Вокруг вопроса о чудесах идет давний и незаконченный спор между верующими и неверующими людьми: насколько первые убеждены в возможности и реальности чудес, настолько же вторые убеждены в том, что чудес не бывает, что под т<ак> наз<ываемыми> «чудесами» кроются или загадочные и пока необъяснимые, но совершенно естественные факты, или же простой обман. Этот спор в своих корнях восходит к борьбе веры и неверия, к тайне нашего религиозного восприятия или религиозной слепоты. Но в последние столетия этот давний спор принял иную форму: неверие стало утверждать, что отрицание чудес определяется не одним неверием, но и прямым требованием научного знания, что для науки обязательно и необходимо заранее отвергать чудеса. Это мнение поддерживается и распространяется не одними популяризаторами науки, но часто и настоящими учеными, а в особенности философами. Считаясь с тем, что наука не может объяснить всех фактов, что разум наш действует лишь в известных границах, некоторые ученые выдвинули в последнее время учение о так наз<ываемых> «мировых загадках», о тех фактах и сочетаниях фактов, которые, по-видимому, никогда не могут быть научно объяснены. Но само признание этих границ научного исследования не только не открыло пути для признания чудес, но, наоборот, часто ведет к еще более категорическому утверждению, что научный подход к миру заранее исключает возможность чудес. Это убеждение в несоединимости научного отношения к миру с верой в чудеса настолько распространено, кажется таким бесспорным и несомненым, что иногда в качестве научного доказательства проводится соображение, что мы должны признать ту или иную теорию, так как «иначе нам пришлось бы признать возможность чуда». Эта ссылка на невозможность, можно сказать нелепость, признания чуда особенно хорошо раскрывает позицию многих ученых и философов в нашем вопросе. Чудо заранее объявляется невозможным, признается несовместимым с научным отношением к миру и его загадкам. Вас убеждают в том, что если вы умственно созрели для понимания науки и ее учений, то тем самым для вас невозможно признавать в природе чудеса. Вы можете признавать, что многие факты остаются в настоящее время необъяснимыми, вы можете думать даже, что они навсегда останутся недоступными нашему разуму, но вся атмосфера современной научной работы такова, что чудо заранее категорически отвергается. Чудо невозможно, чуда нет и не может быть, иными словами, в мире действуют только естественные силы, в мире никогда и нигде не действует Бог. Порой можно подметить в сознании ученых не только категорическое отвержение чуда, не только глубокую уверенность в том, что в мире все совершается по внутренним его законам, чем исключается действие Бога в мире, но можно подметить и нежелание встретить чудо, какую-то боязнь чуда. И кажется, что если бы таким ученым была показана несомненная и бесспорная наличность чуда в каких-либо фактах, то они все же упорно и слепо продолжали бы отрицать эти факты, лишь бы не согласиться на то, что чудо возможно. Откуда эта боязнь чуда, это нежелание чуда? Может быть, в самом деле сама природа науки, самые условия научного познания несогласуемы с признанием чуда, так что боязнь чуда вытекает просто из страха растерять силу и свет научного знания? Может быть, отвержение чуда требуется природой науки? Упорство в отрицании чуда, уверенность многих людей в невозможности чуда подсказывает как будто именно эту постановку вопроса. Нам необходимо безбоязненно и смело войти в этот вопрос и определить, совместимо ли в самом принципе признание реальности чудес с природой научного знания.

А между тем отрицание чуда совершенно недопустимо для религиозного сознания, — можно даже сказать, что объем и глубина нашей веры определяется способностью видеть чудо в мире. Вера открывает нам бытие Божие — не как идею, но как Высшую Силу; в христианской же вере Бог открывается нам как Отец наш небесный, к Которому обращается душа наша и в радости и в печали, светом и силой Которого согревается наша жизнь. Верить в Бога — значит чувствовать Его любовь, Его заботу о нас, это значит искать в Нем ответ на наши трудности и тревоги. По слову ап. Иоанна, Господь дал нам «власть быть чадами Его», и это сознание есть главное и определяющее в религиозной жизни нашей. Молитва есть главный проводник нашей религиозной жизни, нашей веры, без молитвы нельзя просто говорить о вере — а молитва есть беседа с Богом, есть обращение к Богу. И всякая молитва ищет от Бога ответа, ищет от Бога помощи или силы, света или правды. Невозможна и бессмысленна была бы молитва, если бы Бог был безмолвен, если бы наше обращение было безответным. Молясь Богу, обращаясь к Нему, мы дерзаем просить у Бога ответа, мы живем тем, что Бог нас слышит. Если слышит — как может Он не отвечать, Он, Чья любовь безмерна, Чье милосердие безгранично? Вся жизнь веры определяется тем, что Бог слышит нас, видит тайны нашего сердца и отвечает нам, идет нам навстречу. Ответ Божий часто остается непонятым или непонятным, воля Божия неисповедима, но светло и твердо отдает себя душа Богу, в глубоком, непоколебимом убеждении, что Господь не остается безмолвным и равнодушным к нам. Но если Господь отвечает, то Он уже действует — и притом действует сквозь все обстоятельства жизни, действует не вне жизни, не за пределами ее, а в жизни нашей — иначе нам никогда нельзя было бы сознать себя под Божьей властью. Всякая молитва, ищущая помощи Божьей, света и правды, силы и любви Божьей, ищет их явления и действия в нас и кругом нас, т. е. ищет действия Божия в мире, иначе говоря, ищет чуда. Чудо есть действие Бога в мире — это самое верное и глубокое определение чуда; чудо есть там, где события и факты направляются силой Божьей, а не цепью причин и следствий, не ходом естественных событий. Поэтому отрицать чудо — значит отрицать, что Бог может действовать в мире, отрицать, что Бог может отвечать на наши молитвы и упования. И в таком случае никакая сила веры не могла бы устоять, ибо вера вся полна и одушевлена встречей души с Богом: где этой встречи нет, там рушится вера. Признание чуда глубочайше, неотъемлемо связано с самым существом веры. Это не каприз, не действие привычки, не духовная упрощенность — это самое существо веры. Религиозное сознание никогда не может помириться с отрицанием чуда, и поэтому если некоторые деятели науки отвергают чудо, то верующие люди вправе строго и настойчиво исследовать — действительно ли отвержение чуда покоится на серьезных основаниях? Есть ли отрицание чуда такая же неотвратимая для науки позиция, как неотвратимо признание чуда для верующего?

