий физический апокалипсис.

Для нашей эпохи характерны социалистические тенденции. Они проникают не только в жизнь экономическую и политическую, но и во всю современную культуру, во всю современную мораль; они обозначают особое чувство жизни. Социализм есть лишь обратная сторона индивидуализма, лишь результат распадения и разложения индивидуализма. На путях атомизации общества социализм подстерегает, как внутренняя диалектическая неотвратимость: известного рода начала должны вести к социализму. И социализм, и индивидуачизм одинаково враждебны органическому мироощущению и миропониманию. Социализм является лишь ярким симптомом конца Ренессанса, в нем кончается свободная игра избыточных человеческих сил новой истории. Человеческие силы связываются и принудительно подчиняются центру, но центру уже не религиозному, а социальному. Пафос творческой индивидуальности заменяется пафосом принудительно организованного коллективного труда. Человеческая индивидуальность подчиняется коллективам, массам. Образ человека затмевается образом безличного коллектива. В отношении ко всякому творческому избытку уста-

навливается подозрительная регуляция. Центр тяжести жизни переносится в экономику, наукам же и искусствам, высшей творческой культуре, духовным ценностям отводится место «надстройки». Человек превращается в экономическую категорию. Социализм имеет гуманиста-ческую основу и гуманистический исток; он порожден гуманизмом новой истории, он невозможен был бы без самоутверждения человека и без перенесения центра тяжести жизни в человеческое благо. Но в социализме гуманизм приходит к самоотрицанию. Человек с его индивидуальной душой и индивидуальной судьбой подчиняется нечеловеческим коллективам. Пролетарское классовое сознание есть уже не гуманистическое, а антигуманистическое сознание. Человек заменяется классом. Сама ценность человека, его индивидуальной души и индивидуальной судьбы отрицается. Человек превращается в средство для общественного коллектива и его развития. Гуманизм породил гуманность, как особую моральную настроенность. Эта гуманность была серединным человеческим царством. Она разлагается в классовом пролетарском социализме. Социализм есть конец гуманности, изобличение ее иллюзии. Социализм есть изобличение всех высот, связанных с гуманизмом — гуманистических наук и искусств, гуманистической морали, всей гуманистической культуры. Рушится вся гуманистическая «надстройка» и изобличается ее базис, фундамент. Этим базисом, этим фундаментом оказывается экономика, классовые экономические интересы. И поистине, человек, оторвавшийся от духовного центра и духовных истоков жизни, имеет материальные основы жизни и все его возвышенно-ста — ложные возвышенности. Человек разлагается на интересы, единая человеческая природа — человечность — исчезает, расслаивается на природы классовые. Маркс прав для буржуазного европейского общества XIX века — в нем человечность, которую Гердер считал целью истории, подверглась разложению, в нем экономический базис играет слишком большую роль, а вся высшая культура слишком напоминает «надстройку». Экономический материализм лишь пассивно отразил состояние человеческого общества, его духовную опустошенность, его по-рабощенность материальной стороной жизни. Это — саморазложение гуманизма, конец Ренессанса, гибель иллюзии, иллюзии царства «человечности», изобличение невозможности для человека быть творцом после того, как он оторвался от Бога, восстал против Бога. По культурным своим последствиям социализм есть несомненный конец Ренессанса. Дух социализма есть смерть духа Ренессанса. Для социализма жизнь человеческая не есть уже дело творческого человеческого искусства, свободной игры избыточных человеческих сил. Ренессанс — аристократичен, он создан теми, которые свободны были от гнетущей необходимости жизни. Для социализма, приговаривающего к смерти всякий аристократизм, жизнь человеческая есть дело тяжкой необходи-

мости и коллективного труда. В социалистическом строе не остается никакого свободного творческого избытка, не регулируемого и не подчиненного материальному центру. Ренессанс был провозглашением прав человека, человеческой индивидуальности, прежде всего в науках и искусствах, в интеллектуальной жизни, а потом и в жизни политической. Социализм противополагает правам человека права коллектива, который не есть человечность, в котором обрисовываются нечеловеческие черты. В коллективизме, к которому пришел гуманизм в своей исторической диалектике, отменяются все права человека, отменяется самая свобода мысли, с которой начался Ренессанс. Все мышление делается принудительным и подчиняется социальному вероисповедному центру, т. е. происходит возврат к средневековью, но уже не на религиозной, а на материалистической почве, на почве материалистической антирелигии. Конец Ренессанса означает истощение и истребление личного начала в человеческих обществах, начала личной творческой инициативы, личной ответственности, и торжество начала коллективного. Этот конец Ренессанса обозначается не только в социализме, но и в анархизме, не менее характерном для нашей эпохи. Новая история, зачавшаяся от Ренессанса, характеризуется пышным расцветом государственное-ти; этим она отличается от средневековья, когда государственное сознание было слабо. Средневековье было интернационалистично, универса-листично. Новое время — время национальных государств. В основе новых государств лежит гуманистическое самоутверждение человека, сначала в монархиях, потом в демократиях. Но гуманистические национальные государства новой истории несли в себе семя самоотрицания. Чисто гуманистическое народовластие подрывает религиозную основу государства и создает почву для анархического его распада. Анархизм есть конец государства Ренессансной эпохи. В анархизме происходит не только самоотрицание гуманистического государства, но и самоотрицание и самоистребление личного начала, окончательный крах индивидуализма в кажущемся крайнем его торжестве. Личное начало очень тесно и неразрывно связано было с началом государственным. В анархизме же побеждает все та же коллективная, массовая стихия, враждебная и личности, и государству. Дух анархизма—не творческий дух, в нем есть злобная и мстительная вражда ко всякой творческой избыточности. Анархизм хотел бы разрушить все, что сотворено Ренессансом. В нем есть возмездие за ложь гуманизма. Когда человеческими обществами овладевает жажда равенства, — кончается всякий Ренес-сане, всякая творческая преизбыточность. Пафос равенства есть пафос зависти к чужому бытию, к инобытию, есть невозможность утвердить бытие в себе. Страсть к равенству есть страсть к небытию. Современные общества одержимы страстью, которая переносит центр тяжести жизни из творческого утверждения бытия в себе в завистливое отрицание бытия в другом. Таким может быть лишь дряхлеющее общество.

Падение священного русского царства. 1919-1922 * * *

Ренессанс начался с утверждения творческой человеческой индивидуальности. Он кончился отрицанием творческой человеческой индивидуальности. Человек без Бога перестает быть человеком — в этом религиозный смысл внутренней диалектики новой истории, истории расцвета и гибели гуманистических иллюзий. Уединенный в себе и внутренне опустошенный человек делается рабом не высших, сверхчеловеческих, а низших, нечеловеческих стихий. Дух человеческий угашается и им овладевают какие-то нечеловеческие духи. Образование религии гуманизма, окончательного обоготворения человека и человеческого и есть начало конца гуманизма, его самоотрицание, иссякание его творческих сил. Расцвет человечности возможен был лишь до тех пор, пока человек ощущал и сознавал еще под собой и в глубине себя начала более высокие, чем он сам, пока он не оторвался окончательно от божественных основ. В эпоху Ренессанса было еще у человека это ощущение и это сознание, не было еще окончательного отрыва. И всю новую историю европейский человек не окончательно разрывал со своими религиозными основами. Поэтому только и возможна была человечность, возможен был расцвет человеческой индивидуальности и человеческого творчества. Гуманизм Гете имел религиозную основу, он связан был с верой в Бога. Человек, потерявший Бога, погружается в безликую и нечеловеческую стихию, он делается рабом нечеловеческой необходимости. В нашу эпоху уже нет свободной, Ренессансной игры человеческих сил, которая создала и итальянское искусство, и Шекспира, и Гете. В нашу эпоху играют нечеловеческие силы, стихийные духи, давящие человека и затмевающие его образ. Не человек ныне освободился, а расковались нечеловеческие стихии и волнами своими захлестывают человека. Человек получил свою форму, свой образ через действие религиозных начал и энергий. Хаос, в котором погибал человеческий образ, не мог быть преодолен одними человеческими силами. Образование человеческого космоса было также делом Божьих сил. Человек новой истории, к концу ее отпавший от Божьей силы и отвергший ее помощь, вновь впадает в хаос, расшатывает свой образ, колеблет свои формы. Творческая энергия человека не концентрируется, а распыляется. Образование резервуара творческой энергии пр$дпола-гает сохранение форм человеческого образа, предполагает границы, отделяющие человека от бесформенных низших стадий. Этот резервуар разбит, и творческая энергия из него выплеснута. Человек теряет свои формы, свои границы, он не защищен от плохой бесконечности хаотического мира.

Если мы переживаем конец Ренессанса в новых течениях в искусстве, в футуризме, в новых течениях философии, в критической гносеологии, в течениях теософических и оккультических, наконец, в со-

циализме и анархизме, занимающих такое преобладающее место в общественной жизни нашей эпохи, то мы переживаем его также и в религиозных и мистических течениях. В одних течениях гуманизм внутренне разлагается и в этот процесс разложения вовлекает и образ человека, формы человека. В других течениях гуманизм преодолевается высшими началами, и человек ищет спасения своего образа, своих форм в божественных основах жизни. Но и в том и в другом случае исторический Ренессанс кончается и происходит возврат к средневековым началам, то темным началам средневековья, то светлым его началам. В гуманизме была измена святыне, и за эту измену человек расплачивается в своей истории, терпит одно разочарование за другими. Ныне начинается процесс варваризации европейской культуры. После утонченного декаданса на вершинах европейской культуры должно произойти вторжение варварства. В этом отношении мировая война будет иметь роковое значение для судьбы Европы. Культурная, гуманистическая Европа обнажила себя и сделалась беззащитной от вторжения внешнего и внутреннего варварства. Глухие шумы подземного варварства давно уже были слышны. Но упадочное европейское буржуазное общество ничего не сделало для спасения старых и вечных святынь Европы — оно жило беспечно, в расчете на бесконечное благоденствие. Начинаются сумерки Европы. (См. мою статью «Конец Европы», написанную в 1915 году и вошедшую в мой сборник «Судьба России».) Европейские общества вступают в период старости и одряхления. Может наступить новый хаос народов. Возможна феодализация Европы. В истории человечества не существуете прогресса по прямой восходящей линии, в который так верили люди XIX века, что сделали себе из этой веры религию. В истории обществ и культур замечаются органические процессы, в которых есть периоды молодости, зрелости и старости, есть расцвет и упадок. Ныне мы переживаем не столько начало нового, сколько конец старого. Наша эпоха напоминает конец античного мира, падение Римской империи, истощение и иссякание греко-римской культуры — вечного источника всякой человеческой культуры. Современные течения в искусстве напоминают утрату совершенных античных форм и варваризацию той эпохи. Социальные и политические процессы нашего времени напоминают те процессы, которые происходили в эпоху императора Диоклетиана, процессы закрепощения человека. Религиозно-философские и мистические искания нашего времени напоминают конец греческой философии, а тогдашние искания мистерий — жажду боговоплощения, явления богочеловека. Наше время духовно походит на универсализм и синкретизм эллинистической эпохи. Великая тоска объемлет лучшую часть человечества. Это — знак наступления новой религиозной эпохи.

Падение священного русского царства. 1919-1922

* * *

Гуманизм должен был быть изжит до конца. Пути его ныне прейдены, и он должен быть преодолен. Внутренняя, самоистребляющги: диалектика гуманизма дала огромный опыт человечеству. И возврат к тому, более простому состоянию, в котором находился европейский человек до гуманистической эпохи новой истории, — невозможен. Новая история все раздвоила, обострила и обличила в человеке. В этом главный ее смысл, а не в положительных завоеваниях и достижениях. Искания новой истории дают большое знание. В гуманизме что-то приоткрылось, поставлена была великая тема. Ныне кончается жизнь человека в оторванности от религиозного центра и неизбежно искание новой религиозной централизации жизни, т. е. духовное углубление. Человек во всех сферах своего творчества не может далее оставаться на поверхности, на периферии бытия. Он должен или начать движение в глубину, или окончательно выветриться и опустошиться. От великих потрясений и испытаний нашего времени должно произойти углубление. Европейскому человеку предстоит окончательно освободиться от иллюзий гуманизма. В серединном царстве нельзя далее удержаться. Происходит срыв в две противоположные стороны: вверх и вниз. По многим признакам мы подходим к новой исторической эпохе. К эпохе, схожей с ранним темным еще средневековьем, к VII, VIII, IX векам, до средневекового возрождения. И многие из нас должны себя чувствовать последними римлянами. Это — благородное самочувствие. Что-то от этого самочувствия проснулось и в новой христианской душе Бл. Августина, когда Риму угрожала опасность, когда хлынул варварский мир. Так и сейчас: многие из нас могут себя чувствовать последними и верными представителями старой, христианской, европейской культуры, которой угрожают великие и внешние и внутренние опасности. Через такую эпоху возможной новой, хотя бы и цивилизованной, варваризации нужно пронести немеркнущий свет, как он некогда был пронесен христианской церковью. Только в христианстве окончательно раскрывается и хранится образ человека, лик человека. Христианство освободило человека от терзавших его в языческом мире демонов природы, от демонолатрии. Только христианское искупление дало возможность человеку подняться и стать духовно на ноги; оно вырвало человека из недр стихийной природы, в которую ниспал человек, которою был он порабощен. Античный мир подготовил форму человека; в нем пробудилась творческая энергия человека, но человеческая личность не была еще освобождена от власти природных стихий, духовный человек не был еще рожден. Второе, не природное, а духовное, рождение человека произошло в христианстве. И гуманизм получил свою истинную человечность от христианства, он не мог найти ее только в античности. Но гуманизм в своем развитии оторвал человечность от ее бо-

жественных основ. И вот, когда гуманизм окончательно оторвал человека от Божества, он обратился и против человека, и начал разрушать человеческий образ, ибо человек — образ и подобие Бога. Когда человек захотел быть лишь образом и подобием природы, лишь природным человеком, — он подчинился низшим стихиям и утерял свой образ. Человека вновь терзают демоны, и он бессилен устоять и сопротивляться. Духовный центр человеческой личности утерян. В этом обращении гуманизма против человека — трагедия новой истории. В этом — причина роковой неудачи Ренессанса и неизбежность его конца. Люди нашего времени охотно говорят, что и христианство не удалось, не осуществило своих упований, и на этом основывают безнадежность и бессмысленность возврата к нему. Но то, что европейское человечество не осуществило христианства, исказило его и изменило ему, не может быть возражением против его истины и правды. Христос и не обещал осуществления на земле своего царства, Он говорил, что царство Его не от мира сего8, Он предсказывал под конец оскудение веры и любви. Неправда христианского человечества есть неправда человеческая, человеческая измена и падение, человеческая слабость и греховность, а не неправда христианская, не неправда Божья. Все справедливое негодование против католичества могло быть направлено против католического человечества, а не против подлинных святынь католической церкви. Но человек сначала искажал христианство, уродовал его своими падениями, а потом окончательно восстал против него и изменил ему, сделав самую истину христианскую ответственной за свои собственные грехи и падения. Творческая духовная жизнь есть не только дело Божье, но и дело человеческое. Человеку предоставлена великая свобода, и она есть великое испытание силы его духа. Сам Бог как бы ждет от человека творческого его деяния и творческого приношения. Но вместо того, чтобы к Богу обратить свой творческий образ и Богу отдать свободный избыток своих сил, человек тратил и истреблял свои творческие силы в самоутверждении, в кружении на периферии возврата. В этом много печального. Кажется, что разлагается и умирает красота, что невозможна уже свободная игра человеческих сил, что свободной человеческой индивидуальности наступил уже конец. Но было бы малодушием и маловерием отдаться печали. Способности к возрождению человеческой природы — бесконечны. Но ныне верить можно в духовное возрождение человека и человеческого творчества лишь через углубление христианства, через окончательное откровение Христова образа в человеке, через верность христианскому откровению о личности человеческой. В христианстве не до конца еще была открьіта антропология, откровение о человеке еще не закончилось. В этом смысл поставленной новой гуманистической историей темы о человеке. Но современная Европа далеко ушла в своей измене христи-

27 Падение священного Русского царства

анскому откровению о человеческой личности и отдала ее на растерзание стихийных вихрей. Так допустила она внутрь своей культуры хаси тическое начало, которое может повергнуть Европу в период варварства. Но никакие вихри, никакие хаотические стихии не в силах загасить света христианского откровения о Боге, о человеке и о Богочеловеке. Врата адовы не одолеют его. И потому источник света останется, как бы ни была велика объявшая тьма. И мы должны себя чувствовать не только последними римлянами, верными старой и вечной истине и красоте, но и обращенными к невидимому, грядущему творческому дню, когда взойдет солнце нового христианского Ренессанса. Быть может, он будет в катакомбах и совершится лишь для немногих, быть может, будет он уже в конце времен. Нам не дано этого знать. Но твердо знаем, что вечный свет и вечная красота неистребимы никакой тьмой и никаким хаосом. Победа количества над качеством этого ограниченного мира над другим бесконечным миром всегда призрачна. И потому без страха и уныния должны мы вступить из дня новой истории в ночь средневековья. Пусть померкнет ложный и обманчивый свет!

* * +

Тема моя европейская, а не русская. Россия осталась в стороне от великого гуманистического движения новой истории. В ней не было Ренессанса, дух Ренессансный чужд русским людям. Россия, в значительной степени, оставалась Востоком и остается Востоком и в наши дни. В ней всегда было недостаточно раскрыто личное начало. В ней не было пышного расцвета творческой человеческой индивидуальности. Но русские люди усвоили себе последние плоды европейского гуманизма в период его саморазложения и самоистребления, когда он окончательно направился против человеческого образа. И ни один народ не доходил до таких крайностей в истреблении человеческого лика, человеческого права, человеческой свободы. Ни один народ не обнаруживал такой вражды к творческой избыточности, такой злобной зависти ко всякому расцвету человеческой индивидуальности. В этом есть что-то страшное для нас, русских. Мы переживаем в самой крайней форме конец Ренессанса, не пережив самого Ренессанса, не имея великих воспоминаний о прошлой творческой избыточности. Вся великая русская литература не была ренессансной по своему пуху, в ней чувствуется не избыток сил, а надрыв болезни духа, мучительное искание спасения от гибели. В одном Пушкине было что-то ренессансное, но дух его не победил в русской литературе. Теперь мы переживаем враждебный Ренессансу футуризм, не пережив творчества Ренессанса; переживаем враждебный Ренессансу социализм и анархизм, не пережив свободного расцвета национального государства; переживаем враждебные Ренессансу философские и теософические течения, не пережив

Ренессансного упоения познанием. Нам не дано было пережить радости свободной человечности. В этом — особенность горькой русской судьбы. Но у нас должна явиться тоска по духовному углублению и искание божественных основ человека и человеческого творчества. Возможна ли у нас религиозная санкция творчества, которой никогда не давала русская религиозность? С этим связана возможность духовного возрождения России. Быть может мы, русские, способны принять участие лишь в христианском Ренессансе? Но для этого мы должны пройти через великое покаяние и очищение, мы должны огнем выжечь суеверия и идолопоклонство лживого и разлагающегося гуманизма во имя христианской идеи человека.

Москва, 1919 г.

«ЖИВАЯ ЦЕРКОВЬ» И РЕЛИГИОЗНОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ РОССИИ

I

Два рода людей обречено на непонимание сущности и смысла революции — внешние революционеры и внешние контрреволюционеры. И те и другие лишены свободы духа, выброшены на поверхность революционного процесса и одержимы злыми страстями, и те и другие верят, что революция разрушает старую жизнь и создает новую жизнь. Внешние революционеры думают, что революция разрушает старую, безобразную и злую жизнь и создает новую, прекрасную и добрую жизнь. Внешние контрреволюционеры думают, что революция разрушает старую, прекрасную и добрую жизнь и создает новую, безобразную и злую жизнь. Одни чувствуют себя создателями новой жизни, другие — восстановителями старой жизни. Это — вечный самообман, иллюзия, возникающая от направленности нашего зрения на поверхность жизни. Внутренний смысл революционного процесса совсем иной, и он закрыт для тех, которые подчиняют свое постижение смысла отрицательным душевным реакциям. Революция, всякая революция (а не только несчастная русская революция) не нарушает старой жизни и не создает новой жизни. Революция по метафизическому существу своему есть догнивание и разложение гнилостного и тленного в старой жизни, отбросы старого строя. В ней продолжает действовать старое, но в состоянии распада и разложения. Ветхие души, рабски прикованные к прошлому, действуют в революциях. Внутренние движущие начала в революционерах таковы, что они не могут творить новой жизни. Когда души людей, социальных групп и целых народов допустили безраздельную власть над ними отрицательных чувств злобы, ненависти, зависти и мести, они становятся рабами дурного, тленного прошлого, они не могут от него оторваться. Люди революции бессильны увидеть вечное в прошлом, в них нет духа воскрешающего, но они при-

кованы злобными и мстительными чувствами к тленному в прошлом и не в силах обратить взор свой к грядущему, освободиться от этого прошлого. Революция лишь внешне кажется обращенной вперед, внутренне она всегда обращена назад. Эта одержимость прошлым, выражающаяся в ненависти к нему, в злобном разрушении и возмездии, и производит впечатление революционности по преимуществу. Когда революция, приходя в себя от мстительных и злобных чувств, пытается обратиться вперед, она создает очень нереволюционные, очень банальные и мелкие вещи, она обнаруживает свою опустошенность. Когда русская революция совершала акты мести, когда в ней была одержимость злобой к старому «буржуазному» миру, она производила очень революционное впечатление, она имела революционный пафос и поражала весь мир своим максимализмом.

Когда революция обратилась к будущему, начала созидать, она создала Нэп, открыла торговлю колбасами, учредила тресты и стала производить совсем уже не революционные, очень «буржуазные» впечатления, утеряла идею и пафос. Революция в состоянии или ненавидеть прошлое и разрушать его, или частично его восстанавливать. Но творческих сил в ней нет. Революция по метафизическому своему существу есть умаление, деградация бытия, она не онтологична, не бытийственна. Она есть лишь рефлекторное отражение внутренних распадов, духовных болезней. Поэтому революции всегда бывают неудачны, удачных революций не бывает и быть не может. Они всегда порождают не то, к чему стремились, всегда переходят в свою противоположность. Революции имеют метафизически реакционную природу и это необходимо изобличить и вскрыть. Революции бывают роком народов, трагической судьбой народов Их нужно принять, как искупление вины. Но нет ничего более жалкого, как идеализировать их и поклоняться им.

В том же заблуждении находятся и внешние контрреволюционеры. Они не менее революционеров определяют себя отрицательно, а не положительно. Они думают, что в силах восстановить старую жизнь. Но в действительности они погружены в революционный разрушительный поток и часто являются одной из сил распада. Они также бессильны перейти к положительному творчеству, как и революционеры. Дух времени, несущий разрушение, и в них побеждает дух вечности, несущий воскрешение всякой жизни. Одно и то же зло нередко предстает в истории в разных обличиях. Зловещие тени прошлого падают на революционный процесс. И разрушаемое и попираемое прошлое мстит за себя, являясь внутри революции в самых отталкивающих образах. Подлинно же вечное в прошлом уходит в скрытую глубину жизни. Революционеры н контрреволюционеры, ведущие внешнюю борьбу за интересы, не могут освободиться от тяжести прошлого и перейти к лучшей жизни, потому что они не хотят начать с единственного, что осво-

бождает дух для творческого дела, — с покаяния. Революционеры всегда будут рабами злого прошлого и бессильны творить, потому что они по основам своего миросозерцания отрицают покаяние, они остаются нераскаянными грешниками, т. е. отяжеленными злым прошлым. Те же, которые борются с революцией и которых революция больно ударила, часто в принципе признают покаяние, но не хотят каяться в грехах, которые довели Россию до революции и не хотят очистить себя от духов злобы. Так революционно-контрреволюционные процессы представляют разные стороны одного и того же распада, остаются заключенными в безвыходно порочный круг. Бесы злобы терзают душу и тело русского народа, и нераскаянные души делают бессильные попытки творить жизнь.

II

Революция есть процесс захватывающий все стороны жизни. И в России происходит геологический переворот, колеблется и сотрясается вся подпочва жизни. И было бы непостижимо, если бы она не задела жизни Церкви. В религиозной жизни русского народа давно уже было какое-то неблагополучие. Православной Церковью духовно жил русский народ в огромных своих массах. Без православной веры он не мог бы вынести своей тяжкой истории. С Церковью связаны были высшие подъемы русской истории. Но весь XIX век наполнен сознанием грехов и болезней нашей духовной жизни, неблагополучия нашего церковного строя. Он обнаруживает разрыв между народом и интеллигенцией, между обществом и властью. Ослабление веры, разложение духовной цельности предшествует революциям. Лучшие православные люди в течение XIX века обличали язвы нашей церковной жизни и искали путей к церковному возрождению. Перед самой революцией тьма cry-стилась в точке пересечения русской церкви и русского государства и чувствовалось, что кара Божья должна разразиться. Достаточно вспомнить о роковом образе Григория Распутина. Интеллигенция давно отпала от веры и нигилизмом своим отравляла народ; в народ незаметно просачивалось отрицательное «просвещение»; высшие классы общества, дворянство, чиновничество, буржуазия относились к вере внешне и утилитарно и готовы были использовать ее для своих интересов; вершина русской власти была поражена мистическим недугом. Завет Христа: воздайте Божье Богу, а кесарево кесарю1, не был исполнен, «Божье» и «кесарево» перемешалось. Христианская социальная правда, христианское братство в русском православном царстве не осуществлялись. И потому социальную правду попытаются осуществить не через Христову свободу, а через антихристово насилие. Церковь была пассивна,

ибо времена и сроки еще не наступили. Активно было государство, царство кесаря. Оно было активно до революции в одном направлении и стало активно после революции в направлении полярно противоположном. Нестроения и болезни нашей церковной жизни объясняются не тем, что государство господствовало над церковью, что обер-прокуроры угнетали Церковь. Это — внешний взгляд, нерелигиозный взгляд на исторические судьбы нашей Церкви и государства. Наоборот, внутренние слабости и недуги нашей церковной жизни в человеческой ее стороне подчиняли ее государству и давали особенную роль обер-прокурору. Не Победоносцев, искренне верующий человек, виновен в том, что Церковь наша не была достаточно свободна. Внутренний недостаток свободы в церковной жизни вызвал государственную активность Победоносцева в Церкви. То, что совершается в глубине духовной жизни, определяет внешний строй жизни. Порабощение Церкви царству кесаря есть лишь отражение состояния самой Церкви, нераскрытости в ее человечестве христианского общения, а не порождение злой воли в государстве. Священная русская монархия пала потому, что она потеряла религиозно-мистическую точку опоры в Церкви, она почувствовала слишком большую зависимость Церкви от себя, в то время, как сама нуждалась в духовной опоре. Русская Империй стала формой гуманистического самоутверждения, в ней начала господствовать власть от человека, а не от Бога.

И вот наступил роковой час, когда распалась великая цепь, соединявшая православную Церковь с православным царством со времен Константина Великого: Церковь как бы вернулась к состоянию до Константина, она ощутила великую и жуткую свободу. И стала она лицом к лицу с бушующими стихиями мира сего. Священное для самой Церкви царство перестало стеснять Церковь своим покровительством, но ей предстояло столкновение с безбожным царством. Церковь начала наскоро себя перестраивать. И в этом неотложном деле не было еще признаков религиозного творчества. Перестройка Церкви определялась изменением внешних отношений с государством, с мирскими стихиями и происходящими в них процессами. Религиозного движения, стоящего на высоте исторической катастрофы, не обнаружилось внутри Церкви в первый период революции. Революция не затронула еще Церкви внутренне. Церковь заняла лишь оборонительную позицию, охраняла святыни от напора внешнего для нее мира. В стихии революции Церковь обнаружила большую устойчивость по сравнению с другими историческими телами, быстро подвергнувшимися разложению. Она была единственным духовным убежищем. Русские священники оказались на большей высоте, чем это можно было ожидать от них по историческому прошлому русского духовенства, непривыкшего к борьбе и сопротивлению. Но революция, подобно тяжкой инфекционной

болезни, имеет свое неотвратимое течение, она должна дойти до конца, ее нельзя остановить. Должен был наступить момент, когда революция непосредственно и тяжело ударит по Церкви, когда она не только начнет гонения против Церкви, но и пойдет внутрь самой церковной жизни. И тогда встанет уродливый призрак красной церкви. Будет ли это религиозное движение, будет ли в нем творческая жизнь, будет ли дыхание Духа? Что значит возникновение «живой церкви»? Есть ли это начало русской реформации? Есть ли признаки возрождения в «церкви возрождения», в церкви епископа Антонина?2

Ill

Революционный процесс вошел внутрь церковной жизни и там еще раз обнаружил свой нетворческий характер. Но революция в Церкви имеет более жалкий и отраженный, не самостоятельный характер, чем в государстве и социальной жизни, — она идет в хвосте революции. Революция в Церкви не есть церковная, религиозная революция, она есть лишь отражение социальной и политической революции, приспособление к ней, заражение ее ядами. Во всяком случае, Ленин и Троцкий более первичное, более самостоятельное явление, чем священник Калиновский и епископ Антонин. Епископ Антонин идет за Лениным и приспособляется к нему, а не наоборот. Это quasi-церковное движение идет за политическим движением, исполняет предписания революции социальной и политической. В церковной жизни началась классовая борьба белого и черного духовенства. Дьячки, псаломщики и наиболее демократическая часть белого духовенства почувствовали себя «пролетариатом» и прониклись классовым революционным сознанием. Борьба против епископата и монашества стала борьбой против церковной аристократии и буржуазии. «Живая церковь», «церковь возрождения» и все т. п. явления с внутренне-церковной, внутренне-религиозной точки зрения не означают никакой «жизни» в Церкви, никакого «возрождения» Церкви, никакой церковной реформации или религиозной революции. Наоборот, с религиозной точки зрения, все эти явления совершенно «реакционные». Революция радикально отделила Церковь от государства, и Церковь вступила в эпоху испытания великой свободы. Я говорю, конечно, о человеческой стихии в Церкви. Божественная стихия в Церкви не может быть ни порабощаема, ни освобождаема. Церковь стала лицом к лицу не только перед безрелигиозньм, секулярным государством, но и перед государством явно безбожным, антихристианским. Она должна была определить свои отношения к новому царству кесаря (кесарем именуется в Евангелии не только монархия, но и всякое мирское царство, хотя бы социалистическая рес-

публика). Церковь стала выше политической борьбы, ее отношение к революции было духовным, а не политическим. Это должно быть признано огромной заслугой патриарха Тихона. Православная Церковь осталась на высоте, в ней не было большого творческого движения, но не было и рабской «реакции», т. е. приспособления к новому царству кесаря. И вот реформаторские, обновленческие по видимости движения в Церкви, выявившие себя в так называемой «живой церкви», первые воздали Божье «кесарю», царству мира сего. Живая церковь пала ниц перед безбожным «кесарем», она отдает церковь во власть государства, делает церковь орудием самого безбожного из государств, она проявляет рабский, низкопоклоннический дух, возлюбила превыше всего «мир» и то, что от «мира». Она лицемерно пишет на своем знамени свободу и попирает свободу Церкви, свободу религиозной совести. Живая церковь отдает себя во власть не только антихристианского государства, но и антихристианского «просвещения», антихристианского рационализма. Она начинает свою деятельность с доносов на тех, которым грозит расстрел. Она не провозглашает никаких творческих религиозных идей, она говорит только о подчинении Церкви новому государству, о принятии новой церковью коммунизма. Деятели «живой церкви» и есть та пораженная рационализмом часть церковной иерархии, которая первая не выдержала ниспосланного испытания свободы, отреклась от свободы и пошла на соблазн Великого инквизитора во имя миллиона миллионов счастливых «младенцев». Трудно представить себе движение, которое до такой степени лишено было бы всякой самостоятельности и всякой творческой силы. Я не буду говорить о подкупности и корыстности некоторых его деятелей, о возможной их связи с органами политической полиции, это не принципиальный вопрос, и меня он не интересует. Допустим, что инициаторы «живой церкви» искренни и бескорыстны. Но и в этом случае какие это жалкие фигуры! Ни единой религиозной мысли, никакого творческого религиозного порыва, никаких признаков сознания, стоящего на высоте тех тем, которыми жила русская религиозная мысль ХІХ-го и ХХ-го и века! Это еще раз обнаруживает, что стихия революции есть сила качественно понижающая, а не повышающая, в ней, всегда берут верх начала элементарные и упрощающие. Когда епископ Антонин произносил речи в петербургских религиозно-философских собраниях, протоколы которых были напечатаны в «Новом пути»3, он стоял на большей высоте религиозного сознания, ему предносились более сложные и глубокие темы, чем когда он подписывал воззвание «живой церкви» и основывал «церковь возрождения». Произошло ниспадение, «демократизация» качеств религиозных тем.

Повторение пошлых фраз о том, что христианство коммунистич-но и что первохристиане были коммунистами, не обнаруживает ника-

ких признаков творческой религиозной мысли. Коммунизм этот заимствован извне, от мирской революции, он получен из рук Ленина и Троцкого, и он не означает возникновения у нас какого-либо религи-озногоі христианского социализма, в котором есть своя правда. «Живая церковь» есть лишь тень дурного и тленного прошлого, лишь отбросы старой гнили, воспроизведение в новой обстановке старых отношений между Церковью и государством, старого порабощения Церкви, обнаружение давно уже совершившейся убыли Духа в церковной жизни, торжества рационализма в нашей церковной иерархии. «Живая церковь» есть распутинство революционной эпохи, распутинская муть и растление духа. В ней епископы и священники назначаются через органы государственного политического управления. Это и есть проявление глубокой религиозной «реакции» в церковной жизни, уга-шения Духа, утери духовной свободы, свободы детей Божьих, усыновленных Богом через Христа Спасителя. Это — не религиозное движение, в нем и нет признаков религиозной энергии. Это совсем не реформация. Лютер был религиозно пламенной натурой, у него была религиозная идея, хотя бы и ложная, был религиозный огонь. «Живая церковь» есть лишь приобщение к революционному распаду и разложению рационалистически настроенных кругов православной иерархии, вовлечение их в этот стихийный процесс распыления. Это — бытовое и политическое, а не религиозное явление, знаменующее собою утерю духовной цельности, духовной свободы и духовной сопротивляемости в отношении к стихии революции, враждебной всякому духу. Оно означает ослабление мистического опыта в церковной жизни, в которой давно уже были заметны признаки отпадения от церковного онтологизма. Русская революция, конечно, есть явление духовного, а по только политического порядка, но в этом своем аспекте она обозначает лишь воинствующее наступление стихийных природных духов на дух, укорененный в Боге. В этом quasi-религиозном церковном движении обнаруживается полное отсутствие самобытного идеала христианского общества. Оно соглашается служить чужому господину, оно готово принять строй общества, основанный на злобе и ненависти, зависти и мести. В православной Церкви и раньше не была раскрыта христианская общественность. Старое общество также не было христианским, в нем была ложь и неправда, которые и довели до революции. Но корысть и зависть, злоба и месть не возводились в перл создания, не становились религией. Старому обществу было все же знакомо сознание греха и покаяния. Новое общество перестает сознавать грех и не хочет больше каяться. Поэтому старая ложь и неправда в нем усилились. Только лжец или безумец способен утверждать^что вреволюци-онной России больше христианского братства, чем в России дореволюционной. Христианского братства и раньше было слишком мало,

но теперь его стало еще меньше, все общественные отношения напоены злобой и ненавистью. Христианство никогда не учило тому, что братство людей может явиться результатом классовой борьбы за материальный интерес, что христианское общение людей может родиться от злого насилия. Деятели «живой церкви» в это, по-видимому, поверили. Они вступилась за угнетенных — дело подлинно христианское, как будто бы не заметив, что угнетенные уже успели превратиться в угнетателей. Христианство должно защищать действительно угнетенных и духовно осудить гонителей. Это не достигается натравливанием на тех, которым грозит тюрьма, расстрел и изгнание. Соблазн коммунизма у церковных деятелей рождается частью на почве корыстных классовых интересов церковной «демократии», частью же на почве жуткого смешения братства во Христе с принудительным соединением людей в антихристе. «Живая церковь» не есть обнаружение подлинной жизни в Церкви, она есть лишь догнивание гнилого и тленного в прошлом, восстание образов старого греха и старой неправды, проявление духа низкопоклонства перед торжествующей силой, пассивного отдания себя в распоряжение недуховных сил мира сего. Это есть лишь другой образ для той же болезни и неправды нашей церковной жизни, которые выразились и в Карловицком соборе4, в попытках сделать православную Церковь послушным орудием внешних и корыстных реставрационных замыслов. Митрополит Антоний Храповицкий, враг имяславства5, такой же рационалист и политик, как и деятели «живой церкви». Слишком многие пользуются церковью для политических целей. Творческий процесс в нашей церковной жизни еще внешне не обнаружился. Сильной в ней была лишь верность церковным святыням. Творческий процесс может быть лишь обнаружением духа Христовой любви, которая будет иметь и свое социальное выражение.

IV

Все попытки реформирования и обновления Церкви в революционной стихии не имеют ничего общего с подлинно творческими темами русской религиозной мысли XIX и XX века. По-видимому, в разгар революционной стихии Церковь может или охранять себя, защищать свою святыню от разрушительных процессов или приспособляться к чуждой ей революции, отступая от своей святыни, она или консервативна в глубоком и хорошем смысле этого слова или вступает на путь отступничества. Творческое церковное возрождение внутри революционного процесса не может обнаружиться. Так было и во французскую революцию. Перед революцией католичество было в упадке, во время революции значительная часть католического духовенства со-

вершила отступничество от веры. После революции, в начала ХІХ-го века началось католическое возрождение и оно идет до наших дней. Я не сомневаюсь, что после русской революции, после внутренней духовной реакции на нее, после осмысливания пережитого в ней огромного опыта, в России будет религиозное и церковное возрождение. Это возрождение будет творческое, а не просто реставрационное. Только им и может быть спасена Россия. Для Церкви революция будет иметь положительное значение. Все эти годы в глубине России, в душах русских людей происходят молекулярные процессы, которые и приведут к этому возрождению. Русская интеллигенция, традиционно враждебная религии, обращается к религии. Но пока еще это внутреннее движение не может быть выявлено. На поверхности мы видим «живую церковь» или Карловицкий собор, два порождения революционного процесса распада, а не процесса творчества. Творчество начинается после внешних революций, как проявление внутренней революции духа. Эта внутренняя революция духа может представляться внешним революционерам контрреволюцией, но она никогда не бывает просто реставрацией старого, старой жизни, старого тленного духа. В ней вечное в прошлом соединяется с творчеством новой религиозной жизни, в вечном достигается единство прошедшего и грядущего. На протяжении ХІХ-го и ХХ-го века было в России оригинальное и творческое движение религиозной мысли, было страстное религиозное искание. Чаадаев, славянофилы — Хомяков и И. Киреевский, Ю. Самарин и И. Аксаков, Достоевский, К. Леонтьев, Вл. Соловьев, Бухарев, Н. Федоров, В. Розанов и новейшие религиозно-философские течения — какое изумительное богатство религиозной мысли, какая глубина в постановке религиозных тем, какая напряженная духовная жажда! Господствующие в русской интеллигенции течения прошли мимо этого духовного течения, не воспользовались этими богатствами. И официальное русское богословие, официальные церковные течения почти не приобщились к этой огромной духовной жизни. Русской религиозной мысли был свойствен профетический дух, она многое предчувствовала, предвидела и предсказала. Достоевский, К. Леонтьев, Вл. Соловьев знали о революции, совершающейся в духе раньше, чем она совершилась на поверхности истории. И вот страшный час наступил. Вся русская религиозная и философская мысль, вся великая русская литература были низ-вергауты в темную бездну, не оказались нужными для революционного процесса. Революция имела других учителей, тех,, которые пользовались большей популярностью, но в которых не было дыхания творческого русского гения, гения религиозного. Революция не делала дела Чаадаева и Хомякова, Достоевского и Вл. Соловьева, она делала дело Белинского и Добролюбова, Чернышевского и Плеханова. В революции не воплотилось ни одной подлинно великой и оригинальной русской идеи,

но в ней действовала большая и больная русская стихия, предчувствованная подлинно великими и оригинальными людьми. Идеи же были самыми банальными и дешевыми западными идеями. И когда в Церкви начались реформаторские и обновленческие попытки, начались процессы приспособления к революции, то все эти «живые церкви» и «церкви возрождения» начали обогащать церковное сознание и церковную жизнь не Чаадаевым и Хомяковым, не Достоевским и Вл. Соловьевым, а Белинским и Чернышевским, Плехановым и Лениным. Это — замечательный факт. Русским священникам «живой церкви» оказались по плечу дешевые книжки русского социализма, русского нигилистического просветительства, но совсем не по плечу оказались книги великих русских творцов, одухотворенные профетическим религиозным духом. Они перешли от семинарских учебников к пятикопеечным брошюрам русского марксизма. Хомяков и Достоевский более могли бы научить свободе Церкви и свободе духа священников, стремящихся к обновлению, чем Чернышевский или Ленин! Чернышевский и Ленин могут быть только пленом и рабством для Церкви.

Славянофилы совсем не были религиозными консерваторами, хотя они были верны святыням и преданиям предков. Если вчитаться в философско-богословские статьи Хомякова о Церкви и в статьи И. Аксакова по церковному вопросу, то в их учении о христианской свободе и любви — для них христианство было прежде всего религией свободы и любви — можно найти основы для религиозного реформирования (не в смысле реформации) и обновления Церкви. Они изобличали грехи и болезни нашего исторического церковного строя с необычайным радикализмом. А у Достоевского, у Вл. Соловьева, у Бухарева, у Федорова и им подобных, можно найти пророческие предчувствия новой духонос-ной эпохи в христианстве. Но официальная русская церковность и официальная русская революционность осталась в тисках между православием митрополита Филарета, синодальных обер-прокуроров и епископов-рационалистов, чуждых подлинного духовного опыта, и социализмом и материализмом Чернышевского и Плеханова. Более духовные, сокровенные, мистические течения в православии были связаны со старчеством, с пустынями, и они сейчас еще находят себе выражение в имяславстве, которого так не любят рационалистически настроенные епископы, в смиренных священниках-старцах, в которых и нужно искать подлинно религиозной жизни современной России. Деятели «живой церкви» — наследники официального, бюрократического, синодально-обер-прокурорского, рационалистического православия, а не православия мистического, православия святых, старцев, странников, православия мистического народного благочестия, взыскующего Града Невидимого, Нового Иерусалима. Все нынешние церковные реформаторы и обновленцы — такие же рационалисты до мозга

костей, как и значительная часть наших Князей церкви. Тип их противоположен духовно-опытному типу религиозной жизни. Они закончат церковную революцию, когда окончательно отрекутся от всех откровений и таинств христианства, когда превратят Церковь в общину, целиком предавшуюся материализму и социализму, когда в Церкви перестанут совершать таинства, священники отрекутся от веры в Христа Спасителя и снимут рясу. Это — предел церковной революции. Но в церковном гонении, а не приспособлении к революционному распаду, должен начаться процесс духовного углубления. Из недр церковных начнется творческое религиозное возрождение, которое будет продолжением подлинно духовного, мистического русского православия и даст церковный ответ на религиозные вопрошания и религиозную тревогу русской религиозной мысли. В Церкви не может быть революции, не может быть и реформации, не должно быть и реставрации. Церковь живет откровением Св. Духа. И творческий религиозный процесс Церкви есть откровение Духа в христианском человечестве. Религиозное возрождение в России, без которого Россия не может быть спасена, будет мистическим, а не рационалистическим, исполнением великих упований и чаяний христианства, а не заимствованием и приспособлением к тому революционному социалистическому миру, который живет и движется отступничеством от Бога и борьбой против Христовой правды. Оно преодолеет неправду и ложь старого мира, но преодолеет силой и правдой Христовой.

освальд шпенглер и закат европы

ОСВАЛЪ>Л ШПЕНГЛЕР

и

ЗАКАТ ЕВРОПЫ

Н А. БЕРДЯЕВ

Я. М. БУКШПАН CD А. СТЕПУН С. Л. ФРАНК

*г»

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО

„БЕРЕГ"

МОСКВА -1922.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предлагаемый сборник статей о книге Шпенглера «Untergang des Abendlandes» не объединен общностью миросозерцания его участников. Общее между ними лишь в сознании значительности самой темы — о духовной культуре и ее современном кризисе. С этой точки зрения, как бы ни относиться к идеям Шпенглера по существу, книга его представляется участникам сборника в высшей степени симптоматичной и примечательной.

Главная задача сборника — ввести читателя в мир идей Шпенглера. Более систематическому изложению этих идей посвящена статья Ф.А. Степуна. Но и остальные авторы, делясь своими впечатлениями от книги и мыслями о Шпенглере, пытались по возможности воспроизводить объективное содержание его идей. Таким образом — по заданию сборника —читатель из четырех обзоров должен получить достаточно полное представление об этой, несомненно, выдающейся книге, составившей культурное'событие в Германии.

При своем изложении авторы пользовались вышедшим в 1920-м году 32-м изданием 1-го тома* и отчасти также брошюрой Шпенглера «Preussentum und Socialismus»**, составляющей эскиз к невышедшему еще И-му тому.

Москва, декабрь 1921.

* Oswald Spengler — Der Untergang des Abendlandes. Erster Band. Gestalt und Wirklichkeit 23-32 Aufl. Oskar Beck. Munchen, 1920. S. 615.

** Oswald Spengler — Preussentum und Socialismus, 21-33, Tausend 1920. Oskar Beck. Munchen. S. 100.

Φ. Степун

ОСВАЛЬД ШПЕНГЛЕР И «ЗАКАТ ЕВРОПЫ»

I

Книга Шпенглера не просто книга: не та штампованная форма, в которую ученые последних десятилетий привыкли сносить свои мертвые знания. Она — создание если и не великого художника, то все же большого артиста. Образ совершенной книги Ницше иной раз как бы проносится над ее строками. В ней все, как требовал величайший писатель Германии, «лично пережито и выстрадано», «все ученое впитано глубиной», «все проблемы переведены в чувства», «философские термины заменены словами», «вся она устремлена к катастрофе».

Книга Шпенглера творение — следовательно организм — следовательно живое лицо. Выражение ее лица — выражение страдания.

Двумя непримиримыми противоречиями жива книга Шпенглера. Двумя горькими трагическими складками пересекают эти противоречия ее умный, ее страстный лоб.

Шпенглер бесконечно учен; он сам говорит, что сделанное им открытие запоздало потому, что со смерти Лейбница ни один философ не владел всеми методами точного знания. Математика и физика, история религий и политическая история, все искусства, в особенности архитектура и музыка, судьбы народов и культур — все это, странно сплетаясь друг с другом, составляет единый предмет шпенглеровских размышлений.

Эта широкая ученость соединяется в Шпенглере с глубоко осознанной и принципиально провозглашенной антинаучностью философского мышления. Его книга дышит полным презрением ко всем вопросам современной научной философии, к вопросам методологии и теории знания.. Некоторым уважением отмечено разве только имя Канта. Системы Фихте, Гегеля, Шеллинга прямо названы нелепицами. Из новейших мыслителей вскользь и полупрезрительно упоминаются лишь

Эйкен и Бергсон. Всего неокантианства для Шпенглера просто не су-!чествует — это мертвый остаток некогда живой мысли: профессорствующая философия и философствующие профессора.

Кто же подлинные философы 19-го века? Выбор странен и вызывающе привередлив — Шопенгауэр, Вагнер и Ницше, Маркс и Дюринг, Гегель, Ибсен, Стриндберг и Бернард Шоу.

В свете такой ненаучности большая ученость Шпенглера производит, на современный научный взгляд, странное впечатление чего-то тщетного, неиспользованного, неприкаянного, чего-то эмпирически живого, но трансцендентально мертвого, какой-то трагически праздной красоты пышных и нарядных похорон.

К этому первому противоречию шпенглеровской книги присоединяется второе: Шпенглер — выраженный скептик, понятия абсолютной истины для него не существует. Абсолютная истина—абсолютная ложь, пустой лживый звук. Идеи так же смертны, как души и организмы. Истины математики и логики так же относительны, как биологи и богословия. Трансцендентальная вечность знания так же химерична, как вечность трансцендентального бытия.

Но безусловный скептик, Шпенглер одновременно мужественный пророк. Содержание его пророчества — смерть европейской культуры. Пройдет немного столетий и на земном шаре не останется ни одного немца, англичанина и француза, как во времена Юстиниана не было больше ни одного римлянина.

Пророк—скептик, возможно ли более противоречивое сочетание? Разве пророк не всегда посланник вечности и бытия? Разве без ощущения вечного бытия в груди возможен пророческий голос? Возникает вопрос: быть может Шпенглер вовсе не пророк, а только пациент современной Европы в безответственно взятой на себя роли пророка.

Состояние, в котором Шпенглер пишет свою книгу,—чувство одержимости своим открытием. Он убежден, что говорит вещи, которые никому не снились, никогда никому не приходили на ум, что он ставит проблему, которую в ее немом величии еще никто никогда не чувствовал, что он высказывает мысли, которые до него никем еще не были осознаны, но в будущем неизбежно заполнят сознание всего человечества. Книга Шпенглера, безусловно, книга подлинного пафоса, временами, однако, досадно опускающегося до некоторой личной заносчивости, почти надменности.

Настроение, которое остается от нее, настроение тяжести и мрака. «Умирая, античный мир не знал, что он умирает, и потому наслаждался каждым предсмертным днем как подарком богов. Но наш дар — дар предвидения своей неизбежной судьбы. Мы будем умирать сознательно, сопровождая каждую стадию своего разложения острым взором опытного врача». Вот строки, которые я избрал бы эпиграфом

эмоционального содержания «Заката Европы». Помещенные в конце книги, скупой на всякую откровенную лирику, они производят сильное впечатление безнадежной горечи, но и спокойной гордости.

* * *

В основе «Заката Европы» лежит не аппарат понятий, в основе его лежит организм слов. Понятие -־- мертвый кристалл мысли, слово ее живой цветок. Понятие всегда одномысленно, самотождественно и раз навсегда определено в своей логической емкости. Слово всегда многомысленно, неуловимо, всегда заново нагружено новым содержанием.

«Закат Европы» сработан Шпенглером не из понятий, но из слов, которые должны быть читателем прочувствованы, пережиты, увидены. Слов этих в «Закате Европы», в сущности* очень немного.

Каждое бодрствующее сознание различает в себе «свое» и «чужое». Все философские термины указывают, по Шпенглеру, на эту основную противоположность. Кантовское «явление», фихтевское «я», «воля» Шопенгауэра—вот термины, нащупывающие в сознании некое «свое». «Вещь в себе», «не я», «мир как представление» указывают, наоборот, на некое «чужое» нашего сознания.

Шпенглер не любит терминов, и потому он «покрывает различие «своего» и «чужого» многомысленной противоположностью многомысленных слов, называя свое — «душою», а чужое — «миром».

На слово «душа» наслаивается затем Шпенглером слово «становление», а на слово мир — слово «ставшее». Так слагаются два полюса — полюс становления души и полюс ставшего мира. Мир возможностей и мир осуществленностей.

Между ними жизнь как осуществление возможностей.

Вслушиваясь затем в природу становящегося мира, Шпенглер чувствует его таинственно наделенным признаком направления, тем несказуемым, в сущности, признаком, который на всех высокоразвитых языках был указуем термином «время». Сращивая, таким образом, время со становящеюся жизнью, Шпенглер в противоположном полюсе сознания, в полюсе «чужого», сращивает ставший мир с пространством, ощущая пространство как «мертвое время», как смерть. Так ветвится в «Закате Европы» организм роковых для Шпенглера слов. Слова эти, взятые вместе, составляют не терминологию Шпенглера (терминологии у него нет), но некоторую условную сигнализацию.

Что такое время? — Шпенглер отвечает: «время не форма познания, все философские ответы мнимы. Время — это жизнь, направленность, стремление, тоска, подвижность».

Что такое причинность? — мертвая судьба. Что такое судьба? — органическая логика бытия. Вот таким способом сигнализирует Шпенглер в душу читателя о том, что он знает о жизни, мире и познании.

Вот метод Шпенглера: он нигде не показан, так сказать, в голом виде. В «Закате Европы» нет главы, специально посвященной его раскрытию: описанию и защите. Он явлен в книге Шпенглера весьма своеобразно, как живая сила, которой в виду ее очевидной работоспособности незачем отчитываться и оправдываться. Это рсиливание скупо развитым и глубоко схороненным методом тяжелых масс шпенглеровско-го знания придает всей книге впечатление легкости и динамичности. Такова в общих чертах гносеология Шпенглера. Перейдем теперь к его методологии, к установлению различия между природой и историей.

К «чужому» моего сознания, т. е. к миру, я могу отнестись двояко. Я могу избрать детерминантою моего отношения или становление, направленность, время — или ставшее, протяженность, пространство.

В первом случае я как бы возвращаю мир себе в душу — получаю историю. Во втором — наоборот: я навек закрепляю дистанцию между душою и миром и получаю природу.

История есть мир, цветущий в образе. Таким знали мир Платон, Рембрандт, Гёте.

Природа — есть мир, увядший в понятии.

Созерцать — значит добывать из мира историю.

Познавать — значит добывать из мира природу.

Природа живет в понятии, в законе, в числе, в причинности, в пространстве.

История всецело покоится по ту сторону всех этих понятий, по ту сторону всякой науки.

Научный подход к истории является поэтому для Шпенглера методологической бессмыслицей. В истории нельзя искать не только законов, но и никаких причинных рядов. Историю нужно творить. Все остальные точки зрения не чистые решения вопроса.

Всякое природоведение завершается научной систематикой.

Всякое историческое постижение завершается «физиономикой».

Шпенглер убежден, что будущее принадлежит открытой им физиономике, что через сто лет все науки превратятся в куски единой физиономики.

Что же такое эта шпенглеровская физиономика?

Ответ на этот вопрос дан Шпенглером двойным образом: очень скупым теоретическим определением физиономики и очень обстоятельным применением ее.

В конце концов, шпенглеровская физиономика — артистическая практика духовного портретирования. Шпенглер берет науку, искусство, религию, политику, быт, пейзаж определенной эпохи и, освобождая все эти ценности от ярма объективной сверхисторической значимости, рассматривает их исключительно как символические образы переживаний портретируемой им исторической души. В результате

применения этого метода религия, философия, наука как таковые, т. е. как некие преемственно развивающиеся, одним народом завещаемые другому ценностные ряды, решительно уничтожаются Шпенглером. Всякая религиозная догма, всякое философское утверждение, всякий эстетический образ, всякая математическая формула — все эти разнообразнейшие закрепления истины ощущаются и раскрываются Шпенглером как иероглифы народных душ и судеб.

Писать историю как философ, говорит Шпенглер, значит писать ее так, как Шекспир писал трагедии своих героев. Историк-физиономист — биограф отдельных культур, т. е. отдельных духовных организмов. Мыслить потому в качестве историка-физиономиста какие-то сквозные, т. е. сквозь все народы и эпохи проходящие логические или эстетические ценности, мыслить какую-то единую философию, единую логику или хотя бы объективную единую математику — значит обезличивать индивидуальные образы отдельных культур мертвыми схемами вымышленных общезначимостей.

Вдумываясь в гносеологические и методологические утверждения Шпенглера нельзя воздержаться от впечатления их крайнего субъекта-визма, от попытки отнестись к Шпенглеру как к явному релятивисту.

И действительно: многосмысленные слова—вместо односмыслен-ных понятий, сигнализация — вместо терминологии, разве это может не вести философа к релятивизму? Но релятивизм Шпенглера коренится еще глубже. В каждом сознании Шпенглер отличает душу и чужое этой душе, т. е. — мир. Душа у каждого своя, потому и чужое этой души у каждого свое. Это значит, что у каждого свой мир. Шпенглер так и говорит: «Есть столько миров, сколько людей». Но если у каждого свой мир, то ясно, что и оба производных этого мира, история и природа, у каждой духовной индивидуальности: у человека, народа, семьи народов, у всякой эпохи, у всякой культуры свои. И действительно, цитируя Гёте, Шпенглер утверждает, что об истории никто не может судить, кто сам в себе не переживет истории.

Заостряя Шпенглера до последнего предела можно правомерно утверждать, что для каждой души всемирная история есть, в конце концов, не что иное, как история ее же собственной судьбы.

Однако этими размышлениями релятивизм Шпенглера еще не исчерпан до конца. Он потенцируется в утверждении, что субъективно не только переживание мира, но и всякое творческое закрепление этого переживания, что никакие образы искусства и никакие научные законы не вчленимы ни в какие сверхдушевные значимости и исчерпывают свой последний смысл в качестве символов этой душевности, разделяя участь всего живого — смерть.

Дальше идти некуда. И все же, если бы Шпенглеру сказали, что его физиономика субъективна, он ни за что не согласился бы с этим поло-

жением; он уверен, что впервые пишет настоящую объективную историю. Ошибка всех историков, их субъективная аберрация заключается, по Шпенглеру, прежде всего в том, что все они писали историю с точки зрения современного человека, деля ее в связи с этим на совершенно несоизмеримые по удельному весу куски древности, Средневековья и Нового времени, постигая то великое, что было, через то малое, к чему оно будто бы привело. Задача Шпенглера — покинуть эту птолемеевскую точку зрения, стать Коперником от истории, перестать вращать историю вокруг мнимого центра западно-европейского мира, обрести по отношению к ней пафос дистанции, взглянуть на нее взором беспристрастного божества.

Однако Шпенглер защищает не только объективность такой своей духовной ситуации по отношению к истории, он претендует еще и на объективность применяемого им метода объективного созерцания. Что такое объективное созерцание, Шпенглер по существу и строго нигде не говорит, но он везде противополагает его субъективному рассмотрению и отвлеченному размышлению. В конце концов, объективное созерцание сводится им к прозрению идей в явлениях и прозрению родства среди идей, к своеобразной гётеански окрашенной практике феноменологического созерцания. Особенно существенно в «Закате Европы» и характерно для Шпенглера провидение внутреннего духовного сродства между душами или идеями явлений: эпохами, культурами, народами, личностями. На протяжении всей своей книги Шпенглер непрерывно аналогизирует, тщательно противополагая свои объективные, морфологически точные уподобления поверхностному импрессионизму так называемых исторических сравнений и параллелей.

Для него бессмысленно, например, сближение буддизма и христианства, или Гёте и Шиллера, но обязательно утверждение морфологического родства буддизма и социализма в противовес христианству, Гёте и Платона в противовес Шиллеру.

Таковы притязания кажущегося релятивиста Шпенглера на объективность своего — объективного ли? — созерцания.

* * *

Шпенглер всматривается в темнеющие дали историй: бесконечное мелькание бесконечно нарождающихся и умирающих форм, тысячи красок и огней, разгорающихся и потухающих, свободная игра свободнейших случайностей. Но мало-помалу глаз начинает привыкать, и выступает второй, более устойчивый исторический план. В гнездах определенных ландшафтов (Шпенглер любит слово ландшафт и все время говорит о духовных, душевных и музыкальных ландшафтах) на берегу Средиземного моря, в долине Нила, в просторах Азии, на среднеевропейских равнинах рождаются души великих культур. Родившись,

каждая из них восходит к своей весне и своему лету, спускается к своей осени и умирает своею зимой. Этому роковому кругу жизни внешней соответствует столь же роковой круг внутренней жизни духа. Душа каждой эпохи неизбежно совершает свой круг от жизни к смерти, от культуры к цивилизации.

Противоположность культуры и цивилизации — главная ось всех шпенглеровских размышлений. Культура — это могущественное творчество созревающей души, рождение мифа как выражения нового бо-гочувствования — расцвет высокого искусства, исполненного глубокой символической необходимости — имманентное действие государственной идеи среди группы народов, объединенных единообразным мирочувствованием и единством жизненного стиля.

Цивилизация — это умирание созидающих энергий в душе; про-блематизм мирочувствования; замена вопросов религиозного и метафизического характера вопросами этики и жизненной практики. В искусстве — распад монументальных форм, быстрая смена чужих входящих в моду стилей, роскошь, привычка и спорт. В политике — превращение народных организмов в практически заинтересованные массы, господство механизма и космополитизма, победа мировых городов над деревенскими далями, власть четвертого сословия.

Цивилизация представляет собою, таким образом, по Шпенглеру, неизбежную форму смерти каждой изжившей себя культуры. Смерть мифа в безверии, живого творчества в мертвой работе, космического разума в практическом рассудке, нации в интернационале, организма в механизме.

Судьбы культур аналогичны, но души культур бесконечно различны. Каждая культура, как Сатурн кольцом, опоясана своим роковым одиночеством.

«Нет бессмертных творений. Последний орган и последняя скрипка будут когда-нибудь расщеплены; чарующий мир наших сонат и наших trio, всего только несколько лет тому назад нами, но и только для нас, рожденный, замолкнет и исчезнет. Высочайшие достижения бет-ховенской мелодики и гармонии покажутся будущим культурам идиотическим карканьем странных инструментов. Скорее, чем успеют истлеть полотна Рембрандта и Тициана, переведутся те последние души, для которых эти полотна будут чем-то большим, чем цветными лоскутами.

Кто понимает сейчас греческую лирику? Кто знает, кто чувствует, что она значила для людей античного мира?»

Никто не знает, никто не чувствует. Нет никакого единого человечества, нет единой истории, нет развития, нет и прогресса.

Есть только скорбная аналогия круговращения от жизни к смерти, от культуры к цивилизации.

Φ. Степун. Освальд Шпенглер и «Закат Европы»

* * *

Очевидно, что только что воспроизведенные утверждения Шпенглера предельно заостряют все уже вышеуказанные противоречия его мысли. Творения каждой культуры понятны только в ее собственной атмосфере, только среди объединенных ею людей. Для будущих культур бетховенская мелодика будет идиотическим карканьем. Греческую лирику сейчас никто не понимает. Такова теория. Но что делает сам Шпенглер в своей книге? Он портретирует арабскую, индусскую, египетскую и античную культуры. Портретирует мужественно и страстно, без тени скептицизма, без малейшего сомнения в сходстве создаваемых портретов.

Разрешить это противоречие за Шпенглера, очевидно, нельзя, но искать таковое разрешение у него можно, и можно в двух противоположных направлениях: в направлении мистическом и в направлении скептического релятивизма.

Скептически-релятивистическое разрешение заключалось бы в неожиданном для Шпенглера признании, что его проникновение в души древних культур является, в сущности, проникновением иллюзорным, не размыкающим по-настоящему одиночества его западно-европейской души. Оно заключалось бы в утверждении, что познавая Грецию, Египет и Индию, Шпенглер, в конце концов, своими химерическими гаданиями об этих культурах реально познает только свою собственную душу европейца двадцатого века.

Такое релятивистическое трактование Шпенглера сводилось бы к мысли, что постижение по аналогии не ведет дальше постижения одной аналогии. Утверждая, что фрески Полигнота относятся к скульптуре Поликлета так же, как портреты Рембрандта к музыке Баха, мы проникаем в душу античного искусства, в сущности, не глубже, чем в природу зеркала, в котором рассматриваем самих себя. Все эти наши Греции, Индии, Египты, все это только наши тени, нами же созданные призраки. Но жизнь среди призраков не есть ли самая одинокая жизнь? Но если так, почему же Шпенглер так страстно отдается изучению умерших культур, отошедших миров! Очевидно потому, что он любит эти миры, эти культуры, и все еще не верит в иллюзионизм своей любви, мнящей владеть предметом, но владеющей только своею мечтою о нем. Романтик-иллюзионист, не разгадавший этой своей природы, вот первый облик Шпенглера, в котором психологически разрешимы противоречия его книги, если акцентировать ее релятивистические мотивы.

Но возможна попытка додумать Шпенглера до конца и в другом направлении, в направлении мистическом. Есть в «Закате Европы» одинокие, глухие места, в которых Шпенглер, оговариваясь, что здесь мистерия, боящаяся слов, говорит о мировой душе (Urseelentum), отпускающей к жизни души вселенских культур и принимающей их об-

ратно в свое лоно по свершении ими своих путей. В этой мировой душе все вечно пребывает; в ней и поныне живы потерянные трагедии Эсхила, не как созданные формы, не как телесные вещи, не для дневного сознания человечества, но как-то иначе, в какой-то несказуемой, неразрушимой первосущности. Этими прозрениями Шпенглер прокладывает, в сущности, путь к утверждению всего того, что он всячески отрицает, к утверждению единого человечества, единой истории и прозрачности всякого ты для всякого я. Пойди он этим путем — и все противоречия его системы разрешились бы в образе мистика-гностика. Однако Шпенглер только видит этот путь, но идти им он не идет.

Но Шпенглер вообще никуда не идет и никуда не ведет; он убежденно стоит на перекрестке многих путей, стягивая в роковой узел своего многомысленного существа все противоборствующие мотивы современности. Он не только романтик-иллюзионист вчерашнего дня и не только мистик-гностик вечного дня человечества, он, кроме того, еще и современный человек, отравленный всеми ядами всеевропейской цивилизации. Разгадав с пророческой силой образ этой цивилизации как образ уготовленной Европе смерти, он в каком-то смысле все же остался ее мечом и ее песнью. Он верит, что в каждом собрании акционеров большого предприятия вращается несоизмеримо больше ума и таланта, чем во всех современных художниках, взятых вместе. Он мечтает о том, что его книга совратит не одного юношу с путей бессмысленного и невозможного ныне служения музам, превратив его в инженера или химика. Он твердо знает, что Европе осталось одно — смерть; что в Европе возможна только цивилизация и невозможна культура, и потому он каким-то своим римско-прусским вкусом к доблести воина и мужа требует от современного человека навстречу смерти открытых объятий, безропотного служения цивилизации и полного воздержания от разлагающих душу смертника юношеских мечтаний, воздержания от искусства, философии, творчества.

На три знакомых лица — романтика, мистика и человека современной цивилизации — расслаивается, таким образом, своеобразный образ Шпенглера при первой же попытке уничтожить противоречия его концепции. Это значит, что оригинальность Шпенглера как мыслителя жива прежде всего противоречиями его мысли.

Прекрасно чувствуя это инстинктом большого артиста, Шпенглер нигде в своей книге даже и не пытается логически выправить своих построений, разрешить основное противоречие того, что он утверждает как скептик-релятивист и того, что он создает как интуитивист-мистик.

Книга его убежденно и глубокомысленно смотрит в душу читателя характернейшею некоординированностыо своих противоречий, как ра-

фаэлевский портрет d'Inghirami1 смотрит в мир своими раскосыми глазами.

В этом ее своеобразная художественная правда, ее глубина и выразительность.

II

Дав общую характеристику Шпенглера как мыслителя и артиста, попробуем несколько ближе присмотреться к его изумительной по глубине интуиции и техническому мастерству работе историка-физиономиста. Выберем с этой целью две наиболее завершенные работы Шпенглера, портрет аполлинической души Греции и души западно-европейской культуры, по Шпенглеру— фаустовской души, и постараемся дать с них уменьшенные и схематизированные, но по возможности все же тщательные копии.

Античная Греция — это расчлененное бухтами, реками и горами побережье, это изолированные тела островов Эгейского моря.

Этот стиль материнского ландшафта таинственно передался стилю всей античной культуры. Для древнего грека мир — сумма отдельных тел, изолированных вещей. Того, в чем эти тела для нас находятся и чем они для нас объединяются, единого, бесконечного пространства, из которого, по Канту, можно отмыслить все тела, но которое нельзя перестать себе представлять, для античного человека просто не существует. Для античного человека, для аполлинической души бесконечное пространство то, чего нет. Для него реальны только тела. Это так для античной математики и так для античного искусства.

Пифагорейское число, лежащее в основе всех вещей, не что иное, как мера и пропорция, как чувственная плоскость античной статуи голого человека. Античное число и античная скульптура означают страстное обращение аполлинической души ко всякому «здесь» и «сейчас».

Пафос дали, пафос бесконечности абсолютно чужд аполлиничес-кой душе, потому античная математика никогда не могла бы принять концепции иррационального числа. Иррациональное число является расторжением связи между числом и телом и созданием связи между числом и бесконечностью. Поздний миф рассказывает о гибели человека, открывшего иррациональное начало. Этот миф исполнен величайшего страха аполлинической души перед далью и бесконечностью.

Страх дали постоянно мешал грекам расширять свои крохотные государства. Он постоянно держал их паруса недалеко от побережий. Открытого моря они не любили, как любили его египтяне и финикийцы. Они не строили дорог, боялись перспектив убегающих вдаль аллей, как образа непонятной и враждебной им бесконечности.

В Афинах Перикла было запрещено распространять астрономические теории. В них никогда не возвышалась обсервационная башня. Ни один из греческих философов не имел собственных мыслей о звездных мирах. Египетская, вавилонская, арабская культуры постоянно мучились над разрешением астрономических вопросов. Античный же человек все время жил без единого взора в бесконечное пространство, всецело сосредоточенный на своем евклидовском бытии. Что Земля — шар, повисающий в бесконечном пространстве, было не раз доказано греками. Уже Пифагор знал эту истину. Но мысль эта была чужда и враждебна аполлинической душе, и потому она упорно забывалась; ее забывали, потому что ее не хотели знать.

Даль, бесконечность всюду и всегда враждебны аполлинической душе, потому что она строит свою математику без понятия пространства, свою физику без понятия силы и психологию без понятия воли.

Античные боги — идеальные человеческие тела; место их пребывания видимый, географически реальный Олимп; культы связаны с определенными местностями; боги прежде всего боги городов, домов, полей.

Догмы не важны: они живут в бесконечных просторах мысли. За искажение догмы античный закон никогда никого не преследовал. Важны и обязательны культы: видимости, чувственные акты. Характерно, что античность не знала богов звезд. Гелиос — поэтическая метафора, не больше. Бога Гелиоса не было; Гелиос не имел своего храма, своей статуи, своего культа. Так же и Селена не богиня луны.

Отсутствие чувства пространства как образца дали — основная черта античного искусства. Никогда ни в Коринфе, ни в Афинах, ни в Си-кионе не было написано пейзажа с изображением гор, облаков, дали. Тема горизонта не тема античной живописи. Краски античной палитры: черная, желтая, красная, белая — краски земли, тела, крови. Нет голубого, зеленого — красок дали, красок небес и зеленеющих полей. Не живопись, но скульптура — верховное искусство аполлинической души. Искусство, изображающее прежде всего уединенное тело, для которого границы мира совпадают с границами его самого. Как характерно, что классическая античная скульптура уравнивает по пластической трактовке лицо и тело, превращая лицо всего только в одну из частей тела, игнорируя в нем судьбу и характер, — эти феномены духовной бесконечности, столь важные в искусстве Тициана, Рембрандта и Шекспира. Не знает античная скульптура и изображения зрачка. Зрачок превращает глаз во взор; но взор — это глаз, брошенный вдаль. Античность же боится дали. Античная скульптура одинокое тело. Взор же как бы общение скульптурного изображения со зрителем, общение в едином для обоих пространстве. Но античность не знает единого пространства, в котором находятся все тела, она знает только всегда инди-

видуальное пространство, живущее в каждом из тел. Законы скульптуры алоллиническая душа естественно распространяет и на все другие виды искусств.

Закон античной трагедии, закон единства времени, действия и места сводится, в конце концов, к единству места, т. е. к закону пластической статуарности.

Античная сцена — плоская сцена; она боится глубины и не знает перспективного пейзажа в качестве задника. Отдельные сцены античной трагедии всегда задуманы как сменяющиеся фрески. Этой внешней статуарности строго соответствует статуарность внутренняя. Античная трагедия, в отличие от трагедии Шекспира и всей новой трагедии, не трагедия характера, но трагедия ситуации. В ней герой не слагается, но в сущности только раскрывается. Она требует от него не столько борьбы с судьбою, сколько последовательного поведения, определенного идеалом душевной пластичности. Как античная этика она проповедует человека как статую и ценит возвышенный жест. Эдип, говоря о себе, неоднократно употребляет то же слово (упмб) сома, каким математики называют предметы своего изучения — тела. Он говорит, что оракул вещал его телу, что Креонт причинил зло его телу. Его трагическое самоощущение является ощущением себя как живой статуи, как прекрасного тела, которое судьба задумала разрушить. Античная концепция судьбы — концепция чисто евклидовская; она не означает неотвратимой логики внутреннего становления человеческого духа в борьбе с жизнью, но лишь внезапное вторжение в эту жизнь слепого жестокого случая. Случай этот может отнять у героя трагедии жизнь, но он не властен над достоинством и красотой его последней позы, его и в смерти осуществимого еще пластического идеала.

Не зная дали пространства и дали судьбы, античность не знает и третьей дали, дали времени. Она обходится без часов, и на ее фресках ни одна деталь не поможет определить зрителю высоты солнцестояния: нет тени, нет звезд, господствует вечный вневременный свет.

Вне чувства времени нет и внутреннего строя заботы. В то время как египтяне бальзамируют своих покойников, греки сжигают своих мертвецов. Аполлиническая душа Греции — это телесность, статичность, природность, законченность, это мир, чуждый всякой динамике и истории, всякому порыву к бесконечному, безграничному и потустороннему.

* * *

Полную противоположность аполлинической душе древней Греции представляет собою умирающая ныне, по Шпенглеру, фаустовская душа западно-европейской культуры. Душа эта родилась в Х-м столетии вместе с романским стилем в северных равнинах между Эльбой и

Тахо, что задолго до того, как в них вступила нога первого христианина, жили тоской по бесконечности. Как вся культура Антики родилась из ощущения измеряемого тела, так из чувства бесконечного пространства родилась культура фаустовской души. Не унаследованную античную геометрию углубил и продолжил Декарт, но независимо от нее создал совершенно новое учение, порывавшее античную связь числа и тела и создававшее невозможную в аполлинической душе связь числа и бесконечности.

Символический смысл декартовской геометрии тождествен, по Шпенглеру, с символическим смыслом кантовской трансцендентальной эстетики. И тут и там ощущение бесконечного пространства как основы всего конечно существующего. И тут и там безграничный фаустовский порыв.

Ощущение мира как совокупности тел естественно рождало политеизм аполлинической культуры. Ощущение единого бесконечного пространства столь же естественно рождает монотеизм фаустовской души.

В античности постепенное распыление богов: для римлянина Юпитер Латиарский и Юпитер Феретрийский — два разных бога. В фаустовской душе, наоборот, постепенное собирание Бога. Чем больше созревает фаустовский мир, тем определеннее меркнет магическая полнота небесных иерархий. Ангелы, святые и три лица Божества постепенно бледнеют в образе Единого Бога; ощущение Бога все больше сливается с ощущением бесконечного пространства, все крепче связывается с ощущением бесконечного одиночества фаустовской души, затерянной в бесконечном пространстве. Образ дьявола тоже бледнеет. Еще Лютер запустил в него своею чернильницей, но протестантские богословы о дьяволе стыдливо умалчивают2. Он несовместим с одиночеством фаустовской души, с ощущением бесконечного пространства и Единого Бога; Единый Бог—одинокий Бог, при нем не мыслим дьявол как его сосед и собеседник.

Ясно, что мироощущение фаустовской души не могло раскрыться в античном искусстве, в пластике, что оно должно было создать совершенно иные формы эстетического самоутверждения: эти формы — формы контрапунктической музыки.

Однако музыка фаустовской души не сразу нашла себя в великой европейской музыке: перед тем как зазвучать музыкой Глюка, Баха и Бетховена, она должна была прозвучать музыкой готических соборов, музыкой судьбы в портретах Рембрандта и Тициана.

Еще Гёте, увидев Страсбургский собор, назвал готику застывшей музыкой3. Шпенглер подробно развивает это сравнение. Готический собор — весь музыкальный порыв к бесконечности. Музыкой бесконечности дышит взлет его башен, бег пилястр от главного входа к да-

лекому алтарю. Пространство под сводами готического собора дышит жела»йем разомкнуть эти своды, раздвинуть стены и. слить свое дыхание с Божием дыханием единого бесконечного пространства. Своды готического собора живут предчувствием той контрапунктической музыки, что со временем вознесется к ним и замрет под ними.

Орнамент готический отрицает мертвую субстанцию камня и, жутко перерождая растения в тела животных и людей, превращает линии в мелодии, фасады — в многочисленные фуги и тела статуй, в музыку складок.

Живопись громадных цветных окон дематериализует массивы каменных стен: образы ее словно повисают в просторах, дыша свободою звуков органа.

Так раскрываются в готической архитектуре формы контрапунктической музыки. Это утверждение для Шпенглера больше, чем удачное сравнение. В нем основная эстетическая мысль Шпенглера, что разграничивать искусства по материальным признакам и в связи с органами восприятия — явная методологическая незакономерность. Такой подход означает страшную переоценку техники и физиологии. Совершенно незакономерное внесение природы в историю.

Рисунки Рафаэля, представляющие собою линии и очертания, принадлежат, по Шпенглеру, к совершенно другому роду искусства, чем рисунки Тициана: пятна света и тени. Ватто объединяется Шпенглером с Бахом и Купереном и противополагается Рафаэлю.

Инструментальная музыка и живопись после 1720 г. являются, по его мнению, п&форметождественными искусствами: их формы יי-фор-мы аналитической геометрии.

После бессильной попытки Возрождения задержать самостоятельность эстетического воплощения фаустовской души, начинается углубленное развитие фаустовской живописи. Она решительно освобождается от опеки скульптуры и становится под знак полифонической музыки, подчиняя искусство кисти стилю фуги.

Фон как феномен дали, горизонта, как голос бесконечного пространства впервые становится содержанием пейзажной живописи. В полотнах Рембрандта, в сущности, вообще исчезает передний план.

Облака. Античное искусство вообще не изображало облаков. Классическое возрождение трактовало их поверхностно-декоративно. У венецианцев Джорджоне и Веронезе начинаются, правда, постижения их символики. Но только нидерландцы возносят их изображение на подлинно трагическую высоту.

Парки барокко и рококо. Большие парки XVII столетия. Не тою же ли они исполнены тоскою, что и нидерландская живопись. *Point de ѵие»4, откуда глазу открываются тоскою по бесконечности звучащие просторы, вот их внутренняя форма, их эстетический закон. К point de

ѵие, отсутствующему в садах Китая и парках Возрождения, но присутствующему в светлых звуках пасторалей XVIII века, сбегаются все аллеи, волнующие душу своим перспективным сужением, своим быстрым свертыванием в окрыленную далями точку.

Желание остаться наедине со своим Богом, наедине с бесконечным пространством — в этом тоска фаустовской души, которою дышит великое искусство Ленотра: парки рококо и барокко, воспетые Бодлером, Верленом и Дроёмом, парки тоски по бесконечному, но и чувства близящегося конца, парки закатов и наступающих сумерек, скорбные, поздние парки медленно падающей и шуршащей под ногами листвы.

Дали, просторы, горизонты — все это голоса бесконечности внешней; чем более, однако, вызревает фаустовская душа, тем страстнее отдается она чувству бесконечности внутренней, ощущению вечности.

Портреты XVII столетия, прежде всего портреты Тициана и Рембрандта, живут ощущением этой вечности, они изображают человека не так, как его изображала античность, не как внешнее, природное лицо, но как внутренне становящуюся личность. В портретах Рембрандта постоянно звучит великая тема судьбы человека. Они исполнены музыки вечности.

Портрет — характернейшая эстетическая категория фаустовского творчества. Фаустовский портрет всегда автопортрет. Все великие портреты фаустовского искусства: Парсифаль, Фауст, Гамлет — исповеди, биографии, автопортреты. Исповедь была введена в церкви в IX столетии. Окончательно установлена в 1215 году. ХѴВД столетие — эпоха дневников, писем, автобиографий, исповедей. Эпоха предельного поклонения фаустовского искусства от искусства аполлинической души. Нельзя представить себе автопортрета Скопаса и нельзя не мыслить нового искусства иначе, как в образе постоянно переписываемого автопортрета фаустовской души.

И все же портрет не высшее ее выявление. После открытия Ньютоном и Лейбницем дифференциального счисления, этой глубочайшей формулы фаустовской души, умирают последние великие живописцы. В 1660 — Веласкес, в 1665 — Пуссен, в 1666 — Гальс, в 1669 — Рембрандт, в 1681 — Рюисдаль и Лоррен. Ватто и Гогарт — уже падение. Почти одновременно в 1685 г. рождаются Бах и Гендель, вместе с которыми вырастают Стамиц, Корелли, Тартини и Скарлатти. Контрапунктическая музыка расцветает в великое искусство фаустовской души.

Куда же девает, однако, Шпенглер импрессионизм XIX столетия? Ответ его суров, но определенен — это эпизод, не идущий в счет. «Материализм мировых столиц продышал холодом над прахом мертвого искусства и вызвал позднее цветение живописи в пределах двух поколений от Делакруа до Сезанна; живописи мертвой и холодной, отвергшей в пленэризме под именем "коричневого соуса" высокую символи-

ку бронзово-зеленых и коричневых тонов Грюневальда, Лоррена и Рембрандта, отдавшей свои силы изображению пространства не пережитого, но изученного и высчитанного, живописи, быть может, и возвращающейся к природе, но только так, как возвращается к ней старик, сходящий в могилу».

Музыка, и, прежде всего, быть может, музыка Баха остается, таким образом, непревзойденною вершиной фаустовского искусства. Уже с Бетховена начинаются признаки ее падения. Гендель был прав, обвиняя Бетховена в неверии. Бетховен романтик, романтическая нерелигиозность всюду и всегда как в Александрии, так и в кругах Тика и Шле-гелей была лишь утонченною религиозно-стилизованною формою тайного неверия. По сравнению с Бетховеном Вагнер представляет собою еще более глубокую степень культурного decadence'a Европы. В Тристане умирает последнее фаустовское искусство — музыка.

Смерть европейской музыки — верный симптом начала конца: гибели европейской культуры, сопровождаемой расцветом цивилизации.

Сущность всякой цивилизации в атеизме: в умирании мифа, в распадении форм символического искусства, в замене вопросов метафизики вопросами этическими и практическими, в механизации жизни. Все эти мотивы явно присутствуют в господствующих течениях современной мысли — в дарвинизме и социализме.

Несмотря на провозглашенный Кантом примат практического разума, мироощущение Канта насквозь космично и метафизично. Несмотря на глубочайшее отрицание воли Шопенгауэром, его система все-таки насквозь этична; так как, хотя и отрицаемая, воля (принцип этики) все же лежит в основе его мироощущения. Задрапированная в ткани кантианства и восточной мудрости система Шопенгауэра все же является предвосхищением дарвинизма. Борьба с природой и самоутверждение индивида, интеллектуализм как фактор этой борьбы, половая любовь как биологический интерес — все эти элементы дарвинизма явно присутствуют у Шопенгауэра уже в его «Воле в природе»5. В системе Шопенгауэра человек как бы сосредоточивается на самом себе.

Дальше Шопенгауэра на путях цивилизации продвигается его ученик Ницше.

Отрицаемая Шопенгауэром воля к жизни является у Ницше объектом страстного утверждения. Еще живой у Шопенгауэра интерес к вопросам метафизики становится для Ницше предметом ненависти. Разрыв Ницше с Вагнером — это последнее великое событие в духовной жизни Германии — означает со стороны Ницше предательство Шопенгауэра Дарвину.

В «Шопенгауэре-воспитателе»6 Ницше еще понимает жизнь как органическое вызревание; впоследствии он понимает ее как механическое взращивание, как борьбу за существование.

28 Падение священного Русского царства

Эта подмена смысла слова жизнь превращает Ницше в дарвиниста, которого договаривает Бернард Шоу, превращающий с мужеством безвкусия, не хватавшего Ницше, проблему развития человечества в разветвление проблемы животноводства.

Так перерождается в философии XIX века идея великого порыва фаустовской души к бесконечному в программу бескрылого продвижения на бесконечных путях эволюции. В этом перерождении религиозный вертикал фаустовской души, вокруг которого строилась и вращалась европейская культура, превращается в горизонтально расположенную, атеистическую ось европейской цивилизации. Мертвою маскою фаустовкого пафоса дали смотрит на нас господствующая ныне вера в бесконечную эволюцию и социалистический прогресс. Вера эта — не вера: она только механический остаток умершей фаустовской веры в бесконечное пространство, в бесконечность врёме-ни и судьбы.

Слепы мечты о родстве христианства и социализма. Всякий дух гуманности и сострадания чужд социализму. В основе социализма лежит дурная бесконечность воли к власти во имя власти. В основе его лежит изуродованная фаустовская «ат Anfang war die Tat»7; не творчество, но труп творчества — мертвая работа. В социалистическом мире не будет творчества и не будет свободы. Все будут повелевать всеми, и все будут механически работать на всех. Силою природного закона будет всех давить и угнетать воля большинства. Так в странном оцепенении, в своеобразном китайском окостенении встретит высокоцивилизованная Европа уже приближающуюся к ней смерть.

* * »

Конкретизировав предложенными копиями шпенглеровских портретов аполлинистической и фаустовской души его образ артиста-мыслителя, мы должны еще дополнить этот образ более точным представ-пением о форме, размерах и цельности всей выполненной Шпенглером работы.

Шпенглер мистик, романтик и скептик, но Шпенглер не импрессц-онист. «Закат Европы» — изумительное по цельности, емкости и конструктивности творение. В глубоком соответствии с убеждением автора, что подлинно фаустовское искусство—контрапунктическая музыка, его книга, эта последняя возможная философия умирающей Европы, поставлена им под знак формы контрапункта.

В ней три основных темы: тема истории как физиономики, тема отдельных культур — индусской, египетской, арабской, аполлиничес-кой, фаустовской и отчасти китайской — и тема скорбной аналогии их круговращения от весны к зиме, от культуры к цивилизации, от жизни к смерти.

Не составляя мертвого содержания искусственных глав, темы эти, как нити живой музыкальной ткани, все время звучат сквозь все главы, по очереди уступая друг другу первенство голосоведения, по очереди пропадая в немой глубине книги. Тема трагической судьбы каждой культуры, тема предопределенного в ней круга: весна, лето, осень, зима проводится Шпенглером сквозь души всех культур и зорко выслеживается им во всех разветвлениях человеческого творчества и природного бытия — в религии, философии, искусстве, науке, технике, быте и пейзаже. Из всех получающихся, таким образом, аналогий, параллелей, связей, перекличек и противоположностей вырастает, в конце концов, бесконечно сложный и богатый, строгий и стройный мир «Заката Европы», этого пантеона истории, украшенного одинокими статуями и пышными фресками скорбной шпенглеровской физиономики.

Ill

Закончив передачу содержания и образа «Заката Европы», будет, думается, не лишним поставить вопрос об объективности этой передачи, так как только при условии ее наличности осмыслены все дальнейшие рассуждения по поводу книги.

Я рассматриваю мое изложение «Заката Европы» как эскиз к портрету Шпенглера.

Проблема портрета — проблема двойного сходства. Всякий портрет должен быть похож не только на свой оригинал, но и на подписавшегося под ним автора. Проблема портрета есть потому, с психологической точки зрения, проблема встречи в одном эстетическом образе двух человеческих душ. Эстетическое благополучие такой встречи предполагает между встречающимися душами наличие предустановленной гармонии, ощущаемой всяким портретистом как любовь к портрета-руемому им лицу. Присутствие в портрете живых следов такой любви есть, в виду объективной природы любви, единственная возможная гарантия объективности портрета. Всякое требование иных гарантий означает обнаружение методологического дилетантизма. Для тех же, кто считает любовь началом искажающим и иллюзорным, проблема объективности вообще неразрешима.

Думаю, что в моей передаче книги Шпенглера должны чувствоваться следы любви к нему. Думаю потому, что передача эта должна считаться объективной, хотя и знаю, что она явно окрашена личным отношением к Шпенглеру и потому, быть может, исполнена многих неточностей. Но разве точные фотографии объективнее хотя бы и стилизованных портретов?

В дальнейшем меня интересуют три вопроса.

Оригинален ли Шпенглер, прав ли он и в чем причина успеха его книги, т. е. каково его симптоматическое значение?

Оригинален ли Шпенглер? Если оригинальность мыслителя (я же сейчас говорю прежде всего о мыслителе Шпенглере) измерять несхожестью его отдельных и прежде всего основных мыслей с мыслями, высказанными еще до него, то за философской концепцией «Заката Европы» нельзя будет признать высокой оригинальности. Слишком ясен ее философский генезис и слишком явно перекликается она с целым рядом современных философских явлений.

Главное явление, очевидно, очень глубоко пережитое Шпенглером, — это влияние Гёте. Сколько ни билась европейская мысль над определением гётевского миросозерцания, миросозерцание Гёте все еще не определено. Не определено потому, что оно не определимо, неопределимо потому, что в отношении его верны решительно все определения. Всякое миросозерцание представляет собою результат созерцания мира с определенного наблюдательного пункта, а потому неизбежно и искажение картины мира его преломляющей перспективностью. Гениальность Гёте в отсутствии такого постоянного наблюдательного пункта. Каждое явление он созерцает как бы приблизившись к нему, как бы проникнув в его сердце. Отсюда та единственная глубина гётевского созерцания обликов мира, что органически не переносит стесняющих границ никакого определенного миросозерцания.

То, что дано Гёте, того хочет Шпенглер. Он, в сущности, не хочет философии и миросозерцания; он хочет голого созерцания мира, никаким мнением не искаженного образа. Его требование, чтобы историк-физиономист изъял бы из себя современного человека и созерцал бы историю, как горную цепь на горизонте, взором беспристрастного божества, — требование гётевской объективности, объективности гётевс-ких глаз. Чистым гётеанством дышит и главная идея Шпенглера, идея морфологизирующей физиономики. В сущности, она представляет собою не что иное, как результат переноса гётевского метода созерцания живой природы на историческую жизнь. Такое рождение физиономики из глубин гётевского отношения к природе своеобразно сказывается внутри шпенглеровской концепции роковою для Шпенглера невозможное-тью увести творимую им историю от образа природы. Анализируя историческое познание, Шпенглер невольно антикизирует его, т. е. согласно его же собственному пониманию античности возвращает свою историю вспять к природе. Это становится вполне ясным при сопоставлении шпенглеровской концепции истории, концепции рокового кружения каждой исторической души над бездною ждущей ее смерти, с драматическим построением христианской философии истории.

Итак, ясно, что гётевский интуитивизм был главною моделью шпен-глеровской физиономики. Разница только в том, что Шпенглер, как

безусловный романтик, явно перенес свой интерес с природы на историю. Но история не переносит того равнодушно-справедливого к себе отношения, которое не оскорбляет природы; потому она и отомстила Шпенглеру тем, что обязала его к глубоко минорной транскрипции светоносного гётеанства. Второе решающее влияние — безусловно испытанное Шпенглером — влияние Ницше.

Если у Гёте Шпенглер заимствовал метод, то Ницше дал ему его главную тему, тему европейского «decadence'a», тему цивилизации и гибели. Но если отношение Шпенглера к Гёте есть положительная зависимость, то с Ницше Шпенглер глубоко связан формулой противоположности и, поскольку это возможно для Шпенглера, формулой противоборства. Оба чувствуют, что корабль гибнет, но Ницше жаждет спасения, а Шпенглер ждет гибели, Ницше одержим безумною мечтою взрастить у себя за спиною крылья, улететь самому и унести на себе душу гибнущего человечества. В этой вере в чудо — христианский пафос антихриста Ницше. Его трагедия только в том, что он не видит, что для людей христианского пафоса это чудо уже свершено Христом. Иной пафос у Шпенглера. Пафос капитана на вышке гибнущего корабля: ни на что не надеяться, до конца делать свое дело и мужественно пойти ко дну. У Ницше пафос подвига, у Шпенглера пафос позы в том высоком смысле, в котором он применяет этот термин к героям античной трагедии.

Но Шпенглер связан не только с такими вершинами, как Гёте и Ницше. В постановке проблемы культуры и цивилизации он созвучен с целым рядом так глубоко презираемых им профессоров философии, с Зиммелем, Эйкеном, Коном, Эвальдом.

Все эти ученые и целый ряд других много писали в последнее время по вопросу культуры и цивилизации. О русской философии не приходится и говорить, она вся от Ивана Киреевского до Владимира Соловьева и Льва Толстого посвящена вопросу обезбоженья европейской культуры, т. е. вопросу европейской цивилизации. Можно без преувеличения сказать, что вряд ли мыслим современный философ, неравнодушный к вопросам философии истории, которому вопрос культуры и цивилизации не казался бы ее главным вопросом.

Оскудение религиозного чувства, распад монументальных форм искусства во всяческого рода импрессионизме и эстетизме, утрата органического чувства бытия, бесконечный проблематизм жизни, подмененной россыпью мертвых переживаний, обезличенье человека механизмом, превращение его души в накипь его профессий, смерть нации в космополитизме — вот задолго до Шпенглера указанные черты перерождения культуры в цивилизации.

Не нова и основная метафизическая мысль Шпенглера. Его убеждение, что души культур свершают каждая свой одинокий круг, кружат

каждая над своею собственною смертью, не связанные друг с другом сквозным историческим процессом, не объединенные в единое человечество. Эту мысль еще в начале XVIII столетия высказывал и прочно обосновывал Вико, ее варьировал немецкий историк Рюккерт, передавший ее Данилевскому, который в книге «Россия и Европа» теоретически очень близко подходит к Шпенглеру.

Трактовка противоположности природы и истории не как противоположности двух миров, а как противоположности двух точек зрения на единый мир также не может претендовать на безусловную оригинальность; она очевидно представляет собою не что иное, как сильно упрощенную и как бы эмоционализированную главную мысль методологии Виндельбанда и Риккерта.

Не без участия Бергсона выработалось далее в Шпенглере его понимание времени как направленности переживания и пространства, как мертвого времени.

Можно было бы очень долго продолжать такое выслеживание созвучия Шпенглера с его предшественниками и современниками, и все же, если бы даже удалось доказать, что в «Закате Европы» нет ни одной безусловно новой мысли, оригинальность Шпенглера как философа не была бы поколеблена. Философия Шпенглера не метафизическое построение и не научно-логическое исследование; она изумительно точно явленное, новое в европейской душе переживание; она оригинальна не как мысль, но как звук. Если такую философию не угодно называть философией, то о словах можно, конечно, не спорить.

Оригинальность Шпенглера как философа культуры заключается в том, что он не принадлежит к тем мыслителям-позитивистам, которые склонны видеть в цивилизации наиболее совершенное лицо культуры, но не принадлежит и к тем религиозно настроенным философам, к которым принадлежат почти все русские мыслители, что видят в цивилизации маску умершей культуры. Для Шпенглера цивилизация — лицо, но не лицо жизни, а живое лицо смерти. Но смерть не имеет своего лица. В лице близкого умершего мы не можем оторваться не от лица смерти, а от лица умершей в нем жизни. В лице современной цивилизации Шпенглер бесконечно любит какой-то страстный предсмертный порыв европейской культуры, этот его душе, быть может, самый дорогой ее жест. Как всякий романтик, Шпенглер любит смерть как эстетическое аргіогі жизни. В этом смысле он любит и цивилизацию как скорбное аргіогі культуры.

Так разрешается, в конце концов, в пользу Шпенглера вопрос о его оригинальности.

Но прав ли Шпенглер? Верны ли его утверждения, правильны ли его построения? Не окрылена ли его книга произвольным духом дилетантизма, есть ли в ней истина? Разрешение этого вопроса предопреде-

лено для меня разрешением предыдущего. Как безусловная неоригинальность многих мыслей Шпенглера не доказывает неоригинальное-ти его философии, так же безусловное присутствие в «Закате Европы» многих логических неправомерностей и фактических неверностей не может поколебать его существенной истинности.

Есть книги, в которых правильны все положения и верны все факты, но которые все-таки не имеют никакого отношения к истине, потому что не имеют никакого отношения к духовному бытию, которых потому, в сущности, нет.

Есть другие, перегруженные бытием, но освещенные с формальнологической и позитивно-научной точки зрения произволом и самовластием. К таким, не худшим книгам, принадлежит и «Закат Европы». В Греции просмотрен Дионис. В Ренессансе — Реформация, в искусстве XIX века — французский роман. Религиозное мироощущение фаустовской души односторонне связано с протестантизмом, а оторванный от манчестерства и марксизма социализм — с государственным идеалом Фридриха Великого и т. д. и т. д. Нет сомнений, что если исследование «Заката Европы» поручить комиссии ученых специалистов, то она представит длинный список фактических неверностей. Но нет сомнений, что этой комиссии будет правильно ответить за Шпенглера знаменитою фразою Гегеля «тем хуже для фактов»8. Перед тем как обвинять Шпенглера в ненаучности и дилетантизме, надлежит продумать следующее: для Шпенглера нет фактов вне связи с его новым внутренним опытом, по-новому располагающим события и силы мировой истории. Это новое шпенглеровское расположение не субъективно, но только персоналистично. Это значит, что объективность этого расположения, негарантированная объективностью научно-логических категорий, все-таки гарантирована духовною подлинностью внутреннего опыта Шпенглера. Это значит, что формально-логические и позитивно-научные неверности шпенглеровской концепции должны быть поняты и оправданы в ней как гностически точные символы.

Что бы фактически ни утверждал Шпенглер, он со своей точки зрения, до конца отрицающей историю как науку и утверждающей, что каждый человек живет в своем собственном мире, остается всегда прав. Ведь для него факты — только биографы его внутреннего опыта. Обвинение Шпенглера в субъективности осмыслено потому, только как заподазревание напряженности, подлинности, предметности и духовности его внутреннего опыта. Во всяком другом смысле оно — методологическое недоразумение и больше ничего. Итак, вопрос об истинности и объективности «Заката Европы» разрешается, в конце концов, в пользу Шпенглера.

Нет сомнения, что если бы книга Шпенглера появилась до потрясений мировой войны и революции, она не имела бы в Европе и, преж-

де всего в самой Германии, и половины того шумного успеха, который очевидно выпал ей на долю. Ученые отнеслись бы к ней скептически, как к работе талантливого дилетанта, широкие же круги интеллигенции никак не приняли бы пророчества о смерти. Пустым чудачеством прозвучала бы она может быть в самодовольной атмосфере европейской жизни, в атмосфере ее слишком бумажной культуры и слишком стальной цивилизации. Успех книги Шпенглера означает потому, думается, благостное пробуждение лучших людей Европы к каким-то новым тревожным чувствам, к чувству хрупкости человеческого бытия и «распавшейся цепи времени», к чувству недоверия к разуму жизни и логике культуры, к обещаниям заносчивой цивилизации, к чувству вулканической природы всякой исторической почвы. Ученая книга Шпенглера — явный вызов науке. Этот вызов не мог бы иметь успеха в довоенной Германии, довоенной Европе. Успех этого вызова психологически предполагает некую утрату веры в науку как в верховную силу культуры, очевидно означает происходящий во многих европейских душах кризис религии науки. Возможность такого кризиса вполне объяснима. Наука, эта непогрешимая созидательница европейской жизни, оказалась в годы войны страшною разрушительницей. Она глубоко ошиблась во всех своих предсказаниях. Все ее экономические и политические расчеты были неожиданно опрокинуты жизнью. Под Верденом она, быть может, отстояла себя как сильнейший мотор современной жизни, но и решительно скомпрометировала себя как ее сознательный шофер9. И вот на ее место ученым и практиком Шпенглером выдвигается дух искусства, дух гадания и пророчества, быть может, в качестве предзнаменования какого-то нового углубления религиозной мистической жизни Европы. Как знать?

Когда душу начинают преследовать мысли о смерти, не значит ли это всегда, что в ней пробуждается, в ней обновляется религиозная жизнь?

С. Франк

КРИЗИС ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ

Книга Шпенглера «Закат Западной Европы» есть, бесспорно, самая блестящая и замечательная — в буквальном смысле слова — книга европейской литературы со времени Ницше, хотя далеко не самая глубокая и плодотворная. Первое впечатление от нее просто ошеломляющее; почти неисчерпаемое богатство мыслей, глубина постановки вопросов в связи с широтой захвата — трудно привести пример книги, столь же универсальной, — яркость образов, блеск ума, художественная энергия литературного выражения — все это сначала, при чтении первых же страниц книги Шпенглера, как-то гипнотизирует, чарует сознание и принудительно приковывает внимание. Впечатление приблизительно такое, как если среди мрака северной зимней ночи вдруг засверкает освещенная разноцветными огнями живая, клокочущая громада водопада Иматры, или как если бы на стол нынешней убогой столовой-кухни вдруг была вывалена огромная груда самоцветных драгоценных камней. Постепенно, однако, при дальнейшем чтении и более упорном размышлении чувства и мысли читателя приходят снова в порядок, сила чарования слабеет, чему содействуют уже утомительные повторения одних и тех же, хотя и блестящих, переливов мысли, однообразие этой роскошной и утонченной духовной колоратуры; возникает потребность в чем-то более простом и скромном, но и более прочном и цельном в этой игре ума. Под конец, когда попытаешься спокойно и трезво подвести итоги, начинаешь сознавать незавершенность мыслей Шпенглера и даже более — их бесплодие. Сохраняешь благодарное чувство к изумительному таланту автора, давшему нам прикоснуться к тем глубинам бытия, из которых бьет живой источник духовного творчества, но испытываешь также, что сам автор лишь скользит вдоль этих глубин, а не прочно в них укоренен. В конце концов, книга Шпенглера — создание «упадочника», эпигона, наследника безмерно

богатой культуры, которую он тонко чувствует, но которая не живо творит его самого и продолжать которую он бессилен. Более чем отвлеченное содержание его мыслей, непосредственное впечатление от собственной духовной личности автора убеждает нас в «закате» или, по крайней мере, в кризисе западной культуры.

* * *

Основное философское миросозерцание Шпенглера может быть определено как исторический релятивизм. Все, чем живет, во что верует, что видит и сознает человек, — будь то религия или искусство, наука или государственная жизнь, основные логические понятия и числа, законы природы и Бог, образы искусства и нравственные идеалы, пространство и время — все это, без исключения, есть лишь греза, «хорошо упорядоченный сон» коллективной «души» определенной культурной эпохи. С несравненной художественной яркостью изображает он, как «душа» культуры в определенный момент, пробуждаясь от хаоса и мрака «Urseelentum'a» — из темных бессознательных глубин «перво-душевности» — и озираясь на бытие, которое дано ей только как бесформенный и бессмысленный материал, начинает — гонимая исконным страхом перед бытием и своей творческой мечтой — воплощать свое существо в мировых образах и грезах и тем творит не только свою собственную духовную жизнь в искусстве, религии, науке, общественности, но в ней и через нее свой мир — свое пространство и свое время, свои числа и свои логические отношения, своего Бога и свои законы природы. Поэтому каждая «великая культура» имеет свой особый мир, своеобразный и неповторимый. Не существует ничего «общечеловеческого» — не только искусство, религия, нравственность у каждой культуры свои особые, но не существует также ни чисел «вообще», ни истины «вообще», ни пространства и времени — все это коренным образом различно в каждой культурной эпохе, все это столь же разнородно по стилю, по принципу оформляющего единства, сколь разнородны, например, статуя Фидия и картина Пикассо. Можно установить только формальное сходство в законе развития каждой культуры: а именно, каждая культура имеет свое первое пробуждение, свою утреннюю зарю в лице своей наивной и смелой «готики» — не только в искусстве, но и в науке, религии, нравственности, общественности — свою зрелость и завершенность «классического периода» — свою преизбыточность знойной роскоши, уже близящейся к упадку, свое «барокко», свой старческий упадок и свою роковую смерть в лице «цивилизации», этого окостенения и помертвения культурного организма, так сказать, его старческого склероза. Прошедшая такой цикл культура умирает, погружается снова в темное растительное лоно хаоса «перводушевности», и на смену ей возникает из тех же недр новая младенческая культура, кото-

рой нет дела до старой, отжившей, которая не знает и не понимает ее и начинает опять заново творить свой мир, единственный и неповторимый, свой собственный смысл и образ бытия.

Этот художественно-исторический релятивизм наталкивается прежде всего на одно основное возражение, непреодолимое для всякого релятивизма. Возражение это, до банальности элементарное и на первый взгляд безжизненно-педантичное, все же убийственно для всякого релятивизма, и потому его приходится неустанно повторять. Оно сводится к обнаружению противоречия между содержанием релятивизма и формальным смыслом его как определенного утверждения. Если все на свете без исключения относительно, то относительно и это утверждение относительности и, следовательно, «абсолютизм» вовсе не побежден «релятивизмом». «Относительное» имеет смысл только в связи с «абсолютным» и вне этой связи теряет свой смысл. Это возражение делает Рудин в одноименном романе Тургенева цинику Пигасову, легко показывая бессмысленность «убеждения», отрицающего всякие убежде-ния1; и это возражение, несмотря на всю его «старомодность» и «банальность», всякая истинная философия, сознающая сама себя, будет не переставать противопоставлять всякому релятивизму и скептицизму, в какой бы утонченной и талантливой форме он ни возрождался.

В отношении Шпенглера это основное возражение должно прежде всего приводить к уяснению противоречия, заключающегося между содержанием теории Шпенглера и самим фактом возможности такого синтезирующего обзора разных культур, который дан в его книге. Теория Шпенглера, последовательно проведенная, — теория замкнутости и отрешенности «душ» отдельных культур, их совершенной несравнимости, непроницаемости и непонятности друг для друга — опровергается лучше всего духовной личностью самого Шпенглера. Есть, значит, в глубине всех отдельных культур какая-то общая точка, что-то общечеловеческое и вечное, в чем они все сходятся, — именно та сфера духовного творчества или культурного духа вообще, в которой живет мысль самого Шпенглера. Как бы различны, несходны, своеобразны ни были эти культуры, их последнее духовное единство доказывается, вернее сказать, реально обнаруживается вопреки всем рассуждениям и иллюстрациям Шпенглера в самом факте, что европеец ХХ-го века с любовью и чутким пониманием проникает в своеобразный дух индусской и египетской, античной и арабской культур. Пусть сам Шпенглер пытается объяснить этот факт тем, что западная, «фаустовская», культура искони проникнута «историзмом» (в отличие, например, от античной «аполлоновской» культуры, живущей мигом настоящего) и что в особенности переживаемая нами эпоха упадка этой культуры есть наиболее благоприятный момент для возникновения таких ретроспективных обзоров культур, — эти психологические доводы недостаточ-

ны, ибо не объясняют возможности подлинного осуществления таких замыслов.

Таким образом, исторический релятивизм Шпенглера опровергается прежде всего живым ощущением общечеловеческого единства, которым веет от его книги, вопреки всем ее сознательным утверждениям, и самоочевидным документом которого служит сама его книга. Это есть первое преодоление релятивизма, так сказать, в субъективной сфере носителя культуры, в области психологии культуры. Но за ним следует дальнейшее, более принципиальное преодоление релятивизма в объективной сфере самого духовного бытия, или — чтр то же самое — в области философии культуры. Шпенглер набрасывает замысел философии культуры, или философии истории, которая должна служить заменой отвлеченной онтологии, должна быть осуществлением истинной, проникающей в последние глубины жизни философии. Этот ценный замысел философии жизни в противоположность отвлеченной философии — замысел, в котором Шпенглер совпадает с рядом глубоких и плодотворных течений современной мысли (укажу на Ницше, Бергсона, Дильтея, Макса Шелера)* — ставит своей задачей проникнуть в существо бытия истинно интуитивно, изнутри, через постижение глубочайшего онтологического значения категорий человеческой духовной жизни. Но у Шпенглера этот замысел остается неосуществимым и, при его понятиях, совершенно неосуществимым. Мы ощущаем смутные, туманные, не проясненные черты новой метафизики, которые назрели в духе Шпенглера, но затемнены и придавлены его историческим релятивизмом. Что это за «души культур», которые, пробуждаясь из недр безмолвия, творят целые миры и потом исчезают? Что такое есть то «Urseelentum», из которого они выступают и в лоне которого вновь растворяются? И отчего при совершенном своеобразии и несходстве стилей тех грез или «миров», которые творятся этими душами, во всех этих мирах есть все же какое-то сходство основных содержаний — ибо во всех этих творческих грезах есть пространство и время, числа и ло־ гические отношения, Бог и мир, природа и душа? Почему же все-таки эти души, хотя грезят и по-разному, но все же один и тот же сон? Все эти вопросы рождаются непосредственно из философского замысла Шпенглера, как бы предполагаются им, но он сам не только не дает на них ответа, но и не может его дать, ибо дать их — значило бы построить положительную метафизику, которая, при всей неизбежной относительности своего осуществления, претендовала бы, как всякая метафизика, на абсолютное значение, т. е. была бы попыткой проникнуть в

* См. статью Макса Шелера «Versuche einer Philosophic des Lebens» во втором томе его сборника статей под заглавием «Ѵоп Umsturz der Werte», 19192. Μ. Шелер, кстати сказать, — мыслитель менее блестящий, чем Шпенглер, но гораздо более глубокий и плодотворный.

абсолютное, и значит, уже порвала бы путы релятивизма. Мысль Шпенглера оттого так чарует, его отдельные обобщения оттого так метки и проникают в существо предмета, что его творчество реально прикасается к тем глубинам, в которые заложены вечные и абсолютные корни человека и мира; но он боится в этом сознаться самому себе, он касается этих глубин лишь извне, с непосредственной художественной симпатией к ним и интуитивным чутьем их; поскольку же мысль его оформляется и сознательно освещается, она блуждает по чисто внешней исторической поверхности человеческой жизни. Основная интуиция Гёте, к которой Шпенглер, по его собственным уверениям, примыкает, — интуиция, для которой «все преходящее есть только символ» («Mes Vergangliche 1st nur ein Gleichniss»3) и все историческое и космическое волнение есть «вечный покой в Боге» («alles Drangen, alles Ringen 1st ew'ge Ruh im Gott dem Неггп»4) — эта интуиция остается лишь замышленной, но не осуществленной у Шпенглера. Философия истории, или философия культуры, проникающая в абсолютное существо бытия, должна, напротив, постигать преходящие исторические формы лишь как внешнее выражение вечных и неизменных моментов жизни, как жизни самого абсолютного. Настоящая чуткость к исторически своеобразному, совершенно конкретному, настоящее живое знание достигается не релятивизмом, не блужданием в хаосе изменчивости и разрозненного многообразия, а проникновением в абсолютное и вечное живое единство бытия и жизни, из которого впервые становится понятной необходимость этого многообразия и этой изменчивости. Так релятивизм Шпенглера и в этом философском смысле предполагает то единство — здесь уже не психологическое, а онтологическое, — которое он пытается отрицать. Пафос его философии имеет в себе что-то незавершенное; его творчество как-то нерешительно витает в промежутке между блазированным5 эстетизмом, который — ни во что сам не веруя и ничего не творя — отдается художественному восприятию многообразных форм чужого духовного творчества (или, в лучшем смысле, проникнут бессильным романтическим томлением по духовному богатству) — и теми глубинами истинно мужественного, творящего философского духа, в которых открывается вечный и непреходящий смысл всего многообразия внешних форм жизни, а, следовательно, и их коренное внутреннее единство.

Эта двойственность и незавершенность мысли Шпенглера сказывается и на его отношении к проблемам истории — самой жгучей и заманчивой теме современных философских исканий. Шпенглер исходит из вполне правильного и глубокого в своей основе замысла — преодолеть ходячую, банальную концепцию всемирной истории с ее плоским рационалистическим оптимизмом, выражаемым в теории «прогресса», с ее убогим провинциализмом мысли, для которого вся грандиозная пол-

нота всемирно-исторической жизни имеет своим «назначением» довести человечество до современной европейской цивилизации с ее ребяческим доверием к иллюзиям исторической перспективы, в силу которых исторически отдаленные тысячелетия сливаются в бессодержательно-однородный и потому краткий период, а ближайшие к нам века выступают как что-то особенно многозначительное, богатое и потому длительное, и наконец, с основанной на всех этих предубеждениях наивной и противонаучной схемой, в которой ряд тысячелетий древнего Востока совместно с античной культурой сжимаются в одну «древнюю историю», за которой следуют одно тысячелетие так называемых «средних веков» и, наконец, несколько столетий западно-европейского «нового времени». Этой «птолемеевской» исторической картине он противопоставляет свой гордый и, повторяем, в основе совершенно правильный замысел чисто объективной, независимой от позиции зрителя и его субъективных оценок, «коперниканской» картины истории. Но к чему, собственно, сводится осуществление этого замысла? В бесконечном, темном, дремлющем и, в сущности, безжизненном океане человеческого бытия — того, что Шпенглер зовет «Urseelentum» — от времени до времени, то там, то сям вспыхивают огоньки творящих духовных сил, понемногу разгораются в яркие, разноцветные, огненные фонтаны культуры, постепенно истощаются, тускнеют и снова угасают. Мы не понимаем ни связи между этими духовными огнями, ни общего смысла этого фейерверка; более того, ни связи между собой, ни смысла они не имеют. Идея судьбы, которую Шпенглер тонко противопоставляет как основную категорию исторически-жизненного постижения идее «закона» как категории отвлеченного знания — эта идея судьбы оказывается совершенно неприменимой к человечеству, потому что нельзя назвать «судьбой» бессвязный и бессмысленный ряд пробуждений и замираний. Но, в сущности, не имеет судьбы и каждая отдельная культура, потому что роковой, неизменный, предопределенный путь от младенчества через зрелость к старости и умиранию не есть судьба в духовном смысле слова; это — биологический закон природы, а не осмысленное, определенное внутренними духовными силами, драматическое единство жизни. Мы опять наталкиваемся здесь на шаткость позиции Шпенглера, на какое-то неразрешенное колебание между внешним и внутренним подходом к истории. Замысел Шпенглера в известном смысле направлен на преодоление столь популярного в наше время внешнего историзма, как бессмысленной погруженности сознания в хаос чистой изменчивости и даже как идолопоклоннического культа этой изменчивости, — преодоление путем раскрытия символического вечного смысла истории. Но этот замысел разбивается об уже указанный исторический релятивизм Шпенглера, который есть плод старого, внешнего подхода к истории. У Шпенглера есть, в сущ-

ности, только субстрат истории, как бы внутренняя материя истории в лице того Urseelentum, в лоне которого таятся души культур и из которого они выходят, но нет внутреннего носителя, субъекта истории — никакого понятия, которое соответствовало бы, например, понятию «мирового духа» у Гегеля. А между тем вне этого или аналогичного ему понятия субъекта истории совершенно невозможно, недостижимо то подлинно-объективное историческое понимание, та универсальная ориентированность в истории, которых добивается Шпенглер. Подобно тому, как внешнее наблюдение пространства дает нам всегда картину, искаженную иллюзиями перспективы, в зависимости от субъективной позиции самого наблюдателя, и ограниченную пределами внешне видимого горизонта, т. е. дает всегда «птолемеевскую», а не «коперниканскую» картину мира, так и внешний подход к истории с определенного временного места в ней самой неизбежно приводит к той же самой иллюзорности или субъективности. В лучшем случае можно, исходя и в том и в другом случае из наглядных представлений, дополнять чувственно-видимое или переживаемое воспоминаемыми образами же иных отрывков пространства и времени; и тогда мы получаем как максимум достижимой здесь объективности, бессвязное множество отдельных, наглядно обозримых клочков пространства и времени. Едва ли не таково то «объективное», коперниканское воззрение на историю, которое дает нам Шпенглер. Для истинно-«коперниканского» исторического мировоззрения нужна совершенно иная установка сознания, подход к истории с той внутренней ее стороны, в которой она действительно имеет объективный центр, а это значит, ориентировка в истории с позиции ее сверхвременного единства. Тогда мы получаем непрерывность, единство, осмысленность истории не в форме иллюзорного представления ее устремленности или направленности на ту точку времени, в которой мы случайно находимся, и озаренности ее односторонним и субъективным светом этой случайной точки, а в форме устремленности ее к ее сверхвременному смыслу и пронизанности ее единством этого объективного, внутреннего и потому истинно всеобъемлющего света. История, с этой точки зрения, является нам, при всей случайности и смутной хаотичности ее внешних событий, необходимым осуществлением вечных возможностей или потенций, предуказанных самой неизменной природой человека, драматическим изживанием целостного смысла человечества — изживанием, каждый момент которого имеет свою самодовлеющую ценность и постигается из его связи с всеединством сверхвременного бытия.

Эта отнесенность всего частного к сверхвременному всеединству есть необходимое условие непрерывности или связности научного зиа-ния вообще, а такая связность есть основное требование даже самой обыденной, трезво-эмпирической научной мысли. В этом отношении

надо признать, что Шпенглер, в своих исторических конструкциях, как бы блестящи и подкупающи они ни были, делает шаг назад — с чисто формально-методической стороны — даже по сравнению с ходячими, ординарными историческими представлениями. Как бы односторон-ни, субъективны и поверхностны ни были обычные представления хода «мировой истории», во всяком случае они мыслят его как связное целое и пытаются — худо или хорошо — проникнуть в связь или непрерывность, объединяющие прошлое с настоящим. С этой точки зрения, совершаемое Шпенглером раздробление того исторического процесса, который объемлет и объединяет так называемые эпохи «античное-ти», «средневековья» и «нового времени» на три совершенно разнородные, замкнутые в себе и отрешенные друг от друга культуры — «аполлоновско-античную», «арабско-магическую» и «западно-фаустовскую», содержит явное умаление и искажение уже достигнутого исторического знания. Все, что он говорит об этих трех культурах, само по себе по большей части очень метко и очень верно, и мы невольно поддаемся тонкости и глубине его интуиции. За всем тем остается явно неверной сама картина раздробленности целого европейской истории на эти три замкнутые культуры и исчерпанности его их последовательной сменой. Сходное и внутренне близкое оказывается здесь разложенным на совершенно разные и непримиримые между собой культурные эпохи, в других отношениях глубоко разнородное искусственно сближается, а для многого вообще не остается места в этой схеме. Шпенглеру не удается нас переубедить, напр[имер], в том, что миросозерцание Бл. Августина, которое, по его концепции, относится к магической «арабской» культуре, не содержит моментов того «фаустовского» томления духа по бесконечности, которое, по Шпенглеру, впервые зарождается в эпоху крестовых походов, или в том, что в известном смысле уже древний Гераклит полон этого «фаустовского» духа (в широком смысле, в каком этот термин употребляет Шпенглер). С другой стороны, он не может нас убедить в том, что Ренессанс не положил грани между Новым временем и так называемым «средневековьем», что различие между «магическим» человеком, скажем, девятого или десятого века и «фаустовским» человеком двенадцатого или тринадцатого века (между, напр[имер], Скотом Эриугеной и Данте) неизмеримо более велико и принципиально, чем различие, напр[имер], между Данте и Гёте (которые суть оба — представители «фаустовской» культуры). И наконец, что самое важное — весь блеск художественных интуиций Шпенглера бессилен убедить нас в том, что христианство, которое в его концепции вообще совершенно исчезает, как особое культурное начало, и раздробляется между «арабско-магической» и «западно-фаустовской» культурами, — не было особым культурным началом, внесшим в дух человечества какой-то новый момент (в чем бы его ни на-

ходить и как бы его ни оценивать по существу). В конечном счете, когда обдумываешь такие и им подобные натяжки и пробелы, начинаешь сознавать что-то неладное в самой идее «культурной эпохи», намеченной у Шпенглера. Абсолютный характер этого понятия у Шпенглера, в силу которого в пределах одной культуры все окрашено единым стилем, проникнуто единым духом и, наоборот, между разными культурами не оказывается ничего общего, и самый переход от одной к другой выражен лишь через отмирание одной и зарождение другой, без всякой внутренней непрерывности — этот абсолютный характер идеи «культурной эпохи» начинает познаваться как предвзятая схема или, по крайней мере, как преувеличение. Он противоречит единству и непрерывности исторического развития. Очевидно, те исторические единства, которые с таким блеском и яркостью интуиции намечает Шпенглер в лице своих «великих культур», суть все же не единственные и не абсолютные деления истории, не какие-то замкнутые в себе и обособленные друг от друга острова в океане истории, а лишь относительные единства, наряду с которыми существуют и перекрещиваются с ними сближающие их между собой деления иного рода. Они суть не замкнутые и обособленные острова, а как бы великие волны исторического океана, которые соприкасаются одна с другой, часто сливаются в еще более широкие волны, часто сталкиваются с волнами иного измерения, так что нарушается всякая четкость ритма в подъеме и упадке отдельных волн.

Эта абсолютизация по существу относительных категорий—дань, которую релятивизм Шпенглера (как и всякий релятивизм) платит абсолютизму, который он тщетно пытается подавить, — особенно явственно сказывается в том, что религиозный дух культуры, не укладывающийся в его схемы, оказывается у него совершенно затушеванным, оттесненным куда-то на периферию жизни. Он много и, как всегда, умно и тонко говорит о стилях различных культов и догматов, но собственно живое религиозное начало, как носитель и сила культурного творчества, у него совершенно отсутствует. Мы уже указывали, что христианство вообще исчезает у него, не находя себе места в его схемах; оно разрезывается пополам двойственностью между «магической» и «фаустовской» культурой; причем одна половина его сливается в культурное единство с исламом, или с средневековым арабским пантеизмом, а другая половина растворяется в одно целое вместе с Ренессансом и даже эпохой просвещения и современным капитализмом. Точно также он признает и отчасти с большей тонкостью изображает индийскую, вави-донскую, египетскую, даже китайскую культуры, но культурно-историческая роль иудейского монотеизма даже не поминается у него. А между тем, как бы кто ни относился к религии по существу, совершенно несомненно с чисто исторической точки зрения, что всякая культура

произрастает прежде всего из недр определенного религиозного духа. Этим мы затрагиваем другой существенный пробел творчества Шпенглера. Его исторические, как и его философские интуиции суть интуиции художественные, эстетические; религиозной интуиции он лишен, а потому лишен и религиозно-исторического чутья. Где он говорит о религии, она является у него либо только в роли духовного материала, формируемого силами эстетического порядка, либо подменяется эстетической метафизикой. Та сила, которая у него творит культуру, есть, собственно, художественная сила духа; тот духовный порыв человеческого духа, который творит статую и картину, музыку и поэзию, у Шпенглера творит также и Бога, и народный быт, и государственный порядок. Или, если Шпенглер намекает на силу более глубокого, целостного порядка — в указании на метафизический страх и метафизическую мечту в душе, творящей культуру, — то этот намек только остается намеком, а в осуществлении его идея целостного религиозного духа подменяется идеей художественного духа, который находит свое выражение и удовлетворение в пластическом формировании мировых образов. Религия — как, с другого конца, и наука — есть для Шпенглера только одна из духовных сфер, подчиненных творящему художественному началу, а не средоточие и глубочайший корень жизни и творчества. В этом опять обнаруживается промежуточность позиций Шпенглера, наличность в нем чутья и внимания к тем глубинам жизни, в которых он сам внутренне и действенно не укоренен. Горячий, благородный и тоскующий эстетизм — в этом заключена и сила, и слабость Шпенглера.

* * *

Мы имеем теперь опорные точки для оценки если не центральной, то наиболее «боевой» и сенсационной темы Шпенглера — его учения о роковом «падении» или «закате» западной культуры. В сущности, учение это есть лишь вывод из его общих философских и философско-исторических концепций, приложение их к конкретному вопросу о судьбе последней из пережитых человечеством «великих культур» — западной культуры. Строго говоря, было бы вполне возможно принять изложенные выше основные посылки Шпенглера и не принимать этого вывода, именно, если внести поправки в его «меньшую» посылку — в характеристику «западной» культуры, в определение ее начала, ее расцвета и заката. Во всяком случае, чтобы знать, чем мотивируется диагноз и прогноз Шпенглера «о закате западной культуры», надо выяснить, что он разумеет под «западной культурой».

Отчасти это ясно читателю уже из предыдущего. В противоположность обычным историческим концепциям «западная культура» у Шпенглера не совпадает ни с культурой европейского запада в широком смыс-

ле слова, как ее обычно выводят из римской культуры и западно-европейского Средневековья, ни с более узким понятием «новой» западной культуры, начало которой обыкновенно видят в Ренессансе и Реформации. Географическая Европа (из которой Шпенглер категорически исключает Россию) пережила, по Шпенглеру, три великих культуры: античную греко-римскую, закончившуюся около P. X., арабскую, или «магическую» (в состав которой входит и первая стадия христианства, вплоть до крестовых походов), и «западную», или «фаустовскую», которая начинается в ХІ-ХІІ веке и заканчивается на наших глазах (ее окончательную гибель Шпенглер предвидит в течение текущего столетия, приблизительно, к 2000 году). В противоположность античной «аполлоновской» культуре, дух которой есть погружение в единичное, в конкретную телесность, пафос ограниченности и пластической офор-мленности, жизнь в самодовлеющем настоящем, в противоположность сменяющей ее арабской, или «магической» культуре, существо которой лежит в ощущении тайны или духовного начала внутри конкретного, вещественного бытия (эту «магическую» культуру Шпенглер, по крайней мере, в вышедшем первом томе своей книги, характеризует лишь вскользь, недостаточно обстоятельно),—западная культура есть культура «фаустовская». В основе ее лежит интуиция бесконечности, жажда преодоления всего ограниченного и конкретно-наглядного, острое чувство временной длительности и изменчивости и интенсивное волевое напряжение. Крестовые походы, вызванные устремлением народа вдаль, и готическая архитектура с ее устремленностью ввысь суть первые яркие ее выражения. Ренессанс, по Шпенглеру, не имеет для нее основополагающего значения: это есть только эпизод борьбы с готикой, лишенный положительных идеалов, и уже в лице Микеланджело переходящий в барокко, в фаустовскую необузданность и безмерность, так сказать, трансцендентность духовных влечений. Свое высшее, художественное выражение эта культура находит сначала в живописи ХѴІІ-го века у Рембрандта, растворяющего пластическую оформлен-ность телесного бытия в неуловимую непрерывность светотени, а затем, после неизбежного упадка живописи — в великой контрапункта-ческой музыке ХѴІІІ-го века, у Баха, Моцарта и Бетховена. Свое научное выражение эта культура находит в «фаустовской» математике XVII и XVIII в., в открытии Ньютоном и Лейбницем дифференциального исчисления и в процессе выработки чисто отвлеченного понятая числа, в создании идеи непрерывности и бесконечности, в противоположность конкретно наглядному и «телесному» числу античной культуры — в математических открытиях Ферма, Эйлера, Лагранжа, Даламбера и последнего «великого математика» Гаусса — ив преодолении наглядной геометрии Евклида. Аналогичное значение имеет западное естествознание: в лице Коперника открывается астрономическая бесконечность мира,

развитие физики и химии идет в направлении перехода от качественно-наглядных античных понятий к понятиям отвлеченным и количественным. Высшее свое общественное выражение эта «фаустовская» культура получает в национальной монархии ХѴІІ-ХѴІІІ в. Во всех областях жизни мы имеем один и тот же процесс: контрапунктическая абсолютная музыка, новая живопись с бесконечностью перспектив и непрерывностью световых нюансов, дифференциальное исчисление и метагеометрия, отвлеченная математическая механика, растворяющая в себе физику и химию, трансцендентность национально-государственной идеи — все это проникнуто одним и тем же фаустовским духом. Эпоха наполеоновских войн, примерно около 1800 года, есть момент, с которого эта фаустовская культура клонится к упадку, переходит в омертвение «цивилизации». Культурное творчество иссякает, заменяясь тенденцией экстенсивного расширения (империализм). Большие города поглощают деревню, столица — провинцию, жизнь становится все более однообразной и механической, идейный уровень понижается, искусство полно старческого духа. Философия, как это было и в эпоху упадка античной культуры, становится преимущественно этикой, а позднее общественная мысль подчиняется уже чисто экономическим мотивам. Фаустовский дух окончательно опознает себя (и вместе с тем свою тщету) в философии воли Шопенгауэра; «дарвинизм» превращает эту волю в хозяйственно-биологическую «борьбу за существование», социализм — соответствующий античному стоицизму — утрачивает метафизически-духовный корень фаустовской культуры и преобразует ее в идею космополитического хозяйственного устроения (переход, символически предуказанный 2-й частью «Фауста» Гёте). Техническое преодоление пространства и времени, лихорадочная острота и напряженность чисто внешней жизни, телеграф и мировая журналистика, безыдейность столичного общественного мнения — суть признаки последнего, старческого вырождения фаустовского духа. Ницше в последний раз открывает его тайну в понятии «воли к власти», Вагнер дает последнее, совершенно трансцендентное и проникнутое непрерывностью музыкальное выражение этого фаустовского томления. Последние научные идеи и открытия — принцип энтропии, предрекающий смерть вселенной, принцип относительности, растворяющий механико-математические основы космического бытия в неуловимости, зыбкости, вечном трепете невообразимого, почти духовного начала — суть последние, предельные выражения умирающего «фаустовского» духа, который перед смертью как бы подводит итоги своей мировой картины, узнает в ней самого себя и в этом последнем самосознании возвращается в то исконное лоно духовности, из которого он некогда исшел. Свой собственный исторический релятивизм Шпенглер считает последней и единственно адекватной умирающему фаустовскому духу философией.

Эта характеристика и история западной культуры, блестящая и яркая, как все у Шпенглера, во многих деталях поражающая своей меткостью и проницательностью, страдает, по нашему мнению, одним основным недостатком, связанным с указанными выше дефектами философской мысли Шпенглера и приводящим его, как мы убеждены, к все же ложному диагнозу и прогнозу. Конечно, самое уловление момента умирания западной культуры в явлениях «цивилизации» XIX века должно быть признано бесспорным. Эта идея Шпенглера, неслыханная по новизне и смелости в западной мысли, нас, русских, не поражает своей новизной: человек западной культуры впервые осознал то, что давно уже ощущали, видели и говорили великие русские мыслители-славянофилы. От этих страниц Шпенглера, проникнутых страстною любовью к истинной духовной культуре Европы, которая вся в прошлом, и ненавистью к ее омертвению и разложению в лице ее современной мещанской «цивилизации», веет давно знакомыми, родными нам мыслями Киреевского, Достоевского, Константина Леонтьева. Это, конечно, не умаляет, а скорее даже увеличивает значение книги Шпенглера, ибо все подлинно-истинное, всякая настоящая, проникающая вглубь интуиция никогда не бывает абсолютно оригинальным достоянием одного ума, а всегда находит себе отклик во многих умах и опирается на некоторую традицию. Повторяем, спору нет: «запад», или «западная культура», в каком-то смысле дряхлеет и умирает. Весь вопрос в том: в каком именно смысле или — точнее — какая именно «западная культура» умирает. И здесь, в ответе на этот вопрос, нам должна уясниться шаткость, неточность, в конечном счете ложность самого понятия «западной культуры» у Шпенглера.

Мы уже видели, что понятие «западной культуры» у Шпенглера совершенно своеобразно, не совпадая ни с общепринятым широким понятием ее как культуры, вырастающей на обломках античной, впитывающей в себя ее дух вместе с духом христианства и объемлющей весь период времени от падения античности вплоть до наших дней, ни с более узким понятием «новой» западной культуры, основанной на преодолении «средневековья» и исторически исходящей из великих духовных движений Ренессанса и Реформации. Взамен обоих этих понятий Шпенглер строит свое собственное понятие «фаустовской культуры», которая, с одной стороны, объемлет в себе, как в едином неразрывном целом, позднее «средневековье» и новую историю, а с другой стороны — исключает из себя все первое тысячелетие христианской эры. И это понятие возводится именно в значение замкнутого, самодовлеющего целостного организма, который имеет единую (именно «фаустовскую») душу, живет единой жизнью и в наши дни близится к умиранию как целое. Нет надобности восстановливать ходячие, давно уже пошатнувшиеся в исторической науке понятия «средних веков» и «нового вре-

мени», чтобы заметить, по меньшей мере, чрезмерную абсолютность и упрощенность концепции Шпенглера. Уже тот отмеченный нами выше факт, что христианство оказывается у Шпенглера вообще отсутствующим в роли фактора, определяющего культуру, и механически рассекается на две части, будто бы не имеющие между собой во внутренне-духовном смысле ничего общего (именно на «магическое» и на «фаустовское» христианство), — говорит против этой концепции. Понятие «фаустовской» культуры принимает в связи с этим очень неясный характер. Можно вполне согласиться, что в известном смысле этот «фаустовский» дух определяет собою новую европейскую культуру, начиная с Ренессанса (напр[имер], с Леонардо да Винчи и даже уже с Петрарки), (недаром легенда о докторе Фаусте идет именно из эпохи немецкого Ренессанса), но чтобы готическая архитектура или поэзия Данте были выражением того же фаустовского духа — это более чем спорно, это просто неверно. Правда, что-то общее между этим культурным творчеством позднего Средневековья и фаустовским духом все-таки есть, и мысль Шпенглера не абсолютно лишена основания. Но наряду с этим общим есть и что-то глубоко различное, и тут надо отдать себе ясный отчет как в том, так и в другом. Концепции Шпенглера мы можем здесь только противопоставить иное понимание истории западной культуры, не имея возможности подробнее обосновать его*. В эпоху так называемого позднего Средневековья, начиная примерно с XII—XIII веков, в европейской культуре намечается великий духовный сдвиг, в известном смысле определяющий собою все ее дальнейшее развитие. В противоположность одностороннему аскетически-дуалистическому направлению, по которому—по причинам, оставляемым нами здесь без раскрытия — пошло религиозное развитие первого периода Средневековья, возникает великий замысел и великое влечение к оправданию, религиозному осмыслению и озарению конкретных «земных» начал жизни — живой человеческой личности со всем богатством ее душевного мира, природы, рационального научного знания. Это есть попытка, не отрываясь от целостного духовного центра, преодолеть его замкнутость, распространить его лучи на всю конкретную периферию жизни. В Франциске Ассизском, в живописи Фра Анджелико и Джотто мы имеем яркие проявления этого духа. Величайшее, самое глубокое и целостное свое выражение он получает у Данте. «Vita пиоѵа»6 Данте есть луч света, открывающий совершенно новый мир, истинно новую жизнь, какой она могла бы быть, какой она должна быть. Величайшее научное выражение этот дух получает позднее, в XV веке, в великой философской системе Николая Кузанского, которая предвосхищая все основные идеи позднейшей науки — коперниканское мировоззрение,

* Считаем нужным указать, что в этом понимании мы сходимся с одним из самых выдающихся русских историков западной культуры — с Л.П. Карсавиным.

новую математику и математическое естествознание, дифференциальное исчисление и все основные устремления позднейшей общественной нравственной мысли, вплоть до идеи народоправства, — с величайшей естественностью вмещает их в целостное, глубоко-органическое и традиционное религиозно-духовное миросозерцание. Это сочетание величайшей духовной свободы с глубочайшей непосредственностью и органической укрепленностью в духовной почве, сочетание, которое изумляет нас в особенности в Данте и в Николае Кузанском, длилось недолго. По причинам, которые лежат в таких глубинах творящего духа, что их, быть может, вообще нельзя анализировать и выразить в определенных понятиях, эта великая попытка не удается. В глубинах духа совершается какой-то надлом; он отрывается от корней, прилепляющих его к его духовной почве, связывающих его с объединяющим центром духовного света. Стоит сравнить, например, Данте уже с Петраркой или Фра Анджелико с Боттичелли и Леонардо, или Николая Кузанского с его учеником и последователем Джордано Бруно, чтобы непосредственно увидеть, что здесь случилось что-то роковое и непоправимое, что духовная свобода куплена здесь какой-то очень дорогой ценой. С этого момента начинается то, что называется Ренессансом или — что то же — «новой историей». Фауст в своем порыве изведать всю жизнь, слиться со всей вселенной, отчаявшись в возможности сделать это силой своего целостного духа, внутренне связанного с Ботом, продал свою душу дьяволу. Жизнь расцветает пышным цветом, развивается свободная наука, овладевающая миром, свободная личность начинает перестраивать весь мир по-своему, но корни этого роскошного цветка засыхают и понемногу отмирают. Отсюда неизбежное томление духа, подлинно фаустовская тоска, сопровождающая это блестящее развитие. В XVIII веке философия окончательно обездушивает мир и жизнь, но именно на рубеже XVIII и XIX веков — в тот момент, который Шпенглер считает началом умирания западной культуры, — начинается кризис реакции против этого духа «новой истории». От-ромное потрясение Великой французской революции было главным толчком к ней. Величайшим выразителем этой реакции против обез-душения жизни и томления по новой духовности был Байрон. В романтике и немецком идеализме мы замечаем не одну лишь тоску по духу, но и начало истинного его воскрешения. С тех пор это течение, медленно и с трудом пробиваясь сквозь толщу более поверхностных сил, ему противодействующих, и по временам как будто исчезая с поверхности исторической жизни, подземной струей доходит до наших дней и образует теперь самую глубокую и духовно-влиятельную силу внутреннего идейного творчества. Правда, общественное развитие еще более столетия идет по инерции, по направлению, по которому его погнала сила «ренессанса» и «новой истории», но оно уже давно лише-

но подлинного духовного творчества, которое его изнутри питало бы. Даже социализм, как идейное движение, имеет двойственные истоки: будучи, с одной стороны, последним завершением рационалистического свободомыслия, продолжая дело Руссо и Бентама, он, с другой стороны, коренится в романтике Сен-Симона (т. е. Жозефа де Местра) и в гегелевском замысле органического идеализма. Величайший объективный трагизм переживаемой нами эпохи состоит в том, что поверхность исторической жизни залита бушующими волнами движения, руководимого духовно отмирающими силами Ренессанса, а в глубинах жизни, еще совершенно бездейственно и уединенно, назревают истоки нового движения, которому, быть может, суждено сотворить новую культуру, искупив основное грехопадение Ренессанса.

Таким образом, несомненная «гибель западной культуры» есть для нас гибель лишь одного ее течения, хотя и объемлющего несколько веков. Это есть конец того, что зовется «новой историей». Но этот конец есть вместе с тем и начало, эта смерть есть одновременно рождение. И здесь книга Шпенглера опять самым фактом своего возникновения и необычайного успеха свидетельствует против его теории. Здесь мы снова наталкиваемся в иной связи на коренную противоречивость этой книги. Каким образом умирающий дух, дух омертвелой цивилизации мог оказаться столь чутким и глубоким ценителем и знатоком культуры? Казалось бы, дух «цивилизации» способен творить только теорию технического прогресса и должен не понимать и презирать всякую духовность, искусство и религию. Или, если случайно среди этого умирающего духа нашлась запоздалая личность, понимающая то, что уже недоступно коллективному духу, то очевидно, что ее мысли должны были бы пройти бесследно, не встретив живого отклика. В действительности книга Шпенглера была ощущена этим «умирающим» западом как крупное и важное событие его духовной жизни. Понятно почему: не возвещая ничего нового, будучи проникнута пессимизмом и скептицизмом, эта книга, напоминая современному человечеству об истинных духовно-исторических силах культуры, идет навстречу его пробуждающейся жажде подлинного, культурного творчества, его стремлению к духовному возрождению. Старое «возрождение» изжито и умирает, уступая место новому возрождению. Человечество — вдалеке от шума исторических событий — накопляет силы и духовные навыки для великого дела, начатого Данте и Николаем Кузанским и неудавшегося благодаря роковой исторической ошибке или слабости их преемников. То, что переживает в духовном смысле Европа, есть не гибель западной культуры, а глубочайший ее кризис, в котором одни великие силы отмирают, а другие нарождаются. И мы кончаем тем, с чего мы начали: если не самым глубоким и плодотворным, то, во всяком случае, самым замечательным и ярким симптомом этого кризиса является книга Шпенглера.

Николай Бердяев

ПРЕДСМЕРТНЫЕ МЫСЛИ ФАУСТА

Судьба Фауста — судьба европейской культуры. Душа Фауста — душа Западной Европы. Душа эта была полна бурных, бесконечных стремлений. В ней была исключительная динамичность, неведомая душе античной, душе эллинской. В молодости, в эпоху Возрождения и еще раньше, в Возрождении средневековом, душа Фауста страстно искала истину, потом влюбилась в Гретхен и для осуществления своих бесконечных человеческих стремлений вступила в союз с Мефистофелем, с злым духом земли. И фаустовская душа постепенно была изъедена мефистофелевским началом. Силы ее начали истощаться. Чем кончились бесконечные стремления фаустовской души, к чему привели они? Фаустовская душа пришла к осушению болот, к инженерному искусству, к материальному устроению земли и материальному господству над миром. Так кончается вторая часть Фауста.

Ein Sumpf zieht am Gebirge hin, Verpestet alles schon Errungne; Den faulen Pfuhl auch abzuziehn, Das letzte war'das Hochsterrungne, Eroffn'ich Raume vielen Millionen, Nicht sicher zwar, doch thatig — frei zu wohnen1.

Так кончаются в XIX и XX веке искания человека новой истории. Гёте гениально предвидел это. Но последнее слово у него принадлежит мистическому хору:

Alles Vergangliche 1st пиг ein Gleichniss; Das Unzulangliche Hier wird's Ereigniss;

Das Unbeschreibliche, Ніег ist's gethan; Das Ewig-Weibliche Zieht uns hinan2.

И осушение болот лишь символ духовного пути Фауста, лишь ознаменование духовной действительности. Фауст в пути своем переходит от религиозной культуры к безрелигиозной цивилизации. И в безрелигиозной цивилизации истощается творческая энергия Фауста, умирают его бесконечные стремления. Гёте выразил душу западно-европейской культуры и ее судьбу. Шпенглер в своей волнующей книге «Der Untergang des Abendlandes» возвещает конец европейской культуры, окончательный ее переход в цивилизацию, которая есть начало смерти. «Цивилизация — неотвратимая судьба культуры». Книга Шпенглера имеет огромное симптоматическое значение. Она дает ощущение кризиса, перелома, конца целой исторической эпохи. Она говорит о большом неблагополучии Западной Европы. Мы, русские, уже долгие годы оторваны от Западной Европы, от ее духовной жизни. И потому, что нам закрыт доступ в нее, она представляется нам более благополучной, более устойчивой, более счастливой, чем это есть в действительности. Еще до мировой войны я очень остро ощутил кризис европейской культуры, наступление конца целой мировой эпохи и выразил его в своей книге «Смысл творчества». Во время войны я написал статью «Конец Европы», в которой выразил мысль, что начинаются сумерки Европы, кончается Европа как монополист культуры, что неизбежен выход культуры за пределы Европы, к другим материкам, к другим расам. Наконец, два года тому назад я написал этюд «Конец Ренессанса» и книгу «Смысл истории. Опыт философии человеческой судьбы», в которых определенно выразил идею, что мы переживаем конец новой истории, изживаем последние остатки ренессансного периода истории, что культура старой Европы склоняется к упадку. И потому я читал книгу Шпенглера с особенным волнением. В нашу эпоху, на историческом переломе, мысль обращается к проблемам философии истории. То же было в эпоху, когда Бл. Августин сознавал свой первый опыт христианской философии истории.! Можно предвидеть, что философская мысль отныне будет заниматься не столько проблемами гносеологии, сколько проблемами философии истории. В «Бха-гавад-Гите» откровение происходит во время боя. Во время боя можно решать последние проблемы о Боге и смысле жизни, но трудно заниматься гносеологическим анализом. И в наше время мысль работает во время боя. Мы живем в эпоху, внутренне схожую с эпохой эллинистической, эпохой крушения античного мира. Книга Шпенглера — замечательная книга, местами почти гениальная, она волнует и будит

мысль. Но она не может слишком поразить тех русских людей, которые давно уже ощутили кризис, о котором говорит Шпенглер.

* * *

Шпенглер может произвести впечатление крайнего релятивиста и скептика. Даже математика для него относительна. Существует античная аполлоновская математика — математика конечного, и европей-екая фаустовская математика — математика бесконечного. Наука не безусловна, не абсолютна, она есть лишь выражение душ разных культур, разных рас. Но, в сущности, Шпенглера нельзя причислить ни к какому направлению. Ему совершенно чужда академическая философия, он ее презирает. Он прежде всего своеобразный интуитивист. И в этом он родствен духу гётевского созерцания. Гёте интуитивно созерцал первофеномены природы3. Шпенглер интуитивно созерцает историю, первофеномены культуры. Он, также как и Гёте, символист по своему миросозерцанию. Он отказывается мыслить отвлеченными понятиями, не верит в плодотворность такого мышления. Ему совершенно чужда всякая отвлеченная метафизика. От мертвящего методологизма и гносеологизма, в который выродилась некогда великая германская мысль, от болезненной и бесплодной рефлексии обращается Шпенглер к живой интуиции. Он бросается в темный океан исторического бытия народов и проникает в души рас и культур, в стили эпох. Он порывает с эпохой гносеологизма в философской мысли, но не переходит к онтологизму, не строит никакой онтологии и не верит в возможность онтологии. Он знает лишь бытие, явленное в культурах, отраженное в культурах. Первооснова бытия и смысл бытия остаются для него закрытыми. Морфология истории для него — единственная возможная философия. У него нет даже философии истории, а исключительно — морфология истории. Все истины, истины науки, философии, религии — для Шпенглера только истины культуры, культурных типов, культурных душ. Истины математики — символы разных стилей культурных душ. Такое отношение к познанию и бытию характерно для человека поздней, закатной культуры. Душа человека в эпохи культурного заката задумывается над судьбой культур, над исторической судьбой человечества. Так всегда бывало. Такая душа не интересуется ни отвлеченным познанием природы, ни отвлеченным Познанием сущности и смысла бытия. Ее интересует сама культура и все — лишь в культуре отраженное. Ее поражает умирание некогда цветущих культур. Она ранена неотвратимостью судьбы. Шпенглер очень произволен, он не считает себя связанным никакой общеобязательностью. Он прежде всего — парадоксалист. Для него, как и для Ницше, парадокс есть способ познания. В книге Шпенглера есть какое-то сходство с книгой гениального юноши Вейнингера «Пол и характер», несмотря на все

различие тем и духовной настроенности4. Книга Шпенглера — столь же замечательное явление в духовной культуре Германии, как и книга Вейнингера. По широте замысла, по размаху, по своеобразию интуитивного проникновения в историю культур, книгу Шпенглера можно еще сопоставить с замечательной книгой Чемберлена «Die Grundlagen des Neunzehnten Jahrhunderts». После Ницше — Вейнингер, Чемберлен и Шпенглер — единственные, подлинно оригинальные и значительные явления в германской духовной культуре. Подобно Шопенгауэру, Шпенглер презирает профессоров философии. Он дает очень произвольный перечень ценимых им писателей и мыслителей, значительных, по его мнению, книг. Это люди очень разного духа. Но все они имеют отношение к принципу воли, к жизни и воли к могуществу, все обозначают кризис культуры. Это — Шопенгауэр, Прудон, Маркс, Р. Вагнер, Дюринг, Ибсен, НиЦше, Стринберг, Вейнингер. Пессимист ли Шпенглер? На многих книга его должна произвести впечатление самого безграничного пессимизма. Но это — не метафизический пессимизм. Шпенглер не хочет угашения воли к жизни и воли к могуществу. В этом он ближе к Ницше, чем к Шопенгауэру. Все культуры обречены на увядание и смерть. Обречена и наша европейская культура. Но нужно принять судьбу, не противиться ей и жить до конца, до конца осуществляя волю к могуществу. У Шпенглера есть amor fati5. Пессимизм Шпенглера, если уместен такой термин в применении к нему, есть пессимизм культурно-исторический, а не индивидуально-метафизический и не индивидуально-этический. Он — пессимист цивилизации. Он отрицает идею прогресса, он возвращается к учению о круговороте. Но у него нет пессимистического баланса страданий и наслаждений, пессимистического понимания самого существа жизни. Он признает заключенный в перводуше неиссякаемый творческий источник жизни, порождающий все новые и новые культуры. Он любит эту волю к культурному цветению. И он принимает смерть культуры как закон жизни, как неотвратимый момент в самой жизненной судьбе культуры. Изумительно сильно у Шпенглера сопоставление явлений в разных областях культуры и раскрытие в них однородного символа, ознаменовывающего ту же душу культуры, тот же культурный стиль. Он переносит понятия из математики и физики в живопись и музыку, из искусства в государство, из государства в религию. Так он говорит об апполонов-ской и фаустовской математике. Он открывает одни и те же первофе-номены в разные эпохи, в разных культурах. И он считает возможным признать однородными такие явления, как буддизм, стоицизм и социализм, принадлежащие разным эпохам и культурам. Наиболее замечательны его мысли об искусстве и о математике и физике. У него есть поистине гениальные интуиции. Шпенглер — арелигиозная натура. В этом его трагедия. У него как будто бы атрофировано религиозное

чувство. В то время как Вейнингер и Чемберлен — религиозные натуры, Шпенглер — арелигиозен. Он не только сам нерелигиозен, но он и не понимает религиозной жизни человечества. Он просмотрел роль христианства в судьбе европейской культуры. Это самая поражающая сторона его книги. В этом ее духовное уродство, почти что чудовищность ее. Не нужно быть христианином, чтобы понять значение христианства в истории европейской культуры. Пафос объективности должен к этому принуждать. Но Шпенглер не чувствует себя принужденным к такой объективности. Он не созерцает христианства в истории, не видит религиозного смысла. Он знает, что культура религиозна по своей природе и этим отличается от цивилизации, которая безрелигиозна. Но религиозного смысла в культуре он не постигает. Он обречен себя чувствовать человеком цивилизации именно потому, что он безрелигиозен. Но ему дано было высказать самые благородные мысли, какие могли быть высказаны неверующей душой в наше время. За его цивилизаторским самочувствием и самосознанием можно ощутить печаль культуры, утерявшей веру и склоняющейся к упадку.

Шпенглер чувствует и познает мир прежде всего как историю. Это он считает современным чувством мира. Только такому отношению к миру принадлежит будущее. Динамизм характерен для нашего времени. И только постижение мира как истории есть динамическое постижение. Мир как природа — статичен. Шпенглер противополагает природу и историю как два способа рассмотрения мира. Природа есть пространство. История есть время. Нам мир предстоит как природа, когда мы его рассматриваем с точки зрения причинности, и он нам предстоит как история, когда мы рассматриваем его с точки зрения судьбы. Что история есть судьба, это очень хорошо у Шпенглера. Судьба не может быть понята посредством причинного объяснения. Только точка зрения судьбы дает нам постижение конкретного. Очень верно утверждение Шпенглера, что для античного человека не было истории. Грек воспринимал мир статически, он был для него природой, космосом, а не историей. Он не знал исторической доли. Мысли Шпенглера об античности очень остры. Нужно признать, что греческая мысль не знала философии истории. Ее не было ни у Платона, ни у Аристотеля. Точка зрения философии истории противоположна эстетическому созерцанию эллина. Мир был для него завершенным космосом. Эллин-екая мысль создала элейскую метафизику*, столь неблагоприятную для понимания мира как исторического процесса. Сам Шпенглер чувствует себя европейским человеком с фаустовской душой, с бесконечными стремлениями. Он не только противополагает себя античному человеку, но он утверждает, что античная душа для него непонятна, непроницаема. Это, впрочем, не мешает ему притязать на ее понимание и проницание. Но существует ли история у самого Шпенглера, у него, для

которого мир есть прежде всего история, а не природа? Я думаю, что для Шпенглера не существует истории, и для него невозможна философия истории. Не случайно назвал он свою книгу морфологией всемирной истории. Морфологическая точка зрения взята из естествознания. Историческая судьба, судьба культуры существует для Шпенглера лишь в том смысле, в каком существует судьба цветка. Исторической судьбы человечества не существует. Не существует единого человечества, единого субъекта истории. Христианство впервые сделало возможным философию истории тем, что раскрыло существование единого человечества, с единой исторической судьбой, имеющей свое начало и конец. Так для христианского сознания открывается впервые трагедия всемирной истории, судьба человечества. Шпенглер же возвращается к языческому партикуляризму. Для него нет человечества, нет всемирной истории. Культуры, расы — замкнутые монады с замкнутой судьбой. Для него разные типы культуры переживают круговорот своей судьбы. Он возвращается к эллинской точке зрения, которая была преодолена христианским сознанием. Со Шпенглера как будто бы сошла вода крещения. Он отрекается от своей христианской крови. И для него, как для эллина, не существует исторической дали. Историческая даль существует лишь в том случае, если существует историческая судьба человечества, всемирная история, если каждый тип культуры есть лишь момент всемирной судьбы.

Фаустовская душа с ее бесконечными стремлениями, с раскрывающейся перед ней далью, есть душа христианского периода истории. Это христианство разорвало грани античного мира с его ограниченными, сдавленными горизонтами. После явления христианства в мире раскрывается бесконечность. Христианство сделало возможным фаустовскую математику, математику бесконечного. Этого совсем не сознает Шпенглер. Он не ставит явление фаустовской души ни в какую связь с христианством. Он просмотрел значение христианства для европейской истории, для судьбы европейской культуры. Судьба эта — христиан-екая судьба. Он хочет оттеснить христианство исключительно к магической душе, к типу еврейской и арабской культуры, к Востоку. И он обрекает себя на непонимание смысла европейской истории. Для Шпенглера вообще не существует смысла истории. Смысла истории и не может быть при таком отрицании субъекта исторического процесса. Круговорот разных типов культуры, несвязанных между собой единой судьбой, совершенно бессмыслен. Но отрицание смысла истории делает невозможной философию истории. И остается лишь морфология истории. Но для морфологии история есть явления природы, в ней нет своеобразия исторического процесса, нет судьбы как явления смысла. В Шпенглере фаустовская душа окончательно теряет связь с христианством, которое ее породило, и в час заката фаустовской культуры она

пытается вернуться к античному чувству жизни, приобщив к нему и тему истории. В Шпенглере, вопреки его подозрительному цивилизаторскому пафосу, чувствуется усталость перекультурного человека. Эта усталость человека эпохи заката угашает чувство смысла истории и связность исторических судеб. Остается только возможность интуитивно-эстетического проникновения в типы и стили души культур. Фауст не выносит времени исторической судьбы, он не хочет до конца ее изживать. Он, усталый и истощенный новой историей, соглашается лучше умереть, пережив краткий миг цивилизации, явленной на вершине культуры. Его пленяет мысль, что дано это последнее облегчение и утешение смерти. Но смерти нет. Судьба продолжается и по ту сторону того, что фаустовская душа признала единственной жизнью. И бремя этой судьбы должно быть перенесено в даль вечности. Для фаустовской души Шпенглера закрыта даль вечности, историческая судьба за гранью этой жизни, этой культуры и цивилизации; он хочет до конца дней своих ограничиваться кругозором умирающей цивилизации. Он предвидит возникновение новых культур, которые тоже перейдут в цивилизацию и умрут. Но эти новые души культур ему чужды, и он считает их для себя непроницаемыми. Эти новые культуры, которые, может быть, возникнут на Востоке, не будут иметь никакой внутренней связи с умирающей европейской культурой. Фауст теряет перепек-тиву истории, исторической судьбы. Культура для него—лишь рождающийся, расцветающий и отцветающий цветок. Фауст перестает понимать смысл и связь судьбы, потому что для него померк свет Логоса, померкло солнце христианства. И явление Шпенглера, человека исключительно одаренного, временами близкого к гениальности в некоторых своих интуициях, очень знаменательно для судьбы европейской культуры, для судьбы фаустовской души. Дальше некуда идти. После Шпенглера — уже срыв в пропасть. У Шпенглера есть большой интун* тивный дар, но это — дар слепца. Как слепец, не видящий уже света, бросается он в темный океан культурно-исторического бытия. У Гегеля была еще христианская философия истории, в своем роде не менее христианская, чем философия истории Бл. Августина, Она знает единый субъект истории и смысл истории. Она вся светится отсветом христианского солнца. У Шпенглера нет уже этих отсветов. Гегель принадлежит культуре, имеющей религиозную основу, Шпенглер чувствует себя уже перешедшим в цивилизацию, утерявшую религиозную основу. Следует еще отметить, что точка зрения Шпенглера неожиданно напоминает точку зрения Н. Данилевского, развитую в его книге «Россия и Европа». Культурно-исторические типы Данилевского очень походят на души культур Шпенглера, с той разницей, что Данилевский лишен огромного интуитивного дара Шпенглера. Вл. Соловьев критиковал Н. Данилевского с христианской точки зрения7. Для Шпенглера

не разрешается в истории судьба мира, поэтому для него история есть часть природы, явление природы, а не природа — часть истории, как для исторической метафизики.

*■ * *

Всякая культура неизбежно переходит в цивилизацию. Цивилизация есть судьба, рок культуры. Цивилизация же кончается смертью, она есть уже начало смерти, истощение творческих сил культуры. Это — центральная мысль книги Шпенглера. «Мы цивилизованные люди, а не люди готики или рококо». Чем отличается цивилизация от культуры? Культура — религиозна по своей основе, цивилизация — безрелигиозна. Это для Шпенглера — основное различие. Он считает себя человеком цивилизации, потому что он безрелигиозен. Культура происходит от культа, она связана с культом предков, она невозможна без священных преданий. Цивилизация есть воля к мировому могуществу, к устроению поверхности земли. Культура — национальна. Цивилизация — интернациональна. Цивилизация есть мировой город. Империализм и социализм одинаково — цивилизация, а не культура. Философия, искусство существуют лишь в культуре, в цивилизации они невозможны и не нужны. В цивилизации возможно и нужно лишь инженерное искусство. И Шпенглер делает вид, что принимает пафос инженерного искусства. Культура — органична. Цивилизация — механична. Культура основана на неравенстве, на качествах. Цивилизация проникнута стремлением к равенству, она хочет обосноваться на количествах. Культура — аристократична. Цивилизация — демократична. Различие культуры и цивилизации чрезвычайно плодотворно. У Шпенглера есть очень острое чувство неотвратимого процесса победы цивилизации над культурой. Закат Западной Европы для него есть прежде всего закат старой европейской культуры, истощение в ней творческих сил, конец искусства, философии, религии. Цивилизация еще не кончается. Цивилизация будет еще праздновать свои победы. Но после цивилизации наступит смерть для западно-европейской культурной расы. После этого культура может расцвести лишь в других расах, в других душах.

Эти мысли выражены Шпенглером с изумительным блеском. Но новы ли эти мысли? Нас, русских, нельзя поразить этими мыслями. Мы давно уже знаем различие между культурой и цивилизацией. Все русские религиозные мыслители утверждали это различие. Все они ощущали некий священный ужас от гибели культуры и надвигающегося торжества цивилизации. Борьба с духом мещанства, которое так ранило Герцена и К. Леонтьева, — людей столь разных укладов и направлений, основана была на этом мотиве. Цивилизация по существу своему проникнута духовным мещанством, духовной буржуазностью. Капи-

тализм и социализм совершенно одинаково заражены этим духом. Под враждой к Западу многих русских писателей и мыслителей скрывалась не вражда к западной культуре, а вражда к западной цивилизации. Константин Леонтьев — один из самых проницательных русских мыслителей, любил великую культуру Запада, он любил цветущую культуру Ренессанса, любил великую католическую культуру Средневековья, любил дух рыцарства, любил гений Запада, любил могущественное проявление личности в этом великом культурном мире. Он ненавидел цивилизацию Запада, плод либерально-эгалитарного прогресса, угашение духа и смерть творчества в цивилизации. Он постиг уже закон перехода культуры в цивилизацию. Для него это был неотвратимый закон жизни обществ. Культура для него соответствовала тому периоду развития обществ, который он называл периодом «цветущей сложности», цивилизация же соответствовала периоду «упростительного смешения»8. Проблема Шпенглера совершенно ясно была поставлена К. Леонтьевым. Он также отрицал прогресс, исповедовал теорию круговорота, утверждал, что после сложного цветения культуры наступает закат, упадок, смерть. Прогресс «либерально-эгалитарной» цивилизации есть начало смерти, разложения. Для западно-европейской культуры он считал эту смерть неотвратимой. Он видел гибель цветущей культуры на Западе. Но он хотел верить, что цветущая культура возможна еще на Востоке, в России. Под конец жизни он потерял и эту веру, он увидел, что и в России торжествует цивилизация, что и Россия идет к «упрос-тительному смешению». Тогда им овладела мрачная апокалиптическая настроенность. Так и Вл. Соловьев под конец потерял веру в возможность в мире религиозной культуры и ощутил жуткое чувство наступления царства антихриста9. Культура имеет религиозную основу, в ней есть священная символика. Цивилизация же есть царство от мира сего. Она есть торжество «буржуазного» духа, духовной «буржуазное-ти». И совершенно безразлично, будет ли цивилизация капиталиста-ческой или социалистической, она одинакова — безбожная мещанская цивилизация. Ведь и Достоевский не был врагом западной культуры. Замечательны в этом отношении мысли Версилова в «Подростке». «Они не свободны, — говорит Версилов, — а мы свободны. Только я один в Европе с моей русской тоской тогда был свободен... Русскому Европа также драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог. Европа также была отечеством нашим, как и Россия... О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого Божьего мира, эти осколки святых чудес: и даже это нам дороже, чем им самим. У них теперь другие мысли и другие чувства и они перестали дорожить старыми камня-ми»10. Достоевский любил эти «старые камни» Западной Европы, «эти чудеса старого Божьего мира». Но он, как и К. Леонтьев, обвиняет людей Запада в том, что они перестали чтить свои «старые камни», отрек-

29 Падение священного Русского царства

лись от своей великой культуры и целиком отдались духу цивилизации. Достоевский ненавидел не Запад, не западную культуру, а безрелигиозную, безбожную цивилизацию Запада. Русское восточничество, русское славянофильство было лишь прикрытой борьбой духа религиозной культуры против духа безрелигиозной цивилизации. Борьба этих двух духов, двух типов имманентна самому Западу. Это не есть борьба Востока и Запада, России и Европы. И многие западные люди чувствовали тоску, переходившую почти в агонию, от торжества безрелигиозной и уродливой цивилизации над великой и священной культурой. Таковы романтики Запада. Таковы французские католики и символисты — Барбье д'Оревильи, Верлен, Вилье де Лиль Адан, Гюисманс, Леон Блуа. Таков Ницше с его тоской по трагической дионисической культуре. Не только русские замечательные люди, но и наиболее чуткие и тонкие западные люди с тоской ощущали, что великая и священная культура Запада погибает, умирает, что ей на смену идет чуждая им цивилизация, мировой город, безрелигиозный и интернациональный, что идет новый человек, рагѵепие11, одержимый волей к мировому могуществу и овладению всей землей. В этом победоносном шествии цивилизации умирает душа Европы, душа европейской культуры.

Оригинальность Шпенглера не в постановке этой темы. Эта тема была поставлена с необычайной остротой русской мыслью. Оригинальность Шпенглера в том, что он не хочет быть романтиком, не хочет тосковать по умирающей великой культуре прошлого. Он хочет жить настоящим, хочет принять пафос цивилизации. Он хочет быть гражданином мирового города цивилизации. Он проповедует цивилизаторскую волю к мировому могуществу. Он соглашается променять религию, философию, искусство на технику, на осушение болот и сооружение мостов, на изобретение машин. Своеобразие Шпенглера в том, что не было еще человека цивилизации, осушителя болот, который обладал бы таким сознанием как Шпенглер, печальным сознанием неотвратимого заката старой культуры, который обладал бы такой чуткостью и таким даром проникновения в культуры прошлого. Цивилизаторское самочувствие и самосознание Шпенглера в корне противоречиво и раздвоено. В нем нет цивилизаторского самодовольства, нет этой веры в абсолютное превосходство своей эпохи, своего поколения над предшествующими эпохами и поколениями. Нельзя строить цивилизацию, защищать интересы цивилизации, осушать болота с таким сознанием, как у Шпенглера. Для этих дел необходима притупленность сознания, толстокожесть, необходима наивная вера в бесконечный прогресс цивилизации. Шпенглер слишком хорошо все понимает. Он не новый человек цивилизации, он — умирающий Фауст, человек старой европейской культуры. Он — ро-

мантик эпохи цивилизации. Он хочет сделать вид, что интересуется инженерным искусством, осушением болот, сооружением мирового города. В действительности он пишет замечательную книгу о закате европейской культуры и этим делает дело культуры, а не цивилизации. Он необыкновенно культурный человек, перегруженный культурой человек. Такие люди плохо строят мировой город цивилизации. Они лучше пишут книги. Фауст вряд ли может быть хорошим инженером, хорошим цивилизатором. Он умирает в тот момент, когда решает заняться осушением болот. Шпенглер не человек цивилизации, как хочет уверить себя и нас,—он человек поздней, закатной культуры. И потому в книге его разлито веяние печали, чуждой человеку цивилизации. Шпенглер — германский патриот, германский националист и империалист. Это ясно выражено в его книжке: «Preussentum und Sozialismus». У него есть воля к мировому могуществу Германии, есть вера, что в период цивилизации, который еще остается для Заката Европы, это мировое могущество Германии осуществится. Этой волей и этой верой соединяет он себя с цивилизацией, находит для себя в ней место. Но история последних лет наносит тяжкие удары империалистическому сознанию Шпенглера. Если империализм и социализм — одно и то же, то, конечно, Шпенглер более империалист, чем социалист. Цивилизация же мирового города начинает двигаться, скорее, в направлении осуществления мирового могущества и мирового царства, царства этого мира через социализм, чем через империализм.

* * *

Наша эпоха имеет черты сходства с эллинистической эпохой. Эллинистической эпохой кончилась античная культура. И по мысли Шпенглера это был переход античной культуры в цивилизацию. Таков рок всякой культуры. И для нашей эпохи, и для эпохи эллинистической одинаково характерно взаимодействие Востока и Запада, встреча и сближение всех культур и всех рас, синкретизм, универсализм цивилизации, ощущение конца, заката исторической эпохи. И в нашу эпоху цивилизация Запада обращается на Восток, и перекультурные люди этой цивилизации ищут света с Востока. И в нашу эпоху в разнообразных теософических и мистических течениях происходит смешение и синкретическое объединение разных верований и культов. И в нашу эпоху есть воля к мировому объединению в империализм, и та же вопя находит себе выражение в социализме. Культуры и государства перестают быть национально замкнутыми. Индивидуальность культур переходит в универсальность цивилизации. И в нашу эпоху есть жажда верить и бессилие верить, жажда творить и бессилие творить. И в нашу эпоху преобладает александризм12 в мысли и творчестве. В истории череду-

ются дневные и ночные эпохи. Эллинистическая эпоха была переходом от дневного света эллинского мира к ночи Средневековья. И мы стоим у грани новой ночной эпохи. День новой истории кончается. Рациональный свет ее гаснет. Наступает вечер. И не один Шпенглер видит признаки начинающегося заката. По многим признакам наше время напоминает начало раннего Средневековья. Начинаются процессы закрепощения, подобные процессам закрепощения во времена императора Диоклетиана. И не так неправдоподобно мнение, что начинается феодализация Европы. Процесс распадения государств совершается параллельно универсалистическому объединению. Совершаются огромные передвижения и перераспределения масс человеческих. И может наступить новый хаос народов, из которого не так скоро образуется космос.

Мировая война вывела Западную Европу из ее привычных, установившихся берегов. Серединная Европа внутренне разбита. Силы ее не только материально, но и духовно подорваны. Цивилизация через империализм и через социализм должна разлиться по поверхности всей земли, должна двигаться и на Восток. К цивилизации будут приобщены новые массы человеческие, новые слои. И «новое средневековье» будет цивилизованным варварством, варварством среди машин, а не среди лесов и полей. Величие и священные традиции культуры войдут внутрь. Истинной духовной культуре, может быть, придется пережить катакомбный период. Истинной духовной культуре, изжившей свой ренессанский период, исчерпавшей свой гуманистический пафос, придется вернуться к некоторым началам религиозной культуры Средневековья, не варварского Средневековья, а культурного Средневековья. На путях новой, гуманистической, ренессанской истории все уже исчерпано. Фауст на путях внешней бесконечности стремлений исчерпал свои силы, истощил свою духовную энергию. И ему остается движение к внутренней бесконечности. В одном своем аспекте Фауст целиком должен отдаться внешней материальной цивилизации, цивилизованному варварству. В Другом своем аспекте он должен быть верен вечной Духовной культуре, символическое существо которой выражено мистическим хором в конце второй части «Фауста». Такова судьба фаустовской души, судьба европейской культуры. Будущее двоится. У Шпенглера преемственность духовной культуры прерывается. Она как будто бы целиком переходит в цивилизацию и умирает. Шпенглер не верит в пребывающий смысл мировой жизни, не верит в вечность духовной действительности. Но духовная культура, если и погибает в количествах, то сохраняется и пребывает в качествах. Она была пронесена через варварство и ночь старого Средневековья. Она будет пронесена и через варварство и ночь «нового средневековья» до зари нового дня, до грядущего христианского Возрождения, когда явятся Св. Франциск и Данте новой эпохи.

Николай Бердяев. Предсмертные мысли Фауста

׳п׳ ■· * * *

Истины науки для Шпенглера не безотносительные истины, это лишь относительные истины культуры, культурных стилей. И истины физики связаны с душами культуры. Очень замечательна глава о фаустовском и аполлоновском естествознании. Для нашей научной эпохи характерно могучее развитие физики. В физике происходит настоящая революция. Но открытия, которые делает физика нашей эпохи, характерны для заката культуры. Энтропия, связанная со вторым законом термодинамики, радиоактивность и распадение атомов материи, закон относительности — все это колеблет прочность и незыблемость физико-математического миросозерцания, подрывает веру в длительное существование нашего мира. Я бы сказал, что все это — физический апокалипсис, учение о неизбежности физического конца мира, смерти мира. Лишь в эпоху заката европейской культуры возникает такое «апокалиптическое» настроение в физике. Какая разница с физикой Ньютона? Ньютон не в физике своей давал свои толкования Апокалипсиса. Физика наших дней может быть названа предсмертной мыслью Фауста. Прочности нельзя искать в физическом миропорядке. Физика постановляет смертный приговор миру. Мир погибает в равномерном распределении тепловой энергии во Вселенной, энергии, необратимой в другие формы энергий. Энергии творческие, создающие многообразие космоса, идут на убыль. Мир погибнет от неотвратимого и непреодолимого стремления к физическому равенству. И не есть ли стремление к равенству в мире социальном та же энтропия, та же гибель социальнОго космоса и культуры в равномерном распределении тепловой энергии, необратимой в энергию, творящую культуру. Размышления над темами, поставленными Шпенглером, наводят на эти горькие мысли. Но горечь этих мыслей не должна быть безысходной и мрачной. Не только физике, но и социологии не принадлежит последнее слово в решении судеб мира и человека. Утеря незыблемости физической не есть безвозвратная утеря. В духовном мире нужно искать незыблемое-ти. В глубине нужно искать точки опоры. Мир внешний не имеет бесконечных перспектив. Безумие в нем устраиваться на веки веков. Но открывается бесконечный внутренний мир. И с ним должны быть связаны наши надежды.

* * *

В большой книге Шпенглера ничего не говорится о России. Только в оглавлении проектируемого второго тома последняя глава называется: «Das Russentum und die Zukunft*13. Есть основание думать, что Шпенглер в русском Востоке видит тот новый мир, который идет на смену умирающему миру Запада: в его книжке «Preussentum und Sozialismus*14 посвящено России несколько страниц. Россия для него — таинствен-

ный мир, непостижимый для мира западного. Душа России еще более далекая и непроницаемая для западного человека, чем душа Греции или Египта. Россия есть апокалиптический бунт против античности. Россия — религиозна и нигилистична. В Достоевском открывается тайна России. На Востоке можно ожидать появления нового типа культуры, новой души культуры. Хотя это и противоречит представлениям о России как стране нигилистической и враждебной культуре. В мыслях Шпенглера, до конца еще не выявленных, есть какое-то вывернутое наизнанку, с противоположного конца утверждаемое славянофильство. Нам интересны эти мысли, эта обращенность Запада к России, эти ожидания, связанные с Россией. Мы находимся в более благоприятном положении, чем Шпенглер и люди Запада. Для нас западная культура проницаема и постижима. Душа Европы не представляется нам далекой и непонятной душой. Мы с ней во внутреннем общении, мы чувствуем в себе ее энергию. И в то же время мы — русский Восток. Поэтому кругозор русской мысли должен быть шире, для нее виднее дали. Философия истории, к которой обращается мысль нашей эпохи, должна с большим успехом разрабатываться в России. Философия истории всегда была основным интересом русской мысли начиная с Чаадаева. То, что переживаем мы сейчас, должно окончательно вывести нас из замкнутого существования. Пусть сейчас мы еще более отбрасываемся на Восток, но в конце этого процесса мы перестаем быть изолированным Востоком. Что бы ни было с нами, мы неизбежно должны выйти в мировую ширь. Россия — посредница между Востоком и Западом. В ней сталкиваются два потока всемирной истории, восточной и западной, В России скрыта тайна, которую мы сами не можем вполне разгадать. Но тайна эта связана с разрешением какой-то темы всемирной истории. Час наш еще не настал. Он связан будет с кризисом европейской культуры. И потому такие книги, как книга Шпенглера, не могут не волновать нас. Такие книги нам ближе, чем европейским людям. Это — нашего стиля книга.

Я. Букшпан

НЕПРЕОДОЛЕННЫЙ РАЦИОНАЛИЗМ

Шпенглера трудно передать, его надо самому почувствовать, освоиться с ним, сжиться. Раз начавши изучать его, можно либо бросить на втором десятке страниц, либо быть увлеченным до конца. Деловито прочесть его, как читают серьезную книгу—значит пройти мимо него. Не поддаться на время тончайшему соблазну его философской пышности — значит ничего не увидеть из мира его идей.

Его манера, лицо, стиль1 настолько неотделимы от насыщенного содержания книги, что характеризовать все это и тем более логически расчленять и критиковать—почти то же, что рассудочно писать о симфоническом произведении.

Шпенглер — не творец философской системы; его «Untergang des Abendlandes» — несомненно, философская симфония, в которой развиваются глубочайшие темы истории, судьбы мирового процесса, современности. Все эти проблемы раскрываются им как проблемы генетического характера. Мысль его проникнута убеждением, что все сущее становилось (alles was 1st, auch geworden 1st), что в основе всего ее-тественного и поддающегося познанию лежит элемент историчности; в основе мира как реальности лежит «Я» как возможность, в нем осуществившаяся; что не только вопрос: «что», но и вопросы «когда» и «как долго» содержат в себе глубокую тайну, и все это приводит к тому факту, что всякое явление, каково бы оно ни было, должно быть выражением чего-то живого. В ставшем отражается становление (Іт gewordnen spiegelt sich das Werden). В старой формуле esse est percipi2 сквозит первобытное ощущение, что все существующее должно стоять в решающем отношении к живому человеку и что для мертвого ничего здесь более не существует. Покинул ли он мир, свой мир, или упразднил своей смертью существование мира\ Вот в чем вопрос.

Размышляя так над миром, понимаемым как история, Шпенглер опирается на Гёте. Великий художник, описывая возникавшие у него

образы в их развитии, изображал то, что становится, а не то, что завершилось. Гёте ненавидел математику, потому что в математике миру как организму противопоставляется мир как механизм, живой природе — мертвая природа, форме — закон. Гёте-естествоиспытатель изображал отчеканенную форму и процесс ее развития («gepragte Form, die lebend sich entwickelt»3), наблюдал развитие форм растений, происхождение позвоночных животных, отложение геологических пластов — словом, судьбу природы, а не ее причинные связи. Вот эти способы, к которым прибегал Гёте, чтобы проникнуть в тайны явлений, — способы наблюдения, переживания, сравнения, непосредственной внутренней достоверности, точного чувственного воображения — Шпенглер считает настоящими средствами всякого вообще исторического исследования и из всего комплекса чувственно восприемлемых деталей раскрывает язык форм человеческой истории, ее периодическую структуру, дыхание самой истории.

Но можно ли сказать, что Шпенглер дает нам философию истории в том смысле, что выясняет смысл исторического процесса, в связи с тем, что вечно, совершенно, абсолютно? Похожа ли его художественная метафизика на философское и религиозное умозрение, которое ищет не только смысла исторического процесса, но и завершения, исполнения истории? Надо ли понимать, что он продолжает в какой-либо степени историософскую традицию от Бл. Августина, видевшего в историческом процессе исполнение Божьего предначертания, или ведет свою преемственность от Гердера, исходившего из единого процесса развития человечества, которое является продолжением органического мира; или, может быть, в шпенглеровской философии истории есть что-нибудь похожее на постижение исторического путем сопереживания, вживания (Einfulung) в исторический процесс вроде Дильтея, или на философско-религиозные построения Фихте, Шеллинга, Гегеля?

Во всех этих известных нам попытках философии истории есть искание смысла истории, предполагается субъект мировой истории — человечество, наконец, разумеется, единство исторического процесса. Ничего этого не признает Шпенглер.

Тщетно искать у Шпенглера смысла исторического. Он не дан ни в формулировке, не раскрыт и по всему философскому замыслу. Шпенглер прямо говорит, что жизнь не имеет никакой цели. «Человечество не имеет никакой «цели». Существование мира, в котором мы на нашей маленькой планете составляем маленький эпизод, есть нечто более значительное, говорит он, в другом своем сочинении «Preussentum und Socialismus», чем «жалкое счастье большинства, как смысл и цель. В целесообразности заключается огромность мировой игры».

Шпенглер отрицает существование человечества как субъекта исторического процесса. Человечества нет; есть — египтяне времен Рам-

зеса II, лангобарды ѴІ-ІХ веков, франки, саксонцы, арабы. Человечество для Шпенглера есть лишь «зоологическая величина». «Поскольку дело идет о так называемой цели человечества, — говорит он в своем ответе критикам («Pessimismus»), — я являюсь принципиальным и решительным пессимистом, я не вижу никакого прогресса, никакой цели, никакого особого пути человечества».

Наконец, нет единства исторического процесса; есть лишь одинокие, замкнутые, завершенные круги, организмы отдельных культур, их души каждая со своей «перводушевностью» (Urseelenthum).

Государственная идея древности и современности — совершенно разные вещи, и бесплодно трактовать о задачах государства как такового.

Точно также нет единой математики. Число как величина, мера — в античном мире совсем не то, что число как функция — в современности.

Или этика... Нет единой общечеловеческой этики. Каждая культура имеет свой собственный этический критерий, действие которого с нею начинается, с нею кончается.

Наконец, философия... нет философии вообще; каждая культура имеет свою собственную философию, которая есть часть ее общего символического выражения, — кусок ее осуществленной душевности. Нет вечных вопросов, есть лишь вопросы, существующие для каждой исторически-индивидуальной культуры; в ней они чувствуются, ею ставятся.

Западно-европейскИй мыслитель страдает, по мнению Шпенглера, коренным заблуждением: он Не понимает исторически относительного характера своих выводов, типичных для определенной и только этой одной категории людей; не сознает необходимых границ обязательности его взглядов; не отдает себе отчета в том, что его «неопровержимые истины» и «вечные суждения» истинны только для него и вечны только с точки зрения его миросозерцания, и что на нем лежит обязанность подняться выше всего этого и поискать тех истин и суждений, которые высказаны были с такой же уверенностью людьми других культур.

В этом сознании, думает Шпенглер, будет полнота и совершенство будущей философии. Лишь это значит проникнуться пониманием живых форм истории, форм живой Вселенной. Здесь нет ничего постоянного и всеобщего. Нужно оставить разговоры о формах мышления вообще, о принципах трагического или о задачах государства. Общеобязательное есть лишь ошибочное перенесение с себя на других своих субъективных умозаключений.

Шпенглер не жалеет резких слов по адресу современных мыслителей с их «узким историческим горизонтом», с их «шаблонным кругом идей», который не идет дальше римлян, греков, ренессанса, современ-

ности, короче говоря, зиждется на схеме: Древний мир — Средневековье — Новое время.

Но можно ли на этом основании, вопрошает он, философствовать о мире? Значит ли это заниматься исследованием человеческой истории вообще! Стоят ли чего-нибудь суммарные, якобы мирообъемлю-щие, построения Ницше, который ничего не знал о Египте, Вавилоне, России и Китае? В каком отношении находится, например, понятие дионисовского у Ницше к внутренней жизни высокоцивилизованных китайцев эпохи Конфуция или современных американцев? Какое значение имеет тип «сверхчеловека» для магометанского мира? Какую роль могут играть в духовной жизни индуса или русского понятия о языческом и христианском, о природе и духе, об античном и современном? Что общего у Толстого, отвергнувшего весь западно-европейский мир идей как нечто для него чуждое и далекое,—со «средневековьем», Данте, Лютером, у японца — с Парсифалем и Заратустрой, у индуса — с Софоклом? Разве вся психология Шопенгауэра, Канта, Фейербаха, Гегеля, Стриндберга не является по своему значению исключительно западноевропейской? Какое комичное впечатление, говорит он, производят ибсеновские женские проблемы, претендующие также на внимание всего «человечества», если на место знаменитой Норы, дамы протестантского воспитания из большого города северо-западной Европы, с кругозором, соответствующим наемной квартире с платой от 2 до 6 тыс. марок в год, поставить жену Цезаря, мадам де Савиньи, японку или тирольскую крестьянку? Все эти проблемы и ценности чисто эпизодические и местные, в большинстве случаев относятся исключительно к современной интеллигенции больших городов западно-европейского типа; в них нет решительно ничего всемирно-исторического и вечного. Все, что до сих пор было сказано и передумано в Западной Европе о проблемах пространства и времени, движения, числа, воли, брака, собственности, науки, трагедии,—является узким и сомнительным, ибо во всем этом стремились найти решение вопроса вообще, вместо того, чтобы понять, что существует множество ответов для множества вопрошающих; что философский вопрос представляет собою только скрытое желание получить определенный, уже в самом вопросе содержащийся ответ; что к великим вопросам данной эпохи надо относиться как к чему-то призрачному и что, следовательно, необходимо допустить существование группы исторически обусловленных решений, и только обзор их при полном устранении личных убеждений может раскрыть последние тайны.

Для истинного мыслителя не существует абсолютно правильных или абсолютно неправильных точек зрения. Перед лицом таких трудных проблем, как проблема времени или брака, недостаточно обращаться к личному опыту, внутреннему голосу, разуму, мнению предше-

ственников или современников. Таким способом можно узнать только, что является истинным для самого себя, для своего времени; но это далеко не все.

Иные культуры — иное выражение, иные люди — иные истины. Для мыслителя эти истины либо все действительны, либо ни одна из них недействительна.

Таков пафос исторического релятивизма Шпенглера; релятивизм исторический превращается в философский, как это мы знаем в древности у софитов, скептиков, а в Новое время — у вульгарных релятивистов вроде Спенсера, утверждавшего, что все наше познание относительно. У таких релятивистов самое отрицание абсолютного возводится в абсолют, как у Л. Штейна, утверждавшего, что «относительное есть единственный абсолют, нам известный».

Отвергая современную философию, как нечто психологически чуждое Шпенглеру, с его методом художественного проникновения, и забронировав себя тем самым от обычных приемов логической критики, он в то же время удивительно обнажает для самых легких нападок существенные места своего организма образов и слов. Поскольку его релятивизм становится типом известного нам философского релятивизма, он не защищен от самой банальной недоуменной критики, не менее убедительной, чем его яркие критические вопрошания.

Но Шпенглер не только релятивист. Он ощущает себя до конца как скептик. Он прямо так и говорит о себе.

После перечисления настоящих, действительных, по его мнению, философов XIX века с волей к власти, к жизни, с тягой к практико-динамическим началам жизни—философов, раскрывших, по его мнению, драматические образы действительности (Шопенгауэр, Прудон, Геббель, Маркс, Вагнер, Дюринг, Ибсен, Ницше, Стриндберг, Вейнин-гер, Бернард Шоу), он приходит к выводу о возможной жизненности последнего акта европейской философии; он формулирует его как ис-торико-психологический скептицизм.

Тайна мира появляется постепенно, как проблема познания, оценки (Wertproblem) и как проблема формы. Кант понимал этику как предмет познания; XIX век понимал ее как предмет оценки. Скептик оба эти понимания рассматривает как исторические феномены.

Естественно, что систематическая философия бесконечно чужда Шпенглеру. Для него не существует здесь проблемы противопоставления исторического, как феноменального, какой-то действительности как ноуменальной, сокровенной. Рассматривая мир как историю, созерцая судьбу исторического и как бы приобщая его к метафизическому миру, он в то же время далек от признания того, что историческое ноуменально, онтологично, что человеческая судьба есть какое-то от-

кровение об этой действительности. Он не дает также никаких оснований думать, что историческое бытие в своем метафизическом начале предрасположено к реализации того, что должно быть. Здесь вступил бы уже акт веры, приобщения к божеству, где необходимость перестает быть неволей, а свобода перестает быть произволом. Но Шпенглер арелигиозен.

Он чистейший феноменалист. Оставляя позади «этически завершенную философию», он ставит новую возможность, соответствующую греческому скептицизму, которую характеризует как неизвестный до сих пор метод сравнительно исторической морфологии.

Но морфология Шпенглера не похожа на то, что мы понимаем под этим, хотя бы в ботанике со времен Шлейдена. Замечательно то, что морфология здесь дается без систематики, оставляя какую-то методологическую неудовлетворенность всей архитектоникой шпенглеров-ской мировой истории.

Если можно говорить о системе у Шпенглера, то, конечно, не о системе понятий; было бы неверно сказать также — слов. Мы входим с ним в систему символов, образов, и в этом смысле релятивиста и скептика Шпенглера можно назвать великим символистом. Морфология мировой истории необходимым образом становится у него универсальной символикой.

Основной рычаг постижения, всей мировой истории составляют именно его симметричные ряды, стройные шеренги символов. Иногда это напоминает симметричность и педантичность Данте. Как будто та же таинственная символика. Трехстрочная строфа. Три кантики «Комедии». По 34 песни на «Ад», «Чистилище», «Рай». Три символических жены. Три цвета, в которые облечена Беатриче. Три символических зверя. Три пасти Люцифера. Тройственное распределение ада с девятью кругами. Девять уступов чистилища и девять небесных сфер...

Но может ли сравниться вращающаяся сцена мировой истории, представленная Шпенглером, его пышная многогранность, культурная мозаика, историческая кусочность с цельным, счастливо органическим, утверждающим себя в гармонии и полноте, миросозерцанием великого флорентийца?

Систему шпенглеровских двухрядных образов можно сравнить с Ницше, которого он так критикует и которым он так напитался.

Аполлон — Дионис. Стоики — Эпикурейцы. Спарта — Афины. Сенат — Плебс. Трибунат — Патрициат.

Для Ницше это были страстные образы, полные значительности и трагичности. Не методом служили они ему, не аппаратом познания, а подлинными философско-поэтическими, близкими сердцу знаками о мире, о жизни, о борьбе, о судьбе человека.

Совсем не то у Шпенглера.

и т. д. Можно варьировать эту двойную механику образов, служащую Шпенглеру аппаратом познания, ключом к тайнам мира.

Здесь нет ни тоски, ни борьбы, ни трагичности Ницше; наоборот, полное успокоение, безразличие, деловая четкость в образах, глубина и мудрость двойной бухгалтерии — этой неоцененной еще доныне символической науки. Его образы могут выстраиваться в пропорциональные ряды, и проделав со Шпенглером весь цикл путешествий по разным кругам культур, легко комбинируешь эти пропорции.

Формы «становления», «жизни», например, так относятся к формам «ставшего», «познания» как «органическое» относится к «механическому», как «физиономика» — к «систематике», «судьба» — к «причинности», «время» — к «пространству», как «этика» к «логике» и т. д. Вот этот ряд:

Этика Органическое Судьба Физиономика

Логика Механическое Причинность Систематика

Душа — Мир. Возможность — Действительность.

Становление — Ставшее. Устремленность — Протяженность. Органическое — Механическое.

Судьба — Причинность. Символ, образ — Число, понятие. История — Природа. Физиономика — Систематика. Религия — Наука. Искусство — Физика,

Судьба

Время

Причинность

Пространство

Сжившийся со Шпенглером читатель черпает из этих формул некоторую силу для своего воображения, но в этих образах нет никакой физической силы, прочности. На них ничего не построишь. Они при-

зрачны и бесплодны*. Не разрешая проблемы времени и пространства при помощи символов судьбы и причинности, вы ощущаете лишь драз-нение разума и остаетесь разочарованным холодностью и сухостью шпенглеровского рассудка. Что остается у вас от пышного цветения, глубочайшего созерцания и погружения во все эти культурно-исторические «перводушевности»?

Художественная напряженность, полет исторической фантазии, возбужденный позыв любомудрия — все это как-то рассеивается от прикосновения к рационалистическому стержню шпенглеровской философии. Художественный алогизм оказывается разновидностью рационализма. Символика и романтика оказываются цветистой игрой холодного разума — ни души, ни жизни, ни истины.

У Шпенглера нет определенного волеустремления, хотя он все время говорит о «воле к жизни», нет ясной интенции его сильного разума, и если я сравнил его «Закат Европы» с симфоническим произведением, если я ощутил его контрапунктичность, то в результате усвоения его перемежающихся тем я не нашел того, что бывает в обычном контрапункте, где идущие самостоятельно голоса и темы объединяются в нашем понимании в их отношении к одному созвуку, к минорному голосу (cantus firmus).

В симфонии Шпенглера отсутствует cantus firmus.

Все это обесценивает жизненность его философии.

Между тем требование жизненности есть основное требование, предъявляемое им ко всякой философии.

Разоблачая «вечные истины», Шпенглер видит суть дела не в различии между бессмертными и преходящими учениями, а в том, что существуют вообще только либо такие учения, которые являются жизненными в течение известного периода времени, или такие, которые никогда не были жизненными. Научный костюм, ученая маска философии ничего тут не решают.

Нет ничего легче, говорит сам ШпенГлер, как взамен отсутствующих мыслей создать систему. Но даже верная мысль имеет мало цены, если она высказана поверхностным умом. Значение какого-нибудь учения определяется исключительно степенью его необходимости для жизни.

Вот почему пробным камнем для испытания ценности мыслителя Шпенглер считает обнаруживаемую им степень понимания великих фактов своего времени.

Только тут выясняется, является ли кто-нибудь просто искусным конструктором систем и принципов, с ловкостью и начитанностью разбирающимся в разных дефинициях и анализах или же устами его произведений и интуицией говорит сама душа эпохи. Философ, кото* Его таблицы, приложенные к книге, весьма произвольны, малообозримы и кажутся бесполезными.

рый не охватывает действительности и не господствует над ней, не бу־ дет крупным философом. Философы досократовского времени были политиками и купцами большого стиля. Платону едва не стоило жизни то, что он хотел осуществить в Сиракузах свои политические идеи. Он же открыл ряд геометрических теорем, благодаря которым Евклид получил возможность построить систему античной математики. Паскаль, которого Ницше знал только как «надломленного христианина»4, Декарт, Лейбниц были первыми математиками своего времени;

Всех их Шпенглер противопоставляет философам последнего времени.

Существенным недостатком последних было то, что они не занимали решающего места в действительной жизни. Никто из новейших философов не оказал хотя бы одним делом, одной мощной мыслью решающего влияния на высшую политику, на развитие современной техники, путей сообщения, народного хозяйства, на какой-либо из видов богатой действительности.

Шпенглер перебирает старых философов: Аристотеля, который мог бы, по его мнению, заведовать, подобно Софоклу, финансами в Афинах; Гёте, который был образцовым министром, но, к сожалению, в маленьком государстве; он высоко ценит то, что Гёте понимал в свое время коммерческое значение Суэцкого и Панамского каналов (Гёте предвидел время осуществления последнего); Гоббс ·—участник образования английской колониальной империи; Лейбниц, положивший основание дифференциальному исчислению, в то же время понимал значение Египта для французской политики, роль Суэцкого перешейка и имел глубокие политические и стратегические соображения...

Всем этим жизненным умам старых философов Шпенглер противопоставляет будничность, узость практических горизонтов у современных мыслителей. Он с презрением восклицает:

«Не возбуждает ли жалость одна мысль о том, чтобы кто-нибудь из них показал свои таланты в качестве государственного деятеля, дипломата, крупного организатора, руководителя какого-нибудь огромного, колониального коммерческого или транспортного предприятия. Но это не свидетельствует о внутреннем превосходстве, а скорее о легковесности. Тщетно озираюсь я и ищу, кто из них создал себе имя хотя бы одним глубоким и прозорливым суждением в вопросе, имеющем решающее значение для современности. И я наталкиваюсь только на провинциальные взгляды, на мнения, какие имеет каждый обыватель. Когда я беру в руки книгу какого-нибудь современного мыслителя, то задаюсь вопросом, какое он вообще имеет представление, — кроме кате-дерской или пустой партийной болтовни, соответствующей уровню среднего журналиста, которую можно встретить у Бергсона, Гюйо, Спенсера, Дюринга, Эйкена, — о фактической стороне мировой политики,

о великих проблемах мировых городов, капитализма, будущности государства, об отношении техники к концу цивилизации, о русском вопросе, о вопросах науки вообще».

И Шпенглер с пафосом полного жизни практика бичует бесплодие современной философии.

Очевидно, констатирует он, утерян всякий смысл философской деятельности. Смешивают ее с проповедью, агитацией, фельетоном или научной специальностью. От перспективы птичьего полета опустились до уровня лягушечьей перспективы. Речь идет ни о чем ином, как о вопросе, возможна ли вообще сегодня или завтра настоящая философия? В противном случае разумнее стать плантатором или инженером, чем-нибудь истинным и реальным, нежели пережевывать затасканные темы под предлогом «нового подъема философского мышления»; и лучше сконструировать новый двигатель для летательного аппарата, чем новую и столь же излишнюю теорию апперцепции... «За поразительно ясные, высокоинтеллектуальные формы быстроходного парохода, сталелитейного завода, прецезионной машины, за тонкость и изящество некоторых химических и оптических процессов я готов отдать всю стильную дребедень современной художественной промышленности, вместе с живописью и архитектурой».

Откуда же у человека с фаустовской душой такой пафос цивилизации? Откуда воля к практическому деланию?

К осушению болот Фауст приходит в результате успокоения. Это успокоение, завершение, конец культуры; между тем шпенглеровский пафос устремлен в некую перспективу творчества, подъема, расцвета, этого практического делания. Как вяжется этот оптимизм в отношении цивилизации с пониманием ее сущности? Ведь цивилизация есть «смерть культуры», ее «склероз», «окостенение».

Эти недоумения возникают под впечатлением его художественного анализа и противопоставления культуры и цивилизации, может быть, наиболее ценного во всей книге. Здесь действует тот же аппарат постижения, система двойных символов.

Культура — Цивилизация. Становление — Ставшее. Прочувствованная история — Познанная природа. Организм — Механизм.

Душа — Мозг. Этическое — Логическое. Одухотворенное тело — Мумия.

Этот водораздел проходит до последней глубины и дает много для полноты художественного анализа. Шпенглер утверждает, что одной

из главных причин — почему в хаотической картине исторических явлений не была выяснена истинная структура истории, заключается в неумении отделить один от другого взаимно друг друга проникающие комплексы форм культурного и цивилизованного существования. И он прав.

Правда, нам, русским, это противопоставление не только не было чуждо; оно давало нам всегда духовную опору для практического ничегонеделания. Вся общественная мысль России в течение XIX века проникнута была экстенсивным, морализирующим, просто отрицательным отношением к цивилизации, и этот народнический пафос, свойственный всем решительно течениям вплоть до прямо враждебных народничеству, неизменно питался этим противопоставлением русского, самобытного, духовного, культурного — всему западному, шаблонному, материальному, цивилизованному.

Но подобно тому, как сознание этой противоположности недостаточно было русским людям, чтобы делать культуру, потому что никакие богатства и глубины культуры не могут раскрыться без цивилизации, так и у Шпенглера — художественная правда о культуре и цивилизации не только не пробуждает дух цивилизаторского творчества; напротив, она должна умерщвлять его, потому что смерть не может быть источником жизни. Раз цивилизация следует за культурой как смерть за жизнью, как окоченение за развитием, как духовная старость и каменный мировой город за властью земли и за душевным детством, то чем же живет и дышит цивилизация?

Пусть она «римский интеллект», а не греческая душа, пусть постепенная ломка ставших неорганическими «омертвевших форм», пусть «мировой город», а не близкая к земле провинция... сколько бы образов Шпенглер ни давал, вплоть до образа смерти, — в цивилизации ведь есть своя большая жизнь, и сам Шпенглер не только не хочет жить ею, не только примиряется, но и вдохновляет себя и нас: на дренаж, на мореплавание, на политику и машиностроение.

«Энергия духовного человека, говорит он, направляется вовнутрь; энергия цивилизованного человека вовне». Ему очень нравится Сесиль Роде, первый человек Нового времени, со своим утверждением: «расширение — это все»5. Цивилизация в чистом виде есть империализм; наконец, видимый противник экспансии — социализм становится, по его мнению, ее носителем. Спрашивается, живы же чем-нибудь социализм, империализм, Родсы, Морганы, Сименсы, Карнеджи, наконец, Бисмарк и Фридрих Вильгельм, которых Шпенглер считает настоящими социалистами, в противовес манчестерскому социализму марксистского типа, или все они носители мозгового, логического, механического, познавательного, мертвого, мумиального?

Здесь что-то не совсем ясное у Шпенглера.

Дойдя глубиной своего созерцания, казалось бы, до последних тайн исторического процесса, смотря в лицо самой смерти западно-европейской культуры, Шпенглер непонятно откуда черпает силы, по крайней мере, убеждает нас в том, что их надо в себе найти для деловой цивилизаторской работы.

«Если люди Нового времени, нового поколения возьмутся за технику вместо лирики, за мореплавание, вместо живописи, за политику вместо теории познания, они сделают то, что соответствует моим желаниям, и ничего лучшего им пожелать нельзя». Если европейскому человечеству не предстоит больше иметь ни великой живописи, ни великой музыки и его архитектонические возможности уже исчерпаны; если Шпенглер сравнивает современные культурные искания с заблуж-дёнием людей, которые стоят перед истощенным рудником и тешат себя тем, что здесь завтра открыта будет новая жила, вместо того чтобы искать новую, лежащую по соседству залежь, то как представить себе духовные корни этой новой работы над новыми источниками, если все это не похоже на прежнюю разработку истощенного рудника?

Одно из двух:

или цивилизация — смерть культуры, тогда нельзя сравнивать ее как новую залежь с истощенным рудником, тогда нельзя звать к технике и к практической работе;

или она есть жизнь, которая имеет свои духовные корни, следовательно, духовную преемственность с культурой, ее истоками и дальнейшим раізвитием.

Шпенглер хочет, чтобы мы ощутили величие цивилизаторской деяТельности, эйергию и дисциплину закаленных высокоинтеллектуальных натур великих промышленных деятелей; он иронизирует над идеализмом провинциала, который «стремится воскресить стиль жизни минувших времен», и в то же время он всем своим художественным творчеством раскрывает нам смысл цивилизации как конца культуры. «Не отчаяться в будущем, в жизни должны мы, но полюбить эту судьбу», вдохновиться ею, понять величие цивилизаторской работы.

Во всем этом чувствуется какой-то надлом, какой-то объективный трагизм волеустремления, и при этом — ни тоски, ни грусти; напротив, — огромное самоутверждение познавшего все тайны разума.

Но не только в сфере субъективно-волевой, но и в объективно-причинной есть несоответствие в шпенглеровском понимании цивилизации и культуры.

Если каждая культура имеет свою цивилизацию, то каким образом складывается однообразие цивилизации в современном мире фрагментов разных культур? Как одинаковым образом происходит делание цивилизации у народов, завершающих цикл культурного развития, и народов, познающих только первые радости культурного пробуждения? Совершают ли один и тот же акт бездушной цивилизации анг-

личане, строящие электрическую станцию; чилийцы, проводящие перевалочную электрическую дорогу; индусы, сооружающие огромную водную турбину на Ганге для гидроэлектрической установки, или наши черемисы, электрифицирующие перевалочную электрическую дорогу; «:полиграфический брак: в первом издании сборника одна строка повторяется дважды, другая, видимо, пропущена. — В.С> зал о соотношении культуры и цивилизации одно и то же, когда последняя вырастает органически в процессе развития культурно-исторического народа, или когда заимствуется, импортируется из чужих стран, как, например, европейская цивилизация в Японии, Аргентине, в Индии?

Как познается, наконец, чужая культура, если моя судьба связана с судьбой, с происхождением, с перводушевностью моей культуры?

«Сопереживание», «вчувствование», здесь недостаточны для объяснения. Очевидно, при выяснении этого своего и чужого в культуре, а также своей культуры и чужой цивилизации открываются с убедительной ясностью какие-то универсальные моменты человеческой культуры. Шпенглер их обходит или, может быть, не видит. Потому отчасти он так мало понимает в христианстве, которое по природе своей универсально. Идея Богочеловека и Воскресения одинаково воспринимается всеми верующими христианами Лондона, Чикаго, Москвы и Капштадта.

В Шпенглере поразителен, вообще, религиозный «идиотизм», и хотя силой своего эстетизма он видит готические соборы — «эти пути вое-хождения к Богу, своды которых хотят разомкнуться и слиться с небом», но он совершенно не понимает, что происходит в этих пространствах, заключенных под сводами.

Местами проскальзывают у него намеки на эту универсальность христианской церкви. «Только церковь несет в себе старую, испанскую универсальную идею народов под тенью католицизма»*, но в корне он совершенно безрелигиозен, да и сам сознается в этом. «Мы, люди Запада, религиозно конченные. В наших городских душах прежняя религиозность давно превратилась в интеллектуальные проблемы. Церковь кончилась Тридентинским собором6. Из пуританизма возник капитализм, из пиетизма — социализм. Англо-американские религиозные секты обнаруживают лишь душевную потребность нервных деловых людей в занятиях богословскими вопросами».

Шпенглер обходит также (по крайней мере в первом томе) роль иудаистической культуры с ее национальным и в то же время универсальным монотеизмом, с всемирностью библейского Бога-покровителя. Совершенно в тени остаются у него основы «магической» культуры, которую он выделяет, и душа которой остается загадочной.

Интересно также, что, говоря вскользь о России**, он игнорирует, не придает значения тому, что в ней сродни европейскому человече-

י «Preussentum und Socialismus*. ** Там же.

ству. Русские, по его мнению, вообще не такой народ как немцы или англичане; в нем заключена возможность образования в будущем нескольких народов, как в германцах эпохи Каролингов. Сущность России есть «обетование грядущей культуры». «Нельзя провести достаточно резкой грани между русским и западно-европейским духом. Как бы глубоки ни были душевные, а также религиозные, политические и экономические различия между англичанами, французами, немцами и американцами, при сопоставлении с Россией —!эти народы, по мнению Шпенглера, тотчас же сливаются в одно целое». «Подлинный русский нам внутренне также чужд, как римлянин периода царей или китаец доконфуциевой эпохи, если бы тот или другой могли предстать пред нами. Только Достоевский дает нам некоторый духовный образ России едва уловимыми беспомощными звуками», хотя Достоевского по глубине он ставит только рядом с Данте*.

Шпенгрер не понимает смысла петербургского периода русской истории и, по-видимому, не знает Пушкина, по крайней мере, о нем не упоминает. Петровский период русской истории и связанные с ним культурные начала он считает не русскими, чуждыми России, враждебными русскому духу. Россия, по его мнению, глубоко враждебна Западу, городам, Петербургу, праву, государству, Промышленности. Он по-славянофильски судит о России. Но если это так, то мы должны спросить его: что же — Пушкин русский или не русский? «Парки рококо и барокко с их аллеями выводят к далям, пишет он. Люди фаустовской природы должны выйти к месту, где видна бесконечная даль». Ну, а петергофский Монплезир, с простором на морскую даль — этот продукт петровской культуры — он не наш, не русский? Или, может быть, и Петр не наш со своей фаустовской далью? Значит, и Пушкин не наш?

«На берегу пустынных волн Стоял он дум великих полн И вдаль глядел...»8

* В противоположность Шпенглеру Герман Гессе в книге «Вііск ins Chaos»7 совсем не склонен видеть значительную духовную пищу в русской культуре. Русская душа в изображении Достоевского, по мнению этого писателя, есть своего рода «психологический хаос», где «Бог незаметно переходит в дьявола», и Гессе видит в этом как бы символическое указание на грядущий распад европейской культуры, ибо культура знаменует всегда «определенное согласие на счет дозволенного и недозволенного», она есть всегда строго очерченная иерархия моральных ценностей, сумерки же культуры, которые предвещает ныне человек Достоевского, ставший духовным властителем также в Западной Европе, означают, что исконно-эгоистические инстинкты человеческой души, сами по себе бессмертные и лишь временно подавляемые моральными нормами, как бы освободились от своего ига и подняли знамя восстания против сдерживавшего их раньше культурного идеала. Достоевщина, доказывает Гессе, есть явление упадка, и поскольку она заслонила в Европе влияние Гессе, постольку она свидетельствует о кризисе европейской культуры.

Во всем этом — в игнорировании христианства, в неясном отношении к иудейскому универсализму (в связи с туманностью «магической» культуры), а также в идеализации самобытных глубин России, понимаемой славянофильски, заключаются те слабые места его великолепной символики, которые не дают нам полного убеждения в разобщенности отдельных культур, в духовном разрыве между культурой и цивилизацией.

Думая так о слабостях Шпенглера, я далек от того, чтобы видеть полное благополучие в духовной жизни европейского культурного человечества. Книга Шпенглера раскрывает большие глубины несомненного кризиса культуры. Вся современная литература полна этого духовного неблагополучия, полна тоски по цельному, органическому, и тяга к патриархальному прошлому, когда душа не была разодрана на клочья, не была механизирована, — основной мотив культурно-философских размышлений современного европейца.

Кризис европейской культуры надо искать в этой» именно, романтике, в пресыщении интеллектуализмом, рассудочностью, в обращении к Средневековью, в потугах религиозного возрождения, в рафинированном интересе к мусульманскому Востоку, к Индии, к России с ее загадочным «мистическим» духом. Эти темы варьируют в философской публицистике, в изящной литературе. Один из интересных публицистов современной Германии промышленник и государственный деятель Вальтер Ратенаустроит целые системы «органически одухотворенного» государства (Organisch beseelter Staat), обращается своим «механизированным духом» к средневековым формам жизни, — к цехам, гильдиям, корпорациям, улавливаяэти целостные начала одухотворенной общественности в идее корпоративных Советов.

Точно так же Рубинштейн, автор книги «Романтический социализм» ищет общественный идеал в средневековой жизни романо-гер-манских стран, идеализируя Советы как воспроизводящие этот корпоративный дух, форму...

И Ратенау, и Рубинштейн, и Шпенглер рисуют себе романтический образ крестьянина — этого единственного, по Шпенглеру, органичесг кого человека в современной культуре.

Неудивительно, что крестьянская Россия всем романтическим течениям культурно-философской публицистики в Европе кажется царством ничем не извращенных первобытных душ. Искать эти души можно только в России или на Востоке, где-нибудь в Китае.

Вот Поль Эрнст в своей книге «Der Zusammenbruch des deutschien Idealismus»9 устами китайского мудреца, который занимается «культивированием принципов первобытных времен», учит нас жить так, «чтобы стать цельным человеком, а не функцией или частицей». «Мы научились доить коров при помощи электричества. Выбившийся пролетарий занимается гимнастикой. Англосаксонская женщина в свобод-

ной Америке открыла, что деторождение — это жалкая дань отжившим предрассудкам и что женщина лишь после двадцать пятого развода достигает полного развития своей женственности». Это все те же результаты механизации жизни... и китайский мудрец говорит обо всем этом, что «от машин человек научается свои дела делать машинально, получает машинное сердце».

Вот Кайзерлинг в своем дневнике («Reisetagebuch eines Philosophen»10) благоговейно взирает на Индию и Россию, «где можно еще найти истинное благолепие». Ему показалось большое сходство в духовном облике паломников, которых он встречал на берегу Ганга и в Троице-Сергиевой лавре. «Да, Россия, говорит он, простая сермяжная Россия, является ныне, пожалуй, единственным близким к Богу христианским государством».

И выход из кризиса современной культуры он видит в религии. «Только вера доступна всем. Путем познания к Богу приходят люди, духовно одаренные, а веровать, уповать, может в принципе каждый».

Но как быть с разумом, недоумевает Кайзерлинг? Разум действует разлагающе, разрушающе на веру; чем пополнить душу, которая утратила всякое соприкосновение со своей сокровенной глубиной и сделалась поверхностной? Вот какие вопросы ставит пресыщенный культурой европейский человек.

Что тут можно сделать?

И Кайзерлинг отвечает: «Хуже всего было бы пытаться подавить интеллект, рекомендовать возврат к вере примитивных людей, ибо то обстоятельство, что человек стал сильнее разумом, представляет собой плюс, а не минус. Необходимо углубить интеллект. Когда он научится понимать смысл веры, глубокое значение всего того, что он первоначально считал нелепостью, тогда он снова станет религиозным».

Во всем этом — в том, как современный европейский человек говорит о себе, оглядывается на Средневековье, смотрит на Россию, на Восток, в том как нудится у него утраченная вера, в его скептицизме, релятивизме, в романтике... (формы проявления многообразны), — я усматриваю кризис европейской культуры как кризис человеческого разума, кризис рационализма в широком смысле этого слова—и Шпенглер в этом смысле представляет собой утонченный, благороднейший образец этой болезни европейского духа.

В духе Шпенглера мы можем сказать, что цивилизация — это разум, это «вакхический танец разума»*, это торжество свободного человека, торжество абсолютного «гуманитаризма»**. В этом смысле вы* Свобода — это любовь к жизни, включая в нее и смерть. Свобода — это вакхический танец разума. Свобода — это абсолютный человек. Генрих Манн. «Macht und MenscW.

** Этим удачным термином R.H. Benson, автор замечательного романа «King of the world»12, называет все антропоцентрические направления духовной жизни.

ход из кризиса европейской культуры должен, казалось бы, заключаться в преодолении безмерного, мертвящего культуру рационализма.

Вся философия Шпенглера есть, наоборот, художественное утончение, симфонический апофеоз разума. Его философский рационализм — чисто языческого происхождения от Аристотеля и Платона и при этом поразительно проникнут иудаистической стихией.

Его скептицизм и ахристианская настроенность чрезвычайно напоминает величайшего иудейского философа XII в., воспитанного на Аристотеле и арабской культуре, — Маймонида, восторженного апологета человеческого разума.

Различая в душе пять частей: питающую, чувствующую, воображающую, стремящуюся и разумную, Маймонид утверждал, что разумная сила погибает вместе с гибелью тела, но если человек достигает «высокого и действительного разумения», достигает «совершенства», т. е. «сидит вместе с царем в его чертоге», то его разум переходит из потенции в действие и приобретает «неуничтожимое бытие». Так, отвергая личное бессмертие души, Маймонид считал возможным при помощи разума как бы войти в лоно бессмертия. В этом для него был смысл и цель жизни. «Никакой другой цели нет. Какая же еще конечная цель? спрашивает он. Пустой вопрос. А какая цель у цели?»*.

Этот рационализм Шпенглера я утверждаю вопреки тому, что он сам говорит о человеческом разуме. «Мы не верим больше в силу разума над жизнью, — пишет он**. — Мы чувствуем, что жизнь господствует над разумом. Познание людей важнее для нас, чем абстрактные и общие идеалы; из оптимистов мы сделались скептиками: не то, что должно быть, а что будет важно для нас, а быть и остаться господином фактов важнее для нас, чем быть рабом идеалов. Логика внешней природы, сцепление причин и следствий—нам кажется поверхностным, и только логика орга-ническрго, судьба, инстинкт, который чувствуешь, чье всемогущество видишь в смене вещей — показывает нам глубину становления».

Здесь Шпенглер признает примат жизни над разумом, утверждает как бы смирение человеческого разума, но это смирение из тех, которое паче гордости. Оно полно величайшего самоутверждения. И в этом отношении он также типичен для нашего культурного времени. В каком именно смысле?

Блестящий английский философ-публицист, мало известный в России, Честертон в одной из своих интереснейших книг «Ортодоксия»15, в которой обозревает с удивительной наблюдательностью духовные пороки современной культуры, находит, что неправильно было бы

* Ср. у Шпенглера: «человечество не имеет цели, в целесообразности смысл мировой игры».

** «Preussentum und Socialismus».

огульно утверждать, будто современный мир пребывает во зле. Во многих отношениях он отчасти слишком хорош. Он полон «диких и потрепанных добродетелей»14. Когда религиозные системы расшатываются (как это было с христианством во времена Реформации), то всплывают наружу не только пороки. Они действительно устремляются в мир, бродят и несут с собой вред. Но и добродетели приходят в движение, они несутся по миру с большей стремительностью и их вред страшнее. Современный мир «полон христианских добродетелей, сошедших с ума»15. Их сумасшествие объясняется тем, что они отделились одна от другой и бродят по миру в одиночку. И вот скромность и смирение (под которым надо разуметь сдержку беспредельных притязаний человеческой личности) сместились со своего настоящего места. Вместо своей связи с притязаниями, с честолюбием—скромность как бы прикрепилась к органу убеждения, которому никогда раньше не служила. Назначение человека было сомневаться в самом себе и не сомневаться в истине, а вышло наоборот. В наши дни человек утверждается в самом себе и сомневается в истине. В этом смысле смирение наших дней есть самое извращенное смирение («сошедшее с ума»).

Прежнее смирение подымало человека и не давало ему останавливаться. Оно поселяло в человеке сомнение в собственных силах {могу ли я?) и тем самым побуждало напряженно работать. А смирение нашего времени рождает лишь сомнение в целях (стоит ли?) и грозит приостановкой деятельности.