Войдем в самое существо вопроса.

I.

Пусть те, кто сомневается в бытии Бога, допустят на время Его существование и спросят себя: как Он может действовать в мире? Совершенно ясно, что может быть всего два способа проявления Бога в мире: 1) или Бог действует в мире, пользуясь теми силами и законами, которые царят в мире, 2) или Бог сверх природных сил пользуется силами и законами, не присущими природе. Можно ли говорить о чуде в первом случае и если да, то можно ли признавать такие действия Бога чудесами?

Тот, кто признает бытие Бога, должен признать Его Творцом Вселенной, ибо если бы Бог и мир существовали независимо друг от друга, то это значило бы, что мир существует сам по себе, что в Боге мир не нуждается. Если бы это было так, то зачем бы нам нужно было признавать Бога? Именно то, что мир во всей своей бесконечности и силе, во всей своей подчиненности законам необъясним сам из себя, и ведет нас к признанию Бога. Не будем сейчас этого доказывать, но просто подчеркнем, что признавать бытие Божие — это значит признавать, что мир есть Его творение, что мир не существует сам по себе, что он не сам себя создал, но создан Богом. Признавать бытие Божие — то же самое, что признавать, что мир создан Богом. Бог есть Вечное, Абсолютное, ни от чего не зависимое бытие, а мир есть подчиненное времени, относительное, определенное законами бытие. Именно поэтому и недопустим и неверен пантеизм, провозглашающий, что Бог и мир одно и то же, <поэтому> нельзя говорить о Боге как мире. Пантеизм соединяет несоединимое, признает равным то, что явно различно. Потому и неизбежно признание Бога как Абсолютного и Вечного Начала, что мир не может быть понят из самого себя, что он должен иметь свою основу в том, что не ограничено, не условно и не относительно.

Признавать бытие Бога — значит признавать, что Бог создал мир. Мир создан Богом не только в своем составе, но и в своих законах, ибо мир не мог же сам себе предписать законы. Как раз христианство имеет ту огромную заслугу в истории европейской науки, что оно утвердило мысль, что в мире царит гармония и порядок, ибо над всем царит Бог, в котором нет ничего случайного и произвольного. От христианской идеи Бога-Вседержителя и развилась та идея, которая лежит в основе науки и которая утверждает, что в мире царят неизменные законы, царит порядок и гармония. В этом смысле самые строгие стремления науки найти всюду порядок, разыскать цепь причин и следствий вполне соответствуют христианскому сознанию о Боге. Но признавать порядок и закономерность в мире значит ли отвергать тем самым действие Бога в мире? Так наз<ываемый> деизм как раз заключается в том, что, видя в Боге Творца мира, он признавал, что Бог, создав мир и определив его законы, совершенно прекратил всякое участие в мире, как бы отстранился от мира, так что мир после его сотворения живет уже вне Бога, сам по себе. Думать так — это значит приписывать Богу равнодушие к миру, значит признавать, что Господь создал мир по какому-то капризу, вообще это значит приписывать Богу такие свойства, которые несоединимы с Его божественной сущностью. Если Господь создал мир и сообщил ему все необходимые для его развития силы, то почему же Он должен был бы отворачиваться от мира? Как бы ни был совершенен мир при его создании, он все-таки был только тварным, а не самостоятельным бытием. Если человек, создавая машины, орудия или иные вещи, не перестает заботиться о том, что он создал, почему думать, что Бог, создав мир, навсегда и бесповоротно отвернулся от мира? Для людей верующих бесконечно много сказано о действии Бога в мире в словах Спасителя: «Отец Мой доныне делает» (Иоан. V, 17). Но и для того сознания, которое только допускает бытие Бога, нельзя признать Бога Творцом мира и затем отрицать категорически заботу Бога о мире. Нет решительно никаких оснований отвергать это, кроме предположения, что жизнь мира можно объяснить без Бога. Это предположение никак не может быть доказано, как мы сейчас увидим, но для тех, кто его признает, оно, конечно, имеет силу, но только как предположение. Люди, пользующиеся этим предположением, просто хотят обойтись в объяснении жизни мира без Бога; это их право, но нельзя предположения выдавать за факты. Бесспорно одно: нет никаких обязательных оснований отвергать участие Бога в жизни мира.

В самом деле, если Бог создал мир и определил его законы, то Он может направлять жизнь мира, не нарушая законов мира и пользуясь силами, присущими миру. Если человек, создающий автомобили, аэропланы и иные машины, может управлять ими, т. е. приводить их в движение или останавливать, ускорять или замедлять, поворачивать их в одну или другую сторону, то как можно отвергать эту возможность у Бога?

Тот, Кто создал мир, неужели не может ускорять или замедлять жизнь мира, направлять ее в одну или другую сторону, не нарушая законов мира, как не нарушает законов механики, а лишь пользуется ими шофер? Мы говорим сейчас только о том, возможно ли (принципиально) признание действия Бога в мире — в соответствии с законами мира. И на этот вопрос может быть только один ответ: да, возможно. Если допустить существование Бога, то надо допустить возможность Его действий в мире без нарушения законов, Им же установленных. Допущение это прямо подсказывается тем простым фактом, что и мы, создавая какие-либо машины, можем управлять ими, достигать известных целей, не нарушая законов машины, а лишь пользуясь ими.

Признание возможности действий Бога в мире есть, конечно, признание возможности чуда в мире (в первом, отмеченном выше смысле этого слова). Чудом это действие Бога должно быть названо потому, что то или иное событие наступает здесь не само по себе, не в силу случайности или слепого хода явлений, а потому, что Бог направил все явления так, что они привели к определенному событию. Но если бы дело обстояло так, как мы говорим, то как решить, явилось это событие (совершенно «естественное», т. е. не выходящее за пределы известных нам явлений природы) «чудом», т. е. действием Бога или оно произошло само собой? Это ставит перед нами вопрос, как можно узнать, имеем ли мы дело с чудом или нет. Необходимо разрешить этот вопрос прежде, чем мы продолжим начатое рассуждение.

II.

Если бы кто-либо из наших друзей хотел cделать для нас что-нибудь незаметно, так, чтобы мы думали, что все произошло «само собой», едва ли это было бы трудно. Мы хорошо знаем, что в жизни нашей есть немало «случайного», и если что-либо случается с нами именно тогда и так, как это нам нужно, то нам очень легко увидеть здесь действие случая. Под покровом «случайности» очень легко незаметно влиять на жизнь наших друзей и близких — притом так, что очень трудно будет догадаться о том, что на самом деле здесь не было никакой случайности. Связано это с самой природой случайности, которую лучше всего раскрыл французский философ Курно34. Его мысль такова: случайность, т. е. неподчиненность каким-либо законам, какой-либо необходимости, мы имеем там, где встречаются два каких-либо независимых друг от друга события. Каждое из них подчинено строгой причинности и не имеет само в себе никакой случайности, — но встреча их в определенном пункте времени и пространства взаимно случайна. Если я еду куда-либо и встречаюсь со своим знакомым случайно, то это значит, что мой путь определялся независимо от мысли о встрече со знакомым, равно как и путь моего знакомого определялся какими-то внутренними мотивами его. Я избрал определенный путь или потому, что привык к нему, или потому, что он удобен, дешевле, короче, — и то же сделал и мой знакомый. Мы могли бы разминуться и продолжали бы каждый свой путь независимо друг от друга, но вышло так, что наши пути пересеклись и мы встретились. Для нас обоих это было совершенно случайно, но тем не менее эта случайность могла совершенно переменить наши действия — каждый из нас мог сообщить друг другу такие сведения, которые делали наш дальнейшей путь ненужным, бесплодным. Случайная встреча в этом случае оказалась очень существенным и влиятельным фактором в поведении нас обоих.

Но эта наша случайная встреча могла быть и подстроена кем-нибудь третьим, кто, в силу каких угодно причин, мог хотеть этой встречи для кого-либо из нас. Зная нас обоих, зная о наших планах, этот третий человек без особых усилий мог посоветовать обоим или одному из нас отправиться именно по определенному пути и в определенное время. Эта подстроенность встречи, с первого взгляда казавшейся случайной, может легко раскрыться, но может навсегда остаться закрытой — и только в душе нашей, если, например, встреча была полезной и радостной, сохранится благодарное чувство к тому, кто дал нам хороший совет.

Все это рассуждение целиком применимо к действию Бога в мире. Бог — наш друг, Ему ведомы все движения нашей души, все желания и чувства, все даже закрытые для нас самих стремления наши; Он может послать мне ту встречу, которой я жажду, в которой я нуждаюсь, но которой сам я никак не мог бы придумать или устроить. Бог может направить меня туда, где как раз должен быть человек, мне нужный или дорогой. Он может взаимно согласовать наши пути так, что встреча наша должна была произойти. Для того чтобы это осуществилось, достаточно было бы, чтобы Бог направил и согласовал мои действия с действиями другого человека. И если это возможно иногда для человека, могущего притом остаться совершенно закрытым от нас обоих в своем влиянии на нас, тем более возможно это для Бога, которому ведомы наши пути и наши планы, которому открыты наши желания. Бог может внушить и мне, и моему знакомому именно то, что нам нужно. Свобода наша остается этим незатронута, ибо Бог побуждает, а не понуждает. Обыкновенно мы легко и просто отдаемся какой-либо мысли, если она ярко и определенно предстанет перед нами, хотя можем и не последовать за ней. Так, не стесняя нашей свободы, ничем не давая нам заметить своей воли, Бог направляет действия многих людей, создает встречи или, наоборот, устраняеть их и тем влияет на нашу жизнь. Значение случайных встреч в жизни нашей так огромно, что это едва ли нужно особенно раскрывать. От этих случайных встреч зависят наши привязанности, движения любви и симпатии, определяющие порой всю нашу жизнь, от них зависит понимание жизни и выбор тех или иных путей ее. Этих «точек случайности», точек, которые не зависят от моей воли, но которые затем имеют большое влияние на меня, бесконечно много в жизни каждого человека. И как раз под покровом этих случайностей чаще всего и совершается действие Бога в мире, Его забота о нас, о нашем благополучии и здоровье.