«На каждом шагу, говорит Честертон, встречаешь людей, которые, утверждая что-нибудь, прибавляют: "впрочем, может быть, я не прав". Но уж одно из двух: или ваш взгляд должен быть правилен, или это не ваш взгляд. На наших глазах создается особая раса людей, слишком умственно скромных, чтобы верить в таблицу умножения. Нам грозит появление философов, которые сомневаются в законе притяжения как в собственной фантазии. Скептики прежнего времени были слишком горды, чтобы быть убежденными, а современные скептики слишком смиренны, чтобы утверждать истину. Кроткие—да наследуют землю. Но современные скептики слишком кротки, чтобы требовать своего наследства»16.

Такое именно смирение у Шпенглера, таков его релятивизм и скептицизм. Смирение у него есть, он по-своему его декларирует, но оно направлено на цели, а не на органы постижения. В силе своих познавательных символов Шпенглер не сомневается, но он потерял веру и просмотрел универсальные истины, накопленные европейской культурой.

Таким образом, Шпенглер помогает нам нащупать точный диагноз духовной болезни современной европейской культуры: безрелигиозный скептический самоутвержденный рационализм.

И в этом раскрытии его величайшая художественно-философская заслуга.

приложения

Александр Тиняков

О РУССКОЙ ДУШЕ*

Всеевропейская война побуждает наших мыслителей с большей интенсивностью и ожиданием рассуждать о судьбах России о ее внутренней духовной жизни. Большинство их довольствуется противопоставлением России германизму и весьма неглубокими, а потому и вульгарными нападками на последний. Николай Бердяев не может быть зачислен в разряд таких «мыслителей»: он гораздо внимательнее, мужественнее и внутренне честнее, чем всякого рода неославянофилы. Говоря о русской душе, он отмечает наряду с положительными ее качествами и отрицательные.

По его мнению, «Россия — противоречива, антиномична». Эту противоречивость он усматривает решительно во всем: в отношении русского народа к государственности, к национализму, к христианству, наконец, в самом бытовом укладе русской жизни, дающей, с одной стороны, тип вечного скитальца, с другой — представителей «крепкого быта и тяжелой плоти» — купцов, чиновников, «крестьян, ничего не желающих кроме земли». Нельзя не признать, что г. Бердяев изображает эту русскую антино-мичность весьма ярко и доводы его порою весьма убедительны, тем более, что эта антиномичность подмечена и изображена задолго до г. Бердяева, например, Тургеневым в известном рассказе «Хорь и Калиныч». Ссылкой на этот рассказ г. Бердяев значительно облегчил бы свою задачу, и избавил бы себя от необходимости произносить столько пышных и, по совести сказать, лишних слов. Тургенев, будучи человеком времени, менее нервного, чем наше время, будучи, кроме того, человеком трезвого склада ума, изобразив столь противоположные типы, как представитель крепкого быта — Хорь и мечтатель-скиталец Калиныч, не пришел от этого ни в ужас, ни в экстаз. И поступил совершенно правильно. В недрах любой народности мы встретим такие же или даже еще более резкие противоположности: рядом с трезвым и спокойным Гёте мы видим буйного и беспокойного Шиллера, рядом с мужественным деятелем Байроном женственного мечтателя Шелли, рядом с ясным и холодным Леонардо да Винчи страстного Микеланджело... Таким образом, противоречивость не является особенностью русской национальной психики.

* Николай Бердяев. «Душа России». М., 1915.

Корень русских противоречий г. Бердяев видит «в несоединенности мужественного и женственного в русском духе и в русском характере». Беда же наша, по мнению г. Бердяева, заключается в том, что до сих пор у нас перевес явно склонялся на сторону начала пассивного, женственного, так что даже наша религия — «не столько религия Христа, сколько религия Богородицы». Этой давно установленной и весьма печальной истины, вновь повторяемой г. Бердяевым, отрицать невозможно. В русском народе много мужественных типов, тем не менее мужественность в русской истории проявляется порывами, — например, вслед за истинно-мужественным Иоанном III следует долгий период истинно-женственной бесформенности, олицетворяемой истерической политикой Иоанна IV, бесцветным мистицизмом Феодора Иоанновича, хаосом Смутного времени... В сфере повседневной жизни, в ее бытовом укладе, «засилье Калинычей» сказывается, пожалуй, еще сильней и явственней.

Выход из этого печального положения г. Бердяев совершенно справедливо видит в «раскрытии внутри самой России, в ее духовной глубине мужественного, личного, оформляющего начала... в имманентном пробуждении мужественного, светоносного сознания». Из этого вывода, казалось бы, естественно, должен был вытекать только один призыв: призыв к культурной работе в тех областях жизни, к каким до сих пор мы относились пассивно, приближаясь к которым все русские делались «Калинычами». До сих пор, как указывает сам г. Бердяев, русский народ желал «не столько свободного государства, свободы в государстве, сколько свободы от государства», почему и случилось так, что власть бюрократии в русской жизни была внутренним нашествием неметчины. Но г. Бердяев, сделавши правильный теоретический вывод, переходя на конкретную почву, делает из своего общего вывода дальнейшие выводы, совершенно неправильные. «Раскрытие мужественного духа в России не может быть прцвивкой к ней серединной западной культуры. Русская культура может быть лишь конечной, лишь выходом за грани культуры (!). Мужественный дух потенциально заключен в России пророческой, в русском странничестве и русском искании правды. И внутренне он соединится с женственностью русской земли», — так неожиданно заканчивает г. Бердяев свои рассуждения о необходимости пробуждения в России мужественного духа. Выражая мысль г. Бердяева в образах исторических, можно сказать, что он зовет нас мимо Иоанна III все к тому же Феодору Иоанновичу...»

Наговорив много справедливо жестокого о пресловутой русской «широте», г. Бердяев, в конце концов, цепко держится за эту широту и не видит для энергии Хоря лучшего применения, чем работать на того же «Ка-линыча плюс немецкий фельдфебель». Достоевский, не менее ясно, чем г. Бердяев, видевший «широту» русской души, в конце концов воскликнул: «Я бы сузил!» Достоевскому эта широта оказалась не по силам, г. Бердяеву она, очевидно, «по плечу», ибо он желает, чтобы и в дальнейшем Россия щеголяла в широком плаще «вечного странника». Но г. Бердяев сам же отметил, что под этим плащом таится не только живая душа, но и довольно грязное тело. Не к отречению от идеализма следует призывать

русское общество, но к обузданию в самих себе доброго, но все-таки ленивого «Калинина», призывать русских людей, несомненно, следует. К интенсивному жизнестроительству, не только к культурному творчеству, но и к культурному труду следует обратиться русскому народу, для того, чтобы развить и укрепить в себе мужественное начало. И тогда бронированный немецкий кулак не будет страшен русской мозолистой ладони!

Желая раскрытия и укрепления в русской душе мужественного начала, г. Бердяев желает России, действительно, нужного и полезного. Но чтобы такое раскрытие могло осуществиться и пойти вперед успешно, надо ранее сказать, для чего это нужно, — нужно не только в дни войны, но и в ближайшие дни мира. Если только для продолжения ртранничества и всяческого «словесного геройства», то, пожалуй, начало это не раскроется... А раскроется оно лишь тогда, когда весь наш народ поймет, что ему надо жить всесторонне хорошо здесь, на земле, и почувствовать, что он не только может, но и обязан так жить. И еще тогда начнет раскрываться мужественное начало в русской душе, когда интеллигенты-идеалисты наши поймут, что капли трудового пота не менее святы, не менее «идеалистичны», чем капли умиленных слез или даже капли жертвенной крови, проливаемой героями.

В.Ф. Эрн

НАЛЕТ ВАЛЬКИРИЙ'

(ответ Н. А. Бердяеву)

I

На славянофильство сыпятся нападки. Ему не могут простить ужасной вины: оно воскресает; больше того, воскресает в новых, неожиданных, непредвиденных критикой формах. Это вызывает пламенное негодование в самых различных людях, и увы! — в негодовании этом se touchent les extr6mit6s2: шестидесятник А. Кизиветтер встречается с самым авангардным мистиком Н. Бердяевым.

Гимназические аккорды меланхолических излияний шестидесятников не вызывают желания их разбирать. Гимназии созданы для того, чтобы их кончать, и работы засидевшихся гимназистов могут серьезно интересовать лишь гг. педагогов. Совсем иного характера выступление Н. Бердяева. Его большая статья «О вечно-бабьем в русской душе» — блестящий кавалерийский наезд. Но недаром Н.А. Бердяев стремится быть на самом высоком гребне самой передовой волны современности. Конь во плоти и оружие настоящее — для него уже demode, «ротріег»5. Свой наезд он совершает в «духе» и, все же в самом духе этого духа есть кавалерийский душок.

Прочитав книжку В.В. Розанова о войне4, Н.А. Бердяев с гусарскою широтою жеста вызывает его «к телефону» и с места в карьер начинает на него кричать: «Вы, Василий Василевич, — баба, настоящая русская баба, даже баба мистическая, вечная. Спору нет — вы талантливы, но ваша талантливость бабья, слышите, бабья. Вы — гениальный представитель той бабьей и рабьей России, которой я объявляю войну. Вы легкомысленны, вы влюбчивы, вы блудливы, вы обожаете силу, вы пресмыкаетесь перед властью — все из-за вашей бабьей природы. Я, Николай Бердяев, эту великую тайну вашу и тайну русской души разглашаю... всем читателям "Биржевых ведомостей"».

В.В. Розанов в ужасе бросает трубку, а Н.А. Бердяев вдогонку бросает загадочные слова:

«То же самое передайте трем остальным...»

С величайшим изумлением в числе «трех остальных» я увидел себя.

Н.А. Бердяев мне друг. Когда обо мне или о деле, которое я защищаю, пишут фантазии и небылицы* наши ученые гимназисты, я обхожу их молчанием. Но когда человек близкий, которому все прекрасно известно, в каком-то странном порыве мешает все шашки и опрокидывает стол, на котором ведется игра, с очевидною целью вызвать общественное недоверие к своим партнерам, употребляя при этом недопустимые методы заведомо ложных публицистических «равенств», тогда молчание становится невозможным. Дело требует во что бы то ни стало защиты; и, кроме того, если б на свое серьезное нападение Бердяев не получил никакого ответа, он мог бы, пожалуй, обидеться и решить, что и его причисляют к «гимназистам».

II

«Розанов, — говорит Бердяев, — не боится противоречий, потому что противоречий не боится биология, их боится лишь логика». Но боится ли логики сам Бердяев? И боится ли его логика тех нелогичностей, в коих бессильно бьется его собственная мысль? Если нет, тогда трудно что-нибудь возражать против него, но тогда и его выпады против «биологизма» Розанова окажутся висящими в воздухе, ибо и сам-то Бердяев окажется не очень горячим любителем логики. Если да, то логическая промывка его статьи вряд ли что-нибудь оставит от кавалерийской «лавы» его атакующих мыслей.

Атаку Бердяева лучше всего отбить «встречным боем», и первый удар контратаки направить на главную его силу. А главная его сила — в понятии вечно-бабьего.

Это выражение своей остротой и силой в первый момент пленяет и покоряет. Однако оно вызывает и робкие недоумения. «Вечно-бабье»... — почему «вечно»? Неужели баба вечна в подлинном и серьезном смысле слова? Неужели Бердяев верит, что «бабье начало» воскреснет в конце концов и займет вечное место в горнем Иерусалиме? Что за вздор! Конечно, не верит и «вечностью» бабьего только «пугает». Однако мистику неповадно играть священными категориями и вместо тленно и преходяще бабьего говорить о «вечно» бабьем. Впрочем, ларчик открывается просто. Слова «вечно» Бердяев не выдумал. З.Н. Мережковская некогда изобрела категорию вечной женскости в отличие от йечной женственности. «Жене-кое» г-жи Мережковской Бердяев потенцировал в «бабье», но женская логика этого словосочетания осталась нетронутой в его мужественном мышлении, и вот в отряде его воинственных мыслей под мужским одеянием мы встречаем «амазонку» со светлыми волосами. Однако маскарад совсем не так прост и невинен. «Словосочетание с женской логикой» таит в глубине ядовитую мысль. Повторите подряд много раз «вечно-бабье», и вы незаметно для себя начнете как-то компрометировать «вечно-женственное». Вечность того и другого этим ловким словесным маневром попадает в одну плоскость, и не то вы начинаете думать, что женскость так же

* Напр{имер], многочисленные статьи в «Дне».

вечна, как женственность, не то женственность так же преходяща, как женскость. Тленное мешается с нетленным, бессмертное со смертным, святое и Божье со стихийно-природным.

Ill

Но и [со] стихийно-природным Бердяев обошелся «по-свойски». Женское г-жи Мережковской он превратил в «бабье» с явной целью усилить и обострить выражение. Если «женское» вызывает пренебрежение, то «бабье» должно вызывать реакцию посильнее. «Бабье», по мысли Бердяева, — это что-то чрезвычайно предосудительное, низменное, отрицательное. В тоне, каким произносится у Бердяева «вечно-бабье», явно слышна нотка презрения. Поход против «бабьего» ведется с гримасой отвращения. Так тренированные вегетарианцы относятся к мясу. Если в блеске этого отталкивания мы взглянем на лицо самого Бердяева, то мы мгновенно поймем, какая муха его кусает. Да ведь это — старая дворянская отчужденность от «мужицкого», от родной земли, старый барский трансцендентизм в отношении к народному телу. Баба, русская баба — полнарода русского, с его болью, страданием, подвигом, молитвой, радостью и трудом, с его коренною связанностью с родимою, влажной почвою — для Бердяева только глина (почти что грязь), из которой ему хочется вылепить маску Горгоны, для того чтобы напугать ею своих современников. Стоны и великую муку русской земли, потаенную тоску «Лужиц», «Оврагов», которую с такою чуткостью изводят из-под покровов невидимости гениальные пальцы «русской бабы» А.С. Голубкиной5, Бердяев знать не хочет и ведать не желает со своих воздушных позиций.

Тут перед ним восстает дилемма: либо обижен Розанов, либо обижена русская баба. Если Розанов действительно выражает с гениальностью приписываемую ему Бердяевым русскую бабу, т. е. русскую душу в ее стихийности, хаотичности и мистичности (я этого не думаю), тогда многому нужно учиться у Розанова, прежде чем начинать его учить, его наставлять и его «публично сечь», особенно если под Розановым подразумеваются не его личные только грехи, а грехи русской души. Если же Розанов при всей талантливости, ему свойственной, с русскою бабою все же несоизмерим, тогда вся мысль Бердяева о критике «вечно-бабьего» в русской душе через критику последней книги Розанова становится несерьезной, претенциозной.

IV

«Вечно-бабье» Бердяева при ближайшем рассмотрении является и не венным в подлинном смысле, и не бабьим. То есть эффектный стержень его статьи при малейшем приближении к нему логики разбивается вдребезги. Оказывается, что не одна только биология Розанова, но и пневма-тология Бердяева с логикою не в ладах. И если сам Бердяев логику считает началом мужественным и светоносным, то его вражда с логикою становится поперек его притязаний на исключительную мужественность. А если Бердяев настаивает, что отсутствие логики есть призрак дурной женское-

ти в писательской физиономии Розанова, то мы должны ему на это сказать, что отсутствие логики в его высказываниях о «вечно-бабьем», по его же собственному принципу, свидетельствует, что и у него насчет мужественности не все в порядке. Быть может, в его отряде не одна амазонка, да и сам командир амазонских мыслей — не «Амазон» ли?

Этот вопрос чрезвычайно интересен. Рабью природу (по Бердяеву, «бабью») может носить не только биология, но и пневматология. И грехи против истинной мужественности возможны не только в планах биологических, но и в планах пневматологических. Бердяев все время корит Розанова за отсутствие силы духа, за то, что Розанов слишком впечатлителен и пассивен в своем чувстве России и русского. Правда, есть грешок, и великий грешок, за Розановым. Слишком термометричен Василий Васильевич! На дворе вёдро — и у него бодро; на дворе ненастье — и у него бездорожье. Хорошо видит Бердяев сучок в глазах брата своего! Но ведь кроме планов земных, есть планы воздушные, и в этих планах вихрями носятся много насильников-демонов. Так ли уверен Бердяев, что по отношению к этим воздушным агентам он рыцарски мужествен, а не по-«жен-ски» уступчив и оппортунистически покладлив? И не является ли он в своем роде пневматологическим Розановым?

V

Спора нет, мужественна душа Бердяева. Столь мужественна, что вчуже жалко его психею, задавленную и замученную. Без соку, без влаги, без красок его рассуждения. Чувствуются стоны психеи в его писаниях. И тем не менее душа не есть человек. Над душой господствует дух. И лишь дух придает настоящий чекан внутренней жизни. Мужественен ли у Бердяева дух? Противостоит ли активно воздушным течениям?

Бердяев упрекает Розанова за то, что тот революционерствует в годы революции, реакционерствует в годы реакции. А дух Бердяева? Разве он не колеблется и не сотрясается при каждом порыве ветра? Дует марксизм — Бердяев — марксист. Стало спускаться с высот Достоевского и Соловьева веяние «идеализма» — Бердяев охватывается им. Мережковский поднял свою бурю в стакане воды, и вот в числе наэлектризованных им — Бердяев. Женственный дух Бердяева резонирует на все воздушные зовы. Он, как эхо, откликается на ницшеанство. Он отражает духовные бури Ибсена. Теперь он «вдохновляется» штейнерианством. Да ведь весь он состоит из преломлений, из пневматических заряжений, из мгновенных восторгов пред духами, которые попеременно или вместе овладевают пневмой его. Самая прелесть его писаний, их значительный интерес — только в их чуткости к воздушным веяниям, только в том, что в каждой новой статье Бердяева находится заражение либо последней, либо предпоследней новинкой воздушных сфер.

Дух Бердяева не только не мужественный, но исключительно, до однобокости, до бессилия женственный. Не ему упрекать Розанова. Розанов термометричен по отношению к близким, непосредственно примыкающим к нему земным слоям. Много изумительного говорит он о тончай-

30 Падение священного Русского царства

ших колебаниях близлежащего «тепла и холода», впадая в чудовищные ошибки о далеких краях и особенно об онтологических глубинах земли. Бердяев же барометричен, хорошо отражая неспокойствие всяческих атмосфер и будучи в то же время совершенно глух к тихим речам звездных глубин. То и другое идет на потребу, если уметь пользоваться. Хорош чудесный термометр Розанова, недурен и барометр Бердяева. Смотреть, как скачет на нем стрелка, — и поучительно, и любопытно. Только нужно оставить сказку о мужественности, о рыцарственности и об активной силе барометров. Бердяев находится в величайшем заблуждении: его «дерзающее начало» (платоновское thymoeides6) мужественно, вернее амазоноч-но, его же «водительное начало» (hegemonicon7) послушный и бессильный рупор воздушных сил.

VI

Что же получается? Спор между Розановым и Бердяевым есть в сущности спор между термометром и барометром. Воздушная барометрич-ность гордо с высот налетает на земную термометричность. И что всего любопытнее: один аспект женскости восстает на другой. Женскость духа впивается в женскость психеи. В мирные и цветущие пределы розанов-ского «женского царства», где, можно сказать, царит великолепная царица Савская, которая хранит в своей памяти много соломоновых слов, врывается отряд воздушных амазонок — Валькирий, и бедному Василию Васильевичу остается покорно ждать, пока гордые девы уберутся восвояси и разрушения, произведенные ими, восстановятся сами собой.

Вот только странно что: ослепление «Амазона», стоящего во главе Валькирий, — убивая мирных женщин, он неожиданно вскрикивает: смерть мужчинам! Смерть солнечной мужественности православия! Розанов сопределен православию, но не есть православие. То, что говорит Бердяев о православии, нуждается прежде всего в артикуляции. Метод Мережковского, говоря о «Сириусе», лягнуть «Сирию» по какой-то случайнейшей, чисто женской ассоциации, применяется Бердяевым с кричащей нелогичностью. Синицей набега на Розанова не так-то легко зажечь православное море. Конфликт двух аспектов женского есть «спор славян между собою», и превратить его во вселенский конфликт поистине трудновато. Словом, о православии Бердяев ничего существенного не сказал, и нам придется подождать, пока амазонки его передохнут после славной «победы» над Розановым и, запасшись хоть какими-нибудь боевыми средствами, попробуют атаковать вместе с другими воздушными силами православие. Тогда может выйти настоящий разговор о православии.

Теперь же нам остается сказать несколько слов pro domo теа и pro domo nostra*.

VII

Прикрываясь Розановым, Бердяев делает налет на православие. И всего неприятнее в его статье то, что, говоря о частных особенностях Розанова, он проецирует их на русскую дупіу и делает это с такою внезапною широ-

тою «размаха», что сам опрокидывается от чрезмерного «маха». Нечего удивляться, что при таком «молодецком» ударе он задевает еще кое-кого в своей статье — не только русскую душу, но зараз еще и трех писателей. Когда-нибудь, быть может, Бердяев опубликует те скрытые соображения, которые заставили его в категорию розановской реакционности и «безыдейного», «бабьего» пресмыкания перед силой и властью — поместить неожиданно С.Н. Булгакова, Вяч. Иванова и меня. Очень интересно будет послушать, как, разоблачив тайну Розанова и русской души, он перейдет к разоблачению трех различных «тайн» С.Н. Булгакова, Вяч. Иванова и пишущего эти строки. Но пока что в качестве обоснования Бердяев приводит абсолютно ложное сообщение: «Все они, — говорится у него про только что названных лиц, — испытали от войны то, что Розанов испытал от вида конницы на улице. Огромной силе, силе национальной стихии земли не противостоит мужественный светоносный и твердый дух, который призван овладеть стихиями. Отсюда рождается опасность шовинизма, бахвальство снаружи и рабье смирение внутри».

Я не буду ничего говорить за С.Н. Булгакова и ВяЧ. Иванова — они сами могут сказать, — скажу только про себя: ничего подобного розанов-ским чувствам от конницы я в жизни никогда не испытывал. Я прямо теряюсь в догадках: когда это светоносный дух Бердяева успел побывать в моей душе и осведомиться о том, чего в ней никогда не бывало? Поистине великую отвагу нужно иметь, чтобы полученные таким путем сведения оглашать с категоричностью прямого внутреннего знания.

«Все они испытали от войны»... Бедный читатель может подумать, что мы в самом деле «заславянофильствовали» от войны. Один оратор на недавнем собрании так и иронизировал насчет этого мнимого факта. Но Бердяеву неуместно заниматься такими вещами. Ему прекрасно известно, что три названные им писателя за много лет говорили то, что они говорят теперь.

С.Н. Булгаков «славянофильствует» в «Двух Градах» (1911), Вяч. Иванов свою замечательную лекцию о русской идее прочел в 1908 г.* Мои же позиции против германской культуры я занял в 1910 году**.

VIII

В заключение я не могу не сказать, что высоко ценимые мною барометрические свойства Бердяева, вообще говоря, отличные, в этой его статье пропали куда-то бесследно. Так бывает с барометрами: рассчитанные на малые давления и на малые колебания, они начинают решительно «врать», когда попадают в неожиданные условия слишком больших давлений и слишком больших колебаний.

В то время как русская душа в титанической борьбе с колоссальными армиями трех государств являет один за другим величайшие подвиги беззаветного мужества и разверстывает в ослепительном напряжении свет-

* «По Звездам». СПб. 1909, стр. 309. ** См. книги: «Борьба за Логос» (1911) и «Г.С. Сковорода» (1912)'.

лую мощь и сталь солнечного духа своего, — в это время Бердяев вдруг находит уместным говорить о «вечно-бабьем в русской душе», т. е. на «свадьбе» — о «похоронах», и даже больше: на сговоре — о каких-то воздушных женишках.

По поднебесью много летает стихийных или даже люциферических («светоносных») духов, которые ищут русской души. «Гоголем» ходят, прихорашиваются, заклятьями заклинают. Все напрасно. У русской земли горнее обручение в эфирных планах в глубине времен уже совершилось. Единый жених русской души — Христос, и свидетели этого — святые, тайные кормчие русской истории.

Вяч. Иванов

ЖИВОЕ ПРЕДАНИЕ

I

Говорят о возрождении славянофильства и в примерном перечне «неославянофилов» (или, как обзывает их Н.А.Бердяев, — «эпигонов славянофильства») провозглашают и мое имя. Я не ищу этого славного памятью былых его носителей родового титула; но не боюсь и связанных с ним подозрений, прилепившегося к нему odiumV. Я просто не знаю, отвечает ли состав моих взглядов этому наименованию. Во всяком случае, крайняя нелюбовь моя к положениям, могущим казаться двусмысленными, побуждает меня, последовав обращенному ко мне приглашению, выяснить мое отношение к лозунгам, признаваемым славянофильскими, и этим удовлетворить настойчивое, по-видимому, желание и Н.А. Бердяева и лиц, ему вторящих,—желание вывести на свежую воду наши «реакционные» стремления, таимые под «прогрессивною» маской*.

Да и то сказать: окажись в самом деле в общем идеологическом запасе, с которым мы вступаем в новую созидательную эпоху, открываемую нам войною, некое славянофильское наследие или, если угодно, некие пережитки славянофильства, весьма уместно в этом наследии или пережитках разобраться толком: в них может найтись нечто или высоко животворное, или крайне вредоносное, — а может быть, и то, и другое зараз. Вот, Вл. Эрн самим заглавием своей острой книги о войне утверждает: «время славянофильствует»2, — время, заметьте, а не люди, т. е. смысл собы-

* «Реставрация славянофильства есть реакция в глубочайшем смысле ело-ва. Последствия этой реакции немедленно дают себя знать на практике. Пусть прямо выскажут свои тезисы о славянстве, ничего не прикрывая и не замалчивая... Не нужно либеральных условностей». Н. Бердяев, «Эпигонам славянофильства». «Бирж[евые] вед[омости]», 18 февраля 1915 г. — «Если бы они имели смелость до конца раскрыть свои религиозно-общественные и религиозно-государственные верования и упования, то это стало бы ясно. Но у них не хватает на это смелости» (ibidem). — «Автор справедливо указывает, что новейшие эпигоны славянофильства, выступая под прогрессивным флагом, в сущности, зовут туда же, куда зовут представители открытой реакции... Они не могут предъявить ему отвода взаимного непонимания» и пр. «Русские ведом [ости]», 21 февраля 1915 г. (о статье Бердяева).

тий, сила вещей, разум истории. Как же относится к этому сверхличному разуму наш разум личный, к этому стихийному движению наше свободное самоопределение?

II

Что именно служит критерием славянофильства, — этого никто в точности, по-видимому, не знает. Между тем, если мы не хотим злоупотреблять этим именем, нам надлежит условиться о критерии. Повторяю, что я нисколько не желал бы, чтобы старинному умонастроению или пафосу было искусственно сообщаемо подобие жизни, которая бы не заключалась внутренне в нем самом. Но убежден, что не умерло и не умрет то существенное в славянофильстве, что можно означить словами: вера в святую Русь. Однако со мной нелегко согласятся, что эта вера и есть критерий истинного славянофильства, что все остальное не составляет его отличительных признаков и должно быть сочтено за временные и преходящие оболочки простого и всегда себе равного зерна. Не согласятся и потому, что вера эта кажется общим достоянием как славянофилов, так и весьма многих из их противников. Но здесь мне приходится удивить не одного читателя своеобразием своих расценок и распределений, признавшись, что Вл. Соловьев, например, в моих глазах славянофил quand тёте3, а Лев Толстой в самом существе своем — западник.

Что же такое «вера в святую Русь»? Прежде всего — вера. Верить можно только в то, чего прямо не видишь и не осязаешь, чего и доказать нельзя. Всякий знает, что есть церковь как организация вероисповедного коллектива; между тем нужно быть верующим, чтобы произносить в символе веры слова: «верую в Церковь». Итак, вера в Русь есть утверждение бытия Руси как предмета веры. Ее исповедует Тютчев, говоря: «в Россию можно только верить»4. Земля русская и русский народ принимаются здесь не как очевидность внешнего опыта, но как сущность умопостигаемая. Бытие, им приписываемое, не есть только существование в явлении, но метафизическая реальность. Славянофильство прежде всего — метафизика национального самоопределения, и притом — метафизика религиозная: Русь умопостигаемая есть Русь святая.

Соблазнительно ли, что старинная идеология славянофильства испытала могущественное влияние метафизики германской? Но ведь и прекрасный лебедь, прослывший на птичьем дворе Гадким Утенком, только от лебедей научился, что есть на свете лебеди и что лебедь он сам. Суть дела не в том, что воздействие шло из Германии, а в том, что у западных наших соседей оказалась метафизика. Не замедлил, однако, открыться для славянофильства и другой, чистейший источник умозрения — в метафизике восточно-церковной, хранящий неприкосновенным древнее предание платонизма; и только приникновение к этому источнику дало славянофильской идее внутреннюю мощь, незыблемые глубинные устои. Во всяком случае, позитивизму, материализму и другим направлениям мысли, отрицающим ноуменальное в явлении и реальность идей, нечего было делать со славянофильскою метафизикой. Для беспримесного западниче-

ства Русь была только феноменом, и вера в нее значила совсем другое, чем для славянофилов: это была запечатленная героическими усилиями любви надежда на ее грядущее, свободное бытие, благоденствие, величие, культурное процветание, — быть может, твердая уверенность в этом предстоящем расцвете. Душа России для западника — понятие психологическое, не онтологическое; она — эмпирический характер народа. Глазам славянофила русская душа предстоит как мистическая личность, для которой все исторические, бытовые, психологические определения суть только внешние облачения, временные одежды плоти, преходящие модальности ее сокровенного, бессмертного лика, видимого одному Богу.

Ill

Что сокровенный лик Руси — святой, это есть вера славянофилов, и в самой этой вере нет национального надмения. Она не исключает чужих святынь, не отрицает иных святых ликов и народных ангелов в много-свешнике всемирной церкви, в соборности вселенского богочеловеческо-го тела. Напротив, она логически их предполагает, ибо зиждется на признании общего закона мистической реальности народных лиц.

Должно оценить по достоинству характерную черту нашего славянофильства, что никогда не переступало оно едва приметной границы, отделяющей вышеописанную веру от так называемого мессианизма, никогда не отождествляло ботоносного призвания Руси с притязаниями богово-площения. Русский народ мыслится богоносцем, так как богоносец, по православному учению, и всякий человек, имеющий воскреснуть во Христе и неким таинственным образом обожествиться (иещуйт). Но только древнему Израилю дано было родить Мессию. С другой стороны, вера в святыню умопостигаемого лика предрешает жертвенную готовность отвернуться ради него от всех земных, изменчивых и тленных обличий и личин; ибо только святая Русь, — подлинная Русь. Русь же не святая — и не Русь истинная.

Здесь умозрение, обостряясь до интуиции и возгораясь неизрекаемым опытом сердца, находит себе созвучное подтверждение в заветных верю-ваниях народа: замыкается круг, и мудрость духовных вершин национального сознания встречается и совпадает с вещими предчувствиями народной души. Поиски Руси невидимой, сокровенного на Руси Божьего Града, церкви неявленной, либо слагаемой избранными незримыми строителями из незримого им самим камня на Святой Горе, либо таимой в недрах земных, на дне ли светлого озера, в серединных ли дебрях, на окраинах ли русской земли, не то за Араратом, не то за другими высокими горами, — эти поиски издавна на Руси деялись и деются, и многих странников взманили на дальние пути, других же на труднейшее звали, не пространственное, но духовное паломничество. Так святая Русь, становясь предметом умного зрения, как в бытийственной тайне сущая, являлась созерцателям этой тайны чистым заданием, всецело противоположным наличному, данному состоянию русского мира. «Не имамы зде пребывающаго града, но грядущаго взыскуем»5.

936 IV

Но тут именно славянофильство и кажется наиболее уязвимым. Разве все его стремления не клонились именно к возведению града, здесь пребывающего? Не хотели ли славянофилы уверить нас именно в том, что здесь пребывающий град и есть град чаемый, прикрепить нас и прилепить сердцем к русской данности как к Руси святой? Так думает больший-ство, и, чтобы показать несправедливость этого приговора, нужно рассмотреть содержание обвинения по существу и степень его приложимости к представителям славянофильства — исторически. Мы сделаем это с тою краткостью, какую предписывают границы статьи.

Утверждение мистической реальности, просвечивающей сквозь видимое, может соблазнять к отрицанию последнего как облака, застилающего истинное бытие, — к отрицанию теоретическому, обесценивающему низшую реальность, и к отрицанию практическому, побуждающему проклясть всю земную действительность во имя того божественного, что она собою заслоняет.

Это есть уклон не мысли только, но и сердца; но повинны в нем были разве лишь немногие «отщепенцы» в народе из всего множества «взыскующих Града». Огромное большинство твердо верило, что, хотя бы на Руси грехов было, «что на сосне смолы», тем не менее Русь святая и церковь невидимая неотделимы от видимой и грехом оскверненной Руси: они — ее душа, корень, глубь, и никогда не переводящиеся на лице земли русской, хоть и неведомые миру, святые служат живою связью между этими глубинами и наружною поверхностью, живым залогом, что внутренний лик земли нашей просияет из глуби сквозь искажённые грехом черты обличья тленного.

Не иначе чувствует это соотношение между умопостигаемою сущностью и явлением живая любовь: на вечйое в любимом устремляет свой взор истинная любовь, но это вечное провидит в самом временном, малом и смертном и все оправдывает в последнем, кроме греха, как чего-то чужого и не принадлежащего к его подлинной Сущности; зато все, от греха очищенное, как бы ни казалось оно случайным, принимает и утверждает и этим приятием, оправданием и утверждением приобщает к бессмертию. Истинно русское мироощущение всецело зиждется на предварении в сердце тайны всеобщего воскресения. Поэтому чисто славянофильскую «установку» взгляда на Русь выразил Тютчев словами, к ней обращенными:

Не поймет и не заметит Гордый взор иноплеменный, Чтб сквозит и тайно светит В наготе твоей смиренной'.

Вот это сквозящее и тайно светящее и есть святая Русь, и кто любит ее, кто ее взыскует, необходимо будет любить и то, через что она, сквозя, светится и светит, кроме греха, не дающего ей светиться и светить.

Полюбит он ее и в ее «скудной природе», и «бедных селениях», и в ее женственно-благоухающей нежности, и в ее мужественной царственное-ти, — не в одних только духовных лучах ее, но и в ее сиротливой тоске и материнской ласке. Полюбит он всю ее самобытность, все ее своеобразие и загадочную, несравненную единственность; ибо так хочет любовь, знающая и утверждающая в любимом его единственность, и такова тайна любви, что в единственном и через единственное открывается для нее всеобщее и вселенское.

V

С исторической точки зрения, о славянофильстве можно сказать, что в нем самом диалектически совершилось преодоление первоначального пристрастия к национальной феноменологии (это пристрастие называют теперь «провинциализмом»), — пристрастие, которое заключало в своих расценках много опасностей и много неправды, — прежде же всего ставило его в одну плоскость с феноменологическим западничеством, так что спор велся о преимуществе тех или иных культурных форм, а не о проблеме национальной онтологии, — почему и теперь многие думают, что дедовский спор решен естественным ходом событий, что, как нет более прежнего западничества, ибо завершилось ученичество наше и Россия вошла в целостный состав Европы, так умерло и славянофильство и, умерев, не оставило в нас своей бессмертной души.

Этот грех славянофильства кажется мне последствием исходной зависимости его идеологии от источников не чисто духовного опыта. Но вскоре все славянофильство обосновывается на идее церкви, оценивает Русь по степени ее верности церковной правде и останавливается на пороге жертвенного отречения от всего лишь феноменологически русского. После этого наблюдается момент реакции в пользу чистой феноменологии; представители этой реакции (как Данилевский) являются отступниками от внутренней святыни славянофильства, поскольку в своем забвении церковного и вселенского смысла русской идеи становятся на почву национализма биологического и усматривают в русском деле борьбу за историческое преобладание определенного «культурного типа»7.

Славянофильство казалось бы внутренне опровергнутым, само себя упразднившим, если бы все живое в нем, его содержание вселенское и онтологическое, его религиозный смысл, его мудрое сердце, — в теснейшей и живейшей связи с утверждением феноменологической особенности русского национального воплощения, понятой, однако, — что правильно отмечает Вл. Эрн, — не как статический строй застывших и косных форм, а как вечно живая текучесть осуществления и пресуществления во време-ни8, — если бы все это подлинное и вечное, как теургическое начало народного сознания, не было спасено гениальнейшим и еще не понятным, а порою и смрадно поносимым творчеством и пророчеством Достоевского, которым доселе живем и дышим и о котором доселе не сговорились, славянофил ли он или уже нет, — почему и ученики его не умеют сказать

про себя определительно и недвусмысленно, кто они такие, — славянофилы или нет.

VI

Что в этом строе идей усматривает Н.А. Бердяев (который должен же был его продумать) нарочито «женского», мне непонятно. Кто, отойдя в сторону, хотел бы осмеивать это умонастроение, должен был бы скорее увидеть в нем донкихотскую влюбленность в Дульсинею, либо вовсе от-сугствующую, либо примечтавшуюся под грубым обличием Альдонсы. Но все, кажется, давно признали, что Дон-Кихот по-своему прав; и вовсе не смешным представляется нам сказочный герой, домогавшийся руки ужасной на вид, недугом искаженной царевны, тайна которой открыта его сердцу, — и вот, когда ведет он невесту венчаться, безобразная пелена спадает с нее и об руку с ним стоит желанная царь-девица. Обретение невесты, высвобождение сокровенной реальности из плена окутавших ее чар есть всегдашний и коренной мотив мужеского действия« —י но Бердяев подозревает в славянофильствующих совсем иной душевный и волевой строй.

Их иконопочитание русских народных начал религиозного предания и мистического опыта мнит он идолопоклонством, имманентный опыт иконопочитания смешивает с трансцендентным опытом рабского обоготворения кумиров. Поистине его призыв ко всеобщей «секуляризации», под каковою разумеет он снятие «трансцендентной санкции» со всех сфер жизни и культуры так, чтобы безрелигиозными стали и философская мысль, и художественное творчество, и быт, и семья, и государство, пока не найдет человек в себе самом их «имманентного освящения», — призыв этот есть не что иное, как иконоборство, естественное для религиозного нигилизма, но на почве миросозерцания христианского и мистического мыслимое как твердо занятая позиция лишь при условии коренного отрыва личности от символического начала церковного миростроительства*.

Но подойдем к проблеме ближе, представим ее более осязательною. Главный упрек Бердяева «эпигонам» сводится к тому, что они продолжают и питают дурной славянофильский навык «невеститься» по отношению к государственной власти как началу мужественному и потому трансцендентному женственной стихии русской душт Оставляя в стороне не идущий к делу вопрос, есть ли действительно эта черта женской влюбленности и воли к покорствованию в нашем народном характере или ее вовсе нет (я лично думаю, что существенно ее нет, эмпирически же она, к сожалению, зачастую проявляется), — нельзя не видеть, что славянофильству приписана она лишь вследствие ложного истолкования его всегдашних стремлений.

* Чтобы быть вполне вразумительным, напомню, что церковное построение мира символично, поскольку все формы жизни, церковно утверждаемые, благословляются в низшей сфере сообразно их соотношениям с бытием мира невидимого. Так, брачный союз жениха и невесты освящается заветом «быть во Христа и во Церковь».

Именно западническому строю мысли свойственно противоположение народу органов власти как самостоятельного и чуждого организма, — каковое противоположение искони было душою западного либерализма и демократизма. Ведь и вырос этот либерализм и демократизм из борьбы между народом и державством, основанным на завоевании, так что развитие форм народной свободы было на Западе последовательным ходом политического раскрепощения. Прагматическое значение этой западнической концепции очевидно: поскольку действительность требовала и от нас усилий раскрепощения, это представление о власти было практически полезно при всей своей теоретической спорности.

Славянофильству свойственно было полярно противоположное воззрение на природу власти: оно защищало теорию ее имманентности народу, и именно этот государственно-правовой имманентизм, представляющийся Бердяеву, по недоразумению, столь спасительным, был в высшей степени опасен для судеб нашей действительной свободы.

Но опасен лишь потому, что заключал в себе приманку теоретического оправдания существующих отношений; мог же обернуться и совсем иначе, чем, между прочим, объясняется постоянная правительственная недоверчивость к славянофилам. В самом деле, они положили в основу своего государственного права не феодальный (он же договорный), а римский принцип — принцип «депозиции» народной воли в руки лица или лиц, призванных ко власти. Другими словами, они предпосылали своим построениям утверждение народного суверенитета, видели в монархии монархически самоопределившееся народоправство.

Впрочем, демократическая резкость этой предпосылки смягчалась религиозною окраской представления о народе. Полнота свободы народной этим не умалялась, но вносился в понятие державства, народным избранием установленного, религиозный момент: снятие с себя соборною совестью последней ответственности перед Богом в определении провиденциальных путей народной истории, которое поручалось церковью тому, кто укреплялся на это мировое дело ее таинственным помазанием. В этом круге исконно русских представлений о царстве, о царе как сыне церкви и о народе как свободной семье ее н?т места ни для мнимого «жениховства», ни для цезаропапизма9, спорадические уклонения к которому пресекались самим разумом вещей и внутренним здоровьем нашего народного и государственного тела даже в ныне заканчивающийся петербургский период нашей истории, когда государственная власть, как это живо чувствовали славянофилы, пыталась самоутвердиться по отношению к земле трансцендентно.

VII

Ясно, что национально-религиозная концепция желательного роста нашей политической свободы формируется на языке живого предания славянофильской идеи — как готовность и воля народа к соответствующему ступени его исторического возраста приятию на себя все большей и, наконец, полной религиозной ответственности за судьбы отечества; и только в этом смысле можно приветствовать осуществление того, что Бердяев

называет «имманентной санкцией» в сфере государства. Вообще же должно сказать, что подобно тому, как христианство ложно толкуется и переживается равно в категории чистого трансцендентизма, как и в категории исключительного имманентизма, — так и всякая имманентная санкция оправдывает и возводит на новую ступень сознания всякую трансцендентную, и в этом обогащенном и совершенном синтезе одинаково упраздняются односторонности и несовершенства как первоначальных положений чистого трансцендентизма, так и той антитезы, которую Бердяев описывает как всеобщую секуляризацию.

Славянофилы и западники — наши старшие братья; а мы, узнавшие в православии* свою свободную родину и родину всей свободы, мы, верящие в Русь святую, как в Русь вселенскую, мы — былые «русские мальчики» Достоевского, сверстники Алеши Карамазова, выбравшие его в детской игре своим Иваном-Царевичем. Алеша — символический собирательный тип, который напрасно считают невыясненным и о котором стоит в другой раз повести беседу, — тип людей нового русского сознания, напророченный Достоевским и им порожденный. И потому если определять представителей того умонастроения, которое продиктовало эти строки, то назвать бы — «алешинцами»! Бердяев с «алешинцами» быть не хочет; его «Иван-Царевич» — едва ли не Николай Ставрогин, — не такой, конечно, каким он оказался в изображении своего собственного создателя и, нужно думать, по Бердяеву, исказителя, но субстанциально тот же, только исправленный и подновленный10.

* Ввиду соблазна прискорбных недоразумений, предметом которых служит имя «православие», нелишним почитаю определительно заявить homunibus bonae voluntatis", что означаю этим священным именем, как и надлежит нееретику, — духовное, а не житейское, вечное и вселенское в местном и временном, а не местное и временное в его исторической замкнутости и эмпирической относительности. Соборное Христово Тело Церкви святых, божественные Тайн-ства, кафолический догмат, священное и литургическое предание, дух богочув-ствования, хранимый в преемстве сердечного опыта отцов, — все это достойно именуется православием. Но неправо означаются тем же именем — бытовое предание, культурный стиль, психологический строй, внешний распорядок церковного общества. Упомяну, кстати, что эстетический критерий церковности, о котором говорит о. П. Флоренский в глубокомысленной книге «Столп и утверждение Истины»'2, кажется мне опасным своею зыбкостью; он, несомненно, оправдывается в глубинах мистической жизни и на высотах платонического созерцания, но может оказаться пагубным в истолковании культурно-феноменологическом.

Д. Муретов

КАК НАДО МЫСЛИТЬ ПАРТИЙНОЕ ПРИМИРЕНИЕ

(Независимый голос) _

М[илостивый] г[осударь], г. Редактор!

Причиной настоящего моего письма является глубокое убеждение, что наша тяжелая война между прочими своими воздействиями на русскую жизнь должна положить конец тому глубокому партийному расколу, в котором мы живем с 1904-1905 годов.

Поводом его является статья Н. Бердяева «Современная война и нация», помещенная в № 14921 «Биржевых ведомостей». В ней г. Бердяев подходит к тому же вопросу и выражает то пожелание, которое лежит в основе настоящего письма.

«То жизненно-существенное, что мы переживаем сейчас, излечит нас от язвы доктринерской партийности. Сейчас не нужны политиканы, и они очень вредны»...

...«Объединение всего русского общества и народа должно идти с двух сторон, быть обоюдным, оно предполагает жертвенность всех лагерей»... Если мы даже отвергнем слишком сильное, быть может, слово «жертвенность», то и тогда в приведенных строках останется горячий призыв к широте и терпимости, призыв выйти из тех узеньких клеток, по которым рассадила нас «партийная дифференциация».

Настоящее письмо есть отклик на этот призыв и имеет в виду указать, при каких условиях и в каком смысле возможно говорить о преодолении одного из важнейших наших общественных расколов, которое отчасти является темой заключительной части статьи г-на Бердяева. Я разумею раскол между правыми и левыми, между черносотенцами и прогрессистами.

Этот вопрос тем более требует обсуждения в связи со статьей г. Бердяева, что сам он, коснувшись вопроса об изменившейся идейной обстановке, стал на точку зрения, далекую от всякой жертвенности и даже проникнутую, по моему убеждению, тем политиканством, которое он столь справедливо признал губительным и вредным.

Политиканством в отношении между партиями я считаю непременное желание уронить противную партию в глазах общества, скомпрометировать людей, а не критиковать их взгляды. Вот почему в отношении к

9 4 2 Приложения

правым я считаю политиканством пущенное против них обвинение в германофильстве. Жертвой такого именно политиканства стал когда-то Сперанский, обвиненный в год нашествия Наполеона в франкофильстве". Вдаваться в подробный разбор самого тезиса о германофильстве сейчас было бы слишком долго, так как пришлось бы вскрывать неясность и двусмысленность самого слова (любовь к немцам или любовь к немецкому, любовь эстетическая или любовь — желание добра? и т. д.).

Поэтому ограничусь двумя маленькими соображениями. Во-первых, вполне понятно, что правым многое нравилось в государственных порядках в Германии и в этом так же мало «подозрительного германофильства» (словечко г. Бердяева), как мало было измены России в пристрастии Спе-райского к кодексу Наполеона.

Во-вторых, сознательная национальная враждебность к Германии и сознание необходимости бороться с ней всегда исходили только из правых кругов, и за это нередко им доставались и упреки, и насмешки.

«Ивана Аксакова во сне видеть — предвещает войну с Германией», — гласит сонник Н. Щербины. Таким образом, обвинение в подозрительном германофильстве падает на тех самых, кого с таким рвением обвиняли до сей поры в шовинистическом германофобстве и в стремлении «отвлечь внимание от внутренних неурядиц раздуванием внешних опасное-тей». Десяток слов с похвалою немцам найти везде можно. Но справедливо ли было бы обвинять Вл. Соловьева в любви к Вильгельму И, в подозрительном «кайзерофильстве» за его стихотворение «Зигфриду»? А ведь что за благодарная была бы тема для вредного политикана!! Соловьев признавал Христов огонь в булате Вильгельма Я и называл «святою грозящею речью» то, что мы называем теперь «крепс-картофельным красноречием»2.

Во всяком случае, ясно, что это обвинение все придумано исключительно для «скомпрометирования» правых, и потому есть политиканское обвинение, лишенное всякой жертвенности со стороны его изобретателей.

Вторая черта всякого политиканства есть тот оттенок партийности, который выражается в наивном делении всех людей на две части: «мы» и «подлецы». То, что я говорю, — есть идеальное построение, чистая мысль; то, что говорят противники, есть лицемерное прикрытие эгоистических их расчетов. Наши левые обильно платят дань этому политиканству в своем отношении к правым. А пример тому укажу в той же статье г. Бердяева. «Неудача и слабость нашего освободительного движения была в его ненациональном, космополитическом характере»...

Совершенно верно, по-моему. И отсюда ясен вывод: этой своей чертой освободительное движение вызвало резкое противодействие со стороны тех, кто был привержен к национальному и был враждебен космополитизму. Ясен вывод, что в теперешней своей позиции г. Бердяев стал ближе к правым или, как говорят газеты, поправел, и что он обязан признать, что у правых была часть правды, что их критика революционного движения была основательна, и что черносотенное движение сыграло (даже с точки зрения г. Бердяева) положительную историческую роль, дав отпор космополитизму, грозившему расшатать наше национальное един-

Д. Муретов. Как надо мыслить партийное примирение 9 4 3

ство и уронить нашу национальную историческую роль. Но г. Бердяев полон политиканской подозрительности и вместо того, чтобы сказать: «Защиту национально-патриотического мировоззрения взяли на себя правые», он говорит: «Это дало повод правым прикинуться патриотами и националистами»*.

Вот это я называю политиканством и необходимейшим условием общественного объединения считаю отказ от него со стороны представителей всех партий: правым нужно перестать говорить о масонах, а левым о «темных силах, прикрывающихся идеями патриотизма»...

Надо отказаться от мысли, что одна партия состоит из честных^ а другая из нечестных людей. Надо признать, что дворянин, отстаивающий права дворянства и его влияние на государственную жизнь, совершенно настолько же эгоист и настолько же может быть побуждаем идеальными соображениями, как и публицист, добивающийся свободы слова, или адвокат, добивающийся политического строя, при котором ему легко еде-лать свою политическую карьеру. Нужно кинуть чтение в чужих душах и иметь дело с чужими положениями.

Да поможет правым в этом наша война! Правых обвиняют в стремлении монополизировать патриотизм. Правда, что бывали времена, когда навертывалась грустная мысль о такой монополии. Но нет и, может быть, не будет дней, более светлых в жизни правого, чем дни объявления войны, когда ему можно было отказаться от грустной монополии. Пришла очередь и левым отказаться от монополии на искренность и бескорыстие своих убеждений.

Таково основное формальное условие партийного примирения. Теперь несколько слов об основном материальном условии.

Прежде всего прекращение партийности или «преодоление раскола» не следует мыслить как прекращение партийных разногласий. Его не еле-дует представлять себе как возникновение некоторой новой политической программы, синтетически соединяющей в себе все истинное в партийных программах и откидывающей все ложное в них. Синтез политических разногласий сделает история — современники же обречены на непримиримые расхождения в основных точках зрения. И основным принципом возможного примирения, мне кажется, должна быть мысль Лейбница о философских системах. Мысль эта, брошенная Лейбницем и не подхваченная и не развитая никем до сих пор, звучит как парадокс: «Все системы правы, поскольку они утверждают, и не правы, поскольку они отрицают» (цитирую по памяти)3.

Всякая политическая система есть развитие и защита некоторой положительной ценности, некоторого положительного утверждения. Но во имя этой основной ценности она бывает принуждена сокрушать и отрицать другие. И политическая система, состоящая из одних положительных утверждений, никогда не могла бы быть приложенной к жизни, ибо она действует не на пустом месте. В геометрическом пространстве воз-

* Точные слова г. Бердяева таковы: «и темные силы инерции (?) оправды-

іт 11 се(\а ігяѵ ня11илнял1.мп-плтпипти1трг1ллп пряѵігмт» -A am

/

можно несколько пересекающихся геометрических фигур, но материальный конус, прежде чем стать, должен опрокинуть материальную пирамиду.

И поскольку политическая партия принуждена отрицать — у правых не может быть примирения, и они не могут сговориться с левыми. Для этого «жертвенность» должна была бы дойти до измены их святыням.

Напротив того, положительную ценность, защищаемую противниками, они должны понимать и уважать. И если что стояло между ними неодолимой стеной, так это именно полное непонимание и отрицание основной ценности каждой стороны.

Прежде чем окончательно формулировать это условие, попробую на примере окончательно разъяснить все изложенное выше. И не побоюсь взять пример очень яркий, задевающий очень больные струны, а именно отношение двух партий к еврейскому вопросу4. [Различие] правых и левых, по моему убеждению, лежит вот в чем: левые ставят во главу угла своих политических теорий понятие справедливости и гуманности. В неравноправном положении евреев они видят грубейшее нарушение своего принципа. Поэтому для них вывод о равноправии азбучно ясен.

Для правых основной задачей политической жизни является историческое развитие народности в формах традиционной государственности. В еврейском вопросе они видят вопрос о проникновении в народно-историческую жизнь элемента национально крайне яркого, этнографически и культурно устойчивого и органически противоположного нашей народности. Юдофобство, как ненависть к евреям, есть явление случайное, есть уродство. Основа же в том, что евреи входят в нашу жизнь как элемент враждебный нашей традиции и нашей народности.

Между двумя этими точками зрения вы не найдете синтетического слияния. Но примирение партийности может заключаться вот в чем. Во-первых, надо откинуть политиканство, т. е. правые не должны утверждать, что все защитники равноправия суть шабестои и подкуплены жидомасонами. Левые, в свою очередь, не должны утверждать, что противники равноправия ощущают наслаждение от страданий неповинных евреев и суть человеконенавистники.

Во-вторых, хотя правые и левые, вероятно, и останутся каждые при своем решении, но они должны понять именно положительные побуждения противной стороны, должны признать ценность этой положительной стороны, и, может быть, тогда нередко найдут возможность с нею посчитаться.

Теперь, я думаю, понятно, почему представляется возможным именно теперь говорить о некотором партийном примирении. Для правых оно возможно с тех пор, как на защиту главной ценности — исторической государственности русской — поднялись все общественные классы и все партии. Правым часто кажется, что многое еще неверно осознано и неправильно связано. Во многом даже по злободневным вопросам могут они расходиться, но у них нет уже чувства разделяющей их глухой стены.

Может быть, странным покажется мой заключительный вывод. Чаще всего можно услышать, что теперь не время говорить о теоретических

вопросах, что теперь не до теорий. Я же думаю, что никогда не было времени, более требующего обсуждения и углубления самых общих и главных теоретических разногласий. Лишь поддержанное трезвой и требовательной к себе мыслью, вызванное войною чувство единодушия, обратится в великую силу возрождения русской жизни, обратится в сознание нашего общественного единства.

Як. Нивич

ГРАЖДАНИН ПО БЕРДЯЕВУ

Г[־н] Николай Бердяев сделал еще одно «открытие». В последней своей большой статье в «Бирж[евых] ведом[омостях]» — «О гражданстве» — он провозгласил в России новую эру י— эру появления в обществе настоящего, подлинного гражданина. До сих пор, по Бердяеву, наша страна не знала, что такое гражданин в его действительном, высоком служении родине и народу.

При сей удобной оказии, г[-н] Н. Бердяев рекомендует русским людям — «окончательно освободиться от той ложной и вредной идеи, что гражданство есть какое-то низшее состояйие и что в России существует, как данность, какое-то высшее состояние».

Бердяев вообще говорит сильно и всегда склонен к широким обобщениям, но те пути, по которым пришел он к приведенному выводу, поражают своей экстравагантностью. Как публицист, оперирующий вопросами общественной важности, Бердяев, казалось бы, должен был искать для таких выводов предпосылок в истории. Но, очевидно, история не про Бердяева писана. Он не желает считаться с прошлым, и историю русского гражданства начинает с эпохи мировой войны.

Итак, по Бердяеву, русский гражданин до нынешней войны был tabula rasa1, выглядывал «таинственным незнакомцем», а в общем на Руси царило «догражданское (как выражается он) состояние», «политика же была прежде в России собственным душевным делом».

Но вот настала мировая война, и русский гражданин, впервые став «патриотом», принялся за дело «национального служения», несмотря на то, что «состояние гражданства, говорит г[-н] Бердяев, очень затруднено для русских свойствами русского характера». Этими свойствами Бердяев признает — «тенденцию русских людей впадать в крайние полюсы» и «расплываться в безбрежной стихии».

Нарождение нового гражданина Бердяев усматривает в гражданском поведении Шульгина и Пуришкевича!

Метаморфозы, проявленные названными депутатами, являются, как думает Бердяев, несомненными показателями прогресса русской общественности, как равно о том же свидетельствует и линия поведения рус-

ских социал-демократов, подчинивших классовые интересьі интересам обороны родины.

Тут, что ни шаг, то игнорирование и условий современной действительности, и истории.

«Прогресс русской общественности» явится, по мнению Бердяева, результатом коренного изменения взгляда на то, что «гражданство есть какое-то низшее состояние и что в России существует, как данность, какое-то высшее состояние».

Позвольте, в таком случае, г[-н] Бердяев, сослаться на азбуку нашей истории, которая говорит совсем иное. В скрижалях русской истории записаны имена очень и очень многих граждан России, появившихся в годину столь же серьезных государственных и общественных потрясений. Неужели ваша теория игнорирует и не желает считаться с теми славными общественными деятелями, которые выручали Россию из хаоса всяческой разрухи, — например, говядаря Минина, монахов Ермогена и Авраамия Палицына и всех тех земских людей, стало быть, общественных элементов древней России, которые вдохновляли на всенародный подвиг земский собор 1612-1613 гг.? Неужели так-таки никакой цены, никакого значения нет в их гражданском служении, которое признается беспристрастной историей великим подвигом? А ведь все эти граждане происходили не из «высших состояний», а в большинстве из низших или, как называли тогда, «подлых». И кто заподозрит всех [их] в искренности служения родине? Да разве только этой одной смутной эпохой XVII века ограничивается гражданское служение России? А вот, по Бердяеву выходит, что только теперь «гражданин русский чувствует зов родины», только теперь он проникся общественным настроением, а прежде... прежде, говорит Бердяев, политика была для него «собственным душевным делом»...

Шульгин и Пуришкевич — граждане, Милюков, Родичев, Шингарев, князь Львов, Суханов, Чхеидзе — граждане; они, по Бердяеву, «укрепляют национальное сознание», они «зовут к общественному деянию», — а все, что до них на протяжении всей многовековой истории России служили народу, — все это, по Бердяеву, не имеет права претендовать на гражданство, так как вся масса, служившая ранее национальному самосознанию России, действовала только «себе во спасение», ибо не имела возможное-ти дебатировать в парламенте. Как будто можно любить свой народ, свой путь, свою мечту только при парламентском строе, под разноголосый шум партийных страстей и препирательств?

Новые птицы — новые песни. Новые граждане — новый строй, новые пути служения и способы осуществления этого служения. Но к чему же хаять былое и перечеркивать его крестом, как не имеющее никакой ценности? К чему доктринерски критиковать работу пращуров, которые создавали Русь «своим горбом»? Если они создавали ее, великую и необъятную, значит, они верили в свой подвиг, верили в будущее своей родины и — значит — жертвы их были необходимы и приносились не во спасение собственных душ, как резюмирует Бердяев, а для благородной страны, судьбы которой они прозревали. Нет, г[-н] Бердяев, гражданское служение ни-

когда не было у нас «низшим состоянием», никогда не было «отвлеченностью» и «собственным душевным делом»!

Гражданство, предполагающее укрепление «национального сознания», явилось к нам не в ноябре 1916 года и даже не в тот день, когда Царь объявил войну немцам и когда народ, и на площади Зимнего дворца, и в Кремле, обещал Ему стоять в борьбе до конца, гражданство русское выявило свой лик гораздо раньше, когда оно подняло на свои плечи борьбу за собирание Великой Руси, когда оно помогало Петру I прорубить окно в Европу и пролило потоки крови за свою заветную мечту, за овладение градом Седмихолмным, т. е. за ту идею, которую подчеркнул, с ведома и согласил союзников, наш премьер-министр, в своей декларации2.

Гражданин не может свести своего служения к одному обличению, к одной критике. Гражданин должен действовать. Действовать во имя блага России и ее народов. Во имя этого блага и действовали лучшие граждане России, и действование их привело к грандиозным результатам, а теперь г[-н] Бердяев полунасмешливо замечает: «так-то оно так, но — ведь, это было их "собственное душевное дело", а не гражданское. Гражданин же появился только в наши дни». И это говорит один из столпов нашей публицистики!..

Б.П. Вышеславцев

ЗАКАТ ЕВРОПЫ

(Об Освальде Шпенглере)

Книга Шпенглера — самое популярное произведение в современной Германии и в мыслящих кругах современной России. С 1918 по 1920 год она выдержала 32 издания, и скоро появится в русском переводе. Значительнейшие немецкие ученые: Адольф Гарнак, Трельч, Наторп — уделяют ей самое серьезное внимание в своих лекциях, критических заметках и последних научных произведениях. Философский журнал «Логос» выпустил целый номер, посвященный Шпенглеру1. Различные специалисты детально разбирают его построения, указывают множество ошибок, но единогласно признают за ним большой талант. И это тем более замечательно со стороны гордой университетской науки, что Шпенглер совершенно не скрывает своего явно презрительного к ней отношения.

В Германии положительно развивается «шпенглеромания»: весной 1920 года открывается целый народный университет для изучения западно-европейской культуры на основании критики Шпенглера; в Лейпциге кружок студентов, изучающих политическую экономию и государственное право, руководится в своих занятиях книгой Шпенглера.

Что все это значит? Иной скептик скажет пожалуй: разбитая Германия утешается мыслью о всеобщей европейской гибели. Но дело в том, что скромный преподаватель реального училища в Бонне, неожиданно получивший наследство и с ним роскошь научного досуга, начал свою книгу, давшую ему головокружительную славу, в 1911 году и закончил в 1917 году, когда Германия была еще в полной силе. Это делает ему честь: он вовсе не руководится подавленным настроением поражения, он угадывает кризис культуры в момент наибольшей силы Германии, расцвета ее индустрии и военной мощи. И он правильно предвидит, что этот кризис есть явление общеевропейское, а может быть и всемирное.

Его книга, конечно, бойкотируется в странах Антанты, как, впрочем, и все движение германской науки, вплоть до принципа относительности Эйнштейна. И это тем более досадно, что выводы и предвидения Шпенглера касаются всего цивилизованного мира целиком.

Мы, русские, напротив, при всей своей оторванности от культурной жизни Запада, сумели как-то достать и прочесть книгу Шпенглера и даже

сделать ее основные мысли достоянием широкой публики. Эта заслуга принадлежит «Вольной академии духовной культуры»2, где весною прошлого года, при переполненной аудитории, Ф.А. Степун прочел две лекции о Шпенглере, которые он затем несколько раз повторял с неизменным успехом при огромном наплыве публики. А в настоящем году члены академии — Бердяев, Букшпан, Степун и Франк — выпустили сборник статей о Шпенглере в издательстве «Берег». Здесь дается обстоятельное изложение и критика идей Шпенглера. Сборник скоро выйдет вторым изданием.

Само заглавие Шпенглера производит у нас необычайный эффект: «Закат Европы»! В чем дело? Значит, и там не благополучно? И там разруха, экономический кризис, упадок энергии, упадок духа? Передовым умам это очень нравится; реакционеров — беспокоит. Впрочем, где они, эти реакционеры? У нас их, к счастью, почти не осталось. Они закатываются на Западе вместе с Европой. А простой обыватель все же в глубине души радуется этому закату; пусть пострадают и там, а то уж очень завидно.

Такие ожидания не будут оправданы книгой Шпенглера: он не злободневный фельетонист и не партийный политикан. Он философ истории, созерцающий судьбу тысячелетних культур с птичьего полета, с новой, им открытой, коперниковской точки зрения. Вместе с тем, это вовсе не университетский профессор, сделавший еще одну книгу из сотни прочитанных. Скорее, это гениальный дилетант, скептик и парадоксалист, презирающий философские кафедры и журнальную болтовню. Он обладает поразительным талантом переживать все свои мысли, как небывалые откровения, и передавать это чувство читателю. Он заявляет, напр [и-мер], что здесь впервые дается история будущего, тогда как до сих пор человечество знало лишь историю прошлого. Он смеется над схемой «древнего мира» «средних веков» и «нового времени», в которую традиционно вкладывается история «человечества». Это птолемеевская точка зрения: такая история вращается вокруг современного цивилизованного запад-но-европейца и делает историю многих тысячелетий египетской, вавилонской, индийской культуры простым введением под заглавием «древнего востока», Китай и Япония при этом выпадают совсем. А вся полнота всемирно-исторической жизни имеет своим «назначением» довести человечество до современной европейской цивилизации. Шпенглер смеется над плоской, наивной теорией прогресса, считающей современного европейца венцом предшествующего развития, которому в будущем предстоит обеспеченное прогрессивное движение. Такая точка зрения есть непростительно-наивный оптимизм и убогий провинциализм. Нужно подняться до высшей, «коперниканской» точки, обозревающей судьбу великих культур — Индии, Китая, Египта, Персии, древней Америки, арабов и Западной Европы — в их индивидуальном своеобразии; это замкнутые миры, имеющие свой стиль, свой дух, свою неповторимую судьбу. Нет никакой истории единого человечества и нет никакой единой цели у этого человечества.

С такой объективной высоты открывается неизбежная судьба народов и культур. Они не живут вечно. Они имеют свое младенчество, юность,

зрелость, старость и дряхлость; и они умирают, наконец. Можно предсказать их смерть, можно определить их возраст. Здесь мы подходим к центральной идее Шпенглера, производящей впечатление неотразимо убедительное. Возраст современной Европы — это старость, за которой неизбежно следует дряхлость и смерть. Шпенглер предсказывает ее через 300 лет. Доказательства? Они состоят в том, что мы можем созерцать смерть великих культур и признаки ее приближения. Мы имеем позади себя несколько погибших цивилизаций. Кто наблюдал, как растет дерево, тот знает и признаки засыхания, и не может в них ошибиться. Процесс жизни, как и течение времени, необратимы. Формы деревьев многообразны, как и стили культур, но можно установить аналогию возраста, аналогию цветения и засыхания различных народов. Такие аналогии устанавливает Шпенглер в своей исторической морфологии. Мы знаем старость и гибель Рима, Египта и наблюдаем аналогичные явления в современной Европе, наблюдаем симптомы старости и склероза. В чем же они состоят?

Цветущий возраст каждой нации Шренглер определяет, как период культуры. Это период наиболее мощного творчества. Каждая культура религиозна, она рождается из культа и творит мифы, в которых выражает свое богочувствование. Культура дает расцвет великого символического искусства; она всегда национальна и объединяет группы народа в едином укладе жизни, в некотором особом стиле и переживании мира; в ней государственная идея является жизненной силой, скрепляющей нацию. Деревня и провинциальные города сохраняют свою самобытность.

Цивилизация—это умирание творческих энергий в душе народа. Она характеризуется прежде всего безверием. Миф умирает. Вопросы метафизики и религии сменяются вопросами практики, техники, распределения благ. Исчезает высокое искусство с мощью его самобытных стилей и сменяется модой на чужие стили, роскошью и спортом. Народный организм превращается в практически заинтересованные массы, живое творчество — в мертвую массовую работу. Идея национального государства растворяется в интернационале. Город поглощает деревню. Сто-яицы и мировые города поглощают провинцию. Таковы аналогичные черты всех цивилизаций. Их можно найти и в Риме эпохи упадка, и в Греции, и в Египте.

Современная Европа вступила в период цивилизации. Мы приведем здесь доказательства Шпенглера в сжатом и мастерском сопоставлении Ф.А. Степуна:

«Религиозный вертикал фаустовской души, вокруг которого строилась и вращалась европейская культура, превращается в горизонтально расположенную атеистическую ось европейской цивилизации. Мертвою мае-кою фаустовского пафоса дали смотрит на нас господствующая ныне вера в бесконечную эволюцию и социалистический прогресс. Вера эта — не вера: она только механический остаток умершей фаустовской веры в бесконечное пространство и бесконечность времени и судьбы. Слепы мечты о родстве христианства и социализма. Всякий дух гуманности и сострадания чужд социализму. В основе социализма лежит дурная бесконечность воли к власти во имя власти. В основе его лежит изуродованная фаустов-

екая "Am Anfang war die Tat"3; не творчество, но, труп творчества — мертвая работа. В социалистическом мире не будет творчества и не будет свободы. Все будут повелевать всеми и все будут механически работать на всех. Силою природного закона будет всех давить и угнетать воля большинства. Так в странном оцепенении, в своеобразном окостенении ветре-тит высокоцивилизованная Европа уже приближавшуюся к ней смерть» (Сборник «Освальд Шпенглер и закат Европы». Москва, 1922, стр. 25). В этих мыслях есть нечто поразительно верное и, вместе с тем, в их общем уклоне есть некоторая неправда.

Прежде всего необходимо отметить вслед за авторами указанного русского сборника, что основная идея Шпенглера есть центральная мысль и глубочайшее переживание русской философии. Киреевский, Данилевский, Константин Леонтьев, Владимир Соловьев, все славянофилы, наконец Лев Толстой и Достоевский — все они принимают в свое сердце судьбу Европы и открывают в ней переход от культуры к безбожной, механической, эгалитарной, мещанской цивилизации. И современная русская мысль продолжает углубление и разработку этой проблемы. Н.А. Бердяев в своих книгах «Смысл творчества» и «Смысл истории», и в статьях «Конец Европы» и «Конец Ренессанса» показывает переход культуры в цивилизацию не менее ярко и отчетливо, чем Шпенглер. Чувство трагизма, сознание глубины переживаемого кризиса у него даже гораздо значительнее и мощнее, чем у Шпенглера.

Трудно говорить здесь о прямом заимствовании, скорее это самостоятельное открытие, свидетельствующее об истинности открываемого. Но впрочем, Достоевский хорошо известен Шпенглеру, и по глубине и значению он ставит его рядом с Данте. Любопытно, что сейчас в Германии наблюдается необычайный интерес к русской душе, к русской литературе. Существует настоящий культ Достоевского. «Великий Инквизитор» и «черт Ивана Карамазова» роскошно изданы отдельно и на немецком, и на русском языке. Германия вообще обратила свои взоры на восток, как бы ища оттуда обновления духа, притока стихийных сил. Ни один англичанин, ни один француз не почувствовал так русской таинственной стихии (das Russentum), как это сделал Шпенглер; и это чувство он, конечно, почерпнул у Достоевского. Россия религиозна и нигилистична, говорит он; душа России непроницаема для западного человека. Здесь можно ожидать обновления религии и появления нового типа культур. Но все это лишь беглые замечания; во втором томе, который скоро появится, Шпенглер обещает большую главу о России.

И все же, несмотря на близость к нам основной идеи Шпенглера, в ней есть нечто для нас, русских, совершенно неприемлемое. Оно сконцентрировано в следующих его замечательных словах: «Умирая, античный мир не знал, что он умирает, и потому наслаждался каждым предсмертным днем, как подарком богов. Но наш дар — дар предвидения своей неизбежной судьбы. Мы будем умирать сознательно, сопровождая каждую стадию своего разложения острым взором опытного врача». Русская мысль совсем иначе понимает смысл предвидения и смысл судьбы. Она предвидит, чтобы предупредить опасность и устранить ее, освободиться от нее. Она

всегда исходит из предпосылки свободы, из чувства свободы. У нас все возможно: мы можем послать к черту всякие хрустальные дворцы, перевернуть все вверх дном. «Все позволено» — вот наш соблазн; буйство свободы — вот наше безумие. Беспорядок и свобода духа — вот слабость и сила русского человека; порядок и рабское подчинение — вот сила и ела-бость немца. Они противоположны, но, при известных условиях, эти противоположности могут восполнять и «питать» друг друга.

Свобода — это главная идея Достоевского, сущность христианства в его понимании. Смысл истории исчезает с потерей свободы. Без свободы нет никакой судьбы. «Пойдешь направо — коня потеряешь; пойдешь налево — сам погибнешь». Вот русское понимание судьбы. Нет судьбы, если нет распутья, если нет выбора возможностей. Тогда не судьба, а индифферентная необходимость, причинная закономерность, чуждая всякого трагизма, не оплакивающая и не осмеивающая. Камень не имеет судьбы. «Не судьба!» В чем Смысл этого восклицания? Оно означает: как прекрасна могла бы быть жизнь и как вышло в силу неправильного выбора. История всегда имеет пред собою различные возможности, и мудрость состоит в том, чтобы продумать их до конца, или интуитивно угадать и выбрать лучшую; без возможности такого выбора история бессмысленна и ее не стоит изучать. Без такого выбора — нет творчества, нет жизни. Вся жизнь есть игра возможностей и игра возможностями, постоянное распутье, постоянный выбор направления. Нет трагедии, а следовательно, нет и судьбы, нет и истории, если нет этого «быть или не быть». Вот почему слова оракула всегда двусмысленны, всегда таинственны: если бы они были прямолинейно ясны, они уничтожали бы судьбу. Затмение солнца не имеет судьбы.

Но понимание судьбы у Шпенглера совсем другое. Она есть для него неотвратимая природная необходимость роста, расцвета и умирания. Культуры народов цветут и засыхают, как цветы или деревья. И Шпенглер дает морфологию этих культур. Сознательно установленный морфологический метод делает его натуралистом в истории. Эту особенность Шпенглера отмечают Степун, Франк и Бердяев. Верно, что история есть судьба, а не причинная закономерность; но судьба не есть биологическая необходимость. История есть царство свободы, а не царство природы. Судьба — это категория трагедии. Нет трагедии без действующих лиц, и нет действия без свободы. Без свободы мы имеем лишь закономерное движение, следовательно, по признанию самого Шпенглера, — природу, а не историю. Шпенглер хотел противопоставить природу и историю и сознавал необходимость такого противопоставления, но оно ему не удалось. Пренебрежение к послекантовской и современной философии не прошло безнаказанно. Шпенглер хотел быть во всем парадоксальным и оригинальным, но в этом пункте стал на старую точку зрения органической теории общества и исторической школы юристов с их понятием «народного духа»: то же отрицание роли личности в истории, те же сравнения с органическим ростом.

Предсказания Шпенглера порою поражают читателя и кажутся неопровержимыми: разве не ясно, что культуры стареют и умирают? Ведь

народы не бессмертны; и разве безрелигиозная цивилизация не имеется налицо, как несомненный признак конца. То, что заставляет читателя сказать печальное «да», — это факт биологической смерти. «Все люди смертны», следовательно, и народы смертны. Но этот невольный вывод неверен: народы умирают совсем иначе, чем люди. Они передают свою культуру и передают свою кровь. Они никогда не умирают совсем. В наших жилах течет кровь бесконечных поколений, и мы кровно родственны всем народам. Нельзя отрицать биологического единства человечества, и это человечество ни разу еще не умирало. Нельзя произнести эмпирического суждения о его смерти, подобного суждению «все люди смертны». Чтобы говорить о биологической судьбе человечества, нужно говорить о судьбе планет, нужно развернуть космическую перспективу! Этого не делает Шпенглер. Он менее всего коперниканец: он знает только один космос и в этом космосе только одну Землю. Это абсолютный антропоцентризм и геоцентризм. У него потеряно чувство бесконечности миров.

Биологическая смена народов и поколений ничего не говорит нам о их судьбе. Это только ритм, в котором звучит тема судьбы, идущая в бесконечность. Я не знаю, когда я умру, как я умру, что совершу в жизни. И здесь судьба связана с полетом духа, с подвигом, со свободой. Безрелигиозная цивилизация есть факт, наличность определенной тенденции; но существуют и совсем другие тенденции. Будет, ли эта тенденция вырастать? Да, если человечество поверит в неизбежность цивилизации, в неизбежность конца и если захочет этого конца. Можно почувствовать себя стариком и стать стариком, но можно быть юношей по духу до своей смерти. Можно еще выбирать между проблемой омоложения и проблемой приготовления к смерти. Предсказания Шпенглера драгоценны, если сохранить чувство свободы и предпосылки свободы; тогда они означают: вот возрастающая тенденция западно-европейской жизни, вот к чему мы идем, и отсюда вывод: «повернем в другую сторону — лучше коня потерять, чем самим погибнуть». Но он не делает этого вывода, он делает обратный: «покоримся, ибо нет никакого выбора». Здесь каменный истукан цивилизации порабощает нашу волю; стальной конь внушает нам рабский страх. Отбросим страх и потеряем коня, если нужно.

Шпенглер так ответит на это возражение: в том-то и беда, что чувство свободы исчезает с неизбежностью в цивилизации. Свобода есть предаю-сылка культуры, а не цивилизации. Вот здесь основное расхождение: по нашему убеждению, пока жив человек, живо чувство свободы, оно и есть чувство жизни, чувство творчества. Ибо для человека жизнь есть творчество, а не рост, как для растения. Оно не потухло и у Шпенглера: он предлагает свободно принять цивилизацию, предлагает добровольную резиньяцию. Этого принятия может не быть даже и перед лицом природной необходимости. Дух может не гнуться, хотя бы тело было согнуто ярмом. Всегда остается свободным тот, кто не боится за свою жизнь; а чего бояться тому, кому предсказана неизбежная гибель? Вместо того чтобы следить за своим пульсом, изучая его ослабление, можно еще встать и совершить подвиг.

Но цивилизация не есть природная неизбежность. Цивилизация, как ее изображает Шпенглер, есть упадок духа, и он может быть исцелен только подъемом духа; как его достигнуть? Конечно, не проповедью добровольной резиньяции, а только порывом к свободному творчеству, к новой жизни. Книга Шпенглера написана до войны, и она войны не предвидела, не предвидела ее цивилизованного варварства и ее свободного культурного героизма. После войны, несчастной для Германии, она соответствовала тому упадку духа, который там естественно был. Но он длился не долго. Пробуждение духа — вот что прежде всего характерно для Германии и для Западной Европы. Европа, и даже Америка, переживает мощное мистическое и религиозное пробуждение. Оно не укладывается в схемы Шпенглера.

Очень верно указание Букшпана на «непреодоленный рационализм» у Шпенглера. Он как бы не заметил движения иррационализма в Европе. У него совсем нет чувства тайны, поэтому он не замечает Метерлинка, Бергсона... Но еще страннее: он не замечает христианства! Как человек цивилизации, он потерял фаустовский вертикал, указующий бесконечность высших и низших миров, и движется только в одном плане, в земной горизонтальной плоскости. «Царство не от мира сего» ему непонятно. Какие это иные миры? Берлинский скептик и эстет их не знает. Но вне связи с этими мирами нельзя понять судьбу души и судьбу народов. Смысл истории, смысл рождения и умирания культур не разгадывается в плоскости единого и единственного плана земли. Это понял еще Августин.

А казалось бы изумительная надпись на пирамиде Аменемхета должна была навести Шпенглера на мысль об этих мирах. На зеркальной вершине камня написано: «Аменемхет созерцает красоту солнца; его душа выше, чем созвездие Ориона, и она связана с подземным миром. На "уровне лягушачьей перспективы" план истории невидим, чтобы созерцать, куда мы идем, и откуда приходим, нужно подняться выше Ориона и спуститься ниже подземных миров».

П.А. Сорокин

НАЧАЛО ВЕЛИКОЙ РЕВИЗИИ

§1

Война и ряд катастрофических событий последних лет не могли не нарушить равновесие психики всего культурного человечества, а тем более русского общества. «Свыше наших сил» были пережитые ужасы, неизмеримы понесенные жертвы и слишком ничтожны полученные результаты, во имя которых они были закланы. Еще более разительно было противоречие поведения людей за все эти годы тем великим заветам Добра и Справедливости, которыми мы так гордились. В один миг с людей как будто сняли все эти культурные одежды и на исторической сцене вместо носителей Гуманности и Человечности очутились звери, грызущие друг другу горло и во имя победы попирающие все ценности, выношенные веками.

Все это не могло не вызвать пессимистического и панически катает-рофического настроения общества. Ряд неожиданных и непрерывных катастроф, следовавших в жизни, создал и катастрофическую психологию общества. Они более резко, чем когда-либо, поставили перед общественным сознанием вопросы: не есть ли все это начало конца западно-европейской культуры? Рядом с этим должны были особенно настойчиво вспыхнуть проблемы, не лежали ли и не лежат ли в основе всей этой культуры какие-то трагически-ложные начала, какие-то роковые ошибочные устои? А отсюда становится понятной неизбежность коренной «переоценки всех ценностей», радикальных изменений общественной психологии и идеологии, появления и усиления в ней одних течений, исчезновения и ослабления других.

Так должно было случиться. И так действительно случилось. Успех книги Шпенглера «Der Untergang des Abendlandes», проникнутой этими пессимистически катастрофическими мотивами и выдержавшей 40 изданий, — одно свидетельство этого. Начавшийся пересмотр ценностей и на Западе, и у нас — другое. Фактическая неустойчивость психики и поведения людей за все эти годы и сейчас — третье. Небывалый размах порывов «искания», сказывающийся в речах, брошюрах, журналах, книгах, газетах и т. д. — четвертое.

Культурное человечество похоже сейчас на потревоженный великим несчастьем улей, где масса пчел проявляет небывалое оживление, пытает-

ся залечить раны и ищет новых способов и путей предупреждения подобных несчастий в будущем.

Все это еще более интенсивно переживает русское общество. Пусть на поверхности его психики не видно проявлений этой работы: ряд внешних условий тормозит последние. Тем не менее громадная молекулярная работа в сознании массы его членов происходит.

Она рано или поздно выявится в объективированные формы общественного сознания. Катастрофы, испытанные нами, создали у нас поистине катастрофическое настроение. Многим и многим кажется, что не только у нас, но всюду все и вся рушится, все и вся гибнет: гибнет Россия, гибнет Европа, гибнет культура. Неудача нашего колоссального опыта породила во многих полное разочарование в основных устоях интеллигентского мировоззрения в науке, в революции, в социализме, в идеализации народа, в вере в светлое будущее человечества и т. д. Одни, подавленные всем этим, теряют вкус к жизни и кончают с собой (можно ждать в ближайшие годы роста кривой самоубийств); другие, в силу тех же причин, выродились в подлинных циников и нигилистов: «все трын-трава, лови момент, ешь, пей, веселись, а на всякие там ценности в высокой степени наплевать» — такова доминирующая черта в психологии этих «реалистов» и «дельцов» нашего времени. Третьи судорожно хватаются за обломки былого и ищут в них спасения. Четвертые, ошарашенные событиями, маниакально кричат благим матом: «Все гибнет! Приходит конец!»; причем одни злорадствуют по этому поводу, кивая то на капитализм, то на социализм (смотря по вкусу), другие бессильно никнут под тяжестью этого безрассудного убеждения. Есть, наконец, и такие, которые, учтя опыт, пытаются осознать его и в связи с этим произвести настоящую ревизию и проверку как основ всей культуры, так и нашего традиционно-интеллигентского мировоззрения, не становясь при этом ни безнадежными пессимистами, ни барабанными оптимистами, ни потрясенно-ошарашенны-ми маньяками катастрофы и гибели.

Я лично радуюсь и всячески приветствую такие искания, как на Западе, так и у нас. Переживаемые катастрофы говорят о том, что опыт человечества был не полон, иначе катастрофы не было бы. Стало быть, нужно произвести эту ревизию, нужно найти «ошибочные устои» и необходимо указать новые, более правильные, способные предотвратить в будущем такие ужасы и жертвы. И чем глубже и бесстрашнее будет произведена эта «ревизия», тем лучше: плох тот врач, который боится до последних глубин изучить больной организм. Никакие авторитеты и никакие ценности не должны быть изъяты из этого пересмотра: подлинные ценности выдержат это, а мнимые, какими бы фетишами они ни были, заслуживают низвержения с пьедесталов.

Эта работа началась. И, по-видимому, итоги ее будут чреватыми: не только «божки», но и многие «боги» сброшены будут со своих высот, и обратно, многое, традиционно считавшееся неценным и отжившим, будет заботливо поднято и поставлено на место сброшенных идолов. Это значит: настоящая психически-идеологическая революция только начинается.

958 §2

На Западе, насколько мы можем судить, этот великий ледоход уже начался. У нас он находится еще в стадии «внутримозгового» брожения. Вовне пока раздаются только барабанно-оптимистические, штампованные казенные лозунги да идет маленькое жужжание вокруг малюсеньких вопросиков, поднятых малехенькими «сменовеховцами». Но есть уже симптомы приближения такого духовного ледохода и у нас. Одной из первых ласточек его (хотя и не очень еще живой) является сборник статей Н. Вер-дяева, Я. Букшпана, Ф. Степуна и С. Франка, озаглавленный «Освальд Шпенглер и закат Европы» (изд. «Берег». М. 1922). Как видно из заглавия книги, статьи написаны по поводу книги Шпенглера. Последнюю я сейчас оставлю в стороне. (Я до сих пор не могу получить ее в оригинале и потому не могу судить о ней адекватно1. Общее же мое представление о ней, получившееся на основе знакомства с нею из вторых рук, далеко не благоприятно к книге как к научному произведению: что в ней есть верного — то старо, что новое — то неверно; ценность ее — ценность социального симптома и лежит во вненаучной области.) Для меня чрезвычайно интересны те, еще пока скупо выявленные, настроения и устремления, которые по поводу книги Шпенглера объективируют авторы статей о нем.

Для успеха основных аккордов книги Шпенглера почва у нас отлично подготовлена за эти годы. Для ближайшего времени успех их у нас обеспечен.

Кто знал мировоззрение участников сборника (кроме разве одного Букшпана), тот заранее мог предвидеть, что лейтмотивы шпенглеровской книги вскоре найдут отзвук именно в тех слоях, ярким выразителем которых является Н.А. Бердяев и отчасти СЛ. Франк.

По тому «резонансу», который дают они в ответ на аккорды Шпенглера, можно судить, в каком направлении совершается сдвиг идеологии и устремлений части русского общества в наше время.

Что же говорят они? Оба признают, подобно Шпенглеру, глубочайший духовный кризис европейской культуры. Бердяев идет дальше: он говорит о смерти и крушении этой культуры, пророчествует о наступлении ночи нового Средневековья, а для утешения себя и читателя кончает верой в новое Возрождение, которое будет не продолжением культуры Запада, а началом новой культуры, основанной на новых устоях; это грядущее возрождение он ждет из России, для выступления которой, однако, «час еще не настал». Оба автора говорят об ошибочном уклоне европейской культуры, принятой ею с XV века, с того момента, когда забыты были идеалы Данте, Франциска Ассизского, Николая Кузанского; оба видят одну из роковых ошибок этого уклона в принципах, внесенных эпохой Возрождения, в одностороннем интеллектуализме и рационализме, в гипертрофированной роли механической науки, в отрыве от истоков религиозности культурного Средневековья, в вере в возможность построить дело жизни человечества на устоях внешнего — физического мира с его физической, механизированной наукой, а не на «внутреннем бесконечном мире», где только и «нужно искать незыблемости».

Вот те довольно неясные указания, которые дают авторы для исхода из наступающей «ночи Средневековья». Все это можно охарактеризовать как реакцию против scientifism'a, интеллектуализма, механического мировоззрения, антирелигиозности, антимистичности и ряда других уже чисто социальных «измов». И подобные настроения типичны сейчас для довольно широких кругов русского общества.

Это только «первая ласточка». Уже по ней видно, что ревизия начинается действительно фундаментальная. Не малюсенькие вопросики, подобные «за или против советской власти», а вопросы поистине кардинальные начинают пересматриваться. «В добрый час», — говорю я со своей стороны.

§3

Но это не значит, что я подписываюсь под приведенными, пока что чисто «регулятивными» идеями уважаемых авторов. Они слишком неопределенно выражены, чтобы можно было рассмотреть их по существу. Да и «пересмотр» еще только начинается, чтобы можно было выставить точные, отчеканенные формулы как результат такого пересмотра. Сейчас можно указывать только чисто «ориентировочные» положения, скорее указывающие направление решения, а не само содержание последнего. В качестве таких «ориентировочных» положений цо поводу затронутых авторами вопросов я позволю тезисообразно указать следующие.

1) Говорить о закате Европы и наступлении Средневековья пока что еще рано. Аргументация Шпенглера на этот счет слишком «экзотично поверхностна». У авторов же сборника нет никакой аргументации. Этим я не хочу сказать, что закат какой бы то ни было культуры, в том числе и европейской, я считаю невозможным. Еще два-три таких кровопускания или две-три кровавые мировые и гражданские войны — и закат Европы станет фактом. Но пока он не факт, пока есть кризис и только. Не являюсь я и сторонником традиционно-шаблонной теории прогресса и исторической схемы, где каждый последующий миг считается целью всей предыдущей истории, а эта последняя изображается каким-то плац-парадом, где все народы, как хорошо выдрессированные роты солдат, проходят одни и те же этапы развития и кончают той стадией, которую угодно им предназначить установителю таких схем и «законов исторического развития». Все это псевдонаучный вздор и с ним, слава Богу, я давненько уже расстался. Таким образом, отрицать закат европейской культуры заставляют меня не те или иные предпосылки и догмы, а простой факт отсутствия серьезных симптомов гибели культуры. Научная мысль Запада работает сейчас более интенсивно, чем когда бы то ни было. Об этом говорят успехи физических и биологических наук. Экономический кризис изживается. Работа налаживается. Духовная жизнь уравновешивается. Был и есть пока что кризис — бесконечно менее острый, чем наш, — о закате же пока говорить не приходится. Только плохо информированное воображение многих русских интеллигентов рискнет представить себе Европу уже конченой, все ее основы опрокинутыми, «буржуазную культуру» погибшей.

Плохо ли, хорошо ли это, но Европа, а тем более Америка — живы, собираются жить и показывают ясные признаки оздоровления.

2) В числе виновников кризиса меньше всего можно считать науку и scientifism с их механистичностью. Механистичность, [как] давно уже указал Пирсон, есть лишь наиболее точный, экономный и плодотворный метод описания и познания явлений. И как таковой он не ведет ни к смер-дяковщине, ни к «ура-материализму», ни к «ура-атеизму», продуктам не подлинного scientifism'а, а дилетантского невежества худшей формы последнего. Я думал и сейчас более чем когда бы то ни было убежден, что главным орудием спасения человечества была и остается подлинная наука. Не витание в таинственных эмпиреях мистицизма, и не операции тришкина кафтана, выполняемые «освободителями» человечества, а только открытие все новых и новых способов использования сил природы для нужд человечества и познание его самого поможет избавиться ему от многих бед и «закатов». Не избыток знания, а именно недостаток или полное отсутствие его в области явлений, относящихся к миру людей, делал и делает людей совершенно бессильными над своей историей и самими собой. Здесь по-прежнему человечество идет «вслепую», подобно слепому щенку тычется то туда, то сюда, часто видит спасение там, где его ждет гибель, и наоборот. О, если бы здесь оно имело тот же уровень знаний, что в области физико-химических наук, какое множество «кризисов» не имело бы места! Какое множество общественных идеалов было бы развенчано, и как много ошибок было бы не сделано!

3) Больше того, такой механический scientifism не только не исключает, а, скорее, требует религиозного отношения к миру и жизни. Полунаука ведет к «ура-мистицизму», к «ура-атеизму», к смердяковщине, одетой в разные тоги. Более глубокое познание, думается мне, вполне совместимо с таким религиозным отношением к жизни, которое так пламенно проповедовал хотя бы Карлейль. Я могу описывать человека, как механизм, но это ничуть не мешает мне смотреть на него как на великое чудо, воспринимать его как луч божественного в мире. То же может быть сказано и обо всем космосе.

4) С этой точки зрения не только религиозность вообще, но и исторические формы религии оцениваются совершенно иначе, чем с пошло «по-зитивистической» точки зрения. Разве более углубленный социологизм (Ф[юстель] Де Куланж, Бугле, Кидд, Ле Пле, Дюркгейм) не показал громадную положительную роль каждой из них?

Но та же точка зрения мешает эти относительно ценные формы культуры возводить со всем их конкретным содержанием на степень идолов — обратная ошибка, делаемая обычно aHTH-scientifist'aMH.

5) Что сказано об отношении науки к религиозности, то же может быть сказано и об отношении первой к морали и к нравственности. Только Смердяковы от науки могли и могут объявлять нравственность «предрассудком».

Всем этим я не хочу сказать, что «все обстоит благополучно». Такой момент едва ли когда был, да едва ли и будет. Но хоронить европейскую

культуру пока что слишком рано. Здесь у наших могильщиков проявился тот же «большевизм» наизнанку. Звать ко временам Данте и Средневековья (что делают и многие из реформаторов, предлагая возрождение средневекового гильдеизма и корпоративности) едва ли большое утешение. При всех своих грехах современная «распутная» Европа обладает большими ценностями, чем Европа Средневековья. Отбрасывать первые, с тем чтобы строить новое Возрождение из элементов последней, боюсь, предприятие не из очень разумных. Побаловаться такими «экзотическими» прожектами можно, но дальше прожектов они не пойдут, а если бы пошли, боюсь, это было бы большим несчастьем.

Мечтать, что новое Возрождение придет из России, приятно. В эпохи крушения культур римской, эллинской, в эпохи крушения неудачных опытов вроде французской революции это было рановато, такие же упования появляются и сейчас. Я полагаю, что каждая из этих культур имеет свои алмазы. Имеет их и Россия. Но от этого до «заката Запада» и «спасения с Востока» далеко. В этом сказался опять «большевизм» наизнанку авторов сборника. Россия не была «навозом» в прошлом. В общую сокровищницу ценностей она внесла свои вечные. Но к чему же отсюда делать ее «монопольной обладательницей» их в будущем и «реквизировать» у Запада всю его творческую роль? Такой большевизм наизнанку, пусть простят меня уважаемые авторы, наивен и нескромен. «Проклятая Европа» жива еще, а мы... вымираем... Не к лицу нам такая нескромность, как не к лицу и полное отрицание своего достоинства.

Великая переоценка ценностей начинается, но едва ли она приведет к тем «экзотично-романтическим» путям, на которые указывают авторы сборника.

31 Паление священного Русского царства

Евг. Б[раудо]

ОСВАЛЬД ШПЕНГЛЕР И «КРУШЕНИЕ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ»

Каждая эпоха выдвигает писателей, служащих как бы собирательным стеклом для идей их современников. Таким писателем, несомненно, является Освальд Шпенглер, автор книги «Крушение западной культуры», первый том которой вышел в Мюнхене четыре года тому назад. Первое издание этой книги прошло почти незаметным. Шпенглер — скромный учитель гимназии одного из прирейнских городов; совершенно не был известен до того времени. Свою книгу он начал еще в 1911 году, и закончил ее в 1917 году, незадолго до катастрофы, разразившейся над Германией. Когда его сочинение впервые увидело свет, Германия еще спокойно взирала на свое будущее. Но когда почти внезапно родина Шпенглера очутилась на краю гибели, книга, носившая название «Крушение западной культуры», стала, приковывать к себе общественное внимание. За год распродано было свыше тридцати изданий. Дух этой книги, проникнутый мрачными предчувствиями мировой катастрофы, оказался вполне соответствующим настроению немецкой интеллигенции в годину расплаты за мировую войну. Шпенглер стал самым влиятельным писателем момента, его книгу стали изучать как произведение руководящего мыслителя современной Германии, ему стали посвящаться обширные статьи в журнальной и газетной прессе, публичные лекции и даже целые систематические курсы в народных университетах и в иных свободных научных ассоциациях. Влияние его книги на умы немецкой студенческой молодежи было чрезвычайно значительным. Такой большой научный авторитет, как Адольф Гарнак, счел даже необходимым выступить с особой лекцией против Шпенглера, в которой он всячески предостерегал широкую публику от увлечения блестящей, но поверхностной книгой. В начале прошлого года немецким философским журналом «Логос» был выпущен отдельный номер с рядом статей против Шпенглера, где различными специалистами разоблачались многочисленные научные ошибки его книги и ее частые промахи в области истории. Но тон всех статей «Логоса» был далеко не пренебрежительный по отношению к Шпенглеру, и никто из его противников не отрицал за ним большого таланта, умения своеобразно и остро доказывать свои по-

ложения. Несомненно, таким образом, что в лице Шпенглера мы имеем дело с незаурядным литературным явлением.

Вследствие нашей полной разобщенности с заграницей, мы о крупнейших литературных новинках Запада узнаем лишь с большим запозданием. Так, имя Шпенглера стало у нас впервые упоминаться на публичных лекциях только в прошлом году. Тогда в Петербурге был получен, насколько мне известно, единственный экземпляр «Крушения западной культуры», и нескольким счастливцам, в том числе и автору настоящих строк, удалось ознакомиться с этой сенсационной новинкой. В более благоприятном положении оказались московские публицисты, и в результате их знакомства с книгой Шпенглера несколько недель тому назад появился небольшой сборник статей Н.А. Бердяева, Я.М. Букшпана. ФА. Степуна и СЛ. Франка: «Освальд Шпенглер и Закат Европы». Главная задача сборника — ввести русского читателя в сферу идей Шпенглера, Эта задача выполнена, главным образом, Ф.А. Степуном, давшим систематический разбор шпенглеровского трактата и некоторую попытку критически осветить ход его идей. Остальные авторы сборника делятся только своими впечатлениями от книги. СЛ. Франк избрал своей темой культурно-исторические взгляды Шпенглера. Н.А. Бердяев дал философски-лирический отрывок под заглавием «Предсмертные мысли Фауста», уподобляя судьбу Фауста судьбе европейской культуры. Я.М. Букшпан пытался, по собственному признанию, написать тематический разбор «философской симфонии», какую представляет собой книга Шпенглера. Все четыре автора сборника признают за книгой симптоматическое значение и называют творца ее одним из наиболее выдающихся мыслителей наших дней. Тон всех четырех статей — панегирический. Самый сборник выпущен в десяти тысячах экземпляров, тираж высокий для подобных изданий. По-видимому, здесь сыграіл роль известный расчет на то, что брошюра о Шпенглере заинтересует самые широкие читательские круги.

«Книга Шпенглера не просто книга: не та штампованная форма, в которой ученые последних десятилетий привыкли сносить свои мертвые знания. Она — создание если не великого художника, то все же большого артиста. Образ совершенной книги Ницше, как бы проносится над ее строками», — так начинает свою статью Ф.А. Степун. Не менее восторженной характеристикой Шпенглера вводит читателя в свой очерк СЛ. Франк. «Книга Шпенглера "Закат западной Европы" есть, бесспорно, самая блестящая и замечательная — в буквальном смысле слова — книга европейской литературы со времени Ницше, хотя далеко не самая глубокая и плодотворная. Первое впечатление от нее — просто ошеломляющее; почти неисчерпаемое богатство мысли, глубина постановки вопросов в связи с широтой захвата — трудно привести пример книги столь же универсальной — яркость образов, блеск ума, художественная энергия литературного выражения — все это сначала, при чтении первых же страниц книги Шпенглера, как-то гипнотизирует, чарует сознание и принудительно приковывает внимание».

Можно привести еще несколько примеров столь же экспансивных восторгов по адресу Шпенглера в статьях других двух авторов сборника.

Мы в этом потоке лирических излияний видим свидетельство того, как дорог представителям русской общественной мысли вопрос о судьбе европейской культуры, как отрадно было для них «отвести душу» на разборе книги, составившей несомненное культурное событие в Германии. Шпенглер по существу своему историк, вернее, критик западно-европейской культуры. Судьбы народов и их культурного творчества — основная тема его размышлений. Его книга этюд блестяще одаренного писателя, не лишенного острой наблюдательности в вопросах истории. Его метод — ис-торико-художественное творчество по ту сторону всякой науки, к которой Шпенглер, при всей своей начитанности, относится принципиально отрицательно. Его точка зрения — до крайности доведенный скептицизм. В истории нельзя искать не только законов, но и причинной связи, полагает Шпенглер. Не существует ничего общечеловеческого. У каждой культуры свое искусство, религия, нравственность, и в каждой культурной эпохе все это совершенно разнородно — неповторяемо. На всем протяжении истории за те пять-шесть тысяч лет, которые доступны нашему изучению, непрерывно сменялись культуры, из которых каждая есть телесное воплощение законченной духовности; того, что Шпенглер называет «судьбой» данного народа.

Поэтому Шпенглер утверждает, что об истории может судить только тот, кто сам в себе переживал историю. Историю нужно творить из внутреннего опыта. Всякое историческое постижение основано на «физиономике», то есть, на умении разгадывать индивидуальные черты отдельной исторической эпохи. Этой открытой Шпенглером «физиономике» он придает огромное значение. Науку, искусство, религию, политику определенной эпохи он рассматривает исключительно как символические образы исторической души. Поэтому Шпенглер совершенно исключает возможность преемственности между отдельными культурами, взаимных влияний и передач культурных ценностей от одного народа к другому. Весь исторический процесс разбивается в его представлении на совершенно несоизмеримые отдельные части — древность, средневековье и новое время. Каждая культура расцветает на почве строго ограниченной территории, с которой она остается связанной подобно растению с питающей его почвой. Творения ее понятны только в ее собственной атмосфере, только в тесно ограниченном кругу. Каждая культура имеет свою пору юности, зрелости и одряхления. Когда воплотились все ее возможности в национальном устройстве, религии, искусстве, она, осуществив свои цели, обращается в цивилизацию и погибает. Каждая историческая эпоха неизбежно совершает этот круг от жизни к смерти, от культуры к цивилизации. Цивилизация же — существование народа без религии, без мифа — есть агония культуры.

История полна примерами таких длительных агоний цивилизованных народов, и одним из самых грандиозных и поучительных является падение античной культуры и обращение ее в цивилизацию, сохранившую облик внешней силы и на несколько столетий задержавшую развитие юных, способных к культурному творчеству, народов.

Труд Шпенглера есть, собственно говоря, своеобразный, философский комментарий к одному из сложнейших вопросов исторической науки, вопросу о гибели античной культуры. Он исходит из вполне правильного предположения об иллюзорности всякой теории прогресса, полагая, что мы стоим перед такой же страшной катастрофой, крушением западноевропейской культуры, какая две тысячи лет тому назад потрясла мир в момент падения Римской империи. Его исторические интуиции — интуиции художественные, он не столько доказывает, сколько пророчествует, и сам называет свою книгу «первой попыткой исторического пророчества». В этом пророчестве имеются смутные намеки на свет, идущий с востока, на ту роль, какую должна сыграть в будущем обновлении человечества Россия. Нет никакой возможности пересказать в кратких словах положительное содержание книги Шпенглера. Эту книгу надо не только читать, а перечувствовать, проникнуться ее пафосом, поверить ее пророчествам. Именно такою верой в Шпенглера дышит сборник четырех московских авторов. И то, что в момент кризиса пророчество, подобное шпенглеров-скому, может увлечь просвещенных людей, показывает, насколько глубок этот кризис и как напрягся дух нашего времени в борьбе с грядущей катастрофой.

А. Деборин

ГИБЕЛЬ ЕВРОПЫ ИЛИ ТОРЖЕСТВО ИМПЕРИАЛИЗМА?

(Доклад, прочитанный 22 января с. г. в ЦНТК)

Освальд Шпенглер выпустил в свет объемистою книгу под кричащим заголовком «Гибель Запада», выдержавшую в течение непродолжительного времени несколько десятков изданий и произведшую на читающую публику несомненно сильное впечатление*. Шпенглер сразу вошел в моду, и признаком хорошего тона считается знакомство с его «философией». Появись эта книга до войны, она, быть может, прошла бы незамеченной, несмотря на огромный литературный талант автора. Во всяком случае, никто бы не поверил в возможность «гибели» западно-европейской культуры, никто из здравомыслящих людей не отнесся бы серьезно к пророчествам Шпенглера. Но мировая война создала новую обстановку: мировое хозяйство переживает тяжелый кризис, германский империализм лежит в развалинах, династия низвергнута, юнкерство потеряло свое былое значение, среди буржуазии и мещанства царит настроение подавленности и недовольство создавшимся положением. Очевидно, что такая общественная атмосфера является благоприятной почвой для появления пророков и для восторженного приема их разочарованной «публикой». Вместе с нами, мол, погибает весь мир! Это своего рода идейный реванш германского национализма и империализма над ненавистными врагами...

Шпенглер задается целью создать новую философско-историческую теорию и с точки зрения этой теория подвергнуть переоценке все культурные ценности и события мировой истории. На основе метафизики истории Шпенглер стремится далее построить целостное всеобъемлющее философское миросозерцание. Каковы же его философско-исторические взгляды?

Никто никогда, — говорит со свойственной ему «скромностью» Шпенглер, — не задумывался над проблемой и структурой истории. Будущим поколениям покажется совершенно невероятным и до крайности наивным наше представление об историческом процесса, как о прямой линии или

* Oswald Spengler. Der Untergang des Abendlandes. В. I. [Oswald Spengler]. Preussentum und Sozialismus.

единой нити, которая тянется от древности до нашего времени и на которую нанизываются, так сказать, исторические события.

Благодаря указанной точке зрения на исторические явления, великие морфологические проблемы истории до сих пор оставались скрытыми от наших глаз. Западная Европа представлялась центром, вокруг которого вращаются великие культуры и события мировой истории. Такое понимание истории свидетельствует только о тщеславии и высокомерии западно-европейского человека. Важнейшие события в истории Древнего Египта или Китая отступают на задний план, в то время как события западно-европейской истории приобретают для нас первостепенное значение. Мы превращаем нашу культуру в центр мировой жизни. Но с о дина-ковым же основанием было бы позволительно историку Китая пройти мимо крестовых походов или эпохи Ренессанса, т. е. тех событий, которые в нашей истории играют такую выдающуюся роль. Очевидно, что в этой области до сих пор довольствовались «горизонтом провинциала». Конечно, политическому деятелю и социальному критику позволительно оценивать значение других эпох и культур применительно к личному вкусу; мыслитель же должен отрешиться от такого взгляда.

«Птолемеевская система» истории должна быть заменена «коперни-ковской системой», в которой наряду с античным миром и Западной Ев-рапой равноправное место займут Индия, Китай, Египет. Каждая культура образует самостоятельный мир, представляет собою своеобразный организм, который «неожиданно» рождается на свет, осуществляет заложенные в нем возможности и умирает. Культура есть внешнее выражение определенного строя свойственной ей души. Кто хочет познать истинную природу и своеобразный характер культуры, тот должен проникнуть в ее душу, составляющую сущность культуры. Каждый культурный организм представляет собою самостоятельную замкнутую систему, живет своей особой жизнью и создает свои ценности, свою науку, искусство, технику, социальные и политические учреждения. Никакой преемственности, никакой внутренней связи между культурами не существует. Античный мир погиб безвозвратно, как безвозвратно погибнет Западная Европа, никому не передав своего наследства. Человечества как единого субъекта мировой истории не существует. Каждый культурный организм имеет свою историю, ничего общего не имеющую с исторической жизнью других культур. Такая точка зрения, — говорит Шпенглер, — вскрывает перед нами «все богатство красок, движений, света, которое до сих пор не открывалось ни одному духовному взору». Все, что до сих пор говорилось и писалось о проблеме времени, пространства, движения, собственности является ошибочным, потому что предполагалось, что всем людям присущи одинаковые формы сознания. А между тем «форм сознания» существует столько же, сколько отдельных культур или лежащих в их основе душ.

Культурно-психический тип рождается из хаоса с определенным религиозным настроением, которым проникнута вся его творческая деятельность. Всякая наука вплоть до самых точных, как математика или механика, предполагает как свою основу и источник религию. Западно-европей-

екая механика, — вещает наш оракул, — является отражением христианских догматов. Современное естествознание есть не что иное, как функция именно нашей культуры. Оно не только предполагает религию, как источник, из которого оно возникло, но оно постоянно от нее зависит и ею обусловливается. Без религии нет культуры.

Жизнь культурного организма состоит в непрестанной борьбе духа или души против внешнего материального мира. Душа стремится к осуществлению своей «идеи», своих внутренних возможностей — к объективации переживаний в царстве протяженного. Душа есть чистое становление; сущность ее состоит в непрестанном творчестве, непрекращающейся деятельности. Продукты же этой деятельности составляют совокупность символов, данных в опыте, но представляющих только видимость, внешнее отражение лежащей позади них сущности. Какое-нибудь украшение, напр [и-мер], на саркофаге является символическим выражением определенного душевного настроения, которое доступно только людям данной культуры. Начиная от телесных выражений — физиономии, осанки, жестов как отдельного лица, так и целых классов и народов — вплоть до форм хозяйственной политической и общественной жизни или мнимо-вечных и общеобязательных форм познания — все это представляет собою не что иное, как своеобразные символы или формы выражения данной души. Совокупность символов составляет физиономию культуры, чувственный образ души. Но этот чувственный образ доступен «восприятию» и познанию людей, принадлежащих к данной культуре. Мы способны постичь душу египтян или индусов самым несовершенным образом. Когда мы, люди западной культуры, принимаемся интерпретировать египетскую или греческую статую, мы прибегаем к помощи Нашего внутреннего опыта, который совершенно не соответствует опыту и переживаниям египтянина или грека.

Первичным символом всякой культуры является пространство, которым определяется характер и природа всех остальных символов, т. е. всех внешних форм культуры. Каждый культурно-психический тип переживает и чувствует пространство по-своему. Понятие пространства тесно связано с идеей смерти, ибо страх смерти равнозначущ со страхом перед пределом — перед пространством. «Геометрическое» пространство грека или аполлоновской души противоположно «аналитическому» пространству фаустовской души, т. е. западно-европейского человека. «Геометрическая» душа античного человека стремится к покою и сосредоточивает свое внимание на конечном, мгновенном и телесном. Фаустовская же душа характеризуется стремлением к бесконечному и волей к власти. Эти основные свойства проникают все феномены культуры. Отсюда коренное отличие античной математики, физики, механики, искусства от современных западно-европейских.

Античный дух создает механическую статику, западно-европейский — механическую динамику. В математике фаустовский дух выражается в понятии функции, которая растворяется в ряде процессов. Аполлоновская душа имеет представление о числе, как об определенной и конечной вели-

чине; это в известном смысле пространственное понятие. Античный мир вкладывал в понятие движения представление «перемещений», между тем как фаустовский дух в идее движения видит «направленность» к бесконечному. Три механические системы — статика, химия и динамика соответствуют различию трех культурно-психических типов: аполлоновско-му, магическому (арабскому) и фаустовскому. Им же соответствуют и три различные математические концепции: евклидова геометрия, алгебра и анализ. В области искусства мы имеем: статую, арабеску и фугу. В физике: механический порядок состояний, скрытых сил и процессов. Словом, апол-лоновская душа отличается статическим характером, фаустовская — динамическим.

Атомы древних материалистов Левкиппа и Демокрита в соответствии с основным принципом аполлоновской души различаются друг от друга только формой и величиной; это чисто пластические элементы. Атомы современной западно-европейской физики—центры сил; их неделимость имеет особый имматериальный смысл. Основным для западно-европейского человека является понятие силы, движения, прогресса, воли к власти; основным для античного — понятие формы, покоя, ограниченности.

Единством души определяется внутренняя связь всех феноменов культуры. «Между дифференциальным исчислением и династическим государственным принципом Людовика XIV, между античным городом ("полисом"), как формой государства и евклидовой геометрией, между пространственной перспективой, западно-европейской живописью и преодолением пространства при помощи железных дорог, телефонов и дальнобойных орудий, между контрапунктической инструментальной музыкой и кредитной системой существует глубокая связь форм». Единство метафизики, математики, религии, физики, искусства, техники определенной культуры коренится в единстве ее «души» или «идеи». Насколько Шпенглер в этой части своего мировоззрения близок к Гегелю — осведомленному читателю ясно без особых разъяснений.

Наряду с принципом единства «форм», образующих в своей совокупности образ или физиономию культуры, составляющую специфический предмет исследования историка или философа культуры, особое место в исторической теории Шпенглера занимает принцип аналогии или, точнее, гомологии. При помощи этого принципа мы получаем возможность сопоставлять механические, физические, политические и т. д. системы различных культур и определять их сравнительное значение для данных культурных организмов. При помощи принципа аналогии мы в состоянии установить безошибочно возраст культуры, еще не закончившей цикла своего развития, сравнивая ее с культурой, отошедшей уже в вечность. Историческая наука имеет своей задачей сравнительное изучение соответствующих возрастов и связанных с ними форм. Если принять во внимание, что продолжительность жизни каждой культуры определяется Шпенглером в тысячу лет и что каждый возраст также имеет вполне определенную для всех культур одинаковую продолжительность, то ясно, что принцип «хронологии» в соединении с идеей «возрастов» дает возмож-

ность легко предвидеть исторические события. Сопоставляя античный стоицизм с современным социализмом, Шпенглер на основании «хронологии» приходит к выводу относительно предстоящей гибели западноевропейской культуры, так как социализм, видите ли, представляет собою такой же симптом дряхлости нашей культуры, как стоицизм — античной.

На рубеже XIV и XX столетий Европа вступила в старческий возраст и с тех пор быстрыми шагами приближается к смерти. Предстоящая Европе смерть является неизбежным следствием переживаемой ею эпохи цивилизации. Всякая культура переживает три фазиса: этнографическое состояние («первичное состояние хаоса», как выражается Шпенглер), собственно культурное и цивилизационное. Первичный период, составляющий детство культурного организма, чрезвычайно продолжителен; это период подготовки, формирования психического типа и собирания сил. Собственно культурный период — это эпоха напряженного и интенсивного творчества; в этот именно период создаются глубокие метафизические системы, рождаются великие произведения искусства, закладываются прочные основы общественной и политической организации — словом, это период зрелости культуры и расцвета всех жизненных сил ее. За культурным периодом следует эпоха цивилизация, которая продолжается обычно две-сти-триста лет. Это период дряхлости организма, приближающегося к смерти.

Возраст имеет органическое зНАЦгеиие дйя культурного типа; он налагает вполне определенную печать На всю творческую деятельность народа. Возраст обнаруживается во всех его творениях. И наоборот: пд характеру деятельности культурного типа мы имеем возможность судить о переживаемом им возрасте: Так, «возраст» и «хронология» приобретают для Шпенглера мистическую ценность и значение■.

Дуализм души и тела (совокупности символов) культуры ведет к признанию двух различных !способов познания — рассудочного и интуитивного. Рассудком мы способны постигать только «видимость» вещей. Для проникновения же в лежащую Позади явлений сущность вещей необходим особый орган — «божественное созерцание», которое является даром пророка, но которое не дано обыкновенным смертным.

Всякая культура проникнута роковым дуализмом, неразрешимыми противоречиями. Душа есть жизнь; а жизнь — вечный поток, становление; она органически связана с временем и с понятием судьбы. Судьба тожественна с переживаемым каждым человеком чувством времени, которое означает неизбежность всего совершающегося, предопределенность и необратимость жизненного процесса. Тайна судьбы скрывается в складках времени. Таким образом, судьба и время — формы интуитивного опыта.

Тело культуры — совокупность символов — познается нами посредствОм категорий пространства и причинности, ибо «символы» — застывшее мертвое бытие. Но так как «символы» являются продуктами творческой деятельности души, то время порождает пространство, судьба — причинную необходимость, дух — мир, история — природу (которая ведь есть не что иное, как функция определенной культуры, т. е. ее души), жизнь —

смерть. В силу этой противоположности существуют две формы космической необходимости: органическая и механическая. Механическая или неорганическая логика, т. е. наука, рождается в результате борьбы с органической логикой. Механизирующий рассудок восстает против непостижимой и неумолимой судьбы в целях укрощения и подчинения ее себе.

Органический период культуры характеризуется признанием необходимости судьбы и изъявлением ей покорности. Человек во всем видит волю Бога. Стремление же человека при помощи созданной им науки приобрести власть над судьбой, над непостижимым означает бунт рассудка против воли Провидения. В этом повороте от религии и метафизики к положительной науке и заключается, по мнению Шпенглера, переход культуры в цивилизацию. Цивилизация, т. е. научное рассудочное познание, «убивает» идею судьбы и непознаваемого, — жалуется Шпенглер. Религия и метафизика исходят из призвания непостижимого и требуют безусловного ему подчинения. Народ должен подчиниться слепому року и олицетворяющим его силам —י- в том числе и общественным. Научное познание отвергает непознаваемое и непостижимое и тем самым подчиняет «судьбу» человеческой воле. «Дерзость» разума заключается в том, что он вскрывает внутреннюю связь явлений, берет свою судьбу в собственные руки и «свергает» стоящие над жизнью таинственные силы.

Культура, как и цивилизация, связана с определенным общественным укладом. Цивилизация — продукт мирового города, культура же связана с землей, с деревней. В эпоху цивилизации на историческую арену выступает «паразит», бесформенная масса, лишенная всех традиций. Творцом же культуры является сросшийся с землей «народ». Некогда борьба за идеальное постижение смысла жизни разыгрывалась на почве религии и метафизики между «почвенным» духом крестьянства, т. е. дворянства и духовенства (как вам, читатель, нравится это отожествление крестьянства с дворянством и духовенством?), и светским духом старых городов. Современный обитатель города — рационалист, атеист и радикал; он с отвращением относится к религии и метафизике, враждебно настроен по отношению к «крестьянству». Он отказывается приять мир и жизнь, как ниспосланную Богом судьбу. Решающую роль в современной жизни играют «народные массы», которые ведут ожесточенную борьбу с культурой, т. е. с дворянством, церковью, династиями и привилегиями. Таким образом, «культура», освобожденная от метафизического тумана, которым ІІІпенг-лер ее окутывает, предстает перед нами в образе «алтаря и престола».

Эпоха цивилизации характеризуется рационализмом, натурализмом и материализмом. Рационалистическая критика всех основ жизни и все-уравнивающий натурализм требуют уничтожения исторических различий между привилегированными и закрепощенными (какие ужасы!), замены существующей государственной организации справедливым общественным строем. В связи со всем этим возникает и новая плебейская мор.1, чь социализма, которая ставит перед собою практические задачи и имеет целью преобразование жизненных форм. «Трагическая» мораль полнокровной культуры сознает «тяжесть» бытия и неизбежность судьбы, в то вре-

мя как социализм строит стратегические планы в целях «обхода» судьбы. Социалистическая, или плебейская, как презрительно называет ее ІІІпенг-лер, этика проникнута гуманностью, она проповедует всеобщее братство, счастье большинства и мир между народами. Если такие ужасные вещи имеют место в действительности, а этого отрицать нельзя, — то ясно, что мы накануне светопреставления, что культура погибает, что Европа сгнила, что она переживает агонию и бьется уже в предсмертных судорогах...

* * *

Итак, носителями и творцами культуры являются дворянство, духовенство и король. Даже буржуазия в качестве культурного фактора для Шпенглера не существует. Поэтому нет ничего удивительного, что органический период культуры оканчивается с великой французской революцией. Правда, формула Шпенглера совершенно не соответствует исторической действительности, ибо рационализм, механизм, натурализм и отчасти материализм являются господствующими умственными течениями XVI, XVII и XVIII столетий. Но какое дело Шпенглеру до фактов. Ведь «факты», эмпирическая действительность являются лишь «символом» метафизической сущности, лежащей позади явлений. Для уразумения истинного смысла действительности необходимо «божественное созерцание», которое способно постигнуть «более глубокое значение» данных в эмпирическом мире явления. Так что «факты» с метафизической точки зрения иногда означают нечто совершенно другое, чем нам, обыкновенным смертным, это кажется. При таких условиях рационализм и натурализм в метафизическом аспекте, т. е. по истинной своей сущности, превращаются в свою противоположность. С этой точки зрения, какой-нибудь Гегель в метафизическом свете может превратиться в самого яркого выразителя натурализма и механизма. Так оно в действительности и происходит у Шпенглера. Но ясно, что на этой почве спор с Шпенглером совершенно невозможен. Его «метафизику» истории остается или целиком отвергнуть, или же принять на веру. Блаженны верующие! Но мы к их числу не принадлежим.

Шпенглер поставил себе определенную задачу, которая сводится к утверждению принципа народности в науке, искусстве, политике, технике. Этот принцип народности должен оправдать специальные притязания прусского империализма. В этих целях воздвигается нашим мыслителем китайская стена между отдельными культурами или культурно-психическими типами. Нет общезначимых, объективных истин, на всем лежит печать «народности», нет человечества, по отношению к которому у отдельных индивидов или народов существовали бы какие-либо обязанности. Обязанности существуют лишь по отношению к своему типу или народу. Словом, все национально, в том числе и социализм.

Проблема цивилизации совпадает с проблемой пролетариата и социализма. Пролетариат — это обозленная, бесформенная масса, полная ненависти к культуре, религии и метафизике. Пролетариат создает себе особое социалистическое мировоззрение, основанное на рационализме, сен-

суализме и материализме. Для него преобладающее, даже исключительное, значение приобретают практические задачи преобразования общества. Выступление рабочего класса на историческую арену знаменует собою начало гибели культуры. Собственно говоря, в этой «философии» нет ничего нового; реакционеры всех стран видят в пролетариате того варвара, который пришел разрушить культуру и уничтожить все ее ценности.

Марксизм является общепризнанной идеологией международного рабочего движения. И поэтому естественно, что Шпенглер на всем протяжении своей книги ведет открытую борьбу с материалистическим пониманием истории. Маркс, — говорит Шпенглер, — силен в критике существующего, но он поверхностен и крайне беспомощен как творец. Это особенно ясно видно на отношении Маркса к истории, которая рассматривается им как эволюционный процесс. Человечество никаких целей не имеет. Счастье людей — нелепая идея. Мировое гражданство — жалкая фраза. «Мы люди определенного века, определенной нации, круга, типа», и эта наша принадлежность к определенному типу является необходимым условием, при котором наша жизнь приобретает «смысл и глубину». Чем больше мы сознаем эту национальную ограниченность, тем большее значение и ценность приобретает наша деятельность.

Социализм так же национален, как искусство, математика и философия; рабочих движений существует столько же, сколько отдельных живых рас. Они относятся друг к другу с такой же ненавистью, как и соответствующие народы. В минувшую войну против Германии наряду с буржуазией Антанты1 выступил и псевдосоциализм стран Согласия, но это была война против истинного, т. е. прусского социализма. Прусско-германский социализм имеет своим врагом не немецкий капитализм, который давно уже проникся социалистическим духом, а антантовский лжесоциализм. Вожди официального немецкого социализма, — жалуется Шпенглер, — не понимают той простой истины, что кроме прусского социализма никакого другого нет. Французский социализм основан на элементарном чувстве социальной мести; это социализм саботажа и путчей; английский социализм не что иное, как особая форма капитализма. Английские и французские рабочие являются самыми яркими представителями своей расы. В отличие от французского и английского, только один прусский социализм является мировоззрением. Пруссак — прирожденный социалист...

Прусский инстинкт гласит: власть принадлежит государству, личность находится на службе у государства, а король первый его слуга. Эта концепция составляет сущность, так называемого] авторитарного социализма, который по самому существу своему антиреволюционен и антидемократичен. Авторитарный социализм родился в Пруссии еще в XVIII столетии, и задача нашего века состоит в том, чтобы вернуться к идеалу XVIII века. Но зловредный марксизм спутывает все карты. Марксизм превратил одну часть немецкого народа, состоящего из крестьян и чиновников, в «четвертое сословие», а другую преобладающую часть в третье сословие, избрав последнее объектом классовой борьбы.

Марксистские партии сыграли роковую роль в революции 1917 г., ибо коренная ошибка их заключалась в том, что они стремились к осуществ-

лению того, что в Германии давно уже является действительностью. В самом деле, что такое социализм? — спрашивает Шпенглер. И отвечает: социализм — это политический, хозяйственный и социальный инстинкт реалистически настроенных народов. В этом инстинкте живет старая фаустовская воля к власти, воля к безусловному мировому господству в военном, экономическом и умственном отношениях. Этот инстинкт получил самое яркое выражение в факте мировой войны и идее социальной революции. Стоящая перед нашей цивилизацией задача сводится к необходимости сковать посредством фаустовской техники все человечество в единое целое. В этом и заключается внутренний смысл современного империализма. Таким образом, Шпенглер приходит к отожествлению социализма с империализмом. Пруссаки являются воплощением фаустовского духа в его самой чистой и совершенной форме. Стало быть, пруссаки призваны выполнить миссию социализма и империализма.

Прусская идея, в отличие от английской, заключается в принципе сверхличного «товарищества». Англия — классическая страна капитализма, Пруссия — классическая страна социализма. Гогенцоллерны являются носителями «общинного» духа и слугами государства. Островное положение Англии способствовало развитию личного начала и сделало возможным существование народа без прочной государственной организации. Личное начало враждебно порядку и проявляется в жестокой эксплуатации более слабых народов и классов.

В пруссаке же сильна и жива идея государства и труда. Каждый класс проникнут глубоким сознанием своего социального призвания и чувством преданности целому. Принадлежность к тому или иному сословию обусловливается не богатством, как в Англии, а «рангом», ибо для пруссака труд имеет самостоятельную нравственную ценность; труд для него — призвание. Прусская или социалистическая этика учит, что в жизни еле-дует стремиться к исполнению долга, а не к обогащению, как этого требует английская капиталистическая этика.

Социальные различия в обеих странах имеют неодинаковый характер. Низшие классы в Англии не имеют никакого значения и не играют никакой роли. Положение же трудящихся классов в Пруссии определяется возможностью достигнуть любого «ранга». Социалистический строй имеет своим основанием авторитет. В этом смысле Пруссия — идеал социалистического порядка. Пруссак презирает богатство и подчиняется авторитету своего вождя. Целью хозяйственной деятельности пруссака является благо и процветание целого. Эта экономическая идея теснейшим образом связана с принципом государственного авторитета. Каждый член общества получает свое хозяйственное, так сказать, назначение от организованного авторитета государства. Гогенцоллерны и выполняли роль колонизаторов и организаторов общества и в этом же духе воспитали немцев.

Английская же хозяйственная система построена на началах эксплуатации и грабежа. Марксизм является порождением английского капитализма и вполне к нему применим, но только к нему, ибо только в Англии происходит ожесточенная борьба между капиталом и трудом. Вместе с тем не следует забывать, что английское рабочее движение ничего общего с

социализмом не имеет. Английский социализм проникнут целиком духом капитализма; в то же время прусский капитализм по существу своему со-циалистичен. Прусский капитализм давно уже принял социалистические формы в смысле своеобразного государственного порядка и государственного управления хозяйством. Таким образом, Англия и Пруссия противостоят друг другу, как две непримиримые хозяйственные системы. Так как оба народа являются выразителями фаустовского принципа, то оба они будут стремиться навязать свою идею и свою волю всему остальному миру, борьба между обоими народами будет продолжаться до тех пор, пока одна из сторон не одержит окончательной победы над другой. Проблема, которая должна быть решена в общемировом масштабе, может быть формулирована в следующих словах: должно ли мировое хозяйство стать мировой организацией^, е. подчиниться прусскому принципу, или же оно примет всеобщую форму мировой эксплуатации, т. е. подчинится английскому принципу.

Вместе с английским принципом уничтожению подлежит и Марксов-ский псевдо-интернациоиал, на место которого должен стать истинно прусский интернационал, который, однако, возможен только а результате победы идеи одной расы над всеми другими. Надо помнить, говорит Шпенглер, что в действительной жизни нет места примирению или компромиссам. Здесь возможна только победа или смерть — смерть народов И культур. К смерти приговорены французы и англичане, ибо культура их давно сгнила, а творческие силы этих народов давно иссякли. Это дряхлые организмы, которым пора на покой. Другое дело немцы. Немцы — народ молодой и сильный; «наша гибель лежит в туманной дали отдаленного будущего». Живя в текущем столетии, будучи вплетены и связаны всем существованием своим с фаустовской цивилизацией, мы, немцы, имеем перед собой величайшие задачи, массу еще неосуществленных возможностей. Отсюда ясно, что гегемония над миром должна принадлежать только немцам, самому молодому и самому сильному из фаустовских народов. Немцы единственный народ, которой призван осуществить идею мировой цивилизации, мирового государства, идею интернационала.

«Истинный интернационал, — говорит Шпенглер, — это империализм. Стоящая перед интернационалом задача заключается в завоевании фаустовской цивилизации при помощи одного организующего принципа. Европа стоит перед опасностью стать добычей народа-эксплуататора, т. е. англичан, которые обратят всех в рабство. При таких условиях Пруссия призвана спасти мир. Но Пруссия в состояния будет выполнить свою миссию только при условии освобождения немецких рабочих от иллюзий марксизма и марксовского интернационализма. Иначе говоря, Пруссия в состоянии будет осуществить свои империалистические стремления только при том условии, если немецкие рабочие проникнутся идеологией империализма и заключат союз со «старо-прусскими силами», т. е. с монархией и юнкерством — с этими истинными носителями и творцами культуры.

Но так как немецкие рабочие уже достаточно «развращены» цивилизацией, то необходимо им дать известную «компенсацию» в виде истинно-прусского социализма.

Перед проницательным взором Маркса, говорит Шпенглер, предстала во всей своей ясности перспектива гибели Европы в случае победы английского принципа. Поэтому он со всей силой обрушивается на английское понятие частной собственности. Но формулировка Маркса носит чисто отрицательный характер: экспроприация экспроприаторов. Несмотря, однако, на эту отрицательную формулировку, в ней заключается все же прусский принцип: «уважение» перед собственностью и стремление содержащуюся в ней мощь передать общественному целому — государству. Эта проблема носит название социализации. Но оказывается, что и тут Маркса предупредили Гогенцоллерны, ибо прусское правительство, начиная от Фридриха Вильгельма I вплоть до последнего времени, проводило политику социализации. И кто «испортил» это великое дело Гоген-цоллернов? Опять таки ненавистные Шпенглеру марксисты.

Марксовское понимание социализации, — говорит Шпенглер, — в корне ошибочно, ибо социализация вовсе не означает обобществления или огосударствления собственности путем отчуждения ее. Социализация — вопрос не номинального владения, а чисто техническая проблема управления. Старопрусская идея социализации и заключалась в том, чтобы при тщательном соблюдении права собственности и наследования всю совокупность производительных сил формально подчинить законодательству. Таким образом, социализация сводится к постепенному превращению рабочего в хозяйственного чиновника, предпринимателя — «в ответственного управляющего с широкими полномочиями», «собственности — в род наследственного лена в смысле старых времен, связанного с известной суммой прав и обязанностей». Социалистические способности прусского чиновника являются гарантией возможности осуществления «социализации». Тип прусского чиновника — единственного в мире — воспитан Го-генцоллернами. Немецкий рабочий должен стать таким «чиновником», ибо «государство будущего это государство чиновников».

Идеал консервативной партии, — говорит Шпенглер,—совпадает при таких условиях с идеалом пролетариата, ибо оба стремятся к полному огосударствлению хозяйственной жизни законодательны*« путем. Но такая задача может быть выполнена только монархом, преданным «традициям своего рода и мировоззрению своего призвания». Он будет играть роль третейского судьи в спорных случаях, ибо монарх стоит над партиями и классами и несет заботу о государственном целом. В социалистическом государстве он будет производить отбор «руководителей» по моральным их качествам. Словом, монарх — единственная опора и защита против торгашества (читай: англичан). Республика означает продажность государственной власти. «Президент, премьер-министр или народный уполномоченный являются креатурами партии, а партия — креатура тех, кто оплачивает».

Судьбу Европы, а с ней и всего мира решит Германия. Надо помнить, что пруссачество и социализм — вещи тожественные. Марксизм и классовый эгоизм повинны в том, что социалистический пролетариат и консервативная партия до сих пор враждовали между собою. «Объединение

их означает осуществление идеи Гогенцоллернов и одновременно осво-вождение рабочего класса». Пролетариат должен покончить с иллюзиями марксизма и псевдо-интернационализма. Для рабочего класса существует только прусский социализм, или его вовсе нет, — пугает Шпенглер рабочих. Рядом с этим идет увещевание консерваторов или юнкеров2. Консерваторы также должны освободиться от классового эгоизма. Они должны понять, что демократия — политическая форма нашей эпохи, как бы мы ни относились к ней по существу. Если консерваторы не хотят погибнуть, они должны сознательно стать на сторону социализма. Демократия не должна отпугивать консерваторов, ибо речь идет не об английско-французских формах ее, а о прусской. Наша свобода состоит в освобождении от хозяйственного произвола отдельного лица.

Заканчивается эта империалистическая философия пламенным призывом к молодому поколению, которому Шпенглер советует стать мужами, воспитать себя для предстоящей великой задачи. Нам, — говорит Шпенглер, — необходим класс «социалистических господских натур». Социализм означает власть над миром, осуществление империалистического интернационала. Путь к нему лежит через объединение немецких рабочих с «лучшими носителями» старопрусской государственности.

* * *

Итак, основной сногсшибательный тезис о неизбежной гибели западно-европейской культуры предстал перед нами теперь в истинном свете. Оказывается, Европа может быть еще спасена Пруссией, гибель которой «лежит в туманной дали отдаленного будущего». Победа прусского империализма может предотвратить гибель западно-европейской культуры.

Теоретическое же обоснование тезиса о гибели западно-европейской культуры до чрезвычайности легковесно. В защиту своего положения Шпенглер приводит два довода: один — метафизический, а другой — эм-лирический. Метафизический довод вытекает из всей концепции Шпенг-лсра о культуре как организме, обладающем самобытной душой. Душа обладает ограниченными возможностями; силы ее истощаются после осуществления этих «возможностей». Душа, воплотив свою «идею» в действительность, дряхлеет и умирает. Но это соображение не может быть принято всерьез, по крайней мере, теми, которые не обладают способностями проникнуть в природу «души» культуры. С другой стороны, оно опровергается эмпирическими фактами, которые свидетельствуют о сравнительной долговечности отдельных культур, вроде китайской.

Что же касается второго «эмпирического» довода, то он основан на аналогии между античным миром и западной Европой. Западная культура в лице социализма переживает, мол, античный стоицизм, т. е. период дряхлости. Аналогический метод сам по себе чрезвычайно ненадежен, но его теоретическая ценность равна почта нулю, когда на основании одной аналогии между двумя случайно выбранными явлениями делается заключение, претендующее на значение исторического закона. Это формальная сторона вопроса. По существу же, между стоицизмом и социализмом су-

ществует столько же общего, сколько между Шпенглером и... Марксом. Стоицизм был проникнут глубокой религиозностью, пассивностью и фа-танизмом. Стоицизм, подобно Шпенглеру, требовал от человека подчинения судьбе. Между тем как современный научный социализм рационалистичен, атеистичен и активен, как это признал тот же Шпенглер, и стремится превратить человека из раба в господина «судьбы». Не в этом ли залог победы социализма и спасения культуры7. Да, старая культура, если под ней понимать религию и метафизику, «погибает», как «погибают» те общественные классы, которые являлись ее носителями, поборниками и творцами. Но следует ли отсюда, что религия и метафизика составляют исключительное содержание всякой культуры? Конечно, нет! Шпенглер утверждает, что всякая культура имеет своим источником религию и что, стало быть, там, где нет религии и метафизики, нет науки, нет искусства, нет культуры вообще. Но это одно из тех многочисленных изречений Шпенглера, которые не имеют подсобою никакой почвы. Ибо современная культура родилась и достигла расцвета именно в борьбе с религией и метафизикой. Содержание культуры меняется от эпохи к эпохе, сама же культура остается и делает все новые и новые завоевания. Социализм стремится не к разрушению культуры, а к «завоеванию» ее и к дальнейшему ее развитию, вложив в нее новое содержание. Стало быть, речь может идти о «гибели» определенного содержания культуры, но не культуры вообще.

Чем определяется характер культуры? Природой, лежащей в ее основании души, отвечает Шпенглер. Но так как каждый народ и даже сословие (не говоря уже об отдельном человеке) в свою очередь обладают «душой», то единая душа культуры распадается на совокупность отличных друг от друга душ. Таким образом, мы получаем единство во множестве и множество в единстве. В «пределах» фаустовской души, как мы видели, существует прусская и английская душа, существуют различные «инстинкты», которые противоположны друг другу и в то же время составляют все же единство. Очевидно, что заключение отсюда к единой «общечеловеческой душе» (или «абсолютной душе») напрашивается само собой. Однако Шпенглер стоит твердо на почве культурно-психических типов, абсолютно разнородных и чуждых друг другу. Но эта логическая непоследовательность нашего философа искупается и оправдывается, по-видимому, последовательностью «психологической», последовательностью националиста и империалиста. В конечном счете, для Шпенглера истинной «реальностью» является «душа» его народа.

И в этом отношении, как, впрочем, и во всей своей философско-исто-рической концепция, он остается верным учеником своего учителя — Н.Я. Данилевского*. Этот идеолог русского национализма еще в 1869 г. изложил во всех подробностях и теорию культурно-исторических типов, и идею морфологии, и принцип аналогии, и теорию возрастов — словом, предупредил Шпенглера во всех мелочах. Не имея возможности остано-

* Данилевский, в свою очередь, заимствовал свою теорию у немецкого историка Генриха Рюккерта (см. его соч. «Lehrbuch der *Weltgeschichte in orgfnischer Dursrellung». Leipzig, 1857).

виться подробнее на проведении параллели между обоими писателями, мы все же позволим себе вкратце изложить основные мысли Данилевского в доказательство того, что шпенглеровская «Америка» давно уже открыта. Данилевский, как и Шпенглер, исходит из мысли о существовании обособленных культурно-исторических типов, составляющих те «реальности», с которыми имеет дело история. Человечество — отвлеченное понятие, а не реальность, и говорить о единстве человечества, как субъекта истории, об общей теории развития политических обществ, о преемственности начал культуры, науки, искусства в поступательном ходе развития народов абсолютно не приходится. Гегелевская схема развития человечества, согласно которой история отдельных народов является как бы отрезком единой линии, последовательными ступенями человеческого прогресса, является в корне ошибочной. Общей культуры нет, существует только развитие отдельных культурно-исторических типов, которые представляют собою ряд параллельных линий, никогда не встречающихся и нигде не сталкивающихся. И Данилевский почти теми же словами, что и Шпенглер, обрушивается на историков за то, что у них «самая общая труп-пировка всех исторических явлений и фактов состоит в распределении их на периоды древней, средней и новой истории*, и что «судьбы Европы или германо-романского племени были отождествлены с судьбами всего человечества»**. «Деление истории на древнюю, среднюю и новую, хотя бы и с прибавлением древнейшей и новейшей, — говорит Данилевский, — или вообще деление по ступеням развития — не исчерпывает всего богатого содержания ее. Формы исторической жизни человечества, как формы растительного и животного мира, как формы человеческого искусства (стили архитектуры, школы живописи, как формы языков (односложные, приставочные, сгибающиеся), как проявление самого духа, стремящегося осуществить типы добра и красоты (которые вполне самостоятельны и не могут же почитаться один развитием другого), не только изменяются и совершенствуются повозрастно***, но еще и разнообразятся по культурно-историческим типам. Поэтому, собственно говоря, только внутри одного и того же типа, или, как говорится, цивилизации и можно отличать те формы исторического движения, которые обозначаются словами; древняя, средняя и новая история. Это деление есть только подчиненное, главное же должно состоять в отличении культурно-исторических типов, так сказать, самостоятельных, своеобразных планов религиозного, социального, бытового, промышленного, политического, научного, художественного, одним словом — исторического развития»****.

Борьба обоих идеологов национализма направлена главным образом против единого человечества, .как субъекта исторического прогресса и против всемирно-исторической точки зрения, утверждающей преемственность культурных приобретений и существование общечеловеческих форм

* Н.Я. Данилевский. Россия и Европа, 3-е издан. 1888 г., стр. 82. ** Там же, стр. 85. *** Курсив наш. **** Данилевский. Россия и Европа, стр. 88.

общественного устройства, художественного творчества, научной и философской мысли.

«Германская философия, — говорит Данилевский, — с презрением устраняя все имевшее сколько-нибудь характер случайности и относительности, схватилась бороться с самим абсолютным и, казалось, одолела его. Так же точно социализм думал найти общие формы общественного быта, в своем роде также абсолютные, могущие осчастливить все человечество, без различия времени, места или племени. При таком направлении умов понятно было увлечение общечеловеческим»*. Данилевский был знаком с так называемым] французским, т. е. утопическим социализмом, который все несовершенства общественного устройства считал плодом невежества, а не необходимым следствием экономических условий исторического развития. Но современный научный социализм, с которым Шпенглер, хотя и плохо, но все же знаком, выводит сходство различных народов из одинаковых условий экономического быта и его развития. Марксизм дает вместе с тем и научное объяснение возможности «передачи» начал культуры одним народом другому, поскольку их общественное сознание определяется одинаковым или сходным общественным бытием. Но метафизика Шпенглера и Данилевского, разумеется, не может удовлетвориться таким эмпирическим объяснением исторических явлений.

«Общечеловеческой цивилизации, — говорит Данилевский, — не существует и не может существовать, потому что это было бы только невозможная и вовсе не желательная неполнота». Существуют только цивилизации определенных культурно-исторических типов, независимых друг от друга, причем начала цивилизации одного культурно-исторического типа не передаются народам другого типа. Каждый тип вырабатывает ее для себя и из себя. «Прогресс, — говорит Данилевский, — состоит не в том, чтобы идти всем в одном направлении (в таком случае он скоро прекратился бы), а в том, чтобы исходить все поле, составляющее поприще исторической деятельности человечества, во всех направлениях. Поэтому ни одна цивилизация не может гордиться тем, чтобы она представляла высшую точку развития, в сравнении с ее предшественницами или современницами, во всех сторонах ее развития». «Дабы поступательное движение вообще не прекратилось в жизни всего человечества, необходимо, чтобы, дойдя в одном направлений до известной степени совершенства, началось оно с новой точки исхода и шло по другому пути, т. е. надо, чтобы вступили на поприще деятельности другие психические особенности, другой склад ума, чувств и вопи, которыми обладают только народы другого культурно-исторического типа»**. Таким образом, формулировка культурно-исторических типов у Данилевского почти тождественна с определением Шпенглера. И, стало быть, великое открытие, которое Шпенглер приписывает исключительно своей гениальности, сделано задолго до него. Любопытно отметить в этой связи, что и Данилевский, подобно Шпенглеру, сравнивает это свое «открытие» с коперниковским переворотом «в

* Данилевский. Россия и Европа, стр. 120—121. ** Там же, стр. 114-115.

астрономии». «Как только ложное понятие о центральности Земли было заменено естественною системою Коперника, т. е., каждое небесное тело поставлено и в умах астрономов на подобающее ему место, сейчас же открылась возможность определять относительное расстояние этих тел от солнца». Историки находятся в том же положении, как и астрономы. «Эти последние могут определять со всею желанною точностью орбиты планет, которые во всех точках подлежат их исследованиям, — могут даже приблизительно определять пути комет, которые подлежат исследованиям только в некоторой их части; но что могут они сказать о движении всей солнечной системы, кроме того разве, что и она движется, и кроме некоторых догадок о направлении этого движения? Итак, естественная система истории должна заключаться в различении культурно-исторических типов развития, как главного основания ее делений, от степеней развития, но которым только эти типы, а не совокупность исторических явлений могут подразделяться»*.

Установив далее определенные признаки самобытного культурно-исторического типа, Данилевский в полном согласии со Шпенглером приходит к тому заключению, что Европа представляет собою культурно-историческую единицу, объемлющую собою германо-романский мир. Предвидя возможное возражение, что понятие общеевропейской цивилизации однозначно с преодолением национальной ограниченности и признаки-ем общечеловеческого, Данилевский спешит опровергнуть этот аргумент следующим рассуждением: «Здесь, — говорит он, — не принималось во внимание того, что Франция, Англия, Германия были только единицами политическими, а культурной единицей всегда была Европа в целом, что, следовательно, никакого прорвания национальной ограниченности не было и быть не могло, что германско-романская цивилизация как была всегда принадлежностью всего племени, так и осталась ею»**. Это опять-таки вполне в духе Шпенглера, который политические организмы — Германия, Англия, Франция — «диалектически» объединяет в высшем понятии фаустовского, т. е. западно-европейского или германо-романского культурно-исторического типа.

Ход развития культурно-исторических типов Данилевским уподобляется законам развития растительного и животного организма который рождается, достигает зрелости, затем возмужалости и, наконец, старости, причем период роста бывает неопределенно продолжителен, но период цветения и плодоношения — относительно короток и истощает раз навсегда их жизненную силу. В этнографический, т. е. первоначальный, подготовительный период, начинающийся с самого момента выделения культурно-исторического племени от сродственных с ним племен и измеряемый тысячелетиями, собирания запаса сил для будущей сознательной деятельности, закладываются те особенности в складе ума, чувства и воли, которые составляют всю оригинальность племени, налагают на него печать особого типа общечеловеческого развития и дают ему способность к

* Там же, стр. 91. ** Там же, стр. 120.

самобытной деятельности, без чего племя было бы общим местом, бесполезным, лишним, напрасным, историческим плеоназмом в ряду других племен человеческих. За этнографическим периодом следует период государственный, «в который народы приготовляют, так сказать, место для своей деятельности, строят свое государство и ограждают свою политическую независимость, без которой, как мы видели, цивилизация ни начаться, ни развиться, ни укрепиться не может». Наконец, за государственным периодом наступает цивилизационный. «Если этнографический период есть время собирания, время заготовления запаса для будущей деятельности, то период цивилизации есть время растраты — растраты полезной, благотворной, составляющей цель самого собирания, но все-таки растраты; и как бы ни был богат запас сил, он не может, наконец, не оскудеть и не истощиться — тем более, что во время возбужденной деятельности, порождающей цивилизацию и порождаемой ею, живется скоро. Каждая особенность в направлении, образовавшаяся в течение этнографического периода, проявляясь в период цивилизации, должна непременно достигнуть своего предела, далее которого идти уже нельзя, или, но крайней мере, такого, откуда дальнейшее поступательное движение становится уже медленным и ограничивается одними частными приобретениями и усовершенствованиями. Тогда происходит застой в жизни, прогресс останавливается; ибо бесконечное развитие, бесконечный прогресс в одном и том же направлении (а еще более во всех направлениях разом) есть очевидная невозможность»*. Мы видели, что Шпенглер различает те же три периода: этнографический, культурный и цивилизационный.

По вопросу об определении возраста культурно-исторического типа, продолжительности его жизни, как и возможности посредством аналогии исторического предвидения, Данилевский опять-таки обнаруживает удивительную солидарность со Шпенглером. «Рассматривая историю отдельного культурного типа, — говорит Данилевский, — если цикл его развития вполне принадлежит прошедшему, мы точно и безошибочно можем определить возраст этого развития — можем сказать: здесь оканчивается его детство, его юность, его зрелый возраст, здесь начинается его старость, здесь его дряхлость, или, что то же самое, разделить его историю на древнейшую, древнюю, среднюю, новую, новейшую и т. д. Мы можем сделать это с некоторым вероятием, при помощи аналогии, даже и для таких культурных типов, которые еще не окончили своего поприща»**. Высказанное в этих строках положение почти дословно находим у Шпенглера, который, однако, уверяет, что никто никогда к этой «великой» истине даже и не приближался.

Знаменитый морфологический принцип, составляющий предмет особой гордости Шпенглера, фигурирует у Данилевского даже под тем же названием и развит со всей определенностью. Науки о духе, — говорит Данилевский, — не существует безотносительно к определенным формам. Они имеют «своим предметом лишь видоизменения материальных и ду-

* Данилевский. Россия и Европа, стр. 113. ** Там же, стр. 90.

ховных сил и законов — под влиянием морфологического принципа», т. е. в соединении с известными формами. Эти науки не вырабатывают общих теорий, а отыскивают лишь частные законы. Физиология, анатомия, науки филологические, исторические и общественные не могут быть науками теоретическими, а лишь науками сравнительными. «Общественные явления не подлежат никаким особого рода силам, следовательно, и не управляются никакими особыми законами, кроме общих духовных законов. Эти законы действуют особым образом под влиянием морфологического начала образования обществ; но так как эти начала для разных обществ различны, то и возможно только не теоретическое, а лишь сравнительное обществословие и части его: политика, политическая экономия и т. д.»*. И далее: «Теоретическая политика или экономия так же невозможна, как невозможна теоретическая физиология или анатомия. Все эти науки и вообще все науки, за исключением трех вышеупомянутых (т. е. химии, физики и психологии — А.Д.), могут быть только сравнительными. Следовательно, за неимением теоретической основы — каких-либо особенного рода самобытных, не производных экономических или политических сил и законов — все явления общественного мира суть явления национальные (курсив Наш. — А.Д.) и, как таковые, только и могут быть изучаемы и рассматриваемы»**. Итак, все науки национальны, но наиболее национальным характером отличаются науки общественные, так что говорить об общей теории устройства гражданских и политических обществ нелепо, ибо общественные науки народны по самому своему объекту...

Необходимо далее указать, что даже характеристика психического строя культурных типов у Данилевского я Шпенглера почти тождественна. Так, напр[имер], Данилевский, как и Шпенглер, противополагает геометрический метод греков аналитическому методу германо-романского мира и алгебраическому индийцев, причем это различие в методах объясняется Данилевским различием психических особенностей соответствующих типов. Геометрическая метода требует, чтобы «геометрическая фигура, свойства которой исследуются, непрестанно представлялась воображению с полною отчетливостью; воображение греков отличалось пластичностью представлений (курсив наш. —АД.}; отношение предметов и понятий их не удовлетворяло, так как им необходимо было живое, образное представление самих предметов и тел. Что касается индийцев (Шпенглер прибавил бы и арабов. — А.Д.) — этих изобретателей алгебры, то отличительное свойство их психического склада — богатство фантазии». «Воображение индийцев сочетает и нагромождает самые странные фантастические, и вместе с тем и самые неясные, неотчетливые». Германо-романский тип отличается особыми психическими свойствами, результатом которых является особая своеобразная культура. И если взять самое абстрактное ее выражение — математику, то мы Видим здесь господство анализа. «При методе аналитическом, составив из рассмотрения фигуры уравнение, которое связывало бы между собою некоторые существенные свойства фи-

* Там же, стр. 169-170.

* Там же, стр. 170.

гуры, подвергают это уравнение процессу диалектического развития, совершенно оставляя в стороне представление о самой фигуре. Из этого диалектического развития, если оно произведено правильно, вытекают сами собою выводы, которым могут подать повод свойства фигуры»*.

Таким образом, между Шпенглером и Данилевским существует пол:■ ное единодушие по всем вопросам. Мы считаем лишним и бесполезным делом подвергнуть критике принцип «народности» в науке, искусстве и политике. Уж слишком несостоятельна эта точка зрения. Разве можно согласиться с мыслью о существовании славянской и германо-романской политической экономии или физиологии?

Разве можно, в самом деле, сомневаться в том, что «цивилизации» передаваемы, если для этого существуют определенные общественные условия? Разве можно брать всерьез мнение Данилевского и Шпенглера, что анализ, скажем, является исключительным продуктом «фаустовского» человека и недоступен греку или что алгебра — выражение психического склада индийцев и арабов и чужда другим культурно-психическим типам? До какой степени это неверно доказывает факт, установленный историками математики, что арабы свои сведения из алгебры заимствовали отчасти от индусов, отчасти от греков, что арабы в известном отношении даже сделали шаг назад, отказавшись от символических обозначений: их алгебра, как говорит один математик, чисто риторическая. «Геометрическим умом» греков было положено начало научной арифметике и алгебре. Мало того, новейшими исследованиями установлено, что учение о бесконечно-малых было хорошо известно великому материалисту Демокриту, что он является его основоположником, ибо «атом» есть для него не что иное, как «дифференциал». Алгебра александрийского математика Диофанта (IV ст. по P. X.) господствовала в Европе до середины XVII ст., из чего следует, что западно-европейский человек воспитывался на греческой и арабско-индусской алгебре. Ну, а современное культурное человечество не воспитывается разве на «евклидовых началах» и на индусской или арабской алгебре? Современная математика, как и вся современная наука и философия, представляет собою не что иное, как дальнейшее развитие античной научной и философской мысли, обусловливаемое и определяемое, разумеется, конкретными общественными условиями. Стало быть, существует и эволюция, и «передача» начал культуры. Из того факта, что научная и философская мысль не застыла на определенной ступени развития, что мы в сравнении с античным миром сделали во всех отношениях значительный шаг вперед, словом, из факта развития делается нелепый вывод о застойности и неизменности начал культуры. Это достигается тем, что ступени развития превращаются в самостоятельные и самобытные типы бытия, между которыми устанавливается метафизическая противоположность и абсолютная «прерывность». «Глубокомысленная» метафизика Шпенглера — Данилевского ведет, таким образом, неизбежно к отрицанию эволюции и человеческого прогресса, к крушению науки и всякого объективного знания. Но наши идеологи национализма хоро-

* Данилевский. Россия и Европа, стр. 144-145.

шо чувствуют, в каком месте «башмак жмет». Оба с одинаковым ожесточением нападают на дарвинизм и социализм (даже в этом отношении между ними полное сходство), хорошо сознавая, что идея эволюции и научного объективизма составляет серьезную опасность для их идеологии. Шпенглер прекрасно отдает себе отчет в том, что единственный серьезный враг национализма и теории замкнутых культурных типов — это марксизм и марксовский интернационализм, стремящийся к утверждению «всеобщего братства» или единства человечества на почве социалистического переустройства мира. В борьбе с марксизмом Шпенглер выдвинул свою философию историй и идею «социалистической монархии», т. е. идею истинно-прусского социализма и империализма, в надежде, что немецкие рабочие дадут себя увлечь па путь шовинизма. Не подлежит сомнению, что Шпенглера постигнет жестокое разочарование.

В. Ваганян

НАШИ РОССИЙСКИЕ ШПЕНГЛЕРИСТЫ

(«Освальд Шпенглер и закат Европы» — сборн[ик] статей Н. Бердяева, Я. Букшпана, Ф. Степуна и С. Франка. — Кн-во «Берег». Москва, 1922 г. стр. 96)

Такие книги, как книга Шпенглера, не могут не волновать нас. Такие книги нам ближе, чем европейским людям. Это — нашего стиля книга»*.

Это слова Н. Бердяева, так резюмирует он свою статью, но это основной мотив всего сборника, так на разный лад и по-разному хвалят Шпенглера все его участники.

Не во всем четыре автора согласны между собой, по-разному они оценивают эту модную философию: одни восторженны, другие снисходительны, но и восторг, и снисходительная улыбка вызваны одной и той же причиной — сознанием тесной и глубокой связи ее с «русской» философией.

Все четыре автора, безусловно, сходятся на этом: если кого и можно назвать родоначальником модной ныне философии Шпенглера, так это славянофилов: Данилевского, Достоевского, К. Леонтьева, Н. Бердяева.

Что ж. Охотно согласимся с этим. Философия Шпенглера есть весьма во многом повторение в более или менее талантливой, в более или менее острой форме самобытной российской философии. Успех ее в столь острой постановке, какая дана Шпенглером, обусловлен состоянием умов в нынешней буржуазной Европе, потерпевшей невероятную катастрофу в мировой войне, потерявшей в ней и устойчивость, и веру в свою силу и свои идеалы. Почва пошатнулась под ногами, раскаты революционных бурь до осязательности реально висят в воздухе; тяжелое предчувствие гибели культуры, кошмар варваризации и уничтожение всех достижений нынешней культуры есть не что иное, как слепое, неосознанное предчувствие мировой революции и гибели культуры капиталистической, культуры банкиров, лавочников и рантье.

Несомненно, этот лавочник, банкир и рантье-мещанин и создали шумный успех философии «славянофила от Пруссии» — Шпенглера.

Это столь очевидная истина, что признается даже Ф. Степуном (стр. 32). Однако, из этого признания господин Степун делает весьма своеоб-

* См. стр. 72.

разный, можно сказать, смелый вывод: «Успех книги Шпенглера, — говорит он, — означает благостное пробуждение лучших (!) людей Европы к каким-то новым тревожным чувствам, к чувству хрупкости человеческого бытия и распавшейся цепи времени», к чувству недоверия, к разуму жизни, к логике культуры, к обещаниям заносчивой цивилизации, к чувству вулканической природы всякой исторической почвы». Это недурно сказано. Только почему это «лучшие люди» — все эти западно-европейские лавочники — трудно сообразить. Ну да, оно и понятно, тот класс, в котором это всемирное потрясение вызвало волю к жизни, к победе и к «вулканическим» действиям может ли быть понятым г. Степуном? Для него и для его товарищей этот новый класс и его борьба и выражают всего отчетливей кризис культуры, ее упадок и признак ее разложения.

Вот послушайте г. Франка, он находит бесспорным факт умирания «в каком-то смысле» «Запада» и «западной культуры». «Весь вопрос в том: в каком именно смысле или, точнее, какая именно "западная культура" умирает» (стр. 50). Вы заинтригованы такой постановкой вопроса, и он после некоторой возни с философией истории Николая Кузанского, отвечает на этот вопрос: «Это есть конец того, что зовется "новой историей"». «Величайший объективный трагизм переживаемой нами эпохи состоит в том, — говорит С. Франк, — что поверхность исторической жизни залита бушующими волнами движения, руководимого духовно отмирающими силами ренессанса, а в глубинах жизни еще совершенно бездейственно и уединенно назревают потоки нового движения, которому, быть может, суждено сотворить новую культуру, искупив основное грехопадение ренессанса». Сколько напущено туману! А в сущности смысл этой фразы весьма несложен.

Кто «руководит» движением, залившим бушующими волнами «поверхность исторической жизни»?

Слепому видно — рабочий класс. Какие силы вызвали его — это движение? Противоречия капиталистического общества.

Что есть «духовно отмирающие силы ренессанса»?

Пролетариат и буржуазия, ведущие исторический поединок на глазах у всех.

Что С. Франк считает пролетариат «духовно отмирающей силой ренессанса» — в этом ничего ни неожиданного, ни странного нет, гораздо более удивительно то, что он, на первый взгляд, склонен и буржуазию похоронить заодно с ненавистным ему рабочим классом; или не даром прошли для господина С. Франка четыре года революции?

Однако это так кажется лишь на первый взгляд. На самом деле господин С. Франк и не думает похоронить буржуазию. Он видит печать смерти на лбу пролетариата с его социализмом, коммунизмом, интернационализмом; он их и считает подлинными «силами ренессанса».

Но если замысловатый С. Франк говорит это с «ужимкой», то болтливый Н. Бердяев несколькими страницами ниже говорит это совершенно открыто.

Но прежде покончим с господином Франком.

Он кроме того, что вещает, подобно пифии, смерть руководителям «бушующими волнами движения», указывает и на спасителя, которому, «быть может, суждено сотворить новую культуру». Что это за спасительная сила?

Та самая, которая явилась, как реакция против материализма XVIII столетия — романтизм и идеализм. Они «подземной струей» дошли до наших дней и «образуют теперь самую глубокую и духовно влиятельную силу внутреннего идейного творчества». Даже социализм, как идейное движение, одним боком примыкает к этим двум истокам идейного творчества: через Сен-Симона с романтизмом, а через Гегеля с немецким идеализмом.

Так вот та сила, которая придет создавать новую культуру на развалинах старой, отличительной чертой которой были наука (рационализм) и материализм. Это очень похоже на Шпенглера и немного не похоже. «Ученая книга Шпенглера — явный вызов науке», — говорит г. Степун; — не меньший вызов науке, когда С. Франк пишет: «Человечество вдалеке от шума исторических событий накопляет силы и духовные навыки для великого дела, начатого Данте и Николаем Кузанским и неудавшегося благодаря роковой исторической ошибке или слабости их преемников». Эта «роковая историческая ошибка» прямо великолепна. Она так похожа на истинно российский «шпенглеризм»!

Но если оставим в стороне юродства господ Франков и попытаемся понять их мысль, то она весьма не сложна, она вся сводится к поговорке «и на нашей улице будет праздник».

Если бы г. Франк не писал, а говорил, да говорил бы сам с собой без свидетелей, не жеманясь и не затемняя речь, то получилась бы примерно такая речь: «После Великой французской революции вместо материализма ("в XVIII веке философия окончательно обездушивает мир и жизнь") расцвел романтизм (Байрон) и немецкий идеализм; когда кончится нынешняя революция — человечество, которое стоит вдали от шума исторических событий (а вы не думаете, господин Франк, что они были насильственно и навсегда отдалены от "шума исторических событий"? Я думаю это очень похоже на правду), выйдет на сцену и начнет строить новых богов (российский идеализм всегда с этого начинает свою карьеру, хотя кончает тоже на одном и том же роковом месте), устраивать оргии и возвещать культ женского тела (российский романтизм тоже всегда начинает свой танец от этой печки)».

Это верно.

В таком разговоре, если нет правды, то есть возможность ее. Дело вот в чем.

Вслед за каждой революционной бурей наступала более или менее длительная эпоха реакции. Чем глубже захватывала революция, чем сильнее бушевала она, чем больше масс охватывала, вовлекала в движение, тем сильнее, тем длительней, тем черней бывала реакция. В дни революции, особенно после.1848,г., развертывалась вся творческая сила трудящихся и угнетенных, в дни реакций махровым цветком распускался мистицизм,

идеализм, романтизм—словом, выходили на свет все те, кто «ютился вдали от шума исторических событий». И само собой разумеется, наша революция в этом отношении не составит исключения, буде она уступит место реакции.

Но в том-то и весь вопрос — уступит ли? Наступит ли та тишь, которая нужна людям, ожидающим «вдалеке от шума исторических событий»? Огромное общественное значение реферируемого сборника в том именно и заключается, что авторы его видят в Шпенглере признак наступления этой тиши. Их объединяет прежде всего уверенность в том, что наступает эта эпоха исканий бога, эпоха романтизма и идеализма.

Степун думает, что книга Шпенглера — предзнаменование какого-то нового углубления религиозной мистической жизни Европы (33), и с этим согласны все авторы.

Но сборник этот имеет и другой симптоматический смысл и значение: он указывает на то, что «человечество», которое ютится на время бури в отдаленном уголке большого корабля, бережно, подобно маньяку, хранит у себя старую идеологию национализма, носится с ним и готовится сделать его одним из составных частей, грядущей на смену умирающему «ренессансу» культуры.

«Культура — национальна, цивилизация — интернациональна», — вслед за Шпенглером повторяет Н. Бердяев (последний уверяет, что Шпенглер повторяет за ним — для нас с вами, читатель, это не существенно), и если цивилизация должна погибнуть во имя новой культуры, то должен погибнуть и интернационализм во имя национализма. «Цивилизации по существу своему проникнута духовным мещанством, духовной буржуазностью. Капитализм и социализм совершенно одинаково заражены этим духом». «Культура имеет религиозную основу, в ней есть священная символика. Цивилизация же есть царство от мира сего. Она есть торжество "буржуазного" духа, духовной "буржуазности". И совершенно безразлично, будет ли цивилизация капиталистической или социалистической, она одинакова — безбожная, мещанская цивилизация». И если цивилизация погибнет и придет некая новая культура, то погибнет безбожие и восторжествует религия. Н. Бердяев всех типичней из всех участников сборника, как шпенглерист. Шпенглер — прусский националист; он находит, что миру Пруссия призвана сообщать нечто новое, что ей принадлежит первое слово завтра, а не какой-либо другой стране; Н. Бердяев так же думает только... о России: «Что бы ни было с нами, мы неизбежно должны выйти в мировую ширь. Россия — посредница между Востоком и Западом. У ней сталкиваются два потока всемирной истории — восточный и западный. В России скрыта тайна, которую мы сами не можем вполне разгадать. Но тайна эта связана с разрешением какой-то темы всемирной истории. Час наш еще не настал. Он связан будет с кризисом европейской культуры».

И как из-под 700 страниц «Заката Европы» Шпенглера, остроумного, местами, быть может, весьма талантливого, выглядывают большие уши прусского национализма, жаждущего реванша, грезящего о новом всемирном покорении — прусского мессианизма, так из-под всего писания нашей

российской интеллигенции, ютившейся до сих пор «вдали от шума исторических событий», выглядывает все тот же старый заскорузлый национализм, слепой, ничему не научившийся.

Эта идея русского мессианизма прикрывала тягу русских империалистов к Дарданеллам, как идея прусского культуртрегерства — прямой разбой Германии.

От этого сборника до новой «Великой России» так же близко, как близок был переход от «Вех» к «Великой России» кануна войны.

К чему же свелись все разговоры о гибели цивилизации, «Закат Европы»?

К весьма грубой, весьма неискусно прикрытой апологии национализма и реакции.

В чем спасение человечества?

В возврате к былым, довоенным идеям и идеалам буржуазии? Нет, в том-то и дело, что нет.

В преодолении довоенных форм капитализма дальнейшим развитием империализма, в обостренном развитии чувства национализма. И с этой целью — в преодолении социализма — мистицизмом.

Это в конечном итоге очень прозаично, очень голо, но, думается, всякому внимательному читателю очевидно.

Мы тоже думаем, что «Запад» переживает свой закат, свои сумерки.

Но какой Запад и какие сумерки? Капитализм дошел уже до той роковой для него степени развития, когда «материальные производительные силы общества» впали «в противоречие с существующими производственными отношениями... с имущественными отношениями». Ему ничего не остается, как в предсмертной агонии отождествлять свою гибель с гибелью культуры, человечества — это не впервые; не один господствующий класс погибал за долгие годы человеческой истории, проделывая при этом буквально то же, что сегодня буржуазия, отождествляя свою гибель с гибелью культуры, мира, приходом антихриста или еще что-либо в этом роде.

Пролетариат отличается от всех до него существовавших революционных классов тем, и прежде всего тем, что он осознал законы исторической необходимости и, следовательно, он свободен по отношению к ним и действует методически и последовательно в направлении развития исторической необходимости. Ему не страшны никакие антихристы, как не страшен сегодняшний обвал огромного здания капитализма. Он не приходит в отчаяние от гибели старого мира и культуры лавочников. Из бесформенной груды развалин старого мира эксплуатации и ветхой культуры он создаст новую культуру и свой мир труда и свободы.

«Закат Европы»*.

I. КАРЛ ГРАСИС. ВЕХИСТЫ О ШПЕНГЛЕРЕ

Что будущность темна, как осенняя ночь, с этим положением не может примириться ничье сознание, тем более сознание, не удовлетворяющееся настоящим и устремленное к созданию лучших условий своего существования. Поэтому нет ничего удивительного в том, что именно теперь «Закату Европы» Освальда Шпенглера посвящается целый сборник чуть ли не корифеями нашего отечественного религиозного сознания — Бердяевым, Франком и др.

Для нас не является предметом наших гаданий — «что день грядущий нам готовит?». Завтра актуальнее сегодня. Само это сегодня конституируется в зависимости от прозреваемого завтра. Естественным явлением стало — чтб ни «мыслящая личность», то пророк. Уже начиная с 1914 года, т. е. с первого дня империалистической войны, вся периодическая пресса — ежедневная и толстые ежемесячники — заполнялись гаданиями насчет того, что принесет война вообще и что повлекут за собой порожденные войной сотрясения народнохозяйственной и общественной жизни в час-тносги**. Все военно-революционное время можно, без всяких оговорок,

* Под общим заглавием «Закат Европы» объединены статьи: Грасиса, Базарова и С. Боброва о Шпенглере, его критиках и истолкователях. Авторы иногда существенно расходятся в оценке историософии Шпенглера. Однако, ввиду того, что вокруг Шпенглера поднимается ряд вопросов, требующих подробного освещения, редакция считает полезным и своевременным открыть на страницах настоящего номера некоторый «парламент мнений» с целью наиболее полного выявления в следующих номерах позиции современного коммунизма. Редакция считает также нужным отметить: статья тов. Деборйна «Гибель Европы или торжество империализма» в № 1-2 («Под знаменем марксизма»), вызвавшая критические замечания со стороны тов. Базарова, с точки зрения релятивизма, подкапывающегося под объективизм, — является наиболее соответствующей духу марксизма. К сожалению, тов. Деборин не нашел нужным связать магическую философию Шпенглера с распадом западно-европейской буржуазной цивилизации и интересная статья его поэтому нуждается тоже в этом пункте в поправках.

** С особенным азартом пророчествовала и гадала вся пангерманская пресса. Германия, бросившая вызов всему «цивилизованному миру» и окруженная со всех сторон врагами, должна была всеми средствами поддерживать общественное мнение на известной высоте. Германия выше всего! После военного

называть мобилизационным периодом пророчеств и гаданий. Мы являемся свидетелями и активными участниками нечеловеческого напряжения — прорубить окно в завтра. Воскрешенные через тысячелетия предки — рядом с нами, и кажутся они в цвете сил!

По большей части, исторические воспоминания и повторения старых пророчеств не имеют и не могут иметь решающего значения для действенного решения вопросов современности. Несмотря на это, нельзя все же закрывать глаза на то, что они создают определенные настроения, которые могут подчас сложиться в «общественное мнение». Новый курс экономической политики Советской власти такую возможность открывает. Пока что первый квартет — Бердяев, Букшпан, Степун и Франк — робко сыграл первую элегию. За ним^ нет сомнения, последуют оркестровые упражнения тех, кого столкнула с исторической дороги Октябрьская революция, особенно из той плеяды «естественных вождей», которые создавали наше отечественное «общественное мнение» в довоенно-революцион-ный период.

В ожидании осуществления этого нашего пророчества мы можем заняться пока тем, что уже имеется. А имеем мы уже сборник статей вышеназванных авторов под общим заглавием «Освальд Шпенглер и Закат Европы». Несмотря на скромность заглавия сборника, авторы все же ставят себе задачу — ввести читателя в мир идей Шпенглера. Книгу Шпенглера «Der Untergang des Abendlandes» «они находят» в высшей степени симптоматичной и примечательной, «составившей культурное событие в Германии». Так аттестуется эта книга в предисловии. В общем такая ее оценка неверна. Во-первых, в момент своего появления она не представляла собой ничего симптоматического и исключительного и таковой она может считаться даже в послеверсальской Германии1; во вторых, историческая морфология Шпенглера в массах имела гораздо меньший успех, чем пан-германская литература всего начала ХХ-го столетия; в конечном счете, как первое, так и второе лишает нас возможности говорить о ней, как о «культурном событии в Германии». Оценка значения «Заката Европы» в предисловии сборника слишком субъективна, и мы на ней, поэтому, можем дольше не останавливаться.

Но если «Закат Европы» не симптоматичен для Германии, родины его автора, а также для Европы в целом, то это отнюдь не значит, что книга Шпенглера не может стать событием для сознания наших отечественных искателей «скрытых тайн». Мы инеем основание предполагать, что это именно так. Один из авторов сборника, Бердяев, свою статью и заканчивает в таком духе: «...такие книги, как книга Шпенглера, не могут не волновать нас. Такие книги нам ближе, чем европейским людям. Это — нашего стиля книга» (подчерки[уто] мною. — Γρ.). Соглашаясь с этим, мы

поражения она переживает реакцию — резкое чувство подавленности. Успех книги Шпенглера обусловлен этим понижением общественного настроения. Покорность судьбе и осознание этой судьбы утверждается как высшая мудрость. Это квинтэссенция книги Шпенглера. Пророчествующее сознание и ищущий глаз как бы прозрели и успокоились в стоическом равнодушии. Мобилизация пророчеств закончила свою миссию!

все-таки должны ограничить область приложения «нашего стиля». Сделать это нетрудно, ибо двое из авторов сборника нам давно и хорошо известны. Это — Бердяев и Франк, участники сборника первых «Вех» (1909), призывавшие русскую интеллигенцию после поражения первой революции к подвигу религиозного «смирения», к «послушанию», «внутреннему сосредоточению», «эгоцентризму сознания». Двенадцать лет тому назад они прокляли революцию, успокоившись на проповеди «смирения» и «послушания», и нырнули во внутрь себя с целью обрести «незыблемые ценности». И, действительно, они — Бердяев и Франк — их обрели и «незыблемо» сохранили до сегодня. И Бердяев и Франк не нашли ни одного нового слова для тех событий, которые совершились и совершаются перед их глазами. Как тот, так и другой повторяют то же самое, что было ими сказано в 1909 г., как бы желая снова ошибиться и сказаться лжепророками! Николай Бердяев вещает: «Прочности нельзя искать в физическом миропорядке... Мир погибнет от неотвратимого и непреодолимого стремления к физическому равенству. И не есть ли стремление к равенству в мире социальном та же энтропия, та же гибель социального космоса и культуры в равномерном распределении тепловой энергии, необратимой в энергию, творящую культуру... Утеря незыблемости физической не есть безвозвратная утеря. В духовном мире нужно искать незыблемости. В глубине нужно искать точки опоры... И с ним должны быть связаны наши надежды» (Passim). Теперь мы уже начинаем понимать, что означают «нашего стиля» и «наши надежды». Но у Франка еще больше пророческого пафоса. «Эта книга, напоминающая современному человечеству об истинных духовно-исторических силах культуры, идет навстречу его пробуждающейся жажде подлинного культурного творчества, его стремлению к духовному возрождению... Человечество — вдалеке от шума исторических событий — накопляет силы и духовные навыки для великого дела, начатого Данте и Николаем Кузанским...» (Passim. Подчеркнуто] автором. — Γρ.). И теперь нам непонятно, почему — «вдалеке от шума исторических событий» — Бердяевы и Франки, бывшие «веховцы», остановили свой взор, немощный и блуждающий в бренном мире, на... Шпенглере, [вместо того] чтобы сказать просто и ясно: назад к «Вехам», к старым «вехам» 1909 года! Ибо никаких других положительных выводов в сборнике нет! Непонятное и недоуменное попытаемся уяснить дальнейшим анализом. Но мы уже имеем определенный ответ на вопрос, который поставили выше: устами авторов сборника глаголет старая веховская интеллигенция, уставшая и обуянная ликвидационным настроением, повторяет она старые мысли и пропагандирует старую идеологию смирения, покаяния и обретения «внутренних ценностей».

Однако события последних лет внесли в сознание веховцев кое-что новое, конечно, не качественно, но, можно сказать, количественно. В данный момент было бы недостаточно для произнесения приговора одного изучения психики русской интеллигенции. События приняли мировой характер; перед глазами масштабы не национальные, а интернациональные. В таком случае нельзя, очевидно, остаться на старом базисе своих суждений. Его нужно расширить теоретически, а выводы должны быть

32 Падение священного Русского царства

относимы к большей пространственной плоскости. И тут, с этого момента, начинается знакомство наших модернизованных славянофилов с германцем Освальдом Шпенглером. Перед авторами встала поистине соблазнительная мысль — доказать, что гибнет Европа, та Европа, которую стремятся обновить новые социальные слои, причем гибнет она «по-славянофильски»; или показать, что в недрах Запада возымели силу «славянофильские» идеи и настроения, по крайней мере, составили «культурное явление в Германии». Пафос Франка, например, выражается в такой находке: «Конечно, самое уловление момента умирания западной культуры в явлениях "цивилизации" XIX века должно быть признано бесспорным. Эта идея Шпенглера, неслыханная по новизне* и смелости в западной мысли, нас, русских, не поражает своей новизной: человек западной культуры впервые осознал то, что давно уже ощущали, видели и говорили великие русские мыслители-славянофилы. От этих страниц Шпенглера, проникнутых страстною любовью к истинной духовной культуре Европы, которая вся в прошлом, и ненавистью к ее омертвению и разложению в лице ее современной мещанской "цивилизации", веет давно знакомыми, родными нам мыслями Киреевского, Достоевского, Константина Леонтьева». То же самое нашел и Бердяев. «Следует еще отметить, что точка зрения Шпенглера неожиданно напоминает точку зрения Н. Данилевского, развитую в его книге "Россия и Европа". Культурно-исторические типы Данилевского очень походят на души культур Шпенглера, с той разницей, что Данилевский лишен огромного интуитивного дара Шпенглера. Вл.Со-ловьев критиковал с христианской точки зрения»... (На последнем предложении мы цитату оборвали намеренно; почему, будет вскоре видно.) После такого открытия славянофильских идей на Западе, наши модернизированные попы могут дерзать водрузить свое знамя 1909 года на пепелищах Европы. Вводная статья Степуна так и заканчивается: «Наука, эта непогрешимая созидательница европейской жизни, оказалась в годы войны страшной разрушительницей. Она глубоко ошиблась во всех своих предсказаниях. Все ее экономические и политические расчеты были неожиданно опрокинуты жизнью. Под Верденом, быть может, она отстояла себя, как сильнейший мотор современной жизни, но и решительно скомпрометировала себя, как ее сознательный шофер. И вот на ее место ученым и практиком Шпенглером выдвигается дух искусства, дух гадания и пророчества, быть может, в качестве предзнаменования какого-то нового углубления религиозной мистической жизни Европы. Как знать? Когда душу начинают преследовать мысли о смерти, не значит ли это всегда, что в ней пробуждается, в ней обновляется религиозная жизнь?»

* Идея умирания западно-европейской культуры отнюдь не неслыханна. На это указывает и Ф. Степун, называя Зиммеля, Эйкена, Кона и Эвальда. На самом деле, почти каждый морализующий философ, после обнаружения ярких капиталистических противоречий, в той или другой связи осуждал европейскую культуру (Руссо, Гете, Байрон, Кант и др.). Франку почему-то во что бы то ни стало нужно сделать своего сегодняшнего героя исключительным явлением. Значит, положение гадающего веховца незавидное!

Оставим сейчас на время в стороне утверждение, что наука «глубоко ошиблась во всех своих предсказаниях», и разберем одну мелочь, но весьма характерную. Тот же Степун, которому принадлежит только что приведенная цитата, пишет и совершенно правильно: «Нет сомнений, что если исследование "Заката Европы" поручить комиссии ученых специалистов, то она представит длинный список фактических неверностей, и тут же освященное философической традицией оправдание: "тем хуже для фактов"». Если точно такую же операцию произвести над сборником наших отечественных авторов, результаты были бы еще более печальны для фактов — по мнению авторов, а по нашему мнению — для репутации самих авторов. Характерная мелочь такова. Николай Бердяев утверждает, что «Вл. Соловьев критиковал Н. Данилевского с христианской точки зрения». Правда ли это? Ни на йоту. В доказательство мы вынуждены привести довольно-таки скучную справку.

«Кроме христианства, в непримиримом противоречии с воззрениями "России и Европы" находится, как мы видели, и историческое явление двух других универсальных, точнее, международных или сверхнародных религий — буддизма и мусульманства, а также и еврейской религии, которая, несмотря на свой национальный характер, передала, однако, свои существенные начала чужим мирам христианства и ислама. Но все это противоречие между теорией нашего писателя и исторической действительное-тью в области религии не было бы еще окончательным приговором для теории в глазах очень многих. На религию, вообще, нередко смотрят как на явление отжившее или отживающее, которому будет все меньше и меньше места в дальнейших судьбах народов. А при таком взгляде теория, несостоятельная в объяснении религиозного универсализма, могла бы, однако, годиться для определения наших настоящих и будущих судеб. Пусть в старину — так можно рассуждать — люди более объединялись религией, нежели разделялись народностью; теперь вера повсюду теряет свою силу и никогда уже более не вернет своего прежнего значения; следовательно, племенные и национальные деления могут теперь стать окончательно решающим началом человеческих отношений. Но, на беду подобного рода воззрений, универсализм человеческого духа проявлялся и проявляется не в одной только религиозной области, а еще очевиднее и прямее в другой важной и неустрашимой сфере исторического развития — в науке» (подчеркнуто] везде Соловьевым. — Γρ.). А далее Вл. Соловьев устанавливает, что «вспомогательный трактат» Данилевского об историческом развитии науки, во-первых, доказывает прямо обратное тому, что предполагалось им доказать, а, во-вторых, опрокидывает мимоходом и главную теорию «России и Европы». Так писал Владимир Соловьев в свое время, в 1888 году, в «Вестнике Европы» (См. Собр. соч., изд. «Просвещения», т. V). Из этой справки ясно видно, что Владимир Соловьев критиковал Н. Данилевского не только с христианской точки зрения: на основании научно-исторических данных вообще он камня на камне не оставил от «стройного здания» «России и Европы». Даже более того: Вл. Соловьев доказал, что весь этот «катехизис или кодекс

славянофильства»* является жалким плагиатом книг Рюккерта, мелкого немецкого ученого, — «Lehrbuch der Weltgeschichte in organischer Darstellungw2. И мы ничем не погрешим против истины, если скажем, что в книге Данилевского нет ничего чем бы могла гордиться «русская» мысль или славянофильское «религиозное сознание». Вместе с этим, мы могли бы далее сказать, [что] рушатся и все построения и прозрения Шпенглера, ибо они уже более чем тридцать лет тому назад не выдержали ни христианской, ни «языческой», т. е. общенаучной, критики. И так как мы не намереваемся дать обзора взглядов немецкого «ученого» и «практика», а ставим своей целью раскрыть «позицию» нашей старой веховской ветви интеллигенции, то могли бы без ущерба пройти мимо Шпенглера. В таком случае, картина все же осталась бы не вполне ясной. Поучительнее будет, поэтому, взглянуть и на общий лик объекта симпатий гг. Бердяевых и Франков.

Схему взглядов Освальда Шпенглера можно нарисовать очень просто. Степун их схематизировал в следующем виде: 1) «нет никакого единого человечества», 2) «нет единой истории», 3) «нет развития, нет и прогресса» и 4) «есть только скорбная аналогия круговращения от жизни к смерти, от культуры к цивилизации» (см. стр. 13).

1. Нельзя говорить о человечестве. Простое собрание, скоп физических лиц не есть человечество. У так называемого человечества нет внутренней спайки, нет единой души. Души имеются только у отдельных, конкретных культур, которые в корне отличаются друг от друга**, между ними нет ни взаимодействия, ни преемственной связи. Отдельные «души», «стили» «культурных эпох», а не единое человечество.

2. Каждая из этих «душ» имеет свою судьбу. В судьбах отдельных культур не найти закономерности и причинности...*** Значит, говорить об истории — пустая трата слов.

3. Раз нет истории, нет и прогресса, как длящегося в пространстве и во времени потока событий. Свое сочинение Шпенглер изнывает морфологией «истории».

4. Повсюду мы видим только круговорот от жизни к смерти, от культуры к цивилизации. И если и можно говорить о развитии, то только в том смысле, в каком это понятие применимо к любому растению, и в рамках «от жизни к смерти».

Для «доказательства» этих «положений» потрачено много энергии. Некоторые штрихи морфологии Шпенглера весьма удачны и метки. Но так как нас не интересует ни конкретное содержание «душ», ни тем более их частности, то на этом мы расстанемся со Шпенглером: нас, как уже заявлено, интересует больше то, что по поводу его пишут наши соотечественники, — «своя рубашка ближе к телу».

* «Катехизисом или кодексом славянофильства» Страхов назвал сочинение Данилевского «Россия и Европа». Блаженное неведение, послужившее основой национального самодовольства и гордости!

** Н. Бердяев: «Культуры, расы — замкнутые монады с замкнутой судьбой». Эта тавтология-аналогия неправильна. Шпенглеровские «души» — не монады.

*** Шпенглер настойчиво отрицает историческую закономерность, «законы истории». По его мнению, «историю нужно творить». Но это — творчество обреченного, не имеющего перед собой другого идеала, кроме смерти.

Для основного («метафизического») «положения» Шпенглера Степун устанавливает следующий генезис: «Его убеждение, что души культур совершают каждая свой одинокий круг, кружат каждая над своей собственной смертью, не связанные друг с другом сквозным историческим процессом, не объединенные в единое человечество. Эту мысль еще в начале XVII столетия высказывал и прочно обосновывал Вико*, ее варьировал немецкий историк Рюккерт**, передавший ее Данилевскому, который в книге "Россия и Европа" теоретически очень близко подходит к Шпенглеру» (30). Мы, со своей стороны, можем «теорию» Шпенглера сделать еще более родовитой. Примитив ее можно найти в любой более или менее развитой мифологии. Определенную яркость она приобрела в религии Зоро-астра и т. д. Продолжить эту экскурсию в седую старину было бы крайне интересно, но и сказанного достаточно, чтобы обнаружить связь между «философией» Шпенглера и тем общим уклоном к примитиву, который сказывается во всей западной культуре начала XX века. Особенно ярко это проявилось в области искусства. Нас такое явление отнюдь не поражает и еще менее смущает. Богатые, правящие и командующие классы исчерпали свою творческую энергию и находят для прикрытия своего оголяющегося тела фиговые листья в «добром», «здоровом» старом времени. Буржуазно-капиталистическая Европа, давно утратившая свои общественные идеалы, шла по линии наименьшего сопротивления, осознав свое бессилие творить новые ценности и новые формы жизни. Шпенглер с изумительным спокойствием плывет в этом общем русле, ясно сознавая, куда оно направляется. Он сам заявляет: «Мы (читайте: богатые классы Европы. — Гр.) будем умирать сознательно, сопровождая каждую стадию своего разложения острым взором опытного врача».

В связи с этим мы опять касаемся гордости наших современных ела-вянофилов. Бердяев и Франк, как мы уже видели, пальму первенства подарили славянофилам. Их неприятно одергивает третий их коллега — Степун: эти взгляды «передал» составителю «кодекса славянофильства», «Данилевскому, немецкий историк Рюккерт. Вл. Соловьев доказал, что Данилевский совершил просто-напросто литературную кражу (см. его ст[а-тью] «Немецкий подлинник и русский список», 1890 г.), После этого гордиться нечем!

Николай Бердяев особенно «протежирует» Константина Леонтьева: полюбил его и хочет вознести выше... Шпенглера. «Всякая культура неизбежно переходит в цивилизацию. Цивилизация есть судьба, рок культуры. Цивилизация же кончается смертью, она есть уже начало смерти, истощение творческих сил культуры. Это — центральная мысль книги Шпенглера. После некоторых пояснений этой мысли, Бердяев пишет: «Проблема Шпенг-

* Вико все же признает единство человеческого рода, чего не существует для Шпенглера. То же самое следует сказать о внутренней закономерности жизни общества. Рационализм Вико у Шпенглера заменяется его интуитивизмом.

** Рюккерту повезло. Литературный и научный плагиаты подчинены определенным «законам развития». Плагиатор никогда не воспользуется звездой первой величины, ибо это было бы сразу обнаружено. Данилевский не нарушил этого общего закона, выбрав для своей цели «третьестепенного ученого».

лера совершенно ясно была поставлена К. Леонтьевым» (65). Так ли это? Нет, далеко не так. Эта передержка похожа на ту, которую Бердяев уже свершил над весьма ясно изложенными мыслями Вл. Соловьева.

Константин Леонтьев в «Дополнении к двум статьям о панславизме» писал в 1884 году: «Я верил и тогда (т. е. когда писал эти две статьи, в 1873 году. — Γρ.), верю и теперь, что Россия, имеющая стать во главе какой-то нововосточной государственности, должна дать миру и новую культуру, заменить этой новой славяно-восточной цивилизацией отходящую цивилизацию романо-германской Европы. Я и тогда был учеником и ревностным последователем нашего столь замечательного и (увы!) до сих пор одиноко стоящего мыслители Н.Я. Данилевского, который в своей книге "Россия и Европа" сделал такой великий шаг на пути русской науки и русского самосознания, обосновавши так твердо и ясно «теорию смены культурных типов в истории человечества» (подчеркнуто] везде Леонтьевым. — Γρ.).

То, что здесь, в этой цитате, сказано, замечательно и характерно во многих отношениях. Прежде всего из нее становится ясно, каким скудным научным багажом обладали виднейшие славянофилы: «сам» Константин Леонтьев «замечательного» плагиатора возводит в ранг замечательного мыслителя! Не оправдание то обстоятельство, что «дополнение» Л е-онтьева написано шестью годами раньше критики Вл. Соловьева. Для полноты картины и оценки славянофильской общественной и исторической доктрины и, наконец, для характеристики «славянофильских» провозвестников религиозного обновления Европы мы вообще не должны упускать из виду, что в ней (славянофильской доктрине) нет абсолютно ничего оригинального и своего, т. е. русского. Ведь кто первый заговорил о своеобразии русской действительности? Западно-европейский путешественник. Начиная с XVI века все чаще и чаще европейцы поражались отсталостью России, отмечая это в своих очерках и мемуарах. Возьмем хотя бы Манштейна. Он в 1771 году писал, что «в начале нынешнего столетия образ поведения и нравы русского народа совершенно различались от всех прочих европейских народов, и что он вовсе не знал никаких правил благопристойности» (см. ст[атью] А.П. Щапова «Исторические условия интеллектуального развития в России». Собр. соч., т. II. Не в обиду, а в поучение будь сказано, что гораздо полезнее было бы для наших авторов, если бы они ознакомились с трудами этого ученого, обладающего громадной силой интуиции, чем увлекались путанной сигнализацией — термин Степуна — Освальда Шпенглера). К нему добавим еще Гакстгаузена с его идеологией и идеализацией общины3. И перед нами тогда будут не только общественно-психологические истоки славянофильства, но и народничества. Межа, с которой начинаются эти два течения российской общественности, помечена чужеземными столбами. Видя их, россияне начали осознавать «свое»; без этих столбов — как бы они дошли до этого? Чужестранцы говорили: «Неблагопристойно». Россияне ответили: «Это хорошо, это чудно», и создавали при помощи тех же самых чужестранцев теории об «особенной стати» России. А всем этим кичатся наши пророки чаемого религиозного ренессанса!

В данном случае, однако, нас больше интересует ответ на прямой вопрос: была ли «центральная мысль» Шпенглера, как это утверждает Бердяев, высказана Леонтьевым? Как видно из этой же замечательной цитаты, Леонтьев считает понятия «культура» и «цивилизация» идентичными; и он говорит не о смене романо-германской цивилизации новой культурой, а о замене ее новой же цивилизацией — славяно-восточной.

В другом своем сочинении «Византизм и славянство» (1875), К. Леонтьев, часто употребляя термины цивилизация и культура, никогда их не разграничивает, как разносмысловые понятия. «Здание европейской культуры было гораздо обширнее и богаче всех предыдущих цивилизаций». «Цивилизация, культура, есть именно та сложная система отвлеченных идей (религиозных, государственных, лично нравственных, философских и художественных), которая вырабатывается всей жизнью наций». Следовательно, «центральной мысли» шпенглеровской «сигнализации» нет у Константина Леонтьева. Но худо ли это или хорошо — Константин Леонтьев вообще по духу не похож на Шпенглера. Для Леонтьева существует и всемирная история, и культурная преемственность. Он утверждает: «Культуры государственные, сменявшие друг друга, были все шире и шире, сложнее и сложнее: шире и по духу, и по месту, сложнее по содержанию. Персидская была шире и сложнее халдейской, лидийской и египетской, на развалинах коих она воздвигалась; греко-македонская на короткое время еще шире; римская покрыла собой и претворила в себе все предыдущие; европейская развилась несравненно пространнее, глубже, сложнее всех предыдущих государственных систем» («Византизм и Славянство»). Или, наконец: «Европейское наследство вечно и до того богато, что история еще ничего не представляла подобного» (там же). Но это еще не все. Как на беду Бердяеву, К Леонтьев даже не верит в гибель европейской цивилизации. Практику политического гражданского смешения Европа пережила; скоро, может быть, увидим, как она перенесет попытки экономического, умственного (воспитательного) и полового, окончательного, упроститель-ного смешения» (подчеркнуто везде Леонтьевым. — Γρ.). Леонтьев сторонник развития*, и в этом он тоже слишком далек от примитивной морфологии истории Шпенглера. Шпенглер различает два процесса: 1) созидательный, собственно культурно-творческий и 2) распространительный, цивилизационно-упадочнический. Хотя и Леонтьев неоднократно употребляет термин морфологии («начинается смешение, сглаживание морфологических и резких контуров»; «она, т. е. Европа, не хочет более морфологии»), но он в него вкладывает другой смысл. В Ѵ-й главе «Византизм и Славянство» — «Что такое процесс развития?» — Леонтьев понятие развития целиком переносит из естествознания в социальные науки и устанавливает три периода развития: «1) первичной простоты, 2) цветущей сложности и 3) вторичного смесительного упрощения». Причем, и это в данном случае должно быть «центральной мыслью», процесс «вторично* К. Леонтьев признает не только развитие, но он в истории видит и прогрессивное развитие. Поэтому Н. Бердяев совершенно неправ, когда пишет: «он также отрицал прогресс».

то смесительного упрощения» отнюдь и не предвозвещает гибели... «если дело идет к выздоровлению организма, то картина болезни упрощается», говорит Леонтьев, применив свою триаду к процессу болезни. Вот почему он, видя, что Европа «не хочет более морфологии», а также то, что она политическое «смесительное упрощение» уже пережила на практике, смертного приговора над нею не произносит.

После всего сказанного мы имеем полное право призвать наших отечественных философов к порядку: так бесцеремонно с фактами, упрямыми фактами, обращаться нельзя. Если им нужен был шпенглеровский примитив для спасения своей души и своего старого веховского знамени, то нужно было его брать таким, каков он есть. Затеянное ими предприятие — спасти Европу «по-славянофильски» через посредство Шпенглера не удалось. Сближение Шпенглера со славянофильством ни для кого не прибыльно — ни для Шпенглера, ни для славянофилов и тем более для наших авторов. Ибо в итоге этой экскурсии обнаружилось только одно: в головах представителей когда-то нового у нас «нового религиозного сознания» начался процесс «вторичного смесительного упрощения».

Таким образом, перед нами довольно-таки занимательная картина, Шпенглер сказал бы — ландшафт, однако с ароматом «упростительного смешения». «На берегу пустынных волн» (книгоиздательство «Берег»!) мировой истории сидят четыре наших философа — Бердяев, Букшпан, Степун и Франк, авторы сборника, и размышляют о судьбах мира, вернее, гадают. В короткий срок перед их глазами повержены в прах три великих монархии. Прошел период колоссальнейшей в истории Гражданской войны. В этой войне победа осталась на стороне рабоче-крестьянского режима России — РСФСР. Первая в мире Социалистическая Республика выдержала натиск всего мира. На место обанкротившегося II Интернационала вырос III Коммунистический, силы которого множатся на почве углубляющегося [кризиса] капиталистического мира. Маятник истории судорожно мечется между социализмом и капитализмом. И в этот момент наши философы хватают за фалды Шпенглера и пифийским языком пророчествуют: «Вы хотите сделать шаг вперед? Напрасные усилия, ибо нет в мире никакого прогресса! Вы хотите социализм водворить в Европе? Напрасные усилия — Европа гибнет, не будет ничего — ни нашим, ни вашим! Вы отчаиваетесь? Совершенно напрасно, ибо "открывается бесконечный внутренний мир". Смирение и все само собой приложится!» Вот социальный смысл сей проповеди. Шпенглеровская «морфология» истории, проповедь «Заката Европы», это глубокая реакция старого мира против нарождения нового. Обращение в «бесконечный внутренний мир» в то время, когда вопрос о жизни или смерти решается столкновением физических сил, это есть реакционнейшая агитация, направленная к тому, чтобы вырвать на поле брани меч из руки восходящего класса, утверждающего новый мировой порядок.

Чтобы иметь успех и получить должный размах, наши авторы должны были проделать какое-то «предварительное действо»: отвести в сторону науку и на место ее утвердить произвольное гадание по предметам «бесконечного внутреннего мира». Они это и сделали, нам остается только ознакомиться, как это сделано.

С первой же страницы мы узнаем, что «широкая ученость соединяется в Шпенглере с глубоко осознанной и принципиально провозглашенной антинаучностью философского мышления» (подчеркнуто], нами. — Γρ.). В конце первой статьи читаем: «Вопрос об истинности и объективности "Заката Европы" разрешается в конце концов в пользу Шпенглера», — несмотря на то, что книга его переполнена «с формально-логической и позитивной научной точки зрения произволом и самовластием». Так как, по Шпенглеру, «значение какого-нибудь учения определяется исключительно степенью его необходимости для жизни», то остается еще только доказать, что наука оказывается совсем ненужной и даже вредной. Доказательства налицо. «Наука, эта непогрешимая созидательница европейской жизни оказалась в годы войны страшной разрушительницей». Но разве этот факт говорит что-нибудь против науки, как таковой? Ни в малейшей степени. Он свидетельствует лишь о том, что науку употребили во вред человечеству. Социалисты единодушно твердили, что достижения науки используются правящими, богатыми классами для удовлетворения своих прихотей и нравственно не оправдываемых предприятий. Частично целью социализма мыслилось освобождение науки из этого позорного плена. Неужели эта азбучная истина неизвестна Степуну? Далее обнаруживается смертный грех науки. «Она глубоко ошиблась во всех своих предсказаниях. Все ее экономические и политические расчеты были неожиданно опрокинуты жизнью». Неужели это пишет человек, претендующий на серьезность? Мировая война. Кто только о ней ни говорил, считая ее неизбежной, продолжительной, разрушительной! Случайно называем Мольтке, Балка, Бернгарди, Куропаткина, Драгомирова*, Блиоха**. После них можем забыть всех экономистов, историков и публицистов. После войны — социалистическая революция. Так вопрос ставился не только социалистами (Гед, Каутский, Жорес, Гильфердинг, Ленин, Гортер и др.), но и теоретиками буржуазии (Блиох, Баллод, Эпштейн, Туган-Барановский и т. д.). Одним еловом, каждый, кто по отношению не ко всему готов кричать: «тем хуже для фактов», должен признать, что мировая война и последующие за ней совы* Генерал Драгомиров неоднократно вышучивал проповедников мира и третейских международных судов и указывал, что предстоят войны не только международные, но и войны между трудом и капиталом. И этот замечательный стратег, призывая к бдительности, призывал готовиться к этой борьбе, чтобы встретить ее во всеоружии техники. (См.: «Одиннадцать лет». 1895-1905 гг.). Можем здесь добавить для социалистичествующих мещан, что Маркс точно так же думал, что пролетариату придется в войне отстаивать свое право на изменение мира. «Революции придется с современными военными средствами и с современным военным искусством бороться против современных военных средств и современного военного искусства». (См.: Маркс К. и Энгельс Ф. Неизданные статьи. Харьков, 1919, стр. 17). Разве нужно еще более блестящее оправдание истинности научного знания?

** Блиох в своем шеститомном исследовании «Будущая война» и т. д. прямо говорит о том, что после европейской или мировой войны более чем вероятно повторение в огромнейших размерах событий Коммуны 1871 года. (См.: «Общие выводы», стр. 269).

тия блестяще подтвердили истинность общественного знания. Его предсказания сбылись чуть ли не с математической точностью. Но для наших философов, так же как для Шпенглера, нет фактов вне связи с их «новым внутренним опытом». Тем хуже для них!

Наука, таким образом, сброшена с пьедестала, ее место занимает религия, «дух гаданья и пророчества», «углубление религиозной мистической жизни», «тайна, которую мы сами не можем вполне разгадать». И радость неописуемая охватывает Степуна при мысли, что «успех книги Шпенглера означает потому, думается, благостное пробуждение лучших людей Европы к каким-то новым тревожным чувствам, к чувству хрупкости человеческого бытия и "распавшейся цепи времени", к чувству недоверия к разуму жизни, к логике культуры, к обещаниям заносчивой цивилизации» и т. д. И как недоволен Букшпан, когда слышит заявление Шпенглера: «Мы, люди Запада, религиозно конченные». Не утверждая никакого абсолюта*, шпенглеровский скептицизм и релятивизм весь пропитан духом смирения и покорности судьбе. По своему общественному значению это равно религиозному «томлению» наших обновителей религиозной жизни. Иначе их любовь к чужестранному гадателю и пророку была бы непонятной. Но когда вопрос перенесен па почву религии и веры, то спор становится излишним: они прикрылись щитом тертуллиановской фабрикации: credo, quia absurdum4. Ибо это последний и окончательный довод верующего человека всех времен и народов. Это не мешает нам признать факта роста религиозности и мистицизма. Сознание приближающейся социальной смерти и неясные очертании завтрашнего дня порождают религиозные настроения и мистические чувства. Рост их прямо пропорционален росту сознания и осознания своих боевых задач в исторически вое-ходящих социальных группах. Поступательное движение истории от такого заострения и оформления противоречий только выигрывает**.

Авторам, поднявшимся на такую ступень религиозного сознания, окружающее кажется уже одноцветным. Перед абсолютом стираются различия во внешнем мире. У Шпенглера такую же роль в его мышлении играет его «перводушевность» (Urseelentum), эта нирвана истории и его морфология. Поэтому и он «никуда не идет и никуда не ведет» (Степун), и у него «нет определенного волеустремления» (Букшпан). С этих «высот» «империализм и социализм одинаково — цивилизация, а не культура» (Бердяев), т. е. признаки упадка и гибели. Слышим и старые напевы: «Капитализм и социализм одинаково заражены этим духом» (духом мещанства и духовной буржуазности). «Империализм и социализм — одно и то же». «Цивилизация через империализм и через социализм должна разлиться

* Шпенглер после гаданий и «сигнализации» по поводу весьма высоких материй, успокаивается на ничем не прикрытом буржуазном практицизме: техника — вместо лирики, мореплавание — вместо живописи и т. д. (см. стр. 86 разбираемого сборника).

** Конст. Леонтьев весьма уместно напомнил тем, кто утверждал, что знания являются движущими началами истории, что такую же роль следует отвести и незнанию. («Восток, России и Славянство», т. II, стр. 12).

по всей поверхности земли, должна двигаться и на Восток». И «истинной духовной культуре, может быть, придется пережить катакомбный период» (Бердяев). «Величайший объективный трагизм переживаемой нами эпохи состоит в том, что поверхность исторической жизни залита бушующими волнами руководимого духовно-отмирающими силами ренессанса» (Франк), т. е. социализма. При таком положении само собой ясно, что «сейчас мы (т. е. Россия. — Гр.) еще более отбрасываемся на Восток». Еще бы! Социализм ведь знаменует воцарение «вечного хама»! Но и в этих утверждениях скрыто противоречие, которого не замечает абсолютизированное религиозное сознание.

Если мы отбрасываемся к востоку, если «истинная духовная культура» должка уйти в катакомбы, то не означает ли это, что социализм не только расширяет область господства цивилизации, но и утверждает что-то свое, хотя бы и хамское, отвергаемое религиозным сознанием «бесконечного внутреннего мира»? По-видимому, «религиозное сознание» просто запуталось. Ему не подняться хотя [бы] до им же так любимого Константина Леонтьева. «На розовой воде и сахаре не приготовляются такие коренные перевороты (речь идет о создании в Европе "федеративной, грубо рабочей, республики". — Γρ.): они предлагаются всегда человечеству путем железа, огня, крови и рыданий...» («Византизм и Славянство»). Никто из здравомыслящих людей иначе думать не может. Паульсен в своих «Основах этики» (М. 1906 г., стр. 234) разбирает вопрос, оправдывает ли цель средства, и приходит к выводу, что «если понять это положение, что оправдывает средства не любая дозволительная, но лишь одна определенная цель, из которой исходит всякая оценка: а именно, высшее благо, благополучие или совершенная форма жизни человечества, тогда это положение стоит не только вне сомнения, но и необходимо». Это неоспоримое этическое положение, которое не признается только теми, кто из-за призрачного спасения души жертвует живым человеком... Подобная нравственная кастрация, однако, возможна и притом как морализующее выражение слишком реальных и грубых общественных сил.

Разительный исторический пример можно привести из недавнего прошлого. «Вехи» ставили крест над русской революцией и интеллигенцией, прикрываясь искательством «высших», «бесконечных внутренних ценностей», а царские жандармы огнем, железом и кровью дезинфицировали зараженную революцией Россию, уничтожая ее физических носителей... Веховцы жестоко ошиблись в своем похоронном настроении и религиозно-мистическом гадании. Через 10 лет воспрянула революция и раскаты ее грома раздаются по всему миру. И что же? Наши веховцы опять тут как тут. И опять «смирение», опять «послушание», опять «бесконечные внутренние ценности» — в то время, когда дьявольские средства пускаются в ход для самого подлинного физического удушения нарождающегося нового мира! Человек, искренно и честно стремящийся к какой бы то ни было цели, с нравственным негодованием должен отвергнуть эту проповедь религиозной пошлости. От нас зависит, повторится ли позорная роль веховцев в новой исторической обстановке, или они будут сидеть и плакать «на берегу пустынных волн» о «бесконечности своей внутренней жиз-

ни». Теперь, в 1922 году, мы имеем гораздо больше основания утверждать, что их пророчества и гадания вилами по воде писаны, чем в 1909 году, когда их проповедь прозвучала впервые.

Ибо мы отнюдь не «отброшены на восток». Россия назад во время революции не попятилась. Наоборот: она шагнула вперед. Это положение утверждают авторы сборника «Смена вех» в том смысле, что авторитет России за годы революционной власти вырос и окреп. И это объективно правильно. Но мы о шаге вперед говорим в другой плоскости. Россия стала центром нового общественного миропорядка, и ее голосу внимают повсюду, где идет борьба за лучшие идеалы человечества, за лучшее будущее. Никогда она такими тесными узами не была связана с другими, самыми отдаленными странами, как во время империалистической блокады и капиталистического окружения. III Коммунистический Интернационал — это нарождающаяся, невиданная до сих пор объединенность мира. И понятно, есть, от чего сокрушаться нашим модернизированным славянофилам: все это нисколько не походит на выявление «скрытых тайн» России, на осуществление «славяно-восточной» провиденциальной роли православной Руси.

Это бушуют «духовно отмирающие силы Ренессанса»! Так ли это? «Отмирающие силы Ренессанса» — это рационалистические, либерально-эгалитарные принципы. Но разве ими исчерпывается содержание социализма? Или правильнее ставить вопрос так: разве они являются характерными, преобладающими чертами современного, марксистского коммунизма или социализма? Стоит только так поставить вопрос, и язвительные замечания запоздалых славянофилов сразу теряют свою остроту. Получилась путаница эпох и предмета, и искажение исторической действительности. Весь секрет, или все несчастье, заключается в том, что современные нам запоздалые славянофилы, Бердяев, Франк и сотр[удники] смотрят на марксистский коммунизм глазами своих духовных отцов, глазами, устремленными на утопический, мелко-буржуазный, анархический социализм Ба-б'ефа, Сен-Симона, Прудона и др. Критические стрелы, сокрушающие уто-листов, летят мимо марксистского социализма или же дают рикошет в стрелков. «Всеобщее равенство» и «всеобщее умеренное благоденствие» (будь все же сказано, что утопический социализм уложить в прокрустово ложе этих двух понятий трудно!) не являются нашими, коммунистическими, идеалами. Мы стремимся не к количественному уравнению, а проявлению качественных различий. Для людей живых, наших современников, это должно звучать скучным трюизмом. Тонкий эстет и острый мыслитель Оскар Уайльд, будучи знаком с новым социализмом, пришел к выводу, что «социализм сам по себе будет иметь значение, уже хотя бы только потому, что он приведет к индивидуализму»; «новый индивидуализм, для которого волей или неволей работает социализм, будет совершенной гармонией»; «новый индивидуализм — это новый эллинизм» («Душа человека при социалистическом строе»). Но, быть может, этот аристократ конца XIX века и апостол и пророк красоты ошибается? Быть может, он неправильно истолковывает социализм? Нет, — Оскар Уайльд понял то, что оказалось недоступным последышам Константина Леонтье-

ва. Карл Маркс во главу угла своей теории, безусловно, ставил индивида, а не «атомизм» коллектива. «Социальная революция потому находится на точке зрения целого, что она, если бы даже происходила лишь в одном фабричном округе, представляет протест человека против лишенной человеческого содержания жизни, что она исходит из точки зрения отдельного действительного индивида» (Критические примечания к ст[атье] «Король Прусский и социальная реформа». Подчеркнуто] мною—Γρ.). Маркс определенно указывает, что в основе его учения лежит старый принцип коммунизма*, а именно: «каждому по его потребностям».

Фридрих Энгельс в «Анти-Дюринге» пишет: «Действительное содержание пролетарского требования равенства есть требование отмены классов. Всякое требование равенства, которое простирается далее этого, необходимо вдается в абсурд». (Подчеркнуто] Энгельсом. — Гр.)

К сожалению, мы не имеем возможности здесь развить эти основные мысли: это нас отвело бы далеко в сторону от нашей задачи. Скажем только, что, раз коммунизм центр тяжести своего внимания переносит на действительные потребности действительного индивида, то осуществление его означает создание возможностей безграничного проявления качественных различий (особенностей), заложенных в человеке. Генриетта Роланд-Гольст поэтому могла с полным правом заявить: «Коммунизм — идеал всего человечества, идеал общечеловеческого объединения. И, как таковой, он является культом человеческой личности»... («Коммунистический Интернационал», № 13). Несмотря на это, находятся философы, утверждающие, что коммунизм и капитализм одинаково пропитаны мещанством. Эту жвачку герои «Вех» жуют уже лет 15 подряд и ничто, никакие события не могут заставить их ее переварить. Талантливый Леонтьев в гробу должен краснеть от своих запоздалых и импотентных поклонников.

Леонтьев мог бы попросить прочесть гр. Бердяева следующие строки: «Социальная наука едва родилась, а люди, пренебрегая опытом веков и примерами ими же теперь столь уважаемой природы, не хотят видеть, что между эгалитарно-либеральным поступательным движением и идеей развития нет ничего логически родственного, даже более: эгалитарно-либе-рольный процесс есть антитеза процессу развития» («Византизм и Славянство». Подчеркнуто] Леонтьевым. — Γρ.), т. е. первый — антитеза второму, как упрощение усложнению, как «вторичное смесительное упрощение» — «сложному цветению». С какой бы стороны ни подходить к марксисте-кому социализму, в нем нельзя найти элементов упрощения. Налицо обратное: через посредство отмены классового неравенства уничтожается деспотически монопольное господство классовых элементом, выразившееся в распластовании общественного сознания, в общем и главном, на две одноцветных области, и создается возможность проявления человеческого творчества в других плоскостях и соотношениях, вытесненных из поля

* Дитцель пишет; «Коммунизм доводит до крайности принцип индивидуальности, т. е. положение, что государство, «организованное общество, существует для личности». (Цит. по: Энциклопедический словарь Еф[рона]-Бр[ок-гауза]. «Коммунизм», ст[атья] Водовозова).

сознания однообразнейшими классовыми разделами. Теоретическая правильность этого положения не может быть оспариваема фактами иначе, как только отчаянным воплем логического смертника: «тем хуже для фактов».

Значит, и жонглирование «духовно отмирающими силами Ренессанса» необходимо признать неудавшимся. И в этом пункте мы обнаружили бесцеремонное отношение к фатам, искажение исторической перспективы или просто незнание простых вещей людьми такого почтенного возраста, какой имеют веховцы 1909 года. Не старческая ли это слабость? Как знать? В лучшем случае, быть может, это и так. Но классовые силы так причудливо переплелись между собой в смертной схватке, что можно допустить и худшее. По крайней мере, этот псевдонаучный вздор и религиозно мистическое бормотание, будучи созвучными некоторому падению настроения и унынию в массах, могут иметь отрицательное влияние на развитие нашего общественного сознания. А это заставляет нас бороться с ними, как с проявлениями враждебных нам психики и идеологии социально-отмирающих сил капиталистического мира.

Итак, наконец, к чему же мы пришли после разбора сборника «Освальд Шпенглер и закат Европы»? Во-первых, будем откровенны и признаемся, что, зная авторов сборника, мы ждали более серьезного отношения к вопросу, чем то, что обнаружилось на деле. Прочтя его, — и это во-вторых — мы были рады. Ведь если так шатки позиции наших врагов и недругов, то чего же нам бояться? Мы можем смело вступить с ними в открытый бой, заранее предвкушая упоение победой. Пусть это знают все те, кому приходится защищать молодые всходы нового мира! В-третьих, в лице авторов мы встретились со старыми веховцами, защищающими свое старое дело, забрызганное кровью рабочих и крестьян в 1905-1906 годах и окончательно и безвозвратно проигранное в 1917 году. При желании можно восхищаться упорством, с каким авторы ставят себя в положение, которое завидным никто не назовет.

А четвертое — самое главное: вопрос о судьбе Западной Европы, о ее закате даже и не поставлен, по крайней мере — не поставлен на почву, на которой возможно его обсуждение. Ни в книге Шпенглера, ни в книжке о Шпенглере и закате Европы нет научного подхода к теме. Пророчества и гаданья Шпенглера, его характеристики и его «сигнализация» весьма интересны, в большинстве случаев очень удачны, но все это недостаточное основание для составления представления об исторической судьбе Европы. Но нас ведь интересовали только наши соотечественники. А их попытка упокоить Европу отрыжкой славянофильства и тем возвысить «русское дело» и Восток может, в лучшем случае, вызвать улыбку: «Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало». Нудно и скучно нанизывая мертвые мысли на ниточку некоторого общего настроения, авторы отнюдь не вводят читателя «в мир идей Шпенглера», а выворачивают наружу в конечных словах «бесконечность внутренней жизни».

Наконец, в чем же дело? Откуда закат Европы? Действительно, такой вопрос серьезно поставлен, но не для религиозно-мистических гаданий. Если и такие имеют место, то это свидетельствует, что он глубоко начал волновать послевоенную и революционную Европу. На первом плане —

экономическая постановка проблемы. С прорытием Панамского канала экономисты единодушно высказались в том смысле, что центр мировой истории из Европы переходит в Америку*. Во время войны Америка (С[еверо-]А[мериканские] Соединенные] Ш[таты]) приобрела такую экономическую мощь, что может играть в мире первую скрипку.