Но если это так, то как мы можем узнать, что под покровом случайности сам Бог определил то или иное событие в моей жизни? Нет никакого сомнения, что для нас часто проходит незамеченным, неузнанным участие Бога в нашей жизни; лишь по мере роста в нас духовной жизни, по мере развития в нас духовного зрения для нас все больше открывается благодатная сила, ведущая нас. По слову Божию, «чистые сердцем Бога узрят». Под чистотой сердца разумеется свобода его от плененности суетой жизни; можно быть добрым, искренним, чистым человеком, глубоко верующим в Бога и быть в то же время в плену наших каждодневных забот и тревог, быть без конца погруженным в маленькие дела и трудности, которыми обыкновенно бывает заполнена наша жизнь. И это значит, что сердце не будет свободно для духовной жизни, не будет в состоянии духовно созерцать мир и Бога. При закрытости сердца в нем как бы действует «косность», инерция. Мы глядим и не видим, слушаем и не слышим. Так было с двумя учениками, шедшими в Эммаус, которых Господь упрекал в «несмысленности и косности» их сердец, — а они были чистые, глубокие, верующие люди. Чувствовать дыхание Божие над нами, видеть свет, от Него исходящий, сердцем отзываться на Его присутствие в «случайных» фактах жизни — дается нам лишь тогда, когда сердце наше очищается от плена суеты и злобы дня. Вот отчего мы духовно словно спим и, наблюдая факты жизни, видим лишь их поверхность, в которой действительно нет и намека на то, что в их устроении была воля Божия, — и не видим того, что стоит за этими фактами. Чудес, т. е. действий Бога в мире, так много, они случаются на каждом шагу, только их чудесная сторона, их определенность волей Божией остается для нас закрытой и незамеченной. Мы проходим мимо чудес, не чувствуя в них Бога, мы видим только поток фактов и бесчисленные точки случайности. И, конечно, извне эти точки случайности так же не заключают в себе данных о действии Бога, как в движении машины тоже видна лишь последовательность процессов, а не воля машиниста. Эта воля выступает перед нами лишь тогда, когда мы берем движения машины в целом. То, что сказано о случайности в жизни человека, целиком может быть перенесено и на жизнь природы. В природе есть много точек случайности в указанном уже смысле — встреча тех или иных явлений начинает собой новый ряд фактов, вытекающих именно из встречи явлений. Это — случайность, но под покровом ее может быть и рука Божия, направляющая или отводящая встречи явлений. Дожди, ветры, засуха, явления из жизни растений и животных еще в большей степени, чем жизнь человека, зависят от того, какие явления приходят в соприкосновение, т. е. зависят от случайности. Бог может действовать в этих явлениях, но для внешнего взора это участие Бога никогда ничем открыто быть не может.

Я думаю, что сказанным совершенно достаточно разрешается вопрос о возможности чудес. Если чудо есть действие Бога в природе или в жизни людей, то в тех случаях, где Господь управляет событиями в пределах естественных сил путем комбинирования и встреч разных явлений (а мы пока говорим только о таких чудесах), совершенно возможно, принципиально допустимо чудо. Оно не будет чудом для того, кто внешне глядит на факты и ничего, кроме «точек случайности» (встреч двух или нескольких независимых явлений), не видит в них. Такой наблюдатель совершенно прав для себя, — но он никак не может отвергать принципиальной возможности того, что в точках случайности действовала Высшая Сила, действовал Бог. Принципиальная допустимость такого действия Бога является для внешнего наблюдения пустой и ненужной гипотезой, однако, все же гипотезой допустимой. Для нас пока важно подчеркнуть именно это: чудо возможно в пределах порядка природы, без нарушения ее законов, без действия внеприродных сил. Чудо кроется здесь в «точках случайности», в комбинации или встрече тех или иных причинных рядов. Для религиозного сознания совершенно бесспорно, что Бог действует часто именно так, — и это понятие чуда совершенно совместимо с признанием закономерности в природе, не отменяемой и не устраняемой влиянием Бога на ход событий в природе. Признавая принципиальную возможность чуда в указанном смысле, мы, конечно, вовсе еще не решаем вопроса о реальности чуда, о его действительной наличности. Для религиозного сознания, чем оно духовно глубже, чище, свободнее, тем чаще и больше выступает с непререкаемой силой участие Бога в жизни нашей, тем чаще под покровом случайности открывается воля Божия. Но если бы все чудеса, все действия Бога были только указанного типа, то для неверующего сознания понятие чуда всегда оставалось бы пустым и ненужным, но вместе с тем никогда не могло бы быть отвергаемо (с принципиальной точки зрения) допущение, что все же чудо есть. И если верующие люди устанавливают реальность чуда, то эта реальность не ослабляет и ничего не меняет во внешней ткани явлений, вполне объяснимых без чуда. Религиозное и научное описание фактов в этих случаях совершенно не устраняют друг друга, не противоречат и не исключают одно другим. Научное описание фактов оказывается лишь беднее и поверхностнее, а религиозное — богаче и глубже. Религиозное описание фактов, включая в себя все, что дает внешнее их изучение, привносило бы лишь дополнительное указание на участие Бога в изучаемых фактах.

Иначе дело обстоит, если мы перейдем к чудесам второго типа, в которых выступают сверхприродные силы. Здесь или обязательно признать самый факт, или найти все же естественное его объяснение, или, наконец, отвергать самый факт и говорить об обмане или самообмане тех, кто удостоверяет эти факты. Но именно анализ этих фактов позволяет поставить со всей силой вопрос о реальности чудес. Если в первом типе чудес для нас стала бесспорна возможность чудес, принципиальная допустимость их, то для чудес второго рода этой идеи уже недостаточно — тут приходится или признать реальность чудес, или опорачивать самые факты.