Поскольку это так, спорить не приходится. Но это было бы так, если бы сохранил свою прочность капитализм. Если же хотя бы в одном месте в нем пробита брешь, если одна великая страна вырвана из контекста капиталистических отношений, то картина и перспективы меняются. В таком случае само представление о мировом центре естественно раздваивается: речь может идти о двух центрах, о центре нового и о центре старого миров и о гегемонии одного из них. Вопрос теперь так и поставлен. После войны Европа (да и все мировое хозяйство) переживает все углубляющийся кризис. Возможность социалистической революции далеко не исключена. А при образовании Социалистических Соединенных Штатов Европы вопрос о переходе центра мировой истории в Америку совершенно снимается. Есть все основания утверждать, что европейская социалистическая федерация хозяйственным банкротом и вассалом не будет.

Другие постановки проблемы не столь актуальны. Все они в той или другой плоскости варьируют тему о «кризисе европейской культуры». Ча-стачных кризисов можно насчитать столько, сколько вообще есть проявлений культурного бытия (государство, право, семья, наука, религия, искусство и т. д.). Тем лучше — так рассуждали и рассуждаем мы, ибо это означает, что буржуазно-капиталистический мир загнивает на корню и что час его упразднения близок. Да не близок — он уже настал. Это — «бушующие, духовно отмирающие силы Ренессанса»...

Таким образом, вопрос о закате Европы является вопросом о закате буржуазно-капиталистического Запада. Осознав разложение этого запада, не поняв причин такого разложения и не видя сил, могущих проявить новую творческую энергию, философствующие филистеры этого уходящего мира свои зубные боли превращают в мировую скорбь, что, впрочем, бывало неоднократно. Такова «примечательная» книга Освальда Шпенглера и таков еще более примечательный сборник статей о ней веховцев 1909 года.

* См.: Новаковский С. Панамский канал и его мировое значение. Предисловие проф. Довнар-Запольского. В этой книге собран богатый материал, на основании которого дается положительный ответ на вопрос, потеряет ли Европа свою первенствующую роль в мировой экономике. Этот материал мною был уже использован в брошюре «Неизбежное будущее» (Казань, 1917).

II. В. БАЗАРОВ. ШПЕНГЛЕР И ЕГО КРИТИКИ

Книга О. Шпенглера «Закат Европы» («Der Untergang des Abendlandes») является одним из самых поучительных событий в умственной жизни современной Германии. Огромный спрос на эту книгу (32 издания за 2 года); ее широчайшая популярность не только в говорильных «салонах», но и в среде серьезной, интенсивно работающей университетской молодежи; ряд кружков и научных обществ, основанных с целью разрабатывать проблемы истории и культуры в духе нового учения, наконец, внушительный поход против развратителя юношества Шпенглера, организованный во имя спасения «вечных ценностей» культуры немецкими профессорами и доцентами, начиная маститым хранителем традиций, теологом Гарнаком и кончая радикалом и фанатиком «полной социализации» Отто Нейратом1, — все это заставляет думать, что Шпенглеру лучше чем кому-либо другому удалось оформить идеологию современного культурного кризиса.

Таким образом, как симптом и символ переживаемой Западом культурной катастрофы «Закат Европы» — бесспорно, глубоко знаменательное и значительное явление. И это его значение совершенно не зависит от того, высоко или низко оцениваем мы достижения автора с научной, философской, вообще с какой-либо отвлеченно-теоретической точки зрения. Работа Шпенглера есть прежде всего выдающийся факт реальной жизни, существеннейший кусок конкретной истории наших дней, а уже во вторую очередь «философия истории», быть может, научно-несостоятельная, слабо обоснованная и вообще грешащая против так называемой «истины». Но там, где дело идет о непосредственном постижении действительности, где ставятся вопросы «что?» и «как?» (а не «почему?», «зачем?» или «на каком основании?»), там, по справедливому замечанию Шпенглера, «факты важнее истин».

Однако и под углом зрения исторического факта, и в качества идеологического отражения «закатных» процессов западно-европейской культуры в работе Шпенглера не все равноценно. В• закатные к предзакатные эпохи сознание общественных слоев, духовно возглавляющих обреченную гибели культурно-историческую формацию, характеризуется двумя

!чертами: с одной стороны, известной умственной утонченностью, способ-Іностью мысленно отрешиться от тех особых категорий, понятий, чувствований, которые в период расцвета представляются вождям и деятелям данной культуры чем-то абсолютным, непререкаемым, «априорным», с дру-іой стороны — жаждой новых верований, поисками новых абсолютов — жаждой неутолимой, поисками безрезультатными, ибо угасающие куль-ікгры бессильны породить живую прочную веру, а способны лишь сплетать обрывки умерших религий в пестрый узор эфемерных суеверий.

\ Изощренность интеллекта, обостренная зоркость, дающая возможность бросить взгляд за пределы кругозора своей культурной колокольни, обладает бесспорной ценностью не только как содержание данного пери-ощ истории, но и как завещание грядущим поколениям, тем чаемым наследникам, которые на обломках и из обломков гибнущей цивилизации, быть может, заложат некогда фундамент нового культурного здания, новой «башни вавилонской». Напротив, предсмертные суеверия, даже как симптомы и факты исторической действительности, представляют огра-ничейный интерес: в них существенно не то, что найдено, а то, что ищется, не те или другие суррогаты религии, а структура самой религиозной потребности, специфический характер религиозного устремления эпохи.

В «Закате Европы» нашли себе выражение обе эти стороны упадочного миросозерцания. К сожалению, дать сколько-нибудь полный и отчетливый очерк взглядов Шпенглера в рамках журнальной статьи нет никакой возможности. Книга Шпенглера — не научная или наукообразная «система», а скорее художественное произведение: портретная галерея культур и культурных феноменов.

Всякое обобщенное схематизированное изложение было бы здесь неизбежным искажением. Познакомить со Шпенглером человека, не читавшего книги, можно лишь путем обширных выдержек, для которых у меня нет места. Вышедшая в Москве коллективная работа «Освальд Шпенглер и Закат Европы» дает предварительную ориентировку, достаточную для того, чтобы понять, о чем идет речь; полезно прочитать также статью Д. Шиковского, переведенную из «Neue Zeit» в № 1-м петербургского журнала «Начала» и статью А. Деборина в № 1-2 московского журнала «Под знаменем марксизма».

Отсылая к этим русским источникам читателя, не имеющего возможности ознакомиться со Шпенглером в подлиннике, я в дальнейшем ограничусь анализом основных архитектурных линий Шпенглеровского построения — тех линий, которые привлекли к себе особенное внимание германской академической критики и которые, на мой взгляд, представляют существенный интерес также для марксиста.

В основе концепции Шпенглера лежит понятие культуры или культурной «души», как самодовлеющего органического единства.

— Культура родится в тот момент, — пишет Шпенглер, — когда великая душа пробуждается из вечно младенческого первичного состояния человечества, обособляет себя, как образ из безббразного, как ограниченное и переходящее из безграничного и пребывающего. Культура расцветает на почве строго ограниченной местности («Landschaft»), с которой

она растительно связана. Культура умирает, когда ее душа осуществила всю сумму своих возможностей в виде народов, языков, вероучений, ис-І кусств, государств, наук, и снова возвращается к первичному состоянию,( к «перводушевности» («Urseelentum»). I

Когда задача культуры выполнена, ее идея осуществлена, вся полнота ее возможностей проявлена, культура быстро окоченевает, умирает, ее кровь свертывается, ее силы надламываются — она становится цивилизацией и, подобно мертвому дереву, гиганту первобытного леса, она може(г еще целые столетия простирать в воздух свои засохшие ветви.

Цивилизация есть закат культуры. В этой фазе и находится в настоящее время Западная Европа.

На протяжении шести тысяч лет нашего исторического кругозора в различных местностях земного шара зародилось, расцвело и увяло нескогіь-ко таких обособленных, замкнутых в себе культурных организмов — китайская, индусская, египетская, вавилонская культура, майя, античный мир, магическая культура ислама и восточного христианства, которые все уже в прошлом, и, наконец, ныне умирающая «фаустовская» или западно-европейская культура.

Таким образом, никакой «всемирной истории» не существует. Шпенглер едко издевается над наивными усилиями западно-европейских ученых вытягивать историю «человечества» в линейный ряд последовательных ступеней прогрессивного развития, венцом которого является, разумеется, Наша новейшая история; т. е. несколько последних веков в жизни Европы.

Этому смешному в своей ничем не оправданной претенциозности европоцентризму, этой «птолемеевой системе истории» Шпенглер противопоставляет сво'ю «коперниканскую» точку зрения, которая рассматривает каждый культурный организм изнутри, как самодовлеющее целое, имеющее собственные, ему только свойственные формы существования, идеи, чувствования, страсти, свою особенную судьбу, свою жизнь и смерть, свою историю. «Есть расцветающие и стареющие культуру, народы, языки, истины, боги, местности, как есть молодые и старые дубы или сосны, цветы, ветви, листья, но нет стареющего "человечества". Каждая культура имеет свои собственные формы проявления, которые возникают, зреют, увядают и никогда не возрождаются вновь. Существует много в глубочайшем существе своем различных пластик, живописен, математик, физик» — столько же, сколько существует различных культур.

Как видим, основной чертой шпенглеровской историософии является последовательный, до конца проведенный исторический или социологический релятивизм. Не только научные теории, эстетические, философские или религиозные построения, но и самые элементарные восприятия, лежащие в основе всякого опыта, каковы восприятия пространства и времени, а также основные приемы логического мышления, одним словом, все то, что Кант считал «априорными», обязательными для каждого разумного существа категориями или формами познания, — все это в действительности различно у представителей различных культур.-

\ Эта основная идея не доказывается Шпенглером, а показывается: де-Імонстрируется наглядно, в ряде живых образов, воспроизводящих стиль наук и искусств, религий и философий, политических и экономических укладов, характерных для различных культурно-исторических типов. Такой художественно-интуитивный или «физиономический» метод Шпенглер считает единственно допустимым в истории и сознательно противо-ролагает его научному, аналитическому или математическому методу, гфименимому лишь к внешней мертвой природе. Впрочем, и природа в ее целом есть, по Шпенглеру, живой организм и может созерцаться изнутри, как созерцал ее Гете, презиравший математику с ее мертвыми схемами и рассматривавший природу «исторически», в процессе живого становления. Но современный человек — не только созерцатель, но и деятель, борец: механизируя природу, вгоняя ее в неподвижные категории научного познания, он тем самым подчиняет себе силы природы, заставляет их служить своим целям, осуществлять свою «волю к мощи».

Таким образом, противоположность природы и истории, красною нитью проходящая через всю книгу Шпенглера, вовсе не предполагает существования двух раздельных областей или предметов исследования, но устанавливает лишь две точки зрения, одинаково правомерные в любой области, одинаково применимые к любому предмету нашего опыта: причем выбор той или другой из них всецело зависит от той задачи, которую мы в данном случае себе ставим. Если мы хотим восстановить известное событие так, как оно действительно случилось, т. е. так, как оно было пережито его непосредственными участниками, то мы постараемся вчувствоваться в психологию актеров интересующей нас исторической драмы или комедии, внутренне отожествиться с ними, это — метод художественного воскрешения эпохи или, говоря словами Шпенглера, изображение «ставшего, как становящегося», физиономика, портретирование.

Без такого портретирования не может, очевидно, обойтись не только историк, но и социолог, стремящийся «наукообразно» познавать эпоху, т. е. устанавливать закономерные связи между явлениями, причинные зависимости и т. д. Ведь прежде чем «объяснять», надо возможно отчетливее установить материал, подлежащий объяснению, — что невозможно иначе, как посредством «физиономического» воспроизведения прошлого на основании тех фрагментов его, которые дают нам так называемые «источники». Физиономика есть необходимая предварительная ступень систематики, и Шпенглер впадает в явное, хотя и весьма распространенное в современной европейской науке недоразумение, когда он, следуя Риккер-ту, с одной стороны, Бергсону — с другой, полемически противопоставляет свой интуитивный метод научному, «систематическому» исследованию исторической действительности.

Я счел полезным с самого качала остановиться на этом пункте несколько подробнее потому, что прославление интуиции в противовес» в ущерб науке естественно заставляет всякого социолога-объективиста и в особенности материалиста подозрительно настораживаться с первых же страниц чтения книги Шпенглера, Сторонник научного метода спешит занять

оборонительную позицию, выискать в построениях автора как можно больше погрешностей и слабых мест, чтобы дискредитировать этого «мистика» и тем самым восстановить попираемый последним авторитет на-! уки. Ошибок и погрешностей имеется у Шпенглера более чем достаточно] Но мы не будем торопиться с изобличениями и разоблачениями, а поста■) раемся сначала указать то положительное и ценное, что можно почерп^ нуть из шпенглеровских интуитивных экскурсий в «души» различных кулі^-тур, памятуя, что возможные успехи этих экскурсий ни в малой мере не поколеблют позиций объективной науки, — напротив, обогащая материал исследования, пойдут на пользу всякого историка и социолога: объективиста и материалиста в «такой же степени, как романтика или мистика.

Почти вся германская профессорская критика, в общем чрезвычайно неблагосклонная к Шпенглеру, считает, однако, ценными, «будящими мысль» открытиями нарисованные им образы культур и культурных стилей. Так, например, базельский профессор Karl Joel заключает свой далеко не милостивый анализ книги Шпенглера следующими словами: «И все же я повторяю: эта богатейшая книга необходима для самопознания нашей эпохи, и помимо того его органические души культур являются открыта-ями, дающими плодотворнейшие толчки мысли». Надо, впрочем, отметить, что из тех восьми культур, которые насчитывает Шпенглер, большинство затрагивается им лишь весьма поверхностно. Вавилонская, китайская и индусская культуры характеризуются двумя-тремя штрихами, «магическая» христианско-магометанская культура первого тысячелетия нашей эры иллюстрирована также весьма скупо: более детально обрисован стиль египетской культуры, которая, по Шпенглеру, имеет максимальное сродство с западно-европейской. Но и эта тема имеет для автора не самостоятельное, а побочное значение; аналогия между Древним Египтом и современным Западом устанавливается в противовес господствующему взгляду, согласно которому наибольшая близость — и притом не только формальная, но и существенная, основанная на непосредственной преемственной связи, — имеет место между античным миром и теперешней Европой. Разрушению этой теории, рассматривающей эллинско-римский мир как нашу собственную «древнюю историю», и посвящены главные усилия автора. Полярная противоположность античной или «аполлини-ческой» культуры, с одной стороны, западно-европейской или «фаустовской» — с другой, полнейшая самостоятельность и взаимонепроницаемость их стилей — таков лейтмотив «Заката Европы», основная его тема, иллюстрированная сотнями сопоставлений, заимствованных из всевозможных областей нашей и античной жизни.

Уже в самых элементарных понятиях и созерцаниях, в самом устройстве воспринимающего аппарата проявляется коренное различие между аполлинической и фаустовской душой. Для древнего грека мир есть совокупность со всех сторон отграниченных тел. То бесконечное пространство, в которое для нашего созерцания погружены тела и которое таким образом является основным фоном западно-европейской картины мира, эллину неизвестно; на греческом языке нет слова для выражения такого

восприятия; промежутки между телами грек называл «не сущим», «не су-!чествующим», «то мэ он». Элементом эллинской математики является раЦиональное положительное число, как орудие измерения конкретных ося-^аемых тел. Конечная задача — установить соизмеримость или пропорциональность. Пропорчия — основа гармонии не только^ музыкальной,

?0 и мировой — высший организующий принчип аполлинической души. рм, где нет общей меры, где нельзя выразить соотношение между величинами в виде пропорции (напр[имер], длина диагонали и стороны квадрата), там эллин видел границу логического познания, торжество хаоса над космосом. Отношение между несоизмеримыми величинами он называет «арретос» или «алогос», т. е. «несказуемое» или «внеразумное», — тот же буквальный смысл имеет и удержавшийся в нашей математике латинский термин «иррачиональный». Если в античной математике понятие об иррачиональной величине, не говоря уже о величинах мнимых и комплексных, осталось неразработанным, то вовсе не потому, что эллинская математика не доразвилась до удовлетворительного решения этой проблемы; греческие ученые по остроте и тонкости мышления, по богатству математической фантазии стоят отнюдь не ниже западно-европейских. Дело здесь не в количественном совершенстве, а в качественной разнородности логических аппаратов; понятие иррационального, так сказать, принципиально неприемлемо для эллинского ума, ибо с античной «евк-лидовской» точки зрения это вовсе не «понятие», а прямое отрицание понятия, явный абсурд, «алогичный логос». Евклид, вместо того, чтобы допустить нелепое для него словосочетание «иррациональное число», говорит вполне логично: «несоизмеримые отрезки не относятся между собой как числа». Характерный эллинский миф рассказывает о трагической гибели того дерзкого пифагорейца, который осмелился открыто обсуждать вопрос о существовании иррачиональных соотношений: боги потопили корабль, на котором он ехал, ибо «невыразимое и безобразное должно вечно оставаться скрытым».

Иную математику построила себе фаустовская душа, исходное созер-чание которой есть бесконечное пространство, убегающая вдаль перепек-тива. Здесь все текуче, бесконечно изменчиво, т. е. на античный масштаб алогично, полно хаоса. Элемент западной математики — не рачиональное число, не символ конкретного тела, а «функция», неопределенная связь между произвольно меняющимися величинами. Рациональные числа являются лишь отдельными моментами в сплошной непрерывности иррациональных и комплексных чисел. Вместо евклидовской геометрии, заключенной в прочные границы тел и фигур, мы имеем аналитическую геометрию Декарта с ее текучими координатами и тесно связанное с ней исчисление бесконечно малых.

В западной и античной математике уже вполне обрисовываются те два своеобразных, существенно различных по своему характеру стиля, которые накладывают свою печать на все прочие проявления обеих культур. В механике эта противоположность стилей сказывается как античная статика и западно-европейская динамика, в общей картине мира — как пто-

лемеевская и коперниковская системы. Шпенглер отмечает, что познавательное удобство гелиоцентрической картины мира было известно древним, но идея эта настолько чужда античному строю души, что она не могла быть усвоена, отбрасывалась эллинским сознанием, извергалась им как инородное тело.

В искусстве аполлиническая культура воплощает свой идеал статической гармонии форм, фаустовская культура — свой порыв в бесконечность. С одной стороны — прекрасная геометрическая соразмерность античного храма, с другой стороны — «застывшая музыка» готического собора с его устремлением ввысь, с его грандиозной перспективой. Греческие сады — совокупность отдельных цветущих уголков; западно-европейский парк невозможен без «point de ѵие»2, откуда развертываются разбегающиеся перспективы аллей.

Наиболее адекватной формой выявления античной души, ее специфическим искусством является скульптура. Статуя, отграниченная со всех сторон, довлеющая себе, не связанная с окружающим пространством, есть аполлинический художественный символ по преимуществу: прекрасное уравновешенное тело. В западно-европейской духовной жизни скульту-ре принадлежит более чем скромное место, а роль искусства par excellence играет оркестровая многоголосная музыка, достигающая полного отрешения от конкретно-чувственного, образного и наглядного и потому лучше всего символизирующая стремление к бесконечному. Симфония — эта переложенная в звуки западно-европейская математика — неведома ан-точному миру.

Столь же ярко обнаруживается своеобразие аполлинического и фаустовского мироощущения в живописи. Греческая живопись не знает дали, перспективы, глубины; ее излюбленные краски—желтая и красная — цвет крови, чувственной страсти, живого человеческого тела; греческие художники не употребляют ни голубых, ни зеленых тонов, им чуждо и уходящее ввысь небо, и убегающие вдаль поля. В западной живописи — глубина и перспектива занимают центральное место; художественный смысл картины — не в отдельных фигурах, а в общей композиции. Портретная живопись — подлинно «физиономическое» искусство, стремящееся выразить в красках не статуарный статический жест данного момента, а внутреннюю динамику изображаемого лица, его интимную историю и «биографию» — изобретение фаустовской культуры.

В политическом строе Эллады, в ее самостоятельных городских республиках, в ее неспособности сложиться в национально-государственную организацию мы находим тот же характерный «точечный» стиль: совокупность обособленных тел-организмов.

Восприятие пространства тесно связано с восприятием времени. По Канту пространство и время являются равноправными формами нашего познания. Шпенглер, следуя Бергсону, считает одно только пространство формой объективного рассудочного познания, а время — формой живой субъективной интуиции. Тем самым между пространством и временем устанавливается своеобразная полярная противоположность, родственная

противоположности между «я» и «не-я», «душой» и внешним «миром», «становящимся» и «ставшим», «жизнью» и «природой». Оба эти полюса неразрывно слиты друг с другом, характеризуя собой «элементарную структуру сознания». В каждом нашем сознательном акте присутствует и «я» и «не-я»; в действительности невозможно ни разделить их, ни свести одно к другому. И если одни мыслители (материалисты) пытаются перенести ударение (Akzent) на внешний мир, как «первичное» или «причину», другие (идеалисты) — на душу, — то это, говорит Шпенглер, рисует лишь настроение данной личности, ее темперамент и представляет чисто биографический интерес. Жизнь «становящаяся», непосредственно переживаемая, протекает во времени, обладает таинственным признаком направления, единична, неповторима; ее характеристика — временная дата, хронологическое число; средствами сообщения жизненного переживания служат: образ, символ, сравнение, поэтическая метафора, художественная концепция. Предметом научного познания является не становящееся, а ставшее, не протекающее во времени, а зафиксированное в пространстве, не «жизнь», а «природа»; характеристика природы — математическое число; здесь все вневременно, закономерно, имеет постоянную значимость, здесь царствует формула, закон, схема,

Таким образом, делая живую историческую действительность предметом науки, мы тем самым уничтожаем ее, как жизнь, проецируем на плоскость «природы», растягиваем время в пространство. Пространство является, следовательно, как бы интеллектуальным символом интуитивно переживаемого времени, и все то в восприятии времени, что характерно для данной культуры, ее «души» и ее стиля, находит себе точный коррелят в восприятии пространства. В частности, глубина, третье измерение, даль есть, по Шпенглеру, пространственный символ напряженного, іворчески устремленного свершения, символ того «исторического чувства», которое Ницше считал специфическою особенностью западно-европейской культуры, и в основе которого лежит фаустовская воля к беспредельному росту, к преодолению всех извне поставленных границ, «воля к мощи» (Die Wille zur Macht).

Античное мировоззрение, не знающее глубины и дали, чуждо вместе с тем воли к мощи, пафоса творческого свершения, лишено вкуса к истории. Греки были в высшей степени не историчны. Они не выработали устойчивого летоисчисления, не интересовались хронологией, в домашнем быту не чувствовали надобности в часах. Эллин не испытывал потребное-ти выстраивать в непрерывный ряд исторического свершения события прошлого, но превращал их в лишенные хронологической даты, вечно живущие мифы. Великие люди античного мира, принимали мифический образ «героев» тотчас же после смерти, иногда даже при жизни (Александр Македонский, Цезарь).

Идея внутренней душевной динамики, развития и роста души в борьбе с внутренними или внешними сопротивлениями отсутствует в античном нравственном сознании. Этический идеал эллина — «калокагатиа», спокойная уравновешенность прекрасной души, высшая добродетель —

«атараксия», т. е. абсолютно пассивное, мужественно безразличное отношение к жестоким ударам неумолимой судьбы. И сама эта трагическая «судьба» воспринимается древним греком или римлянином совершенно иначе, чем представителем западно-европейской культуры. В то время как судьба Отелло, Макбета, Фауста с внутренней необходимостью вытекает из их динамически развивающейся душевной жизни, является естественным итогом борьбы страстей, продуктом напряженного активного волевого устремления, герой античной трагедии лишен всякого внутреннего движения, так же неизменен, так же неподвижен, как и античная статуя. Царь Эдип в конце трагедии тот же, что и в начале; в нем ничто не «развивается»; его гибель никакими внутренними нитями не связана с его душевной жизнью, отнюдь не предрешается строем его души, но налетает на него извне, как стихийное бедствие, как мгновенная слепая случайность.

Поэтому-то единство времени, места и действия присуще античной трагедии; оно диктуется «статуарностью» трагического героя и «мгновенностью» его судьбы.

* * *

Таковы в самых общих схематических контурах образы античной и западно-европейской культуры, нарисованные Шпенглером. Перейдем к его критикам.

Немецкие критики прежде всего подчеркивают неоригинальность основной концепции Шпенглера. Если шпенглеровское понимание «культур», как самодовлеющих организмов, и заслуживает название коперни-ковской системы истории, то не Шпенглер был тем Коперником, который впервые сформулировал эту точку зрения. Профессор Haering в своей книге о «структуре истории»3 отмечает, что аналогичные взгляды давно уже развивались русским писателем Данилевским, который в свою очередь заим* ствовал их у немецкого историка 60-х годов Генриха Рюккерта.

J061 приводит длинный список предшественников Шпенглера, устанавливает генеалогию его излюбленных и якобы им впервые сформулированных идей. Эмансипации «единично-физиономической» истории от естественно-научной закономерности задолго до появления «Заката Европы» осуществлена школой Риккерта-Виндельбанда. Школой марбург-ских философов (Коген и его ученики) детально разработан «функционализм бесконечно малых». Исторический релятивизм ведет свое начало уже от Гегеля, который сказал, что «всякая философия есть данная эпоха, схваченная в мыслях», и провозгласил поэтому историю философии венцом познания. Но истинным вдохновителем Шпенглера в этой области является Dilthey, у которого мы находим, например, такие строки: «Не признание какого-либо застывшего аргіогі, но исключительно история развития может нам ответить на те вопросы, которые мы все обращаем к философии», — и далее: «перед взором, охватывающим всю землю и все эпохи, исчезает абсолютная значимость каких бы то ни было абсолютных форм жизни, общественных учреждений, религий или философий». Наконец, сам Joel, не разделяя «односторонности» и «крайности» Шпенглера, в осо-

бенности его убеждения в «закате Европы», давно уже писал о несостоятельности прямолинейно-эволюционистской концепции истории, отдавал должное физиономическому своеобразию каждого данного культурно-исторического типа и, в частности, характеризовал особенности ан-точной и современной культур как раз в том духе, как это сделал впоследствии Шпенглер, а именно, противопоставил эллинскую «пластику духа» современному «функционализму».

Гейдельбергский профессор L. Cutius еще резче подчеркивает несамостоятельность Шпенглера. В истории искусства, пишет он, шаблонное деление на древнюю, среднюю и новую эпохи давным-давно уже оставлено. Трудами Dehio, Voege, Pinder'a и самого Curtius'a давным-давно установлено, что античное искусство, а также готика — самостоятельные индивидуальности; то же самое касается и Египта. Курциус ставит себе в особую заслугу то, что ему удалось показать самобытность египетского искусства в противоположность старой точке зрения, рассматривавшей египетское искусство как некое преддверие или предчувствие греческого. Таким образом, индивидуализация культур для знатока дела не заключает в себе ничего нового. Во всей книге Шпенглера нельзя найти ни одной мысли, которую в той или иной форме не высказал бы ранее него один из новейших историков или теоретиков искусства: Rigl, Wolfflin, Strzygowski, Pinder, Woringer, Simmel. Всю свою эрудицию Шпенглер черпает из вторых рук, из той «специфической посреднической литературы», которая стоит между источниками и журналистикой, и там, где, как, например, в истории искусства Передней Азии, эта литература отсутствует, Шпенглер совершенно беспомощен.

Египтолог Шпигельберг, подвергнув детальному анализу все сказанное Шпенглером о Египте, также приходит к выводу, что «поскольку дело касается египетской культуры, Шпенглер не дорос до серьезного решения поставленной им себе задачи, так как эта культура ему недостаточно известна».

Вообще эрудиция «Заката Европы», импонирующая его русским интерпретаторам и критикам, внушает к себе очень мало уважения соотечественникам Шпенглера. Если Ф.А. Степун в первых же строках своей статьи рекомендует разбираемого автора как глубокого ученого («Шпенглер бесконечно учен»), то немецкая критика, за немногими исключениями, третирует Шпенглера, как поверхностнейшего из дилетантов. Уничтожающему анализу подвергнуты не только идеи Шпенглера, но в первую голову те конкретные исторические факты, которые являются опорой для этих идей. Весь «Закат Европы» разобран, что называется, по косточкам. И первое впечатление таково, что живой организм этой во всяком случае захватывающей книги под убийственными рентгеновскими лучами научной мысли действительно превращается в беспорядочную груду сухих мертвых костей. В одном случае Шпенглер произвольно выхватил подходящие для его схемы второстепенные факты, опустив существенное и главное, в другом — явно извратил историческую перспективу, дал насильственное толкование; здесь он связал воедино существенно разнородное, там, наоборот, разделил целой пропастью то, что в основе своей едино.

Словом, от мастерски нарисованной портретной галереи остаются обрывки и лоскутки, измятые и жалкие, с поблекшими, полинявшими красками.

Но если это так, то в чем же притягательная сила Шпенглера? Каким образом он мог оказать такое гипнотизирующее влияние на молодые умы? Неужели одним только мастерством изложения? И с другой стороны, те две линии, по которым ведется одинаково уничтожающая критика Шпенглера, как будто бы не совместимы между собой. В самом деле, если Шпенглер совершенно не оригинален, если он только плагиатор ценных открытий, сделанных другими учеными, то, казалось бы, в книге его именно поэтому не должно быть места для особенно грубых извращений и ошибок, и в конце концов ему, как талантливому популяризатору, надо быть лишь благодарным за то, что он сделал достоянием широкой публики идеи, до сих пор доступные лишь специалистам. Если же Шпенглер извратил историю, насильственно втиснув ее в свои предвзятые схемы, то, по-видимому, ему нельзя отказать в известной оригинальности, в авторском праве хотя бы на эти предвзятые схемы.

Германские критики Шпенглера выходят из этого противоречия таким образом: по их мнению, грех дилетанта Шпенглера состоит в слишком смелом, слишком последовательном, слишком одностороннем и крайнем осуществлении тех плодотворных концепций и методов, которые он заимствовал у солидных ученых. «Впрочем, одно здесь ново — пишет, например, Людвиг Курциус о шпенглеровской морфологии античной, магической и фаустовской культур, — с такой смелостью (somutig), с такой последовательностью, с таким всеохватывающим размахом никто еще не делал до сих пор попытки дать образ этих трех мировых культур».

Боязнь последовательности и смелости всегда подозрительна. Когда ненаучной «крайностью» или «односторонностью» объявляется не упрощение той или другой концепции, но суздальски убогое ее понимание, а те последние выводы, которые вытекают из ее внутреннего развития, то можно с большой уверенностью предположить наличность некоторого могущественного практического интереса, мешающего продумать или прочувствовать до конца данное теоретическое построение. В данном случае так именно и обстоит дело. Шпенглер констатирует закат западноевропейской культуры, ее омертвение, распад ее некогда великого и мощного стиля. Высшим пунктом ее развития, а вместе с тем и началом нисходящего движения является, по Шпенглеру, век Гете. Кант — завершитель западной философии, ее Аристотель; последний великий музыкант—Бетховен; западная живопись исчерпала свои творческие силы еще гораздо раньше, достигнув своей вершины в Рембрандте.

Можно, конечно, внести целый ряд отдельных хронологических поправок в этот диагноз, относящий весь XIX век к периоду упадка. Можно, например, с полным правом утверждать, что послекантовский идеализм (Фихте, Шеллинг, Гегель) представляет эпоху самого подлинного цветения германской философской мысли. Но едва ли можно серьезно оспаривать тот бьющий в глаза факт, что германская философия последнего полустолетия, несмотря на значительное количество острых и талантливых

мыслителей, носит на себе явные признаки эпигонства и схоластического окоченения. Пусть эпоха упадка началась не в первом, а в седьмом десятилетии прошлого столетия. Эта незначительная отсрочка не вносит существенного изменения в общую историческую перспективу. Несомненно, во всяком случае, что в наши дни «закат Европы» обрисовался с полной отчетливостью. Катастрофа военного и послевоенного времени с ее ужасающим духовным одичанием и материальным распадом настолько очевидно подготовлена всей историей последних пятидесяти лет, что ее приходится принять как неотвратимую, предрешенную внутренним развита-ем Европы «судьбу», и было бы величайшим легкомыслием видеть в ней какое-то несчастное стечение обстоятельств, своего рода стихийное бедствие, последствия которого современное человечество может стряхнуть с себя без глубокого внутреннего переворота, равносильного гибели одной культуры и зарождению на ее месте другой.

Примириться с такой перспективой в силах лишь тот, кто чувствует или, по крайней мере, предчувствует прозябание зародышей этой грядущей культуры с новой организацией человека в мире, с новым строем души, с новым укладом материальной жизни. А раз этого нет, то перед лицом столь явственных признаков омертвения современного общества приходится искать спасения в теории, принципиально отрицающей самую возможность культурной смерти. Такой теорией-утешительницей и является оспариваемая Шпенглером старая концепция всемирной истории как прямолинейного развития, где каждая предшествующая эпоха служит ступенью для последующей, где нет места трагическим провалам, катастрофам, гибели культурных организмов, а случаются лишь порой временные недомогания, приостановка роста, после которых благодетельная «эволюция» снова вступает в свои права, снова начинает вести исцеленное человечество со ступеньки на ступеньку, все вперед и выше.

Правда, во всей своей чистоте и наивности эта теории была приемлема лишь в героические периоды буржуазной истории, например, в эпоху «просветительства», когда духовные вожди современного общества искренно чувствовали себя венцом и украшением всемирной истории. Обостренный интеллект «цивилизации» не мирится с элементарностью классических примитивов, он не может не «индивидуализировать», не различать качественно своеобразных типов там, где в прежнее время видели лишь количественную разницу в степенях или ступенях развития. Но для спасения души от разъедающего пессимизма необходимо ввести эту индивидуализацию в пределы, ограничить ее разумными рамками, необходимо устроить так, чтобы в глубинах исторического процесса, тщательно укрытых от скептической критики, сохранилась старая лесенка прямолинейно восходящих ступеней в виде метафизического стержня истории, гарантирующего вечность нашей культуре, неразрушимость ее абсолютных истин и ценностей. Этой задачей и одушевлены немецкие ученые, критикующие Шпенглера.

«Шпенглер не видит, — пишет Карл Иоель, — что не только проявления каждой отдельной культуры являются символом ее души, но и сами

эти культуры в целом — только символы, меняющиеся жесты, направления единой и всеобщей души (Gesammtseele), которая несет на себе свои культуры, развертывает их из себя, как земля отдельные ландшафты... Кроме матери-земли мы нуждаемся еще и в небе, которое Шпенглер отрицает или, по крайней мере, вкладывает в преходящие культуры, вместо того, чтобы поднять его над ними... Но все преходящее есть символ вечного, символ солнца истины, которое никогда не закатывается».

Та же точка зрения противопоставляется шпенглеровскому историческому релятивизму и всеми прочими его критиками. Заниматься отвлеченным разбором этой концепции не стоит; гораздо интереснее посмотреть, насколько плодотворной оказывается она на практике, в конкретных попытках восстановить подлинную физиономию культур и культурных типов, якобы искаженных «односторонностью» и «крайностью» Шпенглера. Для образчика я возьму ту область, в которой субъективный произвол интерпретации имеет наименьше простора, в которой поэтому легче дать в немногих строках реферат исследования без существенных упрощений и извращений, — а именно, область математики.

Шпенглеровскому пониманию античной и западной математики отводит немало страниц своей книги Леонгард Нельсон; этой же проблеме посвятил в «Logos'e» специальную статью гейдельбергский проф. Эрих Франк. Э. Франк, не отрицая своеобразия античной математики, старается показать, что Шпенглер произвольно упрощает ее стиль, называя ее «евклидовской», и тем самым вырывает несуществующую пропасть между математическим мышлением древнего грека и современного европейца. Подробно останавливаясь на недавно открытом письме Архимеда к Эратосфену, Франк указывает, что излагаемый здесь Архимедом метод вычисления площади параболы, вопреки Шпенглеру, совершенно чужд ев-клидовского строя ума и почти в точности совпадает с методом определенных интегралов изобретенным Лейбницем. Но Архимед не только описывает свой метод, но и называет своих предшественников. При этом оказывается, что уже Демокрит, определяя объем пирамиды и конуса, рассекал исследуемые геометрические тела параллельными плоскостями на бесконечное число бесконечно тонких слоев, предвосхитив таким образом принцип Кавальери. Следовательно, западно-европейское исчисление бесконечно малых отнюдь не чуждо эллинскому духу; напротив, оно зародилось в Элладе в эпоху расцвета ее культуры и, развиваясь в течение веков, достигло такого совершенства у Архимеда, что этого последнего можно с полным правом назвать отцом современного «высшего анализа». Далее, уже Теэтет развивает учение об иррациональных величинах, а Евдокс дает ему законченную форму — чем явно опровергает утверждение Шпенглера, что понятие иррационального неведомо античной математике. Вообще все основные элементы и приемы западно-европейской математики мы находим в более или менее развитом виде у древних греков; математическое мышление последних отлично от нашего не по существу, а лишь по форме выражения; так, например, ту самую идею, которую мы выражаем в алгебраических символах (а + Ь)2 = а2 + 2ab + Ь2, греки выражали

геометрическим построением «гномон» и т. п. Книги Евклида вовсе не энциклопедия греческой математики, а лишь элементарный школьный учебник, который должны были усвоить вступающие в академию, прежде чем приступить к самостоятельным научным занятиям.

Присмотримся однако несколько ближе к этим фактам, на первый взгляд столь уничтожающим для концепции Шпенглера. Уже Демокрит, предвосхищая принцип Кавальери, нашел, что объем пирамиды составляет одну треть объема призмы с равновеликим основанием. Но грече-екая мысль не усмотрела в этом приеме исследования никаких опорных пунктов для того, чтобы превратить его в строго обоснованный, научно-доказательный метод. Доказанной для эллинского ума теорема Демокрита стала лишь с того момента, когда Евдоксу удалось обосновать ее без всякой помощи бесконечно большого числа бесконечно малых величин, но путем рассечения конечных фигур на конечные части, т. е. строго придерживаясь наглядно-геометрического «евклидовского» стиля. Любопытно, что и сам Архимед, которого Франк готов провозгласить отцом интегрального исчисления, как нельзя более далек от мысли, что его способ расчленения площадей на бесконечно тонкие прямоугольники может явиться началом новой системы в области научного познания. Напротив, в том же письме к Эратосфену, он спешит оговориться, что добытые им результаты «должны быть еще геометрически доказаны, так как применяемый им метод сам по себе еще не способен дать строгого доказательства».

Совершенно очевидно, что греческие ученые, применявшие в течение ряда веков метод суммирования бесконечно малых, все время рассматривали этот метод как чисто технический прием, как предварительную прикидку, по самому существу своему лишенную научного значения. За все это время никому из них и в голову не пришло, что в основе такого приема лежит не менее строгая научная достоверность, чем в основе любой чисто «геометрической».

Чем же объяснить такую поразительную недогадливость? Приписать ее недостаточной изощренности интеллекта или бедности математической фантазии нельзя, ибо обоими этими качествами античные мыслители обладали в избытке. Остается лишь одно объяснение, то самое, какое дает Шпенглер: исчисление бесконечно-малых не развилось в античном мире потому, что его принципы противоречат самим основам античного мировосприятия, самому стилю античного ума.

То же самое приходится сказать и об иррациональных величинах. Ев-доке отнюдь не вводит иррациональных величин в систему чисел, не пытается расширить и обобщить понятие числа, как это сделали Дедекинд, Кантор и другие западно-европейские математики; он определяет иррациональные величины, как такие, которые сами по себе не относятся между собой как числа, но степени которых сравнимы. Таким путем, замечает Э. Франк, «рассудку, мыслящему лишь прерывные и соизмеримые величины, делается теоретически доступным понятие непрерывности и несоизмеримости». Комментарий совершенно правильный и благополучно сводя-

щий на нет всю силу аргументации автора. Античный рассудок, «мыслящий лишь прерывные и соизмеримые величины», не мог воспринять иррациональную величину как элемент математического мышления; как раз это и утверждает Шпенглер.

Наконец, в высшей степени наивно звучит утверждение Э. Франка, что античная математика отличается от западно-европейской не по существу, а лишь по форме, лишь системой символизации, или, как сказал бы современный математик, своим «алгоритмом». Алгоритм вовсе не есть нечто постороннее существу математического мышления. Между так называемой «формой» и так называемым «содержанием», здесь, как и везде, имеется самая интимная, самая неразрывная связь. В истории современной математики многие интереснейшие проблемы были непосредственно порождены структурой алгоритма. Своеобразие математической символизации свидетельствует лишь о своеобразии математической мысли.

Критический метод Э. Франка типичен и для других ученых критиков Шпенглера. Признавая на словах индивидуальное своеобразие культурных типов, они на деле стараются использовать всякий хотя бы по внешности подходящий факт для доказательства отсутствия своеобразия, наличности непосредственной преемственной связи между культурами, для спасения прямолинейно-лестничной концепции истории. Я не могу более останавливаться на конкретном материале этой критики. Замечу только, что результаты ее, поскольку Шпенглер ниспровергается, как слишком крайний и последовательный индивидуализатор, редко бывают более удачны, чем только что разобранные экскурсии Э. Франка в область математики.

Гораздо больше ошибок, извращений, произвола и явных насилий над фактами истории допускает Шпенглер там, где он выступает не в качестве портретиста и физиономиста, а в качестве «систематика», где он вгоняет историю в хронологические схемы, построенные по горячо рекомендуемому им методу «аналогии» и «гомологии».

Дело в том, что, по Шпенглеру, качественное своеобразие культур не исключает возможности их сопоставления. Различные по существу культуры обнаруживают поразительное морфологическое сходство, пробегают те же самые фазы детства, юности, зрелости, увядания, в том же самом порядке и в те же самые сроки.

Отсюда — «сравнительная морфология» как единственно правомерный, подлинно исторический метод сравнения культур. Метод этот не только дает возможность устанавливать аналогию или гомологию между явлениями и событиями прошлого*, но и предсказывать будущее. В самом деле, срок жизни каждой культуры — приблизительно тысячелетие; каждая фаза имеет также определенную продолжительность. Следовательно, зная, например, момент вступления нашей культуры в фазу цивилизации

* Например: гомологичны 1) походы Наполеона и Александра (отнюдь не Цезаря), 2) эпохи Перикла и регентства во Франции, 3) пирамиды 4-й династии и готические соборы, 4) буддизм и стоицизм (христианство, нередко сближаемое с буддизмом, даже не аналогично ему).

и среднюю продолжительность цивилизации, мы с точностью до немногих десятилетий можем исчислить момент окончательной «смерти» Европы. Равным образом легко предсказать время появления новой мировой монархии цезарей, исходя из аналогии между эпохой Наполеона и Александра Македонского, с одной стороны, Цезаря римского и грядущего цезаря западно-европейского — с другой и т. д.

Этим хронологическим сопоставлениям и основанным на них пророчествам, явно произвольным и прямо-таки смешным в своей претенциозности, Шпенглер придает огромное значение. Книга его обезображена целым рядом синхронических таблиц, как бы нарочно предназначенных для того, чтобы дать законную пищу остроумию критиков, даже наименее проницательных. И первая же фраза шпенглеровского произведения гласит: «В этой книге впервые делается попытка заранее определить ход истории. Дело идет о том, чтобы проследить судьбу культуры... в ее еще не-пройденных стадиях»...

Гадание о судьбах культуры на основании «гомологий» и «аналогий» есть перенесение астрологических «методов» в область истории. Эти своеобразные исторические гороскопы отражают в себе не интеллектуальную, а религиозную потребность современной цивилизации. Это одно из бесчисленных суеверий, заменяющих веру для религиозно охолощенной души интеллигента упадочного периода.

«Сравнительная морфология» Шпенглера, как способ исторического предвидения, лежит в том же плане современного культурного сознания, как, например, спиритические сеансы. Совершенно напрасно поэтому некоторые критики усматривают в шпенглеровских схемах, построенных по методу исторической аналогии, непреодоленный рационализм. В действительности это не рационалистические, а магические схемы. Но так как они обращены не только к будущему, но и к прошлому, то в результате получаются наряду с произвольными гаданиями явные насилия над историческими фактами, приводящие к полному извращению всей перспективы. Так, например, необходимость растянуть биографию фаустовской души на протяжении полагающегося ей по сравнительно-морфологическому штату тысячелетия, заставляет Шпенглера втискивать в единый куч3-турный стиль и средневековую готику, и новейшую буржуазную культуру с ее далеко не готической «душой». При этом революционная эпоха Ренессанса и Реформации, знаменующая в действительности крушение одной культуры и зарождение другой, теряет свой характер исторической катастрофы и становится совершенно непонятной, превращается под пером Шпенглера в какое-то сплошное недоразумение. Шпенглер прав, конечно, когда он утверждает, что рецепция античной культуры деятелями Ренессанса была иллюзией: вожди Ренессанса столь же мало перевоплощались в древних греков, как политики Великой французской революции в древних римлян, в «Гракхов» или «Брутов», имена которых они себе присваивали. По своей органической структуре Ренессанс не имеет ничего общего с античностью. Но отдельные элементы эллино-римской культуры наряду с обломками отмирающей, цивилизаторски выродившейся готи-

ки, несомненно, были усвоены эпохой Возрождения, образовав тот строительный материал, из которого новая культура, зачатая Ренессансом, создала свой особый стиль, существенно отличный и от античного, и от готического.

И такова вообще связь между культурами. Преемственной связи между культурами, как целостными организмами, не существует; но отдельные знания, технические приемы, вообще элементы одной культуры могут усваиваться другой, подобно тому как один животный организм «усваивает» себе тело другого, поедая его, — подобно тому, как одно здание можно построить из кирпичей, вынутых из другого.

Проникнуть в «душу» чужой культуры, не теряя своей собственной души, невозможно. Шпенглер впадает в такую же наивную иллюзию, как и воображавшие себя героями Плутарха адвокаты и журналисты французского конвента, если он думает, что его «портреты» схватывают изнутри душевный мир Эллады. Мы узнаем, что греки называли промежутки между телами «то мэ он» (не сущее), что восприятие глубины и понятие бесконечного пространства были чужды эллинскому сознанию. Но эти чисто отрицательные признаки отнюдь еще не дают нам проникнуть в эллинскую интуицию пространства и неразрывно связанный с нею стиль математики. Мы получаем в свое распоряжение не интуитивную, а рассудочную концепцию, такую же эвристическую конструкцию, какими мы оперируем в естествознании; она дает возможность заранее определить, какие проблемы могли и какие не могли развиваться в рамках эллинской науки, подобно тому, например, как структурная химическая формула заранее устанавливает, какие сочетания атомов водорода и углерода возможны и какие невозможны в пределах данного жирного ряда. Но внутренняя логика античной математики, отрицающая нашу собственную логику, остается для нас по-прежнему книгой за семью замками.

При смене культур можно условно говорить о прогрессе или регрессе в зависимости от того, насколько богат стиль умершей и вновь возникшей культуры, насколько обширны и разнообразны возможности развития в пределах того и другого. Однако, самая эта «смена» есть всегда катастрофа, опустошительнейшая революция. И не только в течение так называемого «переходного периода» разрушаются и погибают бесчисленные культурные ценности; но и по установлении нового стиля жизни, даже если он богаче, «прогрессивнее» своего предшественника, кое-что оказывается безвозвратно утраченным. Сравнивая античную математику с нашей, мы не замечаем утраты; нам кажется, что в современной математике есть все, что было у древних, плюс еще многое другое. Но не всегда эта утешительная иллюзия возможна даже при самом поверхностном взгляде. Так, например, Э. Франк указывает, что найденные в 1892 году отрывки музыкальной драмы Еврипида «Орест» представляются нам «бессвязной последовательностью бессмысленных тонов». Наша полифоническая и контрапунктическая музыка бесконечно богаче эллинской «гомофонической», и тем не менее ключа к пониманию этой последней у нас нет.

В. Базаров. Шпенглер и его критики

* * *

Если официальная «буржуазная» наука старается во что бы то ни стало спасти теорию прямолинейного прогресса и подпирающий ее аппарат вечных культурных ценностей, то это, как мы уже упоминали, вполне понятно: для идейных руководителей современной культуры гибель ее есть гибель всякой вообще человеческой культуры, перспектива беспросветного мрака и одичания. Иного отношения к проблеме естественно было бы ожидать со стороны социалистов, которые чувствуют себя зачинателями нового культурного цикла, и в особенности со стороны марксистов. Ведь марксистская философия истории уже в силу своего гегельянского происхождения коренным образом отличается от обычной «эволюционной» теории прогресса. Маркс видел в истории не лестничное восхождение единого человечества к солнцу вечной истины, а смену существенно различных по своей структуре общественно-экономических «формаций», главнейшими из которых он считал четыре: азиатскую деспотию, античный мир, феодальный и буржуазный строй. Каждая из этих формаций характеризуется своеобразным типом производственных отношений и особенным, только ей свойственным строем политических учреждений, теоретических взглядов, моральных принципов, верований. Каждый культурно-исторический тип или строй обладает, таким образом, внутренним единством, имеет свой стиль, свою систему организующих связей, которую марксистская теория не только «физиономически» схватывает и констатирует, но и материалистически объясняет. Высшие ценности культуры», ее «вечные» истины и «священные» заповеди как раз и являются такими связями или орудиями организации общества. Само собой понятно, что они вечны и святы лишь в пределах данной культурно-исторической формации, лишь для организаторов данного общественного строя. Наконец, смена одного строя другим есть всегда социальная катастрофа, смерть и рождение, глубочайшая революция, но ни в коем случае не эволюционное восхождение со ступеньки на ступеньку.

Казалось бы, что марксистская критика, отметив «идеализм» Шпенглера, его политическую реакционность, суеверную призрачность его «аналогических» и «гомологических» гаданий, должна была вместе с тем не без некоторого удовлетворения констатировать приближение закатной буржуазной мысли к той исторической концепции, которую до сих пор отстаивал лишь революционный социализм и которая была естественно чужда буржуазии в период ее расцвета и упоения своей культурной миссией.

К удивлению, в тех немногих отзывах о Шпенглере, которые мне удалось встретить в социалистической прессе, нет и попытки занять собственную позицию и лишь воспроизводятся основные мотивы немецкой профессорской критики.

В немецкой социалистической литературе мне известны две критические заметки о «Закате Европы»: одна, Германа Шмоленбаха, помещена в «Soz[ialistische] Monatshefte» в № 7 от 9 дек[абря] 1919 года, и другая, уже упомянутая выше, переведенная журналом «Начало», статья Шиковского из «Neue Zeit» (2/VII 1920 г. № 14). Шмоленбах в своей краткой и весьма

33 Паление священного Русского иарсгва

поверхностной рецензии заявляет себя ярым сторонником Риккерта и недоволен тем, что попытки Шпенглера установить историческую закономерность противоречат «творческой свободе всегда и до самых глубочайших своих первооснов активного деяния». Но главная опасность шпенг-леризма, конечно, «релятивизм». Автор надеется, однако, что читатели не поддадутся этой опасности и сумеют усмотреть «во всех разнообразных цветах преломленного света их единство, а следовательно, в каждом отдельном цвете единый свет, включающий в себя наряду с данными и все прочие цвета». Шиковский в своей критике Шпенглера также ни на йоту не выходит из рамок профессорского шаблона. И для него главный враг — релятивизм и связанная с этим последним идея исторических катастроф. «Ничто не гибнет и не погибло как в материальном, так и в духовном мире, — пишет он. — Для того, кто обозревает исторический процесс в его целом, нет ни подъемов, ни падений, есть лишь переходы... изолированные культуры и цивилизации содержат в сердцевине своей столько элементов общечеловеческого чувства, что дух их становится понятен каждому, кто захочет проникнуть в них умственным взором... Принцип культурного развития, вопреки Шпенглеру, не в бессмысленном, бессвязном восхождении и падении, а в постоянно стремящемся к определенной цели образовании и росте культурных ценностей».

Итак, все обстоит благополучно: «исторический процесс в целом не знает смерти, без резких подъемов и падений постепенно поднимается он по лесенке прогресса, все выше и выше, к солнцу вечных «культурных ценностей».

Из русских марксистов обстоятельную статью посвятил Шпенглеру А. Деборин в только что вышедшем в свет № 1-2 нового журнала «Под знаменем марксизма». А. Деборин подробно разбирает и критикует не только общефилософские, но и политические взгляды Шпенглера, изложенные этим последним не в «Закате Европы», а в более поздней его работе «Preussentum und Sozialismus*. В противоположность только что разобранным статьям немецких социалистических журналов, работа А. Дебо-рина по своему подходу к теме, по приемам критики и по самому стилю строго выдержана в духе традиций ортодоксального марксизма. Автор разоблачает реакционную сущность Шпенглера, вскрывает его классовую подоплеку, саркастически смеется над его попыткой спаять воедино прусскую национально-монархическую традицию и социалистический идеал пролетариата. Все это совершенно справедливо и по заслугам. Мечты Шпенглера о возрождении и мировом торжестве пруссачества под флагом империалистического рабочего Интернационала, бесспорно, реакционны и заслуживают всяческого порицания. Правда, и в этой идейке Шпенглера, быть может, не все так беспочвенно, как это кажется с первого взгляда; быть может, и тут скрывается кое-что более серьезное, чем безбрежная фантазия отчаявшегося, выбитого революцией из седла реакционера. Но эту сторону вопроса мы оставим в стороне. Политические симпатии Шпенглера имеют, говоря его словами, исключительно «биографический интерес». С основной его историко-философской концепцией они органически не связаны, и, насколько можно судить из нашего прекрасного далека,

«шленглеризм» в Германии не выступает обязательно в сочетании с монархизмом, но легко мирится и с иными, более демократическими перспективами бытия.

Вернемся поэтому к основной проблеме — к проблеме смены культур. «Содержание культуры меняется, — пишет А. Деборин, — сама же культура остается и делает все новые и новые завоевания. Социализм стремится не к разрушению культуры, а к "завоеванию" ее и к дальнейшему ее развитию, вложив в нее новое содержание. Стало быть, речь может идти о "гибели" определенного содержания культуры, но не культуры вообще». Гибнущему содержанию культуры здесь противопоставляется неизменность самой культуры или «культуры вообще», т. е. очевидно, неизменности форм культуры, ее организующих принципов, ее объединяющих связей. В истории как будто бы происходило как раз наоборот. Отдельные «содержания», — полезные сведения, технические изобретения, приемы труда — перекочевывали из культуры в культуру, но «сами культуры», живя и развиваясь до поры до времени, в конце концов всегда гибли, уступая место другим. Можно ли, например, сказать, что христианство сохранило неизменной языческую римскую культуру, обогатив ее новым содержанием? Или что формы культуры остались неизменными при переходе от феодального строя к буржуазному? И уже во всяком случае очевидно, что социализм, предполагающий новый тип организации производства, новые стимулы к труду, новые политические учреждения, новый строй идей и чувств, есть в первую голову изменение самой культуры, основных краеугольных форм ее. И если бы эти новые формы уже возникли в недрах социалистического движения, хотя бы в зародыше, социалисты, ощущая их жизненную силу, имели бы достаточно присутствия духа для того, чтобы без головокружения смотреть на закат буржуазной культуры, и не испытывали бы потребности в иллюзорных «вечных ценностях», «объективных истинах» и прочих реликвиях покойного божественного откровения. Знаменательно, однако, что даже А. Деборин, остающийся по форме в максимальной степени верным марксистской ортодоксии, по существу дела занимает ту же позицию, которая, как мы только что видели, объединила в борьбе против шпенглеризма немецких профессоров и умеренных социалистов. «Меняется содержание культур, но культуры, как таковые, никогда не погибают»—это перифраза цитированных выше слов Шиков-ского: «исторический процесс в целом» не знает ни подъемов, ни падений, а знает лишь переходы. А. Деборин не усматривает никаких признаков заката Европы и считает пессимизм Шпенглера чем-то вроде послевоенного и пореволюционного eKatzenjammen)'1, забывая, что Шпенглер написал свою книгу до войны, и что сама война, а пуще того послевоенное состояние «ни мира, ни войны», являются разительнейшими симптомам начавшегося «заката». И, наконец, подобно всем тем критикам Шпенглера, с которыми мы имели дело выше, А. Деборин в конце концов укрывается от культурных бедствий и катастроф под сень объективной истины и прогрессивной эволюции человечества: «Глубокомысленная метафизика Шпенглера— Данилевского, — пишет он, — ведет, таким образом, неизбежно к отрицанию эволюции и человеческого прогресса, к крушению науки и всякого объек-

тивного знания, но наши идеологи национализма хорошо чувствуют, в каком месте "башмак жмет". Оба с одинаковым ожесточением нападают на дарвинизм и социализм, хорошо сознавая, что идея эволюции и научного объективизма составляет серьезную опасность для их идеологии» (курсив мой. — В.Б.).

Ах, если бы «идея» эволюции могла повернуть вспять реальный процесс деградации, а «идея» объективизма предохраняла истины от физического умирания!

Итак, наш беглый обзор анти-шпенглеровской литературы приводит к неожиданному выводу, что все противники Шпенглера при всем разнообразии их философских взглядов, политических убеждений, личных темпераментов образуют нечто вроде «единого фронта» паладинов вечной истины, мировой эволюции и непрерывного прогресса. И до сил пор никто еще, насколько мне известно, не противопоставил шпенглеровскому пессимизму увядания оптимизм зарождения, исходящий не из боязливого отрицания, а из мужественного признания катастрофичности мирового процесса, преходящего характера культур и их истин и, в частности, из признания обреченности ныне доживающей свой век европейской культуры. Что же это значит? Неужели в подлунном мире не осталось ни одного верующего социалиста? Или, быть может, подлинные революционеры, истинные носители ростков грядущей культуры, заняты более важными делами, и им некогда реагировать на пшенглеризм? Будем надеяться, что справедливо последнее.

В. Ваганян, рецензируя посвященные Шпенглеру статьи Ф.А.Степуна, СЛ. Франка, Н.А. Бердяева и Я.М. Букшпана, озаглавил свою заметку: «Наши российские шпенглеристы» («Под знаменем марксизма» № 1-2). Это, разумеется, преувеличение: никто из перечисленных авторов не может быть назван «шпенглеристом». Но верно то, что все они относятся к Шпенглеру гораздо более благожелательно, чем большинство немецких критиков «Заката Европы». И СЛ. Франк и Н.А. Бердяев видят в шпенгле-ризме симптом некоторого «благостного» поворота в умах западной интеллигенции, а именно, ее поворот к вере. «"Закат Европы" есть кара за безбожие; возвращение к христианству было бы возрождением умирающей культуры» — таков итог их размышлений над книгой Шпенглера.

Что жажда веры является одним из основных мотивов Шпенглеров-ской симфонии настроений, это — бесспорно, но, по Шпенглеру, отпадение от христианства не может быть рассматриваемо как случайный и поправимый «грех», а возвращение к вере не зависит от доброй воли западных интеллигентов: христианство внутренне изжило себя, оно умирает, как умерли другие великие религии; такова историческая судьба, с которой необходимо примириться, ибо всякие попытки восстания против нее приведут лишь к развитию бессильной, расслабляющей душу романтически-религиозной мечтательности, но ни в коем случае не вернут умирающему христианству утраченной им действенной, культурно-созидающей

силы. И любопытно, что русская религиозно-философская мысль, традицию которой поддерживает СЛ. Франк, и в особенности Н.А. Бердяев, в лице своих последних крупных представителей приходит в сущности к тому же выводу. В самом деле, что такое «Великий Инквизитор», как не картина безрелигиозной «цивилизации», к которой смерть христианского бога неизбежно должна привести современное человечество после ряда опустошительных революций? Но то, на что Достоевский намекал притчами, Владимир Соловьев высказал прямо и недвусмысленно в своих «Трех разговорах»: историческая миссия христианства закончена, а вместе с тем исчерпан и смысл истории; никакое культурное возрождение отныне невозможно, и верующему остается лишь ждать возвещенного апокалипсисом апофеоза.

Этим я и ограничу свои замечания по существу и в заключение скажу еще несколько слов о том «портрете» Шпенглера, который нарисован Ф.А. Степуном. Он различает в Шпенглере «три лика»: Шпенглер «не только романтик-иллюзионист вчерашнею дня и не только мистик-гностик вечного дня человечества, он, кроме того, еще и современный человек отравленной всеми ядами всеевропейской цивилизации. Разгадав с пророческой силой образ этой цивилизации, как образ уготованной Европе смерти, он в каком-то смысле все же остался ее мечом и ее песнью». Рисуя образ Шпенглера, Ф.А. Степун старается быть верным действительности; но не даром же говорят, что всякое художественное произведение прежде всего похоже на своего творца. И в степунском портрете Шпенглера невольно проступают черты автопортрета: лик романтика-иллюзиониста, столь близкий душе художника, выдвигается на первый план, оттесняя и затушевывая прочие «лики», в особенности чуждый и непонятный Ф.А. Степуну лик «меча и певца в современной цивилизации». А между тем именно этот лик, перед которым Степун останавливается в полном недоумении («в каком-то смысле», «каким-то своим римско-прусским вкусом» и т. п.), внутреннюю связь которого с миросозерцанием Шпенглера он ни разу не пытается выявить, — именно этот лик и является самым подлинным ликом Шпенглера, органически слитым с его основной интуицией «судьбы».

«Судьба», как ее понимает и ощущает Шпенглер, не имеет ничего общего с фатализмом, с идеей рока или предопределения*. Шпенглеровская идея «судьбы» тожественна с бергсоновским пониманием определенной направленности творческого устремления. Это есть то направление, в котором творческие силы культуры, следуя своему внутреннему импульсу, своей органической природе, созидают историю, и вне которого ничего культурно ценного, исторически-значительного создано быть не может. Одним словом, на интуитивном языке Шпенглера «исторической судьбой» именуется то самое, что в плоскости объективного познания марксисты называют «тенденцией исторического развития». Понимаемая в этом смысле «судьба» вовсе не есть неумолимый фатум: можно не следовать ее ве-

* Этого не замечает большинство критиков Шпенглера. Так, в смысле «рок» истолковывают шпенглеровскую «судьбу» Карл Иоель, A.M. Деборин, Н.А. Бердяев и многие другие.

лениям, не признавать их и даже бороться с ними, но всякое такое неприятие исторической судьбы равносильно бесплодному и бездарному расточению сил. Основным признаком одаренности является для Шпенглера «физиономический такт», т. е. способность интуитивно угадывать судьбу и действовать в ее направлении. Вот почему Шпенглер так презрительно третирует «романтический иллюзионизм», так желчно смеется над его «провинциальной» идеалистической мечтательностью. В глазах Шпенглера, романтизм свидетельствует не только о бессилии, но и о бездарности пораженной им души. Возможно, что при этом Шпенглер борется со своим собственным подсознательным романтическим ликом, но, во всяком случае, из области ясного дневного сознания этот лик изгоняется Шпенглером с величайшей беспощадностью.

Таким образом, при чтении очерка Ф.А. Степуна, для восстановления правильной перспективы необходимо произвести существенную передвижку шпенглеровских «ликов». Тем не менее, очерк этот из всех известных мне изложений философии Шпенглера не только на русском, но и на немецком языке представляет наибольшее приближение к оригиналу и потому прочитать его следует всякому, интересующемуся Шпенглером и не имеющему возможности познакомиться с ним в подлиннике.

III. СЕРГЕЙ БОБРОВ. КОНТУЖЕННЫЙ РАЗУМ

Русский читатель давно уже привык к странным и странно-настойчивым воплям о «кризисе сомнения», воплям, которые стлались по над русской литературой трудами символистов-писателей, а тем паче и острее символистов-философов вроде Бердяева, Булгакова и тутти кванта1. Впечатление распылялось: то ли это поистине дело — и куда нам тогда деваться, если это так? — либо это чепуха непроходимая, хлыстовский вер-теж интеллекта, в ужасе спасающегося в это уединение параноика от мира и жизни, — а тогда зевота нестерпимая хрустела в ушах. Писатели эти равнялись жизненно по «хаосу», предвечной недифференцированной материи, подсознательное и бессознательное было их душевным субстратом (вот почему так сосали они Тютчева и опасную сладость его разложений), болезненно-существенное начало тащило их, как пьяницу на блеск бутылочного стекла, к Достоевскому... отсюда сваливались они в религию. Цыплячье сознание выплевывало жизни в лицо глупейшее «не приемлю», но тут же холодные струи страха убивали в нем окончательно всякую способность соображать — пусть весь мир «не приемлет» самого себя, тогда, по мере крайней, не так жутко будет отрекаться от самого себя.

Этих людей читать не надо, но изучать историю этого коллективного сумасбродства необходимо точно и детально. Вот как вертелся мир перед кровопусканием 1914, и вот какие индивиды собирались спасать его от этой самой вертячки — этой же самой вертячкой. Вы легко уследите эти цепи разложений, эту потерю чувства равновесия, чувства верного и неверного, эту нелепую страсть к смерти и страстную жажду схемы, схемы и схемы. «Бездна верхняя» и «бездна нижняя», Аполлон и Дионис, лунное и солнечное... да, этим полюсам нет конца; высшее же удовольствие получалось при объединении всего добра воедино: помирить, например, Бога с чертом, что и достигалось в применении к пословице о кочерге и свечке. Этим способом всерьез любая мораль нивелировалась до средней арифметической между Богом и чертом, далее эта средняя приравнивалась человеку — философ многозначительно упирался лбом в эту стенку, а через страницу вся канитель заводилась сначала. Но здесь на примере видно,

что привело коллективную душу земного шара к этой удивительной резне, прекратившейся только тогда, когда несколько стран были выпиты дочиста и резать там уже было некого. Не осмелимся все решать журнальной статейкой, но разве не ясно было: мир живет какой-то колоссальной несправедливостью, он должен за нее ответить. А наши приятели-писатели играли в жмурки с этим духовным банкротством обезопашенного якобы мира. Изучать их надо с микроскопом — каждую клеточку; вот где в мире дыра: осторожнее, не остудитесь, ребята!

Так выли в России; казалось, что остекленная, забетоненная и в сталь бронированная Европа не боится таких ужасиков, ибо пережила своевременно Торквемаду и не думает к нему возвращаться. Но с войной, похоже, переборщили. И вот теперь, когда над Немецким морем еще носятся проклятья захлебнувшихся дредноутов, над Фландрией еще предсмертно пулеметит затравленный танк-призрак, а тени героев, погибших в порядке коэффициента рассеяния митральезы, лезут вам в душу из каждого костыля и с каждого слова одуревших от миллиона пройденных отступлений и паник, — в Германии контуженный войной разум Освальда Шпенглера объявляет конец мира в плане полного и окончательного израсходования Европой культурных возможностей*.

Духовная паника не новая миру вещь: ее достаточно наглотались в средние века, но сейчас это любопытное явление общественной психологии вырастает снова. Тридцать три тысячи книг Шпенглера распродано в Германии. До 1918 года о нем не слыхал никто, кроме учеников реального училища в Бонне, а теперь уже образованы скопища людей, «изучающих» историю мира с его, шпенглеровской, точки зрения.

Шесть авторов, помянутых нами в примечании, относятся по-разному к Шпенглеру, но все сходятся на одном — это человек чрезвычайно талантливый. «Никто не отрицал за ним значительного таланта, умения своеобразно и остро доказывать свои положения... В лице Шпенглера мы имеем дело с незаурядным литературным явлением... Утверждает он и отрицает с одинаковой силой темперамента... С удивительным мастерством, какого я никогда не встречал в историко-философских сочинениях, он умеет извлекать из одной и той же основной темы сотни вариаций. Его изобретательность в деле подыскания эпитетов и прилагательных совершенно неисчерпаема. Одно и то же явление он умеет разлагать призмой критического анализа на десятки составных красок, никогда не впадая в повторение или банальность» (Браудо). «Книга Гибель Запада — несомненно, литературное событие... Замечательная книга» (Шиковский). Так говорят авторы «Начал», авторы «Берега», чуть что не обижаются, что Шпенглер отбивает у них хлеб, — тема так близка им, изложение так

* Во избежание недоразумений оговоримся заранее: Шпенглера самого нам прочесть не удалось, мы говорим о нем на основании сборника «Освальд Шпенглер и закат Европы» (сборник статей Н.А. Бердяева, Я.М. Букшпана, Ф.А. Сте-пуна и СЛ. Франка, к-во «Берег», М. 1922, стр. 96), статей Евг. Браудо и Л. Ши-ковского, помешенных в № 1 журнала «Начала» да бесед с людьми, которым довелось читать Шпенглера.

очевидно построено «по-ихнему», что кое-кому кажется, что другой пишет на его собственную тему, на которую не имеет решительно никакого права. Бердяева и действительно стоит пожалеть, — этот предсказывает и предвидит лет пятнадцать подряд: и (какая неприятность!) лавры и слава пророка достаются какому-то Шпенглеру, а не Бердяеву*.

Книга, по словам Браудо, действует на читателя гипнотизирующе, — раз за разом, нетвердый разум сваливается в гостеприимное красноречие, не жалеющее эпитетов, — изловленный становится адептом и напрасно его уверять, что суть Шпенглера в новом подходе к истории и ее философии, как это делает Шиковский; «пророческая» суть доминирует над любым интеллектуальным достоинством Шпенглера: она всеобъемлюща, она единственно правильна — контуженному разуму — и вывод, приведенный с недоумением Шиковским: «наша гибель неизбежна», — естественно воцаряется в читателе. Призрак танка плывет над Рейном, вовсе не призрачные французские войска завтра займут город и потребуют золота и угля, телефон и железные дороги бастуют — наша гибель неизбежна, честь и става Шпенглеру, который предлагает, по крайней мере, умереть мужественно.

Этот обыватель, который назвался Шпенглером и убежденно, «заносчиво и надменно» (Степун) кричит о своем бессилии что-либо поправить в расстрелянной стране, с которой поступают так же милостиво, как и она поступила, когда имела возможность быть милостивой, а не выпрашивать милости, — не сразу пришел в это отчаянье. Он пробовал учиться у «великих» своего времени — он преклоняется перед рядом имен, это Шопенгауэр, Вагнер, Ницше, Маркс, Дюринг, Геббель, Ибсен, Стриндберг и Шоу (Степун) — тут же уверяет, что философии нет, что искусство кончилось в Европе, что культуры ныне нет никакой, есть только мертвая цивилизация. Сплошь одно за другим встречаете вы в описаниях шпенг-перовского мышления то того, то другого из перечисленных авторов, а всего чаще тех, кого он забывает упомянуть й видимо относит к числу конченых людей. Он выпоен и выкормлен на тех антиномиях, которые развертывало мышление Европы за последние десятилетия. От обывателя требовалась тонкость и «проникновение» — он проглотит все, ему предложенное; — но обыватель не только эстет, он хочет жить — за раскрашенными сводными картинками эстетизма не оказалось ничего (за покрывалом Изиды — пустота): он проклял свой эстетический модус, объявил совершенное — ничем, ибо оно ничем не кончается, — он проклял время и место, где он живет... но ведь все это пока лишь словесные жесты, на которые действительность не привыкла реагировать. Если же она и этого не слышит, очевидно, она мертва: покинем душевно ее. Но трагедия Шпенглера в том, что мир не слушается никаких проклятий и истерик расставаний, и вся неразрешимость мирового тупика от этого для предсказателя только обостряется. Поэтому ему и суждена профессия пророка, как на* Бердяев пишет: «Еще до мировой войны я очень остро ощутил... наступление конца... мировой эпохи...» и ссылается на ряд своих книг. О, счастливая простота!

шему Бердяеву. А в крайнем случае выдуманное Шпенглером мироощущение годится для игры в прятки со своей собственной особой, на манер анекдотического страуса: спрятал голову—и все благополучно. Так и прячут голову ныне повсюду, — кто в Шпенглера, кто в антропософию Штей-нера, который, говорят, тоже ужасно какой талантливый и обворожительный. То же наплывает и у нас, и в Англии. Игра в солдатики — серьезная игра: она стоит много денег и много крови, она портит, затем и кровь, и деньги. Кровь становится водянистой, деньги — бумажными, плохо жить в этаких посылочках. Но, к сожалению, эту плохость никак не исчерпать при помощи проклятий любого сорта и свойства — и даже Шпенглер приходит к необходимости провозглашения примата работы и технического творчества, но его работа — своеобычный наркотик, может быть, это и по плечу Бальзаку и Флоберу, но мир жить наркозом работы не сможет и не захочет. Шпенглер с досадной дотошностью пристает к миру: «в чем дело? как? зачем? почему?» — ответов нет, и тогда из «зачем» выползает иудино слово «жить незачем». В письмах Флобера после Франко-прусской войны с негодованием описывается подобное же настроение, — а мы можем легко вспомнить такой же примерно душевный ад после 1905 г. в России*. Принципиальное сверхчеловечество (дрянь и гадость чуть вроде ложноклассицизма), гениальность и небывалая чуткость всех и каждого правильно ведут по этой дорожке. Любой скептик из ненавидимых Шпенглером модернистов больше человек, нежели он сам, — ибо метод эстетический модерниста — только метод (и философ не обязан быть дураком, как говорил Шопенгауэр), его болтовня о жизненности метода только метонимия — обыватель-Шпенглер объелся этим методом: метод им усвоен — но только один метод. Дыра душевная не заткнута, ибо методом ее не заткнешь: велика.

Диву даешься, читая наших излагателей, с какими пустяками преподаватель реального училища думает въехать в вечность. Рядом с ним, через стену, другой обыватель обучал мальчишек истории — и Шпенглер честно записал рубрики учебника. Вот тебе древняя история, вот средняя история и далее — по Иловайскому. Описание мировоззрений античное-ти до такой степени лезет куда-то вбок, что становится страшно за читателей и почитателей. Все же, в подтверждение деревянных схем, надеваемых им на древность, говорится о математике, до того странно, что об этом как-то неловко серьезно говорить. Браудо отмечает это, говоря: «Придавать какое-либо серьезное значение историко-философским построениям Шпенглера я не намерен, и считал бы своим долгом обратить внимание всех будущих читателей Шпенглера на крайнюю легковесность научного багажа этой книги... Недавно солидный философский журнал Логос выпустил целую полемическую тетрадь против (Шпенглера),., в которой различными специалистами разоблачались ошибки в книге».

Устанавливая «ограниченность» каждой культуры, т. е. — много проще — естественную связность эпохального мышления, связанного бытом, мениском науки и проч., Шпенглер, «портретируя» античность, — про-

* См. еще письма Ал. Тургенева о войне 1812 г.

ще: подгоняя ее под свою довольно узенькую схему, говорит, что мысль античности не выходила за пределы чувственного опыта и конкретное-тей, тогда как в нашей культуре царствует обезвещивание, взаимоотносительность явлений, ньютоно-декартовы функции, символика бесконечно малых и так далее. По его мнению, Евклид — только оптичен, а иррациональное число для античности казалось «таинственно зловещим» (Брау-до), что и подтверждается соответствующим мифом. Последнее подтверждение только смешно: мифами, пословицами и цитатами можно доказать все, что угодно, только умей их подобрать и не стесняйся пропускать или искривлять противоположные*. Из этих примеров явствует, что история математики для Шпенглера замерзла на курсе реального училища, который курьезно обрывается на Евклиде в простейшем изложении. Говорить, что феноменальный — для нас — и невообразимый ум Архимеда, например, не мог оперировать с иррациональностями и что они казались ему «таинственно-зловещими», может только человек, существенно некультурный и совершенно непонимающий смысла истории математического мышления, истории, за которую он так жадно цепляется. Уже не говоря о выводе соотношения между радиусом и окружностью, о вычислении объема надводной части плавающего деревянного параболоида, о знаменитой задаче удвоения кубического жертвенника (задаче, решенной с помощью конических сечений Менехмом) — Архимед, да и любой грек, знавший Пифагорову теорему, сталкивался с иррациональностью числа, вычисляя диагональ квадрата со стороной, равной единице, которая по этой теореме равняется квадратному корню из двух, который есть число иррациональное и не может быть выражен никаким конечным числом**. С теми же знаниями Шпенглер подходит и к дифференциальному исчислению, «изобретение» которого ему кажется некоторым поворотным пунктом в истории математики, и которое он никак не может уложить в органический ход математической мысли. Эта точка зрения весьма характерна как раз для математиков Возрождения; про Лейбница в связи дифференциалами и его неуверенностью в данном методе говорили: «Лейбниц построил дом, в котором сам боится жить», отголоски этого настроения, которое характеризовалось тем, что диализ бесконечно малых подозревался в какой-то сверхъестественности, слышны в назывании выражения dx/dy: «дэ икс по дэ игрек» вместо «дэ икс на дэ игрек» как обычно говорится про дробь, ибо «изобретатели» дифференциалов боялись уверять, что это выражение есть дробь. Примерно в том же круге суждений живет и Шпенглер, что, конечно, чересчур скромно для современного «мыслителя».

* Математик Лоренц, с другой стороны, рассматривает этот миф, как указание на то, что пифагорейцы прекрасно понимали огромную важность роли ир-рациональностей в мировом процессе.

** Наконец, одно из сочинений Архимеда «Псаммит» специально занято доказательством того, что человеческое представление о бесконечности больше (фактически), грандиозней любой данности, какую бы часть вселенной эта данность ни охватывала бы и на какие сравнительно ничтожные составные части она ни делилась бы.

Шпенглер, видимо, старается всюду подчеркнуть разницу между конкретной и наглядной, «телесной» математикой древности и «отвлеченной» математической мыслью нашего времени (Франк), но разница эта существует лишь в его антиматематическом уме. Пользование абстракциями характерно для любого логизирования, для математического в особенности — и на пространстве всей истории математики абстракция всюду занимает почетное место, но она есть в этой дисциплине — метод и не более того. Как бы ни были отвлеченны наши суждения о строении атома, на-пр[имер], как бы ни относили эти суждения пугливые мудрецы к мирам существенно-иллюзорным, — без этих суждений невозможна конструкция некоторых аппаратов радиотелеграфа, последний аппарат есть конкретность высокой квалификации... а суждения об инфрамировых явлениях покоятся на соответственном математическом фундаменте. Шпенгле-ровский научно-математический релятивизм — основное недоразумение его философии. Можно сказать, не боясь обобщения, что философская мысль в общем и целом, всегда покоится на научных — а, следовательно, математических — предпосылках: идея процесса, как непрерывности и прогресса, выросла из учения о непрерывном толчкообразном движении, об интеграции бесконечно-малых отрезков пройденного пути, из учения об интегрировании, как выделении основной тенденции ряда подобных явлений. Отсутствие такого постулата у Шпенглера и есть характерный признак его «философии» — какая без этого обращается в простейшее резонерство, одинаково а-гуманитарное, как бы ни было талантливо его изложение. Но наш умник Бердяев, конечно, перешпенглерил и самого Шпенглера. По его мнению, Шпенглер тем плох, что не сознает, что «христианство сделало возможным фаустовскую математику, математику бесконечного»: очень остроумно, — хоть можно мыслить и еще тоньше, — не христианство предопределило фаустовскую (ну, напр[имер] решение кубического уравнения Карданом) математику, а математика, имея возникнуть во тьме времен, постулировала египетское учение Эхнатона и примат единобожия, который... и т. д. Как жаль, что сложный и неповоротливый аппарат теогносического мышления чуточку тяжел для нашего неврастеника Бердяева! — какой бы из него Аквинат вышел, коли бы не это.

Но Шпенглер, однако, мог бы базироваться, по видимости, на новейшей математике со своим релятивизмом. Он, надо полагать, это и делает, только вряд ли это доходит до его излагателей, нематематиков. Новейшие работы математиков — логистов, разрабатывающих учение о трансфинитных числах, изумляют непосвященного необъятным количеством парадоксов и алогизмов, к которому эти работы приводят. Немало таких «заумностей» и у Эйнштейна. Но чтобы не забираться далеко, можно сказать попросту — относительность логики, будь она установлена хоть завтра в полном объеме, никак не разрушает единства космоса и разрушить его, разумеется, не может: вполне мыслимы пространственные (а следовательно и мыслительные) системы, для которых логическая связь событий мыслится в иных формах, которые определимы иными формами вое-приятия. Будем апеллировать к теологии, столь милой сердцу наших теологических эстетов а-ля Бердяев (Шпенглер ведь тоже «ихний» — «это

нашего стиля книга», говорит Бердяев): идея истинной бесконечности (в канторовском смысле), — Абсолют, Бог, всегда наделялась особой не-че-ловеческой логикой (и вытекающей отсюда моралью), но раз мыслимы две логики, то возможно и бесчисленное множество их в порядке натурального ряда. Острота новой математики направлена, конечно, не сюда — ее основное: разрушение процессуализма, как такового, «мощность группы всех функций более мощности группы неопределенных функций» у Бореля*, это и есть новое миросозерцание, которое «предвидели» наши «пророки», — недоумкам-старичкам естественно кажется, что все кончено**. А блазиро-ванный их эстетизм, ни разу не давший им ознакомиться с богословами просто как с мыслителями, — их веру заменил по существу обрывками вульгарных предрассудков, суеверием. Поэтому на шпенглерианство всех толков известие о разложении Резерфордом алюминия должно действовать панически: они ничего не имеют против черной и белой магии, какими бы способами та ни пользовалась и чего бы ни достигала, но магия в лаборатории ученого бросает их в холодный пот — помилуйте, все тайны раскрыты, — а мы-то что же будем делать? Как должно быть завидует такая пародия на человека корове, для которой никаких тайн вообще не существует, а все не-ядущее (все вегетарианцы) и несъедобное просто признается алогичным...

Но все же, что думает «Берег» о Шпенглере? Итак: большой артист (Степун), пессимист (Букшпан), безусловный скептик (Степун), ритор («в основе Заката Европы... лежит организм слов» — Степун), релятивист, позер («пафос позы»), упадочник («быть может, Шпенглер вовсе не пророк, а только пациент современной Европы в безответственно взятой на себя роли пророка» — Степун), эпигон (Франк), надлом, кризис рационализма (Букшпан), мысли Шпенглера — бесплодны (Франк), призрачны и бесплодны (Букшпан), «дразнение разума» (он же), «творчество Шпенглера как-то нерешительно витает в промежутке между блазированным эстетизмом и... и пр.», «горячий, благородный и тоскующий эстетизм» (Франк)... И с другой стороны: «это наша книга». Степун — остроумный баловник — рассуждая о Шпенглере, много говорит о портрете вообще, по его мнению портрет должен быть сразу похож и на модель, и на автора; что до последнего, четыре портрета Шпенглера в «Береге» — хорошо рисуют наших авторов, сразу видно какие это устойчивые, крепкие и положительные люди. Любопытна та аналогия, которую проводят авторы «Берега» (да наверно и сам Шпенглер) между гетевским и шпенглеровским мышлением: «Гете интуитивно созерцал первофеномены природы, Шпенглер интуитивно созерцает историю, первофеномены культуры» (Бердяев). Возможно такое толкование этих параллельных процессов: и Гете, и

* Или: «Непрерывность пространства не является необходимым следствием непрерывности отдельных участков (составляющих) его» — у Кантора и пр., и пр.

** Можно было бы также указать на то, что вся «трагедия» Шпенглера — просто растерянность плохой головы: ощущение новой культуры у него есть, но управиться с этим ощущением он никак не может.

Шпенглер берут каждый свою феноменальную данность как отражение искомой действительности, жизни, мира. Однако на это приходится возразить так: раз необходимо искать для природы и истории объединяющий момент, их разница — и существенная — становится очевидной уже из одной этой необходимости. Дальше, первофеномен природы может служить некоторым субстанциальным субстратом созерцанию, тогда как «пер-вофеномены культуры — явления исторические и не могут быть познаваемы как онтологические данности, под каким бы архиэстетическим соусом все это ни воспринималось. Карфагеняне Флобера суть лишь эстетические организмы, лужайки Бальзака носят на себе явные следы патетического мироощущения, характеризующегося не только постро-ительными достоинствами. И это так не потому, что Флобер и Бальзак разные люди, — возьмите грешницу и волка у Альфреда де Виньи, и вы получите те же результаты. Художественно воспринятая история есть дис-солютивно воспринятая данность, обратно — художественно воспринятая природа обращается в синкретическое состояние духа, независимо от того, возможно ли вообще выделить из этого материала основной стержень суждения ила нет. Наконец, эстетический историзм может быть только тропом, и тогда он только топик. К тропу вообще и сводится историзм Шпенглера. Эстетически морализующий историк, Шпенглер — не художник, не философ, не ученый историограф — он коллекционер ощущений, набранных профаном в этих различных областях, ощущений, ничем по существу не объединенных и потому действующих на своего держателя разлагающим образом.

У всех авторов «Берега» есть одно основное положение, нигде, однако, полностью не высказываемое: явление может быть постижимо лишь при наличии духовного сродства между ним, явлением, и воспринимающей его системой. Пойдем с этим предположением в лабораторию Рентгена, впервые увидавшего на пластинке снимок, проецированный икс-лучами. Явление это во всей его оглушительной новизне — требует ли оно от случайного оператора особой психической связи с ним или оно удовлетворяется для своего абсорбирования человеческим умом лишь последовательностью логики, — опыт показывает, что экспериментатор в полной мере устроен вторым положением. Нельзя же в самом деле думать, что шпенглеровские концепции в такой мере сложны, что для них и катодной трубки мало. Наконец опыты Майкельсона и Морли, Лоренца и Фицджеральда, — требовали ли они ангелического подхода к своим не-изъяснимостям? Нет, они удовольствовались для проникновения в наш разум обычными, с точки зрения философа, синтетическими суждениями. Но даже и не споря с приведенным выше положением, надо всячески бороться с обращенной теоремой: восприятие (даже объяснение, схематизация даже) обнаруживает существенное сродство меж[ду] воспринятым и воспринимающим. Ведь здесь раньше всего надо спросить — а что есть истинное восприятие и как вы различаете истинное восприятие от восприятия неистинного? Если это делается «интуитивно» («мне так кажется»), то ведь этому еще позволительно и не поверить, а такое сомне-

ние в корне разрушает все последующие схематизации, «Бережане» уверены, что раз Шпенглер изъясняется красиво, красота его благородна и тосклива, следовательно, ему можно простить и очевидное бесплодие его размышлений. Но ведь можно начать и с другого конца: поскольку в результате этот эстетический сумбур оказывается бесплодным, постольку метод сей мне кажется шарлатанством. Вопрос другой — сколько сознательно такое шарлатанство может говорить о том, что Шпенглер болен помрачением культурного сознания, что и вызывает в его душевном мире рождение такого скорбного листа культуры, что та социальная энтропия, которую он выдумал (именно: выдумал), есть явление временное, вызванное к жизни новой эпохой, начало которой уже ознаменовано катаклистичес-кими социальными судорогами.

Но у «бережан» легко найти немало подтверждений этим мыслям — Шпенглер несвязен, говорит Франк, — «в своих исторических конструкциях... (он) делает шаг назад — с чисто формально-методологической стороны — даже по сравнению с ходячими, ординарными историческими представлениями». То выравнивание, которое производится Шпенглером над своим материалом, как говорит Франк, та «абсолютизация по существу относительных категорий» — операция очень характерная для резонеров его типа. Необходимость таких-то и таких-то положений постулируется для Шпенглера некоторой странной одержимостью (это-то обстоятельство и приводит в восторг тех, кто славословит его как пророка), повышенной чувствительностью ко всем колебаниям духовной жизни коллектива, которые оказывают на него какое-то каталитическое действие, — в таком случае вопрос исчерпывается выяснением того, насколько эти реакции жизненны и общеполезны. В этом плане и можно ответить «бережанам» — может быть, вы и правы, друзья, анало-гизуя меж[ду] Гете и Шпенглером, но одна художественная одержимость не переходит в манию преследования и не разрешается в ряд бредовых идей, и тогда она — паскалевские «esprit de finesse», «esprit de jugement»2, a другая, как вы ни называйте ее, — художественная метафизика (чудная новость, а платоновская метафизика разве не эстетична?), интуиция по Бергсону и все, что хотите — она выливается в простейшее маньячество, и художественного интеллекта хватает лишь на грубое оформление ее безо всякой обработки первичного материала.

Как-то неблагополучно у Шпенглера по части религии. Его тоскливость кое-где, как будто, основывается, на его атеизме. Культура умерла, а культура религиозна... как будто в этом роде идет аргументация. Все наши «бережане» на это сетуют и головой покачивают — большой мальчик, известность, можно сказать, а в церковь не ходишь... «В Шпенглере поразителен вообще религиозный идиотизм» (Букшпан), «где он говорит о религии, она является у него либо в роли только духовного материала, формируемого силами эстетического порядка, либо подменяется эстетической метафизикой» (Франк), — и тем не менее Степун определенно называет его мистиком. Тут и вырисовывается привлекательный образ этого безрелигиозного мистика, либо мистического атеиста, но ведь, он «па-

радоксалист» по Бердяеву. Итак: культура умерла, чудеса сданы в архив, — осталось на всех мистиков одно чудо: смерть мира, — оно-то и обрабатывается по способам мистическим, но арелигиозным, — что за отвратительная каша!

Россия тоже здесь. «Сущность России есть — обетование грядущей культуры» (Букшпан). Но что это за Россия, — это вреднейшие эстетически воспринятые мраки Достоевского, русская экзотика, тяжелый, с трудом изживаемый груз азиатчины, повисший нам на плечи, которым развлекается мистико-релятивистский эстет Шпенглер. К Достоевскому надобно относиться с величайшей осторожностью, ведь он формируется из ряда взаимно-исключающих настроений, создающих в результате такой мрачный хаос, до которого не всякому Шпенглеру додуматься. Тут тема и игра с ней, фотографическое закрепление со всей силой изобразительное-ти художника, тут сентиментальное вскрытие данности, страшное своей неожиданностью и чисто случайным в каждом случае появлением, тут отчаянная артистическая энергия, резкая форма и, наконец, сардоническое разложение мира, проникающее все построения. Хаос мировой жизни мрачно подменяется хаосом микрокосма — жизнь подменяется раз-ложеннием, сардонические силлогизмы, накопляясь, постулируют полную свободу автора порывать с любой конкретностью, как организмом. О такой России вздыхает Шпенглер, но теперь она не узнает своего Фальстафа. И это так, несмотря на предупредительную радость Бердяева: «и мы! и мы!» — они, оказывается, тоже «борются с духом мещанства» (какой аристократ — Достоевский!) и с «духовной буржуазностью» — приятно видеть именно у Бердяева этот обгрызанный термин. Принадлежность к данному классу определяет мироощущение... последний кусочек определения обрывается и уже, оказывается, в праве рассчитывать на самостоятельное бытие — талант, талант!

Попробуем подвести кое-какие итоги.

Шпенглеровская «физиономика», «духовное портретирование» — всего лишь ловкий вольт философического шулера, его портреты — карикатурны в высшей мере, — характерные черты, выдавленные из модели, в этой карикатуре разламывают саму модель, сводя ее до роли носителя таких-то, полюбившихся портретисту деталей. Если культура есть сущность духовной жизни эпохи, а цивилизация — раскрытие этой сущности на ряде конкретных выполнений (Герц — культура, Маркони — цивилизация), то только силлогистически можно противопоставлять одну другой, опять-таки это дело карикатуриста и маньяка. Смысл цивилизации? — А каков был смысл больших египетских пирамид, сооружение которых разоряло государство и толкало его на революции или разграбление соседями? Ведь это-то, кажется, — весьма «культурные» построения.

История — ряд замерших и незаконченных внутренне эпизодов по Шпенглеру. Эти эпизоды он подвергает насильственному синкретирова-нию внутри их самих. Так родятся эти мрачные гомункулусы исторических «физиономий» — иррациональные постольку, поскольку рассудок со всей операции занимает чисто служебную роль: выделения намеченных «интуитивно» ингредиентов и оживления их. Этот якобы философе-

кий метод должен приводить исследователя в тупик. И беготня Шпенглера из тупика в тупик, из положения «культура осуждена» — к тому же точно: «мы гибнем», и обеспечивает всем его построениям, чего бы они ни касались, именно это характерное бесплодие, удивляющее излагателей. Вся его философия заключена в раскрытии предпосылки, как вывода: небольшое дело, квкэто делается, вопрос в том, стоит ли этим заниматься?

Интуиция Шпенглера ставит себе задачу: отрешившись от любых априорных суждений, внедриться в явление чистым и голым изыскателем, задача неразрешимая в плане истории и нелепая для философа, — отсюда та спутанность Шпенглера и его туманные термины вроде «душа культуры», «Urseelentum» имагинационного типа, которые выкидывает подсознательный мир, заваленный страхами и ужасиками. Здесь Шпенглер впадает в чистое дикарство со своей интуицией — и его «душа культуры» немногим лучше любого фетиша, олицетворяющего грозную и совершенно непостижную фетишисту волю и силу.

«Судьба» Шпенглера — другой фетиш с совершенно неочевидным содержанием, где «тонко» различаются физическая необходимость и трагическая безысходность того же самого процесса. Очевидно, что это различие коренится в постулатах, а не в явлении. Теософией бы Шпенглеру заниматься, а не инженерией. Абсолютистское представление о «судьбе» ведет к разложению исторической точки зрения — ибо разлагает самый процесс, подвергнутый рассмотрению. Нет, конечно, необходимости неизбежно навязывать историческому процессу обязательную непрерывность, но ведь это и делается нами в порядке рабочей гипотезы, не больше, — но нет, с другой стороны, никакой трагедии в том, что исчезновение идеи процесса из нашего сознания заставляет (или заставит) мыслить процесс прерывным. Из этого вытекают, между прочим, и многие другие спутанности, — что такое пресловутая «фаустовская» культура ведь остается неясным. Шпенглер, между прочим, с великой легкостью перескакивает от самых туманных терминов к конкретности. «Смерть культуры» произошла в таком-то году, открытие дифференциалов совпадает с кончинами «последних великих» живописцев. Грубость таких сопоставлений не оставляет желать большего.

Характерной кажется растерянность «бережан» перед Шпенглером. Философы не знают, что им делать с человеком! А ведь шум, поднятый около Шпенглера, говорит о том, что это многим близко и дорого. Мрачная трагедия расстрелянного мира... где они от нее прятались так ловко, что вовсе проглядели? Ведь Шпенглер не философ, не художник, — это трагедия читателя, не писателя. Читателя, обвиняющего своих писателей — в а-человечности. И пережитая война говорит, что материала, по крайней мере, для таких настроений накоплено более чем достаточно. К сожалению, надобно сказать, что этот хаос безвременных путаниц разрешить может только тот же читатель, — но дело ли «учителей» гутиро-вать болезнь читателя и только копаться в ней?

И в конце концов приходится признать, что читатель все же как-то здоровее своих учителей. Он тянется в конце концов к строительству: к

инженерии*, тянется к творящему человеку, к крестьянину. Ведь он за-дохся в эстетических и гносеологических констатированиях: «когда старейшины молчат, тупых клыков лелея опыт, — не вой ли маленьких волчат снега замерзшие растопит?» (Асеев). И таким образом — симптоматическое значение Шпенглера чрезвычайно велико, несмотря ни на что, ни на его нелепости и безграмотщину, ни на тот хаотический морфоургиче-ский феноменализм, который он называет философией.

Мрачно и тяжело опоминается мир от кровавого потопа мировой войны. Но он должен опомниться, и опомнится! Но Шпенглер и шпенглери-ане вряд ли опомнятся, — их-то гибель неизбежна. В ощущении гибели такого сознания — все очарование Шпенглера.

* С инженерией у Шпенглера опять недоразумение: именно технические революции и предопределяют новые культуры (каменный век — бронзовый век) — и с точки зрения боязни нового нужно бы советовать бросить инженерство, а не звать к нему.

Проф. П. Преображенский

Н.А. БЕРДЯЕВ, ЯМ БУКШПАН, Ф.А. СТЕПУН, СЛ. ФРАНК. ОСВАЛЬД ШПЕНГЛЕР [И] ЗАКАТ ЕВРОПЫ

(Кн-во «Берег». М., 1922. Стр. 95). _

Как нам уже приходилось указывать на страницах «Печати и революции», книга Шпенглера «Der Untergang des Abendlandes» представляет собой одно из самых замечательных и симптоматичных явлений в литературной и философской жизни современной Германии1. Критическая литература о Шпенглере и на темы, затронутые Шпенглером, очень обильна в самой Германии — можно сказать, что Шпенглер подвергся самому детальному анализу, как со стороны общефилософской и методологической, так и с точки зрения отдельных дисциплин, затронутых в его произведениях. Интересно, однако, что немецкая критика больше анализирует Шпенглера, старается путем длительной рефлексии подорвать значение шпенглеровских умозаключений, столь тревожных и знаменательных для побежденной Германии. Можно думать, что ахиллесова пята шпенглери-анства вовсе не в его логических промахах и эмпирических погрешностях, и потому метод немецкой критики вряд ли окажется вполне действенным и убедительным для поклонников новоявленного германского философа. Русские критики, чьи статьи вошли в настоящий сборник избрали несколько иной путь — противопоставления своего собственного философского мировоззрения тому мировоззрению, которое развито Шпенглером. Правда, отмечаются и грехи Шпенглера против логики и грубой эмпирии, но чувствуется, что центр тяжести шпенглерианства для авторов сборника лежит не в этом оценивании мелочей, а в сопоставлении двух миросозер-цаний. Такой прием вполне возможен, но при условии, если миросозерцание самого критика является достаточно твердым и устоявшимся. Иначе теряется весь интерес идейного поединка, и самый критический прием теряет свое оправдание. Из четырех участников сборника только двое могут заявить притязание на обладание ключами своей веры — Н.А. Бердяев и СЛ. Франк. Двое остальных столь эклектичны и бедны философской мыслью, что их статьи как-то раскалывают весь сборник на две разнородные

части. У статьи Ф.А. Степуна есть еще то оправдание, что она пытается дать систематическое изложение идей германского мыслителя, но, прежде всего, эти идеи изложены односторонне — очень плохо очерчена социальная физиономия Шпенглера и его политические взгляды, а главное, все изложено крайне слащавым и манерным стилем, мало гармонирующим с мужественным языком самого Шпенглера. Вряд ли обосновано и стремление г. Степуна как-нибудь подогнать Шпенглера под стиль современных мистиков и богоискателей типа самого критика. Я.М. Букшпан, несомненно, очень начитанный человек, и, что теперь очень редко, начи-тайный в современной литературе, но весь его литературный эталаж2 не может скрыть и отсутствие определенной философской мысли, а главное — того, что все обильно цитируемые им Честертоны, Ратенау, Кай-зерлинги нисколько не помогают определить самого Шпенглера как философскую индивидуальность. Подвести же Шпенглера под такой тяжелый и неудобоваримый предмет, как, очевидно, специально для этого придуманный г. Букшпаном «безрелигиозный скептический самоутвержденный рационализм», да еще курсивом, значит только подрезать и сузить весь размах Шпенглера как философа-художника. У Н.А. Бердяева есть свое собственное миросозерцание, но вся беда в том, что оно уже чересчур собственное, чересчур устоявшееся и конгениально Шпенглеру лишь в отрицательном смысле — в признании близкой гибели западно-европейской цивилизации. В остальном они полярно противоположны — Шпенглер ожидает Сесиль Родсов, а Бердяев — Данте и Францисков. Так и кажется, что если Шпенглер, по мысли Бердяев, умирающий Фауст, то сам Бердяев — умирающая Маргарита, все еще укоряющая своего любовника в отсутствии у него христианского умонастроения. Наиболее значительной статьей сборника является статья СЛ. Франка — в ней совершенно верно указывается на всю зыбкость той характеристики, которая дается Шпенглером фаустовской душе, на всю спорность произведенного Шпенглером рассечения христианства. Что же всего интереснее — СЛ. Франк дает свою собственную концепцию западно-европейской истории, по своему стилю, конечно, внутреннему, подходящую под стиль шпенглеровского истори-зирования и основанную в своих методологических предпосылках на своеобразном понимании исторического процесса, которое дает лучший опорный базис для этой концепции, нежели соответственное методологическое обоснование своих выводов у Шпенглера. Совершенно не затронут в сборнике, может быть, самый любопытный подход к книгам Шпенглера, а именно, их социологическая оценка, которая является всего более реальной и жизненной и, по всей вероятности, поэтому и оставленная без внимания авторами. Философское величие имеет свои собственные законы и нормы поведения, которые заставляют смотреть на вещи лишь sub specie aeternitatis', а не как-либо иначе.

А.В. Луначарский

ДАЛЬШЕ ИДТИ НЕКУДА

Когда-то давно, среди снегов Вологды, я с грустью констатировал, как блестящий молодой марксистский писатель, первая статья которого о Фридрихе-Альберте Ланге появилась в тогда для нас казавшемся недосягаемым журнале «Neue Zeit»', с большим одобрением тогда непререкаемого нами учителя Каутского, быстро отходил от марксистских и революционных позиций в сторону туманной и даже черной мистики. Бердяев, бывший тогда в ссылке вместе со мною, получил отпуск в Житомир и, кажется, именно там встретился с Булгаковым2. Вернувшись назад, он со сверкающими от удовольствия глазами говорил мне: «Вот смелый человек, он уже договорился до веры в Христа». Когда я рассказал это жившему тогда в том же городе Александру Александровичу Богданову, то Богданов изрек такое предсказание: «Вообще Бердяев безнадежен и необходимо превратится через небольшое количество лет в черносотенного писателя». Мне в то время казалось это невозможным, но вся эволюция Бердяева была именно такова. Правда, он не обогнал своего образчика — Булгакова. Если Бердяев, начавший с марксизма, договорился до фило-софски-истолкованного православия, но тем не менее православия глубоко церковного и даже изуверского, то Булгаков сам пошел в священники и, как ходят слухи, даже подписывал какие-то погромные антисемитские прокламации.

Но Бердяев всегда казался мне человеком, живущим главным образом жизнью нервов, человеком, физически глубоко больным и очень склонным эпатировать свою аудиторию.

Совсем другое дело Франк, бывший тоже столпом и утверждением прогрессивного русского идеализма, чуть-чуть не социалистического, претендовавшего конкурировать с марксистским материализмом. Франк казался мыслителем тонким, благородным стилистом, человеком вдумчивой мысли. Правда, с самого начала пришлось разойтись с ним резким образом, но казалось, что какая-то дисциплина, которая присуща была Франку в несравненно большей мере, чем беллетристу от философии Бердяеву, должна его спасти от слишком большого крушения. Ничуть не бывало. Когда история, взяв в руки метлу, поступила с каждым идеалистом, как с мусором, они, конечно, страшно на нее обиделись.

Сначала каждый идеалист старался изобразить дело так: грубияны и бунтари-большевики восстали против самых законов истории, они представляют собою уродство, историческую аномалию и история — Кронос не замедлит сожрать этих своих незаконнорожденных детей.

Но время шло. Большевистский строй упрочился. Он стал бесспорным и незыблемым. Внутренне все эти Франки и Бердяевы прекрасно сознают, что «ужас» утвердился всерьез и надолго. Тогда, конечно, пришлось обвинить историю. Правда, с богословской точки зрения (наши Франки и Бердяевы теперь уже не философы, а богословы) историю как будто винить нельзя. Ведь историей заведует как-никак провидение, «несть власть, аще не от бога»3 и т. д. Однако богословам не трудно изощриться таким образом, что если не совсем гладко и кругло, то все-таки для поверхностного взгляда приемлемо спасти бога и его репутацию рачительного хозяй-на на земле. И в наше время судить историю, если не всю целиком, то во всяком случае целый большой ее изгиб, идеалисты берутся при том уело-вии, что ставят вопрос до крайности широко, широко до необъятности. Так поставлен вопрос и в данном случае.

Бердяев в своей статье «Конец Ренессанса»* принимает за доказанное, не подлежащее никакому сомнению, что большевизм вообще — ужас, позор и крушение. Давно ему уже кажется бесспорным и то, что этот позор явился логическим результатом революционной мысли. Бердяев не противопоставляет добрую революцию, как делают это, скажем, какие-нибудь Черновы, злой большевистской революции. Он говорит: «Из революционного корня в конце концов произошло страшное яблоко раздора — ядовитый плод большевизма». А по плодам судя о древе, он, конечно, начисто отметает всю революционную мысль. Но этого мало, ведь революционная мысль является логическим продолжением каких-то предшествующих ей движений мысли. Доискиваясь корня революционной мысли, а стало быть и большевизма в глубине времен, ища там злого семени, которое все это породило или, еще вернее, того коренного грехопадения, которое оборвало нормальный рост исторического древа, Бердяев находит его в Возрождении. Новейшая культурная эпоха характеризуется для Бердяева как Ренессанс и его последствия, притом последствия, приводящие его в конце-концов к такому признанию: «Мы вступаем в царство неведомого и неизжитого. Вступаем безрадостно и без светлых надежд. Вера в человека и его самобытные силы пошатнулась. Она двигала новой историей, но новейшая история расшатала эту веру». Итак, для Бердяева получается замкнутый круг. Ренессанс явился поворотом к человеческой самонадеянности. Человеческая самонадеянность была главным фактором новой цивилизации. В конце концов эта цивилизация породила большевизм. А такое чудовище, как большевизм, напугало человечество. Оно готово теперь усомниться в самых надеждах на себя и, стало быть, искать спасения вне человека. «Образ человека замутнен! — патетически восклицает Бердяев, — духовно чуткие люди готовы вернуться к средним векам».

* Сборник «София», недавно изданный за границей.

Итак, Бердяев прежде всего в качестве объективного наблюдателя, правда, не приводя ровно никаких доказательств, заявляет, что человечество готово сейчас вернуться к средним векам. Желание подсказывает здесь мнимо-фактическое умозаключение. Нигде решительно не видно ни малейшего стремления человечества к средневековью, вряд ли даже сколько-нибудь заметные фашистские группы согласны были бы сформировать таким образом свой поворот. Дело идет о небольших оголтелых кружках и кружочках кафе-литературного типа и в первую очередь гиперкультурном мусоре, выметенном из России метлой истории.

Ренессанс осуждается Бердяевым за то, что человек сам захотел творить, что он отказался от божественной санкции, что он захотел воли и вследствие этого отравился грехами. Характеризуя Ренессанс ближе, Бердяев говорит иногда такие глупости, перед которыми просто разводишь руками. По его мнению, «XIX век с его машинами привел к истощению духовной и творческой энергии». Это XIX век, который против этого утверждения Бердяева выставил целую фалангу не только великих ученых и великих революционеров, которых Бердяев готов, пожалуй, отвести, но вереницу больших писателей, величайших в истории мира музыкантов и огромных по остроте и объему мысли философов, от которых. Бердяев отрекаться не станет! Но это еще пустяки. Прочтите, например, такую фразу: «Леонардо, может быть, величайший художник мира, является виновником материализации и машинизации нашей жизни, обездушивания ее, потери высшей ее мысли». И этот человек был когда-то марксистом! На путях, которые мы считаем эпохой величайшего человеческого прогресса, от Ренессанса до великой русской революции, человек, по мнению Бердяева, растерял свои силы, издержал себя, истощил себя. Какое же лекарство можно дать этому истощенному, как сам Бердяев, человечеству?