Обратимся теперь к этим фактам.

III.

В природе и в жизни человека нередко встречаются факты, которые никак не могут быть объяснены действием природных сил, а по своей высокой целесообразности наводят на мысль, что они являются чудесами, действием Бога. Однако история развития знания показывает, что многие факты, которые одно время приписывались прямому действию Божества, потом оказывались объяснимы совершенно естественно. Успехи знания не только дают нам лучшее знание сил природы, но и открывают перед нами новые, ранее неизвестные ее силы. Достаточно указать на открытие радия и на изучение радиоактивности, теперь только начатое, чтобы признать принципиально вполне допустимым, что в природе есть еще много неизвестных нам сил, открытие которых объясняет нам многое, что оставалось не объясненным до сих пор. Необходимо также особо отметить всю огромную область внушения, хотя и изучаемую давно, но все еще не до конца изученную: сила внушения таит в себе такие исключительные возможности влияния на жизнь организма, что иным даже кажется, что в основе всех необъяснимых и потому признаваемых чудесными явлений лежат явления внушения и самовнушения.

Внимательный анализ чудес показывает, что это неверно, что на самом деле в ряде фактов приходится признать невозможным обойтись без признания действия Бога. Именно на таких фактах мы неизбежно от одной принципиальной допустимости чудес должны, уже независимо от веры, прийти к бесспорному утверждению реальности чудес, реальности действия сверхприродных сил, т. е. Бога. Мы перейдем к этим фактам, а сейчас еще раз подчеркнем, что в предположении, что необъяснимое сегодня станет понятным в будущем, есть немало правды, однако этим не следует злоупотреблять. Природа не до конца изучена нами, в ней могут открываться новые и новые силы, могут стать доступны нам новые ее стороны, но все же есть границы в природе, есть известные общие условия жизни ее, которые настолько бесспорны, настолько устойчивы, что открытие новых сил природы может лишь по-новому осветить факты, но не может их устранить. Для нашего анализа мы как раз выберем такой факт, — мы остановимся на чуде Воскресения Христова, в котором мы видим победу над смертью. Воскресение Христа есть центральный и основной факт, лежащий в основе христианства; без реальности Воскресения Христа непонятно и необъяснимо развитие и действия христианства в истории. А между тем преодоление смерти и Воскресение никак и никогда не могут быть объяснены действием сил природы, какие бы тайны природы ни раскрыла наука в дальнейшем. Факт смерти настолько всеобщ и бесспорен, что никто и не пробовал никогда признавать Воскресения Христа действием тех или иных естественных сил. Много и часто пробовали отвергать самый факт — и надо признать, что если не признавать чуда Воскресения Христова, то остается лишь отвергать самый факт его. Это значит, что если этот факт был, то он мог быть только чудом, — и это вместе с тем значит, что признание чудес, признание их реальности совершенно законно и оправдано у тех, кто признает реальность Воскресения Христа и верит в него. Воскресение Христа могло быть только чудом, и если нам удастся показать всю невозможность отвергать факт Воскресения Христа, то тем самым будет доказана реальность чудес. То, что возможно в одной точке истории, то возможно и в другой; если реально чудо Воскресения Христова, то нет никаких оснований отвергать реальность чудес вообще. Можно спорить, конечно, и в этом случае относительно отдельных чудес, можно оспаривать их чудесность и сводить их к действию естественных сил, но самое существование чудес будет бесспорным, если нам удастся показать невозможность отвергать факт Воскресения Христа.

Основным нашим доказательством является другой, совершенно уже бесспорный факт — это глубокая убежденность апостолов в реальности Воскресения Христа. Думать, что апостолы сами не очень верили в него и все же могли настолько одушевить этой верой последователей Христа, что огонь этого одушевления держится до сих пор, — совершенно невозможно. Бывают, конечно, случаи, когда человек, не очень убежденный сам в какой-либо истине, может внушить другим людям веру в эту истину, — но рано или поздно искусственность и ложь дадут себя знать. То, что христианство проповедывалось не одним, а многими апостолами, делает совершенно невозможным предположение, что они сами не верили в Воскресение Христово. Один человек может еще кое-как скрыть от других свое отношение к его высказываниям, да и то ненадолго, — но если много людей, как бы согласившись заранее, с одинаковой силой убежденности защищают какую-либо идею, то это можно понять только в случае их глубокой убежденности в истинности этой идеи. Не следует забывать, что апостолы претерпели за свою веру в Воскресшего Христа — и они не только не дрогнули перед смертью (а кто пойдет на смерть за идею, если он в ней хоть немного сомневается?), а, наоборот, просияли во смерти своей заключительной силой веры. С другой стороны — могли ли бы апостолы иметь глубокое, исключительное влияние на людей, какое они в действительности имели, если они обманывали людей, призывая их верить тому, во что они не верили? Да и зачем бы им было обманывать людей? Апостолы сами пережили период тяжких сомнений в вере в Воскресение — эта вера давалась им трудно, как мы сейчас увидим, но после того как они прониклись этой верой, глубокая непоколебимость, глубокая убежденность зажигала ответным огнем сердца других людей. Мы должны поэтому признать совершенно бесспорным то, что апостолы верили сами в действительность Воскресения Христа. Но если так, то откуда могла взяться у них эта вера?

При изучении текстов Евангелия, относящихся к смерти и Воскресению Иисуса Христа, совершенно определенно выступает факт чрезвычайного потрясения апостолов, когдя их Учитель, столько раз являвший перед ними силу Божества Своего, оказался в руках врагов и был предан распятию. Потрясение это не могло зачеркнуть прошлого, но оно вызвало самые глубокие сомнения относительно Иисуса Христа. Евангельские тексты рисуют с исключительной яркостью душевное состояние апостолов, когда вспыхнула первая весть о пустом гробе, отваленном камне, о словах ангелов и, наконец, о явлении самого Воскресшего Христа. Рассказ жен-мироносиц о том, что камень от гроба отвален и что гроб пуст, не произвел сначала никакого впечатления на учеников: «показались им слова их пустыми и не поверили им» (Лук. 24, 11). Первая мысль их была, что «унесли Господа из гроба» (Иоан. 20, 2). Когда ап. Петр пошел к пустой могиле и нашел там «пелены лежащие», он ушел затем оттуда, «дивясь сам в себе бывшему» (Луки, 24, 12). Вера в Воскресение отмечена в это время лишь у ап. Иоанна (Иоан. 20, 8)35, остальные же ученики не поверили ни Марии Магдалине, когда она сказала им, что ей явился Спаситель, ни двум ученикам, которым Он явился на пути их в Эммаус (Марка, 16, 11–13). Когда Иисус Христос явился одиннадцати ученикам, то «упрекал их за неверие и жестокосердие, что видевшим Его воскресшего не поверили» (Марка, 16, 14). Являясь ученикам, Господь начинает свое слово к ним так: «Не бойтесь» (Матфея, 28, 10); у евангелиста Луки рассказано, что при явлении Господа ученики, «смутившись и испугавшись, подумали, что видят духа». И Господь говорит им: «Что смущаетесь и для чего такие мысли входят в сердца ваши? Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои, это Я Сам. Осяжите Меня и рассмотрите, ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня» (Луки, 24, 38–39). Наконец, рассказ об упорном неверии ап. Фомы, не согласившегося поверить в реальность Воскресения Ииcyca Христа, и его слова Спасителю, в которых с такой силой и твердостью зазвучала вера в Воскресшего: «Господь мой и Бог мой», дорисовывают всю эту картину. Единственное достаточное и удовлетворительное объяснение пламенной веры учеников в Воскресение Спасителя может быть только в том, что Христос действительно воскрес. Как иначе объяснить огонь веры, вспыхнувший в их душе и прогнавший все их колебания, смущения и страхи? Гроб оказался пуст, и даже иудейское предание не отрицает этого факта и объясняет его тем, что ученики украли тело Спасителя. Но если бы они украли, как они могли бы верить потом, что Он воскрес? И как после долгих смущений могли они зажечься такой глубокой и светлой верой в Воскресение, от которой в душе их и их последователей родилась вся сила и правда христианства? Говорить в этом случае о внушении — это значит предполагать, что был кто-то, от кого исходило это внушение, так как самовнушение не могло бы возникнуть в той психической атмосфере, которая создалась после смерти Иисуса Христа. Самовнушение могло бы вспыхнуть по контрасту с тьмой, нависшей над ними, но оно не могло бы продержаться долго, ибо с точки зрения здравого рассудка оно говорило о совершенно невозможном и нереальном. Внушение же от кого могло бы исходить? Кто бы мог так твердо и ясно иметь в сознании идею Воскресения, чтобы не только внушить эту идею другим, но и сообщить ей такую силу, которая доныне не истощилась среди христиан и вновь и вновь цветет в их душах? Среди последующих поколений вера в Воскресшего Христа никак не могла бы удержаться и цвести дальше, если бы она имела за собою только рассказ о том, что когда-то случилось с учениками, и если бы последующие поколения сами не имели живой радости о Воскресшем, не имели бы своего непререкаемого переживания реальности Воскресения Христова, — но и у апостолов вepa, созданная внушением, неизбежна гасла бы, а не разгоралась, если бы в основе ее не лежал бы факт Воскресения Христа. Bepy апостолов можно понять и объяснить только действительным явлением Воскресшего Христа им. Но именно невозможность иначе обяснить веру учеников и необходимость поэтому признать реальность Воскресения Христа как исторический факт, которого никак нельзя отвергнуть, и решает вопрос о реальности чуда. Все остальные чудеса можно не замечать, можно как угодно истолковывать, можно, наконец, ссылаться на то, что мы пока лишь имеем дело с непостижимым фактом, но можем надеяться на то, что наука когда-нибудь объяснит этот факт. В вопросе же о Воскресении Христа дело обстоит иначе: или необходимо отвергнуть самый факт, или же, если это невозможно сделать, признать факт Воскресения Христа и тем самым признать реальность чуда, ибо Воскресение Христа решительно и всецело не вмещается в рамки природных событий. Оно сверхприродно, оно может быть понято лишь как действие Бога, как особое проявление Его силы, и если нельзя обойтись без признания факта явлений Воскресшего Христа ученикам, то необходимо тогда признать, что этим показана уже <не только> простая возможность, но и несомненная действительность этого основного чуда. Я глубоко убежден в исторической принудительности для нас признать действительность явлений Воскресшего Христа; тщательное изучение евангельских текстов, не допускаюших отвержения в своей истинности и подлинности (в том смысле, что они выражают верования христиан), исследование всех сторон вопроса приводит к непоколебимому убеждению в том, что мы никак не можем отвергать действительности того, что Христос воскрес и что Он явился своим ученикам. Вера апостолов, зажегшая сердца ближайших, а через них и отдаленных в пространстве и времени людей, воодушевившая их энтузиазмом и сообщившая им силу, склонившую ко Христу сотни миллионов людей, эта вера в Христа есть факт, который не может быть объяснен иначе как действительностью самого Воскресения Христа. Конечно, были и долго еще, вероятно, будут попытки как-либо избегнуть этого вывода и объяснить евангельский факт иначе. Но при тщательном изучении всех отрицательных теорий указанный вывод не только не падает, а, наоборот, становится крепче и сильнее. Чтобы не быть обвиненным в голословности, приведу две теории, которые пытаются ослабить значение приведенных аргументов.