«Есть большое основание думать, — говорит наш идеалист, — что творческие силы человека могут быть возрождены и образ человека вое-становлен лишь новой, религиозно-эстетической эпохой».

«Надо подчинить низшее высшему».

Другими словами, свободная человеческая индивидуальность должна полностью подчиняться какому-то коллективу и, так сказать, потонуть в нем. Ну, Что же, может быть, этот коллектив — социализм? Мы сами во многом противники буржуазного индивидуализма, действительно остро развернувшегося со времени Ренессанса. Бердяев предвидит возможность такого толкования. Он пишет: «Крайний социологизм мирочувствования и миросозерцания есть обратная сторона глубокой разобщенности и одиночества человека. Внутренне разъединенные атомы пытаются внешне соединиться. Крайний индивидуализм и крайний социализм — две формы окончания Ренессанса».

Ницше и Маркс оказываются одинаково гениальными выразителями самоистребления гуманизма. Маркс требует уничтожения личности в коллективе. Маркс заменяет бога коллективом. Ницше же почувствовал человека как ценность, захотел преодолеть его сверхчеловеком. Но вы, конечно, наверное, спросите Бердяева: а как сделать таким образом, чтобы

господин бог сам вмешался в дело и начал руководить человеческими действиями? Бог, как существо всевидящее и всемогущее, по-видимому, только потому не спускается на землю, хотя бы в образе сына своего, чтобы принять бразды правления над новым человечеством, что не находит этого нужным. Как же быть? Ясно, что представлять бога на земле могут только какие-нибудь папы.

Маркс хочет поглощения индивидуальности в коллективе, говорит Бердяев. Но мы все знаем, что марксистский коллектив есть предел сво-водного общества, общества безгосударственного. А вот Бердяев говорит нам о необходимости иерархизации жизни, т. е., другими словами, управления ею верхами, и об этой иерархии разговаривает потом Бердяев бесконечно много. Может быть, Бердяев прав, что буржуазная псевдодемократия напоминает собою больше механизм, чем организм, но ведь научный социализм и ведет к величайшей организованности общества, в то же время объявляя войну принципам авторитета и иерархии. Не говоря уже об огромных хозяйственных достижениях, которые ждут человечество на путях, указанных научным социализмом, даже и эти задачи — осуществление свободного трудового братства всех людей и всех народов — представляются прямо-таки огромными по сравнению с идеалом иерархического общества, когда оно вдобавок сразу получает определение средневековья.

Каков же внутренний идеал Бердяева? Ему хотелось бы констатировать, будто мир сам поворачивает к новому аристократизму средневекового типа, фактически к отказу от самонадеянности, к смиренномудрому рабству по отношению все к тому же «великому инквизитору», как изобразил его Достоевский. Какие именно классы займут положение пастырей, именем божьим пасущих стадо, столь напуганное большевизмом, что оно готово подчиниться всякому жезлу? Может быть, это будет новое духовенство, какое-нибудь сплетение попов православных и католических с попами-идеалистами, которые уже вплотную к ним приблизились? Или, может быть, восстановлена будет опять система двух мечей — духовного и светского?4 Неужели вместе с другими чертами феодализма восстановится крепостное право? Но как быть, если спасительный переход человечества на путь рабства будет смущаться время от времени поздними адептами Ренессанса и, пожалуй, даже этими чудовищами — большевиками? Разумеется, надо будет предпринять против них, если они будут выступать массами, поход на манер тех, при помощи которых истребляли альбигойцев. А если это будут индивидуумы, хорошо было бы восстановить костры. Средневековье, так средневековье.

Конечно, у Бердяева сохранились какие-то воспоминания о том, что и он когда-то рвался в бой. Ему стыдно сказать, что он всей душой жаждет мрака, что он мракобес, что он согласен, да еще в усугубленной форме, с программой Победоносцева. Поэтому в отдаленном будущем он предрекает новый ренессанс. После того, как в ночи средневековья человечество отдохнет, оно приступит к новому ренессансу, но это уже будет христианский ренессанс, слишком большой самонадеянности не будет, сперва успокоение, а потом реформа, сначала полоса средневекового рабства, а по-

том, вероятно, умеренно-либеральный режим с известной свободой для индивида, но с сохранением иерархии. Вот о чем мечтают идеалистические девушки, вроде Бердяева, когда им не спится.

Несколько слов о Франке. Как я уже сказал, такого падения этого по-своему интересного мыслителя я не ожидал.

Как раз недавно я прочел три блестящих тома, к сожалению, незаконченного превосходного сочинения Маутнера об атеизме5. С биением сердца следишь в блестящем и научном изложении Маутнера за процессом, при помощи которого человеческая мысль освобождалась от пут богословия. А к чему же теперь сводятся основные тенденция Франка? В его статье «Философия жизни» он защищает философию. Он доказывает, что она имеет известное право на существование, но, конечно, открыть какую-нибудь предельную истину она не может. Истина дается человечеству только откровением божества. Философия может только разрабатывать эту истину, постоянно проверяемую опять-таки религией. Словом, философия должна быть «служанкой богословия». Вот к чему, докатывается прогрессивный идеализм. Уже даже, если пользоваться идеалистическими терминами религия, философия, то и тогда становится тошно от этого ужасающего возвращения ко мраку средневековья, которого так хочет Бердяев.

Но дело не в том. Мы не можем хоть на минуту закрыть глаза на социологическое значение таких положений Франка. Ведь религия, для того, чтобы быть положительной, для того, чтобы признать ортодоксальным тот или другой материал откровения, для того, чтобы ортодоксально выправлять заблуждение философской мысли, должна иметь определенную организацию. Это должна быть церковь.

Вся «София» проникнута духом православия. Итак, суть дела сводится к тому, чтобы подчинить мысль человеческую безапелляционному требованию православных и католических попов. Все точнейшие доказательства, которые приводит Франк, среди которых нет ни одного нового, представляют собою прикрытие только этого требования поповской цензуры над человеческой мыслью. В самой глубине средних веков, милых Бердяеву, возникли чудесные головы великих передовиков схоластической мысли. С каким негодованием и презрением, как к жалкому защитнику невежества, отнеслись бы какой-нибудь Оккам или Абеляр, граждане этого самого средневековья, к блистательному мыслителю гиперкультурной зарубежной России, господину Франку.

Дальше идти вообще уже некуда. Требовать с философской точки зрения и во имя Софии, премудрости божией, попа в качестве директора мыслительной работы человечества и абсолютной иерархии, т. е. подчинения масс руководству кучки эксплуататоров, требовать этого, хотя и прикровенно, хотя бы в узорных речах, но, в сущности, говоря с циничной прямотой, если все узорные речи перевести на социальный язык, — это предел.

Дальнейшая эволюция идеалистов показала с ясностью, что есть определенный водораздел, есть дорога направо и налево, и кто вступил на правую дорожку, того история доведет до конца, до мракобесия и до черносотенства.

комментарии

Судьба России

Печатается по тексту: Николай Бердяев. Судьба России. Опыты по психологии нойны и национальности. Издание Г.А. Лемана и СИ. Сахарина. Москна, 1918 (титул первого издания воспроизведен па с. 16).

1? масть тиража книги была вклеена специальная записка (впрочем, как и в другие издания Г.А. Лемана и СИ. Сахарова, — например, 11 «Тихие думы» С.Н. Булгакова, вышедшие в том же году), в которой сообщалось следующее: «Книгоиздательство извиняется перед автором и читателями, что выпускает настоящее издание в таком малопривлекательном виде. Но цены на бумагу и типографские работы дошли до пределом, явно угрожа-ющнх русскому просвещению, и единственная возможность сделать кии-гу более доступной по цене широкому кругу читателей — это понижение требований к ее внешности».

МИРОВАЯ ОПАСНОСТЬ (ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ)____

' Германия объявила войну России 1 августа 191-1 г. Первая —■ с момента объявления войны — статья Бердяева носит весьма характерное название: «Война и возрождение» (Утро России. 1914, № 92, 17 августа). См. наст, издание, с. 243-249.

יי Имеется в виду статья «Конец Европы» (см. наст, издание, с. 111-118).

ДУША РОССИИ____

Впервые статья была издана отдельной брошюрой в Москве в 1915 1. (И.Д. Сытин, 42 стр.). Рецензию А. Тинякоиа на эту брошюру см. в «Приложениях», с. 923-925.

1 О богоизбранности России и богоносности русского народа писали А.С. Хомяков и Ф.М. Достоевский. У Хомякова мысль о богоизбранности России выражена в стихотворении «России» (1854):

Тебя призвал па брань святую, Тебя Господь наш полюбил, Тебе лап силу роковую,

Да сокрушишь ты волю злую Слепых, безумных, буйных сил.

В судах черна неправдой черной И игом рабства клеймена; Безбожной лести, лжи тлетворной, И лени мертвой и позорной, И всякой мерзости полна! О, недостойная избранья, Ты избрана!.......................

(Хомяков А.С. Стихотворения и драмы.

Л., 1969, с. 136-137).

Русский народ назван «народом-богоносцем» в романах Ф.М. Достоевского «Бесы» и «Братья Карамазовы». Авторами высказывания являются Шатов (в «Бесах», ч. 2, гл. 1, VII) и старец Зосима (в «Братьях Карамазовых», ч. 2, кн. 6, гл. III).

2 Теория «Москва — Третий Рим» была сформулирована в послании старца Спасо-Елеазарова монастыря Филофея к Василию III в начале XVI в.: «Храни и внимай, благочестивый царь, тому, что все христианские царства сошлись в одно твое, что два Рима пали [имеются в виду Рим и Константинополь], а третий стоит, четвертому же не бывать. И твое христианское царство другим не сменится...» (Памятники литературы Древней Руси. Конец XV - первая половина XVI века. М., 1984).

3 В числе этих «чутких людей на Западе», которые писали о «призван-ности славянства», — Гердер, Шеллинг, Баадер, Шпенглер и др.

«Несчастье славян в том, — писал Гердер, — что по положению среди народов земли они оказались, с одной стороны, в такой близости к немцам, а с другой стороны, тылы их были открыты для набегов восточных татар, от которых, даже от монголов, они много настрадались, много натерпелись. Но колесо все перемещающего времени вращается неудержимо, и поскольку славянские нации по большей части населяют самые прекрасные земли Европы, то, когда все эти земли будут возделаны, а иного и представить себе нельзя, потому что законодательство и политика Европы со временем будут все больше поддерживать спокойное трудолюбие и мирные отношения между народами и даже не смогут поступать иначе, то и славянские народы, столь глубоко павшие, некогда столь трудолюбивые и счастливые, пробудятся, наконец, от своего долгого тяжелого сна, сбросят с себя цепи рабства, станут возделывать принадлежащие им прекрасные области земли — от Адриатического моря до Карпат и от Дона до Мульды — и отпразднуют на них свои древние торжества спокойного трудолюбия и торговли» (Гердер И.Г. Идеи к философии истории человечества. М., 1977, с. 471).

4 Здесь, вероятно, «единственный» — в смысле «уникальный».

5 Тютчев Ф.И. Сочинения в 2-х тт. М., 1980, т. 1, с. 183 (стихотворение, датированное 28 ноября 1866 г.)

6 По смыслу предложения, слова «Великий Инквизитор» должны стоять в конце его, а не в середине. «В чем главные черты Великого Инквизи-

тора в понимании Достоевского? Отвержение свободы во имя счастья людей, Бога во имя человечества» (Бердяев НА. Новое религиозное сознание и общественность. М., 1999, с. 61).

7 Цитата из «Повести временных лет» (в год 6730/862): «Сказали руси чудь, словени и кривичи все: "Земля наша велика и обильна, а порядка ["наряда"] в ней нет. Приходите княжить и владеть нами"» (Повесть временных лет. СПб., 1996, с. 149; см. также комментарий на с. 398-404).

8 «Платон Каратаев, — пишет Л.Н. Толстой ("Война и мир", т. ГѴ, ч. 1, XIII), — остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого... Вся фигура Платона... была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что-то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые» (Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 22-х тт. М., 1981, т. 7, с. 54).

9 От этой мысли Бердяев не отказался и впоследствии. В «Русской идее» он также писал: «В России не было резких социальных граней, не было выраженных классов» (О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990, с. 44).

10Имеются в виду слова из Пушкинской речи Ф.М. Достоевского (1880): «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только... стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите» (Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30-ти тт. Л., 1984, т. 26, с. 147).

11 «Под отвлеченными началами, — писал В. С. Соловьев, — я разумею те частные идеи (особые стороны всеединой идеи), которые, будучи отвлекаемы от целого и утверждаемы в своей исключительности, теряют свой истинный характер и, вступая в противоречие и борьбу друг с другом, повергают мир человеческий в то состояние умственного разлада, в котором он доселе находится» (Соловьев B.C. Сочинения в 2-хтт. М., 1988, т. 1, с. 586).

12 В своей оценке «национализма» Достоевского Бердяев следует за B.C. Соловьевым, который писал: «Если мы согласны с Достоевским, что истинная сущность русского национального духа, его великое достоинство и преимущество состоят в том, что он может внутренне понимать все чужие элементы, любить их, перевоплощаться в них, если мы признаем русский народ вместе с Достоевским способным и призванным осуществить в братском союзе с прочими народами идеал всечеловечества — то мы уже никак не можем сочувствовать выходкам того же Достоевского против "жидов", поляков, французов, немцев, против всей Европы, против всех чужих исповеданий» (Соловьев B.C. Сочинения в 2-х тт. М., 1989, т. 2, с. 290: статья «Русский национальный идеал»). И в другом месте: «Достоевский, решительнее всех славянофилов указавший в своей Пушкинской речи на универсальный всечеловеческий характер русской идеи,., при всякой конкретной постановке национального вопроса становился выразителем самого элементарного шовинизма» (Там же, с. 485: статья «Из вопросов культуры»).

13 В известном эпизоде из романа «Бесы» Ф.М. Достоевского одна «старица» спрашивает у «Хромоножки»: «"Богородица что есть, как мнишь?" — "Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого". — "Так, говорит,

Богородица — великая мать сыра земля есть, и великая в том для человека заключается радость"» (Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30-ти тт. Л., 1974, т. 10, с. 116).

״ Позднее в «Русской идее» Бердяев писал: «В России всегда было и всегда будет духовное странничество, всегда была эта устремленность к конечному состоянию» (О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990, с. 220).

Говоря ниже о «скитальцах русской земли», он имеет в виду слова Ф.М. Достоевского из знаменитой Пушкинской речи 1880 г.: «В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем... Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей Русской земле, поселившийся... Русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие, чтобы успокоиться: дешевле он не примирится, — конечно, пока дело только в теории. Это все тот же русский человек, только в разное время явившийся» (Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30-ти тт. Л., 1984, т. 26, с. 137).

15 Парафраз цитаты из Послания к евреям апостола Павла (13,14): «Не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего».

16 В своих суждениях о Г.С. Сковороде Бердяев опирается на монографию В.Ф. Эрна «Григорий Саввич Сковорода. Жизнь и учение», вышедшую в издательстве «Путь» в 1912 г. (переиздана в журнале «Волшебная гора». М., 1998, вып. VII, с. 26-157). Одна из глав в книге Эрна называется «Страннический посох», в которой он, в частности, пишет: «Отрешась от всех преимуществ, связанных с его ученостью, навсегда отказываясь как-нибудь устроиться в жизни, Сковорода в 1766 г. [в возрасте 44 лет] окончательно переводит свою жизнь во внутренние измерения, становится странником, птицей перелетной, не имеющей ни угла своего, ни имущества и всецело предавшейся в волю Божию» (Волшебная гора, с. 76).

17 Хлысты — члены религиозно-мистической секты, возникшей в России в конце XVII - начале ХѴІЦ в. Хлысты (искаж. «христы») считают возможным прямое общение со Св. Духом и воплощение Духа в наиболее праведных людей, которые таким образом становятся «христами». Собрания хлыстов имеют форму радений, т. е. молений, сопровождающихся коллективными плясками, доводящими до исступления и «пророчеств». До революции 1917 г. хлыстовство существовало в 30 губерниях России. Об отношении Бердяева к хлыстам см.: Эткинд А. Хлыст. Секты, литература и революция. М., 1998, с. 231-243.

Самосожигатели — старообрядческая секта, возникшая в конце XVII в. в Нижегородской губернии, где в 1672 г. сгорело ок. двух тысяч человек, в 1670-1680 гг. в Ярославской губернии погибло до четырех тысяч человек, затем случаи самосожигания повторялись в XVIII и даже в XIX в.

Духоборы — члены религиозной секты возникшей в середине XVIII в. в Харьковской губернии под влиянием одного иностранца-квакера. Духоборы не верят в божественность Иисуса Христа, но верят в переселение

душ; проповедуют всеобщее равенство, отрицают присягу, клятву и войну. В 1837 г. они были переселены в Закавказье.

18 О религиозности русского атеизма неоднократно писал С.Н. Булгаков. См.: Булгаков С.Н. Труды по социологии и теологии. М., 1997, т. 1, с. 6,148; Булгаков С.Н. Два града. СПб., 1997, с. 251-252.

" Много лет спустя в своей книге «Русская идея» Бердяев писал о Бакунине: «Анархизм Бакунина есть также славяно-русский мессианизм. В нем был сильный славянофильский элемент. Свет для него придет с Востока. Из России пойдет мировой пожар, который охватит мир» (О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990, с. 173).

20 О противоположности аполлонического (гармонического) и дионисического (экстатического) начал в культуре писал Ф. Ницше в «Рождении трагедии из духа музыки». В России продолжателем и популяризатором идей Ницше был Вяч. Иванов.

21 Сервилизм (от лат. servilis) — раболепие, прислужничество; раб-екая угодливость.

22 Мысль о России как о «своеобразном сочетании Востока и Запада» Бердяев впервые высказал в «Философии свободы»: «Россия стоит в центре Востока и Запада, она соединяет два мира, в ней узел всемирной истории» (Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989, с. 228). См. также: Бердяев Н.А. Смысл истории. Новое средневековье. М., 2002, с. 123.

23 См.: Кол. 3, 11: «Где нет ни Еллина, ни Иудея...»

24 Из стихотворения А.С. Пушкина «Герой» (1830):

Тьмы низких истин мне дороже Нас возвышающий обман...

(Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10-ти тт.

М.г 1981, т. 2, с. 192).

25 См. прим. 15 на с. 1056.

26 Подробнее на эту тему см. статью Н.А. Бердяева «Стилизованное православие (о. Павел Флоренский)», опубликованную в журнале «Русская мысль» (1914, январь).

27 Подробнее см.: Бердяев Н.А. Новое религиозное сознание и общественность. М., 1999, с. 58-89.

м «Не любите мира, ни того, что в мире» (1 Ин. 2,15).

О «ВЕЧНО-БАБЬЕМ» В РУССКОЙ ДУШЕ

Биржевые ведомости. 1915, № 14610-14612, 14-15 января. С ответом Бердяеву выступили В.Ф. Эрн и Вяч. Иванов (см. «Прило-жещод с. 926-940).

34 Падение священного Русского царства

1 Книга Розанова была издана в Петрограде в 1914 г. (на титуле указан 1915 г.) в издательстве «Новое время». Переиздание: Розанов В.В. Посдедт ние листья. М., 2000, с. 253-340.

2 «Дело Бейлиса» — обвинение приказчика кирпичного завода в Киеве еврея Менделя Тевье Бейлиса в убийстве в 1911 г. с ритуальной целью 13-летнего Андрея Ющинского. В октябре 1913 г. суд вынес Бейлису оправдательный приговор. Розанов отстаивал в печати точку зрения ритуального убийства, в связи с чем в январе 1914 г. состоялся «суд» над Розановым в Религиозно-философском обществе с целью его исключения. Резолюция о его исключении была отвергнута членами общества, но его антисемитские выступления в печати были осуждены. В том же году Розанов издал книгу «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» и еще три 6pot шюры антиеврейского содержания. Подробнее см.: Дело Менделя Бейлиса. Материалы Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства о судебном процессе 1913 г. по обвинению в ритуальном убийстве. СПб., 1999; Никопюкин А.Н. Розанов. М2001 ״, с. 407-429; Василий Розанов: Pro eit Contra. Антология. Кн. II, СПб., 1995, с. 184-215 («Суд» над Розановым).

5 Ср. с автобиографическими признаниями самого Розанова: «Я не "мужик", а скорее девушка, робкая, застенчивая, не любящая мира, скромная, любящая ,гиШину и уединение. В сущности — монахиня» (из письма к Б.А. Грифцову от 24 апреля 1911 г.; цит. по: Наше наследие. 1989, № 6, с. 58). «Нина Руднева (родств.), девочка лет 17, сказала в ответ на мужское, мужественное, крепкое вО мне:

— В вас мужского только... брюки...

Она оборвала речь...

То есть кроме одежды — неужели все женское?» (Розанов В.В. О себе и жизни своей. Уединенное. Смертное. Опавшие листья. Апокалипсис нашего времени. М., 1990, с. 44-45).

4 В газетном варианте статьи следует фраза, опущенная Бердяевым при включении ее в сборник «Судьба России»: «Все они испытали от войны то, что Розанов испытал от вида конницы на улице».

5 В газетном варианте вместо «и ему подобные» — «и Булгаков, В. Иванов и Эрн».

6 Особенно много о «безгосударственности русского народа» писал К.С. Аксаков — «самый наивный из славянофилов», по позднейшей оценке Бердяева. См.: О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990, с. 84-85.

7 С 1893 по 1899 г. В. В. Розанов служил в Государственном контроле в должности чиновника особых поручений VII класса под началом Т.И. Филиппова. В обязанности ведомства Гос. контроля входило наблюдение за правильностью поступления государственных доходов и законностью расходов.

י Ср. с рассказом самого Розанова в передаче A.M. Ремизова (запись от 28 сентября 1905 г.):

«У Вяч. Иванова занимались спиритизмом. О. Дымов — играл в медиума. А я по плутовской части: и скреб, как кошка, и стучал, как черт. Очень страшно. Потом: кто как пишет? В.В. Розанов сказал: когда он в ударе и

Комментарии к с 49-59 1059 исписанные листы так само собой не просохшие и отбрасываются, у него это торчит, как гвоздь.

— И ни один наборщик не разберет! — заметил О. Дымов» (Ремизов А. Кукха. Розановы письма. Нью-Йорк, 1978, с. 23).

9 Первое издание книги В.В. Розанова «Уединенное» вышло в С.-Петербурге в 1912 г., второе — в Петрограде в 1916 г.

10 Имеется в виду статья Мережковского «Соловей над кровью» (Me-режковский Д.С. Невоенный дневник. 1914-1916. СПб., 1917, с. 197-204).

11 Имеется в виду эпизод из первой части «Фауста» (сцена «Рабочая комната Фауста»); Мефистофель требует от Фауста «договорную расписку», причем просит его расписаться «каплей крови», замечая при этом, что «кровь, надо знать, совсем особый сок» (Гете И.В. Фауст. М., 1969, с. 89; перевод Б.Л. Пастернака).

12 О разгроме германского посольства в Петербурге Розанов пишет в третьем разделе статьи «На улицах Петербурга», датированном 22 июля [1914]. По словам Розанова, «тут есть грех неведения, но нет греха злобы, злодеяния...» (Розанов В.В. Последние листья. М., 2000, с. 257).

Іі Книга В. В. Розанова «Темный лик. Метафизика Христианства» была издана в С.-Петербурге в 1911 г. Статья «О Сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира» была прочитана как доклад на заседании Религиозно-философского общества 21 ноября 1907 г. См.: Розанов В.В. В темных религиозных лучах. М., 1994, с. 417-426.

14 Цитата из статьи «Войны как великое испытание»: «Душа русского человека, во всяком случае, испугана грехом, чего решительно нет у немцев, и чего в протестантском богословии отнюдь не содержится» (Розанов В.В. Последние листья. М., 2000, с. 283).

15 Ср. с высказыванием Иисуса Христа: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Мф. 16, 26).

ВОЙНА И КРИЗИС ИНТЕЛЛИГЕНТСКОГО СОЗНАНИЯ

Биржевые ведомости. 1915, № 14986, 25 июля.

1 Эту мысль Бердяев впервые высказал в статье «Философская истина и интеллигентская правда», напечатанной в 1909 г. в сборнике «Вехи»: «Интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества» (Бердяев Н.А. Духовный кризис интеллигенции. М., 1998, с. 174175. — Курсив автора).

ТЕМНОЕ ВИНО

Биржевые ведомости. 1915, № 15159,20 октября.

1 Московская духовная академия, основанная в 1814 г., находится в Сергиевом Посаде.

2 А.Д. Самарин пробыл в должности обер-прокурора Синода всего два с половиной месяца и вынужден был уйти в отставку из-за конфликта с Тобольским епископом Варнавой (Накропиным), который был другом Г.Е. Распутина. Подробнее см.: Русское православие. Вехи истории. М., 1989, с. 406-407.

3См. прим. 21 нас. 1057.

4 См. прим. 17 на с. 1056.

5 Этому роману Бердяев посвятил статью «Русский соблазн (По поводу «Серебряного голубя» А. Белого)», опубликованную в журнале «Русская мысль» (1910, № 11, с. 104—115). См. также: Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. М., 1994, т. 2, с. 425—438.

6 Термин «восхождение», возможно, заимствован Бердяевым у Вяч. Иванова, который считал, что творческий процесс состоит из двух «линий»: «линии восхождения» и «линии нисхождения». См.: Вяч. Иванов. Борозды и межи. Опыты эстетические и критические. М., 1916, с. 194-195 (статья «Границы искусства», 1913); Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. М., 1994, т. 2, с. 389-399 (статья «Очарование отраженных культур»).

7 С начала войны 1914 г. в России было запрещены производство и продажа спиртных напитков. Однако запретительные меры привели к тому, что в обход закона вместо вина и водки, очищенных от сивушных масел, стали употреблять различные суррогаты («самогон», «сивуху» и. т. п.), оказывающие еще более вредное воздействие на организм. По словам В.Н. Коковцова, «кажущееся благополучие от прекращения такой продажи основано на простом укрывательстве донесений акцизного надзора, который доносит Министерству финансов, что тайное винокурение, сделавшееся просто явным, приняло ужасающие размеры...» (Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1911-1919. М., 1991, с. 452). Запрет на производство и продажу спиртных напитков продолжал действовать в России до 1925 г.

АЗИАТСКАЯ И ЕВРОПЕЙСКАЯ ДУША_

1 Статья М. Горького «Две души» была впервые напечатана в журнале «Летопись». 1915, декабрь. Последнее переиздание: Максим Горький: pro et contra. Личность и творчество Максима Горького в оценке русских мыслителей и исследователей. 1890-1910 гг. СПб., 1997, с. 95-106.

2 Максим Горький: pro et contra, с. 105.

3 Этот тезис Бердяева можно смягчить по крайней мере указанием на то, что явление «самоотрицания» встречается не только у русских, но практически у всех европейских народов. Вот несколько цитат:

«Этот народ уже не сумеет снова прославить имя французов. Эта опустившаяся нация есть теперь предмет презрения для всей Европы. Никакой спасительный кризис не вернет ей свободы. Она погибнет от истощения. Единственным средством против ее бедствий является ее завоевание, и только случай и обстоятельства могут решить, насколько действенно такое средство» (Гельвеций К.А. Сочинения в 2-х тт. М., 1974, т. 2, с. 9: Предисловие к трактату «О человеке»).

Нацией стать — понапрасну надеетесь, глупые немцы, Начали вы не с того — станьте сначала людьми.

(Гете И.В. Собрание сочинений в 10-ти тт. М.,

1975, т. 1, с. 241: «Немецкий национальный характер»).

«Определение германцев: послушание и длинные ноги... Происхождение немецкого духа — из расстроенного кишечника...» (Ницше Ф. Сочинения в 2-х тт. М., 1990, т. 1, с. 43; там же, в предисловии К.А. Свасьяна приведен целый букет «германофобских» высказываний Ницше).

4 Имеются в виду «Речи к немецкой нации», которые Фихте начал читать в 1807 г. в оккупированном французами Берлине. «Немцам, — по словам Фихте, — определено начать новое время, предвосхищая и формируя его для других». Подробнее см.: Гулыга А.В. Немецкая классическая философия. М., 1986, с. 204-206.

5 Катехизис — краткое изложение учения церкви (как правило, в виде вопросов и ответов); в расширительном смысле — чрезвычайно упрощенное изложение какой-либо проблемы.

6 Грааль — замок, в котором, согласно средневековой легенде (XII в.), хранится чаша для причащения кровью Господней; в позднейших литературных обработках сам Грааль превращается то в камень пророка Даниила, то «философский», то в «волшебный» камень.

7 О богоискательстве см. статью Бердяева «Русские богоискатели» в сборнике его статей «Духовный кризис интеллигенции» (М., 1998, с. 35-45).

8 О «заедающей среде» («любимом теперь учении нашем») писал Ф.М. Достоевский в «Дневнике писателя» за 1873 г. См.: Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30-ти тт. Л., 1980, т. 21, с. 13-23.

0 ВЛАСТИ ПРОСТРАНСТВ НАД РУССКОЙ ДУШОЙ_

1 Ср. с мнением СМ. Соловьева: «Русская государственная область распространялась естественным образом изнутри, из ядра своего, вниз по рекам до естественных пределов своих, т. е. до устьев этих рек...» (Соловьев СМ. Сочинения в 18-ти кн. М., 1993, кн. 1, с. 250).

2 Традиционное для русских авторов искажение слов Мити Карамазова: «Широк человек [не русский человек, а человек вообще!], слишком широк, я бы сузил» (Достоевский ФМ. Полное собрание сочинений. СПб., 1894, т. 12, с. 130).

3 См. прим. 13 на с. 1155-1156.

4 Эту идею подробно развивает С.Н. Булгаков в своей брошюре «Война и русское самосознание» (М., 1915). «Едва ли я окажусь неправ, — пишет он, — если скажу, что в этом глубоко осознанном amor loci [любви к месту], в этом гипертрофированном чувстве места, связанном с великими достижениями на поприще цивилизованности, и заключается основная особенность мироощущения новой Европы...» (Булгаков С.Н. Труды по социологии и теологии. М, 1997, т. 2, с. 146).

5 См.: Леонтьев К.Н. Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения (Собрание сочинений. М., 1912, т. VI). Герцен писал о мещанстве и грядущей победе мещанства в своих письмах «Концы и начала» (1862-1863). См.: Герцен А.И. Собрание сочинений в 7-ми тт. М., 1958, т. 7, с. 461-535.

ЦЕНТРАЛИЗМ И НАРОДНАЯ ЖИЗНЬ_

1 Заключительная ремарка «Бориса Годунова» А.С. Пушкина: «Народ безмолвствует» (Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10-ти тт. М1981 ״, т. 4, с. 265).

О СВЯТОСТИ И ЧЕСТНОСТИ

1 Последние две строки из стихотворения Ф.И. Тютчева «Эти бедные селенья» (13 августа 1855). См.: Тютчев Ф.И. Сочинения в 2-х тт. М., 1980, т. 1, с. 142.

2 См. прим. 13 на с. 1055-1056. 1 См. прим. 8 на с. 1061.

* Девиз Бранда:

Знай, я строг в бою со старым: Все — иль ничего! Прости, Если ты падешь в пути, Жизнь твоя погибнет даром; Никаких в нужде уступок, Снисхождений за проступок; Жизни мало — надо смочь Смерть принять в борьбе жестокой!

(Ибсен Г. Собрание сочинений в 4-х тт. М., 1956, т. 2, с. 202: «Бранд», действие 2).

נ Имеются в виду слова из «Манифеста Коммунистической партии»: «На чем основана современная, буржуазная семья? На капитале, на частной наживе. В совершенно развитом виде она существует только для буржуазии; но она находит свое дополнение в вынужденной бессемейности пролетариата и в публичной проституции» (Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии. М., 1986, с. 50).

ОБ ОТНОШЕНИИ РУССКИХ К ИДЕЯМ_

Русская мысль. 1917, январь, с. 66-73.

1 См. прим. 5 на с. 1061.

2 Ср. со словами А.С. Пушкина (статья «О ничтожестве литературы русской»): «России определено было высокое предназначение... Ее необо-

зримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией...» (Душкин А.С. Собрание сочинений в 10-ти тт. М., 1981, т. VI, с. 206).

3 О «правде-истине» и «правде-справедливости» писал Н.К. Михайловский. Соответствующие цитаты и критические замечания Бердяева см.: Бердяев Н.А. Субъективизм и индивидуализм в общественной философии. М., 1999, с. 91-92; Бердяев Н.А. Духовный кризис интеллигенции. М., 1998, с. 192 (статья «Философская истина и интеллигентская правда»).

4 То есть с 1902 г., когда вышел сборник «Проблемы идеализма».

НАЦИОНАЛЬНОСТЬ И ЧЕЛОВЕЧЕСТВО _

1 Воляпюк (деформация англ. слов world — мир и speak — говорить, т. е. всемирный язык) — первый в истории искусственный международный язык, созданный немецким приходским ксендзом Иоганном Мартином Шлейером (1831-1912) в Баварии в 1880 г. Это был язык смешанного типа, в котором слова из естественного языка перемежались с искусственно созданными. К концу XIX в. на воляпюке издавалось около 30 журналов и газет, вышло до 300 названий книг, но к началу XX в. движение во-ляпюкистов пошло на убыль; в конце концов воляпюк был вытеснен другим искусственным языком — эсперанто. Подробнее см.: Свадост Э. Как возникнет всеобщий язык? М., 1968, с. 98-103.

2 На эту тему Бердяев написал специальную статью «Толстовское непротивление и война». См. наст, издание, с. 410-415.

3 См. прим. 14 на с. 1056.

НАЦИОНАЛИЗМ И МЕССИАНИЗМ_

Издана отдельной брошюрой в издательстве Г.А. Лемана и СИ. Сахарова (М., 1917) под названием «Национальность и мессианизм».

1 См. прим. 4 на с. 1061.

2 «Новое время» — газета, издававшаяся А.С. Сувориным, в которой активно сотрудничали В.В. Розанов, М.О. Меньшиков, А.А. Столыпин (брат премьер-министра) и др. Подробнее см.: Розанов В.В. Из припоминаний и мыслей об А.С. Суворине. М., 1992.

3 См. прим. 23 на с. 1057.

4 Хилиазм (от греч. chilioi — тысяча) — учение о предстоящем тысячелетнем Царстве Божием; по истечении тысячелетия произойдет окончательная схватка с антихристом, после чего наступит конец света (эсхатология).

5 См. прим. 17 на с. 1056.

6 См. прим. 19 на с. 1057.

7 Эзотерическая — т. е. тайная, «для посвященных», в отличие отэкзо-терической, открытой и доступной для всех.

НАЦИОНАЛИЗМ И ИМПЕРИАЛИЗМ_

Издана отдельной брошюрой в издательстве Г.А. Лемана и СИ. Сахарова (М., 1917) под названием «Национальность и империализм».

1 Ср. с мыслью, которую Ф.М. Достоевский высказал устами «Великого Инквизитора»: «Великие завоеватели, Тимуры и Чингисханы, пролетели как вихрь по земле, но и те, хотя и бессознательно, выразили ту же самую великую потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению» (Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. СПб., 1895, т. 12, с. 306).

2 Священная Римская империя была основана германским королем Отгоном I в 962 г. и включала в себя Германию, часть Италии, Чехию, Бургундское королевство, Нидерланды, швейцарские земли и др. После 1648 г. власть императора стала чисто номинальной, а в 1806 г., когда последний император Франц II по настоянию Наполеона после победы при Аустерлице покорно сложил «римскую корону», империя перестала существовать и юридически. Подробнее см.: Колесницкий Н.Ф. «Священная Рим-екая империя»: притязания и действительность. М., 1977.

3 Понятие «экономизм» широко использовал С.Н. Булгаков. «Жизнь есть процесс прежде всего хозяйственный — такова аксиома... современного экономизма, получившая самое крайнее и даже заносчивое выражение в экономическом материализме» (Булгаков С.Н. Философия хозяйства. М., 1990, с. 8).

4 См. прим. 22 на с. 1057.

5 На эту тему Бердяев написал статью «О понимании народных душ». См. наст, издание, с. 457-458.

6 См. прим. 10 на с. 1055.

7 Имеются в виду Босфор и Дарданеллы, борьба за которые была одной из целей России в Первой мировой войне. Подробнее см.: Милюков П.Н. Воспоминания. М., 1991, с. 392.

8 Галиция—историческое название части западно-украинских и польских земель, которые с последней трети XVIII в. входили в состав Австро-Венгрии. В результате Галицийской битвы в августе-сентябре 1914 г. четыре австро-венгерские армии были разгромлены и Галиция была занята русскими войсками. Однако, как пишет П.Н. Милюков, «занятие русскими войсками Восточной Галиции и переход русских войск через Карпаты не дали того удовлетворения, на которое рассчитывали старославянофильские круги. Наши правые националисты в стиле графа [В.А.] Бобринско-го, заняв административные посты в "Пьемонте украинства", начали преследовать украинское национальное движение и насильственно обращать униатов в православие. Тяжелое впечатление произвел арест униатского митрополита Шептицкого, пользовавшегося большим уважением и вли-

янием в крае. Все это создавало враждебное отношение населения к победителям» (Там же, с. 397).

КОНЕЦ ЕВРОПЫ _

Биржевые ведомости. 1915, № 14900,12 июня.

1 Эпоха переселения народов (точнее «великое переселение народов») — условное название совокупности этнических перемещений в Европе в ІѴ-ѴІІ вв., главным образом с периферии Римской империи на ее территорию и в ее пределах.

2 В газетном варианте статьи слова после двоеточия выделены разрядкой.

3 Книга Дж. А. Крэмба в русском переводе вышла в Москве в 1915 г.

4 Статья Бердяева была опубликована в газете «Биржевые ведомости» 5 ноября 1914 г. (см. наст, издание, с. 265-270).

5 Культуртрегерство (от нем. Kulturtrager) — букв.: «носительство культуры», иногда употребляется иронически по отношению к колонизаторам, прикрывающим порабощение захваченных ими народов утверждениями о насаждении культуры.

6 «Сумерки Европы» — статья Г.А. Ландау, опубликованная в 1914 г. в «Северных записках» (№ 10-12). По воспоминаниям Ф.А. Степуна, «природа наделила Григория Адольфовича блестящими дарованиями, но жизнь жестоко насмеялась над его даровитостью: то немногое, что он написал, мало до кого дошло и мало на кого произвело должное впечатление. Помню, с каким захватывающим волнением читал я в галицийском окопе только что появившуюся в "Северных записках" статью Ландау "Сумерки Европы". В этой замечательной статье было уже в 1914-м году высказано многое, что впоследствии создало мировую славу Освальду Шпенглеру. Появившаяся в берлинском издательстве "Слово" в 1923-м году под тем же заглавием большая книга Григория Адольфовича, полная интереснейших анализов и предсказаний, также прошла незамеченной в эмиграции. Мои хлопоты о ее переводе на немецкий язык ни к чему не привели — и это в годы, когда на немецкий язык переводилось все, что попадалось под руку» (Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся. London, 1990, т. I, с. 301-302).

7 См. прим. 2 на с. 1064.

8 См. прим. 3 на с. 1064.

9 Выскочка, парвеню (φρ.).

10 Юнкер (нем. Junker — букв.: молодой дворянин) — дворянин, крупный землевладелец в Пруссии; в широком смысле — немецкий крупный земельный собственник.

" Ср. с мыслью, высказанной Чаадаевым в письме к А.И. Тургеневу в 1835 г.: «Россия слишком могущественна, чтобы проводить национальную политику... ее дело в мире есть политика рода человеческого... Провидение создало нас слишком великими, чтобы быть эгоистами... оно поставило нас вне интересов национальностей и поручило нам интересы человечества... все наши мысли в жизни, науке, искусстве должны отправляться от этого и к этому приходить... в этом наше будущее, в этом наш про-

гресс...» {Чаадаев П.Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. М., 1991, т. 2, с. 96).

ЗАДАЧИ ТВОРЧЕСКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ МЫСЛИ_

Биржевые ведомости. 1915, N8 15273 16, декабря. На эту же тему НЛ.Бердяев написал еще одну статью: «О творческом историзме» (см. наст, издание, с. 680-684).

1 См. прим. 6 на с. 1065.

2 Поводом к началу Первой мировой войны послужило убийство в Сараеве наследника престола Австро-Венгрии эрцгерцога Франца-Фердинанда и его жены, совершенное 28 июня 1914 г. 19-летним сербским националистом Гаврилой Принципом. 23 июля 1914 г. Австрия предъявила Сербии ультиматум, и хотя ответ Сербии носил примирительный характер, 28 июля объявила ей войну. 29 июля в России началась мобилизация, 30 июля Германия предъявила ультиматум Франции и России, 1-го августа объявила войну России, а 3-го — Франции.

5 См.: Бердяев Н.А. Теософия и антропософия в России. М., 1991.

4 Имеются в виду статьи B.C. Соловьева, собранные в двух выпусках его сборника «Национальный вопрос в России» (Соловьев B.C. Сочинения в 2-х тт. М1989 ״, т. 1, с. 259-639).

СЛАВЯНОФИЛЬСТВО И СЛАВЯНСКАЯ ИДЕЯ_

Биржевые ведомости. 1915, № 15003,3 августа.

י Польша прекратила свое государственное существование после «третьего раздела» 1795 г., в результате которого ее земли отошли к Австрии, Пруссии и России; на Венском конгрессе 1814-1815 гг. последовал новый раздел Польши: к России было присоединено Королевство Польское; до 1846 г. существовала относительно независимая Краковская республика, но и ее территория в конце концов была присоединена к Австрии. В таком виде Польша просуществовала до 1918 г., когда было восстановлено независимое Польское государство.

2 Наиболее резкие отзывы Достоевского о католичестве содержатся в его «Дневнике писателя» за 1877 г. (январь, гл. 1: «Три идеи») и в романе «Идиот», где он устами князя Мышкина заявляет: «Католичество — все равно что вера нехристианская!» (ч. 4, гл. VII).

1 Неточная цитата из стихотворения А.С. Пушкина «Клеветникам России» (1831):

Уже давно между собою Враждуют эти племена; Не раз клонилась под грозою То их, то наша сторона.

Комментарии к с. 130-140 1067

Кто устоит в неравном споре: Кичливый лях иль верный росс? Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? вот вопрос.

(Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10-ти тт.

М., 1981, т. II, с. 205).

4 Судьбы Франции, Германии и России как пролегомены к мессианизму (φρ.). Главный философский труд Ю. Вронского называется «Мессианизм, как конечное объединение философии и религии, образующее абсолютную философию» (ч. 1-2,1831-1847).

КОСМИЧЕСКОЕ И СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ МИРООЩУЩЕНИЕ

Биржевые ведомости. 1916, № 15706, август.

1 «Эндосмос» и «экзосмос» — разновидности «осмоса», своеобразной формы диффузии жидкостей. Явления осмоса наблюдаются, когда жидкости приходят во взаимодействие через перепонки. Если взять сосуд, в котором вместо дна — перепонка, например пузырь, наполнить сосуд соляным раствором и погрузить в воду, то, по мере того как будет происходить диффузия через перепонку, уровень жидкости в сосуде будет повышаться (эндосмос); если же наполнить сосуд водой и погрузить его в раствор соляной кислоты, то уровень жидкости в нем будет понижаться (экзосмос). С помощью этих терминов Бердяев передает отношения между макрокосмом и микрокосмом, между космической жизнью и социальным бытием (см.: Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989, с. 295; Бердяев НА.. Философия неравенства. М., 1990, с. 47).

СУДЬБА ПАРИЖА _

Биржевые ведомости. 1914, № 14510, 22 ноября.

1 5 сентября 1914 г. главная группировка германских армий на Западном фронте вышла к реке Марна между Парижем и Верденом. Создалась реальная угроза французской столице. Наступление русских войск в Вое-точной Пруссии вынудило немецкое командования снять с Западного фронта два корпуса и кавалерийскую дивизию и направить их на Восточный фронт, что явилось одной из причин победы французов в битве на Марне.

2 Имеются в виду победы русских войск на Юго-Западном фронте, в результате которых был взят город Львов (21 августа) и создалась угроза вторжения русских войск в Силезию.

3 Русско-французский союз был образован в 1891-1893 гг. и предусматривал совместные действия Франции и России в случае агрессии со стороны Германии или агрессии Италии и Австро-Венгрии, поддержан-

ных Германией. В 1904 и 1907 гг. были заключены англо-французское и англо-русское соглашения и тем самым было оформлено создание Тройственного согласия (Антанты).

4 «Лица необщее выраженье» — цитата из стихотворения Е.А. Баратынского «Не ослеплен я музою моею»:

Но поражен бывает мельком свет Ее лица необщим выраженьем, Ее речей спокойной простотой; И он скорей, чем едким осужденьем, Ее почтит небрежной похвалой.

(Баратынский Е.А. Стихотворения.

Поэмы. М., 1982, с. 121).

5 Третья республика — буржуазно-демократический резким во Франции, установленный в 1871 г. и просуществовавший до 1940 г.

6 В 1914 г. Бердяев написал о Л. Блуа статью «Рыцарь нищеты», опубликованную в шестом номере журнала «София». О его личном знакомстве с вдовою Л. Блуа см.: Бердяев Н.А. Самопознание (Опыт философской автобиографии). Μ., 1991, с. 264. В тексте первого издания книги «Судьба России» допущена опечатка: «обоих мест» — вместо «общих мест»; исправлено по тексту газетной публикации.

7 Имеются в виду слова Иисуса Христа: «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне» (Мф. 10, 28).

8 «Дурная, или отрицательная, бесконечность... есть не что иное, как отрицание конечного, которое, однако, снова возникает и, следовательно, не снимается; или, иными словами, эта бесконечность выражает только долженствование снятия конечного» (Гегель. Энциклопедия философских наук. М., 1974, т. 1, с. 232). «Относительно... бесконечного прогресса верно прежде всего то, что мы раньше заметили относительно качественного бесконечного прогресса, а именно, что он не есть выражение истинной бесконечности, а есть та дурная бесконечность, которая не выходит за пределы долженствования и, таким образом, на деле остается в конечном» (Там же, с. 252).

9 В издании 1918 г. вместо «пролитой» ошибочно напечатано «политикой».

РУССКАЯ И ПОЛЬСКАЯ ДУША_

1 Говоря о «ссоре в славянской семье», Бердяев имеет в виду стихотворение А.С. Пушкина «Клеветникам России», которое начинается словами:

О чем шумите вы, народные витии? Зачем анафемой грозите вы России? Что возмутило вас? волнения Литвы?

Оставьте: это спор славян между собою, Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою, Вопрос, которого не разрешите вы.

(Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10-ти тт.

М., 1981, т. II, с. 205)

2 См. прим. 1 к статье «Славянофильство и славянская идея» на с. 1064.

3 Митя Карамазов — «сладострастное насекомое», по его собственному признанию, в своей «исповеди горячего сердца», цитирует Алеше стихотворение Ф. Шиллера «Элевсинский праздник», где есть строка «насекомым — сладострастье», и далее говорит: «Я, брат, это самое насекомое и есть, и это обо мне специально и сказано. И мы все Карамазовы такие же, и в тебе, ангеле, это насекомое живет, и в крови твоей бури родит» (Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. СПб., 1895, т. 12, с. 129).

РЕЛИГИЯ ГЕРМАНИЗМА_

Биржевые ведомости. 1916, № 15608,9 июня.

1 Мысль, которую впервые высказал В.Ф. Эрн в своем нашумевшем докладе «От Канта к Круппу», прочитанном на заседании Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева 6 октября 1914 г. В том же году доклад был опубликован в 12-м номере журнала «Русская мысль»; позднее вошел в состав сборника статей В.Ф. Эрна «Меч и крест» (М., 1915). См.: Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991, с. 308-318.

2 «В начале было Дело» (нем.) — цитата из «Фауста»; так Фауст перефразирует первую строку Евангелия от Иоанна («В начале было Слово»). См.: Гете И.В. Фауст. М., 1971, с. 73.

3 См. прим. 5 на с. 1065.

4 Воля к власти — термин и название книги Ф. Ницше (книги, как выяснилось впоследствии, сфабрикованной сестрой мыслителя Э. Форстер-Ницше). См.: Ницше Ф. Воля к власти. М., 1994 (рец. на это издание: Сек-дерев В. Осторожно, это не Ницше! В России издана «Воля к власти» // Русская мысль. 1994, № 4037, 7-13, с. 13). Тем не менее сам термин неоднократно встречается и в других сочинениях Ницше, подлинность которых не вызывает ни малейших сомнений. Вот две цитаты из книги «Так говорил Заратустра»: «Везде, где находил я живое, находил я и волю к власти; и даже в воле служащего находил я волю быть господином». «Высшего, чем всякое примирение, должна хотеть воля, которая есть воля к власти...» (Ницше Ф. Сочинения в 2-х тт. М., 1990, т. 2, с. 82,102).

5 Этой теме Бердяев посвятил специальную статью «Ницше и современная Германия» (см. наст, издание, с. 282-288).

6 Монофизитство — религиозно-философское учение, возникшее в V в. в Византии, отвергающее возможность соединения божественной и чело-

1070 Комментарии к с 154-Ш

веческой природы в Иисусе Христе; по учению монофизитов, человеческое начало в Христе поглощается началом божественным.

7 Выражение из Апокалипсиса: «И увидел я новое небо и новую землю...» (Отк. 21,1).

י Правильнее «дурная бесконечность»; см. прим. 8 на с. 1068.

МЫСЛИ О ПРИРОДЕ ВОЙНЫ_

Биржевые ведомости. 1915, № 14928,25 июня, с. 2 (утренний выпуск). 1 См. прим. 7 на с. 1068.

г Имеются в виду слова Иисуса Христа: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10, 34).

ג Иисус Христос сказал по этому поводу следующее: «Суббота для человека, а не человек для субботы» (Мр. 2,27). Кроме того, субботничество — секта, возникшая в России в начале XVIII в. и вскоре распространившаяся во многих населенных пунктах губерний Центра и Среднего Поволжья. Субботники, подобно последователям иудаизма, признавали один лишь Ветхий Завет, строго придерживались Моисеева десятисло-вия и соблюдали пищевые запреты, накладываемые ветхозаветной традицией.

0 ЖЕСТОКОСТИ И БОЛИ_

Биржевые ведомости. 1916, № 15306,15 января.

1 О «любви к дальнему» в противоположность «любви к ближнему» пишет Ф. Ницше в книге «Так говорил Заратустра». См.: Ницше Ф. Сочинения в 2-х тт. Μ., 1990, т. 2, с. 43-44. См. также статью СЛ. Франка «Фр. Ницше и этика "любви к дальнему"» (Франк СЛ. Сочинения. М., 1990, с. 6-77).

0 ПРАВДЕ И СПРАВЕДЛИВОСТИ В БОРЬБЕ НАРОДОВ_

1 П.А. Кропоткин с 1876 г. жил за границей и в Россию вернулся лишь в июне 1917 г. По словам П.Н. Милюкова, во время войны посетившего Кропоткина в Брайтоне, он «нашел старика в добром здравии, но в тревоге по поводу успеха среди социал-демократов манифеста, опубликованного Циммервальдской конференцией (против "империалистической войны")» (Милюков П.Н. Воспоминания. М., 1991, с. 422). С самого начала Первой мировой войны Кропоткин занял резко антигерманскую позицию. По его мнению, торжество германского милитаризма и поражение «революционной» Франции надолго приостановило бы социальное движение в Европе. Цикл его писем-статей о войне публиковался в газете «Русские ведомости».

Комментарии к с t73»478 1071 ДВИЖЕНИЕ И НЕПОДВИЖНОСТЬ В ЖИЗНИ НАРОДОВ

Биржевые ведомости. 1916, № 15535,3 мая.

1 Положение, существовавшее до войны (лат.).

О ЧАСТНОМ И ИСТОРИЧЕСКОМ ВЗГЛЯДЕ НА ЖИЗНЬ

Биржевые ведомости. 1916, № 15785,6 сентября.

י Левин, в частности, говорит: «Да моя теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое, ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно. С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле войны, граждане отрекаются от своей личной воли». И далее: «В восьмидесятимиллионном народе всегда найдутся не сотни, как теперь, а десятки тысяч людей, потерявших общественное положение, бесшабашных людей, которые всегда готовы — в шайку Пугачева, в Хиву, в Сербию...» (Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 22-х тт. М., 1982, т. 9, с. 404,406).

2 В эпилоге романа «Война и мир» рассказывается о том, что Наташа Ростова, выйдя замуж и став матерью, «могла выйти большими шагами из детской с радостным лицом и показать пеленку с желтым вместо зеленого пятна, и выслушать утешения о том, что теперь ребенку гораздо лучше» (Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 22-х тт. М., 1981, т. 7, с. 281).

3 По словам друга Л.Н. Толстого В.Н. Назарьева, тот сказал ему в 1846 г.: «История — это не что иное, как собрание басен и бесполезных мелочей, пересыпанных массой ненужных цифр и собственных имен. Смерть Игоря, змея, ужалившая Олега — что это, как не сказки, и кому нужно знать, что второй брак Иоанна на дочери Темрюка совершился 21 -го августа 1562 года, а четвертый, на Анне Алексеевне Колтовской, — в 1573?.. Все пригоняется к известной мерке, измышленной историком. Грозный царь, о котором в настоящее время читает профессор Иванов, с 1560 года из добродетельного и мудрого превращается в бессмысленного, свирепого тирана. Как и почему, об этом уже и не спрашивайте...» (Л.Н.Толстой в воспоминаниях современников. М., 1955, т. 1, с. 52-53).

4 «Реализм» и «номинализм» — течения в средневековой философии, занимающие диаметрально противоположные позиции в так называемом споре об «универсалиях» (общих понятиях). Согласно реализму, универсалии обладают объективным существованием и предшествуют единичным конкретным предметам; согласно номинализму, реальным бытием обладают лишь единичные предметы, а универсалии — это всего лишь «имена» (лат. — потіпа). В социологии реализм и номинализм означают, соответственно, признание в качестве самостоятельных сущностей общества в целом и отдельных его институтов (государства, семьи и т. д.), иди

же признание в качестве единственного субъекта социального отдельного индивида и отрицание онтологического содержания понятий, выражающих любое социальное целое.

5 В своем понимании «гуманитарной теории прогресса» Бердяев весьма близок к тому ее толкованию, которое дает С.Н. Булгаков в своей статье «Основные проблемы теории прогресса». См.: Булгаков С.Н. Труды по социологии и теологии. М., 1997, т. 1, с. 108-146.

6 Иван Карамазов отказывается от мировой гармонии, поскольку «не стоит она слезинки хотя бы одного только замученного ребенка...» (Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. Л., 1974, т. 14, с. 223).

7 См. прим. 1 к статье «О жестокости и боли» на с. 1070.

8 По словам Ницше, «государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ» (Ницше Ф. Сочинения в 2-х тт. М., 1990, т. 2, с. 35: «Так говорил Заратустра». Речи Заратустры: О новом кумире).

9 Гедонизм (от греч. hedone — наслаждение) — этическая позиция, утверждающая наслаждение как высшее благо для человека.

ОБ ОТВЛЕЧЕННОСТИ И АБСОЛЮТНОСТИ В ПОЛИТИКЕ_

Биржевые ведомости. 1915, 18 августа.

1 См. прим. 11 на с. 1055.

2 Цезарепапизм — религиозно-политическая система, при которой глава светской власти (цезарь) является фактически и главой Церкви (папой). Термин был изобретен в XIX в. немецким историком Й. Хергенрете-ром для характеристики политической системы Византии, но впоследствии приобрел расширительное значение.

Папоцезаризм—система, обратная цезарепапизму глава Церкви (папа) является фактически главой государства (цезарем).

3 «Итак, отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22, 21).

СЛОВА И РЕАЛЬНОСТИ В ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ_

Биржевые ведомости. 1915, № 15049, 26 августа. 1 См. прим. 4 на с. 1071-1072.

ДЕМОКРАТИЯ И ЛИЧНОСТЬ_

1 Имеется в виду выступление Г.В. Плеханова на 16 (утреннем) заседании 30 июля (12 августа) 1903 г. на Втором съезде РСДРП в ходе прений о программе партии. Плеханов тогда сказал: «Каждый данный демократа-ческий принцип должен быть рассматриваем не сам по себе в своей отвлеченности, а в его отношении к тому принципу, который может быть назван основным принципом демократии, именно к принципу, гласяще-

му, что salus populi suprema lex [благо народа — высший закон]. В переводе на язык революционера это значит, что успех революций — высший закон. И если бы ради успеха революции потребовалось временно ограничить действие того или другого демократического принципа, то перед таким ограничением преступно было бы останавливаться. Как личное свое мнение, я скажу, что даже на принцип всеобщего избирательного права надо смотреть с точки зрения указанного мною основного принципа демократии. Гипотетически мыслим случай, когда мы, социал-демократы, высказались бы против всеобщего избирательного права. Буржуазия итальянских республик лишала когда-то политических прав лиц, принадлежавших к дворянству. Революционный пролетариат мог бы ограничить политические права высших классов, подобно тому, как высшие классы ограничивали когда-то его политические права. О пригодности такой меры можно было бы судить лишь с точки зрения правила: salus revolutions suprema lex. И на эту же точку зрения мы должны были бы стать и в вопросе о продолжительности парламентов. Если бы в порыве революционного энтузиазма народ выбрал очень хороший парламент,., то нам следовало бы стараться сделать его "долгим парламентом", а если бы выборы оказались неудачными, то нам нужно было бы стараться разогнать его не через два года, а если можно, то через две недели. (Рукоплескания, на некоторых скамьях шиканье...)» (Второй съезд РСДРП. Июль-август 1903 года. Протоколы. М., 1959, с. 181-182).

2 Рецепция (от лат. receptio — принятие) — заимствование и приспособление к условиям какой-либо страны тех или иных идей или учений (чаще всего правовых).

ДУХ И МАШИНА _

Биржевые ведомости. 1915, № 15143, 12 октября.

К теме, обозначенной в заглавии этой статьи, Н. А. Бердяев еще дважды, по крайней мере, обратится впоследствии. Одна из глав его книги «Смысл истории» называется «Конец Ренессанса и кризис гуманизма. Вхождение машины» (см.: Бердяев Н.А. Смысл истории. Новое средневековье. М., 2002, с. 146-164); в мае 1938 г. в журнале «Путь» была опубликована его статья «Человек и машина (Проблема социологии и метафизики техники)» (см.: Вопросы философии. 1989, № 2, с. 147-162; публикации предшествует статья Е.В. Барабанова).

1 О «сельской общине» в интерпретации славянофилов и народников см.: Хомяков А.С. О старом и новом. Статьи и очерки. М., 1998, с. 159-167 (статья «Сельская община»); Попов А.А., Симуш П.И. Община // Русская философия. Словарь. М., 1995, с. 344-346.

Кризис искусства

Печатается по тексту: Бердяев Н. Кризис искусства. Издание ГЛ. Лема-на и СИ. Сахарова. М., 1918; титульный лист первого издания воспроизведен на с. 208.

КРИЗИС ИСКУССТВА _

1 Органическая (и критическая) эпохи — термины Сен-Симона, κοτό-рые в русской литературе того времени широко использовал Вяч. Иванов, от которого их, по-видимому, и почерпнул Бердяев.

«...Закон,1 открывшийся гению Сен-Симона и проверенный им на длинном историческом ряде, показывает, что обществу свойственны два различных, чередующихся друг с другом состояния: одно, называемое нами органическим, когда все факты человеческой деятельности классифицированы, предусмотрены и упорядочены общей теорией, когда цель общественной деятельности ясно определена, и другое, которое мы именуем критическим состоянием, когда прекратилась всякая общность мысли, всякое совместное действие, всякая координация, когда общество представляет собою лишь скопление обособленных, борющихся друг с другом индивидов» (Изложение учения Сен-Симона. М. - Л., 1947, с. 104).

2 Об отношениях Бердяева и Вяч. Иванова см. прим. 7 на с. 1085-1087. 5 Пассеист (от фр. passe — прошлое) — человек, пристрастный к прошлому, любящий прошлое.

4 Т. е. представитель «александрийской» культуры — культуры ГѴ-І вв. до н. э., сложившаяся в эпоху эллинизма, с центром в г. Александрия (Египет); «александрийская» культура отличалась филологической утонченное-тью, но носила в основном нетворческий («комментаторский») характер.

5 Теургия (букв.: «богоделание», «боготворчество») — термин, который в русскую философию ввел B.C. Соловьев. Под «свободной теургией» он понимал «цельное творчество», единство мистики, художествеи-ного и научно-технического творчества. Кроме него о теургии много писали П.А. Флоренский, С.Н. Булгаков, А. Белый и др. См.: Соловьев B.C. Критика отвлеченных начал; Философские начала цельного знания // Сочинения в 2-х тт. М., 1988, т. 1-2.

6 На эту тему Н.А. Бердяев написал статью «Очарование отраженных культур» (Биржевые ведомости, 30 сентября 1916, № 15833).

7 Речь идет о неосуществленном замысле А.Н. Скрябина — «Мистерия», после которой, по мнению композитора, должен был наступить новый «зон». Начавшаяся война помешала осуществлению этого замысла и Скрябин приступил к другой работе — так называемому «Предварительному действию», которая, впрочем, тоже осталась незавершенной из-за смерти Скрябина. Подробнее см.: Сабанеев Л.Л. Воспоминания о Скрябине. М., 2000; Иванов Вяч. Скрябин. М1996 ״.

8 Эсхатология (от греч. eshatos — крайний, последний и logos — учение) — учение о конце света, в христианстве — о пришествии Мессии и окончательной победе над силами зла.

9 Эон—термин древнегреческой философии, означающий «век», «эпоху», в отличие от «хроноса» — абстрактно-объективного времени.

10 Кубизм — модернистское течение в изобразительном искусстве первой четверти XX в., которое выдвинуло на первый план формальную задачу конструирования объемной формы на плоскости. Слово «кубисты» было впервые употреблено французским критиком Л. Воселем как насмешливое прозвище художников, изображавших предметный мир в виде комбинаций геометрических тел или фигур.

11 Цитата из «Технического манифеста футуристской литературы» Ф. Маринетти. См.: Называть вещи своими именами. Программные выступления мастеров западно-европейской литературы XX века. М., 1986, с. 165-166.

12 Симфонии — особый литературный жанр, созданный А. Белым. Всего им написано четыре «симфонии»: «Северная симфония (1-я, героическая)» (М: Скорпион, 1904); «Симфония (2-я, драматическая)» (М: Скорпион, 1902); «Возврат. III симфония» (М: Гриф, 1905); «Кубок метелей. Четвертая симфония» (М: Скорпион, 1908).

" Белый А. Петербург. М., 1981, с. 45.

м «Круговое движение» — название одной из статей А. Белого, которая была напечатана в журнале издательства «Мусагет» «Труды и дни» с подзаголовком «Сорок две арабески» (1912, № 4-5, с. 51-63).

15 Гетерономные (от греч. heteros — иной, другой и nomos — закон) принципы — т. е. принципы взятые из иной сферы жизни, а не внутренние принципы самого искусства.

w Цитата из «Первого манифеста футуризма» Ф. Маринетти. См.: Называть вещи своими именами. Программные выступления мастеров западно-европейской литературы XX века. М., 1986, с. 160.

17 На эту тему Н.А. Бердяев написал специальную статью «Варварство и упадничество» (см. наст, издание, с. 471—475).

18 Гностики — представители религиозно-философского течения поздней античности и средневековья, возникшего в I в. н. э. на Ближнем Востоке как среди христиан, так и среди язычников.

19 Подробное развитие и обоснование этой идеи Н.А. Бердяев дает в своей книге «Смысл творчества» (1916).

20 Имеются в виду слова Иисуса Христа: «И как было во дни Ноя, так будет и во дни Сына Человеческого; ели пили, женились, выходили замуж, до того дня, как вошел Ной в ковчег, и пришел потоп и погубил всех. Так же было и во дни Лота: ели, пили, покупали, продавали, садили, строили... Так будет и в тот день, когда Сын Человеческий явится» (Лк. 17, 26-30).

ПИКАССО _

10 журнале «София», который издавал К.Ф.Некрасов (племянник Н.А. Некрасова), а редактировал П.П. Муретов, см.: «Из истории сотрудничества П.П. Муретова с издательством К.Ф. Некрасова» (Вст. статья, публикация и комментарии И. В. Вагановой) // Лица. Биографический альманах. М. - СПб., 1993, т. 3. с. 162-165.

2 Галерея С. И. Щукина находилась в Большом Знаменском переулке, д. 8 (в советское время — улица Грицевиц). После Октябрьской революции СИ. Щукин эмигрировал, завещав городу свою коллекцию картин импрессионистов, Гогена, Матисса, Пикассо, Руссо и Дерена. В 1918 г. его коллекция была национализирована, и на ее основе (а также на основе коллекции И.М. Морозова) был создан Музей нового западного искусства. В 1948 г. музей был ликвидирован, а его фонды распределены между Музеем изобразительных искусств им. А.С. Пушкина (в Москве) и ленинградским Эрмитажем. СИ. Щукин, часто бывавший в Париже, до 1914 г. приобрел пятьдесят полотен Пикассо. Срещі них: «Дружба», «Портрет Амбруаза Воллара», «Пьящіда», «Старый еврей с мальчиком», «Свидание», «Иэабо», «Сидящая женщина», «Нагая женщина с цейзажем», «Женщина после бала», «Дама с веером», «Фермерша» и др.

3 О Гогене см. статью М.А. Волошина «Устремления новой французской живописи (Сезанн, Ван-Гог, Гоген)» (Волошин М.А. Лики творчества. Л., 1989, с. 245-249).

4 Причина, смысл (φρ.).

5 Импрессионизм (от фр. impression — впечатление) — направление в искусстве последней трети XIX י- нач. XX в., сложившееся во французской живописи конца 1860 - нач. 1870-х гг. Представители импрессионизма: К. Моне, О. Ренуар, К. Писарро, А. Сислей, Б. Моризо и др. Название возникло после выставки 1874 г., на которой экспонировалась картина К. Моне «Впечатление. Восходящее солнце» («Impression. Soleil levant*, 1874). Подробнее см.: Импрессионизм. Л., 1969.

6 О Яковенко см.: Сапов В.В. Рыцарь философии. Штрихи к портрету Б. В. Яковенко // Вестник РАН. 1994, т. 64, № 3, с. 753-760; статьи Яковен-ко, напечатанные в журнале «Логос», собраны в сборнике: Яковенко Б.В. Мощь философии. СПб., 2000.

7 См.: Гадамер Г.Г. Актуальность прекрасного. М., 1991, с. 168. В замет-кахпо поводу книги А. Гелена «Образы времени» Гадамер отмечает: «Объяснение кубистической программы он (Гелен) находит в философии неокан-

тианства, представители которой утверждают, что предметы производятся мышлением, так как в отличие от Канта, причисляют пространство и время как априорные категориальные факторы к понятиям рассудка (категориям)».

8 Повреждено (фр■).

9 Эту статью Бердяева интересно сравнить со статьей С.Н. Булгакова «Труп красоты», написанной в 1915 г. «по поводу картин Пискассо», которые Булгаков смотрел в той же самой галерее СИ. Щукина. См.: Булгаков С.Н. Тихие думы. М., 1996, с. 25-38.

АСТРАЛЬНЫЙ РОМАН_

Биржевые ведомости. 1916, № 15632, 1 июля (под названием «Астральный роман. «Петербург» А. Белого).

1 По поводу «Серебряного голубя» Н.А. Бердяев написал статью «Русский соблазн» (Русская мысль. 1910, № 11, с. 104-115. См.: Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. М., 1994, т. 2, с. 425—438). Впоследствии Бердяев рассказал о своих отношениях с А. Белым в автобиографической книге «Самопознание» (М., 1991, с. 194-195).

2 См. прим. 13 на с. 1075.

3 См. прим. 14 на с. 1075.

4 См. прим. 17 на с. 1056.

5 Белый А. Петербург. М., 1981, с. 55.

6 См. там же, с. 118 и комментарий Л.К. Долгополова на с. 661.

7 Имеется в виду стихотворение «Отчаяние» (июль 1908), которое заканчивается словами:

Исчезни в пространстве, исчезни, Россия, Россия моя!

(Белый А. Сочинения в 2-х тт. М., 1990, т. 1, с. 90).

8 О «монгольской» (точнее говоря, «желтой») опасности («панмонго-лизме») B.C. Соловьев предупреждал в «Краткой повести об антихристе», входящей в состав «Трех разговоров». О «туранстве» отца и сына Аблеухо-вых упоминается в пятой главе «Петербурга»: «...Николай Аполлонович вспомнил: он — старый туранец — воплощался множество раз; воплотился и ныне: в кровь и плоть столбового дворянства Российской империи, чтобы исполнить одну стародавнюю, заповедную цель: расшатать все устои; в испорченной крови арийской должен был разгореться старинный дракон и все пожрать пламенем; стародавний восток градом невидимых бомб осыпал наше время. Николай Аполлонович — старая туранская бомба...» (Белый А. Петербург. М., 1981, с. 236).

9 Цитата из стихотворения «К России» (1918).

10 Термин эстетики Аристотеля («Поэтика», 1449Ь20-30), который в буквальном переводе с древнегреческого означает «очищение»: «Трагедия

есть подражание действию важному и законченному, имеющему определенный объем, производимое речью, услащенной по-разному в различных ее частях, производимое в действии, а не в повествовании и совершающее посредством сострадания и страха очищение (katharsis) подобных страстей» (Аристотель. Сочинения в 4-х тт. М., 1984, т. 4, с. 651).

Футуризм на войне Статьи 1914-1917 гг.

В этом разделе собраны статьи Н.А. Бердяева, написанные в годы Первой мировой войны (до Февральской революции 1917 г.) и не включенные автором ни в один из его сборников. Всего здесь собрано 49 статей, которые в совокупности представляют собой своеобразную публицистическую хронику времен «великой войны». Из них лишь две были републикованы после смерти автора («Чувство Италии» и «Варварство и упадочничество).

Две статьи («О понимании народных душ», «О духе уныния») не учтены в библиографии Т.Ф. Клепининой (Bibliographic des oeuvres de N. Berdiaev. Paris, 1978).

Составитель выражает сердечную благодарность Якову Кротову, предоставившему в распоряжение издательства свою богатейшую коллекцию газетных публикаций НА. Бердяева, и Борису Рубанову, оказавшему большую и бескорыстную помощь при подготовке настоящего тома к печати.

ВОЙНА И ВОЗРОЖДЕНИЕ_

Утро России. 1914, № 192,17 августа.

Отрывок из этой статьи под названием «Самоуничтожение зла» был напечатан в хрестоматии, составленной П. Кудряшовым, «Идейные горизонты мировой войны» (М., 1915, с. 15-17).

1 «Поле битвы тоже бывает велико, — писал Т. Карпейль. — Если правильно взглянуть на дело, то это своего рода квинтэссенция труда, труда до крайности сконцентрированного; значение нескольких годов, собранное в один-единственный час. И тут ты должен быть силен, и силен не одними лишь мышцами, если ты хочешь одержать победу. Тут тебе придется еще быть сильным сердцем и благородным душой; ты не должен бояться ни страдания, ни смерти; ты не должен любить ни покоя, ни жизни...» (Каряейлр Т. Прежде и теперь. М., 1994, с 310).

2 См. прим. 4 на с. 1061. J Мр. 2,27.

* См. прим 2 к статье «Задачи творческой исторической мысли» на с. 1066.

5 См. прим. 5 на с. 1065.

1080 Комментарии к с. 246-252

6 См прим. 2 на с. 1062-1063.

7 См. прим 10 на с. 1065.

8 Имеется в виду Русско-японская война 1904-1905 гг., закончившаяся поражением России и подписанием Портсмутского мира 5 сентября 1905 г.

РОССИЯ И ПОЛЬША

Биржевые ведомости. 1914. № 14424, 10 октября. В библиографии Клепининой ошибочно указано, что эта статья входит в состав книги «Судьба России».

1 В начале августа 1914 г. русские войска пересекли границу Австро-Венгрии и вторглись в пределы Галиции, населенной в основном поляками и западными украинцами. По этому поводу Верховный главнокомандующий русской армией великий князь Николай Николаевич (1856-1919) 5 августа обратился с воззваниями к полякам и русскому народу. В воззвании к полякам говорилось следующее:

«Поляки! Пробил час, когда заветная мечта ваших отцов и дедов может осуществиться.

Полтора века тому назад живое тело Польши было растерзано на куски, но не умерла душа ее. Она жила надеждой, что наступит час воскресения польского народа, братского примирения его с Великой Россией.

Русские войска несут вам благую весть этого примирения.

Пусть сотрутся границы, разрезавшие на части польский народ. Да воссоединится он воедино под скипетром Русского Царя.

Под скипетром этим возродится Польша, свободная в своей вере, в языке, в самоуправлении.

Одного ждет от вас Россия, — такого же уважения к правам тех народностей, с которыми связала вас история.

С открытым сердцем, с братски протянутой рукой идет вам навстречу Великая Россия. Она верит, что не заржавел меч, разивший врага при Грюн-вальде.

От берегов Тихого океана до северных морей движутся русские рати. Заря новой жизни занимается для вас.

Да воссияет в этой заре знамение креста — символ страдания и вое-кресения народов».

(Цит. по: Розанов В. В. Последние листья. М., 2000, с. 288-289).

2 В предисловии ко второму изданию «Национального вопроса в России» (1888) B.C. Соловьев писал: «Национальный вопрос для многих народов есть вопрос об их существовании. В России такого вопроса быть не может. Тысячелетнею историческою работою создавалась Россия как единая, независимая и великая держава. Это есть дело сделанное, никакому вопросу не подлежащее. Но чем прочнее существует Россия, тем настоятельнее является вопрос: для чего и во имя чего она существует? Дело идет не о материальном факте, а об идеальной цели. Национальный вопрос в России есть вопрос не о существовании, а о достойном существовании» (Соловьев B.C. Сочинения в 2-х тт. М., 1989, т. 1, с. 260).

Комментарии к с. 253-257 ФУТУРИЗМ НА ВОЙНЕ

Биржевые ведомости. 1914, № 14456, 26 октября.

1 См. прим. 3 на с. 1074.

2 См. прим 10 на с. 1065.

3 Зигфрид — герой германо-скандинавской мифологии, в юности победивший дракона и, согласно одной из версий мифа, убитый в лесу во время охоты. Н.А. Бердяев имеет в виду стихотворение B.C. Соловьева «Дракон (Зигфриду)» (1900), которое заканчивается словами:

Полно любовью Божье лоно, Оно зовет нас всех равно... Но перед пастию дракона Ты понял: крест и меч — одно.

(Соловьев B.C. «Неподвижно лишь солнце любви...» Стихотворения. Проза. Письма. Воспоминания современников. М., 1990, с. 129).

4 То есть бронировано, покрыто броней (от фр. blinder—бронировать).

5 Цеппелины — дирижабли жесткой системы с металлическим каркасом и обтянутые тканью, сконструированные немецким изобретателем Фердинандом Цеппелином (1838-1917). Первый «цеппелин» совершил свой полет 2 июля 1900 г.; к 1914 г. в Германии было 25 аппаратов (из них 6 гражданских), которые применялись в Первой мировой войне. Последний гражданский цеппелин («Гинденбург») совершил 63 полета и сгорел в 1937 г.

6 См. прим. 9 на с. 1065.

7 В «Первом манифесте футуризма» (1909), написанном Ф. Маринет-ти, есть такие пункты:

«9. Да здравствует война — только она может очистить мир. Да здравствует вооружение, любовь к Родине, разрушительная сила анархизма, высокие Идеалы уничтожения всего и вся!..

10. Мы вдребезги разнесем все музеи, библиотеки. Долой мораль, трусливых соглашателей и подлых обывателей.

...Тащите огня к библиотечным полкам! Направьте воду из каналов в музейные склепы и затопите их!.. И пусть течение уносит великие полотна! Хватайте кирки и лопаты! Крушите древние города!»

(Называть вещи своими именами. Программные выступления маете-ров западно-европейской литературы XX века. М., 1986, с. 160-162).

СОВРЕМЕННАЯ ГЕРМАНИЯ

Утро России. 1914, № 255, октябрь.

1 Книга А. Лихтенберже «Современная Германия» вышла в Москве в 1914 г. в издательстве Сабашниковых (пер. Н. Попова) и в том же году — в Петербурге в издательстве Брокгауз-Ефрон (пер. P.M. Марголиной).

1 Имеются в виду книги Лихтенберже «Философия Ницше» (СПб., 1901) и «Рихард Вагнер как поэт и мыслитель» (М., 1905; перевод СМ. Соловьева). Помимо этого, можно назвать еще одну книгу Лихтенберже, которая была к тому времени переведена на русский язык: «Социализм и француз-екая революция» (СПб., 1907).

3 Франко-прусская война 1870-1871 гг. — война между Францией и Пруссией, выступавшей совместно с другими государствами Южно-Гер-майского Союза и Южной Германии. Поводом к войне стал дипломатический конфликт между Францией и Пруссией из-за кандидатуры принца Леопольда Гогенцоллерна-Зигмарингена, родственника прусского короля Вильгельма, на вакантный королевский престол в Испании. В сентябре 1870 г. Шалонская армия Франции (ок. 140 тыс. человек) оказалась окруженной в районе Седана и капитулировала, что послужило толчком к революции 4 сентября 1870 г. и падению Второй империи. 26 сентября 1871 г. в Версале был подписан прелиминарный мирный договор, а 18 марта в Париже победило народное восстание, провозгласившее Коммуну.

4 Это «название» закрепилось за Бисмарком из-за слов его речи, произнесенной 30 сентября 1862 г. на сессии Бюджетной комиссии Нижней палаты прусского рейхстага. «...Самый насущный вопрос дня, — сказал Бисмарк,:— будет решен не речами и не большинством голосов — кстати, именно в этом заключалась величайшая ошибка 1848 и 1849 годов, — а железом и кровью» (цит. по: Папмер А. Бисмарк. Смоленск, 1997, с. 145; см. также: Чубинский В.В. Бисмарк. Политическая биография. М., 1988, с. 117).

3 «Франция является средоточием самой возвышенной духовной культуры Европы и высокой школой вкуса...» (По ту сторону добра и зла, § 254); в книге «Сумерки идолов» целый раздел так и называется «Чего недостает немцам». См.: Ницше Ф. Сочинения в 2-х тт. М., 1990, т. 2, с. 589-593). О польском происхождении Ницше писалось много. Бердяев мог почерпнуть эти сведения, в частности, из книги Л. Штейна «Фридрих Ницше и его философия», которую он перевел в молодости. «Ницше, — пишет Штейн, — является потомком польского дворянского рода (Niecki) и часто за границей считался поляком, благодаря своим чертам лица и осанке, а раз даже сам себя называет, и не без гордости, поляком... И Ницше как литератор является скОрее славянином, чем немцем» (Мир Божий. 1898, № 10, с. 58).

6 Мф. 26,52: «Все, взявшие меч, мечем погибнут».

1 Калиш — город в Польше на р. Просна. Ныне — в составе Познан-ского воеводства, а в 1914 г. был приграничным городом Российской империи, ставшим местом жуткой бойни, устроенной немцами. В официальном сообщении Главного управления Генерального штаба России говорится следующее: «Когда президент города Буковинский, собрав с населения по приказу генерала Прейскера 50 тысяч рублей, вручил их немцам, то был тотчас же сбит с ног, подвергнут побоям ногами и истязанию, после чего лишился чувств. Когда же один из сторожей магистрата подложил ему под голову свое пальто, то был расстрелян тут же у стены. Губернский казначей Соколов был подвергнут расстрелу после того, как на вопрос —

где деньги? — ответил, что уничтожил их по приказу министра финансов, в удостоверение чего показал телеграмму». Местных жителей расстреливали на каждом шагу: «трупы лежат неубранными на улицах и в канавах. За нарушение каждого постановления генерала Прейскера приказано расстреливать десятого» (цит. по: Яковлев Н.Н. Последняя война старой России. М., 1994, с. 51).

8 См. стихотворение B.C. Соловьева «Панмонголизм» (1894).

ИМПЕРИАЛИЗМ СВЯЩЕННЫЙ И ИМПЕРИАЛИЗМ БУРЖУАЗНЫЙ _

Биржевые ведомости. 1914, № 14476, 5 ноября.

1 Римская империя (лат.).

2 См. прим. 2 на с 1064. נ См. прим. 9 на с. 1065.

4 «Германия превыше всего!» (нем.) — слова из «Песни о Германии» А.Г. Гофмана фон Фаллерслебена (1796-1874), написанной в 1841 г. и впоследствии ставшей гимном немецких националистов. Упоминает ее и Гитлер в «Майн Кампф», рассказывая историю своего «боевого крещения» (как раз во Фландрии в октябре 1914 г.). См.: Фест И.К. Гитлер. Биография. Пермь, 1993, т. 1, с. 121.

Ницше по поводу этой популярной уже в его время песни замечает: «"Deutschland, Deutschland uber alles" — я боюсь, что это было концом немецкой философии...» (Ницше Ф. Сочинения в 2-х тт. М., 1990, т. 2, с. 589).

0 ДРЕМЛЮЩИХ СИЛАХ ЧЕЛОВЕКА

(К психологии войны)_

Утро России. Ι9Ϊ4, № 272, ноябрь.

Отрывок из этой статьи под названием «Духовное продолжение войны» был напечатан в хрестоматии, составленной П. Кудряшовым, «Идейные горизонты мировой войны» (М., 1915, с. 198-200).

1 Немецкие войска вторглись в нейтральную Бельгию 4 августа 1914 г. Бельгийцы сопротивлялись сильнее, чем предполагали немцы. Льеж был взят только после того, как прибыли гаубицы, пробившие укрепления города и продемонстрировавшие мощь современной артиллерии. Бельгийцы упорно сражались за Антверпен, на реке Изар, отразив немецкое наступление на Ипр и т. д. Сопротивление «героической Бельгии» вызвало восхищение во всем мире, в том числе и в России. В то же время страницы английских и российских газет были заполнены историями о зверствах немцев в Бельгии (в основном вымышленными).

2 Ср. с оценкой СН. Булгакова: «Во всей Европе, как будто неожиданно для нее самой, проснулась старая доблесть, и здесь опять-таки живой

эмблемой является Бельгия — доблесть бельгийская. Европа еще духовно жива, мещанство оказалось болезнью, которая не затронула жизненных органов, такова радостная, благая весть этой войны. Там, где виделось порою словно духовное кладбище, царство комфорта и цивилизации, неверия и расчета, ныне вспыхнуло пламя, испепеляющее многое из того, что достойно сожаления, и отделяющее шлаки от чистого металла» (Булгаков С.Н. Труды по социологии и теологии. М., 1997, т. 2, с. 153).

3 См. знаменитую книгу Т. Карлейля «Герои, почитание героев и героического в истории», в которой в качестве героев рассматриваются «божество», «пророк», «поэт», «пастырь», «писатель» и «вождь». См.: Кар-лейль Т. Теперь и прежде. М., 1994, с. 5-198.

НОВАЯ РОССИЯ _

Биржевые ведомости. 1915, № 14628, 23 января.

Отрывок из этой статьи под названием «Старая и новая Россия» был напечатан в хрестоматии, составленной П. Кудряшовым, «Идейные горизонты мировой войны» (М., 1915, с. 163-167).

Статья подверглась цензурным сокращениям, которые отмечены квадратными скобками.

1 Об отсутствии правосознания у русской интеллигенции писал Б.А. Кис-тяковский в своей «веховской» статье «В защиту права (Интеллигенция и правосознание)» (Вехи. Из глубины. М., 1991, с. 122-149).

2 См. прим. 8 на с. 1061.

3 См. прим. 21 на с. 1057.

4 «Кающийся дворянин» — выражение Н.К. Михайловского, одна из статей которого называется «Разночинец и кающийся дворянин». См.: Михайловский Н.К. Полное собрание сочинений. СПб., 1907, т. II, с. 646-659.

5 Это установлено немецким правоведом Г. Еллинеком (1851-1911) в книге «Декларация прав человека и гражданина» (М., 1905). Бердяев написал рецензию на нее (Вопросы жизни. 1905, № 2, с. 307-309). См. также: Бердяев Н.А. Новое религиозное сознание и общественность. М., 1999, с. 100.

НИЦШЕ И СОВРЕМЕННАЯ ГЕРМАНИЯ_

Биржевые ведомости. 1915, № 14650,4 февраля.

1 См. прим. 1 на с. 1090-1091.

2 Пфуль (правильно: Фуль) Карл Людвиг Август (1757-1826) — прусский генерал и военный теоретик, после сражения при Йене оставивший Пруссию и служивший в русской армии (за шесть лет пребывания в России он не выучил ни одного русского слова). По словам Л.Н. Толстого, «Пфуль был один из .тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории — приложение ее на практике; он в любви к теории

ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории» (Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 22-х тт. М., 1980, т. 6, с. 53). См. также: Тарле Е.В. Отечественная война 1812 года. Избранные произведения. М., 1994, с. 59-61.

3 См.: Ницше Ф. Сочинения в 2-х тт. М., 1990, т. 1, с. 34, 151.

4 Лувен — бельгийский город, пострадавший от варварского обстрела германской артиллерии в первые месяцы Первой мировой войны. О Ка-лише см. прим. 7 на с. 1082-1083.

5 См. прим. 5 на с. 1082.

6 См. прим. 3 на с. 1082.

7 Что видно даже по заголовкам его статей из «Дневника писателя»: «Война. Мы всех сильнее», «Не всегда война бич, иногда и спасение» (1877, апрель).

8 См.: Ницше Ф. Сочинения в 2-х тт. М., 1990, т. 1, с. 34.

9 Там же, с. 36-37.

10 Там же, с. 36.

ЭПИГОНАМ СЛАВЯНОФИЛЬСТВА

Биржевые ведомости. 1915, № 14678, 18 февраля.

י Имеется в виду статья «Налет валькирий»; см. наст, издание, с. 926932.

2 См. наст, издание, с. 43-52.

3 Книга Н.А. Бердяева «Алексей Степанович Хомяков» была издана в 1912 г. московским книгоиздательством «Путь».

4 См.: Соловьев B.C. Сочинения в 2-х тт. М., 1989, т. 1, с. 257-639.

5 Под «расправой с Кантом» Бердяев подразумевает нашумевший в свое время доклад В.Ф. Эрна «От Канта к Круппу», с которым он выступил на публичном заседании Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева 6 октября 1914 г. В виде статьи этот доклад был опубликован в журнале «Русская мысль» (1914, № 12) и затем вошел в книгу В.Ф. Эрна «Меч и Крест. Статьи о современных событиях» (М., 1915).

6 Затем эту статью Н.А. Бердяев включил в состав сборника «Sub specie aeternitatis. Опыты философские и литературные» (СПб., 1907; переиздание: М., 2002, с. 173-216).

7 Знакомство Н.А. Бердяева с Вяч. Ивановым относится, вероятно, к 1905 г. Исследователи и мемуаристы отмечают, что их отношения были «неизменно хорошими» (см. комментарии А.А. Ермичева в кн.: Н.А. Бердяев: pro et contra. Антология, кн.1. СПб., 1994, с. 544). Впрочем, понимать это надо cum grano salis. О. Дешарт, приведя несколько цитат из «Самопознания» Бердяева, в которых говорится о дионисизме и отождествлении его с христианством (якобы допускаемом В.И. Ивановым), а также несколько контр-цитат из трудов самого «феоретика дионисизма», замечает: «Достаточно этих трех цитат, чтобы увидеть всю несостоятельность

л

интерпретации Бердяева, этого замечательного мыслителя, которого обу-реваемость собственными исканиями и идеями зачастую лишала возможности усваивать чужие высказывания. Говорить об этом не следовало бы, если б замечания Бердяева относились только к бурным спорам начала века; но суждения его носят общий характер... На слова Бердяева по сей день ссылаются, их и в будущем будут повторять, приписывая В.И. несуразные заявления. Поэтому слова те нельзя обойти молчанием» (Иванов Вяч. Собрание сочинений. Брюссель, 1974, т. II, с. 708).

Ниже приводится отрывок из книги Н.А. Бердяева, в котором он рассказывает о своих отношениях с В.И. Ивановым:

«В петербургский период мои отношения с ренессансной литературной средой связаны главным образом с Вячеславом Ивановым, центральной фигурой того времени. С ним у меня были долгие дружеские отношения, но было и немало драматических столкновений.

Вячеслав Иванов один из самых замечательных людей той, богатой талантами эпохи. Было что-то неожиданное в том, что человек такой необыкновенной утонченности, такой универсальной культуры народился в России. Русский XIX век не знал таких людей. Вполне русский по крови, происходящий из самого коренного нашего духовного сословия, постоянно строивший русские идеологии, временами близкие к славянофильству и националистические, он был человеком западной культуры. Он долго жил за границей и приехал в Петербург, вооруженный греческой и европейской культурой более чем кто-либо. В. Иванов — лучший русский эллинист. Он — человек универсальный, поэт, ученый филолог, специалист по греческой религии, мыслитель, теолог и теософ, публицист, вмешивающийся в политику. С каждым рн мог говорить по его специальности. Это был самый замечательный, самый артистический козёр [от фр. causer — рассказчик. — B.C.], какого я в жизни встречал, и настоящий шармёр [от фр. charmeur — чародей, чаровник. — B.C.). Он принадлежал к людям, которые имеют эстетическую потребность быть в гармоніш и соответствии со средой и окружающими людьми. Он производил впечатление человека, который приспосабливается и постоянно меняет свои взгляды. Меня это всегда отталкивало и привело к конфликту с В. Ивановым. В советский период я совсем с ним разошелся. Но в конце концов я думаю, что он всегда оставался самим собой. Он всегда поэтизировал окружающую жизнь, и этические категории с трудом к нему применимы. Он был всем: консерватором и анархистом, националистом и коммунистом, он стал фашистом в Италии, был православным и католиком, оккультистом и защитником религиозной ортодоксии, мистиком и позитивным ученым. Одаренность его была огромная. Но поэтом он был ученым и трудным. Как поэт он стоит ниже А. Блока. Прежде всего он был блестящий эссеист. Более всего его соблазняло овладение душами. Петербургский период моей жизни очень связан с В. Ивановым и его женой Л.Д. Зиновьевой-Аннибал, рано умершей. Так называемые "среды" Вяч. Иванова — характерное явление русского ренессанса начала века. На "башне" В. Иванова, так называлась квартира Ивановых на 7 этаже против Таврического сада, каждую среду

собирались все наиболее одаренные и примечательные люди той эпохи, поэты, философы, ученые, художники, актеры, иногда и политики. Происходили самые утонченные беседы на темы литературные, философские, мистические, оккультные, религиозные, а также общественные в перепек-тиве борьбы миросозерцаний. В течение трех лет я был бессменным председателем на Ивановских средах. В. Иванов не допускал мысли, чтобы я когда-нибудь не пришел в среду и не председательствовал на симпозиуме. По правде сказать, я всегда себя считал довольно плохим председателем и удивлялся, что мной как председателем дорожат... Когда я вспоминаю "среды", меня поражает контраст. На "башне" велись утонченные разговоры самой одаренной культурной элиты, а внизу бушевала революция. Это было два разобщенных мира. Иногда на "среде" появлялись представители революционных течений, например Луначарский, напоминавший, о символе "серпа и молота". Однажды, когда "среда" была особенно переполнена, был произведен обыск, произведший сенсацию. У каждой двери стояди солдаты с ружьями. Целую ночь всех переписывали. Для меня это не быдо новостью. Но в общем культурная элита была на "башне" изолирована. "Мистический анархизм", существовавший короткое время, нисколько не приближал к социальному движению того времени. Единственное, что верно, так это существование подпочвенной связи между дионисической революционной стихией эпохи и дионисическими течениями в литературе. В. Иванов был главным глашатаем дирнисизма. Он самый замечательный специалист по религии Диониса. Стихи его полны дионисическими темами. Он дюбмл говорить, что для Ницше дионисизм был,Э<־־ тетическим феноменом, для него же это религиозный феномен. Цо сам В. Иванов не может быть назван дионисической натурой. Употребляя романтическую терминологию, можно сказать, что оц не столько "цатура", сколько "культура", он жил в отражениях культур прошлого. Менее всего он революционная натура» (Бердяев Н.А. Самопознание. Опыт философской автобиографии. М., 1991, с. 154-156). .

Эту свою характеристику В.И. Иванова Бердяев почти дословно (используя отдающие анекдотом определения «шармёр» и «козёр») повторил в книге «Русская идея» (см.: О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990, с. 249250).

Идейные расхождения В.И. Иванова и Н.А. Бердяева, по-видимому, никак не сказывались на их личных отношениях. Бердяев с неизменным вниманием и заинтересованностью относился к творчеству В.И. Иванова, о чем свидетельствую его статьи, публикуемые в этом томе. В свою очередь, В.И. Иванов в книге «Сог агсіешлсвятил Бердяеву «Мистический триптих», а его жене Лидии Юдифовне — стихотворение «Из далей далеких» (Иванов Вяч. Собрание сочинений. Брюссель, 1974, т. II, с. 266-267, 306). Свидетельством дружеских отношений В.И. Иванова и НА. Бердяева являются и письма НА. и Л.Ю. Бердяевых к В.И. Иванову и Л.Д. Зиновье-вой-Аннибал, опубликованные А.Б. Шишкиным (см.: Вячеслав Иванов. Материалы и исследования. М., 1996, с. 119-144).

8 Методизм — одно из направлений в протестантизме, возникшее в Англии в XVIII в., приверженцы которого ставят своей целью последовательное, методическое соблюдение предписаний религии; пиетизм (от лат. pietas — благочестие) — направление в религии, ставящее религиозное чувство выше религиозных учений.

9 Статья В.Ф. Эрна начинается словами: «На славянофильство сыпят-ся нападки. Ему не могут простить ужасной вины: оно воскресает... Это вызывает пламенное негодование в самых разных людях, и, увы!_в негодовании этом se touchent les extremitds [крайности сходятся]: шестидесятник А. Кизеветтер встречается с самым авангардным мистиком Н. Бердяевым» (Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991, с. 360).

10 Статья С.Н. Булгакова была напечатана в «Утре России» 5 августа 1914 г. (№ 181). Сам Булгаков эту статью, в которой «промелькнули слова о Белом Царе», расценил впоследствии (в автобиографическом очерке «Пять лет») как «сумасшедшую». «А некий Дориан Грей от профессуры, — рассказывает он далее, — Г.Г. Шпет, прислал мне ругательное письмо...» (Булгаков С.Н. Тихие думы. М., 1996, с. 340). Обширные выдержки из этой статьи Булгакова приводит В.В. Розанов в своей книге «Война 1914 года и русское возрождение» (Розанов В.В. Последние листья, с. 274-276).

" См. прим. 21 на с. 1057.

12 Имеются в виду последние страницы книги В.В. Розанова, где он описывает свои впечатления от проходящего мимо него конного полка. «Произошло странное явление, — пишет он, — преувеличенная мужественность того, что было передо мною, как бы изменило структуру моей организации, опрокинуло эту организацию — в женскую» (Розанов В.В. Последние листья, с. 339).

13 Цитата из стихотворения B.C. Соловьева «Ех oriente Іих» (1890):

О Русь! В предвиденье высоком Ты мыслью гордой занята; Каким ты хочешь быть Востоком: Востоком Ксеркса иль Христа?

(Соловьев B.C. «Неподвижно лишь солнце любви...» Стихотворения. Проза. Письма. Воспоминания современников. М., 1990, с. 58).

0 ДАРЯЩИХ И ОТНИМАЮЩИХ

(К спору о национальном вопросе)_

Биржевые ведомости. 1915, № 14720, 11 марта.

Отрывок из этой статьи под названием «Идея империализма и наше призвание» был напечатан в хрестоматии, составленной П. Кудряшовым, «Идейные горизонты мировой войны» (М., 1915, с. 132-*135).

1 Имеются в виду статьи П.Б. Струве, опубликованные В «Биржевых ведомостях»: «Австро-германское "украинство" и русское общественное

мнение» (№ 14402, 29 сентября 1914), «К украинскому вопросу» (№ 14476, 5 ноября 1914), «Общерусская культура и украинский партикуляризм» (№ 14524, 29 ноября 1914), «Письма из Галиции» (№ 14586, 14606, 1 и 12 января 1915), «Вероисповедный вопрос и политика в Галиции» (№14648, 3 февраля 1915). ־»

Вот, например, как виделось Струве будущее русско-украинских отношений: «При условии такой политики власти, которая была бы твердой в отставании идеала и требований общерусской культуры и в то же время глубоко народной и широко либеральной, нездоровый украинский партикуляризм, взращенный австрийским государством, будет внутренне преодолен. Русское прогрессивное общественное мнение может оказать галичанам огромную заслугу, для самого себя установив правильное отношение к малорусской проблеме. Бережное и тактичное отношение к культурным особенностям галицкой Руси будет тем осуществимее, чем скорее и решительнее русское прогрессивное общественное мнение откажется от поддержки украинской национальной программы. Это чрезвычайно важно не только для сближения Галичины с Россией, но и для умиротворения и смягчения тех разногласий, которые разделяют само русское население края. "Москвофильству" и украинству суждено будет, по моему глубокому убеждению, переработаться в новое народное течение, которое явится осуществленным носителем русской народной политики» (Биржевые ее-домости. 1915, № 14606,12 января).

«Украина, — пишет Р. Пайпс, — всегда оставалась для Струве слабым местом... Он не только наотрез отказывался признавать наличие украинской (как, впрочем, и белорусской) нации, обладающей правом на политическое самоопределение, но и отрицал даже существование отдельной украинской культуры. Нетерпимость Струве в данном отношении заходила столь далеко и настолько контрастировала с его политическим либерализмом, что источники его воззрений на упомянутый предмет надо искать за пределами просто невежества или предубеждения» (Пайпс Р. Струве: правый либерал. 1905-1944. М., 2001, с. 270).

2 Высказывание Ницше. См.: Ницше Ф. Сочинения в 2-х т. М., 1990, т. 2, с. 35 («Так говорил Заратустра», гл. «О новом кумире»).

3 См. прим. 8 на с. 1064-1065.

4 Ср. с мнением Р. Пайпса: «Одной из уникальных особенностей его [Струве] мировоззрения было органичное сочетание национализма и западничества. Традиционный русский национализм всегда противостоял западничеству. Убеждение, что национальное величие России может быть достигнуто только неким "особым путем", превращает Запад и его культуру в нечто враждебное и таящее угрозу. Согласно опросам общественного мнения, подобные взгляды превалируют и доныне. Тогда как Струве, ревностный патриотизм которого не вызывает сомнения, считал, что величие России невозможно без впитывания ею западной культуры» (Пайпс Р. Струве: левый либерал. 1870-1905. М., 2001, с. 10).

35 Паление священного Русского царства

ΙΌ 90 Комментарии к с 300-304

ГЕРМАНИЯ, ПОЛЬША И КОНСТАНТИНОПОЛЬ

Биржевые ведомости. 1915, >fe 14855,21 мая.

1׳ Книга НА. Бердяева «Алексей Степанович Хомяков» была издана в 1912 г. московским книгоиздательством «Путь».

2 Об этом Ф.М. Достоевский писал в «Дневнике писателя» (1877, май-июнь, гл. 3, II): «Зависимость от союза с Россией есть, по-видимому, роковое назначение Германии, с Франко-прусской войны особенно» (Досто-веский Ф.М. Полное собрание сочинений. СПб., 1888, т. 11, с. 181).Рассуж-дения Достоевского о том, что «Константинополь, рано ли, поздно ли, а должен быть наш», см. там же, с. 70-73.

3 Имеются в виду три раздела Польши в 1792, 1793 и 1795 гг. После третьего раздела 1795 г., в результате которого ее земли отошли к Австрии, Пруссии и России, Польша прекратила свое государственное существование. На Венском конгрессе 1814-1815 гг. последовал новый раздел Польши: к России было присоединено Королевство Польское; до 1846 г. существовала относительно независимая Краковская республика, но и ее территория в конце концов была присоединена к Австрии. В таком виде Польша просуществовала до 1918 г., когда было восстановлено независимое польское государство. Незадолго до первого раздела Польши закончилась вторая Русско-турецкая война, в Яссах 29 декабря 1791 г. был подписан мирный договор, по которому Турции были возвращены Бессарабия, Валахия и Молдавия. Подробнее см.: Павленко Н.И. Екатерина Великая. М., 1999, с. 287-293.

* В тексте газетной публикации — «развитие», что, по-видимому, является опечаткой или случайной ошибкой.

5 Имеется в виду Русско-японская война 1904-1905 гг.

6 При заключении торгового договора с Германией в 1904 г. русскому правительству, находившемуся в условиях войны с Японией, пришлось пойти на значительные уступки. Германия, повысив пошлины на пшеницу и рожь, мясо и масло, создала благоприятные условия для развития своего сельского хозяйства. С конца 1912 г. торгово-промышленные круги России стали требовать отмены «наложенной в годину наших бедствий дани немцам», пересмотра «несправедливого, обидного для чести, материально убыточного договора». В то же время с немецкой стороны стали выдвигаться требования о дальнейших торговых уступках со стороны России. См.: Бестужев ИЗ. Борьба в России по вопросам внешней политики накануне первой мировой войны // Исторические записки. М., 1965, т. 75, с. 74,162.

К СПОРАМ О ГЕРМАНСКОЙ ФИЛОСОФИИ_

Русская мысль. 1915, № 5, май, с. 115-121.

1 Имеется в виду «тезис», который В.Ф. Эрн избрал в качестве заглавия для своего нашумевшего доклада «От Канта к Круппу», прочитанного на заседании Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева 6 октября 1914 г. В том же году доклад был опубликован в 12-м номере жур-

нала «Русская мысль»; позднее вошел в состав сборника статей В.Ф. Эрна «Меч и крест» (М., 1915). См.: Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991, с. 308-318. О восприятии выступления Эрна и о других выступавших на заседании 6 октября см. письма В.Ф. Эрна к жене (Взыскующие града. Хроника частной жизни русских религиозных философов в письмах и дневниках. М., 1997, с. 593-602).

2 Бездна, безосновность, безначальность (нем.) — символ-понятие, которое Я. Бёме применял к Богу.

3 В философии И. Канта «ноумен» — недостижимая для человеческого опыта объективная реальность, синоним понятия «вещь в себе»; «феномен» — объект чувственного созерцания. См.: Кант И. Критика чистого разума. М., 1994, с. 185-196 («Об основании различения всех предметов вообще на phaenomena и поитепа»).

4 Божество (нем.). «Основной идеей теологии Экхарта,—писал С.Н. Булгаков, — придающей ей нехристиански-неоплатонический характер, является его противопоставление Gott и Gottheit, которые "различны как небо и земля". Бог есть нечто производное от Gottheit и совершенно соотносительное твари... Поэтому ему столь же присущ характер относительности и преходящести, как и твари» (Булгаков С.Н. Свет Невечерний. Созерцания и умозрения. М., 1994, с. 142).

ВОЛЯ К ПОБЕДЕ _

Биржевые ведомости. 1915, № 14881, 3 июня.

1 В августе 1914 г. были созданы две общественные организации: Всероссийский союз земств (председатель Центрального комитета — кн. Г.Е. Львов) и Всероссийский союз городов во главе с московским городским головой М.В. Челноковым Для согласования усилий обеих организаций 10 июля 1915 г. был образован Объединенный комитет союза земств и городов, ставший известным под названием «Земгор». Поскольку представители Земгора носили полувоенную форму, в армии их иронично называли «земгусарами».

2IX съезд представителей промышленности и торговли состоялся в июне 1915 г. в Петрограде. На съезде было принято решение о создании районных комитетов для объединения работы фабрик и заводов на войну, руководить которыми должен был Центральный военно-промышленный комитет во главе с А.И. Гучковым. В ЦВПК вошли Π.ίΐ. Рябушинский, А.И. Коновалов, М.И. Терещенко, представители Земгора, городских дум и др.

СОВРЕМЕННАЯ ВОЙНА И НАЦИЯ_

Биржевые ведомости. 1915, № 14921, 23 июня.

Статья подверглась цензурным сокращениям, которые отмечены квадратными скобками.

Полемическую статью Д. Муретова «Как надо мыслить партийное примирение» см. в «Приложениях» (с. 941-945).

1 18 апреля 1915 г. началось широкомасштабное австро-германское наступление на Западном фронте под командованием А. фон Макензе-на. В результате русский фронт был прорван и началось тяжелое отступление русской армии из Галиции. 21 мая русские оставили Перемышль, 9 июня — Львов, 23 июля — Варшаву, 6 сентября — Вильно. Число официально зарегистрированных беженцев превысило 3 миллиона человек, но по некоторым данным их было почти 6 миллионов.

2 Это и следующее многоточия сделаны автором.

ЧУВСТВО ИТАЛИИ____

Биржевые ведомости. 1915, № 14939, 2 июля.

Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. М., 1994, т. 1, с. 367-371 (с рядом неточностей и опечаток).

1 Италия объявила войну Австро-Венгрии 23 мая 1915 г., подписав в Лондоне в предыдущем месяце секретный договор с союзниками. 30 мая итальянцы начали военные действия против Австрии с перехода в наступление 2-й и 3-й армии под общим командованием генерала Кадорны. Поскольку итальянская армия была недостаточно подготовлена к ведению войны, ее боевые действия приняли вскоре позиционный характер.

2 «Никогда я не чувствовал себя так погруженным в такое спокойное блаженство, — писал Гоголь. — О Рим, Рим! О Италия! Чья рука вырвет меня отсюда...» (цит. по: Муратов П.П. Образы Италии. М., 1994, с. 564). См. также незаконченный «отрывок» «Рим» (Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 7-ми тт. М., 1966, т. 3, с. 205-247).

3 Имеется в виду памятник Виктору Эммануилу II в Риме, построенный по проекту архитектора Дж. Саккони в 1885-1911 гг.; этот колоссальный по своим размерам памятник отличается помпезной претенциозностью форм и как бы стремится подавить своей грандиозностью ансамбли Капитолия и Римского форума. Изображение памятника см. в: Dal Maso LB. Roma. Dal Palatino al Vaticano. Roma, 1980, p. 79; Большая Советская энциклопедия. 3-е изд. Μ., 1973, т. 11, с. 37.

4 Бердяев вместе с женой и свояченицей провел в Италии (преимущественно во Флоренции и Риме) зиму 1911-1912 г. В Риме к ним присоединилась Е. К. Герцык, рассказавшая впоследствии о своих прогулках по Риму с Бердяевым (см.: Герцык Е. Воспоминания. М., 1996, с. 159-161). О своих впечатления от Италии Бердяев рассказывает в «Самопознании» (М., 1991, с. 212-213); о «блужданиях» в римской Кампании (окрестностях Рима) он упоминает в книге «Смысл истории» (М., 2002, с. 24).

ВОЙНА И КРИЗИС СОЦИАЛИЗМА

Биржевые ведомости. 1915, № 14950, 7 июля.

Статья подверглась цензурным сокращениям, которые отмечены квадратными скобками.

1 См. прим. 4 на с. 1071-1072.

2 Цитата из книги «Сумерки идолов, или Как философствуют молотом» (глава «Чего недостает немцам»). См.: Ницше Ф. Сочинения в 2-х тт. М., 1990, т. 2, с. 589.

0 «ЛЕВОСТИ» И «ПРАВОСТИ»

(Ответ Д. Муретову) _

Биржевые ведомости. 1915, № 14967, 16 июля.

1 Статью Д. Муретова см. в «Приложениях» (с. 941-945).

2 Книга Н.А. Бердяева «Духовный кризис интеллигенции» вышла в С.-Петербурге в 1910 г. (переиздание: М., 1998).

СЛАВЯНОФИЛЬСТВО У ВЛАСТИ_

Биржевые ведомости. 1915, № 15003, 3 августа. В библиографии Т.Ф. Клепининой ошибочно указано, что эта статья входит в состав сборника «Судьба России».

1 А.Д. Самарин был назначен обер-прокурором Св. Синода в июле 1915 г., но за оппозицию Г.Распутину был в сентябре того же года смещен.

2 Имяславство (имяславие) — течение в православии, которое возникло в среде афонских монахов в 1912-1913 гг. и было объявлено официальной церковью ересью. 477 монахов были насильственно вывезены из Афона и распределены по разным российским монастырям. По этому поводу Бердяев написал статью «Гасители духа» (Русская молва. 1913, № 232, 5 августа).

3 См. прим. 21 на с. 1057.

4 Хомяков А.С. Полное собрание сочинений. М., 1900, т. И, с. 54 (см. также: Хомяков А.С. Сочинения в 2-х тт. М., 1994, т. 2, с. 43-44; далее страницы этого издания указываются в скобках).

5 Там же, с. 43 (35).

6 В тексте газетной публикации ошибочно напечатано «богатство».

7 Хомяков А.С. Полное собрание сочинений, т. II, с. 69 (55).

8 Там же, с. 72 (57). 9Там же, с. 181 (141). 10Там же, с. 192 (150).

11 Там же, с. 231 (181).

12 Там же, с. 235 (183).

13 Там же, с. 363 (279; письмо к В. Пальмеру от 11 октября 1850).

14 Там же, с. 364 (280).

15 Там же, с. 86 (68-69). «Неключимые рабы» — «рабы ничего не стоящие» (выражение из Евангелия от Луки. 17, 10).

16 См. прим. 2 на с. 1072.

17 Хомяков А.С. Полное собрание сочинений, т. II, с. 37-38 (31).

18 В тексте газетной публикации — «патриархата».

" К.П. Победоносцев был обер-прокурором Св. Синода с 1880 по 1905 г.; см. также ниже, прим. 2 на с. 1102.

ОБЩЕСТВО И ВЛАСТЬ_

Биржевые ведомости. 1915, № 15017, 10 августа.

' 19 июля открылась очередная сессия IV Государственной Думы (1912-1917). Все выступавшие в тот день (В.А. Бобринский, В.Н. Львов, Н.В. Савич, П.Н. Милюков и др.) требовали «проявления патриотического скептицизма ко всему, что предъявит правительство» и создания такого правительства, которое пользовалось бы доверием всей страны. Чуть позже, в августе, в ходе работы этой сессии Гос. Думы был создан так называемый Прогрессивный блок, в который вошли представители шести думских фракций (около 300 депутатов из 442). Блок принял общую программу, опубликованную 25 августа, которая призывала «создать объединенное правительство из лиц, пользующихся доверием в стране и согласных с законодательными учреждениями относительно выполнения в ближайший срок определенной программы, в частности:

— строгого проведения начал законности в управлении;

— амнистии по религиозным и политическим делам (за исключением шпионов и изменников); ,

—автономии Польши, примирительной политики в отношении меньшинств, в том числе евреев;

— свободы профсоюзов и рабочей печати;

— реформы земского и городского самоуправления, образования волостного земства.

Подробнее см.: Пушкарев С.Г. Россия 1801-1917: власть и общество. М., 2001, с. 596-597; Милюков П.Н. Воспоминания. М., 1991, с. 410-411. 2 См. прим. 2 на с. 1091.

0 «РАДИКАЛИЗМЕ»_

Биржевые ведомости. 1915, № 15073, 7 сентября. Статья подверглась цензурному сокращению, которое отмечено квадратными скобками.

1 См. выше, прим. 1 на с. к статье «Общество и власть».

2 Октябристы — члены Союза 17 октября, основанного после Манифеста 17 октября 1905 г.; лидерами партии были А.И. Гучков и М.В. Родзянко.

Комментарии к с М&-364 САМООБЛАДАНИЕ

Биржевые ведомости. 1915, № 15083, 12 сентября. Статья подверглась цензурным сокращениям, которые отмечены квадратными скобками.

1 Испытания, о которых говорится в статье, — продолжающееся немецкое наступление (см. прим. 1 на с. 1092), закрытие Думы 3 сентября, в конце августа — уход в отставку восьми либеральных министров, протестовавших против смещения с поста главнокомандующего великого кия-зя Николая Николаевича и вступления на этот пост царя Николая II.

РОЛЬ ТРЕТЬЕГО СОСЛОВИЯ В РОССИИ_

Биржевые ведомости. 1915, № 15136,18 октября.

1 См. прим. 1 на с. 1091.

ОБ УСЛОВНОСТИ ЖИЗНЕННЫХ ОЦЕНОК_

Биржевые ведомости. 1915, № 15206, 12 ноября.

' См. прим. 3 на с. 1064.

ОЧЕРЕДНАЯ ЗАДАЧА_

Биржевые ведомости. 1915, 15216, 17 ноября.

1 Речь идет о депутации, выбранной третьим съездом земской организации (7-9 сентября 1915 г.), под председательством кн. Г.Е. Львова, которую Николай II отказался принять. После этого Г.Е. Львов на съезде заявил: «Столь желанное всей страной мощное сочетание правительственной деятельности с общественной не состоялось»; съезд принял резолюцию, в которой, в частности, говорилось: «Опасность от гибельного разрушения внутреннего единства... устранима лишь обновлением власти, которая может быть сильна только при условии доверия страны в единении с законным ее представительством». В результате съезды союзов, назначенные на 5 декабря, были запрещены. Подробнее см.: Милюков П.Н. Воспоминания. М., 1991, с. 416-^17.

2 См. прим. 2 на с. 1091.

3 Г.В. Плеханов с первых дней войны стал «оборонцем» и призывал русских рабочих помочь отразить натиск германского милитаризма.

ДУХ И ЭКОНОМИКА_

Биржевые ведомости. 1915, № 15235, 27 ноября.

Перепечатка: Эхо. Вологда. 1915, Jfe 386,4 декабря. Статья подверглась цензурным сокращениям, которые отмечены квадратными скобками.

1 Об этом свидетельствует масса публикаций, из которых назовем лишь малую часть: Трубецкой Е.Н. Смысл войны // Русские ведомости. 1914, 8 августа (отдельное издание: М., 1915; переиздание: Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М., 1994, с. 352-354); Эрн В.Ф. От Канта к Круппу// Русская мысль. 1914, № 12 (переиздание: Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991, с. 308-318); Розанов В.В. Война 1914 года и русское возрождение. Пг1915 ״ (книга состоит из статей, написанных и опубликованных в 1914 г., и которая фактически вышла не в 1915, а в 1914 г.; переиздание: Розанов В.В. Последние листья. М., 2000, с. 253-340); Булгаков С.Н. Война и русское самосознание. М., 1915 (переиздание: Булгаков С.Н. Труды по социологии и теологии. М., 1997, т. 2, с. 143-171); Гершензон М.О. Уроки войны // Русские ведомости. 1914, № 240, 18 октября; Струве П.Б. Ответственность за возникновение войны // Биржевые ведомости. 1914, № 14432, 14 октября.

2 Книга Рорбаха вышла в Москве в 1915 г. В этой книге в неприкрытом виде выражена апологетика немецкого империализма. Наряду с положениями о завоевательной войны против России, о расчленении ее на отдельные части, Рорбах изложил в этой книге и задачи германского империализма в армянском вопросе, к которому Германия, по его словам, должна подходить лишь с антирусских позиций. Подробнее см.: Рорбах о России // День. 1917, 6/19 декабря.

О ДУХЕ УНЫНИЯ _

Биржевые ведомости. 1915, № 15237, 28 ноября.

י Ефрем Сирин — христианский святой, живший в IV в. Будучи в юности безрассудным и раздражительным, случайно попал в тюрьму по обвинению в краже овец, и здесь прозрел, услышал Глас Божий и смирился. После освобождения жил в горах, изучал Св. Писание и вел подвижнический образ жизни. После 363 г. поселился на горе у г. Эдесса, поучал народ, проповедовал христианство язычникам, отказавшись от сана епископа, предложенного ему Василием Великим. Ефрем Сирин умер в 373 г. в сане диакона, оставив после себя много толкований на Св. Писание и других сочинений, в том числе молитв и песнопений.

Среди его «подвижнических наставлений» есть наставление «О борьбе с осьмью главными страстями», в том числе и «О борьбе с унынием», в котором, в частности, говорится: «Если найдет на тебя дух уныния, не оставляй своего дома, но противостань сему духу с терпением. Да не убедит тебя помысл, внушающий перейти с места на место. Ибо если склонишься на сей помысл, то никогда не будет у тебя терпения... Памятование о смерти и наказаниях есть меч против уныния. Из тяжких тяжкое иго — уныние, особенно, если имеет оно споборницею неверие; ибо плоды его исполнены смертоносного яда... Будем тверды сердцем; потому что слабость сердца противна добродетели. Не станем малодушествовать, если случится с нами небольшое уныние, но будем сами себя при-

Комментарии к с. 378-387 1097

неволивать, подобно доброму путнику. Путник, когда случится ему ослабеть в пути, не отказывается от цели дальнейшего путешествия, но утешает себя словами: "еще немного, и дойдешь до ночлега, и отдохнешь". — И Господь, видя, как мы принуждаем себя, подаст нам силу и облегчит затруднения... Что бы ни делал ты, если враг во время дела наводит на тебя уныние, в противодействие сему супостату, укажи на какое-либо ремесло... (прибавляя: "видишь, как трудятся ради временного? Чего же ради не хочешь трудиться ради вечного?"). И что бы ты ни производил делом, имей свидетелем совесть свою, что совершаемое тобою делается по Богу, — и спасешься от уныния» (Добротолюбие. М., 1895, т. 2, с. 415-420 [репринт: 1992]).

НАЦИОНАЛЬНЫ ЛИ ПРАВЫЕ?_

Биржевые ведомости. 1915, № 15240, 1 декабря. Перепечатка: Эхо. Вологда. 1915, № 387, 6 декабря.

1 В газете «Эхо» этот отрывок, начинающийся со слов «Эти люди — не русские...», выделен курсивом.

ЗЛАЯ ВОЛЯ И РАЗУМ ИСТОРИИ_

Биржевые ведомости. 1915, № 15273, 16 декабря.

1 Нехватка продовольствия в России (особенно в городах) стала ощущаться с середины 1915 г. 17 августа 1915 г. было учреждено «Особое Совещание для обсуждения и объединения правительственных мероприятий по заготовке продовольствия и фуража», а затем 25 октября того же года был издан указ, согласно которому органам власти предоставлялось право выяснения продовольственных запасов на местах, их учета, осмотра торговых книг, документов, рынков и складов, вплоть до права реквизиций и секвестров. Подробнее см.: Сорокин ПЛ. Голод как фактор. М., 2003, с. 478.

г Эта тема подробно развита Бердяевым в статье «Душа России» (см. наст, издание, с. 21-42).

О ВНУТРЕННЕМ И ВНЕШНЕМ ДЕЛАНИИ_

Биржевые ведомости. 1916, № 15323, 14 января.

Перепечатка: Бюллетень литературы и жизни. 1915-1916. № 12, с. 625628 (со вступительными замечаниями редакции).

1 См.: Биржевые ведомости. 1915, № 15283, 21 декабря.

1098

О ПРЕСТИЖЕ ВЛАСТИ

Комментарии к с 388-399

Биржевые ведомости. 1916, № 15330, 18 января.

1 Исправник — в дореволюционной России глава полиции в уезде; должность исправника (капитан-исправника) была учреждена в 1775 г. Первоначально он избирался местным дворянством на три года, с 1862 г. исправник назначался и увольнялся губернатором.

ОБ ОПРАВДАНИЯХ ЛЮБВИ К ОТЕЧЕСТВУ_

Биржевые ведомости. 1916, № 15380, 12 февраля.

1 См.: Самозащита. Марксистский сборник. Кн. I, Пг., 1916. Содержание сборника:

В.И. Засулич. О войне.

A. Н. Иотресов. О патриотизме и международности. Иван Кубиков. Рабочий класс и национальное чувство. П. Мослов. Экономическое значение войны для России.

К. Дмитриев. Народное хозяйство в начале второго года войны.

Л. Седов. Вчера — Сегодня — Завтра.

Ан. Марксизм и радикализм.

Владимир Вольский. Заметки по поводу войны.

Бег. Маевский. Цензовая Россия и демократия.

B. Левицкий. Организация общественных сил и защита страны.

A. Бибик. В плаще Гамлета.

B. Львов-Рогачевский. Как было тогда.

ПРАВЫЕ И ЕДИНСТВО РОССИИ_

Биржевые ведомости. 1916, № 15402,24 февраля.

1 См. прим. 1 на с. 1094.

2 Союз русского народа — массовая черносотенная организация, созданная в России в октябре 1905 г. Основателями ее были А.И. Дубровин (председатель Главного совета), В.М. Пуришкевич, В.А. Грингмут и др. В городах, поселках и деревнях были многочисленные отделы СРН (в 19051907 гг.—до 900 отделов). Наиболее крупные из них были в Москве, Одессе, Киеве, Почаевской лавре, Новгороде, Саратове, Астрахани. Главный печатный орган — газета «Русское знамя». СРН был распущен после Февральской революции 1917 г.; Временным правительством была создана Следственная комиссия для разбора его деятельности (см.: Черновский А.А. Союз русского народа. По материалам Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. 1917. М. - Л., 1929).

3 В газетном тексте — явная опечатка: вместо «же» —: «не».

4 В тексте газеты, по-видимому, опечатка: вместо «ветхие» — «верхние».

Комментарии к с 400-416

ИДЕИ И ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ

Биржевые ведомости. 1916, № 15430, 9 марта.

1 Знаменитая формула, провозглашенная министром народного просвещения С.С. Уваровым (1833-1849) и ставшая девизом царствования Николая I: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование совершалось в соединенном духе православия, самодержавия и народности».

СИЛА И НАСИЛИЕ _

Биржевые ведомости. 1916, № 15478, 2 апреля.

1 См. прим. 21 на с. 1057.

2 Текст газеты поврежден, слово восстановлено по смыслу.

ТОЛСТОВСКОЕ НЕПРОТИВЛЕНИЕ И ВОЙНА_

Биржевые ведомости. 1916, № 15515, 23 апреля.

1 В тексте газетной публикации — «наследственной», что, по-видимому, является опечаткой.

2 См. прим. 2 на с. 1089.

3 Кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее; а кто погубит ее, тот оживит ее (Лк. 17, 33).

РЕЛИГИОЗНАЯ СУДЬБА ЕВРЕЙСТВА_

Христианская мысль. 1916, Ν» 4, с. 120-127.

Идеи, сформулированные в этой статье, интересно сравнить с содержанием пятой главы книги Н.А. Бердяева «Смысл истории», которая носит название «Судьба еврейства». См.: Бердяев Н.А. Смысл истории. Новое средневековье. М., 2002, с. 88-106.

1 Об этом рассказывает С.Н. Трубецкой (в подмосковном имении его брата Е.Н.Трубецкого — Узком — В.С.Соловьев провел последние две недели своей жизни и умер 31 июля 1900 г.). «18-го, — по словам С.Н.Трубецкого, — он исповедовался и причастился св. тайн с полным сознанием. Силы его слабели; он меньше говорил, да и окружающие старались говорить с ним возможно меньше; он продолжал молиться то вслух, читая псалмы и церковные молитвы, то тихо, осеняя себя крестом. Молился он и в сознании, и в полузабытьи. Раз он сказал моей жене: "Мешайте мне засыпать, заставляйте меня молиться за еврейский народ, мне надо

за него молиться", — и стал громко читать псалом по-еврейски. Те, кто знал Владимира Сергеевича и его глубокую любовь к еврейскому народу, поймут, что эти слова не были бредом» (Книга о Владимире Соловьеве. М., 1991, с. 294).

1 Каббала (др.-евр., букв. — предание) — мистическое течение в иудаизме, в котором сочетаются пантеистические построения неоплатонизма и мифологемы гностицизма с иудейской верой в Библию как мир символов. Подробнее см.: Трубич Э. Очерки каббалы. СПб., 1886.

3 См. прим. 4 на с. 1063.

Ср. с идеями С. Н. Булгакова, высказанными им в статье «Апокалип-тика и социализм (Религиозно-философские параллели)» (1910): «Социализм есть апокалипсис натуралистической религии человекобожия... Социалистический хилиазм наших дней... представляет собою упрощение, вырождение, даже опошление старого иудейского хилиазма. Социализм — это рационалистическое, переведенное с языка космологии и теологии на язык политической экономии переложение иудейского хилиазма, и все его dramatis personae [действующие лица] поэтому получили экономическое истолкование. Избранный народ, носитель мессианской идеи... заменился "пролетариатом" с особой пролетарской душой и особой революционной миссией... Роль сатаны и Велиара, естественно, досталась на класс капиталистов, возведенных в ранг представителей метафизического зла... Мессианским мукам и последним скорбям здесь соответствует неизбежное и, согласно "теории обнищания", все прогрессирующее обеднение масс, а на известной ступени этого процесса происходит социальная революция... Роль deus ex machina [бога из машины]... играют "законы" развития общества или роста производительных сил... Таким образом, роль эта, ранее отводившаяся мессии или прямо Божеству, здесь приписана... мифологическому абстракту, пантеистическому понятию "закона развития производительных сил"...» (Булгаков С.Н. Два града. Исследования о природе общественных идеалов. СПб., 1997, с. 241-242).

4 Религия как самосознание Бога (1906).

5 См. прим. 8 на с. 1075.

6 Спасение евреев (φρ.). О Леоне Блуа см. прим. 6 на с. 1068.

7 Эту мысль впервые сформулировал B.C. Соловьев в статье «Еврейство и христианский вопрос» (1884): «Иудеи всегда относились к нам по-иудейски; мы же, христиане, напротив, доселе не научились относиться к иудейству по-христиански. Они никогда не нарушали относительно нас своего религиозного закона, мы же постоянно нарушали и нарушаем относительно их заповеди христианской религии» (Соловьев B.C. Сочинения в 2-х тт. М., 1989, т. 1, с. 206).

8 Слова апостола Павла, призывавшего колосян совлечь с себя «ветхого человека» и облечься «нового», «где нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос» (Кол. 3, 11).

'Рим. 11, 26.

Комментарии к с. 424-449 1101 ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ И ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ

Биржевые ведомости. 1916, № 15561, 16 мая. Статья подверглась цензурным сокращениям, которые отмечены квадратными скобками.

1 О «странничестве» см. прим. 14 на с. 1056.

2 В данном случае имеются в виду слова из Пушкинской речи Ф.М. Достоевского (1880). См. прим. 10 на с. 1055.

РОССИЯ, АНГЛИЯ И ГЕРМАНИЯ_

Биржевые ведомости. 1916, № 15571, 21 мая.

1 Книга английского историка Чарлза Сароли «Англо-германская проблема» в русском переводе вышла в Москве в 1915 г.

2 См. прим. 9 на с. 1065.

3 Один — верховный бог скандинавской мифологии, покровитель воинских союзов и воинских инициаций, хозяин «вальгаллы» (воинского «рая»).

4 См. прим. 3 на с. 1065.

5 См. прим. 22 на с. 1057.

6 См. прим. 1 на с. 1068-1069.

ОБЩЕСТВЕННЫЙ И БЮРОКРАТИЧЕСКИЙ КОНСЕРВАТИЗМ

Биржевые ведомости. 1916, № 15729,9 августа.

1 См. прим. 1 на с. 1099.

2 См. прим. 21 на с. 1057.

3 См. прим. 1 к статье «Общество и власть» и прим. 2 на с. 1091 к статье «Воля к победе».

О РОСТЕ БУРЖУАЗНОСТИ В РОССИИ

Биржевые ведомости. 1916, № 15813, 20 сентября. ГОСУДАРСТВО И СОБСТВЕННОСТЬ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ

Биржевые ведомости. 1916, № 15863, 15 октября. Статья подверглась цензурным сокращениям, которые отмечены квадратными скобками.

1 Laisser-faire {φρ.) — позволяйте делать (кто что хочет); употребляется в значении невмешательства правительства в ход развития собы-

1102 Комментарии к с. 451-460

тий (главным образом экономических); то есть полной свободы. Выражение [laissez-faire, laissez-passer — позволяйте делать (кто что хочет), позволяйте идти (кто куда хочет)] принадлежит французскому экономисту Гурнэ (1712-1759), впервые употребившего его в сентябре 1758 г. на ассамблее физиократов; с тех пор оно стало символом их экономической политики.

ЦЕРКОВНЫЙ ВОПРОС В РОССИИ_

Биржевые ведомости. 1916, № 15899, 28 октября.

1 Клерикализм (от позднелат. clericalis — церковный) — политическое направление, добивающееся первенствующей роли церкви и духовенства в социальной, политической и культурной жизни общества.

2 О К.П. Победоносцеве Бердяев написал специальную статью «Нигилизм на религиозной почве». См.: Бердяев Н.А. Духовный кризис интеллигенции. М., 1998, с. 200-206.

3 Имеются в виду слова Иисуса Христа, обращенные к апостолу Павлу: «Я говорю тебе: ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф. 16,18).

4 Ин. 3,8.

0 ПОНИМАНИИ НАРОДНЫХ ДУШ_

Эхо. Вологда. 1916, №531,11 ноября (перепечатка из газеты «Утро России», номер которой остался нам недоступен).

ПРОБУЖДЕНИЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ ВОЛИ_

Биржевые ведомости. 1916, № 15921, 13 ноября.

1 События, о которых идет здесь речь, — открытие 1 ноября очередной сессии Государственной Думы. В тот день выступил П.Н. Милюков, который говорил о слухах об измене, об императрице и «окружавшей ее камарильи», т. е. главным образом о Распутине (на немецком языке, что спасло его речь, по словам самого Милюкова, «от ферулы председателя, но конечно, было немедленно расшифровано слушателями»). Говоря об этих слухах и о действиях правительства, возбуждающих общественное негодование, Милюков в каждом случае предоставлял слушателям самим решать, «глупость» это «или измена». «Аудитория решительно поддержала своим одобрением второе толкование». Речи Милюкова, Шульгина и Маклакова были запрещены для печати, но они были распечатаны на пишущих машинках в миллионах экземпляров и разошлись по всей стране. Подробнее см.: Милюков П.Н. Воспоминания. М., 1991, с. 444-446.

Комментарии к с 460-473 1103

Кроме того, возбуждающим образом на общественное мнение России подействовало известие о том, что 5 октября 1916 г. бывший военный министр В Л. Сухомлинов, обвинявшийся в измене, был выпущен на свободу, all ноября его дело было прекращено.

2 В ближайшем после 1 ноября заседании Гос. Думы «нападение, — как пишет Милюков, — продолжалось. В.В. Шульгин произнес ядовитую и яркую речь — и сделал практические выводы» (Там же, с. 445). О событиях ноября-декабря 1916 г. В.В. Шульгин подробно рассказывает в своих воспоминаниях «Дни». См.: Шульгин В.В. Годы. Дни. 1920. М., 1990, с. 396-418.

О ГРАЖДАНСТВЕ _

Биржевые ведомости. 1916, № 15969,7 декабря.

Полемическую статью Як. Нивича «Гражданин по Бердяеву» см. в «Приложениях» (с. 946-948).

י Для более полного и глубокого понимания этого утверждения Бердяева (особенно в адрес С.Н. Булгакова) необходимо ознакомиться с его статьями «Возрождение православия (С.Н.Булгаков)» и «Новое христианство (Д. Мережковский)», которые были опубликованы в журнале «Рус-екая мысль» в 1916 г., соответственно, в июне и июле, под общей рубрикой «Типы религиозной мысли в России».

0 СИЛЕ И БЕССИЛИИ_

Биржевые ведомости. 1916, Ν» 15985,15 декабря.

' «Земщина» (1909-1917) —орган крайне правой фракции в Государственной Думе.

2 Имеется в виду речь Ф. Лассаля «Власть и права» из цикла его статей «О сущности конституции». См.: Лассаль Ф. Сочинения. СПб., 1908, т. II, с. 5-6, 52-53.

3 См. прим. 2 на с. 1098.

ВАРВАРСТВО И УПАДОЧНИЧЕСТВО_ ,

Биржевые ведомости. 1916, N8 16006, 25 декабря.

Бердяев Н. А. Философия творчества, культуры и искусства. М., 1994, т. 1, с. 371-376 (под названием «Варварство и упадничество»).

1 То есть испаряется, улетучивается (от фр. еѵарогег — испарять, выпаривать).

2 Немецкая артиллерия открыла огонь по французским позициям напротив знаменитой крепости Верден 21 февраля 1916 г. После двухдневного обстрела началось наступление, но к 9 марта оно было остановлено.

1104 Комментарии к с. 474-485

Атаки немцев на Верден продолжались до начала июня, так что это сражение стало самой продолжительной «битвой» на протяжении всей войны. 24 октября французы перешли в контрнаступление, овладели первоначально поставленными целями и захватили 6 тысяч пленных. 3 Прекрасная Франция {φρ.).

* Подробное развитие этой темы Н.А. Бердяев дал в своей брошюре «Новое средневековье» (Берлин, 1924). См.: Бердяев Н.А. Смысл истории. Новое средневековье. М., 2002.

5 В тексте газетной публикации — «земской» (характерная для своего времени опечатка).

СИЛА РОССИИ _

Биржевые ведомости. 1917, № 16018, 4 января.

1 См. прим. 22 на с. 1057.

2 Цитата из стихотворения Ф. И. Тютчева «Умом Россию не понять...» (1866). См.: Тютчев Ф.И. Сочинения в 2-х тт. М., 1980, т. 1, с. 183.

ПСИХИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ ВОЙНЫ_

Биржевые ведомости. 1917, № 16048, 19 января.

1 12 декабря 1916 г. Германия выступила с предложением провести мирные переговоры; 25 декабря Николай II издал приказ, отвергающий мирные переговоры.

2 См. прим. 10 на с. 1077-1078.

3 20 декабря президент США В. Вильсон выступил за объявление воюющими сторонами целей войны (Соединенные Штаты вступили в войну в апреле 1917 г.).

О ЛЮБВИ К РОССИИ

Великая война в образах и картинах. 1917, № 13, с. 180-182.

Падение священного русского царства Статьи 1917-1922 гг.

В этот раздел вошли 44 статьи Н.А. Бердяева, написанные им в период с 1917 г. (после Февральской революции) до 1922 г., т. е. до его высылки из Советской России. Будучи еще в России, Н.А. Бердяев подготовил к печати сборник статей «Духовные основы революции. Опыты 19171918 гг.», в который вошли его статьи, написанные с апреля 1917 по ок־ тябрь 1918 гг., но он так и не был напечатан при жизни автора. Некоторые статьи этого сборника были напечатаны в четвертом томе Собрания сочинений Н.А. Бердяева (Париж, 1990); полностью сборник опубликован издательством РХГИ (СПб., 1999; подготовка текста и комментарии Е.В. Бронниковой). В настоящем издании все статьи Бердяева печатаются по тексту первых публикаций; наиболее существенные исправления, которые были внесены автором при подготовке сборника «Духовные основы русской революции» и отмеченные Е.В. Бронниковой, указаны нами в комментариях.

ТЕОКРАТИЧЕСКИЕ ИЛЛЮЗИИ И РЕЛИГИОЗНОЕ ТВОРЧЕСТВО

Русская мысль. 1917, март-апрель, с. 71-80.

На ту же тему Бердяев написал статью «Реформа церкви» (Утро России. 1917, № 14,14/27 января), не учтенную в библиографии Клепининой. См.: Бердяев Н.А. Мутные лики (Типы религиозной мысли в России). М., 2004, с. 277-281

1 «Частное дело» (нем.), каковым провозгласил религию шестой пункт Эрфуртской программы Социал-демократической партии Германии, принятой в 1891 г.: Religion 1st Privatsache.

2 Точнее, дурную бесконечность. См. прим. 8 на с. 1068.

3 См. прим. 6 на с. 1069-1070.

4 По учению Каббалы, Адам Кадмон (букв.: Адам первоначальный) — прообразный небесный человек. См. статью С.С. Аверинцева в энциклопедии «Мифы народов мира» (М., 1991, т. 1, с. 43-44); см. также: Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989, с. 543-544.

110 6 Комментарии к с 503-525

ПСИХОЛОГИЯ ПЕРЕЖИВАЕМОГО МОМЕНТА

Русская свобода. 1917, № 1, апрель, с. 6-12.

1 См. прим. 7 к статье «Национализм и империализм» на с. 1064.

1 Первые выборы в Петроградский совет рабочих депутатов состоялись 24-25 февраля 1917 г., т. е. еще до победы Февральско-мартовской революции. См.: Токарев Ю.С. Петроградский Совет рабочих и солдате-ких депутатов в марте-апреле 1917 г. Л., 1976, с. 11-12.

ПАДЕНИЕ СВЯЩЕННОГО РУССКОГО ЦАРСТВА_

Русская свобода. 1917, № 2, апрель, с. 16-23.

1 Не любите мира, ни того, чт<5 в мире (1 Ин, 2,15).

ИНТЕРНАЦИОНАЛ И ЕДИНСТВО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА_

Русская свобода. 1917, № 3,12 мая, с. 9-14.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 187-197.

1 См. прим. 17 на с. 1056.

0 ПОЛИТИЧЕСКОЙ И СОЦИАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ_

Русская свобода. 1917, № 4,17 мая, с. 5-10.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 18-29.

1 «Буржуазия сыграла в истории чрезвычайно революционную роль» (Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии. М., 1986, с. 36).

2 Имеется в виду Мюнстерская коммуна (1534-1535) — революционная власть анабаптистов в г. Мюнстере (Германия, земля Северный Рейн -Вестфалия), которая была установлена в результате вооруженной борьбы граждан Мюнстера и пришлых анабаптистов против сеньора города князя-епископа Франца Вальдека. 23 февраля 1534 г. анабаптисты получили большинство голосов в магистрате — все, кто отказался принять сторону и веру анабаптистов, были изгнаны из города. Власть фактически сосредоточилась в руках «главного пророка» Яна Матиса, а после его гибели (5 апреля 1534 г.) — Иоанна Лейденского, который в апреле-мае 1534 г. распустил магистрат, заменив его советом «12 старейшин». В дальнейшем в связи с осложнением военной обстановки (город был осажден войсками епископа) и внутренними конфликтами была введена личная диктатура Иоанна Лейденского, провозглашенного царем «Нового Сиона» (Мюнсте-

ра) и будущим владыкой мира. Анабаптистские власти провели в Мюн-стере ряд преобразований, носивших «уравнительно-коммунистический» характер: отменили деньги, ввели всеобщую трудовую повинность, моногамная семья была заменена полигамной, нарушения общественного порядка карались вплоть до смертной казни и т. п. 25 июня 1535 г. Мюнстер был взят войсками епископа; деятели коммуны, в том числе Иоанн Лейденский, были преданы жестоким пыткам и казнены.

3 Катастрофа, крах (нем.).

4 Zusammenbruchtstheorie (нем) — теория [социальной] катастрофы, то есть учение о революционном переходе от капиталистического к социалистическому строю. Подробнее об отношении Бердяева к этой теории см.: Бердяев Н.А. Новое религиозное сознание и общественность. М., 1999, с. 137-138.

5 Verelendungstheorie (нем.) — теория обнищания [рабочего класса], сформулированная К. Марксом в «Капитале». «Закон капиталистического накопления, принимающий мистический вид закона природы, в действительности является лишь выражением того обстоятельства, что природа накопления исключает всякое такое уменьшение степени эксплуатации труда или всякое такое повышение цены труда, которое могло бы серьезно угрожать постоянному воспроизводству капиталистического отношения, и притом воспроизводству его в постоянно расширяющемся масштабе. Иначе оно и быть не может при таком способе производства, где рабочий существует для потребностей увеличения уже имеющихся стоимостей, вместо того чтобы, наоборот, материальное богатство существовало для потребностей развития рабочего. Как в религии над человеком господствует продукт его собственной головы, так при капиталистическом производстве над ним господствует продукт его собственных рук» (Маркс К. Капитал. М., 1978״ т. 1, с. 634-635).

6 Слова «разбилась и» вычеркнуты автором.

1 См. прим. 1 к статье «Космическое и социологическое мироощущение» на с. 1067.

ПОЛОЖЕНИЕ РОССИИ В МИРЕ__

Русская свобода. 1917, № 5, май, с. 8-11

ВЛАСТЬ И ОТВЕТСТВЕННОСТЬ_

Русская свобода. 1917, № 6, 31 мая, с. 3-6. 1 Нет власти не от Бога (Рим. 13, 1).

РОССИЯ И ЗАПАДНАЯ ЕВРОПА _

Русская мысль. 1917, кн. Ѵ-ѴІ, май-июнь, с. 76-81.

1108 Комментарии к с. 540-562

1 Цитата из стихотворения B.C. Соловьева «Ех oriente Іих» (1890). См.: Соловьев B.C. «Неподвижно лишь солнце любви...» Стихотворения. Проза. Письма. Воспоминания современников. М., 1990, с. 58.

2 Из стихотворения А.С. Хомякова «Мечта» (1835):

О, грустно мне! Ложится тьма густая На дальнем Западе, стране святых чудес...

(Хомяков А.С. Стихотворения и драмы. Л., 1969, с. 103).

3 Соответствующую цитату из «Подростка» см. на с. 897 и прим. 10 на с. 1131.

0 БУРЖУАЗНОСТИ И СОЦИАЛИЗМЕ_

Русская свобода. 1917, № 8,13 июня, с. 3-8.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 30-41.

1 См. прим. 4 к статье «Национализм и мессианизм» на с. 1063.

2 Вычеркнуто автором.

3 Вычеркнуто.

КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ__

Русская свобода. 1917, № 10-11, 28 июня, с. 3-7.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 108-117.

1 См. прим. 8 на с. 1068.

СВОБОДНЫЙ НАРОД_

Народоправство. 1917, №1, 30 июня.

1 Ин. 8, 32.

2 См.: Монтескье Ш. Избранные произведения. М., 1955, с. 179,191-192.

В ЗАЩИТУ СОЦИАЛИЗМА_

Народоправство. 1917, № 3, июль, с. 8-10.

1 Группа «Единство» состояла почти исключительно из личных последователей Г.В. Плеханова; состав ее постоянно уменьшался, а после большевистского переворота группа прекратила свое существование.

Комментарии к с 571-585

МОБИЛИЗАЦИЯ ИНТЕРЕСОВ

Русская свобода. 1917, № 12-13, 17 июля, с. 3-7.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 118-127.

1 Слова «самоспасения и» — вычеркнуты автором.

2 Слово «великой» — вычеркнуто.

3 Слово «страшной» — вычеркнуто.

ПРАВДА И ЛОЖЬ В ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ_

Народоправство. 1917, № 4, 24 июля, с. 7-9.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 128-138.

1 См. прим. 1 на с. 1102-1103.

2 Слова «хотя Сухомлинов и Штюрмер сидят в тюрьме» — вычеркнуты.

3 Вторая заповедь гласит: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, чт0 на небе вверху, и 4τό на земле внизу, и 4τό в воде ниже земли (Исх. 20, 4).

4 3-4 июля 1917 г. в Петрограде происходили массовые политические демонстрации против Временного правительства, организованные большевиками. На следующий день в газете «Живое слово» были опубликованы документы, из которых следовало, что Ленин — агент немецкой разведки, которому поручено всеми силами стремиться «подорвать доверие русского народа к Временному правительству». В то же день Ленин ушел в подполье, в котором находился до 24 октября. Подробнее см.: Суханов Н.Н. Записки о революции. М., 1991, т. 2, с. 342-343; Пейн Р. Ленин: Жизнь и смерть. М., 2002, с. 341-342.

5 Вместо «и Сухомлинове, что сгустилось вокруг имени Штюрмера и придворной немецкой партии» — и т. п.

6 Партия народной свободы—официальное название кадетской партии после Февральской революции.

ТОРЖЕСТВО И КРУШЕНИЕ НАРОДНИЧЕСТВА_

Русская свобода. 1917, № 14-15, 31 июля, с. 3-7.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917—1918 гг. СПб., 1999, с. 254-263.

НАРОДНИЧЕСКОЕ И НАЦИОНАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ_

Русская мысль. 1917, кн. VII—VIII, июль-август, с. 90-97. Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 198-211.

10 своих встречах с сектантами в московском трактире «Яма» Бердяев рассказывает в своем «опыте философской автобиографии» «Самопознание» (Μ., 1991, с. 196-199).

2 «Удельный период» русской истории начался после смерти Ярослава Мудрого Владимировича (1054), когда вся территория, находившаяся под властью киевских князей, была разделена, согласно его завещанию, между его сыновьями. Период феодальный продолжался до ХГѴ-ХѴ вв., т. е. до того времени, когда объединительная политика московских князей в конце концов привела к централизации русского государства.

РЕЛИГИОЗНЫЕ ОСНОВЫ БОЛЬШЕВИЗМА

(Из религиозной психологии русского народа)_

Русская свобода. 1917, № 16-17, 8 августа, с. 3-8. Духовные основы русской революции. Опыты 1917—1918 гг. СПб., 1999, с. 42-52.

1 Синдикализм (точнее, анархо-синдикализм) — течение в рабочем движении, возникшее в конце XIX в. во Франции, Италии и Испании, сторонники которого ставили своей целью совершить социальный переворот, организованный синдикатами (профсоюзами), который должен «на следующий же день» уничтожить государство и политическую власть и создать общество, руководимое федерацией синдикатов, ведающей производством и распределением продуктов.

2 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. СПб., 1895, т. 12, с. 298, 308: «Братья Карамазовы», ч. II, кн. V, гл. V.

3 Там же, с. 300.

4 Эта фраза вычеркнута.

5 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. СПб., 1895, т. 12, с. 298,300: «Братья Карамазовы», ч. II, кн. V, гл. V.

6 См.: Мф. 4,4.

7 О «скачке человечества из царства необходимости в царство свободы» Ф. Энгельс пишет в конце второй главы третьего отдела «Анти-Дюринга»: «И только с этого момента люди начнут вполне сознательно сами творить свою историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в преобладающей и все возрастающей мере и те следствия, которых они желают. Это есть скачок человечества из царства необходимости в царство свободы» (Энгельс Ф. Анти-Дюринг. М., 1988, с. 288).

8 Слово «неотъемлемую» — вычеркнуто.

9 Слово «великая» — вычеркнуто.

10 Т. е. с поклонением Астарте, главной богине древних семитов-язычников (сирийцев, ассириян, арабов, финикиян и иудеев). Богине этой, как мужеский элемент, соответствует бог Ваал, в особенности Ваал-Гамман (иудейский Молох), а символом ее служили два рога — олицетворение силы у древних семитов.

Комментарии к с 599-614

ГЕРМАНСКИЕ ВЛИЯНИЯ И СЛАВЯНСТВО

Народоправство. 1917, № 6, 9 августа, с. 2—4.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918гг. СПб., 1999, с. 212-222.

1 См. прим. 1 на с. 1108.

1 Имеется в виду Датская война 1864 г., в ходе которой Пруссия, Австрия и ряд государств Северо-Германского союза нанесли поражение Дании, вынужденной заключить Венский мир (30 октября) и отказаться от Шлезвига, Гольштейна и Лауэнбурга.

СВОБОДНАЯ ЦЕРКОВЬ И СОБОР __

Народоправство. 1917, № 7, 21 августа, с. 4-6.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 299-309.

1 См. прим. 1 к статьи «О святости и честности» на с. 1062.

2 См. прим. 1 на с. 1053-1054. נ См. прим. 3 на с. 1102.

4 Т. е. независимость, наличие собственного, независимого главы — патриарха.

5 См. прим. 2 на с. 1072.

6 Имеется в виду Аугсбургское соглашение, или Аугсбургский религиозный мир, заключенный в 1555 г. между католиками и протестантами Германии, который санкционировал установление религии в княжествах по усмотрению князей (принцип cuius regio, eius religio — чье правление, того и религия).

7 Первым обер-прокурором Св. Синода после свержения самодержавия был В.Н. Львов, остававшийся на этой должности до 21 июля. Впоследствии — активный участник движения «Живая церковь».

* Поместный Собор Русской Православной Церкви, восстановивший патриаршество, открылся 15 августа 1917 г. и продолжался до 1 сентября 1918 г.

КТО ВИНОВАТ?

Русская свобода. 1917, № 18-19, 30 августа, с. 3-8.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918гг. СПб., 1999, с. 139-150.

י См. прим. 4 на с. 1071-1072.

1112

ПАТРИОТИЗМ И ПОЛИТИКА

Народоправство. 1917, № 10, 25 сентября, с. 2-4. Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 223-232.

1 Московское государственное совещание происходило в Москве в Большом театре с 12 по 16 августа 1917 г. Подробнее см.: Суханов Н.Н. Записки о революции. М., 1992, т. 3, с. 57-67 (глава с выразительным названием «Московское позорище»).

2 В Московском частном совещании общественных деятелей, проходившем в Богословской аудитории Московского университета, активное участие принимал и Н.А. Бердяев. См.: Новое время. 1917, № 14849, 10/23 августа, с. 3.

О СВОБОДЕ И ДОСТОИНСТВЕ СЛОВА

Народоправство. 1917, № 11, 7 октября, с. 5-7.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 310-319.

1 Habeas Corpus Act (Хабеас корпус акт) — закон принятый английским парламентом в 1679 г., один из основных конституционных актов Великобритании. Согласно этому закону, по заявлению арестованного, в котором он под присягой перечисляет основания неправомерности своего ареста, судья обязан в установленные сроки издать приказ о его доставке в суд для проверки заявления. Заявление рассматривается судьей единолично в присутствии арестованного; судья вправе освободить его (безоговорочно или под залог) или же направить обратно в тюрьму, установив, что он арестован правомерно. Действие Habeas Corpus Act'a может быть приостановлено парламентом при чрезвычайных обстоятельствах (во время войны, при внутренних беспорядках и т. п.). Название закона происходит от начальной строки приказа судьи о доставке арестованного: Habeas Corpus ad subjiciendum...

ДЕМОКРАТИЯ И ИЕРАРХИЯ_

Русская свобода. 1917, № 24-25, 15 октября, с. 5-10. Духовные основы русской революции. Опыты 1917—1918 гг. СПб., 1999, с. 243-253.

' Это одна из центральных идей «веховской» статьи Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда». См. прим. 1 к статье «Война и кризис интеллигентского сознания» на с. 1059.

2 Согласно К.Н. Леонтьеву, «в обществе происходит тот же процесс, что и в организме. Разложение, упрощение и смешение есть болезнь, ведущая к смерти. Период смесительного упрощения есть период дряхлости общества. Равенство всегда есть дряхлость. К.Н. устанавливает три периода органического общественного процесса: "Все вначале просто, потом сложно, потом вотрично упрощается, сперва уравниваясь и смешиваясь внутренне, а потом еще более упрощаясь отпадением частей и общим разложением, до перехода в неорганическую "нирвану"». «Тому же закону подчинены и государственные организмы, и целые культуры мира. И у них очень ясны эти три периода: 1) первичной простоты, 2) цветущей сложностии 3) вторичного смесительного упрощения» (Бердяев Н.А. Константин Леонтьев. Очерки из истории русской религиозной мысли // К.Н. Леонтьев: pro et contra. Личность и творчество Константина Леонтьева в оценке русских мыслителей и исследователей после 1917 г. Антология. СПб., 1995, кн. II, с. 81).

3 См. прим. 1 на с. 1107.

4 См.: Платон. Собрание сочинений в 4-х тт. М., 1994, т. 3, с. 221, 329.

5 Иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе (1 Кор. 15, 41).

ОБЪЕКТИВНЫЕ ОСНОВЫ ОБЩЕСТВЕННОСТИ_

Народоправство. 1917, № 13, 23 октября, с. 7-9.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 53-63.

1 См. выше прим. 5.

2 Слова из Первого Послания апостола Иоанна: «Весь мир лежит во зле» (5, 19).

3 «Десятисловие» (или декалог) — заповеди, написанные, согласно книге Исход (34, 28), Моисеем, а согласно Второзаконию (4, 13; 10, 4) — самим Яхве на двух каменных досках («скрижалях»). В Пятикнижии названы два различных декалога: «этический» декалог (Исх. 20, 2-17 и Втор. 5, 6-21) и «культовый» декалог (Исх. 23; 34,12-26).

Этический декалог состоит из следующих заповедей:

1) Да не будет у тебя других богов.

2) Не делай себе кумира.

3) Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно.

4) Помни день субботний, чтобы святить его.

5) Почитай отца твоего и мать твою.

6) Не убивай.

7) Не прелюбодействуй.

8) Не кради.

9) Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.

10) Не желай дома ближнего твоего, ничего, что у ближнего твоего. При классификации этих заповедей имеются некоторые отличия между католиками, протестантами, православными и иудеями.

1114 Комментарии к с 644-658

ОБ ИСТИННОЙ И ЛОЖНОЙ НАРОДНОЙ ВОЛЕ

Народоправство. 1917, № 14, 30 октября, с. 4-6.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 264-274.

1 См. прим. 2 на с. 1098.

БЫЛА ЛИ В РОССИИ РЕВОЛЮЦИЯ?_

Народоправство. 1917, № 15,19 ноября, с. 4-7.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 151-163.

1 Чаадаев П.Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. М., 1991, т. 1, с. 330.

2 В 1911 г. в Китае началась так называемая «Синьхайская революция» (по старому календарю 1911 г. — год «синьхай», отсюда и название), которая привела к свержению маньчжурской династии и провозглашению Китая республикой.

В Турции в 1908 г. произошла Младотурецкая революция, приведшая к свержению султана Абдул-Хамида II, затем «Кемалистская революция», в результате которой в 1923 г. была провозглашена Турецкая республика, а в 1924 г. ликвидирован халифат.

3 Имеются в виду события в Москве в период с 25 октября по 2 ноября 1918 г., когда в результате кровопролитных боев большевики захватили власть в городе. Число жертв превысило 2 тыс. человек.

ЗАДАЧИ НАЦИОНАЛЬНОЙ ДЕМОКРАТИИ_

Народоправство. 1917, № 16, ноябрь, с. 5-7.

1 Точнее: Временного совета Российской республики, больше известного под названием «Предпарламент», который был образован на заседании президиума Демократического совещания 20 сентября (3 октября) 1917 г. Открылся Предпарламент 7 октября и продолжал свою работу 25 октября (6 ноября). Заседания Предпарламента происходили в Ма-риинском дворце (резиденции бывшего Государственного совета). По неполным данным в состав Предпарламента входило 313 депутатов (из расчета 15%) от каждой фракции и группы) Демократического совещания, затем численность его увеличилась до 555 человек, так как в его состав вошли представители так называемых цензовых и общественных организаций и учреждений. Партийный состав Предпарламента был следующим: эсеров — 135, меньшевиков — 92, энесов — 30, кадетов — 75, большевиков — 58. Председателем Предпарламента был избран эсер Н.Д. Авксентьев. О своем участии в работе Предпарламента Бердяев впоследствии

написал в своей «философской автобиографии»: «Я почему-то попал от общественных деятелей на короткое время в члены Совета Республики, так называемый Предпарламент, что очень мне не соответствовало и было глупо. Я там увидал революционную Россию всех оттенков. Было много старых знакомых. Мне мучительно было видеть людей, раньше преследуемых, живших на нелегальном положении или в эмиграции, в новой роли людей у власти. У меня всегда было отвращение ко всякой власти. Я был настроен так воинственно, что не захотел поздороваться с моей старой знакомой A.M. Коллонтай» (Бердяев Н.А. Самопознание. Опыт философской автобиографии. М., 1991, с. 229). См. также: Суханов Н.Н. Записки о революции. М., 1992, т. 3, с. 233-258, 324-325.

ГЕРМАНИЗАЦИЯ РОССИИ_

Народоправство. 1917, № 17, с. 2-4.

1 По-видимому, выполняя «предсказание» В.Я. Брюсова, который в стихотворении «Грядущие гунны» (из книги «Stephanos» — «Венок») писал:

А мы, мудрецы и поэты, Хранители тайны и веры, Унесем зажженные светы В катакомбы, в пустыни, в пещеры.

(Брюсов В.Я. Избранное. М., 1991, с. 115).

МИР «БУРЖУАЗНЫЙ» И МИР «СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ»

Народоправство. 1917, № 18-19, 25 декабря, с. 3-6. Духовные основы русской революции. Опыты 1917—1918 гг. СПб., 1999, с. 64-74.

1 Карлейль Т. Французская революция. История. СПб., 1907, с. 12. Ср. новый перевод: М., 1991, с. 16.

2 Слова «насколько можно серьезно о них говорить» вычеркнуты.

ЛИЧНОЕ БЛАГО И СВЕРХЛИЧНЫЕ ЦЕННОСТИ_

Русская мысль. 1917, кн. ХІ-ХІІ, с. 33-39.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918гг.СПб., 1999, с. 286-298.

1 Имеются в виду слова Ф. Ницше («Так говорил Заратустра»): «Братья мои, не любовь к ближнему советую я вам — я советую вам любовь к дальнему» (Ницше Ф. Сочинения в 2-х тт. М., 1990, т. 2, с. 44). См. также статью

СЛ. Франка «Фр. Ницше и этика "любви к дальнему"» (Франк СЛ. Сочинения. М., 1990, с. 9-64).

2 См.: Леонтьев К.Н. Византизм и славянство. М., 1885, т. 1, с. 143.

3 Там же, с. 265.

4 Там же, с. 164-165.

5 Там же, с. 98.

О ТВОРЧЕСКОМ ИСТОРИЗМЕ

Ветвь. Сборник Клуба московских писателей. М., 1917. 1 Чистая доска (шт.).

ВОЗМОЖНА ЛИ СОЦИАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ?_

Издана отдельной брошюрой: М., 1917, 24 с.

1 См. прим. 5 на с. 1068.

2 Парижская коммуна, провозглашенная 18 марта 1871 г., просуществовала 72 дня (до 28 мая). Коммуна успела провести ряд социалистических преобразований: установила максимум жалованья государственным служащим, равный зарплате квалифицированного рабочего, отделила церковь от государства, отменила задолженность по квартплате, вернула вещи, заложенные в ломбард на сумму до 20 франков, установила минимальную зарплату рабочих и служащих, ввела рабочий контроль над производством на некоторых крупных предприятиях и т. д. Подробнее см.: История Парижской Коммуны 1871 г. М., 1971.

НАРОД И КЛАССЫ В РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ_

Издана отдельная брошюрой. М., 1917.

1 См. выше, прим. 2 к статье «Возможна ли социальная революция?».

СВОБОДНАЯ ЦЕРКОВЬ_

Издана отдельной брошюрой. М., 1917.

1 См. прим. 2 на с. 1054.

2 2 Кор. 3, 17. 3Ин. 3, 8.

4 См. прим. 3 на с. 1072.

5 См. прим. 1 на с. 1105.

6 См. прим. 13 на с. 1088.

Комментарии к с 728-746 КЛАСС И ЧЕЛОВЕК

Народоправство. 1918, № 20,8 января, с. 2-4.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 75-85.

1 См. прим. 3 на с. 1064.

ДУХОВНЫЙ И МАТЕРИАЛЬНЫЙ ТРУД В РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ _

Народоправство. 1918, № 21-22, 21 января, с. 3-6. Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 86-97.

1 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30-ти тт. Л., 1974, т. 10, с. 322-323.

2 Махаевщина — анархистское течение, проповедовавшее враждебное отношение к интеллигенции и особенно к революционной. Названо по фамилии польского социалиста В.К. Махайского (1867-1926), который в книге «Умственный рабочий», написанной в конце 1890-х гг. в якутской ссылке (полностью изданной в 3 частях в Женеве в 1904-1905 гг.), доказывал, что интеллигенция тоже является «паразитарным классом», «монопольно владеющим знаниями» и готовящим свое «грядущее мировое господство». Понятие класса Махайский определял не по признаку отношения к средствам производства, а по способу получения дохода.

3 «Третий элемент» — условное название разночинной интеллигенции, служившей по найму в земских учреждениях. Первым элементом считались члены правительственного и административного аппарата, вторым — выборные представители земств.

ВЛАСТЬ И ПСИХОЛОГИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

Русская мысль. 1918, кн. I—II, январь-февраль, с. 95-100. Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 275-285.

ГИБЕЛЬ РУССКИХ ИЛЛЮЗИЙ

Русская мысль. 1918, кн. I—II, январь-февраль, с. 101-107 (в рубрике «Идеи и жизнь»).

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 164-175.

1 Об этом известно из рассказа Герцена о Киреевском в ІѴ-й части «Былого и дум». «Это не просто доска с изображением,.. — передает Герцен

1118 Комментарии к с 759-769

слова И.В. Киреевского, — века целые поглощала она эти потоки страстных возношений, молитв людей скорбящих, несчастных; она должна была наполниться силой, струящейся из нее, отражающейся от нее на верующих. Она сделалась живым органом, местом встречи между творцом и людьми» (Герцен А.И. Собрание сочинений в 9-ти тт. М., 1956, т. 5, с. 160).

ДУХОВНЫЕ ОСНОВЫ РУССКОГО НАРОДА_

Народоправство. 1918, № 23-24,1 февраля, с. 3-7. Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 345-366.

1 В «Записной книжке» Ф.М. Достоевский писал: «Церковь в параличе с Петра Великого» (Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30-ти тт. Л., 1984, т. XXVII, с. 49). Как отмечает И.В. Роднянская, «слова эти стали популярным афоризмом, будучи процитированы Мережковским в его книге "Л.Толстой и Достоевский" (т. 2, СПб., 1902, с. XXI) в следующем виде: "Русская церковь в параличе с Петра Великого..."» (Булгаков С.Н. Сочинения в 2-х тт. М., 1993, т. 2, с. 729).

2 «Все позволено» (если нет Бога и бессмертия души) — слова, которые неоднократно повторяют вслед за Иваном Карамазовым другие герои романа Достоевского. См.: Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. СПб., 1895, т. 12, с. 313, 748, 769.

РОССИЯ И ВЕЛИКОРОССИЯ

Накануне. 1918, № 3,21 апреля, с. 4-5.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 233-242.

1 См. прим. 17 на с. 1056.

2 Цитата из «Вступления» к «Медному всаднику» (Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10-ти тт. М., 1981, т. III, с. 262).

J Там же, с. 272 (часть вторая).

ОЗДОРОВЛЕНИЕ РОССИИ_ _

Накануне. 1918, № 6, май, с. 1-2.

Духовные основы русской революции. Опыты 1917-1918 гг. СПб., 1999, с. 381-391.

ДУХИ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ_

Статья, написанная в начале 1918 г., предназначалась для сборника «Из глубины», имеющего подзаголовок «Сборник статей о-русской интел-

лигенции». Сборник был набран и даже напечатан, но так и не вышел в свет. Статья Бердяева печаталась в «Вестнике РСХД» (1959, № 3 —- отрывок) и в «Новом журнале» (1965, № 79). В 1967 г. сборник был фактически, впервые издан в полном объеме парижским издательством Ymca-press. Подробнее см.: Вехи. Из глубины. М., 1991, с. 552-556, 558-559.

1 Цитата из стихотворения «Бесы» (1830). См.: Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10-ти тт. М., 1981, т. II, с. 179.

2 Из всего написанного Розановым о Гоголе наиболее показательна в этом отношении его статья «Загадки Гоголя...» (1909). См.: Розанов В.В. О писательстве и писателях. М., 1995, с. 333-345.

3 См. прим. 10 на с. 1075.

4 Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 7-ми тт. М., 1967, т. 4, с. 52 («Ревизор», действие 3, явление VI).

5 Там же, с. 54.

6 Там же.

7 Там же, с. 104 (явление последнее).

8 Там же, т. 5, с. 85 («Мертвые души», гл. 4).

9 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. СПб., 1895, т. XII, с. 31: ч. I, кн. I, гл. V.

10 Там же, с. 277: ч. II, кн. V, гл. III.

11В «Письме редактору "Вопросов философии и психологии" НЛ. Гроту. О заслуге В.В. Лесевича для философского образования в России» (1890) B.C. Соловьев писал: «Нет ничего, кроме материи; борьба за существование произвела сначала птеродактилей, а потом плешивую обезьяну, из которой выродились и люди: итак, всякий да полагает душу свою за други своя» (Соловьев B.C. Собрание сочинений. СПб., б/д, т. VI, с. 248).

Аналогичную мысль Соловьев сформулировал и в статье «Византизм и Россия»: «Люди, требовавшие нравственного перерождения и самоотверженных подвигов на благо народное, связывали эти требования с такими учениями, которыми упраздняется самое понятие о нравственное-ти: "...ничего не существует, кроме вещества и силы, человек есть только разновидность обезьяны, и потому мы должны думать только о благе народа и положить душу свою за меньших братьев"» (Солов ьев В. С. Сочинения в 2-х тт. М., 1989, т. 2, с. 579).

12 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. СПб., 1895, т. XII, с. 291:4. II, кн. V, гл. IV.

13 Там же, с. 279: ч. II, кн. V, гл. III.

14 Там же, с. 287: ч. II, кн. V, гл. IV.

15 Там же, с. 290-291: ч. II, кн. V, гл. IV.

16 Там же, с. 308: ч. II, кн. V, гл. V.

17 Там же.

18 Там же, с. 307.

19 Там же, с. 306-307.

20 Там же, с. 301.

21 Там же.

22 Там же, с. 300.

23 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. СПб., 1894, т. III, ч. II, с. 90: «Записки из подполья», I, VII.

24 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. Л., 1974, т. 10, с. 300: «Бесы», ч. И, гл. 6, VII.

25 Там же.

26 Там же, с. 298.

27 Там же.

28 Там же, с. 298-299.

29 Там же, с. 109-110: ч. I, гл. 4, IV. 30Там же, с. 311: ч. II, гл. 7, II.

31 Там же, с. 323: ч. II, гл. 8.

32 Там же, с. 322.

33 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. СПб., 1895, т. XII, с. 266: «Братья Карамазовы», ч. II, кн. V, гл. И,

34 Там же, с. 748: ч. IV, кн. XI, гл. VIII.

35 Там же, с. 378: ч. II, кн. VI, гл. III, е).

36 Там же, с. 769: ч. ГѴ, кн. XI, гл. IX.

37 Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в 12-ти тт. М., 1982, т. 10, с. 282-283: «Подросток», ч. 3, гл. 7, III.

38 О «розовом христианстве» Ф.М. Достоевского Леонтьев писал в статье «О всемирной любви. Речь Ф.М. Достоевского на пушкинском празднике» (Гражданин. 1880, №№ 161, 169, 173). Подробнее см.: Иваск Ю.П. Константин Леонтьев. Жизнь и творчество // К.Н. Леонтьев: pro et contra. Антология. СПб., 1995, т. 2, с. 562-566.

КОНЕЦ РЕНЕССАНСА_

София. Проблемы духовной культуры и религиозной философии. Сборник статей под ред. Н.А. Бердяева. Берлин: «Обелиск», 1923, с. 21—46.

Критический отзыв А.В. Луначарского «Дальше идти некуда», написанный по поводу этой статьи Бердяева, см. в «Приложениях» (с. 1045-1049).

' Не вполне точно приводятся слова, которыми заканчивается послание Ульриха фон Гуттена к нюрнбергскому гуманисту Виллибальду Пирк-геймеру. У Гуттена: «О век, о науки! как радостно жить, хотя и не время теперь отдаваться покою». См.: Ульрих фон Гуттен. Диалоги. Публицистика. Письма. М., 1959.

2 Кватроченто (итал. quattrocento, букв. — четыреста) — принятое в итальянском языке наименование XV в., т. е. 1400-е годы.

3 Треченто — XIV век, т. е. 1300-е годы.

4 Парафраз названия книги Ф. Ницше «Человеческое, слишком человеческое».

5 Государство будущего (нем.) —термин и название брошюры А. Бебеля, представляющей собой извлечение из его книги «Женщина и со-

циализм». брошюра «Государство будущего» под разными названиями («Будущее общество», «Общество будущего», «Социалистическое общество») неоднократно издавалась в дореволюционной России. Небольшой отрывок из нее дает достаточно ясное представление о том, каким видит Бебель «государство будущего»: «В будущем не будут знать никаких политических и уголовных преступлений и проступков. Воры исчезнут, так как не станет больше частной собственности, и каждый в состоянии будет в новом обществе с легкостью и удобством удовлетворять свои потребности трудом. Точно так же не будет более "босяков и бродяг", они — продукт общества, основанного на частной собственности, и исчезнут вместе с последней. Убийства? Из-за чего? Никто не может обогатиться за счет другого; даже убийство из ненависти или мести находится в прямой или косвенной связи с современным социальным положением общества. Клятвопреступление, подделка документов, обман, присвоение чужого наследства, злостное банкротство? Но ведь нет частной собственности, по отношению к которой и против которой можно было бы совершать эти преступления. Поджог? Но кто станет искать в нем радости или удовлетворения, раз общество лишает его всякого повода к ненависти? Фабрикация фальшивых денег? "Ах, деньги — только химера", и весь труд был бы напрасен. Религиозные преступления? Предоставим "всемогущему и всеблагому" богу самому наказывать того, кто его оскорбляет, предполагая, что и тогда еще будут спорить о существовании бога.

Так все основы существующего "порядка" станут мифом. Родители будут рассказывать о них детям как о старых сказочных временах. И рассказы о преследованиях и гонениях, которым ныне подвергаются представители новых идей, будут звучать в их устах так же дико, как теперь для нас — рассказы о сожжении еретиков и ведьм» (Бебель А. Женщина и социализм. М., 1959, с. 512-513).

6 Энтропия (греч. entropia — превращение, поворот) — понятие, введенное в 1865 г. Р. Клаузиусом для характеристики процессов превращения энергии. При помощи понятия энтропии формулируется второе начало термодинамики: энтропия термоизолированной системы всегда только увеличивается, т. е. такая система, представленная самой себе, стремится к тепловому равновесию, при котором энтропия максимальная. Распространение второго начала термодинамики на Вселенную привело к возникновению гипотезы о тепловой смерти Вселенной, согласно которой Вселенная в результате превращения всех видов энергии должна прийти в состояние однородного изотермического равновесия, характеризуемого максимальной энтропией.

7 На эту тему Бердяев написал специальную статью «Теософия и антрОпософия в России» (Русская мысль. 1916, ноябрь). См.: Бердяев Н.А. Мутные лики (Типы религиозной мысли в России). М., 2004, с. 231-254.

8 Слова Ицсуса Христа: «Царство Мое не от мира сего» (Ин. 18, 36).

36 Падение священного Русского царства

«ЖИВАЯ ЦЕРКОВЬ» И РЕЛИГИОЗНОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ РОССИИ _.______

София. Проблемы духовной культуры и религиозной философии. Сборник статей под ред. Н.А. Бердяева. Берлин: «Обелиск», 1923, с. 125134 (в разделе «Духовная жизнь в России и на Западе).

' См. прим. 3 на с. 1072.

2 Одно из направлений так называемого обновленческого движения внутри православной церкви, начавшегося в 1922 г. с образования «Живой церкви». Во главе «Живой церкви» и созданного ею Высшего церковного управления стояли протоиереи Александр Введенский, Владимир Красницкий, священники Александр Боярский, Евгений Белков, псаломщик Стадник и другие. На поместном соборе 1923 г., организованном «живоцерковниками», были утверждены «реформы» церковной жизни, в том числе закрытие монастырей и ликвидация святых мощей. Хотя многие священнослужители поддержали обновленческий раскол, массы народа сохранили верность «тихоновской» церкви.

Крайний радикализм программных установок «Живой церкви» и революционная фразеология членов этой группы шокировали умеренных сторонников церковной реорганизации, которые образовали Союз церковного возрождения, возглавляемого председателем Высшего церковного управления архиепископом Антонином (Грановским). Программа данного союза отличалась неопределенностью позиций и нечеткостью формулировок. Главное внимание уделялось в ней освещению социальных аспектов христианского движения и фактически не рассматривался вопрос о преобразованиях в области догматики и уклада церковной жизни.

Вскоре в «Союзе церковного возрождения» обнаружились собственные радикалы, объединившиеся вокруг петроградского священника А. Введенского. Они отошли от группы Антонина, образовав «Союз общин древле-апостолькой церкви», занявшей промежуточное положение между ранее возникшими группировками. Союз общин древлеапостольской церкви требовал весьма радикальных преобразований как в православной церкви, так и в церковной организации, но его члены избегали «революционных» формулировок.

Состоявшийся в августе 1923 г. пленум Высшего церковного совета распустил «Живую церковь», Союз церковного возрождения и «Союз общин древлеапостольской церкви, а созданную на их основе организацию наименовал Российской православной церковью, тогда как раньше она называлась обновленческой церковью. Фактически деятельность обновленческого движения прекратилась к 1927-1928 гг., а со смертью своего главного идеолога А. Введенского в 1946 г. оно окончательно перестало существовать. Подробнее см.: Русское православие. Вехи истории. М., 1989, с. 623-634.

О своем отношении к Живой церкви и о последней — перед высылкой из советской России — встрече с епископом Антонином в здании ГПУ Бердяев рассказывает в «Самопознании» (М., 1991, с. 241-242).

3 Религиозно-философские собрания происходили в Петербурге в 19011903 гг. Всего состоялось 22 собрания; стенограммы 1-4 и 7-20 собраний были опубликованы в созданном для этой цели журнале «Новый путь» (1903-1904). Подробнее см. статью СМ. Половинкина «Философские и религиозно-философские общества» в словаре «Русская философия» (М., 1995, с. 576-580).

4 Карловицкий (Карловацкий) собор происходил в Сремских Карло-вицах (Югославия) с 21 ноября по 5 декабря 1921 г. На соборе была провозглашена Русская Православная церковь за рубежом, не признающая советской власти и власти московской патриархии. Возглавил церковь архиепископ Антоний (Храповицкий).

5 Имяславство (имяславие) —течение в православии, которое возникло в среде афонских монахов в 1912-1913 гг. Поводом послужила книга схимонаха Илиодора «На горах Кавказа» (3-е изд., Киев, 1912; переиздание: СПб., 1998), в которой, в частности, утверждалось: «В имени Божием присутствует Сам Бог — всем своим существом и всеми своими бесконечными свойствами» (с. 16). Официальная церковь осудила «имяславие», что послужило причиной насильственного выселения с Афона 477 монахов, которые были расселены по разным российским монастырям. Среди сто-ройников имяславия были С.Н.Булгаков, П.А. Флоренский, В,Ф. Эрн, впоследствии А.Ф. Лосев. Бердяев по поводу расправы над сторонниками имя-славия написал статью «Гасители духа» (Русская молва. 1913, 5/18 августа, понедельник, № 232, с. 2-3); С.Н. Булгаков — статью «Афонское дело» (Рус-екая мысль. 1913, № 9).

Освальд Шпенглер и закат Европы

Печатается по тексту издания, титульный лист которого воспроизведен на с. 848

Сборнику статей четырех авторов (Ф. Степуна, С. Франка, Н. Бердяева и Я. Букшпана), посвященному критическому анализу нашумевшей в свое время книге О. Шпенглера, выпала судьба необычайная. Для авторов она оказалась последним — можно сказать, прощальным—словом, напечатанным в России. Услышали это слово многие, «слишком многие» — даже те, кому лучше было бы его не услышать. В.И. Ленин, прочитав книгу, назвал ее в своей статье, опубликованной в «Правде» 5 мая 1922 г., «литературным прикрытием белогвардейской организации». «Авторы статей... — замечает по этому поводу современный историк, — не будут забыты при составлении списков высылаемых за границу» {Геллер М. «Первое предостережение» — удар хлыстом (К истории высылки из Советского Союза деятелей культуры в 1922 г.) // Вестник РХД. 1978, № 127, с. 214).

Н.А. Бердяев в «философской автобиографии» о сборнике «Освальд Шпенглер и Закат Европы» не упоминает. Правда, он рассказывает о докладах, прочитанных в Вольной Академии Духовной Культуры в последний год его пребывания на родине. «На трех докладах (о книге Шпенглера, о магии и мой доклад о теософии), — пишет Бердяев, — было такое необычайное скопление народа, что стояла толпа на улице, была запружена лестница, и я с трудом проник в помещение и должен был объяснять, что я председатель» (Бердяев Н.А. Самопознание. Опыт философской автобиографии. М., 1991, с. 238).

Более подробно об истории сборника рассказывает Ф.А. Степун. «Через Ольгу Александровну [Шор (1894-1978), впоследствии многолетняя сотрудница Вяч. Иванова в Риме, издательница его сочинений, писавшая под псевдонимом «О. Дешарт». — B.C.] дошли до нас слухи, что в Германии появилась замечательная книга никому раньше не известного философа Освальда Шпенглера, предсказывающая близкую гибель европейской культуры...

Через некоторое время я неожиданно получил из Германии первый том "Заката Европы". Бердяев предложил мне прочесть о нем доклад на публичном заседании Религиозно-философской академии. Я с радостью согласился и с чувством пещерного жителя, к которому через узкую щель

чудом проник утренний свет, принялся за изучение объемистого тома. Волнение, с которым я работал над Шпенглером в своем деревенском кабинете, и поныне каждый раз оживает во мне, как только я открываю "Закат Европы"...

Обдумывая доклад, я медленно ходил по саду и подолгу просиживал на скамейке в конце парка, смотря на побуревшие ильневские холмы...

Неужели, — спрашивал я себя, — Шпенглер действительно прав, неужели к Европе и впрямь приближается смертный час? Но если так, то кто спасет Россию?

Вместе с болью о России (повсюду горели имения, со злобою изничтожался сельскохозяйственный инвентарь, вырезался племенной скот и растаскивались на топливо и цигарки бесценные библиотеки) — росла в душе тоска и по Европе. Самый вид, самый запах полученной из вражеской Германии книги волновал каким-то почти поэтическим волнением. В памяти невольно возникали образы Флоренции и Рима, Фрейбурга и милого Гейдельберга...

Нет, — возражал я мысленно Шпенглеру, — подлинная, то есть христиански-гуманитарная культура Европы не погибнет, не погибнет уже потому, что, знаю, не погибнет та Россия, которая, по словам Герцена, на властный призыв Петра к европеизации уже через сто лет ответила гениальным явлением Пушкина. Самый факт быстрого расцвета русской культуры 19-го века, в результате встречи России с Западом в годы Отечественной войны, представлялся мне неопровержимым доказательством таящейся в Европе жизни.

Даже и большевизм не подрывал .моего оптимизма, так как казался не столько русскою формою того рационального марксистского социализма, в котором Шпенглер усматривал симптом гибели Европы, сколько скифским пожарищем, в котором сгорал не семенной запас европейской культуры, а лишь отмолоченная солома буржуазно-социалистической идеологии.

Не верил я в неизбежную гибель Европы еще и потому, что ощущал историю не царством неизбежных законов, а миром свободы, греха и подвига. От нашей скифской реализации безбожно-рационалистического европейского социализма я ожидал отрезвления Европы; от сопротивления русской церкви большевизму — оживления христианской совести Запада. Признаюсь, что минутами мне даже верилось, что после срыва большевизма в Европе начнется руководимое Россией духовное возрождение.

Волнуемый такими мыслями, я по вечерам писал свой доклад. С дороги, проходившей через нашу усадьбу, налетала даже и в ночной час крикливая деревенская песня. Поравнявшись с нашим флигелем, парни отпускали весьма смачные словечки и откровенные издевки. Хотя я и знал, что это озоруют "чужие", форсят перед девками, было все же жутковато.слу-шать наглые угрозы пустить красного петуха и выгнать нас взашей«

Прочитанный мною доклад собрал много публики и имел очень большой успех. Очевидно, в скудной советской духовности, отравленной марксистской верою, что история начинается с организации пролетариата, а философия с осознания им своей политической миссии, нарастал такой

острый голод по новому слову, по живой творческой мысли, по смелому созерцанию истории, что простое изложение исключительно богатой всеми этими достоинствами книги не могло не вызвать чувства радостного выхода в какие-то океанские просторы западно-европейской жизни.

Прочитанный в Религиозно-философской академии доклад я повторял дважды. Сначала по приглашению профессора Тарасова для членов Пироговского съезда, а затем, уже не помню по чьей инициативе, в большой богословской аудитории Московского университета. К этому времени весть о мрачном пророчестве Шпенглера уже широко разнеслась по интеллигентской Москве. Громадная аудитория была переполнена слушателями, эстрада тесно заставлена приставными стульями. Несколько женщин, не получивших билеты, прорвались в зал, назвавшись моими сеет-рами и женами.

Книга Шпенглера, многими нитями связанная с русскою философией, с раздумьями славянофилов, Соловьева, Достоевского и Данилевского и дошедшая до нас в самый острый момент духовно-политического кризиса, с такою силою завладела умами образованного московского общества, что было решено выпустить специальный сборник посвященных ей статей. В сборнике приняли участие: Бердяев, Франк, Букшпан и я. По духу сборник получился на редкость цельный. Ценя большую эрудицию новоявленного немецкого философа, его художественно-проникновенное описание культурных эпох и его пророче4׳ую тревогу за Европу, мы все согласно отрицали его биологически-заког Дерческий подход к историософским вопросам и его вытекающую из этого подхода мысль, будто бы каждая культура, наподобие растительного организма, с неизбежностью переживает свою весну, лето, осень и зиму. При таком подходе к истории, настаивали с особою убедительностью Бердяев и Франк, решительно обессмысливается понятие и ощущение исторической судьбы человечества. "Судьба цветка — не человеческая и не историческая судьба, — вторил нам в своей рецензии на наш сборник Б.П. Вышеславцев, — это вообще не судьба, ибо при таком понимании судьба теряет свое трагическое значение".

Распространение сборника по всей России было по тем временам совершенно невозможно. Он продавался в Москве и в небольшом количестве в Петербурге. Тем не менее, за две недели разошлось десять тысяч экземпляров. Распространялась небольшая серенькая книжечка главным образом через книжные лавки писателей. Было их две, а может быть и три» (Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся. London, 1990, т. II, с. 275-279).

Критические статьи, написанные по поводу сборника «Освальд Шпенглер и Закат Европы», см. в Приложениях, с. 949-1044.

Ф.А. СТЕПУН

РСВАЛЬД ШПЕНГЛЕР И «ЗАКАТ ЕВРОПЫ»_

1 Портрет кардинала Томмазо Ингирами, деятельного участника кружка римских гуманистов, одного из ведущих профессоров открытого при папе Льве X Римского университета; портрет кардинала (Ritratto dei cardinale

Tommaso Inghirami; 1512-1513) хранится во Флоренции в галерее Палата-на (Палаццо Питти).

2 Имеется в виду легендарный случай из жизни М. Лютера. «Долгое время в комнате, где Лютер жил в период вартбургского заточения, показывали пятно на стене, свидетельствующее о том, что реформатор однажды запустил в черта чернильницей. Пятно ежегодно подновляли бычьей кровью, которая в XVI веке шла на изготовление чернил.

В действительности такое происшествие едва ли имело место. Согласно лютеровскому пониманию, кидать в черта какие-либо предметы значило бы воздавать ему слишком много чести. Нам представляется правильным мнение историка из ГДР Г. Чебитца, полагавшего, что в основе легенды лежит одна из «застольных речей» Лютера. Реформатор сообщает здесь, что как-то в Вартбурге он «отогнал черта чернилами», то бишь писанием, сочинительством, которое сатане сильно докучало» (Соловьев Э. Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время. М., 1984, с. 175-176).

3 О своем впечатлении от Страсбургского собора Гёте рассказывает в статье «О немецком зодчестве». См.: Гёте И.В. Собрание сочинений в 10-ти тт. М., 1980, т. 10, с. 7-15.

4 Вид [на город, окрестности и т. п.] (фр.).

5 Правильное название сочинения Шопенгауэра — «О воле в природе» (1836). См.: Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. М., 1993, т. II, с. 5-107.

6 Имеется в виду третье «Несвоевременное размышление» Ф. Ницше «Шопенгауэр как воспитатель». См.: Ницше Ф. Полное собрание сочинений. М., 1909, т. II, с. 179-263.

7 См. прим. 2 к статье «Религия германизма» на с. 1069.

8 Поводом для такого высказывания послужило следующее обстоятельство. В 1801 г. Гегель защитил диссертацию на тему «Об обращении планет», в которой доказывал, что между Марсом и Юпитером бессмысленно искать небесные тела; между тем, почти в то же самое время итальянский астроном Д. Пиацци открыл между ними Цереру. Противники Гегеля много острили по этому поводу, указывая ему на то, что его теория не согласуется с фактами, на что он якобы и ответил: «Тем хуже для фактов».

9 В ходе Первой мировой войны под Верденом с февраля по декабрь 1916 г. шли упорные бои между Францией и Германией. См.: Попов В.Т. Бои за Верден. М., 1939.

• .

СЛ. ФРАНК >

КРИЗИС ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ__

1 Эпизод из третьей главы романа. «Все это основано на так называемых убеждениях, — говорит Пигасов, — всякий толкует о своих убеждениях и еще уважения к ним требует, носится с ними...

— Прекрасно! — промолвил Рудин, — стало быть, по-вашему, убеждений нет?

— Нет — и не существует.

— Это ваше убеждение? -Да.

— Как же вы говорите, что их нет? Вот уже одно, на первый случай» (Тургенев И.С. Собрание сочинений в 6-ти тт. М., 1968, т. 1, с. 461).

2 «Очерк философии жизни» в сборнике «О пересмотре ценностей» (нем.).

3 Слова из заключительных строк «Фауста» Гёте. См. прим. 2 на с. 1130.

4 Цитата из стихотворения Гёте, которое О. Шпенглер избрал в качестве эпиграфа к «Закату Европы»:

Когда в бескрайности природы, Где, повторяясь, все течет, Растут бесчисленные своды И каждый свод врастает в свод, Тогда звезда и червь убогий Равны пред мощью бытия, И мнится нам покоем в Боге Вся мировая толчея.

(Гёте И.В. Собрание сочинений в 10-ти тт. М., 1975, т. 1, с. 463; перевод А. Ревича).

5 От фр. Ьіавё — пресыщенный, скептический.

6 «Новая жизнь» (итал.).

НИКОЛАЙ БЕРДЯЕВ

ПРЕДСМЕРТНЫЕ МЫСЛИ ФАУСТА_

Помимо критических статей, написанных по поводу сборника «Освальд Шпенглер и Закат Европы», применительно к статье Н.А. Бердяева определенный интерес представляет адресованное ему письмо Е. Вавиловой от 8 января 1922 г., которому в качестве эпиграфа предпослана цитата: «Мы перестали быть изолированным Востоком. Мы неизбежно должны войти в мировую нить». Затем следует:

Глубокоуважаемый Николай Александрович,

Мое письмо к Вам требует оправдания, но вфікое оправдание может быть признано недостаточным, и это-то сознание долго мешало мне писать Вам.

Но, в конце концов, есть силы, которые заставляют нас приступить даже к бесконечно трудному делу. А именно мне необходимо поговорить с Вами о недавно вышедшей книге «Закат Европы».

В Вас Россия чтит оригинального и глубокого мыслителя. Их у нас так немного. Ваша книга «Судьба России» была почти последней книгой, с которой Россия ушла в свои безмолвные испытания последних лет. На только что обозначившемся переломе нового времени Ваше

имя вновь ведет Россию и вот здесь-то тягостное недоумение заставляет меня обратиться к Вам непосредственно. Почему «Закат Европы» и почему с Вашим именем. Конечно, когда Вы говорите о конце старой эпохи Возрождения, мы вправе предполагать начало новой эпохи Возрождения, ибо всегда во всем, что Вы говорите, веет дыханием жизни и творчества. Поэтому так странно сначала видеть Ваше имя в связи с тем, что овеяно дыханием смерти, ибо, по выражению Ф. Степуна, от книги Шпенглера «остается настроение тяжести и мрака».

История Германии последних лет, несомненно, необычайно поучительна и интересна, но странно, почему все характерное для Германии можно называть «Закатом Европы»? В статье Букшпана напр[имер], перечислены пять немецких имен: Эрнст, Ратенау, Кайзерлинг, Рубинштейн и Шпенглер, и все они объединены как представители «философской публицистики Европы» и как «современные представители Европы». Это во всяком случае несколько удивительно. И когда Вы говорите о том, что если Европа не знает нас, то мы сами по себе любим и знаем Европу. Да знаем ли мы действительно? Хотим ли знать, если так решительно и смело готовы называть временный ущерб Германии — конечным закатом Европы? И мне хочется достучаться к Вам и спросить Вас, как философа, любящего правду, — зачем Вы так сказали? Я не хочу, чтобы Вы рассердились на меня, ибо я привыкла любить и ценить Вас и все то, что Вы говорите, пишете и думаете. И поэтому мне все это вдвойне странно и непонятно.

Если Вы действительно любите Европу, как и Россию, Вы поймете мое беспокойство, ибо, когда о любимом человеке говорят, что он болен и умирает, — мы вправе беспокоиться и узнавать причину такого мнения, хотя бы в глубине души мы и были уверены, что любимый человек жив и возрождается. Простите мою смелость, но я глубоко уверена, что Европа — не только не близится к закату, но что в ней скрыты великие силы и возможности великого возрождения и перерождения. Если мое мнение для Вас не может быть особенно ценным, — я могу, к счастью, напр[имер], сослаться на мнение Рабиндра-ната Тагора, выраженное в его последнем (1921) воззвании об интернациональном университете в Калькутте. [По «Iternationale Ezziebnys-Rundschau*. Июнь 1921, № 6.] Следить за этим возрождением, хотя бы издали и урывками — великое счастье для любящего. Зачем же Вы хороните до времени — любимое и бесконечно живое тело и дух Европы?

Даже глубокая, почти подземная, духовная работа немецкого народа, складывающего для себя совершенно заново новые основы жизни? — несомненно, более здоровые и целостные, если судить по некоторым, дошедшим до нас книгам Wyneken'a, Zench'a (1920) и др., заслуживает большего внимания, чем ей уделено в Вашей книге.

Но почему же и дальше Вы считаете нужным скрывать от русского народа великую духовную работу Возрождения, совершаемую за пределами «ущербной» Германии?

Неужели на основании того, что по Шпенглеру, это конечно не культура, а «цивилизация» с притуплением сознания, с наивной верой в бесконечный прогресс и науку, — одним словом то, что Вы определили как «толстокожесть»?

Но разве работа дута может определяться таким образом? Разве можно ставить ему пределы?

То, что было, если можно так выразиться, «простительно» Шпенглеру в 1913 году, — то возможно ли для нас в 1922?

Тогда где же тут любовь? Тогда Вы не любите Европу, говоря, что любите. Откровенно говоря, не понимаю, почему это так, и боюсь, что не имею права спрашивать об этом и, если все-таки спрашиваю, то потому, что знаю и чувствую, что все это необычайно важно для нас в этот момент и не могу не спрашивать, и хочу ждать ответа.

С совершенным уважением и преданностью

Екатерина Вавилова

Сейчас я работаю над статьей «Европа и Россия». Она разделена на главы: Наша изоляция. Чем мы были для Европы. Знаем ли мы Европу? Идеалы островитян. Соединенные Штаты Европы. Идеалы грядущей Европы и Россия.

Конечно, мне хотелось бы все это напечатать. Не знаю, было бы это интересно для Вас или нет?

Адрес: Средняя Пресня, д. 15 или «Библиотека Опытной станции по Народному Образованию» Мал. Дмитровка, 14. Телеф. 2:52:31 с 3 ч. до 6 ч.

(Высылка вместо расстрела. Депортация интеллигенции в документах ВЧК-ГПУ. 1921-1923. М., 2005, с. 217-218).

1 Начальные строки предсмертного монолога Фауста:

Болото тянется вдоль гор,

Губя работы наши вчуже.

Но, чтоб очистить весь простор,

Я воду отведу из лужи.

Мильоны я стяну сюда

На девственную землю нашу.

Я жизнь их не обезопашу,

Но благодатностью труда

И вольной волею украшу.

(Гете И.В. Фауст. М., 1969, с. 454-455;

перевод БЛ. Пастернака).

2 Заключительные строки «Фауста»:

Все быстротечное — Символ, сравненье. Цель бесконечная Здесь — в достиженье.

Здесь — заповедан ность Истины всей. Вечная женственность Тянет нас к ней.

(Там же, с. 472).

3 Первофеномен (или «прафеномен») —термин И.В. Гете: «Формула, посредством которой выражается бесчисленное количество единичных примеров исчисления» (в математике), или вообще «единичный случай общего», первообраз, который воспроизводит себя на всех элементах живой структуры. Подробнее см.: Свасьян К.А. Иоганн Вольфганг Гете. М., 1989, с. 102,158,161-163,173.0. Шпенглер, со ссылкой на Гете, попытался впоследствии «развернуть» великие культуры древности и нового времени из их первофеномена, то есть «символа прадуши» всякой культуры, из которой последняя рождается, как растение из семени. «Культура, — согласно Шпенглеру, — это первофеномен всякой прошлой и будущей мировой истории... Первофеномен — это то именно, в чем идея становления в чистом виде предлежит взору. Гете ясно узрел своим духовным оком идею перворастения в гештальте каждого отдельного, случайно возникшего или вообще возможного растения... "Тот же закон можно применить ко всему живому", — писал он из Неаполя Гердеру..."» (Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. М., 1993, т. 1, с. 262263).

4 О Вейнингере см. статью Бердяева «По поводу одной замечательной книги» (Бердяев Н.А. Духовный кризис интеллигенции. М., 1998, с. 166-172).

5 Любовь к року, судьбе (лат.) — одно из основных нравственных понятий философии стоицизма, заимствованное впоследствии Ф. Ницше.

6 Элейская школа — древнегреческая философская школа конца ѴІ-Ѵ вв. до н. э., в которую входили Ксенофан, Парменид, Зенон Элейский и Мелисс Самосский. Основной тезис школы — отрицание существования отдельных вещей и возможности движения. См.: Чанышев А.Н. Италий-екая философия. М., 1975, с. 142-205.

7 В статье «Россия и Европа» и в ряде других статей, опубликованных в двух выпусках «Национального вопроса в России». См.: Соловьев B.C. Сочинения в 2-х тт. М., 1989. Т. 1: Философская публицистика, с. 333-396.

8 См. прим. 2 на с. 1113.

9 Это «жуткое чувство» нашло выражение в предсмертном сочинении B.C. Соловьева «Три разговора», включающем «Краткую повесть об Антихристе»; произведение это пронизано мрачными эсхатологическими предчувствиями.

10 Цитата из романа «Подросток» (ч. 3, гл. 7, III). См.: Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в 12-ти тт. М., 1982, т. 10, с. 279-280.

11 См. прим. 9 на с. 1065.

12 «Александризм» (или «александрийство») — культура конца IV -конца I вв. до н. э., сложившаяся в эпоху эллинизма, с центром в г. Александрии (Египет). Отличалась филологической утонченностью, но носила в основном нетворческий («комментаторский») характер.

13 «Русизм и будущее» (нем.). В окончательном варианте второго тома «Заката Европы» России посвящено два небольших параграфа: «Русизм» (гл. 3,1) и «Экономическое мышление русских» (гл. 5,1). См.: Шпенглер О. Закат Европы. М., 1998, т. 2, с. 197-201, 528-529.

14 Рус. перевод: Шпенглер О. Пруссачество и социализм. Пг., 1922.

Я.М. БУКШПАН

НЕПРЕОДОЛЕННЫЙ РАЦИОНАЛИЗМ_

Букшпан Яков Маркович (1887-1939) — публицист и экономист; профессор, заведующий кафедрой экономики промышленности Академии пищевой промышленности им. И.В. Сталина. В1938 г. был арестован органами НКВД и по приговору Верховного суда от 13 апреля 1939 г. на следующий день расстрелян.

1 «Манеры, лицо и стиль» — именно так называется статья Вяч. Иванова, опубликованная в журнале «Труды и дни издательства Мусагет» (1912, N8 4-5), вошедшая впоследствии в книгу Вяч. Иванова «Борозды и межи» (М., 1916, с. 165-185). Статья В.И. Иванова явно перекликается со статьей И.В. Гете «Простое подражание природе, манера, стиль» (1789), в которой немецкий поэт различает три творческих метода: «простое подражание», дающее натуралистическое изображение действительности; «манеру», ха-растеризующуюся преобладанием субъективного начала в произведении, и «стиль» — высшую форму творчества, — основанный на точном знании объекта изображения. См.: Гете И.В. Собрание сочинений в 10-ти тт. М., 1980, т. 10, с. 26-31. О намечающейся здесь теме «Вяч. Иванов и О. Шпенглер» см. статью К.Г. Исупова «О. Шпенглер и Вяч. Иванов (К постановке проблемы)» (Вячеслав Иванов — Петербург — мировая культура. Материалы международной научной конференции 9-11 сентября 2002 г. Томск, 2003, с. 123-133).

2 Быть — значит быть воспринимаемым (формула Дж. Беркли).

3 Живой чекан, природой отчеканен (нем.) — цитата из стихотворения Гете «Первоглаголы. Учение орфиков»:

За мигом миг твое существованье Течет по руслу к прирожденной цели, Себя избегнуть — тщетное старанье; Об этом нам еще сивиллы пели. Всему наперекор вовек сохранен Живой чекан, природой отчеканен...

(Гете И.В. Собрание сочинений в 10-ти тт.

М., 1975, т. 1,с. 462).

А. Шопенгауэр считал, что эти строки Гете прекрасно выражают сущность его учения об индивидуальном характере, согласно которому «то предположение, на котором вообще основывается необходимость дей-

ствия всех причин, есть внутренняя сущность всякой вещи, будь это просто воплощенная в ней всеобщая сила природы, будь это жизненная сила, будь это воля: всегда всякое существо, к какому бы разряду оно ни принадлежало, будет реагировать на воздействующие причины сообразно своей особой природе» (Шопенгауэр А. Свобода воли и нравственность. М., 1992, с. 87-88).

4 Ср. с высказыванием из «Ессе Ното»: «... Я не читаю Паскаля, но люблю как самую поучительную жертву христианства» (Ницше Ф. Сочинения в 2-х тт. М., 1990, т. 2, с. 713).

5 «У культурного человека, — пишет Шпенглер, — энергия обращена вовнутрь, у цивилизованного вовне. Оттого-то и вижу я в Сесиле Родсе первого человека новой эпохи... Его слова "Расширение — это все" содержат в этой наполеоновской редакции доподлинную тенденцию всякой созревшей цивилизации» (Шпенглер О. Закат Европы. М., 1993, т. 1, с. 170).

6 Тридентийский (точнее: Тридентский) собор (1545-1563) собрался в обстановке значительных успехов Реформации и ставил своей целью укрепить позиции католицизма. Собор выработал «Тридентское исповедание веры»; на основе его решений развернулась контрреформация.

7 «Взгляд в хаос» (нем.) — сборник статей Г. Гессе о Достоевском (1919).

8 Начальные строки «Вступления» к «петербургской повести» А.С. Пушкина «Медный всадник» (1833). См.: Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10-ти тт. М., 1981, т. III, с. 260.

4 Крах немецкого идеализма (нем.)

10 Путевой дневник философа (нем.).

11 Власть и человек (нем.).

12 Властелин мира (англ.).

13 Книга Г.К. Честертона «Orthodoxy» вышла в Лондоне в 1909 г.; рус. перевод: Честертон Г.К. Вечный человек. М., 1991, с. 357-478.

14 Честертон Г.К. Указ. соч., с. 375.

15 Там же.

16 Там же, с. 376.

Приложения

АЛЕКСАНДР ТИНЯКОВ. О РУССКОЙ ДУШЕ_

Речь. 1915, № 176, 29 июня, с. 3-4.

Написана по поводу брошюры Н.А. Бердяева «Душа России» (см. с. 21-42).

Александр Иванович Тиняков (1886-1934) — поэт (писавший под псевдонимом Одинокий) и публицист; в 1916 г. обнаружилось, что, сотрудничая с либеральными газетами, он в то же время тайно сотрудничал с черносотенной газетой «Земщина» и был членом черносотенного Союза Михаила Архангела; после революции, по слухам, был сотрудником ВЧК; печатался до середины 20-х годов, с 1926 г. стал «профессиональным нищим».

В.Ф. ЭРН. НАЛЕТ ВАЛЬКИРИЙ (ОТВЕТ Н. А. БЕРДЯЕВУ)_

Биржевые ведомости. 1915, № 14642, 30 января, с. 2.

Затем статья вошла в сборник В.Ф. Эрна «Меч и крест. Статьи о современных событиях» (М., 1915).

Написана в ответ на статью Н.А. Бердяева «О "вечно-бабьем" в русской душе» (с. 43-52).

О работе над этой статьей В.Ф. Эрн писал в письме к жене от 20 января 1915 г. (в это время он жил в Москве в квартире В.И. Иванова): «Эти дни я совсем замотался. Представь, в два дня (позавчера и вчера) я написал большой фельетон — 9 стр., ответ Бердяеву. Он с яростью напал на нас вчера в фельетоне "О вечно бабьем в русской душе" и нужно было ему отвечать. Статья вылилась страшно легко, и все же 9 стр. в два дня для меня слишком много, и я сегодня разбит...

Когда я читал статью Ивановым — они дико смеялись. Вячеслав от смеха наливался кровью до того, что я переставал читать. Он говорит, что я во всех отношениях превзошел себя и он просто в восторге от остроумия и блеска статьи. Никто из них не нашел никакой грубости. Только вот не знаю, что делать с нею. Для "(У]тра [Р]оссии" она велика, попробую ее устроить в "[Бирж]евые [Ведом]ости", где появилась статья Бердяева» (Взыскующие града. Хроника частной жизни русских религиозных философов в письмах и дневниках М., 1997, с. 611).

1 Валькирии — в скандинавской мифологии девы-богини войны и победы, уносившие в небесное царство души героев, павших на поле брани. г Крайности сходятся (φρ.).

3 Вышедшее из моды, «банальное» (фр■)■

4 См. прим. 1 на с. 1058.

5 Анне Семеновне Голубкиной (1864-1927) принадлежит ряд скульптурных портретов русских философов и политических деятелей: Вяч. Иванова, Ф.Ф. Кокошкина, В.Ф. Эрна (который не сохранился) и др. О своих впечатлениях от знакомства с А.С. Голубкиной В.Ф. Эрн писал своей жене 11 мая 1914 г.: «У Ивановых я встретился с Голубкиной — скульптором гениальным и изумительно вдохновенным, хоть и молчаливым человеком. Она сделала бюст Вячеслава — силы Бетховенской — титанический размах. Вяч. взят не в эмпирии, а в каком-то умопостигаемом пределе. Вячеслав гордится и говорит, смеясь, что чувствует себя "китайским императором". Представь мою радость, когда вчера Голубкина пришла к Ивановым, чтобы сказать, что хочет с меня лепить бюст. Я счастлив, что смогу посмотреть на нее в процессе ее творчества. Она высокая, худая и атлетически сильная, грубая на словах, прямая, из крестьянской среды, живет иногда впроголодь и раздает по 500 р. — страшно добрая, с лицом некрасивым и гениальным, не говорит, а бормочет, и то смотрит так серьезно и глубоко, что жутко делается, — то улыбается прекрасной детской улыбкой. С Вячем она познакомилась всего месяц назад, на его лекции, и сейчас же захотела лепить. Мне кажется, лепка для нее метод особого художнического узнавания людей...» (Голубкина А.С. Письма. Несколько слов о ремесле скульптора. Воспоминания современников. М., 1983, с. 290-291).

6 Эйдос (идея) смелости, отваги (греч.).

7 Ведущее (греч.).

* В защиту себя и своих единомышленников (лат.).

9 Книга «Борьба за Логос. Опыты философские и критические» переиздана: Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991, с. 9-294; о переиздании книги «Г.С. Сковорода» см. прим. 16 на с. 1056.

ВЯЧ. ИВАНОВ. ЖИВОЕ ПРЕДАНИЕ_

Биржевые ведомости. 1915, № 14734,18 марта.

Затем статья вошла в сборник Вяч Иванова «Родное и вселенское» (1918).

Написана в ответ на статью Н.А. Бердяева «Эпигонам славянофильства», в которой идеи статьи «О "вечно-бабьем" в русской душе» получили дальнейшее развитие; Бердяев, в свою очередь, ответил Вяч. Иванову статьей «Омертвевшее предание» (Биржевые ведомости. 1915, № 14771,8 апреля).

1 Ненависть (лат.).

1 Имеется в виду брошюра В.Ф. Эрна «Время славянофильствует. Война, Германия, Европа и Россия» (М., 1915). См.: Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991, с. 369-398.

3 Все-таки, вопреки всему (φρ.).

4 Цитата из стихотворения Ф. И. Тютчева «Умом Россию не понять...» (1866). См.: Тютчев Ф.И. Сочинения в 2-х тт. М., 1980, т. 1, с. 183.

5 Ибо не имеем здесь постоянного града, ищем будущего (Евр. 13,14).

6 Цитата из стихотворения Ф.И. Тютчева «Эти бедные селенья...» (1855). См.: Тютчев Ф.И. Сочинения в 2-х тт. М., 1980, т. 1, с. 142.

7 См. заключительную, XVII главу («Славянский культурно-исторический тип») исследования Н.Я. Данилевского «Россия и Европа» (М., 1991, с. 469-509).

8 По-видимому, В.И. Иванов имеет в виду следующее место из брошюры В.Ф. Эрна «Время славянофильствует»: «То, что является несокрушимым гранитом в историческом действии, есть не что иное, как присутствие сил высшего порядка, как неожиданная манифестация таинственной глубины народа, как мгновенное явление его умопостигаемого характера. Залежи гранита — это громадные резервуары накопленной веками духовной энергии. С трудом переводимая в "кинетическое" состояние, энергия эта, когда начнет выявляться, повергает в изумление своею молниеносною действенностью и живою своею бесконечностью» (Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991, с. 396-397).

9 См. прим. 2 на с. 1072.

10 Повод к такому сравнению подал сам Н.А. Бердяев, который в 1914 г. в майском номере журнала «Русская мысль» опубликовал статью «Став-рогин». «Статья, — вспоминал он впоследствии, — вызвала негодование». И далее: «У каждого человека, кроме позитива, есть и свой негатив. Моим негативом был Ставрогин. Меня часто в молодости называли Ставроги-ным, и соблазн был в том, что это мне даже нравилось... Во мне было что-то ставрогинское, но я преодолел это в себе» (Бердяев Н.А. Самопознание. Опыт философской биографии. М., 1991, с. 35).

11 Людям доброй воли (лат.).

12 Об отношениях В.И. Иванова и П.А. Флоренского см.: Шишкин А.Б. О границах искусства у Вяч. Иванова и о. Павла Флоренского // Вестник РХД. 1990, № 160, с. 118-140.

Д. МУРЕТОВ. КАК НАДО МЫСЛИТЬ ПАРТИЙНОЕ ПРИМИРЕНИЕ

Биржевые ведомости. 1915, № 14949, 7 июля.

Написана в ответ на статью Н.А. Бердяева «Современная война и нация» (с. 314-317); Бердяев, в свою очередь, ответил Муретову статьей «О "левости" и "правости"» (с. 328-332).

О Дмитрии Дмитриевиче Муретове некоторые сведения сообщает СЛ. Франк в своих «Воспоминаниях о П.Б. Струве». «В 1914 г. в начале войны, — пишет Франк, — он [Струве] "напал" на молодого, никому не известного писателя-философа Д. Муретова — человека крайне правых убеждений, по своей духовной узости прямо противоположного натуре П.Б. и большинству из нас чуждого. Но Муретов имел интересные, свежие, весьма "еретические" для обычного интеллигентского миропонима-

ния мысли о национализме, о национальном чувстве, которое он описывал как чувство, аналогичное эротическому и имеющее в человеческой жизни ценность самодовлеющую, "по ту сторону добра и зла". Этим он сразу заинтересовал П.Б., который привлек его к сотрудничеству в "Русской мысли" и к участию в наших расширенных редакционных собраниях» (Франк СЛ. Непрочитанное... Статьи, письма, воспоминания. М., 2001, с. 446).

В январской книге «Русской мысли» Д. Муретов поместил статью «Этюды о национализме», вызвавшую бурную полемику, в которой приняли участие П.Б. Струве, Е.Н. Трубецкой, Н. Устрялов и — в том числе — Н.А. Бердяев, написавший статью «К спору между кн. Е.Н. Трубецким и Д.Д. Муретовым» (Русская мысль. 1916, кн. VII, с. 44-48). Подробнее см.: Национализм. Полемика 1909-1917. Сборник статей. Составление и примечания М.А. Колерова. М., 2000, с. 143-229.

1 Сперанский Михаил Михайлович (1772-1839) — русский государственный деятель. В 1803-1807 гг. директор департамента Министерства внутренних дел, с 1807 г. статс-секретарь императора Александра I, с 1808 г. член Комиссии по составлению законов, автор нескольких проектов государственных реформ, предусматривавших преобразование самодержавия в конституционную монархию. Деятельность Сперанского вызвала недовольство со стороны консервативного дворянства, обвинявшего его в государственной измене. В 1812 г. Сперанский был сослан в Нижний Новгород, а затем в Пермь. В 1821 г. был возвращен в Петербург; под его руководством была проведена кодификация российских законов.

2 Имеется в виду стихотворение B.C. Соловьева «Дракон (Зигфриду)» (1900), посвященное императору Вильгельму И, пославшему в 1900 г. в Китай войска для подавления Боксерского восстания, в результате которого под угрозой оказался персонал посольств европейский стран; в этом стихотворении есть, в частности, такие слова:

Наследник меченосной рати! Ты верен знамени креста, Христов огонь в твоем булате, И речь грозящая свята.

(Соловьев B.C. «Неподвижно лишь солнце любви...» Стихотворения. Проза. Письма. Воспоминания современников. М., 1990, с. 129).

3 Источником цитаты в данном случае является тот же Вл. Соловьев, который в своих сочинениях неоднократно приводил именно эти слова Лейбница. Например, во втором «Чтении о Богочеловечестве» он писал: «Как уже давно заметил Лейбниц, всякое учение истинно в том, что оно утверждает, и ложно в том или тем, что оно отрицает или исключает» (Соловьев B.C. Сочинения в 2-х тт. М., 1989, т. 2, с. 23).

4 В тексте газеты — полиграфический брак. После этих слов с красной строки снова следует обрывающаяся на полуслове фраза «Прежде, чем

окончательно формулиро...», затем следуют слова «правых и левых...». В настоящем издании текст статьи реконструирован по смыслу.

ЯК. НИВИЧ. ГРАЖДАНИН ПО БЕРДЯЕВУ_

Колокол. 1916, to 3166,14 декабря.

Написана в ответ на статью Н.А. Бердяева «О гражданстве» (с. 462466).

1 См. прим. 1 к статье «О творческом историзме» на с. 1116. ,2 Имеется в виду Константинополь, овладение которым, наряду с ов-падением черноморскими проливами, было одной из целей России в Первую мировую войну. См. также прим. 7 к статье «Национализм и империализм» на с. 1064.

Б.П. ВЫШЕСЛАВЦЕВ. ЗАКАТ ЕВРОПЫ (ОБ ОСВАЛЬДЕ ШПЕНГЛЕРЕ) _

Феникс. М.: «Костры», 1922, кн. 1, с. 114-122.

1 Logos. Internazionale Zeitschrift fur Philosopie der Kultur. Bd. IX. Heft 2. Tubingen, 1920/1921. В этом выпуске немецкого «Логоса», специально посвященного «Закату Европы» О. Шпенглера, приняли участие семь немецких профессоров: Г. Бекинг, Л. Курциус, Э. Франк, К. Иоэль, Э. Метцгер, Э. Шварц, В. Шпигельберг.

2 История Вольной академии духовной культуры, основанной НЛ.Бердя-евым в 1919 г., еще не написана, но на основании публикации А.Галушкина («После Бердяева: Вольная академия духовной культуры в 1919-1923 гг.») можно зафиксировать ее основные этапы. Устав ВАДК (составленный при участии Бердяева) был официально зарегистрирован в Юридическом отделе Моссовета 26 сентября 1919 г. Устав так определял цели объединения: «Общество под названием "Вольная академия духовной культуры" имеет целью изучение духовной культуры во всех ее проявлениях и формах в области научного, философского, этического, художественного и религиозного творчества и мысли». Для осуществления этой цели Устав ВАДК предусматривал организацию лекций и собраний, «библиотеки, читальни и других вспомогательных учреждений", издание книг, брошюр и периодических изданий. Районом деятельности общества была исключительно Москва. Отделений и уполномоченных общество не имело. Μ ее-тонахождение Правления — квартира исполняющего обязанности председателя (им был Б .А. Грифцов; 1885-1950): Москва, Б. Чернышевский пер., д. 11, кв. 2. Секретарем общества был П.С. Попов, философ и литературе-вед, близкий друг МА. Булгакова. Члены совета: НА. Бердяев, СЛ. Франк, Я.М. Букшпан, Б.П. Вышеславцев, М.И. Вайсфельд, Б.П. Григоров, СА. Котляревский, ГА. Рачинский, СМ. Соловьев, ФА Степун, М.С. Фель-

дштейн, Г.И. Чулков. Кроме членов совета в деятельности ВАДК принимали участие А. Белый и Вяч. Иванов, выступавшие с лекциями и докладами. Поскольку у Академии своего помещения не было, доклады и лекции проводились в помещении Высших женских курсов по улице Поварской в доме 8 и Мерзляковскому переулку, в доме 1, а семинары проходили в различных советских учреждениях. Одно время лекции по линии ВАДК читались в помещении Центроспирта на Поварской, о чем не без язвительности писала газета "Правда": хотя, конечно, религиозное умонастроение и алкогольное опьянение имеют нечто родственное, но нечего советскому государственному учреждению способствовать этому родству. Осенью 1922 года большая часть членов Академии была арестована и депортирована из России. Единомышленники депортированных, оставшиеся в России, предприняли той же осенью попытку повторной регистрации ВАДК, в чем им было отказано (на основании заключения, подписанного тогдашним заместителем Луначарского В.Н. Максимовским). 21 февраля 1923 года Отдел управления Моссовета докладывал в НКВД о том, что вся деятельность ВАДК ликвидирована: "Общество <.״> сдало дела и штамп с печатью"» (Исследования по истории русской мысли. Ежегодник за 1997 год. СПб., 1997, с. 237-244). Подробнее см.: Постников СП. Н.А.Бердяев (по личным воспоминаниям) // Вестник РСХД, 1975, № 115; Дмитриева Н.К., Моисеева А.П. Философ свободного духа (Николай Бердяев: жизнь и творчество). М., 1993, с. 51-53; Бердяев Н.А. Самопознание (Опыт философе-кой автобиографии). М., 1991, с. 233-239.