Одна теория касается факта пустой могилы и переживаний явления Христа после Его смерти; она утверждает, что Христос ожил Сам в могиле, Сам отвалил камень и прожил еще 40 дней, в течение которых являлся ученикам. Нетрудно видеть, насколько шатка и неудовлетворительна эта теория. Смерть Спасителя на кресте удостоверена была так несомненно людьми, опытными в деле распятия и заинтересованными в том, чтобы Спаситель умер, что думать о глубоком обморочном состоянии невозможно. Иудеи, ходатайствуя перед Пилатом о том, чтобы у гроба Христа была поставлена стража, не сомневались в смерти Иисуса Христа. Как же мог Он ожить? Он мог воскреснуть, что и утверждает христианство, но ожить не мог, ибо умер. Но приведенная теория неверна и потому, что если бы даже допустить не смерть, а обморочное состояние у Иисуса Христа, то, оживши во гробу после стольких страданий, как мог Он отвалить Сам тяжелый камень? И как мог Он, не вступив с кем-либо из учеников в тайное соглашение, скрытно жить еще 40 дней и являться так, как описаны эти явления в Евангелии? Самые близкие ученики Его, Петр и Иоанн, не узнают Его сразу (ср. Иоан. 21, 7), — кто же мог укрывать больного, умирающего (по этой теории Иисус Христос умер через 40 дней) Христа? Все в этой теории нелепо и неприемлемо.

В качестве другой теории, имеющей в виду совсем другую сторону вопроса и кажущейся гораздо более основательной, приведем часто встречающуюся ныне теорию, что христианство взяло идею воскресения от других религий. Нельзя отрицать факта, что идея воскресения встречается, например, в египетской и греческой религиях, нет даже никаких оснований отвергать знакомство некоторых христиан ранней эпохи с этими идеями. Христианство пришло в мир как исполнение того, чего ждали верующие люди всюду, что смутно предчувствовали и предугадывали наиболее одаренные и чуткие люди во всем мире. Христианство было завершением религиозно-исторического процесса в мире, увенчанием и оправданием движения душ человеческих к Богу. Поэтому христианство ни в малейшей степени не теряет ни своей правды, ни своей силы оттого, что в дохристианском сознании всплывали и зрели те идеи, которые в законченном виде и в полноте дали миру христианство. Близость тех или иных идей, молитвенных, аскетических, богослужебных особенностей христианства к религиозному дохристианскому миру не опорачивает христианства, не превращает его в какую-то мозаику, составленную из разнородных частей, а, наоборот, возвышает дохристианские религии, показывая, что они знали частичные излучения истины, что они хранили в себе крупицы правды. Думать, что христианство есть просто некоторая амальгама, некоторая смесь идей, опыта, культа дохристианских систем, можно только в том случае, если мы просто не хотим видеть того основного факта, что христианство есть органическое целое, что оно все определяется в своем содержании, в своей истории, в своем выражении идеей спасения человечества Богочеловеком. А именно эта идея спасения как преображения и воскресения человека есть исключительно христианская идея, которая лишь в крайне зачаточной и неясной форме мелькала в язычестве. Но главное не в этом. Если бы даже со стороны своего идейного содержания христианство зависело от других религий (чего на самом деле нет), то все же от этой идейной зависимости христианства от других религий тайна глубокой и пламенной веры в Воскресшего Христа не только не становилась бы ясне и понятнее, а, наоборот, становилась бы еще более закрытой. Веpa в Воскресшего Христа начинает историю христианской Церкви, от этой веры пошло образование и развитие христианской общины. Этой верой были одушевлены все апостолы, для которых явления Воскресшего Христа были основными и центральными событиями в их жизни, были источником их веры, их духовной силы, их огня. Кто же распространил среди них чужую — по рассматриваемой нами теории — идею Воскресения Христа? Кто мог не только преодолеть всю тяжесть горьких сомнений, мучительных дум, в которые были погружены ученики Спасителя после Его смерти (они с исключительной яркостью переданы в беседе двух учеников с Иисусом Христом у Луки 24, 13–24), но и внедрить в их сознание идею Воскресения? По евангельскому тексту видно, как страшно и трудно было ученикам принять факт Воскресения — и это психологически и духовно чрезвычайно правдоподобно. Как же чужая идея могла пустить в их сознании корни, если считать, что идея Воскресения не была коренной христианской идеей? Все это так нелепо и невероятно, что приходится удивляться тому, что такая теория могла удовлетворять хотя бы немногих людей. Христианство — после смерти (и Воскресения) Ииcyca Христа — становится фактом совершенно исключительного исторического значения; как же могло оно возникнуть и окрепнуть, если оно в самой сердцевине своей (какой является вера в Воскресение Христа) было только сочетанием чужих религиозных идей? От такого корня могло ли вырасти такое могучее дерево, доныне цветущее и дающее во множестве плоды? Совершенно ясно, что если бы перед апостолами не стоял факт Воскресения Иисуса Христа, если бы реальность этого факта не превышала все, что они знали, если бы она не светила им немеркнующим светом, они не могли бы сами без конца гореть верой в Воскресшего Христа; не могли бы зажечь других людей тем огнем веры, который не угас доныне.

Иногда пробуют ослабить значение факта веры в Воскресшего Христа у апостолов и их учеников тем, что указывают на всеобщность веры в разнообразные легенды в языческом мире. С этой точки зрения вера учеников в Воскресшего Христа совершенно однородна с любым верованием в человечестве и вовсе не требует признания реальности явлений Воскресшего Христа. Этот аргумент очень слаб и не имеет большого распространения, но все же остановимся несколько на нем.

Верования человечества, при любом содержании этих верований, действительно могут жить целыми эпохами, иметь религиозную силу и влиять на жизнь верующих. Но наша вера в Воскресшего Христа в двух отношениях отлична от этих верований. Прежде всего, в самом возникновении веры в Христа Воскресшего мы имеем дело не с верой в обычном смысле, а с некоторым опытным знанием. Ученики Христа, как мы видели, со страхом и ужасом взирали на самый факт Воскресения и склонились перед ним не в порядке веры, а в порядке непобедимой и неотвратимой силы факта. Обращение ап. Фомы передает с необычайной правдивостью именно этот генезис веры в Христа Воскресшего: ап. Фома пал перед Господом не потому, что его заразила чужая вера, не потому, что его захватила волна религиозного восторга, но потому, что Воскресение Христа предстало перед ним с такой неотразимостью, с такой непобедимой силой, что он не мог больше сопротивляться в признании этого факта. Все развитие раннего христианства идет в перспективе этих фактов — оно происходит не втайне, а перед лицом враждебной еврейской среды, которая всячески тормозит развитие христианства, создает легенду о том, что ученики украли тело Христа (Матфея, 28, 15), но не отвергает самого факта пустого гроба. Разоблачение легенд и чужих верований идет через всю историю израильского народа и никогда не оставалось бесплодным. И если бы Воскресение было, например, чужой идеей, борьба с этой идеей носила бы в еврейской средe совершенно иной характер. Но вера в Воскресшего Христа отлична от других верований не только в своем генезисе, но и в своем смысле: эта вера не только не могла бы вырасти в человеческом сознании сама по себе, но она до сих пор остается неусвоенной и непонятой многими. Вера в то, что Христос воскрес, что смерть побеждена, не только не близка по своему смыслу мистическим идеям Египта и Греции, но она как раз утверждает новую истину о нас, а не о Боге. Вся сила, вся тайна христианства заключается не в сказании о Боге Воскресшем (как это мы имеем в сказании об Озирисе и о Дионисе), ибо для нашего религиозного сознания просто неприемлема идея смерти Бога. На кресте умер не Бог, а Богочеловек, умер в своей человеческой стихии — и Воскресение Христа было не воскресением Бога, что для нас внутренне неприемлемо и нелепо, а Воскресением Богочеловека. Воскресение плоти человеческой, победа над смертью среди людей, преображение человеческого естества — вот смысл Воскресения Христа. Эта идея есть истинное благовестие для нас (Евангелие и есть «благая весть»), остающееся и доныне непостижимым для многих. Другие верования могут быть объяснены как продукция человеческого духа, но вера в Воскресшего Христа не могла иметь корней в человеческой душе; лишь самое Воскресение и могло создать (не без сопротивления) эту веру; лишь явление Христа по своем Воскресении одно только и могло разогнать сомнения и трудности; оно одно могло дать ту глубокую убежденность, ту великую силу, которая доныне не угасла в своем действии в христианском мире. Лишь признавая историческую реальность явлений Воскресшего Христа, можно понять происхождение и смысл христианства. Чудо Воскресения Христа есть факт, есть историческое явление — и если нельзя отвергнуть этого факта, то этим в полноте удостоверена реальность чуда, реальность действия Бога помимо сил природы, помимо ее законов. Силой Божией законы и силы природы, Им же призванные к жизни, восполняются, где это нужно; чудо Воскресения Христова не может быть отвергнуто, и если было оно, то этим достаточно удостоверена возможность действия Бога в мире и удостоверена реальность этих действий.

Наш анализ закончен. При всей краткости и сжатости его он развертывает неотвратимую логику в признании чуда, — хотя этим вовсе не покрывается вся сложность вопроса о чуде; в особенности много трудностей встречается при констатировании какого-либо отдельного чуда. Но наша задача заключалась только в том, чтобы показать возможность и доказать реальность чуда. Однако остается и при этом несомненным, что в основе отвержения чуда почти всегда находится нежелание чуда, некая боязнь чуда. И это так легко понять. Признать возможность чуда — значит признать действие Бога в мире, значит поставить нас лицом к лицу с Богом. Те, кто хотят уйти от Бога, боятся встречи с Ним, и они тщательно убеждают себя в том, что Бога нет, а если Он есть, Он не входит в нашу жизнь. В отвержении чуда так много духовной трусливости, так много мелочности. Выдумки о том, что признание возможности и реальности чуда несоединимы с самой природой научного знания, для того и делаются, чтобы этим освободить себя от страха Божия, чтобы закрыться от Бога природой.

Вера в Бога и любовь к Нему, сознание, что Господь создал мир и направляет жизнь мира, исторический процесс и наши судьбы, — эта вера ведет нас к твердому сознанию, что Бог действует в мире. И от этого не беспорядок, не хаос воцаряется в мире, но, наоборот, порядок мира, застывший в границах, определенных не одной волей Божией, но и властью греха, вошедшего в мир, восполняется благодатью Божией. Как благодать Божия не отрицает свободы, а восполняет ее, предполагая свободное обращение души к Богу, так чудеса, эти действия Бога в мире, не отрицают порядка в мире, но восполняют и исправляют дефекты жизни мира и людей.

Больше книг на Golden-Ship.ru