3 См. прим. 2 к статье «Религия германизма» на с. 1069.

ПЛ. СОРОКИН. НАЧАЛО ВЕЛИКОЙ РЕВИЗИИ

Вестник литературы. 1922, № 2-3, с. 1-3.

י Об этом П.А Сорокин писал в письме к Н.Е. Шаповалу от 9 марта 1922 г.: «Мы по-прежнему отрезаны от западной научной литературы по социологии. А тоска по ней — громадная. Я даже не знаю, что там интересного вышло за эти годы. Я до сих пор не имею книги О. Шпенглера...» (Сорокин П. Социология революций. }Α., 2005, с. 546).

Видимо, только оказавшись на Западе, П.А. Сорокин ознакомился с книгой О. Шпенглера, к идеям которого он не раз обращался в своих последующих работах. По крайней мере, в двух его книгах имеются специальные разделы, посвященные Шпенглеру. Одна из них — *Social Philosophies of an age of Crisis* (Boston, 1950; переиздана в 1963 г. в Нью-Йорке под названием «Modern Historical and Social Philosophies»), другая — «Sociological Theories of Today» (New York and London, 1966, p. 187-197). Ниже приведен (в переводе В.В. Сапова) параграф, посвященный О. Шпенглеру в последнем из указанных изданий:

«Книга О. Шпенглера "Закат Европы" ("Der Untergang des Abendlandes"), изданная в 1918 г., стала одним из наиболее влиятельных, спорных и ус-

тойчивых по своей популярности шедевров первой половины XX в. в области культурной социологии, философии истории и немецкой философии. Несмотря на то, что по своему характеру "Закат Европы" весьма отличается от работы Данилевского, тем не менее, основные концептуальные положения Шпенглера сходны с положениями Данилевского во всех важнейших пунктах.

Как и Данилевский, О. Шпенглер (1830-1936) высмеивает европейское деление истории на древний, средневековый и современный периоды как "безысходно узкое и плоское". Вместо этого он, совершив "коперникан-ский переворот", рассматривает каждую «высокую культуру» в качестве столь же важной в схеме истории, как западная, или «классическая» культура.

Подобно Данилевскому, он рассматривает человеческую историю не как линейный прогресс одной культуры, а как "драму, в которой участвует множество мощных культур, каждая из которых с первобытной силой вырастает на своей родной земле, к которой она остается прочно прикованной в течение всего ее жизненного цикла". Подобно цветам, культуры растут поразительно бесцельно.

"Культуры суть организмы, — утверждает Шпенглер. — Всемирная история — их общая биография". Они рождаются, растут и, исполнив свое предназначение, умирают:

׳ "Культура рождается в тот миг, когда из прадушевного состояния вечно-младенческого человечества пробуждается и отслаивается великая душа, некий лик из пучины безликого, нечто ограниченное и преходящее из безграничного и пребывающего... Она расцветает... Культура умирает, когда эта душа осуществила уже полную сумму своих возможностей в виде народов, языков, вероучений, искусств, государств, наук и таким образом снова возвратилась в прадушевную стихию... Как только цель достигнута и идея, вся полнота внутренних возможностей, завершена и осуществлена вовне, культура внезапно коченеет, отмирает, ее кровь свертывается, силы надламываются — она становится цивилизацией".

У каждой культуры есть свое детство, своя юность, своя возмужалость и старость. Когда пламя в душе культуры утихает, она вступает в свою последнюю стадию — стадию цивилизации: "У каждой культура есть своя собственная цивилизация". Цивилизации являются последними, наиболее искусственными стадиями развития культур:

"Они — завершение; они следуют за становлением как ставшее, за жизнью как смерть, за развитием как оцепенением, за деревней и душевным детством, засвидетельствованным дорикой и готикой, как умственная старость и каменный, окаменяющий мировой город. Они — конец культур... В таком виде может она [культура], иссохшее гигантское дерево в девственном лесу, еще столетиями и тысячелетиями топорщить свои гнилые сучья. Мы видим это на примерах Китая, Индии, мира ислама".

В этой окаменевшей форме они еще могут препятствовать полному развитию недавно появившейся молодой культуры, могут сбивать ее с предначертанного ей пути (так называемый псевдоморфоз).

Стадия цивилизации отмечена такими явлениями, как космополитизм и мировой город, вытесняющие привязанность к дому, родственным отношениям и отечеству, научная иррелигия или абстрактная мертвая метафизика вместо религии сердца; толпа вместо народа; деньги вместо плодородия земли и естественных ценностей; рапет et circenses вместо религиозных и непритязательных народных праздников; секс вместо материнства. Урбанизация, империализм, гигантомания, синкретизм, жажда власти, классовая борьба, человек, энергия которого направлена исключительно вовне, а не обращена вовнутрь — вот дополнительные характеристики стадии цивилизации. В этом состоянии агонии или оцепенения цивилизации могут находиться в течение длительного времени. Иногда они могут даже переживать нечто вроде оживления или "бабьего лета". Но, наконец, "усталая, раздосадованная и холодная [культура, находящаяся в стадии цивилизации,] теряет радость жизни и из тысячелетнего света вожделеет обратно к мраку прадушевной мистики, к могиле". Она превращается, по формулировке Данилевского, в "простой этнографический материал" — не имеющий ни истории, ни формы.

Правда, перед смертью цивилизация испытывает «волшебство второй религиозности», вспышку новых религиозных движений, волну мистики или гностицизма, таких, как культ Митры, Изиды, Солнца или христианство (в Древнем Риме). Это "волшебство второй религиозности" обозначает конец жизненного пути культуры и, может быть, рождение новой культуры.

Шпенглер подробно анализирует каждую стадию жизненного цикла культуры. В отличие от Данилевского, насчитывавшего девять великих культур, Шпенглер упоминает лишь восемь: египетскую, вавилонскую, индийскую, китайскую, классическую, или аполлонийскую (греко-римскую), арабскую, или магическую, мексиканскую и западную, или фаустовскую (возникшую приблизительно в 1000 г. н. э.). О русской культуре он упоминает как о возможной следующей в этом списке. Из этих девяти культур мексиканская умерла насильственной смертью, магическая (арабская) и русская на ранних стадиях своего развития подверглись «псевдоморфозе» — частичному подавлению и искажению в результате мощного влияния более старых, "оцепеневших" и чуждых им цивилизаций. Из перечисленных им культур Шпенглер подробно рассматривает три: классическую, или аполлонийскую, арабскую, или магическую (куда он включает собственно арабскую, исламскую, иранскую, иудейскую, сирийскую, византийскую, манихейскую и раннехристианскую), и западную, или фаустовскую. Все эти великие культуры прошли весь жизненный цикл жизни высоких культур и теперь либо мертвы, либо переживают упадок. Каждая из этих культур переходит от одной стадии к другой почти за одно и то же время. Весь процесс имеет 50-, 100-, 300- и 600-летнюю периодичность.

В основе любой великой культуры лежит своя большая посылка или "прасимвол". "Все решает выбор прасимвола в тот момент, когда душа культуры пробуждается к самосознанию..." Эта большая посылка или

прасимвол определяет самые существенные особенности данной культуры: характер ее науки и философии, ее менталитета, ее искусства и верований, ее стиль мышления, образ жизни и поведения. Любая конкретная великая культура артикулирует свойственный ей прасимвол во всех своих главных составляющих.

Поскольку большие посылки высоких культур отличаются друг от друга, единого представления о числе, единой математики, физики или химии не существует, как не существует и единой концепции души и разума, единого образца философии, религии и изящных искусств; таких концепций и образцов много — ровно столько, сколько имеется разных культур с их разными прасимволами. Представление о том, что есть или может быть только одна математика, одна психология, одна социология, одна физика или одна биология — миф, опровергнутый историческими, равно как и естественно-научными фактами. Шпенглер развивает этот тезис и приводит в его доказательство целый ряд свидетельств. Эта часть его работы представляет собой существенный вклад в социологию знания и умственной жизни.

Прасимвол классической или аполлонической (греко-римской) культуры — "чувствено-явленное отдельное тело как идеальный тип протяженности". "Чистое и безграничное пространство" — таков прасимвол западной, или фаустовской, культуры. "Аполлоническим является изваяние обнаженного человека, фаустовским — искусство фуги". Аполлониче-скими являются механическая статика, чувственный культ олимпийских богов, город-государство, рок Эдипа и символ фаллоса. Фаустовскими — динамика Галилея, католическая и протестантская догматика, великие династии эпохи барокко, судьба Лира и Беатриче, в которой воплощается идеал Мадонны. Олимп, местожительство классических богов, является осязаемым геологическим образованием. Валгалла в скандинавской мифологии — зал, где Один встречает души погибших героев, — лишена каких-либо сенсорных черт; она плывет в безграничном пространстве и является фаустовской. Таково же и одиночество фаустовских душ — Зигфрида, Парсеваля, Тристана, Гамлета и самого Фауста. Они — самые одинокие герои всех культур. Шпенглер приводит целый ряд подобного рода примеров, показывающих органическое проявление фаустовского и апол-лонического прасимвола во всех основных аспектах каждой из этих культур. Он показывает, например, как прасимвол египетской культуры — "камень" — и прасимвол культуры магической — "пещерное, вечное, сводчатое пространство" — воплощаются в науке, философии, психологии, религии, искусстве, морали, праве и политике каждой из них. Прасимвол русской культуры — "бесконечная равнина", прасимвол культуры китайской — дао — неопределенный, ничем не обусловленный, блуждающий в самых разных направлениях путь. Вся работа Шпенглера представляет собой систематический показ культурной обусловленности всех произведений ума человеческого от числа и математики до таких понятий, как душа, разум, личность, стиль искусства, этика, политика и экономика.

Повторю еще раз: эта часть работы Шпенглера — один из выдающихся образцов Wissensoziologie.

Если мы спросим теперь, как и почему зарождается высокая культура и почему она проходит весь предназначенный ей жизненный цикл, то ответ Шпенглера на эти вопросы следует из его дуалистического разделения действительности, "существования" или мира на два главных аспекта: "мир-как-природу" и "мир-как-историю". Мир-как-природа есть образ, с помощью которого человек высокой культуры интерпретирует свои чувственные впечатления. Мир-как-история является образом, который он интуитивно, инстинктивно, а затем и рационально создает для того, чтобы постичь мир в отношении к своей собственной жизни. Мир-как-при-рода — это уже полноценная реальность, вещь ставшая, заполнившая пространство, статичная и мертвая, с безвариантными единообразиями, которые повторяются снова и снова. Она изучается с помощью принципов безвременных причинных связей физическими науками, которые ищут количественные механические закономерности во взаимосвязях ее «переменных» и обобщают их в бесформенные, бесцветные формулы или обобщенные законы. Мир-как-история — это живая потенциальность (жизнь, душа) в состоянии непрерывного становления, которая реализует свой уникальный путь или судьбу во времени, никогда не поворачивая вспять своего курса или течения, направленного из прошлого через настоящее в будущее. Вместо причинной связи она имеет судьбу как органическую неизбежность потенциальности превращающейся в действительность. Ее становление обладает ритмом, полнокровной индивидуальностью, формой, физиономией и уникальными событиями или фактами. Она составляет предмет изучения исторической "физиогномики", в основе которой лежит непосредственное, интуитивное постижение живой потенциальности (жизни, души), позволяющее жить одной жизнью с объектом, «вжиться» (erfuhlen) в него, в противоположность его рассечению, и тем самым постигнуть его судьбу и логику времени. Поэтому историческое познание или понимание радикальным образом отличается от познания естественно-научного. История — это скорее искусство, чем наука: она не бывает истинной или ложной (как наука), а как искусство может быть либо глубокой, либо поверхностной.

Эти два аспекта мира проявляются в двух различных типах сознания — историческом и естественно-научном — и приводят к двум различным морфологиям в историческом и естественно-научном знании.

На вопрос, каковы те факторы, которые обеспечивают появление высокой культуры и ответственны за то, как складывается ее судьба, Шпенглер отвечает, что эти вещи — тайна, которая не может быть объяснена никакими "почему" и "отчего", потому что понятие причинности вообще неприложимо к миру-как-истории.

Здесь царит внутренняя потребность идти тем или иным путем, т. е. судьба, которая постигается интуицией, и является объяснением сама по себе. "Мы видим, что стремительные и глубокие изменения в истории великих культур происходят сами собой, без видимых причин, без всякого

влияния и без какой-либо цели..." Внезапное появление в океане "примитивных культур" высокой культуры Египта, Вавилона или Шумера — непредвиденная случайность и тайна с точки зрения причинности. Это происходит не благодаря тому или иному географическому, расовому или иному причинному фактору, потому что не данное племя или раса выбирает культуру, а скорее, наоборот: внезапно появившаяся культура выбирает, какое племя или народ станет ее орудием, ее живым агентом. Этот выбор совершают космические силы, и они определяют, какая из многочисленных доисторических культур станет культурой высокой.

Судьба великих культур, место и время их появления также скрыты в глубинах мироздания и находятся за пределами нашего каузального понимания. Но исторические судьбы этих культур мы отчасти можем познать посредством инстинктивной, интуитивной "исторической логики судьбы".

Вышеизложенное представляет собой краткий очерк шпенглеровской макросоциологии высоких культур. Кроме того, Шпенглер описывает, и тоже весьма кратко, социальные формы или социальные системы, соответствующие детству, юности, зрелости, и старости великих культур.

На докультурной стадии, первобытный человек представляет собой плотоядное, дикое животное, кочующее с места на место, энергичное, борющееся с враждебной ему природой. С развитием земледелия, человек становится крестьянином, оседает на одном месте и привязывается к нему; он открывает в природе душу, и природа становится для него Матерью-землей. Крестьянин — не историчен, это вечный человек, независящий ни от какой культуры. Его благочестие древнее любой сформировавшейся религии; его мораль и метафизика лежат вне религиозной и духовной историй — фактически они вообще не имеют никакой истории. На этой докультурной стадии нет ни классов, ни масс, ни государства, ни политики. Есть только связанные кровным родством кочевые и земледельческие племена со своими вождями и протомистическими "душами". Они служат для других "этнографическим материалом".

Ранний период зарождающейся культуры проходит две социальные стадии: феодализма и аристократического государства. Появление культуры отмечено двумя эпохальными явлениями: появление города и господствующих классов — дворянства и духовенства. Докультурные племена и народы начинают превращаться в феодальные нации и государства. Интеллект выливается в форму религиозно-рыцарской идеи, идеализма и ценностей. В дальнейшем феодализм с его экономикой, политикой и ценностями распадается и заменяется аристократическим государством. Роль города и интеллекта возрастает. Ранняя стадия культуры постепенно переходит в свою последнюю фазу, в которой идея государственного и национального правительства реализуется окончательно. Третий класс — буржуазия — возникает и возвышается. Город начинает доминировать над сельской местностью политически, экономически, технически и умственно. Городские ценности заменяют земледельческие. Появление денег ознаменовалось победой над земельной собственность и свойственными ей

ценностями. Влияние и престиж буржуазии растут. В политическом отношении эта стадия разделяется на три этапа: структуризация государств и их форм; абсолютизация государства и установление абсолютных монархий, сочетание дворянства, духовенства и буржуазии в единую нацию; падение абсолютного государства и абсолютизма, революция и победа "народа" над привилегированными сословиями, интеллигенции — над традициями, денег — над собственностью, города — над деревней.

На последней, цивилизационной стадии культуры, народ, состоящий теперь преимущественно из горожан, превращается в бесформенную мае-су. Государство, нация, и социальные сословия обнаруживают тенденцию к распаду. Город превращается в неестественный, космополитический, патологический мегалополис. В связи с этим появляется четвертое сословие — "массы". В результате революций и анархии возникает "цезаризм", тираническая диктатура разного рода выскочек и политиканов. Точно так же, как на завершающем этапе культуры деньги одерживают победу над аристократическим порядком и ценностями, так и теперь политика грубой силы справляет триумф нам деньгами и политикой буржуазии, основанной на деньгах.

Города-мегалополисы — "всецело интеллектуальны". Они не являются "домами". Их непропорциональный рост, свойственный им контраст нищеты и богатства, их противоестественная жизнь и taedium vitae приближают их смерть. Сегодня властелин мира, западный человек, становится рабом машины. Все органические вещи умирают под властью этой мегалополисной механистической организации. Машина, в конце концов, уничтожает свое собственное предназначение. Западный человек в железобетонной клетке своих городов начинает уставать от машин и цивилизации и стремится вернуться к простому образу жизни, к природе. Вторичная религиозность уже на подходе. Эксплуатируемые колониальные народы поднимаются против мегаполисного белого человека. Механистическая цивилизация начинает уничтожать сама себя и наступит день, когда она "будет лежать в руинах, всеми забытая, когда наши железные дороги и пароходы будут так же мертвы, как римские дороги и Великая Китайская стена, а наши гигантские города и небоскребы превратятся в руины, подобно древнему Мемфису и Вавилону. История ме-гаполисной механистической техники представляет собой эскиз ее неизбежного конца. Она будет разъедаться изнутри, как и всякая окончательная форма любой культуры. Когда и каким образом это произойдет — мы не знаем".

Аналогичным образом, деньги и демократия подрывают себя и "разъедаются изнутри", уступают место победоносной политике голой силы и цезаризма. Переход от демократии к цезаризму — правлению ничем не прикрытого диктаторского произвола — происходит следующим образом. В начале демократия управляется ответственным, благородным и чистым духом. Она издает билль о правах и всеобщем равенстве перед законом. Вскоре, однако, оказывается, что пользоваться своими конституционными правами может только тот, у кого есть деньги. Таким обра-

зом, власть переходит от идеалистического духа к шустрым дельцам, к буржуа. С помощью политических махинаций они начинают управлять процессом голосования и голосами избирателей. Своими газетами и популярными журналами демократия полностью изгоняет книгу из духовной жизни народных масс. Посредством прессы, всеобщего образования и массовой пропаганды она приучает людей все меньше и меньше думать самостоятельно и принимать то, что предлагают средства массовой информации. Книжный мир, который заставлял человека думать, выбирать и критически осмыслять прочитанное, теперь становится достоянием немногих. Народ читает одну газету, "свою газету", которая завораживает его ум с утра до ночи, промывает мозги читателям; серьезные книги обрекаются на забвение, так как пресса способствует появлению лишь желательных, с ее точки зрения, книг и убивает книги, которые она не одобряет. Что есть истина при демократии? То, что одобряет пресса (и другие средства массовой информации). Пресса провозглашает, преобразует, подменяет истину и управляет ею по своему произволу. Через три недели пропаганды, организованной прессой, "истина" становится общепризнанной. Конечно, в условиях демократии есть свобода слова, но пресса имеет право замечать или не замечать то, что говорит тот или иной гражданин. Любую «истину» она может приговорить к смерти — Для этого достаточно всего лишь "замолчать" ее, не сообщать миру. Вместо костров инквизиции — гробовое молчание, прокладывающее путь цезарям. Партийные вожди своими статьями, телеграммами и картинками воздействуют на своих последователей до тех пор, пока массы сами не призовут к оружию и, на внешний взгляд, сами не вынудят своих вождей установить диктатуру, к которой они, разумеется, только и стремились. В мире истины все решает доказательство, а в мире такого рода политики все определяет успех. Средства массовой информации — это средства, с помощью которых властвующая элита управляет массами, их умами и поступками. Парламенты, конгрессы и выборы — всего лишь заранее расписанные игры, фарс, разыгрываемый во имя народной свободы и самоопределения. "Это конец демократии", — пишет Шпенглер. "С помощью денег демократия уничтожает саму себя — после того, как деньги уничтожили дух". На смену широко образованным и высоконравственным лидерам начала демократии теперь приходят беспринципные и бездумные политиканы. Власть народа, от имени народа и для народа заменяется правлением "политиков, от имени политиков и для политиков". Кровавые стычки, массовые беспорядки и вечное ощущение опасности становятся хроническими явлениями. Народ, уставший от драк и почувствовавший к ним отвращение, всю надежду на спасение возлагает теперь на какой-то другой источник и готов променять свои «иллюзорные неотъемлемые права» на безопасность и порядок, обещаемый потенциальным цезарем. Цезаризм возникает на почве вырождающейся демократии и, в конце концов, побеждает ее. Он устанавливает денежную экономику и некое подобие политического порядка. Цезаризм — это заключительная стадия цивилизации. Посте-

пенно начинается варваризация, а социальная форма культуры неуклонно распадается. Этот процесс заканчивается вторичной «религиозностью» и теми формами, в которые она и возникшая на ее основе церковь облекают последние дни культуры, заканчивающей цикл своей судьбы. Ее социальная и творческая история закончена.

Таков вкратце цикл социальных форм или систем с соответствующими основными стадиями судьбы, которые переживает любая культура. Множество страниц, которые Шпенглер посвящает детальному анализу этих преобразований, наполнены свежестью, проникновенностью и классичностью — они написаны на том же уровне, с каким Платон и Аристотель анализировали процесс перехода одних политических режимов в другие, перехода от правления философов к власти тиранов и черни.

Взгляды Шпенглера относительно распространения культур и переноса одной культуры в другую аналогичны взглядам Данилевского. Каждая культура уникальна и полностью доступна только тем людям, которые являются ее носителями. Когда одна культура заимствует элементы другой культуры, они оказываются всего лишь способами самовыражения этой заимствующей культуры. Западная интерпретация Платона почти целиком ошибочна. Современное римское право совсем не похоже на то римское право, которое было у настоящих римлян. Христианство (Шпенглер приписывает его создание арабской, или магической, а не классической, или западной, культуре) западного мира — такое, каким оно стало после XI в., с его догматами, обрядами, иерархией и духом — было бы отвергнуто апостолом Павлом и Блаженным Августином, поскольку оно сильно отличается от магического христианства первых столетий нашей эры. Короче говоря, каждая культура закрыта для всех, кто ей чужд, и полностью постижима лишь для себя самой и ее собственных носителей.

Несмотря на все ее недостатки, книга "Закат Европы", вероятно, останется одним из самых значительных трудов первой половины XX века».

ЕВГ. БРАУДО. ОСВАЛЬД ШПЕНГЛЕР И «КРУШЕНИЕ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ»_

Парфенон. Под ред. А.Л. Волынского. СПб., 1922, с. 27-31. Браудо Евгений Максимович (1882-1939) — русский советский музыковед и критик, заслуженный деятель искусств РСФСР (1932).

А. ДЕБОРИН. ГИБЕЛЬ ЕВРОПЫ ИЛИ ТОРЖЕСТВО ИМПЕРИАЛИЗМА? _

Под знаменем марксизма. 1922, № 1-2, январь-февраль, с. 8-28. Деборин (наст, фамилия Иоффе) Абрам Моисеевич (1881-1963) — философ, в 1907-1917 гг. меньшевик; после Октябрьской революции по-

рвал с меньшевиками, в 1924-1931 гг. директор Института философии, в 1926-1930 гг. отв. редактор журнала «Под знаменем марксизма», академик АН СССР 91929). После постановления ЦК ВКП (б) «О журнале "Под знаменем марксизма"» (январь 1931 г.), в котором группе, возглавлявшей журнал, вменялся в вину «разрыв между теорией и практикой» и скатывание «на позиции меньшевиствующего идеализма», последовали репрессии сторонников Деборина, но сам он выступил с публичным покаянием и уцелел.

1 Антанта (от фр. Entente cordiale — Сердечное согласие) — военный блок Англии, Франции и России (иначе именуемый «Тройственным согласием»), оформившийся в 1904-1907 гг. и объединивший в годы Первой мировой войны против германской коалиции более 20 государств.

2 См. прим. 10 на с. 1065.

В. ВАГАНЯН. НАШИ РОССИЙСКИЕ ШПЕНГЛЕРИСТЫ._

Под знаменем марксизма. 1922, № 1-2, с. 28-33.

Ваганян (наст, фамилия Тер-Ваганян) Вагаршак Арутюнович (18731936) — старый большевик, руководитель кабинета имени Плеханова, редактор журнала «Под знаменем марксизма».

К. ГРАСИС. ВЕХИСТЫ О ШПЕНГЛЕРЕ_

Красная новь. 1922, № 2(6), март-апрель, с. 196-211. Грасис Карл Янович (1894-1937) — публицист и общественно-политический деятель, социал-демократ (меньшевик), в 1937 г. репрессирован.

1 Т. е. в Германии после подписания Версальский договора, которым закончилась Первая мировая война; согласно этому договору, подписанному 28 июня 1919 г. в Версале (Франция), Германия лишалась части своих территорий, всех африканских колоний, передавала большую часть своего флота державам-победительницам, сокращала численность вооруженных сил до 100 тыс. человек и обязывалась выплатить огромные репарации.

2 Учебник мировой истории в органическом изложении (1857).

5Гакстгаузен (Haxthausen) Август (1791-1866) — барон, прусский чиновник, в 1843 г. при материальной поддержке русского правительства совершил путешествие по Центральной России, Украине, Поволжью и Кавказа с целью изучения русской крестьянской общины. В 1847-1852 гг. опубликовал трехтомную работу «Studien fiber die inneren Zustande, das Volksleben und insbesondere die landlichen Einrichtungen Russlands» (в переводе на русский язык издан только первый том: «Исследование внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России». М., 1869). В своем исследовании Гакстгаузен доказывал неподготовленность России к вольнонаемному труду и выступал за постепенную

отмену крепостного права, считая общину патриархальным институтом во главе с помещиком.

4 Верю, ибо абсурдно (лат.).

B. БАЗАРОВ. О. ШПЕНГЛЕР И ЕГО КРИТИКИ._

Красная новь. 1922, № 2 (6), с. 211-231.

Базаров (наст, фамилия Руднев) Владимир Александрович (1874-1939), философ и экономист (специалист в области перспективного планирования), переводчик (вместе с Н.И. Степановым) «Капитала» К. Маркса, участник социал-демократического движения, с 1904 г. большевик, после революции 1905-1907 гг. сблизился с меньшевиками; в 1922-1930 гг. работал в Госплане СССР, занимался переводами философской и художественной литературы; в 1930 г. был обвинен в причастности к организации «специалистов-вредителей» и арестован.

1 См.: Neurath О. Anti-Spengler. Miinchen, 1921.

2 См. прим. 4 на с. 1127.

3 Имеется в виду книга немецкого философа-неогегельянца, профессора в Тюбингене Теодора Людвига Геринга (1884-1964) «Die Struktur der Weltgeschichte. Philosophische Grundlegungen zu einer jeden Geschichtsphilosophie (in Form einer Kritik an Oswald Spengjer)» (Tubingen, 1921).

4 Похмелье (нем.).

C. БОБРОВ. КОНТУЖЕННЫЙ РАЗУМ,_

Красная новь. 1922, № 2 (6), с. 231-241.

Бобров Сергей Павлович (1889-1971), писатель, поэт и переводчик, крупный специалист по экономической статистике, популяризатор математических знаний.

1 Tutti quanti (итал.) — все.

2 Esprit de finesse — ум проницательный; ум, схватывающий совершенство (фр). В незаконченном «Рассуждении о страстях любви» Паскаль противопоставляет «ум геометрический» и «ум проницательный». См.: Паскаль Б. Трактаты. Полемические сочинения. Письма. Изд-во «Port-Royal», 1997, с. 33.

Esprit de jugement — ум рассуждающий, здравомыслящий (фр.)

ПРОФ. Л. ПРЕОБРАЖЕНСКИЙ. Н.А. БЕРДЯЕВ, Я.М. БУКШПАН, Ф.А. СТЕПУН, СЛ. ФРАНК. ОСВАЛЬД ШПЕНГЛЕР [И] ЗАКАТ ЕВРОПЫ

Печать и революция. Пг., 1922, кн. 2 (5), апрель-июнь, с. 307-309. Преображенский Петр Федорович (1894-1941) — историк-востоковед и этнолог, профессор МГУ в 1921-1933 г. В 1933 г. был арестован по

обвинению в организации антисоветской группы научных сотрудников и выслан в Северный край; повторно арестован в 1937 г. и осужден на 8 лет, в июле 1941 г. осужден в лагере на 10 лет ИТЛ, затем за антисоветскую агитацию приговорен Верховным судом Коми АССР к высшей мере наказания и 3 декабря 1941 г. расстрелян.

1 Имеется в виду статья: Преображенский П., проф. Освальд Шпенглер и крушение истины (Страница из истории гибели одной культуры) // Печать и революция. 1922, кн. 1 (4), январь-март, с. 58-65. Основной пафос статьи хорошо передает одна цитата из нее: «Шпенглерианство вещает смерть, философия социализма — воскресение» (с. 65).

2 От фр. italage — хвастовство, выставление напоказ.

3 С точки зрения вечности (лат.).

А.В. ЛУНАЧАРСКИЙ. ДАЛЬШЕ ИДТИ НЕКУДА_

Луначарский А.В. Против идеализма. Этюды полемические. М., 1924, с. 157-163.

1 Имеется в виду первая статья Н.А. Вердяева,опубликованная на немецком языке: «F.A. Lange und die kritische Philosophic in ihren Bezeihungen zum Sozialismus» (Die Neue&it. 1899, № 32-34); в следующем году статья появилась на русском языке: «Ф.А. Ланге и критическая философия» (Мир Божий. 1900, № 7, июль, с. 224-254).

2 Трехлетнюю ссылку Бердяев отбывал в Вологде в 1900-1902 гг. и в Житомире. В эти же годы в Вологде находились в ссылке П.Л. Тучапский с женой, писатель A.M. Ремизов и его будущая жена СП. Довгелло, А.А. Богданов с женой, Б.В. Савинков с женой (дочерью ГАеба Успенского), П.Е. Щеголев, С.Г. Струмилин, жена Б.А. Кистяковского М.В. Беренш-там, к которой он на каждую зиму приезжал из Германии; чуть позднее Бердяева в Вологду прибыл отбывать ссылку и А.В. Луначарский с женой (сестрой А.А. Богданова). В сентябре 1900 г. Бердяеву была разрешена двухнедельная поездка в Киев к больному отцу; во время этой поездки он, видимо, и встретился с С.Н. Булгаковым, который был в то время ординарным профессором Киевского политехнического института. 29 сентября 1900 г., уже из Вологды, Бердяев писал П.Б. Струве: «В Киеве я видел С.Н. Булгакова, и у нас оказалось гораздо больше точек соприкосновения, чем я предполагал, в общем у него те же идейные тенденции» (Лица. Биографический альманах. М. - СПб., 1993, т. 3, с. 143). «Разговоры с Булгаковым в Киеве, — вспоминал впоследствии Бердяев, —на религиозные темы имели для меня значение» (Бердяев Н.А. Самопознание. Опыт философской автобиографии. М., 1991, с. 134). Подробнее о вологодской ссылке Бердяева см.: Ермолаев Е.И. Мои воспоминания // Север. Вологда, 1923, кн. 3—4; Луначарский А.В. Из Вологодских воспоминаний // Там же, кн. 2; Ремизов A.M. Северные Афины // Современные записки. Париж, 1927, № 30; Память.

Исторический сборник. Париж, 1981, вып. 4; Бердяев Н.А. Самопознание, с. 127-132.

3 Цитата из Послания к Римлянам св. ап. Павла (13,1).

4 Имеется в виду меч духовной и меч светской власти. Притязания папств на обладание обоими мечами составляют содержание значительной части истории Средневековья.

5 Франц Маутнер (Mauthner; 1849-1926) — немецкий историк и философ, автор четырехтомного труда «Атеизм и его история на Западе» (19201923); на русский язык переведена часть этой работы: «Атеизм в эпоху великой французской революции» (М. - Л., 1924).

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И ЦИТИРУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

АВГУСТИН Аврелий (354—430), христианский теолог и философ, представитель христианской патристики — 880, 890, 904

АДАМ КАДМОН (букв.: Адам первоначальный), по учению Каббалы — прообразный небесный человек — 499

АЗЕФ Евно Фишелевич (1869-1918), агент Охранного отделения и одновременно один из руководителей Боевой организации партии эсеров — 576

АКСАКОВ Иван Сергеевич (1823-1886), публицист, поэт, общественный деятель, славянофил, сын писателя СТ. Аксакова, зять Ф.И. Тютчева — 126, 250, 330, 708, 844, 845

АКСАКОВ Константин Сергеевич (1817-1860), философ, публицист и общественный деятель, идеолог славянофильства, сын писателя СТ. Аксакова — 126

АЛЕКСАНДР МАКЕДОНСКИЙ (356-323 до н. э.), царь Македонии с 336 г. до н. э., полководец и завоеватель — 429

АНГЕЛУС СИЛЕЗИУС (псевдоним Иоганна Шефлера; 1624-1677), немецкий поэт, мыслитель мистик — 154, 307

АНДЖЕЛИКО, прозванный Фра Беато Анджелико (ок. 1400-1455), итальянский живописец Раннего Возрождения, представитель флорентийской школы, настоятель доминиканского монастыря Сан-Марко во Флоренции — 886, 887

АНТОНИЙ (в миру Алексей Павлович Храповицкий; 1863-1936), архиепископ Волынский, митрополит Киевский и Галицкий, ректор Мое-ковской (с 1890 г.) и Казанской духовных академий, доктор богословия; в конце 1921 г. руководил Карловацким собором (в Югославии), призвавшим все христианские церкви содействовать организации крестового похода против большевизма; собор избрал Антония главой Русской синодальной церкви за рубежом — 843

* В указателе учтены имена и названия, упомянутые в текстах Н.А. Бердяева и в сборнике «Освальд Шпенглер и закат Европы». Имена, упомянутые только в статьях Ф.А. Степуна, СЛ. Франка и Я.М Букшпана, а также номера страниц, на которых те или иные имена встречаются в их статьях, — выделены курсивом.

АНТОНИН (Грановский), архиепископ, один из деятелей «обновленческого» движения — 840, 841 АПОЛЛОН, в древнегреческой мифологии бог солнечного света — 32,908 АРИСТОТЕЛЬ (384-322 до н. э.), древнегреческий философ — 305, 893, 911,919

БААДЕР Франц Ксавье фон (1765-1841), немецкий ученый и религиозный

философ — 154, 307 БАЙРОН Джордж Гордон (1788-1824), английский поэт— 887 БАКУНИН Михаил Александрович (1814-1876), русский революционер,

философ и публицист, теоретик анархизма — 23, 25, 31, 102, 104, 290,

394, 668, 746

БАРБЬЕ Д'ОРЕВИЛЬИ Жюль Амеде (1808-1889) французский писатель-романтик — 898

БАХ (Bach) Иоганн Себастьян (1685-1750), немецкий композитор и органист — 857, 862-865, 883

БЕАТРИЧЕ (1265-1290), «идеальная» возлюбленная Данте, героиня его романа «Новая жизнь» — 908

БЕЙЛИС Мендель Тевье (ок. 1874-1934), приказчик кирпичного завода в Киеве, обвиненный в ритуальном убийстве подростка Андрея Ющин-ского; на судебном процессе (1913) был признан невиновным, затем уехал за границу — 44

БЕЛИНСКИЙ Виссарион Григорьевич (1811-1848), русский литературный критик, публицист и философ — 778, 844, 845

БЕЛЫЙ Андрей (псевдоним Бориса Николаевича Бугаева; 1880-1934), писатель и поэт, теоретик символизма — 61, 150, 218-220, 229, 232-239, 779, 780

Петербург — 218, 219, 229, 232-239 Серебряный голубь — 61, 233, 238 Современные немцы // Биржевые ведомости — 150 БЁМЕ Якоб (1575-1624), немецкий философ-мистик — 154, 305, 307, 308, 417, 497

БЕНСОН (Benson) Роберт Хью (1871 -1914), английский писатель-фантаст, сын Архиепископа Кентерберийского, младший из трех братьев — писателей-фантастов; священник англиканской церкви, перешедший в 1903 г. в католичество — 918

King of the World (правильное название: Lord of the World — Властелин мира). 1907 — 918

БЕНТАМ Иеремия (1748-1832), английский философ, основоположник утилитаризма — 888

БЕРГСОН Анри (1859-1941), французский философ, представитель интуитивизма и философии жизни — 851, 870, 911

БЕРДЯЕВ Николай Александрович:

Германские влияния и славянство — 666 Духовный кризис интеллигенции — 328

Империализм священный и империализм буржуазный — 114 Как надо мыслить партийное примирение — 328

37 Падение священного Русского царства

Конец Европы — 831, 890 Новый русский идеализм — 290 О «вечно-бабьем» в русской душе — 289, 290 Смысл творчества. Опыт оправдания человека — 498 Судьба России — 831 А.С. Хомяков — 291, 300 БЕТХОВЕН Людвиг ван (1770-1827), немецкий композитор — 862, 865, 883

БИБЛИЯ. Книги Священного Писания:

Ветхий Завет — 36, 416

Новый Завет — 36, 416

Евангелие — 157, 714, 840

Апокалипсис — 901 «БИРЖЕВЫЕ ВЕДОМОСТИ», газета биржи, финансов, торговли, политики

и общественной жизни, издававшаяся в Петербурге в 1880-1917 гг. —

150, 289, 328

БИСМАРК Отто фон Шенхаузен (1815-1898), немецкий политический и государственный деятель, первый рейхсканцлер Германской империи в 1871-1890 гг. — 107, 116, 259, 260, 430, 913

БЛУА Леон (1846-1917), французский философ — 142, 419, 545, 898 Le salut par les juifs [Спасение евреев] — 419

БОБРИНСКИЙ Владимир Алексеевич (1867/1868-1927), земский деятель, депутат ІІ-ІѴ Государственных дум, с 1919 г. в эмиграции — 342

БОДЛЕР Шарль (1821-1867), французский поэт — 864

БОТТИЧЕЛЛИ Сандро (1445-1510), итальянский живописец флорентийской школы — 887

БРУНО Джордано (1548-1600), итальянский философ и поэт — 497, 887

БУЛГАКОВ Сергей Николаевич (1871-1944), русский экономист, философ и богослов, с 1918 г. священник — 47, 279, 290-294, 306, 463 Родине // Утро России. 1914, № 181, 5 августа — 292

БУХАРЕВ Александр Матвеевич (1824-1871) религиозный мыслитель, критик и богослов — 844, 845

БХАГАВАД-ГИТА, Бхагаватгита (санскр., букв. — песнь бога), входящий в состав «Махабхараты» трактат, излагающий основные социально-этические принципы брахманизма; по форме представляет собой поучение бога Кришны царю Арджуне — 890

БЮХНЕР Людвиг (1824-1899), немецкий врач, философ и естествоиспытатель, представитель «вульгарного материализма» — 50, 51, 65

ВАГНЕР Рихард (1813-1883), немецкий композитор, дирижер, писатель и философ — 100, 154, 210, 221, 257, 285, 851, 865, 884, 892, 907

ВАТТО Антуан (1684-1721), французский живописец и рисовальщик — 864

ВЕЙНИНГЕР Отто (1880-1903), немецкий ученый и писатель, автор нашумевшей книги «Под и характер», которая в России была впервые издана в 1904 г., а в 1909 переиздана еще дважды (все три издания осуще-

ствлены московским книгоиздательством «Сфинкс») — 891, 892, 893, 907

ВЕЛАСКЕС Диего (1599-1660), испанский живописец, автор многочисленных портретов и «богедос» (сцен из народного быта) — 864 ВЕРЛЕН Поль (1844-1896), французский поэт — 864, 898 ВЕРОНЕЗЕ Паоло (1528-1588), венецианский живописец Позднего Возрождения — 863

ВЕХИ. Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1909 — 745, 806 ВИКО Джамбатиста (1668-1774), итальянский философ, основоположник

философии истории Нового времени — 870 ВИКТОР ЭММАНУИЛ II (1820-1878), король сардинский в 1849-1861 гг.

и первый король объединенной Италии в 1861-1878 гг. — 319 ВИЛЬГЕЛЬМ II (1859-1941), германский император и прусский король

(1888-1918) из династии Гогенцоллернов — 246,249,254,255,284,481,

503

ВИЛЬЕ ДЕ ЛИЛЬ-АДАН Филипп Огюст Матиас (1838-1889), граф, французский писатель, творчество которого после 1871 г. пронизано пессимизмом и мистицизмом — 898

ВИЛЬСОН Томас Вудро (1856-1924), президент США (1913-1921) от демократической партии — 484

ВИНДЕЛЬБАНД Вильгельм (1848-1915), немецкий философ, глава Баден-ской школы неокантианства — 305, 870

ВОЕЙКОВ Владимир Николаевич (1868-1942), командир лейб-гвардии Гусарского полка (с 1907 г.), генерал-майор императорской свиты, с декабря 1913 г. дворцовой комендант (в этом качестве — ближайшее к императору лицо); присутствовал при отречении Николая И, 7 марта арестован в Москве и до сентября 1917 г. содержался в Петропавловской крепости, откуда в дни Октябрьской революции бежал, умер в эмиграции во Франции — 573

«ВОПРОСЫ ФИЛОСОФИИ И ПСИХОЛОГИИ», журнал, издававшийся при Московском психологическом обществе в 1889-1918 гг. — 290

ВРОНСКИЙ (Вроньский) Юзеф (1776-1853), польский математик и философ-мистик— 130

Le destin de la France, de l'AUemagne et de la Russie comme Pr016gomfenes du Messianisme [Судьбы Франции, Германии и России как Пролегомены к Мессианизму] — 130 ВРУБЕЛЬ Михаил Александрович (1856-1910), русский живописец — 229 ВУНДТ Вильгельм (1832-1920), немецкий психолог, философ, физиолог, языковед — 305

ГАБСБУРГИ, династия, правившая в Австрии в 1212-1918 гг., в Чехии и Венгрии в 1526-1918 (с 1867 в Австро-Венгрии), в Испании и ее вла-денияхв 1516-1700, императоры Священной Римской империи в 14381806 (кроме 1742-1745) — 254, 265, 268

ГАЛЬС (Хальс) Франс (1581/1585-1666), голландский живописец, искусство которого характерно своим демократизмом, интересом к народным типам — 864

ГАРТМАН Эдуард фон (1842-1906), немецкий философ —151,152,305,307 ГАУСС Карл Фридрих (1777-1855), немецкий математик — 883 ГЕББЕЛЬ Фридрих (1813-1863), немецкий драматург — 907 ГЕГЕЛЬ Георг Вильгельм Фридрих (1770-1831), немецкий философ—151152, 260, 304, 308, 850, 851, 895, 904, 906 ГЕЛИОС, в греческой мифологии юный, лучезарный и могучий бог солнца, сын титана Гипериона и Тейи, поэтому и сам он именовался титаном или Гиперионом («живущим в высоте») — 860 ГЕЛЬМГОЛЫД Герман Людвиг Фердинанд (1821-1894), немецкий физик,

математик, физиолог и психолог — 93 ГЕНДЕЛЬ Георг Фридрих (1685-1759), немецкий композитор, автор свыше 40 опер и свыше 30 ораторий — 864, 865 ГЕРАКЛИТ (ок. 520 -—Ок. 460 до н. э.), древнегреческий философ-диалектик — 880

ГЕРДЕР Иоганн Готфрид (1744-1803), немецкий философ-просветитель — 821, 828, 904

ГЕРЦЕН Александр Иванович (1812-1870), русский революционер, писатель, философ и публицист — 71, 142, 748, 750, 754, 896

ГЕРШЕНЗОН Михаил Осипович (1869-1925), русский историк и литературовед, инициатор и один из авторов сборника «Вехи» (1909) 382,385, 386

Личное и общественное дело — 382

ГЕССЕ Герман (1877-1962), немецко-швейцарский писатель— 916 Blick ins Chaos [Взгляд в хаос]. 1919 — 9J6

ГЁТЕ Иоганн Вольфганг (1749-1832), немецкий поэт и мыслитель — 50, 93, 151, 154, 264, 307, 520, 821, 830, 853, 854, 855, 862, 868, 869> 880, 884, №-891,903,904,911 Вильгельм Мейстер — 542 Фауст — 50, 884, 889, 900

ГЛКЖКристоф Виллибальд (1714-1787), австрийский композитор, творчество которого примыкало к высокой классической школе — 862

ГОББС Томас (1588-1679), английский философ, заложивший основы органической социологии и теории общественного договора — 911

ГОГАРТ (Хогарт) Уильям (1697-1764) английский живописец гравер и эстетик — 864

ГОГЕН Поль Эжен Анри (1848-1903), французский художник, в 1891 г.

уехавший на Таити — 227 ГОГЕНЦОЛЛЕРНЫ, династия прусских королей (1701-1918) и германских

императоров (1871-1918) — 268 ГОГОЛЬ Николай Васильевич (1809-1852), русский писатель — 30, 232,

233, 236, 238, 319, 557, 749, 765, 776-783

Мертвые души — 777, 778, 782

Ревизор — 777

Страшная месть — 777 ГОЛИЦЫН Александр Николаевич (1773-1844), князь, обер-прокурор Св.

Синода в 1807-1817 гг., министр духовных дел и народного просвещения в 1817-1824 гг. — 454

ГОНЧАРОВ Иван Александрович (1812-1891), русский писатель — 778 ГОРЬКИЙ Максим (псевдоним Алексея Максимовича Пешкова; 18681936), русский писатель и публицист — 64, 66-68, 764 Две души — 64

ГОФМАН Эрнст Теодор Амадей (1776-1822), немецкий писатель-романтик и композитор — 154, 236, 307

ГРЮНЕВАЛЬД Матиас (ок. 1470 - после 1529), немецкий живописец — 865

ГУССЕРЛЬ Эдмунд (1859-1938), немецкий философ, основатель феноменологии — 826

ГУТТЕН Ульрих фон (1488-1523), немецкий гуманист, писатель и политический деятель, один из основных авторов сатиры «Письма темных людей» — 810

ГЮИСМАНС Шарль Мари Жорж (1848-1907), французский писатель-символист, автор романа «Наоборот» («настольной книги декаданса») и других произведений — 898

ГЮЙО Жан Мари (1854-1888), французский философ-позитивист, сторонник утилитаризма — 911

ДАЛАМБЕРЖлн (1717-1783) французский математик и философ, один из главных представителей энциклопедистов — 883

ДАНИЛЕВСКИЙ Николай Яковлевич (1822-1885), русский публицист, социолог и естествоиспытатель, идеолог «панславизма» —100,870,895 Россия и Европа — 870, 895

ДАНТЕ АЛИГЬЕРИ (1265-1321), итальянский поэт, философ и политический деятель — 812, 813, 880, 886-888, 906, 908, 916 Комедия (Божественная комедия) — 908 Vita пиоѵа [Новая жизнь] — 908

ДАНТОН Жорж Жак (1759-Ц94), деятель Великой французской революции, один из вождей якобинцев — 552

ДАРВИН Чарльз Роберт (1809-1882), английский естествоиспытатель, основоположник эволюционного учения —;93, 865

ДЕКАРТ Рене (1569-1650), французский философ, физик и математик — 305, 862,911

ДЕЛАКРУА Фердинанд Виктор Эжен (1798-1863), французский живописец — 864

ДЕ МЕСТР Жозеф Мари (1753-1821), французский политический деятель и философ — 826, 888

«ДЕНЬ», ежедневная лево-либеральная газета, издававшаяся в Петрограде в 1912-1917 гг.; с мая 1917 г. орган меньшевиков — 345,346

ДЖОРДЖОНЕ (1478-1511), итальянский живописец венецианской школы — 867

ДЖОТТО, Джотто ди Бондоне (1266/1267-1337), итальянский живописец, представитель искусства Проторенессанса — 812, 886

ДИЛЬТЕЙ Вильгельм (1833-1911), немецкий философ, один из основоположников «философии жизни» — 904

ДИОКЛЕТИАН Гай Аврелий Валерий (245-316), римский император с 284 по 305 гг., установивший административное и территориальное разделение власти («тетрархию») — 831, 900

ДИОНИС, в греческой мифологии сын Зевса и фиванской царевны Семе-лы, покровитель виноградарства и виноделия — 871, 908

ДОБРОЛЮБОВ Николай Александрович (1836-1861), русский критик — 778, 844

ДОМИНИК (1170-1221), католический святой, основатель Доминиканского ордена — 812

ДОСТОЕВСКИЙ Федор Михайлович (1821-1881), русский писатель, публицист и мыслитель — 21-23, 27, 29, 30, 38-40, 44, 61, 86, 93, 99, 104, 128,129, 148, 149, 154, 232, 233,236, 237,239,263,278,285, 300, 301, 319, 329,427, 508, 516, 520, 541-543, 548, 557,585, 589,594, 595, 597, 598,605, 631,649, 708, 732,748-750,762-766, 776, 777,783, 785,786,788-797, 800, 805, 806, 844, 845, 885, 897, 902, 916 Бесы — 236, 237, 649, 732, 736, 749, 790, 791 Братья Карамазовы — 542,749,785,790 Записки из подполья — 790

Легенда о Великом Инквизиторе (в составе романа «Братья Карамазовы») — 548, 594, 595, 631, 789, 794 Подросток — 542, 897 ДРАГОМИРОВ Михаил Иванович (1830-1905), русский военный теоретик и педагог, генерал от инфантерии — 272 Жанна д'Арк. Киев, 1898 — 272 Наполеон I — 272

Разбор романа «Война и мир». Киев, 1895 — 272,273 Русский солдат — 272

ДРЕВС Артур (1865-1935), немецкий философ, популяризатор мифологической школы в религиоведении — 100, 152,154, 305, 309,417, 498 Die Religion als Selbstbewusstsein Gottes [Религия как самосознание Бога]. 1906 — 417

ДРОЁМ— 864

ДЮРИНГ Евгений (1833-1921), немецкий философ — 851, 892, 907, 911

ЕВКЛИД (ок. 365-300 до н. э.), древнегреческий математик, автор книги «Начала», построенной на основе аксиом, постулатов и определений, в которой были систематически изложены существенные разделы математики, являющиеся итогом ее предшествующего развития — 883,911

ЕВСЕЕВ Илья Тимофеевич (1877- ?), депутат IV Государственной Думы, прогрессист, по происхождению крестьянин, в Думе был членом Бюро особой крестьянской группы, в 20-е гг. эмигрировал во Францию — 342

ЕКАТЕРИНА II (1729-1796), российская императрица с 1762 г. — 301, 302

ЕФРЕМ СИРИН (ок. 306 - ок. 373), христианский теолог, проповедник и поэт — 373, 375

ЕФРЕМОВ Иван Николаевич (1866- после 1933), русский политический и государственный деятель, казак-дворянин, член I, III и IV Государственных Дум (выбран от области Войска Донского), в августе-ок-

тябрс 1917 г. министр государственного призрения Временного правительства — 342

ЖАННА Д'АРК (ок. 1412-1431), народная героиня Франции, возглавившая освободительную войну французского народа против англичан во время Столетней войны — 142

ЖЕРОМСКИЙ Стефан (1864-1925), польский писатель— 148

ЗАРАТУСТРА, Заратуштра (до сер. VI в. до н. э.), пророк и реформатор древнеиранской религии, получившей название «зороастризма»; главный герой философско-поэтической книги Ф. Ницше «Так говорил Заратустра» — 283, 284, 286-288, 516, 545, 906

ЗАСУЛИЧ Вера Ивановна (1851-1919), народник, член группы «Освобождение труда» — 392

«ЗЕМЩИНА», черносотенная газета, издававшаяся в Петербурге — 467469

ЗИГФРИД, герой германо-скандинавской мифологии, в юности победивший дракона и, согласно одной из версий мифа, убитый в лесу во время охоты — 254

ЗИММЕПЬ Георг (1858-1918), немецкий социолог, культуролог и философ — 869

ЗОМБАРТ Вернер (1863-1941), немецкий экономист, социолог и историк — 262, 517

ИБСЕН Генрик (1828-1906), норвежский драматург — 545, 851, 892, 907 ИВАН КАЛИТА (ум.Т340), князь московский с 1325 г., князь Владимирский с 1328 г., сыгравший большую роль в усилении Московского княжества — 25,763

ИВАНОВ Вячеслав Иванович (1866-1949), поэт, мыслитель, крупнейший теоретик символизма в России — 47, 210,221, 290-294

ИИСУС ХРИСТОС — 23, 27-29, 35, 40, 42, 44, 47, 50, 51, 99, 101, 102, 148, 149, 154,161, 238,283,288,294,336,337,416, 418-421, 452,455,456,493, 540,548, 549, 569, 594, 598,605,606,635,708, 714, 715, 720-725, 728, 729, 758-761, 766, 789,792, 797, 799, 803, 806, 807, 833, 838, 842, 843, 846

ИОАКИМ ИЗ ФЛОРЫ, Иоахим Флорский (1145-1202), калабрийский монах, основавший в горах близ Козенцеи монастырь; автор мистических сочинений, в которых три лица Троицы толковал как три мировые эры в истории человечества, развивающейся от рабства к свободе — 812

ИОАНН ЛЕЙДЕНСКИ^, Ян Бокельзон (1509-1536), голландский анабаптист, вождь Мюнстерской коммуны (1534-1535) — 525, 688

ИОАНН СКОТ ЭРИУГЕНА (ок. 810 - ок. 877), средневековый философ — 880

ИОСИФ II (1741-1790), соправитель Марии Терезии в 1765-1780 гг., император «Священной Римской империи германской нации» в 17801790 гг., король Венгрии — 718

КАЙЗЕРЛИНГ Термин (1880-1946), немецкий философ и писатель — 918 Das Reisetagebuch eines Philosophen [Путевой дневник философа]. 1919 — 918

КАЛИНОВСКИЙ Сергей Васильевич (1886-1930-е), священник, настоятель церкви Гребневской Божией Матери в Москве (1918), в 1922 г. перешел в обновленческий раскол, член обновленческого Высшего Церковного управления, в конце 1922 г. снял сан, с 1923 г. на антирелигиозно-пропагандистской работе — 840

КАНТ Иммануил (1724-1804), немецкий философ —32,150,151,153,229, 260, 282, 284, 290, 304-309,472,663, 826, 850, 859, 865, 906, 907 Критика чистого разума — 304 Критика практического разума — 304

КАРАКАЛЛА (186-217), прозвище римского императора (с 211 г.) Марка Аврелия Севера Антонина, полученное от галльской одежды; «солдатский император», убитый заговорщиками — 320

КАРЛ ВЕЛИКИЙ (742-814), франкский император, покровитель католической церкви — 601

КАРЛЕЙЛЬ Томас (1795-1881), английский историк, философ и публицист — 243, 667 Французская революция — 667

КАРНЕДЖИ, Карнеги (Carnegie) Эндрью (1835-1919), американский сталепромышленник; в начале своей карьеры был простым телеграфистом, затем стал одним из самых крупных миллионеров США — 913

КАРСАВИН Лев Платонович (1882-1952), русский религиозный философ и историк — 886

КАРТАШЕВ Антон Владимирович (1875-1960), богослов, историк церкви, церковный и общественный деятель, с 25 июля 1917 г. обер-проку-pop Св. Синода, деятельный участник Поместного Собора русской церкви, с 1919 г. в эмиграции — 491-500

Реформа, реформация и исполнение Церкви. Пг., 1916 — 491 КАТКОВ Михаил Никифорович (1817/1818-1887), русский публицист,

философ, филолог и общественный деятель — 24, 27, 100, 436 КЕРЕНСКИЙ Александр Федорович (1881-1970), русский государственный

и политический деятель, глава Временного правительства — 551, 562,

600

КИДЦ Бенджамин (1858-1916), английский социолог, социал-дарвинист — 678

Социальное развитие. СПб., 1899 — 678 КИЗЕВЕТТЕР Александр Александрович (1866-1933), историк и публицист,

член ЦК кадетской партии — 292 КИРЕЕВСКИЙ Иван Васильевич (1806-1856), философ, литературный

критик и публицист, идеолог славянофильства — 126, 291, 746, 748,

750, 844, 869, 885

КОГЕН Герман (1842-1918), немецкий философ, глава Марбургской школы неокантианства — 304, 826

КОЖЕВНИКОВ Владимир Александрович (1852-1917), философ и поэт, издатель «Философии общего дела» Н.Ф. Федорова — 335

КОЙГЕН Давид (1879-1933), философ и культуролог, с 1913 г. жил в Петербурге и сотрудничал с газетой «День», с 1918 г. профессор в Киеве, в 1921 г. уехал в Германию, автор ряда работ, опубликованных в основном на немецком языке — 282

Трагедия германизма // Северные записки. 1914, декабрь — 282 КОКОШКИН Федор Федорович (1871-1918), русский политический деятель, кадет, юрист, депутат I Государственной Думы; был убит в больнице революционными матросами — 732 КОМБ (Combes) Эмиль (1835-1921), французский государственный деятель, в 1902-1905 гг. глава правительства, антиклерикальная политика которого привела к разрыву дипломатических отношений между Ватиканом и Францией; под нажимом правых кругов Комб вынужден был уйти в отставку, в 1915-1916 гг. министр без портфеля — 722 КОН Йонас (1869-1947), немецкий философ-неокантианец — 869 КОНСТАНТИН I ВЕЛИКИЙ (ок. 285-337), римский император с 306 г. — 712, 839

КОНТ Огюст (1798-1857), французский философ и социолог, основатель позитивизма — 814, 815, 826

КОНФУЦИЙ (551-479 до н. э.), древнекитайский философ — 906

КОПЕРНИК Николай (1473-1543), польский астроном и мыслитель, создатель гелиоцентрической системы мира — 855, 883

КОРЕЛЛИ (1653-1713), итальянский скрипач и композитор, считающийся основателем художественной игры на скрипке — 864

КОРНИЛОВ Лавр Георгиевич (1870-1918), генерал, в 1917 г. верховный главнокомандующий — 621, 622, 627

КРАСИНСКИЙ (Красиньский) Зыгмунт (1812-1859), польский писатель — 130

КРЕОНТ, в греческих преданиях, брат Иокасты, правитель Фив после смерти племянников Этеокла и Полиника, противник Антигоны — 861

КРОПОТКИН Петр Алексеевич (1842-1921), русский революционер, один из теоретиков анархизма, социолог, географ и геолог — 23, 168

КРУПП, название (по фамилии владельцев) одного из крупнейших ме-таллургйческих и военно-промышленных концернов Германии, основанного в 1911 г.; в период Первой мировой войны концерн возглавлял Густав Крупп фон Болен (1870-1950) — 150, 254, 282, 284

КРЭМБ Джон Адам (1862-1913), английский экономист, профессор, автор книги «Германия и Англия» (1913; русский перевод: М., 1915) — 114,116,433

КСЕРКС (ум. 465 до н.э.), древнеперсидский царь в 486-465 до н.э. из династии Ахеменидов — 294, 540, 723

КУПЕРЕН Франсуа (1668-1773), французский, композитор, органист и виртуозный исполнитель на клавесине — 863

ЛАГРЛЯЖЖозеф Луи (1736-1813), французский математик и механик—883 ЛАССАЛЬ Фердинанд (1825-1864), немецкий философ, правовед, экономист, публицист и политический деятель, один из лидеров германской социал-демократий — 467, 524, 547, 651, 669, 688, 726

ЛЕЙБНИЦ Готфрид Вильгельм (1646-1716), немецкий просветитель-энциклопедист, философ, математик и общественный деятель—850,864, 883, 911

ЛЕНИН Владимир Ильич (1870-1924), организатор Коммунистической партии Советского Союза, основатель и глава Советского государства — 519, 520, 523, 527, 597, 638, 648, 649, 668, 748, 750, 764, 840, 842, 845

ЛЕНОТР Анри (1613-1700), французский архитектор, основоположник французского парка регулярного стиля — 864 ׳

ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ (1452-1519), итальянский художник, ученый и философ — 813, 824, 825, 886, 887

ЛЕОНТЬЕВ Константин Николаевич (1831-1891), философ, писатель, публицист и литературный критик — 71, 78, 545, 677, 770, 797, 844, 885, 896, 897

ЛЕРМОНТОВ Михаил Юрьевич (1814-1841), русский поэт и писатель — 30 «ЛЕТОПИСЬ», ежемесячный литературный, научный и политический журнал, основанный М. Горьким и издававшийся в Петрограде в 19151917 гг. —64

ЛИБКНЕХТ Вильгельм (1826-1900), Деятель немецкого демократического и рабочего движения, один из основателей и руководителей Социал-демократической партии Германии — 602

ЛИБКНЕХТ Карл (1871-1918), деятель германского и международного рабочего движения, один из основателей Компартии Германии — 520

«ЛОГОС», международный ежегодный журнал по философии культуры, издававшийся в 1910-1914 гг. в Москве и на немецком языке в Тюбингене — 229

ЛОРРЕНКпоц. (1600-1683), французский живописец и гравер пейзажей — 864,865

ЛУДОВИЗИ (Ludovisi), кардинал, построивший в 1622 г. в северной части Рима (на месте садов Саллюстия) виллу, составляющую громадный сад, дворец, галерею статуй и казино; дворец построен живописцем Домени-кино, садовые насаждения распланированы Ленотром; в галерее собрано большое количество античных изваяний — 319

ЛЮТЕР Мартин (1483-1546), немецкий теолог, вождь Реформации в Германии, основоположник немецкого протестантизм —151,688,717,842, 862,906

ЛЮЦИФЕР (букв. «светоносен»), падший ангел, обозначение дьявола—908

МАКАРИЙ (в миру — Михаил Андреевич Парвицкий; 1835-1926), «апостол Алтая», с ноября 191 по март 1917 г. митрополит Московский и Коломенский; изгнан при Временном правительстве и с тех пор до самой смерти находился в опале — 709 МАЛЛАРМЕ Стефан (1848-1898), французский поэт — 210 МАНН Генрих (1871-1950), немецкий писатель и общественный деятель, брат Томаса Манна — 918

Macht und Mensch [Власть и человек]. 1919 — 918

МАНСУРОВ Сергей Павлович, православный священник, богослов, историк церкви — 335

МАНУСЕВИЧ-МАНУЙЛОВ (Манасевич-Мануйлов) Иван Федорович (1869-1918), журналист и переводчик, доверенное лицо Г. Распутина, начальник его охраны; в феврале 1917 г. приговорен к полутора годам тюрьмы; освобожден после Октябрьской революции, расстрелян ВЧК — 573

МАРИНЕТТИ Филиппе Томмазо (1876-1944), итальянский писатель, родоначальник и теоретик футуризма — 214, 221

МАРКОВ (2-й) Николай Евгеньевич (1866-1945), один из лидеров «Союза русского народа» и «Союза Михаила Архангела» — 342

МАРКС Карл (1818-1883), немецкий философ и экономист, деятель немецкого и международного рабочего движения — 32,51,195,282,417, 524,526, 547,601-604,651, 663,666,669,689-691, 695, 697, 702, 716, 727, 821,828,551,892,907

Революция и контрреволюция в Германии — 601 МАРТОВ Л. (псевдоним Юлия Осиповича Цедербаума; 1873-1923), учас-

ник революционного движения, один из лидеров меньшевиков, в

1920 г. уехал в Германию — 600 МЕРЕЖКОВСКИЙ Дмитрий Сергеевич (1866-1941), русский писатель, поэт

и философ — 279,417 МЕСТР Ж. де — см. Де Местр

МЕФИСТОФЕЛЬ, взятое из народных сказаний название дьявола или злого, всеотрицающего начала; персонаж многих литературных произведений, из которых наиболее известны «Фауст» К. Марло и «Фауст» Гете — 889

МИКЕЛАНДЖЕЛО БУОНАРОТТИ (1475-1564), итальянский скульптор, живописец, архитектор и поэт — 817, 824, 883

МИЛЛЬ Джон Стюарт (1806-1873), английский философ, логик, экономист и общественный деятель — 543

МИЛЮКОВ Павел Николаевич (1859-1943), русский историк и политический деятель, с 1907 г. председатель партии кадетов, депутат III и IV Государственных Дум, в 1917 г. министр иностранных дел Временного правительства, с 1920 г. в эмиграции — 342, 551, 577

МИХАЙЛОВСКИЙ Николай Константинович (1842-1904), русский публицист, социолог, литературный критик, один из идеологов народничества — 562, 565, 585, 589, 675-679

МИЦКЕВИЧ Адам (1798-1855), польский поэт, деятель национально-освободительного движения — 102, 130, 149

МОЛЕШОТТ Якоб (1822-1893), немецкий физиолог и философ, представитель «вульгарного материализма» — 50, 51

МОНТЕНЬ Мишель де (1533-1592), французский философ и писатель-эссеист 285

МОНТЕСКЬЕ Шарль де (1689-1755), французский философ и социолог, историк, правовед и писатель; участник «Энциклопедии» — 556

МОРГАНЫ, крупнейшая финансовая группа США, основанная Джулиусом Спенсером Морганом и его сыном Джоном Пирпонтом Морганом-старшим, нажившими во время Гражданской войны 18611865 гг. огромное состояние — 913

МОЦАРТ Вольфганг Амадей (1756-1791), австрийский композитор — 885

МУРЕТОВ Дмитрий Дмитриевич, философ и публицист, придерживавшийся крайне правых взглядов, которого П.Б. Струве, несмотря на противоположность их взглядов, привлек к сотрудничеству в «Русской мысли» — 329-331

МЯСОЕДОВ Сергей Николаевич, полковник, начальник разведотдела 10-й армии, выполнявший личные поручения В.А. Сухомлинова; казнен по обвинению в шпионаже в пользу Германии — 576

НАПОЛЕОН I Бонапарт (1769-1821), французский император в 1804-1814 и 1815 гг., полководец и завоеватель — 115,177—17$, 249,266,269, 272, 429, 430, 682, 795

НАПОЛЕОН III, Шарль Луи Наполеон Бонапарт (1808-1873), французе-кий император в 1852-1870, сын Гортензии Богарне, падчерецы Наполеона I, и его брата Луи Бонапарта; в декабре 1848 г. был избран президентом Французской республики, 2 декабря 1851 г. Совершил государственный переворот и провозгласил себя императором Наполеоном III — 688,706

«НАРОДОПРАВСТВО», еженедельный журнал, издававшийся в в Петрограде с 1917 по февраль 1918 г.; вышло 24 номера — 666

НАУМОВ Александр Николаевич (1858-1950), общественный и государственный деятель, в 1905-1915 гг. самарский губернский предводитель дворянства, в 1909-1916 гг. член Государственного Совета, в 19151916 гг. министр земледелия, после 1917 г. эмигрировал в США; автр ценных мемуаров «Из уцелевших воспоминаний. 1868-1917» (т. 1-2, New York, 1954-1955), где в частности есть сведения о молодом В.И. Ульянове, с которым Наумов учился в гимназии —г 439

НИКОЛАЙ И; Николай Александрович Романов (1868-1918), последний российский император — 502, 574, 619, 708-709

НИКОЛАЙ КУЗАНСКИЙ (1401-1464), средневековый философ, теолог, ученый, церковно-политический деятель, кардинал — 886-888

НИЦШЕ Фридрих (1844-1900), немецкий философ и поэт — 51, 154,181, 257, 260,282-288, 324, 545, 676,800, 821, 850, 865, 866, 869, 873, 884, 891, 898,906-909,9/1 Шопенгауэр-воспитатель — 865

НОВАЛИС (наст, имя и фамилия Фридрих фон Гарденберг; 1772-1801), немецкий поэт и философ, представитель раннего романтизма в Германии — 154, 307

«НОВОЕ ВРЕМЯ», газета, издававшаяся в Петербурге в 1868-1917 гг. — 98 НОВОСЕЛОВ Михаил Александрович (1864-1938), религиозный мыслитель, публицист и издатель — 84, 335 «НОВЫЙ ПУТЬ», журнал, издававшийся в Москве в 1903-1904 гг. — 841

НЬЮТОН Исаак (1643-1727), английский физик и математик, заложивший основы классической механики и астрономии — 827,864, 883,901

0ДИН, верховный бог германо-скандинавской мифологии — 433 «ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ЗАПИСКИ», журнал, издававшийся в Петербурге в 1820-1884 гг., в 70-е и 80-е гг. орган либерального народничества — 562 ОУЭН Роберт (1771-1858), английский социалист-утопист — 669

ПАВЕЛ, апостол — 423, 634, 803, 804, 807

ПАРАЦЕЛЬС (наст, имя и фамилия Филипп Ауреод Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм; 1593-1541), врач эпохи Возрождения — 307, 497, 827

ПАРСИФАЛЬ, Парцифаль, герой средневековых поэм Кретьена де Труа и Вольфрама фон Эшенбаха; Парцифаль долго и упорно искал чашу Грааля и прославился своими геройскими подвигами и религиозным рвением, побывал он и за «круглым столом» короля Артура; Р. Вагнер написал на тот же сюжет своего «Парцифаля» — 864, 906

ПАСКАЛЬ Блез (1623-1662), французский философ, физик и математик — 911

ПАУЛЬСЕН Фридрих (1846-1908), немецкий философ, автор работ по истории философии, этике и педагогике — 305

ПЁЛЬМАН Роберт (1852-1914), немецкий историк античности —673, 726 История античного коммунизма и социализма. СПб., 1910 — 673, 726

ПЕРИКЛ (ок. 495-429 до н. э.), крупнейший афинский государственный деятель, время правления которого было самой блистательной эпохой в истории Афин — 860

ПЕТР I Великий (1672-1725), русский царь (с 1689 г.), первый российский император (с 1721 г.) — 182,232,233,335,437,452,708, 718,733,763-765

ПЕТРАРКА Франческо (1304-1374), итальянский поэт, философ, родоначальник гуманистической культуры Возрождения 887 ,886 —י

ПИКАССО Пабло (1881-1973), французский художник испанского происхождения — 212, 213, 2Ί8, 219, 227-231, 235, 236, 779, 824, 826, 874

ПИКО ДЕЛЛА МИРАНДОЛА Джованни (1463-1494), знаменитый итальянский ученый эпохи Возрождения, поражавший современников своим ранним развитием: десяти лет от роду считался уже первым оратором и поэтом своего времени — 816, 825

ПИСАРЕВ Дмитрий Иванович (1840-1858), литературный критик и публицист — 51,66

ПИТИРИМ (в миру — Павел Васильевич Окнов), митрополит Петроградский и Ладожский (1815-1919), знакомый Г.Е. Распутина (потому его возведение в сан митрополита связывали с фактом этого знакомства); после Февральской революции был арестован, уволен с митрополичьей кафедры и выслан во Второ-Афонский монастырь на Кавказ — 709

ПИФАГОР (ок. 540-500 до н. э.), древнегреческий философ и математик,

основатель пифагорейской школы — 860 ПЛАТОН (427-347 до н. э.), древнегреческий философ — 635, 673, 691,

853, 855, 893, 911, 919

ПЛЕХАНОВ Георгий Валентинович (1856-1918), русский философ и публицист, первый теоретик и пропагандист марксизма в России — 364, 518, 551, 562, 563, 565, 566, 844, 845

ПОБЕДОНОСЦЕВ Константин Петрович (1827-1907), русский государственный деятель, юрист, обер-прокурор Св. Синода — 339, 452, 758, 839

ПОЛИГНОТ (1-я пол. V в. до н. э.), древнегреческий живописец с острова Фасос, получивший за свои заслуги афинское гражданство — 857

ПОЛИКЛЕТ (2-я пол. V в. до н. э.), древнегреческий скульптор, создатель статуи «Дорифор» («Копьеносец»), автор сочинения «Канон», в κοτό-ром содержатся рассуждения по теории искусства — 857

ПОПОВ Сергей Михайлович (1887-1932), последователь Л.Н. Толстого — 411,412

ПОТРЕСОВ Александр Николаевич (псевдоним: Старовер; 1869-1934), деятель российского революционного движения, меньшевик — 394

ПРОТАСОВ Николай Александрович (1799-1855), граф, генерал от кавалерии, в 1814-1834 гг. служил в лейб-гвардии Гусарском полку, с 1836 г. обер-прокурор Св. Синода — 454

ПРОТОПОПОВ Александр Дмитриевич (1866-1918), депутат III и IV Государственных дум, председатель IV Гос. думы, один из наиболее до-верейных лиц Николая И; в декабре 1916 г. по ходатайству Г.Е. Распутина назначен министром внутренних дел и начальником отдельного жандармского корпуса; после Февральской революции арестован и заключен в Петропавловскую крепость, расстрелян по приговору ВЧК — 573, 649

ПРУДОН Пьер Жозеф (1809-1865), французский философ и экономист, теоретик анархизма — 892, 907

ПУРИШКЕВИЧ Владимир Митрофанович (1870-1920), один из лидеров «Союза русского народа» и «Союза Михаила Архангела» — 465

ПУССЕН Никола (1594-1665), крупнейший" представитель французской классической живописи; особенно известны его работы в жанре исторического пейзажа — 864

ПУШКИН Александр Сергеевич (1799-1837), русский поэт — 30,181, 232, 557, 589, 671, 733, 763, 764, 766, 775, 834, 9J6 Медный всадник— 181-182, 232, 764, 765

ПФУЛЬ Карл Людвиг Август (1757-1826), прусский генерал на русской службе (с 1806 г.), разработавший крайне неудачный оборонительный план ведения войны 1812 г., который был отвергнут на Военном совете 13 июля — 282

ПШИБЫШЕВСКИЙ Станислав (1868-1927), польский писатель — 148

РАМАКРИШНА (настоящее имя — Гададхар Чаттерджи; 1836-1886), индийский философ-мистик и религиозный реформатор, представитель неоиндуизма — 115

РАСПУТИН (Новых) Григорий Ефимович (1872-1916), фаворит Николая II и его жены Александры Федоровны, считался «провидцем» и «целите-

лем», убит монархистами — 30,514,519,573,597,608,709,718,748,750, 758,838

РАТЕНАУ Вальтер (1867-1922), немецкий промышленник и финансист, политический деятель и публицист; убит членами националистической террористической организации «Консул» — 917

РАФАЭЛЬ САНТИ (1483-1520), итальянский живописец и архитектор — 817, 863

РЕМБРАНДТ, Рембрандт Харменс ван Рейн (1606-1669), голландский живописец — 853, 855, 857, 860, 862-865, 883

РЁСКИН Джон (1819-1900), английский писатель, теоретик искусства, критик, художник и идеолог прерафаэлитизма — 735

РИККЕРТ Генрих (1863-1936), немецкий философ, один из основателей Баденской школы неокантианства — 305, 870

РОБЕСПЬЕР Максимилиан (1758-1794), деятель Великой французской революции, вождь якобинцев — 186, 195, 552, 803

РОДЗЯНКО Михаил Владимирович (1859-1924), русский политический деятель, один из лидеров партии октябристов, с 1911 г. председатель Государственной Думы, в 1918-1920 гг. находился при армии генерала Деникина, эмигрировал в Югославию — 506,699

РОДС Сесил Джон (1853-1902), английский колониальный деятель, вдохновитель и организатор захвата на рубеже 80-х и 90-х гг. XIX в. «Британской южно-африканской компанией» огромных территорий в Южной и Центральной Африке, часть которых составила колонию, названную в 1895 г. в его честь Родезией — 9J3

РОЗАНОВ Василий Васильевич (1856-1919), писатель, публицист, философ — 28, 43-52, 290, 293, 294, 778, 779, 844 Война 1914 года и русское возрождение — 43 Опавшие листья — 51 Темный лик — 50 Уединенное — 49,51

РОРБАХ (Rohrbaugh) Пауль (1869-1956), граф, немецкий писатель и публицист, руководитель крайне правого Пангерманского союза, геополитик, отстаивавший в годы Первой мировой войны идею расчленения России на «естественные» составляющие — 369

РУБИНШТЕЙН [Rubinstein] Зигмонд. Романтический социализм [Roman-tischer Sozialismus]. 1921 — 917

«РУССКАЯ МЫСЛЬ», научный, литературный и политический журнал, издававшийся ежемесячно в Москве в 1880-1918 гг. — 282

«РУССКОЕ БОГАТСТВО», ежемесячный литературный, научный и политический журнал, издававшийся в Москве в 1876-1918 гг., главный орган либерального народничества — 562

«РУССКОЕ ЗНАМЯ», еженедельная (с января 1906 — ежедневная) газета, орган Союза русского народа, выходившая в Петербурге в 1905-1917 гг.; издатель — А.И. Дубровин, редакторы — И.С. Дурново и П.Ф. Була-цель — 465

РУССО Жан-Жак (1712-1778), французский философ, писатель и композитор — 195,413, 803, 888

РЮИСДАЛ (Рёйсдал) Якоб ван (1628/1629-1682), голландский живописец

и график — 864 РЮККЕРТ Генрих (1823-1875), немецкий историк — 870 РЯБУШИНСКИЙ Павел Павлович (1871-1924), русский промышленник, банкир, миллионер, член партии октябристов, с 1906 г. — партии мирного обновления, а с 1912 — член ЦК партии «прогрессистов», в 1915 г. инициатор создания и председатель московского Военно-промышленного комитета, член Государственного совета от промышленности — 342, 354

САБАШНИКОВ Михаил Васильевич (1871-1943), русский издатель, владелец московского издательства, основанного им вместе с братом Сергеем Васильевичем (1873-1909) — 257

САБЛЕР Владимир Карлович (1845-1923), обер-прокурор Св. Синода в 1911-1915 гг. —334, 340

САВИНЬИ [на самом деле — Севинье] Мари (урожденная Рабютен-Шан-таль; 1626-1696), французская писательница, мастер эпистолярного жанра — 906

САВИЧ Никанор Васильевич (1869-?), земский деятель, депутат III и IV Государственных Дум, октябрист — 342

САВОНАРОЛА Джироламо (1452-1498), итальянский религиозно-политический деятель, поэт; с 1491 г. приор монастыря Сан-Марко во Флоренции, в 1494 г. способствовал установлению во Флоренции республиканского строя, одновременно с этим выступив с резкой критикой папской политики; в 1497 г. был отлучен от церкви, в ответ на это призвал созвать церковный собор и низложить папу; был арестован флорентийской синьорией и по ее приговору повешен, Труп его был сожжен — 817

САМАРИН Алексей Дмитриевич (1868-1932), егермейстер, член Государственного Совета, московский губернский предводитель дворянства (с 1908 г.), почетный опекун, в июле-сентябре 1915 г. обер-прокурор Св. Синода — 59, 60, 333-335, 338-340, 439

САМАРИН Федор Дмитриевич (1858-1916), церковный и общественный деятель, брат А.Д. Самарина, один из организаторов размещавшегося в московском доме М.А Новоселова «Братства взыскующих христианского просвещения» — 335

САМАРИН Юрий Федорович (1819-1876), историк, философ, общественный деятель, публицист славянофильской ориентации —126,333,335337, 340, 708, 844

Сочинения (М. 1877-1896, т. 1-Х), т. VI (предисловие к богословским трудам А.С. Хомякова) — 333 САМОЗАЩИТА. Марксистский сборник. Кн. I, Пг., 1916 — 391 САРОЛИ (Sarolea) Чарльз, английский историк, автор книги «Англо-германская проблема» (М., 1915) — 430 СЕЗАНН Поль (1839-1906), французский художник — 227, 864 СЕЛИВАНОВ Кондратий Иванович (ум. 1832), крестьянин, основатель секты скопцов — 30

«СЕВЕРНЫЕ ЗАПИСКИ», ежемесячный литературно-политический журнал, издававшийся в Петербурге в 1913-1917 гг. — 282

СЕЛЕНА, в греческой мифологии богиня Луны — 860

СЕН-СИМОН Клод Анри де Рувруа (1760-1825), французский мыслитель, социолог, социалист-утопист — 669, 888

СЕРАФИМ САРОВСКИЙ (1760-1833), монах Саровской пустыни, православный святой — 79, 671

СЕРГИЙ РАДОНЕЖСКИЙ (в миру Варфоломей Кириллович; 1314/13211392), православный подвижник, основатель и игумен Троице-Серги-евого монастыря — 340, 759

СИМЕНСЭрнст Вернер (1816-1892), немецкий электротехник и предприниматель, основатель и главный владелец крупных электротехнических концернов «Сименс и Гальске», «Сименс и Шуккерт» и др. — 913

СКАРЛАТТИ Алессандро (1649-1725), итальянский композитор неаполитанской школы — 864

СКОВОРОДА Григорий Саввич (1722-1794), украинский философ, поэт и педагог — 30

CKOTlAC(W в. до н. э.), древнегреческий скульптор — 864 СКОТЭРИУГЕНА — см. Иоанн Скот Эриугена

СКРЯБИН Александр Николаевич (1872-1915), композитор и пианист — 211,233

СЛОВАЦКИЙ Юлиуш (1809-1849), польский поэт — 130

СОЛОВЬЕВ Владимир Сергеевич (1853-1900), русский философ, поэт и публицист — 21, 27, 29, 30, 37, 46, 86, 104, 123, 129, 149, 238, 252, 263, 264, 289, 291, 292, 294,416, 427, 540, 541, 543, 548, 585, 594, 595, 598, 708, 723, 749, 785, 844, 845, 869, 895 Национальный вопрос в России — 290 Повесть об Антихристе [Три разговора] — 548? 594? 595

СОФИЯ, христианский идеал Божественной мудрости и абсолютной истины, который растворен в космосе, животном мире и человечестве и который человек утратил в результате грехопадения; учение о Софии, будучи связано с платоновским учением об идеях, стало весьма популярным у философов рубежа ХІХ-ХХ вв. — 307

«СОФИЯ», журнал литературы и искусства, издававшийся в Москве в 1914 г. К.Ф. Некрасовым — 227

СОФОКЛ (ок.496-406 до н. э.), древнегреческий трагический поэт — 906, 911

СПЕНСЕР (Spenser) Герберт (1820-1903), английский философ и социолог, один из родоначальников позитивизма — 543, 907, 911 СПИНОЗА Бенедикт (1632-1677), нидерландский философ — 417 СТАМИЦЯя Вацлав Антонин (1717-1757), чешский композитор, скрипач и дирижер — 864

СТЕНДАЛЬ (псевдоним Анри Мари Бейля; 1783-1842), французский писатель — 285

СТЕПУН Федор Августович (1884-1965), русский философ, культуролог, писатель и публицист, в 1922 г. выслан из Советской России — 849 ■

СТРИНДБЕРГ Юхан Август (1849-1912), шведский писатель — 851, «92, 906,907

СТРУВЕ Петр Бернгардович (1870-1944), русский философ, экономист, историк и публицист, с 1920 г. в эмиграции — 114,295-299, 359,585

СУХОМЛИНОВ Владимир Александрович (1848-1926), генерал от инфантерии, военный министр с 1909 г., отправлен в отставку 8 марта 1916 г.; после Февральской революции заключен в Петропавловскую крепость и отдан под суд, который в сентябре 1917 г. приговорил его к тюремному заключению за неподготовленность русской армии к войне; освобожден по старости в 1918 г., после чего эмигрировал — 573,574,576

ТАНТАЛ (миф.), сын Зевса, которого боги наказали за убийство им своего сына: он стоял в подземном царстве в воде, а над ним висели ветки с плодами, но он не мог утолить ни жажды, ни голода, так как и вода и ветки удалялись от него, когда он собирался напиться или насытиться (отсюда выражение «танталовы муки») — 114

ТАРТИНИ Джузеппе (1692-1770 гг.), итальянский скрипач, разработавший основные приемы ведения смычка, признанные всеми современ-ними ему скрипачами Италии, Франции и вошедшие во всеобщее употребление — 864

ТЕККЕРЕЙ Уильям Мейкпис (1811-1854), английский писатель — 189

ТИХОН (в миру Василий Иванович Белавин; 1865-1925), патриарх Мое-ковский и всея Руси (с 1917), активный борец против Советской власти, предавший ее анафеме; в мае 1922 привлечен к суду и заключен под домашний арест в Донском монастыре — 841

ТИЦИАН (1476/1477-1576), итальянский художник эпохи позднего Возрождения — 856, 860, 862-864

ТОВЯНСКИЙ Анджей (1799-1878), польский философ-мистик, представитель «польского мессианизма» — 102,130,149

ТОЛСТОЙ Лев Николаевич (1828-1910), русский писатель и мыслитель — 22, 23, 25,26,30,61,86,129,165,177,178,233, 283,297,319,331,412,413, 424,543, 557, 585,589,601,676, 747,750,765,776,777,797-805, 869, 906 Война и мир — 177, 383, 355

ТРИСТАН, легендарный рыцарь, возлюбленный Изольды; их история была излюбленною темой средневекового эпоса и романа — 865

ТРОЦКИЙ (наст, фамилия Бронштейн) Лев Давидович (1879-1940), советский государственный и партийный деятель, один из вождей Октябрьской революции 1917 г., в 1929 г. выслан из СССР, убит агентом НКВД — 748,764, 840, 842 ,

ТУРГЕНЕВ Иван Сергеевич (1818-1883), русский писатель — 778,875

ТЮТЧЕВ Федор Иванович (1803-1873), русский поэт, публицист и дипломат — 23, 479, 605

«УТРО РОССИИ», ежедневная газета, издававшаяся в Москве в 19071918 гг., орган торгово-промышленных кругов, с 1912 г. — партии прогрессистов; фактический издатель — П.П. Рябушинский — 292

УЭЛЛС Герберт (1876-1946), английский писатель и публицист, посещавший Россию в 1914, 1920 и 1932 гг. — 254

ФАУСТ, герой немецкой легенды, возникшей в период Реформации; ученый, заключивший союз с дьяволом ради знания, богатства и мирских наслаждений, персонаж многих литературных произведений —151,864, 886, 887, 889, 890, 895, 898-900, 912

ФЕДОРОВ Николай Федорович (1829-1903), русский философ-космист — 104,638, 844,845

ФЕЙЕРБАХ Людвиг (1804-1872), немецкий философ-материалист и атеист —814, 821,906

ФЕРМА Пьер (1601-1665), французский математик — 883

ФИДИЙ (V в. до н. э.), древнегреческий скульптор высокой классики, создатель одного из семи «чудес света» — статуи Зевса Олимпийского, сделанной из золота и слоновой кости — 874

ФИЛАРЕТ (в миру Василий Михайлович Дроздов; 1782-1867), митрополит Московский (1825-1867) — 845

ФИЛОН АЛЕКСАНДРИЙСКИЙ (21 или 28 до н. э. - 41 или 49 н. э.), иудей-ско-эллинский философ, близкий к христианству — 417

ФИХТЕ Иоганн Готлиб (1762-1814), немецкий философ и общественный деятель — 65, 98, 100, 151, 153, 243, 259, 304,305, 427, 850, 904

ФЛОРЕНСКИЙ Павел Александрович (1882-1937), русский религиозный философ, мыслитель-энциклопедист, священник — 293

ФОМА АКВИНСКИЙ (1225/1226-1274), монах-доминиканец, философ и богослов, систематизатор ортодоксальной схоластики — 305,306,715, 812

ФРА АНДЖЕЛИКО — см. Анджелико

ФРАНЦИСК АССИЗСКИЙ (1182-1226), христианский святой, поэт и проповедник, основатель ордена францисканцев — 204, 283, 812, 813, 886

ФРИДРИХ II ВЕЛИКИЙ (1712-1786), прусский король (с 1740 г.) из династии Гогенцоллернов — 301, 302, 871

ФРИДРИХ-ВИЛЬГЕЛЬМI, (1802-1875), курфюрст Гессенский (Гессен-Кас-сельский) — 913

ХОМЯКОВ Алексей Степанович (1804-1860), философ, поэт и публицист, родоначальник славянофильства — 126, 127, 289, 291, 300, 333, 336338, 340, 708, 844, 845 Сочинения, т. 2 — 333

ХРИСТОС — см. Иисус Христос

ЦЕЗАРЬ Гай Юлий (102/100-44 до н. э.), римский диктатор, полководец и писатель — 269, 906

ЦЕРЕТЕЛИ Ираклий Георгиевич (1881-1959), один из лидеров меньшевиков, депутат II Государственной думы, после Февральской революции член Исполкома Петроградского Совета, смая1917г. министр почт и телеграфов, с 8 июля одновременно министр внутренних дел; с 1918 г. член Предпарламента Грузии, в 1921 г. эмигрировал — 551

ЦЕШКОВСКИЙ Август (1814-1894), польский философ-младогегельянец, экономист и политический деятель, проповедник «польского мессианизма» —102,130

ЧААДАЕВ Петр Яковлевич (1794-1856), русский философ и политический мыслитель — 102,130,290,291,648,654, 749,844,845,902

ЧЕЛЛИНИ Бенвенуто (1500-1571), итальянский скульптор, ювелир и писатель, автор мемуаров «Жизнь Бенвенуто, сына маэстро Джованни Челлини, написанная им самим во Флоренции» (изд. в 1728 г.) и «Двух трактатов о ювелирном искусстве и скульптуре» (1568) — 811

ЧЕМБЕРЛЕН Невилл (1869-1940), английский государственный деятель, в 1937-1940 гг. премьер-министр Великобритании — 267

ЧЕМБЕРЛЕН Хьюстон (Хаустон) Стюарт (1855-1927), немецкий социолог английского происхождения, представитель расово-антропологи-ческой школы — 100,154, 309,417, 418,421, 498,892, 893 Арийское миросозерцание. Мл изд. Мусагет, 1913 — 418 Die Grundlagen des Neunzehnten Jahrhunderts [Основы девятнадцатого столетия]. 1899 — 892

ЧЕРНОВ Виктор Михайлович (1873-1953), русский философ и общественно-политический деятель, теоретик и лидер партии эсеров, в мае-августе 1917 г. министр земледелия Временного правительства, с 1920 г. в эмиграции — 600

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ Николай Гаврилович (1728-1889), философ, публицист и общественный деятель — 51, 778, 844,845

ЧЕСТЕРТОН Гилберт Кит (1874-1936), английский писатель и мыслитель — 919, 920

Ортодоксия [Orthodoxy. London, 1909] — 919 ЧИЧЕРИН Борис Николаевич (1828-1904), русский юрист, историк и публицист — 24

ЧУРЛЯНИС, Чюрлёнис Микалююс Константинас (Николай Константно-вич) (1875-1911), литовский живописец и композитор, член объединения «Мир искусства» — 210, 211

ЧХЕИДЗЕ Николай Семенович (1864-1926), политический деятель, один из лидеров меньшевиков, депутат III и IV Государственных Дум, в 1917 г. председатель Петросовета, с 1918 г. председатель Закавказского сейма, Учредительного собрания Грузии, с 1921 г. в эмиграции — 342

ШЕКСПИР Уильям (1564-1616), английский драматург и поэт — 830,854, 860, 861

ШЕЛЕР Макс (1874-1928), немецкий философ и социолог, один из основоположников аксиологии, социологии познания и философской антропологии как самостоятельных научных дисциплин — 876 Versuche einer Philosophic des Lebens [Очерк философии жизни] // Von Umsturz der Werte [О пересмотре ценностей]. 1912 — 876

ШЕЛЛИНГ Фридрих Вильгельм (1775-1854), немецкий философ — 304, 305, 307, 850, 904, 906, 907

ШИЛЛЕР Фридрих (1759-1805), немецкий поэт, драматург, теоретик ис-< кусства, историк — 855

ШЛЕГЕЛЬ (Schlegel) Фридрих (1772-1829), немецкий критик, филолог, философ, писатель, теоретик романтизма — 812

ШДЕДДЕНМаттиас Якоб (1804-1881), немецкий ботаник — 908

ШОПЕНГАУЭР Артур (1788-1860), немецкий философ — 285, 305, 851, 852, 865, 884, 892 Воля в природе — 865

ДЮУДжордж Бернард (1856-1950), английский драматург, откликнувшийся на Октябрьскую революцию гротесковым фарсом «Анна-тянска, большевистская императрица» (1918), в которой высказался за применение методов насилия в целях преобразования общества — 851, 866, 907

ШПЕНГЛЕР Освальд (1880-1936), немецкий философ, представитель философии жизни — 849-859,861-864, 866-888,890-902,903-905,907-920 Закат Европы [Der Untergang des Abendlandes. Erster Band. Gestalt und Wirklichkeit]. Miinchen, 1920 — 870, 871, 873, 890, 910 Pessimismus [Пессимизм] — 905, 915

Preussentum und Socialismus [Пруссачество и социализм]. Miinchen, 1920 — 899,901, 919

ШТЕЙН Лоренц фон (1815-1890), немецкий юрист, государствовед, экономист, основоположник «катедер-социализма» — 907

ШТЕЙНЕР Рудольф (1861-1925), немецкий философ, основатель антропософии — 32

ШТИРНЕР Макс (псевдоним Каспара Шмидта; 1806-1856), немецкий философ-младогегельянец, идеолог анархизма, автор книги «Единственный и его собственность» (1845) — 822

ШТЮРМЕР Борис Владимирович (1848-1917), русский государственный деятель, председатель Совета министров, в 1916 г. министр внутренних и иностранных дед — 573, 574, 576,649

ШУЛЬГИН Василий Васильевич (1878-1976), русский политический деятель, монархист, один из лидеров правого крыла ІІ-ІѴ Государственных Дум — 460,465

ЩЕРБАТОВ Николай Борисович (1868-1943; по другим сведениям—1948), князь, русский государственный деятель, полтавский губернский предводитель дворянства (1907), в 1913-1915 гг. начальник Главного управления государственного коннозаводства, с 1915 г. член Государственного совета, в июле-сентябре 1915 г. министр внутренних дел, после революции эмигрировал из России, умер в Баварии — 439

ЩУКИН Сергей Иванович (1854-1937), московский коллекционер произведений западного искусства, владелец галереи, национализированной в 1918 г. —227

ЭВАЛЬД—869

ЭДИП, в греческой мифологии сын фиванского царя Лая и Иокасты; дельфийский оракул предсказал, что в будущем Эдип станет убийцей своего отца и супругом матери, поэтому отец приказал бросить его на съе-

дения зверям, но Эдип, найденный пастухами, был отдан на воспитание бездетному коринфскому царю Полибу, который воспитал его как сына; в Фокиде Эдип встретил на перекрестке дорог своего отца Лая и убил его, не зная, что убил отца; он освободил Фивы от Сфинкса, решив его загадку, стал там царем и женился на Иокасте; узнав истину, он ослепил себя; в античной литературе миф об Эдипе разрабатывал Софокл, написавший трагедии «Эдип-царь» и «Эдип в Колоне» — 861

ЭЙКЕН Рудольф (1846-1926), немецкий философ, последователь И.Г. Фихте, профессор философии в Базеле и Иене, лауреат Нобелевской премии по литературе (1908) — 851, 869, 911

ЭЙЛЕР Леонард (1707-1783) швейцарский математик, с 1766 г. жил в Петербурге, где и умер — 883

ЭКХАРТ Иоганн, Мейстер Экхарт (ок. 1260-1327), немецкий религиозный философ-мистик и проповедник — 151, 282, 287, 307

ЭНГЕЛЬС Фридрих (1820-1895), немецкий философ, историк и публицист, друг и соратник К. Маркса — 51, 547, 689,697

ЭРН Владимир Францевич (1881-1917), русский религиозный философ, один из основателей «Христианского братства борьбы» и московского Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева — 47,282, 289-294, 304, 306

ЭРНСТ Поль (Пауль) (1866-1933), немецкий философ — 917

Der Zusammenbruch des deutschen Idealismus [Крах немецкого идеализма] — 917

ЭРОС (Эрот), в древнегреческой мифологии бог любви — 169

ЭСХИЛ (ок. 525-456 до н. э.), древнегреческий поэт, «отец трагедии» —

858

ЮΜ Давид (1711-1776), английский философ, историк и экономист—304 ЮПИТЕР, верховное божество древнеримского пантеона — 862 ЮСТИНИАН (483-565), византийский император с 527 г. — 851

ЯКОВЕНКО Борис Валентинович (1884-1949), русский философ-неокантианец, один из редакторов журнала «Логос», непримиримый оппонент Н.А. Бердяева — 229

Составитель — В.В. Сапов

СОДЕРЖАНИЕ

В.В. Сапов. Военно-революционная публицистика НА. Бердяева

СУДЬБА РОССИИ Опыты по психологии войны и национальности

Мировая опасность (вместо предисловия)

I. Психология русского народа

Душа России

О «вечно-бабьем» в русской душе

Война и кризис интеллигентского сознания

Темное вино

Азиатская и европейская душа

О власти пространств над русской душой

Централизм и народная жизнь

О святости и честности.

Об отношении русских к идеям.

П. Проблема национальности. Восток и Запад

Национальность и человечество

Национализм и мессианизм

Национализм и империализм

Конец Европы

Задачи творческой исторической мысли

Славянофильство и славянская идея

Космическое и социологическое мироощущение

Ш. Души народов (параллели)

Судьба Парижа.

Русская и польская душа.

Религия германизма

IV. Психология войны и смысл войны

Мысли о природе войны.

О жестокости и боли.

О правде и справедливости в борьбе народов

Движение и неподвижность в жизни народов

О частном и историческом взгляде на жизнь

V. Психология политики и общественности

Об отвлеченности и абсолютности в политике

Слова и реальности в общественной жизни

Демократия и личность

Дух и машина.

КРИЗИС ИСКУССТВА

Кризис искусства..

Пикассо.

Астральный роман.

ФУТУРИЗМ НА ВОЙНЕ Статьи 1914-1917 гг.

1914

Война и возрождение

Россия и Польша

Футуризм на войне

Современная Германия.

Империализм священный и империализм буржуазный.

О дремлющих силах человека (К психологии войны)

1915.

Новая Россия

Ницше и современная Германия

Эпигонам славянофильства

О дарящих и отнимающих (К спору о национальном вопросе)

Германия, Польша и Константинополь

К спорам о германской философии.

Воля к победе.

Современная война и нация

Чувство Италии.

Война и кризис социализма

О «левости» и «правости» (ответ Д. Муретову)

Славянофильство у власти

Общество и власть

О «радикализме».

Самообладание.

Роль третьего сословия в России .

Об условности жизненных оценок

Очередная задача.

Дух и экономика.

О духе уныния

Национальны ли правые?

Злая воля и разум истории

1916

О внутреннем и внешнем делании

О престиже власти.

Об оправдании любви к отечеству.

Правые и единство России

Идеи и общественное движение

Сила и насилие

Толстовское непротивление и война

Религиозная судьба еврейства

Положительный и отрицательный национализм

Россия, Англия и Германия

Общественный и бюрократический консерватизм

О росте буржуазности в России.

Государство и собственность во время войны

Церковный вопрос в России

О понимании народных душ.

Пробуждение национальной воли

О гражданстве

О силе и бессилии

Варварство и упадничество

1917

Сила России

Психические факторы войны

О любви к России

ПАДЕНИЕ СВЯЩЕННОГО РУССКОГО ЦАРСТВА Статьи 1917-1922 гг.

1917

Теократические иллюзии и религиозное творчество

Психология переживаемого момента

Падение священного русского царства

Интернационал и единство человечества

О политической и социальной революции.

Положение России в мире.

Власть и ответственность

Россия и Западная Европа

О буржуазности и социализме.

Контрреволюция

Свободный народ

В защиту социализма

Мобилизация интересов

Правда и ложь в общественной жизни

Торжество и крушение народничества

Народническое и национальное сознание

Религиозные основы большевизма (из религиозной психологии :

русского народа)

Германские влияния и славянство.

Свободная церковь и собор

Кто виноват?

Патриотизм и политика

О свободе и достоинстве слова

Демократия и иерархия.

Объективные основы общественности.

Об истинной и ложной народной воле

Была ли в России революция?

Задачи национальной демократии

Германизация России

Мир «буржуазный» и мир «социалистический»

Личное благо и сверхличные ценности

О творческом историзме —

Возможна ли социальная революция?

Народ и классы в русской, революции

Свободная Церковь

1918

Класс и человек.

Духовный и материальный труд в русской революции

Власть и психология интеллигенции .

Гибель русских иллюзий.

Духовные основы русского народа

I. Народ и культура

И. Народ и церковь.

Россия и Великороссия

Оздоровление России

Духи русской революции

Введение

I. Гоголь в русской революции

II. Достоевский в русской революции.

III. Л. Толстой в русской революции

IV. Заключение .

1919-1922

Конец Ренессанса (к современному кризису культуры)

«Живая Церковь» и религиозное возрождение России

ОСВАЛЬД ШПЕНГЛЕР И ЗАКАТ ЕВРОПЫ

Предисловие

ФА. Степун. Освальд Шпенглер и «Закат Европы».

СЛ. Франк. Кризис западной культуры.

НА. Бердяев. Предсмертные мысли Фауста

Содержание 1179 Я.М. Букшпан. Непреодоленный рационализм

ПРИЛОЖЕНИЯ

Александр Тиняков. О русской душе

В.Ф. Эрн. Налег валькирий (ответ Н.А. Бердяеву)

Вяч. Иванов. Живое предание.

Д. Муретов. Как надо мыслить партийное примирение

(Независимый голос)

Як. Нивич. Гражданин по Бердяеву

Б.П. Вышеславцев. Закат Европы (Об Освальде Шпенглере)

П.А. Сорокин. Начало великой ревизии.

Евг. Браудо. Освальд Шпенглер и «крушение западной культуры»

A. Деборин. Гибель Европы или торжество империализма?

B. Ваганян. Наши российские шпенглеристы

Карл Грасис. Вехисты о Шпенглере

В. Базаров. Шпенглер и его критики

Сергей Бобров. Контуженный разум

Проф. П. Преображенский. Н.А. Бердяев, Я.М. Букшпан, Ф.А. Степун, СЛ. Франк. Освальд Шпенглер [и] Закат Европы

А.В. Луначарский. Дальше идти некуда

КОММЕНТАРИИ

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И ЦИТИРУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Социологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова и Издательская группа «АСТ» представляет новую книжную сершЬ «Социальная мысль России»

Сейчас, когда Россия мучительно ищет свой путь в неведомое будущее, нам всем, как никогда прежде, необходимо осмысление собственного прошлого, необходима рбщезначимая и приемлемая для всех точка зрения на социальную историю нашей страны, а ее невозможно выработать без основательного знакомства с социальной мыслью России.

Одна из главных задач, которую ставит перед собой новая книжная серия «Социальная мысль России», именно в этом и состоит. Опасная тенденция, обозначившаяся в этой области за последнее десятилетие, заключается в том, что у нас, как всегда, «возрождение» одних сопровождается «забвением» других. Если в прошлом, при Советской власти, из научного оборота практически были выведены (если не запрещены) такие имена, как B.C. Соловьев, братья Трубецкие, авторы «Вех» и многие другие, то теперь процесс их возвращения в контекст истории российской социальной мысли сопровождается довольно интенсивным процессом оттеснения в Лету таких мыслителей, как Герцен, Чернышевский, Плеханов и т. д.

Кого мы собираемся издавать? В серии будут представлены, по возможности, все направления, течения и школы, существовавшие в России: западники и славянофилы, либералы и консерваторы, народники либерального и революционного толка, позитивисты, марксисты и неокантианцы, анархисты и государственники. Особой строкой нужно выделить такие направления, как «веховство», «сменовеховство», «евразийство», социальная мысль русской эмиграции (интеллектуальные центры которой в разные периоды находились в Чехословакии, Германии, Франции, США, Аргентине и даже сохранившемся в Китае «осколке» Российской империи русском Харбине). Все перечисленное относится к периоду с начала XIX до середины XX вв.

Как мы собираемся издавать? С формальной стороны мы будем стремиться к тому, чтобы книги, изданные в серии «Социальная мысль России», максимально приближались к изданиям академического типа. Каждый том будет снабжен справочным аппаратом: вступительной статьей, комментариями и указателем имен. В приложениях будут помещены критические отзывы на первые издания книг, материалы полемики, а также библиография (по возможности полная) данного автора.

По всем вопросам, связанным с приобретением и заказом книг серии «Социальная мысль России», вы можете обращаться в отдел реализации учебной литературы издательства «Астрель» Издательской группы «АСТ».

Телефон/факс (095) 232-1704,615-5310 E-mail: educ@astgroup.ru Интернет-сайт: www.ast.ru

В ближайшее время будут изданы:

Бердяев НА.

Субъективизм и индивидуализм в общественной философии.

Булгаков СН.

История экономических и социальных учений.

Булгаков СН. Два града. Исследования о природе общественных идеалов.

Иванов В.И.

Родное и вселенское.

Манифесты русского идеализма

(сборники «Проблемы идеализма», «Вехи», «Из глубины»).

О «Вехах»

(журнально-газетная публицистика 1909-1910 гг.).

Анти-Вехи

(сборники «Интеллигенция в России», «"Вехи" как знамение времени»).

Победоносцев К.П.

Сочинения.

Солнцев СИ.

Общественные классы.

Сорокин ПА.

Система социологии.

Сорокин ПЛ.

Избранные сочинения («Дальняя дорога», «Человек и общество в условиях бедствий», «Власть и нравственность», «Главные тенденции нашего времени»).

Спекторский Е.В.

Проблема социальной физики в XVII столетии (в 2-х тт.).

Южаков СН.

Социологические этюды.

ISBN 5-271-14763-0

Научно-популярное издание

Бердяев Николай Александрович

ПАДЕНИЕ СВЯЩЕННОГО РУССКОГО ЦАРСТВА Публицистика 1914—1922

Составление, научное комментирование и редактирование

В.В. Сапов

Научный редактор

П.А. Захаров

Художественный редактор

О. К Адаскина

Компьютерный дизайн

СВ. Шумилин

Компьютерная верстка

Р.В. Рыдалин

Корректор

Н.М. Скляренко

Подписано в печать 04.12.2006. Формат 60x90 '/16. Усл. печ. л. 74,0 С: Социальная мысль России. Тираж 1 500 экз. Заказ № 33

Общероссийский классификатор продукции ОК-005-93, том 2; 953004 — научная и производственная литература

Санитарно-эпидемиологическое заключение № 77.99.02.953.Д.003857.05.06 от 05.05.2006 г.

ООО «Издательство Астрель» 129085, г. Москва, проезд Ольминского, За

Издание осуществлено при техническом содействии ООО «Издательство АСТ»

Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленных диапозитивов в ОАО «ИПК «Ульяновский Дом печати» 432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14